При такомъ вопросъ, отецъ вовсе не думалъ начинать философическаго изслѣдованія, и требовать у безграмотной женщины, ворвавшейся въ его кабинетъ, рѣшенія психологической и физіологической задачи, затрудняющей до сихъ поръ ученыхъ мудрецовъ: "что такое" -- Возьмите первый словарь, и онъ скажетъ вамъ, что мальчикъ есть дитя мужскаго пола..... т. е. юная мужская отрасль человѣка. Кто хочетъ пускаться въ изслѣдованія и наукообразно узнать, что такое мальчикъ, долженъ сперва опредѣлить, что такое человѣкъ.
Отецъ мой прочелъ Бюффоня, Монбоддо, епископа Берклея, профессора Комба, всѣхъ авторовъ-матеріалистовъ Эпикурейской школы, всѣхъ умозрителей школы Зенона, и пр. пр.-- Слѣдовательно, признавая, что мальчикъ есть юная мужская отрасль человѣка, онъ могъ, сказать себѣ, по произволу:
"Человѣкъ есть желудокъ: слѣдовательно, мальчикъ есть юный желудокъ мужскаго пола.
"Человѣкъ есть разумъ: слѣдов. мальчикъ есть юный разумъ мужскаго пола.
"Человѣкъ машина: слѣдов. мальчикъ есть юная машина мужскаго пола.
"Человѣкъ призракъ: слѣдов. мальчикъ есть юный призракъ мужскаго пола." И такъ далѣе, до безконечности.
Но, если бы ни одно изъ этихъ опредѣленій не удовольствовало любознательности отца моего, то конечно не сталъ бы онъ у мистрисъ Примминсъ просить новаго опредѣленія.
Судьба однакоже хотѣла, чтобъ въ эту минуту отецъ мой занятъ былъ важнымъ вопросомъ: "Кѣмъ сочинена Иліада? Гомеромъ? или многими авторами, которыхъ пѣсни собраны и сложены во-едино, обществомъ умныхъ людей?" Слово: мальчикъ! коснувшись его слуха, не отвѣчало за его умственное недоумѣніе, и спросивши у мистрисъ Примминссъ, что такое мальчикъ? онъ нисколько не думалъ о вопросѣ своемъ, и только выразилъ имъ замѣшательство человѣка, внезапно встревоженнаго и удивленнаго.
-- Вотъ прекрасно! что такое мальчикъ,-- отвѣчала мисстрисъ Примминсъ: -- разумѣется, вашъ новорожденный.
-- Новорожденный! повторилъ отецъ, вскакивая. Какъ что? неужели вы думаете, что мистрисъ Какстонъ?.... Да говорите же!
-- Безъ всякаго сомнѣнія, отвѣчала мистрисъ Примминсъ, и я съ роду не видывала такого миленькаго мальчика.
-- Бѣдная, бѣдная! сказалъ отецъ съ глубокимъ состраданіемъ. Такъ скоро, такъ непонятно скоро! Давно ли мы обвѣнчались!
-- Давно ли? вскричала мистрисъ Примминсъ обиженнымъ голосомъ. Что вы это, мистеръ; кажется, уже прошло одиннадцать мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ какъ вы обвѣнчались!
-- Одиннадцать мѣсяцевъ! сказалъ отецъ, вздыхая. Одиннадцать мѣсяцевъ! а я еще не кончилъ пятидесяти страницъ моего возраженія на чудовищную теорію Вольфа! Въ теченіе одиннадцати мѣсяцевъ образовалось цѣлое дитя, съ руками, съ ногами, съ глазами и со всѣми прочими принадлежностями. Дитя вполнѣ совершенное, а бѣдное дитя головы моей (тутъ отецъ важно положилъ руку на трактатъ свою по сію пору еще не воплотилось! О, жена моя драгоцѣнная женщина! Сохрани ее Господъ и пошли мнѣ силу принять достойно такое благоволеніе!
-- Однакоже мистеръ, вамъ вѣрно угодно взглянуть на новорожденнаго? Пойдемте, пойдемте со мною.
И мистрисъ Примминсъ ласковой рукою потащила отца моего за рукавъ.
-- Взглянуть? конечно, конечно! сказалъ отецъ съ предоброй улыбкой. Взглянуть! ужъ меньше этого я ничего не могу сдѣлать въ разсужденіи мистрисъ Какстонъ; бѣдная такъ много страдала! бѣдная! душенька!
Тогда отецъ важно, завернувшись въ шлафорокъ, пошелъ за мистрисъ Примминсъ, которая привела его въ первый этажъ и ввела въ темную комнату, тщательно занавѣшанную.
М-съ Примминсъ въ ту же минуту потащила отца моего въ другую сторону, подняла занавѣсъ маленькой колыбели, и поднесла свѣчу почти къ самому носу новорожденнаго. Вотъ онъ, сказала она, благословите его!
-- Вѣрно вы не сомнѣваетесь, Мистрисъ Примминсъ, что я благословляю его, сказалъ отецъ съ маленькой досадой. Мнѣ долгъ велитъ благословлять его. Буди благословенъ!-- И вотъ какими родимся мы на свѣтъ.... Красными, очень красными.... напередъ краснѣющими отъ всѣхъ будущихъ нашихъ глупостей.
Отецъ сѣлъ на стулъ сидѣлки, всѣ женщины столпились около него. Онъ продолжалъ разсматривать содержаніе колыбели, и сказалъ наконецъ тихо:
"Самъ Гомеръ былъ похожъ на это!"
Въ это мгновеніе, подобіе новорожденнаго Гомера, обезпокоенный вѣроятно близостью свѣчи къ слабымъ его глазкамъ, испустилъ первые, нестройные звуки, данные ему природой.
-- Гомеръ пѣлъ лучше, когда выросъ, замѣтилъ Г. Скиль акушеръ, который въ углу комнаты занимался какою-то таинственной работой.
Отецъ заткнулъ себѣ уши.
-- Маленькія существа могутъ произвести много шуму, замѣтилъ онъ весьма мудро, и чѣмъ меньше существо, тѣмъ больше можетъ оно шумѣть.
Говоря такимъ образомъ, онъ на цыпочкахъ прокрался къ кровати, взялъ бѣлую ручку, къ нему протянутую, и прошепталъ нѣсколько словъ, вѣроятно пріятныхъ слуху той, до которой дошли они, потому что бѣлая ручка, освободившись изъ руки отца моего, обвилась вокругъ его шеи. Онъ нагнулся.... и звукъ нѣжнаго поцѣлуя раздался среди молчанія тихой комнаты.
-- Мистеръ Какстонъ! вскричалъ Г. Скиль съ упрекомъ: вы волнуете больную мою, пора вамъ уйти.
Отецъ мой выпрямился, обратилъ къ Г. Скилю спокойно свое лице, отеръ глаза рукою и исчезъ безъ шума за дверью.
-- Кажется мнѣ, сказала одна изъ женщинъ, сидѣвшихъ по другую сторону кровати мистрисъ Какстонъ, что мужъ вашъ могъ бы изъявить больше радости.... то есть, больше чувства, увидѣвъ дитя свое.... и какое дитя! Но всѣ мужчины одинаковы, повѣрьте мнѣ, милая, они всѣ ничего не чувствуютъ.
-- Мнѣ должно теперь выслать отсюда всѣхъ, сказалъ Г. Скиль. А вы усните, мистрисъ Какстонъ, и спите, спите сколько можно долѣе.
-- Г. Скиль, сказала матушка, отодвигая занавѣсь слабой рукой, прошу васъ, посмотрите, не нужно ли чего мистеру Какстону.... Скажите ему, чтобъ онъ не сердился что я не приду... Скоро, не правда ли, скоро, мнѣ можно будетъ сойти внизъ?
-- Скоро, сударыня, если теперь будете спокойно лежать.
-- Не забудьте же моей просьбы, и ты тоже, Примминсъ. Боюсь, что всѣ теперь безъ вниманія оставили нашего хозяина. Примминсъ, милая, о смотри и провѣтри его ночной колпакъ.
-- Прекрасныя творенія, эти женщины! думалъ Г. Скиль, выпроваживая, всѣхъ набившихся въ комнату родильницы, выключая мистрисъ Примминсъ и сидѣлки, и направляя шаги свои къ кабинету М. Какстона.
-- Джонъ, сказалъ онъ слугѣ, попавшемуся ему въ корридорѣ, неси ужинъ въ комнату твоего господина и приготовь намъ хорошенькій пуншъ.
ГЛАВА II.
-- Мистеръ Какстонъ, нельзя ли знать, какимъ образокъ вы женились?-- спросилъ Г. Скиль, наливая себѣ стаканъ пуншу.
Такой задушевный вопросъ могъ бы оскорбить инаго разумнаго человѣка, но мой отецъ никогда не допускалъ до себя никакого непріязненнаго чувства.
-- Скиль,-- сказалъ онъ, откладывая въ сторону книгу и довѣрчиво прижимая пальцемъ руку акушера. Скиль, я самъ буду очень радъ, если узнаю, какимъ образомъ могъ я жениться.
Г. Скиль былъ врачъ веселый, бодрый, плотный; прекрасные бѣлые зубы украшали его искренній смѣхъ. Г. Скиль былъ философъ на свой ладъ; онъ изучилъ человѣческую натуру, вылечивая больныхъ своихъ, и увѣрялъ, что мастеръ Какстонъ самъ поучительнѣе всѣхъ книгъ его библіотеки. И такъ Г. Скиль засмѣялся и потеръ себѣ руки.
-- Въ жизни человѣка три великія происшествія: рожденіе, женидьба и смерть. Не многіе знаютъ, какъ они родились! не многіе, какъ умираютъ! Но, хотя подозрѣваю, что многіе могутъ дать себѣ отчетъ въ середнемъ явленіи.... я не знаю какъ женился.
-- Вы женились не по корыстному разсчету, вѣроятно по любви, замѣтилъ Г. Скиль: ваша молодая жена и хороша собою, и добра.
-- Ахъ, сказалъ отецъ, теперь помню....
-- Въ самомъ дѣлѣ? вскричалъ обрадованный Скиль. Ну, что же, мистеръ Какстонъ? какъ это случилось?
Отецъ мой, по обыкновенію своему помѣшкавъ, отвѣчалъ, какъ будто говоря самому себѣ, а не Скилю:
-- Добрѣйшій, благодѣтельнѣйшій человѣкъ! лучшій изъ людей! бездна учености! abyssus eruditionis! и мнѣ оставилъ все имѣніе, какое у него было, мимо родныхъ и кровныхъ, мимо Джака и Китти! Да, все имѣніе, всѣ книги Греческія, Латинскія, Еврейскія, всѣ, какія могъ онъ передать слабой рукою своею!....
-- Да кто же? спросилъ Скиль. О комъ говоритъ онъ?
-- Такъ сударь, продолжалъ отецъ, таковъ былъ Жиль Фиббетъ, магистръ, sol scientiarum, солнце знанія, мой дорогой профессоръ, отецъ бѣдной Китти. Онъ оставилъ мнѣ книги свои, свои Эльзевиры и сироту-дочь.
-- А, а! онъ женилъ васъ?
-- Нѣтъ, онъ далъ мнѣ ее въ опеку; она переѣхала сюда, жить со мною. Дурнаго тутъ ничего не было, но сосѣдямъ показалось иначе, и вдова Вальтраумъ сказала мнѣ, что это повредитъ репутаціи бѣдной сироты. Что жъ мнѣ было дѣлать? Да, теперь помню все, все! Я женился, затѣмъ чтобы дочь моего стараго друга имѣла прибѣжище и спокойный уголъ. Бѣдная дѣвушка! Я принужденъ былъ предложить ей покровительство скучнаго мужа, отшельника, живущаго въ библіотекѣ своей, какъ улитка въ раковинѣ, cochlea vitam agens. По несчастію, Скиль, только эту раковину могъ я предложить бѣдной молодой сиротѣ.
-- Мистеръ Какстонъ, я уважаю васъ! сказалъ съ восторгомъ г. Скиль, и такъ живо припрыгнулъ на креслахъ, что пролилъ цѣлую ложку горячаго пуншу на ноги отца моего. У васъ прекрасное сердце, и теперь понимаю, за что жена ваша такъ любитъ васъ. Наружность у васъ холодная, между тѣмъ я вижу, что и теперь у васъ на глазахъ слезы.
-- Сынъ вашъ будетъ утѣшеніемъ отца и матери, продолжалъ Скиль, не замѣчая въ дружескомъ волненіи, что обварилъ своего собесѣдника. Онъ будетъ голубь мира въ вашемъ домашнемъ ковчегѣ.
-- Не сомнѣваюсь, жалобно возразилъ отецъ. Только эти голуби не хорошо кричатъ вскорѣ послѣ рожденія. Non tedium avium cantus somnum reducunt. Впрочемъ, могло быть хуже: у Леды родились двое близнецовъ.
-- На прошедшей недѣлѣ, мистрисъ Барнабасъ также родила двойни, сказалъ акушеръ. Но кто знаетъ, что вамъ предназначено въ будущемъ? Пью за здоровье вашего наслѣдника, за здоровье будущихъ его братьевъ и сестеръ!
-- Братьевъ и сестеръ! Надѣюсь, что Мистрисъ Какстонъ объ этомъ не заботится, вскричалъ съ негодованіемъ отецъ; она добрая, хорошая жена. Хорошо однажды, а два, три раза -- что же тогда со мной будетъ?-- Вотъ и теперь, ужъ три дня ни одна бумага не прибрана къ мѣсту, ни одно перо не очинено, а я терпѣть не могу слабыхъ перьевъ, мнѣ нужно cuspidem duriusculam. Вотъ и хлѣбникъ приносилъ мнѣ счетъ. Нѣтъ, Скиль, Иллитіи непріятныя богини.
-- Что такое Иллитіи? спросилъ акушеръ.
-- Вамъ-то именно и должно бы знать это, отвѣчалъ отецъ, улыбнувшись. Иллитіями называютъ тѣхъ женскаго пола демоновъ, которыя покровительствуютъ неогилосамъ, то есть новорожденнымъ.-- Имя ихъ дано имъ Юноной, смотри Гомера книгу XI.-- Кстати: мой неогилосъ какъ будетъ воспитанъ? Какъ Гекторъ? или какъ Астіанаксъ? Videlicet, т. е. чье молоко воспитаетъ его? Материнское, или кормилицы?
-- А какъ вамъ кажется лучше? спросилъ въ свою очередь Скиль, размѣшивая сахаръ въ стаканѣ. Въ этомъ случаѣ, я за долгъ почитаю соображаться съ желаніемъ отца.
-- Кормилицу, кормилицу! сказалъ тогда мой отецъ, пусть носитъ она его upo kolpo у груди своей. Знаю все, что писано о матеряхъ, которыя кормятъ или не кормятъ дѣтей; но бѣдная моя Китти такъ нѣжна, такъ чувствительна, что здоровая, добрая крестьянка лучше укрѣпитъ нервы сына и самой матери. Да и мнѣ будетъ лучше; добрая милая Китти! безъ нея, я и теперь совсѣмъ пропалъ. Когда жъ она встанетъ, Скилъ?
-- О скоро! недѣли черезъ двѣ.
-- Тогда мы пошлемъ неогилоса въ школу! кормилицу туда же, и все пойдетъ прежнимъ чередомъ, сказалъ отецъ, съ особеннымъ, ему свойственнымъ выраженіемъ таинственной веселости.
-- Въ школу? новорожденнаго?
-- Чѣмъ ранѣе въ школу, тѣмъ лучше, утвердительно сказалъ отецъ; это мнѣніе Гельвеція, и я съ нимъ совершенно согласенъ.
ГЛАВА III.
Часто говорили мнѣ, что я былъ чудесный ребенокъ; я этому вѣрю; однакожъ я не самъ узналъ все то, что разсказалъ вамъ въ предъидущихъ главахъ. Поступки отца моего при моемъ рожденіи такъ сильно поразили свидѣтелей; Г. Скиль и мистрисъ Примминсъ такъ часто повторяли мнѣ всѣ тѣ же подробности, что мнѣ все стало столько же извѣстно, сколько и этимъ достойнымъ особамъ. Кажется, вижу передъ собою отца въ сѣренькомъ шлафорѣ, съ улыбкой полунасмѣшливой, полупростодушной, одному ему свойственной, и слышу, какъ онъ соглашается съ Гельвеціемъ, чтобъ послать меня въ школу, тотчасъ послѣ моего рожденія. Дѣйствительно, одна только мать могла сказать, что знаетъ отца моего. Иные называли его мудрецомъ, другіе помѣшаннымъ. Онъ принималъ равнодушно и презрѣніе и похвалу, подобно Демокриту, какъ сказываетъ Ипократъ въ письмѣ своемъ къ Домагену. Окрестное духовенство почитало его, называя ученымъ, живой энциклопедіей; дамы смѣялись надъ нимъ, какъ надъ разсѣяннымъ педантомъ, не слѣдующимъ и простымъ правиламъ угодливости. Бѣдные любили его за щедрую милостыню, но насмѣхались надъ простотой, съ какою поддавался онъ всякому обману. Земледѣльцы и агрономы благодарили его часто за полезные совѣты, а между тѣмъ всѣ обыкновенныя житейскія дѣла предоставлялъ онъ матушкѣ, съ явною неспособностью дѣйствовать самому. Однакожъ, если въ тѣхъ же житейскихъ дѣлахъ, кто другой требовалъ отъ него помощи, взглядъ его оживлялся, лице его озарялось внезапной ясностью, и желаніе быть полезнымъ внушало ему разсудительность житейскую, глубокую. Лѣниво и неохотно занимался онъ собственными выгодами, но доброжелательство приводило въ движеніе всѣ пружины спокойной машины.
Мудрено ли, что такой характеръ былъ для многихъ загадкой? Одной только матушкѣ Робертъ Пакстонъ казался лучшимъ и величайшимъ изъ людей. Она поняла его вдохновеніемъ сердца: потому отгадывала всѣ выраженія его физіономіи, и изъ десяти, девять разъ знала напередъ, что онъ намѣренъ сказать. Но и для нея оставалось въ этомъ необыкновенномъ человѣкѣ много тайнаго, глубокаго, куда не могъ проникнуть ея женскій умъ! Иногда, слушая его полуслова, его монологи, она начинала сомнѣваться въ себѣ, или готова была вѣрить помѣшательству мужа. Это случалось тогда, когда на лицѣ его изображалась сдерживаемая иронія, когда выговаривалъ юмористическую шутку, смыслъ которой предоставлялъ себѣ самому. Въ такихъ случаяхъ, то, что говорилъ онъ, могло казаться очень важно, или очень смѣшно, судя по степени понятливости его слушателей.
Нужно ли прибавить, что тотчасъ послѣ рожденія меня не отправили въ школу, по крайней мѣрѣ въ школу, какую разумѣлъ Г. Скиль. Комната, въ которой я жилъ съ кормилицей, была такъ отдалена, матушка такъ заботливо убила войлоками двойную дверь, что отецъ могъ, если хотѣлъ, совершенно забыть о моемъ существованіи. Однакоже, иногда ему, волею-неволею, напоминали объ этомъ существованіи, какъ напр. при моемъ крещеніи. Отецъ мой по любви своей къ уединенію, ненавидѣлъ все, что подобилось публичнымъ зрѣлищамъ и церемоніямъ. Съ неудовольствіемъ примѣтилъ онъ, что готовится какой-то большой праздникъ, въ которомъ ему придется играть главную роль. Не смотря на разсѣянность, на произвольную глухоту, онъ слышалъ, что пріятно воспользоваться прибытіемъ епископа въ ближній городъ, и что необходимо нужно достать еще дюжину стаканчиковъ съ сахарнымъ желе. Въ слѣдствіе этого, когда къ нему пришли съ вопросами о крестномъ отцѣ и матери, онъ догадался, что долженъ отважнымъ усиліемъ освободиться отъ предстоящей напасти. Когда матушка объявила день, назначенный семьею, то отецъ вдругъ вспомнилъ, что за двадцать миль объявленъ огромный аукціонъ книгъ, и что продажа продолжится цѣлые четыре дня. Матушка, которая начинала уже снимать чехлы съ креселъ въ большой гостиной, вздохнула и робкимъ голосомъ замѣтила, что это покажется неприличнымъ, что всѣ будутъ толковать объ отсутствіи отца моего. "Не лучше ли отложить крестины?"
-- Нѣтъ, нѣтъ, милый другъ! отвѣчалъ отецъ. Вѣдь рано или поздно, крестить надобно. Епископъ и безъ меня обойдется. Не перемѣняй назначеннаго дня, потому что тогда аукціонеръ конечно отложитъ также продажу книгъ. Я увѣренъ, что крестины и аукціонъ должны совершиться въ одно время.
Возражать было невозможно; но матушка почти безъ удовольствія докончила убранство своей гостиной.
Пять лѣтъ позднѣе, это не могло бы случиться. Матушка поцѣловала бы отца моего и сказала: "Не ѣзди!" и отецъ не поѣхалъ бы. Но тогда она была еще очень молода и очень робка, а онъ, добрый отецъ мой, не испыталъ еще домашняго превращенія. Однимъ словомъ, почтовая коляска подъѣхала къ воротамъ и ночной мѣшокъ уложили въ ящикъ.
-- Другъ мой, сказала матушка передъ отъѣздомъ: одну важную вещь ты забылъ рѣшить.... Прости меня, что я докучаю тебѣ, но это важно: какъ будутъ звать нашего сына? Не назвать ли его Робертомъ?
-- Робертомъ?.... сказалъ отецъ, да Робертомъ меня зовутъ.
-- Пусть зовутъ также и сына твоего!
-- Нѣтъ, нѣтъ! живо возразилъ отецъ, въ этомъ не будетъ никакого толку. Какъ тогда различать насъ? Я самъ потеряю свою самобытность: буду думать, что меня посадятъ за азбуку, или мистрисъ Примминсъ положитъ на колѣна къ кормилицѣ.
Матушка улыбнулась, потомъ, положа ручку на плечо отца моего,-- а ручка была у ней прекрасная,-- она ласково сказала;
-- Не страшно, чтобы тебя съ кѣмъ-нибудь смѣшали, даже и съ сыномъ твоимъ. Если же ты лучше хочешь другое имя, то какое же?
-- Самуилъ, сказалъ отецъ. Славнаго доктора Парра зовутъ Самуиломъ.
-- Какое гадкое имя!
Отецъ не слыхалъ восклицанія и продолжалъ:
-- Самуилъ или Соломонъ. Борнсъ нашелъ въ этомъ имени анаграмму Омероса.
-- Артуръ имя звучное, говорила матушка съ своей стороны; или Вильямъ, Гарри, Карлъ, Джемсъ: какое же ты выберешь?
-- Пизистратусъ, сказалъ отецъ презрительно, отвѣчая на собственную мысль, а не на вопросы моей матери. Какъ, неужели Пизистратусъ?
-- Пизистратусъ, имя очень хорошо, сказала матушка; Пизистратусъ Какстонъ! Благодарствую, милый другъ; и такъ назовемъ его Пизистратусъ.
-- Какъ, неужели ты со мной не согласна? Ты принимаешь сторону Вольфа, Гейне, Вико? Ты думаешь, это рапсоды.
-- Пизистратусъ, немного длинно, мы будемъ звать его Систи.
-- Siste viator, сказалъ отецъ; это очень ужъ пошло.
-- Нѣтъ, не надобно віаторъ, Систи просто.
Черезъ четыре дна послѣ этого, возвратясь съ аукціона, отецъ мой узналъ, что сынъ его и наслѣдникъ носитъ знаменитое имя тирана Аѳинскаго и предполагаемаго собирателя поэмы Гомера. Когда же ему сказали, что онъ сахъ выбралъ это имя, то онъ разсердился столько, сколько такой невозмутимый человѣкъ можетъ сердиться:
-- Это ни на что не похоже, вскричалъ онъ. Пизистратъ крещенный! Пизистратъ, жившій за 600 лѣтъ до Рождества Христова! Боже мой, сударыня! Вы сдѣлали изъ меня отца анахронизма!
Матушка заплакала, но пособить горю было невозможно. Я былъ анахронизмъ, и остался анахронизмомъ до конца этой главы.
ГЛАВА IV.
-- Вы конечно, мистеръ, станете скоро сами воспитывать вашего сына? сказалъ Г. Скиль.
-- Конечно, отвѣчалъ отецъ. Вы читали Мартина Скриблера?
-- Не понимаю васъ, мистеръ Какстонъ.
-- Слѣдовательно, Скиль, вы не читали Мартина Скриблера.
-- Положимъ, что я читалъ его.... что жъ изъ этого?
-- Только то, Скиль, сказалъ отецъ ласково, что тогда вы узнали бы, что хотя ученый бываетъ часто дуракъ, но чрезвычайно, до крайности глупъ, когда искажаетъ первую страницу бѣлой книги человѣческой исторіи, пачкая ее пошлыми своими педантизмами. Ученый, то есть такой ученый какъ я, меньше всѣхъ способенъ учить и воспитывать маленькихъ дѣтей. Мать, сударь, простая, нѣжная мать, вотъ единственная учительница маленькаго сына.
-- По чести, мистеръ Какстонъ, не смотря на Гельвеція, котораго вы цитовали въ день рожденія вашего сына,-- думаю, что теперь вы совсѣмъ правы.
-- Горжусь этимъ, сказалъ отецъ, столько горжусь, сколько слабому смертному гордиться позволено. Съ Гельвеціемъ я согласенъ въ томъ, что воспитаніе ребенка должно начинаться съ самаго рожденія, но какимъ образомъ? вотъ тутъ-то и затрудненіе. Пошлите его тотчасъ въ школу! Да онъ и теперь въ школѣ, съ двумя великими учителями: природой и любовью. Замѣть то, что дитя и геній находятся подъ властью одинаковаго органа любопытства. Дайте волю дитяти, и, всходя отъ одной точки съ геніемъ, оно можетъ дойти до того же, до чего доходитъ геній. Одинъ Греческій авторъ разсказываетъ намъ, что нѣкто, желая избавить пчелъ своихъ отъ далекаго летанія на гору Гиметъ, обрѣзалъ имъ крылья и пустилъ ихъ въ цвѣтникъ, наполненный самыми душистыми цвѣтами. Бѣдныя пчелы не набрали меду. Такъ и я, мой милый Скиль, еслибъ собрался учить моего малютку, то обрѣзалъ бы ему крылья и посадилъ бы на тѣ цвѣты, которыхъ ему самому нарвать слѣдуетъ. Предоставимъ его покуда природѣ и той, которая представляетъ природу, матери его.
Говоря такимъ образомъ, отецъ показалъ пальцемъ на своего наслѣдника, который валялся по дерну и рвалъ полевыя астры; не подалеку мать глядѣла на него, улыбаясь, и ободряла его мелодическимъ своимъ голосомъ.
-- Вижу; сказалъ Г. Скиль, что я не очень разбогатѣю визитами къ вашему сыну.
Благодаря такимъ правиламъ, я росъ здорово и весело, выучился складывать, потомъ пачкать большія буквы, благодаря совокупнымъ стараніямъ матери и няньки моей Примминсъ. Примминсъ принадлежала къ древней породѣ вѣрныхъ слугъ-сказочницъ, которая теперь уже выводится. Она прежде выходила мать мою, и теперь любовь ея возобновилась къ новому поколѣнію. Она была изъ Девоншира, а женщины Девоншира, особливо тѣ, которыя живутъ близко отъ береговъ моря, всѣ вообще суевѣрны. Она знала невообразимое множество чудесныхъ разсказовъ. Мнѣ еще не было шести лѣтъ, когда я зналъ уже всю первобытную литературу, въ которой заключаются легенды всѣхъ народовъ: Мальчикъ съ пальчикъ, Котъ въсапогахъ, Фортуніо, Фортунатусъ, Жакъ побѣдитель великановъ, и пр. преданія, или басни, знакомыя подъ разными видами робкому обожателю Будды и свирѣпому поклоннику Тора. Могу, безъ тщеславія, сказать, что еслибъ меня экзаменовать стали въ этихъ твореніяхъ народнаго воображенія, то я съ честью и славой выдержалъ бы самый строгій допросъ.
Матушка усомнилась наконецъ въ пользѣ такой глубокой учености, и пришла посовѣтоваться съ отцемъ.
-- Другъ мой, отвѣчалъ онъ тѣмъ тономъ, который всегда ее смѣшивалъ, потому что она не могла различить, шутитъ ли онъ, или говоритъ серіозно,-- иные философы могли бы въ этихъ басняхъ найти символическія значенія самой высокой нравственности. Я самъ написалъ трактатъ о токъ, что Котъ въ сапогахъ есть аллегорія успѣховъ человѣческаго разума. Эта аллегорія родилась въ мистическихъ школахъ жрецовъ Египта, въ Ѳивахъ, въ Мемфисѣ, гдѣ обожали кошекъ города; онѣ были религіозными символами, муміи ихъ тщательно хранились.
-- Милый Робертъ, сказала матушка съ изумленіемъ, поднявши голубые глаза свои, неужели ты думаешь, что Систи всѣ эти красоты отыщетъ въ обутомъ котѣ?
-- Милая Китти, возразилъ отецъ, ты и сама не думала, когда удостоила меня согласиться быть моей подругой, что найдешь во мнѣ всѣ красоты, которыя я вычиталъ въ книгахъ. Ты видѣла во мнѣ невинное существо, по счастію, тебѣ угодное. Мало по малу ты узнала, что во мнѣ заключается цѣлый міръ идей, начитанныхъ въ большихъ моихъ in-quarto, которые хотя для самого меня осталась еще тайной, но однакоже меня въ твоихъ глазахъ не испортили. Если Систи, какъ ты сына называешь, для избѣжанія вѣроятно, этого проклятаго анахронизма,-- если Систи не отыщетъ Египетской мудрости въ Котѣ въсапогахъ, что нужды! Котъ въ сапогахъ невинная сказка, которая забавляетъ его воображеніе. Можно назвать мудростью все, что невиннымъ образомъ возбуждаетъ любопытство: то, что въ младенчествѣ нравится воображенію, измѣняется послѣ въ любовь къ наукѣ. И такъ, моя милая, возвратись спокойно къ своему сыну.
Не думай однакоже, читатель, что лучшій изъ людей былъ въ глубинъ сердца равнодушенъ къ докучливому своему неогилосу, потому что казался такъ равнодушенъ въ минуту моего рожденія и такъ небрежно смотрѣлъ на первое мое воспитаніе. Выроставъ, я убѣдился, что бдительный взоръ отца слѣдитъ за мною. Помню очень одно происшествіе, которое является мнѣ теперь, при обзорѣ всего прошедшаго, кризисомъ моей младенческой жизни и видимой связью моего дѣтскаго сердца съ этой великой и спокойною душею.
Это было въ Іюнѣ. Отецъ сидѣлъ на лужайкѣ передъ домомъ, съ надвинутой на глаза соломенной шляпой и съ книгой на колѣняхъ. Вдругъ, драгоцѣнная фарфоровая ваза, стоявшая на окнѣ верхняго этажа, съ громомъ упала къ ногамъ отца и осколками своими попала въ него. Подобный Архимеду при осадѣ Сиракузъ, батюшка продолжалъ читать: Impavidum ferient ruinae.
-- Ахъ, Боже моні закричала матушка, сидѣвшая за работой подъ навѣсомъ: моя прекрасная, голубая ваза которую я такъ любила! Кто могъ столкнуть ее? Примминсъ! Примминсъ!
Мистрисъ Примминсъ высунула голову изъ несчастнаго окошка, и поспѣшно сбѣжала внизъ, блѣдная и запыхавшись.
-- Ахъ, сказала печально матушка, лучше бы погибли всѣ мои тепличныя растенія, лучше бы разбили мой хорошій чайникъ, мои прекрасныя Японскія чашки! Этотъ чудный гераніумъ, который я сама выростила, эта дорогая ваза, которую Какстонъ подарилъ мнѣ въ послѣдній день моего рожденія! Вѣрно этотъ дурной мальчишка сбросилъ мою вазу!
Мистрисъ Примминсъ очень боялась отца моего; за что -- не знаю. Кажется, будто всѣ словоохотныя особы боятся немного молчаливыхъ и погруженныхъ въ себя. Она мелькомъ взглянула на господина, и примѣтя, что и онъ становится внимателенъ, вскричала:
-- О нѣтъ, сударыня! Это не вашъ милый Систи, сохрани его Богъ! это я виновата.
-- Ты? Какъ же ты могла? О Примминсъ! ты знала, какъ я любила мой гераніумъ и мою вазу!
Примминсъ зарыдала.
-- Не лги, няня, закричалъ звонкимъ голоскомъ Систи, и отважно выбѣжавъ изъ дома, продолжалъ съ живостью:
-- Не браните нянюшку, маменька! я сбросилъ вазу.
-- Молчи! сказала испуганная няня, обращаясь къ отцу, который снялъ шляпу и смотрѣлъ очень серіозно на происходящее.-- Молчи, Систи! Онъ нечаянно уронилъ вазу, сударыня! Право, нечаянно! Говори же Систи! видишь, папа сердится!
-- Хорошо, сказала матушка, вѣрю, что это случилось нечаянно: будь осторожнѣе впередъ, дитя мое. Тебѣ жаль, что ты огорчилъ меня. Поди сюда, поцѣлуемся, и переставь хмуриться.
-- Нѣтъ, маменька, не цѣлуйте меня: я этого не стою. Я нарочно бросилъ вазу.
-- А, а! сказалъ отецъ, подходя ко мнѣ. Для чего же?
Мистрисъ Примминсъ дрожала какъ листъ.
-- Такъ -- пошутить отвѣчалъ я, покачивая головою; мнѣ хотѣлось посмотрѣть, какую вы, папенька, сдѣлаете на это гримассу. Вотъ вся правда. Теперь накажите меня! накажите!
Отецъ бросилъ книгу шаговъ на сорокъ отъ себя, нагнулся, поднялъ меня на руки и сказалъ;
-- Сынъ мой, ты сдѣлалъ дурное дѣло. Ты исправишь его, вспоминая всю жизнь, что отецъ твой благодаритъ Бога, даровавшаго ему сына, который сказалъ правду, не побоясь наказанія. А вы, мистрисъ Примминсъ, попробуйте научить его еще разъ подобнымъ баснямъ, и мы разстанемся съ вами на вѣкъ.
Черезъ это приключеніе стало мнѣ ясно, что я люблю отца, и что отецъ меня любитъ. Съ тѣхъ поръ началъ онъ разговаривать со мною. Когда мы встрѣчались въ саду, онъ ужъ не по прежнему улыбался, глядя на меня, и кивалъ головою, но останавливался, клалъ книгу въ карманъ, и хотя разговоръ его былъ выше моего понятія, однако я чувствовалъ, что становлюсь лучше, счастливѣе, что, вспоминая его, выростаю умомъ. Вмѣстѣ урока или нравоученія, онъ клалъ мнѣ въ голову мысль, и давалъ ей бродить и развиваться по волѣ. Для примѣра сообщу продолженіе исторіи о гераніумѣ и разбитой вазѣ.
Г. Скиль, старый холостякъ, былъ очень не скупъ и часто приносилъ мнѣ маленькіе подарки. Вскорѣ послѣ разсказаннаго приключенія, принесъ онъ мнѣ вещицу, превышающую цѣною обыкновенные дѣтскіе подарки. Это было прекрасное домино, костяное съ золотомъ. Домино это радовало меня несказанно. Но цѣлымъ часамъ игралъ я имъ, и на ночь пряталъ подъ подушку.
-- Кажется, ты любишь домино больше всѣхъ твоихъ игрушекъ, сказалъ однажды отецъ, увидѣвши, какъ я въ гостиной раскладывалъ свои костяные параллелограмы.
-- О, папенька, больше всѣхъ!
-- И очень тебѣ будетъ жалко, если маменькѣ твоей вздумается бросить его изъ окошка и разбить?
Я посмотрѣлъ на отца умоляющимъ взоромъ и не отвѣчалъ ничего.
-- Можетъ статься, ты былъ очень счастливъ, продолжалъ онъ, еслибы одна изъ этихъ добрыхъ волшебницъ, о которыхъ ты такъ много слыхалъ, вдругъ превратила твой ларчикъ съ домино въ прекрасную голубую вазу съ прекраснымъ гераніумомъ, и ты могъ бы поставить его на окно маменьки?
-- О, конечно, я былъ бы очень радъ! отвѣчалъ я съ навернувшейся слезою.
-- Вѣрю тебѣ, другъ мой, но добрыя желанія не исправляютъ дурнаго дѣла. Добрые поступки исправляютъ дурныя дѣла.
Сказавши это, онъ затворилъ дверь и ушелъ. Не знаю, до какой степени голова моя возмутилась загадкой отца моего, но во весь тотъ день я не игралъ въ домино. На другое утро, увидѣвъ, что я сижу одинъ подъ деревомъ въ саду, онъ подошелъ ко мнѣ, остановился и, спокойнымъ своимъ взоромъ осмотрѣвши меня, сказалъ:
-- Дитя мое, я иду гулять до самаго города. Хочешь итти со мною? Да кстати, возьми въ карманъ свое домино, я хочу его показать одному человѣку.
Я побѣжалъ за ларчикомъ домой, и мы пошли вмѣстѣ. Съ гордостью шелъ я подлѣ отца по большой дорогѣ.
-- Папенька, сказалъ я, вспоминая вчерашній разговоръ, теперь уже нѣтъ на землѣ волшебницъ?
-- А на что тебѣ онѣ?
-- Безъ волшебницы кто же можетъ превратить мое домино въ голубую вазу и въ прекрасный гераніумъ!
-- Другъ мой, сказалъ отецъ, положивъ мнѣ на плечо руку, всякій человѣкъ, который хочетъ добра серіоэно, нешутя, носитъ при себѣ двухъ волшебницъ: одну здѣсь (онъ указалъ мнѣ на сердце), другую тутъ (и пальцемъ тронулъ лобъ мой).
-- Папенька, я не понимаю.
-- Подожду, пока поймешь, Пизистратъ!
Мы пришли въ городъ; батюшка остановился въ лавкѣ садовника, смотрѣлъ разные цвѣты, и указывая мнѣ на махровый гераніумъ сказалъ:
-- Вотъ этотъ гераніумъ еще лучше того, который мать твоя такъ любила.... Какая цѣна этому гераніуму?
-- Семь шиллинговъ, отвѣчалъ садовникъ.
Отецъ застегнулъ карманъ, въ которомъ лежалъ кошелекъ.-- Сегодня нельзя мнѣ купить его, сказалъ онъ, и мы вышли.
Далѣе подошли мы къ фарфоровому магазину.
-- Есть у васъ цвѣточная ваза, похожая на ту, которую я купилъ у васъ прошлаго года? спросилъ отецъ у купца. Ахъ, вотъ такая же, и цѣна назначена та же: три шиллинга. Ну, дитя мое, мы купимъ эту вазу, когда приблизится день рожденія твоей матери. До того дня еще нѣсколько мѣсяцовъ, но мы ждать можемъ; очень можемъ, Систи; истина, которая цвѣтетъ цѣлый годъ, лучше бѣднаго гераніума, и сдержанное обѣщаніе лучше всякаго украшенія на окнахъ.
Я нагнулъ голову, но скоро поднялъ ее, и радость, съ какою билось сердце, чуть не задушила меня.
-- Я пришелъ съ вами счесться, сказалъ отецъ, входя въ лавку, гдѣ продавались всякія вещи, бумажныя, бронзовыя, и пр. предметы прихоти.-- И пока купецъ доставалъ счетъ свой,-- кстати, продолжалъ отецъ, сынъ мой можетъ показать вамъ прекрасный, привезенный изъ Франціи, ларчикъ съ домино. Покажи свой ларчикъ, Систи.
Я досталъ мое сокровище, и купецъ сталъ хвалить его.
-- Не худо знать всегда цѣну вещи, продолжалъ отецъ: случится можетъ надобность продать ее. Скажите намъ пожалуйста, если сыну моему надоѣстъ домино и вздумается продать его, сколько вы за него дадите?
-- О, отвѣчалъ купецъ, охотно дамъ ему 18 шиллинговъ, и больше осьмнадцати, если захочетъ промѣнять на другую какую вещь.
-- Осьмнадцать шиллинговъ! вы дадите ему 18 шиллинговъ! Ну, сынъ мой, если захочешь когда-нибудь продать свое домино, то охотно тебѣ позволяю.
Отецъ заплатилъ счетъ и вышелъ. Я пропустилъ его я остался въ лавкѣ; черезъ нѣсколько минутъ, догналъ его на улицѣ.
-- Папенька! папенька! кричалъ я, хлопая въ ладоши: мы можемъ купить голубую вазу.... И вынулъ изъ кармана горсть шиллинговъ.
-- Видишь, что я правъ, сказалъ отецъ, утирая глаза; ты отыскалъ двухъ волшебницъ.
О! съ какимъ счастіемъ, съ какой гордостью уцѣпился я за платье матушки и потащилъ ее въ комнату, когда поставили туда на окно прекрасную вазу съ гераніумомъ.
-- Это купилъ онъ самъ! на собственныя деньги, сказалъ отецъ. Добрымъ поступкомъ исправленъ прежній дурной.
-- Возможно ли! вскричала матушка, когда ей все разсказали. Прекрасное твое домино, которымъ ты такъ радовался! Завтра же пойдемъ въ городъ и выкупимъ его, хоть за двойную цѣну!
-- Идти ли намъ выкупать домино, Пизистрать? спросилъ отецъ.
-- О, нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! этимъ все испортится! сказалъ я, скрывая голову на груди отца.
-- Китти! сказалъ торжественнымъ голосомъ отецъ: вотъ мой первый урокъ сыну; я хотѣлъ, чтобы онъ испыталъ святое счастіе пожертвованія собою.... пусть помнитъ онъ его во всю жизнь.
Тѣмъ кончилась исторія гераніума и разбитой вазы.
ГЛАВА V.
Между седьмымъ и осьмымъ годомъ, со мной сдѣлалась перемѣна, которая не удивитъ родителей, наслаждающихся тревожнымъ счастіемъ воспитывать единственнаго сына. Живость и веселость, свойственныя дѣтямъ, исчезла, я сдѣлался тихъ и задумчивъ. Отсутствіе дѣтей одного со мной возраста, общество людей зрѣлыхъ, смѣняясь съ совершеннымъ уединеніемъ, преждевременно образовала во мнѣ воображеніе и разумъ. Странныя сказки, разсказанныя мнѣ нянюшкой во время прогулокъ нашихъ лѣтомъ, у камина зимою; усилія юнаго моего разума, чтобы понять глубокую мудрость косвенныхъ уроковъ отца: все вмѣстѣ питало во мнѣ склонность къ мечтательности, и плѣняло, какъ утренняя борьба между сномъ и бдѣніемъ. Я любилъ читать и писалъ скоро и охотно; начиналъ уже покрывать различными опытами сказокъ бѣлыя страницы тетрадей, данныхъ мнѣ для грамматики или ариѳметики. Больше всего смущалась душа моя чрезмѣрностью семейной нашей любви: было что-то болѣзненное въ моей привязанности къ отцу и къ матери. Я плакалъ иногда при мысли, что ничѣмъ не могу вознаградить ихъ за любовь, придумывалъ различныя опасности, которымъ подвергался бы для ихъ спасенія. Всѣ такія ощущенія разстроивали мои нервы. Явленія природы сильно на меня дѣйствовали, и я съ безпокойнымъ любопытствомъ отъискивалъ тайну радостей моихъ и слезъ. Съ этой сентиментальной метафизикой соединялось еще честолюбіе науки: мнѣ хотѣлось, чтобы отецъ толковалъ мнѣ химію и астрономію; чтобы Г. Скиль, страстный ботаникъ, открылъ мнѣ тайны жизни цвѣтовъ. Музыка особенно сдѣлалась любимѣйшей моей страстью. Матушка родилась артисткой; она аккомпанировала себѣ съ геніальнымъ вкусомъ; невозможно было было слушать равнодушно ея пѣнія. Будучи дочерью ученаго, женою ученаго, она совершенно бросила книги и всѣ прочія пріятныя искусства, чтобы предаться музыкальному своему влеченію. Съ восторженной меланхоліей проводилъ я цѣлые часы, принимая въ душу ея нѣніе. Легко представить себѣ, какое превращеніе такой образъ жизни произвелъ въ моемъ дѣтскомъ нравѣ, и какъ мало по малу вредило оно моему здоровью: я худѣлъ, сдѣлался вялъ, унылъ, жаловался на головную боль, на боль желудка. Призвали Г. Скиля.
-- Крѣпительныхъ, крѣпительныхъ! сказалъ Г. Скиль. Не давайте ему углубляться въ книги, пусть играетъ больше на воздухѣ. Поди сюда, другъ мой; вотъ этотъ органъ слишкомъ много развитъ! (Г. Скиль былъ френологъ и показалъ пальцемъ на лобъ мой.) О! о! вотъ шишка идеализма.
Отецъ положилъ свои манускрипты, и сталъ ходить по комнатѣ, не говоря ни слова, до самыхъ тѣхъ поръ, пока Г. Скиль уѣхалъ.
-- Другъ мой, сказалъ онъ тогда матушкѣ, къ груди которой я прижималъ свою шишку идеализма, другъ мой, Пизистрата надобно отправить въ пансіонъ.
-- Сохрани Богъ, Робертъ! въ такія лѣта!
-- Ему скоро девять лѣтъ.
-- Онъ такъ много знаетъ для своихъ лѣтъ!
-- Именно потому-то и надобно ему быть въ пансіонѣ.
-- Не понимаю тебя, мой другъ. Правда, я ничему не могу научить его; но ты,-- ты такой ученый....
Отецъ взялъ руку матушки и сказалъ:
-- Теперь ни ты, Китти, ни я, ничему научить его не можемъ. Въ пансіонѣ найдутся учители....
-- Нѣтъ, не педагоги, а маленькіе товарищи, которые опять превратятъ его въ ребенка, сказалъ печально отецъ. Милая жена, помнишь ли орѣшникъ, посаженный нашимъ садовникомъ? Ему было ужъ три года, и ты считала уже, сколько орѣховъ принести онъ можетъ, когда вдругъ нашла, что его срѣзали почти до корня. Тебѣ стало досадно, но что сказалъ садовникъ? "Не надобно, сударыня, чтобы слишкомъ молодое дерево приносило плоды." -- И здѣсь что же мы обязаны сдѣлать? Остановить развитіе плода, чтобы продлить жизнь растенія.
-- Поѣду въ пансіонъ, сказалъ я, поднимая слабую голову и улыбаясь отцу.
Я тотчасъ понялъ его причины, и казалось, что голосъ жизни моей отвѣчалъ за меня.
ГЛАВА VI.
Годъ спустя послѣ исполненія предположеннаго плана, я возвратился домой на время вакацій.
-- Хорошо ли учится Систи? сказала мать. Мнѣ кажется, что онъ совсѣмъ не такъ уменъ сталъ и понятливъ, какъ былъ до отъѣзда въ пансіонъ. Поэкзаменуй его, Робертъ.
-- Я ужъ экзаменовалъ его, милая, и очень доволенъ. Онъ, теперь именно, таковъ, какимъ я надѣялся, что будетъ.
-- Теперь онъ и не думаетъ о ботаникѣ, сказалъ Г. Скиль.
-- А какъ онъ прежде любилъ музыку! со вздохомъ сказала матушка. Ахъ Боже мой! что это за стукъ!
-- Это пушка сына твоего выстрѣлила въ окно, сказалъ отецъ. И счастливо еще, что въ окно, а не въ голову Скиля, какъ мѣтилъ онъ вчера.
-- Вчера попалъ онъ мнѣ по лѣвому уху, сказалъ Г. Скиль, и теперь еще больно. А вы довольны, мистеръ Какстонъ?
-- Доволенъ; мнѣ кажется, что мальчикъ нашъ сталъ также вѣтренъ и такой же невѣжа, какъ большая часть мальчишекъ въ его лѣта, замѣтилъ отецъ съ радостнымъ лицемъ.
-- Что ты говоришь, Робертъ! невѣжа!
-- Зачѣмъ же другимъ посылалъ я его въ пансіонъ? возразилъ отецъ мой, и замѣтивъ удивленіе, выразившееся на лицахъ жены и Скиля, всталъ, подошелъ къ камину, положилъ руку въ жилетъ, что дѣлалъ онъ всегда, когда готовился изъяснить какую-нибудь философскую свою систему, и сказалъ: Докторъ Скиль, у васъ велика практика?
-- Слишкомъ велика, отвѣчалъ добрый врачъ; я ищу себѣ помощника.
-- Во многихъ домахъ, гдѣ вы лечите, могли вы конечно замѣтить дѣтей, которыхъ отецъ, мать, дяди, тетки, провозглашаютъ необыкновенными чудами?
-- По одному въ каждомъ домѣ, отвѣчалъ смѣясь, Скиль.
-- Легко утверждать, что эти чуда, эти геніи кажутся таковыми родительскому пристрастію; совсѣмъ нѣтъ. Разсмотрите сами ребенка: вы изумитесь, увидя, какое у него алчное любопытство, живая понятливость, быстрый умъ, нѣжное чувство. Случается даже, что какая-нибудь способность широко развернулась: дитя, склонный къ математикѣ, сдѣлаетъ вамъ модель парохода; рожденный съ поэтическимъ ухомъ напишетъ поэму въ родѣ тѣхъ, которыя выучилъ въ хрестоматіи, или будетъ страстнымъ ботанистомъ, какъ Пизистратъ, или хорошо будетъ играть на фортепіано. Вы сами, докторъ, скажете, что такое дитя чудо.
-- По чести, много истины въ томъ, что вы говорите, отвѣчалъ Г. Скиль. Маленькій Томъ Добесъ чудо; маленькій Франкъ Стонингтонъ тоже; а маленькаго Джони Стейксъ приведу когда-нибудь сюда, чтобъ вы послушали, какъ онъ разсуждаетъ объ натуральной исторіи и какъ распоряжается своимъ маленькимъ микроскопомъ.
-- Избави меня Богъ! сказалъ отецъ; но дайте мнѣ досказать. Эти чуда, эти thaumata, на долго ли они? До тѣхъ поръ, пока отправятъ ихъ въ пансіонъ, и тогда эти thaumata исчезаютъ, какъ призраки при пѣніи пѣтуха. Поживетъ годъ въ пансіонѣ, и ни отецъ, ни мать, ни дяди, ни тетки, не станутъ докучать вамъ разсказами о его подвигахъ и рѣчахъ. Необыкновенное дитя сдѣлается обыкновенный дитя сдѣлается обыкновеннымъ мальчишкой. Не такъ ли, Скиль?
-- Вы совершенны правы, мистеръ Какстонъ. Странно мнѣ одно, какъ вы все это замѣтили, когда кажется, будто вы....
-- Тсь, перервалъ его отецъ, и обернувшись къ смутившейся матушкѣ, сказалъ, утѣшая ее: Успокойся, милая! это все премудро устроено, все къ лучшему.
-- Виновата школа, сказала матушка, качая головою.
-- Нѣтъ, полезна школа, милая Китти. Оставь дома одного изъ этихъ необыкновенныхъ дѣтей, это чудо, въ родѣ нашего Систи, что будетъ? Голова выростетъ велика, а тѣло станетъ худѣть больше и больше.-- Не правда ли, Скиль? Голова будетъ отнимать у тѣла питаніе, до тѣхъ поръ, пока, въ свою очередь, болѣзненное тѣло уничтожитъ умъ. Видишь, какой прекрасный дубъ стоитъ посрединѣ этой лужайки? Еслибъ его выращивалъ Китаецъ, то пяти лѣтъ вышло бъ изъ него миніатюрное дерево, а ста лѣтъ, его можно бы поставить на столъ въ хорошенькой вазѣ. Сначала привлекалъ бы онъ любопытство раннимъ своимъ развитіемъ, потомъ двойное еще вниманіе, состарѣвшись карликомъ. Нѣтъ, нѣтъ, школа есть оселокъ таланта; возвратите будущаго карлика въ его дѣтской натурѣ, пусть вырастаетъ онъ здорово, медленно и естественно. Можетъ статься, не будетъ онъ великимъ, но за то будетъ человѣкомъ, а это лучше, чѣмъ всю жизнь остаться Джонни Стенксомъ, или дубомъ въ пилюльной коробочкѣ.
Въ эту минуту я вбѣжалъ въ горницу, запыхавшись, раскраснѣвшись, цвѣтущій здоровьемъ, сильный и чувствуя, что дѣтское сердце бьется у меня въ груди.
-- Маменька, кричалъ я, подите сюда, я пустилъ змѣй,-- высоко, высоко.... подите, посмотрите! Папенька, придите и вы.
-- Охотно, отвѣчалъ отецъ, только не кричи такъ громко; змѣи поднимаются безъ всякаго крика, а видишь, летаютъ высоко надъ нами. Пойдемъ, Китти, гдѣ моя шляпа? Ахъ, благодарствуй, дитя мое.... Китти, сказалъ отецъ, смотря на змѣй, который, привязанный къ воткнутому въ землю колу, тихо плавалъ подъ небесами: кто знаетъ, нашъ змѣй не поднимется ли также на такую же высоту? Въ душѣ человѣческой есть больше способности возвышаться, нежели въ нѣсколькихъ листахъ бумаги накленной на палочки; замѣть, однако, что его надобно нѣсколько придерживать привязать къ землѣ, не то пропадетъ въ пространствѣ, и чѣмъ выше онъ летаетъ, тѣмъ длиннѣе нужно спускать ему веревку.
ГЛАВА VIII.
Двѣнадцати лѣтъ я былъ первымъ въ школѣ, куда меня помѣстили; мнѣ стали искать другую, достойнѣе юнаго моего честолюбія. Въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ, я снова пристрастился къ наукѣ; но это была не болѣзненно-мечтательная страсть, а любовь бодрая, дѣятельная, подстрекаемая соревнованіемъ и укрѣпленная успѣхами.
Отецъ не думалъ уже сдерживать умственныя мои усилія. Онъ такъ уважалъ науку, что невольно желалъ видѣть во мнѣ ученаго, хотя нѣсколько разъ печально повторялъ мнѣ:
-- Дитя мое, обладай книгами, но не давай имъ обладать тобою. Читай и живи, но не живи для одного чтенія. Довольно въ семьѣ одного невольника науки: мое рабство не должно быть наслѣдственное.
Въ слѣдствіе этого, отецъ искалъ для меня школы высшей, и слава филелиническаго института доктора Германа достигла до его свѣдѣнія.
Этотъ славный докторъ Германъ былъ сынъ Нѣмецкаго музыканта, поселившагося въ Англіи; онъ кончилъ свое воспитаніе въ Боннѣ, въ университетѣ; но увидѣвъ, что наука слишкомъ дешевый и общій товаръ въ Германіи, рѣшился на Англійской почвѣ основать школу, которая стала бы эпохой въ исторіи ума человѣческаго. Докторъ Германъ былъ одинъ изъ первыхъ преобразователей новѣйшаго способа ученія. Эти преобразователи умножились съ тѣхъ поръ, и подорвали бы классическіе наши пансіоны, если бы эти послѣдніе не перенимали нѣкоторыхъ полезныхъ нововведеній, изъ ихъ путаницы.
Докторъ Германъ напечаталъ многія сочиненія противъ всѣхъ существующихъ методъ. Всѣхъ извѣстнѣе было сочиненіе противъ мерзостнаго способа учить складамъ.
Вотъ вступленіе славнаго этого трактата:
"Никогда отецъ всякой лжи не выдумывалъ ничего лживѣе, коварнѣе и безразсуднѣе того обмана, которымъ мы затемняемъ самыя свѣтлыя истины правды, проклятою нашей системой складовъ!
"Возьмите, напр., односложное слово cat какъ осмѣлитесь вы приказать ребенку выговорить катъ, три буквы которыя, назовете: си, ей, ти? Надобно сказать сиейти, а не катъ.-- Можетъ ли быть удачнымъ воспитаніе, начинающееся такой необъятной ложью? Можно ли удивляться отчаянію матерей, преподающихъ азбуку?"
Читатель пойметъ изъ приведеннаго примѣра теоріи воспитанія, что докторъ Германъ начиналъ съ начала. Онъ храбро схватывалъ быка прямо за рога. Во всемъ остальномъ допуская широкое правило эклектизма, онъ соединилъ всѣ новѣйшія изобрѣтенія: взаимное обученіе Беля и Ланкастера, методы Гоффиля и Гамильтона, живописныя азбуки, и анализированныя картины; подобно охотнику, вооруженному ружьемъ, соединяющимъ кремень и капсюли.... и который, увы! тѣмъ не лучше стрѣляетъ дичь и зайцевъ!-- Между тѣмъ докторъ Германъ дѣйствительно преподавалъ многое, о чемъ въ другихъ школахъ не заботились; кромѣ Греческаго и Латинскаго языковъ, въ его программу входили всѣ такъ называемыя полезныя свѣдѣнія. Онъ платилъ профессорамъ химіи, механики и натуральной исторіи; были курсы математики и физики; всѣ возможныя гимнастическія упражненія предлагались во время игры и отдохновенія,-- и если ученость воспитанниковъ не весьма была глубока, то, по крайней мѣрѣ, простиралась въ широкомъ размѣрѣ, и никто не оставался пяти лѣтъ у доктора Германа, не выучившись чему-нибудь, чего нельзя сказать обо всѣхъ школахъ. У него мальчикъ научался видѣть, слышать и дѣйствовать членами; пріобрѣталъ привычку къ порядку, опрятности и дѣятельности. Пансіонъ этотъ нравился матеряхъ и удовлетворялъ отцевъ. Однимъ словомъ, онъ благоденствовалъ, и въ то время, о которомъ я говорю, у доктора Германа было больше ста учениковъ. Нужно еще прибавить, что, начиная ремесло педагога, сострадательный мудрецъ объявилъ самое человѣколюбивое отвращеніе отъ тѣлесныхъ наказаній. Но, увы! по мѣрѣ того, какъ увеличивалось число воспитанниковъ, онъ мало по малу отрекался отъ почтеннаго отвращенія отъ классическихъ розгъ. Съ великой горестью дошелъ онъ до заключенія, что "есть скрытные источники, которые открыть можно только посредствомъ гадательной лозы." И испытавъ, какъ легко березовая лоза управляетъ всѣмъ механизмомъ его маленькаго государства, онъ подвигалъ филеленическій институтъ, какъ школьникъ движетъ волчокъ свой, беспрестанными взмахами розги.
Къ сожалѣнію, должно сознаться, что это печальное отступничество начальника академическаго пансіона нисколько не убавило его славы: напротивъ, онъ показался болѣе естественнымъ, больше Англійскимъ, меньше чужеземнымъ. Вовремя самаго высшаго блистанія этой славы, очутился я подъ гостепріимнымъ кровомъ доктора Германа, съ туго набитымъ чемоданомъ и съ большимъ пирогомъ въ дорожной сумкѣ.
Между многими странностями доктора Германа, одной предавался онъ вѣрнѣе, нежели первобытнымъ статутамъ нетѣлеснаго наказанія. Для нея, выставлено было большими золотыми буквами на фронтонѣ заведенія:
Филеленическій Институтъ.
Онъ принадлежалъ къ той знаменитой категоріи ученыхъ, которые воюютъ съ нашей народной миѳологіей, и измѣняютъ всѣ преданія именъ древнихъ, преподаваемыхъ въ Этонѣ и въ Гарровѣ.-- Однимъ словомъ, онъ силился ввести совершенную правильность въ искаженное правописаніе именъ Греческихъ. Негодованіе его не знало мѣръ когда школьники смѣшивали Зевса съ Юпитеромъ, Арея съ Марсомъ, Артемиду съ Діаной.
-- Какъ! восклицалъ онъ, слушал какого-нибудь новичка, который не забылъ еще своей прежней грамматики: какъ, что вы разумѣете подъ именемъ Юпитера, которымъ вы перевели Зевса? Развѣ Богъ Олимпа съ эгидой и орломъ, богъ влюбленный, вспыльчивый, гонящій облака, похожъ сколько-нибудь на важнаго, торжественнаго, нравственнаго Юпитера Капитолійскаго? на deus optimus, maximus?.... который возмутился бы отъ одной мысли превратиться въ лебедя или быка, чтобы догнать невинную фрейлейнъ!.... Я васъ спрашиваю, Г. Симкинсъ!
Юный Симкинсъ не смѣлъ противорѣчить доктору Г ерману.
-- А вы, говорилъ онъ, обращаясь къ другому преступнику, какъ могли вы перевесть Арея Гомерова, дерзкимъ, пошлымъ именемъ Марса? Арей, г., Джонъ, Арей, ревущій подобно десяти тысячамъ людей; ревущій, какъ вы заревете, когда въ другой разъ назовете его Марсомъ! Арея человѣкоубійцу не отличать отъ Марса или Маворса, украденнаго Римлянами у Сабинянъ! Марса, важнаго и спокойнаго покровителя Рима! Г. Джонъ, Г. Джонъ! стыдитесь самого себя!
И поднявши къ небу руки, украшенныя перстнями, добрый докторъ забывалъ скрывать Нѣмецкое свое произношеніе, и восклицалъ почти внѣ себя:
-- А ты Аѳродита! ты, превратившая Адониса въ анемонъ, тебя называетъ Венерой сопливый г. Будерфиль! Венерой, пребывающей при погребеніяхъ, грязныхъ ямахъ и всякихъ нечистотахъ! О mein Golt! подойдите сюда Г. Будерфиль, вамъ за то будетъ розга! Да, нечестивый, я долженъ васъ высѣчь.
Само собою разумѣется, что и мое несчастное Гречеческое имя подпало водъ очистительный разборъ моего учителя филелина. Подъ первымъ заданнымъ мнѣ сочиненіемъ, самымъ лучшимъ почеркомъ подписалъ я крупно: Пизистратусъ Какстонъ.
-- И вашъ батюшка слыветъ ученымъ? сказалъ презрительно докторъ Германъ. Ваше имя Греческое, и потому извольте писать его прибавя е и о, Пейзистратосъ. Не забудьте поставить ковычку надъ и. Можете ли вы надѣяться выдти чѣмъ-нибудь порядочнымъ, Г. Какстонъ, если не занимаетесь собственнымъ вашимъ именемъ и равнодушно пропускаете е и ковычку, и ставите усъ, вмѣстѣ отъ! Ахъ, mein Golt! въ послѣдній разъ прощаю вамъ это ужасное искаженіе: Пи, а не Пей!
Когда въ первый разъ послѣ этого, писалъ я къ отцу, скромно напоминая ему, что у меня мало остается денегъ, по хочется купить ракетку, и что любимое божество нашей школы было woncta, diva monelа (Латинская или Греческая все равно) -- то съ классической гордостью подписалъ: преданный вашъ сынъ, Пейзистратосъ.-- Слѣдующая почта сбила немного мое школьное торжество: вотъ какое письмо получилъ я:
"Любезный сынъ.
Я своихъ старинныхъ, знакомыхъ Ѳукидита и Пизистратуса предпочитаю Ѳукидитосу и Пейзистратосу.-- Пизистратъ можетъ забавляться ракеткой, но я не нашелъ никакого Греческаго авторитета, по которому могъ бы предположить, что этой игрой занимались Греки, во времена Пейзистратоса. Радъ бы послать тебѣ драхму, или другую какую монету, употребляемую въ Аѳинахъ, но, къ сожалѣнію, таковой не имѣю.
"Твой любящій тебя отецъ, Р. Какстонъ."
Это было первое неудобство, произведенное печальнымъ анахронизмомъ, сокрушавшимъ отца моего. Между тѣмъ опытность научаетъ всякимъ уступкамъ на поприщѣ свѣта. Пейзистратосъ продолжалъ подписывать сочиненія и переводы, а второе письмо съ подписью Пизистрата доставило и ракетку и нужныя деньги.
ГЛАВА VIII.
Мнѣ было около шестнадцати лѣтъ, когда, возвратившись домой на вакаціонное время, нашелъ я брата матери моей, поселившагося между нашими домашними Ларами. Дядя Джакъ (такъ звали мы его) былъ веселый собесѣдникъ и весьма пылкій разсказчикъ, промотавшій три раза порядочное состояніе, изъ желанія пріобрѣсть большое богатство. Дядя Джакъ былъ спекулаторъ; но во всѣхъ своихъ спекуляціяхъ онъ, казалось, никогда не думалъ о самомъ себѣ: одно счастіе ближнихъ его занимало; а въ этомъ неблагодарномъ свѣтѣ кто можетъ положиться на ближнихъ? Вошедши въ совершенныя лѣта, дядя Джакъ получилъ отъ дѣда съ материнской стороны въ наслѣдство 6000 фуп. стерлинговъ. Ему показалось, что ближніе его нагло обманываются портными своими. Эти артисты, старинной Англійской пословицей названные девятой частью человѣка, вознаграждали себя за эти дроби, требуя въ девять разъ больше нужнаго, для одежды, которую образованіе и климатъ сдѣлали намъ необходимѣе, чѣмъ предкамъ нашимъ, Пиктамъ. Изъ чистой филантропіи, дядя Джакъ основалъ "благотворительное общество національной одежды". Это общество бралось доставить публикѣ панталоны изъ лучшаго Саксонскаго сукна по 7 шиллинговъ за пару, фраки изъ превосходнаго сукна по 2 ф. стер. и жилеты, по весьма умѣренной цѣнѣ за дюжину. Все это должно было составляться паровыми машинами. Такимъ образомъ негодяи портные могли бы уничтожиться, и человѣчество облеклось бы въ одежду за тридцать на сто процентовъ, въ пользу филантроповъ. (Но эта польза была второстепеннымъ разсчетомъ.) Не смотря на очевидную благодѣтельность такой человѣколюбивой спекуляціи, не смотря на неопровержимые доводы и разсчеты, на коихъ было основано общество, оно разстроилось и уничтожилось совсѣмъ, жертва невѣжества и неблагодарности ближнихъ. Изъ шести тысячъ фунтовъ стерлинговъ, дядѣ Джаку осталась пятьдесятъ четвертая часть собственности въ небольшой паровой машинѣ, большое количество готовыхъ панталонъ и личное ручательство директоровъ филантропическаго общества.
Дядя Джакъ исчезъ изъ Лондона и пустился путешествовать. То же филантропическое чувство, которое одушевляло спекулатора, сопровождало путешественника; онъ вездѣ подвергалъ опасностямъ свою особу, также какъ прежде кошелекъ свой. Дядя Джакъ питалъ особенную склонность къ страждущему человѣчеству. Какъ скоро на вѣсахъ міра опускалась одна сторона, дядя Джакъ бросался въ другую, надѣясь ее перевѣсить. Попеременно вмѣшивался онъ въ ссоры и войны Грековъ (они тогда были въ войнѣ съ Турками), Мексиканцевъ, Испанцевъ. Сохрани меня Богъ, осуждать или смѣяться надъ такою великодушною страстью; но, увы! всякій разъ, какъ народъ какой поверженъ въ бѣду, всякій разъ возникаетъ спекуляція. Съ Греческой, Мексиканской, Испанской судьбою, связаны необходимо подписки и займы. Патріоты, поднимая одной рукой мечь, стараются впустить другую въ карманъ сосѣдей своихъ. Дядя Джакъ былъ въ Греціи, оттуда въ Испаніи, оттуда въ Мексикѣ, и безъ сомнѣнія, принесъ великую пользу этимъ народамъ, потому, что возвратился съ неоспоримымъ доказательствомъ ихъ благодарности, тремя тысячами ф. стер.-- Вскорѣ послѣ того появилось объявленіе о "новой, великой, народной, благодѣтельной компаніи застрахованія для ремесленнаго сословія." -- Программа провозглашала сперва великія выгоды общества, пріучающаго къ предусмотрительности посредствомъ застрахованія; потомъ вычисляла всю необъятную цѣну, положенную за подписку въ существующихъ компаніяхъ, недоступныхъ нуждамъ честнаго ремесленника; наконецъ увѣряла, что новая компанія руководствуется самыми чистыми намѣреніями благотворительности, и доказывала, что самая меньшая сумма, долженствующая приходиться на часть каждаго подписчика, не можетъ быть менѣе двадцати четырехъ процентовъ на сто.
Подъ счастливыми предзнаменованіями учредилась эта новая компанія; одинъ архіепископъ согласился быть президентомъ совѣта правленія, съ условіемъ участвовать только своимъ именемъ. Дядя Джакъ, подъ громкимъ названіемъ, "знаменитаго филантропа Джона Джонеса Тиббета, эсквайра," -- былъ почетнымъ секретаремъ общества, а капиталъ назначенъ въ два милліона фунтовъ стерлинговъ.
Но невѣжество ремесленныхъ сословій такъ въ нихъ закоснѣло,-- такъ не ясно видвли они, какую пріобрѣтали выгоду, подписывая каждую недѣлю одинъ шиллингъ, съ двадцать перваго года до пятидесяти лѣтъ, и тѣмъ обезпечивая на старость 18 фун. стер. ежегоднаго дохода, что компанія лопнула, какъ водяной пузырь, а съ нею испарились и три тысячи ф. с. дяди Джака. Цѣлые три года не было объ немъ слуху. Онъ облекся такимъ непроницаемымъ мракомъ, что по смерти тетки, сдѣлавшей его наслѣдникомъ маленькой фермы въ графствѣ Корнвалійскомъ, нужно было напечатать во многихъ журналахъ увѣдомленіе: "что если угодно будетъ Сэру Джону Джонесу Тиббету, явиться къ Г-дамъ Брунелю и Тину изъ Лотбури, между десяти часовъ утра до четырехъ по полудни, то услышитъ нѣчто до него касающееся." -- Этотъ вызовъ подѣйствовалъ магически, и дядя Джакъ отыскался. Новый владѣлецъ водворился въ спокойной фермѣ своей съ неописаннымъ удовольствіемъ. Это владѣніе, содержащее въ себѣ около двухъ сотъ акровъ, было весьма въ хорошемъ состояніи. Оно, подъ управленіемъ дяди Джака, продолжало цвѣсти и улучшаться цѣлые два года, выключая однако тридцати акръ пашни, удобренной двумя химическими препаратами, которые доставили владѣльцу жатву съ колосьями, покрытыми черными пятнушками, словно оспою. По несчастію, однажды дядя Джакъ нашелъ слой землянаго угля посреди поля, засаженнаго рѣпою: черезъ недѣлю послѣ этой находки, весь домъ наполнился инженерами и натуралистами. Не прошло мѣсяца, и явилась программа, написанная дядей Джакомъ, программа большой національвой компаніи антимонополированнаго землянаго угля, основанной въ пользу небогатыхъ капиталистовъ и въ подрывъ чудовищной монополіи землянаго угля Ньюкастля:
"Огромная жила лучшаго землянаго угля отыскана недавно во владѣніи знаменитаго филантропа Джака Джонеса Тиббста. Извѣстный инженеръ Жилъ Компасъ испыталъ и обозрѣлъ ее и она обѣщаетъ неистощимый источникъ разработки трудолюбивымъ людямъ и богатства капиталистамъ. Разсчитано, что при самомъ устьѣ Темзы можно отдавать возъ лучшаго угля за 18 шиллинговъ, что доставитъ акціонерамъ 18 на сто процентовъ. Акціи въ 80 ф. ст. Можно платить въ пять сроковъ. Нужный капиталъ состоитъ изъ одного милліона стерлинговъ. Адресоваться для подписки къ Гг. Брунель и Тинъ, нотаріусамъ въ Лотбурей."
Ближніе дяди Джака могли теперь, вмѣстѣ съ нимъ, опирать твердо надежды свои: у нихъ была земля, уголь и неистощимая жила. Акціонеры и капиталъ явились на вызовъ. Дядя Джакъ такъ убѣжденъ былъ въ несомнѣнности огромнаго богатства, и такое питалъ желаніе уничтожить Ньюкестельскую монополію, что отказался отъ очень дорогой цѣны, которую ему предлагали за покупку его владѣнія. Онъ остался главнымъ акціонеромъ, переѣхалъ въ Лондонъ, завелся каретой и началъ давать обѣды товарищамъ своимъ въ комитетѣ управленія. Цѣлые три года компанія процвѣтала: она предоставила распоряженіе разработкой извѣстному инженеру Жилю Компасу, который исправно платилъ подписчикамъ 20 пр. съ ихъ вложеннаго капитала. Акціи возвысились до 100 пр. и въ самое это время Жиль Компасъ совсѣмъ неожиданно переѣхалъ въ Соединенные Штаты, гдѣ для его генія открывалось обширнѣйшее поприще, тогда только узнали, что угольная жила исчезла подъ широкой лужей воды, и что Г. Компасъ платилъ акціонерамъ изъ собственнаго ихъ капитала. На этотъ разъ дядя утѣшился тѣмъ, что разорился въ отличномъ обществѣ: съ нимъ вмѣстѣ пострадали три доктора богословія, два члена Нижней Палаты, Шотландскій Лордъ и директоръ Индійской компаніи.
Вскорѣ послѣ того, дядя Джакъ, веселый и пылкій по прежнему, вспомнилъ о сестрѣ своей, мистрисъ Какстонъ, и затрудняясь, куда итти обѣдать, рѣшился искать убѣжища водъ гостепріимной кровлей отца моего. Вамъ не случалось видѣть человѣка любезнѣе моего дяди Джака. Люди, нѣсколько плотные, вообще сообщительнѣе худыхъ. Круглое лице почти всегда пріятно и весело смотритъ. Будь дядя Джакъ главою Римскихъ патріотовъ, онъ вѣроятно не доставилъ бы Шекспиру предмета для трагедіи. Дородство дяди Джака было красиво и въ самую пору: онъ не былъ толстъ, ни жиренъ, ни yastus, что, по мнѣнію Цицерона, не прилично оратору.
Всѣ морщины, всѣ непріятная линіи скрывались подъ округлостью его сытаго тъла; онъ улыбался такъ непринужденно, что веселость его невольно сообщалась. Съ какой простодушной добротою потиралъ онъ себѣ руки! и какія руки! мягкія, пышныя, которымъ нельзя было не отдать кошелька, когда онъ филантропически обращался къ вашему карману! Латинская фраза: