Дидро Дени
О подражании, выражении и сочинении в живописи

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

О подражаніи, выраженіи и сочиненіи въ живописи.

   Природа не производитъ ничего неправильнаго; всякая форма, изящная, или безобразная, имѣетъ свою причину, и во множествѣ видимыхъ существѣ нѣтъ ни одного, которое не было бы такимъ, какимъ ему бытъ прилично.
   Если бы намъ были извѣстны причины и дѣйствія, то надлежало бы только представлять существа въ ихъ настоящемъ видѣ и съ ихъ существенными свойствами. Чѣмъ совершеннѣе и ближе къ причинамъ было бы подражаніе, тѣмъ болѣе угодили бы мы общему удовольствію.
   Однакожъ, не смотря на наше невѣдѣніе дѣйствій и причинѣ,не смотря на условныя правила, проистекшія изъ сего невѣдѣнія, сомнѣваюсь, чтобы артистъ, который отступилъ отъ правилъ и наблюдалъ строгое подражаніе природѣ, остался безъ оправданія; чтобы изображеніе слишкомъ толстыхъ и короткихъ ногъ, надутыхъ колѣнъ, широкихъ и тяжелыхъ головъ, не угодило тому тонкому вкусу, который приобрѣтаемъ отъ внимательнаго наблюденія феноменовъ природы, и который можетъ опредѣлить для насъ тайную связь и необходимую стройность сихъ безобразій.
   Кривоносый человѣкъ въ природѣ не противенъ; ибо одно отвѣчаетъ другому: до сего безобразія доведены мы нѣкоторыми мѣлкими пороками, которые его скрадываютъ. Изобразите кривоносымъ Антиноя, оставивъ все прочее, какъ оно есть: этотъ кривый носъ его испортитъ; отъ чего? Отъ того что онъ будетъ не кривоносымъ отъ природы, но съ носомъ искривленнымъ рукою искусства, или справедливѣе, изломаннымъ вами.
   Мы говоримъ о человѣкѣ, по улицѣ идущемъ, что онъ нескладенъ. Правда, по нашимъ бѣднымъ правиламъ; но судя по чертежу природы, иное совсѣмъ дѣло. Мы говоримъ о статуѣ, что она прекрасна и во всей соразмѣрности. По искусству такъ; но по натурѣ?
   Еслибы я былъ свѣдущѣе въ тайнахъ искусства, то зналъ и сказалъ бы можетъ быть, какъ далеко можетъ артистѣ повиноваться принятымъ правиламъ соразмѣрь костей. А мнѣ извѣстно только то, что правила не могутъ устоять противъ самовластія природы, и что возрасты и состоянія человѣческія требуютъ совершеннаго отступленія отъ правилѣ во многихъ случаяхъ, если не во всѣхъ. Никто не говоритъ, чтобы фигура была дурно нарисована, когда она показываетъ вѣрно наружное образованіе человѣка, его возрастѣ, и его навыки, или жизненныя силы въ дѣйствіи. Эти жизненныя дѣйствія и силы опредѣляютъ и полный ростѣ фигуры, и соразмѣрность членовъ, и цѣлое въ живописи; отъ сего искусства родится передъ своими глазами и младенецъ, и возмужалый человѣкѣ, и старецъ, и дикій, и образованный гражданинѣ, и судья, и воинѣ, и дровосѣкѣ. Труднѣйшій для искусства предметѣ былъ бы конечно человѣкъ 25 лѣтъ, мгновенно рожденный отъ земной персти, и еще не обнаружившій своихъ жизненныхъ дѣйствій; но такой человѣкѣ и такая фигура не существуютъ въ природѣ.
   Слѣдуетъ изъ того, что надобно рисовать съ природы, а не съ извѣстныхъ въ академіяхъ моделей, не съ бѣдняка, посаженнаго передъ ученикомъ, и на то начатаго, чтобы онъ представлялъ куклу или чучелу. Ети такъ называемыя позиціи академическія, принужденныя, приготовленныя, приказанныя, ети дѣйствія холодно и нескладно показываемыя, что имѣютъ общаго съ положеніями и дѣйствіями природы? Что имѣетъ общаго человѣкѣ, на вашемъ дворѣ качающій воду насосомъ, съ тѣмъ человѣкомъ, который безъ усилія, и по вашему заказу размахиветъ руками, чтобы представить сіе движеніе и дѣйствіе? Что есть общаго между тѣмъ кто притворяется умирающимъ, и тѣмъ кто въ самомъ дѣлѣ кончаетъ жизнь отъ болѣзни, или отъ руки убійцы? Что общаго между шпажными бойцами въ школахъ, и кулачными на площадяхъ? Этотъ человѣкъ, который проситъ, дремлетъ, задумывается, падаетъ въ обморокъ притворно, имѣетъ ли что нибудь общее съ крестьяниномъ лежащимъ на землѣ отъ усталости, съ философомъ въ мысляхъ сѣдящемъ передъ огнемъ камина, съ человѣкомъ задохшимся и падающимъ безъ чувства? Ничего, совсѣмъ ничего.
   Между тѣмъ природа забывается, воображеніе наполняется дѣйствіями, положеніями и фигурами искусственными, странными и холодными; память заграждена ими, и со временемъ онѣ лягутъ на полотно. Едва артистъ возмется за кисть или за карандашъ, и скучные призраки обступятъ его, и безъ особеннаго чуда не льзя ему выгнать ихъ изъ головы. Я зналъ молодаго человѣка, который передъ началомъ работы становился на колѣни, и говорилъ: Боже мой! спаси меня отъ моделей.
   Не въ школахъ научаемся мы общему отливу движеній, отливу, который чувствительнымъ образомъ распространяется ртѣ головы до ногѣ. Пускай женщина опуститъ голову въ задумчивости, -- всѣ члены преклонятся подъ симъ вѣсомъ; пускай она подниметъ и выпрямитъ голову,-- и тотчасъ въ слѣдъ ея двинется остатокъ махины человѣческой.
   Не одинъ разѣ готовъ я былъ сказать живописцахъ академіи: друзья мои, давно ли учитесь рисовать?-- Два года.-- Довольно етого. Оставьте теперь методу школьную. Посѣтите храмы молитвы, и увидите тамъ лица святости и вѣры. Сего дня совершается таинственный обрядъ причастія: идите въ приходскую церковь, бродите вокругъ исповѣдниковъ, вокругъ причастниковъ, -- и увидите истинное лице покаянія и набожности. Завтра обойдите рынокъ, -- увидите въ подлинникѣ человѣка досадующаго, или сквозь зубы ворчащаго, или перебранивающагося съ подобнымъ себѣ человѣкомъ. Обходите мѣста народныхъ собраніи; замѣчайте на улицахъ, въ садахъ, на площадяхъ, въ домахъ, -- и узнаете истинное движеніе въ дѣлахъ жизни и въ положеніяхъ человѣка.
   Наблюденіе природы ведетъ къ выраженію дѣйствій ея; а выраженіе есть образъ того, что происходитъ въ чувствахъ человѣка. И такъ буду говорить о выраженіи.
   Актеръ, не разумѣющій живописи, есть бѣдный актеръ; живописецъ, не свѣдущій въ тайнѣ физіономіи, есть бѣдный живописецъ.
   Въ части свѣта каждая страна, въ странѣ каждая область, въ области каждый городъ, въ городѣ каждое семейство, въ семействѣ каждое лице, въ лицѣ каждое движеніе имѣетъ свою физіономію и свое выраженіе.
   Человѣкѣ досадуетъ, слушаетъ, любитъ, ненавидитъ, негодуетъ, любуется, и каждое изъ сихъ движеній душевныхъ означается ясными, очевидными, для всякаго чувствительными чертами, не только на лицѣ его, но въ глазахъ, на устахъ, во всѣхъ чертахъ и частяхъ сего лица. Оно пламенѣетъ, гаснетъ, томится, носится безъ порядка, на одинъ предметъ устремляется; и воображеніе живописца есть запасная храмина сихъ различныхъ движеніи. Каждый изъ насъ имѣетъ свои подобный запасъ, и на немъ основывается судъ нашъ о красотѣ и безобразіи. Замѣтьте для себя, что вы чувствуете въ присутствіи мущины или женщины, и увидите, что всегда наружная вывѣска добраго или дурнаго свойства влечетъ, или отводитъ васъ.
   Представьте Антиноя передъ собою. Черты его прекрасны и правильны; на лицѣ его цвѣтетъ здоровье: мы любимъ свѣжесть и цвѣтъ лица здороваго человѣка. Онъ спокоенъ: мы любимъ спокойствіе. Онъ имѣетъ видъ благоразумный и задумчивый: мы любимъ благоразуміе и размышленіе. Теперь, осшавя другія части фигуры, буду только говорить о головѣ.
   Не перемѣняйте ничего въ чертахъ сего прекраснаго лица; только приподнимите одинъ конецъ губъ: лице представитъ ироническую усмѣшку, и лице не такъ будетъ приятно, какъ было прежде. Опустите губы по прежнему и поднимите рѣсницы: означится духъ гордости и вамъ не полюбится. Поднимите оба конца губъ, и заставьте его прямо смотрѣть обоими глазами: увидите безстыдную физіономію, и содрогнетесь за дочь свою, если вы отецъ. Опустите губы, закатите вѣки, закройте ими до половины яблоко, такъ чтобы онѣ раздѣляли зрачекъ на двое: и вы сдѣлаете изъ него человѣка лукаваго, скрытнаго, притворнаго, котораго станете убѣгать.
   У каждаго возраста свой вкусѣ. Лѣтъ осьмнадцати я бѣгалъ за женщиной, когда у ней губы розовыя, уста улыбающіяся, прекрасные бѣлые зубы, поступь смѣлая и легкая, ласковый взоръ, открытая грудь, пышныя и полныя щеки, носѣ загнутый; теперь, когда порокъ нейдетъ ко мнѣ, и я не гожусь для порока, люблю, и съ восхищеніемъ встрѣчаю молодую дѣвушку съ лицемъ скромнымъ, съ видомъ осторожнымъ, съ робкимъ взоромъ и рядомъ съ матерью стыдливо идущую: чей вкусъ лучше? мой ли 18 лѣтъ? мой ли 50 лѣтъ? Не трудно рѣшить задачу. Кто спросилъ бы меня въ молодости, что приятнѣе: порокъ, или добродѣтель? Тому отвѣчалъ бы я не задумавшись: послѣдняя, безъ сомнѣнія; не можетъ быть другаго отвѣта. Но чтобы вывѣдать отъ человѣка истину, надобно всякой часъ приводить, если могу такъ сказать, его душевныя страсти, обращаясь къ словамъ отвлеченнымъ и общимъ. Осьмнадцати лѣтъ бѣгалъ я не за красотою, но за удовольствіемъ, обѣщаемымъ лицемъ красавицы.
   Выраженіе слабо или не естественно, если оно оставляетъ безъ рѣшительнаго чувства. Каковъ бы ни былъ характерѣ человѣка, но если обыкновенное лице его означаетъ знакомую вамъ добродѣтель, оно привлечетъ васъ; если обыкновенное лице его показываетъ порокъ намъ знакомый, оно произведетъ отвращеніе.
   Иногда мы составляемъ сами себѣ физіономію. На лицѣ остаются знаки страсти, которая бываетъ нашей всегдашней страстію {Я видѣлъ въ одной городской слободѣ, или въ предмѣстіи (гдѣ долго имѣлъ свою квартиру), дѣтей очень миловидныхъ. На 12 или 13 году, глаза ихъ, до того кроткіе и смиренные, сдѣлались безстрашными и пылкими; складный ротикъ перемѣнился въ уродливый; на полной шеѣ означилось напряженіе мускуловъ; пышныя по гладенькія прежде щечки вздулись грубымъ и неприятнымъ образомъ; лице ихъ стало лицемъ, свойственнымъ самой подлой черни: и отъ всегдашней брани, драки, лжи, клятвы за одну копейку, они приняли видѣ жадной корысти, наглаго безстыдства и жестокой злости.}. Иногда мы получаемъ физіономію отъ природы. Ей угодно была сотворить насъ добрыми, и дать лице злое; или сотворить насъ злыми, и даnь лице доброе.
   Если душа человѣка или сама природа дала его лицу наружность кротости, справедливости и добронравія; вы почувствуете ихъ вліяніе; ибо природа начертала сіи добродѣтели на вашемъ сердцѣ, и вы примете съ радостію благовѣстителя сихъ добродѣтелей. Такое лице есть вѣрное за человѣка поручительство, написанное на языкѣ общемъ для всѣхъ людей.
   Каждое состояніе въ жизни имѣетъ свой собственный характеръ и свое выраженіе.
   У дикаго черты глубокія, твердые и означенные волосы всклокочены, борода обросла волосами, во всѣхъ членахъ строгая соразмѣрность: какое жизненное дѣйствіе могло измѣнить въ немъ природу? Онъ занимался ловлею или травлею животныхъ, бѣгалъ за ними, взлѣзалъ на дерево, дѣйствовалъ всѣми силами, произвелъ себѣ подобнаго, исполнялъ единственно намѣренія природы. Не видно въ немъ ни безстыдства, ни стыда. Гордый видъ смѣшенъ съ дикой независимостію; голова поднята высоко; взоръ у него твердый; онъ властелинъ и хозяинъ у себя въ лѣсу. Чѣмъ болѣе смотрю на него, тѣмъ примѣтнѣе для меня одиночество и откровенность его домашней жизни. Если онѣ говоритъ; тѣлодвиженія его повелительны, а рѣчь коротка и выразительна. Нѣтъ для него ни закона, ни предразсудковъ. Душа его легко воспламеняется; всегдашняя война есть природное его состояніе: онъ гибокъ, проворенъ, легокъ, а между тѣмъ крѣпокъ и силенъ.
   Черты его подруги, ея взоръ и осанка не тѣ, которыя у просвѣщенной Европеянки. Эта нагая женщина не примѣчаетъ наготы своей; она пускалась за своимъ мужемъ во всѣ его воинскіе происки, за нимъ и въ лѣсъ, за нимъ и въ долы, за нимъ и на гору. Младенецъ ея былъ на рукахъ у ней. Груди ея висѣли свободно, безъ всякой снуровки; длинные волосы развѣвалися по плечамъ. Станъ ея строенъ безъ искусства. У мущины голосъ громкой; у ней голосъ твердой. Ея взоры не такъ смѣлы: она пугается скорѣе; но гибка и рѣзва.
   Въ обществѣ, каждый гражданинъ имѣетъ свои характерѣ и свое выраженіе: ремесленникъ, дворянинъ, мѣщанинъ, ученый, духовный и воинъ. Между самыми ремесленниками есть навыки и лица, свойственныя ихъ мастерству.
   Каждое общество имѣетъ свое правленье, а каждое правленіе свой духъ главный или истинный, или предполагаемый, который бываетъ его душею, опорою и побужденіемъ.
   Республика есть мѣсто равенства: всякой подданный почитаетъ себя маленькимъ царемъ; видъ его будетъ высокомѣренъ и жестокъ.
   Въ монархіяхъ, гдѣ съ одной стороны повелѣваютъ, а съ другой повинуются, характеръ и рѣчь буду тѣ изъявлять ласку, учтивость, кротость, честолюбіе и услужливость!
   Въ царствѣ деспота, красота состоитъ въ раболѣпствѣ; тамъ требуютъ лицъ покорныхъ, робкихъ, униженныхъ, показывающихъ готовность внимать и безмолвствовать. Невольникъ ходитъ съ поникшей головою; кажется, что онъ подноситъ ее подъ руку, всегда сѣкущую мечемъ.
   А симпатія, о которой нельзя не упомянуть, есть быстрое, мгновенное и невольное сліяніе двухъ существѣ одного съ другимъ, при первомъ взорѣ, при первой встрѣчѣ, при первомъ ударъ; ибо симпатія въ семъ смыслѣ не мечта. Откуда происходитъ симпатія? Отъ влеченія какой нибудь добродѣтели; красота влечетъ къ удивленію, удивленіе къ почтенію, почтеніе къ желанію владѣть, а желаніе къ любви и страсти.
   Вотъ что можно сказать о характерахъ и выраженіяхъ лицъ; но сего недовольно: къ сему познанію надобно присоединять глубокую опытность. Надобно, чтобы наблюденіе познакомило человѣка съ радостями и бѣдствіями во всѣхъ возможныхъ видахъ и случаяхъ; надобно, чтобы ему были извѣстны битвы моровыя язвы, голодные годы буря, гроза, природа чувствительная, природа бездушная, природа въ изнеможеніи и въ недугахъ; надобно рыться въ историкахъ, начитаться поетовъ, запастись ихъ картинами. Когда Поетъ говоритъ: vero incefsu patuit dea, надобно искать фигуры въ самомъ себѣ. Когда онъ говоритъ: summa placidum caput extulit unda, надобно отлить ету голову, чувствовать, что должно заимствовать и что оставить безъ подражанія знать страсти, и выразишь ихъ безъ усилія. Лаокоонъ страдаетъ; не видно въ немъ притворнаго усилія; а между тѣмъ жестокая боль сводитъ всѣ члены отъ ногъ до головы его. Глубоко чувствую его страданіе, ноя не гнушаюсь имъ! Будь такимъ искуснымъ живописцемъ, чтобы я не могъ ни остановить глазъ на твоемъ полотнѣ, ни перестать смотрѣть на него.
   Прежде всего начертай голову изящнѣйшей формы. На прекрасномъ лицѣ отливаются страсти явственнѣе; и когда; онѣ свирѣпствуютъ, свирѣпство ихъ мѣшается съ красотою тѣмъ ужаснѣе и разительнѣе. У древнихъ Евмениды, прекрасныя лицемъ, казались отъ того еще страшнѣе. Мы чувствуемъ великое внутреннее безпокойство, когда въ одно время сердце влечется и отвращается Сильнымъ образомъ; и таково будетъ дѣйствіе Фуріи, представленной съ чертами великой красоты.
   Продолговатое лице у мущины, съ верху широкое, къ концу узкое: характеръ благородства.
   Круглое лице у женщины и у младенца: характеръ молодости, красоты и приятности.
   Одна черта, на волосъ перенесенная ближе или далѣе, украшаетъ или безобразитъ.
   Знай, что такое приятность лица и ухватокъ, то есть строгая и точная сообразность членовъ съ натурою дѣйствія.
   Берегись особливо искуственныхъ тѣлодвиженій актера, или танцмейстера. Красота натуральнаго дѣйствія въ совершенномъ противорѣчіи съ ловкостію Вестриса, или Гарделя {Что же подумать о ловкости танцмейстера обыкновеннаго? Воображаю на минуту, что танцмейстерѣ встрѣчаетъ человѣка, стоящаго, подобно Антиною: одною рукою толкнувъ его подъ бороду, а другою ударивъ по плечамъ, онъ говоритъ ему: взрослый болванъ, развѣ едакъ держатся? Потомъ, вогнувъ ему внутрь колѣна, и приподнявъ его подъ руки, прибавляетъ: будь тверже на ногахъ; кажется, что ты восковая кукла, готовая растаять и разсыпаться: вытяни колѣна, выпрями станъ; держи носъ немного къ верху. И когда искусный мастеръ обратитъ его въ нестерпимаго щеголя, или франта, онъ начнетъ любоваться своимъ дивнымъ твореніемъ.}.
   Если, ты не имѣешь въ душѣ чувства того различія, которое бываетъ между человѣкомъ, только бесѣдующимъ въ гостяхъ, и дѣловымъ человѣкомъ, отправляющимъ должность, или порученіе, между человѣкомъ на единѣ и человѣкомъ на глазахъ людей; то брось въ огонь кисти твои. Ты Можешь только школьничать, мудрить и напыщать твои фигуры.
   Хочешь ли чувствовать это различіе? Ты дома, одинъ, въ ожиданіи бумагъ моихъ весьма важныхъ, до государственнаго дѣла касательныхъ. Бумаги не приходятъ; а государственныя дѣла требуютъ скораго исполненія. Ты задумался, сидя на большихъ креслахъ, подперши голову рукою, и локтемъ опершись на ручку креселъ; на головѣ у тебя накинутъ колпакъ, или подобраны волосы подъ гребнемъ; шлафрокъ распахнулся; полы его висятъ на обѣ стороны длинными борами: ты живописенъ, вдругъ объявляютъ тебѣ о приѣздѣ вельможи и, если угодно, министра; тотчасъ колпакъ поправленъ и шлафрокъ закинутъ пола на полу, и герой мой выпрямилъ голову, станъ, всѣ члены, съ ужимками, съ жеманствомъ, съ опрятностію весьма приятною для гостя, но весьма невыгодное для артиста. Недавно ты былъ достоинъ живописной кисти; теперь ты на стоить трудовъ живописца.
   Смотря, на нѣкоторыя фигуры, на нѣкоторые характеры Рафаеля, Карраччія и другихъ, мы спрашиваемъ себя; откуда они взяли ихъ, гдѣ ихъ видѣли? Въ сильномъ воображеніи, въ сочинителяхъ, въ облакахъ, въ пожарахъ, въ развалинахъ, въ народѣ, гдѣ они замѣтили первыя черты, увеличенныя поезіей. Ети люди имѣли чувствительность, оригинальность и собственный свой духъ; они читали стихотворцевъ. А стихотворецъ есть человѣкъ пылкаго воображенія, который плачетъ и пугается отъ сотворенныхъ имъ самимъ призраковъ и привидѣній.
   Теперь кстати говорить о дѣйствіи и противодѣйствіи поета на живописца (или скульптора), живописца на поета, того и другаго на живыя и бездушныя твари въ природѣ. Возвращаюсь къ юности міра, чтобы показать вамъ, какъ тогдашніе артисты имѣли взаимное вліяніе одни на другихъ, какъ дѣйствовали на самую природу, и клали на нее божественную печать. Гомеръ сказалъ, что Юпитерѣ потрясъ Олимпъ мановеніемъ черныхъ бровей своихъ. Онъ представилъ лице божества какъ Поетъ и какъ Ѳеологъ, и ету голову надлежало представить во храмѣ передъ вѣрующимъ молельщикомъ. Воображеніе скульптора разгорячалось, и онъ брался тогда за мраморъ и рѣзецъ, когда постигалъ ясно образъ чувствительный для набожныхъ. Поетъ освящалъ прекрасныя ноги Ѳетиды, -- и ети ноги были предметомъ вѣры; безподобную грудь Венеры -- и эта грудь была предметомъ вѣры; стройныя плечи Аполлона -- и ети плечи были предметомъ вѣры. Народъ ожидалъ и хотѣлъ передъ олтарями покланяться богамъ и богинямъ въ точности такимъ, какими были они означены въ его катихизисѣ. Ѳеологъ или поетъ ознаменовалъ ихъ, и скульпторъ не дерзалъ нарушать сего знаменія. Всякой осмѣялъ бы Нептуна неимѣющаго высокой груди, Геркулеса неимѣющаго полнаго хребта языческой библіи, и кусокъ еретическаго мрамора навсегда остался бы въ мастерской художника.
   Что изъ того слѣдовало (ибо поетъ не вводилъ ни новаго таинства, ни новой вѣры, и скульпторъ съ живописцомъ подражали только образцамъ природы)? То, что когда народъ по выходѣ изъ храма узнавалъ лица боговъ въ лицахъ людей, онѣ любилъ ихъ и плѣнялся ими несравненно болѣе. Женщина служила образцомъ для ногъ Ѳетиды, для груди Венеры: богиня возвращала ей красоты ея, но возвращала какъ предметъ святости, какъ предметъ благословенный. Мущина подалъ образецъ для Аполлоновыхъ плечь, для Нептуновой груди, для крѣпкихъ Марсовыхъ мышцъ, для величавой головы Юпитеровой, для прекраснаго лица Ганимедова; но Аполлонъ, Нептунъ, Марсъ, Юпитеръ и Ганимедъ возвращали ему тѣлесную красоту его какъ предметъ святости, какъ предметъ благословенный.
   Когда постоянныя или случайныя обстоятельства привели въ связь нѣкоторыя понятія у народа, ихъ не льзя разорвать въ головѣ его; и если случалось иному сластолюбцу видѣть черты своей любовницы въ лицѣ Венеры, то вѣрующій язычникѣ, не смотря на то, готовъ былъ всегда благоговѣть передъ головою своего бога на плечахъ какого бы не было смертнаго. И такъ могу думать, что когда собравшіеся Греки веселились зрѣлищемъ нагихъ юношей въ купальняхъ, въ гимназіяхъ, въ общенародныхъ играхъ, было въ дани приносимой красотѣ нѣчто святое для сердца и роскошное для чувства, какая-то чудная смѣсь любострастія и благочестія; любовникъ, стоя на колѣняхъ передъ красавицей, называлъ ее своей владычицей, своей богиней, и эти ласковыя имена, столь холодныя въ устахъ нашихъ, имѣли на ихъ языкъ другое совсѣмъ значеніе и дѣйствіе. Отъ чего? Отъ того, что влюбленный Грекъ переносился въ самомъ дѣлѣ въ царство небесъ, обиталъ между богами, истинно наслаждался предметомъ своего, и народнаго поклоненія.
   Не такъ ли происходило все въ умѣ Греческаго народа, какъ въ головѣ его поетовъ или ѳеологовъ? Ихъ сочиненія, въ которыхъ находимъ описанія предметовъ любви и страсти, наполнены уподобленіями предметамъ ихъ богослуженія. На устахъ улыбка Грацій, на лицѣ молодость цвѣтущей Гебы, персты Аврорины, грудь, руки, плеча, глаза Венерины. Иди въ Дельфы и тамъ увидишь моего Полидора. Пиши съ лица моей Фринеи, и выставляй картину въ Пафосъ. Вотъ прохожденіе столькихъ похвалъ, приносимыхъ смертнымъ и заимствованныхъ отъ боговъ, столькихъ епитетовъ неразрывно присвоенныхъ богамъ и героямъ: то были члены Греческой вѣры, стихи языческаго символа освященныя поезіею, живописью и скульптурою. Если намъ скучаютъ въ древнихъ стихотвореніяхъ неистощимые епитеты, то скучаютъ отъ того, что нѣтъ ни статуи, ни храма, ни модели для сличенія. Язычникъ, напротивъ того, читая ихъ въ поетѣ, переселялся воображеніемъ въ извѣстный ему храмъ, видѣлъ картину, или статую, которая подала мысль къ сравненію, и восхищался ею.
   Мы употребляемъ также слова божественныхъ прелестей и божественной красоты, но безъ отношенія къ древнему баснословію: онъ холодны и нечувствительны для сердца, у насъ сто женщинѣ совершенно различныхъ могутъ быть предметомъ подобной похвалы; но у Грековъ была извѣстная модель на полотнѣ, или изъ мрамора; и кто въ безуміи страсти сравнивалъ обыкновенную женщину съ Гнидійскою, или Пафосскою Венерою, тотъ подвергалъ себя осмѣянію.
   Возвратимся къ выраженію. Сколько другихъ замѣчаній любопытныхъ! Не оно, ли опредѣляетъ иногда цвѣтѣ или краску? Нѣтъ ли цвѣта ближайшаго къ нѣкоторымъ состояніямъ, къ нѣкоторымъ страстямъ? Блѣдность идетъ къ поетамъ, въ музыкантамъ, въ живописцамъ, къ скульпторамъ: эти люди бываютъ обыкновенно многожелчны. Черные волосы, прибавляютъ бѣлизны лица и живости взорамъ. Бѣлокурый цвѣтъ идетъ къ томности, къ лѣности, къ безпечности, къ тѣлу мягкому и прозрачному, къ глазамъ слезящимъ, голубымъ, умильнымъ.
   Выраженіе получаетѣ новую силу отъ окружныхъ предметовъ. Если ты представляешь мнѣ хижину, и передъ нею дерево; то хочу видѣть дерево застарѣлое, облупленное, растрѣснувшееся, клонящееся къ паденію; хочу чтобы нѣкоторымъ образомъ были общіе знаки бѣдствія, истощенія и ударовъ времени между симъ деревомъ и тѣмъ страдальцемъ, который подъ его тѣнью отдыхаетъ въ праздничные дни.
   Живописцы не ошибаются въ сихъ грубыхъ аналогіяхъ, но едва ли знаютъ тому причину. Если бы они знали ее, то искусство ихъ простиралось бы гораздо, далѣе, и творенія ихъ подобно Грезовымъ, были бы вѣчныя. Объясню вамъ это примѣрами. Живописцы развалинъ представятъ вамъ вокругъ ихъ пустынныхъ мѣстъ зданія, города, обелиски испровергнутые; бушуетъ сильный вѣтръ; съ котомкою за плечами идетъ странникѣ мимо развалинъ; съ младенцемъ на рукахъ идетъ въ рубищѣ женщина, и также мимо развалинъ; конные и другіе пѣшіе идутъ разговаривая, и также мимо развалинъ. Что подало мысль къ етимъ побочнымъ предметамъ? Связь или сродство идеи. Все минуетъ на землѣ -- и человѣкъ и жилища человѣка. Перемѣните видѣ картины: вмѣсто развалинъ города представьте надгробный памятникѣ; увидите, что артисту должно тогда вывесть другія дѣйствія изъ связи идей. Тогда утомленный странникъ положитъ посохъ и котомку къ ногамъ своимъ; онъ и собака его лягутъ оба у подножія гробницы; женщина будетъ сидя кормить груднаго младенца; конные, сойдя съ лошадей и пустивъ ихъ на лугъ, вступятъ въ разговоръ съ пѣшими, указывая, на гробницу и разбирая надпись ея. Для чего же такъ? Развалины суть мѣста грознаго паденія, а гробницы мѣста вѣчнаго мира; жизнь есть странствіе, а гробница пристань; наконецъ человѣкъ садится въ задумчивости тамъ, гдѣ прахъ человѣка покоится.
   Было бы не прилично и безсмысленно проводить странника мимо гробницы, и останавливать его у развалинъ; надгробный памятникъ не терпитъ движущихся вокругъ себя существъ, кромѣ птицъ, надъ нимъ въ высотѣ парящихъ, или быстро пролетающихъ, кромѣ трудящихся работниковъ, которые въ трудахъ не примѣняютъ предѣла жизни, и вдали поютъ безпечно. Говорю только о живописцахъ развалинъ. Историческіе и ландшафтные живописцы разнообразятъ, перемѣняютъ, противополагаютъ другъ другу окружные или побочные предметы, смотря по разнообразію, измѣненію и противоположности самыхъ идей въ ихъ понятіи.
   Отъ чего сквозные и уединенные храмы древнихъ имѣютъ для насъ такое великое дѣйствіе? Отъ простоты зданія! Домъ молитвы со всѣхъ сторонѣ разтворенъ, со всѣхъ сторонѣ приступенъ: вѣрный покровѣ прибѣгающихъ. Сами цари ограждаютъ себя каменными стѣнами, и величавый санъ не можетъ укрыть ихъ отъ злобы человѣческой; но храмы языческіе стояли въ обширныхъ пустыняхъ, и темные дремучіе лѣса ихъ окружающіе, вмѣстѣ съ ужасами мрачнаго суевѣрія, волновали и потрясали душу. Не въ шумѣ городовъ, но въ тишинѣ пустынь вѣщаетъ божество жъ человѣку. Тамъ люди покланялись ему съ большею таинственностію, съ большею свободою. Не было часа, назначеннаго для усердія! Каждый, только самдругъ съ своей совѣстію, бесѣдовалъ въ тишинѣ съ Богомъ.
   Наши архитекторы неимѣютъ дара и мыслей; имъ неизвѣстны побочныя идеи. Пробуждаемый мѣстными и сосѣдственными предметами, также какъ театральнымъ сочинителямъ, которые рѣдко умѣютъ пользоваться мѣстомъ дѣйствія.
   Здѣсь надлежалобъ говорить о выборѣ изящнаго въ природѣ. Но довольно замѣтить для артиста: что не всѣ тѣла и не всѣ виды угождаютъ вкусу, и достойны искусства -- ето относится къ формамъ; что не всѣ лица выражаютъ съ равною силою одинакую страсть, что есть премилыя ворчуньи и нестерпимые зубоскалы -- это относится къ характерамъ, что не во всѣхъ людяхъ равно обнаруживаются возрастъ и состояніе и что требуется, для вѣрнаго исполненія цѣли искусства, совершеннаго отношенія между природою, взятою за образецъ, и предметомъ сочиняемой картины. Но это должно объясниться въ слѣдующемъ разсужденіи о сочиненіи.-- В. И.

(Продолженіе въ слѣд. книж.)

-----

   [Дидро Д.] О подражании, выражении и сочинении в живописи / [С фр.] В.И. [Измайлов] // Вестн. Европы. -- 1813. -- Ч.69, N 11/12. -- С.229-253.
   

О подражаніи, отраженіи и сочиненіи въ живописи.

(Окончаніе.)

   Начиная говорить о сочиненіи, мы замѣтимъ, что человѣкъ имѣетъ только нѣкоторую мѣру прозорливости, и слѣдственно нѣкоторую опредѣленную мѣру вниманія. Ты сочиняешь поему, картину, исторію, романъ, трагедію, книгу для публики вообще; не перенимай же у иныхъ авторовъ, которые писали о воспитаніи. Изъ двухъ тысячь дѣтей едвали найдутся двое, которыхъ бы можно было воспитать по ихъ правиламъ. Размысливъ немного, они увидѣли бы, что орлиный полетѣ не есть образецъ общей природы. Сочиненіе, выставленное на глаза многолюдной толпы, имѣетъ великой порокъ, если не можетъ постигать его человѣкѣ съ здравымъ только смысломъ, не болѣе.
   Будь сочиненіе просто и ясно, безъ лишнихъ фигуръ, безъ постороннихъ околичностей; будь его предметъ одинъ. Пуссень представилъ на одной картинѣ впереди Юпитера обольщающаго Нимфу Калисто, а вдали обольщенную его жертву, влекомую Юноной. Такая ошибка недостойна сего великаго артиста.
   Живописецъ можетъ только располагать однимъ мгновеніемъ; и ему не позволяется обнять ни два момента, ни два дѣйствія. Есть нѣкоторые только-случаи, гдѣ, не нарушая ни истины, ни интереса, можно привести на память протекшее, или указать приближающееся мгновеніе. Внезапное происшествіе застигаетъ человѣка за его трудами или упражненіями; онъ занимается происшествіемъ, и еще занимается своими дѣлами.
   Если предметъ одинъ, ясенъ, простъ и связанъ, то могу обнять его однимъ взглядомъ; но етого не довольно, сцена требуетъ разнообразія, и будетъ разнообразна, если артистъ былъ строгимъ наблюдателемъ природы.
   Человѣкъ читаетъ книгу другому человѣку. Безъ всякаго приготовленія читатель расположится на своемъ мѣстѣ способнѣйшимъ для него образомъ; слушатель также. Если мнѣ читаютъ скучнаго автора, или тяжелаго поета, то правая рука моя поддержитъ мою бороду и клонящуюся голову; а лѣвая, подпирая локоть правой, будетъ выносить на себѣ всю тягость головы и руки. Не такъ слушалъ бы я сочиненія Шекспира, Вольтера, Виланда,
   Прибавьте третье лице къ дѣйствующимъ; оно поступитъ во всѣхъ отношеніяхъ какъ и два первыя; увидите соображеніе трехъ побудительныхъ интересовъ. Будь сто, будь двѣсти тысячь людей; порядокъ не перемѣнится. Конечно, случится шумъ, движенія, восклицанія, приливъ и отливъ людей; случится каждому думать только о самомъ себѣ, и для себя жертвовать общею пользою, или общимъ духомъ. Но скоро каждый обратится къ справедливости, и откажется отъ личныхъ требованій и безполезныхъ усилій. Такимъ образомъ порядокъ снова установится.
   Теперь взгляните на эту кучу людей въ часъ общаго волненія: духъ и нравъ каждаго человѣка во всей силѣ своей обнаруживается; а какъ нѣтъ ни одного человѣка совершенно сходнаго нравомъ и духомъ съ другимъ человѣкомъ; изъ того слѣдуетъ, что всѣ видимыя вами лица подобны листьямъ древеснымъ; нѣтъ листа одинакой зелени съ другимъ, ни лица одинакаго положенія и дѣйствія съ другимъ лицемъ.
   Взгляните на эту же кучу людей въ часы тишины, въ тѣ часы, когда всякой повинуется болѣе или менѣе своему побужденію; и какъ въ семъ повиновеніи есть разница, есть различіе и въ дѣйствіяхъ и въ положеніяхъ. И часъ волненія и часъ тишины имѣютъ то общее, что каждый показывается въ своемъ видѣ непритворно,
   Пускай артистъ наблюдаетъ законъ самоличностей и побужденій; и какъ бы ни была обширна его картина, сочиненіе не удалится отъ истины. Одна противоположность, позволяемая вкусомъ и выводимая изъ разнообразія личностей и пользъ, будетъ въ немъ находиться; и другой не требуется.
   Есть въ обыкновеніяхъ новѣйшихъ народовъ нѣчто недостойное кисти живописна: приятна въ свѣтѣ вѣжливость, несносна въ подражаніи искусствѣ. Присѣдающую женщину, шаркающаго мущину, шляпою размахивающую руку можно только представлять на екранѣ. Знаю, что въ опроверженіе сего мнѣнія укажутъ мнѣ на картины Ватто, но я не отступлю, отъ моего мнѣнія. Отнимите, у Ватто eгo ландшафты, колоритъ, фигуры и костюмы столь красивыя, смотрите только, на дѣйствіе -- и потомъ рѣшите.
   Подражаніе искусствъ требуетъ великаго, дикаго, разительнаго. Позволяю Персіянину поднести руку ко лбу и преклонить главу какая величавость въ семъ мужѣ, склоняющемъ чело свое! какое покорное смиреніе! какая одежда великолѣпная, свободная! Дому другому подобаетъ честь сего поклоненія, кромѣ Бога или родителя?
   Къ нашимъ безсмысленнымъ поклонамъ прибавьте наши старинные костюмы. Спорю съ первымѣ геніемъ въ свѣтѣ, что никогда не извлечетъ онъ ничего прекраснаго изъ нашего одѣянія для живописи или ваятельнаго, искусства. Какая прекрасная вещь, изъ бронзы или мрамора, человѣкъ во французскомъ кафтанѣ съ пуговицами, шпагою и шляпою!
   Но возвратимся къ расположенію и къ составу цѣлаго въ дѣйствующихъ лицахъ. Каждое дѣйствіе имѣетъ нѣсколько мгновеній, но артистъ избираетъ только то мгновеніе, которое продолжается не долѣе взгляда. А какъ на лицѣ, которое показывало страданіе и на которомъ изобразили радость, видно смѣшеніе теперешней страсти со слѣдами той, которая уже миновалась; равномѣрно можетъ остаться въ положеніяхъ, въ характерахъ, въ дѣйствіяхъ живописной картины слѣдъ преждебывшаго случая или мгновенія.
   Немногосложная система существъ не вдругъ перемѣняется, какъ извѣстно, всякому знающему природу, и въ сердцѣ имѣющему чувство истины; но ему извѣстно и то, что различныя фигуры и сомнительныя лица слабо содѣйствуютъ къ общему впечатлѣнію; и за то со стороны интереса утрачено бываетъ все то, что вознаграждается со стороны разнообразія. Что влечетъ мое вниманіе? Стеченіе народа. Не могу не дѣлить участія между столькими людьми, заманивающими мое любопытство. Мои глаза, мои чувства, моя душа влекутся невольнымъ образомъ туда, гдѣ встрѣчаю ихъ глаза, ихъ чувства, ихъ душу. И такъ мнѣ было бы приятнѣе отсрочить часъ дѣйствія, на за то показать мои силы, и освободиться отъ привязчивыхъ празднолюбцевъ. Празднолюбивы, кромѣ тѣхъ рѣдкихъ случаевъ, гдѣ есть разительная противоположность, кажутся мнѣ излишними. Но тогда какъ выведенная противоположность совершенно изящна, сцена перемѣняется, и главное вниманье зрителя обращается на празднолюбца противъ намѣренія живописца.
   Не люблю также въ живописи (кромѣ апоѳеозы) смѣщенія аллегорическихъ существъ съ дѣйствительными. Вижу заранѣе негодованіе всѣхъ почитателей Рубенса; но чистый вкусъ и любовь къ истинѣ свыше всѣхъ мѣлочныхъ уваженій. Смѣшеніе аллегоріи съ природою, приноситъ исторіи видѣ баснословный и безобразитъ многія произведенія Рубенсовы. Что значитъ представленное лице съ птичьимъ гнѣздомъ въ рукѣ, Меркурій, Радуга, Зодіакѣ, Стрѣлецъ въ комнатѣ и вокругъ постели родильницы? Это требуетъ, подобно древнимъ медалямъ и подписямъ, трудовъ антикваріи. То же скажу обѣ извѣстномъ монументѣ, въ Реймсѣ постановленномъ Пигалемъ. Тамъ на кипѣ товаровъ лежитъ поденьщикъ, а рядомъ съ нимъ женщина приводитъ льва за гриву. Пигаль! возьми свой рѣзецъ; изгладь слѣды чуднаго изображенія! Ты хочешь представить покровительствующаго Царя: будь онъ державнымъ покровителемъ земледѣлія, торговли и размноженія народнаго. Поденьщикъ твой, на кипѣ товаровъ лежащій, есть уже прекрасный символѣ торговли. Съ другой стороны піедестала раскинь на травѣ тучнаго вола; пускай статный и крѣпкій посселянинъ у роговъ его покоится: вотъ земледѣліе. Между обоими представь крестьянку толстую и здоровую, кормящую грудью младенца: вотъ народонаселеніе. Развѣ лежащій волѣ, покоющійся нагій поселянинъ, здоровая женщина съ веселымъ лицемъ и полными молокомъ грудями, не могутъ довольно представить изящныхъ красотъ для мастерскаго рѣзца твоего? Не тронетъ ли ето скорѣе твоихъ аллегорическихъ существѣ?
   Теперь замѣтимъ, что живопись, подобно поезіи, требуетъ bene moratae, чистыхъ нравовъ. Буше не вѣритъ тому, и порочные его картины никогда не плѣняютъ насъ; Грезъ есть добродѣтельный живописецъ и вокругъ его картинъ толпятся зрители. Я не совѣщусь и самъ читать иногда Петронія, Гораціеву Сатиру Ambubajarum, и мѣлкіе Катулловы Maдригалы, мною наизусть почти вытовержденные. Но я не хочу имѣть всегда передъ глазами кисти потопленной въ нечистотѣ не хочу, чтобы, изящныя искусства измѣняли своему предмету и намѣренію. Одинъ изъ прекраснѣйшихъ Виргиліевыхъ стиховъ, и одно изъ прекраснѣйшихъ правилъ искусства есть слѣдующее:
   
   Sunt lacrimae rerum, et mentem mortalia tangunt.
   
   Художнику надлежало бы надписывать, надъ своей мастерскою: 3дѣсь несчастные находятъ плачущее объ нихъ око.
   Вселять любовь къ добродѣтели, ненависть къ пороку, вниманіе къ странности -- вотъ достойное намѣреніе честнаго человѣка, принимающагося за перо, кисть, или рѣзецъ. Пускай безсовѣстный наглецъ является въ обществѣ безъ стыда, заключая въ душѣ тайное пятно злодѣянія: здѣсь ожидаетъ его праведное обличеніе. Добродѣтельные видятъ злаго, передъ ними стоящаго. Они вызываютъ его на судъ и къ отвѣту. Сколько ни притворяйся, сколько онъ ни оправдывайся, ему должно подписать свой собственный приговоръ; и если случай привелъ его въ картинную галлерею, то берегись онъ обратить глаза на страшную картину, на страшный судъ свой. Художникъ! твое дѣло прославить, предать вѣчности знаменитые и великіе подвиги; возвеличить страждущую добродѣтель въ посрамленіи, посрамить счастливый порокъ въ торжествѣ и славѣ; приводить въ ужасъ злодѣя и тирана. Представь мнѣ Коммода въ челюстяхъ звѣря достойной его добычею; на полотнѣ твоемъ разгроми ударомъ небеснаго мщенія кровопійцу, жаждущаго убійственныхъ побѣдъ и смертоносной славы; отмсти за добродѣтельнаго мужа его гонителямъ, богамъ и року; упреди судъ потомства: но если не имѣешь собственнаго духа смѣлости, то приводи на память справедливой приговоръ минувшихъ столѣтій; укоряй народъ въ гоненіи тѣхъ, которые вѣщали ему истину и отъ нее пострадали; покажи кровавыя позорища и суевѣрія и суемудрія; научи царей и народы остерегаться проповѣдниковъ обмана, и уважать апостоловъ истины: -- и ты, художникъ, и ты пылай ревностію стоять, въ ряду учителей рода человѣческаго, утѣшителей въ бѣдствіяхъ жизни, карателей злодѣйства, и возмездниковъ добродѣтели! Помни что
   
   Segnius irritant animos demifsa per aureni
   Quam quae sunt oculis subjecta fidelibus et quae
   Ipse sibi tradit spectator.
   
   И такъ съ нѣмыми лицами твоими бесѣдую я какъ съ живыми и краснорѣчивыми людьми.
   Живопись раздѣляется на собственно такъ называемую живописную часть и на часть выразительную. Но какъ бы ни расположилъ артистъ фигуры свои для лучшихъ дѣйствій въ отношеніи къ свѣту, его расположеніе ничего не значитъ, если въ составѣ цѣлаго не принимаетъ участія душа моя, если дѣйствующія лица его походятъ на людей незнакомыхъ, встрѣчающихся на гульбищѣ въ толпѣ многочисленной.
   Всякое выразительное сочиненіе можетъ въ то же время быть живописно; и когда оно выражаетъ ясно предметъ свой, тогда не льзя неимѣть ему достаточной живописи.
   Нѣтъ предметовъ неблагодарныхъ для истинныхъ артистовъ. Однѣ пустыя головы могутъ жаловаться на сухость матеріи. Что заключаетъ въ себѣ интереснаго положеніе священника и секретаря пишущаго подъ его диктатурою духовную рѣчь? Посмотрите же, что сдѣлалъ изъ того Карлъ Ванлоо. Это одинъ изъ лучшихъ и простѣйшихъ ескизовъ сего великаго мастера въ живописи.
   Говорятъ, что порядокъ неразлученъ съ выраженіемъ. Мнѣ кажется, что можетъ быть порядокъ безъ выраженія, и что сіе не рѣдко случается. А выраженіе безъ порядка бываетъ не такъ часто, особливо когда разсудить, что малѣйшее обстоятельство излишне вредитъ выраженію, хотя бы оно состояло въ отломкѣ мрамора, въ урнѣ, въ конѣ, или въ собакѣ.
   Выраженіе требуетъ сильнаго воображенія, пылкаго духа, искусства вызывать привидѣнія, оживотворять и представлять ихъ въ образѣ величія; а порядокъ въ расположеніи предполагаетъ нѣкоторое благоразуміе въ часы творческаго вдохновенія, пылкость и хладнокровіе, порывы и осторожность, что рѣдко соединяется въ природѣ. Но безъ сего строгаго равновѣсія артистъ бываетъ запальчивъ, или холоденъ, смотря по тому которая изъ двухъ способностей разсудка и воображенія увлекаетъ его сильнѣе.
   Главной идеи, по ея начертанію, должны быть подвластны всѣ другія: сила ея есть движущая и механическая, которая, подобно силѣ удерживающей тѣла небесныя въ ихъ орбитахъ и влекущая ихъ по тангенту сихъ орбитъ, дѣйствуетъ въ обратномъ содержаніи разстоянія.
   Артистъ! хочешь ли увѣриться, что не осталось на холстинѣ ничего сомнительнаго, ничего темнаго? Призови двухъ просвѣщенныхъ знатоковъ; пускай оба порознь и подробно объяснятъ твое сочиненіе. Не знаю, какое живописное произведеніе нашего времени выдержитъ подобный опытъ. Изъ пяти или шести фигурѣ едва ли останется двѣ или три, которыхъ не должно затирать. Не довольно, что ты хотѣлъ представить такую-то вещь, такое-то дѣйствіе; надобно, чтобы твоя мысль была правильна, ясна и основательна, и чтобъ въ ней не ошибся ни я, ни тотъ, ни другой, никто изъ теперешнихъ, никто изъ будущихъ зрителей.
   Другой важный порокъ есть слабость, посредственность, бѣдность мыслей, отъ которыхъ не льзя имѣть глубокаго впечатлѣнія, чувствовать сильнаго потрясенія. Смотришь, и не трогаешься; Нѣтъ лицъ, нѣтъ явленій, которыя бы, подобно грознымъ привидѣніямъ, обступили васъ, пристали къ вамъ, не упускали васъ изъ виду: На что растирать тебѣ краски на палитрѣ, брать кисть въ руки, истощать способы искусства, если ты не можешь и такъ поразить меня какъ простыя вѣдомости, которыя сообщаютъ только дневные переходы войскъ и передовыя битвы арміи?
   Чѣмъ обширнѣе предметъ живописи, тѣмъ болѣе требуетъ строгаго наблюденій природы. Обозрите творенія самыхъ великихъ мастеровъ: увидите неопытность или невнимательность артиста, на ряду съ его талантомъ; между нѣкоторыми списками съ природы истинной великое множество чертежей съ навыка, и съ образца другихъ. Искустевенныя черты вблизи чистой природы также не нравятся, какъ ложь въ присутствіи истины! Ахъ если бы живо писали моленія, битвы, тріумфы, площадные случаи, съ такою же истиною, какъ домашнюю жизнь, представленную Грезомъ и Шарденомъ!
   Въ семъ отношеніи живописецъ исторіи имѣетъ болѣе труда, нежели живописецъ такъ называемаго обыкновеннаго роду. Есть множество картинъ въ обыкновенномъ родѣ свыше всякой критики; но какая картина баталіи выдержитъ взглядѣ Фридриха или Александра? Живописецъ обыкновеннаго рода имѣетъ всегда свою сцену передъ глазами; а живописецъ исторіи никогда невидалъ своей сцены, или видѣлъ ее на минуту. Одинъ есть просто подражатель, и подражатель природѣ очень обыкновенной, а другой нѣкоторымъ образомъ творецъ природы идеальной и типической. Онъ идетъ по чертѣ весьма узкой: съ одной стороны, переступивъ за черту, впадаетъ въ мѣлочи; а съ другой, переступивъ за нее, впадаетъ въ высокопарное. Объ одномъ можно сказать: multa ex industria, pauca ex animo; объ другомъ напротивъ того: pauca ex industria, plurima ex animo, Но къ сему предмету возвратимся послѣ.
   Что сказать о костюмѣ? Не льзя не соблюдать его до нѣкоторой степени, и не льзя совершенно подчинить себя костюму. Нагія фигуры въ такомъ вѣкѣ и у такихъ народовъ, которые имѣютъ обыкновеніе одѣваться, не оскорбляютъ однакоже вкуса. По чему? Потому что тѣло изящнѣе одѣяній, что ростъ, станъ, грудь, плеча и руки человѣка, ноги, локти и шея у женщины прекраснѣе всѣхъ богатыхъ шелковыхъ тканей, которыми покрывается ихъ нагота; что изображеніе тѣла гораздо труднѣе и требуетъ большей учености; что человѣческая нагота приводитъ на память другой невиннѣйшій вѣкъ, простѣйшіе нравы, дикую Природу, достойнѣйшую изящныхъ искусствъ и подражанія; что мы не бываемъ никогда довольны настоящимъ, и съ радостію возвращаемся къ вѣкамъ протекшимъ; что если дикіе народы нечувствительно образуются для гражданскаго порядка, то человѣкъ въ особенности приступаетъ нескоро къ гражданскимъ обыкновеніямъ. Что рѣдко дикой согласится принять наше платье и просвѣщеніе, тогда какъ просвѣщенные люди охотно возвращаются въ лѣса, въ дикое состояніе, къ наготѣ дикихъ; что, наконецъ, полу-нагія фигуры представляющей на картинѣ и въ живописи подобно лѣсамъ и полямъ, перенесеннымъ къ нашимъ жилищамъ. Graeca res eit nihil vеlarе: таково было правило. Грековъ, нашихъ учителей во всѣхъ искусствахъ. Вкусъ смотритъ на изящныя произведенія не глазами академическаго ученика. Бутардонъ одѣлъ Лудовика XV въ Римской костюмъ, и сдѣлалъ хорошо; но произвольное дѣло вкуса не есть правило искусства. А какъ бываютъ не рѣдко артисты не знающіе ни вкуса, ни мѣры, если вы пустите имъ узду; то будьте увѣрены, что иной пришпилитъ плюмажъ къ шишаку Римскаго воина.
   Въ разсужденіи платья или драпировки (draperie) нѣтъ закона постояннаго; онъ требуетъ піитическаго духа въ изобрѣтеніи, и строгаго вкуса въ изображеніи. Мѣлочныя складки, дурные сборы, измятыя полы никуда не годятся. Кто видѣлъ или умѣлъ видѣть, какъ полотняная или шелковая матерія лежитъ на протянутой рукѣ человѣка; какъ подъ рукавомъ тонкимъ, во время движенія руки, означаются, движутся и снова скрываются мускулы; какъ рука и всѣ ея движенія отпечатываются на матеріи: тотъ придетъ въ отчаяніе, и броситъ въ огонь кисть свою.
   Есть столько же родовъ живописи, кажется, сколько и родовъ Поезіи; но сіе раздѣленіе излишне. Говоря о живописцахъ обыкновеннаго рода и о живописцахъ исторіи, никто не соображался съ натурою вещей и съ точностію опредѣленія. Мы называемъ живописцами обыкновеннаго рода (peintres du genre) и тѣхъ которые только занимаются цвѣтами, плодами, животными, лѣсами, горами, долинами и проч., и тѣхъ которые заимствуютъ для живописи случаи или дѣйствія домашней жизни обыкновенной. Теньеры, Воверманны, Грезы, Шардены, Лутербурги и Вернеты называются живописцами обыкновеннаго рода... Однакожъ смѣю утверждать, что Читающій отецъ семейства, Неблагодарный сынѣ и Обрученіе Грезовы, что морскія картины Вернетовы, на которыхъ видны всякаго рода происшествія и лица, могутъ также называться историческими картинами какъ и таинства Пуссеновой, Даріева фамилія Лебрюновой и Сусанна Ванлоовой работы; и вотъ почему. Природа въ дивномъ своемъ разнообразіи сотворила существа мертвыя, неподвижныя, безчувственныя, безсмысленныя, безсловесныя, и существа надѣленныя жизнію, чувствомъ, даромъ слова и мысли. Чертежъ или предѣлъ предназначенъ отъ вѣчности; и такъ надлежало назвать живописцами обыкновеннаго рода подражателей бездушнаго и мертваго вещества, а живописцами исторіи подражателей природы чувствительной и одушевленной; и дѣло было бы съ концемъ. Но, говоря словами общепринятыми, сужу, что живопись въ обыкновенномъ родѣ имѣетъ всѣ затрудненія исторической живописи; что она требуетъ равной мѣры ума, воображенія, поезіи науки рисовать, искусства въ перспективѣ, въ тѣни и въ свѣтѣ, знанія страстей, характеровъ, выраженій, строжайшаго подражанія природѣ, и отработанныхъ частей въ цѣломъ; что, наконецъ, живописуя извѣстныя для всѣхъ подробности, она имѣетъ болѣе судей, и судей лучшихъ: не равно ли великъ Гомеръ, когда строитъ лягушекъ въ боевой порядокъ на берегу топкаго болота и когда окрововляетъ волны Симоиса и Ксанта, потопляя на днѣ обѣихъ рѣкъ трупы человѣческіе? Здѣсь только предметъ благороднѣе, происшествія ужаснѣе. Кто не узнаетъ себя въ Мольерѣ; но кто изъ героевъ нашихъ трагедій узналъ бы себя на сценѣ? Брутъ, Катилина, Кесарь, Августъ, Катонъ, стоявъ передъ нашими историческими картинами, спросили бы конечно, кого видятъ они на полотнѣ. Что изъ того слѣдуетъ? Что историческая живопись требуетъ можетъ быть болѣе возвышенности, воображенія, силы піитической; а живопись обыкновеннаго рода болѣе истины и натуры; и что сія послѣдняя живопись, даже говоря только о вазахъ и корзинахъ цвѣточныхъ, истощила бы скоро, всѣ способы искусства и дарованія, если бы тѣ, которые украшаютъ ими свои залы и галлереи, имѣли столько же вкуса, сколько имѣютъ они денегъ,
   Заключимъ нѣкоторыми общими размышленіями.
   Сколько тѣ искусства, которыя въ предметѣ имѣютъ подражать природѣ, или словами какъ поезія и краснорѣчіе, или звуками какъ музыка, или кистью и красками какъ живопись, или рѣзцомъ какъ скульптура, затруднительны и долговременны!
   По мнѣнію Шарденя, образованіе живописца несравненно труднѣе всякаго воспитанія и ученія, не исключая даже врачей, юрисконсультовъ и ѳеологовъ. На 7 или 8 году влагаютъ карандашъ въ руки ученика. Онъ начинаетъ рисовать съ образца, съ глазъ, съ носу, съ ушей, съ ногъ и съ рукъ, передъ нимъ начертанныхъ. Долго онъ гнетъ спину передъ рисунками, какъ вдругъ поставятъ его передъ Геркулесомъ Фарнезскимъ, или передъ его копіей; и немногіе бываютъ свидѣтелями тѣхъ слезъ, которыя льются изъ глазъ молодаго артиста на сатира, на гладіатора, на Антиноя, на Медицейскую Венеру. Будьте увѣрены, что сіи мастерскія произведенія древности давно не возбуждали бы ревности великихъ художниковъ, если бы ихъ предали ярости отчаянныхъ учениковъ. Проведя нѣсколько дней и нѣсколько ночей за лампадою передъ натурою бездушною и неподвижною, они идутъ по строгому повелѣнію, писать съ живой природы, и все, что до того преподавали имъ, обращается въ ничто. Надобно тогда учить глазѣ свой смотрѣть на природу; а сколько, такихъ, которые никогда тому не научатся! Пять или шесть лѣтъ держатъ ученика передъ моделью; а тамъ оставляютъ, его на произволъ таланта или генія, если онъ имѣетъ сей даръ природы. Но дарованіе не вдругъ открывается; не вдругъ можно опредѣлить его мѣру, и не съ перваго разу ученикъ признаетъ свою неспособность. Сколько опытовъ иногда удачныхъ, иногда неудачныхъ! А между тѣмъ годы протекаютъ, пока не наступилъ годъ отвращенія, усталости и скуки, ученику стукнетъ 20 лѣтъ, когда онъ увидитъ свою неспособность, и останется безъ состоянія, безъ способовъ пропитанія, и нерѣдко безъ чистоты нравовъ, ибо всегда имѣть передъ глазами природу нагую, и въ то же время быть молодымъ и воздержнымъ, невозможно. Что дѣлать? надобно или умереть съ голоду, или вступить въ низкія ремесла, готовыя для нищеты; и въ самомъ дѣлѣ, третья доля сихъ учениковъ записывается въ рядовые носить ружье за плечомъ, или представляетъ орлекина въ кукольныхъ комедіяхъ на площади, или, къ великому своему счастію, находитъ мѣсто въ театрѣ. Это есть исторія Беллекуровъ, Бризаровъ, Лекеновъ, дурныхъ живописцевъ, сдѣлавшихся актерами отъ отчаянія.

Съ Франц. В. И.

-----

   [Дидро Д.] О подражании, выражении и сочинении в живописи: (Окончание) / С франц. В.И. [Измайлов] // Вестн. Европы. -- 1813. -- Ч.70, N 14. -- С.84-104.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru