Эркман-Шатриан
Лесничий Фредерик

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Le Brigadier Frédéric)
    Воспоминания одного француза о бедствиях и страданиях в трагические дни присоединения Эльзаса к Пруссии.
    Перевод А. В. Успенской (1891).

   

Эркманъ-Шатріанъ.

ЛѢСНИЧІЙ ФРЕДЕРИКЪ

ВОСПОМИНАНІЯ ОДНОГО ФРАНЦУЗА
О БѢДСТВІЯХЪ И СТРАДАНІЯХЪ ВЪ ТРАГИЧЕСКІЕ ДНИ ПРИСОЕДИНЕНІЯ ЭЛЬЗАСА КЪ ПРУССІИ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО
А. В. УСПЕНСКОЙ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лим., 28.
1891

   

I.

   Я былъ лѣсничимъ въ Штейнбахѣ,-- началъ старый Фредерикъ,-- подъ моимъ надзоромъ была лучшая часть лѣса всего Савернскаго округа. У меня былъ хорошенькій домикъ, окруженный садомъ, въ которомъ росли яблони, груши и сливы, сгибавшіяся осенью подъ тяжестью плодовъ; кромѣ того я имѣлъ четыре десятины луга у самой рѣки. Бабушка Анна, несмотря на свои восемьдесятъ лѣтъ, еще пряла, сидя у камина, и даже иногда помогала женѣ моей и дочери хлопотать по хозяйству. Жена слѣдила также за обработкой нашей земли и ходила за скотомъ. Наши годы, мѣсяцы и недѣли текли тихо и мирно, день за днемъ. Еслибы въ то время нашелся человѣкъ, который сказалъ бы мнѣ: "Лѣсничій Фредерикъ, видите вы эту обширную долину Эльзаса до самыхъ береговъ Рейна: эти сотни деревень, окруженныхъ роскошными полями ржи, овса, льна, конопли, хмѣля, ячменя, табаку, которые вѣтеръ волнуетъ какъ море; видите эти высокія дымящіяся трубы фабрикъ, эти мельницы и пильные заводы, холмы, сплошь поросшіе виноградникомъ, густые буковые и еловые лѣса, наилучшіе въ цѣлой Франціи для постройки кораблей, древніе замки, возвышающіеся на вершинахъ горъ, полуразрушенные вѣками, эти крѣпости: Брейзахъ, Шлетштадтъ, Фальцбургъ и другія... Взгляните, Фредерикъ, такъ далеко, какъ только можетъ видѣть человѣческій глазъ, взгляните на все это пространство отъ Вейссенбурга до Бельфора -- и знайте, что все это черезъ нѣсколько лѣтъ будетъ принадлежать пруссакамъ; они будутъ хозяевами всего этого; здѣсь повсюду будетъ ихъ гарнизонъ; они возвысятъ налоги, пришлютъ своихъ сборщиковъ податей, контролеровъ, лѣсничихъ, школьныхъ учителей по всѣмъ деревнямъ! И здѣшніе жители должны будутъ подчиняться имъ; они будутъ принуждены маршировать въ нѣмецкихъ рядахъ подъ командой фельдфебелей императора Вильгельма".
   Говорящаго мнѣ это я счелъ бы за сумасшедшаго де въ своемъ негодованіи былъ бы даже способенъ дать ему пощечину.
   Но подобное предсказаніе должно было оказаться истиной, и даже истиной слишкомъ слабо выраженной, потому что намъ пришлось видѣть и испытать несравненно болѣе. Самымъ ужаснымъ было для меня покинуть горы и въ мои лѣта переселиться на чердакъ, откуда видны только черепицы кровель да дымовыя трубы. День и ночь преслѣдуемый неотступной мыслью объ этой ужасной катастрофѣ, я чувствовалъ себя покинутымъ землею и небомъ.
   Лисицы и волки, когда имъ подстрѣлятъ лапу, зализываютъ рану и выздоравливаютъ; косули и зайцы, такъ только ихъ ранятъ, умираютъ сейчасъ или прячутся въ кусты и поправляются; когда у собакъ отнимутъ щенятъ, бѣдныя животныя худѣютъ на нѣсколько дней, потомъ забываютъ свое горе -- и все изглаживается! Но мы не можемъ такъ легко забыть посѣтившее насъ несчастіе; и чѣмъ больше проходитъ времени, тѣмъ сильнѣе сознаемъ мы его.
   Ты спрашиваешь меня, какъ я попалъ въ эту конуру, въ Вильетъ, и какъ мнѣ жилось до сихъ поръ; я не откажусь отвѣчать тебѣ. Всѣ лачуги въ Вильетѣ и въ Ла-Шапелѣ были переполнены эмигрировавшими рабочими и крестьянами. Я слышалъ, что покинувшихъ страну было до двухсотъ тысячъ человѣкъ! Это возможно. Когда я уѣзжалъ съ родины, всѣ дороги были наводнены эмигрировавшими.
   Но все это извѣстно тебѣ такъ же хорошо; какъ и мнѣ; я буду говорить только о томъ, что касается меня лично, и начну съ самаго начала. Это проще.
   Когда твой дѣдъ, бывшій президентомъ суда, въ 1865 г. получилъ повышеніе и уѣхалъ въ Бретань, я былъ очень радъ, потому что онъ вполнѣ заслуживалъ этого, его мѣсто было не въ Савернѣ -- онъ былъ человѣкъ слишкомъ хорошій и свѣдущій; съ другой стороны, отъѣздъ его огорчилъ меня.
   Отецъ мой, бывшій лѣсничій въ Дозенхеймѣ, никогда не говорилъ со мной о г. президентѣ иначе какъ съ глубокимъ уваженіемъ, безпрестанно повторяя, что онъ былъ нашимъ благодѣтелемъ, и всегда любилъ нашу семью; я самъ обязанъ ему мѣстомъ въ Штейнбахѣ;. благодаря его же совѣту, старый лѣсничій Бруатъ отдалъ за меня свою единственную дочь -- Катерину Бруатъ.
   Когда мнѣ случалось бывать съ отчетами въ Савернѣ, я каждый разъ съ любовью глядѣлъ на домъ,. гдѣ въ теченіе двадцати лѣтъ я былъ всегда такъ ласково принятъ; сожалѣніе объ отсутствіи этого достойнаго человѣка сжимало мое сердце.
   Семья моя и я сильно огорчены были также тѣмъ, что ты уже не пріѣдешь на каникулы въ нашъ лѣсной домикъ. Мы такъ привыкли ждать тебя, что заранѣе говорили:
   -- Вотъ и сентябрь приближается, маленькій Жоржъ скоро пріѣдетъ!
   Жена моя приготовляла наверху постель; она стлала чистыя какъ снѣгъ простыни, мыла полъ и окна.
   Я приготовлялъ силки для дроздовъ и разнаго рода приманку для форелей; поправлялъ наши шалаши для ловли синицъ, пробовалъ свистки и дѣлалъ новые изъ свинца и костей. Я приводилъ въ порядокъ наши ящики съ удочками и веревочками, заранѣе улыбаясь удовольствію. видѣть, какъ все это будетъ забавлять тебя.
   -- Послушайте, папа Фредерикъ, завтра разбудите меня, непремѣнно въ два часа; мы выйдемъ чуть свѣтъ!
   Я зналъ, что ты будешь спать какъ сурокъ, пока я не растолкаю тебя и не назову лѣнтяемъ, но вечеромъ, ложась спать, ты опять будешь собираться встать въ два часа, даже въ полночь;-- все это забавляло меня.
   Я заранѣе представлялъ себѣ, какъ ты, затаивъ дыханіе, будешь сидѣть въ шалашѣ, когда сои и дрозды будутъ, подходить, заглядывая подъ листья, и я будто слышалъ, какъ ты уже шепчешь:
   -- Вотъ они!.. вотъ они!..
   И ты не могъ совладать съ собою до появленія синицъ, прилетавшихъ на зарѣ.
   Да, Жоржъ, все это радовало меня, и я ждалъ каникулъ, можетъ быть, съ такимъ же нетерпѣніемъ, какъ и ты.
   Наша маленькая Марія-Роза также радовалась твоему пріѣзду; она спѣшила вязать новыя сѣти и поднимать распустившіяся петли прошлогоднихъ; но съ отъѣздомъ твоего дѣда все было кончено, и мы знали, что. ты не пріѣдешь къ намъ.
   Два или три раза нашъ глупый Каласъ, пасшій коровъ на лугу, увидя пѣшехода, спускавшагося по направленію къ Дозенхейму, прибѣгалъ къ намъ, разѣвая ротъ до ушей и крича во все горло:
   -- Онъ!.. Онъ!.. это онъ!.. Я сразу узналъ его... У него сумка черезъ плечо...
   И Раго лаялъ, пускаясь вслѣдъ за этимъ идіотомъ... Я готовъ былъ поколотить ихъ обоихъ, потому что мы знали, что ты уѣхалъ въ Реннь. Г-нъ президентъ писалъ намъ, что ты каждый день вспоминаешь Штейнбахъ; я и безъ того былъ въ дурномъ расположеніи духа, и выдумки Каласа выводили меня изъ себя.
   Жена и Марія-Роза, укладывая фрукты на полки чулана, говорили:
   -- Какія сочныя груши!.. какія великолѣпныя ранеты!.. Ахъ! еслибы вернулся Жоржъ, -- онъ цѣлый бы день бѣгалъ сюда...
   Онѣ улыбались со слезами на глазахъ. И сколько разъ я самъ, вернувшись съ охоты, говорилъ:
   -- Вотъ... тутъ ихъ десять, пятнадцать дюжинъ... Да на что онѣ намъ теперь? Мальчика нѣтъ!.. Отдать хоть кошкамъ. Я не хочу ихъ ѣсть!
   Это правда, Жоржъ, я любилъ охотиться для тебя, самъ же никогда не находилъ вкусными ни синицъ, ни даже дроздовъ. Я всегда предпочиталъ хорошій кусокъ мяса и только иногда для разнообразія ѣлъ дичь.
   

II.

   Среди зимы, когда всѣ дороги и тропинки въ горахъ были занесены снѣгомъ, когда по ночамъ со всѣхъ сторонъ слышался трескъ елей, покрытыхъ инеемъ, однажды жена моя, которая съ самаго начала зимы была особенно блѣдна и молчалива, сказала мнѣ, около шести часовъ вечера, разводя огонь въ очагѣ:
   -- Фредерикъ, я лягу въ постель. Я дурно чувствую себя... меня знобитъ.
   Никогда она не говорила мнѣ ничего подобнаго. Отъ этой женщины я никогда не слыхалъ ни одной жалобы; въ дни молодости она продолжала хозяйничать и работать до послѣдняго дня родовъ.
   Я, ничего не подозрѣвая, отвѣтилъ ей:
   -- Не стѣсняйся, Катерина... Ты слишкомъ много трудишься, отдохни; Марія-Роза приготовитъ ужинъ.
   Я подумалъ: разъ въ двадцать лѣтъ -- это не часто; она можетъ отдохнуть немного.
   Марія-Роза нагрѣла кувшинъ воды, чтобы согрѣть ей ноги, и мы спокойно поужинали, какъ всегда, картофелемъ и простоквашей. Ничего особеннаго не пришло намъ въ голову; около девяти часовъ, выкуривъ свою трубку, я пошелъ спать; подойдя къ кровати, я увидѣлъ жену свою, блѣдную какъ полотно, съ широко открытыми глазами. Я позвалъ ее:
   -- Катерина!....
   Она не шевельнулась. Я повторилъ:
   -- Катерина!-- и потрогалъ ея руку. Рука была совсѣмъ холодная.
   Эта мужественная женщина легла только въ. послѣднюю минуту; она давно страдала, не произнося ни одной жалобы.
   Я овдовѣлъ. У бѣдной моей Маріи-Розы не стало матери! Это разрывало мое сердце; мнѣ казалось, что я никогда не оправлюсь отъ этого удара.
   Старая бабушка съ нѣкотораго времени не вставала съ своего кресла, погруженная въ какую-то дремоту; теперь и она очнулась. Марія-Роза громко стонала и рыдала, и даже Каласъ, бѣдный идіотъ, бормоталъ:
   -- Ахъ! еслибы я могъ умереть вмѣсто нея!..
   Мы жили далеко въ лѣсу, и намъ пришлось везти хоронить мою бѣдную жену по глубокому снѣгу въ Дозенхеймъ. Мы повезли гробъ на телѣжкѣ и сами пошли за нею. Марія-Роза такъ плакала, что мнѣ нужно было поддерживать ее на каждомъ шагу. Къ счастію бабушка не пошла съ нами, а осталась въ своемъ креслѣ читать молитвы по усопшей.
   Мы вернулись поздно ночью. Катерина осталась тамъ подъ снѣгомъ съ своими родными, покоившимися на Дозенхеймскомъ кладбищѣ за церковью; она осталась тамъ, а я размышлялъ:
   "Что станется съ нашимъ домомъ? Никогда ты не женишься болѣе, Фредерикъ. У тебя была хорошая жена; кто поручится, что вторая не будетъ самой дурной и расточительной женщиной во всемъ околоткѣ?.. Никогда не изберешь ты себѣ другой жены. Ты будешь жить одинъ, но какъ быть?.. Кто будетъ заботиться обо всемъ? Бабушка слишкомъ стара, а Марія-Роза еще совсѣмъ ребенокъ. Я былъ въ отчаяніи, что все наше добро пропадетъ, и что трудовыя сбереженія наши за столько лѣтъ будутъ тратиться изо дня въ день.
   Но въ моей маленькой Маріи-Розѣ я нашелъ настоящее сокровище, ребенка, полнаго мужества и здраваго смысла. Какъ только схоронили мать, она принялась за ея обязанности, слѣдя за полевой работой, за скотомъ и хозяйствомъ и отдавая приказанія Каласу. Бѣдный малый слушался ея; въ своей простотѣ онъ понималъ, что она теперь стала его. хозяйкой.
   Вотъ какъ жизнь-то идетъ на землѣ!
   Переживая такое горе, думаешь -- ничего не можетъ случиться худшаго, но это было только начало, и когда я вспоминаю о немъ, мнѣ кажется, что самымъ большимъ для насъ счастіемъ было бы умереть тогда всѣмъ вмѣстѣ.
   

III.

   Одна за другою уходили мои радости.
   Старый домъ, которому я прежде улыбался еще издали, при одномъ видѣ его маленькихъ окошекъ, блестѣвшихъ на солнцѣ, и трубы, дымящейся между елей, теперь казался мнѣ мрачнымъ и пустыннымъ. Зима тянулась какъ-то особенно долго. Огонь, весело пылавшій на очагѣ, когда морозъ, бывало, такъ искусно разрисовывалъ наши окна, и когда тишина царствовала въ долинѣ, этотъ огонь, сидя у котораго я курилъ трубку и раздумывалъ о разныхъ вещахъ, теперь вызывалъ во мнѣ только однѣ грустныя мысли. Головни уныло трещали; Раго, казалось, все искалъ кого-то по угламъ. Каласъ молча плелъ корзины, съ ворохомъ прутьевъ передъ собой; бабушка Анна перебирала четки; Марія-Роза, блѣдная, одѣтая вся въ черное, ходила по дому, наблюдая за всѣмъ и дѣлая все безъ малѣйшаго шума, какъ и ея покойная мать.
   Я обыкновенно сидѣлъ понуря голову и тоже молчалъ: когда смерть похититъ кого-нибудь, то всякія жалобы безполезны.
   Да, эта зима показалась намъ очень длинною.
   Но какъ и въ прошлые годы наступила весна. На буковыхъ деревьяхъ распустились почки; распахнулись окна и грушевое дерево, росшее передъ домомъ, покрылось бѣлыми цвѣтами; птицы запѣли, стали преслѣдовать другъ друга, стали вить гнѣзда, какъ будто ничего особеннаго не случилось.
   Я принялся за свою обычную работу, сопутствуя главному смотрителю г. Рамо въ его обходахъ, осматривая лѣсъ и слѣдя за порубками. Мы отправлялись рано утромъ и возвращались очень поздно.
   Горе вездѣ слѣдовало за мной, но и у меня было утѣшеніе въ Маріи-Розѣ, которая удивительно развилась и похорошѣла.
   Не думай, Жоржъ, что я пристрастенъ къ ней, какъ отецъ. Напрасно стали бы искать во всѣхъ долинахъ и лѣсахъ отъ Саверна до Лютцельштейна -- дѣвушку болѣе стройную и красивую, съ такими прекрасными голубыми глазами и такой роскошной бѣлокурой головкой. Какъ хорошо она знала всѣ домашнія и другія работы!.. Да, я могу сказать, что это было прекрасное созданіе, нѣжное и мужественное.
   Когда я возвращался поздно ночью домой, она встрѣчала меня и подставляла свои розовыя щеки, и я часто думалъ:
   "Марія-Роза еще красивѣе, чѣмъ была ея мать въ эти годы, и такъ-же разсудительна, какъ она; не ропщи, Фредерикъ, на свое несчастіе; многіе позавидовали бы, что у тебя такая дочь, которая приноситъ тебѣ столько утѣшенія и радостей.
   Воспоминанія о женѣ вызывали слезы въ моихъ глазахъ, и я говорилъ:
   Еслибы Катерина могла взглянуть на Марію-Розу, какъ бы она была счастлива!
   Около этого времени мнѣ стало приходить въ голову, что время моей отставки приближается, а какъ Маріи-Розѣ пошелъ семнадцатый годъ, то я и сталъ подумывать, что хорошо бы найти ей мужа -- добраго и честнаго малаго, служащаго по лѣсной части, въ семьѣ котораго я бы покойно кончилъ свою жизнь, среди моихъ дѣтей и внучатъ, и который, занявъ мое мѣсто, уважалъ бы меня, какъ я уважалъ отца моей жены -- старика Бруата, замѣнивъ его здѣсь двадцать лѣтъ тому назадъ.
   У меня былъ на примѣтѣ высокій и красивый молодой человѣкъ изъ Фельсберга, четыре или пять лѣтъ назадъ вышедшій изъ стрѣлковъ и назначенный лѣснымъ сторожемъ въ Томенталѣ, недалеко отъ насъ.
   Его звали Жаномъ Мерленомъ; онъ уже ознакомился съ лѣсной частью, занимаясь ею въ Эгислеймѣ въ Эльзасѣ. Малый этотъ нравился мнѣ своимъ хорошимъ характеромъ и еще тѣмъ, что Марія-Роза была, къ нему довольно благосклонна. Я замѣтилъ, что она слегка краснѣла каждый разъ, какъ онъ являлся съ отчетомъ. Онъ же приходилъ всегда тепло одѣтый, тщательно причесанный, и свой кепи съ охотничьимъ рогомъ украшалъ вѣточкой вереска; его густой голосъ дѣлался нѣжнымъ, когда онъ говорилъ:
   -- Здравствуйте, мадемуазель Марія-Роза; какъ вы поживаете? Какая прекрасная погода... какой ясный день!.. и проч. Онъ: казался взволнованнымъ; Марія-Роза отвѣчала застѣнчиво ш его привѣтствія. Было совершенно ясно, что они любили и любовались другъ другомъ -- вещь очень естественная въ ихъ годы.
   Я ничего не находилъ дурного въ этомъ; напротивъ, я думалъ:
   "Когда онъ придетъ просить ея руки, я сразу не скажу ни да, ни нѣтъ; не надо показывать, что будто бросаешься людямъ на шею; но потомъ,-- дѣлая видъ, что растроганъ его просьбой, -- я дамъ свое согласіе, потому что не слѣдуетъ доводить молодежь до отчаянія.
   Отецъ Жана Мерлена служилъ сержантомъ въ одномъ изъ пѣхотныхъ полковъ, а дядя его Даніель Мерленъ былъ школьнымъ учителемъ. Мать его хотя и жила съ мужемъ въ маленькомъ лѣсномъ домѣ, но у нея былъ въ Фельсбергѣ свой домъ съ садикомъ и пятью или шестью десятинами хорошей земли; лучшей партіи во всѣхъ отношеніяхъ я не могъ желать своей дочери.
   Все шло согласно моему желанію. Почти каждый вечеръ, кончая свой обходъ къ заходу солнца, когда тишина наступаетъ въ тѣни лѣсовъ,-- тишина едва нарушаемая журчаньемъ маленькой рѣчки,-- я возвращался домой, мечтая о жизни моихъ дѣтей въ этомъ миломъ уголкѣ, о появленіи на свѣтъ моихъ внучатъ, крошечныхъ созданій, которыхъ мы понесемъ крестить въ старую Дозенхеймскую церковь,-- я невольно говорилъ, себѣ:
   "Да, эти мечты осуществятся!.. Когда ты состаришься, Фредерикъ, совсѣмъ состаришься, когда спина твоя согнется подъ тяжестью лѣтъ, какъ спина бабушки Анны, голова твоя побѣлѣетъ, и ты отправишься къ своимъ праотцамъ, довольный прожитой жизнью и благословляя молодую чету; долго, долго послѣ твоей смерти Жанъ Мерленъ и Марія-Роза будутъ вспоминать тебя".
   Подходя къ тропинкѣ, идущей надъ лѣснымъ домикомъ Жана, я глядѣлъ внизъ на крышу, на садъ, окруженный палисадникомъ, и на дворъ, гдѣ мать Жана загоняла на ночь въ птичникъ своихъ куръ и утокъ, такъ какъ у насъ въ лѣсу не было недостатка въ лисицахъ. Я глядѣлъ сверху и кричалъ, приподнимая свою шапку:
   -- Добрый вечеръ, Маргредель!
   Она поднимала голову и весело отвѣчала:
   -- Здравствуйте, господинъ лѣсничій. Какъ поживаете?
   -- Благодарю васъ, Маргредель; благодаря Бога все идетъ отлично.
   Я спускался къ ней между кустарниками и мы пожимали другъ другу руку.
   Это была славная женщина, всегда бодрая и веселая. Не объясняясь, между собой мы хорошо знали, что каждый изъ насъ думаетъ. Намъ достаточно было поговорить другъ съ другомъ о хорошей и дурной погодѣ, чтобы догадываться объ остальномъ.
   Поболтавъ немного, я уходилъ. Маргредель кричала мнѣ вслѣдъ своимъ нѣсколько разбитымъ голосомъ, такъ какъ ей было около шестидесяти лѣтъ:
   -- Добрый путь, господинъ лѣсничій! Не забудьте передать поклонъ мадемуазель Маріи-Розѣ и бабушкѣ!
   -- Будьте покойны, не забуду.
   Иногда мнѣ случалось кончить свой обходъ раньше пяти часовъ и наткнуться на Жана Мерлена, бродящаго около нашего дома. Марія-Роза, собирая овощи въ саду, весело разговаривала съ нимъ черезъ плетень.
   Во мнѣ воскресало воспоминаніе о старомъ времени, когда я ухаживалъ за Катериной; тихонько пробравшись между верескомъ, я подкрадывался къ молодымъ людямъ и въ двадцати шагахъ отъ нихъ кричалъ:
   -- Такъ-то, Жанъ Мерленъ, вы исполняете ваши служебныя обязанности? Я васъ застаю говорящимъ комплименты молодымъ дѣвушкамъ!
   Онъ обращалъ ко мнѣ свое сконфуженное лицо и отвѣчалъ:
   -- Извините, г. лѣсничій, я пришелъ цо дѣламъ службы и въ ожиданіи васъ разговаривалъ съ мадемуазель Маріей-Розой.
   -- Хорошо, хорошо... мы увидимъ это! Я не очень-то довѣряю лисицамъ!
   И вотъ у насъ начинались шутки и веселье.
   Видишь ли Жоржъ, казалось счастье вернулось къ намъ.
   Я довѣрялъ Жану Мерлену столько же. сколько Маріи-Розѣ и себѣ. Лживыхъ людей нѣтъ у насъ на родинѣ, они приходятъ къ намъ изъ чужихъ странъ.
   

IV.

   Дѣла оставались въ такомъ положеніи весь 1868 годъ. Жанъ Мерленъ искалъ постоянно случая бывать у насъ по службѣ или обращался за совѣтами по домашнимъ дѣламъ. Онъ боялся одного, чтобы я не отказался отдать за него Марію-Розу. Иногда, дѣлая со мною обходы, онъ опускалъ голову и глубоко задумывался, иногда начиналъ говорить и вдругъ умолкалъ.
   Съ своей стороны, я желалъ ему побольше смѣлости, но не могъ самъ начать говорить съ нимъ объ этомъ дѣлѣ, потему что мнѣ, какъ начальнику, было это неприлично; я ждалъ его формальнаго предложенія, полагая, что онъ кончитъ тѣмъ, что напишетъ мнѣ или пришлетъ кого-нибудь изъ своихъ родственниковъ объясниться, со мною; онъ могъ бы прислать, напримѣръ, своего дядю Даніеля Мерлена, школьнаго учителя изъ Фельсберга, человѣка всѣми уважаемаго и который могъ бы взять на себя исполненіе подобнаго деликатнаго порученія.
   Приходили мнѣ также на умъ мысли, лично касающіяся. меня. Конечно, больше всего на свѣтѣ я желалъ счастья моей дочери; но надо было стараться устроить такъ, чтобы всѣмъ было хорошо. До моей отставки оставалось всего два года; если по истеченіи этого времени мой зять не будетъ, назначенъ на мое мѣсто, мнѣ придется покинуть этотъ старый домъ, съ которымъ соединено столько дорогихъ и грустныхъ для меня воспоминаній о старикѣ Бруатѣ, о моей бѣдной женѣ, о бабушкѣ Аннѣ,-- однимъ словомъ, воспоминаній цѣлой прожитой жизни; тяжело покинуть все это для неизвѣстной жизни въ другой сторонѣ, среди совсѣмъ чужихъ людей!
   Эта мысль приводила меня въ отчаяніе. Я зналъ, что Марія-Роза и Жанъ Мерленъ будутъ всегда ува.жать меня, какъ отца! Но привычка -- вторая натура; даже старые лисицы и зайцы, раненые вблизи своихъ логовищъ и норъ, постоянно возвращаются къ нимъ; у нихъ есть потребность видѣть передъ смертью тотъ кустарникъ и траву, гдѣ прошла ихъ молодость, гдѣ они испытывали любовь, заботы и горе, наполняющее три четверти существованія всего живущаго на свѣтѣ; грустными воспоминаніями также дорожишь, какъ и воспоминаніями прожитаго счастія. Въ это время я не могъ себѣ представить большаго несчастія, какъ покинуть наши горы и перебраться далеко отъ всего того, съ чѣмъ я такъ сжился!
   Послѣ отъѣзда г. президента я не зналъ, у кого спросить добраго совѣта -- какъ уладить бракъ Маріи-Розы до моей отставки; это постоянно тревожило меня, но случайно обстоятельства сложились весьма благопріятно.
   

V.

   Надо тебѣ сказать,-- продолжалъ Фредерикъ свой разсказъ Жоржу,-- что въ теченіе 1867, 1868 и 1869 тг. у насъ прорубали по разнымъ направленіямъ просѣки и устраивали пути для доставки лѣса на желѣзныя дороги.; Г. Ларошъ, лѣсной инспекторъ въ Лютцельштейнѣ, завѣдывалъ этими большими работами. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти-пяти, еще совсѣмъ бодрый и свѣжій, очень серьезный и вполнѣ преданный своему дѣлу; охота и рыбная ловля не входили въ его вкусы. Чтобы быть у него на хорошемъ счету, не нужно было быть ловкимъ стрѣлкомъ или хорошимъ рыболовомъ, а слѣдовало только исправно исполнять свои служебныя обязанности.
   Часто онъ лично распоряжался работами, указывая, гдѣ слѣдовало рубить деревья или насыпать землю. Всѣ его распоряженія были ясны и толковы, и дѣло подвигалось отлично.
   Онъ зналъ себѣ цѣну и умѣлъ обласкать подчиненнаго, когда оставался имъ доволенъ. Ко мнѣ онъ всегда былъ внимателенъ, и, выслушивая обыкновенно мой рапортъ въ своемъ кабинетѣ, въ Лютцельштейнѣ, онъ всегда говорилъ мнѣ:
   -- Очень хорошо... очень хорошо, лѣсничій Фредерикъ!-- и при этомъ онъ пожималъ мою руку.
   Весной 1869 года пришло приказаніе перемостить дорогу, спускавшуюся отъ Пети-Пьера до долины Грауфталь, и продолжить ее на соединеніе съ новою дорогою изъ Саверна въ Меттингъ. Вѣтвь этой дороги проходила близь пильнаго завода, невдалекѣ отъ моего лѣсного домика, такъ что я могъ почти каждый день лично слѣдить за работой. Первая часть работы была почти окончена, и намъ оставалось только взорвать нѣсколько утесовъ, выдававшихся въ долину, чтобы сравнять откосы. Однажды, придя по обыкновенію съ рапортомъ въ Лютцельштейнъ, я особенно ласково былъ принятъ г. инспекторомъ. Было около десяти часовъ утра,-- время его завтрака, и онъ вернулся домой именно въ то время, какъ я звонилъ у его дверей.
   -- Ахъ! это вы, папа Фредерикъ, -- сказалъ онъ весело, отворяя дверь.-- Славное утро сегодня. Какъ идутъ дѣла?
   -- Всѣ ваши приказанія исполняются въ точности, господинъ инспекторъ, и все идетъ какъ нельзя лучше.
   -- Хорошо, хорошо!-- сказалъ онъ.-- Садитесь-ка, намъ надо поговорить. Вы позавтракаете со мной. Моя жена у своихъ родныхъ въ Шампани; вы составите мнѣ компанію.
   Часто, когда мнѣ приходилось быть у него во время завтрака, онъ предлагалъ мнѣ стаканъ вина, но никогда еще ему не приходило въ голову посадить меня съ собою за столъ.
   -- Садитесь сюда -- сказалъ онъ.-- Эй, Виржини, принесите приборъ лѣсничему! Да подавайте завтракъ.
   Представь себѣ, какъ я былъ удивленъ и доволенъ этой честью. Я не зналъ, какъ его благодарить; но онъ, казалось, не замѣчалъ моего замѣшательства. Онъ облачился въ домашній сюртукъ и, садясь за столъ, спросилъ меня:
   -- Хорошъ ли у васъ аппетитъ, папа Фредерикъ?
   -- Да, господинъ инспекторъ, на этотъ счетъ я не могу пожаловаться.
   -- Ну, отлично, тѣмъ лучше! Попробуйте этотъ бифштексъ. Виржини хорошая кухарка,-- вы скажете мнѣ свое мнѣніе о ея стряпнѣ. За ваше здоровье!
   -- За ваше, господинъ инспекторъ!
   Я былъ какъ во снѣ и спрашивалъ себя:
   "Ты ли это, Фредерикъ, завтракаешь въ такой прекрасной комнатѣ, сидя за однимъ столомъ съ своимъ начальникомъ, и пьешь такое отличное вино?
   Мнѣ было даже неловко.
   Г. Ларошъ, напротивъ того, становился все фамильярнѣе, такъ что послѣ двухъ, трехъ стакановъ вина мнѣ казалось уже очень естественнымъ, что за отсутствіемъ жены онъ очень доволенъ поболтать со мною о порядкахъ, о вновь пролагаемой дорогѣ въ Грауфталь и о разныхъ разностяхъ, и я сталъ отвѣчать ему, не стѣсняясь.
   Мы продолжали завтракать, разговаривая, и когда Виржани принесла бисквиты и сыръ, инспекторъ, откинувшись на спинку стула и весело взглянувъ на меня, сказалъ:
   -- Однако въ наши годы пріятно чувствовать себя такими, какъ мы съ вами... Ха! ха! ха! У васъ, кажется, еще уцѣлѣли всѣ зубы, папа Фредерикъ?
   -- Да, они еще довольно крѣпки, господинъ инспекторъ.
   -- Сколько вамъ лѣтъ?-- спросилъ онъ.
   -- Скоро пятьдесятъ лѣтъ, господинъ инспекторъ.
   -- А мнѣ пятьдесятъ-пять. Ну, да это почти одно и то же; время нашей отставки очень недалеко.
   Онъ продолжалъ смѣяться. Но у меня пропала вся веселость при одной мысли объ отставкѣ.
   Передавая мнѣ сыръ, г. Ларошъ спросилъ:
   -- Что вы думаете дѣлать черезъ два года? Меня жена увозитъ на свою родину въ Шампань. Это мнѣ очень не по душѣ, потому что я не люблю равнину; но знаете: что угодно женщинѣ, то угодно Богу! Это пословица, а всѣ пословицы не лишены здраваго смысла.
   -- Это правда, господинъ инспекторъ,-- отвѣтилъ я,-- но это очень дурная пословица; что касается меня, я не могу покинуть горъ: привычка къ нимъ слишкомъ сильна во мнѣ, и еслибы мнѣ пришлось уѣхать отсюда, я бы не выдержалъ и пятнадцати дней.
   -- Что же дѣлать,-- замѣтилъ онъ:-- мы, старики, должны уступать свои мѣста молодымъ.
   Несмотря на хорошую выпивку, мною овладѣла страшная тоска.
   -- На вашемъ мѣстѣ, папа Фредерикъ,-- сказалъ инспекторъ,-- знаете, что бы я сдѣлалъ? Такъ какъ вы сильно любите горы и жить не въ лѣсу для васъ немыслимо,-- я бы поискалъ себѣ зятя, служащаго по лѣсной части, толковаго малаго, который замѣнилъ бы васъ, и у котораго вы бы прожили до конца жизни, среди зеленыхъ шапокъ и запаха сосенъ.
   -- Ахъ, объ этомъ то я и думаю, господинъ инспекторъ, но...
   -- Что же "но"?.. У васъ хорошенькая дочь, вы честный человѣкъ,-- въ чемъ же затрудненіе? Надѣюсь, что недостатка въ выборѣ нѣтъ; между лѣсными сторожами и красивый Кернъ, и Донадье, и всѣ другіе сочли бы себя счастливыми стать вашими зятьями. А молодецъ Жанъ Мерленъ... Вотъ кого можно назвать образцомъ лѣсного сторожа: прямой, дѣятельный, умный; какъ разъ подходящій женихъ. Онъ первый назначенъ къ повышенію и, по моему мнѣнію, у него есть всѣ шансы занять ваше мѣсто.
   Слушая это, я покраснѣлъ до ушей и не могъ удержаться, чтобы не отвѣтить:
   -- Вы совершенно правы: про Жана Мерлена ни кто ничего дурного не можетъ сказать; рѣдко можно встрѣтить такого красиваго и честнаго малаго; но не могу же я самъ предложить мою дочь тому, кто мнѣ нравится; Мерленъ никогда не говорилъ со мною о бракѣ съ Маріей-Розой, ни его мать Маргредель, ни его дядя Даніель, никто изъ нихъ. Вы отлично понимаете, господинъ инспекторъ, что я самъ не могу дѣлать, перваго шага въ этомъ дѣлѣ,-- это было бы уже слишкомъ смѣло. Все должно дѣлаться какъ слѣдуетъ: предложеніе должно быть сдѣлано формально отъ жениха.
   Онъ хотѣлъ мнѣ отвѣчать, но Виржини принесла кофе, и онъ, взявъ ящикъ съ камина и передавая его мнѣ, сказалъ:.
   -- Закурите-ка сигару, папа Фредерикъ.
   Я видѣлъ, что онъ былъ чѣмъ-то очень доволенъ; и какъ только вышла служанка, онъ весело вскричалъ:
   -- И такъ, папа Фредерикъ, вамъ надо объявить, что Жанъ Мерленъ и Марія-Роза любягь другъ друга! Остается теперь дядѣ Даніелю надѣть свое праздничное платье и башмаки съ пряжками и придти объясниться съ вами.
   Онъ громко смѣялся и, видя, что я былъ очень удивленъ, продолжалъ:
   -- Я разскажу вамъ все дѣло въ двухъ словахъ. Въ послѣдній разъ, когда я видѣлъ Жана Мерлена, онъ былъ такъ грустенъ, что я спросилъ его: не боленъ ли онъ? Бѣдный малый со слезами на глазахъ, разсказалъ мнѣ о своемъ горѣ. У васъ такой строгій и почтенный видъ, что никто изъ его семьи не смѣлъ подступить къ вамъ, и эти добрые люди обратились ко мнѣ, полагая, что я могу имѣть вліяніе на васъ. Не прикажете ли и мнѣ надѣть мундиръ, папа Фредерикъ?
   Онъ былъ такъ веселъ, что я, несмотря на мое волненіе, отвѣтилъ ему:
   -- О! нѣтъ, господинъ инспекторъ, хорошо и такъ.
   -- Вы согласны?
   -- Согласенъ ли я! Я только этого и желалъ... Да... да... я согласенъ и благодарю васъ! Вы можете быть увѣрены, г. Ларошъ, что сегодня вы сдѣлали Фредерика счастливѣйшимъ изъ смертныхъ.
   Я всталъ съ своего стула и уже надѣлъ-было сумку черезъ плечо, когда вошелъ смотритель, г. Рамо, по дѣламъ службы.
   -- Вы уходите, папа Фредерикъ, -- сказалъ мнѣ господинъ инспекторъ:-- вы не хотите допить свою чашку кофе?
   -- Ахъ, господинъ Ларошъ,-- отвѣтилъ я,-- я слишкомъ счастливъ, чтобы усидѣть на мѣстѣ... Дѣти навѣрно ждутъ меня... Надо сообщить имъ хорошую новость.
   -- Такъ идите же, -- сказалъ онъ, поднимаясь и провожая меня до дверей. Вы правы,-- не надо оттягивать счастье молодыхъ людей.
   Онъ подалъ мнѣ руку, и я ушелъ, поклонившись г. Рамо.
   

VI.

   Я не помнилъ себя отъ радости. Только дойдя до. дороги, спускавшейся, налѣво, въ долину, я немного очнулся. Можетъ быть, я выпилъ лишнее,-- тя долженъ признаться, Жоржъ, что отъ этого прекраснаго вина я нѣсколько опьянѣлъ; но ноги мои меня слушались, и я шагалъ какъ въ двадцать лѣтъ, смѣясь и говоря самъ съ собою:
   "Теперь, Фредерикъ, все сдѣлано какъ слѣдуетъ, никто ни въ чемъ не упрекнетъ тебя; самъ господинъ инспекторъ сдѣлалъ предложеніе, а это въ тысячу разъ лучше, чѣмъ еслибы это сдѣлалъ дядя Даніель... Какъ хорошо сложились, дѣла!.. Какъ мы будемъ всѣ счастливы въ лѣсномъ домикѣ!.. Какъ они будутъ счастливы, узнавъ, что все устроилось, и что остается только пропѣть Gloria in excelsis! Ну, и ты, Фредерикъ, можешь порадоваться и за себя самого... Ты не покинешь страну до конца жизни; передъ твоими глазами всегда будетъ лѣсъ, и ты будешь до восьмидесяти лѣтъ вдыхать запахъ древесной смолы. Вотъ все, чего тебѣ хотѣлось, не говоря о другихъ радостяхъ въ будущемъ, -- о дѣтяхъ; внукахъ, и проч., и проч."
   Мнѣ хотѣлось плясать, спускаясь по дорогѣ въ Фромюль.
   Было около шести часовъ, и вечерняя свѣжесть давала чувствовать о приближеніи ночи; лягушки въ тростникѣ и высокой травѣ пруда уже начали свою музыку; старыя сосны казались синими на темномъ фонѣ неба; я останавливался время отъ времени и, глядя на нихъ, думалъ:
   "Вы -- прекрасныя деревья, еще полныя жизни; потому вы еще долго простоите здѣсь. Солнце будетъ согрѣвать ваши вѣчно зеленѣющія вершины, пока васъ не отмѣтятъ для топора дровосѣка. Тогда придетъ вамъ конецъ. Но молодыя сосны подростутъ, разовьются подъ вашей тѣнью и займутъ ваше мѣсто; оно никогда не будетъ пустымъ"
   Размышляя такимъ образомъ, я продолжалъ свой путь.
   "Да, Фредерикъ, -- говорилъ я себѣ, -- вотъ твоя судьба!.. Ты любилъ тестя Бруата; ты поддерживалъ его, когда онъ былъ не въ силахъ работать, потому что онъ довѣрилъ тебѣ свою дочь и свое мѣсто, и потому что онъ былъ человѣкъ почтенный, всѣми уважаемый, и добрый слуга родинѣ... Теперь твоя очередь быть любимымъ и поддерживаемымъ молодостью; ты будешь жить посреди нихъ, какъ старая сосна, покрытая сѣдымъ мохомъ. Бѣдныя старыя сосны, имъ слѣдуетъ пожить еще; еслибы онѣ не росли такъ прямо, ихъ давно бы срубили, и онѣ бы пошли на хворостъ и уголья".
   Я благословлялъ Провидѣніе, не дающее погибать честнымъ людямъ, и съ такими мыслями къ семи часамъ я дошелъ до пильнаго завода. Я видѣлъ около моста свой лѣсной домикъ. Раго лаялъ; Каласъ загонялъ скотину, покрикивая и помахивая плетью; стая утокъ на берегу рѣки, на пескѣ, носами расправляли перышки около шей, подъ крыльями и хвостомъ, въ ожиданіи ночлега; нѣсколько куръ кудахтало еще на дворѣ, и двѣ-три изъ нихъ -- старыхъ и на половину облинявшихъ -- дремали подъ заборомъ.
   Увидя Раго, который пустился мнѣ на встрѣчу, я сказалъ себѣ:
   "Вотъ я и дома! Теперь надо поговорить... Жанъ Мерленъ навѣрно здѣсь... Надо объясниться"...
   

VII.

   Войдя домой, я увидѣлъ Марію-Розу съ засученными рукавами, приготовлявшую тѣсто для лепешекъ. Она издали увидѣла меня и продолжала свою работу, не поднимая глазъ.
   -- Ты усердно работаешь, Марія-Роза,-- сказалъ я ей.
   -- А, это ты папа! Я приготовляю лепешки.
   -- Да,-- отвѣтилъ я, вѣшая свой мѣшокъ на стѣну:-- это я! Я прямо отъ господина инспектора... Никто у насъ не былъ?
   -- Жанъ Мерленъ приходилъ съ рапортомъ, но онъ ушелъ...
   -- Ахъ, онъ ушелъ... Но хорошо, хорошо!.. Я думаю, онъ ушелъ еще не очень далеко; намъ нужно поговорить съ нимъ о серьезныхъ вещахъ.
   Я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, поглядывая на лепешки, на корзину, полную яйцъ, и на мѣшечекъ съ мукой, а Марія-Роза усердно продолжала свою работу, не разжимая губъ.
   Наконецъ я остановился и сказалъ:
   -- Марія-Роза, трудиться -- хорошее дѣло, но теперь намъ нужно поговорить съ тобой о другомъ. Г-нъ инспекторъ сообщилъ мнѣ, что ты любишь Жана Мерлена,-- правда ли это?
   Какъ только я это сказалъ, она выронила изъ рукъ валекъ и вся вспыхнула.
   -- Я говорю это,-- продолжалъ я, -- не для того, чтобы тебѣ выговаривать. Жанъ Мерленъ славный малый и хорошій лѣсничій, я ничего не имѣю противъ него... Я самъ когда-то тоже любилъ твою мать, и отецъ Бруатъ, который былъ моимъ начальникомъ, не прогналъ и не проклялъ меня за это. Это вещь естественная -- въ молодые годы думать о женитьбѣ. Но когда хотятъ жениться на честной дѣвушкѣ, надо спросить объ этомъ ея отца. Нужно все дѣлать какъ слѣдуетъ.
   Она была сильно взволнована, но, услыша мои послѣднія слова, проворно схватила горшокъ резеды и, подбѣжавъ, поставила его на окно; я былъ очень удивленъ, потому что моя жена Катерина дала мнѣ такой же знакъ извѣстить меня, что я могъ придти сдѣлать предложеніе ея отцу. Жанъ Мерленъ тотчасъ же выскочилъ изъ-за деревьевъ и подбѣжалъ къ дому, точно такъ, какъ двадцать лѣтъ назадъ я самъ это сдѣлалъ.
   Видя все это, я поступилъ точно такъ, какъ старикъ Бруатъ. Я всталъ на порогѣ нашего дома, оставилъ дочь позади себя, и когда Мерленъ, запыхавшись, приблизился къ намъ, я выпрямился и обратился къ нему:
   -- Мерленъ, правду ли мнѣ разсказалъ г. инспекторъ, что вы любите мою дочь и просите ея руки?
   -- Да, г. лѣсничій, -- отвѣтилъ онъ, приложивъ руку къ груди,-- я ее люблю больше жизни!
   Онъ хотѣлъ заговорить съ Маріей-Розой, но я закричалъ:
   -- Подождите... еще минуту!.. Вы любите Марію-Розу, и она призналась мнѣ тоже, что любитъ васъ... Это очень хорошо... взаимная любовь очень пріятна!.. Но надо подумать о другихъ, о старикахъ. Когда я женился на Катеринѣ Бруатъ, я обѣщалъ беречь тестя и свекровь до конца ихъ жизни, и я сдержалъ слово, какъ сдѣлалъ бы всякій честный человѣкъ; я любилъ ихъ, уважалъ и заботился о нихъ; они занимали первое мѣсто за столомъ, пили первый стаканъ вина, спали на лучшей постели въ домѣ. Бабушка Анна жива еще до сихъ поръ и можетъ сказать, правда ли это. Это былъ мой прямой долгъ; еслибы я не сдѣлалъ этого, я былъ бы негодяемъ. Они не могли пожаловаться на меня; старикъ Бруатъ, умирая, благословилъ меня, говоря; "Фредерикъ, ты всегда былъ для насъ добрымъ сыномъ!" Мнѣ кажется, я заслужилъ, чтобы со мной вы поступили точно такъ же, и хочу, чтобы это было такъ, потому что того требуетъ справедливость! Теперь, когда вы меня выслушали, обѣщаете ли вы, Мерленъ, быть для меня тѣмъ, чѣмъ я былъ для отца Бруата?
   -- Ахъ, г. лѣсничій,-- отвѣтилъ онъ,-- я сочту себя счастливымъ имѣть васъ отцомъ!-- Да, да, я обѣщаю вамъ быть добрымъ сыномъ; обѣщаю любить и уважать васъ до конца вашей жизни.
   Я былъ тронутъ и сказалъ:
   -- Въ такомъ случаѣ я отдаю за васъ Марію0Розу, и вы можете поцѣловаться.
   Они поцѣловались. Марія-Роза залилась слезами. Я привелъ бабушку Анну, которая добрела до нихъ, Опираясь на мою руку, и, благословляя ихъ, сказала:
   -- Теперь я могу покойно умереть: я видѣла свою внучку счастливой и любимой честнымъ человѣкомъ.
   И весь этотъ вечеръ она не переставала молиться Богу о счастьѣ своихъ внуковъ.
   Мерленъ и Марія-Роза весело болтали между собой и любовались другъ на друга. Я ходилъ по большой комнатѣ и говорилъ имъ:
   -- Теперь вы женихъ и невѣста. Жанъ можетъ приходить сюда, когда ему вздумается, не стѣсняясь, дома я или нѣтъ. Г. инспекторъ сказалъ мнѣ, что онъ первымъ назначенъ къ повышенію и послѣ моей отставки займетъ мое мѣсто; этого не долго ждать. Тогда мы отпразднуемъ свадьбу.
   Эти пріятныя вѣсти увеличивали ихъ счастье.
   Наступила ночь. Жанъ Мерленъ, не желая безпокоить свою мать, всталъ и, прощаясь еще разъ, поцѣловалъ свою невѣсту.
   Мы проводили его до высокаго грушеваго дерева. Погода была превосходная, все небо было усѣяно звѣздами. Не слышно было ни одного живого звука, ни малѣйшаго шелеста листьевъ, -- все спало въ долинѣ.
   Когда Мерленъ, прощаясь, пожималъ мнѣ руку, я сказалъ ему:
   -- Вы попросите Маргредель, вашу мать, непремѣнно придти къ намъ утромъ; Марія-Роза приготовитъ вкусный обѣдъ -- мы всѣ вмѣстѣ отпразднуемъ обрученіе. Это самый большой праздникъ въ жизни. Если дядя Даніель можетъ тоже придти, то мы будемъ очень рады.
   -- Хорошо, папа Фредерикъ, -- сказалъ онъ, и удалился твердымъ шагомъ.
   Мы вернулись домой.
   Я вспомнилъ свою бѣдную Катерину и подумалъ:
   "Бываютъ прекрасные дни въ жизни; зачѣмъ моей доброй жены нѣтъ съ нами!" Это воспоминаніе было единственной грустной минутой въ продолженіе цѣлаго дня.
   

VIII.

   Такимъ образомъ все уладилось. Я больше не безпокоился о своей отставкѣ. Жанъ Мерленъ и его мать Маргредель приходили къ намъ каждое воскресенье.
   Наступила осень -- время охоты и рыбной ловли; разставлялись силки въ лѣсахъ и закидывались сѣти въ рѣкѣ.
   Старый часовщикъ Бауръ, изъ Фалыібурга, какъ и въ прежніе годы, явился съ своими длинными шестами и мѣшками для форелей; Лафлешъ, Виньерель и другіе -- со всѣмъ, что нужно для ловли дроздовъ охотники изъ Саверна -- съ собаками и ружьями; слышался свистъ, крикъ, травили зайцевъ, а иногда случалось и козъ; всѣ эти охотники заходили отдохнуть и подкрѣпить силы въ лѣсной домъ; запахъ жаренаго и яичницы съ ветчиной, слышенъ былъ даже въ саду, и мы зарабатывали этимъ немного денегъ.
   Тебѣ, Жоржъ, хорошо знакомы всѣ эти вещи, и потому не стоитъ о нихъ много распространяться.
   Тотъ годъ мимо насъ проходило много дровосѣковъ изъ Баваріи и другихъ мѣстъ, еще болѣе далекихъ,-- людей здоровыхъ, крѣпкихъ, съ мѣшками за спиной, въ штиблетахъ съ костяными пуговицами на ногахъ. Всѣ они направлялись въ Нивервиль, въ Люневиль и въ Туль на порубки. Появлялись они толпами, съ курткой, висящей на топорищѣ, перекинутомъ черезъ плечо. Эти люди мимоходомъ выпивали у меня кружку вина; это былъ веселый, безпечный народъ, наполняющій комнаты табачнымъ дымомъ изъ фарфоровыхъ трубокъ и сопровождающій разговоръ смѣхомъ и шутками, какъ бываетъ съ людьми, которымъ не особенно трудно достаются средства къ существованію.
   Конечно, я радъ былъ, что они останавливались у меня; это давало намъ нѣкоторый доходъ. Я припоминаю одинъ случай изъ этого времени, доказавшій мнѣ, какъ смѣло этотъ народъ довѣряется своему правительству, не заботясь и не зная, что происходитъ въ двадцати лье отъ него. Мнѣ дѣлается стыдно при одномъ воспоминаніи, что мы могли тогда смѣяться надъ людьми умными и предостерегавшими насъ.
   Однажды нашъ домъ былъ полонъ пріѣзжими изъ города и окрестностей; нѣсколько иностранцевъ были въ числѣ ихъ. Разговаривали, пили, и одинъ баварецъ высокаго роста, съ рыжими баками и огромными усами, подойдя къ окну, съ удивленіемъ произнесъ:
   -- Какая прекрасная страна! Какія величественныя сосны!.. Какія живописныя развалины!.. И этотъ маленькій лѣсокъ, и это ущеліе налѣво: между скалъ!.. Я никогда не видѣлъ такой роскошной страны. И колокольня видна за лѣскомъ! Какъ называется это хорошенькое село?
   Я былъ доволенъ, что этотъ человѣкъ такъ восторгается нашей долиной, и разсказывалъ ему все подробно.
   Бауръ, Дюрръ, Виньерель болтали между собой, курили и ходили справляться въ кухню: готова ли яичница, нимало не заботясь обо всемъ остальномъ.
   Тутъ же сидѣлъ капитанъ Рондо, вернувшійся недавно сюда послѣ своей отставки, человѣкъ высокаго роста, сухой, съ впалыми щеками, въ сюртукѣ, застегнутомъ до самаго подбородка, страдавшій отъ ранъ, полученныхъ въ Африкѣ, Крымѣ, Италіи. Оцъ слушалъ все это, молча попивая молоко, потому что докторъ Семперленъ запретилъ ему пить что-либо другое.
   Прошло съ часъ времени, и баварцы, допивъ свои кружки, отправились въ путь. Я проводилъ ихъ, чтобы указать дорогу въ Бигельбергъ. Рыжій баварецъ громко смѣялся, онъ былъ очень веселъ; прощаясь, онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и, сказавъ: "Merci!" побѣжалъ догонять своихъ товарищей.
   Когда они уходили, капитанъ Рондо стоялъ у дверей, облокотившись на свою палку, провожая ихъ сверкающими глазами и крѣпко сжавъ губы.
   -- Что это за люди, папа Фредерикъ?-- спросилъ онъ меня.-- Знаете ли вы ихъ?
   -- Капитанъ, -- отвѣтилъ я, -- это нѣмцы-дровосѣки; я знаю о нихъ только то, что они идутъ въ Туль работать у какихъ-то подрядчиковъ.
   -- Почему эти подрядчики не берутъ работать французовъ?
   -- Потому что эти дровосѣки дешевле нашихъ, они работаютъ за полцѣны.
   Капитанъ наморщилъ брови и сказалъ мнѣ:
   -- Это шпіоны... Эти люди приходятъ осматривать наши горы.
   -- Какіе шпіоны?-- отвѣтилъ я съ удивленіемъ.-- Что имъ шпіонить у насъ? Развѣ наши дѣла касаются ихъ?
   -- Это прусскіе шпіоны, -- отвѣтилъ онъ сухо:-- они изучаютъ нашу мѣстность.
   Мнѣ показалось, что онъ смѣется надо мной, и я сказалъ:
   -- Но, капитанъ Рондо, всѣ планы сняты, каждый можетъ купить карту какой угодно страны, въ Страсбургѣ, Нанси и вездѣ, гдѣ хочетъ.
   Но онъ строго посмотрѣлъ на меня и вскричалъ:
   -- Карты!... Карты!... Развѣ на нашихъ картахъ, помѣчено, сколько сѣна, соломы, ржи, овса, вина, мяса, лошадей, телѣгъ они могутъ захватить для войска? Развѣ на картахъ узнаешь, гдѣ живетъ мэръ; священникъ, смотритель почты, сборщикъ податей, чтобы знать, гдѣ во всякое время захватить все, что нужно,-- гдѣ конюшни, куда поставить лошадей и тысячу вещей, которыя полезно знать нѣмцамъ?-- Карты!... Развѣ на картахъ значится, какъ глубоки рѣки, гдѣ можно перейти вбродъ? Развѣ карты указываютъ, какихъ проводниковъ нужно брать, какихъ людей нужно арестовать, чтобы они не возмущали народъ?
   У меня опустились руки отъ удивленія. Подобныя вещи мнѣ никогда не приходили въ голову; въ это время Бауръ закричалъ капитану изъ залы:
   -- Ахъ, капитанъ, кому придетъ охота нападать на насъ? Нѣмцамъ.. ха! ха! ха! Пусть попробуютъ! И мы себя покажемъ. Бѣдняги!.. я бы не особенно желалъ быть въ ихъ шкурѣ... ха! ха! ха! да ихъ такъ отдѣлаютъ, что ни одному не удастся выбраться изъ нашихъ горъ!
   Всѣ бывшіе тутъ хохотали и кричали:
   -- Да!.. да!.. пусть придутъ!.. пусть попробуютъ!.. мы ихъ любезно встрѣтимъ!..
   Тогда капитанъ, войдя въ залу и взглянувъ на толстяка Фишера, кричавшаго громче всѣхъ, спросилъ его:
   -- Вы ихъ встрѣтите!.. Съ чѣмъ?.. Знаете ли, что говорите?.. Гдѣ наши войска, наши запасы, наше оружіе,-- гдѣ, гдѣ, гдѣ? Я васъ спрашиваю объ этомъ... А знаете ли, сколько ихъ -- этихъ нѣмцевъ? Знаете ли, что у нихъ цѣлый милліонъ войска, организованнаго, дисциплинированнаго -- артиллерія, кавалерія, инфантерія -- готовая хоть черезъ недѣлю выступить въ поле противъ насъ? Знаете ли вы все это?.. Вы ихъ встрѣтите!..
   -- Да,-- отвѣтилъ Бауръ,-- Фальцбургъ, Лихтенбергъ и Шлейштадтъ задержатъ ихъ на цѣлыхъ двадцать лѣтъ.
   Капитанъ Рондо не удостоилъ его отвѣтомъ и, указывая въ окно на уходящихъ дровосѣковъ, сказалъ мнѣ:
   -- Взгляните, папа Фредерикъ, взгляните!.. Развѣ это дровосѣки? Развѣ это наши дровосѣки,-- эти люди, марширующіе въ ногу, съ поднятыми плечами? Развѣ у всѣхъ нашихъ дровосѣковъ не согнута спина и не тяжелая походка? Эти люди даже не горные жители, они пришли съ равнинъ; это шпіоны, да шпіоны, и я ихъ арестую.
   И, не слушая возраженій, онъ бросилъ насколько су за свою чашку молока и быстро вышелъ изъ комнаты.
   Едва онъ успѣлъ перешагнуть черезъ порогъ, какъ всѣ присутствующіе громко расхохотались. Я сдѣлалъ имъ знакъ головой, что капитанъ можетъ ихъ услышать; они продолжали смѣяться, ухватясь за бока, и говорили:
   -- Это забавно!.. это забавно!.. Нѣмцы придутъ нападать на насъ!
   Бауръ, утирая глаза платкомъ, сказалъ:
   -- Капитанъ отличный человѣкъ, но онъ былъ тяжело раненъ, и съ тѣхъ поръ голова его разстроилась и ему представляется Богъ знаетъ что.
   Это такъ живо припоминается мнѣ теперь, какъ будто случилось только вчера. Два-три дня спустя послѣ разсказаннаго я узналъ, что капитанъ арестовалъ цѣлую толпу дровосѣковъ на станціи Лютцельбургъ; всѣ бумаги арестованныхъ были въ порядкѣ, и имъ разрѣшено было продолжать путь въ Лотарингію, несмотря на всѣ требованія и замѣчанія г. Рондо. Тогда и мнѣ казалось, что у капитана голова не совсѣмъ въ порядкѣ.
   Каждый разъ какъ Бауру случалось бывать въ лѣсномъ домѣ, онъ вспоминалъ нѣмецкихъ шпіоновъ и смѣялся со мной надъ подозрѣніемъ капитана. Но теперь мы перестали смѣяться, и я увѣренъ, что фальцбургскіе шутники не потираютъ рукъ отъ смѣха, когда фельдфебель покрикиваетъ на рекрутовъ: "Gewehr auf! Gewehr ab!" Я думаю, что во время этихъ ученій не разъ имъ приходятъ въ голову предостереженія капитана Рондо.
   

IX.

   Наступила вторая половина осени 1869 года; долина покрылась туманомъ; затѣмъ пришла и зима; снѣгъ кружился передъ окнами, огонь пылалъ у очага, и прялка Маріи-Розы неутомимо жужжала съ утра до вечера, акомпанируя монотонному ходу старыхъ часовъ.
   Я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, покуривая и мечтая о своей отставкѣ. Марія-Роза, безъ сомнѣнія, тоже мечтала, а Жанъ Мерленъ поговаривалъ, какъ бы ускорить свадьбу, чѣмъ и надоѣдалъ мнѣ, потому что, разъ давъ слово, я не любилъ его измѣнять; а какъ было рѣшено отпраздновать свадьбу въ день его назначенія на мое мѣсто, то я и не видѣлъ надобности возвращаться къ рѣшенному уже дѣлу.
   Молодые люди торопились; этому способствовало нетерпѣніе молодости и осенняя скука.
   Около двухъ мѣсяцевъ Бауръ, Виньерель, Дюръ и другіе не приходили уже въ лѣсъ; деревья покрылись инеемъ, и только изрѣдка прохожій появлялся въ нашей долинѣ. Исторія капитана со шпіонами, вызвавшая такъ много смѣху, совершенно изгладилась изъ моей памяти, какъ вдругъ одно обстоятельство ясно показало намъ, что старый солдатъ не даромъ опасался пруссаковъ и что намъ готовили много зла люди, поставленные очень высоко, и которымъ мы вполнѣ довѣряли.
   Въ тотъ годъ громадныя стада кабановъ раззоряли страну; эти животныя поѣдали посѣвы, взрывали лѣсъ, уничтожали корни и каждую ночь появлялись близь фермъ и селеній, повреждая поля.
   Безпрестанно слышались жалобы крестьянъ; наконецъ пріѣхалъ г. баронъ Пишаръ организовать охоту съ загонщиками. Я получилъ приказаніе явиться въ Ротфальцъ съ лучшими стрѣлками лѣсничества и привелъ съ собой какъ можно больше охотниковъ изъ окрестностей.
   Это было въ декабрѣ. Я отправился съ Мерленомъ, Керномъ, Донадье, Тромпетомъ и пятнадцатью или двадцатью стрѣлками; къ вечеру мы уже дошли до мѣста и застали гостей г. барона въ маленькомъ баракѣ; всѣ по обыкновенію пили, ѣли и громко разговаривали, развалившись на соломѣ.
   -- Но тебѣ все это знакомо, Жоржъ; ты знаешь барона, тебѣ знакомы крики стрѣлковъ, лай собакъ и опасности, которой подвергаются гости, стрѣляя изъ-за линіи, воображая, что они-то и застрѣлили самую лучшую добычу. Оказывалось, что мы, сторожа, вѣчно промахивались... Ну, тебѣ хорошо это извѣстно,-- это все та же старая исторія.
   Но я хочу только разсказать тебѣ, что послѣ охоты, гдѣ было убито нѣсколько кабановъ, въ баракѣ былъ устроенъ большой пиръ. Кареты барона привезли въ изобиліи вина, картъ, бѣлаго хлѣба, пироговъ, сахару, кофе, коньяку, и естественно, что къ полуночи, набѣгавшись въ снѣгу, всѣ порядочно попили, накричались и напѣлись, и все общество досыта навеселилось.
   Мы сидѣли въ кухнѣ и тоже не чувствовали ни въ чемъ недостатка; дверь въ залу оставалась отворенной, чтобы освѣжать воздухъ; мы слышали разговоръ гостей, тѣмъ болѣе, что они кричали какъ глухіе.
   Я обратилъ вниманіе на высокаго, сухого человѣка, съ горбатымъ носомъ, черными глазами, закрученными усами, плотно обтянутаго курткой и въ высокихъ кожаныхъ штиблетахъ; глядя на него, я думалъ:
   "Этотъ человѣкъ не привыкъ сидѣть за бюро или грѣть ноги у печи; это навѣрно военный офицеръ и не малаго чина".
   Утромъ, во время охоты, онъ стоялъ около меня и оба выстрѣла его ружья были удачны. Я счелъ его за настоящаго охотника. Пилъ онъ умѣренно, потому что къ полночи, когда три четверти гостей спало крѣпкимъ сномъ по всѣмъ угламъ, онъ продолжалъ разговаривать съ барономъ Пишаръ, съ г-номъ Тюбенгъ, богатымъ эльзасскимъ виноторговцемъ, съ г-номъ Жанъ-Клодъ-Рупперъ, нотаріусомъ, который могъ пить два дня сряду, даже не мѣняясь въ лицѣ, и г-номъ Мушика, торговавшимъ лѣсомъ и имѣвшимъ привычку напаивать всѣхъ, имѣвшихъ съ нимъ дѣло; за исключеніемъ этихъ пяти человѣкъ, все общество растянулось на соломѣ.
   Тогда между ними завязался интересный разговоръ: баронъ говорилъ, что нѣмцы посылаютъ агентовъ въ Эльзасъ; что у нихъ повсюду шпіоны, которые являются въ видѣ путешествующихъ коммерсантовъ или разнощиковъ; что они снимаютъ планы дорогъ, тропинокъ, лѣсовъ; что они осматриваютъ наши арсеналы, сообщая самыя точныя свѣдѣнія въ свое отечество; что они то же самое дѣлали въ Шлезвигъ-Гольштейнѣ раньше, чѣмъ начать войну, и въ Богеміи передъ Садовой; что нужно опасаться ихъ и проч
   Нотаріусъ и г. Мушика подтверждали, что это можетъ быть правдой, что все это очень важно и что наше правительство должно принять мѣры, чтобы остановить это шпіонство.
   Понятно, что когда этотъ разговоръ дошелъ до насъ, то мы стали внимательно вслушиваться. Офицеръ громко смѣялся, говоря, что мы дѣлаемъ тоже самое, и много нашихъ способныхъ военныхъ людей живетъ въ Германіи... Г. Тюбенгъ возразилъ, что это невозможно, и что ни одинъ французскій офицеръ не согласился бы поступить такъ, ради военной чести; офицеръ, еще громче смѣясь, сказалъ:
   -- Неужели вы такъ на это смотрите? Но, милостивый государь, что такое въ наше время война? Это искусство, игра, открытая партія; надо стараться отгадать карты противника. Я -- да, я самъ, говорящій съ вами, объѣхалъ весь Пфальцъ въ качествѣ коммивояжера; я продавалъ бордо этимъ добродушнымъ нѣмцамъ!
   Смѣясь, онъ разсказалъ все, что онъ видѣлъ во время своего путешествія, положительно дѣйствуя такъ, какъ говорилъ капитанъ Рондо, какъ поступаютъ у насъ прусскіе шпіоны, и прибавилъ, что мы совсѣмъ готовы и выжидаемъ только случая, чтобы завладѣть лѣвымъ берегомъ Рейна.
   Услыша это, мои сторожа, сидѣвшіе у очага, такъ развеселились, какъ будто имъ предстояла Богъ знаетъ какая пожива; почти вслѣдъ за этимъ дверь въ комнату была заперта, и мы болѣе ничего не слыхали.
   Я вышелъ подышать воздухомъ; глупость Керна, Тромпета и другихъ возмущала меня.
   На дворѣ было очень холодно; долина покрылась инеемъ и луна надъ вершинами сосенъ выглядывала изъ за облаковъ.
   -- Что съ вами, г. лѣсничій?-- спросилъ меня Мерленъ, вышедшій за мной:-- вы совсѣмъ блѣдны... Развѣ вы себя дурно чувствуете?
   -- Да, глупость Тромпета и другихъ приводитъ меня въ отчаяніе,-- отвѣтилъ я.-- Меня очень интересуетъ, чему они радуются? И вы то же, Мерленъ, удивляете меня! Вы находите прекраснымъ напасть на нашихъ сосѣдей, захватить вино, рожь, сѣно, солому у бѣдныхъ людей, не сдѣлавшихъ вамъ ни малѣйшаго зла... Вамъ кажется заманчивымъ завладѣть ихъ землею и насильно сдѣлать ихъ французами. Это игра... вы находите, что это игра!... Пріятно ли сдѣлаться нѣмцемъ? Пріятно ли подчиниться пруссакамъ и промѣнять свое отечество на другое? Что выиграемъ мы, поступая такимъ образомъ? Развѣ мы разбогатѣемъ, вырвавъ душу у нашихъ сосѣдей? Будетъ ли наша совѣсть спокойнѣе? Я не желаю, ради чести нашей родины, ни одного сантима, ни одного вершка земли, дурно пріобрѣтенныхъ. Я не хочу вѣрить словамъ этого господина. Если онъ говоритъ правду, тѣмъ хуже! Еслибы побѣда была на нашей сторонѣ, то нѣмцы изъ поколѣнія въ поколѣніе стремились бы вернуть свои права и отомстить за кровь своихъ погибшихъ соотечественниковъ. Только самые безсердечные люди могутъ желать войны. Игроки всегда надѣются на выигрышъ, но намъ часто случается видѣть, что они кончаютъ очень плохо.
   -- Папа Фредерикъ,-- сказалъ мнѣ Мерленъ,-- не сердитесь на меня! Я не вдумался во все это -- ваши слова справедливы! Но вы слишкомъ разгорячились, и лучше намъ вернуться въ кухню.
   -- Да, -- сказалъ я, -- пойдемъ спать; это будетъ лучше, чѣмъ пить; въ житницѣ еще есть мѣсто.
   Такъ мы и сдѣлали; а на другой день чѣмъ свѣтъ отправились домой.
   Все, что я говорилъ, Жоржъ, была истинная правда; я всегда ставилъ справедливость выше всего, и даже въ настоящее время, когда я потерялъ все, что было мнѣ дороже всего на свѣтѣ, я повторяю: лучше испытать столько горя и быть лишеннымъ, какъ я, плода тридцатилѣтнихъ трудовъ, чѣмъ утратить чувство справедливости.
   

X.

   Зима шла своимъ чередомъ: дождь, снѣгъ, сильные порывы вѣтра между обнаженными деревьями, вывороченныя съ корнями сосны, обрушившіяся скалы, засыпавшія дороги щебнемъ,-- все это мнѣ приходилось видѣть цѣлыхъ двадцать-пять лѣтъ.
   Пришла весна. Скотъ спустился на водопой къ рѣкѣ, пастухи запѣли, помахивая плетью, и пѣтухъ на низенькомъ заборѣ двора похлопывалъ крыльями, сидя между куръ, и будилъ своимъ звонкимъ голосомъ эхо долины.
   Ахъ, какъ все это живо мнѣ теперь представляется, Жоржъ! И тѣ вещи, къ которымъ я относился равнодушно, кажутся мнѣ прекрасными, когда сижу теперь на моемъ чердакѣ, куда едва проникаетъ слабый лучъ свѣта.
   Каждое утро Марія-Роза, въ своей коротенькой юбочкѣ, съ косыночкой, скрещенной на груди, спускалась въ садъ, чтобы срѣзать первыя овощи. Мимоходомъ она подвязывала опускавшіяся вѣточки.
   Я издали видѣлъ Жана Мерлена, шагавшаго вдоль луга, направляясь къ намъ, и слышалъ, какъ онъ звалъ Марію-Розу. Она спѣшила ему на встрѣчу. Они цѣловались и, смѣясь, подъ-руку шли домой. Я былъ очень доволенъ и думалъ: "Эти славные ребята искренно любятъ другъ друга!"
   Старая бабушка Анна, почти уже не оставлявшая своей комнаты, изъ своего маленькаго окна, окруженнаго вьющеюся зеленью, притупленными глазами тоже любовалась на нихъ, и на ея сморщенномъ лицѣ выражалось удовольствіе; иногда она подзывала меня:
   -- Фредерикъ?
   -- Что, бабушка?
   -- Я помолодѣла, какъ во время моей свадьбы. Это былъ годъ появленія кометы, когда былъ такой обильный сборъ винограда, передъ страшными морозами въ Россіи; вы слыхали объ этомъ, Фредерикъ? всѣ наши солдаты тамъ перемерзли.
   -- Да, бабушка.
   Она любила вспоминать эту старую исторію, и намъ не приходило въ голову, что скоро мы будемъ свидѣтелями подобныхъ же ужасовъ.
   Бѣдные старики изъ Фальцбурга, старикъ Мегре, Парадисъ, дѣдушка Лафужеръ и другіе отставные солдаты, существовавшіе милостыней изъ кружки для бѣдныхъ и крошечной пенсіей, идущей на ихъ медаль Святой Елены, стали, какъ и въ прошлыя весны, приходить въ лѣсъ за грибами, сбирая сморчки и другіе грибы, которые они умѣли отлично распознавать, и собирая также землянику и ежевику. Лучшая лѣсная земляника сбывалась въ городѣ по два су за чашку, а грибы -- по три су за небольшую корзинку.
   На лугу близь рѣки они собирали салатъ. Чтобы заработать одинъ су, сколько разъ приходилось сгибать имъ старую спину!
   И съ каждымъ годомъ мы получали приказанія все строже и строже примѣнять лѣсныя правила, запрещать собирать сухіе листья и желуди, -- лишать бѣдняковъ послѣдней возможности существованія.
   Такъ шло время до сѣнокоса, когда началась страшная засуха; она продолжалась до конца іюля, и всѣ опасались за картофель.
   Что касается до плебициста, то я объ этомъ и не говорю; мы, лѣсные сторожа, не особенно волновались этимъ. Однажды утромъ мы получили приказаніе явиться въ Пети-Пьеръ, и вся лѣсная команда, собравшись у меня, отправилась въ полной парадной формѣ, чтобы, какъ было приказано, сказать свое да. Потомъ, зайдя въ гостинницу "Трехъ Голубей," мы выпили за здоровье императора и разошлись по домамъ, а на другой же день всѣ объ этомъ забыли.
   Въ Грауфталѣ, Дозенхеймѣ и Эшбургѣ только и слышались что жалобы на засуху. Но въ глубинѣ долины это сухое время было самое лучшее и плодородное; недостатка во влажности не чувствовалось; трава росла обильно, и всѣ птицы Эльзаса,-- дрозды, синицы, снигири,-- съ своими птенцами вились у насъ какъ въ птичникѣ.
   Рыболововъ появилось множество. Маріи-Розѣ никогда еще не удавалось приготовлять столько яичницъ и жаркихъ. Она успѣвала дѣлать все мимоходомъ, любезно улыбаясь на поздравленія съ будущимъ бракомъ.
   Она была свѣжа, какъ роза, и Жанъ Мерленъ не спускалъ съ нея глазъ.
   Кому могло придти въ то время въ голову, что намъ предстоитъ война съ пруссаками?
   Что могло насъ побудить къ этой войнѣ?
   Кромѣ того всѣ увѣряли, что плебисцитъ долженъ былъ поддержать миръ. Мысль о войнѣ была далека отъ насъ. Въ одинъ вечеръ маленькій еврей Давидъ, купивъ теленка въ Дозенхеймѣ, проходя мимо насъ, спросилъ меня:
   -- Знаете ли вы новость, г. лѣсничій?
   -- Нѣтъ. Какую?
   -- Парижскія газеты сообщаютъ, что императоръ намѣренъ объявить войну Пруссіи. Я этому не вѣрю, хотя лѣсной торговецъ Шатнеръ, возвращаясь изъ Саарбрюкена, говорилъ мнѣ, что вся нѣмецкая сторона уже кипитъ войсками, кавалеріей, пѣхотой, артиллеріей, и что даже каждому бюргеру даны ранецъ, ружье, полная экипировка, помѣченная нумеромъ, и что по первому знаку Гауптмана {Hauptmann -- городской голова.} этимъ людямъ остается только одѣться и сѣсть въ вагонъ, чтобы всей массой двинуться на насъ. У насъ же, у французовъ, ни въ городахъ, ни въ деревняхъ ничего не было готоваго, и простой здравый смыслъ говорилъ мнѣ, что война нѣмцамъ не можетъ быть объявлена раньше, чѣмъ намъ дадутъ возможность защищаться.
   Я пожалъ плечами, когда еврей сообщилъ мнѣ подобную глупость, и спросилъ его:
   -- Ты считаешь императора простячкомъ?
   Но онъ, дергая за веревку теленка и уводя его, сказалъ:
   -- Подождите... подождите, г. лѣсничій; вы увидите, что все это случится очень скоро.
   Но я ему все-таки не вѣрилъ, и когда вечеромъ пришелъ Жанъ Мерленъ, я даже и не подумалъ поговорить съ нимъ объ этомъ.
   Къ несчастію, черезъ восемь или десять дней, приготовленія къ войнѣ начались; сзывали всѣхъ безсрочныхъ и даже говорили, что баварцы перерѣзали уже телеграфныя проволоки въ Эльзасѣ, что безчисленныя войска пришли въ Савернь и расположились лагеремъ въ Нидерборнѣ.
   

XI.

   Вдругъ разнесся слухъ, что при Виссамбургѣ произошла битва, и въ тотъ же день вечеромъ жители Нювиллера спасались съ своимъ имуществомъ бѣгствомъ въ Люцельштейнъ; они боялись зайти сюда, чтобы не потерять времени. У дверей моего дома разсказывали, что многіе изъ нашихъ батальоновъ были совершенно разбиты, что генералъ, командовавшій авангардомъ, былъ убитъ; что Виссамбургъ горѣлъ и наши отступили къ Битчъ.
   Нами овладѣло тогда отчаяніе. Мерленъ и его мать, пришли къ намъ поговорить объ этихъ грустныхъ новостяхъ.
   Бабушка охала. Я успокоивалъ ее тѣмъ, что нѣмцамъ нельзя придти въ наши лѣса, такъ какъ они не знаютъ дорогъ; но, утѣшая другихъ, я внутренно самъ былъ очень встревоженъ. Мнѣ припомнилось все, что годъ тому назадъ говорилъ капитанъ Рондо и дровосѣки, арестованные въ Люцельбургѣ. Я былъ оскорбленъ тѣмъ, что баденцы и баварцы разбили французовъ при первой встрѣчѣ. Хотя я и зналъ, что. наши дрались десять противъ одного, но это не уменьшало моего горя.
   Это была наша первая дурная ночь; я не могъ спать и слышалъ, какъ Марія-Роза въ своей комнаткѣ отворяла окно.
   На дворѣ царствовала полная тишина, какъ будто. ничего не случилось.
   Внутреннее волненіе мѣшало мнѣ спать. Около четырехъ часовъ Раго сталъ лаять: кто-то постучалъ, внизу. Я одѣлся и черезъ двѣ минуты отворилъ дверь. Сынъ Клейнъ-Никеля изъ Пети-Пьера принесъ мнѣ приказаніе отъ г. инспектора Лароша явиться немедленно.
   Марія-Роза тоже сошла внизъ. Я едва успѣлъ съѣсть кусокъ хлѣба и отправился съ заряженнымъ ружьемъ.
   Къ семи часамъ я былъ у г. Лароша, который; сидя у своего бюро, писалъ.
   -- Ахъ, это вы, Фредерикъ!-- сказалъ онъ, положивъ свое перо.-- Садитесь. У насъ невеселыя новости: знаете ли вы, что наше войско разбито при Виссамбургѣ?
   -- Я слышалъ это, г. инспекторъ.
   -- Нападеніе сдѣлано было неожиданно,-- сказалъ онъ;-- это ничего не значитъ и въ другой разъ, конечно, уже не случится.
   Онъ, казалось, былъ спокоенъ, какъ всегда, и говорилъ, что въ каждой войнѣ случаются удачи и неудачи, и что первое пораженіе не имѣетъ особеннаго значенія, хотя все-таки слѣдуетъ принять предосторожности на случай болѣе серьезныхъ событій, которыхъ невозможно предвидѣть; мнѣ слѣдовало предупредить мою команду и людей, нанятыхъ для проведенія лѣсныхъ дорогъ, чтобы всѣ были готовы съ своими лопатами и заступами явиться по первому призыву, потому что, можетъ быть, будетъ необходимость взорвать скалы и перерѣзать дороги рвами и засѣками.
   -- Вы понимаете, -- сказалъ онъ, видя, что я нѣсколько взволнованъ,-- вы понимаете, Фредерикъ, что это простыя предосторожности и что тутъ нѣтъ ничего опаснаго; маршалъ Макъ-Магонъ сосредоточилъ силы у Гагенау, и намъ не предстоитъ немедленныхъ нападеній; но главное слѣдуетъ быть на-готовѣ въ случаѣ нужды; когда все готово, то дѣйствуютъ быстро и увѣренно. Я могу получить приказаніе отъ генерала Фальи перерѣзать путь, и въ такомъ случаѣ приказаніе должно быть приведено въ исполненіе въ нѣсколько часовъ.
   -- Это не возьметъ много времени, г. инспекторъ,-- отвѣтилъ я: -- всюду скалы висятъ надъ нашими дорогами; обрушась, онѣ засыплютъ всѣ пути.
   -- Конечно,-- сказалъ онъ.-- Но надо, чтобы всѣ служащіе были предупреждены. Недостатка въ людяхъ у насъ нѣтъ; когда получится приказаніе, то если всѣ мои сослуживцы примутъ одинаковыя мѣры, -- ра(іоты будетъ только на одинъ день и ни одна пушка, ни одна фура не пройдутъ отъ Эльзаса до Лотарингіи.
   Вотъ что онъ говорилъ, провожая меня до дверей и пожимая мнѣ руку.
   Задумавшись, шелъ я отъ инспектора и вдругъ увидалъ на высотахъ Альтенберга нѣсколько человѣкъ солдатъ, загородившихъ дорогу вдоль ската горы. Все населеніе было взволновано, и люди бѣгали другъ къ другу развѣдать что-нибудь новаго. Два или три полка пѣхоты расположились лагеремъ на картофельномъ полѣ.
   Весь этотъ день и слѣдующій за нимъ я разносилъ приказаніе г. инспектора изъ Фрамюль въ Эшбургъ, изъ Эшбурга въ Хангевиллеръ, Грауфталь и Меттингъ, предупреждая каждаго, что ему предстояло дѣлать, куда сбираться и какіе насыпать завалы.
   На другой день я вернулся домой до такой степени утомленный, что не могъ ни ѣсть, ни спать. Къ утру я только-что уснулъ, какъ Марія-Роза, войдя въ мою комнату, открыла окно, выходившее въ сторону Дозенхейма.
   -- Слышите, батюшка, -- сказала она дрожащимъ голосомъ,-- слышите этотъ шумъ? что это такое?
   Я вслушивался: то былъ безконечный шумъ, который наполнялъ наши горы, заглушая время отъ времени шумъ лѣса.
   Не трудно было рѣшить, что это такое, и я отвѣчалъ:
   -- Это пушечная пальба!.. Сраженіе происходитъ въ семи или восьми лье отсюда, около Верта; это большое сраженіе!
   Марія-Роза сошла внизъ, и я, одѣвшись, спустился въ залу, гдѣ находилась уже бабушка, у которой дрожалъ подбородокъ, -- она глядѣла на меня испуганными глазами.
   -- Не бойтесь,-- сказалъ я имъ: -- ничего не случится; нѣмцы не придутъ сюда; имъ извѣстно, что у насъ есть хорошая защита.
   Но я самъ не питалъ на это ни малѣйшей надежды.
   Пушечная пальба между тѣмъ все усиливалась и, казалось, слыщались отдаленные раскаты грома; потомъ пальба ослабѣвала и слышенъ былъ шелестъ листьевъ, лай Раго у воротъ и крикъ утокъ у рѣки. Всѣ эти звуки были какъ-то странны при одной мысли о томъ, что происходило за завѣсой лѣсовъ.
   Я порывался взбѣжать на скалу, чтобы сверху взглянуть на то, что происходило по ту сторону равнины, но приказаніе рыть рвы могло придти съ минуты на минуту, и я былъ принужденъ остаться.
   Это продолжалось до трехъ часовъ дня.
   Я старался сохранять спокойный видъ, чтобы не испугать женщинъ. Этотъ день, 6-е августа, былъ очень длиненъ; даже сегодня, послѣ всѣхъ испытанныхъ нами несчастій, одно воспоминаніе объ этомъ днѣ, сжимаетъ мнѣ сердце.
   Самой страшной минутой была та, когда вовсе прекратился тотъ глухой шумъ, который мы слышали съ утра. Мы прислушивались у окна, выходящаго въ садъ, но до насъ не доносилось болѣе ни одного выстрѣла, ни одного звука, кромѣ шелеста листьевъ.
   Спустя нѣсколько минутъ я сказалъ:
   -- Битва кончена! Теперь одни спасаются бѣгствомъ, другіе преслѣдуютъ... Дай Богъ, чтобы это сраженіе осталось за нами!
   И до поздняго вечера ни одной души не видно было въ окрестности. Послѣ ужина мы разошлись спать; у всѣхъ тяжело было на сердцѣ.
   

XII.

   На другой день погода была мрачная, небо заволокло тучами и послѣ двухъ-мѣсячной засухи пошелъ дождь; тяжелыя, крупныя капли падали безпрерывно; время медленно тянулось и приказаніе начать работы не приходило; я подумалъ:
   "Тѣмъ лучше!.. Если мы потерпѣли пораженіе, я бы долженъ былъ уже получить это приказаніе".
   Никакихъ вѣстей не дошло до насъ, и къ тремъ часамъ я, потерявъ терпѣніе, сказалъ Маріи-Розѣ и бабушкѣ:
   -- Послушайте, это не можетъ такъ продолжаться; я пойду самъ и разузнаю, что дѣлается.
   Накинувъ на плечи мою клеенчатую шинель, я отправился изъ дому подъ дождемъ, постоянно усиливающимся. Въ нашей песчаной почвѣ дождь скоро проникаетъ въ землю, и большой грязи не бываетъ. Къ шести часамъ я пришелъ въ Пети-Пьеръ, гдѣ всѣ жители заперлись въ своихъ домахъ. У старой крѣпости стоялъ часовой. Чрезъ нѣсколько минутъ я вошелъ въ контору г. инспектора. Онъ былъ одинъ и съ озабоченнымъ видомъ ходилъ по комнатѣ; увидя меня, онъ остановился и сказалъ:
   -- Это вы, папа Фредерикъ! Вы пришли узнать, что новаго и нѣтъ ли какихъ приказаній?
   -- Точно такъ, г. инспекторъ
   -- Ну, новости наши плохія. Сраженіе наше потеряно; наши войска отступили въ Эльзасъ; полтораста тысячъ нѣмцевъ идутъ въ Лотарингію.
   Дрожь пробѣжала по мнѣ, и я прошепталъ:
   -- Но у насъ все готово, г. инспекторъ; остается только раздать порохъ, и мы начнемъ работу; мы всѣ готовы и ждемъ приказанія.
   -- Все готово,-- сказалъ г. Ларошъ, горько улыбнувшись,-- но намъ уже нечего дѣлать; войска наши отступаютъ къ Битчу и Саверну, и непріятель разсылаетъ по всѣмъ направленіямъ своихъ фланкеровъ.
   Я ничего не отвѣтилъ, а онъ сѣлъ и продолжалъ.
   -- Зачѣмъ скрывать отъ васъ истину! Генералъ Фальи отвѣтилъ мнѣ, что перерѣзывать дороги безполезно, и намъ теперь нечего дѣлать.
   Я остолбенѣлъ, ноги мои задрожали, Г. Ларошъ, закинувъ руки за спину, молча сталъ ходить по комнатѣ; я спросилъ его:
   -- Какъ же поступать, г. инспекторъ?
   -- Оставаться на своемъ мѣстѣ, какъ слѣдуетъ честнымъ людямъ; умнѣе этого я ничего не могу придумать.
   Меня что-то душило... Онъ замѣтилъ это и со слезами на глазахъ подалъ мнѣ руку.
   -- Мужайтесь, папа Фредерикъ!.. Все-таки пріятно сказать себѣ, положа руку на сердце: я человѣкъ честный!.. Вотъ въ чемъ должна состоять наша награда.
   -- Если такъ, господинъ инспекторъ,-- отвѣтилъ я ему съ чувствомъ,-- то у насъ все-таки останется утѣшеніе, такъ какъ въ честности у насъ нѣтъ недостатка.
   Онъ сдѣлалъ мнѣ честь, проводивъ меня до самыхъ дверей и пожавъ мнѣ руку при прощаніи, еще разъ повторилъ:
   -- Будьте мужественны!
   Я сталъ спускаться по большой дорогѣ. Дождь лилъ ливнемъ. Я не могу разсказать тебѣ, Жоржъ, все, что я тогда передумалъ. Нужно быть человѣкомъ болѣе умѣлымъ чтобы передать свои чувства, а я не въ силахъ сдѣлать этого; нѣсколько разъ я проводилъ рукою по лицу, чтобы вытереть слезы и брызгавшій на меня дождь; я не узнавалъ себя и въ волненіи повторялъ:
   -- Никакихъ приказаній!.. Все безполезно!.. Генералъ Фальи говоритъ, что безполезно дѣлать засѣки, рыть канавы и пересѣкать дороги! Значитъ, онъ желаетъ, чтобы непріятель подступилъ къ намъ и перешелъ ущелья!..
   Я продолжалъ свой путь.
   Была темная ночь, когда я вернулся домой. Марія-Роза ждала меня, сидя у стола; она вглядывалась въ меня безпокойнымъ взглядомъ и, казалось, спрашивала: "Что дѣлается? Какія получены приказанія?"
   Но я молча бросилъ на спинку стула свою мокрую шинель и, стряхивая фуражку, вскричалъ:
   -- Ступай спать, Марія-Роза! Эту ночь насъ не будутъ тревожить; спи спокойно. Генералъ Фальи не желаетъ, чтобы мы защищались. Сраженіе потеряно, но оно повторится въ Эльзасѣ, въ Савернѣ или, можетъ быть, дальше,-- дороги должны остаться свободными; намъ нѣтъ надобности пересѣкать пути -- пусть нѣмцы безпрепятственно идутъ сюда!
   Я не знаю, что она подумала; но видя, что я не сажусь, она сказала:
   -- Я оставила тебѣ супъ -- не хочешь ли покушать? супъ еще совсѣмъ горячій?
   -- Я не голоденъ, -- отвѣтилъ я; -- теперь очень поздно, пойдемъ спать, это будетъ лучше.
   Я не могъ больше сдерживаться,-- гнѣвъ овладѣлъ мною. Взявъ лампу, я пошелъ наверхъ. Марія-Роза послѣдовала за мной. Мы разошлись по своимъ комнатамъ. Я слышалъ, какъ она легла; подперевъ голову рукою, я долго еще глядѣлъ на огонекъ, мелькавшій на темныхъ стеклахъ, за которыми дрожали подъ дождемъ листья плюща.
   Въ эту ночь, съ седьмого на восьмое августа, нѣмцы, узнавъ, что всѣ пути имъ открыты, подвигались массами и захватывали ущелья, не только Цинцель, но даже Цорнъ, облагая такимъ образомъ окрестности Фальцбурга, бомбардированіе котораго началось черезъ два дня. Они проникли въ Лотарингію черезъ большой туннель Гомартенъ, тогда какъ наша армія отступала усиленнымъ маршемъ на Нанси и Шалонъ.
   Такимъ образомъ двѣ сильныя нѣмецкія арміи Верта и Форбиха соединились, а мы были разъединены и лишены всякой помощи и надежды.
   Представь себѣ эту картину: громадная армія принца Фридриха -- баварцы, виртембергцы, баденцы, кавалерія, артиллерія, пѣхота, выступавшіе эскадронами и полками въ нашей уединенной долинѣ,-- эта масса людей въ продолженіи цѣлой недѣли безпрерывно двигавшаяся передъ нашими глазами, -- пушечная пальба, дружно передаваемая эхомъ въ скалахъ Грауфталя, и затѣмъ дымъ пожара, поднимавшійся темнымъ сводомъ надъ нашимъ лѣсомъ.
   

XIII.

   Вслѣдъ за усиленнымъ движеніемъ нѣмецкихъ армій и бомбардировки города, по всѣмъ окрестностямъ расположился ихъ ландверъ. Всѣ деревни и деревушки были заняты ими; здѣсь рота, тамъ двѣ, дальше еще подъ командой прусскихъ офицеровъ три или четыре. Они наблюдали за всѣми дорогами и тропинками и дѣлали постоянныя реквизиціи: хлѣбъ, зерно, мука, сѣно, солома, скотъ, все имъ годилось; они сходились съ удовольствіемъ около огня, говорили съ умиленіемъ о своихъ женахъ и дѣтяхъ, жалѣли объ участи своихъ бѣдныхъ братьевъ, эльзасцевъ и лотарингцевъ, и вздыхали о нашихъ несчастіяхъ. Но все это не мѣшало имъ хорошо ѣсть и пить на нашъ счетъ, разваливаться въ креслѣ дѣда или бабушки и потягивать съ наслажденіемъ сигары, которыя мы были уже обязаны имъ доставлять!.Да, имъ ничего не стоило говорить красивыя фразы. То же самое мнѣ случалось часто видѣть въ Грауфталѣ, Эшбургѣ, Берлингенѣ и Гангевилѣ, куда я ходилъ иногда узнавать, нѣтъ ли чего новаго, въ блузѣ и съ палкой въ рукѣ.
   Въ началѣ сентября въ Гагенау поселился ихъ генералъ-губернаторъ Бисмаркъ-Болэнъ, объявивъ, что Эльзасъ былъ всегда нѣмецкой провинціей и что его величество прусскій король вступаетъ вновь во владѣніе своею собственностью; что на Страсбургъ, Бичъ, Пфальцбургъ и Нёвъ-Бризанъ нужно смотрѣть какъ на мятежниковъ, возставшихъ противъ законной власти короля Вильгельма, но что ихъ очень скоро образумятъ посредствомъ трехъ сотъ фунтовыхъ ядеръ.
   Вотъ что у насъ проповѣдовалось, Жоржъ, совершенно открыто, и это доказываетъ, что нѣмцы считали насъ за дураковъ, которымъ можно разсказывать всякій вздоръ, не боясь, что имъ засмѣются въ глаза.
   Единственнымъ утѣшеніемъ для насъ было то, что мы жили въ лѣсу, куда эти храбрецы не любили заглядывать, и я каждый вечеръ благословлялъ за это небо. Но вслѣдъ за водвореніемъ Бисмарка-Болэна, по долинѣ начали разъѣзжать ежедневно, утромъ и вечеромъ, конные жандармы въ своихъ каскахъ и длинныхъ плащахъ, съ губернаторскими приказами и пачками объявленій, которыя мэрамъ вмѣнялось въ обязанность наклеивать на двери церквей и мэрій.
   Эти объявленія обѣщали самое лучшее обращеніе вѣрноподданнымъ короля Вильгельма и грозили смертью всѣмъ, кто окажетъ какую-либо помощь французамъ, которыхъ они называли "нашими врагами"! Запрещено было давать имъ хлѣба или стаканъ воды, служить имъ проводниками и укрывать у себя въ домахъ; чтобы быть честнымъ человѣкомъ, ихъ нужно было выдавать; въ случаѣ неповиновенія, мы были подсудны только военному суду и самымъ слабымъ наказаніемъ за одинъ изъ этихъ проступковъ была двадцатилѣтняя каторга и тридцать-семь тысячъ франковъ штрафа.
   При такихъ мѣрахъ Бисмаркъ-Болэнъ могъ легко обойтись безъ всякихъ объясненій относительно расъ, нѣмецкаго отечества и правъ его величества.
   Представь себѣ теперь наше одиночество и страхъ мародеровъ, которымъ мы не должны были сопротивляться, если-бы они явились отъ имени короля. Къ счастью этотъ народъ не отличается особенной храбростью; разнесся слухъ, что въ окрестностяхъ бродили вольные стрѣлки и даже успѣвшіе бѣжать изъ Верта солдаты; это предохраняло насъ отъ желавшихъ намъ такъ много добра посѣтителей доброй расы.
   Говорили, что всѣхъ служащихъ по лѣсному вѣдомству оставятъ на ихъ прежнихъ мѣстахъ, что имъ даже увеличатъ жалованье и многіе получатъ повышенія.
   Ты можешь себѣ представить мое негодованіе, когда эти слова повторяли при мнѣ! Я не забылъ наставленій нашего инспектора и при всякомъ удобномъ случаѣ напоминалъ о нихъ моимъ подчиненнымъ:
   "Всѣ должны оставаться на своихъ постахъ!... Счастье, можетъ быть, не всегда будетъ противъ насъ... Пусть каждый исполнитъ свой долгъ до конца... Никакихъ другихъ приказаній нѣтъ".
   Это же приказаніе онъ исполнилъ самъ, оставаясь въ Пети-Пьерѣ и продолжая исполнять свои обязанности.
   Страсбургъ защищался; около Меца дрались. Отъ времени до времени я посылалъ Мерлена за приказаніями къ начальству, и отвѣтъ былъ всегда одинъ и тотъ же: "Нѣтъ ничего безнадежнаго... мы можемъ съ минуты на минуту пригодиться и оказать поддержку... Пусть всѣ остаются на своихъ мѣстахъ!"
   И такъ, мы все ждали. Всегда прекрасная въ нашихъ горахъ осень, съ своей красной листвой, высокимъ безмолвнымъ лѣсомъ, гдѣ уже не слышно ни одной птицы, съ свѣже-скошенными и гладкими какъ безпредѣльный коверъ лугами и рѣкой, покрытою сухимъ листомъ шпажникомъ и все это величественное и спокойное зрѣлище было еще величественнѣе и грустнѣе, при страшныхъ, переживаемыхъ нами событіяхъ.
   Сколько разъ тогда, слушая безконечный шопотъ лѣса, по которому уже пробѣгали первыя содроганія зимы, сколько разъ говорилъ я себѣ:
   "Въ то время какъ ты смотришь на этотъ старый, уснувшій лѣсъ, Фредерикъ, что-то дѣлается тамъ, въ Шампани? Что сталось съ этими многочисленными арміями, съ кавалеріей, пѣхотой, съ пушками, съ этими тысячами существъ, ожесточенно стремящихся къ своей гибели, ради славы и интересовъ нѣсколькихъ человѣкъ? Увидимъ ли мы ихъ обратное бѣгство? Останутся ли они лежать въ туманахъ Мааса или вернутся и наступятъ намъ пятой на шею?"
   Я представлялъ себѣ также иногда большія сраженія.
   Бабушка также сильно тревожилась и сидя, у окна, говорила:
   -- Слушайте, Фредерикъ! вы ничего не слышите?
   И я вслушивался; но слышенъ былъ только шумъ вѣтра въ сухихъ листьяхъ.
   Иногда, но рѣдко, городъ какъ будто просыпался; нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ повторялись эхомъ отъ Quatre-ents и Миттельброна, и снова все умолкало. Насъ больше всего поддерживала мысль о Мецѣ; мы ждали помощи главнымъ образомъ оттуда.
   Теперь я долженъ тебѣ разсказать вещь, очень удивившую насъ сначала и которую мы никакъ не могли понять, но, къ несчастью, она очень скоро выяснилась какъ для насъ, такъ и для другихъ.
   Недѣли черезъ двѣ послѣ водворенія Бисмарка-Болэна въ Гагенау, въ одно прекрасное утро на равнинѣ показалась повозка, напоминавшая тѣ, въ которыхъ нѣмцы эмигрировали, бывало, въ Америку, когда еще не существовало желѣзныхъ дорогъ; это была длинная, крытая телѣга, нагруженная соломенными тюфяками, мотовилами, кроватями, кастрюлями и всякимъ хламомъ, съ грязной собакой, растрепанной женщиной, кучей грязныхъ ребятишекъ и мужчиной, который велъ самъ подъ уздцы свою клячу.
   Мы смотрѣли съ удивленьемъ, думая про себя:
   -- Что это значитъ? зачѣмъ ѣдутъ къ намъ эти люди?
   Подъ парусинной покрышкой, около самаго дышла, уже старая, желтая, сморщенная женщина, въ криво надѣтомъ чепцѣ, искала въ головѣ у копошившихся въ соломѣ дѣтей -- нѣсколькихъ бѣлокурыхъ мальчиковъ и дѣвочекъ, съ вздутыми, какъ у всѣхъ питающихся картофелемъ, щеками и животами.
   -- Будешь ли ты сидѣть смирно, Вильгельмъ!-- ворчала она.-- Погоди, дай еще посмотрѣть! постой! я еще что-то вижу... Хорошо, теперь поймала!... Можешь идти валяться! Вильгельмина, положи голову ко мнѣ на колѣни... каждому свой чередъ... успѣешь потомъ посмотрѣть на сосны.
   А отецъ, толстый мужчина, въ зеленомъ, сильно морщившемъ на спинѣ, сюртукѣ, съ отвислыми щеками, съ очками на маленькомъ носу, въ панталонахъ въ сапоги и съ большой фарфоровой трубкой въ зубахъ, тащилъ за узду несчастную клячу, обращаясь по временамъ къ женѣ:
   -- Смотри-ка, Герминія, какіе лѣса, какіе луга въ этомъ богатомъ Эльзасѣ... вѣдь это земной рай!
   Они походили на цыганъ, и когда пришелъ Мерненъ, мы весь вечеръ только о нихъ и толковали.
   Но намъ суждено было видѣть много другихъ, потому что путешествіе этихъ иностранцевъ въ старыхъ одноколкахъ и телѣгахъ, двухъ и четырехъ колесныхъ, и забранныхъ по дорогѣ путемъ реквизиціи повозкахъ -- продолжалось очень долго. Съ этой, оставшейся у меня въ памяти, первой повозки имъ не было конца; каждый день ихъ проѣзжало по три, четыре, пять, всѣ набитыя дѣтьми, стариками, молодыми женщинами и странно одѣтыми молодыми дѣвушками, въ платьяхъ, какія я видѣлъ лѣтъ пятнадцать, двадцать тому назадъ на нашихъ саверискихъ дамахъ, въ большихъ шляпахъ съ бумажными цвѣтами и заплетенными въ косы, какъ косички нашихъ дѣдовъ, желтыми волосами.
   Всѣ эти люди говорили какимъ-то непонятнымъ нѣмецкимъ языкомъ. Лица у нихъ были -- одни одутловатыя, толстыя, съ почтенной бородой; другія -- узкія заостренныя, въ старыхъ, застегнутыхъ до подбородка и скрывавшихъ бѣлье, сюртукахъ; одни съ свѣтлосѣрыми глазами и жесткими, щетинистыми рыжими баками; другіе -- маленькіе, круглые, живые, юркіе; но всѣ они, увидавъ нашу прекрасную долину, невольно вскрикивали отъ изумленія и мужчины, женщины и дѣти, всѣ поднимали кверху руки, какъ, говорятъ, это дѣлали при входѣ въ обѣтованную землю, евреи.
   Такимъ-то образомъ съѣзжались къ намъ всѣ эти люди изъ разныхъ концовъ Германіи; до границы они ѣхали по желѣзной дорогѣ; но такъ какъ всѣ наши линіи, начиная отъ Виссенбурга или Сульца, были заняты ихъ войсками, ихъ обозами съ провіантомъ и боевыми снарядами, то имъ приходилось заставлять везти себя по эльзасскому обычаю, въ телѣжкахъ.
   То тѣ, то другіе спрашивали у насъ дорогу въ Савернъ, Меттингъ и Лютцельштейнъ; около моста, у ручья, они вылѣзали изъ повозокъ и пили воду изъ своихъ черепковъ или изъ горсти. И это возобновлялось ежедневно. Я ломалъ себѣ голову, придумывая, зачѣмъ бы могли къ намъ ѣхать эти иностранцы, въ такое тяжелое время, когда жизненныхъ припасовъ было мало и никто не зналъ, что будетъ ѣсть на слѣдующій день. Они объ этомъ не говорили ни слова и продолжали свой путь подъ прикрытіемъ наполнявшаго страну ландвера. Потомъ уже мы узнали, что и они участвовали въ реквизиціяхъ, что давало имъ возможность соблюдать экономію и набивать себѣ желудокъ.
   Представь же себѣ, Жоржъ, что всѣ эти новаго рода цыгане, видъ которыхъ даже въ минуты нашего несчастія возбуждалъ въ насъ жалость, были чиновники, которыхъ Германія посылала управлять нами: сборщики податей, надсмотрщики, казначеи, учителя и Богъ знаетъ кто.
   Люди, начавшіе являться уже съ сентября и октября мѣсяца, задолго до подписанія мира, и спокойно занимать наши мѣста, безцеремонно говоря намъ:
   -- Иди прочь, пусти меня!
   Можно было подумать, что все это было рѣшено заранѣе, такъ какъ нѣкоторые явились раньше сдачи Страсбурга. Сколько этихъ пивныхъ бочекъ, пьяницъ, бѣдствовавшихъ годами по всѣмъ маленькимъ городкамъ Помераніи, Бранденбурга и еще дальше, которымъ никогда не добиться бы ничего дома и не знавшихъ, куда дѣваться и гдѣ искать кредита, сколько этихъ людей нахлынуло тогда на "богатый Эльзасъ", этотъ земной рай, обѣщанный нѣмцамъ ихъ королями, профессорами и школьными учителями!
   Въ то время, о которомъ я тебѣ говорю, они вели себя еще довольно скромно, несмотря на невѣроятныя побѣды своихъ армій: они не были еще увѣрены, что счастье будетъ имъ покровительствовать до конца; сравнивая свое старое, вытертое платье и свой жалкій видъ съ довольствомъ самаго мелкаго чиновника Эльзаса и Лотарингіи, они вѣроятно говорили про себя: "Не можетъ быть, чтобы Господь Богъ назначилъ нашего брата занимать такія славныя мѣста! За какую необыкновенную заслугу будемъ мы играть первую роль въ странѣ, которую французы обработали, насадили, обогатили заводами и фабриками?.. Только бы ее не отняли обратно и не заставили бы насъ возвратиться къ нашему Schnaps'у!"
   Да, Жоржъ, именно такъ должны были разсуждать всѣ эти выходцы, если у нихъ было хотя немного здраваго смысла и чувства справедливости; въ ихъ взглядѣ и улыбкѣ замѣтна была какая-то тревога. но какъ только Страсбургъ былъ сданъ и Мецъ проданъ, они размѣстились очень удобно въ прекрасныхъ, большихъ домахъ, которые они не строили, улеглись въ мягкихъ постеляхъ префектовъ су-префектовъ, судей и другихъ особъ, о которыхъ никогда даже не мечтали; собравъ подати съ земли, которую они не засѣвали, наложивъ руку на книги всѣхъ администрацій, которыхъ не основывали, и увидѣвъ что денежки "богатаго Эльзаса" льются къ нимъ въ кассу, тогда, Жоржъ, они дѣйствительно вообразили себя представителями чего-то, инспекторами, сборщиками податей, надсмотрщиками, и тутъ нѣмецкая гордость которую они умѣютъ такъ хорошо скрывать подъ низостью, когда не чувствуютъ себя сильнѣе, эта грубая гордость, раздула имъ теперь щеки.
   Въ то время какъ я былъ тамъ, у нихъ все еще оставались въ памяти ихъ Лумпэ-Штрассе, гдѣ они когда-то жили. Это воспоминаніе заставляло ихъ быть очень экономными; они пили двое одну кружку пива, и каждый платилъ свою долю; спорили о ліардахъ съ сапожникомъ и портнымъ; оспаривали каждый поданный счетъ и кричали при этомъ, что ихъ грабятъ. У насъ послѣдній сапожникъ постыдился бы такого скряжничества, какое и было у этихъ новыхъ чиновниковъ, обѣщавшихъ намъ такъ много благъ именемъ нѣмецкаго отечества и. выказывавшхъ въ то же время свою отвратительную скупость и скаредность. Мы понимали, съ кѣмъ имѣли дѣло.
   

XIV.

   Одинъ разъ, въ концѣ октября, одинъ изъ проѣзжавшихъ каждое утро мимо насъ жандармовъ Бисмарка-Болэна, остановился у нашихъ дверей.
   -- Эй, кто тамъ есть?-- крикнулъ онъ.
   Я вышелъ.
   -- Вы лѣсничій?-- спросилъ онъ.
   -- Да,-- отвѣчалъ я,-- меня зовутъ Фредерикомъ и я здѣшній лѣсничій.
   -- Ну, такъ вотъ вамъ,-- продолжалъ онъ, подавая мнѣ письмо.
   И онъ поѣхалъ мелкой рысью, къ поджидавшему его поодаль товарищу.
   Я вернулся въ домъ.
   Марія-Роза съ бабушкой встревожились и молча смотрѣли на меня.
   -- Что этимъ пруссакамъ понадобилось отъ меня?-- сказалъ я, распечатывая письмо.
   Это было приказаніе отъ поселившагося въ Цорнштадтѣ оберферстера {Инспекторъ лѣсничихъ.} явиться къ нему со всѣми сторожами моего участка. Я прочелъ письмо вслухъ, и оно напугало женщинъ..
   -- Какъ же ты намѣренъ поступить, батюшка?-- спросила, помолчавъ съ минуту, Марія-Роза.
   -- Объ этомъ-то я и думаю,-- отвѣчалъ я.-- Нѣмцы не имѣютъ права отдавать мнѣ приказанія; но въ настоящую минуту сила на ихъ сторонѣ; они могутъ насъ выгнать, когда имъ вздумается,-- такъ тутъ нужно хорошенько обдумать.
   Я ходилъ взадъ и впередъ, ужасно разстроенный, какъ вдругъ Жанъ Мерленъ промелькнулъ подъ нашими окнами, шагнулъ разомъ черезъ три ступени крыльца и вошелъ въ комнату.
   -- Здравствуйте, Марія-Роза! здравствуйте, бабушка. Получили вы приказъ отъ оберферстера?-- спросилъ онъ меня.
   -- Да.
   -- А!-- продолжалъ онъ:-- они вамъ не довѣряютъ, потому что такіе же приказы присланы всѣмъ сторожамъ. Что же мы, пойдемъ?
   -- Посмотримъ,-- отвѣчалъ я.-- Отправляйтесь въ Пети-Пьеръ и спросите, что на.это скажетъ намъ инспекторъ..
   Часы показывали восемь, и Жанъ сейчасъ же отправился; ровно въ полдень онъ уже вернулся сказать, что г. Ларошъ совѣтуетъ узнать, чего хотятъ отъ насъ нѣмцы, и немедленно увѣдомить его. И такъ, рѣшено было идти. Нужно сказать, Жоржъ, что со времени водворенія нѣмцевъ лѣсъ грабили самымъ безсовѣстнымъ образомъ; всѣ сложенныя для продажи въ сажени дрова исчезали полѣно за полѣномъ; ландверъ бралъ все, что попадалось подъ руку; они любили сидѣть у яркаго огня, въ своихъ засыпанныхъ со стороны города земляныхъ ретраншементахъ; крестьяне также дѣлали запасы, и можно было подумать, что собственность государства принадлежала первому встрѣчному.
   Я постоянно твердилъ сторожамъ, чтобы они напоминали преступникамъ, что лѣсъ принадлежитъ по прежнему Франціи и что по окончаніи войны въ немъ придется дать отчетъ. Мой участокъ пострадалъ меньше другихъ, такъ какъ я продолжалъ дѣлать по прежнему обходы, а люди всегда уважаютъ того, кто исполняетъ свой долгъ.
   Я послалъ Жана предупредить его товарищей, чтобы всѣ собрались завтра къ девяти часамъ у сторожевогодома, въ мундирахъ, но безъ бляхъ, для того чтобы идти всѣмъ вмѣстѣ въ Цорнштадтъ.
   На слѣдующій день, когда всѣ пришли, мы отправились въ путь и въ двѣнадцать часовъ были уже въ сѣняхъ большого дома, въ которомъ помѣщался со всѣмъ своимъ семействомъ г. оберферстеръ.
   Этотъ день былъ въ Цорнштадтѣ, большимъ праздникомъ для пруссаковъ. Они только-что узнали о капитуляціи Базена и громко распѣвали по всѣмъ кабакамъ. У г. оберферстера также пировали.
   Понятно, что это печальное извѣстіе еще больше омрачило насъ.
   У дверей стояли уже собравшіеся раньше сторожа другихъ участковъ и лѣсничіе Карлъ Вернеръ, Бальтазаръ Рёдигъ и во главѣ всѣхъ -- Якобъ Геппъ.
   Пожавъ другъ другу руки, мы рѣшили между собой выслушать замѣчанія г. оберферстера молча, а если нужно будетъ отвѣчать, то говорить -- какъ самому старшему изъ лѣсничихъ -- мнѣ.
   Намъ пришлось ждать около получаса, такъ какъ пиръ все продолжался; въ домѣ веселились, смѣялись, чокались, колотили по фортепьяно и пѣли: "Wacht am Rhein"!
   Несмотря на ихъ невѣроятное тщеславіе, эти люди все-таки не разсчитывали на такія крупныя побѣды, и я думаю, что, несмотря на заблаговременно сдѣланныя приготовленія и численное превосходство, будь у насъ другіе начальники -- имъ не довелось бы такъ веселиться.
   Наконецъ въ два часа какой-то нѣмецъ въ зеленой войлочной шляпѣ съ пѣтушьими перьями, съ веселымъ лицомъ и раскраснѣвшимися до ушей щеками, такъ какъ онъ вышелъ изъ кухни, отворилъ намъ дверь.
   -- Можете войти,-- сказалъ онъ.
   Пройдя одну большую комнату, мы увидѣли въ слѣдующей г. оберферстера. Онъ былъ одинъ и сидѣлъ въ креслѣ на концѣ длиннаго стола,-- еще уставленнаго десертомъ и пустыми бутылками -- съ краснымъ лицомъ и скрестивъ съ довольнымъ видомъ руки на животѣ.
   Это былъ красивый мужчина, въ зеленой суконной, обшитой куницей, курткѣ. Да, Жоржъ, нужно сознаться, что онъ былъ очень красивый, высокій, хорошо сложенный мужчина, съ большой головой, короткими волосами, крѣпкими челюстями, длинными усами и съ широкими, низко спускавшимися баками. Только большой, покрытый бѣлыми, какъ бы опухшими пятнами, красный носъ невольно поражалъ васъ въ первую минуту и какъ будто заставлялъ -- изъ уваженія къ его чину -- опустить глаза.
   Онъ смотрѣлъ, какъ мы входили, прищуривъ свои маленькіе сѣрые глаза; и когда наконецъ мы встали всѣ вокругъ стола, съ фуражками въ рукахъ, онъ окинулъ еще разъ всѣхъ насъ пристальнымъ взглядомъ, потянулъ книзу свой жилетъ, откашлялся и началъ мягко:
   -- Видно, что всѣ вы славные люди; у всѣхъ у васъ добрыя, нѣмецкія лица, и я этимъ очень доволенъ! Держитесь вы также очень хорошо; я вами очень доволенъ.
   Изъ комнаты рядомъ слышался громкій смѣхъ, прервавшій рѣчь г. оберферстера.
   -- Запри дверь, Вильгельмъ!-- сказалъ онъ впустившему насъ слугѣ. Тотъ исполнилъ приказаніе, и г. оберферстеръ продолжалъ:
   -- Да, у васъ добрыя, нѣмецкія лица!.. и я чувствую невольное негодованіе, когда подумаю, что васъ держали столько лѣтъ въ рабствѣ,-- эти фанфароны! Но, благодаря Всевышнему и побѣдоносной арміи нашего великаго монарха Вильгельма, насталъ часъ освобожденія, и царство Содома и Гоморры теперь кончено. Съ этихъ поръ честные отцы семействъ и вѣрные, честно исполняющіе свой долгъ и оберегающіе собственность его величества слуги не будутъ вынуждены жить на пятьсотъ или шестьсотъ франковъ жалованья, тогда какъ какіе-нибудь авантюристы, нарушители закона, игроки и всякія порочныя созданья присвоивали себѣ по сорока милліоновъ въ годъ, на содержанье танцовщицъ, поваровъ, льстецовъ, шпіоновъ, да еще для того, чтобы неосмотрительно, совсѣмъ по-дурацки, объявлять безъ всякаго повода войну мирнымъ сосѣдямъ, не имѣя ни арміи, ни боевыхъ снарядовъ, ни пушекъ, словомъ -- ничего! Нѣтъ, этого никогда больше не будетъ, -- старая Германія не допуститъ!
   Тутъ, очень довольный своей рѣчью, г. оберферстеръ налилъ себѣ стаканъ вина, для освѣженія мыслей, медленно выпилъ его, полузакрывъ глаза, и продолжалъ:
   -- Я созвалъ васъ сюда, чтобы утвердить васъ въ вашихъ должностяхъ; потому что я осматривалъ лѣса, нашелъ все въ порядкѣ, убѣдился, что вы -- вѣрные слуги; поэтому справедливость требуетъ оставить васъ на вашихъ мѣстахъ. И я объявляю вамъ, что жалованье ваше будетъ удвоено; старые слуги получатъ вмѣсто отставки повышеніе; они будутъ имѣть сообразно съ ихъ званіемъ довольство,-- словомъ, что щедрость Его Величества распространится на всѣхъ васъ и вы будете на старости лѣтъ благословлять счастливое присоединеніе благороднаго Эльзаса къ его настоящему отечеству. Вы будете со временемъ разсказывать своимъ дѣтямъ и внукамъ объ этомъ вавилонскомъ плѣнѣ, въ которомъ такъ долго томились и страдали, и будете также самыми вѣрными слугами его королевскаго величества!-- Вотъ чего я желаю!-- Такіе вѣрные, пользующіеся уваженіемъ за свою чудесную службу, слуги имѣютъ всегда большое вліяніе на крестьянъ. Вы должны выражать громко и открыто вашу сердечную, живущую въ сердцѣ каждаго нѣмца, преданность нашему великому государю Вильгельму. Да, вы должны принять присягу; что же касается до прибавки жалованья, то я даю вамъ слово оберферстера, что все будетъ сдѣлано, какъ я вамъ сказалъ!
   Говоря это, онъ не переставалъ наблюдать насъ. Позади стояли два или три высокихъ нѣмца въ мундирахъ, которые были повидимому не только восхищены, но и глубоко тронуты его рѣчью. Но мы, съ своими фуражками въ рукахъ, были очень холодны; и такъ какъ отвѣчать долженъ былъ я, то всѣ смотрѣли на меня, стараясь угадать мои мысли. Ты понимаешь, Жоржъ, каково было мое внутреннее негодованіе, слыша, что насъ называютъ честными людьми и вѣрными слугами, если мы сдѣлаемся измѣнниками! Я чувствовалъ, какъ кровь прилила мнѣ къ лицу, и я желалъ бы имѣть возможность отвѣтить, что только негодяи могутъ принимать титулъ честнаго человѣка, измѣняя чести,-- но удержалъ свой языкъ, не желая компрометировать товарищей, такъ какъ многіе изъ нихъ были обременены большими семьями; отвѣтственность казалась мнѣ слишкомъ тяжелой.
   Окончивъ свою рѣчь, г. оберферстеръ зорко наблюдалъ за нами и въ особенности за мной.
   -- Ну, что же вы скажете? я разрѣшаю вамъ говорить,-- сказалъ онъ.
   -- Г. оберферстеръ,-- отвѣчалъ я тогда:-- товарищи уполномочили меня, какъ самаго старшаго изъ лѣсничихъ, говорить за всѣхъ; но сдѣланное вами предложеніе крайне серьезно, и я полагаю, что каждый изъ насъ попроситъ времени на размышленье.
   Всѣ наклонили головы; а онъ, искренно удивившись,-- такъ какъ думалъ, что прибавка жалованья рѣшала все,-- сидѣлъ больше минуты, вытаращивъ глаза, и смотрѣлъ на меня, словно увидѣлъ что-нибудь необыкновенное; наконецъ онъ окинулъ глазами остальныхъ и прибавилъ уже сурово:
   -- Я даю вамъ двадцать-четыре часа! Завтра въ это же время я долженъ имѣть письменный и подписанный каждымъ изъ васъ отвѣтъ: да или нѣтъ! Не думайте, что у насъ недостатокъ въ людяхъ; въ Германіи множество опытныхъ лѣсничихъ, знающихъ дѣло не хуже любого изъ васъ, и они были бы очень рады переселиться въ богатый Эльзасъ съ его роскошной растительностью, помѣститься въ теплыхъ гнѣздахъ посреди великолѣпныхъ лѣсовъ, обойти утромъ и вечеромъ свой участокъ, составить протоколъ и получать за это полторы тысячи франковъ въ годъ, домъ съ садомъ, покосъ, дрова для отопленія, пастбище для коровы и все остальное. Нѣтъ не думайте этого! Сотни человѣкъ ждутъ съ нетерпѣніемъ, чтобы имъ подали знакъ придти. И взвѣсьте хорошенько вашъ отвѣтъ; подумайте о вашихъ женахъ и дѣтяхъ; помните, что, можетъ быть, вамъ придется горько раскаяться, если вы скажете: нѣтъ! Франція раззорена въ конецъ, у нея нѣтъ ни копѣйки; жалкіе, оставшіеся въ Ландахъ и въ Бретани, лѣса годятся развѣ на метлы; сторожа этихъ кустовъ останутся на своихъ постахъ, а вы никогда не будете помѣщены. Вы -- нѣмцы! Французы эксплуатируютъ и презираютъ васъ; они называютъ васъ тупоголовыми! Подумайте обо всемъ этомъ; я совѣтую вамъ какъ честный человѣкъ, какъ братъ-нѣмецъ и хорошій отецъ семейства.
   И онъ смотрѣлъ на меня, ожидая, что я скажу что-нибудь, но я крѣпко сжалъ губы и чувствовалъ, какъ у меня по лбу пробѣгали какъ будто струи холоднаго воздуха.
   

XV.

   Всѣ мои товарищи тоже молчали. Рядомъ, за дверью, играли на фортепьяно; женщина пѣла нѣжную и грустную арію.
   -- Двадцать-четыре часа!-- повторилъ онъ, вставая,-- и ни минуты болѣе!
   Затѣмъ, бросивъ съ гнѣвомъ салфетку на столъ, онъ прибавилъ:
   -- Помните хорошенько, что сказавшій нѣтъ можетъ сейчасъ же сбираться въ путь; большая дорога открыта. Мы не потерпимъ враговъ и опасныхъ людей между нами... Это было бы слишкомъ глупо... Мы вѣдь не французы.
   Съ этими словами онъ вошелъ въ сосѣднюю гостиную, а мы вышли черезъ сѣни.
   Tô, что форстмейстеръ объявилъ намъ подъ конецъ: "что намъ трудно будетъ получить мѣсто въ Эльзасѣ и что нѣмцы безъ сожалѣнія прогонятъ насъ" -- было ужасно, и самые отважные упали духомъ.
   Нѣкоторымъ пришла мысль завернуть въ трактиръ "Подъ Елью", чтобы обсудить это дѣло; они особенно интересовались моимъ мнѣніемъ; но я сказалъ имъ, остановясь у дверей трактира:
   -- Теперь, товарищи, нужно поберечь тѣ небольшія деньги, которыя у насъ есть; пять су за кружку вина -- все-таки пять су! Во время народныхъ бѣдствій все дорого; путешествія дорого обходятся, особенно если путешествовать съ женщинами, дѣтьми и стариками.
   Высокій Кернъ непремѣнно хотѣлъ знать, что я думаю; многіе окружили меня, и я сказалъ имъ:
   -- Послушайте... Что касается меня, я знаю, какъ мнѣ слѣдуетъ поступить, но въ такія минуты каждый долженъ дѣйствовать по своему,-- у каждаго есть своя совѣсть,-- и потому я никому не дамъ совѣта.
   Видя, что Яковъ Хеннъ, отецъ шести малютокъ, совершенно растерялся и, опустивъ руки, смотрѣлъ въ землю, я вскричалъ:
   -- Товарищъ! пожмемъ другъ другу руку, можетъ быть въ послѣдній разъ! Старыя дружескія воспоминанія да послѣдуютъ за нами всюду, куда небо укажетъ намъ путь!
   Нѣкоторые поцѣловались, и мы разошлись.
   

XVI.

   Жанъ Мерленъ и я одни направились къ Фальбергу; я не знаю, что сдѣлали остальные -- вошли ли въ трактиръ, или вернулись домой. Что касается насъ, то мы такъ были поглощены своими размышленіями, что долго шли не говоря ни слова.
   Выйдя изъ Цорнштадта, мы поднялись на Брюэрскую возвышенность, до равнины Грауфталь. Вдругъ солнце, выглянувъ изъ-за облаковъ, освѣтило лѣса. При солнечномъ блескѣ между обнаженными деревьями, въ глубинѣ долины, мы увидѣли хорошенькій домикъ, гдѣ я провелъ такъ много счастливыхъ дней съ тѣхъ поръ какъ отецъ Бруатъ отдалъ за меня свою дочь.
   Я остановился. Жанъ слѣдовавшій за мною, тоже остановился, и, опершись на наши палки, мы долго смотрѣли какъ во снѣ.
   Всѣ прожитые годы проходили передъ моими глазами.
   Маленькій домикъ въ этотъ ясный и холодный день казался нарисованнымъ на пригоркѣ, среди высокихъ елей; сѣрая крыша, дымившаяся труба, окно, гдѣ Марія-Роза весною ставила гвоздику и резеду, рѣшетка, гдѣ вился плющъ, сарай со столбами, источенными червями -- все это было такъ близко передъ нашими глазами, что намъ казалось, мы могли бы дотронуться рукой.
   Глядя на эту картину, я думалъ:
   "Посмотри, Фредерикъ, посмотри на этотъ мирный уголокъ гдѣ протекла твоя молодость и откуда ты долженъ уйти съ посѣдѣвшей головой, не зная, гдѣ преклонить ее! Здѣсь жила твоя жена и дѣти, изъ которыхъ иныя покоятся рядомъ съ ней въ Дозенхеймѣ. Посмотри!.. вспомни свою прошлую жизнь, проходившую среди хорошихъ людей, называвшихъ тебя добрымъ сыномъ, добрымъ отцомъ, честнымъ человѣкомъ и призывавшихъ благословеніе Божіе на тебя. Къ чему послужило тебѣ быть добрымъ отцомъ и добрымъ сыномъ, честно относиться къ своимъ обязанностямъ, когда тебя гонятъ, и ни одна душа въ мірѣ не можетъ вступиться за тебя! Нѣмцы теперь сильны, и сила оказывается выше права, установленнаго самимъ Богомъ"...
   Я содрогнулся, что осмѣлился роптать на Провидѣніе; но мое страданіе было слишкомъ глубоко, беззаконіе казалось мнѣ слишкомъ великимъ... Да проститъ мнѣ Небо, что я усомнился въ немъ!
   Что касается всего остального, то мое рѣшеніе было непоколебимо: я согласился бы скорѣе погибнуть, чѣмъ сдѣлать подлость. Глядя на Мерлена, прислонившагося къ березѣ около меня, я сказалъ:
   -- Въ послѣдній разъ я смотрю на свой старый домъ; завтра форстмейстеръ получитъ мой отвѣтъ, а послѣ-завтра все мое имущество будетъ на телѣгѣ. Скажите теперь, какъ вы думаете поступить?
   Онъ сильно покраснѣлъ и отвѣтилъ:
   -- О, папа Фредерикъ, какъ вы можете спрашивать меня объ этомъ! Вы обижаете меня. Развѣ вы не знаете, какъ я поступлю? Я поступлю какъ вы; у честнаго человѣка -- только одинъ путь.
   -- Это хорошо. Я заранѣе былъ увѣренъ въ васъ, но я радъ, что вы оправдали мою въ васъ увѣренность. Надо, чтобы все было ясно между нами. Мы не нѣмцы, которые подходятъ ко всему тридцатьюшестью дорогами и находятъ, что всѣ средства хороши, только бы дѣло удалось. Ну въ путь, Жанъ, смѣлѣе!
   

XVII.

   Мы стали спускаться съ пригорка, и я признаюсь тебѣ, Жоржъ, что, приближаясь къ дому, колѣни мои дрожали при одной мысли, что нужно сообщить ужасную новость дочери и бабушкѣ.
   Наконецъ -- мы дошли до порога; Жанъ вошелъ первый. Я слѣдовалъ за нимъ, затворяя дверь.
   Было около четырехъ часовъ. Марія-Роза чистила къ ужину картофель, а бабушка, сидя въ своемъ креслѣ, грѣлась у огня, какъ мы привыкли ее видѣть.
   Представь себѣ мое положеніе: какъ начать говорить имъ, что нѣмцы выгоняютъ насъ? Но бѣднымъ женщинамъ достаточно было взглянуть на насъ, чтобы понять, что произошло что-то серьезное.
   Поставивъ свою палку къ часамъ и повѣсивъ шапку на гвоздь, я нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ; какъ бы то ни было, приходилось разсказывать о предложеніяхъ, сдѣланныхъ форстмейстеромъ, поступить на прусскую службу. Я не спѣшилъ, разсказывалъ все ясно, ничего не скрывая и не прибавляя, желая, чтобы эти бѣдныя существа могли свободно избрать нищету или позоръ.
   Я былъ увѣренъ, что они предпочтутъ нищету.
   Марія-Роза, вся блѣдная, поминутно поднимала руки къ небу, шепча:
   -- Возможно ли это, Боже! Существуютъ ли подобные негодяи на свѣтѣ? Ахъ! лучше умереть, чѣмъ связаться съ такими людьми!
   Меня радовало, что у дочери моей такое сердце, и Жанъ Мерленъ былъ такъ тронутъ, что я видѣлъ, какъ передергивало его лицо.
   Бабушка вздрогнула, какъ улитка въ своей раковинкѣ, подбородокъ ея задрожалъ, потухшіе глаза блистали гнѣвомъ; я былъ самъ пораженъ. Когда я сказалъ, что форстмейстеръ, въ случаѣ нашего отказа служить Пруссіи, даетъ намъ только двадцать-четыре часа, чтобы выбраться изъ дому, она не могла удержать своего негодованія.
   -- Покинуть этотъ домъ?-- сказала она, приподнявшись,-- никогда! Это мой домъ! Я родилась тутъ: вотъ уже болѣе восьмидесяти лѣтъ не покидаю его. Мой дѣдъ Лоранъ Дюшель поселился въ немъ первый; вотъ уже болѣе ста-тридцати лѣтъ, какъ онъ посадилъ фруктовыя деревья на пригоркѣ; мой отецъ Жакменъ первый проложилъ дорогу въ Дозенхеймъ и тропинки въ Томонталь; мой мужъ Жоржъ Бруатъ и мой зять Фредерикъ, присутствующій здѣсь, разсадили питомники буковъ и елей, лѣса которыхъ растутъ вдоль обѣихъ долинъ; мы всѣ покойно жили въ этомъ домѣ, мы пріобрѣли его; мы окружили садъ живою изгородью и палисадникомъ; каждое дерево -- наша собственность; мы сберегали деньги, чтобы купить лугъ, построить ригу и скотный дворъ... Насъ прогоняютъ изъ этого дома! Ахъ, негодяи!.. Вотъ какъ поступаютъ нѣмцы!.. Ну, пусть они приходятъ! Я сама, Анна Бруатъ, буду говорить съ ними!
   Я не могъ успокоить бѣдную престарѣлую бабушку; все что она говорила, было справедливо; но съ людьми, утверждающими, что сила составляетъ все и что позоръ и несправедливость ничего не значатъ,-- съ такими людьми напрасно было бы разговаривать.
   Когда она, запыхавшись, усѣлась, я ее спросилъ грустнымъ, но твердымъ голосомъ:
   -- Бабушка, желаете ли вы, чтобы я поступилъ на службу къ нѣмцамъ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала она.
   -- Ну, такъ черезъ сорокъ-восемь часовъ нужно намъ всѣмъ вмѣстѣ оставить этотъ домъ.
   -- Никогда!-- закричала она.-- Я не хочу этого!
   -- А я говорю, что это нужно сдѣлать! Я этого хочу...
   -- Ахъ!-- вырвалось у нея въ удивленіи.
   Я продолжалъ съ растерзаннымъ сердцемъ:
   -- Бабушка, вызнаете, я всегда глубоко уважалъ васъ. Да будутъ тысячу разъ прокляты эти нѣмцы, вынудившіе меня говорить съ вами такимъ образомъ! я ихъ проклинаю еще сильнѣе, если возможно!... Но развѣ вы не понимаете, бабушка, что эти дикари, безъ стыда, совѣсти и сожалѣнія даже къ старости, если увидятъ сопротивленіе, готовы и васъ вытащить за ваши сѣдые волосы; у васъ нѣтъ силы, а они сильнѣе -- и этого достаточно!... Развѣ вы не понимаете, что я, глядя на подобную сцену, не вытерплю, и если даже ихъ будетъ цѣлый полкъ -- брошусь на нихъ, и они убьютъ меня!.. Тогда что станется съ вами и моей дочерью? Вотъ о чемъ нужно подумать, бабушка. Простите, что я говорю съ вами такъ грубо, но я не хочу отьнихъ никакой милости, и увѣренъ, что вы также не желаете этого; да эти безсердечные люди и не оказали бы намъ ее!
   Она залилась слезами и шептала:
   -- О, Боже мой! Боже мой! покинуть этотъ домъ, гдѣ я надѣялась видѣть счастливою мою внучку, няньчить моихъ правнуковъ!... Боже мой, зачѣмъ ты не призвалъ меня къ себѣ раньше?
   Она такъ горько плакала, что наше сердце разрывалось; мы всѣ склонили голову и чувствовали, какъ слеза за слезой катились по нашимъ щекамъ. Сколько воспоминаній было у каждаго изъ насъ, но у бѣдной бабушки было ихъ болѣе, чѣмъ у насъ: она оставляла долину два или три раза въ годъ, отправляясь на рынокъ въ Савернъ и Фальцбургъ; это были самыя дальнія ея путешествія.
   

XVIII.

   Наконецъ ужасный ударъ былъ нанесенъ. Необходимость, Жоржъ,-- ужасная необходимость, заставила меня говорить; женщины поняли, что слѣдовало уѣхать, можетъ быть, даже навсегда, что ничто не могло отстранить отъ насъ этого страшнаго несчастія.
   Но мнѣ предстояло еще исполнить очень тяжелую обязанность. Какъ только утихли стоны послѣ рѣшенія покинуть домъ и каждый изъ насъ въ уныніи думалъ объ этомъ, я началъ новое объясненіе:
   -- Жанъ Мерленъ,-- сказалъ я,-- вы просили отдать за васъ мою дочь, и я призналъ васъ своимъ сыномъ, потому что я хорошо зналъ и уважалъ васъ. Это было рѣшено, мы дали другъ другу слово, и этого было вполнѣ достаточно!... Но тогда я былъ лѣсничій, имѣлъ право получить отставку, и мое мѣсто было обѣщано вамъ. Я не былъ богатъ, но имѣлъ кое-что, и моя дочь могла считаться хорошей партіей. Теперь я ничто, говоря правду -- я даже бѣденъ. Старая мебель, которая у меня остается, здѣсь въ домѣ была на мѣстѣ; но когда понадобится ее везти, она будетъ только стѣсненіемъ; лугъ, купленный на скопленныя мною деньги, имѣлъ цѣну только потому, что подходилъ къ лѣсному дому, теперь же, въ случаѣ перепродажи, будетъ стоить полцѣны.
   Да, можетъ быть, еще нѣмцы объявятъ, что недвижимая собственность должна просто перейти къ нимъ. Это зависитъ только отъ нихъ, потому кто силенъ -- тотъ и правъ! Вы сами останетесь безъ мѣста; ваша старая мать будетъ на вашемъ попеченіи. Содержаніе жены, среди всѣхъ этихъ несчастій, можетъ показаться вамъ тягостнымъ... По всѣмъ этимъ причинамъ, Жанъ, честь моя и моей дочери обязуетъ меня вернуть вамъ ваше слово. Обстоятельства измѣнились, у Маріи-Розы нѣтъ ничего, и я понимаю, что въ такихъ серьезныхъ случаяхъ честный человѣкъ можетъ измѣнить свое намѣреніе.
   Мерленъ поблѣднѣлъ, слушая меня, и дрожащимъ голосомъ отвѣтилъ:
   -- Я хотѣлъ жениться на Маріи-Розѣ ради ея самой, папа Фредерикъ, и потому только, что люблю ее, и она меня тоже любитъ. Я хотѣлъ жениться на ней ни ради вашего мѣста, ни ради ея приданаго; еслибы я хотѣлъ поступить такъ, то былъ бы негодяемъ. Теперь я еще болѣе, чѣмъ прежде, ею дорожу, ибо убѣдился, какое у нея прекрасное сердце; а это выше всего!
   И, вставъ, онъ протянулъ къ ней руки.
   -- Марія-Роза!
   Едва онъ произнесъ ея имя, какъ она бросилась къ нему на шею вся въ слезахъ. Они долго стояли въ объятіяхъ другъ друга, а я думалъ:
   "Моя дочь въ рукахъ честнаго человѣка -- это самое большое утѣшеніе среди всѣхъ ужасныхъ несчастій нашихъ".
   Послѣ этого, Жоржъ, несмотря на все наше отчаяніе, спокойствіе водворилось у насъ. Мерленъ и я порѣшили отнести на слѣдующій день отвѣтъ въ Цорнштадтъ:
   "Нѣтъ, господинъ форстмейстеръ, мы не будемъ служить прусскому королю!" Я тутъ же написалъ это, и Жанъ положилъ записку въ карманъ.
   Рѣшено было также, что рано утромъ я пойду въ Грауфталь, искать для насъ помѣщеніе. Три комнаты въ первомъ этажѣ у Икеля почти постоянно были свободными со времени вторженія нѣмцевъ; ни одного путешественника не было видно въ нашей странѣ. Конюшня Икеля была тоже пуста, и я надѣялся нанять это все за дешевую плату.
   Что касается Мерлена, то ему еще. надо было предупредить свою мать, что нужно покинуть лѣсъ; онъ сказалъ, что отправитъ ее въ Фальбергъ, гдѣ дядя Даніель съ радостью ее.приметъ. Старый школьный учитель долго жилъ вмѣстѣ съ своей сестрой; только когда Жанъ получилъ мѣсто, онъ перевезъ къ себѣ свою мать въ лѣсной домъ въ Томонталѣ.
   Доброй, старой Маргредель оставалось, значитъ, только вернуться въ свое прежнее жилище.
   Таковы были наши послѣднія рѣшенія. Жанъ взялъ тоже на себя трудъ сходить къ г. Ларошъ, предупредить его о всемъ случившемся и сказать, что я приду съ нимъ повидаться, какъ только переѣду. Онъ обнялъ еще разъ Марію-Розу, сказалъ нѣсколько ободрительныхъ словъ бабушкѣ и вышелъ. Я проводилъ его до порога, и мы разстались. Наступила ночь; морозило; каждая травинка блистала инеемъ и небо серебрилось звѣздами. Въ такое-то время намъ приходилось покидать домъ и искать другого убѣжища!
   Когда я возвратился домой, Каласъ ставилъ на столъ картофель и два горшка съ простоквашей; онъ съ удивленіемъ глядѣлъ на насъ, и никто не трогался съ мѣста.
   -- Садись Каласъ,-- сказалъ я ему;-- всѣ мы сегодня проголодались.
   Онъ сѣлъ и принялся чистить картофель; убравъ навозъ изъ конюшни и задавъ кормъ скоту -- онъ исполнилъ тѣмъ всѣ свои обязанности; совѣсть его была покойна.
   Счастливъ тотъ, кто не долженъ заботиться о завтрашнемъ днѣ и кому не суждено переживать время непріятельскаго вторженія!.. Они не испытываютъ и четвертой доли нашихъ страданій.... Бѣлка, заяцъ, лисица, всѣ животныя покрываются мѣхомъ при наступленіи зимы; у птицъ появляется пухъ подъ перьями; тѣ же изъ нихъ, которыя не могутъ жить зимою въ холодныхъ странахъ, за недостаткомъ насѣкомыхъ, служащихъ имъ пищею, одарены сильными крыльями, при помощи которыхъ они перелетаютъ въ болѣе теплыя страны.
   Одинъ человѣкъ ничѣмъ не въ силахъ помочь себѣ. Ни трудъ, ни предусмотрительность, ни мужество не могутъ предохранить его отъ несчастія; ближніе часто становятся самыми злыми его врагами, а старость довершаетъ его страданія. Вотъ нашъ удѣлъ.
   Нѣкоторые люди думаютъ сами управлять собою, но это трудно; для этого надо въ особенности много любви и ума, чего именно у насъ и недостаетъ.
   Поздно ночью мы разошлись, и каждый изъ насъ въ своемъ углу думалъ о поразившемъ насъ несчастіи.
   

XIX.

   На другой день, 1-го ноября, чѣмъ свѣтъ я отправился въ Грауфталь. Я надѣлъ блузу, круглую шляпу и толстые башмаки. По краямъ дороги деревья гнулись подъ инеемъ; по временамъ дроздъ или синица вылетали изъ-подъ куста, покрытаго снѣгомъ, и, поднимаясь въ воздухѣ, вскрикивали, какъ бы прощаясь со мною. Съ тѣхъ поръ я не разъ вспоминалъ этотъ день: я былъ на пути къ изгнанію; Жоржъ, путь этотъ только начался и былъ очень длиненъ.
   Около семи часовъ я пришелъ къ большимъ скаламъ, около которыхъ стояли самые бѣдные домики селенія; другіе тянулись вдоль рѣки; я остановился у дома Икеля.
   Войдя въ домъ, я прошелъ черезъ кухню въ маленькую залу трактира, наполненную табачнымъ дымомъ. Въ комнатѣ было такъ тихо, что я хотѣлъ позвать кого-нибудь, когда увидѣлъ Икеля, сидѣвшаго за печкой, съ надвинутымъ на уши колпакомъ и черною трубкою въ зубахъ; онъ не двигался съ мѣста, потому что нѣсколько недѣль тому назадъ у него былъ сильный припадокъ ревматизма, схваченнаго имъ во время рыбной ловли въ туманныя ночи.
   Никогда во всей долинѣ не было лучшаго рыболова; онъ продавалъ форелей и раковъ даже въ самые богатые отели Страсбурга.
   Къ несчастію рано или поздно за все приходится отплачиваться; у него развился сильный ревматизмъ, и ему оставалось только помечтать иногда о лучшихъ мѣстахъ рѣки, гдѣ въ его сѣть попадало больше всего рыбы.
   Въ ту минуту, когда я его замѣтилъ, его маленькіе темные глазки были устремлены на меня.
   -- Это вы, папа Фредерикъ?-- сказалъ онъ. Зачѣмъ вы пришли сюда въ то время, когда эти негодяи раззоряютъ насъ? На вашемъ мѣстѣ я бы лучше оставался въ лѣсу; волки совсѣмъ не такіе дурные сосѣди, какъ нѣмцы.
   -- Не всегда можно дѣлать такъ, какъ хочется,-- отвѣтилъ я ему.-- Свободны ли ваши три верхнія комнаты, и есть ли у васъ на конюшнѣ мѣсто для двухъ коровъ?
   -- Есть ли у меня мѣсто!-- вскричалъ онъ.-- Да, пруссаки очистили мѣсто. Они увели скотъ, а вмѣстѣ съ нимъ захватили сѣно, солому, овесъ, муку... Мѣста-мѣста... Да, у меня теперь много мѣста -- все свободно, отъ чердака до погреба, и долго еще будетъ свободно!... Злодѣи!...Помоги, Господи, когда-нибудь одержать надъ ними верхъ; несмотря на мой ревматизмъ, я пойду туда на костыляхъ отнять все, что они у меня похитили.
   -- И такъ,-- спросилъ я,-- ваши комнаты свободны?
   -- Да, и конюшня съ маленькимъ сараемъ для сѣна къ вашимъ услугамъ. Но зачѣмъ вы разспрашиваете меня?
   -- Потому что я пришелъ нанимать ихъ у васъ.
   -- Вы!-- вскричалъ онъ съ удивленіемъ.-- Зачѣмъ же вы не остаетесь въ лѣсномъ домѣ?
   -- Пруссаки гонятъ меня.
   -- Они васъ гонятъ!... За что?
   -- Потому что я отказываюсь поступить на службу къ нѣмцамъ.
   Икель былъ тронутъ; его крючковатый носъ опустился до самаго подбородка, и онъ сказалъ мнѣ серьезнымъ тономъ:
   -- Я всегда думалъ, что вы настоящій человѣкъ, папа Фредерикъ. Вы были немного строги, исполняя ваши служебныя обязанности, но вы были за то всегда справедливы; никто не можетъ отозваться о васъ иначе.
   Потомъ онъ крикнулъ:
   -- Катель!.. Катель!..
   И его дочь, разводившая огонь на очагѣ, вошла.
   -- Послушай, Катель, -- сказалъ онъ, указывая на меня:-- вотъ папа Фредерикъ, котораго пруссаки выгоняютъ изъ его лѣснаго дома съ дочерью и бабушкой, потому что онъ не хочетъ поступить въ ихъ шайку. Это въ тысячу разъ хуже ихъ реквизицій; это такая вещь, отъ которой волосы становятся дыбомъ.
   Дочь его тоже намъ сочувствовала; она говорила, что самому небу слѣдовало бы разразиться и раздавить негодяевъ-нѣмцевъ. Она провела меня потомъ наверхъ, чтобы показать мнѣ три комнаты, которыя я желалъ нанять.
   Ты не можешь себѣ представить болѣе жалкаго помѣщенія: балки потолка можно было достать рукою; въ низкія окна, заслоненныя скалами, едва проникалъ дневной свѣтъ.
   Какая разница съ нашимъ лѣснымъ домикомъ, свѣтлымъ и веселымъ, живописно стоявшимъ на склонѣ холма! Да, это жилище производило на меня очень грустное впечатлѣніе; но выбирать было не изъ чего, надо было гдѣ-нибудь помѣститься.
   Я просилъ Катель развести огонь въ большой комнатѣ, чтобы нѣсколько уничтожить сырость; потомъ, сойдя внизъ, мы порѣшили со старикомъ Икелемъ, что за мною останется первый этажъ, два мѣста въ конюшнѣ для коровъ, маленькій сѣнной сарай, маленькій уголокъ для свиней, часть погреба для картофеля и половина навѣса, куда я сложу свою мебель, которая не помѣстится въ трехъ комнатахъ; за все это я обязался платить восемь франковъ,-- сумму довольно значительную, особенно въ такое время, когда никто не могъ заработать и одного сантима.
   Два или три сосѣда, высокій угольщикъ Штаркъ и его жена Софи, корзинщикъ Коффель и Кюлотъ, старый контрабандистъ, зашли по обыкновенію въ трактиръ выпить по рюмкѣ водки; Икель разсказалъ имъ о новыхъ ужасныхъ продѣлкахъ нѣмцевъ, и всѣ были возмущены. Штаркъ предложилъ перевезти мою мебель на своихъ лошадяхъ и телѣгѣ, и я отъ всей души принялъ его предложеніе.
   И такъ, было рѣшено, что Штаркъ непремѣнно до двѣнадцати часовъ пріѣдетъ за нами. Я отправился домой.. Пошелъ снѣгъ; ни одной живой души не встрѣтилъ я на всемъ пути, и около девяти часовъ вечера снѣгу нападало такъ много, что приходилось стряхивать его съ ногъ, чтобы идти дальше.
   Придя домой, я въ четырехъ словахъ сказалъ Маріи-Розѣ, что нанялъ квартиру, что нужно приготовить бабушку къ скорому отъѣзду, переложить всѣ вещи изъ шкаповъ въ корзины и приготовить мебель къ перевозкѣ. Я позвалъ Каласа, чтобы помочь мнѣ, и мы сейчасъ же принялись за работу. Стукъ молотка раздавался по всему дому; мы слышали, какъ бабушка рыдала въ своей комнатѣ, а Марія-Роза утѣшала ее.
   Вотъ все, что я помню. Ужасно было слышать стоны бѣдной старухи и жалобы на ея судьбу, преслѣдующую ее на старости; мы не могли также слышать безъ слезъ, какъ она призывала на помощь къ себѣ мужа, своего достойнаго папа Бруата, умершаго десять лѣтѣ тому назадъ, и всѣхъ своихъ родныхъ, кости которыхъ давно уже покоились на Дозенхеймскомъ кладбищѣ. Мысль о ея тогдашнемъ горѣ до сихъ поръ заставляетъ меня вздрагивать, и я не могу вспомнить безъ умиленія добрыхъ словъ, сказанныхъ ей моей дочерью.
   Молотокъ продолжалъ свое дѣло; мебель, старое зеркало, висѣвшее около кровати Катерины -- моей бѣдной умершей жены, портреты дѣда и бабки, нарисованные Рикаромъ -- тѣмъ самымъ, который рисовалъ самыя красивыя вывѣски во время Карла X, потомъ двѣ кропильницы и старое распятіе въ глубинѣ алькова, комодъ Маріи-Розы и большой орѣховый шкапъ, принадлежавшій еще нашему дѣду Дюшель,-- всѣ эти старыя вещи, напоминавшія намъ предковъ и нашу покойную жизнь, цѣлыми годами на однихъ мѣстахъ -- даже въ самую темную ночь мы ощупью могли отыскать ихъ -- все это складывалось и уносилось; намъ приходилось собственными руками разрушать нашу жизнь!
   Раго ходилъ изъ угла въ уголъ, удивляясь этому шуму; Каласъ спрашивалъ:
   -- Что мы сдѣлали, что должны спасаться какъ воры?....
   Лучше бы мнѣ было никогда не вспоминать и никогда не начинать этой исторіи позора человѣческаго рода и униженія христіанъ, которые раззоряли своихъ ближнихъ, не желающихъ склоняться передъ ихъ гордостью!
   Но такъ какъ я уже началъ разсказывать, то надо и продолжать.
   Все сказанное было ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что намъ пришлось видѣть позже!
   Когда высокій Штаркъ пріѣхалъ и мебель уложили на телѣгу, надо было наконецъ попросить бабушку выйти изъ ея комнаты. Увидя, что все готово къ отъѣзду, она упала лицомъ на землю, крича:
   -- Фредерикъ!... Фредерикъ!... убейте меня!... умертвите.... но не уводите отсюда!... Оставьте меня заснуть навсегда подъ снѣгомъ въ нашемъ маленькомъ садикѣ!
   Тогда, Жоржъ, я самъ пожелалъ умереть...
   Кровь застыла въ моихъ жилахъ. И въ настоящее время, четыре года спустя, я не съумѣю разсказать тебѣ, какъ посадили бѣдную бабушку на телѣгу, среди соломенныхъ матрасовъ, и повезли подъ хлопьями падающаго снѣга.
   

XX.

   Снѣгъ, падавшій съ самаго утра, былъ довольно глубокъ. Телѣга подвигалась медленно; Штаркъ, идя впередъ, дергалъ своихъ бѣдныхъ лошадей, ругаясь и погоняя ихъ кнутомъ; Каласъ въ нѣкоторомъ разстояніи гналъ коровъ и свиней. Раго помогалъ ему; Марія-Роза и я слѣдовали за нимъ, опустивъ голову, а позади насъ оставался, среди елей, нашъ домикъ, весь покрытый снѣгомъ.
   На другой день намъ оставалось еще захватить наши дрова, сѣно и картофель; поэтому я заперъ дверь на ключъ и спряталъ его въ карманъ.
   Поздно ночью мы пріѣхали къ Икелю. Я взялъ бабушку на руки, какъ ребенка, и снесъ ее наверхъ въ комнату, гдѣ Катель развела яркій огонь. Марія-Роза и Катель поцѣловались; онѣ учились въ одной школѣ и пріобщались въ первый разъ въ Фельсбергѣ. Катель плакала. Марія-Роза, блѣдная, отъ волненія, не говорила ни слова. Онѣ вошли въ комнаты, а тѣмъ временемъ, Штаркъ съ Каласомъ и двумя или тремя сосѣдями, снимали подъ навѣсомъ мебель съ телѣги; я вошелъ въ залу отдохнуть минутку у огня и выпить стаканъ вина; я не могъ ничего дѣлать, силы оставили меня.
   Первая ночь, проведенная нами въ Грауфталѣ, въ комнатахъ, гдѣ всюду дулъ сквозной вѣтеръ, показалась намъ очень скучною. Печка дымила; бабушка кашляла въ своей постели; Марія-Роза, несмотря на холодъ, вставала, чтобы дать ей напиться; маленькія стекла въ окнахъ дрожали при каждомъ порывѣ вѣтра, заносившаго намъ снѣгъ въ самую комнату. Да, мы сильно страдали въ эту первую ночь! Я былъ не въ состояніи сомкнуть глазъ и думалъ:
   "Невозможно жить здѣсь! Не пройдетъ двухъ недѣль, и мы непремѣнно всѣ перемремъ; намъ надо идти дальше. Но куда идти?... Въ какую сторону?"
   Весь Эльзасъ и Лотарингія были заняты нѣмцами, дороги покрыты пушками и обозами; не только бараки, даже конюшни всѣ были заняты. Отъ этихъ мыслей голова моя посѣдѣла; я желалъ сломать себѣ шею, сходя со ступеней лѣсного дома, и того же желалъ бабушкѣ и моей дочери.
   Къ счастью Жанъ Мерленъ пріѣхалъ на другой день утромъ рано. Онъ разсказалъ намъ, что снесъ нашъ отвѣтъ форстмейстеру, перевезъ мебель въ Фельсбергъ, и старая Мергредель, его мать, уже спокойно грѣлась у печки, въ домѣ дяди Даніеля.
   Все это онъ весело пересказалъ намъ, поцѣловавъ сначала Марію-Розу и поздоровавшись съ бабушкой.
   Одинъ его видъ уже успокоилъ меня; когда я жаловался на холодъ, дымъ и дурно проведенную ночь, онъ вскричалъ:
   -- Да!.. я отлично понимаю, какъ вамъ трудно; я подумалъ объ этомъ и потому поспѣшилъ сюда. Тяжело въ ваши годы бросать свои привычки и жить у чужихъ людей; у васъ просто опускаются руки. Въ подобныхъ случаяхъ надо развлекаться. Вотъ ключъ отъ моего лѣсного дома и оцѣночная книга; реестръ и молотокъ у васъ. Знаете ли, что бы я сдѣлалъ на вашемъ мѣстѣ? Я бы снесъ все это г. инспектору, тѣмъ болѣе, что форстмейстеръ изъ Цорнштадта можетъ все это у васъ потребовать и даже заставить отдать ему. Какъ скоро вы передадите все г. Ларошу, вамъ никто уже ничего не посмѣетъ сказать. Въ то время какъ вы будете тамъ, Марія-Роза вымоетъ окна и полы, Каласъ со Штаркомъ отправятся за дровами, сѣномъ и картофелемъ, а я берусь разставить мебель и привести все въ порядокъ.
   Онъ разсуждалъ такъ умно, что я послѣдовалъ его совѣту. Мы спустились въ залу трактира и -- хотя это было не въ моихъ привычкахъ -- выпили вмѣстѣ по стакану водки; затѣмъ я ушелъ съ реестромъ подъ блузой, молоткомъ въ карманѣ и съ книгой въ рукѣ. Это было мое послѣднее путешествіе по дѣламъ службы въ этой странѣ.
   Вода у Фромюля замерзла; работа на мельницѣ и пильномъ заводѣ остановилась. Со вчерашняго дня послѣ меня никто не проходилъ по этой дорогѣ; все, казалось, опустѣло; въ продолженіе трехъ-часового пути я не видѣлъ живой души.
   Тогда мнѣ припомнился дымъ угольныхъ кучъ, стукъ топора дровосѣковъ, работавшихъ въ засѣкахъ и складывавшихъ дрова вдоль дорогъ, даже въ самый разгаръ зимы,-- вся эта прежняя веселая трудовая жизнь, прокармливавшая и оживлявшая самыя маленькія селенья; я подумалъ, что разбойниковъ, способныхъ нарушать такую мирную жизнь, для того чтобы незаконно воспользоваться плодами чужого труда,-- стоило повѣсить. Время отъ времени, среди тишины, проносился надо мною ястребъ на своихъ широкихъ крыльяхъ, съ подобранными когтями; слыша его пронзительный крикъ, я думалъ:
   "Вотъ пруссаки!.. Въ настоящее время они пожираютъ все; они запустили свои когти во всѣхъ нѣмцевъ; они приставили къ нимъ своихъ офицеровъ, которые ихъ дрессируютъ; вмѣсто того, чтобы трудиться, нѣмцы проѣдаютъ свой послѣдній ліардъ на войнѣ, а пруссаки не выпускаютъ своего клюва и когтей изъ ихъ жира; пруссаки ощипываютъ ихъ, а тѣ не могутъ защищаться. Горе всѣмъ намъ! Благородные пруссаки поглотятъ насъ всѣхъ, а вмѣстѣ съ нами и баденцевъ, и баварцевъ, и вюртембергцевъ, и гессенцевъ!"
   Вотъ какія грустныя мысли приходили мнѣ въ голову.
   Около десяти часовъ утра я поднялся на валъ старой крѣпости, покинутой съ самаго начала войны; потомъ, спустясь въ улицу предмѣстья, я пришелъ къ дому г. инспектора, но дверь въ контору налѣво въ сѣняхъ была заперта; напрасно я звонилъ, пробовалъ отворять-никто не отвѣчалъ. Я хотѣлъ выйти спросить у кого нибудь изъ сосѣдей, что сталось съ г. Ларошемъ, какъ вдругъ дверь наверху отворилась, и самъ г. инспекторъ, въ халатѣ, показался на лѣстницѣ.
   

XXI.

   -- Кто тамъ?-- спросилъ г. Ларошъ, не узнавъ меня подъ полями моей круглой шляпы.
   -- Это я, господинъ инспекторъ.
   -- Ахъ! вы, папа Фредерикъ!-- сказалъ онъ, обрадовавшись.-- Ну, поднимайтесь же, поднимайтесь скорѣй! Всѣ изъ дому уѣхали, я остался одинъ; мнѣ носятъ обѣдъ изъ трактира "Граннъ". Войдите... войдите!..
   Мы вошли въ маленькую, очень чистую комнату перваго этажа; яркій огонь пылалъ въ каминѣ. Придвигая мнѣ кресло и садясь около стола, уставленнаго книгами, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Садитесь, папа Фредерикъ.
   Я сѣлъ, и мы стали говорить о нашихъ дѣлахъ. Я разсказалъ ему, какъ мы являлись къ форстмейстеру; но оказалось, что онъ уже зналъ объ этомъ и еще о многомъ другомъ.
   -- Меня очень радуетъ,-- сказалъ онъ,-- что всѣ наши сторожа, исключая бѣднаго Хенна, отца шести малютокъ, остались вѣрны своему долгу. Что касается васъ, папа Фредерикъ, и вашего зятя Жана Мерлена -- я въ васъ никогда нимало не сомнѣвался.
   Потомъ, разспросивъ о нашихъ дѣлахъ и взявъ отъ меня реестръ и молотокъ, онъ положилъ ихъ въ шкафъ, говоря, что всѣ его бумаги уже отправлены, и эти пойдутъ вслѣдъ за ними. Онъ спросилъ меня, не нуждаемся ли мы въ чемъ-нибудь. Я отвѣтилъ ему, что у меня еще есть 300 франковъ, которые я откладывалъ для покупки небольшой части луга, около виноградника, и что этой суммы мнѣ будетъ достаточно.
   -- Тѣмъ лучше,-- сказалъ онъ.-- Вы знаете, папа Фредерикъ, что мой кошелекъ къ вашимъ услугамъ; онъ не особенно толстъ въ настоящее время; каждый долженъ теперь экономить, потому что Богу только извѣстно, какъ долго продлится эта война; но если вамъ понадобится сколько-нибудь...
   Я снова поблагодарилъ его.
   Мы болтали какъ старинные друзья; онъ даже предложилъ мнѣ сигару изъ своего ящика; но я отказался. Тогда онъ спросилъ захватилъ ли я трубку, и предложилъ мнѣ закурить ее. Всѣ эти подробности я разсказываю, чтобы дать тебѣ понять, какой достойный человѣкъ былъ нашъ инспекторъ.
   Онъ разсказалъ мнѣ, что война все еще не кончена; что все наше регулярное войско сдалось массою, и всѣ -- отъ маршала до простого капрала -- попали въ руки враговъ! Событіе неслыханное съ самаго начала исторіи не только Франціи, но и другой какой-либо страны! Это очень огорчало и возмущало его. У насъ обоихъ на глазахъ навернулись слезы.
   Затѣмъ онъ разсказалъ мнѣ, что Парижъ держится крѣпко, что великое духомъ парижское населеніе никогда не выказывало столько храбрости и любви къ родинѣ; что около Орлеана сформировалась большая, сильная, хотя и неопытная армія, отъ которой ожидаютъ многаго; что провозглашеніе республики послѣ Седана -- походитъ на то, какъ крестьяне идутъ иногда за врачомъ, когда больной уже въ агоніи, и что все-таки эта республика должна была взять на себя всю тяжесть горькихъ событій, которыхъ не она была причиной; между тѣмъ люди, вовлекшіе насъ въ войну, удалились за границу. Далѣе инспекторъ разсказалъ мнѣ, что человѣкъ очень энергичный, Гамбетта, членъ временнаго правительства, сталъ во главѣ движенія, что онъ сзываетъ всѣхъ безъ различія французовъ, способныхъ носить оружіе, и что если война продлится еще нѣсколько мѣсяцевъ, то нѣмцамъ не выдержать; что всѣ ихъ мужчины уже подъ ружьемъ, а ихъ земля, фабрики, промыслы -- все заброшено; поля остались невоздѣланными и незасѣянными, и женщины, дѣти, вся масса населенія должна будетъ погибнуть отъ страшнаго голода.
   Впослѣдствіи, Жоржъ, мы убѣдились въ истинѣ этихъ словъ; всѣ письма, найденныя на убитыхъ солдатахъ ландвера, извѣщали о страшной нищетѣ въ Германіи.
   Все сказанное г. Ларошемъ воскресило мои надежды. Онъ обѣщалъ похлопотать о моей отставкѣ, когда будетъ только возможно, и около часу я ушелъ отъ него почти успокоенный. Онъ пожалъ мнѣ руку и закричалъ мнѣ въ слѣдъ:
   -- Не тревожьтесь, папа Фредерикъ; для насъ наступятъ еще хорошіе дни.
   Я уходилъ отъ него совсѣмъ другимъ человѣкомъ и не торопясь дошелъ до Грауфталя, гдѣ меня ожидалъ самый пріятный сюрпризъ.
   

XXII.

   Жанъ Мерленъ привелъ все въ порядокъ. Всѣ щели въ дверяхъ и окнахъ были заколочены; полъ вымытъ, мебель разставлена по мѣстамъ, картинки развѣшены по стѣнамъ, приблизительно такъ, какъ висѣли въ нашемъ лѣсномъ домѣ. На дворѣ было очень холодно; наша печка, которую Жанъ вычистилъ, жарко топилась; бабушка, сидя около нея въ своихъ старыхъ креслахъ, грѣлась и смотрѣла на пламя, освѣщавшее всю комнату; Марія-Роза съ засученными рукавами хлопотала и радовалась, видя, что я доволенъ, Жанъ Мерленъ съ трубкою во рту и прищуренными глазами смотрѣлъ на меня, какъ бы говоря:
   -- Что вы объ этомъ думаете, папа Фредерикъ? Развѣ въ комнатѣ все еще холодно? Развѣ не все еще вычищено и поставлено по мѣстамъ? Это мы съ Маріей-Розой все вамъ прибрали!
   А я, увидя все это, сказалъ имъ:
   -- Все хорошо.... Бабушкѣ тепло... Теперь я вижу, что мы можемъ и здѣсь остаться... Вы -- славные ребята!
   Это было имъ очень пріятно.
   Накрыли на столъ. Марія-Роза сварила вкусныя щи съ ветчиной; нѣмцы захватили всю свѣжую говядину, и мы были рады, что осталась хоть копченая. Къ счастью, картофеля, капусты и рѣпы было достаточно, что и было нашимъ главнымъ рессурсомъ.
   Мы поужинали въ семьѣ; за ужиномъ я разсказалъ всѣ подробности о дѣлахъ республики, сообщенныя мнѣ господиномъ инспекторомъ. Это были первыя положительныя новости о Франціи, которыя мы узнали, и ты понимаешь, какъ внимательно всѣ они меня слушали.
   Глаза Жана Мерлена блестѣли, когда я говорилъ о будущихъ сраженіяхъ на Луарѣ.
   -- А! призываютъ французовъ, старыхъ солдатъ. Значитъ -- хотятъ защищаться!
   Я вскричалъ съ одушевленіемъ:
   -- Защищаться!... да защищаются! Г. инспекторъ говоритъ, что если это продлится еще нѣсколько мѣсяцевъ, то нѣмцамъ придется плохо!
   Жанъ Мерленъ покручивалъ усы, какъ бы желая что-то сказать, но, взглянувъ на Марію-Розу, которая по обыкновенію слушала насъ молча, съ серьезнымъ лицомъ, онъ снова принимался ѣсть, говоря:
   -- Какъ бы то ни было, папа Фредерикъ, вы мнѣ сдѣлали большое удовольствіе, разсказавъ эту утѣшительную новость.
   Около восьми часовъ онъ отправился отъ насъ, обѣщая вернуться черезъ день или два. Мы спокойно легли спать.
   Какъ предыдущая ночь была холодна и скучна, такъ эта была спокойна; мы спали, какъ счастливые смертные, несмотря на сильный вѣтеръ, бушевавшій на дворѣ. Я пересталъ отчаиваться и думалъ, что мы проживемъ въ Грауфталѣ до конца событій.
   

XXIII.

   Удалившись въ Грауфталь, я разсчитывалъ, что нѣмцы оставятъ насъ въ покоѣ. Что могли они отнять еще у насъ? Мы все бросили и жили въ лѣсу, въ небольшой деревнѣ, самой бѣднѣйшей во всей окрестности; изрѣдка все-таки ихъ солдаты мелкими отрядами наѣзжали въ нашъ уголокъ, гдѣ имъ едва удавалось захватить нѣсколько охапокъ сѣна или соломы. Все, казалось мнѣ, измѣнялось къ лучшему, и я думалъ, что, благодаря окружавшей насъ нищетѣ, намъ не придется имѣть дѣло съ этимъ всезахватывающимъ народомъ. Но, къ несчастію, часто приходится ошибаться; не все на свѣтѣ дѣлается такъ, какъ предполагаешь.
   Разнесся слухъ, что Донадье, Кернъ и другіе наши лѣсные сторожа, перешли Вогезы и дрались противъ нѣмцевъ около Бельфора; мнѣ тотчасъ пришло въ голову, что Жанъ послѣдуетъ ихъ примѣру. Я надѣялся, что Марія-Роза удержитъ его, но не вполнѣ былъ увѣренъ въ этомъ. Это опасеніе не покидало меня.
   Каждое утро, когда моя дочь занималась хозяйствомъ, а бабушка перебирала четки, я спускался въ залу выкурить трубку со старикомъ Икелемъ. Коффель, Штаркъ и другіе приходили выпить по стакану водки; говорили объ обыскахъ въ домахъ, о запрещеніи звонить въ колокола, о прибытіи нѣмецкихъ школьныхъ учителей, взамѣнъ нашихъ, о разнаго рода реквизиціяхъ, усиливавшихся съ каждымъ днемъ, о несчастныхъ крестьянахъ, принужденныхъ обработывать поля для прокормленія пруссаковъ, и о тысячѣ другихъ ужасовъ, которые насъ вооружали противъ баденцевъ, баварцевъ и вюртембергцевъ, жертвовавшихъ своею жизнью для короля Вильгельма и сражавшихся за него въ ущербъ своимъ собственнымъ интересамъ.
   Штаркъ, человѣкъ очень набожный, не пропускавшій ни одной воскресной службы, кричалъ, что всѣ нѣмцы будутъ обречены безъ всякаго милосердія на адскія мученія до конца вѣка.
   Такъ проводили мы время.
   Однажды Кюлотъ привелъ намъ своего внука, Жана-Батиста, высокаго, шестнадцатилѣтняго юношу въ холщевыхъ панталонахъ и курткѣ, который зиму и лѣто ходилъ безъ чулокъ, въ толстыхъ башмакахъ, носилъ волосы, падавшіе длинными желтыми прядями на лицо, и мѣшокъ съ контрабандой за своей тощей спиной. Этотъ малый сѣлъ у огня и сталъ намъ разсказывать, что около Сарбрюкена и Ландау войска сильно озлоблены и во всѣхъ кабакахъ раздаются ихъ проклятія безумнымъ республиканцамъ, которые были причиною продолженія войны послѣ Седана; что у Кульмье, близъ Орлеана, произошла битва; нѣмцы обратились въ бѣгство, и армія Фридриха-Карла поспѣшила къ нимъ на помощь, но что наши молодые новобранцы все-таки намѣрены присоединиться къ республиканской арміи; что начальникъ округа наложилъ 50 франковъ ежедневнаго штрафа на родителей волонтеровъ, бѣжавшихъ изъ страны,-- что, однако, не помѣшаетъ ему, Жану-Батисту, послѣдовать за товарищами для защиты родины.
   Когда онъ кончилъ, я побѣжалъ наверхъ передать Маріи-Розѣ эти новости. Она встрѣтилась со мной на лѣстницѣ, идя въ прачешную, и нисколько не удивилась тому, что я сообщилъ ей.
   -- Да... да... батюшка, -- сказала она: -- я такъ и думала; надо, чтобъ всѣ принимали участіе въ войнѣ; мужчины всѣ до одного должны идти наказать этихъ воровъ-нѣмцевъ.
   Ея спокойствіе удивило меня, потому что ей непремѣнно должно было придти въ голову, что Жанъ Мерленъ -- человѣкъ смѣлый -- не останется дома въ подобную минуту и можетъ вдругъ отправиться туда, несмотря на данное обѣщаніе жениться на ней.
   Размышляя объ этомъ, я вошелъ въ свою комнату, а дочь спустилась внизъ; минуты черезъ двѣ на лѣстницѣ раздались шаги Жана Мерлена.
   

XXIV.

   Онъ спокойно вошелъ, съ откинутой на плечи шляпой и весело поздоровался со мной.
   -- Здравствуйте, папа Фредерикъ! вы одни?
   -- Да, Жанъ; Марія-Роза сошла въ прачешную, а бабушка еще въ постели.
   -- Такъ... такъ!-- замѣтилъ онъ, ставя свою палку за дверь.
   Я угадывалъ кое-что по его лицу. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, опустивъ голову, и вдругъ Noстановясь сказалъ мнѣ:
   -- Знаете ли вы, что происходитъ близъ Орлеана? Франція начинаетъ избавляться отъ нѣмцевъ и сзываетъ отовсюду волонтеровъ. Что вы думаете на этотъ счетъ?
   Лицо мое вспыхнуло, и я въ смущеніи отвѣчалъ ему:
   -- Для находящихся по ту сторону Луары это удобно; но намъ, здѣсь живущимъ, не такъ-то легко туда добраться, да и пруссаки задержали бы насъ; они стерегутъ всѣ дороги, всѣ тропинки.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ онъ,-- ихъ считаютъ опаснѣе, чѣмъ они на самомъ дѣлѣ. Я держу пари, что подъ самымъ ихъ носомъ перейду Вогезы. Кернъ, Донадье и многіе другіе отлично прошли.
   Я сейчасъ же понялъ, что онъ хотѣлъ уѣхать, что это рѣшеніе совсѣмъ созрѣло въ его головѣ; мною овладѣло безпокойство: "Если онъ отправится,-- думалъ я,-- одному Богу будетъ извѣстно, когда состоится свадьба." Мысль о Маріи-Розѣ тревожила меня.
   -- Доброе дѣло,-- сказалъ я ему,-- но надо подумать и о старикахъ, Жанъ! Что скажетъ добрая старая Маргредель, если вы ее покинете въ подобную минуту?
   -- Мать моя -- настоящая француженка, мы объ этомъ говорили съ ней, г. лѣсничій; она согласна!
   Руки мои опустились, и я не зналъ, что отвѣчать ему; минуту спустя я спросилъ его:
   -- А Марія-Роза? Вы не подумали о Маріи-Розѣ! Вы вѣдь обручены... Это -- ваша жена передъ Богомъ!.
   -- Марія-Роза тоже согласна,-- сказалъ онъ.-- Намъ нужно только ваше согласіе; скажите: да! и все будетъ кончено. Въ послѣдній разъ, какъ я былъ тутъ, въ то время, какъ вы курили вашу трубку внизу, я откровенно разсказалъ Маріи-Розѣ, что лѣсному сторожу безъ мѣста, какъ я, слѣдуетъ участвовать въ войнѣ; она поняла это и согласилась со мною.
   Слова его были для меня ужасны,-- Это невозможно!-- сказалъ я и, отворивъ окно, позвалъ дочь:
   -- Марія-Роза... Марія-Роза!.. Иди сюда... Жанъ здѣсь.
   Она развѣшивала бѣлье подъ навѣсомъ, но сейчасъ же, бросивъ работу, поднялась къ намъ.
   -- Марія-Роза, -- сказалъ я ей,-- правда ли, что ты согласна, чтобы Жанъ Мерленъ отправился за Парижъ къ Орлеану сражаться противъ нѣмцевъ? Правда ли это? Говори, не стѣсняясь.
   Глаза ея заблестѣли, лицо поблѣднѣло, и она отвѣчала:
   -- Да!.. Это его долгъ... онъ долженъ идти! Мы не должны поступать какъ пруссаки и другіе; онъ долженъ драться за насъ... Надо быть мужчиной... Слѣдуетъ защищать свою страну!
   Она говорила еще многое въ этомъ родѣ; я съ волненіемъ слушалъ ее и думалъ:
   "Какая у меня славная дочь!.. Нѣтъ, я ее недостаточно зналъ до сихъ поръ... Въ ней кровь Бруатовъ!..
   Казалось, старики воскресли и заговорили устами дѣтей! Они, казалось, требовали, чтобы мы защищали землю кладбища, гдѣ покоятся ихъ кости!
   Я всталъ, поблѣднѣлъ какъ полотно и протянулъ къ нимъ руки.
   -- Идите ко мнѣ, я обниму васъ! Вы правы, дѣти! Да, долгъ каждаго француза идти сражаться. Ахъ! еслибы я былъ моложе только десятью годами! Я пошелъ бы съ тобой, Жанъ, и мы были бы братьями по оружію.
   И мы обнялись всѣ трое.
   

XXV.

   Я плакалъ; я сознавалъ, что могъ гордиться, имѣя такую честную и славную дочь, которую я и самъ до того не зналъ хорошенько. Рѣшеніе Жана и Маріи-Розы казалось мнѣ совершенно естественнымъ.
   Послышались шаги бабушки, шедшей, къ намъ ощупью, придерживаясь за стѣну; я сдѣлалъ знакъ, чтобы всѣ замолчали, и когда бѣдная старуха вошла, я сказалъ ей:
   -- Бабушка, г. инспекторъ посылаетъ Жана въ Нанси; ему придется пробыть тамъ нѣкоторое время.
   -- Онъ не подвергнется никакой опасности?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, бабушка, это порученіе по лѣсной части, нисколько не касающееся войны.
   -- Тѣмъ лучше!-- сказала она.-- Сколько людей уже подвергаются теперь опасности!... Тѣ, которые дальше отъ нея, должны считать себя счастливыми!
   Потомъ она сѣла и начала по своему обыкновенію шептать молитвы.
   Что могу я еще сказать тебѣ, Жоржъ, обо всемъ томъ, что такъ сильно отозвалось въ моемъ сердцѣ?
   Жанъ Мерленъ провелъ весь день съ нами. Марія-Роза состряпала обѣдъ настолько вкусный, насколько это было возможно въ нашемъ положеніи; она надѣла свой лучшій чепчикъ и голубую шолковую косыночку, чтобы болѣе понравиться любимому человѣку.
   Мнѣ кажется, что я еще вижу ее, сидящую за столомъ, рядомъ съ бабушкой, и улыбающуюся своему жениху, который сидѣлъ противъ нея.
   Мнѣ кажется, что я еще слышу разговоръ Жана о хорошихъ вѣстяхъ изъ Орлеана, о счастливыхъ перемѣнахъ войны. Потомъ вижу, кажется, какъ бабушка дремлетъ въ своемъ креслѣ, а дѣти сидятъ рядомъ у окна, рука объ руку, любуясь другъ другомъ, и разговаривая шопотомъ, и переходя отъ веселости къ грусти, какъ это часто бываетъ у влюбленныхъ.
   Я хожу взадъ и впередъ по комнатѣ, покуривая трубку и размышляя о будущемъ. Прислушиваюсь къ говору въ залѣ трактира, припоминая опасности, которымъ подвергается каждый, покидающій страну, а также всѣ препятствія, дѣлаемыя нѣмцами желающимъ присоединиться къ нашему войску, и мнѣ начинаетъ казаться, что я слышу скрипъ сапогъ и стукъ сабель. Я спускаюсь и отворяю дверь въ залу, наполненную табачнымъ дымомъ, внимательно гляжу туда, потомъ снова поднимаюсь наверхъ, немного спокойнѣе, и говорю себѣ, что не слѣдуетъ ничего бояться, что иногда приходится дѣлать переходы еще болѣе трудные, но что людямъ энергичнымъ все удается.
   Такъ прошло все время послѣ обѣда.
   За ужиномъ, по мѣрѣ того, какъ минуты разлуки приближались, мною овладѣла страшная тоска и, наконецъ, на меня напалъ какой-то странный, непонятный для меня страхъ.
   -- Ступайте спать: -- сказалъ я бабушкѣ!-- ночь уже наступила.
   Но она не слышала меня, такъ какъ стала немного глуха; она шептала молитвы, и мы, переглядываясь другъ съ другомъ, знаками выражали наши мысли. Наконецъ бѣдная старуха встала и, опершись обѣими руками на кресло, сказала тихимъ голосомъ:
   -- Прощайте, дѣти. Подойдите, Жанъ, я хочу обнять васъ. Остерегайтесь пруссаковъ... Это-обманщики! Берегите себя.... и да поможетъ вамъ Господь!
   Она обняла его; Жанъ, казалось, былъ тронутъ. Когда дверь затворилась за ней, а на церкви пробило восемь часовъ и почти совсѣмъ смерклось, онъ сказалъ:
   -- Марія-Роза, теперь пора... Луна взошла и уже освѣщаетъ путь.
   Они обнялись и долго стояли молча, потому что внизу слышался говоръ и крикъ чужеземцевъ -- могли подслушать насъ; надо было остерегаться.
   Ты не знаешь, Жоржъ, и я желаю тебѣ никогда не знать, что испытываетъ отецъ въ подобныя минуты!
   Наконецъ они разстались. Жанъ взялъ свою палку; Марія-Роза, блѣдная отъ волненія, сказала ему твердымъ голосомъ:
   -- Прощай, Жанъ!
   И онъ, ничего не отвѣтивъ, почти выбѣжалъ, изъ комнаты, тяжело дыша, какъ будто что-то душило его.
   Я послѣдовалъ за нимъ.
   Мы спускались по узенькой темной лѣстницѣ и на улицѣ, освѣщенной блѣднымъ свѣтомъ луны, мы обнялись.
   -- Не надо ли тебѣ чего?-- спросилъ я его, думая дать ему нѣсколько денегъ на всякій случай.
   -- Нѣтъ, у меня есть все, что мнѣ нужно!
   Мы пожимали другъ другу руки, не имѣя силъ разстаться.
   Я чувствовалъ, что губы мои дрожали, и Жанъ тоже дрожащимъ голосомъ сказалъ мнѣ:
   -- Надо быть мужественнымъ, батюшка! Мы мужчины!
   И онъ пошелъ отъ меня скорыми шагами.
   Я смотрѣлъ, какъ онъ исчезалъ въ ночной темнотѣ, и благословлялъ его въ дущѣ. Мнѣ показалось, что, поворачивая за скалы, онъ еще разъ обернулся ко мнѣ, махая своей шляпой, но я не совсѣмъ въ этомъ увѣренъ.
   Когда я вернулся, Марія-Роза сидѣла на стулѣ у открытаго окна и плакала, закрывъ лицо руками.
   У бѣднаго ребенка доставало мужества до послѣдней минуты, но теперь все ея горе вылилось въ слезахъ.
   Я ничего не сказалъ ей и, оставя на столѣ маленькую лампу, пошелъ въ свою комнату.
   Все это происходило въ ноябрѣ 1870 года.
   Впереди насъ ожидали еще большія страданія.
   

XXVI.

   Нѣсколько дней прошло совершенно спокойно.
   Изъ Орлеана не было никакихъ слуховъ. По временамъ въ городѣ слышалась пушечная пальба, непріятель отвѣчалъ тѣмъ же, и снова все умолкало.
   Началась дождливая погода; проливной дождь не переставалъ лить; таявшій снѣгъ усиливалъ разлитіе рѣки. Каждый старался пригрѣться у огня, думая объ отсутствующихъ и о войнѣ. Жандармы Бисмарка продолжали исполнять свои обязанности; постоянно попадались они въ своихъ плащахъ, промокшихъ подъ дождемъ. Тишина и неизвѣстность ужасно тяготили насъ. Марія-Роза работала молча; только иногда, замѣчая, что я очень печаленъ, старалась улыбнуться, но я видѣлъ по ея блѣдному лицу, какъ она сильно страдала.
   Иногда также бабушка начинала разспрашивать о Жанѣ. Ее успокоивали, какъ могли, и она, благодаря ослабѣвшей памяти, вскорѣ забывала, о чемъ говорила, и, удовольствовавшись нашими отвѣтами, шептала какъ во снѣ:
   -- Такъ!.. такъ!
   Необходимыя работы, ежедневный трудъ, уходъ за скотомъ, хозяйствомъ,-- все это отвлекало насъ отъ мысли о нашихъ несчастіяхъ.
   Бѣдный Каласъ, не имѣя болѣе работы у насъ, занялся контрабандой между Пфальцбургомъ и окрестностями, рискуя каждый день своей жизнью, чтобы пронести нѣсколько фунтовъ табаку или другую какую-нибудь мелочь; разнесся слухъ, что онъ былъ убитъ нѣмецкимъ часовымъ; Раго послѣдовалъ за нимъ, и затѣмъ мы уже ничего о нихъ не слыхали. Они, вѣроятно, давно уже покоились гдѣ-нибудь въ лѣсу подъ елью.
   Однажды утромъ, когда мы были внизу въ залѣ одни со старикомъ Икелемъ, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Фредерикъ, здѣсь уже знаютъ, что Жанъ Мерленъ, вашъ зять, ушелъ отсюда, чтобы присоединиться къ національной арміи. Берегитесь, -- пруссаки, могутъ надѣлать вамъ много бѣдъ.
   Я былъ пораженъ и отвѣчалъ минуту спустя:
   -- Вы ошибаетесь, папа Икель! У Жана дѣла близъ Дозенхейма; онъ собираетъ старые долги; въ настоящее время каждый нуждается въ деньгахъ.
   -- Ба! ба! вамъ нечего скрывать отъ меня подобныхъ вещей,-- я старый другъ Бруаша; вашего Мерлена не видать у васъ уже нѣсколько дней; онъ перешелъ горы, и отлично сдѣлалъ; это -- славный малый; но измѣнниковъ у насъ достаточно: на васъ донесли, будьте осторожны.
   Этотъ разговоръ пробудилъ меня; полагая, что хорошо бы предупредить Маргредель и дядю Даніеля, я послѣ завтрака, не говоря ни слова Маріи-Розѣ, взялъ свою палку и отправился въ Фельсбергъ.
   Дождь пересталъ. Зимнее солнце освѣщало лѣсъ, и этотъ веселый видъ, послѣ нашего мрачнаго угла, какъ-то оживилъ меня. Дорога у подошвы горы шла около самаго лѣсного дома; издали, увидя знакомую старую крышу, я былъ до крайности взволнованъ. Всѣ воспоминанія воскресли во мнѣ, и мнѣ пришло въ голову заглянуть въ домикъ.
   Я думалъ, что на душѣ у меня будетъ полегче, если я загляну въ ту комнату, гдѣ умерли наши предки и родились мои дѣти. Сердце мое сильно билось, и я шелъ быстрымъ шагомъ, какъ вдругъ, дойдя до маленькаго мостика, перекинутаго между двумя ивами, покрытыми инеемъ, я остановился въ изумленіи.
   Лѣсной сторожъ, нѣмецъ, въ суконной зеленой шапкѣ съ пѣтушьими перьями, съ фарфоровой трубкой съ длиннымъ чубукомъ и съ большими бѣлокурыми усами, облокотившись у открытаго окна, спокойно курилъ, съ видомъ человѣка совершенно счастливаго и довольнаго своей судьбой. Онъ глядѣлъ, улыбаясь, на двухъ толстощекихъ дѣтей, игравшихъ у дверей, а сзади его расплывшаяся, краснощекая нѣмка весело имъ кричала:
   -- Вильгельмъ, Карлъ! придите, возьмите ваши бутерброды!
   Кровь застыла въ моихъ жилахъ.
   Какъ это ужасно видѣть чужеземцевъ въ домѣ предковъ, гдѣ прожилъ до старости и откуда, не сдѣлавъ никакого преступленія, выгнанъ только потому, что другіе несправедливо завладѣваютъ чужой собственностью и прогоняютъ васъ за дверь!
   Это ужасно!
   Сторожъ поднялъ голову; я испугался, чтобы онъ не увидѣлъ меня, и спрятался. Да, я спрятался за ивами, торопясь уйти дальше и скрываясь какъ воръ. Я стыдился, чтобы этотъ человѣкъ не замѣтилъ, что старый хозяинъ увидѣлъ его въ своемъ домѣ, въ своей комнатѣ, у своего очага; я прятался потому, что нѣмецъ могъ смѣяться надъ выгнаннымъ эльзасцемъ; онъ могъ позабавиться на мой счетъ. Но съ этого дня ненависть, которой я не испытывалъ до сихъ поръ, зародилась въ моемъ сердцѣ; я ненавижу этихъ нѣмцевъ, которые мирно наслаждаются плодомъ нашего труда и считаютъ себя еще честными людьми; я презираю ихъ!
   Наконецъ, вересковой рощью я дошелъ до Фельсберга въ очень грустномъ настроеніи.
   Бѣдная деревенька, заваленная навозомъ и грязью, была на видъ не веселѣе меня: ни одной живой души на улицѣ, гдѣ реквизиціи прошли уже не одинъ разъ.
   Дойдя до стараго дома, гдѣ помѣщалась школа, я взялся за ручку, но дверь была заперта. Я прислушался... Никакого шума, ни одного дѣтскаго слова. Я заглянулъ въ маленькія окна: прописи висѣли на стѣнахъ, но скамейки были пусты.
   Я позвалъ: "дядя Даніель!" и заглянулъ въ окна перваго этажа, такъ какъ выходная дверь была заперта.
   Черезъ нѣсколько секундъ другая дверь изъ дома Маргредель отворилась: показался дядя Даніель, низенькій, живой человѣчекъ въ толстой шерстяной фуфайкѣ и бумажномъ колпакѣ; онъ спросилъ:
   -- Кто тамъ?
   Я приблизился.
   -- Э! это лѣсничій Фредерикъ! Войдите!
   -- Развѣ вы уже не живете тамъ?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ; вотъ уже третій день, какъ школа закрыта,-- грустно отвѣтилъ онъ.
   И въ низенькой комнатѣ стараго дома, около маленькой чугунной печки, гдѣ въ котлѣ кипѣлъ картофель, распространяя паръ до потолка, я увидѣлъ Маргредель, сидѣвшую на скамеечкѣ.
   

XXVII.

   Маргредель была по обыкновенію бодра на видъ; даже ея прежняя улыбка не исчезла съ лица.
   -- А!-- сказала она:-- нѣтъ у насъ болѣе хорошихъ комнатъ, чтобы принять друзей... Нѣмцы отовсюду гонятъ насъ... скоро мы не будемъ знать, куда дѣваться... Но дѣлать нечего, присядьте хоть сюда, на скамейку, папа Фредерикъ, и если у васъ есть аппетитъ, мы вмѣстѣ поѣдимъ картофелю.
   Ея бодрость и хорошее расположеніе духа, среди этой нищеты, возмущало меня еще болѣе противъ тѣхъ, кто былъ причиной всего этого; я былъ такъ взволнованъ, что не могъ говорить.
   -- Марія-Роза и бабушка здоровы?-- спросила меня Маргредель.
   -- Да, благодаря Бога, но мы всѣ безпокоимся за Жана. Пруссаки знаютъ, что онъ ушелъ; старикъ Икель предупредилъ меня, чтобы я былъ остороженъ, и я пришелъ предупредить васъ.
   -- Я не особенно трушу пруссаковъ!-- сказала она, презрительно пожавъ плечами.-- Ахъ, Боже мой! Какой проклятый народъ! Жанъ давно перешелъ горы; еслибы они захватили его, мы уже давно бы это знали; они не упустили бы случая сообщить намъ эту новость, потирая руки; но онъ уже прошелъ... это отважный малый!..
   Она смѣялась своимъ беззубымъ ртомъ.
   -- Тѣ, которые попадутся въ его руки, не засмѣются... Онъ навѣрно присоединился уже къ нашимъ волонтерамъ!.. ружейная и пушечная пальба раздаются тамъ!
   Бѣдная женщина, какъ всегда, видѣла все въ розовомъ цвѣтѣ, и я подумалъ:
   -- Какое счастье имѣть такой характеръ!
   Дядя Даніель ходилъ по комнатѣ, говоря:
   -- За то, что Жанъ ушелъ, эти разбойники закрыли мою школу. Они ни въ чемъ не могли упрекнуть меня и не дали мнѣ никакихъ объясненій; закрыли школу, быстро, безъ разговоровъ, давъ намъ только время, чтобы успѣть вынести нашу мебель; они подозрительно глядѣли на насъ, покрикивая: "g'schwind!.. g'schwind!" {Скорѣе! Живѣй! Живѣй!}
   -- Да,-- кричала Маргредель,-- это хитрецы, лицемѣры; они наносятъ свои удары, не предупредивъ васъ. Утромъ они вамъ улыбаются, садясь у огня, какъ добрые люди, ласкаютъ вашихъ дѣтей со слезами на глазахъ, а потомъ вдругъ выраженіе ихъ лица совершенно мѣняется, и они безъ всякой жалости выгоняютъ васъ за дверь. Ахъ, добрые нѣмцы! мы хорошо узнали теперь этихъ добряковъ! Но имъ не придется всегда такъ гордиться... Подождите... подождите немного... небо справедливо; мы вернемъ свое... Жанъ придетъ... вы увидите, папа Фредерикъ!.. Мы вернемся въ лѣсной домъ и отпразднуемъ свадьбу!.. Я вамъ предсказываю это!.. Нужно только надѣяться на Бога... Теперь мы страдаемъ за наши грѣхи... Богъ употребилъ пруссаковъ какъ орудіе, чтобы наказать насъ. Но придетъ и ихъ очередь, мы также пойдемъ къ нимъ... Они увидятъ, какъ пріятно быть раззоренными, обокраденными, ограбленными. Берегитесь!.. берегитесь!.. Каждому своя очередь!..
   Она говорила съ такой увѣренностью, что я самъ началъ вѣрить ея словамъ, и подумалъ:
   "Все, что она разсказываетъ -- возможно... Да, рано или поздно, часъ возмездія настанетъ!.. Можетъ быть мы и вернемъ Эльзасъ... Всѣ эти нѣмцы не любятъ другъ друга... Надо выиграть только одно большое сраженіе; тогда баварцы, гессенцы, вюртембергцы, саксонцы, ганноверцы, -- каждый будетъ тянуть на свою сторону...
   Но въ ожиданіи этого мы были въ очень жалкомъ положеніи.
   Маргредель сказала, что у нея довольно ржи и картофеля до окончанія войны, и если будетъ еще нѣсколько су на соль, то имъ больше ничего не нужно.
   Учитель Даніель сжалъ губы и сидѣлъ въ раздумья.
   Узнавъ положеніе дѣлъ въ Фельсбергѣ, я простился со своими старыми друзьями около одиннадцати часовъ, пожелавъ имъ всего хорошаго.
   Я хотѣлъ миновать лѣсной домикъ и потому направился по склону Грауфталя и пошелъ ельникомъ, опираясь на палку въ крутыхъ мѣстахъ.
   Пройдя двѣ трети пути, я встрѣтилъ стараго Руппа, неисправимаго вора, въ полинялой блузѣ, съ бумажнымъ галстухомъ, закрученнымъ жгутомъ вокругъ его худой шеи, и съ топоромъ въ рукѣ.
   Онъ рубилъ направо и налѣво все, что ему попадалось: и большія вѣтки, и маленькія ели, и все это складывалъ въ большую кучу на дорогѣ. Когда я ему закричалъ:
   -- Вы развѣ не боитесь нѣмцевъ, Руппъ?
   Онъ засмѣялся и, сдвинувъ свою старую шапку на затылокъ, вытеръ носъ рукавомъ.
   -- А, лѣсничій,-- сказалъ онъ, развеселясь: нѣмцы не пускаются въ лѣсъ одни!.. Они ходятъ только цѣлымъ полкомъ, съ пушками впереди, окруженные уланами, всегда по большимъ дорогамъ, и то когда ихъ приходится десять противъ одного... Эти храбрецы дорожатъ своей шкурой... Хе!.. хе!.. хе!..
   Я и самъ засмѣялся, потому что онъ говорилъ правду.
   Когда я вышелъ изъ лѣсу и маленькія соломенныя крыши показались у подошвы горы, мнѣ прежде всего бросились въ глаза блестящія каски передъ трактиромъ старика Икеля; вглядѣвшись пристальнѣе, я увидѣлъ окружавшую ихъ толпу женщинъ и мужчинъ въ рубищахъ. Икель стоялъ на порогѣ дома и что-то говорилъ; Марія-Роза стояла въ дверяхъ конюшни, а бабушка -- у своего маленькаго окна, съ поднятыми отъ ужаса руками.
   

XXVIII.

   Я пустился бѣжать со всѣхъ ногъ, догадавшись, что случилось что-нибудь серьезное; пробѣжавъ переулокъ, чтобы сократить путь, я выбѣжалъ изъ-за конюшни въ ту минуту, когда какой-то человѣкъ тащилъ изъ дверей ея двухъ нашихъ коровъ, привязанныхъ за рога.
   Человѣкъ этотъ былъ сторожъ изъ Бокберга, по имени Тубакъ, коротенькій, коренастый человѣкъ, съ черной бородой; его дочери, красивыя собой, слыли за служанокъ прусскаго капитана, квартировавшаго у нихъ съ самаго начала войны.
   Видя, что этотъ негодяй уводитъ моихъ коровъ, я закричалъ ему:
   -- Что ты дѣлаешь, воръ? Сейчасъ же отпусти моихъ коровъ, или я сверну тебѣ шею!
   На мой крикъ сбѣжались сержантъ, его солдаты, Икель и Марія-Роза; даже бабушка, придерживаясь за стѣну, дотащилась до конюшни. Марія-Роза вскричала:
   -- Отецъ, нашихъ коровъ хотятъ увести!
   А бабушка плачевнымъ голосомъ сказала:
   -- Боже мой! чѣмъ мы будемъ жить? Теряя этихъ коровъ, мы теряемъ послѣднее средство къ жизни!
   Икель указалъ на меня, говоря:
   -- Вотъ хозяинъ! Это его коровы!
   Сержантъ, высокій, худощавый, въ мундирѣ съ перетянутой тальей, повернулъ голову какъ на винтѣ и взглянулъ на меня черезъ плечо; изъ-подъ его каски виднѣлись очки, рыжіе усы и крючковатый носъ; онъ походилъ на сову, повертывавшую свою голову, не шевеля туловищемъ; отвратительная физіономія!
   Въ переулокъ сбѣжался народъ, и сержантъ закричалъ:
   -- Разойдитесь! Капралъ, разгоните ихъ! а если кто вздумаетъ противиться,-- стрѣлять!..
   Народъ, толпившійся въ грязи, и крики плачущей бабушки придавали что-то. ужасное этому зрѣлищу.
   -- Эти коровы мнѣ нравятся, и я увожу ихъ, -- сказалъ сторожъ Тубакъ сержанту; -- мы можемъ отправляться въ путь.
   -- Да развѣ это ваши коровы?-- спросилъ я его, отъ негодованія сжимая палку.
   -- Это не мое дѣло,-- отвѣчалъ онъ тономъ настоящаго разбойника, не имѣющаго ни сердца, ни совѣсти.-- Мнѣ предоставлено сдѣлать выборъ изъ всѣхъ коровъ окрестности, чтобы замѣнить моихъ, уведенныхъ негодяями фальцбургцами... Я выбралъ этихъ... Это швейцарскія коровы... Я всегда любилъ эту породу.
   -- А кто далъ вамъ право этого выбора?-- вскричалъ я.-- Кто можетъ дарить чужую собственность?
   -- Капитанъ, мой другъ,-- отвѣтилъ онъ, нахально раскланиваясь.
   Въ толпѣ послышался смѣхъ и говоръ.
   -- Капитанъ человѣкъ великодушный, онъ хорошо награждаетъ людей, доставляющихъ ему удовольствіе.
   Мною овладѣло негодованіе; когда сержантъ приказалъ своимъ солдатамъ тронуться, и сторожъ потащилъ моихъ коровъ за рога, покрикивая: "ну, ну!" -- я кинулся на него какъ звѣрь; но Марія-Роза схватила меня за руку и со страхомъ умоляла меня:
   -- Отецъ, остановись! они убьютъ тебя.... подумай о бабушкѣ!
   Губы мои задрожали и въ глазахъ потемнѣло: но мысль, что дочь моя останется сиротой въ такое ужасное время, а бабушкѣ придется умирать съ голоду -- эта мысль дала мнѣ силы сдержать мой гнѣвъ, и я только закричалъ;
   -- Ступай, каналья!... уводи краденыхъ коровъ, но остерегайся встрѣчи со мною!
   Сержантъ и его солдаты сдѣлали видъ, что не слыхали моихъ словъ, а мошенникъ Тубакъ сказалъ смѣясь:
   -- Наши поиски не пропали даромъ, сержантъ,-- мы все-таки отыскали прекрасныхъ коровъ.
   Оказалось, что они обошли всѣ деревни и села, обыскали всѣ конюшни, и вотъ несчастіе пало на насъ.
   Марія-Роза, глядя, какъ уводили бѣдныхъ животныхъ, вырощенныхъ нами въ лѣсномъ домѣ, не могла удержаться отъ слезъ, а бабушка, поднявъ руки надъ сѣдою головою, кричала:
   -- Теперь мы пропали... пропали совсѣмъ!.. Это послѣдній ударъ... Боже мой, чѣмъ мы заслужили всѣ эти несчастія!
   Я поддерживалъ ее подъ руки, прося подняться, но она говорила:
   -- Фредерикъ, дайте мнѣ еще хотя одну минуту посмотрѣть на этихъ добрыхъ животныхъ... О! бѣдная Беллотъ!.. бѣдная Бланшетъ! я больше не увижу васъ!
   Это было раздирающее душу зрѣлище, и толпа расходилась, отворачивая голову и не имѣя силъ болѣе видѣть это.
   Но все-таки надо было подняться въ наши бѣдныя комнатки и обдумать наше горестное положеніе; теперь, когда намъ нужно было позаботиться о средствахъ къ существованію, отняли послѣдній нашъ рессурсъ.
   Ты знаешь, Жоржъ, что значитъ корова въ крестьянскомъ быту: у кого есть корова, тотъ имѣетъ молоко, масло, творогъ -- все необходимое; одна корова -- это достатокъ; двѣ -- почти богатство. До этого времени мы могли продавать все молочное и добывать нѣсколько су; теперь намъ приходились все покупать въ такое голодное время, когда врагъ жирѣлъ на счетъ нашей нищеты.
   Ужасное время!... Нашимъ дѣтямъ и внукамъ трудно будетъ даже представить себѣ, что мы пережили!
   

XXIX.

   У насъ оставалось только пять или шесть тысячъ кило сѣна и картофеля.
   Икель, относившійся съ участіемъ ко всѣмъ нашимъ несчастіямъ, сказалъ мнѣ въ тотъ же день:
   -- Послушайте, лѣсничій, что я вамъ предсказывалъ -- исполняется. Эти нѣмцы страшно озлоблены противъ васъ за то, что вы отказались поступить къ нимъ на службу, а зять вашъ присоединился къ республиканцамъ.. Еслибы они хотѣли васъ прогнать или убить, они давно бы это сдѣлали, но имъ хочется казаться справедливыми и великодушными; поэтому то они грабятъ васъ до послѣдней рубашки, чтобы заставить уѣхать по "доброй волѣ", какъ они выражаются. Послушайтесь меня, продайте поскорѣе вашъ фуражъ, а то на дняхъ они придутъ и отнимутъ его у васъ; по ихъ логикѣ, у кого нѣтъ коровы, тому не нужно и сѣна. Но я прошу васъ никому не говорить, что я вамъ это посовѣтовалъ!
   Я понялъ, что онъ былъ правъ; на другой же день мой сарай былъ очищенъ: Гаспаръ, Дидерикъ, Хюлотъ, Жанъ-Адамъ, Штаркъ, всѣ сосѣди пришли и по частямъ взяли нашъ запасъ; такимъ образомъ мнѣ удалось сберечь нѣсколько франковъ. Штаркъ даже уступилъ мнѣ одну изъ своихъ козъ, которая намъ очень пригодилась; по крайней мѣрѣ бабушка утромъ и вечеромъ пила немного молока, что нѣсколько ее поддерживало; но послѣднія потрясенія такъ подѣйствовали на бѣдную старуху, что она дрожала какъ листъ и не вставала съ постели, шепча молитвы и вспоминая своего мужа Бруата, дѣда Дюшена и другихъ старыхъ родныхъ. Марія-Роза пряла около нея, засиживаясь далеко за полночь и слушая, какъ она стонала и тяжело дышала.
   Я сидѣлъ одинъ въ сосѣдней комнатѣ около окошка, занесеннаго снѣгомъ, положивъ ногу на ногу, съ потухшей трубкой въ зубахъ, размышляя о притѣсненіяхъ, грабежахъ и о всѣхъ ужасахъ, совершившихся съ нами въ послѣднее время, и начиналъ даже терять вѣру въ Бога! Да, это грустно подумать, но вслѣдствіе перенесенныхъ мною потерь я пришелъ къ убѣжденію, что многимъ людямъ приходится изображать овецъ, гусей и индѣекъ, обреченныхъ на пищу волкамъ, лисицамъ и ястребамъ, жирѣющимъ на ихъ счетъ. Мое негодованіе даже привело меня къ мысли, что наша святая религія была выдумана хитрецами въ утѣшеніе глупцамъ, служащимъ добычею другихъ.
   Но хуже всего было то, что изъ Франціи стали до насъ доходить безотрадныя вѣсти.
   Нѣмецкій отрядъ, пришедшій изъ Вехема забрать мое сѣно, нашелъ сарай пустымъ; пруссаки страшно озлились и спрашивали, куда дѣлся мой фуражъ; я отвѣтилъ имъ, что коровы сторожа Тубака все поѣли.
   Къ счастію, моя коза была у Штарка,-- иначе эти разбойники непремѣнно увели бы ее.
   Эти нахалы зашли въ трактиръ и разсказали, что республиканцы были побиты и оставили тысячи убитыхъ на полѣ сраженія; что они были оттѣснены отъ Орлеана, и нѣмцы преслѣдовали ихъ; все это они сообщали со смѣхомъ и хвастовствомъ. Мы не вѣрили и четверти того, что они говорили, но ихъ веселое расположеніе духа и пренебреженіе, съ какимъ они отзывались о нашихъ генералахъ, заставляли думать, что въ словахъ ихъ была частица правды.
   Что касается Жана, то отъ него не было ни письма, ни какого-либо извѣстія!.. Что сталось съ нимъ? Я избѣгалъ говорить о немъ съ Маріей-Розой, видя по ея блѣдному лицу, что неизвѣстность томила ее еще больше меня.
   Это было въ декабрѣ. Съ нѣкотораго времени пушечная пальба въ Фальцбургѣ прекратилась. Ходилъ слухъ, что по ночамъ иногда вспыхивало пламя изъ-за укрѣпленій; всѣхъ интересовало знать, что это могло быть. Мы узнали позже, что въ это время сжигали порохъ, уничтожали артиллерійскіе снаряды, потому что жизненные припасы истощались, и городъ принужденъ былъ скоро сдаться.
   Это случилось 13-го декабря, послѣ шести штурмованій и ста-двадцати-дневной осады. Половина Фальцбурга была въ развалинахъ; въ одно бомбардированіе, 14-го августа, восемь тысячъ пятьсотъ бомбъ упало въ городъ; и бѣдняги, собранные наскоро въ окрестностяхъ въ самое жаркое время, въ однѣхъ блузахъ и башмакахъ, прозябнувъ цѣлую зиму на укрѣпленіяхъ, были, въ довершеніе всего, въ самый сильный морозъ отведены военно-плѣнными -- одни въ Раштадтъ, другіе въ Пруссію.
   Узнавъ эту новость, всѣ пали духомъ. Пока слышалась пушечная пальба въ Фальцбургѣ, мы еще не теряли надежды; время отъ времени мы успокоивали себя, говоря: "Франція еще защищается!.." Но когда водворилась тишина, мы поняли, что нѣмцы стали у насъ хозяевами, и намъ приходилось быть крайне осторожными, чтобы не навлечь на себя ихъ гнѣва.
   Съ этого дня, Жоржъ, наше горе было безгранично.
   Къ довершенію несчастья болѣзнь бабушки усиливалась... Разъ утромъ, когда я зашелъ къ ней въ комнату, Марія-Роза тихонько сказала мнѣ:
   -- Отецъ, бабушка очень больна... она не спитъ цѣлыя ночи... совсѣмъ задыхается!.. Ты бы сходилъ за докторомъ.
   -- Я сейчасъ же пойду; можетъ быть, мы уже слишкомъ поздно подумали объ этомъ. И несмотря на то, что мнѣ было очень прискорбно видѣть старыя стѣны нашей крѣпости во власти врага, я рѣшился идти въ Фальцбургъ за докторомъ.
   Въ этотъ день была страшная грязь и тучи заволокли все небо. Я съ трудомъ пробирался по окраинѣ дороги; при выходѣ изъ лѣсу, я увидѣлъ въ трехъ километрахъ отъ себя маленькій городъ. Ужасное зрѣлище! Городокъ казался какъ бы раздавленнымъ, подъ мрачнымъ небомъ: почти всѣ дома были сожжены, церковь разрушена, укрѣпленія срыты до самой земли; я остановился и, опершись на палку, сталъ вспоминать прежніе счастливые дни.
   Сколько разъ, въ теченіе двадцати-пяти лѣтъ, я приходилъ сюда по воскресеньямъ и праздникамъ съ женой моей Катериной и дочерью, къ обѣднѣ, или на ярмарку, или повидаться со старымъ пріятелемъ; тогда мы были счастливы, смѣялись и думали, что все пойдетъ такъ же хорошо до конца нашей жизни! И всѣ эти радости исчезли! Мнѣ казалось, я вижу своихъ старыхъ друзей, приглашающихъ насъ въ свои садики нарвать смородины или цвѣтовъ. Сколько воспоминаній толпилось въ моей головѣ!..
   Въ глазахъ у меня потемнѣло, но я опомнился и продолжалъ свой путь, утѣшая себя такими размышленіями:
   "Жизнь коротка... Скоро, Фредерикъ, все будетъ забыто... Не падай духомъ -- тебѣ не долго осталось страдать".
   Мнѣ казалось, что я слышу нашихъ веселыхъ трубачей; но въ воротахъ нѣмецкій караулъ и часовой, въ каскѣ и съ ружьемъ на плечѣ, заставилъ меня очнуться.
   Старый пріятель Томъ, назначенный отъ города таможеннымъ сборщикомъ, пригласилъ меня зайти. Мы поговорили о нашихъ несчастіяхъ; увидя, что я всматривался, какъ пруссаки проходили черезъ мостъ, онъ сказалъ:
   -- Не смотрите на нихъ, Фредерикъ,-- они гордятся тѣмъ, что на нихъ смотрятъ, воображая, что ими любуются.
   Я отвернулся и, отдохнувъ нѣсколько минутъ, вошелъ въ городъ.
   

XXX.

   Описывать ли тебѣ унылый видъ этого бѣднаго Фальцбурга, когда-то такого чистенькаго, съ красивыми домиками и большими плацъ-парадами, глядѣвшими такъ весело въ дни смотровъ? Говорить ли объ этихъ домахъ, покосившихся одинъ на другой, съ трубами, торчащими среди развалинъ, и набитыхъ нѣмцами, которые ѣли, пили и веселились, между тѣмъ какъ мы съ осунувшимися лицами и растеряннымъ видомъ, оборванные, вслѣдствіе послѣднихъ неудачъ, смотрѣли, какъ эти нахалы кутили на наши деньги? При одной мысли объ этомъ сердце мое обливается кровью.
   Подойдя къ углу плацъ-парада, противъ церкви, я услышалъ грубый голосъ, кричавшій изъ ратуши:
   -- Hérausse!
   Это дежурный сержантъ давалъ приказанія солдатамъ выходить. Вышелъ дежурный офицеръ, за нимъ другіе вышли съ гауптвахты и выстроились въ рядъ; было двѣнадцать часовъ.
   Я въ уныніи остановился у дверей кафе Вашеронъ. Толпа бѣдняковъ, безъ убѣжища, работы и хлѣба, толкалась на улицѣ, стараясь засунуть руки въ руки карманы до самаго локтя, чтобы согрѣться; а я, зная по разсказамъ Тома, что военный госпиталь и коллегія полны больными, разспрашивалъ, не укажетъ ли мнѣ кто доктора, который согласился бы навѣстить въ Грауфталѣ бѣдную умирающую старуху.
   Горе и страхъ овладѣли мною; я не зналъ, къ кому обратиться и что дѣлать, когда позади меня раздался знакомый голосъ стараго пріятеля, Якова Баура, перваго рыболова во всей долинѣ.
   -- А! это вы, папа Фредерикъ! Да вы еще живы?
   Онъ подалъ мнѣ руку и, казалось, такъ былъ радъ меня видѣть, что я былъ тронутъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ я:-- мы уцѣлѣли благодаря Бога... Теперь когда встрѣтишь кого-нибудь, то думаешь, что видишь воскресшаго изъ мертвыхъ. Къ несчастію бабушка очень больна, и я не знаю, гдѣ найти доктора среди этого раззоренія.
   Бауръ посовѣтовалъ мнѣ обратиться къ доктору Семперленъ, живущему въ первомъ этажѣ кафе Вашеронъ, рекомендуя его какъ человѣка знающаго и гуманнаго, который не откажется слѣдовать за мной, несмотря на длинный путь и спѣшную работу, которою онъ заваленъ въ городѣ.
   Я поднялся; докторъ Семперленъ садился обѣдать и обѣщалъ пойти со мной тотчасъ послѣ обѣда.
   Немного успокоившись, я сошелъ въ большую залу кафе, чтобы съѣсть кусокъ хлѣба и выпить стаканъ вина, въ ожиданіи моего спутника.
   Зала была полна ландверомъ: то были толстые буржуа въ мундирахъ, пивовары, архитекторы, фермеры, банкиры, метръ-д'отели, пришедшіе занять страну, подъ управленіемъ прусскихъ начальниковъ, игравшихъ ими какъ маріонетками.
   У всѣхъ у нихъ карманы были набиты деньгами, и чтобы забыть непріятность строгой дисциплины -- они поглощали столько сосисокъ, ветчины и колбасъ, сколько въ кого умѣщалось. Одни изъ нихъ пили шампанское, другіе -- пиво, третьи -- бургонское, каждый по своимъ средствамъ, но ни одинъ изъ нихъ не угощалъ товарища,-- это у нихъ не въ обычаѣ; они ѣли обѣими руками, открывая ротъ до ушей и уткнувши носъ въ тарелку; такъ какъ день былъ дождливый и грязный и окна нельзя было открыть, то приходилось иногда выходить на улицу подышать чистымъ воздухомъ, потому что въ залѣ было невыносимо душно.
   Я сидѣлъ въ углу со своей кружкой вина и глядѣлъ на клубы дыма, поднимавшагося къ потолку, и на горничныхъ, прислуживавшихъ посѣтителямъ. Я думалъ о больной бабушкѣ и о развалинахъ, которыя только-что видѣлъ; вслушиваясь въ разговоръ нѣмцевъ, говорившихъ на нарѣчіи совершенно отличномъ отъ эльзасскаго, я ничего не могъ понять; на другомъ концѣ залы нѣсколько фальцбургцевъ обсуждали вопросъ о комитетѣ, который предполагалось устроить при ратушѣ для снабженія дешевой пищей бѣдныхъ, также объ обѣщаніи пруссаковъ вознаградить всѣхъ потерпѣвшихъ отъ осады, чему впрочемъ никто не вѣрилъ.
   Время тянулось медленно. Задумавшись надъ своими собственными несчастіями, я ничего не слышалъ, какъ внезапно какой-то громкій и грубый голосъ оторвалъ меня отъ размышленій; я поднялъ голову и увидѣлъ Тубака, сторожа изъ Бокберга, который вмѣшался въ разговоры фальцбургцевъ и, стуча своимъ толстымъ кулакомъ по столу, кричалъ нахально:
   -- Вамъ, городскимъ жителямъ, хорошо разсуждать о несчастіяхъ, навлеченныхъ войною! Вы были за вашими укрѣпленіями и при первомъ свистѣ бомбъ бѣжали прятаться въ казематы. У всѣхъ у васъ отнять было нечего. Тѣ, у которыхъ дома были сожжены, получатъ вознагражденіе гораздо выше стоимости ихъ имущества; старая, проточенная червями мебель, замѣнится новой, и многіе, не имѣвшіе ничего до войны, будутъ потирать руки отъ удовольствія и отращивать себѣ животъ, поговаривая: "Война помогла мнѣ сдѣлаться достаточнымъ буржуа; я уплатилъ свои долги и прослылъ еще храбрымъ воиномъ, потому только, что пуля случайно упала въ мой погребъ. Я до конца буду преданъ своей странѣ, останусь здѣсь и куплю имущество у желающихъ отсюда переселиться, такъ какъ они вынуждены будутъ отдать все почти даромъ. Я заплачу имъ деньгами, полученными въ удовлетвореніе за потерянное мною". Да, съ этой стороны война не причиняетъ особенныхъ непріятностей и за прочными стѣнами крѣпости сидится покойно... Между тѣмъ мы, бѣдные крестьяне принуждены были кормить враговъ, помѣщать ихъ у себя, отдавать имъ сѣно, солому, ячмень, овесъ, пшеницу, все до послѣдней коровы -- нашего единственнаго средства къ жизни! У меня самого отняли двухъ коровъ -- кто же можетъ вознаградить меня? Куда сунусь я съ моими жалобами?..
   Это было ужъ слишкомъ нахально. Нахальство этого негодяя возмутило меня до такой степени, что я не могъ долѣе удерживаться и крикнулъ ему съ своего мѣста:
   -- Ты еще смѣешь хвастаться, негодяй, своимъ поведеніемъ въ виду нашихъ несчастій!.. Разскажи лучше о томъ, что ты сдѣлалъ потомъ и какой примѣръ подавали твои дочери!.. Разскажи всѣмъ здѣсь присутствующимъ, какъ ты изрыскалъ всю страну съ нѣмецкимъ пикетомъ, давшимъ тебѣ право выбрать изъ скота цѣлой страны лучшихъ коровъ, въ замѣнъ твоихъ несчастныхъ коровенокъ; разскажи, какъ ты укралъ моихъ швейцарскихъ коровъ!.. И ты смѣешь еще жаловаться и унижать достойныхъ людей, честно исполнявшихъ свой долгъ!
   По мѣрѣ того, какъ я говорилъ, вполнѣ увѣренный, что этотъ человѣкъ былъ причиной болѣзни бабушки, гнѣвъ овладѣвалъ мною все сильнѣе и сильнѣе; я старался удержаться, но это было сверхъ моихъ силъ, и, схвативъ вдругъ палку обѣими руками, я подбѣжалъ къ нему, чтобы ударить его.
   Къ счастью, Фиксари, булочникъ, сидѣвшій около этого негодяя отпарировалъ стуломъ ударъ и сказалъ:
   -- Папа Фредерикъ, опомнитесь!
   Схватка наша произвела страшное впечатлѣніе. Всѣ присутствующіе вмѣшались, чтобы насъ разнять; этотъ же разбойникъ, стоя позади всѣхъ и поднявъ кулакъ, кричалъ:
   -- А, старый негодяй! ты поплатишься за это!.. Нѣмцы не хотѣли принять тебя къ себѣ... господинъ форстмейстеръ прогналъ тебя... когда ты просился на службу... Тебѣ обидно это, и ты клевещешь теперь на честныхъ людей; но врешь, тебѣ еще придется разсчитаться со мною!
   Такая подлая ложь окончательно привела меня въ ярость; пять или шесть человѣкъ удерживали меня, чтобы я на него не бросился.
   Я бы все переломалъ, еслибы ландверы не позвали на помощь пикетъ, дѣлавшій въ это время объѣздъ.
   Услышавъ стукъ ружей у дверей и увидя каски въ окнахъ, я опомнился, сѣлъ на свое мѣсто -- и тогда все стихло. Капралъ вошелъ; мадамъ Вашеронъ, сидѣвшая за конторкой, предложила ему стаканъ вина; и какъ шумъ уже прекратился, то онъ выпилъ вино, вытеръ свои усы, раскланялся и вышелъ. Тубакъ и я, мы издали злобно глядѣли другъ на друга. Онъ понималъ, что слухъ о случившемся разнесется по всему городу, и это выводило его изъ себя.
   Я же думалъ: "попадись ты мнѣ только по дорогѣ въ Бигельбергъ -- я разсчитаюсь съ тобой по своему и бабушка будетъ отомщена!"
   У него въ головѣ вертѣлись, кажется, такія же мысли, потому что онъ не переставалъ на меня глядѣть исподлобья съ своей скверной улыбкой. Въ это время докторъ Семперленъ показался въ дверяхъ и позвалъ меня. Я тотчасъ вышелъ, заплативъ за свою кружку вина, и мы отправились въ Грауфталь.
   

XXXI.

   Ты самъ знаешь, Жоржъ, какъ дурная погода усиливаетъ грустное настроеніе человѣка. Шелъ мелкій дождь. Мы шли молча съ докторомъ Семперленомъ, обходя лужи, въ которыхъ можно было завязнуть по колѣно.
   За Бигельбергомъ начался лѣсъ, и дорога стала лучше; я разсказалъ доктору о предложеніяхъ, сдѣланныхъ намъ оберферстеромъ, и о томъ, что всѣ лѣсные сторожа, за исключеніемъ Якова Хеппа, отказались отъ нихъ; что мы переѣхали уже изъ нашего лѣсного дома въ трактирчикъ Икеля и живемъ въ холодномъ и темномъ углу, гдѣ бабушку всѣ шесть недѣль душитъ страшный кашель. Онъ слушалъ меня понуривъ голову, и когда я кончилъ, то отвѣчалъ, что, конечно, тяжело разставаться со своимъ домомъ, со своимъ полемъ, лугами и съ деревьями, насаженными собственными руками; но что передъ этимъ никогда не слѣдуетъ отступать; и что онъ самъ принужденъ уѣхать теперь съ женой и дѣтьми и бросить свою практику, плодъ его многолѣтнихъ трудовъ, но что въ шайку пруссаковъ онъ все-таки не поступитъ.
   Такъ мы дошли къ тремъ часамъ до трактира въ Грауфталѣ и поднялись по узенькой лѣстницѣ.
   Докторъ посмотрѣлъ на черныя балки потолка, на крошечныя окна, маленькую печку и сказалъ:
   -- Здѣсь слишкомъ тѣсно и мрачно для людей, привыкшихъ къ свѣжему воздуху.
   Онъ вспомнилъ нашъ красивый домъ въ долинѣ, его свѣтлыя окна и бѣлыя стѣны! О! какъ все измѣнилось!
   Отдохнувъ немного, онъ сказалъ:
   -- Пойдемте посмотрѣть больную.
   Мы всѣ вошли въ маленькую сосѣднюю комнату.
   Уже начало смеркаться, пришлось зажечь лампу, и докторъ, наклоняясь надъ кроватью, глядѣлъ на бѣдную старуху, говоря ей:
   -- Здравствуйте, бабушка Анна, я зашелъ сюда мимоходомъ, идя въ Грауфталь; папа Фредерикъ сказалъ мнѣ, что вы нездоровы, и я пришелъ навѣстить васъ.
   Бабушка очнулась отъ своего забытья, узнала его и отвѣтила:
   -- Ахъ! Это вы, господинъ Семперленъ.... Да.... да... я больна, очень больна.... Хоть бы Господь Богъ сжалился надъ моими страданіями и послалъ мнѣ смерть!
   Она была такъ желта и худа, что, глядя на нее, приходило въ голову:-- какъ еще можетъ нашъ бѣдный организмъ существовать въ такомъ жалкомъ положеніи!
   Ея волосы, когда-то сѣдые, стали теперь желты какъ ленъ; щеки ея впали и глаза блестѣли изъ-подъ морщинистаго лба какимъ-то страннымъ блескомъ.
   -- Не надо падать духомъ, бабушка... Вы вовсе еще не такъ опасно больны.... Вашъ кашель пройдетъ до концы зимы; только надо быть въ теплѣ и отгонять отъ себя грустныя мысли.... Вы скоро вернетесь въ лѣсной домъ, и всѣ несчастія ваши кончатся.
   -- Да, да,-- отвѣтила она, глядя на насъ:-- я надѣюсь, что все пойдетъ по прежнему, но только я ужъ слишкомъ стара.
   -- Вы вовсе еще не такъ стары, какъ говорите. Ваша болѣзнь -- простая простуда. Надо беречь ее отъ сквозного вѣтра, мадемуазель Марія-Роза. До свиданія, бабушка, выздоравливайте скорѣе!
   Такъ ободрялъ докторъ бабушку Анну, и она казалась нѣсколько успокоенною.
   Мы вышли изъ комнаты; я сталъ разспрашивать доктора, и такъ какъ Марія-Роза была тутъ же, то онъ спросилъ меня:
   -- Могу ли я говорить при мадемуазель Маріи-Розѣ?
   -- Можете,-- отвѣтилъ я:-- моя бѣдная дочь обязана ходить за больной и ей слѣдуетъ все знать; скажите прямо, если болѣзнь серьезна и если намъ слѣдуетъ потерять послѣднее существо, любящее насъ и любимое нами.
   -- Ну,-- сказалъ онъ,-- бѣдная женщина больна не столько отъ старости, сколько отъ горя, изнуряющаго ее. Берегитесь огорчать ее, скрывайте отъ нея ваши несчастія... Старайтесь казаться веселыми... Обнадеживайте ее... Если она начнетъ безпокоиться -- успокаивайте ее... Не пускайте къ ней никого посторонняго, чтобы ей не сообщили дурныхъ извѣстій; это лучшее лекарство, которое я вамъ рекомендую.
   Когда онъ говорилъ это, Марія-Роза страшно поблѣднѣла и, закрываясь рукою, закашляла какимъ-то сухимъ кашлемъ; онъ прервалъ свою рѣчь, поглядѣлъ на нее и спросилъ:
   -- Вы давно кашляете, мадемуазель Марія-Роза?
   -- Недавно,-- отвѣтила она, краснѣя.
   Тогда онъ взялъ ея руку пощупалъ пульсъ и сказалъ:
   -- Надо и вамъ беречься; эта квартира вредна для здоровья. Не бываетъ ли у васъ по вечерамъ лихорадки?
   -- Нѣтъ, докторъ.
   -- Тѣмъ лучше; но повторяю вамъ: надо беречься и стараться отгонять и отъ себя грустныя мысли.
   Онъ взялъ свою шляпу и трость и, спускаясь съ лѣстницы, сказалъ мнѣ:
   -- Завтра пойдите въ городъ и возьмите въ аптекѣ Реба лекарство, которое давайте бабушкѣ утромъ и вечеромъ, по три капли въ водѣ; отъ этихъ капель пройдетъ удушье; также старайтесь беречь вашу дочь; она очень перемѣнилась; шесть мѣсяцевъ назадъ она была такою здоровой и свѣжей. Берегите ее.
   -- Боже мой!-- возопилъ я въ отчаяніи: -- беречь мою дочь? Беречь ее... Я бы радъ былъ отдать свою собственную жизнь, чтобы избавить этихъ дорогихъ мнѣ существъ отъ всѣхъ несчастій, горя и страданій!
   Я готовъ былъ разрыдаться какъ ребенокъ. Господинъ Семперленъ видѣлъ это и въ дверяхъ, пожимая мнѣ руку, съ чувствомъ сказалъ:
   -- Мы съ вами, папа Фредерикъ, тоже больны, не правда ли? Даже больны очень серьезно. Наши сердца разрываются отъ горя, грустныя мысли убиваютъ насъ; но мы мужчины, у насъ должно доставать мужества за всѣхъ.
   Я хотѣлъ проводить его хоть до изгиба долины, потому что наступила ночь; но онъ отказался:
   -- Я знаю дорогу. Идите домой, папа Фредерикъ. Старайтесь казаться покойнымъ вашей матери и дочери,-- это необходимо для нихъ.
   Онъ отправился, а я поднялся къ себѣ.
   

XXXII.

   Прошло два или три дня.
   Я сходилъ въ городъ и принесъ изъ аптеки Реба лекарство, прописанное докторомъ Семперленомъ. Бабушка успокоилась; она кашляла гораздо меньше; ей говорили, что скоро будетъ заключенъ миръ, все пойдетъ по прежнему и Жанъ Мерленъ вернется. Бѣдная старуха стала-было понемногу поправляться, какъ вдругъ въ одно утро два прусскихъ жандарма остановились у трактира. Они проѣзжали обыкновенно не останавливаясь, и потому я очень удивился этой остановкѣ; немного погодя, дочь старика Икеля пришла сказать, что меня зовутъ внизъ.
   Я сошелъ и увидѣлъ, что среди залы стояли два рослыхъ жандарма въ высокихъ сапогахъ; ихъ каски почти касались потолка. Они спросили меня, я ли Фредерикъ, бывшій лѣсничій. Я отвѣтилъ утвердительно; тогда одинъ изъ нихъ, снявъ, огромную перчатку съ одной руки и порывшись въ дорожномъ мѣшкѣ, вынулъ какую-то бумагу и подалъ мнѣ; я тотчасъ же прочелъ ее.
   Это было приказаніе коменданта Фальцбурга, чтобы я оставилъ страну въ двадцать-четыре часа! Ты понимаешь, Жоржъ, какое впечатлѣніе это произвело на меня; я поблѣднѣлъ и спросилъ, чѣмъ я могъ заслужить такое ужасное преслѣдованіе.
   -- Это насъ не касается, -- отвѣтилъ мнѣ одинъ изъ жандармовъ.-- Постарайтесь исполнить приказаніе, или будутъ приняты другія мѣры.
   Съ этими словами они сѣли на лошадей; я былъ страшно пораженъ; старикъ Икель, оставшись со мною наединѣ и видя мое ужасное положеніе, не зналъ, что подумать, и сказалъ мнѣ:
   -- Ради Бога, Фредерикъ, скажите, что вы сдѣлали? Вы вовсе не такой значительный человѣкъ, и въ нашей глуши, кажется, можно было оставить васъ въ покоѣ!
   Я ничего не отвѣчалъ и ничего не могъ сообразить и припомнить; я думалъ объ отчаяніи моей дочери и старой бабушки, когда онѣ услышатъ объ этомъ новомъ несчастій. Тогда только я припомнилъ свои неосторожныя слова къ кафе Вашеронъ, въ день моей ссоры съ Тубакомъ; старикъ Икель согласился съ моимъ предположеніемъ, что Тубакъ донесъ на меня. Мнѣ оставалось одно средство: бѣжать къ коменданту съ тѣмъ, чтобы выпросить нѣсколько дней отсрочки, въ уваженіе болѣзни бабушки, которая непремѣнно умретъ въ дорогѣ. Икель позвалъ школьнаго учителя, и мы всѣ вмѣстѣ выхлопотали отъ мэра формальное свидѣтельство съ хорошими отзывами обо мнѣ и о несчастномъ положеніи моей семьи; тутъ-было упомянуто обо всемъ, что могло только подѣйствовать въ подобномъ случаѣ. Икель особенно совѣтовалъ обратиться къ доктору Семперлену, чтобы онъ далъ удостовѣреніе о болѣзни бабушки; онъ думалъ, что это все тронетъ коменданта, и онъ отложитъ высылать меня, пока бѣдная старуха будетъ въ силахъ перенести путешествіе.
   Я былъ такъ взволнованъ, что ничего больше не могъ придумать, и отправился къ коменданту.
   Марія-Роза ничего не знала объ этомъ; бабушка точно также; у меня не хватило духу сообщить имъ этотъ новый ударъ, угрожавшій намъ. Уѣхать одному, бѣжать отъ этихъ варваровъ, которые такъ хладнокровно подвергали насъ всѣмъ несчастіямъ, еще было бы ничего; но бабушка и Марія-Роза!.. Я даже боялся подумать о нихъ!..
   Къ двѣнадцати часамъ я пришелъ въ Фальцбургъ въ страшно взволнованномъ состояніи; всѣ несчастія, разразившіяся надъ нами, проходили передъ моими глазами.
   Прежде всего я отправился къ доктору, который далъ удостовѣреніе, что больная старуха такъ слаба, что не можетъ перенести и двухъ часовъ пути.
   -- Вотъ,-- сказалъ онъ, давая мнѣ бумагу,-- я написалъ только сущую правду. Я могъ бы прибавить еще, что вашъ отъѣздъ убьетъ ее, но комендантъ не обратитъ на это вниманія: если его не убѣдитъ это свидѣтельство, то все остальное будетъ безполезно.
   Я пошелъ въ комендантство, помѣщавшееся въ домѣ бывшаго управленія, въ улицѣ Коллежъ. Просить о чемъ-нибудь этихъ негодяевъ, которыхъ я столько презиралъ, было для меня очень тяжело; я -- старый французскій лѣсничій, старый слуга отечества, посѣдѣвшій на службѣ -- долженъ былъ унижаться и просить злѣйшихъ своихъ враговъ, гордящихся своими побѣдами, одержанными только благодаря многочисленности ихъ войска! Но для бабушки, для вдовы стараго Бруата, я могъ все перенести...
   Высокій пруссакъ въ мундирѣ, съ рыжими баками, заставилъ меня долго прождать въ сѣняхъ; въ комендантствѣ завтракали, и только когда пробилъ часъ, я получилъ приказаніе идти наверхъ. Наверху другой дежурный опять задержалъ меня; наконецъ мнѣ позволили войти въ довольно большую комнату, выходящую въ садъ арсенала; я постучалъ въ дверь коменданту, который закричалъ мнѣ, чтобы я вошелъ. Предо мной былъ здоровый человѣкъ, съ очень красивымъ лицомъ, который, расхаживая по комнатѣ, натягивалъ на себя мундиръ и былъ въ очень дурномъ расположеніи духа. Я скромно объяснилъ ему мое положеніе и подалъ свидѣтельство, которое онъ, даже не давъ себѣ труда его прочесть, швырнулъ на столъ.
   -- Все это ничего не значитъ.-- грубо сказалъ онъ.-- Вы извѣстны за человѣка опаснаго и отъявленнаго врага нѣмцевъ. Вы отговорили вашихъ подчиненныхъ вступить къ намъ на службу; вашъ зять присоединился къ разбойникамъ Гамбетты. Вы хвастались въ одномъ кафе, что отказались отъ предложеній оберферстера изъ Цорнштадта; вотъ гораздо больше чѣмъ нужно, чтобы быть изгнаннымъ изъ страны!
   Я повторилъ ему, что бабушка при смерти.
   -- Ну, такъ оставьте ее умирать дома!-- сказалъ онъ:-- приказаніе о высылкѣ касается только васъ.
   Не слушая меня болѣе, онъ вышелъ въ сосѣднюю комнату, позвалъ туда слугу и заперъ за собою дверь.
   Въ отчаяніи спускался я по лѣстницѣ; послѣдняя моя надежда исчезла; мнѣ не оставалось никакого исхода; я принужденъ былъ ѣхать, принужденъ объявить все это моей дочери и бабушкѣ! Я зналъ, чѣмъ все это кончится; понуривъ голову, я прошелъ ворота и миновалъ нѣмецкій караулъ, не замѣчая ничего. Всю дорогу, идя долиной и лѣсомъ, я не могъ придти въ себя и, казалось, сходилъ съума отъ отчаянья; я говорилъ самъ съ собою и, обращаясь къ деревьямъ, поднималъ руки:
   -- Проклятіе тяготѣетъ надъ нами!.... Человѣколюбіе, позоръ преступленія, угрызеніе совѣсти -- все попрано! Осталась одна сила. Хоть бы они сразу убили насъ всѣхъ! Хоть бы эти злодѣи задушили умирающую старуху въ ея постели и повѣсили бы дочь на дверяхъ, и изрѣзали бы меня на куски!.. Это все-таки было бы лучше!.. Это было бы менѣе жестоко, чѣмъ вырвать насъ изъ объятій другъ друга, вынуждать сына покидать его умирающую мать!..
   Я шелъ шатаясь. Лѣса, лощины, скалы, казалось, были полны разбойниками, о которыхъ я слышалъ еще въ дѣтствѣ; мнѣ казалось, что я слышу, какъ они поютъ вокругъ костровъ, дѣля награбленную добычу; всѣ ужасы, происходившіе передъ нашей великой революціей,-- воскресли передо мной. Эхо скалъ повторяло дикія ноты, которыя выкрикивала прусская труба въ Фальцбургѣ и, казалось, вызывало тѣни злодѣевъ, обратившихся въ прахъ десятки лѣтъ тому назадъ.
   При видѣ домовъ Грауфталя -- я пришелъ въ себя; я ужаснулся при одной мысли, что настала минута сказать Маріи-Розѣ и бабушкѣ о моемъ изгнаніи изъ страны. Для меня это было равносильно смертному приговору, который я долженъ былъ произнесть надъ тѣми, кого любилъ больше всего на свѣтѣ. Я пошелъ тише, чтобы отдалить эту минуту; но, пройдя первые дома, увидѣлъ Марію-Розу, ждавшую меня въ аллеѣ, ведущей къ трактиру Икеля; взглянувъ на нее, я догадался, что ей все было уже извѣстно.
   -- Ну, что, отецъ?-- спросила она меня тихо, когда мы подошли къ дому.
   -- Я долженъ уйти, -- отвѣтилъ я насколько могъ спокойнѣе,-- но вы останетесь... вамъ разрѣшено остаться.
   Въ то же время я услышалъ сверху стоны бабушки. Какъ только я ушелъ, Катель побѣжала наверхъ и сообщила наше новое несчастіе Маріи-Розѣ; бѣдная старуха слышала все. Новость эта разнеслась по всей деревнѣ: народъ толпился вокругъ насъ, и, видя, что нѣтъ возможности отвратить этого несчастія, я разсказалъ всѣмъ, какъ грубо принялъ меня прусскій комендантъ. Сосѣди и сосѣдки со вниманіемъ слушали меня, но никто не посмѣлъ произнести слова, опасаясь подвергнуться той же участи.
   Бабушка узнала мой голосъ и позвала:
   -- Фредерикъ!.. Фредерикъ!..
   При одномъ звукѣ этого голоса, крупныя капли выступили у меня на лбу. Я отвѣчалъ, поднимаясь по лѣстницѣ:
   -- Иду, бабушка, иду!.. Къ сему такъ отчаяваться! Намъ придется разстаться не надолго... Я вернусь!.. Теперь меня остерегаются.... они ошибаются, бабушка.... но они сильнѣе насъ....
   -- Ахъ!-- вскричала она: вы уходите, Фредерикъ, вы уходите, Фредерикъ, вы уходите, какъ бѣдный Жанъ... Я знала, что онъ ушелъ сражаться... Я знала все... Я не увижу васъ болѣе -- ни того, ни другого!
   -- Почему же, бабушка, почему? Черезъ нѣсколько недѣль мнѣ будетъ позволено вернуться... и Жанъ тоже вернется по окончаніи войны!..
   -- Я не увижу васъ больше!-- кричала она, рыдая.
   Люди бываютъ любопытны до жестокости; такъ и на этотъ разъ: всѣ окружавшіе поднялись за мной одинъ за другимъ наверхъ, и наши три комнатки были полны народомъ; всѣ старались не шумѣть и, чтобы не стучать, сняли башмаки внизу лѣстницы; имъ хотѣлось все видѣть, все слышать; но, увидя за большой сѣрой занавѣской бѣдную старуху, которая, рыдая, простирала ко мнѣ руки, почти всѣ сейчасъ же ушли. Остался Штаркъ, старикъ Икель и его дочь Катель.
   -- Бабушка Анна, -- сказалъ Икель,-- не надо такъ отчаиваться. Фредерикъ правъ.... Надо быть благоразумными.... Какъ только заключатъ миръ, все войдетъ въ прежнюю колею. Вамъ восемьдесятъ-три года, а мнѣ около семидесяти.... Я надѣюсь увидѣть Жана, папа Фредерика и всѣхъ, ушедшихъ отсюда....
   -- Ахъ!-- отвѣтила она: я слишкомъ много страдала и не могу вынести больше!
   И до поздняго вечера она продолжала стонать.
   Марія-Роза, никогда не терявшая мужества, отворяла шкафы, вынимая мои вещи, такъ какъ мнѣ нельзя было терять времени; на другой же день надо было отправиться въ путь. Она разложила на столѣ мое лучшее платье и бѣлье и тихо спрашивала, въ то время, какъ бабушка плакала:
   -- Возьмешь ли это, отецъ? А это?
   Я отвѣчалъ ей:
   -- Уложи какъ знаешь, дитя мое. Я ничего не могу сообразить. Не забудь только завернуть мой мундиръ: это нужнѣе всего.
   Икель, зная, что у насъ не было свободной минуты, предложилъ, чтобы мы ничего не стряпали вечеромъ и отужинали бы съ ними внизу; мы согласились.
   Въ этотъ вечеръ, Жоржъ, за ужиномъ разговаривали мало. Катель оставалась наверху у постели бабушки. Наступила ночь, вещи мои были уложены, и мы всѣ рано легли спать. Ты повѣришь, что я почти не спалъ. Стоны бабушки и мои размышленія о томъ, куда идти, о недостаткѣ денегъ на дорогу, -- потому что надо же было оставить и дома на расходы,-- все это тревожило меня, и несмотря на усталость я не могъ сомкнуть глазъ. Всю эту ночь я спрашивалъ себя: куда идти? къ кому обратиться? чѣмъ зарабатывать хлѣбъ? всѣ эти вопросы сотни разъ вертѣлись въ моой головѣ, и наконецъ я вспомнилъ о г. Арансъ, прекрасномъ человѣкѣ, который меня всегда любилъ и подъ начальствомъ котораго, много лѣтъ назадъ, я служилъ простымъ лѣснымъ сторожемъ. Мнѣ говорили, что онъ жилъ въ Сентъ-Діё, и я надѣялся что если я найду его въ живыхъ, онъ приметъ меня и поможетъ въ моемъ несчастіи. Эта мысль пришла мнѣ въ голову передъ утромъ; я успокоился и уснулъ часъ или два.
   Едва разсвѣло, какъ я былъ уже на ногахъ. Ужасная минута приближалась; бабушка, услыша мои шаги, позвала меня.
   Марія-Роза тоже встала; она приготовила завтракъ, а Икель принесъ наверхъ бутылку вина.
   Одѣвшись, я вошелъ въ комнату бабушки, стараясь не падать духомъ, но чувствовалъ, что не увижу ея болѣе.
   На видъ она была спокойнѣе, велѣла мнѣ подойти къ ней, и обвила мою шею обѣими руками, говоря:
   -- Сынъ мой! Ты былъ для меня всегда настоящимъ, добрымъ сыномъ! Сынъ мой Фредерикъ, благословляю тебя!.. Желаю тебѣ быть вполнѣ счастливымъ, какъ ты того заслуживаешь!.. Но.... благія пожеланія и благословенія бѣдняковъ ни къ чему не ведутъ... Иначе, милый Фредерикъ, ты не былъ бы такъ несчастливъ....
   Она плакала, и я не могъ удержаться отъ слезъ. Марія-Роза, стоя у постели, тихо рыдала.
   Обнимая бабушку, я сказалъ ей:
   -- Ваши благословенія и добрыя слова для меня выше всѣхъ сокровищъ міра; мысль, что я скоро увижу васъ опять, утѣшаетъ меня.
   -- Можетъ быть мы увидимся на томъ свѣтѣ,-- отвѣтила она; но здѣсь, на землѣ, я прощаюсь съ тобой... Прощай, Фредерикъ, прощай!....
   И, обнимая, она цѣловала меня своими дрожащими губами; потомъ, отвернувшись, она взяла меня за руку и, зарыдавъ снова, тихо прошептала:
   -- Прощай!
   Я вышелъ; силы оставили меня.
   Въ сосѣдней комнатѣ я выпилъ стаканъ вина и положилъ кусокъ хлѣба въ карманъ.
   Марія-Роза не отходила отъ меня; я сдѣлалъ ей знакъ и велѣлъ ей спуститься внизъ, чтобы бабушка не услыхала нашихъ рыданій при прощаніи.
   Мы молча сощли въ залу, гдѣ старикъ Икель съ другими друзьями ждали насъ; тутъ былъ Штаркъ, который помогалъ намъ переѣзжать изъ лѣсного дома, Гюлотъ, и еще нѣсколько добрыхъ знакомыхъ.
   Мы простились; уходя, я обнялъ Марію-Розу, какъ можетъ только обнять несчастный отецъ свое дитя, поцѣловалъ ее, пожелавъ ей съ этимъ поцѣлуемъ всего, что можетъ пожелать человѣкъ существу, которое ему дороже собственной жизни и которое онъ уважаетъ за добродѣтель, доброту и мужество. Перекинувъ узелъ за плечи, я пошелъ, не оглядываясь больше ни разу.
   

XXXIII.

   Путь изгнанія длиненъ, Жоржъ, и первые шаги поэтому пути тяжелы. Тотъ, кто сказалъ, что родину мы не можемъ унести съ собой, хорошо понималъ человѣческія страданія. Тутъ еще вмѣстѣ съ родиной приходилось покидать своего ребенка, а въ ушахъ звучали прощанія бабушки! Поднявшись на гору, на поворотѣ, прежде чѣмъ спуститься, я бросилъ послѣдній взглядъ на свой домикъ и виноградникъ, думая: "ты не увидишь ихъ болѣе!" Въ такую минуту, Жоржъ, кажется, земля удерживаетъ тебя, деревья простираютъ къ тебѣ вѣтви.
   Я прочувствовалъ все это на возвышенности Берлингена, и теперь еще содрогаюсь при одномъ воспоминаніи объ этомъ.
   Когда подумаешь, что такія ничтожныя творенія могутъ причинить подобныя страданія своимъ ближнимъ!.. Да проститъ имъ Всемогущій! часъ справедливости когда-нибудь придетъ.
   Оторвавшись отъ этого мѣста, я пошелъ дальше. Я спускался съ горы, и дорогая страна медленно удалялась отъ меня. Охъ, какъ я страдалъ и какъ много припомнилось мнѣ! Лѣса, ельникъ, старые пивные заводы исчезали!..
   Я приближался къ Шенбургу и сталъ спускаться со второй возвышенности, погруженный въ свои размышленія, какъ вдругъ въ пяти-десяти шагахъ отъ меня показался изъ-за деревьевъ человѣкъ съ ружьёмъ на плечѣ. При видѣ этого человѣка всѣ мои грустныя мысли разсѣялись: я узналъ въ немъ Хеппа, бывшаго лѣсничаго, котораго переманили пруссаки и который одинъ изъ всѣхъ насъ поступилъ къ нимъ на службу.
   -- Это вы, папа Фредерикъ?-- спросилъ онъ съ удивленіемъ.
   -- Да, я.
   -- Куда же вы идете такъ рано съ узломъ за спиной?
   -- Иду, куда Богъ приведетъ... Нѣмцы гонять меня... Я хочу зарабатывать хлѣбъ въ другомъ мѣстѣ.
   Онъ весь поблѣднѣлъ. Я остановился, чтобы перевести духъ.
   -- Какъ,-- сказалъ онъ,-- въ ваши лѣта гонятъ васъ? васъ, стараго лѣсничаго, честнаго человѣка, не сдѣлавшаго никому зла!
   -- Да, меня не желаютъ оставить въ странѣ. Мнѣдано только двадцать-четыре часа, чтобы покинуть Эльзасъ; вотъ я и ухожу...
   -- А Марія-Роза., а бабушка?
   -- Онѣ въ Грауфталѣ у старика Икеля. Бабушка умираетъ... тамъ кто-нибудь похоронитъ ее!
   Хеппъ, опустивъ голову, глядѣлъ въ землю, говоря:
   -- Какое несчастіе!.. Какое несчастіе!..
   Я не отвѣчалъ ничего и вытеръ потъ съ лица" Черезъ минуту, не глядя на меня, онъ кашлянулъ и сказалъ тихо:
   -- Ахъ! еслибъ я былъ одинъ съ женою! Но у меня шестеро человѣкъ дѣтей... я отецъ ихъ!.. я не могу оставить ихъ умирать съ голоду!.. У васъ было скоплено немного денегъ... у меня же не было на сантима.
   Тогда, видя, что этотъ человѣкъ, получивши мѣсто лѣсничаго у нѣмцевъ, извиняется передо мной, несчастнымъ изгнанникомъ, и не зная, что отвѣтить, я сказалъ:
   -- Господи! у каждаго-то свое тяжелое горе! До свиданія!.. до свиданія!
   Ему хотѣлось пожать мою руку, но я, не оглядываясь, шелъ и думалъ:
   "Этотъ человѣкъ, Фредерикъ, еще несчастнѣе тебя, его горе еще сильнѣе; онъ продалъ свою совѣсть пруссакамъ за кусокъ чернаго хлѣба! По крайней мѣрѣ ты можешь всѣмъ смотрѣть прямо въ глаза; ты можешь, несмотря на свою бѣдность, сказать: -- Я честный человѣкъ... А онъ не можетъ взглянуть въ лицо своему старому товарищу; онъ краснѣетъ, опускаетъ голову! Нѣмцы, воспользовавшись тѣмъ, что у него шесть человѣкъ дѣтей, купили его".
   Несмотря на мое трудное положеніе, я сознавалъ, что поступилъ хорошо; будь я на мѣстѣ Хеппа, я бы давно повѣсился гдѣ-нибудь, въ лѣсу. Человѣкъ всегда доволенъ, если ему удастся выбрать изъ двухъ золъ меньшее.
   Эти мысли вскорѣ замѣнились другими.
   Надо тебѣ сказать, что во всѣхъ селахъ, даже въ самыхъ бѣдныхъ деревушкахъ, гдѣ я проходилъ, бѣдные люди, видя, что я иду въ мои лѣта съ узломъ за спиной, всюду радушно принимали меня; они понимали, что я былъ одинъ изъ тѣхъ, которыхъ гнали за любовь къ Франціи; женщины, стоя у дверей съ, дѣтьми на рукахъ, провожали меня словами:
   -- Да поможетъ вамъ Богъ!..
   Въ маленькихъ гостиницахъ въ Лютцельбургѣ, Добо и другихъ мѣстахъ, гдѣ я время отъ времени отдыхалъ, чтобы собраться съ силами, никто не хотѣлъ брать съ меня денегъ, когда я говорилъ: "я старый лѣсничій;: нѣмцы гонятъ меня за то, что и отказался поступить къ нимъ на службу!.." Всѣ съ уваженіемъ относились ко мнѣ.
   Конечно, я не воспользовался добротой этихт; людей и за все платилъ: въ это время реквизицій каждый: нуждался въ деньгахъ.
   Вся эта страна была на сторонѣ республики; чѣмъ ближе подходилъ я къ Вогезамъ, тѣмъ чаще слышались имена: Гарибалѣди, Гамбетты, Шанзи, Федерба; но тѣмъ замѣтнѣе также становились послѣдствіе реквизицій и чаще попадались села, опустошенные ландверомъ.
   Я пришелъ въ Ширмекъ въ восемь часовъ вечера того дня. Войдя въ гостинницу, я увидѣлъ фельдфебеля, сборщика податей и коммисара, которые, сидя за столомъ, пили и курили съ своими соотечественниками. Всѣ оглянулись и не спускали съ меня глазахъ въ то время, какъ я просилъ себѣ ночлега на одну ночь.
   Коммисаръ приказалъ показать ему мои бумаги и пересмотрѣнъ внимательно всѣ подписи и печати, онъ сказалъ:
   -- До сихъ поръ все исправно, но завтра чѣмъ свѣтъ вы должны быть въ дорогѣ!
   Только послѣ этого хозяинъ гостиницы осмѣлился датѣ мнѣ пить и ѣсть; гостинница была полна прусскими чиновниками, и меня отвели спать въ ригу, гда я и заснулъ на соломѣ. На дворѣ былъ морозъ; а рига была около хлѣва, И потому тамъ было тепло; я спалъ крѣпко, потому что былъ сильно утомленъ. Сонъ, Жоржъ, есть утѣшеніе несчастныхъ; еслибы мнѣ пришлось говорить о благости Бога, то я сказалъ бы, что онъ ежедневно призываетъ насъ къ себѣ на нѣсколько часовъ, чтобы мы могли забыть наше несчастіе.
   На другой день мое уныніе смѣнилось болѣе бодрымъ настроеніемъ; я направился на Ротау. Мнѣ вспомнился Жанъ Мерленъ. Быть можетъ онъ шелъ этимъ же путемъ, какъ самымъ короткимъ. Какое было бы счастье напасть на его слѣдъ, узнать что нибудь о немъ и извѣстить Марію-Розу,-- какимъ утѣшеніемъ послужило бы это въ нашемъ несчастіи! Трудно было на это разсчитывать -- такъ много народу въ теченіе послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ перешло черезъ Ротау въ Прованшеръ, французовъ, нѣмцевъ; иностранцевъ, которыхъ никто и не запомнилъ.
   Но я все-таки не могъ не думать о Жанѣ Мерленѣ.
   Продолжая свой путь, я любовался прекрасными лѣсами этой горной страны; густыя ели, окаймлявшія дорогу, напоминали мнѣ ели Фальберга, близъ Саверна: видъ ихъ растрогалъ меня; казалось, что старые товарищи провожаютъ меня, чтобы побыть нѣсколько часовъ вмѣстѣ, прежде чѣмъ сказать послѣднее прости. Движеніе, чистый горный воздухъ, радушный пріемъ добрыхъ людей, надежда отыскать своего стараго начальника, г-на Арансъ, и особенно желаніе не поддаваться унынію когда моя бѣдная дочь и старая бабушка еще такъ сильно нуждались въ моей помощи,-- все это поддерживало меня, и я не переставалъ ободрять себя:
   "Фредерикъ, не падай духомъ.... не всѣ французы погибли... Наконецъ, вернется же прежнее хорошее время... Кто приходитъ въ отчаяніе -- погибаетъ; бѣдныя птички, которыхъ зима заставляетъ покидать гнѣзда, улетаютъ далеко искать тепла, насѣкомыхъ и зеренъ; онѣ также страдаютъ, но весной снова возвращаются!... Это должно тебѣ служить примѣромъ... и для тебя придетъ лучшая пора... Еще немного усилія, и ты доберешься до Сентъ-Діе и увидишь г. Арансъ, который поддержитъ тебя". Одобряя себя такимъ образомъ, я добрался до мѣста еще засвѣтло, но чувствовалъ себя сильно утомленнымъ. Я зашелъ въ первую попавшуюся гостинницу, подкрѣпилъ себя стаканомъ вина и разузналъ о г. Арансъ, что онъ все еще въ Сентъ-Діе и занимаетъ свое прежнее мѣсто инспектора. Это меня очень обрадовало; но я былъ такъ утомленъ, что едва держался на ногахъ; къ счастью мнѣ удалось найти постель, гдѣ я проспалъ еще лучше чѣмъ въ ригѣ, ночуя въ Ширмекѣ.
   Но рано утромъ меня разбудилъ прусскій трубачь, одинъ изъ прусскихъ полковъ занималъ городъ; полковникъ помѣстился въ домѣ епископа, а офицеры и солдаты -- у жителей города; реквизиціи сѣна, соломы, мяса, муки, воды, табаку и проч. были также сильны въ Сентъ-Діе, какъ и въ другихъ мѣстахъ.
   Я вынулъ изъ узла чистую рубашку и надѣлъ мундиръ, помня, что г. Арансъ всегда обращалъ большое вниманіе на то, чтобы служащіе были одѣты прилично. Затѣмъ я спустился въ залу гостинницы, узнать гдѣ жилъ г. инспекторъ. Добрая старуха Ори, хозяйка гостинницы, сообщила мнѣ, что онъ живетъ близъ вокзала, и я немедля отправился туда. Погода стояла ясная, холодная; улица, идущая отъ собора къ вокзалу, была вся бѣла отъ снѣга, также и окрестныя возвышенности.
   Нѣмецкіе солдаты, въ длинныхъ темныхъ плащахъ и плоскихъ фуражкахъ, подвозили къ мэріи телѣгу со съѣстными припасами; двѣ или три служанки наполняли свои ведра у красиваго фонтана. Болѣе никого не было видно,-- всѣ сидѣли запершись по домамъ. У дверей г. инспектора, остановясь минуты двѣ подумать, я увидѣлъ, что на встрѣчу мнѣ спускается съ лѣстницы красивый мужчина въ зеленой съ се: ребряными галунами фуражкѣ, нѣсколько надвинутой на уши.
   Это былъ г. Арансъ, все такой же стройный, съ темной бородой и такимъ свѣжимъ цвѣтомъ лица, какъ будто ему всего было тридцать лѣтъ; я его сейчасъ же узналъ. Только голова его нѣсколько посѣдѣла, а то онъ совсѣмъ не измѣнился; но онъ меня сначала не узналъ, и только когда я ему напомнилъ его бывшаго лѣсного сторожа Фредерика, онъ воскликнулъ:
   -- Какъ, это вы, бѣдный мой Фредерикъ! Видно, дѣло идетъ не къ молодости.
   Я уже не былъ молодъ, и эти послѣдніе мѣсяцы меня сильно состарили, я вполнѣ это сознавалъ.
   . Инспекторъ радъ былъ меня видѣть.
   -- Пойдемте наверхъ,-- сказалъ онъ,-- тамъ удобнѣе побесѣдовать.
   И мы поднялись.
   Мы прошли черезъ большую, мрачную контору съ закрытыми ставнями, потомъ въ кабинетъ инспектора, гдѣ ярко топилась печь; онъ предложилъ мнѣ стулъ, и мы долго бесѣдовали о нашей бѣдной странѣ. Я разсказалъ ему всѣ наши невзгоды со времени вторженія нѣмцевъ; онъ слушалъ меня, сжавъ губы, облокотясь на конторку, и наконецъ, не выдержавъ, воскликнулъ:
   -- Да, это ужасно!... Столько честныхъ людей принесены въ жертву эгоизму нѣсколькихъ негодяевъ!... Мы жестоко искупаемъ наши ошибки; но придетъ же и очередь нѣмцевъ. Теперь дѣло не въ этомъ: вы вѣроятно прожили все... нуждаетесь?
   Конечно, я ему сказалъ правду; я сказалъ, что мнѣ пришлось оставить семьѣ все, что было, и я ищу работы.
   Тогда, спокойно открывъ ящикъ стола, онъ сказалъ, что я имѣю право, какъ и всѣ остальные лѣсничіе Эльзаса, получить жалованье за послѣднюю треть, что онъ дастъ мнѣ впередъ, а со временемъ я разсчитаюсь съ нимъ.
   Я былъ очень радъ получить деньги въ такую трудную минуту; вниманіе инспектора меня растрогало до слезъ, и я не зналъ, какъ его благодарить.
   Г. Арансъ видѣлъ, какъ глубоко я тронутъ, и когда я пытался поблагодарить его, онъ сказалъ:
   -- Хорошо... хорошо, Фредерикъ... Не будемъ говорить объ этомъ болѣе... Вы славный человѣкъ... искренно преданный Франціи, и я очень радъ, что могу услужить вамъ.
   Когда мы разставались, г. инспекторъ спросилъ меня, многіе ли изъ нашихъ лѣсныхъ сторожей присоединились къ арміи.
   Я назвалъ ему Керна и Донадьё, потомъ уже Жана Мерлена, прибавивъ, что онъ отправился послѣднимъ и вѣроятно шелъ тѣмъ же путемъ, какъ и я, черезъ Ширмекъ и Ротау.
   -- Высокій малый,-- спросилъ онъ, -- съ черными усами, не такъ ли?
   -- Да, г. инспекторъ, -- отвѣтилъ я ему, сильно взволнованный:-- это мой зять.
   -- Славный малый,-- сказалъ онъ,-- прошелъ здѣсь. Я ему далъ необходимыя указанія и средства добраться до Тура. Если вы тревожитесь о немъ, то успокойтесь; онъ присоединился къ арміи, онъ уже на своемъ посту.
   Мы спустились съ лѣстницы; на прощанье г. Арансъ пожалъ мнѣ руку, потомъ онъ отправился къ мосту, а я пошелъ на вокзалъ, чувствуя себя очень хорошо.
   Я заранѣе предвидѣлъ радость Маріи-Розы; мнѣ казалось уже, что я слышу, какъ бабушка благодаритъ Бога, услыша эту радостную вѣсть; казалось, что и наши бѣдствія оканчиваются, мракъ разсѣвается и солнце снова свѣтитъ намъ. Я шелъ полный свѣтлыхъ надеждъ и радостныхъ мыслей; и какъ только вступилъ въ залу гостинницы "Золотаго Льва", старуха Ори, взглянувъ на меня, воскликнула:
   -- А! да съ вами случилось что-то очень хорошее...
   -- Да,-- отвѣтилъ я ей, смѣясь: -- я не тотъ уже, какимъ былъ вчера вечеромъ. Большія несчастія обрушиваются не все на однихъ и тѣхъ же людей!-- И я разсказалъ, ей что произошло. Она весело слушала меня; но когда я спросилъ у нея бумаги, чтобы написать обо всемъ этомъ въ Грауфталь, она, сложивъ руки, уговаривала меня:
   -- Обдумали ли вы свое намѣреніе? Писать о томъ, что вашъ зять присоединился къ арміи, что ему на дорогу далъ денегъ г. Арансъ! Но г. инспектора завтра же арестуютъ, да и насъ и вашу дочь! Развѣ вамъ не извѣстно, что нѣмцы распечатываютъ всѣ письма; это самый лучшій ихъ способъ шпіонить за нами; они постоянно подыскиваютъ случаи наложить контрибуціи на городъ? Достаточно одного подобнаго письма, чтобы вызвать новыя контрибуціи съ насъ. Остерегайтесь такой большой неосторожности!
   Я сознавалъ, что старуха Ори права, и мигомъ все радостное мое настроеніе исчезло; у меня едва хватило духу написать Маріи-Розѣ, что я добрался до мѣста, чувствую себя здоровымъ и получилъ небольшую помощь отъ своего бывшаго начальника. Все казалось мнѣ лишнимъ; я боялся поставить лишнюю точку, запятую, чтобы это не послужило предлогомъ негодяямъ придраться къ моему письму и погнать меня еще дальше.
   Какъ тяжело не имѣть даже возможности послать слово надежды и утѣшенія тѣмъ, кого мы любимъ, особенно въ такое ужасное время. И какъ жестоки должны быть люди, чтобы ставить въ преступленіе отцу слова утѣшенія, посылаемыя своему ребенку, добрую вѣсть, посылаемую сыномъ умирающей матери! Хотя это и невѣроятно, однакоже мы на себѣ испытывали подобныя жестокости.
   Письма, извѣщавшія о смерти близкихъ людей, о новыхъ неудачахъ страны, доходили по назначенію; еще доходили письма съ ложными извѣстіями о побѣдахъ нѣмцевъ и о новыхъ пораженіяхъ, понесенныхъ французами.
   

XXXIV.

   Не смѣя писать о томъ, что я узнавалъ, и не получая извѣстій изъ дому, я затосковалъ.
   Представь себѣ, Жоржъ, человѣка моихъ лѣтъ, обреченнаго на одинокую жизнь среди чужихъ людей въ крошечной комнаткѣ гостинницы, оторваннаго отъ дѣла, которому цѣлыми часами только и предоставлялось смотрѣть, какъ падаетъ снѣгъ, или прислушиваться къ уличному шуму, стуку колесъ проѣзжающей телѣги, спору прохожихъ, лаю собакъ или стуку дѣлающаго объѣздъ взвода пруссаковъ -- безъ всякихъ развлеченій, кромѣ своихъ размышленій и воспоминаній:
   "Что-то происходитъ въ Грауфталѣ? Жива ли еще бабушка? Что сталось съ Маріей-Розой... съ Жаномъ... и со всѣми другими?"
   И постоянно все тѣ же заботы, все та же тяжесть на сердцѣ!
   "Нѣтъ писемъ, тѣмъ лучше: въ случаѣ какого несчастія, Марія-Роза написала бы мнѣ. Или, быть можетъ, и она также заболѣла?"
   И такъ безпрерывно я мучился съ утра до вечера.
   Иногда, когда доносился до меня шумный говоръ изъ столовой гостинницы, я спускался внизъ разузнать что-нибудь о войнѣ. Надежда -- эта величайшая ложь всей нашей жизни-настолько присуща нашей душѣ, что мы цѣпляемся за нее до послѣдняго вздоха.
   Въ столовой я заставалъ народъ всякаго рода: купцовъ, крестьянъ, извощиковъ; всѣ шумно разговаривали о сраженіяхъ на Сѣверѣ, на Востокѣ, о грабежахъ, разстрѣливаніяхъ, пожарахъ, усиленныхъ контрибуціяхъ и тому подобныхъ вещахъ.
   Парижъ продолжалъ защищаться; но у Луары наши вновь сформированныя войска должны были отступить: большинство нѣмцевъ было слишкомъ подавляюще! Они съѣзжались со всѣхъ сторонъ по всѣмъ желѣзнымъ дорогамъ; кромѣ того у насъ недоставало оружія и боевыхъ запасовъ. Наша молодая армія, собранная на-скоро, должна была поддерживать жесточайшую въ мірѣ войну и въ концѣ концовъ пасть подъ ея непосильною тяжестью.
   Все это прочли мы въ бельгійскихъ и швейцарскихъ газетахъ, случайно забытыхъ проѣзжающими въ гостинницѣ "Золотого Льва".
   Бомбардировка Бельфора продолжалась. Погода стояла ужасная; снѣгъ перемежался съ сильнѣйшими морозами. Казалось, само Провидѣніе возстало противъ насъ.
   Что же касается меня, Жоржъ,-- надо признаться, что послѣ столькихъ несчастій я упалъ духомъ; малѣйшій шумъ вызывалъ во мнѣ тревогу; мнѣ все казалось, что опять новое несчастіе разразилось надъ нами; по временамъ я выходилъ изъ себя и готовъ былъ идти прямо на смерть, чтобы меня убили, только бы покончили со мной такъ или иначе. Тоска, упадокъ духа достигли высшей степени, когда наконецъ я получилъ письмо отъ дочери.
   Бабушка умерла!
   Марія-Роза должна была пріѣхать ко мнѣ въ Сентъ-Діё. Она просила нанять маленькую квартиру, желая привезти кое-что изъ мебели, бѣлья, постели и распродать остальное передъ отъѣздомъ изъ Грауфталя. Она писала, что Штаркъ предложилъ довезти ее до мѣста; что дорога возьметъ дня три и въ концѣ недѣли мы уже увидимся.
   И такъ, страданія бѣдной бабушки окончились; она покоилась рядомъ съ Катериной, своей дочерью, и своимъ мужемъ Бруатомъ, которыхъ я такъ любилъ! Я подумалъ, что имъ всѣмъ лучше меня, что они покоятся между родными на своей родинѣ.
   Мысль о свиданіи съ дочерью утѣшила меня. Я уже представлялъ себя, какъ мы будемъ жить вмѣстѣ самымъ скромнымъ образомъ до окончанія войны; а когда Жанъ возвратится и получитъ мѣсто, мы снова устроимъ себѣ гнѣздышко въ тиши лѣсной; я получу отставку и, несмотря на всѣ пережитыя несчастія, окончу свои дни въ мирѣ и спокойствіи, окруженный внуками.
   Все это мнѣ казалось совершенно естественнымъ. Господь справедливъ, и все скоро войдетъ въ прежній порядокъ. Марія-Роза пріѣхала 3-го января 1871 года.
   Я нанялъ за 12 франковъ въ мѣсяцъ квартиру въ двѣ комнаты съ кухней, во второмъ этажѣ сосѣдняго съ "Золотымъ Якоремъ" дома, у г. Мишель, садовника, славнаго человѣка, оказавшаго впослѣдствіи намъ не мало услугъ.
   День 3-го января былъ чрезвычайно холодный. Марія-Роза назначила день пріѣзда, только не упомянула -- утромъ или вечеромъ; я ждалъ съ нетерпѣніемъ.
   Около двѣнадцати часовъ телѣжка Штарка показалась въ концѣ улицы; она до верха была нагружена мебелью и постелями. Марія-Роза сидѣла на телѣгѣ, укутанная въ салопъ своей покойной матери; высокій угольщикъ Штаркъ велъ лошадей подъ узцы.
   Я побѣжалъ имъ на встрѣчу. Поцѣловавъ Штарка, остановившаго лошадей, я поцѣловалъ дочь и шепнулъ ей:
   -- Я имѣю. извѣстія о Жанѣ... Онъ проходилъ черезъ Сентъ-Діё... Г. Арансъ далъ ему средство перейти прусскія линіи и присоединиться къ луарской арміи.
   Она ничего не отвѣтила; но когда я ей это сообщалъ -- тяжело дышала и руки ея обвивали мою шею съ необыкновенною силой.
   Опять двинулись въ путь; сдѣлавъ еще шаговъ пятьдесятъ, мы подъѣхали къ нашей квартирѣ. Штаркъ повелъ лошадей въ конюшню "Золотого Льва", Марія-Роза вошла въ столовую гостинницы, и добрая старушка Ори, встрѣтившая насъ, заставила ее выпить чашку горячаго бульону, чтобы согрѣться, такъ какъ она сильно озябла. Въ этотъ же день я и Штаркъ внесли и уставили мебель. Когда пробило четыре часа, все стояло по мѣстамъ. Затопили печь. Марія-Роза была такъ сильно утомлена, что пришлось ей помочь подняться во второй этажъ.
   Я сразу замѣтилъ, что она была блѣдна и глаза у нея горѣли -- это меня удивило; но я приписалъ эту перемѣну безсоннымъ ночамъ во время ухода за бабушкой, горю, тревогѣ и болѣе всего трехдневному путешествію въ открытой телѣжкѣ по такому сильному холоду. Богъ мой! Не естественна ли эта перемѣна послѣ столькихъ страданій? Я зналъ, что она здорова; съ самаго дѣтства она никогда не болѣла; я успокоивалъ себя, что она поправится; при нѣкоторомъ уходѣ за ней и спокойствіи она скоро опять будетъ такъ же свѣжа, какъ прежде. Огонь въ печи весело разгорѣлся; въ комнатѣ было чисто; нашъ старый шкапъ, старыя картины, развѣшенныя по стѣнамъ, и стукъ маятника стѣнныхъ часовъ -- вся прежняя обстановка лѣсного домика, произвела хорошее впечатлѣніе на Марію-Розу; она осталась довольна и сказала:
   -- Намъ будетъ уютно здѣсь, отецъ; мы будемъ жить спокойно и нѣмцы не погонятъ насъ дальше. Только бы Жанъ пріѣхалъ скорѣе -- тогда будетъ все хорошо.
   Она говорила хриплымъ голосомъ.
   Ей захотѣлось взглянуть на кухню, и несмотря, на то, что кухня была темновата,-- все-таки ей понравилась.
   Такъ какъ у насъ не было провизіи, я просилъ прислать изъ гостинницы обѣдъ и двѣ бутылки вина. Штаркъ не желалъ взять платы съ меня. Онъ говорилъ, что въ лѣсу нѣтъ работы, и ему даже лучше было провести лошадей, чѣмъ оставлятьихъ стоять въ конюшнѣ; но отъ обѣда ему нельзя было отказаться и онъ не прочь былъ выпить стаканъ-другой хорошаго вина.
   За обѣдомъ Марія-Роза разсказала мнѣ подробно о смерти бѣдной бабушки; какъ она скончалась, прокричавъ въ бреду трое сутокъ: "Бруатъ!.. Фредерикъ!.. Нѣмцы!.. Фредерикъ, не покидайте меня!.. Возьмите съ собой!.." Наконецъ Богъ сжалился надъ ней и призвалъ къ себѣ; половина жителей Грауфталя провожала ея, несмотря на снѣгъ, до Дозенхейма, чтобы похоронить ее съ близкими родными. Разсказывая объ этихъ печальныхъ дняхъ, Марія-Роза не могла удержать слезъ, и по временамъ рѣчь ея прерывалъ кашель, такъ что я просилъ болѣе не разсказывать объ этомъ.
   Мы пообѣдали и я поблагодарилъ Штарка за оказанныя намъ услуги.
   Я сказалъ ему, что только въ несчастьи человѣкъ узнаетъ истинныхъ своихъ друзей. Часовъ въ шесть, онъ уѣхалъ, несмотря на то, что я уговаривалъ его остаться переночевать у насъ.
   Я проводилъ его до конца улицы и попросилъ передать мою благодарность старику Икелю и его дочери за все, что они сдѣлали для насъ; и если ему случится быть близъ Фельсберга -- передать старухѣ Маргредель, въ какомъ положеніи мы находимся, и убѣдительно попросить, чтобы она сообщала все, что узнаетъ о своемъ сынѣ Жанѣ Мерленѣ. Онъ обѣщалъ, и мы разстались. Я вернулся домой, очень довольный пріѣздомъ дочери, но нѣсколько встревоженный ея простудой. Серьезныхъ же опасеній за ея здоровье я не имѣлъ, какъ я уже упомянулъ тебѣ объ этомъ, Жоржъ. Когда видишь человѣка постоянно здоровымъ, то подобной простудѣ не придаешь большого значенія.
   Оставалось еще около двухъ мѣсяцевъ до окончанія зимы. Съ наступленіемъ марта мѣсяца солнце уже ярко свѣтитъ, начинается весна; въ апрѣлѣ луга и сады начинаютъ уже зеленѣть. Подъ нашими окнами стояли два большихъ ящика съ вьющимися растеніями, которыя поднимутся до нашихъ оконъ, и эта зелень хотя нѣсколько напомнитъ намъ покинутый лѣсной домикъ.
   Все мнѣ представлялось въ хорошемъ свѣтѣ, и растроганный свиданіемъ съ Маріей-Розой -- я и будущее представлялъ свѣтлымъ. До возвращенія Жана я думалъ жить только для Маріи-Розы, какъ можно менѣе тревожась о войнѣ, хотя это было очень трудно, когда родина находится въ такомъ тяжеломъ положеніи,-- да, очень трудно, жить спокойно! Я далъ себѣ слово сообщать дочери только пріятныя новости,-- напримѣръ побѣды, если мы будемъ имѣть счастье одержать ихъ,-- и тщательно скрывать отъ нея мои опасенія за Жана, продолжительное молчаніе котораго наводило меня на мрачныя мысли. Размышляя такимъ образомъ, я пришелъ домой. Уже стемнѣло. Марія-Роза ждала меня,-- сидя у зажженной лампы; она бросилась въ мои объятія и прошептала:-- Ахъ, отецъ, какое счастье быть снова вмѣстѣ!
   -- Да, да, дитя мое,-- отвѣтилъ я ей:-- и другіе, которые теперь далеко, тоже возвратятся! Нужно еще немного терпѣнія.... Мы слишкомъ много несправедливо страдали, чтобы наши страданія могли еще продолжиться. Теперь, ты немного нездорова.... тебя утомило это путешествіе.... но все это пройдетъ скоро! Ступай спать, дитя мое, успокойся!--
   Она ушла въ свою комнату и ложась спать, я благодарилъ Бога, что онъ возвратилъ мнѣ дочь.
   

XXXV.

   И такъ, Жоржъ, я потерялъ мѣсто и все свое имущество, пріобрѣтенное тридцатилѣтними трудами, бережливостью и добросовѣстной службой; потерялъ родину, родныхъ, друзей, и у меня осталось одно утѣшеніе: моя дочь, добрая, непоколебимая Марія-Роза, которая при видѣ, что я падалъ духомъ, улыбалась мнѣ, несмотря на свое горе и страданіе.
   Я никогда не прощу себѣ, что я не умѣлъ скрывать отъ нея своего отчаянія, ни подавлять гнѣва на людей, которые довели насъ до подобнаго положенія.
   Ахъ, легко улыбаться тому, у кого все идетъ хорошо! Но кому приходится скитаться въ чужой странѣ, терпѣть во всемъ недостатокъ -- тому не до смѣха.
   Мы жили очень экономно. Марія-Роза старательно занималась нашимъ небольшимъ хозяйствомъ, а я часто цѣлые часы просиживалъ у окна, размышляя о всемъ случившемся въ это послѣднее время, объ ужасномъ изгнаніи меня изъ страны.-- Въ такія минуты мною вдругъ овладѣвало негодованіе, и я съ дикимъ крикомъ поднималъ руки къ небу.
   Марія-Роза, казалось, была покойнѣе меня; униженіе. несчастія, какъ наши личныя, такъ и всей Франціи, все это мучило, быть можетъ, ее не меньше меня, но она скрывала это. Только одного она не могла скрыть -- это своего кашля, который сильно меня безпокоилъ. Вмѣсто того, чтобы уменьшаться, какъ я надѣялся, онъ съ каждымъ днемъ все усиливался. Особенно ночью, когда все было тихо и раздавался этотъ сухой, рѣзкій кашель, мнѣ казалось, что грудь ея разрывается, и я въ ужасѣ вскакивалъ съ постели.
   По временамъ этотъ страшный кашель утихалъ; Марія-Роза спала ночь спокойно, и я сейчасъ же ободрялся. Размышляя о безчисленныхъ бѣдствіяхъ, разразившихся надъ Франціей, о страшномъ голодѣ Парижа, о поляхъ битвъ, покрытыхъ убитыми, о больницахъ, наполненныхъ ранеными, о пожарахъ, реквизиціяхъ, грабежахъ, я говорилъ, что мы еще не должны жаловаться, имѣя кусокъ хлѣба и огонь въ печи...
   Но во время войны бываютъ невѣроятныя вещи. Развѣ мы не побѣждали всю Европу? Но это не помѣшало намъ теперь быть въ свою очередь побѣжденными... Развѣ нѣмцы не могутъ испытать ту же участь? Всѣ игроки въ концѣ концовъ проигрываются!
   Всѣ эти мысли толпились въ моей головѣ. Марія-Роза тоже говорила:
   -- Еще не все кончено, отецъ, не все кончено!.. Я видѣла сонъ въ эту ночь... Я видѣла Жана Мерлена въ мундирѣ лѣсничаго; скоро дойдутъ до насъ добрыя вѣсти!
   Увы! добрыя вѣсти... Бѣдное дитя!.. Да., да... ты могла видѣть прекрасные сны; тебѣ могло сниться, что Жанъ, съ нашивками лѣсничаго, улыбаясь, ведетъ тебя подъ руку, одѣтую въ бѣлое платье съ бѣлымъ вѣнкомъ на головѣ; вы приходите въ маленькую часовню въ Грауфталѣ, гдѣ старый пасторъ ждетъ васъ, чтобы обвѣнчать... Все это должно было осуществиться; но для этого надо, чтобы на землѣ было поменьше негодяевъ, которые нарушаютъ установившійся порядокъ.
   Каждый разъ, какъ я вспоминаю это, Жоржъ, мнѣ кажется, что чья-то рука вырываетъ мое сердце. Я хочу прервать свой разсказъ, но уже давъ тебѣ слово -- разскажу все до конца.
   Однажды мы сидѣли у огня: Марія-Роза, сильно похудѣвшая, задумчиво пряла, а я совсѣмъ углубился въ воспоминанія о нашемъ лѣсномъ домѣ, зеленѣющей веснѣ, тихой меланхоличной осени; мнѣ припоминалось пѣніе птицъ, шопотъ рѣки въ тростникѣ; слышался голосъ старой бабушки, покрикиванія пастуха Каласа, веселый лай Раго и глухое мычаніе нашихъ коровъ; я думалъ обо всемъ этомъ подъ монотонный шумъ веретена и стукъ маятника нашихъ старыхъ часовъ, какъ вдругъ вдали раздались крики и пѣніе.
   Марія-Роза испугалась; я вздрогнулъ, какъ человѣкъ, котораго внезапно разбудили. Нѣмцы радовались... новое несчастіе разразилось надъ нами. Эта мысль сразу мелькнула въ моей головѣ, и я не ошибся.
   Скоро на улицѣ появились толпы солдатъ, шедшихъ подъ руки и кричавшихъ во все горло:.
   -- Парижъ сдался! Да здравствуетъ Германія!
   Я взглянулъ на Марію-Розу: она была блѣдна, какъ смерть и тоже глядѣла на меня своими блестящими глазами. Мы отвернулись другъ отъ друга, чтобы скрыть наше горе. Она ушла въ кухню, и я слышалъ ея рыданія.
   Послѣдній ударъ былъ нанесенъ, Жоржъ, послѣдняя надежда, поддерживавшая насъ, рухнула.
   До глубокой ночи шумъ на улицахъ не умолкалъ; склонивъ голову, я слушалъ съ отчаяніемъ, какъ за перегородкой кухни Марію-Розу душилъ кашель.
   Около семи часовъ Марія-Роза вошла съ лампой. Она хотѣла накрыть на столъ.
   -- Не ставь мнѣ прибора -- сказалъ я,-- я не буду ѣсть.
   -- Я тоже,-- отвѣчала она.
   -- Ну, такъ пойдемъ спать; постараемся забыть наши несчастія... постараемся уснуть.
   Я всталъ; мы обнялись, заливаясь слезами. Эта ночь была ужасна, Жоржъ.
   Несмотря на всѣ усилія удержать свой кашель, Марія-Роза прокашляла не переставая до утра, такъ что я не могъ сомкнуть глазъ. Я рѣшился пригласить доктора, но, не желая испугать дочь, придумывалъ, какъ бы предупредить ее. Я только немного уснулъ на разсвѣтѣ.
   Было уже восемь часовъ, когда я проснулся и, одѣвшись, позвалъ Марію-Розу. Она не отвѣчала. Я вошелъ въ ея комнату и увидѣлъ на подушкѣ красныя пятна; ея носовой платокъ, забытый на ночномъ столикѣ, тоже былъ весь въ крови.
   Я въ ужасѣ вернулся въ свой уголъ, страшно пораженный этимъ новымъ горемъ.
   

XXXVI.

   Какъ-то разъ, въ рыночный день, Марія-Роза ушла закупать провизію; около десяти часовъ она вернулась, такъ запыхавшись, что съ трудомъ держала въ рукахъ корзинну.
   Глядя на нее, я вспомнилъ блѣдныя лица молодыхъ дѣвушекъ, о которыхъ бѣдные люди говорятъ, что Богъ призываетъ ихъ къ себѣ, и онѣ тихо засыпаютъ съ первымъ снѣгомъ. Эта мысль испугала меня; но затѣмъ я сказалъ ей, насколько могъ спокойно:
   -- Послушай, Марія-Роза: я слышалъ, какъ ты кашляла всю ночь; это безпокоитъ меня.
   -- О! это ничего, отецъ,-- отвѣтила она, немного покраснѣвъ: какъ только начнется весна, кашель пройдетъ.
   -- Я не буду покоенъ, пока докторъ не опредѣлитъ мнѣ, что это такое. Надо непремѣнно сходить за докторомъ.
   Она смотрѣла на меня, сложивъ руки на корзинѣ, которую она поставила на столъ; догадываясь, можетъ быть, по моему волненію, что я видѣлъ ея платокъ въ крови, она прошептала:
   -- Какъ хочешь, отецъ; если это тебя успокоитъ...
   -- Да, надо захватить болѣзнь во время; вначалѣ ничтожная, болѣзнь можетъ впослѣдствіи превратиться въ какую-нибудь опасную, если ее оставить безъ вниманія.
   Съ этими словами я ушелъ.
   Внизу г. Мишель посовѣтовалъ мнѣ обратиться къ доктору Карьеру. Я отправился къ нему.
   Это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, сухощавый, съ живыми черными глазами и сѣдой головой; онъ внимательно выслушалъ меня и спросилъ, не я ли тотъ лѣсничій, о которомъ говорилъ ему другъ его г. Арансъ. Я отвѣтилъ утвердительно, и онъ сейчасъ же пошелъ со мной.
   Черезъ двадцать минутъ мы были уже въ нашей квартирѣ.
   Я позвалъ Марію-Розу; докторъ долго разспрашивалъ ее о томъ, когда начался ея кашель, что она чувствуетъ теперь, не бываетъ ли у нея по ночамъ лихорадки или удушья.
   Онъ спрашивалъ ее такъ искусно, что она принуждена была отвѣчать, и старому доктору скоро удалось узнать, что Марія-Роза кашляла съ кровью уже болѣе мѣсяца; она созналась въ этомъ, сильно поблѣднѣвъ и глядя на меня, какъ бы извиняясь, что скрывала эту болѣзнь.
   Ахъ! Я извинялъ ей отъ всего сердца, но это не уменьшало моего отчаянія.
   Г. Карьеръ, выслушавъ ее, сказалъ, что болѣзнь не особенно опасна, и пошелъ писать рецептъ.
   Но въ сосѣдней комнатѣ, когда мы остались одни, онъ спросилъ меня, не страдалъ ли кто изъ нашей семьи грудной болѣзнью; я его увѣрилъ, что ни съ моей стороны, ни со стороны моей жены никто не былъ подверженъ этому; тогда онъ сказалъ:
   -- Я вѣрю вамъ; у вашей дочери очень здоровое сложеніе, это прекрасный организмъ,-- но тогда какой-нибудь случай, паденіе или что-нибудь въ этомъ родѣ довело ее до такого состоянія. Можетъ быть она желаетъ скрыть отъ насъ, но намъ необходимо это узнать.
   Я опять позвалъ Марію-Розу, и докторъ спросилъ ее, не случалось ли ей упасть или сильно ушибиться нѣсколько недѣль тому назадъ; онъ прибавилъ, что, судя по причинѣ болѣзни, онъ пропишетъ и лекарство, и что отъ этого можетъ даже зависѣть ея жизнь.
   Марія-Роза призналась, что въ тотъ день, когда нѣмцы уводили нашихъ коровъ, она хотѣла удержать ихъ за веревку, а одинъ изъ пруссаковъ ударилъ ее ружейнымъ прикладомъ между плечъ; тогда она упала на грудь и встала съ полнымъ ртомъ крови; но въ то время она мнѣ ничего не сказала изъ боязни, что я, озлобившись на подобное звѣрство, способенъ сдѣлать Богъ знаетъ что.
   Все стало ясно!
   Я не могъ удержаться отъ слезъ, глядя на мою бѣдную дочь -- жертву такого страшнаго несчастія.
   Она вышла.
   Докторъ прописалъ лекарство, и когда мы спускались, онъ сказалъ мнѣ:
   -- Это вещь очень серьезная... У васъ только одна дочь?
   -- Только эта и есть,-- отвѣчалъ я.
   Онъ былъ грустенъ и задумчивъ.
   -- Мы сдѣлали все, что можно,-- сказалъ онъ;-- у молодости столько силъ! Но старайтесь избѣгать всякихъ волненій.
   Идя по улицѣ, онъ повторилъ тѣ же слова и совѣты, которые докторъ Семперленъ давалъ мнѣ относительно бабушки; я не отвѣтилъ ничего. Мнѣ казалось, что земля разверзается подо мной, и оттуда слышатся крики:
   "Жертвы!.. Жертвы!.. я хочу еще жертвы!.."
   Я хотѣлъ бы лечь первымъ, закрыть глаза и отвѣтить:
   "Возьми меня и оставь жить молодыхъ!.. Дай имъ подышать еще немного! Они не знаютъ, что жить -- значитъ страдать; испытавъ это, они умрутъ безъ сожалѣній!.. Они будутъ твоими жертвами!.."
   Съ этими мрачными мыслями я пришелъ къ аптекарю, жившему у большого моста; онъ приготовилъ лекарство.
   Я вернулся домой.
   Каждое утро и вечеръ Марія-Роза принимала двѣ ложки лекарства, какъ было предписано докторомъ. Съ первыхъ же дней я замѣтилъ, что она стала поправляться; голосъ ея сталъ чище, руки не были такъ горячи; она улыбалась, какъ бы говоря:
   -- Видишь, отецъ, это была простая простуда... не огорчайся же!
   Безконечная кротость свѣтилась въ ея взглядѣ; она была счастлива, оживая; надежда увидѣть скоро Жана увеличивала ея счастье. Конечно, я поддерживалъ ея надежды, говоря:
   -- На дняхъ мы получимъ извѣстія -- такой-то сосѣдъ тоже ждетъ письма отъ сына -- теперь не будетъ никакой задержки. Почта задерживалась во время войны, письма залеживались въ почтовыхъ конторахъ... Нѣмцы хотѣли насъ обезкуражить... Теперь, когда перемиріе заключено, всѣ письма будутъ доходить исправно.
   Марія-Роза напряженно слушала меня, и лицо ея сіяло радостью.
   Я не пускалъ ее болѣе на рынокъ; самъ бралъ корзину и ходилъ за покупками; добрыя торговки знали меня.
   -- Вотъ старый лѣсничій,-- говорили онѣ,-- у котораго хорошенькая дочь больна. Онъ теперь самъ ходитъ за провизіей.
   И никогда ни одна изъ нихъ мнѣ дорого не продавала.
   

XXXVII.

   Я не думалъ болѣе о положеніи отечества,-- я хотѣлъ только спасти мою дочь; къ выборамъ національнаго собранія въ Бордо я относился совершенно равнодушно.
   "Только бы Марія-Роза осталась жива!.."
   Такъ прошло время до конца января, когда былъ заключенъ миръ.
   Не проходило дня, чтобы кто-нибудь изъ сосѣдей не получалъ извѣстій отъ сыновей, братьевъ, друзей, изъ которыхъ одни были уведены плѣнниками въ Германію, другіе размѣщены по квартирамъ внутри Франціи; но мы -- ни слова!
   Я каждое утро ходилъ на почту узнать, не получено ли письмо. Однажды почтмейстеръ сказалъ мнѣ:
   -- Ахъ, это вы! почтальонъ только-что ушелъ... онъ понесъ вамъ письмо.
   Въ восторгѣ отъ этого извѣстія, я бросился домой; на порогѣ я столкнулся съ почтальономъ, который весело сказалъ мнѣ:
   -- Идите скорѣе, папа Фредерикъ; наконецъ-то вы дождались; получено письмо изъ луарской арміи.
   Я взбѣжалъ по лѣстницѣ съ бьющимся отъ волненія сердцемъ. Что-то мы узнаемъ? Что случилось съ нимъ въ это время? Ужъ не ѣдетъ ли онъ къ намъ? Можетъ онъ пріѣдетъ завтра?.. можетъ -- черезъ три, четыре дня?
   Отъ сильнаго волненія я не могъ отыскать ручки дверей; но наконецъ я распахнулъ дверь -- въ комнатѣ не было никого.
   Я позвалъ:-- Марія-Роза! Марія-Роза!
   Отвѣта не было.
   Я вошелъ въ другую комнату -- моя дочь, распростертая на полу, лежала бѣлая какъ воскъ; ея большіе глаза были полуоткрыты, письмо сжато въ рукѣ и на губахъ запеклась кровь.
   Я думалъ, что она умерла, и, рыдая, перенесъ ее осторожно на постель.
   Затѣмъ, не помня себя отъ ужаса, я сталъ кричать, звать и, взявъ письмо, въ одинъ мигъ прочиталъ его.
   Вотъ оно! Читай его, Жоржъ, читай вслухъ; я знаю его наизусть, но все равно, мнѣ пріятно растравлять рану въ моемъ сердцѣ; когда идетъ кровь боль облегчается.

"Дорогая Марія-Роза!

   "Прощай... Я не увижу тебя никогда... Мнѣ раздробило правую ногу осколкомъ ядра... Хирурги сдѣлали ампутацію... Я не переживу этого... я слишкомъ много потерялъ крови... Все кончено... приходится умирать!.. О! Марія-Роза, дорогая моя, какъ бы я хотѣлъ видѣть тебя хотя одну минуту, одну секунду! какъ бы это облегчило мои страданія!.. Все время, какъ я лежалъ раненый въ снѣгу, я думалъ о тебѣ... Не забывай меня... вспоминай иногда Жана Мерлена... Бѣдная мать Маргредель! бѣдный папа Фредерикъ! бѣдный дядя Даніель! Передай имъ обо мнѣ... Ахъ! какъ мы всѣ могли быть счастливы, еслибы не было этой войны!"
   Тутъ прервалось письмо. Внизу, какъ ты видишь, приписано другимъ почеркомъ:
   "Жанъ Мерленъ, эльзасецъ.
   "Отрядъ 21 корпуса, 26 января 1870 года".
   Я сразу прочелъ его и снова принялся кричать, звать, наконецъ, ослабѣвъ, упалъ въ кресло, сознавая, что потерялъ все: дочь, зятя, родину... все!.. Мнѣ осталось только самому умереть.
   На мой крикъ прибѣжалъ Мишель съ женой. Они призвали доктора. Я былъ какъ сумасшедшій, безъ признака разсудка; въ ушахъ шумѣло, и мнѣ казалось, что я сплю и вижу страшный сонъ.
   При звукахъ голоса доктора Карьера я немного пришелъ въ себя.
   -- Уведите его!-- говорилъ докторъ:-- чтобы онъ не видѣлъ этого! Уведите его скорѣй!
   Кто-то взялъ меня за руки; тогда негодованіе овладѣло мною и я закричалъ:
   -- Я не хочу, чтобы меня уводили!.. Я хочу здѣсь остаться... Это моя дочь!... Развѣ у васъ нѣтъ дѣтей, что вы приказываете меня увести! Я хочу спасти мою дочь! Хочу защитить ее!
   -- Оставьте его, -- грустно сказалъ докторъ,-- оставьте этого несчастнаго! Но замолчите!-- обратился онъ ко мнѣ,-- вашъ крикъ можетъ ускорить ея конецъ.
   Я опустился въ кресло, шепча:
   -- Я не буду кричать, я не произнесу ни одного слова. Только оставьте меня, господинъ докторъ, около нея; я буду спокоенъ.
   Нѣсколько минутъ спустя докторъ вышелъ, дѣлая знакъ присутствующимъ удалиться.
   Многіе послѣдовали за нимъ, только нѣкоторые остались. Я видѣлъ, какъ они ходили взадъ и впередъ, поправляли постель, приподнимали подушку, тихо говоря между собою. Настало глубокое молчаніе... Вошелъ священникъ со своимъ причтомъ.... стали читать латинскія молитвы...
   Старухи, стоя на колѣняхъ, молились.
   Все кончилось.
   Было около пяти часовъ. Смеркалось. Зажгли лампу. Я тихонько всталъ и подошелъ къ кровати.
   Моя дочь, прекрасная какъ ангелъ, съ полуоткрытыми глазами, еще дышала; тихо рыдая, я позвалъ ее:
   Марія-Роза!... Марія-Роза!..
   Каждую секунду мнѣ казалось, что она взглянетъ на меня и отвѣтитъ:
   -- Отецъ!
   Но это только свѣтъ лампады мелькалъ по ея лицу. Одна лежала неподвижно. И съ каждой минутой я слышалъ, какъ дыханіе ея ослабѣвало, и видѣлъ, какъ щеки и лобъ покрывались смертною блѣдностью. Наконецъ, глубоко вздохнувъ, она чуть-чуть приподняла голову; ея блѣдноголубые глаза открылись.
   Какая-то женщина, стоявшая рядомъ со мною взяла со стола маленькое зеркало и поднесла къ ея губамъ; оно нисколько не потускло. Марія-Роза умерла.
   Я не произнесъ ни слова, ни одной жалобы не вырвалось у меня, и я, какъ ребенокъ, позволилъ увести себя въ сосѣднюю комнату. Я сѣлъ въ углу, опустивъ руки на колѣни; я совершенно обезсилѣлъ! Все кончено, Жоржъ,-- я все тебѣ разсказалъ.
   Нужно ли говорить о свѣчахъ, гробѣ, кладбищѣ!
   Я вернулся съ похоронъ въ свою маленькую квартиру, гдѣ мы жили съ Маріей-Розой, и почувствовалъ вполнѣ свое одиночество; у меня не было ни родныхъ, ни родины, ни надежды, и я подумалъ:
   "Ты всегда будешь одинокъ... всегда... пока не умрешь!..."
   Нѣтъ!.. Я не могу продолжать болѣе: это слишкомъ тяжело... Я разсказалъ что могъ!
   Я былъ какъ помѣшанный; у меня явилось желаніе мести!
   Не я, Жоржъ, питалъ это чувство, его -- питало бѣдное существо, покинутое небомъ и землею, существо у котораго по частямъ вырывали сердце и которое не знало, куда приклонить голову.
   Я безцѣльно бродилъ по улицамъ; добрые люди жалѣли меня; старуха Ори кормила меня. Все это узналъ я позже!.. Тогда я ничего не сознавалъ; мрачныя мысли не покидали меня; я говорилъ самъ съ собою, сидя за печкой въ трактирѣ, охвативъ сѣдую голову руками и глядя въ землю.
   Богу извѣстно, какъ сильна была та ненависть, которая въ то время кипѣла во мнѣ.
   Старуха Ори слышала все, что я говорилъ, и эта добрая женщина дала знать обо мнѣ г. Арансу.
   Разъ утромъ, когда я одинъ сидѣлъ въ залѣ трактира, пришелъ г. Арансъ и сталъ говорить, что всегда отзывался обо мнѣ, какъ о человѣкѣ честномъ, старательномъ и добросовѣстномъ, на котораго вполнѣ можно положиться, и надѣялся, что я останусь такимъ до конца; что человѣкъ хорошій и съ твердымъ характеромъ, даже среди самыхъ ужасныхъ несчастій, не долженъ измѣнять самому себѣ; что долгъ и честь должны быть выше всего; самое лучшее утѣшеніе въ жизни, это -- имѣть возможность сказать себѣ: "Я много страдалъ, это правда, но мужество не покинуло меня и чистая совѣсть служитъ мнѣ поддержкой; даже враги мои должны сознаться, что судьба несправедливо преслѣдуетъ меня".
   Онъ долго говорилъ въ этомъ родѣ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ; и вотъ я, который не могъ заплакать на похоронахъ моей дочери, залился слезами.
   Потомъ онъ сказалъ, что мнѣ нужно уѣхать отсюда, потому что видъ пруссаковъ раздражалъ меня, что онъ дастъ мнѣ рекомендательное письмо къ одному изъ своихъ парижскихъ пріятелей, и я получу хоть незначительное мѣсто на желѣзной дорогѣ, или какое-нибудь другое въ этомъ родѣ; когда мнѣ дадутъ отставку, то я буду жить покойно, вдали отъ всего, что безпрестанно вызываетъ во мнѣ воспоминанія о моихъ несчастіяхъ.
   Я былъ готовъ исполнить все, что онъ желалъ, Жоржъ; онъ желалъ мнѣ только хорошаго.
   Я поѣхалъ въ Парижъ, и вотъ уже три года, какъ я служу на восточной желѣзной дорогѣ.
   

XXXVIII.

   Я пріѣхалъ во время страшнаго смятенія послѣ осады; мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ новыхъ ужасовъ, воспоминаніе о которыхъ еще болѣе усиливаетъ мои страданія: французы дрались противъ французовъ... Весь городъ былъ въ пламени и пруссаки съ дикой радостью любовались этимъ зрѣлищемъ.
   -- Нѣтъ болѣе Парижа!-- говорили они.-- Парижъ не существуетъ!
   Да, я былъ свидѣтелемъ этого! Я думалъ, что все кончено, и съ ужасомъ говорилъ:
   -- И такъ, Провидѣнію угодно погубить Францію!
   Но, благодаря Бога, это время миновало; осталось одно воспоминаніе, которое -- будемъ надѣяться -- не изгладится никогда!
   Но не все еще кончилось. Вслѣдствіе этихъ несчастій эльзасцы и лотарингцы должны были эмигрировать. Такъ какъ я служилъ на восточной желѣзной дорогѣ, то мнѣ пришлось видѣть, какъ цѣлыя тысячи мужчинъ, женщинъ, дѣтей, стариковъ отправлялись зарабатывать свой хлѣбъ вдали отъ родины: въ Алжиръ, въ Америку -- кому куда пришлось!
   Несчастные мои земляки узнавали меня, говоря:
   -- Это нашъ!
   При взглядѣ на нихъ, мнѣ становилось какъ будто легче,-- какъ будто вѣяло на меня роднымъ воздухомъ. Мы пожимали другъ другу руки. Я указывалъ имъ гостинницы, дѣлалъ разныя мелкія услуги, какія приходится оказывать случайнымъ друзьямъ, которые вспомянутъ добромъ того, кто помогъ имъ.
   А вечеромъ, возвратясь въ свою комнатку на чердакѣ и думая о землякахъ, я бывалъ счастливъ чувствуя себя не совершенно безполезнымъ на землѣ; это теперь единственное мое утѣшеніе, Жоржъ; иногда, благодаря ему, я засыпаю спокойно.
   Иногда, въ дождливую, холодную погоду, или когда я случайно встрѣчу бѣлый гробъ молодой дѣвушки, украшенный бѣлымъ вѣнкомъ, тогда мрачныя мысли снова овладѣваютъ мною!... Вернувшись со службы, я накидываю свой старый плащъ и бѣгаю безъ цѣли по улицамъ между людьми, занятыми своими дѣлами и ни на кого не обращающими вниманія. Я захожу далеко: то къ Тріумфальнымъ воротамъ, то къ Ботаническому саду, и возвращаюсь страшно утомленный. Засыпая, я стараюсь не думать о прежнихъ свѣтлыхъ дняхъ, потому что эти воспоминанія, даже во снѣ, заставляютъ сильнѣе биться мое сердце, и я просыпаюсь весь въ поту и съ крикомъ:
   -- Все кончено!.. твоя дочь умерла! ты остался одинъ на свѣтѣ!
   Тогда я встаю съ постели, зажигаю лампу, и отворяю окно, чтобы успокоиться и придти въ себя.
   Иногда мнѣ снится, что я живу въ лѣсномъ домѣ съ Жаномъ и Маріей-Розой. Я вижу ихъ... говорю съ ними... мы всѣ счастливы!.. Проснувшись... Но полно говорить о томъ, что прошло и не вернется!..
   Когда я умру, меня не похоронятъ ни около Жана, ни около моей дочери. Мы всѣ будемъ разсѣяны! И это мнѣ очень тяжело.
   Парижане приняли насъ, эльзасцевъ, какъ братьевъ; они помогли намъ, какъ могли. Но они сами такъ сильно пострадали, что нужда чувствовалась всюду; на чердакахъ -- Виллетъ, Шапелль и въ другихъ предмѣстьяхъ долго еще царствовалъ голодъ и холодъ.
   Въ настоящее время первый наплывъ эмигрантовъ прошелъ; почти у каждаго есть работа; у женщинъ и стариковъ -- убѣжище; дѣти учатся въ школахъ.
   Но эмиграція все-таки не прекращается и не прекратится до тѣхъ поръ, пока Франція не вернетъ Эльзаса и Лотарингіи. Но если у насъ будетъ продолжаться вражда партій и мы не соединимся во имя любви къ родинѣ, намъ долго не вернуть этихъ провинцій.
   

XXXIX.

   Въ заключеніе этой грустной исторіи я скажу тебѣ, Жоржъ, что не ропщу на Бога -- нѣтъ, Богъ справедливъ, и мы вполнѣ заслужили это наказаніе! Кто виновникъ нашихъ несчастій? Человѣкъ, который поклялся передъ Богомъ поступать согласно установленнымъ законамъ, и попралъ ихъ; который убивалъ тѣхъ, кто защищалъ эти законы; и ссылалъ на острова тысячи своихъ ближнихъ, которые могли быть опасны своимъ умомъ и непоколебимымъ характеромъ. И этого человѣка мы сами избрали, мы подавали голосъ за него не одинъ разъ, а двадцать, и потому мы тоже должны отвѣчать за его преступленія; мы забыли справедливость и честь; мы думали: "выгода прежде всего; этому человѣку везетъ, надо поддержать его!.."
   Когда я вспоминаю только, что я подавалъ голосъ за этого человѣка, зная, что поступаю несправедливо, но боясь потерять мѣсто, когда я вспоминаю это, то говорю себѣ: "Фредерикъ, да проститъ тебѣ Богъ! Ты все потерялъ -- друзей, родныхъ, родину, все... Признайся, что ты заслужилъ это! Ты не постыдился держать сторону человѣка, который навлекъ на сотни тысячъ французовъ столько же несчастій, какъ и на тебя. Ты подавалъ голосъ за силу противъ правды -- преклонись предъ тѣмъ, что самъ призналъ! Какъ милліоны другихъ, ты далъ право этому человѣку объявить войну; онъ объявилъ ее... Онъ насмѣялся надъ тобой, твоей семьей и надъ всѣми твоими соотечественниками, ради интереса своей династіи, не думая ни о чемъ другомъ, не принимая никакихъ предосторожностей. Онъ былъ побѣжденъ... Терпи и молчи! Не ропщи на Провидѣніе за свою собственую глупость и несправедливость!"
   Вотъ что я думалъ.
   Пусть другіе воспользуются моимъ примѣромъ; пусть, избирая своихъ представителей, подаютъ голоса за людей честныхъ; честность, безкорыстіе, патріотизмъ -- выше всего; люди слишкомъ ловкіе оказываются часто безчестными, а слишкомъ смѣлые, которые не боятся кричать противъ законовъ, способны нарушить ихъ и замѣнить произволомъ. Вотъ лучшій совѣтъ французамъ; если они имъ воспользуются -- все пойдетъ хорошо, мы вернемъ, что потеряли; если нѣтъ, то участи Эльзаса и Лотарингіи подвергнутся всѣ провинціи -- одна за другой; мы раскаемся, но будетъ поздно.
   Но и нѣмцы пожнутъ то, что посѣяли! Теперь они наверху блаженства и славы; они заставляютъ дрожать всю Европу и радуются этому. Мы знаемъ по опыту, какъ это опасно,-- и они въ свою очередь узнаютъ это!
   Бисмарку удались его предпріятія, и нѣмцы боготворятъ его; они не хотятъ понять, что этотъ человѣкъ для достиженія своихъ цѣлей употреблялъ и такія средства, какъ хитрость, обманъ, шпіонство и насиліе... Построенное на такомъ основаніи зданіе не можетъ быть и не бываетъ прочно.
   Но что ни говори нѣмцамъ,-- все равно будетъ безполезно. Они опьянены своими побѣдами и не образумятся до тѣхъ поръ, пока Европа, возмущенная ихъ дерзостью и честолюбіемъ, не поднимется на нихъ и не заставитъ ихъ очнуться. Тогда, и только тогда, они поймутъ, какъ и намъ пришлось это понять, что если сила иногда получаетъ перевѣсъ надъ правомъ, то все-таки не надолго, такъ какъ царство справедливости безконечно.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru