Брандес Георг
Эрнест Ренан

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   Когда мнѣ довелось провести въ Парижѣ пять мѣсяцевъ (съ апрѣля по сентябрь 1870 г.), я не имѣлъ намѣренія познакомиться съ Ренаномъ: я всегда совѣстился отнимать у знаменитыхъ людей время, подъ предлогомъ засвидѣтельствованія имъ своего почтенія. Но послѣ того, какъ Тэнъ, ближайшій другъ Ренана, неоднократно приглашалъ меня навѣстить "своего друга-филолога", я собрался съ духомъ и, снабженный рекомендательнымъ письмомъ Тэна, явился однажды въ улицу Ваннъ, въ одномъ изъ домовъ которой Ренанъ жилъ въ третьемъ этажѣ. Квартира его была необыкновенна проста. Съ тѣхъ поръ, какъ его лишили каѳедры еврейской литературы въ "Collège de France", онъ не имѣлъ никакого опредѣленнаго дохода, и только первое, самое популярное сочиненіе его доставило ему порядочныя средства.
   Судя по сочиненіямъ и по портрету Ренана, я представлялъ его себѣ похожимъ на Жюля Симона, кроткимъ, добрымъ, держащимъ голову нѣсколько на бокъ; на дѣлѣ же я встрѣтилъ чело вѣка крайне смѣлаго и рѣшительнаго, какъ въ своихъ мнѣніяхъ, такъ и въ манерѣ говорить. Въ немъ, правда, замѣчалась скромность, свойственная истиннымъ ученымъ, но въ то-же время сказывались также увѣренность и аппломбъ свѣтскаго человѣка. Ренану было въ то время 47 лѣтъ отъ роду. Я увидѣлъ за письменнымъ столомъ человѣка небольшого роста, широкоплечаго, нѣсколько сутуловатаго, съ большой, какъ бы свѣшивавшейся отъ собственной тяжести, головой. Черты лица его были грубоваты, кожа не отличалась нѣжностью, глаза проницательны и вокругъ рта -- умная складка, даже когда онъ молчалъ. Некрасивое, но пріятное лицо, выражавшее выдающійся умъ и громадное трудолюбіе, было обрамлено длинными темно-русыми, начинавшими уже серебриться на вискахъ, волосами. Вся его фигура напомнила мнѣ его же выраженіе: "наука чужда аристократизма".

I.

   Въ ранней молодости сочиненія Ренана мнѣ не понравились; это вообще писатель не для юношества. Самое популярное, но вмѣстѣ съ тѣмъ самое слабое сочиненіе его, которое я прочелъ въ то время, отличается сентиментальностью, нѣкоторою елейностью,-- по всей вѣроятности, результатъ семинарскаго воспитанія его,-- словомъ все то, что должно было показаться юношѣ или слащавымъ, или дѣланнымъ, помѣшало мнѣ въ началѣ отдать должную справедливость его крупнымъ и литературнымъ, и ученымъ дарованіямъ. Это первое впечатлѣніе впослѣдствіи изгладилось; прекрасное собраніе его "Этюдовъ по исторіи религій" раскрыло передо мною его почти женскую деликатность, которая только очень юнымъ, заносчивымъ умамъ можетъ казаться чѣмъ-то недостойнымъ мужчины, и я сталъ находить совершенно понятнымъ то, что онъ, котораго не безъ основанія называли "самымъ робкимъ изъ смѣльчаковъ", меланхолически отзывался о своемъ исключительномъ положеніи въ слѣдующихъ выраженіяхъ: "Самымъ большимъ мученіемъ, которымъ человѣкъ, путемъ борьбы дошедшій до жизни рефлексіи, платится за свое исключительное положеніе, является то, что онъ видитъ себя исключеннымъ изъ большого религіознаго семейства, къ которому принадлежатъ лучшіе люди на землѣ, что тѣ, съ которыми онъ желалъ бы жить въ тѣсномъ духовномъ общеніи, смотрятъ на него, какъ на пропащаго человѣка. Нужно быть очень увѣреннымъ въ самомъ себѣ, чтобы не поколебаться, когда жена и дѣти обращаются къ человѣку съ мольбой: "О, вѣрь подобно намъ!"
   Я ошибся, однако, въ своемъ предположеніи найти въ обыденной бесѣдѣ Ренана отзвукъ этого элегическаго тоня. Основною чертою бесѣды его была полнѣйшая умственная свобода, широкій размахъ геніальнаго свѣтскаго человѣка. Въ основѣ его разсужденій лежало такое безграничное презрѣніе къ толпѣ, котораго мнѣ до сихъ поръ не доводилось ни у кого встрѣчать, но въ которомъ, однакоже, нельзя было найти и слѣда человѣко-ненавистничества или горечи. Уже при первомъ нашемъ свиданіи онъ навелъ разговоръ на человѣческую глупость; онъ, между прочимъ, сказалъ, очевидно, для того, чтобы вдохнуть молодому собесѣднику мужество для борьбы съ ожидавшими его впереди житейскими бурями: "Большинство людей вовсе не люди, а обезьяны"; но сказалъ это безъ всякой злобы. При этомъ мнѣ вспомнились слова Жерюза: "Зрѣлый возрастъ презираетъ съ терпимостью". Это спокойное презрѣніе замѣчается и въ его предисловіяхъ; нѣсколько лѣтъ спустя, оно нашло себѣ поэтическое выраженіе въ его продолженіи Шекспировской "Бури"; лучше же всего онъ самъ опредѣлилъ его въ своемъ предисловіи къ сочиненіямъ Ламеннэ. Онъ пишетъ: "Мы встрѣчаемъ у Ламеннэ слишкомъ много гнѣва и недостаточно презрѣнія, а этотъ недостатокъ ведетъ къ очень серьезнымъ литературнымъ послѣдствіямъ. Гнѣвъ вызываетъ трескучія фразы, грубость, часто оскорбленія, презрѣніе же почти всегда выражается приличнымъ и достойнымъ слогомъ. Гнѣвъ ощущаетъ потребность быть раздѣленнымъ; презрѣніе -- это такое тонкое, охватывающее всего человѣка, наслажденіе, которое не нуждается въ постороннемъ участіи; оно находитъ удовлетвореніе въ самомъ себѣ".
   Въ манерѣ Ренана говорить есть что-то живое, порывистое, бьющее ключомъ, безъ чего никто не въ состояніи стяжать у французовъ эпитета "очаровательный", который въ Парижѣ неизмѣнно прилагается къ Ренану. Въ его устной рѣчи не было и слѣда той торжественности, которой не чуждъ его слогъ. Въ немъ не было ничего семинарскаго, равно какъ не было и напускного паѳоса мученика за свободу мысли. Онъ нерѣдко предпосылалъ какому-нибудь своему возраженію любимое восклицаніе свое: "Diable", и настолько быль далекъ отъ впаденія въ озлобленный или элегическій тонъ, что его уравновѣшенность напоминала собою скорѣе олимпійское величіе. Всякій, которому извѣстны были ребячески-злостныя нападки, которымъ онъ постоянно подвергался со стороны клерикаловъ, кто, подобно мнѣ, былъ свидѣтелемъ того, какъ въ извѣстныхъ журнальныхъ кружкахъ мвѣнія раздѣлялись только относительно того, заслужилъ-ли Ренанъ своимъ еретичествомъ повѣшенія или разстрѣлянія, -- естественно долженъ былъ спросить, много-ли пришлось Ренану потерпѣть за свои убѣжденія. "Нисколько", отвѣтилъ онъ.-- "Я не имѣю никакихъ сношеній съ клерикалами; я знаю только одного изъ нихъ, который состоитъ вмѣстѣ со мною членомъ "Академіи Надписей" и съ которымъ мы -- величайшіе друзья. Тѣхъ Филиппинъ, которыя произносятъ противъ меня, я не слышу; брошюръ, которыя противъ меня пишутъ, я не читаю. Значитъ, какой-же вредъ могли-бы они принести мнѣ?" По мнѣнію Ренана, искренне-убѣжденные католики составляютъ не болѣе одной пятой всего населенія Франціи, но за то они гораздо фанатичнѣе, чѣмъ ортодоксальные католики гдѣ бы то ни было: въ Испаніи и въ Италіи напр. на католицизмъ слѣдуетъ смотрѣть, какъ на дѣло привычки, между тѣмъ какъ во Франціи онъ пріобрѣтаетъ характеръ боевой, будучи постоянно раздражаемъ интеллигентной оппозиціей.
   Ренанъ (въ іюнѣ 1870 года) относился очень насмѣшливо къ тогдашнимъ событіямъ въ Римѣ, гдѣ обсуждался вопросъ о папской непогрѣшимости. "Пію IX",-- говорилъ онъ,-- слѣдовало-бы воздвигнуть монументъ: это по-истинѣ замѣчательный человѣкъ. Послѣ Лютера никто не оказалъ такихъ громадныхъ услугъ дѣлу религіозной свободы, какъ онъ. Онъ подвинулъ этотъ вопросъ впередъ лѣтъ на триста. Не будь его, католицизмъ, герметически-замкнутый густымъ слоемъ паутины и пыли, въ состояніи былъ-бы продержаться въ неизмѣнномъ видѣ еще лѣтъ триста. Теперь распахнули двери и всякій можетъ видѣть, что помѣщеніе пусто и что тамъ ничего и никого нѣтъ". Онъ въ началѣ опасался, что во время обсужденія вопроса о непогрѣшимости папы, въ послѣднюю минуту, еще будетъ найденъ какой-нибудь компромиссъ, благодаря которому все останется по старому; но эта возможность устранена была какъ разъ около того времени, и нетрудно было предвидѣть, что ультра-католики не отступятъ ни отъ чего, не побоятся даже того, что предвидѣлъ Ренанъ, а именно раскола въ лонѣ католицизма, въ родѣ того, который вызванъ былъ протестантизмомъ. Однако событія доказали, что ультра-католики разсчитали свои шансы вѣрнѣе, чѣмъ то предполагали ихъ противники: возникшій было расколъ не оказался ни глубокимъ, ни широкимъ, и о такомъ раздвоеніи, которое хотя бы приблизительно могло быть сравнено съ протестантизмомъ, не было и помину. Что касается Ренана, то онъ, имѣя главнымъ образомъ въ виду Францію, полагалъ, что французская буржуазія, которая послѣ февральской революціи почти вся ринулась въ объятія католицизма и которая въ послѣднее время съ безпокойствомъ взирала на обскурантизмъ папской власти, послѣ этого окончательно прозритъ.
   Викторъ Шербюлье, въ своемъ интересномъ романѣ "Владиславъ Бѣльскій", слегка посмѣялся налъ нѣкоторыми изъ любимыхъ теорій Ренана, вложивъ въ уста добродушнаго, но совершенно неспособнаго дѣйствовать ментора своего героя ученіе Ренана о томъ, что истина -- нѣчто весьма деликатное, изъ чего вытекаетъ необходимость приближаться къ ней лишь съ крайнею осторожностью и осмотрительностью. Жоржъ Ришардэ полагаетъ, подобно Ренану, что весь вопросъ только въ оттѣнкахъ, что истина -- не бѣлая и не черная, а лишь оттѣнокъ того или другого цвѣта; но эта его теорія оттѣнковъ терпитъ постоянное фіаско, Жоржъ Ришардэ желаетъ осуществить въ жизни ту идею, которую Ренанъ въ одномъ изъ своихъ сочиненій выразилъ въ слѣдующихъ словахъ: "Такъ же нелѣпо было бы замахиваться дубиною на летающее насѣкомое, какъ стремиться охватить съ помощью знанія область чувства. Логика не въ состояніи схватить оттѣнковъ, а между тѣмъ моральныя истины всецѣло зиждутся на оттѣнкахъ. Поэтому никакого проку не будетъ отъ того, если кто вздумаетъ ринуться на истину съ неуклюжей свирѣпостью дикаго вепря; легкая и зла стичная истина уклонится отъ удара и всѣ усилія пропадутъ втунѣ". Тому, кто хорошо знакомъ съ манерой Ренана писать, отлично извѣстно, насколько все, имъ написанное, проникнуто вышеприведеннымъ взглядомъ. Но совсѣмъ иное дѣло, когда онъ говоритъ. Между тѣмъ какъ Тэнъ, часто очень рѣзкій въ своихъ писаніяхъ, въ разговорѣ бываетъ очень умѣренъ и мягокъ, старается руководствоваться лишь соображеніями строжайшаго безпристрастія и справедливости. Ренанъ въ разговорахъ своихъ не боится крайностей и нимало не заботится о соблюденіи оттѣнковъ. Только по одному пункту они оба были одинаково рѣшительны въ своихъ выраженіяхъ,-- а именно когда вопросъ касался той спиритуалистической философіи Франціи, которая искала себѣ опоры въ союзѣ съ католицизмомъ, которая въ на чалѣ расположила къ себѣ отцовъ тѣмъ, что выставила на своемъ знамени догматы и добродѣтель и которая обѣщала, вмѣсто открытія новыхъ истинъ, обогатить страну, съ помощью своихъ научныхъ изслѣдованій, добрыми нравами. Эта философская школа въ тѣ времена занимала еще всѣ каѳедры во Франціи. Въ Сорбоннѣ представителями ея являлись Жанэ и Каро; первый изъ нихъ, какъ человѣкъ деликатный и не лишенный вкуса, стремился къ тому, чтобы понять своихъ противниковъ и отнестись къ нимъ справедливо, между тѣмъ какъ Каро, человѣкъ вполнѣ дюжинный, старался стяжать благоволеніе своихъ слушателей сильной жестикуляціей, громкими фразами и разглагольствованіями о свободѣ воли. Для Ренана, который въ одномъ изъ своихъ этюдовъ очень мягко отнесся къ Кузену, какъ къ оратору и писателю, въ устной бесѣдѣ вся эклектическая философія была не что иное, какъ "оффиціальная похлебка", "созданіе посредственностей. разсчитанное на посредственности же". И онъ былъ настолько упоренъ по этому вопросу, что, будучи вообще сторонникомъ оттѣнковъ, никогда не соглашался признать хотя бы долю искренности и истины за спиритуализмомъ. Къ Тэну, напротивъ, онъ относился съ почти страстнымъ увлеченіемъ. "Тэнъ, -- человѣкъ истины, олицетвореніе любви къ истинѣ" -- говаривалъ онъ. Несмотря на бросающееся въ глаза различіе ихъ темпераментовъ и дарованій,-- слогъ Тэна бьетъ вверхъ съ силой фонтана, слогъ Ренана, подобно стиху Ламартина, напоминаетъ журчаніе источника,-- Ренанъ открыто признавалъ солидарность съ своимъ другомъ по всѣмъ главнымъ вопросамъ. Когда я однажды коснулся предмета, въ то время составлявшаго предметъ оживленныхъ толковъ въ Парижѣ, а именно вопроса о томъ, насколько право общественное мнѣніе, жалуясь постоянно на умственный упадокъ Франціи, Ренанъ снова возвратился къ Тэну. "Что значитъ упадокъ?-- возразилъ онъ.-- "Все это понятія относительныя. Развѣ напр. Тэнъ не значитъ больше, чѣмъ Вильменъ и Кузенъ вмѣстѣ взятые? Нѣтъ, во Франціи еще много ума",-- повторилъ онъ неоднократно.
   Подобно почти всѣмъ образованнымъ французамъ, Ренанъ относился къ Жоржъ-Зандъ съ почтеніемъ, близкимъ къ благоговѣнію. Эта замѣчательная женщина съумѣла распространить свое вліяніе на болѣе молодыя поколѣнія Франціи, не измѣняя въ тоже время идеаламъ своей юности. Такого идеалиста, какъ Ренанъ, она привлекала къ себѣ своимъ идеализмомъ, такого натуралиста, какъ Тэнъ,-- таинственной природной силой своего существа; Дюма-младшій, относительно котораго можно было-бы думать, что герои и героини Жоржъ-Запда, на которыхъ его драмы порою заключаютъ въ себѣ строгую критику, ему особенно антипатичны, былъ, можетъ статься, тѣмъ изъ писателей послѣ-романтической эпохи, который лично стоялъ ближе всего къ ней. Восторженное отношеніе Дюма къ Жоржъ-Зандъ являлось, быть можетъ, слѣдствіемъ его литературной чувствительности вообще; но энтузіазмъ къ ней Ренана былъ, во всякомъ случаѣ, болѣе глубокаго свойства. Насколько сильно онъ былъ долженъ ненавидѣть Беранже, въ которомъ онъ видитъ олицетвореніе всего легкомысленнаго и прозаичнаго во французскомъ народномъ характерѣ и стихотвореніе котораго "Dieu des bonnes gens" являлось сучкомъ въ глазу для пантеиста-мыслителя и мечтателя, -- настолько же сильную симпатію онъ долженъ былъ, понятно, чувствовать къ автору "Делій", "Спиридіона" и столькихъ другихъ мечтательныхъ произведеній.
   При всей ширинѣ своего кругозора, Ренанъ, въ своихъ литературныхъ симпатіяхъ, все же не чуждъ извѣстной національной односторонности. Разговорившись объ англійской литературѣ, онъ не нашелъ добраго слова для Диккенса, и относился къ нему даже безъ самой обыденной справедливости. "Слогъ Диккенса полонъ претензій",-- говорилъ онъ, -- "и производитъ на меня такое же впечатлѣніе, какъ слогъ какой-нибудь провинціальной газеты". При видѣ того, какъ онъ изъ-за нѣкоторыхъ недостатковъ Диккенса совершенно игнорируетъ его достоинства, менѣе станешь удивляться его несправедливой статьѣ о Фейербахѣ: доведенная до болѣзненности наклонность къ классическому, сдержанному способу выраженія заставляетъ Ренана относиться несочувственно къ юмористическимъ особенностямъ стиля Диккенса и къ странному слогу Фейербаха; геніальная оригинальность англичанина кажется ему чѣмъ-то провинціальнымъ, а рѣзкость нѣмецкаго мыслителя представляется ему отрыжкой какого-то педантическаго, студенческаго атеизма. Въ этомъ отношеніи, онъ съ ногъ до головы романецъ и парижанинъ.
   

II.

   Въ началѣ лѣта 1870 года, Ренанъ собирался совершить, въ свитѣ принца Наполеона, путешествіе на островъ Шпицбергенъ. Не задолго до предполагаемаго отправленія въ путь, онъ коснулся какъ-то въ разговорѣ тогдашняго политическаго положенія. "Наполеона III",-- говорилъ онъ,-- "какъ нельзя лучше характеризуютъ его сочиненія. Это журналистъ на тронѣ, публицистъ, постоянно желающій узнать общественное мнѣніе. Такъ какъ власть его основана главнымъ образомъ на послѣднемъ, то для него требуется больше искусства, чѣмъ для Бисмарка, который ни на что не обращаетъ вниманія. До сихъ поръ онъ ослабѣлъ только физически, а не умственно; но онъ сдѣлался крайне остороженъ и въ немъ замѣчается недовѣріе къ себѣ, котораго въ немъ прежде но было". Словомъ, Ренанъ судилъ о Наполеонѣ приблизительно такъ же, какъ и Сентъ-Бёвъ въ извѣстной его статьѣ о "жизни Цезаря". Къ Олливье, съ которымъ онъ давно уже былъ лично знакомъ, онъ относился очень строго. "Олливье и Наполеонъ какъ нельзя болѣе подходятъ другъ къ другу", -- говорилъ Ренанъ;-- "у нихъ обоихъ замѣчается тоже мистическое честолюбіе, они, такъ-сказать, породнились черезъ химеру". Оказывается, что еще въ 1851-мъ году Олливье говаривалъ Ренану: "какъ только я стану у кормила правленія, какъ только я сдѣлаюсь первымъ министромъ..." ".
   Когда я при тогдашнихъ моихъ бесѣдахъ съ Ренаномъ касался существенно-важнаго, по моему убѣжденію, вопроса о необходимости обязательнаго обученія, которое мнѣ всюду приходилось отстаивать и къ которому почти всюду относились, какъ къ нелѣпости или какъ къ устарѣвшимъ бреднямъ, Ренанъ вдавался въ такіе, на мой взглядъ, парадоксы, что мнѣ не хотѣлось вѣрить тому, чтобъ онъ говорилъ серьезно. Доводы его интересны въ особенности потому, что они повторяются -- хотя-бы и въ нѣсколько измѣненной формѣ -- многими выдающимися людьми во Франціи. Вопервыхъ, Ренанъ утверждалъ, будто принужденіе въ дѣлѣ образованія -- тираннія.-- "Вотъ, напр., у меня -- болѣзненный ребенокъ",-- говорилъ онъ.-- "Развѣ не было бы деспотизмомъ -- отни мать его у меня, для того чтобъ учить его?" -- Я возразилъ на это, что всякій законъ допускаетъ исключенія.-- "А въ такомъ случаѣ",-- отвѣтилъ онъ,-- "никто не станетъ посылать своихъ дѣтей въ школу. Вы не знаете нашего французскаго крестьянина. Предоставьте ему обработывать его участокъ земли и платить подати, или дайте ему ружье въ руки и ранецъ за спину -- и вы получите лучшаго солдата въ мірѣ. Что годится для одного племени, то совершенно непригодно для другого. Франція -- это совсѣмъ не то, что Шотландія или Скандинавія; пуританскіе или германскіе обычаи окажутся здѣсь совершенно безпочвенными. Франція, напр., страна отнюдь не религіозная, и всякая попытка сдѣлать ее таковою ни къ чему не поведетъ. Это страна способная производить только великое и изящное (du grand et du fin). Въ этихъ двухъ словахъ находитъ себѣ выраженіе идеальная потребность населенія; помимо того оно желаетъ только веселиться, при помощи увеселеній ощущать то, что оно живетъ. И кромѣ того я твердо убѣжденъ въ томъ, что "элемевтарное" образованіе положительное зло. Что такое человѣкъ, умѣющій читать и писать, т. е. умѣющій только читать и писать? Животное, глупое, мнящее о себѣ животное. Учите человѣка, если вы найдете то возможнымъ, лѣтъ 15, 20 -- прекрасно; въ противномъ случаѣ, лучше -- ничего! Всякое иное ученіе нисколько не сдѣлаетъ ихъ умнѣе, уничтоживъ въ нихъ симпатичную непосредственность, инстинктивный здравый смыслъ, и сдѣлаетъ ихъ несносными. Что можетъ быть хуже добившихся власти семинаристовъ? Единственная причина, почему намъ теперь приходится заниматься этимъ вопросомъ, кроется въ томъ, что эта орава уличныхъ мальчишекъ когда то навязала намъ всеобщую подачу голосовъ. Нѣтъ, не можетъ быть сомнѣнія въ томъ, что образованіе хорошо только въ томъ случаѣ, если оно достигаетъ извѣстной высоты, что на людей полуобразованныхъ слѣдуетъ смотрѣть лишь какъ на смѣшныхъ и безполезныхъ обезьянъ". Я заговорилъ о децентрализаціи, о необходимости поднять провинціальные города, какъ напр Ліонъ. "Вы такъ полагаете?" -- перебилъ онъ меня.-- "Ну, а я вамъ скажу, что всякая попытка сдѣлать провинціальные города умственными центрами повела-бы лишь къ усиленію въ нихъ вліянія епископовъ". "Нѣтъ",-- присовокупилъ онъ коми чески-убѣжденнымъ тономъ, -- "въ такихъ городахъ никогда ничего не будутъ дѣлать, кромѣ глупостей". Эти слова человѣка, который болѣе чѣмъ кто-либо другой боролся за реформу высшаго образованія во Франціи, могутъ, быть можетъ, служить нѣкоторымъ объясненіемъ тому, почему въ этой странѣ мы встрѣчали, рядомъ съ преувеличеннымъ рвеніемъ католическаго духовенства, почти полнѣйшее равнодушіе либераловъ каждый разъ, когда вопросъ заходилъ о томъ, чтобы вывести низшіе классы изъ того невѣжества, которое впослѣдствіи оказалось столь опаснымъ для внѣшней и для внутренней безопасности страны. Старикъ Филаретъ Шаль, котораго однако отнюдь нельзя считать шовинистомъ, однажды, въ маѣ 1870-го года, ужасно потѣшался надъ моей вѣрой въ дѣйствительность и въ силу обязательнаго обученія, и называлъ послѣднее тѣмъ универсальнымъ средствомъ, той Revalenta arabica, съ помощью которой я надѣюсь навсегда осчастливить родъ человѣческій. Онъ спросилъ меня, между прочимъ, неужели я полагаю, что крестьяне и безъ школьныхъ учителей не окажутся достаточно хорошими отцами семействъ и солдатами. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, война научила этихъ господъ тому, что умѣніе солдата читать и писать -- это такая сила, на которую до сихъ поръ не было обращаемо достаточнаго вниманія. Но странно было видѣть, какъ такія идеи, которыя невольно хотѣлось бы приписывать исключительно католическому духовенству, какъ напр., идея о безусловномъ вредѣ неполнаго знанія, мало-по-малу получили такое широкое распро страненіе въ проникнутой католицизмомъ странѣ, что ихъ раздѣляли, съ небольшими отступленіями въ формѣ, даже извѣстные противники католицизма.
   Другое, не менѣе интересное примѣненіе тезиса Ренана о томъ, что для Франціи не пригодно многое такое, что можетъ оказаться прекраснымъ въ Германіи или Скандинавіи, -- мнѣ пришлось однажды выслушать на дачѣ его, въ Севрѣ. Разговоръ коснулся столь распространенныхъ во Франціи браковъ ради приличія. Одна дама, нѣмка по рожденію, близкая Ренану и вполнѣ проникнутая его идеями, защищала французскій обычай, по которому переговоры происходятъ исключительно между искателемъ руки и родителями невѣсты, причемъ, послѣ очень немногихъ визитовъ и при совершенно недостаточномъ знакомствѣ заинтересованныхъ сторонъ, устраивается самая свадьба. "Этотъ способъ заключать браки",-- утверждала она,-- "не могъ бы существовать, еслибъ онъ не обусловливался серьезными причинами, Но я, родившись нѣмкой, хотя и получила воспитаніе во Франціи, вышла замужъ не такъ. Какъ только мнѣ предлагали взглянуть на искателя моей руки, я объявляла, что вовсе не желаю его видѣть; уже одного того обстоятельства, что онъ являлся въ такой роли, было достаточно для того, чтобы я смотрѣла на него съ предубѣжденіемъ. Съ моимъ мужемъ я познакомилась за много лѣтъ до нашего супружества. Но можно-ли возразить что-либо при видѣ того, чему мы бываемъ такъ часто свидѣтелями, -- и она назвала нѣсколько именъ,-- что люди познакомились другъ съ другомъ за недѣлю до свадьбы, и что затѣмъ этотъ бракъ оказался удачнымъ и счастливымъ для обѣихъ сторонъ!"
   Я увидѣлъ въ этихъ словахъ частью уловку для того, чтобы не вступать въ болѣе обстоятельное обсужденіе отношеній хорошихъ знакомыхъ, частью проявленіе французской способности выставлять всякую національную способность, какъ бы она ни была прискорбна, неизмѣнною племенною примѣтою; но одинъ изъ присутствовавшихъ, французскій писатель, сравнительно чуждый предразсудковъ, сказалъ, положивъ руку на головку своей двухлѣтней дочери: "Значитъ, вы полагаете, что мнѣ слѣдуетъ отдать мою дѣвочку первому встрѣчному мужчинѣ, который, помимо насъ, ея родителей, съумѣетъ проложить себѣ путь къ ея сердцу? Но не упускайте изъ виду, до чего доходитъ неопытность молодой дѣвушки, не забывайте того, что такое наше общество, сколько въ немъ негодяевъ, каковы могутъ быть прошлое и порочныя наклонности молодого человѣка, что въ состояніи разглядѣть только опытный глазъ отца, но о существованіи чего молодая дѣвушка не можетъ, да и не должна подозрѣвать. Міръ -- это не пріятель. Неужели-же я не буду защищать изо всѣхъ силъ мою дочь противъ этого непріятеля? Если, лѣтъ пятнадцать спустя, явятся искатели ея руки, то я, если доживу до тѣхъ поръ, поступлю слѣдующимъ образомъ: я, во-первыхъ, отдѣлю тѣхъ, которые не могутъ идти въ счетъ, или по общественному положенію своему, или вслѣдствіе моральной и физической слабости; просѣявъ такимъ образомъ искателей, я, подобно другимъ родителямъ, позволю затѣмъ ей выбрать изъ остальныхъ мужа себѣ по вкусу".-- Для уразумѣнія подобныхъ взглядовъ на этотъ предметъ нужно имѣть въ виду совершенно замкнутую систему воспитанія французскихъ дѣвушекъ въ монастыряхъ или пансіонахъ. Имѣя въ виду эту посылку, а равно и значительную живость темперамента и чувственность романскихъ націй, мы, пожалуй, должны будемъ признать сдѣланное изъ этой посылки заключеніе отчасти основательнымъ.
   

III.

   Во время объявленія франко прусской войны, я проживалъ въ Лондонѣ, и такъ какъ я имѣлъ случай сноситься тамъ съ нѣкоторыми безпристрастными и проницательными людьми, то сталъ предчувствовать раньше, чѣмъ всѣ знакомые мнѣ французы, всѣ тѣ бѣдствія, которыя война навлечетъ на Францію. При возвращеніи моемъ въ Парижъ, тамъ всѣ были преисполнены надеждъ и самонадѣянности, и высказывалось даже такое самообожаніе, которое должно было производить самое непріятное дѣйствіе на всякаго постороннаго человѣка. Люди серьозные и ученые не раздѣляли, впрочемъ, этой самонадѣянности. Дѣло не доходило еще до серьезнаго сраженія; но уже извѣстіе о самоубійствѣ Прево-Парадоля въ Сѣверной Америкѣ не могло не возбудить тягостныхъ предчувствій во всякомъ, кто зналъ этого человѣка и которому извѣстно было, насколько близко ему знакомы подготовленность и средства Франціи, ибо никто не сомнѣвался въ томъ, что онъ наложилъ на себя руки, хотя и въ болѣзненномъ припадкѣ, но въ то же время вполнѣ сознательно и преднамѣренно. То, что онъ не ограничился простой подачей прошенія объ отставкѣ, объяснялось, повидимому, тѣмъ, что онъ былъ слишкомъ гордъ для того, чтобы когда-либо сознаться въ ошибкѣ; онъ не дѣлалъ этого даже при обыкновенныхъ спорахъ. Теперь же онъ совершилъ троякую ошибку: онъ повѣрилъ въ искренность конституціонныхъ стремленій Наполеона III, домогался должности французскаго посланника въ Вашингтонѣ и, наконецъ, не отказался отъ этой должности тотчасъ же послѣ того, какъ глупая комедія майскаго всеобщаго голосованія ясно показала, что скрывается за мнимыми конституціонными вожделѣніями цезаризма. И вотъ послѣдовало объявленіе войны, которое казалось ему равносильнымъ гибели Франціи, и онъ предпочелъ смерть такому положенію, въ которомъ онъ не считалъ возможнымъ оставаться и изъ котораго онъ не въ состояніи былъ выпутаться безъ униженія, которое казалось ему невыносимѣе самой смерти. Этотъ пистолетный выстрѣлъ, раздавшійся изъ-за океана какъ бы въ видѣ предвѣстія сотенъ тысячъ ужасныхъ залповъ, произвелъ потрясающее впечатлѣніе на друзей и единомышленниковъ Прево-Парадоля. Тэнъ, только что совершившій поѣздку въ Германію, въ видахъ собиранія матеріаловъ для статей о Шиллерѣ,-- статья эта осталась не написанной по случаю войны,-- тоже былъ сильно озабоченъ мыслями о грядущихъ событіяхъ. "Я только что возвратился изъ Германіи",-- говорилъ онъ мнѣ, -- "гдѣ имѣлъ случай бесѣдовать со многими образованными, частью даже выдающимися людьми. Если я только подумаю о томъ, сколько труда стоитъ родить ребенка, вскормить, воспитать, обучить и поставить на ноги; если я далѣе подумаю о томъ, сколько борьбы и лишеній ему самому придется вынести для того, чтобъ устроить свою жизнь,-- и затѣмъ, представлю себѣ, что все это собираются свалить въ общую яму, въ видѣ безобразной груды окровавленнаго мяса,-- мною овладѣваетъ глубокая горесть. Будь въ Европѣ два такихъ буржуазныхъ правителя, какъ Луи-Филиппъ,-- и войны еще можно бы было избѣжать; но при двухъ такихъ воителяхъ, какъ Бисмаркъ и Людовикъ-Наполеонъ. она становится необходимой". Въ ту эпоху Тэнъ былъ первый французъ, изъ устъ котораго я услышалъ сознаніе возможности превосходства и торжества Германіи.
   Затѣмъ, стали получаться, одно за другимъ, извѣстія о серьезныхъ неудачахъ, прерванныя лишь на короткое время, вскорѣ послѣ сраженія при Вейссенбургѣ, извѣстіемъ о побѣдѣ, да и то оказавшимся ложнымъ. Мрачно и печально было настроеніе города въ тѣ дни, когда появлявшіеся на улицахъ бюллетени передавали извѣстія о проигранныхъ сраженіяхъ и разбитыхъ арміяхъ; особенно печаленъ былъ день 6-го августа, первая половина котораго прошла въ безумномъ ликованіи по поводу мнимой побѣды, а вторая -- въ мрачномъ уныніи, которое было бы, безъ сомнѣнія, еще сильнѣе, если бы парижское населеніе могло предчувствовать исходъ происходившаго въ эти самые часы сраженія при Вёртѣ. Когда въ этотъ день, поутру, распространился слухъ о большомъ выигранномъ сраженіи, весь Парижъ расцвѣтился флагами, маленькіе флажки виднѣлись на шляпахъ мужчинъ, на сбруѣ лошадей. Я сидѣлъ въ одной кофейной, напротивъ городской ратуши, посматривая на окружавшіе площадь дома, разукрашенные сотнями флаговъ; вдругъ изъ окна сосѣдняго дома высунулась рука, которая убрала одинъ изъ воткнутыхъ подъ окномъ флаговъ. Никогда не забуду я этой руки и этого жеста. Какъ ни ничтоженъ былъ этотъ случай, все же онъ обратилъ на себя мое вниманіе, ибо въ жестѣ этой руки сказывалось столько разочарованія, что у меня въ головѣ тотчасъ же промелькнула мысль: "извѣстіе о побѣдѣ, по всей вѣроятности, не оправдалось". Вскорѣ и изъ другихъ оконъ стали высовываться руки, убиравшія флаги, и по прошествіи какой-нибудь четверти часа, на всей площади не видно было больше ни одного флага: оказалось, что появилась правительственная прокламація, въ которой сказано было, что "сегодня съ театра войны не получено никакихъ извѣстій и что полиція разъискиваетъ распространителей ложныхъ слуховъ для того, чтобъ подвергнуть ихъ строжайшему наказанію". Какъ будто возбужденная фантазія и нетерпѣніе большого города не были главными виновниками ложныхъ слуховъ!
   Приблизительно недѣлю послѣ того, 12-го августа, я встрѣтился съ Ренаномъ. Онъ возвратился изъ своей поѣздки на сѣверъ ранѣе предположеннаго времени. Никогда еще не видалъ я его такимъ возбужденнымъ; онъ просто былъ въ отчаяніи; мало того, въ этомъ столь спокойномъ и уравновѣшенномъ человѣкѣ сказывалось положительное отчаяніе. Никогда еще,-- утверждалъ онъ,-- не бывало примѣра, чтобы несчастнымъ народомъ управляли такіе глупцы, какъ-то случилось съ Франціей. Можно было-бы подумать, будто Наполеонъ III подвергся припадку сумасшествія. Главная бѣда въ томъ, что онъ окруженъ самыми презрѣнными льстецами. Многіе высшіе офицеры прекрасно знали, что прусскія орудія не въ примѣръ лучше прославленныхъ французскихъ митральезъ, но они не рѣшались сказать это Наполеону, такъ какъ онъ самъ себя считалъ прекраснымъ артиллеристомъ, немного поправлялъ чертежи этихъ митральезъ, и поэтому, на оффиціальномъ языкѣ, считался изобрѣтателемъ ихъ. "Никогда еще не бывало такого безголоваго министерства",-- говорилъ Ренанъ;-- "императоръ самъ это понималъ, я знаю людей, которымъ онъ это говорилъ,-- и вдругъ онъ-же вздумалъ вести войну съ такимъ-то министерствомъ. Видано-ли когда-либо подобное безуміе! Вѣдь тутъ есть отъ чего въ отчаяніе прійти! Насъ эта война надолго выбьетъ изъ колеи. И какъ подумаешь, что все то, что мы, люди науки, стремились создавать въ теченіе 50 лѣтъ, рухнуло разомъ,-- и международныя симпатіи, и взаимное пониманіе, и плодотворная совмѣстная дѣятельность народовъ. Какой жестокій ударъ подобная война наноситъ стремленію къ истинѣ! Съ какимъ наслажденіемъ одинъ народъ, въ теченіе, по крайней мѣрѣ, пятидесяти лѣтъ, будетъ внимать отнынѣ всякой лжи, всякой клеветѣ относительно другого, и какъ все это отдалитъ оба народа другъ отъ друга! Какое замедленіе въ ходѣ европейскаго прогресса! Мы не въ состояніи будемъ снова выстроить даже и въ теченіе ста лѣтъ того, что эти господа разрушили въ теченіе одного дня!" -- Расколъ между обѣими великими націями тѣмъ сильнѣе долженъ былъ огорчать Ренана, что онъ въ теченіе долгаго времени считался во Франціи сторонникомъ германской науки, о которой онъ всегда отзывался съ величайшей симпатіей и признательностью. Онъ, напримѣръ, говаривалъ: "въ нѣмецкой головѣ больше мѣста для знаній, чѣмъ въ какой-либо другой". Лично онъ не питалъ особаго сочувствія къ нѣмцамъ, онъ отрицалъ развитіе у нихъ идеи права, но за то постоянно съ уваженіемъ отзывался о нѣмецкомъ умѣ, причемъ онъ признавалъ за южными германцами гораздо большую даровитость во всѣхъ отношеніяхъ, кромѣ административнаго, въ сравненіи съ сѣверными германцами; въ этомъ мнѣніи съ нимъ сходится большинство образованныхъ французовъ.
   Ренанъ разсказывалъ мнѣ, что первое серьезное извѣстіе объ угрожавшей войнѣ застало его и его спутниковъ въ норвежскомъ городѣ Бергенѣ, но никто изъ нихъ не вѣрилъ въ возможность ея. Онъ и принцъ Наполеонъ взглянули другъ на друга, причемъ принцъ, человѣкъ, какъ извѣстно, очень неглупый, сказалъ: "нѣтъ, они этого не сдѣлаютъ"; и затѣмъ сдѣлалъ необходимыя распоряженія для продолженія путешествія. Они отправились моремъ въ Тромзе, и, по прибытіи туда, застали двѣ телеграммы къ принцу,-- одну отъ секретаря послѣдняго, а другую -- отъ Эмиля Олливье. Въ послѣдней встрѣчались слова: "война неизбѣжна". Они стали совѣщаться о томъ, что дѣлать. Но все это дѣло показалось имъ дотого нелѣпымъ, послѣ того, какъ принцъ Леопольдъ Гогенцоллернскій взялъ назадъ свою кандидатуру на испанскій престолъ, предлогъ войны показался имъ до того невозможнымъ, въ виду того, что онъ долженъ будетъ возстановить противъ Франціи не только Германію, но и всю Европу, имъ дотого хотѣлось добраться до Шпицбергена и увидѣть "царство льда",-- что они, въ концѣ концовъ, рѣшили ѣхать на слѣдующее утро дальше. Они разошлись спать. Комната Ренана была возлѣ комнаты адъютанта принца. Рано утромъ онъ слышитъ, что камердинеръ будитъ адъютанта для передачи ему телеграммы. Они встали, отправились на пароходъ и вышли въ море; но, къ величайшему удивленію Ренана, они взяли курсъ не на сѣверъ, а на югъ. Принцъ сидѣлъ въ мрачномъ отчаяніи, уставивъ взоръ въ одну точку. Наконецъ, онъ воскликнулъ: "Вотъ послѣднее ихъ безразсудство"! И дѣйствительно, онъ оказался пророкомъ: это было послѣднимъ ихъ безразсудствомъ. "Я самъ вполнѣ раздѣлялъ это мнѣніе",-- прибавилъ Ренанъ.-- "Я зналъ, что мы были плохо подготовлены къ войнѣ; но кто могъ подозрѣвать, что дѣла пойдутъ такъ быстро къ развязкѣ. Нѣтъ, для насъ уже невозможна побѣда! При настоящемъ императорѣ мы не одержали еще ни одной такой побѣды, которая могла-бы считаться счастливымъ предзнаменованіемъ въ такомъ серьезномъ дѣлѣ, какъ война съ Пруссіей. Не могутъ же идти въ счетъ наши побѣды надъ какими-то арабами!" И неоднократно онъ восклицалъ: "Слыханное-ли дѣло! Бѣдный принцъ! Бѣдная Франція!" Онъ до того разгорячился, что сталъ бранить безъ разбора всѣхъ правителей Франціи, которые, по его мнѣнію,-- теперь уже безъ всякихъ оттѣнковъ,-- или глупцы, или негодяи. "Что такое этотъ генералъ Монтобапъ, графъ Паликао? Воръ, отъявленный воръ, передъ которымъ запираются всѣ порядочные дома! А о другомъ его товарищѣ всему свѣту извѣстно, что онъ -- преступникъ, убійца, который только бѣгствомъ за границу спасся отъ уголовной кары! И въ рукахъ такихъ-то людей находится наша судьба!"
   Я замѣтилъ слезы на глазахъ его и простился съ нимъ. Съ того дня я его больше не видалъ. Человѣкъ вообще очень спокойный и уравновѣшенный, Ренанъ въ это наше свиданіе оказался не тѣмъ, какимъ онъ представляется намъ, напр., когда онъ пишетъ: "Ученый -- простой свидѣтель міровыхъ событій. Міръ составляетъ для него лишь предметъ изученія, и даже въ томъ случаѣ, еслибъ онъ могъ преобразовать его, онъ, быть можетъ, найдетъ его настолько оригинальнымъ, что пожелаетъ оставить таковымъ, какъ онъ есть. "Врядъ-ли можно принимать буквально эти холодныя, презрительныя къ міру слова Ренана; во всякомъ случаѣ, въ 1870-мъ году онъ испыталъ нѣчто такое, что составляетъ рѣзкій контрастъ съ этими словами.
   Трудно опредѣлить съ точностью, какое деморализующее вліяніе оказывала на французскихъ ученыхъ при второй имперіи жизнь подъ вліяніемъ, подъ гнетомъ совершившагося факта. Французская наука при Наполеонѣ III вообще отличалась наклонностью къ квіетизму и къ фатализму, къ одобренію всего, разъ совершившагося. Слѣды этого вліянія замѣчались во всей общественной жизни, въ каждомъ разговорѣ. Отсутствіе всякаго энтузіазма казалось самымъ вѣрнымъ признакомъ образованности и умственной зрѣлости. Молодому иностранцу ежедневно приходилось дивиться сдер жанности и пассивности даже лучшихъ людей тогдашней Франціи, какъ только рѣчь касалась какой-либо практической цѣли. Я помню, что я какъ-то разъ вечеромъ, въ маѣ 1870 года, возвратился домой очень недовольный всѣмъ видѣннымъ и слышаннымъ мною и занесъ въ мою записную книжку: "Когда-то была иная Франція". И дѣйствительно, когда-то была Франція бодрая, воодушевленная, поэтическая, чувствующая за все человѣчество. Повидимому, такая Франція снова мало-по-малу поднимется изъ своего униженія, которое, при всѣхъ дурныхъ своихъ послѣдствіяхъ, будетъ по крайней мѣрѣ имѣть хоть то хорошее вліяніе, что оно снова обратило всѣ благородные умы на путь стремленія къ истинѣ и къ реальности.
   

IV.

   Но для достиженія этой послѣдней цѣли, прежде всего, необходимо, чтобы во Франціи поняли истинное значеніе вынесеннаго Франціей униженія, а равно и то, что такое въ наши дни Германія, и чтобъ французы не довольствовались тѣмъ, чтобы смотрѣть на своего сосѣда въ обезображивающее зеркало ненависти. Въ этомъ отношеніи, на выдающихся наиболѣе образованныхъ французахъ лежитъ тяжелая отвѣтственность, и въ особенности на Ренанѣ, который за послѣднія 15 лѣтъ, не безъ основанія, считался самымъ тонкимъ умомъ Франціи. Иные, какъ напр. Викторъ Гюго, имѣютъ болѣе обширный кругъ читателей, иные, какъ-напр., нѣкоторые драматурги, болѣе шумную популярность; но среди избранной части французскаго народа никто не пользуется такимъ глубокимъ уваженіемъ и даже преклоненіемъ, какъ Ренапъ. Его манера писать считалась и считается самой благородной; самые строгіе знатоки дѣла, самые глубокіе умы, самые серьезные ученые и даже тѣ изъ дамъ, мнѣнія которыхъ имѣютъ извѣстное значеніе, никогда не согласятся поставить какое-либо прозаическое произведеніе, по своимъ достоинствамъ, на ряду съ произведеніями Ренана. Большинство писателей, при сравненіи съ нимъ, должны казаться грубыми, ординарными, искусственными, безцвѣтными или, наоборотъ, слишкомъ пестрыми. Назовете вы, напр., Гонкуровъ -- и вамъ отвѣтятъ: "Можно-ли ставить ихъ рядомъ съ Ренаномъ! У нихъ нѣтъ и слѣда той простоты, что у Ренана". Заговорите вы о Тэнѣ,-- и васъ попросятъ не сравнивать ума, работающаго какъ-бы подъ давленіемъ пара, съ такимъ, въ произведеніяхъ котораго не замѣчается ни малѣйшей принужденности; Абу -- просто забавникъ, Флоберъ -- холерикъ; всѣ они, по сравненію съ Ренаномъ, оказываются или грубыми, или неестественными. Всѣ они похожи на людей, осѣдлавшихъ ословъ; онъ одинъ сидитъ на спинѣ высокаго размашисто-шагающаго верблюда. Вотъ какое впечатлѣніе вынесъ я изъ многихъ разговоровъ еще въ 1879 году.;
   Уже въ 1870 году слава Ренана достигла той степени, что противъ него не возвышался ни одинъ голосъ и что даже не возбудило ни малѣйшаго удивленія и неудовольствія то, что онъ въ извѣстномъ письмѣ своемъ къ Штрауссу выступалъ представителемъ французскихъ идей въ Германіи: всѣ молчаливымъ согласіемъ признали за нимъ эту принятую имъ на себя миссію. До 1870 года онъ, какъ было уже сказано, выступалъ и на своей родинѣ ходатаемъ за нѣмецкія идеи. Не было-бы ничего удивительнаго въ томъ, еслибы послѣ того онъ пересталъ это дѣлать; но мало того -- онъ заговорилъ въ совершенно-противоположномъ тонѣ. Въ патріотическомъ раскаяніи, какъ-бы желая заставить забыть прежнія свои симпатіи къ Германіи, онъ сталъ въ каждой своей статьѣ высказывать свои анти-германскія наклонности. Въ письмахъ своихъ къ Штрауссу, онъ далъ послѣднему урокъ, правда, отчасти заслуженный, но въ своемъ сочиненіи "Антихристъ" (т. е. Неронъ) онъ не совсѣмъ кстати вставилъ въ разсказъ о разрушеніи Іерусалима Титомъ свои воспоминанія объ осадѣ нѣмцами Парижа. Въ своей вступительной рѣчи во французской академіи онъ счелъ нужнымъ сдѣлать вылазку противъ Германской имперіи "съ ея безмозглымъ дворянствомъ и съ ея великими, не прибѣгающими къ громкимъ словамъ, полководцами", но сдѣлалъ это такъ неловко, что эта выходка получила характеръ насмѣшки надъ французами Онъ здѣсь выставляетъ какъ-бы образцомъ генерала Дюкро, произнесшаго громкую фразу, что онъ "вернется въ Парижъ или по бѣдителемъ, или трупомъ, и вернувшагося ни тѣмъ, ни другимъ, между тѣмъ, какъ Мольтке предпочитаетъ молчать, но за то безъ шума и трескотни выигрываетъ сраженіе за сраженіемъ, и тщетно, впослѣдствіи, Ренанъ пытался объяснить эту неловкость въ своемъ "письмѣ къ нѣмецкому другу",-- письмѣ, впрочемъ, очень остроумномъ, такъ и брызжущемъ умомъ, какъ и все, что когда-либо написано было Ренаномъ.
   Драма Ренана "Калибанъ" обратила на себя всеобщее вниманіе. Въ этомъ философски-поэтическомъ продолженіи "Бури" Шекспира обнаруживается новая сторона дарованія Ренана. Эта драма не что иное, какъ выраженное въ поэтической формѣ сожалѣніе великаго ученаго объ успѣхахъ демократіи, обнаружившихся послѣ паденія имперіи. Это самая тонкая иронія. Нельзя не замѣтить пренебреженія, настолько полнаго и зрѣлаго, что оно въ состояніи быть терпимымъ, въ выраженіи Калибана, что онъ, умывшись и причесавшись, въ состояніи сдѣлаться такимъ-же настоящимъ консерваторомъ, какъ кто-либо другой, заключить союзъ съ церковью и покровительствовать наукамъ и художествамъ. Вообще получается такое впечатлѣніе, что человѣкъ, который, по собственному своему сознанію, могъ-бы удовольствоваться тѣмъ, чтобъ оставить при себѣ свое презрѣніе къ міру, ничего не имѣетъ, однакоже, противъ того, чтобы намеками, косвенно, дать понять своимъ соотечественникамъ, какъ безгранично его презрѣніе къ нимъ.
   Комедія "Колодезь молодости" является какъ-бы продолженіемъ "Калибана". Но сколько ее ни читай, сколько ни наслаждайся тѣми олимпійскими мыслями, которыя такъ хорошо умѣетъ выражать Ренанъ, все-же, въ концѣ концовъ, нельзя не прійти къ тому убѣжденію, что цѣль этой комедіи заключается главнымъ образомъ въ томъ, чтобы примирить демократію съ собою и себя съ демократіей; но вдругъ авторъ почему-то находитъ нужнымъ вывести на сцену въ четвертомъ актѣ нѣмецкаго посланника, и при этомъ не нашелъ ничего болѣе умнаго и новаго, какъ нарисовать вамъ старую, избитую каррикатуру на нѣмцевъ, которая давно уже успѣла всѣмъ набить оскомину. Всякому, хоть сколько-нибудь знакомому съ французской литературой, хорошо извѣстно, что непосредственно послѣ эпохи, въ которой французы изображали нѣмцевъ дѣтски незлобными, правдивыми, нѣсколько наивными, голубооко-невинными и сердечными, наступила эпоха, въ которой самые лучшіе писатели, какъ напр. Дюма, Шербюлье и многіе другіе, находили особое удовольствіе изображать нѣмцевъ фальшивыми, безсердечными, грубыми, холодно и разсчетливо жестокими. Послѣ того какъ во Франціи, въ теченіе цѣлыхъ пятидесяти лѣтъ, съ легкой руки г-жи Сталь, въ Германіи видѣли не что иное, какъ добродушную страну идиллій, въ которой бѣлокурыя и одѣтыя въ бѣлое пасторскія дочки читаютъ Клопштока и Шиллера, въ обществѣ блѣдныхъ и неловкихъ кандидатовъ теологіи,-- во Франціи вдругъ стали видѣть въ нѣмецкихъ молодыхъ дѣвушкахъ не что иное, какъ искательницъ выгодныхъ партій, а въ молодыхъ людяхъ -- шпіоновъ изъ любви къ искусству и разбойниковъ по убѣжденію. Что касается суевѣрія относительно шпіонства, которое должно было служить объясненіемъ и извиненіемъ пораженій, то, повидимому, въ этомъ отношеніи не только простой народъ, но даже и болѣе образованные люди во Франціи до сихъ поръ еще далеко не отдѣлались отъ него. Французы и до сихъ поръ вполнѣ серьезно воображаютъ, что Бисмарку чрезвычайно хочется узнать, что говорили между собою какіе-нибудь г. Дюранъ и г-жа Дюваль, встрѣтившись вечеромъ въ одномъ обществѣ; они вѣрятъ въ то, что офицеры прусскаго генеральнаго штаба, въ видахъ шпіонства, поступаютъ лакеями въ дома французскихъ министровъ и генераловъ; они убѣждены въ томъ,-- какъ мнѣ самому приходилось слышать въ 1879 году въ Парижѣ отъ извѣстныхъ ученыхъ,-- что высокодаровитый нѣмецкій писатель Карлъ Гиллебрандъ, самый лучшій знатокъ Франціи и всего французскаго, состоялъ соглядатаемъ въ парижскихъ салонахъ. Такія драматическія произведеніе, какъ "Дора" Сарду, или какъ "Жена Кіода" Дюма, и романы въ родѣ "La grande Iza", въ которомъ въ ящикѣ стола одной легкомысленной женщины находятся письма съ почтовымъ штемпелемъ "Варцинъ", наконецъ процессъ противъ г-жи Каулла и другіе однородные процессы доказываютъ, что болѣзненное возбужденіе Франціи, вызванное униженіями 1870 года, далеко еще не прошло.
   Въ драмѣ Ренана выдвинута на первый планъ германская грубость. Дѣйствіе происходитъ въ Авиньонѣ, около 1310 года, во время пребыванія въ этомъ городѣ папъ, и вся пьеса вертится около жизненнаго элексира, изобрѣтеннаго нѣкіимъ Иросперо, изгнаннымъ миланскимъ герцогомі., замѣчательнымъ философомъ и алхимикомъ. Какъ только стало извѣстно объ этомъ изобрѣтеніи, императоръ германскій посылаетъ въ Авиньонъ довѣренное лицо, для того чтобъ убѣдить Просперо навѣстить его, императора, съ тѣмъ, чтобы затѣмъ, съ помощью коварства или насилія, овладѣть чудодѣйственнымъ напиткомъ. Посолъ этотъ, при первомъ появленіи своемъ на сцену, между прочимъ, говоритъ слѣдующее:
   "Не бойся съ нашей стороны ничего смѣшного, ни малѣйшаго слѣда сантиментальности (Смѣется). Я то-же когда-то былъ идеалистомъ и мечтателемъ, но теперь я понялъ, какъ смѣшно великодушіе. Будь спокоенъ: я человѣкъ положительный, серьезный; а мои товарищи, дипломаты, всѣ безъ исключенія, глупцы. Каждый изъ нихъ -- самый глупый человѣкъ въ Европѣ (Смѣется). Я остроуменъ, не правда-ли?.. Мой повелитель, императоръ Германіи, никогда не поступаетъ иначе, какъ на основаніи принциповъ самой строгой справедливости. Но существуютъ требованія политической необходимости. Ему безусловно необходимо овладѣть замкомъ Книпгаузеномъ. Ты понимаешь, что мы не остановимся передъ такими мелочами, которыя въ состояніи были-бы удержать людей сантиментальныхъ".
   Французы, которые теперь такъ сильно нападаютъ на германское лицемѣріе, должны остерегаться того, чтобы въ скоромъ времени копье не было обращено противъ нихъ и чтобы ихъ самихъ не обозвали лицемѣрами изъ-за этого безпрерывнаго обращенія къ чувству въ такой сферѣ, въ которой они сами никогда не руководствовались никакими иными соображеніями, кромѣ соображеній чисто-политическаго свойства. Народу, слѣдовавшему за Людовикомъ XIV и Наполеономъ I, народу, опустошившему Палатинатъ и завоевавшему три четверти Европы, слѣдовало-бы стыдиться выступать представителемъ политики чувствъ. Историкъ тщетно сталъ-бы искать тѣхъ сантиментальныхъ соображеній, которыя удержали-бы Наполеона отъ какого-нибудь предпріятія, отвѣчающаго его интересамъ, дѣйствительнымъ или мнимымъ.
   Въ видѣ противопожности нѣмецкому посланнику выводится Леолинъ, идеализированный портретъ самого Ренана, странствующій рыцарь и трубадуръ изъ Бретани, родины Ренана. Тотъ, кто выпьетъ чудодѣйственной воды, увидитъ во снѣ предметъ своихъ стремленій и достигнетъ цѣли своихъ вожделѣній; поэтому Леолинъ, выпивъ нѣсколько капель ея, видитъ передъ собою и восторженно обнимаетъ свѣтлый образъ своей покойной сестры. (Какъ извѣстно, Ренанъ, во время своего пребыванія въ Палестинѣ, лишился своей единственной, горячо-любимой сестры, памяти которой онъ посвятилъ свою "жизнь Іисуса").-- Очередь испить чудодѣйственной воды доходитъ до нѣмца. Съ чисто-животной алчностью онъ припадаетъ къ кубку и выпиваетъ его до дна; тотчасъ-же онъ валится съ ногъ, начинаетъ храпѣть, а затѣмъ и бредитъ. Вотъ что онъ говоритъ во снѣ:
   "Побѣда! Побѣда! Бейте, жгите, стрѣляйте! Мы побѣдители, вамъ дозволено все, для того чтобы заставить ихъ подписать все, что мы захотимъ. Великодушіе, сантиментальность,-- все это вздоръ! Какая досада, что солдаты такъ деликатничаютъ! Они умѣютъ убивать, но не казнить. Слѣдовало-бы сжигать всѣ селенія, вздергивать на висѣлицу всѣхъ мужчинъ. Тогда они живо перестали-бы обороняться! (Смѣется). Плѣнные! Не смѣшно-ли забирать въ плѣнъ людей, которые защищаются! Ихъ просто слѣдуетъ разстрѣлять! Впрочемъ, пожалуй, можно-бы быть вѣжливыми съ ними... до самой верхней ступеньки эшафота (смѣется отъ удовольствія), а затѣмъ повѣсить ихъ... Нужно вести войну съ возможно большею жестокостью. Сантиментальность, -- что это за глупая вещь! Слѣдуетъ разстрѣливать, вѣшать, жечь! Ахъ, что это за пріятный запахъ! Точно поджаренный лукъ! А-а, это жгутъ крестьянъ въ ихъ хижинахъ. Изъ 160 человѣкъ 120 изрубили саблями. Бабы! Зачѣмъ же вы пощадили остальныхъ? Неужели вы не знаете того, что сантиментальность смѣшна?.. А почему-же не начинаютъ бомбардировки? Такъ не трудно будетъ и упустить психологическій моментъ..."
   И въ такомъ родѣ цѣлый радъ страницъ. Тутъ уже не видно никакихъ оттѣнковъ. Это настоящій ударъ дубиной по бочкѣ. И какой избытокъ полемической страстности! Я не стану уже останавливаться на томъ промахѣ, что всѣ эти рѣчи во вкусѣ Бисмарка отнесены къ 1310 году, причемъ дѣйствующее лицо той эпохи употребляетъ даже такое выраженіе, какъ напримѣръ "психологическій моментъ". Но какой здѣсь слышится болѣзненножелчный тонъ! Неужели-же Ренанъ дѣйствительно полагаетъ, что Франція была побѣждена, благодаря выраженнымъ въ этой цитатѣ взглядамъ ея враговъ? Неужели онъ не подозрѣваетъ того, что здѣсь рѣшающее вліяніе имѣли геніальность и глубокія познанія предводителей, дисциплина, сознаніе долга и геройство арміи?
   Бѣда въ томъ, что Репанъ теперь уже не знаетъ Германіи, еще менѣе, чѣмъ Шербюлье. Они оба почерпаютъ свои свѣдѣнія изъ книгъ и газетъ, читаемыхъ ими съ предвзятыми цѣлями, и затѣмъ или рисуютъ каррикатуры, какъ Ренанъ, или дѣлаютъ колкія сопоставленія, какъ Шербюлье. А такъ какъ они не находятся въпрямыхъ, личныхъ сношеніяхъ съ Германіей, не видятъ ея своими глазами, не слышатъ ея своими ушами, то они мало-по-малу теряютъ способность понимать ее и судятъ о ней такъ-же, какъ напр. необразованный нѣмецъ судитъ о Франціи, распространяясь о французской безнравственности, и т. д. Но Ренану, который еще въ 1870 году предвидѣлъ взаимное оклеветаніе народовъ, какъ неизбѣжное и печальное послѣдствіе войны, слѣдовало-бы, болѣе чѣмъ кому-бы то-ни-было, остерегаться вво дить въ заблужденіе своихъ соотечественниковъ, въ особенности послѣ того, какъ та ужасная война наглядно доказала, какъ дорого народамъ приходится платиться за подобнаго рода заблужденія.
   

V.

   Ренанъ слѣдилъ за развитіемъ республиканской Франціи съ самыми разнообразными ощущеніями. Хотя республиканцы и возвратили ему почти тотчасъ же его каѳедру, однако они держали себя очень холодно и недовѣрчиво относительно Ренана и другихъ друзей принца Наполеона. Будучи аристократъ по своимъ убѣжденіямъ, онъ не удержался въ своемъ "Калибанѣ" отъ вылазки противъ демократіи; но вскорѣ послѣ того, въ письмѣ къ своему другу въ Германіи, долженствовавшему служить объясненіемъ его вступительной рѣчи въ академію, онъ писалъ, между прочимъ: "Ну, если тѣмъ временемъ, пока ваши государственные люди занимаются неблагодарнымъ дѣломъ (ожиданіемъ возмездія), французскій крестьянинъ, со своимъ простымъ здравымъ смысломъ, съ своею политическою непосредственностью, вполнѣ довольный своимъ трудомъ и своими сбереженіями, основалъ-бы прочную и благоустроенную республику?-- это было-бы забавно, не правда-ли?" Ренанъ настолько скептикъ, чтобы всегда имѣть въ запасѣ ка кое-нибудь сомнѣніе и чтобы часто противорѣчить самому себѣ, настолько патріотъ и философъ, чтобы въ концѣ концовъ примириться со всякой формой правленія, удовлетворяющей его соотечественниковъ и отвѣчающей степени ихъ умственнаго развитія.
   Во Франціи смотрѣли, и не безъ основанія, на Ренана, какъ на человѣка съ германскимъ складомъ ума, потому что онъ имѣетъ отдаленное родство съ Гардеромъ; но прежде всего онъ французъ и парижанинъ. Поэтому онъ ненавидитъ нѣмецкое педантство и нѣмецкую грубость, англо-саксонскую неуклюжесть и грубость манеръ, американскую, чуждую всякой поэзіи, религіозность. Онъ любитъ все величественное и изящное. Кромѣ того, Ренанъ, какъ уже было упомянуто, бретанецъ и обладаетъ всѣми качествами своего племени. У всѣхъ бретанцевъ, подвизавшихся въ новѣйшей французской литературѣ, замѣчается одна общая черта. Подобно Шатобріану и Ламеннэ, Ренанъ ненавидитъ все обыденное, добродушно-банальное и, самъ будучи жертвой сомнѣнія, чувствуетъ живѣйшую потребность въ вѣрѣ и въ идеалѣ. Поэтому онъ, неутомимый гонитель чудесъ, въ одномъ изъ своихъ сочиненій съ сожалѣніемъ вспоминаетъ о тѣхъ временахъ, когда даже французскіе короли совершали чудеса и излѣчивали крупъ простымъ возложеніемъ рукъ. Поэтому онъ такъ восторженно относится къ Франциску Ассизскому и такъ пренебрежительно къ трезвому американцу Чаннингу. Онъ питаетъ глубокую привязанность къ своей родинѣ, Бретани. Въ порывѣ восторженныхъ надеждъ, онъ обратился къ своему племени съ слѣдующими словами: "О ты, простое племя земледѣльцевъ и моряковъ, которому я обязанъ тѣмъ, что въ потухшей странѣ я сохранилъ свою душевную силу!" Это проявленіе чувства, конечно, ни въ какомъ случаѣ нельзя принимать буквально. Никто, безъ сомнѣнія, не ощущаетъ сильнѣе Ренана, до какой степени та Франція, о которой онъ писалъ Штраусу, что "она необходима Европѣ, какъ вѣчный протестъ противъ педантства и догматизма", еще далека отъ угасанія. Но все же слова эти очень характеристичны для упрямаго и безпокойнаго, мечтательнаго и скептическаго бретанца. Если онъ по одному пункту отказывается отъ своей вѣры, -- въ данномъ случаѣ, вѣры во Францію,-- то по другому онъ съ тѣмъ большей горячностью привязывается къ своему идеалу. И въ религіозномъ отношеніи у него есть своя Бретань, въ которую онъ глубоко вѣритъ.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru