Брандес Георг
Густав Флобер

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   Густавъ Флоберъ родился въ Руанѣ, въ 1821 году. Когда въ 1880 году онъ скоропостижно умеръ тамъ же, онъ оставилъ европейскую поэтическую литературу далеко не въ томъ состояніи, въ какомъ онъ засталъ ее. Въ этомъ отношеніи, ни одинъ художникъ не можетъ пожелать лучшей участи: трудъ его жизни составляетъ важный шагъ впередъ въ исторіи романа.
   Онъ былъ прозаикъ первостепенный, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, безъ сомнѣнія, самый выдающійся во Франціи. Его сила заключалась главнымъ образомъ въ художественной и литературной добросовѣстности, доходившей до геніальности. Онъ сдѣлался великимъ художникомъ потому, что не боялся никакого труда, приготовляясь къ писанію не во время самаго процесса писанія, а, напротивъ, собиралъ наблюденія и разъясненія съ тщательностью ученаго и стремился къ тому, чтобъ обработать свой матеріалъ пластически и гармонически, при величайшей заботливости о формѣ. Онъ сдѣлался виртуозомъ новѣйшаго романа потому, что заставилъ себя изображать лишь истинныя душевныя движенія, избѣгая всякихъ эффектовъ поэтическаго изложенія, всякихъ патетическихъ и драматическихъ моментовъ, которые могли бы казаться красивыми и интересными, но не иначе, какъ въ ущербъ истинѣ. Имя его -- синонимъ художественной добросовѣстности и литературной строгости.
   Онъ не былъ ученый, какъ бы случайно сдѣлавшійся въ теченіе своей жизни поэтомъ; его поэтическая работа основана на тщательномъ, медленномъ, всестороннемъ изученіи предмета. Въ его сочиненіяхъ мы не встрѣчаемъ ничего юношескаго и незрѣлаго, ничего улыбающагося и непосредственнаго: всѣ они являются результатами медленнаго, поздняго созрѣванія. Онъ выступилъ на литературное поприще уже 35-ти лѣтъ отъ роду, и оставилъ послѣ себя, несмотря на то, что посвятилъ литературѣ все свое время и что онъ умеръ 59-ти лѣтъ отъ роду, лишь семь произведеній {Вотъ ихъ заглавія: "Госпожа Бовари", "Саламбо", "Сантиментальное воспитаніе", "Искушеніе св. Антонія", "Кандидатъ", "Три сказки", "Бюваръ и Пекюшв".}. Это была натура оригинальная, далеко не заурядная. Оригинальность его заключалась главнымъ образомъ въ томъ, что въ его умѣ шли параллельно два главныя литературныя теченія, затѣмъ сливавшіяся и образовавшія новое. Въ молодости своей онъ подвергся одновременно, или почти одновременно, двумъ импульсамъ, имѣвшимъ рѣшающее вліяніе на направленіе его ума. Первое изъ этихъ теченій, вліянію котораго онъ подвергся, было романически-описательное направленіе литературы, ведущее свое начало отъ Шатобріана, живой, лирическій, богатый красками слогъ, который впервые очаровалъ французовъ въ "Атталѣ" и въ "Мученикахъ", и который впослѣдствіи пріобрѣлъ еще болѣе твердый и могучій ритмъ и болѣе поразительную художественную силу у Виктора Гюго, въ его "Orientales" и "Соборъ Парижской Богоматери". Флоберъ, подобно всѣмъ поэтамъ и даже подобно всѣмъ людямъ, въ молодости настроенъ былъ лирически. Его никогда впрочемъ не напечатанные лирическіе опыты въ историческомъ развитіи французской поэзіи являются меланхолическимъ, переливающимъ цвѣтами преклоненіемъ передъ святыней красоты. Второе теченіе, сказавшееся въ его умѣ, было направленіе Бальзаковскихъ романовъ, стремленіе искать характеристичности въ некрасивомъ и грубомъ, страстное влеченіе къ истинному и точность наблюденія.
   Эти два теченія, сливаясь въ немъ и, по прошествіи нѣкотораго времени, совершенно перемѣшиваясь, получили новую окраску и новое названіе. Будучи еще юношей, онъ написалъ, но не издалъ, множество патетически-лирическихъ произведеній, во вкусѣ Гюго, Т. Готье и Байрона; но вѣрно понимая, что его оригинальность не можетъ вполнѣ сказаться въ этомъ направленіи и что въ этой области вообще уже трудно становится быть оригинальнымъ, онъ воздержался отъ печатанія этихъ своихъ прозведеній и помирился съ мыслью о томъ, что его будутъ считать бездарнымъ, или. по меньшей мѣрѣ, лѣнивымъ. Около того же времени онъ дѣлалъ попытки въ иномъ направленіи, напр. онъ написалъ комическую трагедію о коровьей оспѣ; но и эти свои опыты онъ не выпустилъ въ свѣтъ. Лишь послѣ того, какъ Шатобріанъ и Бальзакъ вызвали въ немъ новую поэтическую форму, онъ созналъ свою оригинальность и рѣшился выступить публично.
   

I.

   Даже тѣмъ, которые вовсе не читали Флобера или читали его очень мало, извѣстно, что въ 1856 году романъ его "Госпожа Бовари" вызвалъ сильную сенсацію сначала въ Парижѣ, а вслѣдъ затѣмъ и въ Европѣ. Возбужденіе нелѣпаго процесса -- прокуратура обвинила автора въ безнравственныхъ тенденціяхъ -- и блистательное оправданіе его присяжными лишь въ незначительной мѣрѣ усилили то вниманіе, которое возбудилъ уже самъ по себѣ этотъ оригинальный талантъ. Книга эта, какъ и всякое новое слово въ литературѣ, показалась съ перваго взгляда странной и даже неприличной. Мнѣнія относительно нея, однакоже, раздѣлились. Ее сравнивали съ произведеніями болѣе давнихъ эпохъ и спрашивали себя: "Развѣ это поэзія? Это скорѣе напоминаетъ анатомію, хирургію". Позднѣе въ парижскихъ литературныхъ кружкахъ, въ которыхъ оставались вѣрными прежнимъ понятіямъ о поэзіи, говорили: "Спасибо г-ну Флоберу за его скелеты". Автора называли ультра-реалистомъ и въ его романѣ усматривали лишь безжалостную, неумолимую физіологію повседневнаго во всей его печальной не красивости. Съ перваго взгляда упускалось изъ виду то, что у этого физіолога отъ времени до времени вырывалось совершенно безличное, но образное, богатое красками, выраженіе, которое касалось, повидимому, совершенно иной области, чѣмъ область романа. Образованная въ литературномъ отношеніи публика находила, что это изображеніе ничтожныхъ провинціальныхъ условій и треволненій, жалкихъ ошибокъ и не менѣе жалкой смерти сдѣлано было такимъ слогомъ, который былъ гладокъ, какъ зеркало, и ласкалъ ухо. точно музыка. Подъ этой книгой былъ похороненъ лирикъ и повременамъ изъ могилы точно вырывалось огненное слово.
   Какъ разъ около того времени, поколѣніе, родившееся между 1820-мъ и 1830-мъ годами, получило господство въ области литературы и наложило отпечатокъ своей физіономіи на изображеніи дѣйствительности, сдѣланномъ съ безпощаднымъ анализомъ. Новое поколѣніе отвратилось отъ философскаго идеализма и отъ романтизма и стало съ какимъ-то восторгомъ размахивать скальпелемъ. Въ томъ же году, въ которомъ появилась "Госпожа Бовари", Тэнъ подвергъ, такъ сказать, анатомическому вскрытію (въ сочиненіи своемъ "Французскіе философы XIX вѣка") господствовавшее въ то время спиритуалистическое ученіе, уничтожилъ Кузена, какъ мыслителя, и объявилъ съ холоднымъ равнодушіемъ, не вступая въ открытый бой съ романтиками, что Гюго и Ламартинъ -- классики, которыхъ молодежь читаетъ скорѣе изъ любопытства, чѣмъ изъ симпатіи, и которые столь же далеки отъ нея, какъ Шекспиръ и Расинъ. Они -- "достойные удивленія и почтенія обломки вѣка, когда-то великаго, но нынѣ уже не существующаго". Пріятель его Сарсэ писалъ немного позднѣе въ "Фигаро" извѣстную свою, во спѣтую Бапвилемъ, ученикомъ великаго романтика, но въ то же время вызвавшую и немалыя насмѣшки, статью, резюмировавшуюся въ слѣдующихъ словахъ: "Впередъ, друзья мои! Долой романтизмъ! Да здравствуютъ Вольтеръ и нормальная школа!" {Ср. де-Банвиль: "Odes funambulesques", "Villanelle des pauvres polisseurs" и два тріолета.} Въ области драматической поэзіи оппозиція противъ романтизма, казалось, потерпѣла неудачу въ лицѣ небольшой "Школы здраваго смысла"; Понсаръ и его единомышленники далеко не оправдали тѣхъ надеждъ, которыя возлагались на нихъ. Но именно около того же времени къ нимъ примкнули новые драматурги реалисты. Ожье, посвятившій первыя свои произведенія Понсару и слѣдовавшій въ началѣ сантиментально-буржуазному направленію послѣдняго, въ 1855-мъ году вступилъ на новый путь неприкрашеннаго изображенія недавняго прошлаго. Болѣе смѣлый и рѣшительный Дюма незадолго передъ тѣмъ указалъ ему путь, и съ него-то и начинается, при всемъ его уваженіи къ поколѣнію, къ которому принадлежалъ его отецъ, прямое и мѣткое осмѣиваніе романтическихъ идеаловъ: достаточно указать на его героевъ -- Напжака въ "Полусвѣтѣ" и Монтэгра въ "Другѣ женщинъ". Слова, которыми Монтэгръ, сбитый съ позиціи превосходствомъ ума де-Ріонса, отвѣчаетъ послѣднему: "Вы, милостивый государь, физіологъ",-- дѣйствительно являются единственнымъ отвѣтомъ, который болѣе старое поколѣніе критиковъ въ состояніи было противопоставить болѣе молодому.
   Ожье родился въ 1820-мъ году, Дюма -- въ 1824-мъ, Сарсэ и Тэнъ -- въ 1828-мъ. Авторъ "Госпожи Бовари", родившійся въ 1821-мъ году, имѣлъ много общаго съ ближайшими своими современниками, но въ то же время отличался отъ нихъ своею тайною непоколебимою вѣрностью идеаламъ предшествующаго поколѣнія. Это, однако, не мѣшало ему принять такое безпощадное участіе въ каррикатурахъ на эти идеалы, что его прямо причислили къ группѣ этихъ анти-романтиковъ. Но все же онъ своею жестокостью и холодностью напоминаетъ скорѣе стоявшаго особнякомъ въ предшествовавшемъ поколѣніи Меримэ, и многіе въ немъ даже видѣли только болѣе широкаго, расплывчатаго Меримэ. Прежде всего, поражалъ въ его личности хладнокровный поэтъ; а эти два опредѣленія: хладнокровный и поэтъ, которыя, повидимому, исключали другъ друга, до сихъ поръ, встрѣчались вмѣстѣ только у Меримэ. Однако, болѣе внимательное изученіе доказало бы, что хладнокровіе Меримэ было совершенно иного рода, чѣмъ хладнокровіе Флобера. Меримэ трактовалъ романтическіе сюжеты неромантическимъ сухимъ и отрывистымъ слогомъ. Слогъ и тонъ его гармонировали другъ съ другомъ, такъ какъ послѣдній былъ ироническій, а первый -- холоденъ и лишенъ образности. Но съ этимъ слогомъ и тономъ составляли рѣзкое противорѣчіе дикость, варварская страстность самого сюжета.
   У Флобера, напротивъ, содержаніе и тонъ вполнѣ гармонировали другъ съ другомъ; онъ съ замѣчательной ироніей умѣлъ изображать все пустое и глупое. Но за то слогъ его составлялъ противорѣчіе съ этимъ тономъ и съ этимъ содержаніемъ: онъ не былъ разсудоченъ и сухъ, какъ у Меримэ, а, напротивъ, ярокъ и гармониченъ; авторъ простиралъ вышитое золотомъ покрывало его на все то пошлое и печальное, что ему приходилось разсказывать. Если читать эту книгу вслухъ, то невольно удивляешься музыкальности этой прозы. Въ слогѣ Флобера сказывались тысячи мелодическихъ тайнъ; онъ какъ бы иронизировалъ надъ людскою слабостью, надъ безплодными влеченіями и стремленіями, надъ самообманомъ и самодовольствомъ, подъ аккомпаниментъ звуковъ органа. Въ то самое время какъ въ текстѣ хирургъ совершенно безстрастно рѣзалъ и кололъ, въ аккомпаниментѣ слышались рыданія лирика, поклонника прекраснаго. Стоило лишь раскрыть страницу, на которой сельскій аптекарь несетъ полу-научный вздоръ, въ которой описывается поѣздка въ дилижансѣ или изображается какая-нибудь старая шапка,-- и вы видѣли передъ собою, въ стилистическомъ отношеніи, яркую и прочную мозаичную картину, поразительную свѣжесть выраженій и солидную стилистическую конструкцію. Всѣ отдѣльныя части каждой фразы такъ тѣсно были сплочены между собою, что Флоберъ самъ признавалъ, что нельзя было бы вынуть изъ любой страницы два слова безъ того, чтобы не пострадала въ ритмическомъ отношеніи вся страница. Поразительная тонкость картинъ, звучность сочетаній словъ, плавность ритмической прозы придавали способу изложенія поразительную, то живописную, то комическую силу.
   Въ натурѣ Флобера замѣчалась какая-то странная раздвоенность. Онъ состоялъ какъ бы изъ двухъ, взаимно дополнявшихъ другъ друга, элементовъ: изъ пламенной ненависти ко всяческой глупости и изъ безграничной любви къ искусству. Ненависть эта, какъ часто бываетъ, вела къ тому, что нашъ авторъ чувствовалъ непреодолимое влеченіе къ предмету своей ненависти. Глупость во всѣхъ ея формахъ,-- въ видѣ безразсудства, нелѣпости, суевѣрія, самомнѣнія, мѣщанскаго тщеславія,-- оказывала на него какое то магнетическое притяженіе, возбуждала и вдохновляла его. Онъ тщательно вырисовывалъ каждую черту ея, находилъ, что она интересна сама по себѣ, даже тамъ, гдѣ другіе не находили ее забавной и интересной. Онъ собиралъ цѣлыя формальныя коллекціи глупостей, сохранялъ всякія печатныя произведенія и иллюстраціи, обладалъ богатымъ собраніемъ плохихъ стиховъ, написанныхъ исключительно докторами; всякое проявленіе человѣческой глупости, какъ таковое, имѣло для него цѣну. И во всѣхъ своихъ произведеніяхъ онъ, въ сущности, не дѣлалъ ничего иного, какъ ставилъ мастерскою рукою памятники человѣческой ограниченности и ослѣпленія, даже человѣческому несчастію, поскольку оно является результатомъ глупости. Мнѣ кажется даже, будто всемірная исторія представлялась ему исключительно исторіей человѣческой глупости. Онъ очень плохо вѣрилъ въ прогрессъ рода людского. Толпа, читающая публика, была для него не что иное, какъ "глупое нѣчто". Если бы кто пожелалъ точнѣе опредѣлить эту сторону его существа и запечатлѣть его однимъ изъ столь распространенныхъ и столь ненавистныхъ ему словечекъ, оканчивающихся на "истъ", то его нельзя было бы назвать ни пессимистомъ, ни даже нигилистомъ, а развѣ только "имбециллистомъ".
   Этому неуклонному преслѣдованію глупости, ожесточенный ха рактеръ котораго скрывался подъ безличной формой, соотвѣтствовала, какъ сказано было выше, страстная любовь къ литературѣ, ровнозначущей въ его глазахъ красотѣ и гармоніи, составлявшей для него самое высокое проявленіе искусства; отъ нея онъ требовалъ такого совершенства, что сначала молчалъ цѣлыхъ 34 года, потомъ сдѣлался великимъ мастеромъ въ этой области, а затѣмъ слава вызвала раннее его безплодіе. Когда ему приходилось изображать что-либо повседневное, онъ самъ больше всѣхъ страдалъ отъ этого, старался поэтому искусствомъ изложенія какъ бы поднять самый сюжетъ; а такъ какъ онъ считалъ пластичноеіь главнымъ достоинствомъ писателя, то прежде всего стремился къ наглядности. Онъ самъ это высказалъ, да это и чувствуется при изученіи его слога.
   Уже въ первомъ его произведеніи выступили наружу всѣ преимущества его слога. Достаточно, напр., прочесть въ "Госпожѣ Бовари" то мѣсто, гдѣ Эмма, еще не будучи за-мужемъ послѣ докторскаго визита Бовари у ея отца, выходитъ вмѣстѣ съ нимъ изъ квартиры: "Она всегда провожала его до самаго подъѣзда. Если лошадь его еще не была подана, она оставалась ждать. Они ужо простились и не разговаривали между собою; вѣтерокъ обвѣвалъ ее, игралъ мягкими локонами на ея затылкѣ или завязками ея передника, развѣвавшимися вокругъ ея таліи точно небольшіе флаги. Однажды, когда таяло, когда вода стекала съ древесныхъ стволовъ на плиты двора, а снѣгъ таялъ на крышахъ зданій, она стояла на крыльцѣ; затѣмъ она вернулась въ комнаты, отыскала свой зонтикъ и раскрыла его. Зонтикъ этотъ, изъ зелено-голубаго шелка, сквозь который свѣтило солнце, бросалъ свѣтлые блики на бѣлую кожу ея лица. Она улыбалась изъ-подъ него, обвѣваемая легкимъ вѣтеркомъ, и слышно было, какъ капли талаго снѣга, одна за другою, падали на матерію раскрытаго зонтика".-- Здѣсь такое обыденное обстоятельство, какъ это прощаніе на крыльцѣ, становится интереснымъ, благодаря тщательности описанія, и это правильно повторявшееся прощаніе пріобрѣтаетъ жизненность, благодаря выдвиганію впередъ одного дня, въ который, однако, не произошло ничего особеннаго. Подробности, которыми обставлена эта повседневная сцена, превращаютъ ее въ замѣчательную картину, передающую одновременно и видимое, и слышимое, и неподвижность, и движеніе.-- Или, напр., то мѣсто, гдѣ Эмма влюбляется въ первый разъ послѣ своего замужества:-- "Эмма похудѣла, щеки ея поблѣднѣли, лицо ея вытянулось. Съ своими черными, гладко расчесанными волосами, съ своими большими глазами, прямымъ носомъ, съ своей птичьей походкой, всегда молчаливая, она, казалось, проходила жизнь, не прикасаясь къ ней, и на челѣ ея какъ будто лежала неясная печать какого-то высокаго предназначенія. Она была такъ печальна и такъ покойна въ одно и то же время такъ кротка и такъ сдержанна, что вблизи ея васъ охватывало какое-то ледяное очарованіе, подобное тому, какое вы ощущаете въ церкви, когда благоуханіе цвѣтовъ смѣшивается съ холодомъ мрамора".-- Сравненіе новое, краткое, по выразительное. Здѣсь въ разсказчикѣ сказывается поэтъ, но онъ сказывается еще замѣтнѣе въ слѣдующей тирадѣ: "Городскія дамы дивились ея хозяйственности, больше -- ея вѣжливости бѣдные -- ея благотворительности. А между тѣмъ, она преисполнена была вожделѣній, злобы и ненависти. Подъ этимъ платьемъ съ прямыми складками скрывалось разбитое сердце, а эти цѣломудренныя уста не передавали его мученій. Она была влюб лена въ Леона... Она слѣдила за каждымъ его шагомъ, всматривалась въ его лицо, придумывала цѣлыя исторіи, чтобы найти предлогъ для посѣщенія его комнаты. Она считала жену аптекаря счастливою только потому, что она жила подъ одною съ нимъ кровлей, и мысли ея постоянно кружились вокругъ этого дома, точно стая голубей, обмывавшихъ подъ водосточными трубами свои розовыя лапки и свои бѣлыя крылья".-- Это не уподобленіе вообще, а уподобленіе, заимствованное изъ сельской обстановки, среди которой жила Эмма, и эта обстановка живо представляется взору читателя.
   Иногда онъ выражаетъ однимъ словомъ цѣлое описаніе, какъ напр. въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ выводитъ на сцену старуху-служанку, которую вызвали въ собраніе мѣстнаго земледѣльческаго общества, для того чтобы наградить ее серебряною медалью, цѣнностью въ 25 франковъ, за 54-лѣтнюю вѣрную службу на одномъ и томъ же мѣстѣ. Катерина-Елисавета Леру, маленькая старушка, сморщенная, бѣдно-одѣтая, появляется на эстрадѣ. Мы видимъ передъ собою худое, морщинистое лицо, обрамленное чепцомъ, длинныя, костлявыя руки, до того загрубѣвшія отъ пыли овиновъ, отъ мыла и поташа прачешной, что онѣ, хотя и тщательно вымыты, кажутся какъ бы грязными; вслѣдствіе долгихъ, усиленныхъ трудовъ, пальцы рукъ до того окостенѣли, что она не можетъ сжать ихъ въ кулакъ. Мы видимъ передъ собою безжизненное, какъ у монахини, лицо, неподвижный взоръ, неловкую женщину, смущенную непривычной, торжественной обстановкой, развѣвающимися флагами, барабанною дробью и видомъ этихъ господъ, во фракахъ и въ орденахъ. И затѣмъ, Флоберъ резюмируетъ всю эту картину въ слѣдующихъ словахъ: "И въ такомъ-то видѣ, передъ этими буржуа, предстало полувѣковое рабство".-- На сколько мелочно-точно описаніе, на столько широко это заключеніе. Сейчасъ же чувствуешь, что для этого автора умѣніе писать составляло высшую цѣль.
   И не только умѣніе писать являлось для него самого непреложнымъ и единственнымъ призваніемъ; мы не удалимся слишкомъ отъ истины, сказавъ, что міросозерцаніе его сводилось къ тому, что "міръ существуетъ для того, чтобы быть описаннымъ". Онъ выразилъ этотъ свой взглядъ въ весьма категоричной формѣ. Намекая на дружбу, связывавшую его съ Луи Булье, онъ обращается въ предисловіи къ посмертнымъ его произведеніямъ съ слѣдующими словами къ молодому поколѣнію:
   "А такъ какъ люди, при всякомъ удобномъ случаѣ, требуютъ морали, то вотъ моя мораль: Если еще найдутся гдѣ-либо два молодыхъ человѣка, проводящіе праздники въ томъ, чтобы сообща читать поэтовъ, чтобы взаимно передавать другъ другу свои начинанія, планы, уподобленія, пришедшія имъ на умъ, удачныя выраженія, люди, которые, будучи вообще равнодушны къ сужденію другихъ людей, скрываютъ эту страсть съ дѣвическою стыдливостью,-- то я позволю себѣ дать имъ слѣдующій совѣтъ: Гуляйте вмѣстѣ по лѣсамъ, декламируйте другъ другу стихи, вбирайте въ ваши души сокъ деревьевъ и вѣчную красоту художественныхъ произведеній, предавайтесь возвышеннымъ мечтамъ, отдавайтесь всецѣло впечатлѣнію прекраснаго... А разъ вы достигнете того, что вы станете усматривать въ міровыхъ событіяхъ лишь иллюзію, требующую описанія, и притомъ въ такой мѣрѣ, что все, не исключая и вашего собственнаго существованія, будетъ представляться вамъ не имѣющимъ никакой иной цѣны и вы готовы будете на всяческія жертвы ради достиженія цѣли вашего призванія,-- тогда начинайте издавать книги".
   Рѣдко удавалось писателю правдивѣе охарактеризовать свои особенности: онъ посвятилъ жизнь свою на то, чтобъ описывать иллюзіи. По его мнѣнію, для настоящаго писателя все существующее -- лишь картина, лишь запечатлѣнный при помощи искусства миражъ. Но этимъ словамъ его, безъ всякой натяжки, можно придать и то значеніе, что мы будемъ ближе всего къ истинѣ, если будемъ смотрѣть на жизнь, какъ на рядъ смѣняющихъ другъ друга миражей, и это опредѣленіе окажется какъ нельзя болѣе примѣнимымъ къ нему самому. Прослѣдите мысленно за его сюжетами, начиная съ первыхъ мечтаній, при помощи которыхъ Эмма Бовари желаетъ избавиться отъ пустоты провинціальной жизни и пошлости супружества, и до смѣняющихъ одна другую галлюцинацій въ пустынѣ св. Антонія,-- все это было для него ничто иное, какъ иллюзіи, стоившія описанія. Въ подобныхъ иллюзіяхъ были двѣ стороны, отвѣчавшія природнымъ наклонностямъ Флобера. Во первыхъ, миражъ, независимо отъ сущности своей, красивъ, изобилуетъ красками и очертаніями, наполняетъ душу и заставляетъ ее жить попою жизнью; а поэтому онъ не могъ не привлекать къ себѣ Флобера, какъ поклонника красоты. Но иллюзія, кромѣ того, пуста и безсодержательна, часто нелѣпа и смѣшна, -- и, какъ таковая, она привлекала къ себѣ во Флоберѣ реалиста, человѣка, способнаго заглянуть глубже въ душевную жизнь и находившаго удовольствіе въ томъ, чтобы разлагать воздушные замки фантазіи на самые простые ихъ элементы.
   

II.

   Какимъ образомъ онъ сдѣлался тѣмъ, чѣмъ мы видимъ его уже въ первомъ его романѣ?
   Отецъ его былъ извѣстный врачъ въ Руанѣ, безусловно-честный, добродушный человѣкъ, воспитавшій сына своего на либеральныхъ началахъ. Въ его сочиненіяхъ сказывается то, что онъ получилъ первоначальное воспитаніе въ домѣ врача. Онъ самъ нѣкоторое время изучалъ медицину, позднѣе -- законовѣдѣніе; но уже на школьной скамьѣ въ немъ стало сказываться страстное влеченіе къ литературѣ, и это сблизило его съ человѣкомъ, который оставался затѣмъ другомъ его на всю жизнь -- съ поэтомъ Луи Булье. Въ его романѣ "Сантиментальное Воспитаніе", въ описаніи дружбы между Фредерикомъ и Делорье, включены, безъ сомнѣнія, автобіографическіе элементы. Флоберъ, какъ и Фредерикъ, 19 лѣтъ отъ роду, пріѣхалъ въ Парижъ для довершенія образованія своего. Около этого-же времени отецъ его купилъ виллу Круассе, близъ Руана, которая впослѣдствіи перешла къ нему по наслѣдству; онъ сталъ проводить свою жизнь поперемѣнно то въ Парижѣ, то въ Руанѣ, причемъ за довольно обширный промежутокъ времени случились только два выдающихся внѣшнихъ происшествія: предпринятая имъ, лѣтъ тридцати отъ роду, поѣздка на Востокъ, а затѣмъ, другое путешествіе въ сѣверную Африку, предшествовавшее появленію въ свѣтъ его романа "Саламбо". Въ Руанѣ онъ любилъ проводить цѣлые мѣсяцы въ полнѣйшемъ одиночествѣ, посвящая ихъ чтенію и писанію; но за то въ Парижѣ онъ не избѣ галъ развлеченій. Въ молодости своей онъ бывалъ усидчивъ въ работѣ и размашистъ въ удовольствіяхъ.
   Темпераментъ его вполнѣ соотвѣтствовалъ его наружности. Мнѣ приходилось видѣть его лишь мелькомъ. Но трудно забыть этого Геркулеса, съ большими голубыми глазами, съ красноватымъ лицомъ, съ высокимъ, обнаженнымъ лбомъ и съ большими усами, покрывавшими крупный ротъ и выдающійся подбородокъ. Онъ нѣсколько закидывалъ назадъ голову, выпячивая грудь и животъ; онъ не любилъ много ходить, но тѣмъ охотнѣе жестикулировалъ и размахивалъ руками, громовымъ голосомъ выкрикивая свои парадоксы. Подобно всѣмъ шумливымъ великанамъ, онъ отличался величайшимъ добродушіемъ. Одинъ изъ пріятелей его говаривалъ про него, что гнѣвъ его бурлилъ, но тотчасъ-же снова остывалъ, точно вскипяченное молоко.
   Онъ выросъ въ эпоху расцвѣта французскаго романтизма; школа послѣдняго наложила на него свой отпечатокъ, а слѣды его сказывались не только въ его слогѣ и въ его шумливой, напоминавшей Теофиля Готье, манерѣ выражаться, въ его привычкѣ бранить буржуазію, но даже и въ манерѣ его одѣваться. Онъ носилъ обыкновенно большія, широкополыя шляпы, сюртуки и панталоны въ крупныя клѣтки, плотно облегавшія его массивную фигуру, а лѣтомъ расхаживалъ у себя на квартирѣ въ широкихъ, полосатыхъ (бѣлое съ розовымъ) шароварахъ и въ какой-то курткѣ, придававшей ему видъ турка. Руанскіе пріятели его разсказывали, что мѣстные буржуа, отправляясь по воскресеньямъ за городъ, обѣщали дѣтямъ своимъ, если они будутъ вести себя умно, "показать имъ господина Флобера въ его саду".
   Я упомянулъ уже выше о томъ, что нѣкоторыя путешествія были главными событіями его жизни. Женщины занимали въ ней гораздо менѣе мѣста, чѣмъ въ жизни другихъ литераторовъ. Двадцати лѣтъ отъ роду онъ любилъ ихъ почтительною любовью трубадура; ему приходилось не разъ отправляться за двѣ мили отъ своей квартиры, чтобы поцѣловать въ морду нью-фаундлендскую собаку, которую ласкала иногда дама его сердца. Впослѣдствіи онъ усвоилъ себѣ болѣе грубые взгляды и пріемы на эротическіе вопросы. Онъ любилъ разсказы и анекдоты во вкусѣ Раблэ и такъ-же грубо относился въ своихъ сочиненіяхъ къ эротическимъ иллюзіямъ, какъ и ко всякимъ другимъ. Но тѣмъ не менѣе и въ этой сторонѣ характера Флобера, какъ и во многихъ другихъ, замѣчалась извѣстнаго рода раздвоенность. Онъ, старый холостякъ, страстный курильщикъ, любившій только мужское общество и чувствовавшій себя непринужденнымъ только въ обществѣ красивыхъ и не слишкомъ строгихъ дамъ, былъ глубоко убѣжденъ въ томъ, частью на основаніи личнаго опыта, частью изъ того соображенія, что все существенное не удается человѣку,-- что человѣкъ можетъ питать въ теченіе всей своей жизни только одну любовную привязанность, и притомъ такую, которой никогда не суждено быть удовлетворенной. Согласно съ этимъ взглядомъ, Флоберъ писалъ въ послѣднее время своей жизни въ одномъ письмѣ, въ шутливомъ, но въ то-же время и въ меланхолическомъ тонѣ: "Мы бѣдные литературные рабочіе! Почему намъ отказываютъ въ томъ, что такъ охотно предоставляютъ послѣднему буржуа? Въ нихъ признаютъ сердце, а въ насъ -- низачто и никогда. И вотъ я еще разъ повторяю вамъ, что я -- непонятая душа, послѣдняя гризетка, единственный оставшійся въ живыхъ представитель древняго племени трубадуровъ".
   Но, несмотря на все, эта "непонятая душа" не любила обращаться къ женщинамъ, ища себѣ сочувствія. Онъ боялся любви, какъ опасности и бремени. Только дружба была для него святыней, и изъ всѣхъ его друзей никто не былъ такъ близокъ ему, какъ вышеупомянутый первый и постоянный другъ его, Булье.
   Не могу сказать навѣрное, существовали-ли такія времена, которыя были благопріятно расположены къ умамъ независимымъ. Но, во всякомъ случаѣ, несомнѣнно то, что эти два молодыхъ человѣка, вступившихъ въ жизнь какъ разъ въ тотъ моментъ, когда буржуазія, при Людовикѣ-Филиппѣ, получила преобладаніе и поэтическое выраженіе свое частью въ честной, но безцвѣтной "Школѣ здраваго смысла", частью въ комедіяхъ Скриба, находили время, которое имъ довелось пережить, самымъ худшимъ изъ всѣхъ временъ. Романтизмъ самъ себя пережилъ и превратился въ каррикатуру; всюду считалось чѣмъ-то вполнѣ современнымъ прославлять здравый смыслъ и глумиться надъ поэзіей. Восторженность и страстность считались чѣмъ-то старомоднымъ, и поэтому самому смѣшнымъ. Все, что не было посредственно, считалось скучнымъ. Оба молодыхъ человѣка смотрѣли на свой вѣкъ, какъ на вѣкъ "медіократіи", господства посредственности; они видѣли, какъ эта посредственность, точно громадный водяной смерчъ, все втягиваетъ въ себя и уноситъ съ собою. И въ результатѣ всего этого на нихъ обоихъ легъ отпечатокъ меланхоліи, глубокой серьезности, на подкладкѣ презрѣнія къ людямъ, сознаніе умственнаго одиночества и, въ концѣ-концовъ, наклонность къ производительности чисто-субъективной, безстрастной къ окружающему.
   

III.

   При такомъ-то настроеніи, Флоберъ наконецъ рѣшился, уже въ болѣе зрѣломъ возрастѣ, выступить на литературное поприще съ своей "Госпожей Бовари". Книга эта спервоначала поражала своей ледяной холодностью; казалось, будто авторъ добылъ истину гдѣ-то со дна глубокаго, студенаго колодца, поднялъ ее на свѣтъ Божій и будто она теперь стоитъ иззябшая на своемъ пьедесталѣ и принесла съ собою весь холодъ подземелья. Странная книга, написанная безъ малѣйшаго признака нѣжности къ своему предмету. Другіе изобразили бы тихую и скромную сельскую и провинціальную жизнь меланхолически, юмористично или же съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ идеализаціи, являющейся обыкновенно результатомъ наблюденія съ нѣкотораго разстоянія. Онъ же смотрѣлъ на нее безъ всякой симпатіи, изображалъ ее такою пустою, какою она дѣйствительно была. Его описанія природы лишены были всякой поэтичности, кратки, но вѣрны дѣйствительности. Онъ ограничивался тѣмъ, что давалъ основныя черты и основныя краски, но тѣмъ не менѣе данное описаніе природы являлось достаточно полнымъ. И столь же мало симпатіи онъ чувствовалъ къ своимъ героямъ,-- рѣдкое явленіе со стороны поэта, въ особенности въ такомъ случаѣ, какъ въ данномъ, когда героиней является молодая, красивая, чувственно-очаровательная женщина, живущая чувственными и умственными вожделѣніями, заблуждающаяся, разочаровывающаяся, вступающая на путь порока и погибающая, но въ сущности ни разу не спускающаяся ниже уровня окружающей ее среды. Онъ разсмотрѣлъ и вывелъ на свѣтъ Божій всякую мечту, всякую надежду ея, всякое увлеченіе, всякое наивное и нездоровое вожделѣніе, возникавшее въ ея мозгу, самъ ничуть не волнуясь, а напротивъ, съ оттѣнкомъ злой ироніи. Не было почти ни одной фазы ея существованія, въ которой она не являлась бы намъ или смѣшной, или антипатичной, и только въ томъ мѣстѣ романа, гдѣ она умираетъ ужасною смертью, скрытая иронія совсѣмъ стушевывается, и смерть ея, если и не вызываетъ сожалѣнія, то во всякомъ случаѣ, не вызываетъ и презрѣнія къ ней. Повидимому, авторъ оставался совершенно холоденъ и при изображеніи всего ужаса ея смертнаго часа. Но насколько это впечатлѣніе было обманчиво, доказываетъ одно письмо его, вошедшее въ сочиненіе Тэна "De l'intelligence" (I, 94): "Когда я писалъ сцену отравленія Эммы Бовари, я ощущалъ во рту вкусъ мышьяка, я самъ себя чувствовалъ до того отравленнымъ, что я въ теченіе двухъ сутокъ ничего не могъ переварить, что меня даже тошнило послѣ обѣда". Это душевное и даже тѣлесное потрясеніе дѣйствіемъ романа скрывалось за полнымъ самообладаніемъ автора во время исполненія его.
   Во всей этой книгѣ не встрѣчается ни одного лица, съ которымъ у автора было бы что-нибудь общее, или о которомъ можно было бы хоть предположить, что онъ желалъ бы уподобиться ему: всѣ личности его романа были ординарны, некрасивы, порочны или жалки. И не то, чтобъ эти личности не могли бы быть изображены иными. Молодая женщина, напр., несмотря на опасные свои инстинкты, обнаруживаетъ въ своемъ влеченіи къ прекрасному, въ своей потребности идеала и въ ея продолжительной, упорной вѣрѣ въ романическую любовь такія свойства, которыя, будучи изображены иными, и притомъ съ меньшею грубостью, въ состояніи были бы сами по себѣ облагородить ее въ ея заблужденіяхъ. Какою, напр., она вышла бы изъ-подъ пера Жоржъ-Занда! Но дѣло въ томъ, что Флоберъ самъ не желаетъ возвращаться на старые пути; онъ нарочно лишаетъ всѣ такъ-называемые сладкіе грѣхи всякой поэзіи. И у обманутаго мужа мы также встрѣчаемъ, несмотря на то, что онъ плохой врачъ и грубый отъ природы человѣкъ, такія черты, какъ напр. добродушіе, терпѣніе, честность и глубокая преданность Эммѣ, которыя, при другихъ условіяхъ, не могли бы но тронуть насъ; а при смерти ея онъ выказываетъ такія качества, какъ напр. задушевную къ ней привязанность, самозабвеніе, которыя, при малѣйшемъ усиліи со стороны автора, могли бы принять болѣе обширные размѣры и внушить къ себѣ общее уваженіе. Но авторъ не желаетъ производить на насъ ни малѣйшаго давленія, онъ, ради любви къ истинѣ, постоянно старается держать изображаемое имъ лицо въ тѣхъ предѣлахъ, которые кажутся ему истинными, и выставляетъ намъ своего Бовари съ начала до конца добродушнымъ, слабохарактернымъ, неспособнымъ и лишеннымъ всякаго изящества человѣкомъ.
   Въ романѣ этомъ мы находимъ лишь одно лицо, въ извѣстной мѣрѣ внушающее сочувствіе -- аптекарскаго ученика Жюстена, издали преклоняющагося передъ Эммой; авторъ даже какъ будто желаетъ идеализировать его. Когда, послѣ ея смерти, всѣ удалились отъ ея гроба, къ нему приближается этотъ юноша. "Между соснами, окружавшими гробъ, преклонилъ колѣна плачущій отрокъ, и въ полутьмѣ изъ груди, готовой, казалось, разорваться отъ рыданій, раздавались такіе звуки, которые были мрачнѣе ночи и печальнѣе луны". Даже не безъ нѣкотораго удивленія читаешь подобныя строки у Флобера. Но далѣе онъ продолжаетъ: "Вдругъ заскрипѣла садовая калитка: то былъ могильщикъ Ластибудуа* пришедшій за забытымъ здѣсь заступомъ своимъ. Онъ узналъ Жюстена, перелѣзавшаго черезъ заборъ, и для него отнынѣ стало ясно, кто тотъ злодѣй, что крадетъ у него картофель".
   Эта фраза была единственная, оставшаяся въ моей памяти десять лѣтъ спустя послѣ прочтенія "Госпожи Бовари", и дѣйствительно это замѣчательная фраза: она не произвольно-иронична во вкусѣ Гейне; здѣсь иронія глубокомысленна, продуктъ ума всесторонняго. Нѣтъ ничего естественнѣе того, что Жюстенъ, при смерти обожаемой имъ женщины, преисполненъ искреннихъ и поэтическихъ ощущеній, и не менѣе естественно то, что онъ прежде воровалъ картофель и что могильщикъ, при видѣ того, какъ ловко онъ перескакиваетъ черезъ заборъ, выводитъ заключеніе о томъ, что онъ-то и есть воръ. Но то, что Флоберъ имѣетъ въ виду оба эти обстоятельства, обѣ эти стороны жизни, является доказательствомъ его таланта, его умѣнья владѣть своимъ матеріаломъ, подобнаго которому мнѣ раньше не доводилось встрѣчать. Здѣсь мы имѣемъ дѣло съ совершенно иного рода безличной, неслучайной и правдивой ироніей, чѣмъ у Меримэ. Она является здѣсь своего рода стереоскопомъ, придающимъ картинѣ рельефность, округлость и жизненность.
   Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что въ этомъ произведеніи Флобера въ началѣ прежде всего замѣчены были эта сила наблюдательности и, какъ результатъ ея, эта вѣрность дѣйствительности. Если не останавливаться на томъ времени, впрочемъ, очень непродолжительномъ, когда о Флоберѣ дѣлали себѣ весьма нелѣпое представленіе, какъ о писателѣ безнравственномъ, то окажется, что чуть-ли не съ этого же перваго крупнаго произведенія его за нимъ установилась слава истаго реалиста. Онъ-де срисовываетъ съ одинаковою добросовѣстностью и важное, и незначительное, выказывая, однако, замѣтное предпочтеніе вещамъ ординарнымъ и нравственно отталкивающимъ; у него все стоитъ на одномъ планѣ, все сильно, но рѣзко. Поклонники его книги находили его изложеніе оригинальнымъ; хулители ея находили въ немъ фотографа, а не художника. Одни ожидали, другіе опасались отъ него новыхъ "Госпожъ Бовари".
   Но ожиданія оказались напрасными: года проходили, а объ немъ ничего не было слышно, онъ оставался нѣмъ. Наконецъ, по прошествіи семи лѣтъ, онъ снова выступилъ съ романомъ, и читающая публика была поражена удивленіемъ: ее перенесли очень далеко отъ селеній Нормандіи и отъ девятнадцатаго столѣтія; исчезнувшій было авторъ "Госпожи Бовари" снова отъискался на развалинахъ древняго Карѳагена. Въ "Саламбо" онъ изображалъ ни болѣе, ни менѣе, какъ Карѳагенъ временъ Гамилькара, т. е. такой городъ и такую цивилизацію, о которой не было извѣстно почти ничего положительнаго, войну между Карѳагеномъ и его наемными войсками, не представлявшую къ тому же никакого всемірно-историческаго или, такъ называемаго, идейнаго интереса. Отъ него ожидали парижскаго прелюбодѣйнаго романа, а вмѣсто него появлялся романъ изъ древне-пунической жизни, съ поклоненіемъ Молоху и Танишѣ, съ осадами и сраженіями, со всевозможными и безчисленными ужасами, съ цѣлымъ войскомъ, гибнущимъ отъ голодной смерти, и съ медленными муками, претерпѣваемыми плѣннымъ ливійскимъ вождемъ. И оригинальнѣе всего было то, что все это, никому не вѣдомое и не подлежавшее никакому контролю, этотъ вымершій древне-варварскій міръ былъ описанъ съ такою наглядностью и подробностью, которыя ни въ чемъ не уступали описаніямъ въ "Госпожѣ Бовари". Оказалось, что самый методъ писанія, независимо отъ свойствъ сюжета, былъ совершенно одинаковъ въ обоихъ этихъ романахъ. Авторъ просто подшутилъ надъ публикой, показалъ ей самымъ нагляднымъ образомъ, какъ мало она поняла его. Тѣ, кто считалъ его узкимъ реалистомъ, рабомъ повседневной дѣйствительности, могли убѣдиться теперь въ томъ, какъ свободно вращается Флоберъ въ совершенно незнакомой ему сферѣ. Если кто полагалъ, что мѣщанская жизнь, со всей своей неприглядностью и своимъ комизмомъ, въ состояніи была совершенно опутать его, что онъ, по своему таланту, принадлежитъ къ фламандской школѣ, то онъ долженъ былъ признать теперь, что Флоберъ раздѣлялъ въ своей молодости увлеченія людей тридцатыхъ годовъ и что онъ, подобно имъ, любилъ останавливаться на первобытныхъ страстяхъ и на варварскихъ нравахъ; но до такой степени Флоберъ въ дѣйствительности раздѣлялъ симпатіи и наивность архироманистовъ, этого даже многіе и послѣ появленія его "Саламбо" не подозрѣвали. Солнце Африки и нравы востока получили въ его глазахъ освященіе, благодаря Байрону и Виктору Гюго, а его личныя впечатлѣнія лишь подкрѣпили впечатлѣнія поэтическія. Запахъ кофе возбуждалъ въ умѣ его представленія о странствующихъ караванахъ и онъ въ состояніи былъ съ какимъ-то почти религіознымъ благоговѣніемъ съѣдать самыя отвратительныя яства, если только они носили восточную кличку.
   Флоберъ сдѣлалъ все, что только возможно, для созданія чего-либо, похожаго на древній Карѳагенъ; но онъ былъ настолько художникъ, что отлично понималъ, что дѣло заключается не во внѣшней правдѣ, а во внутреннемъ правдоподобіи. Описанія его представлялись многимъ вполнѣ убѣдительными; когда однажды въ моемъ присутствіи выражено было сомнѣніе въ сходствѣ этихъ описаній съ давно исчезнувшей дѣйствительностью, первый изъ французскихъ критиковъ очень просто замѣтилъ: "А мнѣ кажется, что они вѣрны". Самъ Флоберъ открыто и смѣло выступилъ противъ людей сомнѣвающихся -- въ отвѣтъ на нападки Сентъ-Бёва -- со слѣдующими словами: "Здѣсь дѣло не въ точности. Я знать не хочу археологіи. Если мѣстная окраска не схвачена, если частности не согласуются, если нравы не являются логическимъ послѣдствіемъ религіи, а событія -- страстей человѣческихъ, если характеры не выдержаны, если костюмы не соотвѣтствуютъ обычаямъ, а жилища -- климату, то моя книга, конечно, не отвѣчаетъ дѣйствительности; въ противномъ же случаѣ -- отвѣчаетъ".
   Эти замѣчанія какъ нельзя больше вѣрны; въ словахъ этихъ сказывается добросовѣстность автора, придающая ему немалый авторитетъ. Его сочиненіе не было, подобно многимъ другимъ археологическимъ романамъ, маскарадомъ, причемъ новѣйшіе взгляды и ощущенія облечены были въ старинные костюмы; нѣтъ, здѣсь все было цѣльно, носило отпечатокъ дикости и варварства. Любовь, коварство, мстительность, религіозность, твердость характера -- все это было антично.
   Любовь къ истинѣ сквозитъ и здѣсь такъ же замѣтно, какъ и въ первомъ романѣ Флобера; но теперь становилось смѣшнымъ толковать о Флоберѣ, какъ о простомъ фотографѣ, въ виду этого торжества его надъ смертью и разрушеніемъ; напротивъ, эта книга его давала вѣрную точку зрѣнія для сужденія о реализмѣ предшествовавшей. Для всякаго становилось очевиднымъ, что Флобера относительно нельзя было причислить къ категоріи простыхъ копіистовъ дѣйствительности, что точность описаній и указаній его коренились въ своеобразной силѣ его воображенія! Въ немъ, очевидно, существовали въ одинаковой степени тѣ два элемента, которые составляютъ сущность художника -- даръ наблюденія и способность переливать наблюдаемое въ образы. Онъ обладалъ наклонностью и способностью къ изученію природы и исторіи, вѣрностью глаза, отъ котораго не скрываются соотношенія между частностями. Здѣсь не можетъ быть и рѣчи о фотографированіи: ибо изученіе представляетъ собою нѣчто активное, живое, существенное; фотографированіе же, напротивъ, нѣчто пассивное, механическое, равнодушное къ различію между существеннымъ и несущественнымъ. Къ тому же Флоберъ обладалъ темпераментомъ художника, тѣмъ настроеніемъ, которое придаетъ жизнь всему пріобрѣтенному путемъ наблюденія и изученія и которое находитъ себѣ выраженіе въ слогѣ. Ибо слогъ не что иное, какъ внѣшнее проявленіе темперамента, то средство, при помощи котораго авторъ заставляетъ глазъ зрителя смотрѣть на извѣстную вещь такъ, какъ онъ самъ на нее смотрѣлъ. Слогъ-то и составляетъ разницу между художественно-вѣрной картиной и удачной фотографіей,-- а у Флобера слогъ по истинѣ мастерской.
   Собравъ рядъ наблюденій и замѣтокъ для какого-нибудь творенія своего, онъ тотчасъ-же переставалъ интересоваться ими; теперь все дѣло заключалось для него въ томъ, чтобы написать свою книгу съ возможнымъ совершенствомъ языка; языкъ становился для него всѣмъ, и онъ становился совершенно равнодушнымъ къ собраннымъ имъ замѣткамъ, смотрѣлъ на нихъ, какъ на нѣчто второстепенное. Онъ говаривалъ, что еще не великая заслуга въ томъ, чтобы быть точнымъ и достовѣрнымъ, что это лишь проявленіе самой простой честности автора по отношенію къ публикѣ, но что сама по себѣ правдивость не имѣетъ ничего общаго съ искусствомъ; "нѣтъ",-- гремѣлъ онъ, размахивая руками,-- "если есть на землѣ что-либо важное и вѣчное, такъ это -- стройный, красивый періодъ, находящійся въ тѣсной связи съ предшествующимъ и послѣдующимъ, радующій ухо, когда его самъ себѣ читаешь вслухъ". И сообразно такому взгляду, онъ писалъ ежедневно понемногу, по нѣскольку страничекъ, взвѣшивая каждое слово, для того чтобъ избѣжать повтореній, шероховатостей, неблагозвучныхъ сочетаній, преслѣдовалъ повтореніе одного и того же слова на разстояніи тридцати, сорока словъ, не допускалъ даже повторенія одного и того же слога въ одномъ періодѣ. Часто его злила какая-нибудь одна буква; онъ подъискивалъ слова, въ которыхъ она не встрѣчалась бы; иногда, когда ему нуженъ былъ катящійся звукъ, онъ принимался охотиться за словами на букву р. Затѣмъ онъ вслухъ перечитывалъ написанное, даже напѣвалъ его своимъ громовымъ голосомъ, такъ что прохожіе останавливались подъ его окнами. Многіе принимали его за адвоката, предполагая, что онъ готовится къ произнесенію защитительной рѣчи.
   Это его стремленіе къ совершенству причиняло ему немало мученій. Подобныя мученія извѣстны болѣе или менѣе каждому писателю, во у него они были настолько сильны, что онъ часто вскакивалъ съ мѣста и громко называлъ себя дуракомъ, идіотомъ. Едва успѣвалъ онъ справиться съ однимъ сомнѣніемъ, какъ тотчасъ-же возникало другое. Онъ сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ точно намагнетизированный, погруженный въ тихую и глубокую задумчивость. Тургеневъ, его близкій и вѣрный другъ, часто видѣвшійся съ нимъ, говорилъ, что даже трогательно видѣть, какъ этотъ нетерпѣливый человѣкъ терпѣливо борется съ трудностями языка. Однажды онъ, не вставая съ мѣста, проработалъ цѣлый день надъ одной страницей своего романа; вечеромъ онъ вышелъ изъ дому, чтобы пообѣдать, и вернувшись домой, легъ въ постель, перечитывая эту написанную имъ за день страницу; но она не удовлетворила его, и онъ -- человѣкъ уже лѣтъ пятидесяти -- соскочилъ съ постели въ одной сорочкѣ, для того, чтобы переписать эту страницу, переписалъ и снова переписывалъ ее, въ теченіе всей ночи, то за письменнымъ столомъ своимъ, то, продрогнувши, въ своей постели.
   И какъ же онъ любилъ и проклиналъ свой родной языкъ! Интересно то, что онъ въ своей "Госпожѣ Бовари" забывается и заговариваетъ отъ своего имени только въ одномъ мѣстѣ, а именно тамъ, гдѣ онъ почти съ негодованіемъ восклицаетъ, будучи возмущенъ равнодушіемъ Рауля къ любовнымъ объясненіямъ Эммы, звучавшимъ ординарно, но все же внушеннымъ истинною страстью: "Какъ будто полнота чувствъ не можетъ излиться иногда въ самыхъ пустыхъ сравненіяхъ, какъ будто кто-нибудь въ состояніи представить истинную мѣру своихъ потребностей, своихъ представленій или своихъ страданій съ помощью человѣческаго языка, который есть не что иное, какъ треснувшій котелъ, на которомъ мы выстукиваемъ мелодіи, похожія на музыку вожаковъ медвѣдей, предъявляя однакожъ въ то-же время претензію тронуть этой музыкой звѣзды".-- Подобная жалоба въ такихъ устахъ является самымъ яркимъ признакомъ болѣзненнаго стремленія великаго стилиста къ художественному совершенству.
   Разъ подобное стремленіе проявилось въ извѣстной области искусства, оно уже не можетъ умереть. Никто изъ людей, посвященныхъ въ искусство, писавшихъ послѣ Флобера и способныхъ оцѣнить его творческій идеалъ, не могъ по совѣсти ставить менѣе значительныя требованія, чѣмъ тѣ, какія были формулированы Флоберомъ. Поэтому друзья, послѣдователи и ученики Флобера являются самыми строгими и оригинальными стилистами нашего столѣтія.
   И не то, чтобы Флоберъ лично расположенъ былъ въ теоріи къ оригинальности слога. Онъ наивно вѣрилъ въ единственно-возможный, идеальный, безусловно правильный слогъ. Онъ называлъ этотъ слогъ, къ осуществленію котораго онъ стремился, безличнымъ, такъ какъ въ написанномъ имъ, по его мнѣнію, ничѣмъ не поражало проявленіе какой-либо индивидуальности. Гюи де-Мопассанъ остроумно выразился о немъ, что къ нему можно примѣнить на-выворотъ избитую поговорку, что "слогъ -- это человѣкъ", такъ какъ "этотъ человѣкъ былъ слогъ"; онъ представлялъ собою, такъ сказать, олицетвореніе слога. Нельзя признать чѣмъ нибудь безразличнымъ или не существеннымъ то, что писатель, являющійся прежде всего представителемъ новаго направленія и новой формы во французской литературѣ, не только не былъ копировщикомъ случайно дѣйствительнаго или (какъ его въ томъ упрекали) фотографомъ, а былъ, напротивъ, безупречный художникъ.
   

IV.

   Самъ Флоберъ никогда не разсказывалъ публикѣ чего-либо о себѣ; онъ хранилъ одинаковое молчаніе какъ о своихъ художественныхъ принципахъ, такъ и о своей частной жизни. При такихъ обстоятельствахъ слѣдуетъ подвергнуть самому тщательному изысканію тѣ пути, которые ведутъ въ его душу. Однимъ изъ ближайшихъ и вѣрнѣйшихъ путей я считаю внимательное изученіе сочиненій его друга и соратника Луи Булье. При поверхностномъ взглядѣ можетъ показаться, будто это двѣ различныя натуры неодинаковаго дарованія: отъ Флобера ведетъ свое начало новая эпоха французской литературы, Булье же былъ и остается второстепеннымъ или третьестепеннымъ поэтомъ; Флоберъ былъ романистъ, Булье лирикъ и драматургъ; но это различіе мало касается существа обоихъ друзей. Они любили другъ друга, потому что между ними существовало тѣсное духовное родство; не безъ вѣскаго основанія Флоберъ посвятилъ Булье первую свою книгу, а послѣдній первому -- всѣ свои лучшія произведенія. При внимательномъ сравненіи, мы усмотримъ такую близкую аналогію между стихотворными произведеніями Булье и прозаическими Флобера, что это намъ облегчитъ пониманіе нѣкоторыхъ изъ, незамѣт ныхъ съ перваго взгляда, особенностей болѣе выдающагося изъ обоихъ друзей.
   Одно изъ наиболѣе интересныхъ стихотвореній Булье "Ископаемыя", начинающееся съ грандіознаго изображенія допотопныхъ пейзажей и животныхъ, затѣмъ, въ поэтической формѣ и въ научномъ духѣ прослѣживающее исторію развитія земли до появленія первой человѣческой пары, и заканчивающееся вдохновеннымъ видѣніемъ человѣчества будущаго. Эту же наклонность къ колоссальному, необычайно-чудовищному, мы находимъ и у автора "Саламбо". Въ выкапываніи Флоберомъ исчезнувшихъ народностей и религій мы находимъ ту же страсть къ ископаемому міру, какъ и у Булье, и наконецъ, у Флобера, какъ и у его друга, явственно сказывается наклонность къ сліянію науки и поэзіи въ одно цѣлое. Подобно тому, какъ Флоберъ углублялся въ классическія и семитическія литературы, Булье изучалъ китайскій языкъ и останавливался на китайскихъ мотивахъ и сюжетахъ въ цѣломъ рядѣ стихотвореній. Оба они желали, при помощи этихъ изслѣдованій и вытекавшихъ изъ нихъ поэтическихъ произведеній, уйти отъ эпохи, которая была имъ противна, при чемъ оба они безсознательно слѣдовали примѣру Гёте. Но кромѣ того оба они удовлетворяли этимъ одинаковое влеченіе -- указать читателю на соперничество всяческихъ жизненныхъ формъ, заставить его перестать гордиться "добытыми человѣчествомъ успѣхами" и навести его на ту мысль, что наша культура, будучи отрыта и изображена лѣтъ тысячу спустя, окажется немногимъ лучше этой старинной и далекой культуры. Оба они желали вывести до-историческій міръ во всей его чистотѣ, безъ всякихъ новѣйшихъ придатковъ, и при этомъ не отступали ни передъ какими затрудненіями. И какъ будто уже само по себѣ не было достаточно затруднительно изображать допотопный міръ съ его странной растительностью и безобразно-чудовищными животными, Булье счелъ еще нужнымъ тщательно избѣгать всякаго выраженія, которое могло бы напоминать новѣйшія идеи. Онъ описываетъ разныхъ птеродактиловъ, ихтіозавровъ, плесіозавровъ, мамонтовъ и мастодонтовъ, однако не называя ихъ: ихъ можно узнать только по ихъ формѣ, походкѣ, движеніямъ. Точно также и Флоберъ воздержался въ своемъ "Саламбо" отъ всякаго, даже самомалѣйшаго намека на современный міръ; авторъ, повидимому, вовсе не знаетъ или преднамѣренно забываетъ его существованіе; здѣсь художественная объективность совпадаетъ съ научной.
   И это у обоихъ поэтовъ стоитъ на первомъ планѣ. Они повиновались, сознательно или безсознательно, новой идеѣ о соотношеніи поэзіи съ наукой. Они стремились къ тому, чтобы внести и свою лепту въ созданіе такой поэзіи, которая обоснована всецѣло на научныхъ данныхъ. Булье самъ сознается, что онъ полагалъ все свое самолюбіе въ томъ, чтобы создать такое стихотворное произведеніе, которое охватывало-бы результаты новѣйшей науки и сдѣлалось-бы для нашей эпохи приблизительно тѣмъ-же, чѣмъ была для древняго міра замѣчательная поэма Лукреція "Dénatura rerum". Флоберъ, очевидно, стремился къ тому-же; но только у него это стремленіе носило еще отпечатокъ ненависти къ человѣческой глупости. Онъ осуществилъ это свое стремленіе отрицательнымъ путемъ, и притомъ въ двухъ различныхъ формахъ, въ сочиненіи своемъ "Искушеніе св. Антонія", въ которомъ онъ проводитъ всѣ религіозныя и моральныя системы человѣчества въ видѣ галлюцинацій отшельника, а равно и въ послѣдней своей повѣсти "Бюваръ и Пекюше", въ которой безчисленныя ошибки и заблужденія двухъ жалкихъ глупцовъ послужили для автора предлогомъ для составленія какъ-бы энциклопедіи по всѣмъ отраслямъ человѣческаго знанія, въ которыхъ они оказывались несостоятельными. Въ "Искушеніи св. Антонія" онъ изобразилъ намъ трагедію человѣческаго ума, жалующагося и бѣснующагося, точно король Лиръ въ глухомъ, уединенномъ мѣстѣ. Въ своемъ "Бюваръ и Пекюше" онъ изобразилъ каррикатурность, наивное невѣжество, диллетантскую пачкотню во всѣхъ областяхъ науки и техники, олицетворенныя въ двухъ смѣшныхъ субъектахъ. Сочиненіе это посмертное и только первая часть его вполнѣ обработана; но въ высшей степени характеристично для Флобера намѣреніе его -- для приданія возможно большей полноты картинѣ всеобщей глупости -- пополнить эту первую часть второю, въ которой оба эти бѣдняка, начинающіе и оканчивающіе свою карьеру писцами, осуществляютъ намѣреніе свое списать и собрать въ одномъ томѣ всѣ благоглупости наиболѣе извѣстныхъ литераторовъ (не исключая и самого Флобера).
   Итакъ, могущественнымъ стимуломъ для работъ какъ Флобера, такъ и Булье являлось желаніе положить въ основу своихъ произведеній, въ той или другой, положительной или отрицательной формѣ, результаты новѣйшей науки. Къ нимъ обоимъ вполнѣ примѣнимо то, что Флоберъ сказалъ о Булье,-- что основною чертой, геніальнымъ элементомъ его ума былъ своего рода натурализмъ, напоминающій эпоху возрожденія. Но между тѣмъ какъ Булье тратилъ лучшія силы свои на посредственныя, традиціонно-романтическія драмы, Флоберъ ни въ одномъ изъ своихъ произведеній не слѣдовалъ установленнымъ традиціямъ, а напротивъ, предпосылалъ своей работѣ серьезное историческое изученіе предмета, и поэтому только у него соотношеніе между наукой и поэзіей составляетъ сущность, главный интересъ его твореній.
   

V.

   Теперь, повидимому, уже прошло то время, когда романистъ въ одинъ прекрасный день клалъ передъ собой листъ бѣлой бумаги и принимался за писаніе своего романа. По крайней мѣрѣ Флоберъ положилъ начало такому методу поэтическаго творчества, который сильно приближаетъ послѣднее къ научному. Для выясненія какого-нибудь одного, нужнаго ему, вопроса онъ проводилъ цѣлыя недѣли въ библіотекахъ, просматривалъ цѣлые вороха гравюръ, для того, чтобы ознакомиться съ костюмами и внѣшностью былыхъ поколѣній. Собираясь писать свой романъ "Саламбо", онъ перечиталъ не менѣе 98 томовъ древнихъ и новыхъ писателей, и затѣмъ совершилъ путешествіе въ Тунисъ для того, чтобы изучить мѣстность и памятники древняго Карѳагена. Даже собираясь изображать фантастическіе пейзажи, какъ, напримѣръ, въ его "Легендѣ о св. Юліанѣ", онъ посѣщалъ такія мѣстности, которыя могли произвести на него приблизительно то впечатлѣніе, которое ему нужно было изобразить.
   Набросавъ на бумагѣ планъ извѣстнаго сочиненія, онъ принимался за собираніе матеріаловъ и документовъ отдѣльно для каждой главы; для каждой онъ предназначалъ особую картонку, которая затѣмъ мало-по-малу наполнялась. Такъ, наприм., онъ просмотрѣлъ юмористическій журналъ "Шаривари" за все время царствованія Людовика Филиппа, для того, чтобы вложить въ уста представителя литературной богемы той эпохи Гюссоне (въ "Сантиментальномъ Воспитаніи") остроты во вкусѣ тогдашней эпохи. Онъ изучилъ не менѣе 107 различныхъ сочиненій, для того чтобы написать въ своемъ "Бюваръ и Пекюше" какихъ-нибудь 30 страницъ, касающихся земледѣлія. Выдержки и замѣтки, составленныя имъ для этого романа, будучи напечатаны, составили-бы не менѣе пяти большихъ томовъ. Очевидно, при подобномъ предварительномъ изученіи онъ, по временамъ, упускалъ изъ виду самый романъ и заботился просто о расширеніи своихъ свѣдѣній. Страсть его обогащать себя свѣдѣніями была по-истинѣ поразительна.
   Разсматривая сочиненія его въ хронологическомъ порядкѣ, мы замѣчаемъ, что въ нихъ центръ тяжести все болѣе и болѣе перемѣщается изъ поэтическаго элемента въ научный, или, другими словами, изъ человѣческаго, психическаго элемента въ историческія, техническія, научныя частности, занимающія не подобающее имъ мѣсто. Флоберу всегда угрожала опасность сдѣлаться писателемъ скучнымъ, и дѣйствительно, онъ становился современемъ все скучнѣе и скучнѣе. Исходилъ онъ изъ совершенно вѣрнаго, по моему мнѣнію, взгляда, что поэтъ, въ наши дни, не долженъ писать только для забавы и удовольствія читателей. Онъ понималъ, что поэтическій корабль, не имѣя научнаго балласта, легко можетъ опрокинуться. Но мало-по-малу, идя впередъ по этой дорогѣ, онъ предался страсти преодолѣвать трудности; онъ какъ-бы искалъ случая носить величайшія тяжести, ворочать тяжелые камни, и постепенно онъ нагрузилъ свой корабль такою массою тяжелыхъ камней, что онъ сталъ слишкомъ глубоко сидѣть въ водѣ и въ концѣ-концовъ потонулъ. Послѣдній его романъ есть не что иное, какъ рядъ кропотливо собранныхъ и нанизанныхъ извлеченій изъ нѣсколькихъ дюжинъ различныхъ наукъ, нѣчто очень трудно читаемое, какъ поэтическое произведеніе, интересное только въ психологическомъ отношеніи, какъ послѣдовательное, конечное проявленіе крупной личности и ошибочныхъ эстетическихъ взглядовъ.
   Это общее стремленіе къ тщательному изученію внѣшности свойственно не одному Флоберу, а составляетъ отличительную черту всей той литературной группы, къ которой онъ принадлежитъ. Исходило оно изъ вполнѣ законнаго нерасположенія къ раціоналистскому взгляду на человѣка, какъ на абстрактное, разумное существо, и изъ наклонности нашего вѣка объяснять духовную жизнь личности климатическими, этнографическими и психологическими условіями. Это стремленіе, съ различными, конечно, оттѣнками, можно найти у наиболѣе выдающихся изъ современниковъ и единоплеменниковъ Флобера,-- у его учителя и друга Теофиля Готье, у Ренана, Тэна, братьевъ Гонкуровъ. Какъ ни различны между собою эти писатели во многихъ отношеніяхъ, но на всѣхъ ихъ лежитъ тотъ общій, и притомъ вполнѣ современный отпечатокъ, что въ ихъ художественно-созданныхъ произведеніяхъ слишкомъ сильно сказывается кропотливая работа, тѣ усилія, съ какими они созданы, и что часто они производятъ по-истинѣ тяжелое впечатлѣніе излишней нагроможденности. Ренанъ, къ которому все вышесказанное относится въ наименьшей мѣрѣ, часто останавливается на описаніи такихъ вещей, которыя нимало не относятся къ дѣлу; Готье, пожалуй, единственный изъ этихъ великихъ художниковъ, изъ ума котораго слова и образы вытекаютъ какъ будто совершенно свободно, а между тѣмъ и онъ почти никогда не выпускалъ изъ рукъ толковаго и энциклопедическаго словаря. У Флобера-же энциклопедія мало по-малу вытѣсняетъ всякое свободное проявленіе чувствъ. Готье съ годами становился все менѣе и менѣе поэтомъ и все болѣе и болѣе описателемъ и рисовальщикомъ; Флоберъ съ годами все болѣе и болѣе становился ученымъ и антикваріемъ.
   Если мы окинемъ взоромъ всю его литературную дѣятельность, съ начала до конца, то мы увидимъ, что элементъ гуманный, орошавшій и оплодотворявшій сначала каждую его страницу, мало-по-малу изсякаетъ, улетучивается, оставляя послѣ себя лишь сухую, каменистую почву историческихъ или естественно-историческихъ фактовъ. Въ "Госпожѣ Бовари" все еще полно жизни. Описанія рѣдки и кратки. Даже встрѣчающееся въ романѣ описаніе Руана, роднаго города автора, черезъ который проѣзжаетъ Эмма въ дилижансѣ изъ Гонвилля, для свиданія съ Леономъ, занимаетъ всего нѣсколько строкъ, и къ тому же оно сопровождается изображеніемъ того впечатлѣнія, которое производили на Эмму эти тысячи скопившихся въ одномъ мѣстѣ существъ, какъ будто обдавшихъ ее паромъ своихъ страстей. Здѣсь непосредственное описаніе города, такъ сказать, живописный моментъ, сводится къ психологическому, къ тому впечатлѣнію, которое производитъ большой городъ на главное дѣйствующее лицо романа, что затѣмъ встрѣчается у Флобера все рѣже и рѣже.
   Въ "Саламбо" сторона чисто-описательная, являющаяся продуктомъ изученія, по необходимости, должна была выступить болѣе ярко. Въ этомъ произведеніи Флобера встрѣчаются цѣлыя главы, напоминающія скорѣе главу изъ древней исторіи или археологическій трактатъ, чѣмъ романъ, и производящія поэтому утомительное дѣйствіе. Однако все же въ "Саламбо" встрѣчается еще не мало обще-человѣческихъ мотивовъ и положеній. Достаточно, напр., прочесть ту главу, въ которой жрецы рѣшили умилостивить Молоха посредствомъ принесенія ему въ жертву старшаго ребенка изъ каждаго дома; нѣкоторые изъ нихъ стучатся въ дверь Гамилькара, а тотъ старается спасти отъ нихъ своего сына, маленькаго Аннибала. Изображаемое здѣсь Флоберомъ настроеніе именно таково, какимъ оно должно было быть въ пуническомъ городѣ, въ которомъ было предписано такое жестокое приношеніе человѣческихъ жертвъ, и это единственное событіе рѣзко выдѣляется на заднемъ планѣ этого настроенія. Гамилькаръ врывается въ комнату своей дочери, схватываетъ одною рукою Ганнибала, а другою лежащую на полу веревку, скручиваетъ ею руки и ноги мальчика, конецъ веревки засовываетъ ему въ ротъ и прячетъ его подъ кровать. Затѣмъ онъ зоветъ слугу и велитъ привести къ себѣ ребенка какого-нибудь невольника, лѣтъ 8 или 9 отъ роду, съ черными волосами и выпуклымъ лбомъ. Къ нему проводятъ жалкаго, худого, золотушнаго ребенка, одѣтаго въ лохмотья. Онъ приходитъ въ отчаяніе: мыслимо-ли выдать этого ребенка за Аннибала? Но каждая минута дорогй и гордый карѳагенянинъ, преодолѣвая свое отвращеніе, принимается обмывать и обтирать ребенка, облекаетъ его въ пурпурное одѣяніе, которое онъ прикрѣпляетъ на плечѣ брилліантовой застежкой; ребенокъ радуется всему этому великолѣпію и прыгаетъ отъ восторга. Затѣмъ, онъ уводитъ мальчика съ собой. Но въ ту самую минуту, когда онъ передаетъ его на дворѣ жрецамъ Молоха, высоко надъ его головой, въ третьемъ этажѣ дома, среди коллонъ изъ слоновой кости, показывается бѣдно-одѣтый, блѣдный, съ искаженнымъ лицомъ, человѣкъ, который протягиваетъ руки и восклицаетъ: "Мой-сынъ!" "Это пріемный отецъ мальчика",-- говоритъ про себя Гамилькаръ и торопится выпроводить жрецовъ за ворота, какъ бы желая сократить время прощанія съ сыномъ. Когда они ушли, онъ посылаетъ рабу всего, что у него есть лучшаго на кухнѣ,-- мяса, бобовъ, фруктовъ; старикъ, долгое время ничего не ѣвшій, набрасывается на яства и принимается проглатывать ихъ, обливаясь слезами. Когда Гамилькаръ возвращается вечеромъ домой, онъ видитъ въ большой залѣ, освѣщенной пробивающимся сквозь щели купола луннымъ свѣтомъ, наѣвшагося и полупьянаго раба, растянувшагося на мраморномъ полу и погруженнаго въ сонъ. Онъ смотритъ на него, въ сердце его закрадывается жалость, и онъ ногою подсовываетъ ему подъ голову коверъ.-- Словомъ, здѣсь авторъ, изъ спеціально-карѳагенскаго сюжета съумѣлъ извлечь нѣчто общечеловѣческое. Романъ "Саламбо", какъ ужо уіюмятуто было выше, обратилъ на себя всеобщее вниманіе, по тѣмъ не менѣе вызвалъ разочарованіе среди читающей публики и критики. Ни та, ни другая не раздѣляли пристрастія автора къ ужасному и яркому, а различныя описанія древнихъ осадныхъ снарядовъ и тарановъ утомляли. Многіе выражали желаніе, чтобы Флоберъ лучше снова принялся за писаніе романовъ страстей, любовныхъ исторій. И дѣйствительно, въ концѣ 1869 года, Флоберъ послѣдовалъ этому приглашенію, издавъ свой романъ "Сантиментальное воспитаніе", самое оригинальное и глубокое изъ его произведеній, которое однакоже потерпѣло полнѣйшее фіаско. Вообще съ этихъ поръ онъ сталъ претерпѣвать одна только литературныя пораженія. Расположеніе къ нему публики, охладѣвшее, благодаря "Саламбо", съ этихъ поръ окончательно покинуло его.
   Это новое сочиненіе его было произведеніемъ совершенно новаго рода. Самое заглавіе его не вполнѣ соотвѣтствуетъ содержанію. такъ какъ тутъ никто и ничего не воспитываетъ. Хотя романъ и трактуетъ о чувствахъ, но онъ касается скорѣе постепеннаго, прогрессивнаго притупленія и конечнаго замиранія чувства любви, чѣмъ какого-либо развитія его. Правильнѣе было бы озаглавить книгу: "Иллюзія любви и истребленіе ея". Флоберъ вообще любилъ сводить всѣ человѣческія стремленія и начинанія въ ничто, къ чистѣйшимъ иллюзіямъ. Въ "Саламбо" все вращается вокругъ священнаго покрова богини Таниты, называемаго Заимфъ: покровъ этотъ -- свѣтлый и легкій; городъ, у котораго его похищаютъ,-- погибаетъ; человѣкъ, носящій его, неуязвимъ, но если онъ въ него закутается, то онъ тоже погибаетъ. Иллюзія похожа на этотъ покровъ: она свѣтла, какъ солнце, и легка, какъ воздухъ. она придаетъ человѣку вѣрность ноги лунатика, но въ то-же время она жжетъ его, какъ плащъ Несса.
   Я говорилъ выше, что Флоберъ вѣрилъ въ любовную страсть, способную простираться цѣлую жизнь и никогда не удовлетворенную. Вотъ именно такую-то страсть онъ и изобразилъ въ любви Фредерика къ г-жѣ Арну. Она скромна, затаенна, и обнаруживается лишь въ нѣкоторыхъ жертвахъ, которыя онъ приноситъ ради ея мужа и въ нѣкоторыхъ на половину высказанныхъ платоническихъ увѣреніяхъ во взаимныхъ симпатіяхъ, которыя ни къ чему не ведутъ, т. е. ведутъ лишь къ обѣщанію, которое берется назадъ, къ нѣсколькимъ неудавшимся попыткамъ, и наконецъ, по прошествіи двадцати лѣтъ, къ безплодному признанію и къ тому, что любящій человѣкъ, рѣшившійся было обнять любимую женщину, въ испугѣ отшатывается, такъ какъ послѣдняя успѣла тѣмъ временемъ состариться и ея сѣдины внушаютъ ему отвращеніе.
   Особенность этого романа, еще въ гораздо большей мѣрѣ, чѣмъ въ "Госпожѣ Бовари", заключается въ томъ, что въ немъ нѣтъ ни героя, ни героини. Въ устарѣломъ выраженіи "герой" кроются столь же устарѣлые, старомодные взгляды на романъ. Въ теченіе столѣтій романисты носились съ своими героями; послѣдніе должны были отличаться красотой и силой, выдаваться своими добродѣтелями и пороками, служить примѣромъ для подражанія или же пугаломъ. Здѣсь же нашъ авторъ беретъ молодого человѣка такого же, какъ большинство молодыхъ людей, и показываетъ, не выражая ни порицанія, ни сожалѣнія, какъ пуста была его жизнь и какъ разочарованія сыпались на него градомъ, не крупныя, необыкновенныя разочарованія,-- съ нимъ вообще не случается ничего крупнаго и выдающагося,-- а самыя мелкія, изъ которыхъ, однако, и состоитъ вся жизнь. Длинная цѣпь мелочныхъ разочарованій, перемежающихся съ нѣсколькими крупными,-- вотъ что такое для Флобера жизнь человѣческая. Однако прелесть книги далеко не кроется исключительно въ этомъ строго-выдержанномъ меланхолическомъ топѣ; главная прелесть ея, въ моихъ глазахъ по крайней мѣрѣ, заключается въ изяществѣ и цѣломудренности изложенія при описаніи страстной любви Фредерика. Глубокое пониманіе мечтательности молодого человѣка явно свидѣтельствуетъ о томъ, что нѣчто подобное пережито самимъ авторомъ. Никогда Флоберъ не писалъ такъ отъ души и не заимствовалъ меньше изъ тѣхъ пяти или шести искусственныхъ душъ, которыя онъ могъ создавать для себя, подобно всякому критически созданному и критически творящему человѣку.
   Фредерикъ любитъ безъ всякой задней мысли, безъ надежды на взаимность; чувство его похоже скорѣе на благодарность; онъ чувствуетъ потребность отдаться любимой женщинѣ, пожертвовать собою за нее, и это чувство тѣмъ сильнѣе, что оно не находитъ себѣ удовлетворенія. Но годы проходятъ, и подобнаго же рода чувство развивается и у любимой женщины. Они уже порѣшили между собою, что никогда не будутъ принадлежать другъ другу; но ихъ вкусы и сужденія во всемъ сходятся. "Часто одинъ изъ нихъ, слушая другого, прерывалъ рѣчь его словами: "и я также", а вскорѣ и для другой стороны наступала очередь говорить: "и я также". И они мечтаютъ о томъ, что еслибъ угодно было Провидѣнію, ихъ жизнь могла бы быть наполнена любовью, "сдѣлалась бы чѣмъ-то столь же сладкимъ, высокимъ и блестящимъ, какъ дрожащее мерцаніе звѣздъ". "Они проводили почти все время на воздухѣ, на верандѣ, желтоватыя купы деревьевъ разстилались передъ ними группами до самого края блѣднаго неба; или же они забирались въ бесѣдку, въ концѣ аллеи, единственную мебель которой составлялъ обтянутый сѣрымъ полотномъ диванъ. Зеркало было засижено мухами, отъ стѣнъ пахло сыростью и плѣсенью, и они сидѣли здѣсь въ какой-то взаимной восторженности, болтая о себѣ, о другихъ, о чемъ попало. По временамъ солнечные лучи, пробивавшіеся сквозь шторы съ потолка до полу, образовали на полу какъ бы громадную лиру".
   Эта лира, по моему мнѣнію, была старинная, настоящая, лира временъ трубадуровъ и юности Флобера, и такъ и кажется, что онъ именно здѣсь и ударилъ по струнамъ ея.
   "Сантиментальное воспитаніе" появилось въ свѣтъ какъ разъ въ то время, когда наполеоновская имперія вступала въ послѣднюю критическую эпоху свою. Книга расходилась туго; всѣ газеты нашли ее скучной, и къ тому же. понятно, еще и безнравственной. Тяжелѣе всего было для Флобера наступившее затѣмъ молчаніе относительно ея; семилѣтніе труды казались потерянными. При чина тому крылась въ томъ, что онъ слишкомъ много работалъ надъ нею. Для того, чтобъ изобразить походъ сороковыхъ годовъ, онъ изучилъ старинные планы и гравюры, возстановилъ упраздненныя съ тѣхъ поръ улицы, перечиталъ нѣсколько тысячъ газетныхъ листовъ, заключавшихъ въ себѣ отчеты о засѣданіяхъ клубовъ и описанія уличной жизни и уличной борьбы. Ему хотѣлось представить безусловно-вѣрную эпохѣ картину, и онъ перемудрилъ: историческая обстановка его дѣйствовала утомительнымъ образомъ. Его ненависть къ глупости завела его здѣсь, какъ и въ другихъ случаяхъ, слишкомъ далеко. Еще въ молодости онъ и Булье забавлялись тѣмъ, что заносили на бумагу возможно вѣрныя копіи съ оффиціальныхъ рѣчей, стихотвореній по поводу какой-нибудь оффиціальной церемоніи, и всякаго рода обѣденныхъ и клубныхъ спичей. Послѣ смерти Булье въ его бумагахъ нашли цѣлыя кипы подобныхъ набросковъ. Въ своей "Госпожѣ Бовари" Флоберъ позабавился тѣмъ, что воспроизвелъ цѣликомъ рѣчь начальника отдѣленія, произнесенную при открытіи земледѣльческой выставки, съ ея дѣланнымъ паѳосомъ и глупо-вычурными стилистическими украшеніями; здѣсь онъ привелъ цѣликомъ, да притомъ еще на испанскомъ языкѣ, либеральную рѣчь, произнесенную въ 1848 году на одной изъ парижскихъ общественныхъ сходокъ однимъ "патріотомъ изъ Барселоны". Рѣчь эта несравненна въ смыслѣ свободолюбивыхъ и прогрессивныхъ фразъ, но дѣло въ томъ, что какъ она, такъ и то собраніе, въ которомъ она произносится, не имѣютъ почти ни малѣйшаго отношенія къ главнымъ дѣйствующимъ лицамъ романа. Картинѣ современныхъ нравовъ приданы слишкомъ широкіе размѣры; здѣсь, какъ и въ "Саламбо", пьедесталъ оказывается слишкомъ великъ для поставленныхъ на него фигуръ. Безъ сомнѣнія, Флоберъ и самъ чувствовалъ это; по крайней мѣрѣ, работая надъ своей "Саламбо", онъ писалъ одному изъ своихъ пріятелей съ замѣтнымъ неудовольствіемъ: "Изъ-за изученія костюма мы забываемъ душу. Я съ удовольствіемъ отдалъ бы полъ-стопы бумаги, которую я за послѣдніе пять мѣсяцевъ испестрилъ замѣтками, ради того, чтобы хотя бы въ теченіе трехъ секундъ дѣйствительно ощущать тѣ страсти, которыя волнуютъ моихъ героевъ". Но онъ не въ состояніи былъ отодвинуть на второй планъ описаніе окружающей его героевъ обстановки, всеобщихъ настроеній и порядковъ. На немъ замѣчается, какъ изученіе беретъ все болѣе и болѣе верхъ надъ воображеніемъ, и что послѣднее все больше и больше подвергается опасности быть поглощеннымъ первымъ, подобно тому, какъ въ сѣверной сагѣ луна поглощается преслѣдующимъ его громаднымъ чудовищемъ.
   Три разсказа его: "Простое сердце", "Легенда о св. Юліанѣ гостепріимномъ" и "Иродіада" представляютъ собою небольшую, но прелестную трилогію: новость изъ современнаго быта, новость изъ среднихъ вѣковъ и новость изъ древняго міра. "Иродіада" представляетъ собою, подобно "Саламбо", мрачное, но потрясающее изображеніе Палестины въ эпоху Іоанна Крестителя, причемъ особенно сильное впечатлѣніе производитъ дряблое и любопытное лицо обжоры Вителлія, пристально смотрящаго въ потускнѣвшіе глаза отрубленной головы Крестителя. "Легенда о св. Юліанѣ" есть образцово-вѣрная передача средневѣковой легенды; ни одинъ монахъ не могъ бы написать лучшей христіанской легенды. Особенно хорошо выдержанъ строго-легендарный стиль въ томъ мѣстѣ, гдѣ говорится о прокаженномъ нищемъ, съѣдающемъ послѣдній ломоть хлѣба и послѣдній кусокъ сала Юліана, пачкающемъ его тарелку и стаканъ, и въ концѣ концовъ не только растягивающемся на ложѣ святого, но еще и требующемъ отъ послѣдняго, чтобы тотъ согрѣлъ его своимъ голымъ тѣломъ; и когда бывшій принцъ, въ своемъ смиреніи, исполняетъ это унизительное требованіе, прокаженный обнимаетъ его, и въ эту самую минуту нищій преображается: глаза его заблестѣли звѣздами, волосы его стали длинные и свѣтящіеся, точно солнечные лучи, дыханіе его благоухаетъ, какъ роза; крыша хижины разверзается и Юліанъ уносится на небо, вмѣстѣ съ обнимающимъ его Іисусомъ Христомъ.
   Въ своемъ "Простомъ сердцѣ" Флоберъ какъ бы повторяетъ разсказъ о получившей премію за вѣрную службу старой служанкѣ изъ "Госпожи Бовари". Это трогательный разсказъ о старой, всѣмъ служившей и всѣми покинутой служанкѣ, сосредоточивающей всю любовь своего сердца на попугаѣ. Она не перестаетъ восхищаться этимъ попугаемъ; она, въ простотѣ душевной, находитъ сходство между нимъ и голубемъ, изображеннымъ въ церкви надъ алтаремъ, и такимъ образомъ попугай ея въ ея сознаніи мало-по-малу отождествляется съ Святымъ Духомъ. Когда попугай умеръ, она велѣла сдѣлать изъ него чучело; а передъ самою смертью ей кажется, будто эта птица, принявъ гигантскіе размѣры и расправивъ крылья, схватываетъ ее и уноситъ въ рай. Это какъ бы трогательная пародія на заключеніе вышеприведенной легенды: и тутъ, и тамъ -- иллюзія и галлюцинація. Флоберъ какъ бы желаетъ выразить здѣсь, что при слабости нашего существа, при наклонности нашей къ заблужденію и при потребности въ утѣшеніи, мы, какъ утопающіе, готовы ухватиться за первую попавшуюся соломинку.
   Всѣ эти три разсказа не имѣли успѣха: въ нихъ не безъ основанія увидѣли дальнѣйшій шагъ впередъ къ тщательности изученія на счетъ дѣйствительной жизни. Во-первыхъ, здѣсь не было почти вовсе діалога, репликъ; это были скорѣе трактаты, чѣмъ повѣсти; чувствовалось, что авторъ окончательно отвращается отъ всякой поэтической формы. Во-вторыхъ, онъ здѣсь уже слишкомъ вдался въ ученость. Проявленіе ея въ легендѣ, напр., было по истинѣ поразительно; чувствуется, что Флоберъ долженъ былъ перечитать громадное количество легендъ, для того чтобы такъ вѣрно передать характеръ ихъ. Но за то съ его стороны не видно ни малѣйшей попытки представить результаты этого изученія современному читателю въ извѣстной перспективѣ; онъ не прорубалъ никакихъ дорогъ, или хотя бы тропъ въ дебри этого легендарнаго міра; взоръ читателя не можетъ разобраться въ этихъ дебряхъ. Получается такое впечатлѣніе, будто разсказы эти разсчитаны не на обыкновенныхъ, современныхъ читателей, а на читателей тринадцатаго столѣтія или на какихъ-нибудь утонченныхъ любителей.
   

VI.

   Наконецъ, въ 1874 году вышло въ свѣтъ произведеніе, которое самъ Флоберъ считалъ самымъ важнымъ изъ всего написаннаго имъ, надъ которымъ онъ трудился цѣлыхъ двадцать лѣтъ, произведеніе вполнѣ характеристичное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и странное. Когда впервые стало извѣстно, что французскій романистъ написалъ "Искушеніе св. Антонія", то, конечно, девять десятыхъ читающей публики нимало не сомнѣвалось въ томъ, что это заглавіе слѣдуетъ принимать въ иносказательномъ или ироническомъ смыслѣ никто не могъ подозрѣвать, что здѣсь серьезно шла рѣчь объ искушеніяхъ извѣстнаго египетскаго пустынника.
   Подобной попытки никогда не дѣлалъ ни одинъ романистъ и ни одинъ поэтъ. Правда, Гёте написалъ свою классическую "Вальпургіеву ночь", Байронъ разработалъ въ своемъ "Каинѣ" эпизодъ изъ Ветхаго Завѣта, Тургеневъ въ своихъ "Призракахъ" въ небольшой рамкѣ мастерски разработалъ сюжетъ, чуждый всякой реальности; но еще никогда никто не писалъ драмы ві семи картинахъ, состоявшей изъ одного длиннѣйшаго монолога, или, вѣрнѣе, являвшейся лишь точнымъ воспроизведеніемъ того, что происходило въ одну ужасную ночь въ мозгу одного галлюцинирующаго человѣка. И все-таки это сочиненіе, какъ оно ни неудачно, при всемъ своемъ меланхолическомъ однообразіи, не лишено величественности и носитъ на себѣ отпечатокъ новѣйшихъ вѣяній въ такой мѣрѣ, какъ немногія поэтическія произведенія французской литературы.
   Святой Антоній стоитъ на порогѣ своей хижины, построенной на одной изъ египетскихъ горъ. Въ землю водруженъ большой крестъ, старая пальма склоняется надъ обрывомъ, Нилъ разлился широкимъ озеромъ у подножія горы. Солнце садится. Отшельникъ утомленъ днемъ, проведеннымъ въ постѣ, трудѣ и самоистязаніи; поэтому при наступленіи темноты онъ чувствуетъ, какъ ослабѣваетъ его душевная мощь; сердце его наполняется смутнымъ влеченіемъ къ внѣшнему міру; его прельщаютъ и мучатъ то сладострастныя, то суетныя, то идиллически-пріятныя воспоминанія. Въ началѣ онъ желаетъ возвращенія къ дѣтскимъ годамъ, затѣмъ вспоминаетъ Аммонарію, молодую дѣвушку, которую онъ когда-то любилъ, Илларіона, любимаго ученика своего, который его покинулъ; онъ проклинаетъ свою одинокую жизнь. Птицы, пролетающія стаями надъ его головою, пробуждаютъ въ немъ желаніе улетѣть такъ же, какъ онѣ. Онъ начинаетъ сожалѣть о своей участи, жаловаться и стонать. Почему онъ не сдѣлался монахомъ въ спокойной кельѣ, почему онъ не избралъ мирной и плодотворной жизни священника? Онъ желаетъ быть то ученымъ и философомъ, то сборщикомъ податей, то богатымъ семейнымъ купцомъ, то храбрымъ, жизнерадостнымъ воиномъ: тогда его физическія силы нашли бы себѣ должное примѣненіе. Онъ приходить въ отчаяніе по поводу своего положенія, заливается слезами и ищетъ утѣшенія и подкрѣпленія въ священномъ писаніи. Но раскрывъ житія апостоловъ, онъ какъ разъ попадаетъ на то мѣсто, гдѣ Петру дозволяется ѣсть всякихъ животныхъ, чистыхъ и нечистыхъ, между тѣмъ, какъ онъ истощаетъ себя строгимъ постомъ. Въ Ветхомъ Завѣтѣ онъ читаетъ о томъ, какъ евреямъ разрѣшено было уби вать всѣхъ своихъ непріятелей, совершать надъ ними великое кровопролитіе, между тѣмъ, какъ отъ него требуютъ, чтобы онъ прощалъ своимъ врагамъ; онъ читаетъ о Навуходоносорѣ и завидуетъ его пиршествамъ,-- о Іезекіи и содрогается при воспоминаніи о своихъ былыхъ сокровищахъ и благовоніяхъ,-- о прекрасной царицѣ Сабекой и спрашиваетъ себя, какимъ образомъ она могла надѣяться соблазнить бѣлокожаго Соломона.-- и ему кажется, будто тѣни, падающія на землю отъ обѣихъ оконечностей креста, сливаются во-едино; онъ призываетъ имя Божье, и обѣ тѣни занимаютъ прежнее мѣсто свое! Тщетно онъ старается смирить свой духъ: онъ начинаетъ съ гордостью вспоминать о своемъ продолжительномъ подвижничествѣ, сердце его преисполняется гордости при воспоминаніи объ оказанномъ ему со всѣхъ сторонъ почетѣ и о томъ, что даже самъ цезарь писалъ къ нему трижды. Вдругъ онъ видитъ, что его кружка съ водою пуста и что хлѣбъ его сожрали шакалы: онъ изнемогаетъ отъ голода и жажды. Онъ вспоминаетъ о ненависти и зависти, съ какими относились къ нему отцы церкви въ Никеѣ, и въ его душѣ зарождается жажда мести. Онъ вспоминаетъ о знатныхъ женщинахъ, которыя прежде такъ часто посѣщали его въ этой пустынѣ, для того чтобы исповѣдаться ему и чтобы испросить у него, святого, разрѣшенія остаться возлѣ него.
   Онъ такъ долго предавался этимъ мечтаніямъ, что онъ начинаетъ видѣть все это на яву. Онъ видитъ приближающихся къ нему, несомыхъ на носилкахъ, знатныхъ городскихъ женщинъ; онъ гаситъ свой факелъ, чтобы прогнать эти видѣнія; но именно теперь-то, среди ночной тьмы, видѣнія толпами проносятся передъ нимъ по темному небу, точно пурпурныя фигуры на громадной площади чернаго дерева. Раздающіеся откуда-то изъ темноты голоса предлагаютъ ему красивыхъ женщинъ, груды золота, тонкія яствія. Это -- начало искушенія, жажда животныхъ наслажденій. Затѣмъ ему представляется, будто онъ знатный вельможа, довѣренное лицо властителя; послѣдній возлагаетъ на него свой вѣнецъ; онъ жестоко мститъ своимъ врагамъ изъ числа отцевъ церкви, ходитъ по щиколотку въ ихъ крови,-- и вдругъ онъ очутился среди празднества у Навуходоносора; яствія навалены грудами на столахъ, питія льются потоками. Властитель сидитъ на своемъ престолѣ, умащенный благовоніями и облеченный въ богатыя одежды; Антоній издали читаетъ на челѣ его надменные, горделивые помыслы. И вдругъ онъ самъ превращается въ Навуходоносора, и среди роскошествованія своего онъ вдругъ ощущаетъ потребность сдѣлаться животнымъ: онъ становится на четвереньки и принимается мычать по-бычачьему; но при этомъ онъ ссадилъ себѣ руку о камень и отъ боли просыпается. Онъ начинаетъ бичевать себя, для того, чтобы наказать себя за это видѣніе, и наслаждается причиняемою имъ себѣ болью. Тогда передъ нимъ является царица Сабская, съ напудренными волосами, въ золотыхъ и брилліантовыхъ украшеніяхъ, и предлагаетъ ему себя съ новой страстью. Онъ отлично сознаетъ, что еслибы онъ прикоснулся къ ея плечу хотя бы однимъ пальцемъ своимъ, огонь разлился бы по всѣмъ его жиламъ. Она стоитъ передъ нимъ, благоухая всѣми благоуханіями Востока, слова ея звучатъ, какъ чарующая музыка: онъ уже простеръ было къ ней въ страстномъ вожделѣніи свои руки, но все же ему удалось побороть себя и онъ заставляетъ ее удалиться, она исчезаетъ со всей своей свитой.
   Послѣ того, дьяволъ принимаетъ образъ бывшаго ученика его Иларіона, для того, чтобы поколебать его вѣру. Маленькій, хилый Иларіонъ, къ ужасу его, указываетъ ему на то, что онъ въ воображеніи своемъ предавался тѣмъ самымъ наслажденіямъ. отъ которыхъ онъ отрекся въ дѣйствительности, объявляетъ ему, что Богъ не запрещаетъ наслажденій жизнью, что стремленіе познать Бога стоитъ выше всякихъ самоистязаній. Онъ указываетъ ему сначала на противорѣчія между Ветхимъ и Новымъ Завѣтомъ, а затѣмъ на такія же противорѣчія между отдѣльными мѣстами Новаго Завѣта. Въ умѣ Антонія пробуждается воспоминаніе обо всемъ еретическомъ, слышанномъ и читанномъ имъ въ Александріи и въ другихъ мѣстахъ и противъ чего онъ въ свое время успѣшно боролся. Но сами еретики кричатъ ему на ухо о сотняхъ и сотняхъ еретическихъ воззрѣній первыхъ временъ христіанства, изъ которыхъ одно ужаснѣе другого. Они лаютъ на него, точно гіены, и обрызгиваютъ его бѣшеной слюной. Истерическія женщины съ воплями набрасываются на пепелъ усопшихъ святыхъ. Антоній видитъ еретиковъ, оскопляющихъ себя, сами себя сожигающихъ; Аполлоній Тирскій совершаетъ такія же чудеса, какъ Христосъ. Вслѣдъ за еретиками выступаютъ въ длинной процессіи боги различныхъ религій, начиная съ каменныхъ и деревянныхъ идоловъ древнѣйшихъ временъ, до кровожадныхъ боговъ Востока и красивыхъ богинь Греціи; всѣ они проходятъ и съ воплями низвергаются въ великое ничто. Онъ видитъ боговъ, падающихъ въ обморокъ, другихъ, уносимыхъ вихремъ, третьихъ раздавливаемыхъ, растерзываемыхъ, повергаемыхъ въ черную бездну, тонущихъ, превращающихся въ паръ, самихъ себя убивающихъ. Надъ всѣми ими возвышается Будда. Позднѣе всѣхъ низвергаются въ бездну Кренитъ, римскій богъ пищеваренія, и Іегова, еврейскій богъ полчищъ. Наконецъ наступаетъ зловѣщая тишина, водворяется глубокій мракъ.
   "Всѣ они исчезли",-- говоритъ Антоній.
   "Нѣтъ, я остался",-- отзывается одинъ голосъ.-- И онъ видитъ стоящимъ передъ собою Иларіона, еще болѣе громаднаго, пре краснаго, какъ архангелъ, лучезарнаго, какъ солнце, такого высокаго, что Антонію приходится закинуть назадъ голову, для того чтобы разсмотрѣть его.
   "Кто ты такой?" -- спрашиваетъ его Антоній.
   Иларіонъ отвѣчаетъ: "Царство мое столь же громадно, какъ міръ, и меей дѣятельности нѣтъ предѣловъ. Я постоянно шествую впередъ, освобождая міры и умы, безъ страха, безъ состраданія, безъ любви, безъ вѣры. Имя мое -- паука". "Нѣтъ, ты скорѣе, дьяволъ",-- испуганно восклицаетъ Антоній.
   "Желаешь ты видѣть его?-- И показывается лошадиное копыто, дьяволъ поднимаетъ святого на рога и уноситъ его въ пространство, въ заоблачную область новѣйшей науки, гдѣ міры столь же многочисленны, какъ песчинки. И небосклонъ расширяется вмѣстѣ съ мыслями Антонія. "Выше! выше!" -- восклицаетъ онъ.-- Передъ его взорами раскрывается безконечность. Онъ боязливо начинаетъ разспрашивать дьявола о Богѣ; но тотъ отвѣчаетъ ему новыми вопросами и сомнѣніями. "То, что ты называешь формой",-- говоритъ онъ,-- быть можетъ, не что иное, какъ обманъ твоихъ чувствъ, то, что ты называешь сущностью -- лишь плодъ твоего воображенія. Почемъ знать, не есть-ли міръ -- вѣчный потокъ вещей и событій, кажущееся -- единственно-истиннымъ, иллюзія -- единственной дѣйствительностью!" -- "Поклоняйся мнѣ!" -- вдругъ восклицаетъ дьяволъ,-- "и прокляни то, чему ты до сихъ поръ поклонялся".-- Затѣмъ онъ исчезаетъ и Антоній просыпается, лежа на спинѣ на краю своей скалы. Его бьетъ лихорадка, онъ боленъ, въ его хижинѣ нѣтъ болѣе ни хлѣба, ни воды, и галлюцинаціи снова начинаются. Передъ нимъ кишатъ сказочные звѣри, самыя фантастическія чудовища. Онъ видитъ себя на берегу моря, среди обитателей и растительности какъ моря, такъ и земли; но онъ уже не въ состоянія отличать растеній отъ животныхъ: ползучія растенія извиваются точно змѣи; онъ смѣшиваетъ міръ растеній и камней съ міромъ людей; тыквы похожи на женскія груди, на вавилонскомъ деревѣ Дедаимѣ вмѣсто плодовъ висятъ человѣческія головы; кремни похожи на мозгъ человѣческій, алмазы блестятъ точно глаза. Онъ ощущаетъ въ себѣ пантеистическое желаніе слиться со всей природой, и вотъ его послѣднее восклицаніе: "Мнѣ хочется летать, плавать, лаять, мычать, ревѣть. Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ у меня были крылья, чешуя, клювъ, чтобы тѣло мое извивалось и расчленялось, чтобы я развивался, какъ растеніе, звучалъ, какъ звукъ, блестѣлъ, какъ свѣтъ, чтобы я могъ скрыться въ каждой формѣ и проникнуть въ каждый атомъ".
   Ночь прошла. Все это было лишь кошмаромъ. Солнце восходитъ и лучи его озаряютъ ликъ Спасителя. Антоній осѣняетъ себя крестомъ и продолжаетъ молитву, прерванную видѣніями.
   Въ этомъ произведеніи Флоберъ сказывается весь, съ его меланхоліей, съ его мрачной фантазіей, съ его нѣсколько кричащей ученостью, съ проявляющейся въ немъ потребностью ставить на одинъ уровень старыя и новыя иллюзіи, старыя и новыя вѣру и суевѣрія. Его сопоставленіе бога Крепита съ Іеговой можно назвать почти грубымъ. То, что онъ выбралъ именно легенду о св. Антоніи для того, чтобъ облегчить свое сердце и чтобы высказать людямъ горькія истины, объясняется тѣмъ, что въ этой легендѣ онъ имѣлъ дѣло съ столь любезными ему древнимъ и восточнымъ мірами. Онъ могъ пользоваться здѣсь, въ видѣ фона, большими городами и пустынями Египта, расточать яркіе цвѣта и колоссальныя формы. Онъ изображаетъ здѣсь безсиліе и глупость уже не общества, а цѣлаго міра; здѣсь онъ указываетъ человѣчеству,-- и притомъ совершенно объективно,-- на то, какъ оно въ каждый часъ своей жизни шлепало по щиколотку въ грязи и въ крови, и ссылается на науку,-- которую боятся не хуже дьявола,-- какъ на единственное спасеніе.
   Идея этого сочиненія была столь же нова, какъ и грандіозна; но, къ сожалѣнію, исполненіе далеко не соотвѣтствовало плану. Громадный накопленный матеріалъ, такъ сказать, давитъ книгу. Это отнюдь не поэтическое произведеніе; это на-половину теогонія, на-половину патристика, и все это облечено въ форму полу-психологическую, полу-психіатрическую. Мы встрѣчаемъ здѣсь такую массу частностей, что чтеніе этой книги утомляетъ насъ не менѣе восхожденія на крутую гору: нѣкоторыя мѣста ея понятны лишь ученому и совершенно недоступны обыкновенной публикѣ. Крупный писатель, такъ сказать, растворился мало-по-малу въ отвлеченной учености и въ отвлеченномъ слогѣ. "Грустно было видѣть", -- очень мѣтко говоритъ Золя.-- "какъ этотъ могучій талантъ окаменѣлъ точно фигуры древней миѳологіи. Флоберъ мало-по малу превращался въ мраморную статую, сначала отъ ногъ до пояса, затѣмъ отъ пояса до головы".
   

VII.

   Я до сихъ поръ не говорилъ объ одномъ изъ послѣднихъ видѣній св. Антонія, которое представляется мнѣ наиболѣе интереснымъ и, повидимому, было видѣніемъ самого автора. Послѣ того, какъ исчезли всѣ боги и окончилось путешествіе по небесному пространству, Антоній видитъ на противоположномъ берегу Нила сфинкса, вытягивающаго впередъ лапы и ложащагося на брюхо. Вокругъ него носится химера, прыгающая, летающая, выпускающая пламя изъ ноздрей, махающая крыльями и виляющая своимъ драконовымъ хвостомъ. Что такое сфинксъ, какъ не темная загадка, пригвожденная къ землѣ, вѣчный вопросъ, старающаяся дойти до сути наука? Что такое химера, какъ не крылатое воображеніе, носящееся по пространству и задѣвающее звѣзды концами своихъ крыльевъ?
   Сфинскъ говоритъ: "Остановись, химера! Не бѣги такъ скоро не летай такъ высоко, не лай такъ громко. Перестань дуть мнѣ въ лицо твоимъ пламенемъ: тебѣ все равно не растопить моего гранита".-- А химера отвѣчаетъ: "Я никогда не остановлюсь, и тебѣ, страшный сфинксъ, не удастся схватить меня".-- И химера несется по ходамъ лабиринта, перелетаетъ черезъ море, ухватывается зубами за облака. А тѣмъ временемъ сфинксъ продолжаетъ лежать неподвижно, чертитъ своими когтями въ пескѣ, думаетъ, считаетъ и уставилъ свои неподвижные взоры въ горизонтъ, между тѣмъ какъ море бушуетъ, нива волнуется, караваны проходятъ мимо и города разрушаются. Затѣмъ онъ восклицаетъ: "О, фантазія, унеси меня на своихъ крыльяхъ отъ моей смертельной скуки"!" А химера отвѣчаетъ: "Незнакомка, я влюбилась въ твои глаза. Я ношусь вокругъ тебя полна желаній, точно самка гіены. О, обними меня, оплодотвори меня!" -- Сфинксъ поднимается, но химера улетаетъ, изъ опасенія быть раздавленной громадной каменной тяжестью. "Это невозможно!" -- вздыхаетъ сфинксъ и глубоко погружается въ песокъ.
   Я усматриваю въ этой сценѣ какъ бы "profession de foi" Флобера, подавленный вздохъ о разбитой жизни, и о неудачѣ этого главнаго его произведенія. Въ немъ тоже жаждали сближенія сфинксъ и химера, наука и поэзія; они постоянно стремились другъ къ другу, носились одна вокругъ другой съ горячими вожделѣніями; но ему все-таки никакъ не удавалось достигнуть надлежащаго оплодотворенія поэзіи наукой.
   И не то, чтобъ основная его мысль была невѣрна и несостоятельна: напротивъ. Связь поэзіи съ наукой несомнѣнна. Величайшіе поэты міра -- Эсхилъ, Дантъ, Шекспиръ, Гёте -- были знакомы со всѣмъ, что было извѣстно въ ихъ время, и положили свои знанія въ основу своей поэзіи. Сами по себѣ ученость и научное образованіе не имѣютъ никакой поэтической цѣнности; они ни когда не въ состояніи будутъ замѣнить поэтическаго чутья и художественнаго творчества. Но если существуетъ поэтическое дарованіе, то кругозоръ поэта расширяется знакомствомъ съ законами природы и изученіемъ исторіи. Но только понятно, что въ нашъ вѣкъ, при громадномъ развитіи науки во всѣхъ направленіяхъ, гораздо труднѣе, чѣмъ когда-либо, овладѣть научнымъ матеріаломъ, не будучи подавленнымъ его тяжестью, а у Флобера не доставало той гармоніи ума, которая въ состояніи облегчить трудныя и примирить глубокія противоположности міра идей.
   "Искушеніе св. Антонія" сдѣлалось въ Парижѣ предметомъ бульварныхъ насмѣшекъ. Лишь у немногихъ хватило терпѣнія вчитаться въ эту книгу; обыкновенная же публика не замедлила постановить свой приговоръ: отъ этой книги вѣетъ смертельной скукой. Да и могъ-ли авторъ разсчитывать заинтересовать парижанъ подобнымъ произведеніемъ? То-ли дѣло "Госпожа Бовари?" И почему бы ему не повторить самого себя (какъ то дѣлаютъ всѣ бездарные писатели), почему бы ему не написать хотя бы еще десять "Госпожъ Бовари?"
   Онъ удалился, глубоко оскорбленный, въ свое помѣстье Круассе, заперся тамъ въ теченіе многихъ мѣсяцевъ, я мало-по-малу снова принялся за работу. Онъ начиналъ уже стариться. Смерть похитила болѣе старыхъ друзей его -- Жоржъ Банда, Теофиля Готье, друзей его юности и единомышленниковъ -- Луи Булье, Фейдо, Жюля Гонкура и др. Онъ сталъ нелюдимомъ, началъ хирѣть; подъ конецъ ему не только самому становилось трудно ходить, но ему даже было непріятно видѣть, какъ ходятъ другіе.
   Къ тому же ему пришлось еще испытать и нужду, такъ какъ онъ лишился всего своего состоянія, которое онъ, по добротѣ своей, предоставилъ своей племянницѣ, мужъ которой проигралъ его на биржѣ; такимъ образомъ Флоберу подъ старость приходилось бороться съ матеріальными затрудненіями. Въ послѣдніе годы своей жизни онъ рѣдко пріѣзжалъ въ Парижъ; онъ даже пересталъ гулять по своему саду, расхаживалъ только между своей спальней и кабинетомъ, гдѣ онъ и обѣдалъ, лѣнясь спускаться въ столовую.
   Онъ умеръ въ 1880 году и его похоронили въ Руанѣ. Лишь немногіе изъ его парижскихъ друзей пріѣхали проводить его до могилы. Изъ руанскихъ же жителей почти никто не шелъ за его гробомъ, такъ какъ онъ былъ совершенно незнакомъ большинству своихъ согражданъ; меньшинство же знало его за безнравственнаго, не религіознаго человѣка и потому ненавидѣло его.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru