Ленотр Жорж
Первое потопление в Нанте

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 3.

II. Исторические новости.

[]
Жорж Ленотр (Луи-Теодор Госслен)

Первое потопление в Нанте

   Посреди самых драматических эпизодов, ознаменовавших времена террора, ни один не оставил по себе такого ужасного воспоминания, как потопления в Нанте. Ленотр, известный своим дивным талантом исторического рассказчика, посвящает им целую книгу. Заимствуем из нее повествование о первом из этих потоплений, написанное с необычайной точностью и совершенно новыми, до сих пор еще неизвестными подробностями.
   В бывшем монастыре Малых Капуцинов на горе Мизери, в Нанте, содержалось в заключении несколько духовных лиц. То были оставшиеся из пяти или шестисот священников, арестованных за отказ в присяге новому правительству, в Бретани, в Мене и в Анжу. Более молодые и здоровые были высланы, большинство в Испанию, некоторые в Кайенну; оставшиеся, в числе около сотни, были посажены летом на корабль "Терезу", стоявший на якоре на Луаре, перед Сешери, но так как содержание его налагало на город некоторые расходы, то непокорных сняли с него в видах экономии и заключили с 7-го августа в Капуцинский монастырь.
   Из этих узников пятнадцать были больные и увечные; пятьдесят четыре человека ' уже перешли 60-тилетний возраст; лета остальных неизвестны. Молодые и крепкие, по закону подлежавшие ссылке, были здесь в громадном меньшинстве; кроме того, ни один из них не был задержан по "политическому обвинению". Все они, правда, отказались принести гражданскую присягу, требуемую законом, но, помимо этого, ни один не выказал ни малейшей враждебности к новому порядку вещей. Многие, несомненно, даже с радостью приветствовали административные реформы; один из них, например, аббат Жюльен Ландо, кюре Сен-Лифарда, в окрестностях Геранди, пользовался до такой степени уважением своих прихожан, что при образовании муниципалитета, они избрали его мэром своей общины, присоединив к нему его викария Г. Гужана, в должности писаря; но несколько месяцев спустя, не желая подчиняться обязательной присяге, кюре Сен-Лифарда принужден был сложить с себя трехцветный шарф, эмблему своей магистратуры. Его арестовали и отвезли в Нант, где он целый год уже мужественно разделял лишения своих товарищей по заключению.
   Департамент и коммуна питали неудовольствие против этого послушного стада еще по одному поводу: несмотря на свою решимость все переносить, несчастные эти священники все же ели. Они избрали своим экономом одного из своей среды, аббата Дуо, надавно (sic!) еще каноника Нанта и секретаря монсиньора де Мюсаншер. Патриоты подозревали, что большинство арестованных имеют кое-какие сбережения; но потребовалось тем не менее назначить им продовольственную плату, рассчитанную очень скупо, по 25-ти сольдов в день на каждого. Провизия стоила дорого в Нанте осенью 1793-го года и, несмотря на чудеса экономии и изобретательности, аббату Дуо не удавалось удовлетворять потребностям своих товарищей. Он принужден был ограничить их ежедневную порцию хлеба полуфунтом. С начала сентября заключенные ели только один раз, в полдень; вечером же довольствовались "печальной закуской", но несмотря на эти лишения, в их бедном бюджете все же был дефицит, и ежедневный расход достигал 32-х су на человека, которые правительство отказывалось выплачивать. Нужно при этом отметить совпадение: 8-го и 9-го сентября в Нанте был проездом Каррье, отправлявшийся в армию. Без сомнения ему был подчинен затруднительный вопрос о прожорливых священниках, содержание которых обременяло финансы департамента. Два дня спустя последовал приказ перевести эти бесполезные рты на одно из судов, задержанных в гавани наложенным запрещением. Распоряжение это вызвало большой переполох в Малых Капуцинах; заключенные еще помнили муки, перенесенные ими летом на "Терезе". Аббат Дуо, от имени всех, составил прошение; почти все заключенные люди или больные, или престарелые; переводить их, при начале холодного времени года, на корабль, стоящий на якоре на Луаре, значит подвергнуть их еще большим страданиям. В занимаемом ими монастыре они, по крайней мере, укрыты от холода и непогоды; не могут ли они надеяться, что их там оставят, если уж не соглашаются вернуть им свободу?
   Совет департамента позволил смягчить себя и передал это письмо 16-го октября муниципалитету, который 17-го постановил не трогать этих старцев и больных. Но 25-го октября революционный комитет, всецело преданный Каррье, авторитет которого за эти несколько дней необычайно усилился-, издал приказ о перемещении священников на галиот "Славу", стоявший на Луаре, напротив Сешери. В тот же день была' прекращена и выдача кормовых 25-ти су. Распоряжение это давало экономию и благоприятствовало к тому же идее, давно взлелеянной народным представителем, хотя до сих пор только в виде проекта. Уже более месяца перед тем, находясь в Сен-Мало, месте "достаточно подготовленном", он посадил на судно партию священников и монахинь и поручил командование им Герону, с приказом произвести " радикальную высылку". Герон, кровожадный злодей, понял его, но английский крейсер заграждал вход в гавань Сен-Мало, и он счел более благоразумным не выходить из нее; "груз" был отвезен в Мон-Сен-Мишель, и Каррье временно отложил осуществление своего плана "радикальной высылки".
   Перемещение священников состоялось 28-го октября. От монастыря Малых-Капуцин до Сешери дорога была не дальняя; покатые сады монастыря спускались до самой набережной и не трудно было скрыть печальную процессию от сострадания прохожих. Однако несколько человек верных, заранее предупрежденные, собрались на пути священников-праведников.
   Стоит только прочесть список заключенных, чтобы представить себе, что это была за процессия, растянувшаяся на большое протяжение, благодаря неравным силам участвовавших; эти трясущиеся головы, белые волосы, согбенные станы! Один капуцин 80-ти лет, О. Керморан; другой, также 80-ти летний, аббат Лемерсье, священник в Геранде; один Нантский кюре, аббат Флерио, хорошо известный всему городу, 79-ти лет от роду; бывший ректор Горжа, Г. Дюгаст, 78-ми летний старец; двое калек, аббаты Бриан и Ламмар; один молодой, аббат Леруа, ковылявший на двух костылях. В общем девяносто человек, которые шли, неся под мышкой, в маленьких узелках, все свое достояние, поддерживая друг друга, помогая один другому, но подталкиваемые солдатами, которых подгонял комиссар Вио, распоряжавшийся нагрузкой. Потом построение печального отряда на краю набережной, трудная посадка на паромы, отбиваемые волнами, перевозка партиями на покачивающийся в отдалении галиот, по борту которого видны издали медленно поднимающиеся, неловкие фигуры, сейчас же подхватываемые расставленными на палубе людьми и исчезающие в пространстве между деками.
   Люки закрылись, и на галиот переправили отряд сторожевых солдат. Как жили священники, набитые в страшной тесноте в этой плавучей тюрьме? Кто кормил их? Есть некоторые указания на то, что мужественные жители Нанта, ухитрявшиеся обмануть бдительность стражи, доставляли им провизию; но официально о них более не упоминается.
   Однако о них не забывали. В последних числах октября две креатуры Каррье, бондарь Фуко и каретник Ламберти, отправились бродить в окрестностях Сешери... В этом предместье города Луара была окаймлена непрерывным рядом амбаров и сараев, принадлежавших разным судохозяевам. Чтобы попасть на берег, нужно было пройти чрез один из этих амбаров, открывавшихся с одной стороны на реку, с другой--на улицу. Днем по ним проходили беспрепятственно, но на ночь их запирали, и каждый охранялся особым, помещавшимся в нем сторожем. Фуко и Ламберти, чтобы иметь доступ к реке во всякое время, по своему желанию, обратились к гражданину Сурисо, сторожу одного из этих складов, и потребовали от него, именем народного представителя, предоставить им свободный проход, в виду готовящейся экспедиции. Сурисо, после некоторого колебания, выдал им ключ от своих ворот.
   В то же время Фуко и Ламберти принялись за разыскивание габары или плоскодонной барки, сколоченной из еловых досок; такие барки употреблялись для сплава до Памбефа товаров, предназначенных для нагрузки на крупные суда, которые не могли добраться до Нанта, по случаю обмеления Луары. Найдя и купив таковую за 200 ливров, агенты Каррье отправляются в одну из следующих ночей к судостроителю Боде, незнающему их, и приказывают ему, именем закона, доставить им рабочих для прорезки отверстий в боках их габары.
   Они уверяют его, что ее требуется отвести в один из притоков Луары, где она будет затоплена, с целью преградить этим способом путь армии мятежников. Боде, ничего не подозревая, назначил пятерых своих рабочих, которые сейчас же принялись за дело. Плотник Берте, видя их за работой, удивлялся этим квадратным отверстиям, проделанным в подводной части судна и открывавшим в нем таким образом широкий доступ воде; гражданка Пишо, содержавшая кабачок в Сешери, заинтересованная, как и Берто, спросила у плотников, что они делают. Те отвечали, что и сами не знают. Происходило это 8-го или 10-го ноября.
   Из всех этих показаний явствует, что в продолжение двух недель Фуко и Ламберти и еще несколько человек их пособников, набранных ими из того сборища отверженцев, которое, под видом патриотизма, сгруппировалось вокруг Каррье при его приезде, -- занимались этими приготовлениями. Дело подготовлялось тщательно и основательно изучалось. Ни один из злодеев не отступил, но все чувствовали громадность нововведения и старались рассеять ответственность за него как можно шире. Революционный комитет помог им в этом, хотя, может быть, и бессознательно, издав 5-го ноября декрет, предписывавший народным представителям наложить арест на отплывающие корабли. Таким образом обеспечивалось полное бездействие, а следовательно, и малолюдство в гавани.
   Все эти распоряжения были сделаны во время отсутствия Каррье. Этот последний, выехавший из Нанта 1-го ноября, вернулся туда 5 го, побывав в Анжере, где совещался со своими коллегами. Все было готово к его приезду, но шайка предпочитала действовать не иначе, как по формальному и письменному приказу. Ламберти добился только пропуска, редактированного в следующих выражениях: разрешается гражданам Фуко и Ламберти проходить всюду, где потребуется, с габарой, нагруженной разбойниками, при чем никто не имеет права их останавливать, или беспокоить в этом переезде". Каррье подписал эту бумагу, содержание которой не компрометировало никого. Ламберти и его товарищи предпочли бы, чтобы она высказалась определеннее, конечно, не из добросовестности, но по подозрительной осторожности.
   Каррье явился в комитет 15-го вечером и осведомился о священниках, находившихся на "Славе".
   -- Приняты ли революционные меры для их отправки? -- спросил он.
   Ламберти отвечал:
   -- Разве ты забыл, что поручил это мне?
   Каррье, видя, что отступать уже нельзя, пришел в ярость, по своему обыкновению. Выругавшись основательно, он удалился, и Ламберти, получив таким образом нужное полномочие, назначил исполнение на следующий день.
   16-го ноября, при наступлении ночи, Ламберти и Фуко появляются в Сешери, в сопровождении нескольких человек из отряда Марата, так как нужно остерегаться солдат; от генерального адъютанта Буавена, коменданта крепости, добились, чтоб он снял стражу с галиота. Ламберти ставит дозорных в кабачке Пишо, для наблюдения за набережной, и удаляется с остальным отрядом. Несколько минут спустя кабатчица различает в темноте проплывающую мимо габару, обширный и глубокий гроб, которую лодочники, окружая ее на небольших, паромах, подталкивают к галиоту.
   Пристают. Ламберти и остальные всходят на судно. Сколько их? Какой они соблюдают порядок? Неизвестно. Невозможно разобрать, во множестве свидетельских показаний, каким образом палачи распределили между собой дело; невозможно себе представить, каково могло быть в эту роковую минуту поведение этих людей, прибывших туда хладнокровно, без приказа для совершения над этим беззащитным стадом старцев, больных и увечных, которых никакое судилище не приговаривало к смерти, -- самого предумышленного, самого коварно подготовленного убийства. На галиоте должен был находиться сторож: под каким предлогом добились они от него, чтоб он предал им своих узников? Без сомнения с помощью фальшивого приказа о высылке. У кого хватило смелости первому спуститься на нижнюю палубу, где лежали несчастные жертвы, разбудить их, предупредить? Известно только, что в предупреждение всякой попытки к сопротивлению, узникам был заранее объявлен приказ передать в руки коменданта, в виду пред-стоящего нового перемещения, все, что было у них с собой ценного, как-то: деньги, часы и пр.; их уверили, что все эти вещи будут им возвращены в замке де Ла Мюсс, в Шантене, куда должны были их отвезти. Предупрежденные таким образом, представили ли они себе, при виде входящих Ламберти и его товарищей, что действительно должно состояться их перемещение?
   В этот самый час Каррье почтил своим присутствием открытие нового помещения народного Общества, которое овладело в этот вечер церковью Святого Креста. Он взошел на кафедру и начал говорить речь, стремившуюся доказать, что "все зло, разоряющее человеческий род, происходит от трона и алтаря". Он переходит к избиениям Варфоломеевской ночи и, воодушевляясь своим сюжетом, впадает мало-помалу в один из тех припадков болезненной или рассчитанной ярости, которые придают его дикому красноречию тон сибиллы, изрыгающей пену на своем треножнике. Нужно все предвидеть. Если на завтра город Нант, по какой-либо оплошности исполнителей, узнает про отвратительную гекатомбу и начнет роптать и негодовать, проконсул лицемерно прикроется теми аплодисментами, которыми была встречена его речь, и все патриоты народного Общества разделят с ним ответственность.
   Между тем, как начальник его принимал таким образом свои предосторожности, Ламберти доканчивал дело. Помогали ему кроме Фуко еще Фуко, бывший национальный гвардеец, исключенный из службы за неспособность, О-Сюлливан, оружейный мастер, и ножовщик Готье, солдат из отряда Марата; имена остальных неизвестны.
   Ламберти вытаскивал узников из нижней палубы подвое; их обыскивали, отнимали у них все, что представляло хотя бы малейшую ценность, связывали попарно и спускали таким образом на габару, причаленную к борту галиота. Потом вызывали следующих двух. И все это проделывалось с извинениями "только из предосторожности", говорили исполнители, "отнюдь не с тем, чтобы причинить им неудобство".
   На габаре они покорно рассаживались в три ряда; ни один из них не предчувствовал близости неминуемой смерти. Однако, когда Эрве де ла Бош, кюре Машекуля, занял свое место, он обратил внимание своих соседей на то обстоятельство, что плоские, белые камни, разложенные на дне барки в виде балласта, скрывали под собой дыры, в которые просачивалась вода. Другой заметил, что, так как судно, по-видимому, ненадежное, то им следует дать друг другу отпущение грехов; все начали молиться и с благоговением благословили один другого. Полная луна серебрила вдали необозримое пространство реки, катившей свои воды к морю, под влиянием отлива, большими, плещущими струями.
   Нагрузка была закончена. Ламберти, О.-Сюлливан и Фуке сели в лодку, с несколькими "Маратами", чтобы сопровождать габару, и сейчас же обрезали причалы. Готье и Фуко оставались на галиоте. Тяжелая колода, увлекаемая отливом, двинулась по течению, буксируя за собой лодку, в которой поместились топители, чтобы руководить последними маневрами. Было около половины первого часа ночи.
   Едва отошли на несколько кабельтов от галиота -- габара с своими лоцманами плыла мимо плавучей батареи "Самаритянка"-- когда вдруг, среди ясной ночи, раздался грозный окрик: "Кто идет?" Окрик этот исходил с плашкота батареи, где были расставлены часовые. Голос с лодки ответил:
   -- Командир, мы плывем к батарее.
   В самом деле старший канонир плашкота -- его звали Вальи -- увидел подплывавшую лодку с несколькими людьми, среди которых находились Фуке и Ламберти; оба взобрались на плашкот, и Ламберти, сообщив, что везет барку, с посаженными на нее разбойниками, потребовал пропуска. Вальи отвечал, что пока запрещение находится в силе, он не может допустить плавания по реке какого бы то ни было судна. Фуке разразился ругательствами, угрожая разорвать дерзкого канонира на куски и утверждая, что он и его люди уполномочены проходить везде. Но Вальи, непреклонный, потребовал, чтобы ему показали это разрешение; тогда Ламберти вытащил из кармана приказ Каррье; Вальи прочел его и более не настаивал.
   Ламберти и Фуке прыгают обратно в лодку и командуют гребцам подойти к габаре; минуту спустя Вальи, продолжая наблюдать за ними, видит, как она медленно проплывает в полутени, отбрасываемой батарейным плашкотом. Ни малейшего звука не исходит из этого большого ящика, скользящего по воде: без сомнения связанные священники молятся и сосредоточиваются в себе. Увлекаемая течением она спускается вниз по реке, сопровождаемая лодкой палачей. В несколько минут она уже проплыла мимо Трантмульта на левом берегу и Шантене на правом; она вступает в тот широкий бассейн, предшествующий острову Шевире, где река, разливаясь подобно морскому рукаву, имеет 1700 футов ширины. Это самое подходящее место.
   Люди Ламберти сильными ударами молота выбивают люки; вода хлещет в габару большими волнами; вместе с тем начинает бить ключом и вода со дна, так как напор ее сдвинул с места камни, служащие балластом. От живого груза, до сих пор молчаливого, поднимается глухой ропот; слышно, как несчастные волнуются, призывая на помощь. Один из сидящих в лодке "Маратов", шутник, взбирается на габару, спускается вниз; обреченные жертвы толпятся в беспорядке, стоя уже в воде по колени. Спеша надругаться над ужасной начинающейся агонией, человек этот делает вид, что вычерпывает воду дырявой сковородкой для каштанов, вместо черпака, после чего возвращается на лодку, которая удаляется, чтобы не быть вовлеченной в неизбежный водоворот; и габара, теперь одинокая, отяжелевшая от вливающейся в нее воды, продолжает свой путь среди ночи, по воле течения, постепенно погружаясь. Она уже скрылась из глаз, как вдруг среди глубокой тишины раздается протяжный вопль, страшный вопль предсмертной муки, который также внезапно и замолкает, прерванный, поглощенный...
   Дело сделано. Несколькими ударами весел лодка приближается к тому месту, где затонула габара; кое-где еще черные тени, увлекаемые отливом, отчаянно борются с волнами. Лодка гонится за ними, преследует их ударами весел и багров; в несколько минут все кончено; на сколько может окинуть глаз, нигде ничего не видно на обширном пространстве реки.
   -- А, сволочь, вот как раз время, свершите чудо! -- посмеивался довольный собой Ламберти.
   Топители высадились на берег и вернулись в город. Старые, седые существующие еще до сих пор дома ла Фосса видели, как проходила мимо них в ту ноябрьскую ночь эта зловещая кучка людей, спокойно разговаривавших, прощавшихся на перекрестках, с обычными фразами и рукопожатиями. Вернувшись к себе домой, они, может быть, и заснули...
   Каррье мог быть доволен; потопление, в общем, обошлось хорошо -- не вполне еще, правда, так как можно было достигнуть и лучших результатов. Таким образом узнали, что трое из священников, которым удалось развязать свои путы, избегли смерти. Один был спасен рыбаком; двух других прибило течением к берегу. Все трое, подобранные матросами "Величественного ", находились на борту этого судна, стоявшего в порте Лавинь. Неудобство, впрочем, было незначительное. Революционный комитет просто-на-просто потребовал у капитана Лафлери, командира "Величественного", выдачи этих трех священников; некто, по имени Ракан, привез их обратно на галиот, и пришлось только бросить их вторично в воду на следующую ночь.
   Другая неприятность вышла серьезнее; потому ли, что отверстия в люках проделаны были слишком широкими, или же удар о какую-нибудь песчаную отмель расшатал непрочную габару, но она не удержала в себе трупов, как предполагалось; их начало выбрасывать кое-где волнами на берег. Один утопленник найден был на песке, в окрестностях Басс-Индра. Другой проплыл до Лаво. В Шантене 19-го ноября прилив прибил труп старика, лет около 75-ти, в рясе капуцина, и шести других, одетых в черные куртки, панталоны и чулки. В трупе 80-ти летнего старца признали Флерио, кюре церкви Св. Иоанна в Нанте. У одного из тех, которые так и остались неузнанными, была оторвана кисть левой руки; несчастная жертва, стараясь освободиться от своих уз, успела только изувечить себя.
   Об этих зловещих находках, конечно, пошли слухи, и Нант узнал о потоплении; но так как никто не заявил протеста, то это единодушное молчание могло быть принято за одобрение, и с этой точки зрения успех предприятия был полный.
   Скрываться, очевидно, было уже не к чему. 17-го ноября Ламберти, собрав тех из своих людей, которые потрудились над "купаньем", возвестил им, что получил 300 ливров для раздачи им на выпивку. Во вторник 19-го галиот был подведен к набережной часу в шестом вечера, и Фуко сам наблюдал за постановкой его перед амбарами, охраняемыми Сурисо. Тот спросил, что означает этот галиот, приставший к его пристани, и Фуко откровенно отвечал, что он заключал в себе "отправленных" священников и теперь полон оставшимися после них вещами.
   -- Имущество пойдет в пользу нации, -- сказал он.
   Три или четыре дня спустя Фуко снова появился, и за ним везли на ручных тачках двенадцать больших, пустых бочек. Он нагрузил в них все вещи утопленников, взвалил их на телеги и отправился обратно, увозя с собой все. Ламберти подоспел тогда, когда уже ничего не оставалось: возмущенный жадностью товарища, он рассвирепел, крича, что готовит экспедицию, "в которой можно будет заработать более 20,000 ливров", и "что в другой раз он сумеет лучше выбрать своих помощников".
   Так как носились слухи, что добыча в этом первом деле равнялась 40,000 франков, то он пошел жаловаться Каррье на мошенничество, от которого пострадал. Проконсул остался очень недоволен. Чтобы вознаградить сообщника, он подарил ему самый галиот, который был немедленно вычищен и приведен в порядок, после чего Ламберти задумал задать на нем пир своим товарищам. Сам Каррье обещал почтить обед своим присутствием и сдержал слово; пиршество вышло превеселое. Каррье пил много, по обыкновению, а потому был в духе и отпускал постоянные остроты.
   Насытившись, начали забавляться, некоторые из присутствовавших нарядились в сутаны и парики священников, найденные на галиоте, и этот маскарад, в таком месте, показался всем удивительно смешным. Проконсул, желая щегольнуть перед подчиненными, как своей хитростью, так и насмешливой фамильярностью с своими коллегами по Комитету Общественной Безопасности, вытащил из кармана бумагу и сказал:
   -- Я сейчас покажу, что я написал Конвенту.
   И он прочел часть письма, которое послал в Париж на другой же день после потопления:
   "Нового рода происшествие", по-видимому способствовало сокращению числа священников: девяносто человек из тех, которых мы называли мятежниками, были заключены в барке, на Луаре. Сейчас я получил известие, из вполне достоверного источника, что все они погибли в реке".
   Можно себе представить одобрительные возгласы, приветствовавшие это сообщение. Комитет Общественной Безопасности был таким образом предупрежден. Он мог, по своему усмотрению, понять или не понять, каково было это происшествие нового рода. Уклончивая фраза позволяла, в случае неодобрения, представить все дело под видом обыкновенного несчастного случая, и все обедавшие успокоились. Праздник окончился веселыми песнями. Все участники братской трапезы разошлись, вполне уверенные в полной своей ненаказуемости. Никто из них не проболтается; также не выдаст их и соучастница преступления, Луара. Эти смелые люди не верили в привидения; они были вполне убеждены, что ни одна из жертв происшествия не выйдет из своей безымянной могилы или из засасывающей речной тины, чтобы рассказать его развязку.
   Но они ошибались. В этот самый час один из девяноста священников, единственный, избежавший потопления, бродил по улицам Нанта, трепеща от мысли быть пойманным, дрожа от страха при воспоминании о всем виденном и пережитом. То был аббат Жюль Ландо, кюре Сен-Лифарда.
   Когда его, вслед за другими, вытащили из галиота, прикрутили к старому монаху и спустили в габару, он заметил, что веревка, связывавшая его руку с рукой товарища, легко могла быть развязана. Оба они дружно соединили свои усилия, освободились от уз и стали тревожно ожидать дальнейшего.
   Вскоре, по движению габары, аббат Ландо понимает, что грузная посудина движется вниз по течению. Он слышит стук молотов, выбивающих люки; вода вливается в судно сплошным, стремительным потоком, опрокидывая на своем пути перепуганное и застигнутое врасплох людское стадо, разбрасывая его, сталкивая в кучу, среди невыразимого хаоса криков, стонов, предсмертного хрипения.
   Аббат Ландо -- искусный пловец; таща за собой старца, сделавшегося по воле палачей его братом по агонии, он выпутывается из этой шумной свалки, пробираясь ощупью среди полного мрака, посреди потоков воды и нагроможденных тел, он достигает люка или отверстия и выплывает наконец на поверхность воды. Лодка Ламберти тут, близко; кюре Сен-Лифарда видит палачей, схватывающих баграми и удерживающих под водой тех несчастных, которым, подобно ему, удалось выбраться из габары отчаянным усилием; он слышит тяжелые удары весел по головам утопающих. Он спешит ускользнуть из ужасной битвы, плывя правой рукой и поддерживая другой своего полубесчувственного товарища. Вскоре он уже далеко, на полном раздолье Луары, задыхаясь от нечеловеческих усилий в этой необузданной движущейся громаде. Что же ему делать? Постараться достигнуть берега? но не встретит ли он там притаившихся новых палачей, или, может быть, боязливых рыбаков, которые откажут ему в помощи? Плыть под водой, насколько возможно, дальше и пристать в камышах, на какую-нибудь песчаную отмель, чтобы отдышаться? А затем? Да и надолго ли хватит у него сил? Тяжесть его спутника сковывает его движения: в этой ледяной воде, которая ослепляет его и душит, дряхлый монах, совершенно беспомощный, хрипит, умоляет пловца не упорствовать, спасаться самому, оставить его умереть. Аббат Ландо не сдается, но каждое из его героических усилий изнуряет его все более. Силы его истощаются, ноша парализует его. Он чувствует, как разжимаются судорожно сведенные руки старца, который отделяется от него с немой покорностью и сейчас же идет ко дну.
   Облегченный аббат Ландо лег на спину, чтоб отдохнуть, и отдался уносившему его течению, как вдруг, среди глубокой тишины, послышался ему где-то в пространстве звук голосов. Он повернулся на воде и разглядел в темноте неясное очертание лодки; до него доносился разговор сидевших в ней людей. Он доплыл до нее, схватился за борт и дрожащим голосом стал молить о помощи. Один из людей, удивленный нагнулся и спросил у него, кто он такой.
   -- Священник, которого только что бросили в воду, чтоб утопить.
   Среди сидевших в лодке произошло короткое совещание, и аббат Ландо услыхал следующий диалог:
   -- Ну, -- говорил один, -- это скуфейник; довольно останется их братии и без него!
   -- Друзья мои, -- возразил другой, -- если бы то была даже собака нашего врага, и тогда мы не должны были бы оставить ее погибнуть. Спасем его!
   Пловец был тотчас же схвачен, вытащен из воды и поднят в лодку; но едва уселся он подле гребцов, как эти грубые люди испугались этого дрожащего, задыхающегося полумертвеца, с которого вода стекала ручьями. Слава Каррье распространяла уже вокруг себя подлость и трусость, как дурные испарения распространяют заразу. Лодочники, посовещавшись снова, начали грести к правому берегу и заявили ему, что достаточно для него сделали и что он должен теперь выпутываться из беды, как знает, без их помощи.
   Оставшись один, аббат Ландо осмотрелся кругом; ночь длинна в половине ноября, и до рассвета было еще далеко. Однако он узнал, что находится недалеко от деревни Рош- Морис, приблизительно на версту расстояния от Нанта, вниз по течению. Дрожа от холода, почти нагой, изнемогая от голода и усталости, он должен был прежде всего найти себе убежище. Но к кому обратиться? Просить помощи, не значит ли это выдать себя? Но делать нечего, энергия его совершенно иссякла; он приближается к одной хижине и стучится; дверь остается запертой. Он тащится с трудом к другому дому; там призыв его услышан; крестьяне встречают его радушно, снабжают одеждой и пищей, усаживают перед ярким огнем. Аббат начинает понемножку приходить в себя; страшный кошмар мало по малу рассеивается; рассвет близок. Что же ему предпринять?
   Приютившие его крестьяне беспокоятся; они также боятся. Они говорят, что счастливы были помочь ему, что были бы еще более рады оставить его у себя, но деревня кишит патриотами; соседний дом, куда привела его сначала судьба и где ему, к счастью, не отворили, принадлежит одному из самых ярых. Г. Аббат должен понять, что ради собственной своей безопасности так же, как и ради безопасности своих хозяев, он не может тут оставаться. Каждый должен сам о себе заботиться. Ему нужно выйти отсюда до света. Аббат Ландо благодарит своих хозяев; те соглашаются из милости оставить ему куртку, панталоны и деревянные башмаки; они снабжают его корзиной с овощами и прощаются с ним. Переодетый таким образом, священник переступает порог хижины и, весь насторожившись, стараясь скрыть свой тревожный страх и подражать уверенным движениям огородника, отправляющегося на рынок, он пускается по дороге в Нант.
   Он добрался благополучно до центра города, но какая-нибудь случайная встреча могла погубить его. Без сомнения ему известно было верное убежище, так как невероятно, чтобы он рискнул проходить по улицам, если бы не знал, где укрыться. Как бы то ни было, но он скрылся, и из своего потайного убежища отправил письмо одному из своих братьев, жившему в Кенигене, близ Геранда, который и прибыл в Нант, одетый в широкополую шляпу, белую куртку и широкие шаровары жителей полуострова. Такую же точно одежду он привез с собой и для кюре Сен-Лифарда. Но когда им пришлось, для выезда из города, проезжать перед караульным постом, аббат Ландо, страдавший после ужасной ночи болезненным расстройством нерв, смутился при виде солдат, столпившихся у двери. Его охватила нервная дрожь, которой он не мог удержать: его сейчас заметят, начнут расспрашивать; он не в состоянии будет отвечать. К счастью, брат его сохранил все свое присутствие духа. Он делает вид, что сопровождает пьяного; ругает своего спутника, расталкивает его, ударяет кнутом по крестцу мула, на котором едет аббат, и заставляет его пуститься рысью. И таким образом оба беглеца беспрепятственно проехали опасное место.
   Кюре Сен-Лифарда провел всю зиму в Кенигене. Это небольшая деревня, расположенная на краю соляных болот. Там было у него два убежища: одно, в доме брата, где он жил на сеновале, зарывшись в груду сена, другое в овраге, на восток от деревни. Он выходил по ночам и ходил по окрестности, напутствуя верных по обязанности своего сана. В этом заброшенном уголке не имели ни малейшего понятия о том, что происходило во Франции. Кроме патрулей, изредка появлявшихся совершенно неожиданно, с целью обыскать какую-нибудь ферму, против которой возбуждено было подозрение патриотов, никто чужой не отваживался забираться в эту страну. Много раз аббат рисковал быть захваченным; он сохранил к "голубым" инстинктивный страх, более чем заслуженный, но продолжал тем не менее ходить по всей Герандской округе, утешая умирающих и крестя новорожденных младенцев. Крестильную метрику выцарапывали обыкновенно гвоздем на оловянной тарелке, которую закапывали где-нибудь в поле, до наступления лучших времен.
   Однажды вечером в Кенигене несколько крестьян собрались у брата кюре Сен- Лифарда, чтобы присутствовать на полунощном богослужении, которое он готовился совершить. Он уже вынул из потайного места необходимую священную утварь и приготовил все для скромной церемонии, когда кто-то из присутствующих начал прислушиваться к необычайному шуму шагов по деревне. Тревога! Это национальная гвардия из Геранда!
   В одну минуту дом окружен со всех сторон; крестьяне спешно стараются уничтожить все следы приготовлений к богослужению; подсвечники заняли опять свои места на камине, чаша поставлена на шкап. Что касается аббата Ландо, то он бросился по лестнице на сеновал, добрался до обычного своего убежища и зарылся в сено. Солдаты врываются в дом, громко крича, чтобы им выдали "скуфейника," которого тут прячут; они стучат в стены прикладами ружей, шарят в конюшне, буйствуют, грозя сжечь все. Один из них, подняв глаза, замечает чашу, стоящую на карнизе буфета. Какое удивление! Он не говорит ни слова, но уверившись сначала взглядом, что товарищи за ним не следят, подталкивает штыком предательский предмет подальше, за выступ шкапа.
   Исследование сеновала между тем продолжалось. "Голубые" ощупывали нагроможденное сено, втыкая в него сабли и штыки, острия которых не раз кололи беглеца. Один из солдат заметил таким образом его присутствие; он прокрался в сено, делая вид, что ищет очень тщательно, добрался до священника, шепнул ему: "Не шевелитесь" и, вернувшись к товарищам, уверил их, что там никого нет и что им остается только удалиться.
   Аббат Ландо был спасен; но рассчитывать на повторение такой счастливой случайности, конечно, было невозможно. Ему приходилось искать другое убежище. Давно уже ему хотелось посетить опять Сен-Лифард, которого он не видал со времени своего ареста в 1791 г. Он знал, что его там любят и что ему можно будет, без особенного риска, посвятить себя своим прихожанам. Два брата, Шарль и Жан Денио, вызвались приютить его. Жан жил в деревне Кербриан, Шарль владел маленькой фермой в Кергонане. Обе эти местности, отстоявшие приблизительно на версту от Сен-Лифарда, находились вдали от всякой проезжей дороги.
   Сен-Лифард довольно значительное селение, расположенное на краю Большой Бриеры, громадного протяжения болота, затопившего некогда целый друидический лес, деревья которого еще существуют, невидимые, погруженные в торф до верхушки самых высоких ветвей и еще наклоненные, как уверяют, напором восточного ветра, дувшего на них более тысячи лет тому назад. Только два раза в год Брифронцы--так называют прибрежных жителей этого грязевого океана -- имеют разрешение раскапывать ил, чтобы вытаскивать из него десяти или двенадцати вековые стволы деревьев, крепкие и темные, как черное дерево. Кроме того, они имеют еще право в течение недели доставать в громадном болоте торф, который продают "глыбами"--обычное топливо во всей нижней Бретани. Бриера походит на застывшее море и производит поразительно печальное впечатление; взор смущен и теряется перед этой необозримой плоскостью, размеры которой не поддаются определению и которая при наступлении ночи принимает вид свинцовой плиты, кое-где испещренной черными неровностями торфяных куч.
   Со стороны Сен-Лифарда, у так называемого "Рассеченного Камня," невозможно определить, где кончается твердая почва и где начинается болото. Само собой разумеется, что "голубые" не отваживались вступать на эту зыбкую поверхность, представлявшую для Брифронца, ознакомленного с ее предательскими свойствами, самый надежный тайник. В ста метрах, от берега человек, лежащий в траве этой влажной степи, уже невидим. Аббат Гужон, викарий Сен-Лифарда, остававшийся в этом краю с самого начала революции, обязан был спасением от всех преследований именно своему превосходному знанию Бриеры. Аббат Ландо радостно свиделся с ним и разделил его скитальческую и полную приключений жизнь.
   Когда им сообщали о приближении патруля, они бежали к болоту, достигали тростниковой заросли и сидели в ней притаясь до ухода солдат. Зимой кюре возвращался к братьям Денио, или же искал другого убежища, еще менее отдаленного от Бриеры. Один из его прихожан, Жан Лебо, отправивший своего сына в Вандейскую армию, служил ему проводником. Священник следовал за ним в некотором расстоянии, а он подходил к домам и стучал в стекло.
   -- Нет ли чужих овец в овчарне? -- спрашивал он.
   То была условленная фраза. Крестьяне отвечали да, или нет, смотря по обстоятельствам. В этом последнем случае дверь отворялась и кюре получал пристанище на ночь, или в сене, или же в свиной закуте; иногда же, для большей безопасности, для него открывали двойное дно кормушки, большего корыта, находившегося обыкновенно в общей комнате и заключавшего корм животных, которые просовывали в него из соседних стойл свои рогатые головы, сквозь большие, круглые отверстия, проделанные в стене. До сих пор еще показывают в Керлуме, Сен-Лифардского прихода, такие старинны" дома, с высокими, остроконечными крышами, крытыми камышом и обвитыми до верху хорошеньким вьющимся растением " с розовыми коробочками, называемым там "птичьим виноградом". Показывают еще также в Сен-Лифарде примыкающий к дому теперешнего кюре старый церковный дом, в котором до своего изгнания обитал аббат Ландо -- низенькую, смиренную хатку, построенную из серого камня, с узкими оконцами! Много раз, должно быть, в течение своей скитальческой жизни, бросал он взгляд сожаления и зависти на это незатейливое жилище, некогда принадлежавшее ему. Ему не суждено уже было вступать в него, никогда.
   Террор давно уже окончился, но мятежные священники все еще числились изгнанниками. Постоянные тревоги, лишения, ночи, проведенные в болоте, надломили крепкое здоровье кюре Сен-Лифарда. Он умер, напутствуемый верным своим викарием в доме Шарля Денио 24 июня 1799 г. Ему было 54 года.
   Священника похоронили подле его старой церкви. Когда же, - в позднейшие времена, церковь эта была разрушена и кладбище перенесено на другое место, почитаемые останки были положены в часовню нового места успокоения.
   Часовня эта -- нечто в роде пещеры, вырытой в холме, над которым возвышается крест. Могила аббата Ландо соприкасается с могилой Гужона, его викария и преемника. С вершины холма, куда всходят по крутой тропинке, взгляд окидывает всю Бриеру, начинающуюся именно здесь. Кюре Сен-Лифарда--память которого будет жить до тех пор, пока сохранится воспоминание о потоплениях в Нанте--покоится на самом краю этого неподвижно спящего океана, без прилива и отлива, без течения, и кажется, будто та стихия, которой Каррье поручал исполнение своего правосудия, разделяет здесь вечный сон священника, отвергнутого Луарой.

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 3.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru