Домбровский Игнатий
Одна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод М. Левицкого.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. X, 1908.

   

ОДНА.

Новелла Игнатія Домбровскаго.

Съ польскаго.

   Вотъ уже и конецъ.
   Довольно, довольно! Я измучена. Я старая, стираемая жизнью женщина. Ахъ, вы знали объ этомъ хорошо, такъ же хорошо, какъ и я сама. Вамъ не надо признанья отъ меня, что это была комедія, такая мучительная комедія. Теперь я уже знаю, увѣрена въ этомъ. Я уже не старая дѣва и даже не старуха, я -- сухая щепка, непригодная ни къ чему, не имѣющая силы произвести живого побѣга жизни. Съ нынѣшняго дня я бросаю туго затянутый корсетъ, пудру, различныя косметики, которыми старалась удержать безповоротно улетавшую свѣжесть лица, послѣдніе остатки молодости, перестаю утомительной прической прикрывать пряди сѣдины, виднѣющейся въ моихъ волосахъ. Довольно этой комедіи, этой безнадежной борьбы, этихъ уловокъ и хитрости. Глубоко отъ людскихъ глазъ, даже отъ своихъ собственныхъ, спрятанная метрика можетъ теперь лежать на серединѣ стола.
   Мнѣ сорокъ семь лѣтъ -- слышите? Сорокъ семь лѣтъ!
   Я знаю, что изъ этого числа вы не убавляли мнѣ, не отнимали никогда ни одного мѣсяца; я знаю, что по злобѣ надъ моей безплодной жизнью вы еще прибавляли мнѣ года, не жалѣя меня никогда; я знаю объ этомъ. О! если бы знали вы, какъ сегодня безразлично мнѣ это!
   Когда мнѣ было тринадцать лѣтъ, пятнадцать, шестнадцать, и прибавляла себѣ года, чтобы скорѣе пройти невыносимое разстояніе отъ подростка до взрослой, и теперь, слушайте, я хотѣла бы опять такъ же быстро пройти сразу цѣлый кусокъ жизни и быть наконецъ старушкой!
   Еще вчера я грезила, безумно грезила, что вдругъ произойдетъ чудо и, богъ не позволитъ, чтобы я, измученная и одинокая, не исполнивъ ни одной изъ самыхъ важныхъ задачъ женщины, завяла, какъ безполезная сорная трава; сегодня, сегодня я мечтаю уже только о томъ, чтобы это старческое увяданіе какъ можно скорѣе высосало у меня изъ костей, изъ жилъ тѣ остатки жизненныхъ соковъ, какихъ немного еще находится во мнѣ.
   Да, я признаюсь теперь. Я прикрывала сѣдину, локонами волосъ я старалась закрыть морщины на вискахъ и на лбу, тратила свое мизерное жалованье учительницы на различные кремы, пудру, мыла молодости, красила брови...
   Что еще?
   Ахъ, да! Переносила мученія голода, и особенно жажды, чтобы не располнѣть, не потерять фигуры...
   Что еще?
   Придумывала тысячи уловокъ, предлоговъ, чтобы днемъ всегда сидѣть въ тѣни, а вечеромъ, какъ можно дальше отъ лампы; окружающимъ же говорила, что у меня болятъ глаза и что сильный свѣтъ вреденъ для нихъ...
   Что еще? Что еще?
   И, вы думаете, я не видѣла, не догадывалась о тѣхъ быстрыхъ, мимолетныхъ взглядахъ, полныхъ ироніи, насмѣшки, злобы, на которые вы въ послѣдніе годы совсѣмъ не скупились? Вы думаете, что я чуткимъ, острымъ отъ раздраженія ухомъ не схватывала бросаемыхъ мнѣ за спиной этихъ короткихъ, ѣдкихъ замѣчаній о моихъ претензіяхъ, о свѣтлыхъ платьяхъ, или очень модныхъ шляпахъ? Не чувствовала себя пригвожденной къ позорному столбу, не кусала до крови губъ, не кашляла нарочно, чтобы удержать внезапно вспыхнувшій румянецъ, когда при мнѣ говорили о лѣтахъ, о старыхъ дѣвахъ, когда перечисляли барышенъ, стремившихся къ замужеству? Вамъ кажется, что мнѣ, старой дѣвѣ, лишенной жизненнаго пира, измученной, было очень легко притворяться молодой, веселой, живой и удерживать жалобу, тѣснившуюся на уста, а зачастую стонъ или слезы?...
   Но я играла комедію и довольно удачно -- къ чему?
   Я не хочу однако лишать васъ этого послѣдняго удовольствія и щадить себя, я разскажу вамъ до конца, признаюсь въ самомъ большемъ своемъ преступленіи. Я, старая дѣва, притворялась молодой, свѣжей, совсѣмъ здоровой, завивала волосы, морила себя голодомъ, чтобы выйти замужъ.
   Безъ сожалѣнія къ себѣ я разскажу вамъ все. Еще вчера, да, вчера, я поѣхала бы на край свѣта, отдала бы руку посланцу съ улицы, если бы онъ меня только пожелалъ и полюбилъ хоть немного...
   Это уже все.
   Ахъ, только вы очень ошибаетесь, если думаете, что меня интересовали эти запрещенные плоды любви, это чувственное насыщеніе. Вѣдь я же и такъ признаюсь вамъ во всемъ! Сказала бы и это... Но нѣтъ. Я желала не мужчину, но мужа, не удовольствій, не правъ, даже не любви, а только сердца и привязанности. Но прежде всего я желала -- дѣтей.
   Ахъ, дѣти! Такія маленькія дѣти, съ невинными, ангельскими головками, дѣти, которыя кричатъ, которыхъ непремѣнно нужно накормить, которыя нуждаются въ насъ и насъ любятъ...
   Вѣрьте, что больше всего я желала -- дѣтей. Но... Вѣдь женой я могла бы еще быть, но матерью уже нѣтъ, и вотъ почему вы завтра увидите старую женщину съ сѣдыми волосами, измученную, опустившуюся...
   Не думайте, что я была всегда такой старой дѣвой, съ увядшимъ сердцемъ, смѣшная въ глазахъ другихъ, одинокая на этомъ свѣтѣ. Когда-то и я была молодой, совсѣмъ молодой, и былъ кто-то, когда-то, который меня очень, очень любилъ... Кажется мнѣ, что это будто бы было вчера, а тому уже -- такъ... лѣтъ почти съ тридцать...
   Тридцать лѣтъ! Въ первый разъ такъ громко я произношу это. Я столько прожила, столькихъ сценъ и событій была свидѣтельницей и даже участницей, столько повыплакала слезъ, и однако тотъ май, двойной май, и весны, и моей жизни, даже когда я ослѣпну, не изгладится изъ моего взора.
   Я не была красивой -- зачѣмъ обманывать и васъ и себя? Я была только свѣжей и, какъ говорятъ, симпатичной. Была также очень здоровой, не боялась ни работы, ни обязанностей. Изъ пансіона я вышла наивной, почти глупой. Несмотря на то, что у меня не было особенныхъ способностей, меня все-таки отдали въ консерваторію, такъ какъ мать говорила, съ чѣмъ въ концѣ-концовъ согласился и отецъ, что "съ талантомъ въ рукахъ" легче въ жизни сдѣлать карьеру, особенно принимая вокиниманіе отсутствіе приданаго.
   Я была на третьемъ курсѣ, лѣтъ восемнадцати, когда познакомилась съ нимъ.
   Но не думайте, что это былъ какой-нибудь королевичъ изъ сказки, какой-нибудь помѣщикъ, инженеръ, о которыхъ мечтала для меня мать. Онъ былъ только -- нѣтъ, вы никогда не отгадаете -- только аптекаремъ. Я познакомилась съ нимъ, благодаря знакомству съ его сестрой, такъ же, какъ и я ученицей консерваторіи.
   Мы встрѣчались часто, онъ началъ даже бывать у насъ подъ предлогомъ, что заходитъ за сестрой. У него были красивые, такіе добрые, свѣтлые глаза, почти съ робостью всегда глядѣвшіе на меня. Его бѣлокурые волосы и такіе же небольшіе усики казались мнѣ тогда, да и сейчасъ также, очаровательными. Мы боялись еще говорить о своей любви, но изъ взглядовъ, изъ улыбокъ, изъ внезапнаго румянца знали уже о ней хорошо.
   Шла весна. Онъ готовился къ послѣднимъ экзаменамъ на провизора. Отъ сестры его, съ которой онъ былъ откровененъ, я знала, что онъ дожидается только окончанія этихъ экзаменовъ и свидѣтельства, чтобы просить моей руки у родителей.
   Наступилъ май...
   Вы не повѣрите этому, но я могу присягнуть вамъ, присягнуть на чемъ хотите, что никогда небо не было такъ чисто и такъ глубоко лазурно, никогда зелень деревьевъ не была такъ свѣжа, никогда солнце не свѣтило такъ ясно, такъ ярко, какъ тогда, въ этотъ памятный май. Вѣдь жила я уже столько лѣтъ!... Знаю, что смотрѣла тогда другими глазами, но никто вѣдь мнѣ не вернетъ моей молодости, вѣдь и тотъ май уже повториться не можетъ.
   Всѣ трое мы были очень заняты экзаменами. Видѣлись поэтому почти украдкой. Съ сестрой его я учила вмѣстѣ исторію музыки и основныя положенія гармоніи... Какъ-то вечеромъ они, сестра и братъ, провожали меня домой. Въ разговорѣ я узнала, что утро онъ обыкновенно проводитъ въ Лазейкахъ, гдѣ учитъ свои лекціи. Онъ говорилъ, что, тамъ поютъ соловьи и сильно пахнетъ черемуха. А я никогда еще прежде не слышала соловья... Онъ взглянулъ на меня удивленный. И тогда въ одно мгновенье, когда мы смотрѣли другъ другу въ глаза, у меня выросъ смѣлый планъ.
   Сейчасъ же вечеромъ я сказала родителямъ, что завтра въ восемь часовъ утра мнѣ необходимо быть въ консерваторіи. Мнѣ повѣрили, и я вырвалась изъ дома очень рано, съ пачкой нотъ въ рукахъ.
   Что это было за утро! Боже, Боже!...
   Вскочила въ пустой еще трамвай, желая достигнуть какъ можно скорѣе. Но мнѣ показалось, что трамвай ѣдетъ очень медленно, а мнѣ надо было спѣшить, и я, выскочивъ на концѣ Аллей, побѣжала дальше пѣшкомъ.
   Боже, Боже! Что это былъ за день! Я постоянно попадала то въ тѣнь, то въ солнечные лучи. Порой тянуло прохладнымъ еще вѣтеркомъ, но уже чувствовалось, что день будетъ очень жаркій. Свѣжая отъ росы зелень пахла сильно, какъ пахнутъ листья послѣ майскаго дождя. Цѣлыя тучи птицъ отчаянно щебетали, перескакивая съ деревьевъ на ступени, со ступеней на скамейки и изгородь. Я была почти опьянена всѣмъ этимъ. Мнѣ казалось, что я такая же птица, и могла бы виться подъ солнцемъ или летѣть куда-нибудь далеко-далеко.
   Вбѣжала въ Лазенки. Трудно было оріентироваться въ необычную для меня пору. Кое-гдѣ на скамейкахъ сидѣли студенты и какіе-то ученики съ книжками въ рукахъ. Какой-то инстинктъ управлялъ моими шагами. Я пробѣжала площадку передъ дворцомъ, театръ, какія-то тропинки, какія-то совсѣмъ пустыя дороги и очутилась въ очень отдаленной части парка, гдѣ вьется въ кустарникахъ только одна дорожка.
   Увидѣла его издали. Онъ сидѣлъ сгорбившись на скамейкѣ, совсѣмъ отвернувшись отъ меня, съ головой, опирающейся на руки, читая какую-то книжку, лежавшую на скамейкѣ. Одѣтый въ короткую студенческую тужурку, въ которой я не видѣла его никогда. Кругомъ была масса зелени и солнца. Лепестки черемухи летали въ воздухѣ и стлались по дорожкѣ. Кромѣ него не было видно никого.
   Теперь только я поняла, что дѣлаю что-то необычное. Но остановиться уже не могла. Шла дальше, какъ загипнотизированная. Занятый чтеніемъ, онъ не замѣчалъ и не слышалъ меня. Я подошла почти къ нему и остановилась. Онъ меня не видѣлъ еще. На его одеждѣ и на фуражкѣ было много лепестковъ черемухи. Съ невыспавшимися глазами онъ выглядѣлъ очень блѣднымъ. Нѣжность къ нему овладѣла мной... Въ одно мгновенье я рѣшила тихо повернуть, чтобы не мѣшать ему. Но было уже поздно. Онъ выпрямился и внезапно всталъ со скамейки.
   Съ минуту мы стояли такъ, другъ противъ друга. Изумленіе, радость, нѣжность виднѣлись въ его глазахъ. Въ моей длинной, одинокой жизни никто никогда уже такъ не смотрѣлъ на меня... И, слушайте, хотя бы сто лѣтъ прожила, никогда не забуду я этого взгляда... Если бы спросили меня, какую минуту желала бы я пережить еще разъ на этомъ или на томъ свѣтѣ, я сказала бы, что эту, когда видѣла эти свѣтлые глаза, такъ обрадовавшіеся мнѣ...
   Теперь уже я не помню, какъ это случилось, какъ могло дойти до того, но я очутилась въ его объятіяхъ и почувствовала его поцѣлуи на волосахъ, шеѣ, глазахъ, на губахъ.
   Какой-то энтузіазмъ благодарности окружилъ его. Онъ сталъ на колѣни передо мной и началъ цѣловать руки, колѣни, даже туфли. Ежеминутно онъ поднималъ голову и смотрѣлъ мнѣ въ глаза тѣмъ же самымъ нѣжнымъ взглядомъ, но уже свѣтившимся слезами. "Золото мое! Золото мое!" -- все время повторялъ онъ.
   Смущенная, ошеломленная я отдавалась ему... Мои глаза наполнились слезами. Никогда, ни раньше, ни потомъ, не любила я такъ сильно, никогда такъ живо не чувствовала, что я любима, какъ въ эту минуту. Одинъ, одинъ такой моментъ моей длинной, убогой жизни, единственный бриліантъ въ той коронѣ, которая стала для меня терновой.
   А потомъ ходили по парку. Онъ не говорилъ мнѣ уже "пани". "Золото" замѣнило ее, совсѣмъ такъ, какъ будто бы это было мое имя. Его звали Францишкомъ. Я слышала, какъ сестра говорила ему "Цишекъ", и начала называть его "паномъ Цишкомъ". Онъ просилъ меня отбросить этого "пана", и за каждую обмолвку я должна была подносить ему руку къ губамъ, а онъ цѣловалъ... Боже, Боже!...
   И съ тѣхъ поръ пошло это дивное, только наше собственное, таинственное имя его "Цишекъ". Я говорила: "прошу, Цишекъ"... "Цишекъ недобрый, злой..." и т.д. Быть можетъ, это нехорошо, не знаю. Быть можетъ, это даже смѣшно, также не знаю. Но для насъ звучало это нѣжностью...
   Мы ходили по аллеямъ. По какимъ? Не помню. Красивыя Лазенки стали для насъ безлюдной пустыней, или, еще лучше, библейскимъ раемъ, въ которомъ Богъ создалъ первыхъ людей -- меня и его. Правда, ходили и какіе-то другіе люди, но или мы, или они были съ какой-то другой планеты и говорили другимъ языкомъ. Развѣ они знали, что значитъ это слово: "Цишекъ"?
   Было зелено, было солнечно, на лазоревомъ небѣ ни облачка, былъ май.
   Пахла черемуха...
   Въ заросли надъ водой пѣли соловьи. Я слышала ихъ первый разъ въ жизни. Опьяненная ощущеніями, я могла бы присягнуть тогда, что добрый Богъ нарочно создалъ ихъ въ этотъ день, чтобы они воспѣвали чары этого майскаго утра. Я не вѣрю тому, что шла тогда такъ, какъ обыкновенно ходятъ люди. Я не чувствовала ни малѣйшаго напряженія и хотя мы ходили нѣсколько часовъ, не чувствовала совсѣмъ усталости. Что носило меня, что носило обоихъ насъ?
   О чемъ говорили мы -- не помню ничего, ничего, ничего...
   А, быть можетъ, не говорили совсѣмъ? Не знаю, быть можетъ. Помню только одно: онъ говорилъ про свою бѣдность и про то, что сначала мы должны будемъ оба работать. И внезапно эта мысль, что я буду работать около него, для него, и хотя бы за него, навернула мнѣ на глаза слезы.
   Когда, наконецъ, уже одна я выходила изъ Лазенокъ, помню, какъ странно поразилъ меня видъ каменщиковъ, поправлявшихъ въ Аллеяхъ шоссе. Въ такой дивный день! Съ трудомъ только припомнила я, что для всего свѣта это былъ обычный день, а для меня, для насъ однихъ -- день Рождества.
   Съ этого дня насъ окружило какое-то опьянѣніе. Мы встрѣчались почти ежедневно. Дошло до того, что я, воспитанная панна варшавская, убѣгала утромъ изъ дома подъ различными предлогами и бѣжала въ Лазенки.
   Встрѣчались мы всегда въ той самой аллеѣ, "нашей", какъ ее называли. И вели безконечные разговоры о нашей будущей жизни. Онъ очень жаловался на недостатокъ средствъ, и будущая покупка обстановки очень озабочивала его. Свадьбы, однако, рѣшили не откладывать: пусть будетъ, что будетъ.
   Вообще, онъ былъ практиченъ, даже больше того, предусматривалъ всякія положенія. Я соглашалась на все съ легкомысленностью подростка. У него уже было нѣсколько приглашеній провизоромъ въ провинціальныя аптеки, но для холостого. Однако онъ говорилъ, что и женатому не трудно будетъ найти мѣсто.
   Проектированіе будущей жизни занимало насъ. Я была тогда почти еще дѣвочкой, освобожденная матерью отъ всякихъ домашнихъ хлопотъ, и не знала поэтому ничего. Теперь всѣ эти хлопоты приняли для меня другое значеніе. Какъ же, вѣдь у насъ будетъ собственный самоваръ и собственная отдѣльная прислуга! И я смѣялась, онъ также смѣялся, повторяя тихо: "А какъ же, золото, непремѣнно".
   Мы срывали желтые остролистники, слушали соловьевъ. Нѣсколько разъ выходили за паркъ, за заставу, на пригородныя поля. Однажды въ Мокотовѣ пили кофе въ какомъ-то садикѣ. Уже было тогда жарко и пахла сирень. Онъ сорвалъ одну вѣтку, и мы искали "счастья". Нашлось его много -- въ этой сирени. Потомъ нарцисы, большіе піоны... Онъ всегда дарилъ мнѣ небольшой букетикъ новыхъ цвѣтовъ и говорилъ: "Уже васильки!" "Уже ромашка!" "Уже макъ!"
   И теперь по этимъ цвѣтамъ, единственному, имѣющему значеніе для меня календарю, я припоминаю прошлые дни промелькнувшаго счастья. Послѣдними были розы... Стоялъ іюнь...
   Одна, одна тучка затемняла намъ лазурь этой чудной весны. Мы были почти все время заняты экзаменами. И встрѣчались урывками. Но когда встрѣчались, проводили цѣлые часы, забывая обо всемъ на свѣтѣ. Зато потомъ должны были просиживать за книжками цѣлыя ночи. Я спала не болѣе двухъ-трехъ часовъ въ сутки и, однако, срывалась съ постели рано утромъ, полная свѣжести, полная жажды жизни, какъ никогда потомъ.
   И удивительная вещь. Намъ все сходило счастливо.
   И быстро мчались счастливые дни.
   Послѣдними были розы...
   Я получила ихъ въ знойный день, въ самый полдень. Мой консерваторскій дипломъ, свернутый въ трубку, лежалъ уже два дня на столѣ въ гостиной, онъ въ этотъ день также долженъ былъ получить свое свидѣтельство... И оба съ біеніемъ сердца мы ожидали назначеннаго времени.
   Не скрываясь уже такъ, какъ прежде, мы пошли Краковскимъ предмѣстьемъ къ университету. Много студентовъ, такъ же парами, какъ и мы, шло мимо насъ туда же. У него не было часовъ, и черезъ каждыя двѣ минуты я должна была смотрѣть на свои. Наконецъ, приблизилось время. Онъ поблѣднѣлъ и едва могъ говорить. И идя дворомъ, постоянно поворачивался въ мою сторону. И издали я также различила его въ толпѣ студентовъ и нѣсколько разъ помахала шляпой.
   Онъ скоро пришелъ. И какъ я махала ему шляпой, такъ и онъ привѣтствовалъ меня высоко поднятымъ надъ головой свидѣтельствомъ. Наконецъ! Мы вышли изъ университетскаго двора, такъ какъ хотѣлось уйти отъ всѣхъ, быть только вдвоемъ.
   На улицѣ мы остановились. "Куда идти?" -- этотъ вопросъ какъ-то раньше не пришелъ въ голову намъ. Мы пошли влѣво, затѣмъ немного вправо. Вездѣ были люди. Наконецъ, безъ цѣли перешли на другую сторону улицы. Мимо проходилъ какой-то трамвай, почти совсѣмъ пустой. Мы быстро вскочили, не спрашивая даже, куда онъ идетъ. Очутились въ Прагѣ. Насъ потянуло въ паркъ. Мы вошли туда, сразу направляясь въ самый отдаленный уголокъ.
   Наконецъ, мы были одни. Я поздравила его. Онъ сталъ цѣловать мнѣ руки, нашептывая полныя ласки слова. Потомъ началъ мечтать, забѣгая впередъ лѣтъ на 15, когда онъ сдѣлается владѣльцемъ аптеки въ Варшавѣ. Я съ пылкостью вторила ему.
   Вдругъ онъ спросилъ:
   -- А родители за кого бы тебя желали выдать?
   Я отвѣтила, что не знаю. Хотя до сихъ поръ я не знала, какъ родители примутъ наше намѣреніе, но теперь его увѣренность въ себѣ передалась и мнѣ. Я не сомнѣвалась въ благополучномъ исходѣ.
   Мы условились, что завтра, въ воскресенье, онъ придетъ въ полдень къ намъ, такъ какъ въ это время навѣрное застанетъ насъ всѣхъ. Я не должна была выходить въ залу, развѣ только потомъ, когда меня позоветъ мать.
   Мы долго-долго ходили по парку, думая о томъ, что будетъ завтра въ это время и какіе мы будемъ счастливые. Свадьба должна была быть въ концѣ лѣта, такъ какъ раньше не успѣли бы приготовить приданаго.
   Это слово "приданое" произвело на него впечатлѣніе чего-то новаго. Мы никогда еще объ этомъ не говорили.
   -- Какъ это? Будетъ приданое? Ахъ да, ну конечно.
   Особенное значеніе получило для насъ теперь это слово. Оно какъ бы заставляло насъ вѣрить, что скоро уже будетъ свадьба, и мы станемъ женою и мужемъ. До сихъ поръ были только мечты и планы.
   Вдругъ онъ спросилъ:
   -- Ну, а если родители мнѣ откажутъ?
   Въ отвѣтъ на это я разсмѣялась. Разсмѣялся и онъ. И смѣялись мы долго.
   Онъ проводилъ меня до самыхъ дверей дома, до сѣнныхъ дверей. Простились, и я вошла въ сѣни. Но онъ не уходилъ. Сталъ поодоль и смотрѣлъ. Остановилась и я. Начали прощаться кивками и махать другъ на друга, чтобы уходить. Наконецъ, я первая вбѣжала на ступени. Но сейчасъ же меня охватило любопытство, стоитъ ли еще онъ. Тихонько я сошла. Высунула голову изъ-за стѣны и увидѣла его стоявшимъ на прежнемъ мѣстѣ. И тогда онъ вбѣжалъ въ сѣни и, не обращая вниманія ни на что, схватилъ меня въ свои объятія...
   И, знаете, на этомъ кончилось мое счастье, моя весна, май моей жизни... Съ той поры я почти не видала уже его.
   Онъ пришелъ какъ разъ въ полдень. Я убѣжала въ спальную. Пробѣгая, я видѣла только, какъ отецъ, узнавъ отъ служанки, что кто-то пришелъ и хочетъ повидаться съ родителями, не могъ скрыть изумленія.
   -- Со мной? Со мной?-- повторялъ онъ.
   Я не чувствовала тревоги, только была сильно взволнована. Лицо у меня горѣло, горѣли глаза. Я не могла найти себѣ мѣста. Изъ залы не доносилось ни одного слова. Я понимала, что разговоръ будетъ длинный, и приготовилась ждать...
   Внезапно, черезъ нѣсколько минутъ, изъ передней долетѣлъ до меня какой-то шумъ.
   -- Кто бы это могъ придти?-- подумала встревоженно я.-- Какъ разъ во-время!
   Не будучи въ состояніи побороть любопытства, я немного пріотворила дверь. И сразу какъ бы вросла въ землю... Панъ Францишекъ, неестественно красный, надѣвалъ пальто и старался говорить что-то спокойно и хладнокровно. До меня долетѣлъ только отвѣтъ отца:
   -- Да, уже скоро выѣзжаемъ. Только дожидаюсь отпуска.
   "О чемъ они говорятъ? Что это? Почему не позвали меня?" -- кружилось у меня въ головѣ. Мнѣ хотѣлось двинуться и бѣжать въ переднюю, но я была какъ прикованная.
   -- А затѣмъ счастливой дороги!-- услышала я его голосъ.
   Онъ долго не могъ найти своей шляпы, а затѣмъ вмѣсто дверей въ переднюю направился было въ коридоръ.
   Наконецъ, онъ вышелъ. Отецъ самъ заперъ двери за нимъ.
   Черезъ минуту родители нашли меня въ спальнѣ. Я еще ничего не знала. И здѣсь-то отъ матери досталось мнѣ...
   Ахъ, Боже! Его высмѣяли!...
   Мать нѣсколько разъ повторила: "Какъ онъ могъ осмѣлиться? Какъ будто я для него берегла дочь!" Я стояла какъ окаменѣлая, не сказала ни слова. Отецъ былъ спокойнѣе и даже гладилъ меня по волосамъ и лицу. Но мать, возбужденная, не могла спокойно сидѣть и быстро ходила по комнатѣ, упрекая меня.
   Тогда я поняла, что счастье наше погребено.
   Мнѣ не позволили выходить одной изъ дома, не давали писать ни къ кому. Наступила страшная, тяжелая недѣля. Я ничего не знала, что онъ сдѣлалъ, что рѣшилъ. Быть можетъ, если бы онъ какимъ-нибудь чудомъ появился передо мной и сказалъ: "Бѣжимъ!" -- я бы бросила все и пошла за нимъ. Но онъ не являлся. А я была слишкомъ молодой, глупой, чтобы предпринять что-нибудь.
   Какъ-то вечеромъ, въ отсутствіе мамы, пришла ко мнѣ его сестра, моя давняя пріятельница. Пришла только затѣмъ, чтобы измучить меня и отомстить за брата.
   Его родители были оскорблены отказомъ... Я узнала, что онъ получилъ "прекрасное" мѣсто въ провинціи и уже выѣхалъ нѣсколько дней назадъ. Онъ успѣлъ имъ даже написать оттуда. Сестра показала мнѣ это письмо и позволила прочитать.
   Я прочитала.
   Въ веселомъ тонѣ писалъ онъ, что ему очень понравилось на новомъ мѣстѣ, что семейство аптекаря приняло его, какъ сына, что онъ надѣется кромѣ жалованья получать въ скоромъ времени извѣстный процентъ, что, наконецъ, у аптекаря есть дочка, "очень, очень симпатичная" дѣвушка, съ которой онъ уже близко познакомился. Обо мнѣ ни слова, ни намека...
   Я не плакала, читая это письмо. Нѣтъ. Я только сейчасъ же перемѣнила тему разговора.
   Но уже подъ конецъ, при прощаньи, она еще разъ вернулась къ прежнему разговору. Я чувствовала, что передъ приходомъ ко мнѣ она рѣшила измучить меня до конца. И я узнала, что аптекарь имѣетъ большую аптеку и что, какъ говорили на сторонѣ, онъ желаетъ выдать дочь замужъ за провизора, который бы потомъ принялъ управленіе аптекой. И родители пана Францпшка думаютъ про сына, что онъ какъ разъ былъ бы подходящимъ женихомъ...
   -- А ты что думаешь дѣлать лѣтомъ? Уѣзжаешь?-- спросила она.
   -- Да,-- отвѣтила я, мигая глазами:-- уѣзжаемъ за границу.
   -- Аа...
   Я знала, что это ее заинтересуетъ и хотѣла этого.
   Но я не солгала. Черезъ нѣсколько дней мать мнѣ сказала, что мы поѣдемъ за границу, въ Криницу. Я приняла это извѣстіе спокойно. Только позднѣе, изъ различныхъ хлопотъ и сборовъ матери, изъ приготовленія для меня массы костюмовъ (что было необходимо, ибо, какъ выражалась мать, въ это мѣсто пріѣзжаетъ много молодежи въ поискахъ за невѣстами), я поняла, зачѣмъ мы ѣдемъ. Но узнавъ это, протестовать не могла, такъ какъ на мои протесты не обращалось никакого вниманія.
   Итакъ, мы провели сезонъ въ Криницѣ. На недостатокъ въ обществѣ я не могла жаловаться. Но я была какъ убитая. На всѣ замѣчанія матери, что я очень серьезна, что мало смѣюсь, что не умѣю никого увлечь, что, наконецъ, я должна помнить, съ какими усиліями со стороны отца состоялась эта поѣздка -- я отвѣчала плачемъ.
   А затѣмъ потянулась старая жизнь въ Варшавѣ.
   Я хотѣла давать уроки музыки, чтобы помогать родителямъ и самой какъ-нибудь убить время, но мать не позволила этого. Кто-нибудь могъ бы еще, упаси Боже, подумать, что заставляетъ нужда, а такое мнѣніе сильно повредило бы моей "карьерѣ". Зато мы бывали на балахъ, въ театрѣ, на концертахъ.
   Спустя два года отъ кого-то я узнала о свадьбѣ пана Францишка. Онъ женился недавно, но не на той единственной дочкѣ, а на какой-то совсѣмъ бѣдной, какъ и я, барышнѣ. Снялъ небольшую аптеку, и оба работали тамъ.
   Я приняла это извѣстіе уже совсѣмъ спокойно. Испорченная успѣхами на балахъ, я начинала вѣрить, что, дѣйствительно, такая партія была для меня неподходящей. А что касается любви, то мнѣ говорили со всѣхъ сторонъ, да и сама я видѣла, какъ быстро и легко исчезаетъ это чувство. Одна изъ самыхъ близкихъ мнѣ подругъ любила уже три раза и сама охотно говорила объ этомъ.
   Въ то время, по выраженію матери, "вертѣлся" около меня одинъ адвокатъ, котораго я даже полюбила. Претендентъ -- не пара пану Францишку. Правда, положимъ, спустя двѣ недѣли этотъ адвокатъ будто бы захворалъ и пересталъ бывать на балахъ, даже и у насъ, а спустя годъ женился на дочери богатаго купца. Но и это я приняла очень легко. Въ то время у меня уже былъ другой -- помощникъ начальника станціи. Онъ началъ бывать у насъ все чаще, и его я полюбила также. Судьба пожелала, чтобы его перевели на другую станцію, далеко отъ Варшавы. Онъ хотѣлъ пріѣзжать, писать; говорилъ, что умретъ отъ тоски. Однако не подавалъ никакихъ вѣстей о себѣ, и до сихъ поръ я не знаю, что сталось съ нимъ. Мать была сердита, возмущена. Я не обращала вниманія. Вскорѣ опять въ Криницѣ я познакомилась съ однимъ докторомъ. Дѣло дошло до свиданій, какъ бы безъ вѣдома матери. Но въ Варшавѣ все разстроилось. Оказалось, что мать въ Криницѣ записалась женой помѣщика. Позднѣе все это обнаружилось.
   Потомъ? Потомъ уже не помню, кто "наступилъ". Успѣхъ я имѣла постоянно. Мать испытывала мученія отъ безсонныхъ ночей на балахъ, я рвала газовыя платья и туфли. Почти за каждымъ ужиномъ на балу я пила шампанское, на карточкахъ кавалеровъ я была записана вездѣ. "Кто-нибудь" былъ всегда около меня. И непремѣнно злополучная судьба отгоняла отъ меня всѣхъ. Этотъ былъ боленъ, тотъ уѣхалъ, тотъ былъ обиженъ изъ-за какихъ-то пустяковъ, тотъ начиналъ поступать такъ, что необходимо было его отстранить отъ себя, другіе молчали, но только черезъ нѣсколько посѣщеній переставали бывать у насъ.
   Мать часто мнѣ дѣлала замѣчанія, что это моя вина, что я не умѣю никого удержать при себѣ. Быть можетъ, эти упреки имѣли свое основаніе. Я видѣла, какъ отецъ выбивается изъ послѣднихъ силъ, чтобы доставить намъ возможность широкой жизни. Видѣла хлопоты матери, скупившейся на необходимыя вещи въ домѣ, "которыхъ не видно", и тратившей почти всѣ деньги на балы, на мои туалеты, на поѣздки въ Криницу, а затѣмъ въ Закопаны.
   Я чувствовала, что единственнымъ избавленіемъ отъ этихъ всѣхъ мученій, хлопотъ будетъ мой выходъ замужъ, хотя бы и не "блестящій", а обыкновенный. И всегда такъ случалось, что во время этихъ семейныхъ сценъ "кто-нибудь вертѣлся" около меня, и казалось, что еще немного усилій, нѣсколько баловъ, одна шумная поѣздка "за границу" и мы добредемъ до тихой пристани. При этомъ попрежнему на всѣ мои просьбы о занятіяхъ музыкой, вмѣсто безконечной погони за мужемъ, я встрѣчала рѣзкій отпоръ со стороны матери...
   Измѣнилась и я. Мнѣ не было еще тридцати лѣтъ, когда я поняла, наконецъ, судьбу, отгонявшую отъ меня моихъ влюбленныхъ: у меня не было приданаго. Вмѣсто этого я имѣла въ глазахъ свѣта много претензій, много "тона". И дома мнѣ всячески не позволяли "спускаться" съ этого тона. Я должна была имѣть всегда свѣжіе туалеты, дѣлать у себя разорявшіе насъ вечера. Я привыка къ мысли, что иначе не можетъ быть, что только какая-нибудь "партія" закончитъ эти усилія. Я начала дѣятельно помогать матери. На ея замѣчанія о неумѣніи удержать кого-нибудь при себѣ я отвѣчала легкимъ флиртомъ. И стала искать... Самолюбіе мое было задѣто. Я не была никогда красивой, но была симпатичной и изящной. Постепенно я научилась подчеркивать свои хорошія стороны. Ко всѣмъ мужчинамъ я въ глубинѣ сердца стала относиться крайне недружелюбно, внѣшне, однако, сознавая, что ихъ необходимо побѣдить, сломить. И если бы тогда я вышла замужъ, я сдѣлалась бы тиранкой, мстительницей за свой полъ. Но мать начала меня удерживать, испуганная, что обо мнѣ всюду говорятъ, какъ о "салонной львицѣ"... Никогда такъ хорошо не проводила я время, какъ тогда.
   Мнѣ было уже двадцать девять лѣтъ, когда на одномъ изъ баловъ обратилъ на меня вниманіе аптекарь (онъ имѣлъ намѣреніе купить аптеку). Послѣ нѣсколькихъ вечеровъ его ухаживанія, я заговорила о немъ съ матерью
   -- Ахъ, да... этотъ аптекарь!-- проговорила она съ легкой гримасой.-- Ну, что же дѣлать! Только не забывай своего прежняго тона и положенія, хотя бы и стала его женой.
   Но уже черезъ нѣсколько недѣль я узнала, что мой влюбленный дѣйствительно хочетъ купить аптеку хотя бы за двѣ тысячи... изъ моего приданаго, котораго я, конечно, не имѣла.
   Мать была возмущена, какъ никогда, но въ то же время торжествовала:
   -- Я всегда говорила, что это не наша сфера!
   Пришелъ день, когда мнѣ исполнилось тридцать лѣтъ. Я сказала объ этомъ матери. Но мать только разсердилась и закричала:
   -- Не смѣй напоминать объ этомъ, даже мнѣ!
   Съ этого времени я должна была забыть свои лѣта. Должна была забыть французско-прусскую войну, нѣкоторыхъ подругъ, профессоровъ и директора консерваторіи. Мать начала опять пудриться и молодиться ради меня. Я стала избѣгать женщинъ, моихъ ровесницъ, теперь женъ и матерей, порой очень многочисленнаго семейства, съ которыми была на "ты". Я сблизилась и завела дружбу почти съ подростками.
   Снова до меня дошло извѣстіе о панѣ Францишкѣ. Будто бы онъ купилъ гдѣ-то аптеку, имѣетъ пятерыхъ дѣтей, и старшую дочь уже помѣстилъ въ Варшавѣ въ пансіонѣ.
   Внезапно насъ постигъ тяжелый ударъ. Умеръ мой отецъ. Къ болѣзненному чувству утраты прибавилась еще матеріальная нужда. Мы остались не только безъ средствъ, но еще съ долгами. Микроскопической эмеритуры матери нехватало даже на содержаніе скромной квартиры. Надо было приниматься за работу.
   Тогда-то наконецъ оказался нужнымъ мой "талантъ". Я стала давать уроки музыки. Съ начала было тяжело и трудно, но затѣмъ дѣло наладилось, и я, работая весь день, могла содержать и себя, и мать. Я пріохотилась къ этимъ занятіямъ. Они заполнили мнѣ время, которое я прежде не знала куда дѣвать. Мысли о замужествѣ отлетѣли отъ меня. Я начала свыкаться съ мыслью, что останусь старой дѣвой и что жизнь пройдетъ у насъ вмѣстѣ, вдвоемъ, въ тихой, спокойной старости.
   Но мать не желала еще примириться съ этимъ. По окончаніи траура мы опять начали "бывать въ свѣтѣ". Уступала я крайне неохотно. Во мнѣ произошла перемѣна. Я вся была занята работой. Кромѣ того, я уже не была маленькой барышней, влекомой матерью на рынокъ продажи -- замужества; я уже не была салонной львицей, бросающейся на добычу; я была зрѣлой женщиной, интересующейся человѣкомъ, бездѣятельной участницей игры свѣта. Бывали вечера, когда я охотно проводила все время въ бесѣдѣ только съ женщинами. Съ мужчинами я была серьезна. Любила съ ними спорить и говорить о политикѣ, о будущихъ формахъ жизни. Теперь я цѣнила и уважала мужчинъ пожилыхъ, сорокалѣтнихъ. И съ этими людьми я могла свободно помѣняться мыслями. Я сдѣлалась тихой, спокойной, болѣе думающей. О томъ блестящемъ замужествѣ, на которое такъ тщетно разсчитывала мать, я уже не думала совсѣмъ, довольная своей настоящей спокойной жизнью. Въ окружающей средѣ меня стали любить и цѣнить, чего давно не было. И приглашали на вечера въ дома безъ всякой задней мысли, чего также не было еще до сихъ поръ.
   И все-таки, если бы тогда появился какой-нибудь человѣкъ съ добрымъ сердцемъ и сказалъ мнѣ: "Будь моей подругой жизни!" я бы его полюбила только за то, что онъ призвалъ меня раздѣлить съ нимъ судьбу. Я была бы ему женой, подругой, слугой, самымъ вѣрнымъ товарищемъ его горя и радости.
   Теперь же я, старая, зрѣлая женщина, много видѣвшая, много знающая, смотрю ясно и трезво на вещи, смотрю ясно и трезво на васъ, мужчинъ. И поэтому -- презираю васъ.
   Я не удивляюсь вамъ, не желавшимъ меня, двадцатилѣтней глупой куклы, влекомой матерью по вечерамъ и баламъ, матерью, которая старалась спустить меня со своихъ рукъ, подобно купцу, спускающему товаръ, котораго у него много на складѣ,-- такъ какъ это было бы смѣшно и принижало бы какъ васъ, такъ и меня. Я не удивляюсь вамъ, не желавшимъ меня, двадцатисемилѣтней львицы салонной, добровольно выступающей въ погонѣ за мужемъ и... хорошимъ содержаніемъ,-- такъ какъ это было бы дурно, нечестно. Я не удивляюсь вамъ, не желавшимъ меня еще вчера, старѣющей дѣвы, уже смѣшной въ своихъ требованіяхъ,-- такъ какъ это было бы уже поздно. Но я удивляюсь тому, что среди васъ не нашлось такого человѣка, который оцѣнилъ бы меня, тридцатилѣтнюю дѣву, зрѣлаго члена человѣчества, непритязательную въ своихъ стремленіяхъ, довольно еще симпатичную,-- этого я простить не могу.
   Я взлелѣяла бы его ребенка, я стала бы женщиной, созданной для спокойнаго домашняго труда, я устлала бы ему это нѣжное гнѣздышко тѣснаго счастья, къ которому васъ всегда такъ влечетъ. Но не нашлось такого. Я видѣла, какъ часто во время серьезнаго разговора вы исчезали отъ меня съ глупымъ, полнымъ ироніи смѣхомъ... я видѣла. Я видѣла, какъ попадались вы въ цѣпкія когти кокетокъ, вертѣвшихъ долгое время вами... Я видѣла это, видѣла, и потому презираю, васъ!
   Опять прошло нѣсколько лѣтъ.
   Еще ударъ поразилъ меня. Умерла мать.
   Она болѣла недолго. Ея крѣпкая натура боролась съ болѣзнью, но побороть не могла. Всякая надежда упала. Наступила агонія. Ошеломленная, я сидѣла около нея всю ночь, всматриваясь въ черты этой единственной подруги моей жизни, которая покидала меня.
   Я страшно страдала, и однако, помню это хорошо, даже тогда, передъ смертью этого единственнаго дорогого мнѣ существа на свѣтѣ, чувствовала, что не забуду, не могу забыть того, что причинила когда-то мнѣ мать...
   Я осталась одна.
   Одна...
   Я думала, что сойду съ ума. Къ страданіямъ о матери прибавилось сознаніе полнаго одиночества. У меня не было ни сестры, ни подругъ, ни близкихъ родныхъ. Самыми сносными были для меня часы занятій внѣ дома, но когда я вечеромъ возвращалась къ себѣ, въ эту пустую комнатку, отчаяніе овладѣвало мною. Я не могла читать одна, не могла одна пить вечерняго чаю. Усѣвшись въ уголъ дивана, я плакала цѣлыми часами, или одеревенѣвшимъ взоромъ безсмысленно всматривалась въ одну точку, ожидая наступленія ночи. Ахъ, эти длинные вечера, такіе страшные, такіе безнадежно одинокіе! Порой я вскакивала какъ сумасшедшая и бѣгала по комнатѣ, ломая руки и повторяя: "Одна, одна, одна!"
   Наконецъ, я пришла въ себя. Я чувствовала, что такъ не выживу. И если я не хотѣла сойти съ ума, надо было что-нибудь предпринять, къ чему-нибудь стремиться.
   Одиночество меня угнетало. Надо было бороться, чтобы его разъ навсегда побороть.
   Я вообразила себѣ, что для меня еще не исчезла совсѣмъ надежда выполненія одной изъ самыхъ важныхъ задачъ жизни женщины -- быть женой и матерью. Мнѣ было тридцать шесть лѣтъ. Не было исключеніемъ, чтобы и старше меня выходили замужъ. Я не бросала занятій, напротивъ искала ихъ, я была еще сильной тогда и здоровой. Нѣсколько морщинъ не дѣлали меня еще старой дѣвой... Я обманывала себя мечтами, что еще гдѣ-нибудь на свѣтѣ найдется такой одинокій, несчастливецъ, который захочетъ со мной раздѣлить жизнь.
   Ахъ, я уже не ждала чего-нибудь необычайнаго! Пусть бы онъ былъ бѣднымъ,-- я работала бы вмѣстѣ съ нимъ, помня всегда, что меня не ожидало ничего другого. Пусть бы онъ былъ больнымъ, я ухаживала бы за нимъ, благодарная еще, что кому-то нужна на свѣтѣ. Пусть бы онъ былъ несчастенъ, я утѣшала бы его... Но не нашлось такого...
   Ахъ, правда. Разъ сватали меня за пятидесятилѣтняго вдовца съ шестью дѣтьми, изнуреннаго, совсѣмъ лысаго. Я колебалась немного, но потянуло меня къ нему то, что такъ порой непріятно другимъ, потянули дѣти. Они были красивы, добры и еще малы, требовали ухода и могли привязаться ко мнѣ. Я уже хотѣла отвѣтить "да", когда внезапно мой вдовецъ сдѣлалъ предложеніе и вскорѣ затѣмъ женился на приказчицѣ. Черезъ годъ она убѣжала отъ него и пропала безъ вѣсти... Я презираю, презираю, мужчины, васъ!
   Спустя нѣсколько лѣтъ до меня дошли опять слухи о панѣ Францишкѣ. У него случилось несчастье. Старшая дочь, которую выдали замужъ, умерла, оставивъ маленькихъ дѣтей.
   Черезъ годъ у меня была странная встрѣча.
   Была осень, листья падали съ деревьевъ. Я поспѣшно шла Саксонскимъ садомъ на урокъ музыки. Внезапно около меня, какъ серебряный колокольчикъ, раздался радостный крикъ мальчика: "И Адя нашла, бабушка!" Передо мной стояла двухлѣтняя дѣвочка, румяная какъ яблоко, свѣжая, держа въ рукѣ и показывая только что сорванный каштанъ. Возлѣ нея, ухватившись за платье, стоялъ мальчикъ съ длинными бѣлокурыми волосами. Издали къ нимъ приближались старшіе.
   Я бросила взглядъ и узнала сразу его. Онъ немного растолстѣлъ, опустился, немного измѣнился. Я не видѣла его съ той поры, когда были розы...
   Жена его, худая, небольшого роста женщина, уже одѣтая постариковски, хотя еще не старая. Занятые внучкой и внукомъ, они не обратили на меня вниманія.
   Ноги задрожали подо мной. Я должна была сѣсть на лавку. Моя "модная" шляпа показалась мнѣ шутовскимъ колпакомъ и стала тяжелой какъ свинцовая. И я смотрѣла, какъ шли они, стираясь въ перспективѣ аллеи, подъ руку, спокойные, дѣлая замѣчаніе внучатамъ, спорившимъ изъ-за каштановъ.
   Что же дальше? Что же дальше?
   Вы хорошо знаете мои послѣдніе годы, за которые теперь мнѣ становится стыдно, эти годы безумной погони за уходящимъ все дальше отъ меня единственнымъ проблескомъ счастья. Утромъ я пудрилась, подкрашивала брови, утомительно прятала сѣдину, затягивалась въ корсетъ. Весь день бѣгала по урокамъ, слушая надоѣвшія гаммы и фальшивые пассажи. Вечеромъ являлась веселой, молодой, здоровой, пріятной, выставляя себя на продажу за дешевѣвшую съ каждымъ днемъ плату. Ночью кусала до боли пальцы, заливала слезами подушки и кричала: "Одна, одна, одна!"
   Одна!
   Ахъ, говорите: эмансипація, самостоятельность, независимость!
   А я вамъ говорю, что это плодъ сладкій только для тѣхъ, кому онъ запрещенъ. Для насъ онъ горекъ, напоенъ желчью.
   Эмансипація? Въ чемъ?
   Въ любви и въ ея узахъ? Дайте же мнѣ эти путы, я хочу ихъ, жажду, я должна кого-нибудь любить и чувствовать, что кому-то нужна. Развѣ мнѣ легче, что вмѣсто того, чтобы растить, воспитывать, учить собственныхъ дѣтей, я должна учить только и только дѣтей чужихъ? Самостоятельность? Въ чемъ? Что я свободно могу, если только захочу, идти въ театръ и сидѣть тамъ одна? Что свободно могу быть гдѣ угодно въ ресторанахъ и питаться "домашними обѣдами" вмѣсто того, чтобы прозаично обдумывать дома обѣды для своихъ капризныхъ дѣтей и для больного мужа? Что я могу свободно хоть всю ночь не тушить лампы, такъ какъ это зависитъ отъ меня одной, и пугаться мрачныхъ угловъ своей комнаты, вмѣсто того, чтобы прислушиваться къ спокойному дыханію своего ребенка? Что я могу пріѣхать въ Біарицъ, или даже въ Гонолулу, не отдавая никому отчета, лишь бы имѣла деньги? Независимость? Въ чемъ? Развѣ въ томъ, что я могла бы возвращаться домой, когда захочу, если бы только не боялась, что ко мнѣ ночью кто-нибудь пристанетъ? Или въ томъ, что могла бы завязать романъ, не обращая вниманія ни на кого, если бы только нашла партнера?...
   Ахъ, это только слова, слова,-- слова пустыя, безсодержательныя слова... А вы мнѣ совѣтуете на нихъ основать жизнь!
   И, видите, я даже явно, громко не могу жаловаться, излить свое горе. Мать, потерявшая дѣтей, вдова, потерявшая мужа, банкротъ, потерявшій состояніе, эти могутъ жаловаться, негодовать, и всѣ имъ сочувствуютъ. А кому же мнѣ, не подвергая себя насмѣшкамъ, уколамъ, ироніи, излить свое горе -- мнѣ, старой дѣвѣ, истрепанной, отброшенной жизнью?... Или, какъ бы для ироніи, мнѣ остается только одна роль,-- роль "самостоятельности", когда я буду всѣмъ и каждому говорить, что не вышла замужъ, не стала матерью только потому, что не желала. И такая ложь, такое богохульство будетъ теперь вывѣской моей жизни!...
   Но слушайте, въ первый и послѣдній разъ я разскажу вамъ все. Я должна, должна... Это давитъ меня, душитъ.
   Я протестую!
   Протестую всѣми фибрами моей измученной души!
   Протестую во имя права природы, которую у меня растоптали!
   Я была женщиной молодой, сильной, здоровой, созданной къ выполненію всѣхъ задачъ, предназначенныхъ для каждаго организма. Мое нормальное тѣло могло и должно было отдаться всѣмъ правамъ и преимуществамъ и исполнить всѣ обязанности, налагаемыя природой. По какому праву вы отстранили меня отъ этого?
   Я сказала, что въ отношеніи меня вопросъ касался не столько этихъ привилегій, сколько обязанностей... Изъ принципа я беру эти слова обратно... Отчего не дали мнѣ испытать того, на что я имѣла право и къ чему была создана? У всякой самки больше привилегій, чѣмъ у меня. Я, женщина, высшее произведеніе природы, ея цвѣтъ, ея вѣнецъ, я -- лишена всего, это всего оттолкнута. Что за уродливое извращеніе природы, что за бездонная пропасть глупости, что за злая насмѣшка надъ здравымъ умомъ!...
   Поймите же это хорошенько вы, равнодушные, вы, насытившіеся, вы, никогда не жаждавшіе, не алкавшіе! Вотъ я слышу, читаю, что существуетъ на свѣтѣ какое-то блаженство, безбрежное упоеніе, нѣчто такое, для чего люди приносятъ иногда изумительныя жертвы, за чѣмъ стремятся какъ за счастіемъ, нѣчто такое, что даже мудрые изслѣдователи полагаютъ самымъ могучимъ двигателемъ жизни; какая-то полнота, какое-то послѣднее насыщеніе, какое-то безмѣрное содроганіе всего существа; и я могу, и я имѣю право почувствовать этотъ самый сильный аккордъ жизни. И все-таки вы меня оттолкнули отъ этой чаши!
   Почему, почему?
   Я бросаю вамъ крикъ протеста и возмущенія: почему?
   А эти обязанности? Эта великая цѣль поддержанія рода человѣческаго?
   Почему мое здоровое и сильное тѣло должно остаться безплоднымъ? Почему я не могу вмѣстить въ себѣ новой жизни? Почему моя грудь не взлелѣяла никого? Почему я должна быть тѣмъ несчастнымъ цвѣткомъ, на который не падаетъ ничей взоръ, который остается безплоднымъ?...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И когда спустя два дня вы увидите внезапно старую женщину, немного расплывшуюся, безъ корсета, въ старомъ платьѣ, съ прядями сѣдины въ волосахъ, сгорбленную годами и судьбой, вы сначала немного удивитесь, а затѣмъ скажете, что она поступила очень разумно. И, быть можетъ, вамъ не придетъ въ голову, что подъ добродушной улыбкой старой дѣвы скрываются вчерашнія бури и страшные крики безсильнаго протеста.
   И если порой я выйду изъ роли и въ глазахъ моихъ блеснетъ отчаяніе, не удивляйтесь очень. Я буду въ траурѣ по одной женщинѣ, которая умерла не отъ избытка счастья. Жить можно только разъ, и вернуть ничего ужъ нельзя, нельзя...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ранній ноябрьскій вечеръ. Отекаютъ подернутыя инеемъ стекла и падаютъ капли. За окнами на крышахъ виднѣется во мракѣ снѣгъ, недавно выпавшій, еще чистый. Небо сѣрое, грязное, темнѣющее отъ этого снѣга, тяжелое какъ печаль.
   Близится зима, близятся длинныя ночи, дни короткіе, мрачные.
   Тяжело. А жить какъ-нибудь надо...

Перев. М. Левицкій.

"Русская Мысль", кн. X, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru