Аннотация: Романъ изъ нѣмецкой культурной жизни въ началѣ XVI столѣтія. (Im "Blauen Hecht") Перевод Дмитрия Михаловского. Текст издания: журнал "Вѣстникъ Иностранной Литературы", NoNo 1-4, 1896.
ВЪ "ГОЛУБОЙ ЩУКѢ".
Романъ изъ нѣмецкой культурной жизни въ началѣ XVI столѣтія.
Георга Эберса.
Переводъ Д. Л. Михаловскаго.
I.
-- Чтобъ тебя громомъ разразило!
Это проклятіе какъ разъ подходило къ грубому мужику, который его произнесъ. При этомъ онъ указалъ на дорогу, почти не сдерживая страннаго звука своего голоса. Но изъ всего окружавшаго его сброда его поняли только два человѣка: отцвѣтшая хилая дѣвушка и рыжая женщина немногимъ старше ея, которая водила его на цѣпи, точно прирученнаго медвѣдя.
Нюрнбергскія власти подрѣзали Циріаксу языкъ за его богохульство, и, вслѣдствіе этого, брошенныя имъ слова проклятія прозвучали такъ, какъ будто онъ пережевывалъ ихъ во рту.
Рыжая опустила ножъ, которымъ она крошила хлѣбъ и лукъ въ горшкѣ и бросила безпокойный вопросительный взглядъ на своего спутника.
-- Достопочтенные изъ Нюрнберга, -- пролепеталъ онъ такъ скоро, какъ могъ, снялъ платокъ съ плеча женщины и накинулъ его на свою кудластую голову.
Тогда женщина мигнула своимъ товарищамъ бродягамъ:-- хромому мужчинѣ среднихъ лѣтъ, который, опираясь на костыль, прислонился къ стѣнѣ, болѣе старому человѣку съ изрытымъ оспой и вздутымъ лицомъ и болѣзненной дѣвушкѣ, и рѣзкимъ, точно жестянымъ голосомъ выкрикивающей свои товары торговки или устарѣвшей ярмарочной пѣвицы, крикнула имъ:
-- Да помогите же Циріаксу немножко прикрыться; пошевеливайся, Юнгель! Нѣтъ надобности, чтобы они узнали старика тотчасъ же какъ войдутъ, ѣдутъ нюрнбергцы.-- Знатные живодеры, изъ ратуши. Кто знаетъ, что еще тамъ готовится для насъ.
Куни, блѣдная дѣвушка, крѣпче обвязала какимъ-то пестрымъ лоскутомъ свою лѣвую искалѣченную ногу и сдѣлала, что ей было приказано. Хромой Юнгель тоже собирался исполнить желаніе рыжей Гитты. Но Рабанъ бросилъ взглядъ въ окно, и вскричалъ, съ безпокойствомъ, поспѣшно вправляя въ поясъ свой зеленый съ синими заплатами камзолъ.
-- Гроландъ, молодой, изъ ратуши. Я знаю его.
Это восклицаніе заставило двухъ другихъ бродягъ пробраться вдоль стѣны къ ближайшей двери, чтобы выйти надворъ.
-- Гроландъ?-- спросила рыжая Гитта, жена Циріакса и быстро подняла плечи, какъ будто ей угрожалъ ударъ какой-то невидимой руки.
-- Но вѣдь онъ былъ...
-- Онъ?-- засмѣялся Циріаксъ, который сидѣлъ на корточкахъ возлѣ нея и сжался, какъ только было возможно.-- Нѣтъ, Рыжая! Того, кто приказалъ это сдѣлать, Богъ давно уже отправилъ къ чертямъ, вслѣдъ за моимъ языкомъ. Это его мальчишка. Зеленъ да востеръ -- Господи владыка! Этотъ молокососъ въ одинъ мигъ заставилъ Каспара поплатиться за фальшивую игру въ кости!
При этихъ словахъ онъ поспѣшно сунулъ руку въ свой камзолъ и подалъ рыжей Гиттѣ какую-то вещь, которая была тамъ у него спрятана. Это были игральныя кости. Гитта, съ быстрою сообразительностью, такъ плотно засунула ихъ въ тѣсто надрѣзанной ковриги хлѣба, что оно скрыло ихъ совершенно.
Все это происходило въ углу длинной и широкой комнаты для гостей и осталось незамѣченнымъ, такъ какъ у каждаго изъ множества находившихся здѣсь путешественниковъ было довольно своихъ собственныхъ заботъ. Здѣсь могъ понять только сосѣдъ своего сосѣда, такъ какъ теперь шумъ и гамъ стояли въ гостинницѣ "Голубой Щуки".
Это была одна изъ наиболѣе посѣщаемыхъ гостинницъ. Она стояла у переправы чрезъ Майнъ, близь Мильтенберга, гдѣ останавливались путешественники, ѣхавшіе изъ Нюрнберга, Аугсбурга и другихъ южно-нѣмецкихъ городовъ во Франкфуртъ и на нижній Рейнъ и прямо съ сѣдла садились на судно. Какъ разъ въ это время множество большихъ и маленькихъ людей направлялись въ Кельнъ, гдѣ императоръ Максимиліанъ созвалъ рейхстагъ, послѣ того, какъ, въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, онъ не состоялся въ Трирѣ.
Открытіе рейхстага должно было произойти черезъ нѣсколько дней и онъ привлекалъ въ Кельнъ не только князей, графовъ, рыцарей и прелатовъ и болѣе скромныхъ служителей церкви, депутатовъ отъ городовъ и другую знать, но также и честныхъ мелкихъ торговцевъ, ростовщиковъ въ шапкѣ бюргера и въ желтой шляпѣ еврея, простонародье и бродягъ всякаго сорта, которые надѣялись тамъ отличиться своими искусствами или наполнить свои карманы посредствомъ обмана и воровства.
Въ этотъ вечеръ въ обширной комнатѣ "Голубой Щуки" было много гостей; теперь къ присутствовавшимъ должны были присоединиться новые путники, которыхъ Циріаксъ видѣлъ ѣдущими верхомъ.
Это былъ внушительный кортежъ.
За четырьмя знатными господами, ѣхавшими во главѣ его, слѣдовали, въ качествѣ конвоя, двадцать пять нюрнбергскихъ наемныхъ солдатъ, которые въ своихъ ярко-красныхъ кафтанахъ съ бѣлыми шевронами на пышныхъ рукавахъ представляли красивое зрѣлище. Ихъ шлемы и панцыри блестѣли на яркомъ свѣтѣ заходившаго солнца послѣдняго іюльскаго дня, когда всадники, передъ широкими воротами "Голубой Щуки", повернули своихъ коней, чтобы въѣхать въ Мильтенбергъ и потребовать себѣ помѣщенія у обывателей.
Топотъ копытъ, крики команды, голоса господъ и слугъ привлекли многихъ гостей къ двери и окнамъ длиннаго дома, окрашеннаго бѣлою краской.
Бродяги безъ труда удержали свое мѣсто за собою, такъ какъ никто не имѣлъ охоты подходить къ нимъ близко.
Дѣвушка съ обвязанною ногой теперь тоже повернула лицо къ большой дорогѣ. Когда ея глаза остановились на младшемъ изъ нюрнбергскихъ господъ, ея блѣдныя щеки покраснѣли и у нея точно нечаянно вырвалось восклицаніе: "Это онъ".
-- Кто?-- спросила рыжая Гитта, на что послѣдовалъ немедленный отвѣтъ:
-- Лингардъ Гроландъ.
-- Молодой,-- пролепеталъ Циріаксъ, обращаясь къ хромой дѣвушкѣ и за тѣмъ, приподнимая платокъ на головѣ, спросилъ съ любопытствомъ:-- А ты уже познакомилась съ нимъ? Къ добру или къ худу?
Дѣвушка, на лицѣ которой, несмотря на ввалившіяся щеки и темныя полукружія подъ глубоко лежавшими голубыми глазами, были еще ясно замѣтны слѣды прежней красоты, вздрогнула и отвѣчала рѣзко, но не слишкомъ громко:
-- Хорошо то, что вы называете худымъ, и худо -- что вы называете добрымъ. Мои отношенія съ Лингардомъ Гроландомъ касаются меня одной; это мое собственное дѣло;-- знайте это.
И, она презрительно отвернулась отъ другихъ, глядя на дорогу, а Циріаксъ, несмотря на свой изуродованный языкъ, быстро проговорилъ угрюмымъ тономъ.
-- Скажите пожалуйста! Она еще кончитъ тѣмъ, что попадетъ въ святыя!
Затѣмъ онъ грубо схватилъ Куни за руку, притащилъ ее ближе къ себѣ и шепнулъ ей насмѣшливо:
-- У Ратца кошелекъ полонъ, и онъ крѣпко пристаетъ насчетъ повозки. Если ты будешь долго упрямиться, такъ онъ получитъ ее и осла также,-- и ты застрянешь здѣсь.-- Что было у тебя съ Гроландомъ? Посмотримъ, какъ ты пойдешь съ своимъ обрубкомъ ноги безъ насъ, если мы для тебя слишкомъ худы.
-- Не на всю же вѣчность мы обязаны тебѣ благодарностью за ребенка, -- прибавила рыжая Гитта убѣждающимъ тономъ.-- Не серди человѣка, не то онъ, пожалуй, сдержитъ слово насчетъ телѣги, и тогда -- кто другой возьметъ на свою шею тебя, негодную ни къ чему?
Дѣвушка опустила глаза и остановила ихъ на своей искалѣченной ногѣ. Какъ можетъ она продолжать свой путь безъ повозки, на которую она садилась, когда боль становилась слишкомъ острою и дорога казалась ей слишкомъ твердою и длинною?
Поэтому она снова повернулась къ своимъ товарищамъ и сказала умиротворяющимъ тономъ:
-- Вѣдь все это относится еще ко времени до паденія. Затѣмъ она снова посмотрѣла на дорогу. Но тамъ она уже не нашла того, чего искала. Нюрнбергцы въѣхали чрезъ широкія ворота въ большой четыреугольный дворъ, окруженный съ трехъ сторонъ длиннымъ строеніемъ конюшенъ. Когда Циріаксъ и его жена позвали ее снова и пожелали узнать,-- что именно было у ней съ Гроландомъ, она обвила колѣни руками, устремила взглядъ на пестрый лоскутъ, которымъ было обвязано поврежденное мѣсто, гдѣ у нея была отрѣзана ступня ноги, и продолжала тихо и неохотно:
-- Какимъ образомъ я познакомилась съ Гроландомъ?-- Это было, примѣрно, лѣтъ шесть тому назадъ, передъ церковью св. Зебальда въ Нюрнбергѣ. Тамъ собралась большая толпа,-- посмотрѣть на свадьбу. Женихъ принадлежалъ къ числу членовъ ратуши. Это былъ Лингардъ Гроландъ; предполагалось свадьбу съиграть тихо, такъ какъ отецъ жениха былъ тяжко боленъ. Но, несмотря на это, болѣе тѣсной толпы не могло бы быть даже при свадьбѣ императора. Я стояла въ толпѣ. Вдругъ, какъ разъ возлѣ меня, съ пояса одной толстой барыни -- она была разряжена, какъ павлинъ -- упали четки. Дорогая вещь: дутое золото и богемскіе гранаты. Я не оставила ихъ лежать на полу.
-- Божье чудо!-- хихикнулъ Циріаксъ; но дѣвушкѣ нужно было сперва справиться съ сильнымъ припадкомъ кашля, прежде чѣмъ она могла продолжать.
-- Четки жгли мнѣ руку. Я охотно бы отдѣлалась отъ нихъ, но барыни уже не было возлѣ меня. Вѣроятно, я возвратила бы ихъ ей послѣ, -- но не могу сказать навѣрное. Да у меня не было и времени для этого, такъ какъ уже явились новобрачные, и чтобы посмотрѣть на нихъ... Но къ чему много разсказывать? Между тѣмъ, какъ я еще продолжала смотрѣть, барыня замѣтила свою потерю. Одинъ изъ полицейскихъ схватилъ меня, я была отведена въ тюрьму, а на другой день очутилась предъ судьями. Въ числѣ ихъ былъ Гроландъ. Такъ какъ онъ не былъ увѣренъ, что я возвратила бы потерянную вещь, то вступился за меня. Когда же другіе все-таки хотѣли присудить меня къ наказанію, то онъ упросилъ отпустить меня, такъ какъ это былъ мой первый проступокъ. Вотъ какимъ образомъ мы познакомились, и если я еще прибавлю, что я благодарна ему за это, то вы будете знать достаточно.
-- Г-мъ,-- промычалъ Циріаксъ;-- затѣмъ съ пронзительнымъ хихиканьемъ толкнулъ свою жену въ бокъ и сдѣлалъ насчетъ только что слышаннаго замѣчаніе, которое даже рыжей Гиттѣ дало поводъ къ заявленію, что едва-ли нужно жалѣть, что ему укоротили языкъ.
Между тѣмъ, Куни съ неудовольствіемъ повернулась къ богохульнику спиной и снова начала смотрѣть въ окно. Нюрнбергскіе господа исчезли, нѣсколько слугъ снимали вьюки съ коней, а другіе уже вносили ихъ въ домъ. Знатные путешественники, вѣроятно, смывали и стряхивали съ себя дорожную пыль, прежде чѣмъ войти въ комнату.
Такъ думала Куни и смотрѣла то въ пустое пространство, то на свои колѣни. Ея глаза свѣтились какимъ-то мечтательнымъ блескомъ, такъ какъ событіе, о которомъ она сейчасъ разсказывала, возстало въ ея умѣ съ осязательною ясностью.
Ей казалось, какъ будто она опять видитъ свадебный поѣздъ, приближающійся къ церкви св. Зебальда, и брачную чету, ѣдущую во главѣ его. Она не видала ничего прелестнѣе этой невѣсты съ миртовымъ вѣнкомъ на благородно сформированной головѣ, съ которой ниспадалъ вуаль изъ тонкихъ кружевъ на густые, длинные бѣлокурые волосы. Куни смотрѣла на нее точно очарованная. Когда невѣста шла рука объ руку съ женихомъ, то казалось, что она скользитъ по вѣткамъ и цвѣтамъ, которыми -- это было въ февралѣ -- была усыпана дорога къ церкви. Когда затѣмъ Куни увидѣла, что невѣста съ такимъ теплымъ чувствомъ и вмѣстѣ такъ скромно подняла на жениха свои большіе голубые глаза и женихъ отвѣтилъ на это долгимъ, счастливымъ, любовнымъ взглядомъ, то она спросила себя: что должна чувствовать дѣвушка, такая чистая, полная нѣжной любви и такъ горячо любимая взаимно, подходя къ дому Божію, сопровождаемая тысячью благочестивыхъ пожеланій, съ первымъ и единственнымъ избранникомъ, которому она намѣревалась отдаться на всю жизнь. Какъ тогда, такъ и теперь жаръ пробѣжалъ у ней по спинѣ. Затѣмъ на ея губахъ показалась горькая улыбка.
Кому было дано испытать это, -- спрашивала она себя тогда,-- у того не должно-ли сердце разорваться отъ избытка счастія? Теперь она покончила со всѣми желаніями, надеждами и всякими новыми порывами къ добру, также какъ и къ злу, но въ тотъ часъ передъ церковью св. Зебальда она была бы еще способна ко всему, всему, можетъ быть, даже къ самому лучшему, если бы кто-нибудь привлекъ ее къ своему сердцу, какъ Гроландъ свою прекрасную невѣсту.
Она невольно вспоминала то очарованіе, которое заставляло ея взгляды слѣдить за всѣми движеніями этой четы, смотрѣть только и единственно на нихъ, какъ будто бы, кромѣ ихъ, не было на землѣ ничего другого. Въ тотъ часъ,-- какъ она нерѣдко повторяла себѣ самой,-- она была очарована,-- имъ или ею -- этого она не могла разобрать. Въ толпѣ, напиравшей впередъ, она была остановлена госпожей, которая потеряла четки. Ни малѣйшей мысли объ этой женщинѣ не было въ головѣ Куни въ ту минуту, когда полицейскій внезапно вырвалъ ее изъ этого восторженнаго созерцанія и возвратилъ къ суровой дѣйствительности. Онъ грубо схватилъ ее за руку, въ которой она держала свою находку. Затѣмъ она была отведена въ тюрьму, преслѣдуемая бранью и свистомъ толпы.
Теперь она снова видѣла себя тамъ, среди всякаго сброда, снова чувствовала, какъ вздыхала она, когда ее вели по двору ратуши въ судъ. О, если бы она хоть одинъ разъ еще могла вдохнуть въ себя Божій воздухъ такъ свободно и глубоко, какъ тогда! Но это миновало. Бѣдная больная грудь ея уже не годится для этого.
Затѣмъ ей представилось, какъ будто она снова стоитъ передъ судьями, которыхъ называли пятью господами. Возлѣ пфендера {Полиціймейстера.} у стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, сидѣли четверо судей; одинъ изъ нихъ, превосходившій всѣхъ другихъ ростомъ и мужественною красотою, былъ тотъ самый Лингардъ Гроландъ, что наканунѣ велъ къ алтарю ту чудно-прелестную дѣвушку, которая такъ околдовала ее. Теперь она снова почувствовала, какъ кровь прилила къ ея щекамъ, когда она снова увидала его, хотя онъ не могъ ничего знать о ней, кромѣ того, что она -- дѣвка, покусившаяся на чужую собственность. Однако же его взглядъ довольно скоро встрѣтился съ ея взглядомъ, и онъ былъ бы слѣпъ, если бы по блеску ея сверкавшихъ голубыхъ глазъ, рано научившихся заслуживать одобреніе и воспламенять любовь, не замѣтилъ, какъ онъ ей былъ дорогъ и какою благодарностью къ нему билось ея сердце. Послѣ того, какъ другіе судьи отнеслись къ ней такъ сурово, и рѣшили выставить ее у позорнаго столба, онъ возвысилъ свой голосъ въ ея защиту и просилъ остальныхъ судей замѣнить на этотъ разъ правосудіе помилованіемъ, во вниманіе къ ея молодости и къ тому, что, можетъ быть, она потомъ добровольно возвратила бы четки. Наконецъ онъ, улыбаясь, наклонился къ присутствовавшимъ и что-то сказалъ имъ, сдержаннымъ голосомъ. Онъ говорилъ такъ тихо, что его намѣреніе утаить сказанное отъ нея было очевидно. Но ея слухъ былъ тонокъ, какъ у птицы, и отъ нея не ускользнуло ни одно слово. Онъ говорилъ, что для него и для его молодой жены было бы дурнымъ предзнаменованіемъ, если бы это юное и до сихъ поръ ни въ чемъ не провинившееся созданіе подверглось позору, и, можетъ быть, впало въ несчастіе на всю свою жизнь, какъ разъ въ то время, какъ онъ шелъ съ своей невѣстой къ алтарю.
Какъ сильно забилось ея сердце при этихъ словахъ! Когда же они согласились на его предложеніе, когда засѣданіе окончилось и ей было объявлено, что на этотъ разъ она освобождается отъ суда, то она побѣжала за своимъ спасителемъ, вышедшимъ изъ присутственной комнаты вмѣстѣ съ другими судьями, чтобы поблагодарить его. Онъ позволилъ задержать себя, и когда она увидѣла себя съ нимъ наединѣ, то въ первый моментъ, со слезами на глазахъ, не могла произнести ни одного слова. Чтобы успокоить ее, онъ положилъ ей руку на плечо и ласково выслушалъ ея увѣреніе, что хотя она не болѣе какъ странствующая канатная плясунья, но еще никогда не была воровкой.
Теперь она закрыла глаза, чтобы крѣпче задержать въ своемъ воспоминаніи образы прошлаго, возстававшіе въ ея душѣ съ осязательною явственностью. И она вспомнила -- какъ она тогда схватила его руку и поцѣловала ее съ покорною и вмѣстѣ пламенною преданностью; вспомнила ласковую улыбку, съ какою онъ отнялъ эту руку,-- и радостно вздрогнула, такъ какъ ей казалось, что она снова почувствовала, какъ онъ своею бѣлою, красивою рукою погладилъ ее по чернымъ волосамъ и пылавшимъ щекамъ какъ ребенка. Такихъ чудныхъ мгновеній, какъ эти, она никогда не переживала впослѣдствіи.
Какъ это съ нею уже бывало часто, воспоминаніе о нихъ овладѣло ею съ такою силой, что она не могла освободиться отъ него, и своимъ умственнымъ взоромъ ясно видѣла каждое движеніе Лингарда Гроланда. Ей казалось, какъ будто она слышитъ его голосъ, густой, чистый звукъ котораго былъ такъ пріятенъ для ея музыкальнаго слуха и подобнаго которому она не слыхала ни прежде, ни послѣ. Она снова слышала его совѣтъ -- оставить бродячую жизнь и затѣмъ его увѣреніе, что ему будетъ жаль ея, что ему будетъ прискорбно, если она, которая кажется ему достойною лучшей участи, такая молодая, погубитъ свое тѣло и душу. Предаваясь этимъ воспоминаніямъ, она уже не видѣла и не слышала ничего изъ происходившаго возлѣ нея и въ большой общей залѣ гостинницы и смотрѣла въ пустое пространство, какъ бы уединившись въ себѣ самой.
Правда, Циріаксъ и другіе стали говорить тише, такъ какъ они говорили о ней, и о знатной четѣ, во время шествія которой въ церковь Куни украла четки.
Рабанъ, длинный, сухой бродяга, съ воспаленными глазами на отвратительномъ лицѣ, изобиловавшемъ щетиною волосъ давно небритой бороды, могъ сообщить ближайшія свѣдѣнія относительно новобрачныхъ. Онъ ходилъ по міру и каждый разъ, когда онъ протягивалъ руку за подаяніемъ, объяснялъ, что онъ проситъ милостыни для того, чтобы собрать деньги, необходимыя ему для уплаты пени за смертоубійство, чтобы не попасть въ руки палача, такъ какъ онъ, защищаясь, убилъ одного человѣка. Его покойный отецъ былъ кочегаромъ на плавильномъ заводѣ и невѣста, Катарина, была старшая дочь владѣльца завода, стараго Гарсдерфера, члена ратуши. Это былъ человѣкъ изъ стали и желѣза, противуположный отцу Лингарда Гроланда во всемъ, даже и относительно отправленія своихъ обязанностей по должности. Когда онъ узналъ, что молодой человѣкъ завелъ любовныя шашни съ его дочерью, то притянулъ его къ суду, обвиняя его въ нарушеніи закона, запрещающаго несовершеннолѣтнимъ обручаться безъ согласія родителей. Вслѣдствіе этого, судьи изгнали Лингарда изъ города на пять лѣтъ; однако же, это наказаніе было отмѣнено по ходатайству какого-то высокопоставленнаго лица. Старый Гарсдерферъ и послѣ этого еще долго держалъ жениха вдали отъ своей дочери, пока, наконецъ, пересталъ сопротивляться.
-- И довольно скоро пришелъ чортъ, который сломилъ его упрямую шею, -- прибавилъ Циріаксъ, на котораго разсказъ бродяги подѣйствовалъ какъ красный платокъ на быка.-- Если Гроландъ, что вонъ тамъ на улицѣ, похожъ на своего тестя, то я выпью, пославъ ему пожеланіе, которое уничтожитъ его, какъ чума и погибель.
Съ этими словами онъ выхватилъ изъ своей куртки бутылку и послѣ длиннаго глотка и еще болѣе длиннаго восклицанія -- "ахъ!" пробормоталъ, обращаясь къ своимъ товарищамъ:
-- Хоть мнѣ и пришлось проститься съ концомъ языка, а все-таки онъ торчитъ у меня во рту какъ сухая подошва. Это происходитъ отъ болтовни, при такой анаѳемской жарѣ.
Затѣмъ онъ посмотрѣлъ въ пустую бутылку и хотѣлъ послать Куни, чтобы велѣть наполнить ее снова. При этомъ онъ взглянулъ на ея блѣдное, искаженное тяжкимъ страданіемъ лицо, на которомъ теперь разлилось какое-то солнечное сіяніе, придававшее ему какую-то странную красоту. И какъ велики были еще ея голубые глаза! Когда онъ подобралъ ее въ Испаніи, она была уже нищая и хромая. Но Гроландъ въ свое время, конечно, зналъ почему онъ освободилъ ее отъ наказанія, такъ какъ она, должно быть, была довольно недурна; зналъ онъ и то, что она до своего паденія съ каната принадлежала къ числу самыхъ искусныхъ канатныхъ плясуній.
Возлѣ Рабана сидѣла на корточкахъ старая женщина, съ своимъ мальчикомъ, слѣпота котораго помогала ей возбуждать состраданіе въ людяхъ. Куни передъ тѣмъ уже поздоровалась съ нею, какъ съ своею старою знакомою. Въ знаменитой труппѣ Лони онѣ вмѣстѣ переѣзжали изъ страны въ страну. Такъ какъ Рабанъ только что подалъ Циріаксу бутылку, то послѣдній отвернулся отъ замечтавшейся дѣвушки, въ услугѣ которой уже не нуждался, и сдержаннымъ шопотомъ спросилъ мать слѣпца, -- которую ей подобныя до сихъ поръ еще называли Попрыгуньей: была-ли когда похожа на что-нибудь вотъ та больная хромуля, какое значеніе она имѣла въ качествѣ канатной танцовщицы.
Глаза старухи засверкали. Въ свое время она, подъ именемъ "Филлиды", собрала обильную жатву похвалъ за свой красивый танецъ на яйцахъ и за другіе фокусы балансировальнаго искусства, пока ея устарѣвшіе члены не утратили своей гибкости. Въ концѣ концовъ ей пришлось заработывать хлѣбъ для себя и для своего слѣпого ребенка тѣмъ, что она служила зазывательницею въ балаганѣ хозяина труппы. Вслѣдствіе этого ея голосъ звучалъ такъ хрипло и глухо, что ее трудно было понять теперь, когда она, съ пылкимъ оживленіемъ, но все-таки напрасно, стараясь, чтобы ее слышала находившаяся далеко отъ нея Куни, сказала:
-- Она превосходила даже испанку Маравеллу. А что она продѣлала въ Аугсбургѣ, во время рейхстага... Говорю тебѣ, Циріаксъ, когда она на канатѣ, съ шестомъ и безъ...
-- Это уже мы слыхали отъ другихъ,-- прервалъ ее Циріаксъ.-- Я хочу знать -- правилась-ли она мужчинамъ?
-- Какое тебѣ дѣло до этого?-- ревниво вмѣшалась рыжая Гитта, стараясь оттащить его за цѣпь отъ Попрыгуньи.
Рабанъ засмѣялся, а хромой, ударивъ правымъ костылемъ по полу и весело хихикнувъ, сказалъ:
-- Вотъ тебѣ!
Куни привыкла къ подобнымъ взрывамъ веселости. Ихъ причиною почти всегда были какіе-нибудь пустяки, и на этотъ разъ она пропустила все мимо ушей; но Циріаксъ такъ сильно ударилъ свою жену по рукѣ, что она яростно рванула цѣпь и съ тихимъ проклятіемъ начала дуть на ушибленное мѣсто руки. Между тѣмъ Попрыгунья разсказывала, какъ въ прежнее время Куни очаровывала многихъ важныхъ господъ.-- "Она была,-- говорила она,-- проворна, какъ бѣлка. Ея хорошенькая рожица съ голубыми пламенными глазами, изъ которыхъ выглядывали тысяча чортиковъ, приманивала мужчинъ, какъ сало мышей". Затѣмъ, довольная, что и у ней нашлись слушатели, она летучею скороговоркой разсказала, у сколькихъ богачей Куни выманивала гульдены и цехины изъ кошелька. Она могла бы быть богата, если бы не сорвалась съ каната и умѣла беречь свое. Но золото не держалось у нея въ карманѣ. Она разбрасывала его, какъ безполезную дрянь. Попрыгунья не разъ останавливала ее, когда она, вмѣсто грошей, бросала венгерскіе червонцы въ пасть какой-нибудь послѣдней нищенской сволочи. Она довольно часто напоминала дѣвушкѣ и о старости; но ни съ однимъ изъ своихъ обожателей она не жила болѣе чѣмъ нѣсколько недѣль, хотя между ними были такіе, которыхъ было бы легко довести до того, чтобы они предложили ей свою руку.
Здѣсь она снова оглянулась, ища глазами Куни, и когда замѣтила, что та по прежнему не удостоиваетъ ее ни однимъ взглядомъ, разсердилась и, между тѣмъ, какъ Циріаксъподвинулся къ ней ближе, продолжала еще громче, чѣмъ прежде:
-- Болѣе непостояннаго, невѣрнаго, холоднаго сердца я никогда не встрѣчала, даже среди самыхъ пустыхъ женщинъ, которыхъ таскалъ за собою Лони. Какъ слѣпо ни подчинялись влюбленные въ нее глупцы каждому изъ ея сумасбродныхъ капризовъ,-- она смѣялась даже надъ самыми красивыми и вѣрными изъ нихъ. "Всѣ они мнѣ противны, -- говорила она.-- Я ни одному изъ нихъ не позволила бы притронуться даже къ моему пальцу, если бы я могла обойтись безъ ихъ цехиновъ. Посредствомъ ихъ денегъ,-- говорила она,-- я помогаю имъ возвращать бѣднымъ то, что они украли у послѣднихъ". Не съ однимъ хорошимъ господиномъ она обращалась, какъ съ собакой, даже хуже; такъ какъ къ звѣрямъ, которые были въ труппѣ Лони, къ пуделю и лошадкѣ и даже къ голубямъ, она была довольно нѣжна. А что касается дѣтей, даже самыхъ маленькихъ -- правда, Пеперле?-- то она могла возиться съ ними, какъ ихъ собственная глупая мать.
Съ этими словами она погладила маленькаго слѣпца по бѣлокурымъ волосамъ и затѣмъ, вздохнувъ, продолжала:
-- Но мальчикъ былъ тогда еще слишкомъ малъ, чтобы помнить это теперь. Погремушка, которую она подарила ему въ Аугсбургѣ -- это было передъ ея паденіемъ съ каната -- потому что она была такъ добра къ нему -- святая Кунигунда!-- погремушка эта была серебряная. Влюбленные въ нее по уши простаки, которыми она играла такъ жестоко, могли считать ее способною на все другое, только не на подобную доброту. Тогда, между прочимъ, съ нею встрѣтился одинъ швабскій рыцарь -- молодая кровь...
Здѣсь она остановилась, такъ какъ Циріаксъ вмѣстѣ съ другими бродягами, въ томъ числѣ и съ тѣми, которыхъ касался ея разсказъ, встрепенулись и начали смотрѣть по направленію къ двери.
При этомъ Куни такъ широко раскрыла глаза, какъ будто она увидала какое-то чудо и ярко-красныя пятна на ея впалыхъ щекахъ показывали, какъ глубоко она была взволнована. Но она еще и не испытывала никогда ничего подобнаго. Въ ту самую минуту, когда она еще вспоминала о времени, въ которое она, по ходатайству Лингарда Гроланда, поступила въ домъ богатой фрау Шюрштабъ, чтобы отучиться тамъ отъ бродяжничества и при этомъ возстановляла въ своей памяти его добрыя слова и его грустный взглядъ,-- ей показалось, что она дѣйствительно слышитъ его собственный голосъ. Она еще сомнѣвалась въ этомъ, какъ вдругъ ею овладѣло сознаніе, что услышанныя ею слова были дѣйствительно сказаны имъ. То, что она слышала въ своихъ мечтахъ, и то, что раздавалось теперь за дверью изъ его собственныхъ устъ, -- все это слилось для нея въ одно нераздѣльное цѣлое. Ей никогда не пришло бы въ голову, чтобы сила воображенія могла такъ вѣрно передать что-нибудь отсутствующее. Прислушиваясь, она говорила самой себѣ, что при безчисленномъ множествѣ разъ, когда она мысленно разговаривала съ нимъ, ей то же казалось, что она слышитъ его самого. А съ ея глазами было то же самое, такъ какъ при каждомъ воспоминаніи о давно прошедшихъ временахъ она видѣла его такимъ же, каковъ онъ былъ теперь, стоя на порогѣ, гдѣ его задержала хозяйка "Голубой Щуки". Только его лицо сдѣлалось мужественнѣе, его осанка сдѣлалась еще представительнѣе. Но ласковое, привлекавшее сердца выраженіе его губъ осталось неизмѣннымъ, хотя ей не одинъ разъ случалось видать въ его глазахъ болѣе теплый свѣтъ, чѣмъ теперь, когда онъ благодарилъ услужливую хозяйку за ея сердечный пріемъ.
Между тѣмъ какъ глаза Куни были прикованы къ нему точно очарованные, Циріаксъ толкнулъ ее и поспѣшно пробормоталъ:
-- Они, кажется, должны пройти мимо насъ. Впередъ, женщины, и станьте передъ мною. Растопырь юбку пошире, рыжая!.. Плохо мнѣ придется, если этотъ хитрый нюрнбержецъ увидитъ меня здѣсь и ему взбредетъ на умъ то или другое.
Съ этими словами онъ грубо оттащилъ Куни отъ окна, бросилъ мѣшокъ, который онъ взялъ съ собою съ повозки, на полъ, велѣлъ ей сѣсть на этотъ мѣшокъ, между тѣмъ какъ самъ растянулся, позади женщинъ, на каменномъ полу, повернувъ къ нему лицо и притворяясь спящимъ.
Это было какъ разъ на руку Куни. Если Лингардъ Гроландъ будетъ проходить мимо ихъ, думала она, то онъ долженъ будетъ ее замѣтить, а у нея не было болѣе пламеннаго желанія, какъ еще разъ встрѣтить его взглядъ, прежде чѣмъ все будетъ для нея кончено. Однако же, она боялась этого свиданія. И какъ сильно боялась -- это доказывало ей бурное біеніе ея сердца и хрипота въ ея больныхъ легкихъ. Въ ушахъ у нея шумѣло, въ глазахъ рябило. Но и уши и глаза она должна была держать открытыми,-- такъ какъ кто знаетъ, что могутъ принести слѣдующія минуты!
Въ первый разъ со времени вступленія своего въ гостинницу она осмотрѣлась въ очень большой комнатѣ для гостей, которая заслуживала бы названія залы, если бы не была такъ низка.
Эта жаркая, наполненная роями жужжащихъ мухъ, комната кишѣла путешественниками. Жена и дочь завивателя перьевъ, намѣревавшіяся съ мужемъ и отцомъ отправиться къ рейстагу въ Кельнъ, гдѣ нѣкоторые важные господа нуждались въ украшеніяхъ изъ перьевъ для головы своей собственной и своей супруги, выронили гребень, которымъ онѣ расчесывали волосы одна другой. Сапожникъ съ женой, изъ Нюрнберга, прервали заслуженный выговоръ, который они, въ оживленной рѣчи, поперемѣнно одинъ съ другимъ дѣлали своему подмастерью. Франкфуртскій курьеръ выпустилъ изъ пальцевъ иголку, которою онъ заштопывалъ кожу покрышки на своей сумкѣ. Странствующіе музыканты, -- которые, для сбереженія нѣсколькихъ грошей, вмѣсто горячаго блюда, приготовленнаго для другихъ, принялись за хлѣбъ, сыръ и рѣдьку, отложили ножи въ сторону и оставили кружку съ виномъ. Купцы, горячо спорившіе о политическихъ дѣлахъ въ Италіи и о предстоявшей турецкой войнѣ, замолчали. Четыре монаха, которые, не смотря на цѣлыя тучи мухъ, жужжавшихъ вокругъ нихъ, заснули, прислонившись головами къ карнизу запертаго широкаго камина, теперь проснулись. Продавецъ индульгенцій, въ черномъ одѣяніи монаха, прервалъ убѣдительную рѣчь, которую онъ держалъ къ людямъ, обступившимъ его ящикъ. Даже солдаты, странствующіе ремесленники, крестьяне и торговцы вмѣстѣ съ своими женами, дожидавшіеся, какъ большая часть присутствовавшихъ, майнскаго судна, которое должно было отправиться на другой день рано утромъ, смотрѣли по направленію къ двери. Только студенты и бакханты {Странствующіе школьники.}, слѣдившіе за каждымъ словомъ какого-то маленькаго, худенькаго ученаго съ рѣзкими умными чертами лица, не обратили вниманія ни на сѣверный вѣтеръ, образовавшійся вслѣдствіе входа новыхъ важныхъ гостей и ихъ свиты, ни на общее волненіе, произведенное ихъ появленіемъ, пока докторъ Эбербахъ, неказистый, но оживленный ораторъ, не узналъ въ одномъ изъ нихъ знаменитаго нюрнбергскаго гуманиста Вилибальда Пиркгеймера.
II.
Сначала и Дитель, старый слуга, съ густыми сѣдыми волосами на круглой какъ шаръ головѣ, не бросилъ на нихъ ни одного взгляда. Не обращая на нихъ никакого вниманія, онъ, съ двумя своими помощниками, едва вышедшими изъ дѣтскаго возраста, продолжалъ накрывать длинные и короткіе столы изъ еловаго дерева, которые онъ, гдѣ это было можно, разставлялъ такъ, чтобы между ними оставалось свободное мѣсто для прохода.
Грубы, стары и запятнаны были скатерти, которыя онъ разстилалъ на доскахъ столовъ, бугорками и шишками была покрыта цинковая посуда, которую носили за нимъ его молодые помощники, съ согнутыми колѣнями. Самъ онъ съ своимъ грузнымъ тѣломъ, въ короткой курткѣ, метался туда и сюда порывистыми прыжками, точно стрекоза. При этомъ его рубашка высунулась изъ подъ пояса, но бѣлая салфетка подъ мышкой не подвинулась ни на одинъ палецъ. Дитель заботился о порядкѣ и въ маломъ, и въ большомъ.
Такимъ образомъ онъ, не развлекаясь ничѣмъ, продолжалъ свою дѣятельность, пока одинъ неопытный помощникъ прикащика изъ Ульма, который желалъ поскорѣе ѣхать дальше, не заговорилъ съ нимъ, требуя чтобы ему подали чего-то поѣсть. Дитель засунулъ вылѣзавшую рубашку плотнѣе подъ поясъ и отвѣтилъ молодому человѣку съ досадой:
-- Подождите общаго обѣда для всѣхъ. Мы не допускаемъ здѣсь никакого исключенія.
Будучи разъ прерванъ въ своей дѣятельности, онъ тоже увидалъ новоприбывшихъ и бросилъ затѣмъ сердитый взглядъ въ уголъ залы, гдѣ стоялъ столъ, покрытый тонкою скатертью, на которомъ красовалась серебряная посуда и среди нея блюдо съ разными грушами и сливами привлекало глаза. За часъ передъ тѣмъ сама хозяйка "Голубой Щуки" своими собственными пухлыми, но искусными руками разставила ихъ между свѣжими виноградными листьями. Все это было предназначено, разумѣется, для господъ изъ Нюрнберга и ихъ гостей.. Дитель теперь зналъ также, кто они; зналъ и то, что къ ихъ числу принадлежали: такая важная особа, какъ городской письмоводитель изъ Аугсбурга, пользовавшійся большою извѣстностью высокоученый докторъ и императорскій совѣтникъ Конрадъ Пейтингеръ. Они ѣхали вмѣстѣ и съ одинаковою свитой въ Кельнъ. Нюрнбергцы были не менѣе важные господа, чѣмъ ихъ гость; но въ теченіе многихъ лѣтъ Дителю случалось услуживать въ "Голубой Щукѣ" многимъ высокимъ и въ томъ числѣ коронованнымъ особамъ. Однако же для этихъ городскихъ полубоговъ его услугъ, повидимому, было недостаточно, такъ какъ самъ хозяинъ "Голубой Щуки" пожелалъ присмотрѣть за ихъ столомъ. Глупости! Вѣдь тамъ въ комнатѣ ландскнехтовъ и городскихъ наемниковъ, гдѣ хозяинъ обыкновенно распоряжался лично самъ, какъ разъ сегодня было для него дѣла по горло. Это подымало желчь въ Дителѣ.
Кухня "Голубой Щуки", которою госпожа хозяйка завѣдывала самолично, могла поспорить съ какою бы то ни было кухней во Франконіи, на Рейнѣ или въ Швабіи, однако же, она, должно быть, была слишкомъ плоха для нюрнбергцевъ. Ихъ сопровождалъ поваръ городского совѣта, надутый толстякъ, который былъ уже возлѣ хозяйки у очага и началъ работать для нихъ. Въ услугахъ они, собственно говоря, не нуждались, такъ какъ привезли съ собою своихъ собственныхъ слугъ. Желать кому-нибудь зла, конечно, было не въ натурѣ Дителя; но если бы Берлихингенъ Гетцъ, который еще такъ недавно сдѣлалъ нападеніе у Форхгейма на купеческій караванъ, шедшій изъ Лейпцига, или Гансъ изъ Гейслингена застигнулъ ихъ и сбавилъ съ нихъ спѣси, то это навѣрно не испортило бы ему, Дителю, аппетита.
Вотъ они, наконецъ, двинулись впередъ. Пусть другіе встрѣчаютъ ихъ, если хотятъ; но онъ, по крайней мѣрѣ, вовсе не желаетъ съ ними говорить и сгибаться передъ ними, какъ предъ Іосифомъ колосья въ Св. Писаніи. Однако же онъ все-таки посматривалъ на нихъ, когда онъ бралъ у протискавшейся къ нему толстощекой кухонной служанки изъ корзины свѣжеиспеченные хлѣбцы одинъ за другимъ и раскладывалъ ихъ возлѣ каждой тарелки. Какъ хорошо они поднялись и какъ аппетитно смотрѣли! Они хрустѣли, если ихъ кто-нибудь надавливалъ большимъ пальцемъ. И все таки для нюрнбергцевъ были спечены особенныя пшеничныя булки! Или даръ Божій былъ слишкомъ плохъ для достопочтенныхъ совѣтниковъ съ золотыми цѣпями?
Да вотъ и самъ этотъ маленькій худенькій докторъ Эбербахъ, и студенты, и бакханты,-- окружавшіе его какъ ученики, вслушиваясь въ каждое его слово,-- имъ почтительно поклонились! Даже достопочтеннаго доминиканца Якобуса, продавца индульгенцій, когда онъ обратился къ нимъ, эти нечестивые дерзкіе люди отогнали отъ себя, какъ надоѣдливаго попрошайку. Что знали купцы, ремесленники и музыканты о безбожныхъ греческихъ и латинскихъ писаніяхъ, доставившихъ извѣстность именамъ Пиркгеймера и Пейтингера, и однако же какъ почтительно нѣкоторые изъ нихъ поклонились имъ теперь! Только латники съ мечами у бедра держали высоко голову. Этимъ они доказали, что они по праву называются "благочестивыми ландскнехтами". Широкоплечій рыцарь въ шляпѣ съ перьями и въ панцырѣ, который вошелъ вмѣстѣ съ ними -- это рыцарь Гансъ фонъ-Оберницъ, нюрнбергскій староста. Онъ, говорятъ, происходитъ изъ стариннаго рода Бранденштейновъ, и однако же -- да не перевернулся-ли міръ вверхъ дномъ?-- и онъ тоже прислушивается къ каждому слову Вилибальда Пиркгеймера и доктора Пейтингера, точно къ словамъ Откровенія. Престарѣлый врачъ и любитель древности Гартманъ Шедель,-- котораго господинъ Вилибальдъ, не смотря на свою подагру, заставлявшую иногда его немножко кривить свое чуть-ли не слишкомъ полное умное лицо, взялъ его подъ руку, какъ заботливый сынъ,-- съ своими длинными серебряными волосами, походилъ на патріарха или апостола.
Молодой депутатъ нюрнбергской ратуши Лингардъ Гроландъ держался позади другихъ и, повидимому, осматривалъ комнату гостинницы.
Какіе у него были ясные проницательные глаза, какъ тонко было очерчено его продолговатое лицо съ энергичнымъ, едва замѣтно согнутымъ носомъ; въ какомъ изобиліи падали на его стройную шею каштановые, слегка волнистые волосы; какъ хорошо шла къ его подбородку его заостренная борода; съ какимъ строгимъ величіемъ онъ подымалъ свою голову надъ широкими гофрированными, бѣлыми какъ снѣгъ брыжжами, которыя онъ, должно быть, только что надѣлъ въ первый разъ.
Вотъ его взглядъ упалъ на странствующій людъ, и Дитель увидалъ нѣчто такое, отъ чего все его существо потеряло свое равновѣсіе. Онъ въ первый разъ допустилъ, чтобы бывшая у него подъ мышкой салфетка измѣнила свое положеніе. Онъ вырвалъ ее изъ подъ лѣвой руки и бросилъ подъ правую. Онъ зналъ Куни уже давно. Въ хорошія времена, когда она была еще украшеніемъ труппы Лони и привлекала мужчинъ, какъ спѣлая груша осъ, она останавливалась здѣсь довольно часто. Онъ и хозяинъ "Голубой Щуки" принимали ее съ удовольствіемъ, такъ какъ тотъ, кто желалъ заслужить ее благосклонность, долженъ былъ заказывать все самое лучшее и дорогое и всегда не только для нея одной, но и для всего стола, полнаго проголодавшихся гостей. Когда онъ передъ этимъ снова встрѣтилъ Куни, то онъ никакъ не узналъ бы ея, если бы съ нею не было Попрыгуньи. Видѣть ее въ подобномъ положеніи, правда, не было для него неожиданностью; но, не смотря на это, ея видъ кольнулъ его въ сердце, такъ какъ Куни была чѣмъ-то особеннымъ, и все-таки впала въ болѣе глубокую нищету, чѣмъ многія, гораздо ниже ея, которыхъ онъ видалъ летѣвшими до нея кувыркомъ подъ гору. Увидавъ, что на нее упалъ взглядъ Лингарда Гроланда, онъ замѣтилъ также, какъ удивительно измѣнилось ея изможденное лицо. Тамъ, гдѣ оно только сейчасъ было блѣдно, какъ салфетка у него подъ мышкой, оно сдѣлалось вдругъ краснымъ, какъ бальзамины на окнѣ, а гдѣ оно ярко пылало, оно мгновенно утратило снова свой цвѣтъ. Она, которая прежде довольно дерзко смотрѣла вокругъ себя, теперь опустила глаза и смущенно смотрѣла въ землю, точно какая-нибудь благонравная дѣвочка, идущая въ церковь.
Что же это было такое?
Должно быть, она была знакома достопочтенному члену городского совѣта болѣе чѣмъ издали; потому что, какъ только его глаза встрѣтились съ ея взглядомъ, по его мужественному, серьезному лицу пробѣжала какая-то странная улыбка.
Вотъ онъ даже погрозилъ ей пальцемъ. Серьезно или въ шутку? Онъ даже остановился передъ нею на нѣсколько мгновеній, и Дитель слышалъ, какъ онъ крикнулъ ей:
-- Значитъ, все-таки!.. не смотря на всѣхъ и на все, опять на большой дорогѣ!
Вслѣдствіе большого пространства, которое отдѣляло отъ нихъ Дителя, и громкихъ разговоровъ вокругъ, онъ, разумѣется, не могъ слышать ея отвѣта: "Плѣнная птичка не выноситъ своей клѣтки, господинъ Лингардъ;" а тѣмъ болѣе онъ не могъ слышать добавленія: "но летаніе кончилось со времени паденія въ Аугсбургѣ. Тамъ лежитъ моя нога, похороненная вмѣстѣ со многимъ другимъ, что никогда не возвращается. Такимъ образомъ я передвигаюсь еще только на колесахъ, позади того, кто беретъ меня съ собою". Затѣмъ она замолчала и осмѣлилась посмотрѣть ему въ лицо. Ея взглядъ засіялъ свѣтлымъ и яркимъ блескомъ, но вслѣдъ затѣмъ затуманился слезами. Но она сдержала ихъ и не заплакала. Однако же, до какой степени было глубоко наполнявшее ея сердце страданіе -- это можно было замѣтить по тону ея голоса, съ какимъ она продолжала: "Часто, господинъ Лингардъ, я желала, чтобы повозка сдѣлалась моимъ гробомъ, а гостинница кладбищемъ".
Дитель слышалъ кашель, послѣдовавшій за этою рѣчью; видѣлъ движеніе, съ которымъ Лингардъ вынулъ изъ кошелька и бросилъ Куни три монеты. Онѣ блеснули не бѣлымъ блескомъ серебра, а желтымъ мерцаніемъ золота. Глаза слуги были остры,-- и относительно этой неслыханной щедрости въ его головѣ зароились свои собственныя мысли.
Спутники знатнаго бюргермейстера и послы гордаго Нюрнберга тоже замѣтили происшедшее.
Послѣ того какъ они усѣлись за прекрасно убраннымъ столомъ, Вилибальдъ Пиркгеймеръ нагнулся къ уху своего молодого друга и товарища по должности и тихо сказалъ:
-- Я знаю, что ваша прекрасная, съ трудомъ пріобрѣтенная супруга можетъ спать спокойно уже потому, что она обладаетъ всѣми прелестями родившейся изъ пѣны Афродиты; однако же, позволю себѣ замѣтить вамъ слѣдующее: Кто чувствуетъ въ себѣ такую увѣренность, какъ вы, тому, правда, нѣтъ надобности справляться съ мнѣніемъ милыхъ ближнихъ. И все-таки! Мы стоимъ высоко, другъ Лингардъ, и поэтому насъ видитъ каждый; а старый Аргусъ, подстерегающій ошибки ближняго, имѣетъ сто проницательныхъ глазъ, тогда какъ между богами есть три слѣпца: Справедливость, Счастіе и Любовь. Но наиболѣе ослѣпшимъ изъ слѣпцовъ мнѣ кажется тотъ, кто бы сталъ разсчитывать на доброжелательство своего ближняго. И затѣмъ: вы бросаете вонъ той негодной сволочи золото. Я лучше отдалъ бы ее вонъ тѣмъ музыкантамъ. Вѣдь они, подобно намъ, гуманистамъ, находятся тоже въ родствѣ съ музами и притомъ они -- безвредный веселый народецъ!
Лингардъ Гроландъ далъ старшему другу высказаться до конца. Затѣмъ, поблагодаривъ его за предостереженіе, онъ, обращаясь также и къ другимъ, возразилъ:
-- Когда эта бѣдная, чахоточная дѣвушка находилась въ лучшемъ положеніи, ея ремесломъ было балансированіе на канатѣ. Теперь, послѣ тяжелаго паденія, она странствуетъ по житейскому пути съ одною только ногою. Она издавна не чужая мнѣ, такъ какъ мнѣ когда-то посчастливилось отвратить отъ нея тяжкое бѣдствіе.
-- А кому мы сдѣлали добро однажды,-- вмѣшался Вилибальдъ Пиркгеймеръ,-- тому мы оказываемъ благодѣяніе въ другой и въ третій разъ охотнѣе, чѣмъ въ первый тому, отъ кого мы получили таковое. Я испыталъ это самъ. Но мудрый не долженъ ничего остерегаться такъ тщательно, какъ благодѣяній, превосходящихъ надлежащую мѣру. Какъ легко Кай, видя, что Кней бросаетъ золото тамъ, гдѣ было бы умѣстно ограничиться серебромъ или мѣдью, вспоминаетъ мѣткія слова Марціала; "кто раздаетъ большіе подарки, тотъ желаетъ для себя великаго, въ качествѣ отвѣтнаго дара" {Terenz. Ad. 860.}. Не придавайте моимъ словамъ ложнаго смысла. Что можно еще получить отъ этого несчастнаго созданія такое, что могло бы понравиться хоть бы только какому-нибудь слугѣ? Но глаза подозрѣнія заглядываютъ и въ прошлое. Я часто видѣлъ, какъ вы открывали кошелекъ, другъ Лингардъ, и это хорошо. "Кто имѣетъ, тотъ долженъ давать, и отъ своевременнаго даренія никто еще не сдѣлался нищимъ",-- говаривала моя покойная мать.
-- И жизнь дѣлаетъ веселою то, что одинъ человѣкъ даетъ другому,-- прервалъ его Конрадъ Пейтингеръ, ученый аугсбургскій городской письмоводитель, который придавалъ своему падуанскому титулу доктора больше значенія, чѣмъ титулу императорскаго совѣтника.-- Не позволяйте себѣ раскаиваться въ вашей щедрости, другъ Лингардъ: "Ничто не пристало человѣку лучше, чѣмъ радость даянія,-- говоритъ Теренцій {Martial. Epigr. 5, 59, 3.}. Кто щедрѣе судьбы, украшающей яблоню, которая должна принести сотню плодовъ, десятью тысячами цвѣтовъ, чтобы порадовать наше зрѣніе, прежде чѣмъ она насытитъ насъ?"
-- Если на комъ-нибудь, то на васъ она проявляетъ свою щедрость ежедневно въ наукѣ, и въ жизни, -- сказалъ Вилибальдъ.
-- Если вы вмѣсто "судьбы" поставите Господа Бога,-- замѣтилъ аббатъ св. Эгидіи въ Нюрнбергѣ,-- то я буду согласенъ съ вами.
При этомъ привѣтливый старикъ поклонился доктору. Горячая любовь къ людямъ, съ которою онъ отправлялъ свои обязанности пастыря душъ въ своемъ обширномъ приходѣ, брала львиную долю его времени и силъ. Только свободный досугъ онъ посвящалъ древнимъ авторамъ, которыхъ любилъ, и радовался трудамъ гуманистовъ, не раздѣляя, однако же, ихъ образа мыслей.
-- Да, мой достойный докторъ,-- продолжалъ онъ густымъ голосомъ и тономъ искренняго убѣжденія, -- если бы зависть, вообще была простительна, то болѣе всѣхъ могъ бы надѣяться на прощеніе тотъ, кто осмѣливается направлять ее противъ васъ. Въ самомъ дѣлѣ: развѣ существуетъ какой-нибудь даръ, тѣлесный или душевный, которымъ не благословилъ васъ Господь? И чтобы сдѣлать мѣру этихъ даровъ полною, Онъ позволилъ вамъ пріобрѣсти прекрасную, добродѣтельную супругу, изъ благородной фамиліи.
-- И позволилъ вамъ воспитать въ вашемъ знаменитомъ домѣ превосходную дочь,-- вскричалъ маленькій докторъ Эбербахъ, съ одушевленіемъ, поднимая стаканъ съ виномъ.-- Кто не знаетъ объ Юліанѣ Пейтингеръ, младшей изъ всѣхъ гуманистовъ и въ настоящее время, конечно, уже не изъ послѣднихъ, такъ какъ еще въ четырехлѣтнемъ возрастѣ она привѣтствовала императора Максимиліана на превосходномъ латинскомъ языкѣ? Но тамъ, гдѣ, какъ у Юліаны-ребенка, крылья духа развертываются такъ могущественно и рановременно, кто можетъ не вспомнить словъ Овидія: "Вѣрнѣй чѣмъ копье и стрѣла человѣческій умъ добываетъ побѣду" {Ovid. "Метаморфозы".}.
Но докторъ еще не докончилъ этого стиха, который онъ, какъ и другія сказанныя имъ прежде латинскія фразы, примѣнилъ къ нѣмецкой рѣчи, когда онъ замѣтилъ энергичные знаки, которые дѣлалъ ему Лингардъ Гроландъ, чтобы онъ замолчалъ. Гроланду было слишкомъ хорошо извѣстно то, что не дошло еще до слуха Эбербаха въ Вѣнѣ. Этого удивительнаго ребенка, раннюю ученость котораго онъ только что восхвалялъ, уже не было между живыми. Юліана скончалась, не достигнувъ дѣвическаго возраста. Докторъ Эбербахъ, въ величайшемъ смущеніи, старался извиниться въ своей неосторожности; но Аугсбургскій городской письмоводитель ласково просилъ своего молодого товарища по ученымъ занятіямъ успокоиться.
-- Намъ всѣмъ было наглядно показано, -- замѣтилъ онъ съ тихимъ вздохомъ,-- какъ устроено наше счастіе. Само по себѣ оно не можетъ быть прочнымъ. Нужно имѣть уже второе счастіе, чтобы сохранить первое. Что касается до моего счастія, которое было довольно велико и прекрасно... Но оставимъ умершихъ въ покоѣ. Не слыхали-ли вы, господинъ докторъ, что-нибудь еще о первыхъ книгахъ анналовъ Тацита, которыя, говорятъ, найдены въ монастырѣ Корвей? Если бы это подтвердилось...
Тутъ докторъ Эбербахъ, радуясь представившемуся случаю сдѣлать что-нибудь пріятное почтенному человѣку, котораго онъ неумышленно огорчилъ, вмѣшался въ разговоръ. Бѣглыми пальцами онъ разстегнулъ на груди свой черный камзолъ и вытащилъ оттуда нѣсколько листиковъ, на которыхъ ему удалось списать начало драгоцѣнной ново-открытой рукописи и показалъ ихъ Пейтингеру. Охваченный пламеннымъ рвеніемъ, этотъ послѣдній углубися въ чтеніе неразборчиваго почерка своего молодого товарища. Вилибальдъ Пиркгеймеръ и Лингардъ Гроландъ тоже часто забывали о свѣжей лососинѣ и молодыхъ куропаткахъ,-- блюдахъ, которыя имъ были поданы одно за другимъ, -- чтобы принять участіе въ радости по поводу этой новинки. Аббатъ св. Эгидіи также выказалъ удовольствіе по случаю счастливой находки и сдѣлался спокойнѣе только тогда, когда разговоръ перешелъ на диссертацію, недавно изданную Рейхлиномъ. Она вышла во Франкфуртѣ подъ названіемъ: "Зеркало глазъ" и съ уничтожающимъ сарказмомъ нападала на людей, обвинявшихъ его въ томъ, что онъ возсталъ противъ предложенія уничтожить книги израильтянъ.
-- Какое намъ дѣло до еврейскихъ писаній,-- прервалъ разговаривавшихъ густой басъ старосты Ганса фонъ-Оберницъ.-- Новая латинская рукопись -- допускаю важность подобной находки. Но развѣ этотъ благородный отрывокъ Тацита подымалъ хоть вполовину столько пыли, какъ эта злополучная распря?
-- Здѣсь дѣло идетъ о болѣе важномъ,-- сказалъ Лингардъ Гроландъ рѣшительно.-- Еврейскія писанія служатъ кельнскимъ инквизиторамъ только предлогомъ для того, чтобы схватить великаго Рейхлина за шиворотъ. Онъ, тончайшій знатокъ благороднаго греческаго языка, который для насъ, нѣмцевъ, сдѣлалъ доступнымъ также и почтенный языкъ, которымъ говоритъ съ нами ветхій завѣтъ...
-- Это онъ сдѣлалъ потому, что онъ ослѣпленъ чрезмѣрностью свободы, которую вы, господа, предоставляете человѣческому уму,-- прервалъ его аббатъ.-- Его знаніе отворяетъ настежь и дверь и ворота для ереси. Библейское слово стоитъ твердо. На него опираются Тунгернъ и Коллинъ. Если будетъ предоставлено каждому желающему истолковывать первоначальный еврейскій текстъ...
-- То будетъ наведенъ новый мостъ для истины,-- увѣрялъ маленькій тюрингецъ съ сверкающими глазами.
-- Кельнскіе теологи другого мнѣнія, -- возразилъ аббатъ.
-- Потому что у инквизитора и его драбантовъ, Тунгерна и Коллина, совсѣмъ другая забота, чѣмъ думать объ этой благороднѣйшей дочери неба,-- сказалъ Лингардъ Гроландъ, съ чѣмъ согласились и другіе.-- Вы, почтенный господинъ аббатъ, на пути сюда, сами признались мнѣ, что и васъ возмущаетъ бѣшеная ненависть и горькая язвительность, съ какими преслѣдуютъ знаменитаго ученаго кельнскіе доминиканцы.
-- Меня огорчаетъ гораздо болѣе кровавая ненависть въ распрѣ между христіанами.
Но здѣсь его рѣзко прервалъ докторъ Эбербахъ:
-- Иліонъ претерпѣлъ несказанныя бѣдствія изъ-за прекрасной женщины. Но для насъ одна, единственная пѣснь Гомера имѣетъ больше цѣны. И все-таки изъ-за нихъ возгорѣлась троянская война разума. Здѣсь свобода изслѣдованія, тамъ -- наложеніе оковъ на разумъ, подъ руководствомъ Гохстратена и Тунгерна. У насъ -- пламенное желаніе высоко держать новый свѣтильникъ, зажженный гуманизмомъ, тамъ -- преобладающая сила, которая старается его погасить. Здѣсь -- господство мыслящаго ума, на вѣсахъ котораго одинъ доводъ противъ другого рѣшаютъ вопросъ; у кельнцевъ же -- палачъ инквизитора, цѣпи, тюрьма и костеръ!
-- До этого они не дойдутъ,-- увѣрялъ аббатъ примирительнымъ тономъ.-- Правда, для доносовъ доминиканцевъ открыты и переднія и заднія лѣстницы въ Римѣ...
-- Но гдѣ гуманизмъ находитъ болѣе горячихъ приверженцевъ, чѣмъ именно тамъ, среди главнѣйшихъ представителей церкви?-- возразилъ докторъ Пейтингеръ.-- Отъ Тибра, я надѣюсь...
Но здѣсь онъ остановился, потому что вошедшій какъ разъ въ это время новый гость обратилъ на себя его вниманіе. Хозяинъ "Щуки" почтительно шелъ впереди его и велъ его прямо къ нюрнбергцамъ, пытаясь въ то же время остановить сопровождавшихъ его монаховъ-проповѣдниковъ.
Поздній гость былъ профессоръ Арнольдъ фонъ-Тунгернъ, деканъ теологическаго факультета въ кельнскомъ университетѣ. Объ этомъ господинѣ сидѣвшіе за столомъ, къ которому онъ теперь приближался, сейчасъ вспоминали съ отвращеніемъ и его высокопарная манера мало способствовала къ смягченію этой антипатіи.
Однако же, его положеніе заставило нюрнбергцевъ пригласить его къ участію въ ихъ трапезѣ, которая уже приближалась къ концу. Кельнскій теологъ принялъ приглашеніе, съ покровительственнымъ жестомъ и съ такимъ видомъ, какъ будто оно подразумѣвалось само собою. Какъ ни мало радовались его присутствію, его сотрапезники, единомышленники Рейхлина и другихъ гуманистовъ, какъ ни горько было ему воспоминаніе объ ихъ насмѣшливыхъ нападеніяхъ на его дурную латынь,-- но онъ былъ человѣкъ, умѣвшій отстоять свое мѣсто.
Съ надменнымъ сознаніемъ своего достоинства, не давая другимъ сказать ни слова, онъ началъ жаловаться на трудности путешествія и съ утомительными подробностями разсказывать о важныхъ особахъ, которыхъ онъ встрѣчалъ и которыя принимали его какъ высокоуважаемаго друга.
Жилы вздулись на высокомъ лбу маленькаго доктора при этой хвастливой болтовнѣ, которая смолкла только тогда, когда Тунгерну было подано первое блюдо. Теперь, на зло ему, Эбербахъ завелъ разговоръ о гуманизмѣ, о его силѣ, освобождающей умы, и о его врагахъ, достойныхъ презрѣнія. Какъ рой надоѣдливыхъ комаровъ, его ѣдкія насмѣшки жужжали вокругъ его противника; но Арнольдъ фонъ-Тунгернъ дѣлалъ видъ, что не слышитъ ихъ. Только по временамъ подергиваніе его медленно жевавшаго рта или внезапное поднятіе бровей показывало, что та или другая стрѣла не пролетѣла мимо цѣли.
По временамъ болѣе старые господа прерывали тюрингца, чтобы дать другое направленіе разговору, но каждый разъ -- напрасно; да и ихъ, тоже, кельнскій гость удостоивалъ только короткихъ, сухихъ отвѣтовъ.
Только во время паузы между двумя блюдами Тунгернъ измѣнилъ свое поведеніе. Подобно инквизитору, которому удалось изобличить обвиненнаго, онъ съ самодовольнымъ протяжнымъ восклицаніемъ: "та-а-къ" откинулся на спинку, отеръ свой мокрый, вспотѣвшій подбородокъ и началъ:
-- Итакъ, вы мнѣ довольно ясно дали понять -- какой у васъ образъ мыслей, молодой господинъ докторъ. Ваша фамилія -- Эбербахъ, если я не ошибаюсь? Мы вспомнимъ о ней при случаѣ. Но вы, мои достойные друзья,-- и при этомъ онъ обратился къ депутатамъ, -- вы, стоящіе во главѣ общественнаго строя, вы, которыхъ величіе покоится на старомъ, прочно усгановившемся порядкѣ, берегитесь открывать уши и двери для обольстительной пѣсни сиренъ и для безумныхъ криковъ новаторовъ и возмутителей.
-- Благодарю за совѣтъ,-- отвѣчалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ съ отталкивающею холодностью; но Арнольдъ фонъ-Тунгернъ сдѣлалъ видъ, что принялъ отвѣтъ гуманиста за согласіе, и продолжалъ, одобрительно кивнувъ головой:
-- Какъ можете вы не воскликнуть отъ полноты сердца, вмѣстѣ съ нами и съ язычникомъ Овидіемъ: "Говорите намъ о старикахъ!" {Ovid. Fast. 1, 225.}. А смыслъ этого изреченія слѣдующій: что сохранено и освящено временемъ, то и есть наилучшее.
Здѣсь докторъ Пейтингеръ хотѣлъ прервать теолога, но тотъ остановилъ его властнымъ движеніемъ руки и продолжалъ поучительнымъ тономъ:-- Да и достопочтенный нюрнбергскій совѣтъ, какъ я слышалъ, уже подалъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ похвальный примѣръ. Былъ одинъ выродокъ изъ вашихъ нюрнбергскихъ фамилій, нѣкто Эбнеръ, Штромеръ или Тухеръ. Въ Падуѣ онъ запутался въ сѣтяхъ лжеученій, которыя, къ сожалѣнію, высоко цѣнятся даже нѣсколькими изъ такихъ людей, отъ которыхъ слѣдовало бы ожидать большей проницательности. Дѣло дошло до того, что, возвращаясь домой, къ своимъ, онъ, вопреки положительно высказанному желанію своихъ родителей, дерзнулъ формально обручиться съ одною почтенною дѣвицей изъ дворянскаго дома. Вслѣдствіе этого, мятежный юноша былъ позванъ въ судъ и за такое преступленіе и попраніе нравовъ и закона изгнанъ изъ города и подвергнутъ надлежащему наказанію, съ...
-- Которое я съумѣлъ перенести спокойно, господинъ профессоръ,-- прервалъ его Лингардъ Гроландъ, молодой депутатъ своего родного города Нюрнберга;-- такъ какъ тѣмъ "мятежнымъ юношей" былъ я, моею собственной персоной, Впрочемъ, ученія гуманизма тутъ были ни причемъ: не они побудили меня къ поступку, на который вы, высокоученый господинъ, смотрите, однако же, болѣе строгими глазами, чѣмъ это допустила бы христіанская любовь, какой я могъ ожидать отъ вашей церковной одежды.
Изъ устъ молодого человѣка,-- который когда-то, не думая ни о какой другой женщинѣ, кромѣ своей новобрачной, счелъ достойнымъ порядочнаго человѣка оказать помощь бѣдной канатной плясуньѣ, находившейся въ великой опасности,-- эти слова прозвучали съ какою-то особенною свойственною ему любезною серіезностью. Только его огненные темные глаза метнули довольно острый взглядъ въ глаза профессора.
Напрасно этотъ послѣдній искалъ какого-нибудь искуснаго возраженія. Въ это время двустворчатая дверь залы распахнулась настежь и въ комнату вошло общество запоздавшихъ путешественниковъ. Оно вошло кстати, такъ какъ его появленіе доставило Тунгерну благовидный предлогъ, какъ бы вопреки своей волѣ уклониться отъ отвѣта. Во главѣ новыхъ гостей "Голубой Щуки" стоялъ его кельнскій коллега, Конрадъ Коллинъ, котораго, какъ и его передъ тѣмъ, сопровождали нѣсколько доминиканскихъ монаховъ.
Само собою разумѣется, что Тунгернъ привѣтствовалъ его. Его сотрапезники, превосходившіе его во всѣхъ отношеніяхъ, доставили ему легкій способъ спокойно разстаться съ ними. Между тѣмъ какъ вокругъ Коллина почтительно тѣснились монахи проповѣдники и другіе путешественники, привѣтствуя его, гуманисты оставили гостинницу.
III.
Слуга Дитель не спускалъ глазъ съ депутатовъ. Пошептавшись между собою, они встали изъ-за стола и вышли на открытый воздухъ. У двери аббатъ св. Эгидіи отдѣлился отъ нихъ, чтобы поздороваться съ профессоромъ Коллиномъ. Съ свойственною ему доброю привѣтливостью аббатъ сообщилъ ему, что другимъ господамъ сдѣлалось слишкомъ жарко здѣ съ въ комнатѣ. Они посылаютъ свой привѣтъ высокоученымъ кельнцамъ и предоставляютъ свой столъ въ распоряженіе новоприбывшихъ.
Тонкій слухъ Дителя еще могъ слѣдить за этою рѣчью, но затѣмъ онъ снова долженъ былъ дѣйствовать. Нужно было поставить столъ передъ домомъ для нюрнбергскихъ господъ и ихъ гостей и наполнить для нихъ кружки съ виномъ.
Затѣмъ его снова позвали въ комнату. Между тѣмъ, какъ хозяинъ "Щуки" подавалъ тамъ Коллину новый обѣдъ на столѣ нюрнбергцевъ, а Арнольдъ фонъ-Тунгернъ изливалъ полную чашу своего гнѣва на маленькаго доктора и на весь гуманизмъ, нюрнбергскіе путешественники, теперь уже безъ помѣхи и точно освободясь отъ какого-то подавлявшаго ихъ кошмара, болѣе свободнью бесѣдовали о вещахъ, близкихъ ихъ сердцу.
Дитель гораздо охотнѣе прислуживалъ бы кельнскимъ теологамъ, которыхъ онъ считалъ призванными стражами истинной вѣры, чѣмъ незначительнымъ людямъ, которые только что пріѣхали къ концу общей трапезы.
Какъ неприлично они вели себя. Передъ концомъ обѣда имъ было подано лучшее вино. Теперь они кричали и пѣли такъ нескладно и фальшиво, что нельзя было разобрать -- что играли странствующіе музыканты, которые должны были имъ подыгрывать. Нѣкоторые столы стонали подъ ударами кулака какихъ-нибудь разгорячившихся гулякъ. Повидимому, каждый здѣсь былъ воодушевленъ единственнымъ желаніемъ: пить и опять пить.
Наконецъ былъ съѣденъ послѣдній хлѣбъ и скатерти со столовъ сняты. Питухи уже не нуждались больше въ услугахъ Дителя. Наполненіе кружекъ онъ могъ предоставить своимъ помощникамъ.
Что дѣлаютъ депутаты тамъ на дворѣ? Тамъ имъ хорошо. Здѣсь въ комнатѣ можно задохнуться отъ испареній, которыя происходятъ отъ такого множества людей, отъ вина и отъ кушанья. Точно всѣ мухи слетѣлись сюда на этотъ запахъ. Откуда только онѣ берутся? съ ранняго утра, когда комната для гостей была еще пуста, ихъ число, повидимому, увеличилось въ тысячу разъ. А какая благодать, какъ хорошо, должно быть, дышется на дворѣ! И Дителю захотѣлось еще разъ насытить свои легкія этимъ чистымъ Божьимъ воздухомъ и кстати подслушать что-нибудь изъ разговора депутатовъ рейхстага.
Поэтому Дитель съ любопытствомъ заковылялъ къ отворенному окну, у котораго помѣстились бродяги.
Ругатель Циріаксъ лежалъ на полу и спалъ съ бутылкой водки подъ мышкой. Возлѣ него, широко раскрывъ свои рты, храпѣли двое изъ его товарищей. Выпрашивавшій деньги для уплаты пени, Рабанъ считалъ собранные гроши. Рыжая Гитта, при тускломъ свѣтѣ лампадки, состоявшей изъ головки чашки, куда она налила жиру и опустила свѣтильню, сдѣланную ею изъ кусочка какой-то матеріи, пришивала новый лоскутъ къ богатой уже и безъ того заплатами курткѣ своего грубаго спутника. Вдѣваніе нитки въ иголку представляло для нея большія трудности. Безъ помощи желтоватаго свѣта сосновыхъ лучинъ, вправленныхъ въ желѣзныя, прибитыя къ стѣнѣ скобки и зажженныхъ часъ тому назадъ, ей едва-ли можно было справиться съ своею задачей.
-- Мѣсто, эй, вы!-- скомандовалъ Дитель бродягамъ и толкнулъ спящаго Юнгеля подошвой ноги. Юнгель схватился за костыль, какъ нѣкогда за мечъ, который онъ носилъ когда-то въ качествѣ ландскнехта, прежде чѣмъ онъ потерялъ ногу подъ Падуей. Затѣмъ, полусонный, онъ произнесъ какое-то испанское ругательство, къ которому привыкъ въ Нидерландахъ, и отодвинулся въ сторону. Такимъ образомъ для Дителя очистилось мѣсто и, поискавъ напрасно глазами Куни между другими бродягами, онъ высунулся къ окно, глядя на звѣздную ночь.
Тамъ передъ домомъ возлѣ высокихъ кустовъ олеандровъ, которые цвѣли, вмѣсто кадокъ, въ винныхъ боченкахъ, разрѣзанныхъ пополамъ, сидѣли вокругъ стола ученые и знатные господа, вытянувъ шеи впередъ, чтобы при свѣтѣ фонарей разсмотрѣть листы, которые докторъ Эбербахъ, одинъ за другимъ, вытаскивалъ изъ-за пазухи своего чернаго камзола.
Сынъ школьнаго учителя, Дитель, сидѣвшій когда-то на школьной скамьѣ и учившійся латыни, навострилъ уши: тамъ слышались чужеземныя слова, звуки которыхъ напоминали ему о временахъ дѣтства. Онъ не понималъ ихъ, однако же, ему было пріятно прислушиваться къ нимъ, такъ какъ при этомъ онъ невольно вспоминалъ о своемъ отцѣ, котораго уже не было на свѣтѣ. Хорошій въ сущности человѣкъ былъ покойникъ, но ворчливый и глубоко ожесточенный. Какъ безпощадно онъ колотилъ его и другихъ мальчишекъ орѣховою палкой. И онъ былъ бы еще строже и суровѣе безъ заступничества матери.
При воспоминаніи о ней на его губахъ играла пріятная улыбка. Какъ умѣла она, въ своей веселой, постоянно довольной добротѣ, утѣшать и поддерживать бодрость духа. Никогда не ругаясь и не бранясь, она довольствовалась тѣмъ, что, въ крайнемъ случаѣ, утирала свои мокрые глаза передникомъ, когда владѣвшіе землею граждане его родного города въ Гессенѣ присылали школьному учителю, какъ должную дань, слишкомъ дурное зерно для хлѣба, слишкомъ жесткое сѣно для трехъ козъ и полумертвыхъ куръ къ празднику.
Задумчиво онъ ощупывалъ свое полное тѣло, которое, благодаря горшкамъ съ мясомъ въ "Голубой Щукѣ", въ періодъ около пятнадцати лѣтъ, такъ великолѣпно округлилось.
"Забота о внѣшнемъ человѣкѣ питаетъ лучше, чѣмъ попеченіе объ умѣ людей",-- думалъ онъ.-- Вонъ тѣ нюрнбергцы и аугсбургцы -- дѣти богатыхъ родителей. Для нихъ ученость -- это изюмъ, миндаль, лимонный цукатъ въ пирожномъ. Имъ наука пристала лучше, чѣмъ покойному отцу. Онъ былъ девятымъ ребенкомъ почтеннаго чулочника. Но такъ какъ господинъ приходскій священникъ замѣтилъ въ немъ особенныя дарованія, то его родители пожертвовали частью сбереженныхъ ими денегъ, чтобы сдѣлать изъ него ученаго. Одному "беанусу", т. е. одному изъ старшихъ учениковъ, выдававшему себя за знающаго латынь, были вручены эти деньги вмѣстѣ съ мальчикомъ, съ порученіемъ -- заботиться о немъ и помогать неопытному мальчишкѣ и въ жизни и въ школѣ. Но вмѣсто того, чтобы употребить собранные съ такимъ трудомъ гульдены на ввѣреннаго ему питомца, беанусъ безпутно растратилъ ихъ. Между тѣмъ, какъ самъ онъ вдоволь насыщался мясомъ и виномъ, ввѣренный его попеченію мальчикъ оставался голоднымъ. Каждый разъ, когда старикъ-отецъ впослѣдствіи разсказывалъ о тяжеломъ времени своего ученія, сынъ слушалъ его, сжавъ кулаки; да еще и теперь, когда онъ видѣлъ въ "Голубой Щукѣ" какого-нибудь беануса, отбиравшаго отъ своего питомца и пожиравшаго хорошіе куски, то онъ довольно сурово вступался за ограбленнаго мальчика. Онъ даже собственноручно приносилъ ему изъ кухни кусокъ жаркого или колбаску.
Многія изъ именъ, которыя раздавались изъ важныхъ устъ господъ, сидящихъ на дворѣ: Луціанъ и Виргилій, Овидій и Сенека, Гомеръ и Платонъ -- были ему хорошо знакомы. То, что читаетъ тамъ маленькій докторъ, должно быть, принадлежитъ къ ихъ сочиненіямъ. Какъ внимательно слушаютъ его другіе! Если бы онъ, Дитель, не убѣжалъ изъ монастырской школы въ Фульдѣ, то и онъ былъ бы въ состояніи наслаждаться остроуміемъ этихъ мудрецовъ и, пожалуй, могъ бы сидѣть на столомъ вмѣстѣ съ великими кельнскими свѣтилами церкви.
Теперь уже нечего думать объ ученьи. Впрочемъ... это не должно быть слишкомъ трудно, потому что докторъ Эбербахъ сейчасъ прочелъ что то, надъ чѣмъ молодой нюрнбержецъ, депутатъ Лингардъ Гроландъ, громко расхохотался. Да и другихъ, кажется, тоже оно порядкомъ потѣшаетъ. Доктора Пейтингера оно заставило даже ударить кулакомъ по столу съ восклицаніемъ: "Молодецъ!" и горячо согласиться съ Вилибальдомъ Пиркгеймеромъ, когда тотъ восхвалялъ жаркую любовь Гуттена къ своему нѣмецкому отечеству и мужество, съ какимъ онъ боролся за его возрожденіе. А Гуттенъ, котораго онъ такъ хвалитъ, есть ни кто иной, какъ неудавшійся сынъ рыцаря изъ замка Штеккельбергъ въ его, Дителя, гессенскомъ отечествѣ. Онъ знаетъ довольно хорошо. Чего онъ стоитъ -- видно уже изъ того, что хозяинъ "Щуки" однажды былъ принужденъ его задержать, такъ какъ онъ намѣревался отдѣлаться отъ уплаты вовсе не черезчуръ крупнаго счета гостинницы веселыми шуточками.
Впрочемъ, на Дителя самая лучшая штука остроумнаго рыцаря и теперь не произвела бы никакого впечатлѣнія, такъ какъ эти господа снова заговорили о рейхлиновской полемикѣ, при чемъ произносили такія ужасныя слова противъ кельнскихъ ученыхъ богослововъ,-- которыхъ Дитель все же зналъ, какъ благочестивыхъ, нуждавшихся въ роскошномъ столѣ господъ,-- что его бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Онъ былъ добрый человѣкъ, не обижавшій даже мухи. Только тогда, когда онъ слышалъ нападки на вещи и мнѣнія, которыя его мать учила его считать священными, онъ могъ разсвирѣпѣть, какъ дикій звѣрь. Но справедливый гнѣвъ доставляетъ также и нѣкоторое наслажденіе, и потому Дителю вовсе не было пріятно, что его отозвали какъ разъ въ эту минуту.
Завиватель перьевъ и его сосѣдъ за столомъ потребовали китцингскаго вина; но оно находилось въ погребѣ, и путешествіе туда и обратно на долго удалило бы Дителя отъ его наблюдательнаго поста. Онъ съ неудовольствіемъ вернулся въ комнату для гостей и крикнулъ этимъ ремесленникамъ, что князья, епископы и графы довольствуются лучшимъ столовымъ виномъ гостинницы, которое и подается имъ; а скипетръ и епископскій посохъ имѣютъ совсѣмъ другой вѣсъ, чѣмъ завитыя перья.-- "Не принадлежатъ къ числу особенно умныхъ, тѣ,-- заключилъ онъ наставительно,-- которые ради лучшаго пренебрегаютъ хорошимъ. Такъ оставайтесь при превосходномъ винѣ "Щуки" и затѣмъ -- баста"!
Не дожидаясь отвѣта изумленныхъ гостей, онъ заковылялъ обратно къ окну, чтобы слушать далѣе.
Но разговоръ принялъ между тѣмъ новое направленіе. Докторъ Пейтингеръ завелъ рѣчь о римскихъ камняхъ съ надписями, которые онъ поставилъ на дворѣ своего дома въ Аугсбургѣ; но эти вещи были совсѣмъ незнакомы Дителю, и потому онъ сталъ смотрѣть на большую дорогу, которая могла еще привести въ "Голубую Щуку" какого-нибудь поздняго гостя.
Между домомъ и рѣкою Майномъ лежалъ маленькій садикъ хозяйки, и тамъ... нѣтъ, это не былъ обманъ зрѣнія,-- тамъ за низкою изгородью изъ боярышника двигалась какая-то человѣческая фигура.
Навѣрное какой-нибудь изъ бродягъ пробрался въ садикъ, чтобы попользоваться фруктами или овощами, или стащить медъ изъ колодъ. Неслыханное преступленіе! Кровь заклокотала въ жилахъ Дителя: добро "Голубой Щуки" было также ему дорого, какъ свое собственное.
Съ быстрою рѣшимостью онъ отправился черезъ сѣни на дворъ. Тамъ онъ хотѣлъ спустить съ цѣпи дворовую собаку, чтобы съ ея помощью изловить вора. Но прошло много времени, прежде чѣмъ онъ могъ исполнить это похвальное намѣреніе, потому что не успѣлъ онъ еще переступить порогъ, какъ на него напустился хозяинъ "Щуки" и приказалъ ему отправлять свою должность съ большею вѣжливостью. При этомъ онъ обращался не столько къ Дителю, сколько къ завивателю перьевъ и его друзьямъ.
Послѣдніе пожаловались на слугу хозяину, и когда онъ получилъ надлежащій выговоръ, наказали его за грубость, заставляя его приносить кружку за кружкой изъ погреба. Когда онъ, съ проклятіями, сходилъ въ погребъ уже въ пятый разъ и его мучители, наконецъ, отстали отъ него, то удобнѣйшее время было потеряно. Однако же, онъ рѣшилъ продолжать преслѣдованіе. Онъ кинулся съ собакой въ огородъ, но вора и слѣдъ простылъ.
Когда Дитель достаточно удостовѣрился въ этомъ, то остановился и потеръ себѣ лобъ кончикомъ пальца.
Воромъ могъ быть скорѣе всего бродяга; и точно какое-то просвѣтлѣніе произошло въ мысляхъ Дителя. Онъ рѣшилъ, что преступницею была канатная плясунья Куни, которая въ свои хорошія времена, вмѣсто того, чтобы ѣсть, какъ слѣдуетъ мясо и овощи, насыщалась фруктами и сладкими лакомствами. Притомъ, когда онъ давеча осматривалъ гостей, ея уже не было между остальнымъ сбродомъ.
Увѣрившись, что настоящій слѣдъ найденъ, Дитель подошелъ къ окну, позади котораго расположились бродяги, просунулъ голову со двора въ залу и разбудилъ спутницу безъязыкаго ругателя. Прикурнувъ на полу, она спала съ своимъ шитьемъ въ рукѣ. Страхъ, съ которымъ она вскочила при его зовѣ, былъ далеко не благопріятнымъ свидѣтелемъ чистоты ея совѣсти. Однако же, дерзкая самоувѣренность уже возвратилась къ ней, когда Дитель повелительнымъ тономъ спросилъ ее -- куда дѣвалась хромая Куни.
-- Спроси у другихъ гостей: музыкантовъ, ландскнехтовъ, пожалуй, хоть монаховъ,-- отвѣчала она шутливо.
Но, когда Дитель съ гнѣвомъ запретилъ ей подобныя дерзкія шутки, то она вскричала насмѣшливо:
-- Неужели ты думаешь, что вслѣдствіе своей ноги безъ ступни и маленькаго кашля она слишкомъ не привлекательна для мужчинъ? Тебѣ это лучше знать! Вѣдь у мейстера Дителя на каждомъ пальцѣ виситъ возлюбленная, хотя и у него тоже нижняя подставка не совсѣмъ безупречна.
-- По причинѣ ступни?-- ядовито спросилъ ее Дитель.-- Ты скоро узнаешь, какъ онъ умѣетъ преслѣдовать; да къ тому же мнѣ помогутъ въ поискахъ нюрнбергскіе штадткнехты. Если вы не скажете мнѣ тотчасъ же, куда пропала эта дѣвка, то клянусь святымъ Эобаномъ, моимъ патрономъ...
Здѣсь рыжая Гитта прервала его, совершенно измѣнившимся тономъ, такъ какъ она и ея товарищи не могли ждать ничего хорошаго отъ штадткнехтовъ {Городская милиція.}.
Она робко начала увѣрять, что Куни удивительно жалостливое созданіе. Тамъ на лугу возлѣ дороги, въ телѣгѣ, лежитъ нищая, Никкель, мужа которой крестьяне повѣсили; за разныя воровскія продѣлки онъ поплатился своею шеей. Къ нему забѣжали одинъ гусь и нѣсколько куръ. У этой женщины только что родились двое близнецовъ, когда они повѣсили ея мужа, и теперь она лежитъ въ горячкѣ и должна притомъ кормить новорожденныхъ. Хозяйка "Щуки" послала ей супу изъ кухни и немножко молока для ея червячковъ. Что касается Куни, то она пошла туда, чтобы отнести новорожденнымъ, которые лежатъ голые, какъ лягушата, нѣсколько бѣлья изъ своего нищенскаго имущества. Она, вѣроятно, находится теперь при ихъ матери, заболѣвшей горячкой.
Все это Гитта разсказала съ такою увѣренностью, что Дитель, сердце котораго всегда трогалось подобною добротою,-- хотя онъ далеко не вполнѣ повѣрилъ рыжей,-- согласился не прибѣгать покамѣстъ къ штадткнехтамъ и разслѣдовать справедливость ея показанія.
Онъ собрался уже посѣтить телѣгу родильницы; но хозяинъ вышелъ за дверь и сердито спросивъ его, что съ нимъ сегодня сдѣлалось, приказалъ ему принести эрбахскаго вина, котораго требуютъ тамъ, въ комнатѣ. Дитель опять пошелъ въ погребъ. На этотъ разъ, однако же, ему не пришлось такъ скоро вернуться, такъ какъ ученикъ одного нюрнбергскаго сапожнаго мастера -- который, уѣхалъ съ своимъ товаромъ во Франкфуртъ на ярмарку, и кутилъ вмѣстѣ съ завивателемъ перьевъ, -- проскользнулъ вслѣдъ за Дителемъ и по собственному побужденію, ради собственной потѣхи, заперъ его въ погребѣ. Доброе китцгенское вино подкрѣпило его мужество. Опытъ научилъ его, что его преступленіе будетъ прощено ему тѣмъ легче, чѣмъ охотнѣе совершилъ бы его самъ хозяинъ противъ того, противъ кого оно было направлено.
IV.
Куни дѣйствительно находилась при родильницѣ и ея сосункахъ и ухаживала за нею съ всевозможною заботливостью.
Несчастная больная находилась въ ужасномъ положеніи.
Человѣкъ, который обѣщалъ отвезти ее въ своей повозкѣ въ ея родную деревню близь Швейнфурта, едва пропитывалъ себя и свою семью съ помощью обученнаго пуделя. Въ трактирахъ, на ярмаркахъ онъ заставлялъ собаку показывать свои штуки. Но дѣти, смотрѣвшія на ученое четвероногое, хотя никогда не оставляли его безъ радостного одобренія, весьма часто не имѣли чѣмъ заплатить. Онъ охотно бы помогъ несчастной родильницѣ, но бѣдная мать вмѣстѣ съ ея близнецами была для добросердечнаго бродяги слишкомъ тяжелымъ бременамъ и поэтому онъ отступился отъ нихъ.
Въ такомъ положеніи нашла ее Куни. Хотя ей самой угрожала опасность -- быть брошенною на дорогѣ; но она была одна, а у родильницы были дѣти. Это были двѣ зарождавшіяся надежды; ей же не оставалось ждать ничего, кромѣ смерти; и чѣмъ скорѣе она придетъ -- тѣмъ лучше. Для нея не могло уже существовать никакого новаго счастья.
И все-таки мысль, что она нашла существо, оказавшееся еще болѣе несчастнымъ, чѣмъ она, возвышала ее въ своихъ собственныхъ глазахъ; тотъ фактъ, что она можетъ быть чѣмъ-нибудь для этого существа и предложить ему хоть что-нибудь, радовалъ ее; мало того, онъ пробуждалъ въ ней ощущеніе, подобное тому, какое въ ея лучшіе дни доставляло ей счастіе, которому многіе завидовали. Пусть ей самой, можетъ быть, завтра предназначено одиноко, безъ всякой помощи, умереть на большой дорогѣ, но эту несчастную она можетъ оградить отъ. подобной участи и облегчить ей кончину. О, какою богатою сдѣлали ее золотыя монеты Лингарда! Но если бы вмѣсто трехъ монетъ ихъ было три дюжины, то большую ихъ часть она все-таки спрятала бы въ подушку близнецовъ. Какъ успокоило бы это сердце матери! Каждая изъ этихъ монетъ была бы для малютокъ защитою противъ голода и нужды. Уже давно это золото жгло ей руки. Вѣдь оно досталось ей отъ Лингарда. Если бы не присутствіе Циріакса и множества людей въ залѣ, то она заставила бы его -- она одна знала почему -- взять эти деньги обратно.
Отчего это происходило? Почему все въ ней возмущалось противъ того, чтобы принять хоть самую малость отъ человѣка, которому она, если бы могла, съ радостью подарила бы весь міръ? Почему, послѣ того, какъ она собралась съ духомъ и подошла къ Лингарду, чтобы ему возвратить его подарокъ, ею овладѣла такая горькая злоба, такое жгучее страданіе, когда хозяинъ гостинницы помѣшалъ ей сдѣлать это?
Когда она теперь начала доставать золото, ей показалось, какъ будто она снова видитъ Лингарда передъ собою.
О томъ, какимъ сбразомъ она познакомилась съ нимъ, богатымъ нюренбержцемъ изъ стариннаго благороднаго дома Гроландовъ, котораго теперь родной его городъ назначилъ, такого молодаго, депутатомъ,-- она уже разсказала Циріаксу. Но о внутреннихъ, соединявшихъ ее съ нимъ узахъ, съ ея губъ никогда не срывалось ни одного слова.
Одинъ разъ въ жизни она почувствовала нѣчто такое, что ставило ее на ряду съ самыми чистыми и лучшими женщинами: именно, великую любовь къ человѣку, отъ котораго она ничего не желала, рѣшительно ничего, кромѣ права вспоминать о немъ, и въ случаѣ нужды, пожертвовать для него всѣмъ. Эта любовь была такая странная, такая особенная, что ея товарищи усомнились бы въ ея здравомъ разумѣ или же въ ея правдивости, если бы она разсказала имъ о ней.
Передъ церковью св. Зебальда въ Нюрнбергѣ наружность прекрасной новобрачной произвела на ея душу еще болѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ наружность новобрачнаго. Но затѣмъ ея взглядъ остановился, на Лингардѣ. Какъ онъ выбралъ изъ всѣхъ самую красивую изъ женщинъ, такъ она выбрала самаго высокаго, самаго представительнаго и, конечно, также и лучшаго, и умнѣйшаго изъ всѣхъ мужчинъ. Въ тюремномъ заключеніи образъ этой рѣдкой четы постоянно пребывалъ въ ея памяти. Только послѣ того, какъ ей, по ходатайству молодого супруга, возвращена была свобода, послѣ того, какъ онъ не позволилъ ей поцѣловать его руку и въ комнатѣ освобожденныхъ отъ суда, погладилъ ея волосы и щеки, стараясь ее успокоить,-- ея душою овладѣло самое пламенное чувство благодарности къ нему. Изъ этого чувства, наполнявшаго ея сердце и умъ, выросли другіе цвѣты, подобно розамъ, во всемъ своемъ яркомъ блескѣ. Все, что было въ ея душѣ, она сводила къ представленію о немъ и ею вполнѣ овладѣло желаніе -- отдать ему и тѣло, и душу, и кровь своего сердца до послѣдней капли. Съ тѣхъ поръ его образъ стоялъ у нея передъ глазами днемъ и ночью, то одинъ, то вмѣстѣ съ его прекрасною женою. Не только ему, но и ей она готова была служить въ качествѣ послѣдней служанки, чтобы только быть возлѣ нихъ и имѣть возможность показать имъ, что желаніе выказать имъ на дѣлѣ свою благодарность сдѣлалось цѣлью и содержаніемъ ея жизни.
Отпуская ее съ добрыми совѣтами изъ комнаты для оправданныхъ преступниковъ, онъ спросилъ ее, гдѣ ее можно будетъ найти, въ случаѣ если ему понадобится что-нибудь сказать ей. Тогда она почувствовала, что ея сердце замерло отъ страха и радости. Если бы она жила, вмѣсто незначительной гостинницы, въ своемъ собственномъ дворцѣ, то она охотно отворила бы для него всѣ двери; но ее бросало въ жаръ при мысли, что онъ, пожалуй, вздумаетъ розыскать ее среди ея странствующихъ товарищей и потребуетъ того, чего не осмѣлился бы потребовать -- будь, она дочерью почтенныхъ родителей, и въ чемъ, однако же, она. оскорбленная, но вмѣстѣ счастливая, рѣшилась не отказывать ему.
Во время дня и ночи, когда Куни ожидала его посѣщенія, она пришла къ ясному сознанію, что она, еще никогда не цѣнившая ни одного мужчину выше подарковъ, которые онъ ей приносилъ, воспламенилась любовью къ Лингарду. Такое пламенное томленіе могло терзать только любящее сердце. И все-таки, то, что она чувствовала, конечно, было нѣчто иное, чѣмъ та любовь, о которой она знала изъ пѣсенъ и которую она видала въ другихъ дѣвушкахъ, такъ какъ она вовсе не чувствовала ревнивой злобы къ его прекрасной супругѣ, которой онъ принадлежалъ душой и тѣломъ. Напротивъ того, ей казалось, что новобрачная составляетъ часть его личности, что онъ не остался бы тѣмъ же, если бы ее отдѣлили отъ него; ей казалось даже, что ея любовь принадлежитъ также и его женѣ. Когда подымали какой-нибудь шумъ у дверей ея комнатки, она вздрагивала; и какъ ни было сильно ея тоскливое желанье видѣть его, какимъ блаженнымъ восторгомъ ни наполняла ее мысль -- упасть ему на грудь и подставить ему губы для поцѣлуя, -- но эту смѣлую канатную плясунью, никогда не обращавшую вниманіе на чужое мнѣніе, ни на одинъ мигъ не покидалъ страхъ -- нанести обиду его прекрасной женѣ, которая имѣла на него болѣе основательныя и безспорныя права. Вмѣсто того, чтобы ненавидѣть ее или хотя бы только желать отвлечь сердце милаго отъ его жены, она трепетала, какъ передъ тягчайшимъ несчастіемъ, предъ приближавшеюся необходимостью -- возмутить ея молодое счастіе. Вмѣстѣ съ тѣмъ она чувствовала, что воспрепятствовать этому -- не въ ея власти, а во власти судьбы. Если судьба приведетъ къ ней Лингарда, и онъ потребуетъ любви, то -- она сознавала это -- всякое сопротивленіе будетъ напрасно. Поэтому она прочла нѣсколько разъ "Отче нашъ", молясь, чтобы Лингардъ оставался вдали отъ нея. Но тоска по немъ была такъ сильна, что она скоро оставила это и безпрестанно посматривала въ окно, съ пламеннымъ желаніемъ, чтобы онъ пришелъ.
Въ страшномъ сердечномъ волненіи она ничего не ѣла и не пила съ утра; наконецъ, въ послѣполуденное время къ ней въ дверь постучались и ее вызвала экономка труппы.
Между тѣмъ какъ она своими проворными пальцами водила по ея волосамъ и оправляла на ней лучшее платье, которое Куни надѣла въ честь Лингарда съ утра, послѣдняя услыхала слова хозяйки, что господинъ Гроландъ, членъ ратуши, ждетъ ее внизу. Кровь отхлынула отъ горячихъ щекъ Куни и ея колѣни, никогда не колебавшіяся даже на канатѣ, задрожали, когда она спускалась внизъ по узкой лѣстницѣ.
Въ сѣняхъ онъ подошелъ къ ней и съ непринужденной искренностью протянулъ ей руку. Какъ онъ былъ красивъ и какъ добръ! Такимъ никогда не бываетъ тотъ, кто желаетъ чего-нибудь такого, что онъ долженъ скрывать во тьмѣ. Прежде чѣмъ ея взволнованная кровь успокоилась, онъ уже попросилъ ее выйти съ нимъ на свѣтлую улицу. Тамъ стояли носилки. Какая-то престарѣлая госпожа, почтенной наружности, смотрѣла на нее изъ носилокъ и окинула ее ласковымъ взглядомъ.
Это была госпожа Софья, вдова Конрада Шюрштаба, члена городского совѣта, одна изъ самыхъ богатыхъ и знатныхъ благородныхъ дамъ въ городѣ. Лингардъ разсказалъ ей о прелестной оправданной судомъ дѣвушкѣ и просилъ ее помочь ему возвратить ее къ честной, порядочной и нравственной жизни. Шюрштабъ нуждалась въ помощницѣ, которая -- такъ какъ ей ужь стало трудно сгибаться и хлопотать -- надсматривала бы за шкафами съ бѣльемъ, за птичникомъ, составлявшимъ ея гордость, и за ея внуками, когда они приходятъ навѣстить бабушку. Поэтому она тотчасъ же отправилась, вмѣстѣ съ Лингардомъ, въ гостинницу и Куни понравилась ей. Да и было бы трудно не почувствовать никакой симпатіи къ этой въ высшей степени привлекательной дѣвушкѣ, которая смотрѣла на ласковыхъ гостей въ стыдливомъ смущеніи, но все-таки веселая и точно освободившаяся отъ гнета какой-то тяжести.
На улицѣ было холодно и такъ какъ Куни вышла на открытый воздухъ въ одномъ платьѣ, безъ всякой накидки, то фрау Шюрштабъ, съ своею доброю заботливою манерой, поторопилась окончить переговоры. Лингардъ помогъ ей въ этомъ: онъ разсказалъ Куни, что было нужно, въ короткихъ словахъ и когда носилки и молодой членъ совѣта направились обратно по улицѣ, то все необходимое было уже покончено. Странствующая комедіантка дала слово и приняла на себя предложенныя ей, правда, легкія обязанности. Она сегодня же вечеромъ должна была поступить въ домъ почтенной вдовы, въ качествѣ не служанки, а только помощницы престарѣлой дамы.
Лони, хозяинъ труппы, слѣдилъ глазами за переговорами, глядя изъ общей залы гостинницы. Во время ихъ разговора въ каждомъ изъ трехъ оконъ этой комнаты нѣсколько головъ тѣснились другъ къ другу. Никто не могъ слышать, что говорилось тамъ, на улицѣ. Когда, наконецъ, любопытнымъ явилась надежда угадать, чего желаетъ эта знатная дама отъ Куни, носилки уже двинулись снова и дѣвушка вошла въ жаркую комнату и объявила Лони, что она сегодня же оставляетъ труппу навсегда.
-- Да-а-а?-- спросилъ изумленный Лони, приподнимая золотой обручъ, окружавшій его лобъ и заднюю часть головы. Затѣмъ провелъ рукой по своимъ чернымъ, какъ уголь, волосамъ, которые, будучи раздѣлены проборомъ посерединѣ, гладкіе и прямые, были зачесаны къ затылку, и употребилъ все свое краснорѣчіе, чтобы убѣдить ее въ безуміи ея намѣренія. Когда всѣ его доводы были исчерпаны, онъ возвысилъ свой хриплый голосъ. Какъ всегда, когда онъ находился въ гнѣвномъ возбужденіи, онъ размахивалъ правою рукою, а лѣвою ощупывалъ свои сильно выдававшіеся атлетическіе мускулы. Но Куни твердо стояла на своемъ, и когда онъ замѣтилъ, что его возраженія только усиливали ея упрямство, то крикнулъ ей: -- Ну, такъ бѣги къ своей погибели! Придетъ день, когда ты поймешь -- гдѣ твое мѣсто. Лишь бы только не пришелъ слишкомъ поздно. Мужчина съ каждымъ годомъ становится на двѣнадцать, а женщина на тридцать шесть мѣсяцевъ старше!
Съ этими словами онъ повернулся къ ней спиной,-- а паяцъ отсчиталъ ей жалованье, причитавшееся за послѣднее время. Глаза у многихъ были влажны, когда ея товарищи и товарки протягивали ей руку, прощаясь съ нею. Вскорѣ по захожденіи солнца ее привѣтствовали въ домѣ фрау Шюрштабъ.
Этотъ первый привѣтъ былъ полонъ ласки, но и потомъ Куни была окружена искреннею добротою и заботливою предупредительностью. Она помѣстилась въ своей особой свѣтлой комнатѣ, и какъ широка, мягка была ея постель! Но между тѣмъ -- какъ, странствуя съ труппою Лони, она на пути, когда не возможно было добраться ни до какого города, довольно часто спала крѣпкимъ и сладкимъ сномъ на кучѣ соломы, здѣсь она проводила безсонныя ночи одну за другой.
Въ первую ночь ея сну мѣшалъ цѣлый рядъ вопросовъ. Что побудило Лингарда помѣстить ее въ этотъ домъ? Дѣйствительно-ли это было только желаніе отвлечь ее отъ бродячей жизни? Не желалъ-ли онъ также удержать ее вблизи себя? Онъ явился къ ней въ сопровожденіи фрау Шюрштабъ, навѣрное для того, чтобы оградить ея репутацію. Если такъ, то онъ могъ бы оставить старуху дома, такъ какъ Лони и каждый въ труппѣ зналъ, что она никогда не обращала вниманія на людскіе толки. Въ прошломъ году она взяла отпускъ у хозяина, разъѣзжавшаго съ своею труппой по маленькимъ французскимъ городамъ и время масляницы провела съ какимъ-то вахмистромъ ландскнехтовъ въ Нюрнбергѣ. Когда онъ растратилъ съ нею добычу, награбленную имъ въ Италіи, то она дала ему отставку. Ея репутація въ своемъ кругу была не хуже и не лучше репутаціи другихъ комедіантокъ, родившихся, подобно ей, на проѣзжей дорогѣ; и, однако же, ее радовало то, что Лингардъ постарался ее пощадить. Или же онъ явился съ престарѣлою благородною дамой только ради собственной доброй славы?
Но, можетъ быть,-- и при этой мысли сердце ея снова забилось сильнѣе, -- можетъ быть, онъ только не посмѣлъ явиться одинъ, такъ какъ въ его сердцѣ шевелилось какое-то влеченіе къ ней, и, не смотря на любовь къ своей прекрасной женѣ, онъ не чувствовалъ себя въ безопасности относительно ея, Куни. Въ такомъ случаѣ фрау Шюрштабъ должна служить ему щитомъ.-- Это предположеніе льстило ея гордости и примиряло ее съ сдѣланнымъ ею шагомъ, въ которомъ она уже начала раскаяваться.
Но если онъ дѣйствительно ничего не чувствуетъ къ ней, подобно лѣсничему, который выводитъ заблудившагося въ лѣсу ребенка на надлежащую дорогу? Какъ она перенесетъ это? Если же дѣло обстоитъ иначе, если онъ похожъ на другихъ мужчинъ и воспользуется тѣмъ, что должно выдать ему все ея существо, жизнь, душу,-- то какимъ образомъ она выдержитъ встрѣчу съ его женою, которая навѣрное скоро навѣститъ тетку?
Всѣ эти вопросы подымали цѣлую бурю чувствъ въ ея молодой, пламенной и неопытной душѣ, повторявшуюся въ каждую ночь. Ей становилось все труднѣе понять -- зачѣмъ она оставила труппу Лони и согласилась жить въ совершенно неподходящей къ ней обстановкѣ, въ которой она никогда, никогда не будетъ въ состояніи приспособиться, гдѣ она не можетъ чувствовать себя счастливою.
Въ этомъ богатомъ домѣ она не имѣла недостатка ни въ чемъ, даже въ доброжелательствѣ и въ любви. Фрау Софья была ласкова и внимательна къ ней даже тогда, когда она, сердце и умъ которой были наполнены столь многимъ другимъ, забывала что-нибудь или дѣлала какія-нибудь ошибки. Внуки г-жи Софьи, за которыми ей иногда приходилось смотрѣть, привязались къ ней съ глубокою нѣжностью. Еще въ труппѣ канатныхъ плясуновъ она была любимицею дѣтей и разныя, находившіяся въ труппѣ, малютки простирали къ ней свои рученки съ большею радостью, чѣмъ къ своимъ матерямъ. Въ ея натурѣ было что-то, привлекавшее къ ней дѣтей. Притомъ, она своими искусными руками умѣла показывать имъ разные рѣдкіе, занимательные фокусы. Она умѣла пѣть множество пѣсенъ, которымъ научилась и вблизи, и вдали, и которыя для всѣхъ мальчиковъ и дѣвочекъ фамиліи Шюрштабъ были совсѣмъ новы. Она позволяла имъ то, чего не стерпѣлъ бы никто другой при ихъ необузданной рѣзвости. Ея обязанности при бѣльевыхъ шкафахъ и на птичьемъ дворѣ, гордости хозяйки дома, были такъ легки, что она въ свободные часы, по собственному побужденію, помогала экономкѣ. Послѣдняя косо смотрѣла на нее сначала, но скоро полюбила ее. Она и ея госпожа относились къ ней съ такою же любовью, какъ садовникъ къ дикому растенію, которое онъ пересадилъ въ хорошую землю и которое процвѣтаетъ тамъ при его заботливомъ уходѣ за нимъ.
Отъ домашней прислуги она держала себя далеко; съ своей стороны, главный слуга, и служанка оставляли ее въ покоѣ, можетъ быть, изъ пустого чванства, такъ какъ, узнавъ, что она прежде плясала на канатѣ, они считали себя стоящими выше ея. Болѣе молодыя служанки боязливо сторонились отъ нея, а Куни превосходила ихъ въ гордости и смотрѣла на нихъ свысока, такъ какъ ея свободная кровь артистки возмущалась противъ того, чтобы стоять на одной ступени съ прислугой. Она не удостоивала ихъ ни одного слова, но также и не допускала, чтобы кто-нибудь изъ нихъ пошевельнулъ для нея хоть пальцемъ. Только Зигфрида, конюшаго старшаго сына хозяйки дома, Куни не могла избѣжать. Сначала она, по своему обыкновенію, возбудила надежды въ этомъ красивомъ парнѣ своими огненными взглядами, которыхъ не могла сдержать. Онъ почувствовалъ, что она околдовала его этими взглядами и, какъ честный человѣкъ, предложилъ ей сдѣлаться его законною возлюбленною женою. Но она отклонила его сватовство, сперва ласково, а потомъ съ гнѣвомъ. Но такъ какъ онъ настаивалъ на своемъ желаніи, то она попросила экономку держать его подальше отъ нея, хотя видѣла, что та съ радостью устроила бы эту свадьбу.
Въ мартѣ фрау Софья поблагодарила Лингарда за новую помощницу въ домѣ, которая далеко превосходила то, чего она ожидала отъ нея. Въ апрѣлѣ ея похвалы сдѣлались еще болѣе жаркими; только она высказала сожалѣніе, что хорошенькое личико Куни теряетъ свой свѣжій цвѣтъ, а ея хорошо сложенная фигура -- свою полноту. Ей было прискорбно и то, что Куни часто уходитъ къ себѣ и что, играя съ дѣтьми, она не бываетъ такъ весела, какъ прежде.
Лингардъ и его молодая жена оправдывали поведеніе дѣвушки. Какъ ей ни хорошо теперь, но она все-таки запертая въ клѣтку птичка. Было бы неестественно и даже подозрительно, если бы она не тосковала иногда по прежней ничѣмъ не стѣсняемой свободѣ и по своимъ бывшимъ товарищамъ. Она должна по временамъ вспоминать также и объ одобреніяхъ толпы. Извѣстный Лони, ея бывшій хозяинъ, былъ у Лингарда съ цѣлью вновь пріобрѣсти ее для своей труппы. Онъ громко жаловался на то, что потерялъ ее, такъ какъ ему трудно найти для замѣны ея другую молодую артистку, равную ей по искусству. Но вѣдь теперь сдѣлалось яснымъ, какъ лживо судитъ этотъ фигляръ о Куни, увѣряя, что она, родившаяся среди странствующаго люда, никогда и никакимъ образомъ не уживется въ какомъ-нибудь почтенномъ домѣ. Ему, Лингарду, доставляетъ большое удовлетвореніе увѣренность, что полупогибшая дѣвушка спасена добротою его тетки.
Вскорѣ послѣ вступленія Куни въ домъ фрау Шюрштабъ умеръ отецъ Лингарда. Она понимала, что печаль и заботы по этому поводу должны были отодвинуть на задній планъ всякія нѣжныя желанія. Это соображеніе поддерживало ея надежду. Только тогда, когда онъ переживетъ первую горечь печали, она можетъ надѣяться, что онъ снова вернется къ ней. Къ тому же ей самой было бы больно видѣть его въ горѣ. Она могла подождать, и ей удалось сдержать свое нетерпѣніе.
Но недѣля проходила за недѣлей, а въ его поведеніи не было никакой перемѣны. Тогда ею овладѣло сильное безпокойство, и это не укрылось отъ него. Однажды онъ спросилъ Куни,-- между тѣмъ, какъ его молодая жена опиралась на его руку и примѣшивала къ его рѣчи короткія, но полныя участія фразы: -- не чувствуетъ-ли она себя нездоровою или же ей чего-нибудь недостаетъ. Но она дала короткій отрицательный отвѣтъ и поспѣшила въ садъ, гдѣ дѣти съ веселыми криками помогали садовнику освободить отъ еловыхъ вѣтвей ростки крокусовъ и тюльпановъ, которые защищали ихъ отъ зимняго холода.
За этимъ днемъ снова послѣдовала безсонная ночь. Обманывать себя самое было напрасно. Думать, что Лингардъ любитъ ее, значило бы тоже, что считать черное бѣлымъ. Никакой женщинѣ, кромѣ своей прекрасной молодой жены, онъ не дарилъ ни одного даже самаго бѣднаго луча любви, въ которой она видѣла и для себя изливающее свѣтъ и жизнь солнце. Она испытала это. Послѣ погребенія его отца, она часто встрѣчала его у тетки. Ее, дитя большой дороги, никто не училъ скрывать свои склонности и соблюдать застѣнчивую сдержанность. Поэтому ея глаза довольно выразительно сказали ему, какъ искренно она сочувствуетъ его горю, а затѣмъ она объяснила ему -- что такъ волнуетъ ея сердце. Но онъ -- это можно было ясно понять, изъ его рѣчи -- онъ то чувство, которое долженъ бы былъ прочесть въ ея взглядѣ, принялъ только за горячую благодарность страстной души.
Благодарность! За что?
Его теплохладное участіе изъ свободной, безшабашно веселой жизни, полной горячаго возбужденія, привело ее въ тягостное, роскошное однообразіе этого тихаго дома, гдѣ она изнываетъ. Какимъ тѣснымъ, маленькимъ, подавляющимъ кажется ей здѣсь все;-- и она промѣняла на это міръ, весь великій обширный міръ. Какъ лисицу цыпленокъ, такъ ее заманила въ западню надежда -- видѣть удовлетвореннымъ, хоть однажды, хотя бы на нѣсколько летучихъ мгновеній, пожирающее, томительное желаніе ея сердца. Но горѣвшій въ ней огонь не погасъ. Ледяной вѣтеръ раздуваетъ его въ постоянно все выше подымающееся пламя и губитъ ее въ конецъ.
Фрау Шюрштабъ заставила ее ходить въ церковь и на исповѣдь. Но церковная служба, значенія которой она не понимала, не давала ничего ея душѣ, жаждавшей только любви. Тишина храма подавляла ее, а исповѣдь только принудила ко лжи,-- ее, которая никогда не боялась честно высказывать все, что она думала и чувствовала. Вѣдь духовникъ, къ которому ее привели, былъ частымъ гостемъ въ домѣ Фрау Шюрштабъ,-- и она скорѣе бы умерла, чѣмъ открыла бы ему тайну своего сердца. Сверхъ того, желаніе, наполнявшее ея сердце, совсѣмъ не было грѣхомъ въ ея глазахъ. Не сама она вызвала его. Оно овладѣло ею противъ ея воли. Питая это желаніе, она, кромѣ себя самой, не дѣлала этимъ вреда никому, даже женѣ Лингарда, которая была такъ увѣрена въ своемъ мужѣ. Какъ могла бы она, Куни, осмѣлиться оспоривать ея обладаніе Лингардомъ? Но все-таки ее возмущало, какъ оскорбленіе, то, что фрау Катарина ставила ни во что опасность, происходившую для нея отъ Куни.
Если бы она знала, что Куни была бы довольна малымъ: какимъ-нибудь нѣжнымъ волненіемъ его сердца, какимъ-нибудь мимолетнымъ объятіемъ! Отъ этого не произошло бы ничего дурного для фрау Катарины. Въ кругу, изъ котораго заманили ее сюда, подобныя вещи не возбуждали ревности ни въ какой женщинѣ. Какъ мало,-- думала она,-- было бы взято у чрезмѣрно богатой Катарины вслѣдствіе маленькаго подарка, который ей, Куни, возвратилъ бы счастье и спокойствіе. Что Лингардъ, никогда не оставлявшій ее безъ вниманія, не желалъ ее понять и всегда былъ одинаковъ въ своей аристократично привѣтливой холодности,-- это она приписывала то страху, то жестокости, то высокомѣрію. Но она не хотѣла вѣрить, что онъ не видитъ въ ней ничего, кромѣ безразличнаго для него существа, которое онъ желаетъ пріучить къ образу жизни, признаваемому имъ и людьми его общества за правильный и угодный Богу. Ея любовь, женское тщеславіе, потребность въ одобреніяхъ, гордость возмущались противъ подобной мысли.
Когда растаялъ послѣдній зимній снѣгъ и въ апрѣлѣ весеннее солнце оживило зеленые побѣги повсюду, а на лугахъ, живыхъ изгородяхъ, въ лѣсу и въ саду пестрые цвѣты,-- ей становилось все невыносимѣе пребываніе въ этомъ крѣпкомъ, защищенномъ отъ всякаго вѣянія воздуха домѣ, въ который она вступила во время февральскихъ холодовъ. Ею овладѣла грызущая тоска по ея прежней обстановкѣ, по вольному воздуху, по бродячей жизни, по свободнымъ летучимъ облакамъ, къ которымъ принадлежала она. Ей казалось слишкомъ узкимъ и тѣснымъ все, ее окружавшее: домъ, комнаты, ея коморка, даже платье. Ее удерживала здѣсь только надежда -- получить первое доказательство того, что Лингардъ все же не такъ холоденъ и непобѣдимъ, какъ онъ кажется и что она заставитъ его, наконецъ, переступить за отдѣляющую ихъ другъ отъ друга границу.
При такихъ обстоятельствахъ наступилъ тотъ день, когда она ушла въ садъ, чтобы уклониться отъ отвѣта на его вопросъ: чего ей не достаетъ? Не дойдя еще до игравшихъ дѣтей, до крокусовъ и тюльпановъ, она сказала себѣ самой, что она должна уйти изъ этого дома, потому что глупо, даже безумно питать дольше надежду, которая привела ее сюда. Вырвать эту надежду изъ своего сердца было ей больно; но вмѣстѣ съ тѣмъ ею овладѣла дикая радость при мысли, что скоро она вырвется изъ заключенія, будетъ свободна, будетъ своею собственною госпожей, избавленною отъ всякаго принужденія, отъ всякой сдержанности. Какая упоительная мечта, -- опять черезъ поля и лѣса, среди цвѣтущей весны, разъѣзжать по свѣту съ необузданно веселыми товарищами! Забыть самое себя, всею душою отдаться разрѣшенію трудной задачи: съ чарующею граціею носиться въ вышинѣ по канату, приковывать къ себѣ тысячи глазъ, заставлять биться тысячи сердецъ отъ страха, вызывать громкіе крики и рукоплесканія,-- что можетъ быть прекраснѣе этого?
Никогда еще дѣти не видали ее такъ необузданно веселою, какъ послѣ принятія ею рѣшенія -- оставить ихъ. Однако же, когда Куни отправилась спать, старая экономка услыхала въ ея комнаткѣ такой горькій плачъ, что встала, чтобы спросить ее -- что съ ней случилось. Но дѣвушка даже не отворила ей комнаты и увѣряла, что это во снѣ давилъ ее кошмаръ.
Въ слѣдовавшіе за тѣмъ дни она была то -- такъ весела и предупредительна къ каждому, то -- такъ несообщительна и озабочена, какъ еще никогда не видали ее жители этого дома. Фрау Софья покачивала головой по поводу такого неровнаго настроенія своей любимицы. Но въ началѣ мая, когда Лингардъ сообщилъ теткѣ, что канатный плясунъ Лони, -- остававшійся въ Нюрнбергѣ въ февралѣ только для того, чтобы провести тамъ время поста, когда тамъ всѣ публичныя увеселенія запрещены,-- вошелъ въ городской совѣтъ съ просьбою о позволеніи ему съ его труппой давать продставленія въ праздникъ пятидесятницы и далѣе,-- то матрона выказала опасенье за спокойствіе своей протеже. Племянникъ встревожился еще раньше ея и совѣтовалъ ей тотчасъ же уѣхать въ свое имѣніе, чтобы Куни не могла увидѣть фигляровъ и услышать о нихъ. Но она все-таки увидала паяца и другихъ членовъ труппы, когда они, кто пѣшкомъ, кто верхомъ на лошади или ослѣ, двигались по улицамъ и, при звукѣ трубъ и литавръ, приглашали народъ посмотрѣть на чудеса, которыя будетъ показывать знаменитая труппа Лони.
Тогда Куни завязала свой узелъ. Но когда на слѣдующее утро она услышала, что прежде чѣмъ состоится поѣздка въ деревню, фрау Шюрштабъ будетъ присутствовать при крещеніи своего младшаго внука и цѣлый день проведетъ у дочери, у которой родился мальчикъ, то развязала его снова.
Въ одинъ солнечный майскій день ее оставили, какъ она и ожидала, одну. На крестины ее пригласить не могли, оставить въ обществѣ слугъ -- не желали. Экономка, большая часть слугъ и служанокъ послѣдовали за госпожею, чтобы помочь въ кухнѣ и въ прислуживаньи гостямъ.
Глубокая тишина царила въ большомъ опустѣвшемъ домѣ; но сердце Куни никогда еще не билось такъ громко. Когда теперь придетъ Лингардъ, тогда рѣшится ея судьба; а онъ долженъ придти, -- она знала это. Дѣйствительно, около полудня онъ постучалъ двернымъ молоткомъ во входную дверь. Лингардъ пришелъ за подарками, которые фрау-Шюрштабъ забыла взять для крестника. Они лежали въ сундукѣ въ ея спальнѣ. Куни указывала ему дорогу. Домъ вертѣлся вокругъ нея, когда она исходила позади Гроланда на лѣстницу. Еще мгновеніе и ея участь будетъ рѣшена. Она чувствовала это.
Вотъ онъ положилъ руку на ручку двери -- и она отворилась. Передъ нею лежала спальня хозяйки. Шелковые занавѣсы не впускали яркаго свѣта майскаго солнца въ безмолвную комнату. Какъ было тамъ тепло, и какъ жутко!
Въ своемъ воображеніи она видѣла уже себя возлѣ него на колѣняхъ передъ сундукомъ помогающею ему искать. При этомъ пальцы должны будутъ встрѣчаться, можетъ быть, даже его волосы коснутся ея волосъ, но онъ еще не вошелъ въ комнату, а повернулся съ безпечною непринужденностью къ ней, и сказалъ:
-- Хорошо, что я тебя нахожу одну. Желаешь-ли ты оказать мнѣ одну услугу, дѣвушка?
Онъ намѣревался просить ее помочь ему приготовить его теткѣ сюрпризъ. Послѣ завтра день имянинъ фрау Софьи Шюртабъ. Рано утромъ она должна найти между своими любимицами пару куръ, присланную ему изъ Венеціи.
Такъ какъ Куни замедлила выразить свое согласіе, потому что взволнованная кровь связала ей языкъ, онъ замѣтилъ ея смущеніе и ободрительно веселымъ тономъ продолжалъ:
-- То, о чемъ я тебя прошу, исполнить не трудно.-- При этомъ онъ, какъ три мѣсяца передъ тѣмъ въ Ратушѣ, ласково погладилъ ея черные волосы.
Кровь хлынула ей въ голову. Обѣими руками Куни схватила его правую руку, отъ прикосновенія которой она задрожала, и изъ ея губъ прозвучало ему страстное восклицаніе:
-- Требуйте отъ меня -- чего вы только когда-нибудь пожелаете. И если бы вы захотѣли растоптать мое сердце ногами, я молча перенесу это.
При этихъ словахъ изъ ея голубыхъ глазъ пламенный взглядъ любви сверкнулъ ему на встрѣчу; но онъ съ изумленіемъ отнялъ руку и поставилъ между собою и ею высокую преграду словами:
-- Отдайте это сердце вмѣстѣ съ вашею прелестною особой конюшему Зигфриду; онъ честный человѣкъ. Этотъ совѣтъ и надменная строгость, съ которою онъ былъ произнесенъ, поразили Куни точно ударъ кинжала. Не возразивъ ни слова, она быстро пошла впереди этого суроваго человѣка въ спальню. Безмолвно и безъ слезъ она указала ему сундукъ. Когда онъ взялъ у нея подарки для новорожденнаго, она быстро поклонилась ему, и поспѣшила спуститься внизъ, по лѣстницѣ.
Она слышала, какъ онъ три раза и болѣе звалъ ее по имени назадъ; и впослѣдствіи, когда она вспоминала объ этомъ, ей казалось, что тонъ его голоса былъ умоляющій, даже нѣжный, и, наконецъ, повелительно прозвучалъ въ пустомъ домѣ. Но она, не оглядываясь назадъ, убѣжала въ свою комнату.
V.
Когда вечеромъ этого дня фрау Шюрштабъ вернулась домой, въ сопровожденіи Лингарда, Куни нигдѣ нельзя было найти. Хозяйка дома нашла въ ея комнатѣ каждую вещь изъ устроенныхъ ею для дѣвушки платьевъ, отъ первой до послѣдней, даже пуховый капоръ, молитвенникъ и четки, которые она подарила ей. По ея порученію, молодой бюргермейстеръ въ слѣдующій день отправился на поиски къ Лони, но послѣдній увѣрялъ, что онъ ничего не знаетъ о дѣвушкѣ. На самомъ дѣлѣ, онъ послалъ ее съ частью труппы въ Лейпцигъ.
Съ тѣхъ поръ она осталась среди канатныхъ плясуновъ. Сначала хозяинъ трупны заботливо сторожилъ ее, чтобы она не убѣжала отъ него снова. Но скоро онъ призналъ это ненужнымъ, такъ какъ прилежнѣе ея еще не бывало ни одного члена въ его труппѣ, ни одинъ изъ нихъ не дѣлалъ болѣе быстрыхъ успѣховъ. Теперь нужно было только уберечь ее отъ другихъ канатныхъ плясуновъ и предводителей англійскихъ всадниковъ, а также отъ похотливыхъ рыцарей и господъ, пытавшихся сманить ее отъ него. Ея имя сдѣлалось знаменитымъ. Когда зазыватель возвѣщалъ, что "летающая дѣва" взойдетъ на канатъ, то Лони былъ увѣренъ въ стеченіи огромной толпы зрителей. Въ ея кругу за нею навсегда осталось данное ей прозвище сумасшедшей Куни.
Но даже и тогда, даже среди въ высшей степени свободныхъ сношеній съ нѣмецкими, испанскими и другими офицерами во Фландріи и въ Брабантѣ, съ молодыми рыцарями и легкомысленными клириками на Рейнѣ, на Майнѣ, на Дунаѣ, Везерѣ и Эльбѣ, которымъ хорошенькая, огненная дѣвушка съ глянцовитыми, черными, какъ вороново крыло, волосами и свѣтло-голубыми глазами, первостепенная артистка въ своемъ искусствѣ казалась достойною того, чтобы для нея опустошить свой кошелекъ,-- она нисколько не забывала Лингарда. И это въ большихъ имперскихъ и торговыхъ городахъ было пагубно для разныхъ вѣтренныхъ господъ изъ аристократическихъ фамилій, такъ какъ Куни доставляло особенное наслажденіе испытывать свое могущество надъ товарищами Лингарда по сословію. Когда она, вмѣстѣ съ труппою, уѣзжала далѣе, то не одинъ сынъ аристократической фамиліи имѣлъ полное основаніе вспоминать о ней съ раскаяніемъ, такъ какъ она, раздѣлявшая львиную часть своихъ заработковъ съ товарищами по искусству и охотно бросавшая деньги бѣднымъ, относительно этихъ господъ отличалась ненасытнымъ корыстолюбіемъ. Чѣмъ болѣе слабымъ она находила кого-нибудь изъ нихъ, тѣмъ выше въ ея воображеніи подымался образъ того, который такъ жестоко далъ ей почувствовать свою мужественную силу сопротивленія. Его строгая неумолимая манера казалась ей ненавистною, однако же, въ теченіе трехъ полныхъ лѣтъ тоска по немъ едва-ли на нѣсколько часовъ сряду успокоивалась въ ея сердцѣ.
Во все это время она никогда не встрѣчалась съ нимъ. Затѣмъ она увидала его въ Аугсбургѣ, гдѣ труппа Лони должна была давать представленія предъ всѣмъ имперскимъ сеймомъ. Однажды ей удалось даже привлечь на себя его взглядъ. Это произошло при обстоятельствахъ, доставившихъ ей удовлетвореніе. Рядомъ съ нимъ шла его жена въ дорогомъ бархатномъ костюмѣ, степенно опустивъ глаза. Онъ навѣрное узналъ ее, Куни,-- въ этомъ нельзя было сомнѣваться; однако же, онъ даже ни одною миной не выдалъ своей супругѣ, кого онъ здѣсь встрѣтилъ снова. Она долго смотрѣла вслѣдъ гордой четѣ и при этомъ, съ рѣдко ошибающеюся проницательностью любящаго сердца, сказала себѣ самой, что онъ указалъ бы на нее своей женѣ, если бы онъ не сохранилъ какого-нибудь воспоминанія о ней, хорошаго или худого.
Этого маленькаго наблюденія было достаточно для того, чтобы, такъ сказать, освѣтить для нея радостью остальную часть дня, и возбудить въ ея душѣ множество новыхъ надеждъ и вопросовъ.
Она и теперь не желала быть разлучницей. Она охотно признавала, что красота Катарины въ десять разъ превосходитъ, ея собственную. Но дары любви, которыя могла предложить своему супругу эта жена, обладавшая постоянно невозмутимымъ спокойствіемъ, не были-ли они жалкими, нищенскими пфенигами въ сравненіи съ неисчерпаемымъ богатствомъ жарко пылающей страсти? На этотъ вопросъ, по ея мнѣнію, можно было дать только одинъ отвѣтъ. Да и была-ли истинною, настоящею женщиной эта дама, стѣсняемая тысячью мелочныхъ соображеній, какъ складками своего тяжелаго параднаго платья? Да, -- если бы онъ захотѣлъ хотя разъ отбросить въ сторону всѣ глупые предразсудки, которые и ему мѣшаютъ быть настоящимъ мужчиной, и принялъ ее, Куни,-- о которой онъ зналъ, что она принадлежитъ ему,-- въ свои объятія и крѣпко держалъ ее, пока хотѣлъ бы этого,-- тогда бы онъ узналъ, что въ состояніи подарить сильная, свободная, безстрашная женщина тому, кому она отдаетъ всѣ сокровища своей глубокой любви. И онъ чего-то желаетъ отъ нея такого, что хочетъ скрыть отъ своей жены. Она не можетъ ошибаться. Такое увѣренное предчувствіе никогда не обманывало ее. Съ тѣхъ поръ, какъ она пріѣхала въ Аугсбургъ, какой-то громкій внутренній голосъ говоритъ ей,-- да и старая Бригитта подтвердила это, -- что здѣсь будетъ рѣшена судьба ея жизни. А онъ, одинъ онъ держитъ въ своей власти счастье и горе ея жизни.
Но Куни ложно истолковывала поведеніе Лингарда относительно его жены. Онъ, конечно, узналъ дѣвушку, несмотря на великолѣпный нарядъ, подаренный ей однимъ рыцаремъ, который тогда добивался ея расположенія. Но при видѣ ея онъ вспомнилъ послѣднюю встрѣчу съ нею въ Нюрнбергѣ и непріятный конецъ этой встрѣчи и потому не успѣлъ тотчасъ же указать на Куни своей женѣ. Но прежде чѣмъ Куни исчезла у него изъ виду, онъ сдѣлалъ это и рѣшилъ, какъ она желала этого, собрать свѣдѣнія о своей бывшей протеже.
Это желаніе, разумѣется, не могло быть исполнено немедленно, такъ какъ и силы и время Лингарда были теперь заняты вполнѣ проектомъ договора, составленіе котораго было поручено ему императоромъ и совѣтомъ.
Въ послѣполуденное время слѣдующаго дня передъ владѣтельными князьями и вельможами Куни взошла на канатъ. Съ своею всегдашней увѣренностью она качалась на концѣ каната, вмѣстѣ съ деревянною подъ ея спиною подпоркою, посредствомъ которой канатъ держался въ натянутомъ положеніи, и взвѣшивала въ рукахъ балансировочный шестъ.
Одобрительныя рукоплесканія и крики, которыми привѣтствовала толпа "летающую дѣву", заставили ее послать воздушный поцѣлуй направо и налѣво и сдѣлать поклонъ по направленію къ трибунѣ, устроенной для коронованныхъ особъ, графовъ, вельможъ и ихъ дамъ. При этомъ она смотрѣла внизъ на знатныхъ зрителей, чтобы узнать навѣрное, находится-ли въ ихъ числѣ императоръ и еще одинъ человѣкъ. Но, смотря съ самого верхняго окна башни каната, передъ которымъ она стояла, ея острое зрѣніе показало ей, что кресло императора Максимиліана еще не занято. Оно было обито пурпурною матеріей и богато убрано вѣнками, и изъ этого можно было заключить навѣрное, что его ждутъ. Это радовало ее,-- и сердце ея забилось быстрѣе, когда на трибунѣ способнаго къ турнирамъ дворянства и притомъ въ первомъ ряду она увидала того, кто интересовалъ ее болѣе всѣхъ остальныхъ. По правую руку его сидѣла въ богатѣйшемъ головномъ уборѣ изъ золота и перьевъ его ослѣпительно прекрасная супруга; по лѣвую -- какое-то женское существо, отличавшееся въ высшей степени своеобразною прелестью. По лѣтамъ она была еще дитя, но въ ея въ высшей степени изящныхъ и подвижныхъ чертахъ было что-то зрѣлое, что, по временамъ, придавало ей видъ взрослой и умственно развитой дѣвушки. Покрой ея бѣлаго платья и лавровый вѣнокъ на ея темныхъ кудряхъ напоминали Куни языческаго генія на древнемъ мраморномъ изваяніи, которое она видѣла въ Веронѣ. Ни возрастъ дѣвочки, ни ея легкое воздушное платье не подходили къ окружавшей ее обстановкѣ, такъ какъ дамы и дѣвицы вокругъ нея давно уже вышли изъ дѣтскихъ лѣтъ и явились сюда въ богатѣйшихъ праздничныхъ нарядахъ. Ихъ платья были сшиты изъ тяжелой парчи и бархатныхъ матерій. У нѣкоторыхъ изъ нихъ пышныя буфы на верхней части рукъ подымались до щекъ и пышныя брыжи на твердыхъ воротничкахъ хотя и помогали имъ сохранять видъ величаваго гордаго достоинства, мѣшали имъ при каждомъ оживленномъ, свободномъ движеніи.
Дѣвочка, о которой Куни узнала потомъ, что она дочь Конрада Пейтингера изъ Аугсбурга, имѣла тогда одиннадцать лѣтъ отъ роду; но ей можно было дать то пятнадцать или даже шестнадцать, то не больше девяти или десяти лѣтъ. Это безпокойное, подвижное личико безпрестанно мѣняло свое выраженіе. Когда исчезала улыбка, придававшая ей дѣтскій видъ, и въ ея душѣ подымалась какая-нибудь серьезная мысль, то она дѣйствительно казалась взрослой дѣвушкой. Какой свѣтлый подвижной умъ долженъ былъ таиться въ этомъ странномъ существѣ! Не даромъ же Лингардъ, умный и весьма ученый человѣкъ, отдался вполнѣ разговору съ своею юною сосѣдкой. Мало того: онъ, повидимому, совсѣмъ забылъ о своей женѣ, сидѣвшей возлѣ него по другую сторону. По крайней мѣрѣ, онъ не подарилъ ей ни одного взгляда, пока Куни смотрѣла на него. Вотъ дитя лукаво погрозило ему пальчикомъ; и онъ, развеселенный и вмѣстѣ смущенный, повидимому, искалъ отвѣта. И какъ сверкали глаза Лингарда, когда они остановились на маленькихъ алыхъ губкахъ чуднаго маленькаго созданія, сидѣвшаго слѣва отъ него,-- со стороны сердца!
Для Куни было довольно нѣсколькихъ минутъ, чтобы замѣтить все это и задать себѣ вопросъ: неужели возможно, чтобы Лингардъ, вѣрнѣйшій изъ всѣхъ мужей, былъ изъ-за этого ребенка такъ оскорбительно невнимателенъ къ своей молодой женѣ, для обладанія которою онъ преодолѣлъ великія препятствія, ради которой онъ такъ холодно и жестоко оттолкнулъ ее, Куни, и которая и сегодня прекраснѣе всѣхъ, присутствующихъ здѣсь красавицъ?
Въ одно мгновеніе ея живой умъ переселился въ душу жены любимаго человѣка и ея странно устроенное сердце наполнилось злобой противъ юнаго созданія, которое еще и не выросло, но уже какъ бы шутя достигло того, къ чему она, Куни, стремилась съ такимъ горько тоскливымъ желаніемъ.
Она, сердце которой оставалось до сихъ поръ свободнымъ отъ ревности даже къ той, которая, какъ твердая, самою судьбою устроенная преграда, стояла между нею и ея милымъ, теперь внезапно почувствовала себя охваченною этою страстью. Но ревность ея относилась не къ той женщинѣ, которой принадлежалъ теперь Лингардъ, а была направлена противъ загадочнаго юнаго созданія, не остававшагося ни на мгновеніе одинаковымъ.
"Это дитя, нѣтъ,-- эта дѣвушка,-- думала Куни,-- совсѣмъ особенное существо. Подобно сиренамъ, она обладаетъ таинственнымъ могуществомъ, сломившимъ силу сопротивленія самаго твердаго изъ мужчинъ".
Доброе сердце Куни относилось съ гнѣвомъ къ немногимъ людямъ и никому не желало зла. Но здѣсь съ быстротою молніи въ ней зажглось пламенное желаніе -- отстранить эту маленькую чаровницу отъ Лингарда, хотя бы силой.
Если бы у нея въ рукѣ, вмѣсто шеста, была въ рукахъ громовая стрѣла, то для нея было бы наслажденіемъ -- сразить этою стрѣлою, съ своей высоты, этого ребенка-искусители,-- не только за то, что юной чаровницѣ такъ скоро попало въ руки счастье, котораго она, Куни, добивалась такъ долго и напрасно, но и потому, что ея сердцу было бы больно видѣть возмущеннымъ и, можетъ быть, даже разрушеннымъ, кѣмъ бы то ни было, счастье фрау Катарины. Горечь, обыкновенно чуждая ея безобидной и легкомысленной душѣ, овладѣла ею, когда она, бросивъ послѣдній взглядъ съ высоты на Лингарда, замѣтила, какъ низко онъ наклонился къ этой дѣвочкѣ и съ жаромъ говорилъ ей что-то, превратившее нѣжный розовый цвѣтъ на ея щекахъ въ яркій, какъ макъ, румянецъ.
Да, канатная плясунья ревновала Лингарда къ ребенку въ лавровомъ вѣнкѣ. Она, для которой законъ и долгъ, добродѣтель и нравственность имѣли такъ мало значенія, почувствовала себя уязвленною и оскорбленною также и поведеніемъ Лингарда. Она, конечно, не смѣла теперь спросить себя -- почему? Она и такъ уже слишкомъ долго медлила продолженіемъ своихъ фокусовъ.
Впрочемъ, на этотъ вопросъ она не могла бы отвѣтить и при болѣе спокойномъ размышленіи. Какъ могла она подозрѣвать, что чувствомъ, такъ бурно волновавшимъ ея душу, была горесть по поводу того, что человѣкъ, въ которомъ она видѣла поборника всякой честности, обладателя самой твердой силой воли, образецъ ненарушимой вѣрности, здѣсь, въ виду всѣхъ, является слабохарактернымъ и распущеннымъ существомъ, которое поддается коварнымъ чарамъ этого, еще не созрѣвшаго, чертенка? Эта чета, которая ей, лишенной родителей бродягѣ, не видавшей вокругъ себя ничего, кромѣ необузданной распущенности, внѣшняго и внутренняго убожества, представлялась доказательствомъ того, что еще существуетъ истинная любовь и защищенное отъ всякихъ нападеній счастіе въ брачномъ союзѣ,-- эта чета являлась здѣсь, передъ ея глазами, на одной линіи съ распущенными супругами, какихъ она находила повсюду. Она не съумѣла бы передать это словами, но она смутно чувствовала, что подобное разочарованіе дѣлаетъ міръ болѣе бѣднымъ въ ея глазахъ, что отнынѣ она должна имѣть болѣе ограниченныя представленія о той долѣ чистаго счастія, которая дарована человѣку. Она видѣла, что сорваны цвѣты съ скудныхъ остатковъ ея вѣры въ правду и добро, зазеленѣвшихъ было снова въ ея душѣ, при видѣ этой привиллегированной четы, съ тѣхъ поръ, какъ она, Куни, была свидѣтельницею вступленія ея въ церковь.
Лони дѣлалъ ей знаки уже давно. Становясь все нетерпѣливѣе, онъ, наконецъ, махнулъ ей пестрымъ платкомъ, и она выступила впередъ.
Она съ усиліемъ сложила губы въ обычную улыбку.
Танцованье впередъ по канату было для нея не трудно, такъ какъ она не была подвержена головокруженію.