Цветаева Марина Ивановна
Вольный проезд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Марина Цветаева.
Вольный проезд

   Пречистенка, Институт Кавалерственной Дамы Чертовой, ныне Отдел Изобразительных Искусств.
   Клянусь Стиксом, что живи я полтораста лет назад, я непременно была бы Кавалерственной Дамой! (Нахожусь здесь за пропуском в Тамбовскую губ<ернию> "для изучения кустарных вышивок" -- за пшеном. Вольный проезд (провоз) в 11/2 пуда.)

* * *

   Дорога на ст<анцию> Усмань, Тамбовской губ<ернии>.
   Посадка в Москве. В последнюю минуту -- точно ад разверзся: лязг, визг. Я: "Что это?" Мужик, грубо: "Молчите! Молчите! Видно, еще не ездили!" Баба: "Помилуй нас. Господи!" Страх, как перед опричниками, весь вагон -- как гроб. И, действительно, минуту спустя нас всех, несмотря на билеты и разрешения, выбрасывают. Оказывается, вагон понадобился красноармейцам.
   В последнюю секунду N, его друг, теща и я, благодаря моей командировке, все-таки попадаем обратно.

* * *

   Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и... почти что в роли реквизирующих. У тещи сын -- красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает:
   -- Уж три раза ездила, -- Бог миловал. И белой пуда-ами! А что мужики злобятся -- понятное дело... Кто же своему добру враг? Ведь грабят, грабят вчистую! Я и то уж своему Кольке говорю: "Да побойся ты Бога! Ты сам-то, хотя и не из дворянской семьи, а все ж и достаток был, и почтенность. Как же это так -- человека по миру пускать? Ну, захватил такую великую власть -- ничего не говорю -- пользуйся, владей на здоровье! Такая уж твоя звезда счастливая. Потому что, барышня, у каждого своя планида. Ах, Вы и не барышня? Ну, пропало мое дело! Я ведь и сватовством промышляю. Такого бы женишка просватала! А муж-то где? Без вести? И детей двое? Плохо, плохо!
   Так я сыну-то: "Бери за полцены, чтоб и тебе не досадно, и ему не обидно. А то что ж это, вроде разбоя на большой дороге. Пра-аво! Оно, барышня, понятно... (что это я все "барышня", -- положение-то ваше хуже вдовьего! Ни мужу не жена, ни другу не княжна!)... оно, барынька, понятно: парень молодой, время малиновое, когда и тешиться, коли не сейчас? Не возьмет он этого в толк, что в лоск обирать -- себя разорять! И корову доить -- разум надо. Жми да не выжимай. Да-а...
   А уж почет-то мне там у него на пункте -- ей-Богу, что вдовствующей Императрице какой! Один того несет, другой того гребет. Колька-то мой с начальником отряда хорош, одноклассники, оба из реалки из четвертого классу вышли: Колька -- в контору, а тот просто загулял. Товарищи, значит. А вот перемена-то эта сделалась, со дна всплыл, пузырек вверх пошел. И Кольку моего к себе вытребовал. Сахару-то! Сала-то! Яиц! В молоке -- только что не купаются! Четвертый раз езжу".

* * *

   Из вагонных разговоров:
   -- И будет это так идти, пока не останется: из тысячи -- Муж, из тьмы -- Жена.

* * *

   -- А есть, товарищи, в Москве церковь "Великаго Совета Ангел".

* * *

   Ночной спор о Боге. Ненависть солдат к иконам и любовь к Богу,-- "Зачем доску целовать? Коли хочешь молиться, молись один!"
   Солдат -- офицеру (типа бывшего лицеиста, пробор, картавит): "А Вы, товарищ, какой веры придерживаетесь?"
   Из темноты -- ответ: "Я спирит социалистической партии".

* * *

   Станция Усмань. 12-й час ночи.
   Приезд. Чайная. Ломящиеся столы. Наганы, пулеметные ленты, сплошная кожаная упряжь. Веселы, угощают. Мы, чествуемые, все без сапог, -- идя со станции чуть не потонули. Для тещи, впрочем, нашлись хозяйкины полусапожки.
   Хозяйки: две ехидных перепуганных старухи. Раболепство и ненависть. Одна из них -- мне: "Вы что же -- ихняя знакомка будете?" (Подмигивая на тещина сына). Сын: чичиковское лицо, васильковые свиные прорези глаз. Кожу под волосами чувствуешь ярко-розовой. Смесь голландского сыра и ветчины. С матерью нагло-церемонен: "Мамаша"... "Вы" -- и: "Ну вас совсем -- ко всем!"...
   Я, слава Богу, незаметна. Теща, представляя, смутно оговорилась: "с их родными еще в прежние времена знакомство водила"... (Оказывается, она лет пятнадцать назад шила на жену моего дяди. "Собственная мастерская была... Четырех мастериц держала... Все честь честью... Да вот-- муж подкузьмил: умер!"). Словом, меня нет, -- я: при...
   Напившись-наевшись, наши два спутника, вместе с другими, уходят спать в вагон. Мы с тещей (тещей она приходится приятелю N, собственно и сбившего меня на эту поездку) -- мы с тещей укладываемся на полу: она на хозяйкиных подушках и перинах, я просто.
   Просыпаюсь от сильного удара. Голос свахи: "Что такое?" -- Второй сапог.-- Вскакиваю. Полная тьма. Все усиливающийся топот ног, хохот, ругань. Звонкий голос из темноты: "Не беспокойтесь, мамаша, это реквизиционный отряд с обыском пришел!"
   Чирканье спички.
   Крики, плач, звон золота, простоволосые старухи, вспоротые перины, штыки... Рыщут всюду.
   -- Да за иконами-то хорошенько! За святыми-то! Боги золото тоже любят-то!
   -- Да мы... Да нешто у нас... Сынок! Отец! Отцом будь!
   -- Молчать, старая стерва!
   Пляшет огарок. Огромные -- на стене -- тени красноармейцев.

* * *

    (Оказывается, хозяйки чайной давно были на примете. Сын только ждал приезда матери: нечто вроде маневров флота или парада войск в честь Вдовствующей Императрицы.)

* * *

   Обыск длится до свету: который раз ни просыпаюсь -- все то же. Утром, садясь за чай, трезвая мысль: "А могут отравить. Очень просто. Подсыплют чего-нибудь в чай, и дело с концом. Что им терять? "Царские" взяты -- все потеряно. А расстреляют -- все равно помирать!"
   И, окончательно убедившись, пью.

* * *

   В то же утро съезжаем. Мысль эта пришла не мне одной.

* * *

   Опричники: еврей со слитком золота на шее, еврей -- семьянин ("если есть Бог, он мне не мешает, если нет -- тоже не мешает"), "грузин" с Триумфальной площади, в красной черкеске, за гривенник зарежет мать.

* * *

   Мои два спутника уехали в бывшее имение кн. Вяземского: пруды, сады... (Знаменитая, по зверскости, расправа).
   Уехали -- не взяли. Остаюсь одна с тещей и с собственной душой. Не помогут ни та, ни другая. Первая уже остывает ко мне, вторая (во мне) уже закипает.

* * *

   С чайником за кипятком на станцию. Двенадцатилетний, одного из реквизирующих офицеров, "адъютант". Круглое лицо, голубые дерзкие глаза, на белых, бараном, кудрях -- лихо заломленная фуражка. Смесь амура и хама.

* * *

   Хозяйка (жена того опричника со слитком) -- маленькая (мизгирь!) наичернющая евреечка, "обожающая" золотые вещи и шелковые материи.
   -- Это у вас платиновые кольца?
   -- Нет, серебряные.
   -- Так зачем же вы носите?
   -- Люблю.
   -- А золотых у вас нет?
   -- Нет, есть, но я вообще не люблю золота: грубо, явно...
   -- Ах, что вы говорите! Золото, это ведь самый благородный металл. Всякая война, мне Нося говорил, ведется из-за золота. (Я, мысленно: "Как и всякая революция!")
   -- А позвольте узнать, ваши золотые вещи с вами? Может быть, уступите что-нибудь? О, вы не волнуйтесь, я Иосе не передам, это будет маленькое женское дело между нами! Наш маленький секрет! (Блудливо хихикает).-- Мы могли бы устроить в некотором роде Austausch [обмен -- нем.]. (Понижая голос): -- Ведь у меня хорошенькие запасы... Я Иосе тоже не всегда говорю!.. Если вам нужно свиное сало, например, -- можно свиное сало, если совсем белую муку -- можно совсем белую муку.
   Я, робко:
   -- Но у меня ничего с собой нет. Две пустых корзинки для пшена... И десять аршин розового ситцу...
   Она, почти дерзко:
   -- А где же вы свои золотые вещи оставили? Разве можно золотые вещи оставлять, а самой уезжать?..
   Я, раздельно:
   -- Я не только золотые вещи оставила, но... детей! Она, рассмешенная:
   -- Ах! Ах! Ах! Какая вы забавная! Да разве дети, это такой товар? Все теперь своих детей оставляют, пристраивают. Какие же дети, когда кушать нечего? (Сентенциозно): -- Для детей есть приюты. Дети, это собственность нашей социалистической Коммуны...
   (Я, мысленно: "Как и наши золотые кольца"...)

* * *

   Убедившись в моей золотой несостоятельности, захлебываясь, рассказывает. Раньше -- владелица трикотажной мастерской в "Петрограде".
   -- Ах, у нас была квартирка! Конфетка, а не квартирка! Три комнаты и кухня, и еще чуланчик для прислуги. Я никогда не позволяла служанке спать в кухне, -- это нечистоплотно, могут волосы упасть в кастрюлю. Одна комнатка была спальня, другая столовая, а третья, небесного цвета -- приемная. У меня ведь были очень важные заказчицы, я весь лучший Петроград своими жакетками одевала... О, мы очень хорошо зарабатывали, каждое воскресенье принимали гостей: и вино, и лучшие продукты, и цветы... У Иоси был целый курильный прибор: такой столик филигранной работы, кавказский, со всякими трубками, и штучками, и пепельницами, и спичечницами... По случаю у одного фабриканта купили... И в карты у нас играли, уверяю вас, на совсем не шуточные суммы...
   И все это пришлось оставить: обстановку мы распродали, кое-что припрятали... Конечно, Иося прав, народ не может больше томиться в оковах буржуазии, но все-таки, имев такую квартиру...

* * *

   -- Но что же вы здесь делаете, когда дождь, когда все ваши на реквизиции? Читаете?
   -- Да-а...
   -- А что вы читаете?
   -- "Капитал" Маркса, мне муж романов не дает.

* * *

   С<танция> Усмань Тамбовской губ<ернии>, где я никогда не была и не буду. Тридцать верст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу.

* * *

   Крестьяне. Шестьдесят изб -- одна порубка: "Нет, нет, ничего нету, и продавать -- не продаем и менять -- не меняем. Что было -- то товарищи отобрали. Дай Бог самим живу остаться".
   -- Да я же не даром беру и не советскими платить буду. У меня спички, мыло, ситец...
   Ситец! Магическое слово! Первая (после змея!) страсть праматери Евы! Загорание глаз, прояснение лбов, тяготение рук. Даже прабабки не отстают, брызги беззубых уст: "ситчику бы! на саван!"
   И вот я, в удушающем кольце: бабок, прабабок, девок, молодок, подружек, внучек, на коленях перед корзинкой -- роюсь. Корзинка крохотная, -- я вся налицо.
   -- А мыло духовитое? А простого не будет? А спички почем? А ситец-то ноский будет? Манька, а Манька, тебе бы на кофту! А сколько аршин говоришь? Де-сять! И восьми-то нету!
   Щупанье, нюханье, дерганье, глаженье, того и гляди -- на зуб возьмут.
   И вдруг, одна прорывается:
   -- Цвет-то! Цвет-то! Аккурат как Катька на прошлой неделе на юбку брала. Тоже одна из Москвы продавала. Ластик -- а как шелк! Таковыми оборочками складными... Маманька, а маманька, взять, что ль? Почем, купчиха, за аршин кладешь?
   -- Я на деньги не продаю.
   -- Не продае-ешь? Как ж эт так -- не продаешь?
   -- А так, вы же сами знаете, что деньги ничего не стоют.
   -- Да рази мы знаем? Наша жизнь темная. Вот тоже одна приезжая рассказывала: будто в Москве-то у вас даже очень хорошо идут.
   -- Поезжайте -- увидите.
   (Молчание. Косвенные взгляды на ситец. Вздохи).
   -- Чего ж тебе надо-то?
   -- Пшена, сала.
   -- Са-ала? Нет, сала у нас не будет. Какое у нас сало! Сами все всухомятку жрем. Вот медку не хочешь ли?
   (Молниеносное видение себя, залитой протекшим медом, и от этого видения -- почти гнев!)
   -- Нет, я хочу сала -- или пшена.
   -- А почем, коли пшеном, за ситец кладешь-то? (Кстати, вовсе не ситец, а кровный редкостный карточный розовый ластик). Я, сразу робея: 1/2 пуда (Учили -- три!)
   -- Пол-пу-уда? Такой и цены нет. Что ж ситец-то у тебя шелковый, что ли? Только и красоты, что цвет. Посмотри, как выстирается, весь водой сойдет.
   -- Сколько же вы даете?
   -- Твой товар -- твоя цена.
   -- Я же сказала: полпуда.
   Отлив. Шепота...
   Разглядываю избу: все коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, котлы, столы. Ничего лишнего, все вечное. Скамьи точно в стену вросли, вернее -- точно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! И сами шеи! И на всей этой коричневизне -- последняя синь позднего бабьего лета. (Жестокое слово!)

* * *

   Шепота затягиваются, терпение натягивается -- и лопается. Встаю -- и, сухо:
   -- Что ж, берете или не берете?
   -- Вот, коли деньгами бы -- тогда б еще можно. А то сама посуди, какой наш достаток?
   Сгребаю свои (три куска мыла, пачка спичек, десять аршин сатину), затыкаю палочкой корзинку.
   В дверях: "Счастливо!"
   Двадцать шагов. Босые ноги вдогон.
   -- Купчиха, а купчиха? Не останавливаясь:
   -- Ну?
   -- Хочешь семь хвунтов?
   -- Нет.
   И дальше, пропустив от ярости пять изб, -- в шестую.

* * *

   Бывает и по-другому: сговорились, отсыпано, выложено и -- в последнюю секунду: "А Бог тебя знает, откудова ты. Еще беды с тобой наживешь! И волоса стриженые... Иди себе подобру да поздорову... И ситца твоего не нужно"...

* * *

   А бывает и так еще:
   -- Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам все даром дается? Да вот это-то пшано, что оно на нас -- дождем с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь. Вы, москвичи, счастливее, вам все от начальства идет. Ситец-то, чай, тоже даровой?
   ...Подари-ка нам коробок спиц, чтобы чем тебя, пришлую, помянуть было.

* * *

   И даю, конечно. Из высокомерия, из брезгливости, так, как Христос не велел давать: прямой дорогой в ад -- даю!

* * *

   За возглас: "курочки ня нясутся!" готова передушить не только всех их кур, но их самих -- всех! -- до десятого колена. (Другого ответа не слышу).

* * *

   Базар. Юбки -- поросята -- тыквы -- петухи. Примиряющая и очаровывающая красота женских лиц. Все черноглазы и все в ожерельях.
   Покупаю три деревянных игрушечных бабы, вцепляюсь в какую-то живую бабу, торгую у нее нашейный темный, колесами, янтарь, и ухожу с ней с базару -- ни с чем. Дорогой узнаю, что она "на Казанской погуляла с солдатом" -- и вот... Ждет, конечно. Как вся Россия, впрочем.
   Дома. Возмущение хозяйки янтарем. Мое одиночество. На станцию за кипятком, девки: -- "Барышня янтарь надела! Страм-то! Страм!"

* * *

   Мытье пола у хамки.
   -- Еще лужу подотрите! Повесьте шляпку! Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, -- знаете: поясница болит! Вы наверное с детства привыкли?
   Молча глотаю слезы.

* * *

   Вечером из-под меня выдергивают стул, ем свои два яйца без хлеба (на реквизиционном пункте, в Тамбовской губ<ернии>!)
   Пишу при луне (черная тень от карандаша и руки). Вокруг луны огромный круг. Пыхтит паровоз. Ветви. Ветер.

* * *

   Господа! Все мои друзья в Москве и везде! Вы слишком думаете о своей жизни! У вас нет времени подумать о моей, -- а стоило бы.

* * *

   Теща: бывшая портниха, разудалая речистая замоскворецкая сваха ("муж подкузьмил -- умер!"). Хам, коммунист с золотым слитком на шее; мещанка-евреечка, бывшая владелица трикотажной мастерской; шайка воров в черкесках; подозрительные угрюмые мужики, чужой хлеб (продавать здесь на деньги -- не хватит и коммунистической совести!)
   Всячески пария: для хамки -- "бедная" (грошовые чулки, нет бриллиантов), для хама -- "буржуйка", для тещи -- "бывшие люди", для красноармейцев -- гордая стриженая барышня. Роднее всех (на 1000 верст отдаления!) бабы, с которыми у меня одинаковое пристрастье к янтарю и пестрым юбкам -- и одинаковая доброта: как колыбель.

* * *

    "Господи! Убить того до смерти -- у кого есть сахар и сало!" (Местная поговорка).

* * *

    "Не было смирнее нашего города!" (Рассказ мужика по дороге в Усмань. -- Не о всей ли России?)

* * *

   Сегодня опричники для топки сломали телеграфный столб.

* * *

   Хозяйка за чем-то наклоняется. Из-за пазухи выпадает стопка золота, золотые со звоном раскатываются по комнате.
   Присутствующие, было -- опустив, быстро отводят глаза.
   С утра -- на разбой. -- "Ты, жена, сиди дома, вари кашу, а я к ней маслица привезу!.." -- Как в сказке. -- Часа в четыре сходятся. У наших Капланов нечто вроде столовой. (Хозяйка: "И им удобно, и нам с Иосей полезно". "Продукты" -- вольные, обеды -- платные.) Вина что-то незаметно. Сало, золото, сукно, сукно, сало, золото. Приходят усталые: красные, бледные, потные, злые. Мы с хозяйкой мигом бросаемся накрывать. Суп с петухом, каша, блины, яичница. Едят сначала молча. Под лаской сала и масла лбы разглаживаются, глаза увлажняются. После грабежа -- дележ: впечатлениями. (Вещественный дележ производится на месте.) Купцы, попы, деревенские кулаки... У того столько-то холста... У того кадушка топленого... У того царскими тысячу... А иной раз -- просто петуха...
   Рузман (семьянин) добродушен. Обнаруживая какой-нибудь запретный (запрятанный) плод, вроде куля муки, сам первый сочувствует:
   -- Ай-ай-ай! И семейство большое! Нельзя же, в самом деле, семь собственных детей, жену, бабушку и дедушку одним чистым воздухом питать!
   Есть в нем и ценитель: так, хитро-скрытое и долго-сопротивлявшееся вызывает в нем любование.
   -- Такой плут этот Микишкин, такой плут! Ему бы только ликвидацией банков заведовать! И куда он это, вы думаете, он свои николаевские забальзамировал?!
   Полегонечку (восьмой день!) вхожу, вживаюсь, уже делю (лирически!) триумфы и беды, уже хозяйка, обеспокоенная долгим отсутствием мужа -- мне: "Что же это наш Иося нам изменяет?"
   Я по самой середине сказки, mitten drinnen [изнутри -- нем.]. Разбойник, разбойникова жена -- и я, разбойниковой жены -- служанка. Конечно, может статься -- выхвачу топор... А скорей всего, благополучно растряся свои 18 ф<унтов> пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою борисоглебскую кухню -- и тут же -- без отдыши -- выдышусь стихом!

* * *

   Зовут на реквизицию. (Так герцоги, в былые времена, приглашали на охоту!)
   -- Бросьте вы свои спички!.. (Сколько у вас осталось коробочек? Как -- целых три даром отдали? Ах, ах, ах, какая непрактичная!) Едемте с нами, без спичек целый вагон муки привезете. Вам своими руками ничего делать не придется -- даю вам честное слово коммуниста: даже самым маленьким пальчиком не пошевельнете!
   И хозяйка, ревниво (не ко мне, конечно, а к мыслимым "продуктам").
   -- Ах, Иося, разве это возможно! Кто же мне завтра посуду будет мыть, когда я на базар пойду за дрожжами! (Единственный, в этой семье, покупной "продукт").

* * *

   Сколько перемытой посуды и уже дважды вымытый пол! Чувство, что я определенно обращена в рабство. Негодная теща, в тон хозяйке, третирует. От моих вероломных Тезеев (хорош -- Наксос!) вот уже вторая неделя -- ни слуху, ни духу.
   У меня пока: 18 ф<унтов> пшена, 10 ф<унтов> муки, 3 ф<унта> свиного сала, янтарь и три куклы для Али. Грозят заградительными отрядами.

* * *

   Разрываюсь от смеха и гнева. Вечер проходил как всегда. Входили, выходили, пошучивали, покуривали, обдумывали завтрашние набеги, подытоживали нынешние. Словом: мир. И вдруг: гром: Бог! Кто начал -- не помню. Помню только свой голос:
   -- Господа, если его нет -- за что же вы его так ненавидите?
   -- А кто вам сказал, что мы Господа Бога ненавидим?
   -- Или вы его слишком любите: вы неустанно о нем говорите.
   -- Говорим, потому, что многие в эти пустяки еще верят.
   -- Я первая! Дурой родилась, дурой помру. (Это теща прорвалась). Левит, снисходительно:
   -- Вы, мадам, это вполне объяснимое явление, все наши мамаши и папаши веровали, но вот (пожатие плечей в мою сторону)... что товарищ в таком молодом возрасте и еще имев возможность пользоваться всеми культурными благами столицы...
   Теща:
   -- Ну что ж, что из столицы? Вы думаете, у нас в Москве все нехристи, что ль? Да у нас в Москве церквей одних сорок сороков, да монастырей, да...
   Левит:
   -- Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельем на памятники.
   Я: -- Марксу.
   Острый взгляд: -- Вот именно.
   Я: -- И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу.
   (Подскок. -- Выдерживаю паузу).
   ...Как же, -- вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
   -- Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
   Я, досказывая: -- Еврей.
   Левит, вскипая: -- Ну, это к делу не относится!
   Теща, не поняв: -- Кого жиды убили?
   Я: -- Урицкого, начальника петербургской Чрезвычайки.
   Теща: -- И-ишь. А что, он тоже из жидов был?
   Я: -- Еврей. Из хорошей семьи.
   Теща: -- Ну, значит свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжегся -- сват дует, ей-Богу!
   Левит, ко мне: -- Ну и что же, товарищ, дальше?
   Я: -- А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). -- Ваша однофамилица: Каплан.
   Левит, перехватывая ответ Каплана: -- И что же вы этим хотите доказать?
   Я: -- Что евреи, как русские, разные бывают.
   Левит, вскакивая: -- Я, товарищ, не понимаю; или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена Р. К. П., товарища Каплана.
   Я: -- Под портретом Маркса...
   Левит: -- И тем не менее вы...
   Я: -- И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
   Кто-то из солдат: -- А это правильно товарищ говорит. Какая ж свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только, что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
   Левит: -- Товарищ Кузнецов, прошу вас взять свое оскорбление обратно!
   Кузнецов: -- Какое такое оскорбление?
   Левит: -- Вы изволили выразиться про идейную жертву -- жид?!
   Кузнецов: -- Да вы, товарищ, потише, я сам член К<оммунисти>ческой партии, а что я жид сказал -- у меня привычка такая!
   Теща -- Левиту: -- Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь -- "жид". Да у нас вся Москва жидом выражается, -- и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
   -- Хрисс -- та -- а?!!
   Как хлыст полоснул. Как хлыстом полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут.
   -- Так вы вот каких убеждений, Мадам? Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! -- Это и к вам, товарищ, относится! -- Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать? Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды...
   -- И не испугалась! А сын-то у меня на что ж? Самый что ни на есть большевик, почище вас будет. Ишь -- расходился! Вот только змеем шипеть! Пятьдесят лет живу, -- такого страма...
   Хозяйка: -- Мадам! Мадам! Успокойтесь! Товарищ Левит пошутил, товарищ всегда так шутит! Да вы сами посудите...
   Сваха, отмахиваясь: -- И судить не хочу, и шутить не хочу. Надоела мне ваша новая жизнь! Был Николаша -- были у нас хлеб да каша ["Пришли большевики -- Не стало ни хлеба, ни муки", -- московская поговорка 18 г. -- примеч. М. Цветаевой)], а теперь за кашей за этой -- прости Господи! -- как пес язык высуня 30 верст по грязи отмахиваем...
   Кто-то из солдат: -- Николаша да каша? Эх вы, мамаша!.. А не пора ли нам ребята, по домам? Завтра чем свет в Ипатовку надо.

* * *

   Вернулись N и зять. Привезли муки, веселые. И на мою долю полпуда. Завтра едем. Едем, если сядем.

* * *

   Стенька Разин. Два Георгия. Лицо круглое, лукавое, веснушчатое: Есенин, но без мелкости. Только что, вместе с другими молодцами, вернулся с реквизиции. Вижу его в первый раз.
   -- Разин! -- Не я сказала: сердце вызвонило! (Сердце! Колокол! Только вот звонарей нет!)
   Оговорюсь: мой Разин (песенный) белокур, -- с рыжевцой белокур. (Кстати, глупое упразднение буквы д: белокудр, белые кудри: и буйно и бело. А белокур -- что? Белые куры? Какое-то бесхвостое слово!) Пугачев черен, Разин бел. Да и слово само: Степан! Сено, солома, степь. Разве черные Степаны бывают? А: Ра -- зин! Заря, разлив, -- рази, Разин! Где просторно, там не черно. Чернота -- гуща.
   Разин -- до бороды, но уже с тысячей персияночек! И сразу рванулся ко мне, взликовал [Вся встреча, кроме первых нескольких слов, наедине -- примеч. М. Цветаевой]:
   -- Из Москвы, товарищ? Как же, как же, Москву знаю! С самых этих семи холмов Москву озирал! Еще махонький был, стих про Москву учил:
   
   Город славный, город древний,
   Ты вместил в свои концы
   И посады, и деревни,
   И палаты, и дворцы...
   
   Москва -- всем городам мать. С Москвы все и пошло -- царство-то.
   Я: -- Москвой и кончилось. Он, сообразив и рассмеявшись: -- Это вы верно заметили.
   
   Эх, Москва, Москва, Москва,
   Золотая голова
   Запро -- па -- ща -- я!
   
   Пасху аккурат в Москве встречал. Как загудел это Иван-Великий-Колокол -- да в ответ-то ему -- да кажинная на свой голос-то -- да врозь, да в лад, да в лоб, да в тыл -- уж и не знаю: чугун ли гудит, во мне ли гудет. Как в уме порешился, -- ей-Богу! Никогда мне того не забыть.

* * *

   Говорим что-то о церквах, о монастырях.
   -- Вы вот, товарищ, обижаетесь, когда на попов ругаются, монашескую жизнь восхваляете. Я против того ничего не говорю: не можешь с людьми -- иди в леса. На миру души не спасешь, сорок сороков чужих загубишь. Только, по совести, разве в попы да в монахи затем идут? За брюхом своим идут, за жизнью сладкой. Вроде как мы, к примеру, на реквизицию, -- ей-Богу! А Бог-то при чем? Бога-то, на святость ту глядя, с души воротит. Изничтожил бы он свой мир, кабы мог! Нет, ты мне Ботом не заслоняйся! Бог -- свет: всю твою черноту пропущает. Ни он от тебя черней, ни ты от него не белей. И не против Бога я, товарищ, восстаю, а против слуг его: рук неверных! Сколько через эти руки от него народу отпало! Да разве у всех рассудок есть? Вот, хотя бы отец мой, к примеру, -- как началось это гонение, он сразу рассудил: с больной головы да на здоровую валят. Поп, крысий хвост, нашкодил -- Бога вешать ведут. Не ответствен Бог за поповский зоб! И сами, говорит, премного виноваты: попа не чтили, вот он и сам себя чтить перестал. А как его чтить-то? Я, барышня, ихнего брата в точности превзошел. Кто первый вор? -- Поп. Обжора? -- Поп. Гулена? -- Поп. А напьется, -- только вот разве -- барышни вы, объяснить-то вам неприлично...
   -- Ну а монахи, отшельники?
   -- А про монахов и говорить нечего, чай, сами знаете. Слова постные, а языком с губ скоромную мысль облизывают. Раскрои ему черепушку: ничего, окромя копченых там да соленых, да девок, да наливок-вишневок не удостоверишь. Вот и вера вся! Монашеское житие! Души спасение!
   -- А в Библии, помните? Из-за одного праведника Содом спасу? Или не читали?
   -- Да сам, признаться, не читал, -- все больше я в младости голубей гонял, с ребятами озоровал. А вот отец у меня -- великий церковник. (Вдохновляясь): Где эту самую Библию ни открой -- так тебе десять страниц подряд слепыми глазами и шпарит...
   А я вот еще вам хотел, товарищ, про монахов досказать. Монашки, к примеру. Почему на меня каждая монашка глазами завидует?
   Я, мысленно: "Да как же на тебя, голубчик, не..."
   Он, разгораясь:
   -- Жмется, мнется, глаза как колодцы. Да куда ж ты меня этими глазами тянешь-то? Да какая ж ты после этого моленная? Кровь озорная -- в монастырь не иди, а моленная -- глаза вниз держи!
   Я, невольно опуская глаза: "Морализирующий Разин". (Вслух):
   -- Вы мне лучше про отца расскажите.
   -- О-тец! Отец у меня -- великий человек! Что там -- в книжках пишут: Маркс, например, и Гракхи-братья. Кто их видел-то? Небось, все иностранцы: имя -- язык занозишь, а отечества нету. Три тыщи лет назад -- да за семью за синими морями -- тридевять земель пройдешь -- в тридесятой, -- это не хитро великим быть! А может так, выдумки одни? Этот-то (взмах на стенного Маркса)... гривач косматый -- вправду был?
   Я, не сморгнув: -- Выдумали. Сами большевики и выдумали. По дороге из Берлина -- знаете? Вымозговали, пиджак надели, бороду -- гриву распушили, по всем заборам расклеили.
   -- А вы, барышня, смелая будете.
   -- Как и вы.
   (Смеется).
   ...Но вы мне про отца рассказать хотели?
   -- Отец. Отец мой -- околодочный надзиратель царского времени (Я, мысленно: точно за царским временем надзирает!)... Великий, я вам повторю, человек. Так бы за ним ходил с перышком круглые сутки и все бы записывал. Не слова роняет: камни-тяжеловесы! Все: скрижали, да державы, да денницы... Аж мороз по коже, ей-Богу! Раздует себе ночью самоварчик, оденет очки роговые, книжищу свою разворотит -- и ну листами бури-ветры подымать! (Понижая голос) ...Все судьбы знает. Все сроки. Все кому что положено, кому что заказано, никого не помилует. И царское крушение предсказал. Даром, что царя-то вровень с Богом чтил. И сейчас говорит: "Хоть режьте, хоть живьем ешьте, а не держаться этой власти боле семи годов. Змей -- она, змеиной кожей и свалится"... Книгу пишет: "Слезы России". Восемь тетрадей клеенчатых в мелкую клетку исписал. Никому не показывает, ни мне даже... Только вот знаю: "Слезы". Каждую ночь до петухов сидит.

* * *

   Два Георгия, спас знамя.
   -- Что вы чувствовали, когда спасали знамя?
   -- А ничего не чувствовал! Есть знамя -- есть полк, нет знамени -- нет полка!
   Купил с аукциона дом в Климачах за 400 руб<лей>. Грабил банк в Одессе, -- "полные карманы золота"! Служил в полку Наследника.
   -- Выходит он из вагона: худенький, хорошенький, и жалобным таким голоском: "А куда мне сейчас можно будет пойти?" -- "Вас автомобиль ждет, Ваше высочество". Многие солдаты плакали.

* * *

   Говорю ему стихи: "Царю на Пасху", "Кровных коней"...
   -- Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат как громом перекатило! -- ...Пойла -- стойла... А здорово ж ему бы нагорело за стойла за эти! А я полагаю -- не в памяти писано, а? Убили отца, убили мать, убили братьев, убили сестер, -- вот он и записа-ал! С хорошей жизни так не запишешь! А нельзя ли было бы, барышня, мне этот стих про стойла на память списать?
   -- Попадетесь.
   -- Я?!! -- Рожа из вдохновенной делается грабительской. -- Я -- да попасться? Нерожён еще про'пад тот, через который я пропасть должен! Нерожён -- непроложен! Да у меня, барышня, золотых часов четверо (Руки по карманам!) Хотите -- сверяйтесь! И все по разному времени ходят: одни по московскому, другие по питерскому, третьи по рязанскому, а эти вот (ударяя кулаком в грудь) -- по разинскому!
   -- А сказать вам стих про Стеньку Разина? Тот же человек писал. Слушайте.
   
   Ветры спать ушли с золотой зарей,
   Ночь подходит -- каменною горой.
   И с своей княжною...
   
   Говорю, как утопающий, -- нет, как рыба, собственным морем захлебнувшаяся (Говорящая рыба... Гм... Впрочем, в сказках бывает).
   После тещ, свах, пшен, помойных ведер, наганов, Марксов -- этот луч (голос), ударяющий в эту синь (глаза!). Ибо читаю ему прямо в глаза: как смотрят! В васильковую синь: сгинь.
   Стенька Разин!

* * *

   Стенька Разин, я не персияночка, во мне нет двуострого, коварства: Персии и нелюбящей. Но я и не русская, Разин, я до-русская, до-татарская, -- довременная Русь я -- тебе навстречу! Соломенный Степан, слушай меня, степь: были кибитки и были кочевья, были костры и были звезды. Кибиточный шатер -- хочешь? где сквозь дыру -- самая большая звезда.
   Но...
   -- Только вы уж, барышня, покрупней потрудитесь: я руку-то писаную не больно читаю.
   С ребяческой радостью следит за возникновением букв (пишу, конечно, печатными).
   -- Дэ... мэ... А вот и ять, -- аккурат церковка с куполом.
   -- А вы сам деревенский?
   -- Сло-бодский!

* * *

   -- А теперь я вам, барышня, за труды за ваши, сказ один расскажу -- про город подводный. Я еще махоньким был, годочке по восьмом, -- отец сказывал.
   Будто есть где-то в нашей русской земле озеро, а на дне озера того -- город схоронен: с церквами -- с башнями, с базарами -- с амбарами (Внезапная усмешка). А каланчи пожарной -- не надо: кто затонул -- тому не гореть! И затонул будто бы тот град по особому случаю. Нашли на нашу землю татары, стали дань собирать: чиста злата крестами, чиста серебра колоколами, честной крови-плоти дарами. Град за градом, что колос за колосом, клонятся: ключми позвякивают, татарам поддакивают. А один, вишь, князь -- непоклонлив был: "Не выдам я своей святыни -- пусть лучше кровь моя хлынет, не выдам я своей Помоги -- отрубите мне руки и ноги! Слышит -- уж недалече рать: топота великие. Созывает он всех звонарей городских, велит им изо всей силы-мочи напоследок, в кол'кола взыграть: татарам на омерзение, Господу Богу на прославление. Ну -- и постарались тут звонарики! Меня вот только, молодца, не было... Как вдарят! Как грянут! Аж вся грудь земная -- дрогом пошла!
   И поструились, с того звону, реки чиста-серебра: чем пуще звонари работают, тем круче те реки бегут. А земля того серебра не принимает, не впитывает. Уж по граду ни пройти-ни проехать, одноэтажные домишки с головой под воду ушли, только князев дворец один держится. А уж тому звону в ответ -- другие звоны пошли: рати поганые подступают, кривыми саблями бряцают. Взобрался князь на самую дворцовую вышку -- вода по грудь -- стоит с непокрытой головой, звон по кудрям серебром текет. Смотрит: под воротами-то тьмы! Да как зыкнет тут не своим голосом:
   -- Эй вы, звонарики-сударики!
   Только чего сказать-то он им хотел -- никто не слыхал! И городу того боле -- никто не видал!
   Ворвались татары в ворота -- ровень-гладь. Одни струйки меленькие похлипывают...
   Так и затонул тот город в собственном звоне.

* * *

   Стенька Разин, я не Персияночка, но перстенек на память серебряный -- я Вам подарю.
   Глядите: двуглавый орел, вздыбивший крылья, проще: царский гривенник в серебряном ободке. Придется ли по руке? Придется. У меня рука не дамская. Но ты, Стенька, не понимаешь рук: формы, ногтей, "породы". Ты понимаешь ладонь (тепло) и пальцы (хватку). Рукопожатие ты поймешь.
   Перстенек бери без думы: было десять -- девять осталось! А что в ответ? Никогда ничего в ответ.
   С безымянного моего -- на мизинный твой.
   Но не дам я его тебе, как даю: ты -- озорь! Будет с тебя "памяти о царском времени". Шатры и костры -- при мне.

* * *

   -- А вот у меня еще с собой книжечка о Москве, возьмите тоже. Вы не смотрите, что маленькая, -- в ней весь московский звон!
   ("Москва", изд<ание> Универсальной библиотеки. Летописцы, чужестранцы, писатели и поэты о Москве. Книжка, которую дарю уже четвертый раз. -- Сокровищница!)

* * *

   -- Ну а как в Москве буду -- навестить можно? Я даже имени-отечества вашего не спросил.
   Я, мысленно: "Зачем?!" (Вслух): -- Дайте книжечку, запишу [Больше никогда его не видела -- примеч. М. И. Цветаевой].

* * *

   Потом на крыльце провожаю -- пока глаз и пока души...

* * *

   Завтра едем. Едем, если сядем. Грозят заградительными отрядами. Впрочем, Каплан (из уважения к теще) обещает дать знать по путям, что едут свои.

* * *

   Утреннее посещение N (ночевал в вагоне).
   -- М<арина> И<вановна>, сматывайтесь -- и айда! Что вы здесь с тещей натворили? Этот, в красной черкеске, в бешенстве! Полночи его работал. Наврал, что вы и с Лениным и с Троцким, что вы им всем очки втирали, что вы тайно командированы, черт знает чего наплел! Да иначе не вывез бы! Контрреволюция, орет, юдофобство, в одной люльке с убийцами Урицкого, орет, качалась! Это теща, говорю, качалась (тещу-то Колька вывезет!). Обе, обе, орет, -- одного поля ягодки! Ну потом, когда я и про Троцкого и про Ленина, немножечко осел. А Каплан мне -- так уж безо всяких: -- "Убирайтесь сегодня же, наши посадят. За завтрашний день не ручаюсь". -- Такие дела!
   А еще знаете, другое удовольствие: ночью проснулся -- разговор. Черт этот -- еще с каким-то. Крестьяне поезд взорвать хотят, слежка идет... Три деревни точно... Ну и гнездо, Марина Ивановна! Да ведь это ж -- Хитровка! Я волосы на себе рву, что вас здесь с ними одну оставил! Вы же ничего не понимаете: они все будут расстреляны!
   Я: -- Повешены. У меня даже в книжке записано. Он: -- И не повешены, а расстреляны. Советскими же. Тут ревизии ждут. Левит на Каплана донес, а на Левита -- Каплан донес. И вот, кто кого. Такая пойдет разборка! Ведь здесь главный ссыпной пункт -- понимаете?
   -- Ни звука. Но ехать, определенно, надо. А тещин сын?
   -- С нами едет, -- мать будто проводить. Не вернется. Ну, М<арина> И<вановна>, за дело: вещи складывать!
   ...И, ради Бога, ни одного слова лишнего! Мы уж с Колькой тещу за сумасшедшую выдали. Задаром пропадем!

* * *

   Сматываюсь. Две корзинки: одна кроткая, круглая, другая квадратная, злостная, с железными углами и железкой сверху. В первую -- сало, пшено, кукол (янтарь, как надела, так не сняла), в квадратную -- полпуда N и свои 10 ф<унтов>. В общем, около 2 п<удов>. Беру на вес -- вытяну!
   Хозяйка, поняв, что уезжаю, льнет; я, поняв, что уезжаю, наглею.
   -- Все товарищ, товарищ, но есть же у человека все-таки свое собственное имя. Вы, может быть, скажете мне, как вас зовут?
   -- Циперович, Мальвина Ивановна.
   (Из всей троичности уцелел один Иван, но Иван не выдаст!)
   -- Представьте себе, никак не могла ожидать. Очень, очень приятно.
   -- Это моего гражданского мужа фамилия, он актер во всех московских театрах.
   -- Ах, и в опере?
   -- Да, еще бы: бас. Первый после Шаляпина (Подумав): ...Но он и тенором может.
   -- Ах, скажите! Так что, если мы с Иосей в Москву приедем...
   -- Ах, пожалуйста, -- во все театры! В неограниченном количестве! Он и в Кремле поет.
   -- В Крем...?!
   -- Да, да, на всех кремлевских раутах. ("Интимно"): Потому что, знаете, люди везде люди. Хочется же поразвлечься после трудов. Все эти расправы и расстрелы...
   Она: -- Ах, разумеется! Кто же обвинит? Человек -- не жертва, надо же и для себя... И скажите, много ваш супруг зарабатывает?
   Я: -- Деньгами -- нет, товаром -- да. В Кремле ведь склады. В Успенском соборе -- шелка, в Архангельском (вдохновляясь): меха и бриллианты...
   -- А-ах! (Внезапно усумнившись): -- Но зачем же вы, товарищ, и в таком виде, в эту некультурную провинцию? И своими ногами 10 коробочек спичек разносите?
   Я, пушечным выстрелом в ухо: -- Тайная командировка!
   (Подскок. Глоток воздуха и, оправившись):
   -- Так значит вы, маленькая плутовка, так-таки кое-что, а? Маленький запасец, а?
   Я, снисходительно:
   -- Приезжайте в Москву, дело сделаем. Нельзя же здесь, на реквизиционном пункте, где все для других живут...
   Она:
   -- О, вы абсолютно правы! -- И рискованно. -- А ваш адресок вы мне все-таки на память, а? Мы с Иосей непременно, и в возможно скором времени...
   Я, покровительственно:
   -- Только торопитесь, этот товар не залеживается. У меня не то, чтобы груды, а все-таки... Она, в горячке:
   -- И по сходной цене уступите?
   Я, царственно: -- По своей.
   (Крохотными цепкими руками хватая мои руки):
   -- Вы мне, может быть, запишете свой адресок?
   Я, диктуя: -- Москва, Лобное место, -- это площадь такая, где царей казнят -- Брутова улица, переулок Троцкого.
   -- Ах, уже и такой есть?
   Я: -- Новый, только что пробит. (Стыдливо): Только дом не очень хорош:  13, и квартира -- представьте -- тоже 13! Некоторые даже опасаются.
   Она: -- Ах, мы с Иосей выше предрассудков. Скажите, и недалеко от центра?
   -- В самом Центре: три шага -- и Совет.
   -- Ах, как приятно...
   Приход тещи кладет конец нашим приятностям.
   Последняя секунда. Прощаемся.
   -- Если б Иося только знал! Он будет в отчаянии! Он бы собственноручно проводил вас. Подумайте, такое знакомство!
   -- Встретимся, встретимся.
   -- И я бы сама, Мальвина Ивановна, с таким большим желанием сопровождала вас до станции, но у нас сегодня обедают приезжие, русские, -- надо блины готовить на семь персон. Ах, вы не можете себе представить, как я устала от этих низких интересов.
   Произношу слова благодарности, почтительно, с оттенком галантности, жму руку.
   -- Итак, помните, мой скромный дом, как и я сама и муж, -- всегда к вашим услугам. Только непременно известите, чтобы на вокзале встретили.
   Она: -- О, Иося даст служебную телеграмму.
   Теща на воле:
   -- М<арина> И<вановна>, что это вы с ней так слюбились? Неужели ж и адрес дали плюгавке этой?
   -- Как же! Чертова площадь. Бесов переулок, ищи ветра в поле!
   (Смеемся).

* * *

   Дорога.
   Смеется, да не очень. До станции три версты. Квадратная корзинка колотит по ногам, чувство, что руки -- по колено. Помощь N отвергаю, -- человека из-за мешков не видно! Тригорбый верблюд.
   Иду -- скриплю. Скрипит и корзинка -- правая: гнусное, на каждом шагу поскрипывание. Около 1 п<уда>. Как бы ручка не оторвалась! (О, идиотизм: за мукой -- с корзинами! Мука, которая рифмует только с одним: мешок! В этих корзинках -- вся русская интеллигенция!) Нужно думать о чем-нибудь другом. Нужно понять, что все это -- сон. Ведь во сне наоборот, значит... Да, но у сна есть свои сюрпризы: ручка может отвалиться... вместе с рукой. Или: в корзине вместо муки может оказаться... нет, похуже песка: полное собрание сочинений Стеклова! И не вправе негодовать: сон. (Не оттого ли я так мало негодую в Революции?)
   -- Да подождите же, говорят! Мешок прорвался! Корзины наземь. Бегу на зов. Посреди дороги, над мешком, как над покойником, сваха. Подымает красное, страшное, как освежеванное лицо.
   -- Ну булавка-то у вас хоть есть -- аглицкая? Сколько я, на вашу тетушку шимши, иголок изломала!
   Достаю, даю: мужскую, огромную, надежную. Унимаем, как можем, коварно-струящийся мешок. Теща охает:
   -- И иголка была с ниткой, нарочно приготовила! Чуяло мое сердце! (Мешку): -- Ах ты подлец, подлец неверный! А вот прощаться стала с мерзавкой-то вашей, так, значит, замечтавшись, и вынула. Да лучше бы я ей, мерзавке этой, этой самой иголкой -- глаза выколола!
   -- Завтра, завтра, мамаша! -- торопит Колька -- нынче на поезд надо!
   Взвалили, пошли.

* * *

   ...Детская книжка есть: "Во сне все возможно", и у Кальдерона еще: "Жизнь есть сон". А у какого-то очаровательного англичанина, не Бердслея, но вроде, такое изречение: "Я ложусь спать исключительно для того, чтобы видеть сны". Это он о снах на заказ, о тех снах, где подсказываешь. Ну, сон, снись! Снись, сон, так: телеграфные столбы -- охрана, они сопутствуют. В корзине не мука, а золото (награбила у этих). Несу его тем. А под золотом, на самом дне, план расположения всех красных войск. Иду десятый день, уж скоро Дон. Телеграфные столбы сопутствуют. Телеграфные столбы ведут меня к --
   -- Ну, М<арина> И<вановна>, крепитесь! С полверсты осталось!

* * *

   А руки у меня, действительно, до колен, особенно правая. Пот льется, щекоча виски. Все боковые волосы смочены. Не утираю: рука, железка корзины, повторный удар по ноге -- одно.
   Расплетется -- конец.
   Когда больно -- нельзя заново.

* * *

   Так или иначе -- станция.

* * *

   Станция.
   Станция. Серо и волнисто. Земля -- как небо на батальных картинах. Издалека пугаюсь, спутника за руку. --Что?! N, с усмешкой: -- Люди, Марина Ивановна, ждут посадки.
   Подходим ближе: мешочные холмы и волны, в промежутках вздохи, платки, спины. Мужчин почти нет: быт Революции, как всякий, ложится на женщину: тогда -- снопами, сейчас мешками (Быт, это мешок: дырявый. И все равно несешь).
   Недоверчивые обороты голов в нашу сторону.
   -- Господа!
   -- Москву объели, деревню объедать пришли!
   -- Ишь натаскали добра крестьянского! Я -- N: -- Отойдем!
   Он, смеясь: -- Что вы, М<арина> И<вановна>, то ли будет! Холодею, в сознании: правоты -- их и неправоты -- своей.

* * *

   Платформа живая. Ступить -- некуда. И все новые подходят: один как другой, одна как другая. Не люди с мешками, -- мешки на людях. (Мысленно, с ненавистью: вот он, хлеб!) И как это еще мужики отличают баб? Зипуны, кожухи... Морщины, овчины... Не мужики и не бабы: медведи: оно.

* * *

   -- Последние пришли, первые сядут.
   -- Господа и в рай первые...
   -- Погляди, сядут, а мы останемся...
   -- Вторую неделю под небушком ночуем...
   У-- у -- у...

* * *

   Посадка.
   Поезд. --
   Одновременно, как из-под земли: двенадцать с винтовками. Наши! В последнюю секунду пришли посадить. Сердце падает: Разин!
   -- Что, товарищ, небось сробели? Ничего! Ся -- адем! Безнадежно, я даже не двигаюсь. Не вагоны -- завалы. А навстречу завалам вагонным -- ревуще, вопиюще, взывающе и глаголюще -- завалы платформенные.
   -- Ребенка задавили! Ре -- бенка! Ре --
   Лежачая волна -- дыбом. Горизонталь -- в стремительную и обезумевшую вертикаль. Лезут. Втаскивают. Вваливают. Вваливаются.
   Я -- через всех -- Разину:
   -- Ну? Ну?
   -- Ус -- пеем, барышня! Не волнуйтесь! Вот мы их сейчас!
   -- Ребята, осади, стрелять будем!
   Ответный рев толпы, щелк в воздух, удар в спину, не знаю где, не знаю что, глаза из ям, взлет...
   -- А это что ж, а? Это что ж за птицы -- за синицы? Штыка -- ами? Крестьянского добра награбили да по живому человеку ступа -- ать?
   -- А спусти-ка их, ребята, и дело с концом! Пущай вольным воздухом продышатся!
   Поняла, что села и едем. (Все ли? Озирнуться нельзя.) Постепенное осознание: стою, одна нога есть. А другая, "очевидно", тоже есть, но где -- не знаю. Потом найду.
   А гроза голосов растет.
   -- Долго очень думать не приходится. Штык посадил, а мужик высадит! Что ж это, в самом деле, за насмешка, мы этой машины-то, небось, семнадцать ден, как Царства Небесного какого... А эти!..
   Утешаюсь только одним: извлечь человека из этой гущи то же самое, что пробку из штофа без штопора: немыслимо. Мне быть выброшенной -- другим раздаться. А раздаться -- разлететься вагону. Точное ощущение предела вместимости: дальше -- некуда, и больше нельзя.
   Стою, чуть покачиваемая тесным, совместным человеческим дыханием: взад и вперед, как волна. Грудью, боком, плечом коленом сращенная, в лад дышу. И от этой предельной телесной сплоченности -- полное ощущение потери тела. Я, это то, что движется. Тело, в столбняке -- оно. Теплушка: вынужденный столбняк.
   -- Господа -- а -- а... О -- о -- о... У -- у -- у...
   Но... нога: ведь нет же! Беспокойство (раздраженное) о ноге покрывает смысл угроз. Нога -- раньше... Вот, когда найду ногу. И, о радость: находится! Что-то -- где-то болит. Прислушиваюсь, Она, она, голубушка! Где-то далеко, глубоко... Боль оттачивается, уже непереносима, делаю отчаянное усилие...
   Рев: -- Это кто ж сапогами в морду лезет?!
   Но дуб выкорчеван: рядом со мной, как дымовой столб (ни чулка, ни башмака не видно) -- моя насущная праведная вторая нога.

* * *

   И -- внезапный всплеск в памяти: что-то темное ввысь! горит! Ах, рука на прощание, с моим перстнем! Станции Усмань Тамбовской губ<ернии> -- последний привет!
   
   Москва, сентябрь, 1918

--------------------------------------------------------

   Источник -- М. Цветаева "Избранные сочинения", т.2, -- М.-СПб., "Кристалл" 1999 г.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru