Кутюрье Клод
Слава

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. XI, 1893.

   

Слава.

Разсказъ Клода Кутюрье.

   Славу я узналъ яснымъ весеннимъ вечеромъ, между пятью и шестью часами, на скамейкѣ внѣшняго бульвара. Люди узнаютъ ее -- гдѣ кому придется.
   На скамьѣ сидѣлъ очень приличный господинъ, вида скромнаго, солидной полноты, и держалъ въ рукахъ книгу. И все въ его фигурѣ, -- наклонъ головы, выставленныя впередъ плечи, спина, крѣпко прислоненная къ перекладинѣ, небрежное положеніе ногъ и размѣренное, какъ бы священнодѣйственное движеніе рукъ,-- обличало въ немъ читателя-лакомку, одного изъ такихъ любителей печатнаго слова, которые наслаждаются чтеніемъ, какъ стаканомъ добраго вина, и, взявши въ руки книгу, сразу оцѣниваютъ ее по букету.
   Такой способъ оцѣнки чутьемъ,-- да позволено мнѣ будетъ употребить это выраженіе,-- представляетъ своего рода опасности и можетъ вести къ большимъ промахамъ. Но имѣетъ нѣкоторыя неудобства и другой способъ,-- я разумѣю тотъ, который состоитъ въ проглатываніи залпомъ въ опрокидку, ибо люди, читающіе такимъ образомъ, едва ли остаются въ выигрышѣ.
   Но все это пустыя разсужденія, и я перехожу къ моему повѣствованію.
   И такъ, почтеннаго вида господинъ читалъ, читалъ внимательно, сладко улыбался, точно котъ, полизывающій сливки, перевертывалъ страницы неторопливымъ, ровнымъ жестомъ, ясно свидѣтельствовавшимъ о привычкѣ къ чтенію. И легкое похрустываніе бумаги подъ его осторожными пальцами производило своеобразно-пріятное, убаюкивающее впечатлѣніе, сразу расположившее меня къ сосѣду. Оно звучало какъ бы далекимъ отголоскомъ вѣчной пѣсни на тысячи мотивовъ, льющейся изъ человѣческой души на страницы книгъ. И въ такой-то дали пѣсня, мотивы которой рѣзки, принимала неопредѣленные тоны нѣжной мелопеи, исполняемой въ глубинѣ храма. Ненарушимымъ миромъ вѣяло отъ чтеца и отъ книги, и настроеніе это начало охватывать и меня. На бульварной скамьѣ, въ непрерывающейся сутолокѣ парижской борьбы за существованіе, среди ужасающаго шума, вызываемаго страданіемъ, ненавистью и порокомъ, въ городѣ, гдѣ все доведено до величайшаго напряженія, я встрѣтился лицомъ къ лицу съ полною отчужденностью созерцающей мудрости. Вмѣсто лихорадочной погони за литературными новинками и дикихъ взрывовъ партійности, я видѣлъ передъ собою умиротворяющій диллетантизмъ ищущаго знаній эклектика, нирвану ученаго. Я самъ готовъ былъ стать библіофиломъ.
   Да, библіофиломъ, подобно моему сосѣду, бывшему таковымъ до конца ногтей, въ чемъ я ни чуть не усомнился.
   Эти движенія бровей, то поднимающихся, то хмурящихся, эти пробѣгающія по губамъ складки, едва уловимо-презрительныя или снисходительно-одобрительныя, вдумчиво-утвердительныя покачиванія головой, инстинктивныя помѣтки ногтемъ на поляхъ, переходящія въ ласку, эти слегка ворчливые вздохи, кому они могли быть свойственны? Библіофилу, разумѣется. Обладаютъ ли другіе люди такою свѣтящеюся достоинствомъ улыбкой, такимъ дивнымъ спокойствіемъ, такою ясною сосредоточенностью? Никогда. Въ томъ я былъ глубоко убѣжденъ и сразу почувствовалъ, какъ во мнѣ самомъ возникаютъ то же достоинство и такое же спокойствіе отъ одной близости къ библіофилу.
   Тѣмъ не менѣе, въ моемъ умѣ внезапно мелькнуло и нѣкоторое сомнѣніе. Книга, которую читалъ мой сосѣдъ, была не эльзивиръ. А разъ не эльзивиръ, то и библіофила быть не можетъ. Самое большее -- библіоманъ, пожалуй даже -- букинистъ.
   Но нѣтъ, я окинулъ взглядомъ еще разъ сосѣда, и ко мнѣ возвратилась прежняя увѣренность.
   Какъ бы то ни было, книжка, которую читалъ приличный господинъ, была обыкновеннаго удобнаго формата и напечатана шрифтомъ легко-читаемымъ безъ лупы. Изданіе, -- насколько я могъ судить съ своего мѣста,-- оказывалось весьма приличнымъ, даже изящнымъ, но, все-таки, не миніатюрнымъ. Что же бы это могло значить?
   Да всего вѣрнѣе -- просто капризъ любителя. Несмотря ни на что, я готовъ былъ поклясться, что библіотека этого господина состоитъ исключительно изъ миніатюрныхъ изданій. Такъ ясно представлялась мнѣ эта библіотека въ стеклянныхъ шкафахъ, наполняющихъ комнаты уютной квартиры холостяка, гдѣ хозяйствуетъ всевластная метелка служанки стараго стиля. По добротѣ своей, она снисходительно относится къ тому, что называетъ предосудительною слабостью хозяина,-- его слабость къ дорогимъ эльзивирамъ,-- и въ качествѣ полной распорядительницы хозяйства чванится пятнадцатью тысячами франковъ дохода своего господина, изъ которыхъ нѣкоторая часть уже отписана ей по завѣщанію. Повариха она, разумѣется, превосходная.
   А онъ покушать любитъ и изъ-за этого терпѣливо сноситъ кое-какія выходки своей кухарки. Быть можетъ, Радегунда была когда-то и хорошенькою, да и мало ли еще что...
   У него есть нѣсколько добрыхъ пріятелей, такихъ же библіофиловъ, какъ онъ. Въ своей компаніи они порою лакомятся его тонкими обѣдами и за кофеемъ ведутъ долгія библіофильскія бесѣды. Необыкновенно живо представлялось мнѣ это благополучное существованіе въ мирномъ, тепломъ уголкѣ. И кабинетъ я видѣлъ, не роскошный, но удобный, гдѣ зависти достойный библіофилъ, вдали отъ всѣхъ житейскихъ волненій, уже много лѣтъ составляетъ и дополняетъ свои нескончаемые каталоги рѣдкихъ книгъ. И столовую его я видѣлъ, точно въ ней обѣдалъ. Хорошо бы и мнѣ имѣть такой же кабинетъ, такіе же шкафы, наполненные отборными эльзивирами, составлять ихъ каталоги и собирать отъ времени до времени добрыхъ друзей за простыми, но вкусными обѣдами библіофила, какимъ я желалъ бы быть. Я чувствовалъ, я ясно сознавалъ, что это и есть мое настоящее призваніе.
   Сосѣдъ продолжалъ читать.
   Подъ вліяніемъ возростающей симпатіи я подвинулся къ нему. Онъ замѣтилъ это, поднялъ голову, неторопливо обернулся ко мнѣ и съ необыкновенно любезною улыбкой проговорилъ:
   -- Вотъ, государь мой, восхитительная книга!
   Онъ протянулъ мнѣ книгу. Я чуть не вскрикнулъ: на ея оберткѣ красовалось мое имя. Мой сосѣдъ читалъ романъ, выпущенный мною въ свѣтъ какъ разъ этимъ утромъ, былъ, пожалуй, первымъ моимъ читателемъ, и читателемъ восторженнымъ. Для меня онъ стоилъ тысячи другихъ читателей. Вотъ она -- слава-то! О, милый библіофилъ!
   А онъ продолжалъ съ блаженною улыбкой:
   -- Отчетливо, ясно, основательно, изящно, безъ всякихъ штукъ отъ первой строки до послѣдней строки, отъ первой запятой и до послѣдней точки. Это, поистинѣ, образцовое произведеніе!
   Чудный библіофилъ! Сердце мое, вздуваемое похвалами, носилось въ эмпиреяхъ блаженства.
   Мирнаго настроенія какъ не бывало. Я опять рвался въ бой. Какой я библіофилъ? Я -- писатель, я -- отчаянный романистъ. И буду я писать книгу за книгой, отчетливо, ясно, основательно, изящно и безъ всякихъ штукъ отъ первой до послѣдней строки, отъ первой запятой до заключительной точки, буду писать такія книги, которыя всѣ разумные люди, наслаждающіеся чтеніемъ на скамейкахъ бульваровъ, найдутъ произведеніями образцовыми. Самъ я никогда не сдѣлаюсь библіофиломъ, но стану другомъ библіофиловъ, слова которыхъ цѣннѣе золота. Сочиняй, другъ, и не берись судить! Пришло ли бы тебѣ въ голову такое выраженіе: образцовое произведеніе? На это нуженъ болѣе спокойный и ясный умъ, чѣмъ твой. Да еслибъ и навернулось оно на языкъ, развѣ ты выговорилъ бы его, малодушный? И глубокое пониманіе, и смѣлость въ выраженіи своего мнѣнія,-- все это достояніе однихъ библіофиловъ. Внимай и благоговѣй, литераторъ!
   Мнѣ представлялось спокойнымъ, но нѣсколько узко-замкнутымъ существованіе этого человѣка. Нѣтъ и нѣтъ! Я отрицаю это, какъ сорокъ тысячъ братьевъ отрицать не могутъ: не узко оно и не замкнуто, а блестяще-свѣтло и возвышенно, такъ какъ въ созерцательномъ разумѣніи своемъ оно доходитъ до творчества и,-- кто знаетъ?-- превосходитъ его, быть можетъ. Доказательствомъ тому служатъ его сужденія.
   Мой сосѣдъ продолжалъ:
   -- Мнѣ бы очень хотѣлось узнать того, кто создалъ эту прелесть, и я узнаю его непремѣнно.
   Эти слова довели до изступленія мою зарождающуюся симпатію.
   -- Да,-- воскликнулъ я,-- вы его узнаете и скорѣе, чѣмъ думаете. Вы знаете его, онъ протягиваетъ вамъ руку отъ всей искренности своего сердца. Это я!
   На мигъ удивленный восторженностью моего тона, сосѣдъ, не спѣша, всмотрѣлся въ меня, потомъ пожалъ мою руку, протянутую отъ всей искренности моего сердца, и сказалъ:
   -- Вы первоклассный мастеръ!
   Первоклассный мастеръ! Опредѣленіе простое и сильное, какимъ гордились величайшіе работники родного слова. О, чудный мой сосѣдъ!
   Мы разговорились. Изъ скромности я направилъ бесѣду на предметы, не относящіеся къ литературѣ. Ничего выдающагося я не замѣтилъ въ сужденіяхъ моего новаго знакомца. Все необыкновенно просто, заурядно даже до трогательности въ человѣкѣ, столь высоко стоящемъ интеллектуально. Наступившій часъ обѣда разлучилъ насъ, но не надолго. Я попросилъ позволенія побывать у него и получилъ самое любезное приглашеніе.
   Голова шла кругомъ, когда я вернулся домой и сѣлъ къ письменному столу, охваченный настоящею горячкой сочинительства.
   "Еслибъ я имѣлъ пять сыновей, они имѣли бы пять коней",-- сказалъ одинъ поэтъ,-- арабскій, вѣроятно.
   Я все на свѣтѣ отдалъ бы за то, чтобъ имѣть пять рукъ, дабы писать пять книгъ, которыя этотъ необыкновенный человѣкъ, мой сосѣдъ на бульварной скамьѣ, оцѣнилъ бы безпристрастно. Вотъ это цѣнитель!
   Въ слѣдующій четвергъ я позвонилъ у его двери. Окруженный своими книгами, онъ встрѣтилъ меня, улыбаясь очень привѣтливо, и показалъ свою библіотеку. Отъ эльзивировъ мнѣ пришлось отказаться. Были тамъ и эльзивиры, разумѣется, и даже самые миніатюрные, но были также книги всѣхъ возможныхъ форматовъ, всѣхъ эпохъ, иныя временъ Гуттенберга. Вотъ каково! Были книги греческія, санскритскія, еврейскія, латинскія, на всѣхъ языкахъ, мертвыхъ и живыхъ, кончая даже волапюкомъ. Сущее смѣшеніе языковъ вавилонское, ключъ отъ котораго хранился въ необычайной головѣ хозяина, въ дивномъ кладезѣ знанія. Тутъ и нумизматика, и астрономія, химія и алхимія, астрологія, хиромантія, медицина, балистика, архитектура, механика, ботаника, физика, математика, космографія, статистика, музыка, кабала, поваренное искусство... и чего-чего тамъ не было, и поэты, и романисты, и философы, всѣ роды литературы, всѣ бредни и всѣ истины, даже объявленія, рекламы, афиши,-- міръ цѣлый. Я онѣмѣлъ отъ изумленія.
   -- Не пропустилъ я въ этомъ ни единой буквы,-- сказалъ хозяинъ.
   И сказалъ онъ это такимъ тономъ, будто сообщалъ нѣчто вполнѣ обыкновенное. Ушелъ я отъ него совершенно растеряннымъ.
   Разстались мы въ самыхъ пріятельскихъ отношеніяхъ. Къ сожалѣнію, вынужденный обстоятельствами, я долженъ былъ уѣхать въ провинцію редактировать одну газету и долгое время не видалъ моего удивительнаго ученаго. Писемъ я не получалъ отъ него,-- онъ терпѣть не могъ царапанья бумаги даже ради дружеской корреспонденціи.
   Я же, все-таки, послалъ ему мой второй романъ, потомъ третій, и, по этому случаю, онъ удостоилъ превозмочь свою обычную скриптофобію и написалъ мнѣ нѣсколько словъ. Второй томъ ему не особенно понравился:
   "Недостаетъ ясности, мѣстами грубовато, изящества не хватаетъ и хромаетъ пунктуація".
   Сужденіе рѣзкое, но справедливое. Замѣчаніе о пунктуаціи показалось мнѣ, однако, нѣсколько придирчивымъ. Чего же онъ хотѣлъ? Полнаго совершенства. Внимательно перечитавши мою книгу, я не могъ, однако, не согласиться съ вѣрностью указаній моего ученаго судьи, и, не впадая въ лишнюю печаль, постарался избѣжать въ четвертомъ моемъ произведеніи замѣченныхъ имъ погрѣшностей.
   И что же?
   "Нѣтъ это опять не то. Недурно, правда, но далеко не стоитъ первой книжки".
   Закончивши пятый романъ и дорожа болѣе, чѣмъ когда-либо, одобреніемъ моего библіофила, я рѣшился показать ему мою рукопись и для этого воспользовался поѣздкою въ Парижъ, куда меня командировала редакція по случаю какихъ-то торжествъ. Въ самый день пріѣзда я уже былъ у моего критика.
   И тутъ-то произошла сцена. Когда мнѣ удалось, наконецъ, съ величайшимъ трудомъ разъяснить ему, какого рода одолженія я у него прошу, съ нимъ произошло нѣчто совсѣмъ необычайное. Щеки его дрожали, руки подергивались отъ сдерживаемаго гнѣва.
   -- Писатель! Вы авторъ этихъ книгъ!-- выкрикивалъ онъ.-- Что же вамъ здѣсь угодно? Какъ могли вы ко мнѣ втереться? Да я, несчастный вы человѣкъ, интересуюсь тѣмъ, что вы городите въ вашихъ книгахъ, не болѣе, чѣмъ обрывкомъ старой газеты!
   И торжественнымъ тономъ онъ возгласилъ:
   -- Я, милостивый государь, любитель типографскаго искусства! Такъ вы и знайте, и не желаю, чтобы мнѣ надоѣдали писатели!
   Потомъ, схвативши первую попавшуюся подъ руку толстѣйшую книгу, онъ двинулся на меня съ угрожающимъ жестомъ.
   -- Изъ того, что здѣсь собрано, я не знаю ничего, ничего, ничего! Понимаете вы это, и знать я ничего не хочу. Интересуютъ меня "шрифты", "пагинація", "шпоны", "шпаціи", "корректура", а не вашъ вздоръ! И съ этой только стороны я взялъ на себя трудъ заняться вашими книжками. А съ тѣхъ поръ, какъ вы перемѣнили типографію, цѣна имъ -- переломленный сантимъ. Вотъ что...
   И, суя мнѣ подъ носъ огромную библію, онъ проговорилъ съ великолѣпнѣйшимъ презрѣніемъ:
   -- Не воображаете ли, что я и по-еврейски знаю?
   На лѣстницѣ, куда онъ выскочилъ слѣдомъ за мною, такъ и гремѣлъ его голосъ:
   -- А я-то принялъ его за типографа!

"Русская Мысль", кн. XI, 1893

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru