Брандес Георг
Павел Гейзе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   "Чѣмъ объяснить",-- спросилъ я однажды одного выдающагося портретнаго живописца,-- "то, что вы, успѣшно занимаясь раньше по разнымъ другимъ отраслямъ живописи, подъ конецъ стали ограничиваться исключительно портретною живописью?"
   -- "По всей вѣроятности, тѣмъ",-- отвѣтилъ онъ мнѣ,-- "что мнѣ доставляетъ наибольшее удовольствіе изучать и фиксировать на полотнѣ нѣчто такое, чего еще никогда не бывало и не будетъ".
   Этими словами, какъ мнѣ кажется, онъ весьма мѣтко обозначилъ тотъ интересъ, который представляетъ для насъ всякая индивидуальность, какъ внѣшняя, такъ и внутренняя. Для критика, какъ и для живописца, индивидуальность тоже представляетъ собою немало привлекательнаго; и для него въ высшей степени заманчиво -- нарисовать схожій, правдивый портретъ. Но, къ сожалѣнію, онъ далеко не располагаетъ тѣми средствами, какими располагаетъ живописецъ. Ничего не можетъ быть труднѣе, даже невыполнимѣе, какъ выразить словами исключительно-индивидуальное, т. е. именно то, что по самой природѣ своей не допускаетъ никакой передачи словами. Развѣ личность, въ безпрерывномъ своемъ развитіи, не представляетъ своего рода "регреtuum mobile", не допускающаго заключенія въ какія-либо опредѣленныя формы?
   И тѣмъ не менѣе эти неразрѣшимыя проблеммы продолжаютъ привлекать къ себѣ человѣка. Разъ познакомившись съ какимъ-нибудь писателемъ, вникнувъ въ духъ его твореній, сознавая, что извѣстныя характерныя черты преобладаютъ у него надъ другими, обладая къ тому-же природнымъ влеченіемъ къ критикѣ, человѣкъ не можетъ успокоиться раньше, чѣмъ онъ самъ себѣ не дастъ яснаго отчета о своихъ впечатлѣніяхъ и чѣмъ не прояснится для него туманный въ первое время образъ посторонняго я, сложившійся внутри его. Ему приходится читать или слышать сужденія объ извѣстномъ писателѣ и находить ихъ нелѣпыми. Почему они нелѣпы? Другіе отзывы о томъ-же писателѣ кажутся ему вѣрными лишь на половину. Чего-же имъ не достаетъ для того, чтобы быть вѣрными вполнѣ? Появляется въ свѣтъ новое, крупное произведеніе писателя. Въ какой мѣрѣ оно подготовлено прежними его произведеніями? Критикомъ овладѣваетъ желаніе извѣстнымъ образомъ охарактеризировать извѣстный талантъ -- и онъ торопится удовлетворить это желаніе.
   

I.

   Если бросить взглядъ на длинный рядъ убористо-напечатанныхъ томовъ, составляющихъ полное собраніе сочиненій Павла Гейзе, и вспомнить при этомъ, что авторъ родился не ранѣе, какъ въ 1830 году, то прежде всего трудно удержаться отъ восклицанія: "Какое трудолюбіе!". Эту изумительную производительность невольно припишешь рѣдкой силѣ воли и выдержкѣ. А между тѣмъ, на дѣлѣ она является результатомъ необыкновенно счастливой природы. Послѣдняя, сама по себѣ, была до того плодовита, что она въ состояніи была доставить такой обильный урожай безъ особыхъ усилій воли или напряженія силъ. Плоды этого урожая настолько разнообразны, что можно было-бы подумать, будто они являются результатомъ опредѣленнаго плана и строго-обозначенной воли; а между тѣмъ природа въ данномъ случаѣ творила совершенно свободно. Предоставить дѣйствовать природѣ, "всецѣло отдаться ей" {"Къ чему наблюдать за каждымъ своимъ шагомъ? Но далеко уплыветъ тотъ, кто не рѣшается отдаться теченію". Л. Гейзе.},-- таковъ былъ съ самаго начала девизъ Гейзе, и этимъ объясняется то, что, обладая свойствами, которыя обыкновенно ведутъ къ скудной, разсѣянной, отрывочной производительности, онъ тѣмъ не менѣе завершалъ и округлялъ каждое свое произведеніе и успѣлъ написать не мало лирическихъ и эпическихъ вещей, въ томъ числѣ одну большую эпопею ("Текла"), дюжину драмъ, болѣе полусотни повѣстей и два большихъ романа. Онъ очень рано, еще на школьной скамейкѣ, началъ свою литературную карьеру. И безпечно, подобно пѣшеходу, идущему не торопясь, насвистывающему пѣсню, пѣшеходу, пьющему изъ придорожныхъ ключей, останавливающемуся въ тѣни деревьевъ и кустарниковъ, срывающему цвѣты и ягоды, выбирающему для ходьбы и для отдыха тѣнистыя мѣста,-- онъ прошелъ такой длинный путь, который можно пройти только въ томъ случаѣ, когда не спускаешь глазъ съ разъ намѣченной цѣли.
   Голосъ, которому слѣдуетъ Гейзе въ своей писательской дѣятельности,-- это, безъ сомнѣнія, голосъ инстинкта. Несмотря на то, что онъ -- сѣверный германецъ, онъ какъ нельзя болѣе далекъ отъ всякой преднамѣренности и предвзятости. Хотя онъ и родился въ Берлинѣ, но корни пустилъ въ Мюнхенѣ; въ болѣе сангвиническомъ южно-германскомъ племени и въ болѣе содержательной южно-германской жизни онъ находитъ обстановку, гармонирующую съ его природными наклонностями; но и сжившись съ южной Германіей, онъ все-же ощущаетъ не прерывное влеченіе къ Италіи, какъ къ такой странѣ, въ которой человѣческое существованіе можетъ произростать свободнѣе, красивѣе и обильнѣе и гдѣ голосъ крови раздается особенно громко и сильно. Этотъ голосъ -- это привлекающій его голосъ сиренъ. "Природа! природа!" -- такъ и раздается въ его ушахъ. Въ Германіи встрѣчаются писатели, которые кажутся какъ-бы лишенными всякихъ инстинктовъ которые сдѣлались тѣмъ, чѣмъ они оказались, единственно благодаря сильной сѣверо-германской волѣ (какъ напр., Карлъ Гуцковъ), или-же такіе (какъ напр., Фанни Левальдъ), произведенія которыхъ носятъ на себѣ отпечатокъ здороваго сѣверо-германскаго ума. Но Гейзе создаетъ и излагаетъ свои произведенія не разсудочно, предвзято, а слѣдуя внутреннему влеченію своему.
   Иные писатели легко поддаются искушенію дать читателю такое понятіе о себѣ, которое не отвѣчаетъ дѣйствительности. Они любятъ выставлять себя такими, какими они желали-бы быть, или болѣе чувствительными и меланхолическими, согласно прежней модѣ, или-же болѣе опытными, разсудочными и суровыми, согласно модѣ новѣйшей. Многіе выдающіеся поэты -- упомянемъ здѣсь только о Меримэ и о Леконтъ-де-Лиллѣ, -- до того какъ-бы стыдятся выставить на-показъ свои чувства, что они достигаютъ какъ разъ діаметрально-противоположнаго, т. е. выказываютъ вовсе несвойственную имъ безчувственность. Они какъ-бы видятъ особый для себя почетъ въ томъ, что они способны свободно и легко дышать лишь за той снѣговой линіей, гдѣ прекращается все человѣческое; относясь съ презрѣніемъ къ тѣмъ, которые домогаются состраданія толпы, они легко поддаются, искушенію -- взвинтить самихъ себя на такую высоту, подняться до которой заставляетъ ихъ не инстинктъ" а гордыня ихъ. Для Гейзе подобнаго искушенія не существуетъ. Онъ никогда, ни на одну минуту, не могъ, да и не желалъ писать болѣе горячо или болѣе сдержанно, чѣмъ какъ то повелѣвалъ ему инстинктъ его. Онъ никогда не придавалъ себѣ виду, будто онъ пишетъ кровью своего сердца, между тѣмъ какъ онъ спокойно творилъ, какъ художникъ, и онъ вполнѣ спокойно относился къ тому, что критика упрекала его въ отсутствіи сердечной теплоты Но, съ другой стороны, онъ никогда на былъ въ состояніи,-- какъ мы видимъ то у многихъ выдающихся французскихъ писателей,-- разсказывать о чемъ-либо ужасномъ или возмутительномъ съ тѣмъ же стоическимъ спокойствіемъ и въ томъ-же тонѣ, въ какомъ свѣтскій человѣкъ станетъ разсказывать, напр., гдѣ онъ покупаетъ себѣ сигаръ или гдѣ можно получить самое лучшее шампанское. Онъ не стремится ни къ пламенному слогу пылкихъ темпераментовъ, ни къ самообладанію свѣтскаго человѣка Въ сравненіи съ Суинбэрномъ онъ кажется холоднымъ, а въ сравненіи съ Флоберомъ -- наивнымъ. но какъ-бы ни казалась узкой та тропинка, по которой онъ шествуетъ, во всякомъ случаѣ, это именно та тропинка, на которую указываетъ ему внутренній инстинктъ его, тѣ чисто индивидуальныя, но въ то-же время и сложныя особенности, составляющія его природу.
   

II.

   Та сила, которой повинуется самъ художникъ, неизбѣжно дѣлается и той силой, которой онъ отводитъ въ сочиненіяхъ своихъ почетное мѣсто. Поэтому понятно, что Гейзе, какъ писатель, преклоняется передъ природой. Гейзе интересуетъ въ человѣкѣ лишь то, какимъ создала его природа, а не то, что онъ думаетъ и чего желаетъ. Самая высшая обязанность, въ его глазахъ -- уважать природу и слѣдовать ея голосу; истинный грѣхъ -- грѣхъ противъ природы. Послѣдней слѣдуетъ предоставить полную свободу дѣйствій.
   Поэтому найдется немного писателей, которые являлись-бы въ такой мѣрѣ детерминистами, какъ Гейзе. Въ свободу воли, въ общепринятомъ значеніи этихъ словъ, онъ не вѣритъ, и относится повидимому, столь-же скептически къ Кантовскому "категорическому императиву", какъ и его Эдвинъ или Феликсъ {"Дѣти вѣка", II, 17.-- "Въ раю", I, 31.}. Но если онъ не вѣритъ въ врожденныя идеи, то, съ другой стороны, онъ вѣритъ въ прирожденный инстинктъ и придаетъ послѣднему громадное значеніе. Онъ изображалъ въ своихъ повѣстяхъ, какою несчастною чувствуетъ себя душа человѣческая, когда этотъ инстинктъ или утратится, или извратится. Нарушителями спокойствія душевнаго являются въ повѣсти "Познай самого себя" -- разсудокъ, въ "Погонѣ за счастіемъ" -- ходячая нравственность.
   Въ первой изъ названныхъ повѣстей Гейзе изобразилъ мученія, проистекающія вслѣдствіе слишкомъ ранняго или неосторожнаго вмѣшательства въ инстинктивную жизнь души. "Молодой Францъ утратилъ эту прекрасную туманность юности, эту мечтательную, безсознательную полноту жизни, эту чистую способность наслаждаться, свойственную непритупленнымъ еще ощущеніямъ, вслѣдствіе слишкомъ ранней погони его за самосознаніемъ" {Собраніе сочиненій,T. IV, стр. 135.}. Здѣсь онъ описываетъ безсонницу духа, столь-же вредную для здоровья души, какъ безсонница настоящая для здоровья тѣла, и указываетъ на то. какъ человѣкъ, заѣденный рефлексіей, "утрачиваетъ то душевное ядро, которое составляетъ основной узелъ нашей личности".
   Въ повѣсти "Погоня за счастіемъ" душевное раздвоеніе является результатомъ условной морали, вытѣснившей здоровые инстинкты. Молодая дѣвушка, преодолѣвая влеченія собственнаго сердца своего и повинуясь лишь крѣпко вкоренившимся въ ней понятіямъ о нравственности, удалила отъ себя, поздней ночью, любимаго ею человѣка, и тѣмъ сдѣлалась невольной виновницей его смерти. Отнынѣ ее постоянно преслѣдуетъ воспоминаніе объ этомъ несчастій. "Если путеводителемъ для человѣка не является собственное его сердце, онъ всегда рискуетъ заблудиться. Мнѣ пришлось испытать тяжелое несчастіе за то, что я не пожелала слушаться громкаго голоса моего сердца. Теперь я буду прислушиваться къ самому тихому шопоту его, не обращая вниманія ни на что другое" {Тамъ же, стр. 199.}.
   Въ инстинктѣ сказывается вся природа. Если для Гейзе величайшимъ несчастіемъ представляется та внутренняя раздвоенность, которая обнаруживается тамъ, гдѣ инстинктъ утратилъ руководящую силу свою, то, наоборотъ, для характеровъ, которые онъ изображаетъ съ особой любовью, полнота жизни, т. е. величайшее счастіе, заключается въ цѣльности и гармоніи натуръ. Понятно, что Гейзе'далекъ отъ того, чтобы безъ дальнѣйшихъ околичностей признать саморефлексію принципомъ, враждебнымъ здоровой житейской радости. Онъ, повидимому, высказываетъ свои собственные взгляды, заставляя больного въ повѣсти "Познай самого себя" высказываться слѣдующимъ образомъ: "Какъ пріятно, просыпаясь ночью, сознавать, что можно еще продолжать спать,-- столь-же пріятно пробудиться отъ счастливыхъ сновъ, собраться съ мыслями, подумать, и затѣмъ какъ-бы перевернуться на другой бокъ и продолжать наслаждаться житейскимъ сномъ". По крайней мѣрѣ, въ своемъ романѣ "Дѣти вѣка" онъ заставляетъ весьма обстоятельно развивать эту мысль Бальдера, наиболѣе идеально-задуманный характеръ въ этомъ его твореніи. Только что высказаны были меланхолическія соображенія относительно солнца равнодушно освѣщающаго и хорошее, и дурное и видящаго больше бѣдствій, чѣмъ счастія, относительно постоянно возобновляющихся житейскихъ тяготъ, и т. д.; Францель, молодой типографщикъ-соціалистъ. только что развивалъ мысль о томъ, что человѣкъ, размышляющій о судьбѣ человѣческой вообще, никогда не можетъ обрѣсти спокойствія, и съ грустью назвалъ жизнь -- печалью и ложью; тогда Бальдеръ пытается доказать ему, что такая жизнь, при которой былобы мыслимо обрѣтеніе покоя, вообще не заслуживала-бы этого названія. Затѣмъ онъ объясняетъ ему, въ чемъ для него заключается наслажденіе жизнью, а именно въ томъ, "чтобъ ощущать про шедшее и будущее, какъ нѣчто единое". Онъ весьма оригинально напираетъ на то, что онъ не можетъ наслаждаться, если лишенъ возможности ощущать всецѣло, и что въ минуты тихаго размышленія онъ соединяетъ въ одинъ аккордъ всѣ разрозненные элементы своего существа. "Когда я желалъ создать для себя настоящій праздникъ жизни",-- говоритъ онъ, "и пользоваться вполнѣ моимъ скоропреходящимъ существованіемъ, я, такъ сказать, одновременно пробуждалъ въ себѣ всѣ возрасты,-- мое радостное, безпечное дѣтство, когда я былъ еще совершенно здоровъ, затѣмъ первые проблески мышленія и ощущеній, первыя юношескія горести, предчувствіе того, что ожидаетъ меня въ зрѣломъ возрастѣ, и въ то-же время необходимость отреченія отъ многаго, вообще свойственнаго и не тяжелаго лишь для старыхъ людей". При подобныхъ взглядахъ на жизнь, существованіе человѣка не распадается на извѣстные моменты, которые исчезаютъ и исчезновеніе которыхъ вызываетъ сожалѣніе, не проходитъ въ преслѣдованіи взаимно противорѣчащихъ другъ другу стремленій: при такой способности во всякую данную минуту выбросить якорь, ощущать цѣльность и дѣйствительность своего существованія -- жизнь не можетъ разсѣяться, какъ дурной сонъ. "Неужели ты не полагаешь", говоритъ Бальдеръ,-- "что тотъ, кто въ каждый данный моментъ, какъ только онъ захочетъ, въ состояніи вызвать въ себѣ такое обиліе самочувствованія,-- что онъ не долженъ считать лишеннымъ всякаго смысла слова, что "лучше бы было не родиться?" {"Дѣти вѣка", II, 612.} Не слѣдуетъ упускать изъ виду того, что слова эти произноситъ калѣка, находящійся почти при смерти, и притомъ калѣка, котораго нашъ авторъ срисовалъ, очевидно, съ столь различно съ нимъ мыслящаго Леопарди. Своеобразная философія наслажденій, выраженная въ этихъ словахъ и собирающая, путемъ синтетической рефлексіи, совокупность времени въ вѣчномъ "теперь", отражаетъ въ себѣ собственное міровоззрѣніе поэта. Это -- прислушиваніе гармонически созданныхъ натуръ къ своей внутренней гармоніи Боги даютъ своимъ любимцамъ цѣликомъ все -- и безконечныя радости, и безконечныя печали. Эта житейская философія включаетъ въ себѣ даже дисгармонію безконечной печали и въ состояніи, такъ сказать, растворить ее въ себѣ. Это та точка, на которой Гейзе замѣтнѣе всего расходится съ Тургеневымъ и съ другими великими поэтами пессимистами новѣйшаго времени. Онъ не боится приписывать своимъ любимымъ личностямъ даже очень некрасивые и отталкивающіе поступки, для того, чтобы затѣмъ, послѣ различныхъ испытаній и страданій, возвратить имъ внутренній міръ. Примѣромъ тому можетъ служить молодой баронъ въ его повѣсти "Въ раю". На душѣ его лежитъ грѣхъ противъ лучшей стороны его личности; онъ лишился "самаго важнаго въ жизни" -- внутренней гармоніи. Изъ дальнѣйшаго хода разсказа обнаруживается, что онъ своимъ проступкомъ погрѣшилъ еще и противъ лучшаго своего друга. Но онъ выходитъ побѣдителемъ изъ всѣхъ проистекающихъ отсюда заблужденій и несчастій: внутренняя гармонія его природы была нарушена лишь временно, а не разрушена безповоротно, какъ онъ того опасался.
   Инстинктъ крови -- самый непосредственный изъ инстинктовъ. Поэтому всѣ выводимыя у Гейзе личности крѣпко держатся корнями своими племени и рода. Они, подобно закону Моисееву, учатъ тому, что душа кроется въ крови. Они послушны голосу крови и имъ руководствуются. Неразвитыя изъ нихъ являются типическимъ проявленіемъ племени; развитыя сознаютъ свою природу и относятся къ ней съ уваженіемъ; они признаютъ ее, какъ нѣчто данное извнѣ, какъ нѣчто такое, что не подлежитъ измѣненію; они точно такъ-же руководствуются исключительно своимъ природнымъ инстинктомъ, какъ Бальзаковскіе характеры -- себялюбіемъ. Для того, чтобы точнѣе выразить мою мысль, приведу нѣсколько выдержекъ изъ его "Дѣтей вѣка": Когда Эдвинъ страстно влюбляется въ Туапету. братъ его Бальдеръ, безъ его вѣдома, отправляется къ ней, чтобы просить ее не отвергать, по капризу или легкомыслію, любви его брата и не обращать ее къ другому. На это она отвѣчаетъ ему, что она только недавно поняла, почему она до сихъ поръ не могла обрѣсти счастія въ жизни: она узнала тайну своего рожденія, а именно то, что бѣдная мать ея насильственно сдѣлалась достояніемъ отца ея, и ей кажется, что именно этимъ обстоятельствомъ и объясняется то, что она не можетъ любить. "Другъ мой",-- говоритъ она.-- "я вѣрю въ ваши и вашего брата добрыя по отношенію ко мнѣ намѣренія. Но, съ моей стороны, было-бы грѣшно, если-бы я вздумала вообразить себѣ, что вы могли-бы помочь мнѣ. именно теперь, когда я все отлично поняла, когда мнѣ извѣстна моя судьба, когда я знаю, что лежитъ въ моей крови" (курсивъ подлинника). Это для нея послѣдній, неопровержимый доводъ. И у всѣхъ остальныхъ, выводимыхъ въ книгѣ, личностей это, граничащее съ суевѣріемъ, уваженіе къ природѣ выступаетъ на первый планъ: мы одинаково встрѣчаемъ его какъ у Туанеты, такъ и у ея антипода -- Леи. Онѣ ни въ чемъ не схожи, кромѣ одного этого пункта. Когда Лея, сдѣлавшись женою Эдвина, узнала, какъ сильно еще въ его сердцѣ воспоминаніе о Туанетѣ, и когда она, въ огорченіи своемъ, читая одно изъ сочиненій Эдвина, находитъ себѣ временное утѣшеніе въ томъ, что она отлично понимаетъ многое изъ написаннаго имъ, что для иной женщины оставалось-бы непонятнымъ,-- она вдругъ бросаетъ книгу, такъ какъ ей пришло на умъ, какъ безсильно согласіе умовъ, въ сравненіи съ слѣпымъ, неразумнымъ, элементарнымъ влеченіемъ природы, подавляющимъ всякую свободу и лишающимъ разума людей самыхъ мудрыхъ". Повидимому, это женщина, живущая исключительно головною жизнью. Неудержимое стремленіе къ знанію и къ умственному просвѣтленію влекло ее къ Эдвину, и онъ сталъ знакомить ее съ философіей. Поэтому можно было-бы подумать, что она теперь попытается вступить, съ своей стороны, въ борьбу противъ этой магической силы крови, обратившись къ тѣмъ силамъ духовнымъ, которыя такъ долго связывали ее съ Эдвиномъ. Но, напротивъ, она далеко не тотъ стремящійся къ чему-то высшему умъ, какимъ ее можно-бы было считать, а прежде всего -- природа. Она всегда страстно любила, но она опасалась слишкомъ страстными проявленіями своей любви спугнуть его любовь, которая всегда была болѣе холодна, чѣмъ ея чувство; она -- философъ -- сама себѣ говорила: "Любовь -- глупость, безсмыслица, хотя и пріятная; она похожа на безпричинныя слезы и смѣхъ. А между тѣмъ, я всегда любила его именно такъ, до забвенія всего, до безразсудства". Теперь, когда на картѣ стоитъ все счастіе ея брака, она разражается словами: "Если онъ замѣтитъ, что въ моихъ жилахъ течетъ кровь моей матери, горячая, ветхозавѣтная кровь,-- быть можетъ, онъ и догадается, что ошибся въ разсчетѣ, полагая, что въ состояніи будетъ заключить съ такимъ существомъ бракъ не по любви. Быть можетъ, когда-нибудь наступитъ день, когда мнѣ можно будетъ сказать ему все, когда онъ самъ не будетъ уже болѣе довольствоваться скромнымъ житейскимъ счастіемъ, когда онъ будетъ требовать чего-то болѣе высокаго, славнаго, широкаго -- и тогда я буду имѣть право сказать ему: "Тебѣ нечего искать чего-то вдали; тихія воды всегда бываютъ самыя глубокія" {"Дѣти вѣка", III, стр. 210, 242, 256.}. Здѣсь все характеристично: какъ сведеніе характера къ происхожденію и расѣ, такъ и протестъ горячей, страстной натуры противъ превращенія непосредственной страсти въ разсудочную преданность. Только тотъ, кто ознакомится съ этой основной чертой таланта Гейзе, въ состояніи будетъ отнестись съ должнымъ пониманіемъ и интересомъ къ одной изъ его драмъ, которая иначе могла-бы считаться самымъ слабымъ изъ его произведеній и которая, по нѣкоторымъ причинамъ, представляется мнѣ не совсѣмъ достойной его, а именно драма "Богиня Разума". Или не представляется-ли въ высшей степени своеобразнымъ то, что Гейзе изо-всей исполинской французской революціи выбралъ именно этотъ сюжетъ и отнесся къ нему по-своему? Иной поэтъ, выбирая подобную тему, остановился-бы на паѳосѣ французской революціи или постарался-бы облагородить этимъ преклоненіемъ передъ богиней разума безсмысленное и жалкое прошлое, которое трагически мститъ за это обществу. Поэтъ, подобный Гамерлингу, быть можетъ, съумѣлъ-бы воспользоваться, какъ слѣдуетъ, подобнымъ сюжетомъ. Гейзе-же, по своимъ природнымъ наклонностямъ, остановился лишь въ изумленіи передъ слѣдующимъ явленіемъ: женщину, созданіе, обладающее женскими инстинктами и женскими страстями, выдаютъ за разумъ, за богиню разума, т. е. за сухой, черствый, раціоналистскій разумъ. 18-го столѣтія! И вотъ онъ создаетъ женщину, которая, благодаря глубинѣ своей природы, ушедши впередъ своего времени, проникается тѣмъ сознаніемъ, что всю громадную совокупность жизни невозможно свести къ простой школьной формулѣ,-- женщину, которая любитъ и страшится, страдаетъ и надѣется, которая дрожитъ за жизнь своего отца и своего возлюбленнаго, которая приходитъ въ отчаяніе отъ мысли, что возлюбленный ея не оцѣнитъ ея по достоинству; и затѣмъ, поэтъ заставляетъ эту женщину, которой онъ только что вложилъ въ уста слѣдующія слова: "Для меня самое важное -- не дѣлать ничего такого, что могло-бы вызвать во мнѣ внутреннее раздвоеніе",-- заставляетъ ее, содрогаясь всѣми фибрами страсти, лично огорченную, не думающую ни о чемъ общемъ или отвлеченномъ, ни о республикѣ, ни о свободѣ мысли, въ то самое время, когда отца ея убиваютъ на церковной паперти,-- объявлять, по принужденію, съ алтаря, такъ называемое "евангеліе разума", которое она сама еще недавно насмѣшливо назвала "міровымъ закономъ о томъ, что дважды два -- четыре". Во всякомъ случаѣ, произведеніе это кажется мнѣ гораздо болѣе цѣннымъ -- чѣмъ въ поэтическомъ отношеніи -- въ смыслѣ матеріала для психологіи автора его.
   Однако, очень несправедливо отнесся-бы къ Гейзе тотъ, кто, въ основаніи всего вышесказаннаго, пришелъ-бы къ заключенію,-- будто онъ не признаетъ ничего высшаго, кромѣ элементарной природы и ея побужденій. Подъ словомъ "инстинктъ" здѣсь разумѣется нѣчто весьма различное отъ личнаго побужденія. Инстинктъ -- это стремленіе къ сохраненію своей неприкосновенности. Поэтому понятно, что у Гейзе свободная симпатія порою торжествуетъ надъ узами крови и даже надъ непосредственными родственными отношеніями. Въ своей повѣсти "Блудный сынъ" онъ заставляетъ одну мать укрывать убійцу ея сына и ухаживать за нимъ, не вѣдая, кто онъ такой; мало того, человѣкъ этотъ своею любезностью располагаетъ къ себѣ какъ мать, такъ и дочь, и дѣлается женихомъ послѣдней. "Блудный сынъ" былъ убитъ при условіяхъ честной самообороны и противнику его даже неизвѣстно было его имя. И даже тогда, когда мать узнаетъ подробности о смерти своего сына, она нисколько не противится браку своей дочери, а переноситъ въ одиночествѣ, никому не довѣряя своей тайны, постигшее ее несчастіе. Здѣсь, слѣдовательно, при полнѣйшей выдержкѣ характера, мѣсто кровныхъ узъ заняли узы чисто-духовнаго свойства; мать усыновляетъ того, отъ руки котораго палъ ея родной сынъ; но, поступая такъ, она руководствуется влеченіями своей природы и въ ней не происходитъ душевнаго раздвоенія. То-же самое повторяется у Гейзе во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда личность, ради чувства долга, отодвигаетъ на второй планъ истинную страсть, глубокую любовь. Тамъ, гдѣ это случается (въ драмѣ "Марія Морони", въ повѣсти "Искательница тропинокъ" или въ романѣ "Дѣти вѣка"), это случается именно для того, чтобы сохранить вѣрность самому себѣ, чтобы не лишиться цѣлостности и здравія собственнаго существа своего; чувство долга какъ бы истекаетъ изъ природнаго источника, такъ какъ высшимъ закономъ долга является заповѣдь -- не вступать въ противорѣчіе съ своимъ собственнымъ я. Вообще Гейзе какъ нельзя болѣе далекъ отъ того, чтобы видѣть въ природѣ нѣчто враждебное духу и долгу.
   Для него природа -- все: все, что находится въ нашихъ силахъ, что мы дѣлаемъ или исполняемъ, неизбѣжно носитъ на себѣ, поскольку оно имѣетъ какое-нибудь значеніе, ея печать; она прямо, непосредственно, всесильно и неограниченно властвуетъ надъ всѣмъ, что не находится въ нашей власти, надъ всей нашей прирожденной судьбой. Даже самый несчастный изъ изображенныхъ имъ характеровъ находитъ себѣ, при всѣхъ гоненіяхъ судьбы, утѣшеніе въ томъ, что онъ "дитя природы". "Если элементы моего существа",-- говоритъ онъ,-- "исключающіе меня изъ числа баловней счастія, собрались и соединились вслѣдствіе міровой случайности, и я долженъ буду погибнуть вслѣдствіе такого сцѣпленія случайностей, то это, конечно, печально, но все же не невыносимо. Но если кто-то съ легкимъ сердцемъ заставилъ меня, несчастное существо, хотя бы въ какой-то педагогической премудрости, такъ печально болтаться между небомъ и землей, съ тѣмъ чтобы вознаградить меня впослѣдствіи за потерянное время,-- то положительно объявляю тебѣ, милый другъ, что никакая теологія не въ состояніи убѣдить меня въ разумности такого порядка вещей" ("Дѣти вѣка", III, 109).
   Такимъ образомъ, у Гейзе даже тотъ, чья жизнь вконецъ испорчена, ищетъ убѣжища въ понятіи о природѣ, находя себѣ въ этомъ послѣднее успокоеніе, да и самъ онъ, въ самыя тяжелыя минуты своей жизни, прибѣгалъ въ это убѣжище; свидѣтельствомъ тому служатъ прекрасныя стихотворенія "Маріанна" и "Эрнстъ", самое глубокое и прочувствованное изъ всего, что онъ написалъ. Природа -- это его исходная точка и конечная цѣль, источникъ и послѣднее слово его поэзіи, его утѣшеніе, его символъ вѣры.
   

III.

   Итакъ, говоря вообще, природа -- вотъ то. что онъ уважаетъ, почитаетъ и изображаетъ. Но, слѣдуя своей собственной природѣ, онъ изображаетъ свою же природу; основная черта ея та, что она гармонична по существу своему. Подобное опредѣленіе, конечно, имѣетъ слишкомъ общій характеръ; на основаніи его можно бы, пожалуй, считать Гейзе преемникомъ Гёте. Но дѣло въ томъ, что эта гармонія, при ближайшемъ разсмотрѣніи ея, является не всеобъемлющей, а относительно-узкой, такъ сказать, аристократической гармоніей. Есть много такого, что исключаетъ ее, что не мирится съ нею, даже такого, что не касается ея. Гейзе смотритъ на пестроту жизни не какъ естествоиспытатель, а какъ поклонникъ красоты. Достаточно очевидно, что онъ не въ состояніи даже понять, какъ можно, будучи художникомъ, чувствовать охоту къ изображенію такихъ личностей, которыхъ въ дѣйствительной жизни не пустилъ бы даже за порогъ своей двери; да и онъ самъ очень откровенно высказалъ, что онъ никогда не въ состояніи былъ изобразить такой фигуры, которая не была бы привлекательна сама по себѣ, или такого женскаго характера, въ который онъ, въ извѣстной мѣрѣ, не былъ бы влюбленъ {"Дѣти вѣка", I, 111. "Собраніе сочиненій", VI, 206.}. Поэтому вся галлерея изображаемыхъ имъ личностей, за немногими исключеніями (какъ напр. Лоринзеръ или жена Янсена), состоитъ изъ однородныхъ существъ. На всѣхъ ихъ лежитъ печать какого-то благородства, какой-то прирожденный аристократизмъ. Общею имъ всѣмъ отличительною чертою является то, что самъ Гейзе называетъ "порядочностью". Это послѣднее слово онъ понимаетъ въ томъ смыслѣ, что всѣ его личности по самой природѣ своей не способны совершить что-либо низкое или грязное; у людей простыхъ свойство это обусловливается душевной добротою и здравымъ смысломъ, у человѣка болѣе образованнаго -- сознаніемъ своего человѣческаго достоинства, убѣжденіемъ въ необходимости цѣльной и здоровой человѣческой жизни, сама себѣ дающей оцѣнку и опасающейся не столько заблужденій, сколько непослѣдовательности. Въ своей поэмѣ "Саламандра" Гейзе самъ такимъ образомъ коснулся своей любимой темы {"Собр. сочин.", III, 300.}:
   "Я никогда не хвасталъ моими добродѣтелями и не стыдился моихъ недостатковъ; никогда не скрывалъ я своихъ грѣховъ. Ибо мнѣ кажется, что этимъ, прежде всего, человѣкъ свободнорожденный отличается отъ черни, трусливой и лицемѣрной. Порядочнымъ человѣкомъ называю я того, кто скромно сознаетъ самъ себѣ цѣну, не обращая вниманія на то, бранятъ-ли его сосѣди или завидуютъ ему".
   Почти тѣми же словами высказываетъ эту же мысль Туанета, ослѣпленная прежде аристократическимъ блескомъ: "Существуетъ только одинъ видъ порядочности: оставаться вѣрнымъ самому себѣ. Заурядные люди обращаютъ вниманіе на то, что скажутъ люди, и спрашиваютъ у другихъ совѣта относительно, того, чѣмъ имъ быть. Но человѣкъ порядочный -- самъ себѣ судья, самъ себѣ господинъ" {"Дѣти вѣка", II, 47.}. Такого рода порядочность и составляетъ тотъ отпечатокъ, которымъ отмѣчены всѣ личности, выводимыя нашимъ поэтомъ, -- всѣ начиная отъ крестьянина и кончая философомъ, начиная отъ рыбачки и кончая графиней. Простая служанка въ "Погонѣ за счастіемъ" высказываетъ взгляды на жизнь, вполнѣ совпадающіе съ вышеприведенными взглядами Туанеты {"Собр. сочиненій", V, 201. На стр. 175 она употребляетъ слово: "порядочный".}, и всякій, кто дастъ себѣ трудъ перелистать сочиненіе Гейзе, легко замѣ титъ, что слово "порядочный" или равнозначущее ему встрѣчаются у него каждый разъ, какъ только онъ желаетъ охарактеризовать или похвалить что-нибудь. Достаточно прослѣдить, напр., въ одномъ только томѣ его повѣстей примѣненіе слова "порядочный" для обозначенія наружности, манеръ, выраженія лица (въ "Матери и Ребенкѣ", въ "Мертвомъ Озерѣ", въ "Приключеніи". T. VIII, стр. 44, 246, 321). Или же можно перелистать, для опредѣленія значенія, которое Гейзе придаетъ этому слову, оба романа Гейзе. Въ "Дѣтяхъ Вѣка" всѣ симпатичныя читателю личности взаимно обозначаютъ другъ друга эпитетомъ "благородный умъ": Францеліусъ называетъ Эдвина и Бальдера истыми аристократами человѣчества, Эдвинъ, въ порывѣ страсти, не находитъ высшей похвалы для Туанеты и Леи какъ та, что онѣ носятъ на себѣ печать благородства, а когда Туанета, послѣ встрѣчи съ Леей, признаетъ послѣднюю достойной супругой Эдвина, она опять прибѣгаетъ къ тому же выраженію для того, чтобы высказать свою мысль: она въ своемъ письмѣ называетъ Лею умной, любезной и вполнѣ порядочной подругой жизни Эдвина {"Дѣти вѣка", II, 335: "Ты самое милое, пріятное, благородное существо.-- Бѣдное, храброе, свободнорожденное сердце: оно доказало свое благородство. (III, 309).}. А въ романѣ "Въ раю", за первоначальный эскизъ котораго съ нѣкоторою достовѣрностью можно считать отрывокъ въ стихахъ "Дурное общество", такъ называемое "дурное" общество художниковъ сплошь противопоставляется такъ называемому знатному обществу, какъ истинно хорошее, порядочное {"Въ раю", III, 6 и слѣд.}. Изъ числа этихъ художниковъ ни одинъ не можетъ считаться аристократомъ въ общепринятомъ значеніи этого слова. Происхожденіе ихъ, какъ и происхожденіе героевъ "Сыновъ вѣка",-- вовсе незнатное. Но тѣмъ не менѣе всѣ они -- "порядочные" люди, они принадлежатъ къ числу избранниковъ, поступающихъ всегда и во всемъ хорошо и благородно, не изъ сознанія долга, не путемъ упорнаго подавленія дурныхъ инстинктовъ, а по природному влеченію. То, что Туанета называетъ "честнымъ желаніемъ не позорить чѣмъ-либо человѣчества", въ романѣ "Въ раю" также выставляется прирожденнымъ благородствомъ и противопоставляется дворянству, зиждящемуся на искусственныхъ принципахъ.
   Поэтому немногіе писатели выставили такой длинный рядъ характеровъ, чуждыхъ всякой фальши и низости, какъ Гейзе. Никто не имѣлъ лучшаго мнѣнія о людяхъ, чѣмъ онъ. Лучшее доказательство тому, какъ сильна была въ немъ потребность отъискивать всюду благородныя стороны человѣческой природы, представляетъ намъ то обстоятельство, что всюду, гдѣ читатель или зритель могъ бы быть пораженъ неожиданнымъ измѣненіемъ характера, разочарованіе постоянно основано бываетъ на томъ, что ожиданія оказались превзойденными и что извѣстная личность оказывается гораздо болѣе благородной и порядочной, чѣмъ можно бы было предполагать; между тѣмъ у большинства писателей разочарованіе бываетъ въ обратную сторону. Напр., въ повѣстяхъ "Барбаросса" или "Искательница тропинокъ" примиреніе совершается такимъ образомъ, что выводимая въ повѣсти дурная личность въ концѣ концовъ одумывается, а такъ какъ ядро въ сущности здорово, такъ какъ дурныя дѣйствія являются результатомъ испорченности и горячности, а не природной злости, то, нѣкоторымъ образомъ, заключается миръ между этой личностью и читателемъ, къ немалому удивленію послѣдняго. Этотъ характеристичный оптимизмъ проявляется въ драмахъ Гейзе гораздо сильнѣе, чѣмъ въ его повѣстяхъ; благодаря ему, безъ сомнѣнія, мы встрѣчаемъ прекрасныя, сильныя, безусловно драматическія сцены. Вотъ нѣсколько примѣровъ тому: Въ "Елизаветѣ-Шарлоттѣ" кавалеръ де-Лоррэнъ прибѣгалъ ко всякаго рода неблаговиднымъ средствамъ для того, чтобы погубить героиню и чтобъ удалить изъ Франціи героя пьесы, нѣмецкаго посланника графа Вида. Будучи вызванъ графомъ на дуэль, онъ получаетъ опасную рану. Когда графъ, опутанный политическими интересами, заключенъ былъ въ Бастилію, де-Лоррэнъ является въ пятомъ дѣйствіи въ пріемной короля. Что ему нужно? Выставить еще новыя обвиненія противъ графа? Продолжать свой нечестный образъ дѣйствій, который причинилъ его противнику столько бѣдствій и за который онъ самъ поплатился раной? Намѣренъ-ли онъ пользоваться обстоятельствами, мстить? Нѣтъ, онъ явился для того, чтобы торжественно заявить, что графъ поступилъ, какъ истый джентльменъ, и что виновникомъ дуэли является онъ самъ, де-Лоррэнъ. Онъ выражаетъ даже желаніе, чтобы его самого отправили въ Бастилію, для того, чтобы противникъ его не подумалъ, будто онъ поступилъ нечестно, лживо, указавъ на причины дуэли. Другими словами, даже въ этомъ испорченномъ человѣкѣ пробуждается еще голосъ древне-французскаго рыцаря, замѣняющій въ извѣстной мѣрѣ голосъ совѣсти, и побуждающій его подняться въ рѣшительный моментъ съ одра болѣзни для того, чтобы заступиться за врага, котораго онъ до сихъ поръ преслѣдовалъ своимъ безпощаднымъ мщеніемъ.-- Въ прекрасной, взятой изъ народной жизни комедіи "Гансъ Ланге", мы находимъ сцену, которая, при представленіи, возбуждаетъ живѣйшій интересъ зрителей и финалъ которой заставляетъ многихъ плакать. Это та сцена, въ которой вопросъ идетъ о жизни и смерти молодого дворянина. Онъ погибъ, если всадники догадаются, что никто иной, какъ онъ, лежитъ на скамьѣ, переодѣтымъ въ еврейское платье На сцену является старшій конюшій Геннингъ, въ сопровожденіи всадниковъ. Послѣдніе слышали, что онъ знаетъ, гдѣ раки зимуютъ. Геннингъ имѣетъ зубъ противъ молодого дворянина: раньше онъ игралъ первую роль въ помѣстьи рыцаря, теперь же онъ чувствуетъ себя отодвинутымъ на задній планъ, чего онъ не можетъ простить своему мнимому сопернику. И вотъ Гейзе ведетъ эту сцену такимъ образомъ, что Геннингъ, несмотря на просьбы и проклятія посвященныхъ, все яснѣе и яснѣе даетъ понять, что онъ желаетъ отмстить молодому дворянину, что ему извѣстно, гдѣ онъ находится, и что никакія силы въ мірѣ не удержатъ его отъ того, чтобъ открыть врагу его убѣжище; наконецъ, достаточно промучивъ послѣдняго, онъ довольствуется нагнаннымъ имъ страхомъ, вдругъ передаетъ преслѣдователямъ такія свѣдѣнія, которыя окончательно должны навести ихъ на ложный слѣдъ.-- Совершенно такимъ-же точнымъ характеромъ отличается, наконецъ, заключительная, прекрасная сцена въ патріотической драмѣ "Кольбергъ". Держится военный совѣтъ, къ которому приглашены и граждане, такъ какъ, въ виду важности вопроса, желательно выслушать всевозможныя мнѣнія. Для осажденнаго города не остается, повидимому, никакой надежды. Французскій генералъ прислалъ письмо, въ которомъ онъ предлагаетъ нѣмецкому коменданту почетную капитуляцію. Но всѣ офицеры единогласно объявляютъ, что о сдачѣ крѣпости не можетъ быть и рѣчи. Гнейзенау предлагаетъ гражданамъ вопросъ о томъ, слѣдуетъ-ли испросить у непріятеля извѣстный срокъ для того, чтобы вывести стариковъ, женщинъ и дѣтей изъ города, которому угрожаютъ всевозможные ужасы. Тогда поднимается съ мѣста старый учитель-педантъ Ципфель. типъ стараго нѣмецкаго филолога, чтобъ отвѣтить отъ имени гражданъ. Рѣчь его крайне многословна, напичкана латинскими цитатами, и всѣ слушаютъ ее съ признаками живѣйшаго нетерпѣнія. Его прерываютъ, ему даютъ понять, что всѣмъ и безъ того хорошо извѣстно, какъ онъ только и думаетъ о томъ, чтобъ предоставить коменданту и войскамъ опасную защиту города; но наконецъ-таки не безъ труда ему удается прійти къ тому заключенію, которое онъ имѣлъ въ виду безконечными ссылками на персидскія войны, на спартанцевъ и на Леонида,-- а именно, что всѣмъ гражданамъ, безъ исключенія, подобаетъ оставаться въ осажденномъ городѣ и умереть. Эту сцену Гейзе написалъ, очевидно, съ особой любовью; въ ней заключается, такъ сказать, вся его система. Ибо врядъ-ли гдѣ-либо еще можно было яснѣе выразить его хорошее мнѣніе о человѣчествѣ, какъ, напр., въ сценѣ, въ которой мирный гражданинъ вдругъ оказывается героемъ, смѣшной педантъ -- человѣкомъ непреклоннымъ, котораго никто не въ состояніи былъ бы разглядѣть подъ забавной оболочкой, кромѣ поэта, убѣжденнаго въ томъ, что въ глубинѣ души каждаго изъ его героевъ кроется неизгладимая черта благородства.
   

IV.

   Такимъ писателямъ, которые, какъ напр. Шпильгагенъ, особенно охотно останавливаются на изображеніи борьбы сознанія и воли или на описаніи крупныхъ политическихъ и соціальныхъ столкновеній, конечно, скорѣе удадутся мужскія фигуры, чѣмъ женскія. Нелегко будетъ найти мужскую фигуру, подобную фигурѣ Лео въ его романѣ "Одинъ въ полѣ не воинъ"; но за то Шпильгагену не удалось нарисовать подобной же выдающейся женской личности. Напротивъ, тотъ, кто ищетъ прирожденнаго благородства, проявленія душевной красоты, понятно, остановится скорѣе на изображеніи женщинъ, чѣмъ мужчинъ. Въ этомъ отношеніи, Гейзе похожъ на своего учителя -- Гёте: почти во всѣхъ его произведеніяхъ женскій характеръ стоитъ на первомъ планѣ, между тѣмъ какъ мужскія фигуры служатъ преимущественно для оттѣненія его и для придачи ему большей рельефности. А такъ какъ натура женщины сказывается преимущественно въ любви, такъ какъ любовь всячески облагороживаетъ человѣческую природу, то Гейзе останавливается преимущественно на изображеніи женской любви. Онъ прославляетъ любовь и прославляетъ женщину,-- и въ то же время ему доставляетъ какъ бы особое удовольствіе изображать борьбу между этими двумя элементами. Когда восторжествуетъ любовь, когда она является той силой, противъ которой не въ состояніи бороться женское сердце, то она, сламывая всякое сопротивленіе, оказывается всесильной; подъ ея вліяніемъ женщина, сколько бы она ни боролась противъ нея, въ концѣ концовъ, всецѣло проникается ею, гордо поднимаетъ голову и пріобрѣтаетъ ту аристократическую красоту, которую Гейзе такъ мастерски изображаетъ.
   Прирожденная женская гордость -- вотъ на чемъ Гейзе останавливается съ особой любовью. Цѣлую группу его повѣстей можно было-бы озаглавить общимъ заглавіемъ: "Женская гордость". Киркетгаардъ, въ одномъ изъ своихъ сочиненій, говоритъ, что отличительная черта женщины -- это "преданность, выражающаяся въ формѣ сопротивленія". Это опредѣленіе какъ нельзя болѣе примѣнимо къ женщинамъ Гейзе: это-то "сопротивленіе", какъ характерный признакъ благородныхъ натуръ, особенно интересуетъ и очаровываетъ его. Его влечетъ къ себѣ женское сердце -- эта вѣчно обороняющаяся крѣпость, этотъ сфинксъ, загадку котораго онъ усиленно старается разгадать. Сладкое ядро кажется ему вдвойнѣ сладкимъ въ его твердой оболочкѣ, вкусное шампанское -- вдвое вкуснѣе въ его замороженномъ резервуарѣ. Женская натура въ томъ видѣ, какъ ее изображаетъ Гейзе (Аррабіата, Юлія и Ирина въ его повѣсти "Въ раю"), какъ-бы закована въ ледяную броню, которая скрываетъ, отталкиваетъ, вводитъ въ заблужденіе, но затѣмъ сама крошится и таетъ. Его женщина по возможности долго отказывается отречься отъ своего собственнаго я, бережетъ и старается сохранить сокровище своей любви. Но она же, вполнѣ сохраняя свое благородство, всецѣло отдаетъ свое я въ руки одного человѣка, оставаясь столь же неприступной для всего остального міра. Она не подчиняется никакой чужой силѣ. Разъ сломана и побѣждена женская гордость, она сама перебросится по ту сторону пропасти и отдастся совершенно свободно, естественно. У Гейзе никогда не встрѣчается соблазненій; если однажды и упо минается о таковомъ, какъ о дѣлѣ прошломъ ("Мать и дитя"), то оно служитъ лишь для того, чтобы выставить въ болѣе яркомъ свѣтѣ гордое самосознаніе и столь же гордое, сознательное отданіе самой себя.
   Это самосознаніе, эта способность къ сопротивленію (Раббія) самымъ разнообразнымъ образомъ варіируются у Гейзе: Аталанта, въ драмѣ "Мелеагеръ", представляетъ собою цѣльный, свѣжій типъ амазонки; она предпочитаетъ жизнь и дѣятельность на открытомъ воздухѣ, бѣганіе въ запуски, упражненіе оружіемъ, охоту -- женскимъ занятіямъ, вѣнецъ побѣдителя -- вѣнцу новобрачной. Въ Сиритѣ онъ изображаетъ пробужденіе стыдливости, вызванное свадебными приготовленіями и заставляющее молодую дѣвушку бѣжать отъ брака; въ Аррабіатѣ -- гордость дѣвушки, заставляющую ее усматривать грубыя вожделѣнія сквозь кажущуюся робость просьбъ; въ "дѣвушкѣ изъ Трепои" -- инстинктивное сопротивленіе непорочной дѣвицы; въ Маріаннѣ ("Мать и дитя") гордость женщины, которая проявляется съ удвоенной силой въ такъ называемой падшей женщинѣ, подъ вліяніемъ незаслуженнаго оскорбленія; въ Магдалинѣ ("Въ погонѣ за счастіемъ") -- сознаніе долга, какъ результатъ усвоенныхъ съ дѣтства правилъ нравственности; въ Лорѣ ("Лоренцъ и Лора") -- чувство стыда со стороны молодой дѣвушки, у которой, въ виду смерти, вырвалось признаніе въ любви; въ Лоттѣ -- грустную замкнутость, въ сознаніи унаслѣдованнаго униженія; въ красавицѣ Катеринѣ -- негодованіе и отчаяніе по поводу того, что она нравится всѣмъ, заставляющія ее проклинать и собственную красоту свою, и всѣхъ своихъ поклонниковъ; въ Леѣ -- опасеніе развитой и сдержанной женщины обнаружить свою слабость; въ Туанетѣ -- нежеланіе разочарованнаго сердца притворно выказывать страсть, которой оно не ощущаетъ; въ Иринѣ -- строгость нравовъ мелкой принцессы; въ Юліи -- холодность, напоминающую холодность Корделіи;-- и все это лишь до тѣхъ поръ, пока наступитъ моментъ, когда разрываются всѣ эти путы, когда воспламеняются всѣ эти сердца, когда и ненависть къ мужчинамъ амазонки, и робость дѣвочки, и стыдливость молодой дѣвушки, и гордость женщины, и чувство долга строгой къ себѣ дѣвицы, и меланхолія приниженной, и ледяная оболочка неувѣренной въ себѣ,-- пока все это не разсѣется дымомъ на алтарѣ бога любви, какъ отдѣльныя полѣнья одного громаднаго костра.
   Гейзе усматриваетъ существо и истинную природу женщины не въ сопротивленіи, являющемся лишь формой и покрываломъ, а въ отданіи себя; и, будучи поклонникомъ природы, онъ прославляетъ непреодолимаго Амура, сокрушающаго всяческія препятствія. По его мнѣнію, женщина никогда не раскается въ томъ что подчинилась его власти, но, напротивъ, можетъ раскаяться въ своемъ упорствѣ. Беттина говоритъ въ одномъ изъ своихъ писемъ приблизительно слѣдующее: "Я успѣла уже забыть о сорванныхъ мною ягодахъ земляники, но отлично помню объ оставленныхъ мною на стебляхъ". У Гейзе мы находимъ не одну варіацію на эту тему. Такъ дѣвушка изъ Треппи, которая въ теченіе семи лѣтъ не переставала раскаиваться въ своемъ юношескомъ упорствѣ, преодолѣваетъ, когда любимый ею человѣкъ случайно снова попалъ въ деревню, благодаря какой-то восторженной и суевѣрной увѣренности въ силѣ и правотѣ ея любви, всѣ препятствія, встрѣчающіяся ей на пути къ счастію, и даже холодность и равнодушіе возвратившагося. Въ "Погонѣ за счастіемъ" Магдалина, какъ упомянуто выше, однажды ночью прогнала отъ себя своего возлюбленнаго, который, ѣхавши верхомъ темной ночью, упалъ вмѣстѣ съ лошадью и убился на мѣстѣ. Раскаяніе въ своемъ упорствѣ не даетъ ей покоя и она восклицаетъ: "И какую пользу принесла мнѣ моя добродѣтель! Она оставалась неприкосновенною, и все же она не мѣшала мнѣ ощущать сильнѣйшій внутренній холодъ". Она не только раскаявается въ томъ, что слѣдовала велѣніямъ условной нравственности; образъ погибшаго преслѣдуетъ ее годами и какъ бы караулитъ ее. Каждый разъ, когда ей кажется, что ей удалось забыть прошлое и найти себѣ новое счастіе, ей чудится, будто покойникъ стучится въ дверь, какъ онъ стучался въ ту ночь, когда ему велѣли удалиться. Амуръ строго наказываетъ того, кто не приноситъ жертвъ на его алтарѣ. Эту мысль Гейзе подробнѣе развиваетъ и въ другихъ своихъ произведеніяхъ. Въ вышеупомянутомъ случаѣ смерть обожателя является лишь случайнымъ слѣдствіемъ той строгости, съ которою отнеслась къ нему его возлюбленная. Предположимъ, что онъ являлся къ ней не съ мольбой, а съ желаніемъ настоять на своемъ хотя бы насильственно, и что сопротивленіе гордой дѣвушки носило на себѣ характеръ не вѣрности долгу, побѣждающей искушеніе, а самообороны противъ угрожающаго ей насилія. Что тогда? И въ такомъ случаѣ Амуръ тоже строго караетъ. Свою драму "Сабинянки" Гейзе, очевидно, написалъ только ради одного характера. Иначе ему, конечно, не пришло-бы въ голову избрать сюжетомъ для трагедіи эту столь не подходящую для драмы, скорѣе комическую тему. Этотъ характеръ -- Туллія, дочь короля. Будучи похищена однимъ римскимъ воиномъ и заключена въ его домѣ, она убиваетъ его, когда онъ осмѣливается приблизиться къ ней ночью. Не было бы ничего удивительнаго въ томъ, если-бы эта продерзость навлекла на убійцу месть'.римлянъ; но Гейзе, по свойственной ему оригинальной психологіи, придаетъ дѣлу такой оборотъ, что она, убіеніемъ своего мужа, пыталась убить пробуждающіяся влеченія своего собственнаго сердца, и тѣмъ оскорбила безпощаднаго бога Амура.
   "Онъ наклонилъ лицо свое къ моему челу, такъ что меня всю обдало его дыханіе, и тихій голосъ его, подобно яду, разлился по всѣмъ моимъ жиламъ".
   И вотъ душа ея раздвоилась и она начинаетъ пугаться своего столь понятнаго, столь естественнаго дѣянія. Ее всюду преслѣдуетъ образъ убитаго, но ее пугаетъ не столько трупъ его, сколько воспоминаніе о его ласкахъ. "Прошли всего одинъ день и одна ночь",-- говоритъ она,-- "съ тѣхъ поръ, какъ я совершила это дѣяніе, а мнѣ кажется, будто я имѣю за собою тысячу лѣтъ и тысячу смертей. Я хорошо помню только одно и я этого никогда не забуду: его поцѣлуя въ мои рѣсницы и его рукопожатіе". И въ заключеніе она высказываетъ сестрѣ своей какъ бы основную идею всей пьесы въ слѣдующихъ словахъ:
   "Не старайся убѣжать отъ любви: она все же когда-нибудь да настигнетъ тебя. Иди къ ней навстрѣчу и преклонись передъ нею; ибо она никогда не проститъ тому, кто противится ей, и высосетъ изъ него всю кровь. Развѣ этотъ строгій богъ не покорилъ себѣ всѣхъ женщинъ? И мнѣ одной, сестра, приходится плакать за то, что я возстала противъ него".
   Эта дѣвушка не въ состояніи ненавидѣть того, кто совершилъ надъ нею насиліе. Любовь не затрудняется прибѣгать и къ хитрости, и къ насилію. Онъ, правда, насмѣхался надъ нею; но вѣдь любовь насмѣхается надъ самыми сильными и свободными изъ людей. Другими словами,-- что такое самъ Амуръ, какъ не преступникъ, смѣющійся надъ всѣми установленными законами?
   Впрочемъ, "надъ всѣми" -- это слишкомъ сильно сказано. Правда, у Гейзе, какъ и у Клейста, является несомнѣнная наклонность останавливаться на чисто-проблематическихъ загадкахъ чувства; но въ немъ слишкомъ много гармоніи, зрѣлости и трезвости, для того, чтобы безъ дальнѣйшихъ околичностей выставлять страсть, какъ нѣчто такое, для чего не существуютъ общественные законы и порядки. Онъ достаточно развитъ для того, чтобы понять, что законы страсти и законы общества -- два вполнѣ несоизмѣримыя понятія, которыя почти невозможно согласовать; онъ относится къ послѣднимъ съ достодолжнымъ, хотя и съ условнымъ, уваженіемъ. Съ самой ранней юности онъ находилъ удовольствіе въ томъ, чтобъ изображать лишь относительную истину и условное значеніе этихъ законовъ, изобрѣтать такіе случаи, когда они нарушаются такимъ образомъ, что исключеніе изъ общаго правила кажется какъ будто законнымъ и что даже самый завзятый буржуа задумается осудить его. Въ своей заботѣ о томъ, чтобы предоставить исключенію полное, незыблемое право, Гейзе старается иногда отъискать въ высшей степени странныя исключенія,-- какъ напр., въ своей первой, невошедшей въ полное собраніе его сочиненій, драмѣ "Франческа-ди-Римини". Но вообще онъ старается окружить подобные случаи такимъ крѣпкимъ частоколомъ, чтобы никакіе натиски обыденной морали не въ состояніи были повалить эту ограду. Когда Гёте сводитъ Эгмонта и Клару, онъ не старается пріискивать какихъ-либо извиненій для ихъ отношеній; послѣднія находятъ себѣ оправданіе въ самой своей красотѣ. Но Гейзе, поэтъ менѣе сильный и смѣлый и болѣе осторожный, никогда не упускаетъ изъ виду условную нравственность и постоянно старается найти примиреніе съ нею, или тѣмъ, что онъ заставляетъ ее торжествовать во всѣхъ иныхъ случаяхъ, кромѣ этого одного, гдѣ нарушеніе ея было неизбѣжно, или тѣмъ, что онъ заставляетъ извѣстную личность нести наказаніе за нарушеніе предписаній нравственности тѣмъ, что запретное счастіе покупается такой высокой цѣной, за какую не согласился-бы купить его человѣкъ заурядный
   Въ "Франческѣ-ди-Римини" мы встрѣчаемся съ слѣдующей комбинаціей: Ланчіото некрасивъ, грубъ, испорченъ, а его братъ Паоло -- благороденъ и красивъ. Ланчіотто воспылалъ страстью къ Франческѣ. Братская любовь къ недостойному ея Ланчіотто заставляетъ Паоло являться не только женихомъ, но и заступать мѣсто, въ день вѣнчанія, своего брата, который боится, что безобразіе его явится непреодолимымъ препятствіемъ для полученія согласія дѣвушки на бракъ. Лишь въ темной брачной комнатѣ Ланчіотто отваживается приблизиться къ своей невѣстѣ. Но и Паоло любитъ Франческу и пользуется взаимностью. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что молодая женщина, открывъ грубый обманъ, жертвою котораго она сдѣлалась, сознаетъ себя обезчещенной ласками своего супруга, и не только не считаетъ" любви своей къ Паоло грѣховной, напротивъ, смотритъ на нее какъ на нѣчто святое. "Твое лобзаніе очистило обезчещенныя уста мои",-- говоритъ она.
   Итакъ, для того, чтобы создать себѣ возможно крѣпкій окопъ, поэтъ, въ этомъ наивномъ юношескомъ произведеніи своемъ, при думалъ самый невозможный, за волосы притянутый случай: ибо что можетъ быть нелѣпѣе того, что Паоло, въ своемъ глуповатомъ добродушіи по отношенію къ недостойному брату, соглашается совершить самый низкій обманъ относительно любимой дѣвушки, жертвуя притомъ и счастіемъ своей собственной жизни. Но въ этомъ яркомъ примѣрѣ мы встрѣчаемъ тотъ типъ, по которому Гейзе въ послѣдующихъ, болѣе тонко-отдѣланныхъ произведеніяхъ своихъ строитъ свои случаи нравственной коллизіи. Беру на удачу нѣсколько примѣровъ: Въ "Беатриче" законный бракъ тоже является бракомъ по принужденію, какъ и въ исторіи Франчески, но только лучше мотивированнымъ. Въ "Клеопатрѣ" молодой германецъ такъ-же упорно борется противъ любви молодой египтянки, какъ и у Клейста графъ Веттеръ-фонъ-Штраль противъ страсти Катеньки изъ Гейльбронна; и лишь послѣ того, какъ страсть къ нему едва не доводитъ Клеопатру до смерти, между ними устанавливаются любовныя отношенія. Гордая Габріель въ "Графскомъ замкѣ" тогда только рѣшается на бракъ съ графомъ, когда онъ ради нея подвергаетъ опасности свою жизнь. Молодая женщина въ "Рафаэлѣ" покупаетъ себѣ нѣсколько часовъ свиданія съ возлюбленнымъ цѣною пожизненнаго заточенія въ монастырь; увлеченія Гарсинды и Лотки, связанныхъ внѣшними узами, но свободныхъ въ душѣ, обставляются такими условіями, которыя не могутъ имѣть иныхъ послѣдствій, кромѣ смерти: право на минутное счастіе покупается самоубійствомъ.
   Словомъ, для всѣхъ этихъ личностей осушаемый ими кубокъ счастія судьба приправила ядомъ. Такимъ образомъ, Гейзе требуетъ для этихъ "героическихъ" натуръ права разрѣшать коллизію обязанностей инымъ образомъ, чѣмъ то дѣлаетъ "трусливый, стѣсненный обычаями и условностями средній человѣкъ", а въ введеніи къ своей "Беатриче" {"Собраніе сочиненій", VIII, 168.} онъ самъ, въ слѣдующихъ словахъ, формулировалъ свою этическую ересь: "Геніальныя натуры, складывающіяся совершенно самостоятельно, такъ же расширяютъ своею дѣятельностью, подавая примѣръ внутренней силы и величія, предѣлы нравственной области, какъ геніальные художники выходятъ изъ установленныхъ границъ своего искусства, чтобы проложить себѣ новые пути. А чрезмѣрность самосознанія въ этихъ героическихъ душахъ вполнѣ искупается и очищается трагической развязкой".
   Но не только этой постоянной близкой связью съ гибелью и смертью облагороживаетъ Гейзе любовь, законную и незаконную, какъ на то указано выше, а и способами самопожертвованія. Послѣднее всегда бываетъ сознательно. Женщины его никогда не даютъ увлечь себя,-- онѣ отдаются вполнѣ добровольно, если только отдаются. Это мы видимъ уже въ самыхъ раннихъ произведеніяхъ Гейзе, какъ напр. въ "Уѣздномъ судьѣ" {Собр. сочин, VI, 71: "Я разъ въ жизни была продана, почему же люди станутъ бранить меня за то, что и дарю себя, чтобы смыть этотъ позоръ.}, въ "Рафаэлѣ", въ "Лоткѣ" и во многихъ другихъ повѣстяхъ въ прозѣ и въ стихахъ. Всюду проходитъ красною нитью право человѣка самому распоряжаться собою. Женщина свободно отдается любимому человѣку, свободно идетъ на встрѣчу своей гибели или сама себя убиваетъ; а тамъ, гдѣ счастіе любви не облагороживается тою цѣною, которою оно куплено, тамъ оно, по крайней мѣрѣ, возвышается гордостью, съ которою его дарятъ и имъ пользуются. Благодаря этой гордости, личность, находясь сама подъ вліяніемъ высшей естественной силы, чувствуетъ себя независимою, способною пользоваться верховною властью. Но въ романѣ "Въ раю" Гейзе впервые принципіально коснулся свободы любви, приходящей въ коллизію съ законами общества, и энергически отстаивалъ ея права. Основная идея этого романа та, что нравственность и законность любви между мужчиной и женщиной совершенно независимы отъ внѣшняго освященія ихъ брачнымъ союзомъ. По своему обыкновенію, Гейзе пытался подкрѣпить данный частный случай самыми вѣскими доказательствами: Янсенъ не можетъ, не позоря своего друга, освободиться отъ презрѣнной жены своей, а безъ Юліи онъ пропадетъ и какъ художникъ, и какъ человѣкъ. Но когда Юлія, въ присутствіи многочисленныхъ друзей, украшенная миртовымъ вѣнкомъ, добровольно вѣнчается съ Янсеномъ,-- то этимъ самымъ рѣшительнымъ образомъ наносится ударъ исключительно-внѣшней морали общества, хотя этотъ случай и не выставляется образцомъ, достойнымъ подражанія. Авторъ, старающійся доказать въ своихъ "Дѣтяхъ вѣка" современникамъ своимъ, что нравственность отдѣльнаго человѣка ни мало не зависитъ отъ его метафизическихъ убѣжденій, проводитъ въ своемъ "Раю" ту мысль, что чистота и безупречность любовныхъ отношеній зависятъ не отъ внѣшнихъ условій нравственности, но что какъ въ бракѣ, такъ и внѣ его, можетъ существовать любовь, истинная или мнимая, нравственная или безнравственная, что въ концѣ концовъ все сводится къ благородству сердца.
   

V.

   Гейзе, какъ поэтъ, является прямымъ преемникомъ Эйхендорфа. Подобно герою его повѣсти "Приключеніе", онъ на первое время, казалось, избралъ себѣ спутникомъ романтическаго "неудачника". Тамъ, гдѣ онъ (какъ напр. въ "Лоткѣ") самъ себя выводитъ на сцену, въ видѣ юноши, онъ даже впадаетъ въ тонъ Эйхендорфа и очень вѣрно подражаетъ романтическимъ напѣвамъ Въ собраніи романтическихъ дѣтскихъ сказокъ, изданномъ имъ еще въ ранней молодости, подъ заглавіемъ "Кладезь юности", герой его Моргенротъ является роднымъ братомъ знаменитаго Эйхендорфовскаго героя. Въ книгѣ этой много дѣтскаго, но тѣмъ не менѣе она не лишена извѣстнаго интереса, такъ какъ въ ней выражается первоначальная точка зрѣнія поэта. Изъ нея видно также, съ какими данными онъ выступилъ на литературное поприще: нѣсколько наивный, но отнюдь не безвкусный слогъ въ прозаическихъ произведеніяхъ, а стихи, стоящіе гораздо выше прозы, чужды всякой аффектаціи, красивы и звучны. Онъ подражаетъ въ своемъ пѣніи, но поетъ чисто; слышится обычный романтическій тонъ, не лишенный, однако, юношеской свѣжести и пріятности. Быть "наивнымъ" въ этотъ переходный возрастъ -- это уже что-нибудь да значитъ; а прирожденное поэту, замѣчательное умѣніе владѣть языкомъ не даетъ начинающему поэту впадать въ манерность и утрировку. Унаслѣдованная имъ, повидимому, отъ отца его, извѣстнаго филолога, способность къ изученію языковъ даетъ ему возможность свободно обращаться съ риѳмами и съ различными оборотами рѣчи, и уже въ юношескомъ возрастѣ онъ доходитъ въ этомъ отношеніи почти до виртуозности. Эта Шлегелевская или Рюкертовская способность къ языкамъ, являющаяся однимъ изъ основныхъ элементовъ умственнаго склада Гейзе, обусловливала собою и другія особенности, которыя мало-по малу обнаружились въ немъ. |Въ началѣ своей литературной дѣятельности онъ пѣлъ не потому, что у него накопилось больше мотивовъ пѣсенъ, чѣмъ у другихъ, но потому, что для него было легче, чѣмъ для другихъ, выразить въ формѣ пѣсни то, что у него было на сердцѣ. Такъ какъ для того, чтобы раскрыть его уста, не требовалось сильныхъ внутреннихъ переворотовъ или выдающихся внѣшнихъ событій, какъ то случается съ другими поэтами, которымъ труднѣе дается форма и которымъ удается только въ моменты страсти вынести на свѣтъ Божій внутреннія свои сокровища, то онъ всматривался не внутрь себя, а въ то, что было извнѣ, мало раздумывалъ о своемъ я, о своемъ призваніи и своихъ способностяхъ; напротивъ, вполнѣ сознавая то, что онъ носилъ въ душѣ своей вѣрное зеркало, въ которомъ отражалось все окружающее, все, что его интересовало, онъ, съ впечатлительностью и жаждою дѣятельности истиннаго художника свободно останавливалъ свой взоръ повсюду.
   Но онъ не долго оставался въ области романтической музыки. Онъ самъ выразился въ одномъ изъ своихъ стихотвореній: "Романтическая поэзія, безъ сомнѣнія, красива, но это -- красота ночной красавицы". Но мнѣнію Гейзе, истинный художникъ долженъ излагать свои мысли прямо и ясно; онъ настолько любитъ солнечный свѣтъ, что для него становятся невыносимыми романтическія сумерки. Онъ, по самой природѣ своей, не былъ лирикомъ, а романтизмъ, по самой природѣ вещей своихъ, тѣсно связанъ съ лирикой. Окружающая природа сама по себѣ не наводила его на поэтическія мысли и не представлялась ему интересной; отъ его повѣстей не повѣетъ на васъ такою свѣжестью моря и лѣса, какъ напр. отъ повѣстей датскаго писателя Блихера; онъ отнюдь не пейзажистъ и пейзажъ всегда стоитъ у него на заднемъ планѣ. Какъ только онъ развился настолько, чтобы смотрѣть на все собственными глазами своими, онъ прежде всего останавливаетъ свои взоры на человѣкѣ, и притомъ на человѣкѣ не какъ на интеллигентномъ существѣ, которому служатъ отдѣльные органы, не какъ на ходячей волѣ, не какъ на психологическомъ феноменѣ, а какъ на пластической фигурѣ. Мнѣ кажется, что онъ, подобно скульптору, закрывая глаза, прежде всего, видѣлъ передъ собою рой контуровъ и профилей. Красивыя внѣшнія формы и движенія, поворотъ головы, оригинальная и красивая поза или походка занимали его, безъ сомнѣнія, не меньше, чѣмъ какого-нибудь скульптора, и онъ старается передать ихъ съ такою же любовью, даже почти съ по мощью тѣхъ же техническихъ выраженій. Такъ напр. главное дѣйствующее лицо въ его повѣсти "Уѣздный судья" выражается слѣдующимъ образомъ: "Здѣшняя молодежь здорова, а въ молодости здоровье -- это полъ-красоты. Къ тому же она породиста. Обратите вниманіе на форму головъ и на красивые изгибы висковъ, на естественную грацію въ походкѣ, въ танцахъ и даже при сидѣніи". Интересный образецъ такой манеры писателя смотрѣть на вещи можно найти въ повѣсти "Одинокіе", въ которой онъ въ слѣдующихъ словахъ выражаетъ неудовольствіе свое по поводу того, что существуютъ лишь такія несовершенныя средства живописи: "Одинъ только контуръ,-- негодовалъ онъ,-- лишь нѣсколько дюжинъ черточекъ. И много-ли нужно изобразить!? Какъ она ѣдетъ себѣ на осликѣ, сидя спокойно, съ перекинутыми ногами, на спинѣ его, и едва не задѣвая носками ногъ земли; опершись правою рукою о колѣно, а лѣвою -- слегка подпирая подбородокъ и играя цѣпочкой, она обратилась лицомъ къ морю. Какая тяжесть черныхъ косъ на затылкѣ! Въ нихъ что-то краснѣется: быть можетъ, коралловый уборъ,-- нѣтъ, то свѣжіе цвѣты граната. Вѣтеръ играетъ накинутымъ на плечи платкомъ; щеки пылаютъ, а глаза ярко блестятъ".
   Вотъ на такихъ-то картинахъ, пластическихъ фигурахъ, простыхъ, но живописныхъ моментахъ съ самаго начала съ особенною любовью останавливалась фантазія Гейзе, и они-то и состаи ляютъ исходную точку ея. И хотя всякій отлично сознаетъ, что гораздо разумнѣе изображать поэта, чѣмъ расхваливать его, нельзя однако воздержаться отъ выраженія удивленія по поводу того, до какой степени Гейзе всюду удалось выставить передъ нашимъ глазомъ въ такомъ яркомъ свѣтѣ свои персонажи, въ особенности женскія личности. Онъ не принадлежитъ къ описательной школѣ? онъ не вдается въ пространныя характеристики, какъ Бальзакъ или какъ Тургеневъ, но очерчиваетъ немногими штрихами; и тѣмъ не менѣе его фигуры запечатлѣваются въ нашей памяти по той простой причинѣ, что всѣ онѣ несомнѣнно характерны. Изображенная имъ крестьянская дѣвушка изъ Неаполя или изъ Тироля, горничная или барышня изъ Германіи встаютъ передъ вами, точно живыя, какъ фигуры художественно-облагороженныя. Онѣ совершенны по формѣ, какъ статуи, онѣ держатъ себя, какъ королевы. Никто, за исключеніемъ живописца Леопольда Робера, котораго напоминаютъ нѣкоторые разсказы Гейзе изъ итальянской жизни, сколько мнѣ извѣстно, не съумѣлъ сохранить такой благородный тонъ при изображеніи простыхъ крестьянъ и рыбаковъ. И такой-же отпечатокъ благородства лежитъ не только на внѣшнихъ формахъ, но и на изображеніи внутренней жизни. Если-бы такое выраженіе не показалось слишкомъ смѣлымъ, я готовъ-бы былъ сказать, что Гейзе изображаетъ любовь пластически, между тѣмъ какъ романтики всегда относились къ ней лирически. Если сравнить любовные разсказы Гейзе съ такими-же разсказами романтиковъ, то окажется, что между тѣмъ, какъ сила романтиковъ заключается въ анализированіи романтической восторженности и въ изображеніи самыхъ странныхъ, трудно уловимыхъ настроеній, у Гейзе всякій психологическій моментъ тотчасъ-же отражается въ какомъ-нибудь жестѣ или выраженіи лица; все у него тотчасъ-же становится наглядно и преисполнено жизни.
   

VI.

   Я замѣтилъ выше, что способность схватывать личности и идеализировать ихъ составляетъ одну изъ исходныхъ точекъ фантазіи поэта. Но она имѣетъ еще и другую исходную точку. Почти такою же непосредственною, какъ и способность его изображать характеры, является наклонность его переживать или выдумывать "приключенія". Подъ словомъ "приключеніе" я разумѣю происшествія своеобразныя, необычайныя, которыя -- что почти никогда не случается при обыкновенныхъ происшествіяхъ -- имѣютъ опредѣленный абрисъ, такіе ярко очерченные начало, середину и конецъ, что они представляются фантазіи какъ-бы заключенной въ рамку картиной. Результатомъ какого-нибудь внѣшняго наблюденія,-- обрывка сна, случайной встрѣчи на улицѣ, взгляда на средневѣковыя башни древняго города при вечернемъ освѣщеніи,-- является, благодаря ассоціаціи идей, извѣстная исторія, извѣстная цѣпь событій, и, при строго-художественномъ складѣ его, эта цѣпь событій постоянно облекается въ ритмическую форму. Она имѣетъ плоть и кровь и даже отличается извѣстнымъ изяществомъ. Способность передать какую-нибудь исторію въ сжатой, закругленной формѣ, такъ сказать включить ее въ гармоническіе размѣры, является прямымъ послѣдствіемъ гармонической по преимуществу натуры Гейзе. Усвоенная имъ себѣ форма повѣстей представляетъ собою нѣчто вполнѣ оригинальное и самостоятельное, исключительное его достояніе. Поэтому онъ сдѣлался особенно популяренъ, благодаря своимъ прозаическимъ разсказамъ. Въ послѣднихъ встрѣчаются постоянно лишь очень немногіе и простые факторы, ограниченное число личностей, и всю ихъ фабулу можно, такъ сказать, обозрѣть съ одного взгляда. Но фабула у него существуетъ не ради однихъ только личностей, какъ въ новѣйшихъ французскихъ романахъ, имѣющихъ въ виду удовлетвореніе однихъ только психологическихъ или физіологическихъ интересовъ: она не лишена своеобразнаго развитія и самостоятельнаго интереса. Такая повѣсть, какъ напр. отличающаяся такою безъискусственною простотою "Вечерняя сцена" Христіана Винтера {Гейзе и Курцъ "Novellenschatz des Auslandes", т. VIII.}, имѣетъ тотъ недостатокъ, что въ ней мы видимъ полнѣйшее отсутствіе дѣйствія. Повѣсти Гейзе являются не только картинками нравовъ или жанромъ; въ нихъ что-то "дѣлается", и притомъ постоянно дѣлается что-то неожиданное. Фабула вообще бываетъ въ нихъ такъ построена, что на извѣстномъ пунктѣ случается неожиданный поворотъ, который однакоже, если хорошенько вдуматься въ прошедшее, вполнѣ основательно мотивируется этимъ прошедшимъ. Въ извѣстномъ пунктѣ дѣйствіе обостряется; здѣсь отдѣльныя нити его собираются въ клубокъ, по выходѣ изъ котораго онѣ расходятся затѣмъ въ противоположномъ направленіи. Особенное наслажденіе доставляетъ читателю именно то искусство, съ которымъ конечная цѣль извѣстнаго дѣйствія все болѣе и болѣе затемняется, до тѣхъ поръ, пока вдругъ не спадетъ покрывало. Удивленіе читателя вызывается ловкостью, съ которою его, повидимому, все болѣе и болѣе удаляютъ отъ вѣроятной конечной точки, пока онъ наконецъ не убѣждается въ томъ, что авторъ водилъ его по спирали и что онъ находится какъ разъ надъ той точкой, съ которой начался разсказъ.
   Гейзе самъ, въ предисловіи къ своему "Сборнику нѣмецкихъ повѣстей", высказался относительно того принципа, котораго онъ самъ никогда не придерживался при писаніи своихъ повѣстей. Здѣсь, какъ и въ введеніи къ "Тревизской вышивальщицѣ", онъ, возражая тѣмъ, которые ставятъ на первый планъ слогъ и изложеніе, обращаетъ вниманіе на то, что въ разсказѣ самое главное все-таки фабула, которая поэтому должна быть изящна и занимательна сама по себѣ. Онъ говоритъ, что онъ, по своимъ эстетическимъ взглядамъ, даетъ преимущество такой повѣсти, основной мотивъ которой представляетъ собою нѣчто закругленное, болѣе или менѣе содержательное, своеобразное, специфическое въ самой постройкѣ своей. "То, что мы называемъ въ тѣсномъ смыслѣ слова повѣстью,-- продолжаетъ онъ,-- должно отличаться рѣзкоочерченнымъ силуэтомъ" {Тамъ-же, т. I, стр. XIX.}. Подъ словомъ "силуэтъ" Гейзе разумѣетъ общій абрисъ разсказа, въ родѣ того, какъ мы видимъ въ толково-составленномъ оглавленіи, причемъ онъ поясняетъ свою мысль подходящимъ примѣромъ и очень удачнымъ опредѣленіемъ. Онъ приводитъ слѣдующее оглавленіе одной изъ повѣстей Бокаччіо:
   "Федериго дельи-Альбериги любитъ, но не встрѣчаетъ взаимности; для того, чтобъ угодить милой, онъ растратилъ все свое достояніе, и у него остается одинъ только соколъ и вотъ, когда однажды его возлюбленная посѣщаетъ случайно его домъ и ему нечѣмъ угостить ее, онъ зажариваетъ этого сокола. Она узнаетъ объ этомъ, измѣняетъ внезапно свое отношеніе къ нему и вознаграждаетъ его любовь, отдавая ему свою руку и свое состояніе".
   Гейзе указываетъ на то, что въ этихъ немногихъ словахъ кроются всѣ элементы трогательной и интересной повѣсти, въ которой судьба двухъ людей благополучно устраивается, благодаря случайному обороту событій, который однако прекрасно обрисовываетъ характеры; поэтому онъ предлагаетъ и современнаго разсказчика, даже при обиліи и занимательности матеріала, прежде всего спросить себя, "гдѣ-же соколъ", т. е. то специфическое нѣчто, которымъ отличается этотъ разсказъ отъ тысячи другихъ.
   Въ требованіяхъ, съ какими онъ обращается къ повѣсти, онъ прежде всего характеризуетъ ту задачу, которую онъ самъ себѣ поставилъ и разрѣшилъ. Онъ предпочитаетъ случай выдающійся -- типически-заурядному. Читатель можетъ быть такъ-же увѣренъ въ томъ, что въ каждомъ изъ его разсказовъ въ прозѣ найдетъ "сокола", какъ увѣренъ былъ извѣстный слѣдователь въ томъ, что въ каждомъ преступленіи онъ найдетъ женщину. Въ "Аррабіарѣ" этимъ соколомъ является укушеніе въ руку, въ "Портретѣ матери"похищеніе, въ "Братцѣ Гавріилѣ" -- письмо, списанное изъ сборника "Любовный почтальонъ". Читатель, если только онъ пожелаетъ искать въ сочиненіяхъ Гейзе означенной хищной птицы, можетъ составить себѣ довольно ясное понятіе о манерѣ писанія автора. Правда, не всегда такъ легко бываетъ поймать эту птицу, какъ въ данномъ случаѣ. Съ впечатлительностью, съ граціозною живостью, рѣдко встрѣчающимися у человѣка не романскаго племени, Гейзе умѣетъ ловко завязать узелъ событій, и затѣмъ снова распутать его, поставить и разрѣшить ту именно психологическую задачу, которую онъ поставилъ себѣ въ извѣстной повѣсти. Онъ умѣетъ отдѣлить извѣстный частный случай, придавая ему исключительно-повѣствовательную форму, отъ общаго культурнаго и соціальнаго состоянія, однимъ изъ звеньевъ котораго является этотъ случай, не впадая въ сверхъестественности, сказочное, какъ иные беллетристы-романтики, и не вдаваясь въ эпиграмму. Его повѣсти -- это ни короткіе романы, ни длинные анекдоты; онѣ отличаются одновременно и полнотой, и строго-законченной формой; и какъ ни сжата эта форма, она все-таки оказалась достаточно эластичной для того, чтобы включить въ себя самое разнообразное содержаніе. Гейзе затрогиваетъ многія струны, но чаще всего струны нѣжныя и интимныя, иногда, впрочемъ, и комическія (какъ напр. въ забавной пьесѣ "Вдовушка"), и фантастическія à la Гофманъ ("Клеопатра"), а однажды даже и высоко-трагическія ("Грѣхъ дѣтей -- проклятіе отцовъ"). Вообще повѣсть, какъ онъ ее понимаетъ, граничитъ съ областью твореній Альфреда де-Мюссе, Меримэ, Гофмана и Тика, хотя и сохраняя при этомъ собственные предѣлы и своеобразныя очертанія.
   

VII.

   Однако, какъ я ни склоненъ признать значеніе этого строго-обозначеннаго профиля спеціальною особенностью повѣстей Гейзе назначеніе его для повѣсти, какъ для рода искусства вообще! мнѣ однакоже невозможно принять его за рѣшающую норму при оцѣнкѣ отдѣльныхъ разсказовъ. Вѣдь въ сущности повѣсть, какъ и всякое художественное произведеніе, представляетъ собою организмъ, въ которомъ извѣстныя, относительно независимыя другъ отъ друга и весьма разнообразныя обстоятельства способствуютъ внѣшнему впечатлѣнію. До сихъ поръ мы останавливались на характерахъ и на дѣйствіи; третьимъ элементомъ является слогъ. По моему убѣжденію, всѣ эти три элемента не подчинены другъ другу, но стоятъ, такъ сказать, рядомъ, и каждый изъ нихъ доставляетъ, будучи доведенъ до извѣстной степени совершенства, одинаково полное наслажденіе читателю. Безъ сомнѣнія, какъ на то указываетъ Гейзе, одностороннее развитіе изложенія можетъ повести къ остроумнымъ, не построеннымъ на извѣстной темѣ, комбинаціямъ; но, съ другой стороны, тотъ, кто придаетъ слишкомъ большое значеніе фабулѣ, рискуетъ тѣмъ, что произведеніе его, выигрывая во внѣшней занимательности, утратитъ внутреннее содержаніе.
   "Вешнія Воды" Тургенева -- это такая повѣсть, въ которой въ сущности очень мало внѣшняго дѣйствія,-- о слогѣ, въ тѣсномъ смыслѣ слова, я не могу судить, такъ какъ я лишенъ возможности познакомиться съ повѣстью на языкѣ подлинника; -- но этотъ недостатокъ почти ничего не значитъ при такой мастерской обрисовкѣ характеровъ. Развѣ описаніе итальянскаго семейства само по себѣ не служитъ достаточнымъ противовѣсомъ нѣкоторой слабости мотивировки событій? Что за важность, если читатель желалъ бы иной развязки и не захочетъ вторично прочесть ее, когда онъ съ одинаковымъ наслажденіемъ перечитаетъ три четверти разсказа?
   "Дневникъ сельскаго причетника" Блихера -- это такая повѣсть, въ которой дѣйствіе играетъ самую незначительную роль и большинство характеровъ своею грубостью дѣйствуетъ отталкивающимъ образомъ; но тѣмъ не менѣе это произведеніе глубоко-художественное: главное достоинство ея заключается въ слогѣ, въ мастерски выдержанной, старомодной манерѣ выражаться добродушнаго причетника. Эта манера выражаться является для насъ лучшей гарантіей въ безусловной правдивости разсказа, которой невозможно достигнуть путемъ идеализма, и которой поэтому Гейзе не ищетъ, но достигаетъ: -- я разумѣю ту правдивость, которую французы обозначаютъ словами: "la vérité vraie".
   Но нельзя-ли разбить Гейзе его собственнымъ оружіемъ? Мнѣ кажется, что можно. Особенно сильно напирая на то, чѣмъ должна быть повѣсть, онъ одновременно желаетъ возстать и противъ придаванія чрезмѣрнаго значенія слогу, и противъ слишкомъ идеализированнаго содержанія. Изъ всѣхъ его разсказовъ въ стихахъ я ставлю выше всего "Саламандру", изъ его повѣстей въ прозѣ -- "Послѣдній Центавръ", -- первую по ея манерѣ изложенія, послѣднюю по ея едеѣ. Въ "Саламандрѣ" мы тщетно стали бы искать вышеупомянутаго "сокола"; въ разсказѣ этомъ очень мало дѣйствія, характеры весьма недостаточно развиты,-- и все же всякій способный чувствовать читатель испытаетъ такое великое наслажденіе подъ вліяніемъ этихъ чудесныхъ терцинъ, что онъ готовъ будетъ приписать этому стихотворенію, кромѣ присущихъ достоинствъ, еще и недостающія. Здѣсь онъ найдетъ лишь въ незначительной степени то эпическое спокойствіе, то объективное изложеніе, которыя составляютъ особенность повѣстей Гейзе. Это эпическое спокойствіе, быть можетъ, мало подходитъ къ безпокойному духу нашего времени; да и осуществленіе этого идеала вполнѣ удалось Гейзе только въ тѣхъ немногихъ повѣстяхъ въ прозѣ, которыя вовсе не касаются новѣйшей культурной жизни, какъ напр. въ замѣчательныхъ разсказахъ его изъ давнопрошедшихъ временъ: "Тревизская вышивальщица" и "Жоффруа и Гарсинда", представляющихъ собою облагороженные образцы древне-итальянскихъ или провансальскихъ разсказовъ, или же въ повѣстяхъ, заимствованныхъ изъ народной жизни Италіи или Тироля,-- ибо въ тѣхъ странахъ самый народъ является цѣльнымъ, первобытнымъ воспроизведеніемъ среднихъ вѣковъ. Такой разсказъ, какъ маленькая жемчужина "Аррабіата", положившій начало славѣ Гейзе, именно и прельщаетъ своей простой, строгой оправой; будучи отягощенъ стилистическими блестками или разными психологическими завитушками, онъ утратилъ бы всю свою первобытную красоту и сдѣлался бы невозможенъ. Равнымъ образомъ и "Тревизская вышивальщица", пользовавшаяся наибольшимъ успѣхомъ послѣ вышеназванной повѣсти, благодаря своей трогательной простотѣ и безъискусственности, до того сливается съ формою хроники, что она даже и немыслима помимо ея. Но тамъ, гдѣ изображаются новѣйшія культурныя сцены, слогъ едва-ли можетъ быть слишкомъ нервенъ и субъективенъ. Самъ Гейзе не можетъ не сообразоваться въ этомъ отношеніи съ своимъ сюжетомъ. Какъ лихорадочно, напр., изложеніе въ его повѣсти въ письмахъ, озаглавленной "Неизлѣчимъ"1 Онъ, очевидно, лишь крайне неохотно прибѣгаетъ къ тому страстному, взволнованному тону, который мы встрѣчаемъ въ его "Саламандрѣ". Вся красота этой повѣсти основывается на чарующей прелести метрическаго изложенія, и въ то-же время мы не найдемъ здѣсь ни единаго слова, которое не относилось бы къ дѣлу. Все здѣсь жизненно, каждый стилистическій оборотъ глубоко прочувствованъ и прозраченъ; борющаяся душа пишущаго раскрывается передъ читателемъ. Положенія довольно обыденны и ничѣмъ не замѣчательны; нигдѣ ни слѣда бенгальскаго освѣщенія, не исключая и заключительной картины. Но эти оригинальныя, поразительно-красивыя терцины, съ ихъ вопросами и отвѣтами, шутками, пѣснями и сѣтованіями, придаютъ игриво-наивной, сдержанно влюбленной и разочарованно-кокетливой героинѣ и внушаемой ею страсти такую прелесть, что никакая сложная, хитросплетенная фабула не могла бы быть завлекательнѣе. Наконецъ, эти рѣдкія терцины, получившія у Гейзе совершенно особый ритмическій размѣръ, переходятъ, столь же оригинально, сколько смѣло и геніально, въ аккорды трехъ естественно свѣжихъ ритурнелей. Такое стихотвореніе, какъ это, сохранитъ, вопреки всѣмъ теоріямъ, свое мѣсто.
   Мнѣ вообще кажется, будто Гейзе составляетъ себѣ невѣрное понятіе о значеніи поэтическаго слога. Теоретически онъ какъ бы опасается самостоятельнаго развитія его и недолюбливаетъ произведеній, въ которыхъ слогъ и изложеніе стоятъ на первомъ планѣ; но тѣмъ не менѣе онъ самъ написалъ подобныя произведенія, какъ напр. "Сынъ феи" или "Эмансипація женщинъ". Первое изъ этихъ стихотвореній изящно и граціозно, но шутка продолжается слишкомъ долго и подъ конецъ набиваетъ оскомину; второе, при всей симпатичности его основной тенденціи, страдаетъ нѣкоторою прѣсностью и многословіемъ. Но вѣдь характерный слогъ -- одно, а виртуозность изложенія -- нѣчто совсѣмъ другое. Въ томъ, что такой знатокъ языковъ, какъ Гейзе,-- переводчикъ Джусти, трубадуровъ, итальянскихъ и испанскихъ народныхъ пѣсенъ,-- вполнѣ владѣетъ слогомъ -- нѣтъ ничего удивительнаго. Но для истинно-художественнаго слога недостаточно изящества формы, равномѣрно распространяющейся на все: слогъ, въ болѣе возвышенномъ значеніи этого слова -- это выдержанная по всѣмъ пунктамъ и повсюду проведенная форма. Тамъ, гдѣ окраска языка, выраженіе, обороты, личный акцентъ отличаются еще извѣстной отвлеченной равномѣрностью, гдѣ еще не удалось достигнуть того, чтобы характеръ въ каждый данный моментъ отражался во всѣхъ этихъ внѣшнихъ формахъ, тамъ стилистическая драпировка, изъ какой бы легкой матеріи она ни была сдѣлана, вяло и безжизненно свѣшивается съ личности говорящаго. Вполнѣ же совершенный слогъ, напротивъ, плотно облегаетъ фигуру, оттѣняя и общій складъ тѣла, и каждое движеніе его. Виртуозное изложеніе, даже будучи блестящимъ, можетъ оказаться шаблоннымъ и тривіальнымъ; не то дѣйствительно художественный слогъ. Противъ манеры разсказывать въ повѣстяхъ Гейзе ничего нельзя сказать; но его драматическое изложеніе гораздо менѣе совершенно.
   Иной, быть можетъ, подумаетъ, что если нѣкоторыя изъ историческихъ драмъ Гейзе не имѣли такого-же успѣха, какъ его повѣсти, то причина тому кроется въ томъ, что въ нихъ слишкомъ мало дѣйствія и слишкомъ вылощенъ слогъ. Но если понимать слово "слогъ" такъ, какъ я объяснилъ его выше, то слѣдуетъ скорѣе признать, что ямбическая форма этихъ драмъ была слишкомъ изношена и малооригинальна. Слогъ "Елисаветы-Шарлотты" напр., не носитъ на себѣ колорита ни эпохи, ни личности, выведенной на сцену; для того, чтобъ убѣдиться въ этомъ, достаточно заглянуть въ дошедшіе до насъ грубоватые мемуары названной принцессы. Поэтъ, который, при своей баснословной способности оріентироваться во всѣхъ родахъ поэзіи, могшій столь же легко написать драму, какъ простой разсказъ, слишкомъ небрежно относился къ дѣлу. Маленькая трагедія его "Марія Морони", которая изъ всѣхъ его драматическихъ произведеній ближе всего стоитъ къ повѣстямъ, могла бы съ достоинствомъ занять мѣсто, по своему плану и по обрисовкѣ характеровъ, рядомъ съ итальянскими драмами Альфреда Мюссе, которыя она напоминаетъ, еслибы не блѣдность ея колорита. Діалогъ Мюссе не только брызжетъ остроуміемъ, но въ то же время отличается искренностью и живостью. Гейзе въ своихъ драмахъ не въ такой мѣрѣ изливалъ свою душу; но слогъ его вездѣ былъ одинаково выдержанъ.
   Какъ, по совершенству изложенія, я ставлю изъ числа повѣстей въ стихахъ "Саламандру", такъ изъ числа прозаическихъ разсказовъ, ради идеи, я отвелъ бы первое мѣсто "Послѣднему Центавру", хотя повѣсть эта также принадлежитъ къ числу тѣхъ, которыя труднѣе всего поддаются опредѣленію. Дѣло въ томъ, что въ ней дѣло идетъ не о событіи или о столкновеніи въ извѣстномъ кругу общества, не объ особомъ психологическомъ случаѣ, вообще не о житейскомъ казусѣ, а о самой жизни; въ ней, такъ сказать, вся новѣйшая жизнь отражается въ небольшомъ зеркалѣ. Вѣдь нельзя же отрицать того, что очень пріятно попадать въ самый центръ. Периферическій характеръ въ нѣкоторыхъ другихъ произведеніяхъ Гейзе является причиной того, что они менѣе интересны. Прочитавъ длинный рядъ повѣстей, читатель невольно начинаетъ желать такихъ художественныхъ формъ, въ которыхъ въ поэтической оболочкѣ заключены были бы болѣе содержательныя и общія идеи и задачи.
   

VIII.

   Драматическія произведенія Гейзе весьма разнородны: трагедіи, миѳологическія и историко-патріотическія драмы самыхъ разнообразныхъ художественныхъ направленій; талантъ его былъ до того гибокъ, что онъ рѣшался браться за всякія задачи. Особенной наклонности къ историческому роду Гейзе никогда не обнаруживалъ: историческія драмы его всѣ безъ исключенія являются результатомъ его патріотическихъ чувствъ и болѣе всего дѣйствуютъ именно этими чувствами. Наиболѣе характеристичны для поэта тѣ изъ этихъ драмъ, которыя касаются сюжетовъ древности. Въ ту эпоху, когда отъ драматическихъ произведеній всюду требовались новѣйшіе политическіе мотивы, въ Германіи очень неосновательно жаловались на это занятіе древне-греческими и римскими сюжетами и смѣялись надъ нимъ. Ставился вопросъ, какой интересъ могутъ представлять для поэта или для насъ такіе сюжеты, какъ похищеніе сабинянокъ или исторія Мелеагра и Адріана? Но для критика вполнѣ понятно, что могло привлекать Гейзе къ подобнымъ сюжетамъ: въ нихъ воплощаются для него его любимыя идеи о женской любви и о судьбѣ женщины, въ нихъ отражается его собственное существо. Если кто пожелаетъ сравнить горячо написанную драму "Мелеагръ" съ Свинбэрновской "Аталантой въ Калидонѣ", трактующей тотъ же предметъ, то онъ найдетъ матеріалъ для многихъ интересныхъ наблюденій относительно особенностей обоихъ поэтовъ. Драма "Адріанъ", безъ сомнѣнія, болѣе всего сбивала съ толку критиковъ. Дѣйствительно, съ перваго взгляда кажется почти непонятнымъ, какой интересъ могли представлять для поэта столь чуждыя намъ, и къ тому же напоминающія еще темныя стороны античнаго міра, отношенія, какъ тѣ, которыя существовали между Адріаномъ и Антиноемъ. Но я считаю драму "Адріанъ" одною изъ лучшихъ изъ числа Гейзовскихъ драмъ, и именно потому, что это -- одна изъ самыхъ личныхъ и изъ особенно глубоко прочувствованныхъ пьесъ его. Я не могъ читать этого драматическаго разсказа о молодомъ, красивомъ египтянинѣ, котораго такъ страстно любилъ властитель міра, который, будучи свободенъ во всѣхъ отношеніяхъ, окруженъ роскошью и великолѣпіемъ и связанъ только съ своимъ высокимъ покровителемъ, ищетъ полнѣйшей свободы,-- не вспоминая объ одномъ молодомъ поэтѣ, который, будучи призванъ еще въ ранней юности къ одному южно-германскому двору, вскорѣ сдѣлался любимцемъ гуманнаго и мудраго короля, возбуждалъ, въ качествѣ баловня счастія, всеобщую зависть и въ то же время порою въ душѣ желалъ бы удалиться отъ двора и частенько ощущать то, что милость самаго лучшаго монарха не можетъ перевѣсить свободы человѣка, хотя и не покровительствуемаго, но за то и совершенно независимаго.
   Въ этой драмѣ, въ видѣ исключенія, все очень сценично и эффектно. Настоящая причина тому, почему Гейзе, при всей своей несомнѣнной способности къ сценѣ, все-таки не имѣлъ особаго успѣха, какъ драматическій писатель, кроется, быть можетъ, въ томъ, что въ немъ не было настоящаго Шиллеровскаго паѳоса. Онъ въ состояніи быть оригинальнымъ въ трактованіи патетическихъ предметовъ лишь тогда, когда паѳосъ пріобрѣтаетъ характеръ нѣсколько патологическій. Искренній драматическій паѳосъ у него легко пріобрѣтаетъ характеръ антихудожественно національный, ультра-патріотическій и нѣсколько вульгарный; къ томуже онъ вообще мало способенъ къ изображенію сильныхъ мужскихъ характеровъ. Хотя онъ и способенъ понимать пассивныя мужскія качества, какъ-то: спокойствіе, серьезность, достоинство, неустрашимость, однако ему, какъ Гёте, окончательно не достаетъ активнаго момента. Энергическое дѣйствіе, преслѣдующее опредѣленную цѣль, такъ-же чуждо его драмъ, какъ и его романовъ и повѣстей. Если порой и встрѣчается энергическое дѣйствіе, то оно является скорѣе результатомъ отчаянія: человѣкъ доведенъ обстоятельствами до того, что ему не остается никакого иного исхода, какъ принять какое-нибудь крайнее рѣшеніе. (Достаточно указать, напр., на образъ дѣйствій молодого лѣсничаго, похищающаго сына своей возлюбленной, въ "Матери и Сынѣ", или-же похищеніе въ "Портретѣ матери"). Хорошимъ примѣромъ тому можетъ служить та сцена въ "Раю", гдѣ Янсенъ, раздраженный сознаніемъ неполноты своей жизни, разбиваетъ въ дребезги модели своихъ святыхъ; онъ поступаетъ совершенно по-бабьи, даже по-дѣтски, срывая свой гнѣвъ на безжизненныхъ гипсовыхъ фигурахъ. Хотя, по вышеприведеннымъ причинамъ, истинная драматическая жилка всегда будетъ отсутствовать въ произведеніяхъ Гейзе, однако, препятствія, мѣшающія рѣшительному успѣху этого поэта на сценѣ, вовсе не такъ значительны, чтобъ онъ не могъ преодолѣть ихъ современемъ и стяжать сценическіе лавры. А пока онъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, ко всеобщему удивленію, выступилъ въ такого рода поэзіи, который, казалось, былъ совершенно чуждъ ему, но въ которомъ онъ не замедлилъ стяжать большіе успѣхи.
   Многимъ еще памятно, какое вниманіе обратилъ на себя въ Берлинѣ романъ "Дѣти Вѣка", появившійся прежде всего въ "ІИпенеровой Газетѣ". Въ теченіе цѣлаго мѣсяца всюду только и было разговоровъ о немъ. Внезапно скромный, совершенно чуждый свѣтской жизни, романистъ объявился человѣкомъ новыхъ вѣяній, заключившимъ свой философскій романъ словами Гёльдерлина:
   "О, геній смѣлыхъ, никогда не покидай съ твоимъ божественнымъ щитомъ невинности"!
   До сихъ поръ, очевидно, упускали изъ виду то, что черезъ всю ласкательную поэзію Гейзе проходило несомнѣнное влеченіе къ свободѣ, полнѣйшая независимость отъ всякихъ догматовъ и условныхъ путъ. Поэтому появленіе его "Дѣтей Вѣка" вызвало большее удивленіе, чѣмъ-бы слѣдовало. Авторъ -- смѣшаннаго происхожденія: отъ своего отца-нѣмца онъ унаслѣдовалъ положительность, мягкость характера; отъ матери-еврейки -- критическую жилку. Теперь обѣ эти стороны его существа впервые обнаружились передъ публикой. На умы должно было произвести извѣстное впечатлѣніе то, что этотъ Фабій-Кунктаторъ, такъ долго державшійся въ сторонѣ отъ задачъ своей эпохи, вдругъ рѣшился стать въ ряды тѣхъ, которые боролись за извѣстные вопросы своего времени. Этотъ романъ его является полнымъ достоинства и благородства протестомъ противъ тѣхъ, которые еще и въ наши дни собираются сковать свободу мысли и слова. Онъ заставляетъ всѣ главныя личности этого романа вполнѣ сознательно жить въ атмосферѣ свободныхъ идей, составляющихъ жизненную силу новѣйшаго времени. Это одно изъ тѣхъ произведеній, въ которыхъ сказывается долго-сдерживаемое, поздно-созрѣвшее личное самосознаніе, и которыя по этому самому обладаютъ такою жизненною способностью, въ сравненіи съ которой ничего не значатъ какіе-нибудь недостатки или погрѣшности формы. Этому произведенію недостаетъ многаго для того, чтобы быть настоящимъ романомъ: герой его, какъ и слѣдовало ожидать, недостаточно мужественъ, недостаточно рѣшителенъ; все содержаніе книги не сосредоточивается вокругъ извѣстнаго, безусловно-господствующаго умственнаго интереса; всепоглощающая эротика не даетъ возможности основной мысли романа выступить наружу во всей своей полнотѣ и ясности, какою задумалъ ее авторъ. Можно ожидать рѣшительнаго поворота въ развитіи романа въ томъ мѣстѣ его, когда, послѣ похоронъ Бальдера, Францеліуса, по доносу Лоринзера, заключаютъ въ тюрьму. Здѣсь Эдвинъ говоритъ слѣдующее: "Они желаютъ открытой войны, они сами требуютъ ея, и миръ будетъ заключенъ не раньше, пока эта война не окончится". Но до открытой войны дѣло не доходитъ. Эдвинъ и другіе герои романа ограничиваются оборонительнымъ положеніемъ, и когда Эдвинъ, наконецъ, дописалъ свое замѣчательное сочиненіе, оканчивается и самый романъ,-- въ тѣсной связи съ этимъ недостаткомъ находится и излишняя мягкость чувствъ въ тѣхъ мѣстахъ романа, гдѣ рѣчь идетъ о Бальдерѣ. Здѣсь не замѣчается того строгаго соблюденія мѣры, которымъ вообще отличаются повѣсти Гейзе. Впрочемъ, и трудно было-бы предположить, чтобы при такомъ обширномъ трудѣ рядомъ съ большими достоинствами не встрѣчались и кое-какіе недостатки. Не только идеальныя женскія фигуры его отличаются здѣсь такими-же преимуществами, какъ и въ повѣстяхъ, но авторъ въ этомъ романѣ значительно расширилъ предѣлы своего таланта: здѣсь наиболѣе удались ему наименѣе идеальныя личности: Христина, Моръ, Марквардъ. И какая широкая гуманность проходитъ по всему роману, какія въ немъ замѣчаются сокровища всесторонняго образованія! Это книга не только смѣлая, но и поучительная.
   Я не буду останавливаться на грязныхъ нападкахъ, которыя она вызвала противъ автора. Разные доносы въ нѣкоторыхъ нѣмецкихъ газеткахъ интересуютъ меня лишь постольку, поскольку норвежскій переводчикъ Гетева "Фауста" перепечаталъ одинъ изъ этихъ пасквилей, въ которомъ содержаніе романа передавалось въ такомъ видѣ, какъ будто все оно отличается самою неизмѣнною чувственностью, предпославъ ему предисловіе, въ которомъ онъ предостерегалъ всѣхъ норвежскихъ отцовъ семействъ не пускать этой книги за порогъ своего дома {Подобнаго рода критикъ, въ свое время, съ такимъ-же правомъ могъ-бы выступить съ такимъ-же "предостереженіемъ" по поводу Гетевскаго "Фауста", въ такомъ, напримѣръ, родѣ: "Содержаніе этого безнравственнаго сочиненія слѣдующее: довольно пожилому уже доктору медицины надоѣло заниматься наукой и онъ жаждетъ плотскихъ наслажденій. Съ этой цѣлью онъ вызываетъ къ себѣ дьявола. Послѣдній принимается доставлять ему разныя низменныя увеселенія (состоящія, напримѣръ, въ томъ, что онъ подпаиваетъ наполовину уже пьяныхъ студентовъ), и наконецъ приводитъ его къ молоденькой мѣщаночкѣ, которую докторъ Фаустъ тотчасъ-же пытается соблазнить. Съ этой цѣлью устраивается нѣсколько свиданій у старой сводни. Но такъ какъ дѣло соблазна подвигается впередъ не довольно быстро, то дьяволъ вручаетъ Фаусту шкатулку съ драгоцѣнностями, которую тотъ даритъ дѣвушкѣ. Не будучи въ состояніи противостоять этому подарку, слѣдовательно, не будучи даже соблазнена, а просто куплена, Гретхенъ отдается Фаусту; а для того, чтобы никто не помѣшалъ ей въ ея любовныхъ свиданіяхъ, она опаиваетъ свою мать соннымъ напиткомъ, отъ котораго та умираетъ. Сдѣлавшись затѣмъ виновницей смерти своего брата, она въ концѣ концовъ убиваетъ ребенка, плодъ своего позора. Въ тюрьмѣ она распѣваетъ неприличныя пѣсни. Что соблазнитель покидаетъ ее -- это совершенно естественно, въ виду его безвѣрія. Онъ вовсе не христіанинъ, какъ то ясно видно изъ той сцены, въ которой его возлюбленная спрашиваетъ его, вѣритъ-ли онъ; онъ даже, повидимому, не вѣритъ въ Бога, хотя и прибѣгаетъ къ различнымъ пустымъ изворотамъ, для того, чтобы прикрыть полное свое безвѣріе.-- А такъ какъ все-же эта гнусная книга, какъ мы съ удивленіемъ узнали, находитъ читателей, и даже читательницъ, и такъ какъ ее часто спрашиваютъ въ публичныхъ библіотекахъ нашего города, то мы приглашаемъ всѣхъ отцовъ семействъ позаботиться о душевномъ спасеніи своихъ близкихъ, которымъ подобное чтеніе угрожаетъ тѣмъ большею опасностью, что подобныя безнравственныя чтенія облечены въ гладкую, привлекательную форму".}.
   Гейзе не могъ не ожидать извѣстныхъ нападокъ изъ Франціи, и онѣ были-бы вполнѣ заслуженными, такъ какъ встрѣчающіеся въ его романахъ отзывы о литературѣ и о направленіи умовъ во Франціи ничѣмъ не отличаются отъ обычныхъ нѣмецкихъ воззрѣній; но нападки эти могли-бы быть болѣе рыцарскія и умѣлыя, чѣмъ продиктованная національной ненавистью и самомнѣніемъ грубая и неумная статья Альбера Ревилля въ "Revue des Deux Mondes".
   Свобода мысли -- вотъ основная идея "Дѣтей Вѣка"; свобода чувствъ -- вотъ основная идея романа "Въ раю", хотя и съ извѣстными ограниченіями, ибо если свободу мысли можно требовать безусловно, то свобода чувствъ можетъ быть лишь относительная, и авторъ требуетъ для послѣднихъ лишь относительную свободу. Вообще романъ "Въ раю" значительно разнится отъ перваго романа Гейзе. Разница эта заключается прежде всего въ томъ, что дѣйствіе перваго, происходитъ въ разсудительномъ Берлинѣ, дѣйствіе послѣдняго -- въ веселомъ, чувственномъ Мюнхенѣ. Между тѣмъ какъ "Дѣтей Вѣка" можно назвать философскимъ романомъ, "Въ раю" -- это своего рода "комическій романъ", легкій, граціозный, въ которомъ шутка перемѣшана съ серьезнымъ содержаніемъ. Особую цѣну придаетъ ему, быть можетъ, то обстоятельство, что онъ представляетъ собою психологію большого города и картину тамошнихъ общественныхъ и художественныхъ нравовъ. Книга эта охватываетъ весь Мюнхенъ, причемъ на первомъ планѣ стоитъ жизнь художниковъ, въ этомъ художественномъ городѣ. Но здѣсь разговоръ и разсужденія объ искусствѣ не отличаются тѣмъ празднымъ и отвлеченнымъ характеромъ, какой мы встрѣчаемъ обыкновенно въ романахъ изъ жизни художниковъ; сейчасъ чувствуется, что говоритъ не теоретикъ, а настоящій знатокъ, и васъ такъ и обдаетъ атмосферой художническихъ мастерскихъ. Всю эстетику автора можно резюмировать извѣстнымъ, стариннымъ опредѣленіемъ Энгра: "искусство -- это нагота".
   Въ смыслѣ завязки и развитія дѣйствія, романъ "Въ раю" представляетъ несомнѣнный прогрессъ. Интересъ не только не ослабѣваетъ ни на минуту, но, напротивъ, ростетъ съ каждой страницей,-- чего нельзя сказать о "Дѣтяхъ Вѣка"; развѣ только, что авторъ не всегда достаточно умѣло пользуется средствами для приданія движенія дѣйствію. Такъ, напримѣръ, слишкомъ утрирована роль, которую играетъ постоянно въ романѣ собака, какъ своего рода "deus ex machina". Она напоминаетъ, своею сверхъестественною понятливостью тѣхъ львовъ, которыхъ скульптура рококо изображала съ величественными человѣческими физіономіями, обрамленными гривами, очень часто смахивавшими на длинноволосые парики. Впрочемъ, въ нѣмецкихъ романахъ на первомъ планѣ стоятъ характеры, а не дѣйствіе, и въ этомъ отношеніи почти всѣ второстепенныя фигуры романа обнаруживаютъ совершенно новую сторону таланта Гейзе. Въ такихъ фигурахъ, какъ Анжелика, Розенбаумъ, Коле, Шнетцъ, мы встрѣчаемъ много жизни и игривости, вообще болѣе или менѣе чуждыхъ Гейзевской манерѣ писать. Складъ ума Гейзе вдругъ дѣлается юмористическимъ; это, такъ сказать, юморъ зрѣлаго возраста, юморъ сорокалѣтняго человѣка, юморъ тонкій, безобидный, дополняющій собою дарованіе романиста и придающій новый блескъ его краскамъ.
   

IX.

   Мы бѣгло прошли тотъ кругъ идей и формъ, въ которыхъ нашелъ себѣ выраженіе этотъ поэтическій умъ. Мы видѣли, какъ Гейзе, наконецъ, пытался проводить въ формѣ романа тѣ новыя вѣянія, для которыхъ форма повѣстей не представляла достаточнаго простора. Теперь я считаю нужнымъ остановиться на одной повѣсти, которая столько же выдается своею основной идеей, какъ "Саламандра" -- слогомъ.
   Всѣ попытки Гейзе отъискать въ старинныхъ миѳахъ нѣчто, представляющее современный интересъ, вообще были успѣшны. Маленькое, прелестное стихотвореніе его, написанное въ молодости, "Фурія", принадлежитъ къ числу лучшихъ его произведеній. Въ небольшой драмѣ своей "Персеи" (не вошедшей въ общее собраніе его сочиненіи) онъ далъ намъ новое толкованіе миѳа о Медузѣ: онъ относится съ состраданіемъ къ несчастной и прекрасной Медузѣ, на долю которой выпала печальная участь, что отъ ея взгляда каменѣетъ все, на что упадетъ ея взоръ, и въ его изложеніи во всемъ виновата ревность завистливыхъ богинь по поводу ея любви къ Персею; и самъ возлюбленный ея отрубаетъ ей голову въ то время, какъ она, для того чтобы не повредить ему своимъ взглядомъ, зарываетъ свое лицо въ песокъ. Словомъ, Гейзе сдѣлалъ изъ стариннаго миѳа оригинальную и печальную сказку. Исторія Центавра -- веселѣе, хотя тоже глубокомысленна. Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, какъ сообщается въ повѣсти "Въ раю", что "Центавръ" вдохновилъ художника Коле при созданіи его очаровательныхъ фресокъ. Паломничество въ Милосъ, которое такъ и видимъ передъ собою,-- до того живо написана фреска,-- представляетъ очень много общаго и родственнаго съ "Послѣднимъ Центавромъ". "Послѣдній Центавръ",-- это звучитъ почти такъ-же, какъ "Послѣдній изъ Могикановъ". И что можетъ быть извѣстно Гейзе о послѣднемъ Центаврѣ? И какимъ образомъ онъ могъ сдѣлать его сюжетомъ современной повѣсти? О, это сдѣлано очень искусно, и въ то же время какъ нельзя болѣе просто. Онъ прежде всего проводитъ, такъ сказать, два концентрическихъ круга, затѣмъ еще третій кругъ, и въ этомъ кругѣ онъ выводитъ Центавра. Первый кругъ -- это міръ живыхъ, второй -- это кругъ мертвыхъ, а третій обнимаетъ собою сверхъестественное. Разсказъ начинается, вопреки обыкновенію Гейзе, автобіографически, слѣдовательно, съ достаточной дозой реальности: авторъ проходитъ поздно вечеромъ мимо одного виннаго погребка, въ которомъ онъ, въ дни ранней молодости, встрѣчался разъ въ недѣлю съ лучшими своими друзьями и товарищами; и вотъ теперь, когда они уже всѣ перемерли, они всѣ, одинъ за другимъ, проходятъ передъ его умственными взорами. Затѣмъ, онъ входитъ въ погребокъ, имъ овладѣваетъ усталость,-- и вдругъ ему кажется, будто его приглашаютъ присоединиться къ прежнему кружку; отворяется дверь -- и всѣ они оказываются сидящими за однимъ столомъ! Но ни одинъ изъ нихъ не протягиваетъ вновь вошедшему руки; лица ихъ сдержанны, серьезны и печальны. Отъ времени до времени они прихлебываютъ изъ стакана съ виномъ, послѣ чего на минуту вспыхиваютъ ихъ блѣдныя щеки и тусклые глаза; но затѣмъ они тотчасъ же снова становятся неподвижны и нѣмы и пристально глядятъ на свои стаканы. Только одного изъ нихъ не сломила обрушившаяся на нихъ судьба, о которой, однако, по молчаливому соглашенію, никто изъ компаніи не заговариваетъ: это Дженелли, замѣчательный живописецъ, картиной котораго "Центавръ" восхищаются всѣ туристы, посѣщающіе Шаковскую галлерею въ Мюнхенѣ. Кто-то изъ компаніи замѣчаетъ, что этотъ сказочный сюжетъ обработанъ Дженелли такъ живо, что можно было бы подумать, будто художникъ видѣлъ его своими глазами. Живописецъ спокойно отвѣчаетъ, что "дѣйствительно онъ видѣлъ его своими глазами", и такимъ образомъ читатель незамѣтно переносится изъ царства мертвыхъ въ сказочный міръ. Онъ видѣлъ Центавра, видѣлъ его собственными своими глазами, влетѣвшаго въ одинъ прекрасный вечеръ, безъ всякаго злого умысла, въ одну маленькую тирольскую деревню, гдѣ Дженелли сидѣлъ за стаканомъ вина. Во времена древности Центавръ былъ, по своей профессіи, сельскимъ врачемъ; однажды, уставъ отъ ходьбы по больнымъ, онъ прилегъ отдохнуть въ ледниковой пещерѣ, замерзъ въ ней, и только теперь, по прошествіи тысячелѣтій, ледъ вокругъ него разстаялъ и онъ удивленными взорами всматривается въ окружающій его, совершенно измѣнившійся міръ. Въ воскресенье, въ храмовой праздникъ, онъ скачетъ по пустыннымъ улицамъ, спереди -- Геркулесъ Фарнезскій, сзади -- красивый боевой конь, съ развѣвающейся гривой и съ длиннымъ, пушистымъ хвостомъ, съ небольшимъ вѣнкомъ изъ розъ на головѣ, пугая старухъ, бѣгущихъ отъ него съ громкими криками. Онъ въ отворенныя церковныя двери видитъ зданіе, наполненное людьми, а надъ алтаремъ -- изображеніе прекрасной женщины, съ младенцемъ на рукахъ. Побуждаемый любопытствомъ, не замышляя ничего дурного, юнъ въѣзжаетъ въ церковь и, стуча копытами по каменнымъ плитамъ, направляется прямо къ алтарю. Легко понять, какой ужасъ возбуждаетъ появленіе этой фигуры, вышедшей какъ будто прямо изъ ада. Патеръ громко вскрикиваетъ, взмахиваетъ кадиломъ и восклицаетъ по-гречески: "Изыде! Изыде!" (Центавръ понимаетъ по-гречески). Молящіеся крестятся. Удивленный Центавръ рысью удаляется изъ церкви, и, въ сопровожденіи женщинъ и дѣтей, "перепуганныхъ и удивляющихся болѣе чѣмъ легкому костюму страннаго путешественника", отправляется къ сельской харчевнѣ, на балконѣ которой сидитъ Дженелли. И вотъ послѣдній начинаетъ объяснять Центавру, что тотъ ожилъ на нѣсколько столѣтій слишкомъ поздно или слишкомъ рано, что въ эпоху "Возрожденія" ему, безъ сомнѣнія, былъ бы оказанъ болѣе благосклонный пріемъ; но теперь Дженелли отказывается предсказать ему что-либо хорошее "среди той крѣпколобой, безсердечной и искалѣченной сволочи, которую называютъ новѣйшимъ временемъ". "Гдѣ бы вы ни показывались",-- поясняетъ онъ,-- "въ городахъ или въ деревняхъ, уличные мальчишки будутъ бѣгать за вами и забрасывать васъ гнилыми яблоками, старухи будутъ кричать благимъ матомъ, а патеры -- называть васъ сатанинскимъ навожденіемъ".-- Дѣйствительно, всѣ эти предсказанія сбиваются. Между тѣмъ какъ добродушный Центавръ, сознавая свою силу, позволяетъ толпѣ глазѣть на себя и даже дотрогиваться до своей бархатистой шерсти, спокойно осушаетъ одну бутылку вина за другой, передавая хорошенькой служанкѣ, которой онъ уже подарилъ свои розаны, черезъ баллюстраду балкона опорожненныя бутылки, людская ненависть и зависть уже готовятъ ему гибель. Противъ него успѣлъ составиться цѣлый заговоръ, во главѣ котораго стали патеры, считавшіе крайне вреднымъ для своей паствы сближеніе съ некрещенымъ, конечно, совершенно голымъ и, безъ сомнѣнія, крайне безнравственнымъ полу-человѣкомъ, полу-животнымъ. Не меньше негодовалъ одинъ итальянецъ, показывавшій на базарной площади чучело теленка съ двумя головами и пятью ногами. Человѣка-лошадь можно было видѣть даромъ, онъ пилъ и болталъ, и, пожалуй, какой-нибудь догадливый антрепренеръ вздумаетъ пригласить его показываться публично за деньги, что составило бы крайне опасную конкурренцію для двухъ-головаго теленка, и одна эта мысль приводила итальянца въ ужасъ и негодованіе. "Большая разница",-- объяснялъ онъ патеру,-- "между дозволенной полиціей игрой природы и совершенно противоестественнымъ, никогда не виданнымъ уродомъ, который бѣгаетъ себѣ безъ паспорта и всякаго иного вида и отбиваетъ хлѣбъ у честныхъ, пятиногихъ телятъ". Но самымъ завзятымъ противникомъ Центавра явился маленькій, кривоногій сельскій портной, женихъ хорошенькой трактирной служанки. Онъ также жалуется патеру, убѣдительно доказывая ему, что новая мода, вводимая неизвѣстнымъ, окончательно раззоритъ всѣхъ портныхъ, не говоря уже о томъ, что она противна всѣмъ правиламъ приличія и доброй нравственности.
   И вотъ пока развеселившійся Центавръ катаетъ на себѣ на двору трактира хорошенькую Нанни и забавляетъ зѣвакъ очень оригинальной и красивой пляской, къ трактиру собираются заговорщики, въ сопровожденіи конныхъ жандармовъ, для того, чтобъ изловить его. Не обращая на нихъ ни малѣйшаго вниманія, онъ продолжаетъ плясать, и, нѣжно прижимая руки молодой дѣвушки къ своей груди, вдругъ граціозно перескакиваетъ черезъ головы столпившихся крестьянъ. Въ догонку ему было выпущено нѣсколько выстрѣловъ изъ пистолета, но пули не задѣли его и вскорѣ онъ очутился на склонѣ сосѣдней горы. Тамъ, тронутый жалобною мольбою молодой дѣвушки, онъ осторожно спускаетъ ее съ своей спины. "Какъ ни льстило ей такое рыцарское поклоненіе незнакомца и какъ ни жалка была, рядомъ съ нимъ, фигура ея жениха, но все же она понимала, что этотъ странный незнакомецъ не могъ обезпечить ея судьбы". Практическія наклонности ея одержали верхъ и она, точно преслѣдуемая серна, перепрыгивая съ камня на камень, спѣшитъ въ объятія своего портного. По лицу Центавра скользнула улыбка презрѣнія, онъ сталъ удаляться и вскорѣ совсѣмъ скрылся отъ провожавшихъ его взоровъ.
   На этомъ Дженелли кончилъ свой разсказъ, маленькій кружокъ пріятелей разошелся и поэтъ просыпается въ передней комнатѣ погребка.
   Мнѣ кажется, что въ этой сказкѣ соединены всѣ качества, способныя придать наслажденіе чтенію какого-либо поэтическаго произведенія: тонкій юморъ, бросающій мягкій свѣтъ на отдѣльныя частности, нѣжные тоны и полутоны, переносящіе дѣйствіе изъ дневного свѣта въ полумракъ царства мертвыхъ, который затѣмъ вдругъ снова освѣщается яркимъ лучемъ солнца, какъ будто прямо перенесеннымъ изъ древней Эллады. И кромѣ того, во всемъ этомъ кроется глубокая, оригинальная идея. Это шуточное произведеніе является серьезнымъ гимномъ въ честь свободы какъ въ искусствѣ, такъ и въ жизни, той свободы, поборникомъ которой всегда являлся Гейзе. Для него свобода не заключается (какъ напр. для норвежскаго поэта Ибсена) въ борьбѣ за свободу, но она является у него въ области религіи -- протестомъ естества противъ догмы, въ области соціальной и моральной -- протестомъ того же естества противъ условныхъ приличій. Свобода путемъ природы!-- вотъ его путь, его девизъ. Цептавръ дорогъ его фантазіи, какъ полу-божество, полу-естество. Какъ красивъ Центавръ въ своей гордой мощи, съ остатками древне-эллинской крови, сохранившейся въ его жилахъ! Сколько злобы и ненависти приходится выносить бѣднягѣ изъ-за остатковъ язычества, воскресшаго вмѣстѣ съ нимъ, которое, будучи заморожено въ теченіе тысячелѣтій, снова пробуждается въ наши дни, когда ледники начинаютъ таять, и рѣшается показаться на свѣтъ Божій! Весь окружающій его цивилизованный міръ находитъ гораздо болѣе поучительными, солидными и нравственными его интересныхъ соперниковъ,-- телячьи чучела съ двумя головами и пятью ногами, предназначенными отнюдь не для движенія впередъ, а для неподвижнаго стоянія на мѣстѣ. Такія "достопримѣчательности" никогда не оскорбятъ буржуазной нравственности; они показываются не иначе, какъ съ разрѣшенія властей и патера, и тѣмъ не менѣе въ высшей степени необыкновенны. Они навсегда останутся соперниками Центавра, по мнѣнію однихъ, равными ему, по мнѣнію же другихъ, значительно его превосходящими.
   И развѣ поэтъ, верхомъ на своемъ крылатомъ конѣ, не является въ мелочномъ, современномъ обществѣ живымъ воплощеніемъ "послѣдняго центавра"?
   

X.

   Мнѣ пришлось записать нѣсколько отзывовъ о Гейзе, благопріятныхъ и неблагопріятныхъ въ перемежку, въ полномъ смыслѣ слова -- голоса изъ публики.
   "Гейзе", -- говорилъ кто то,-- "это женскій докторъ, нѣмецкій женскій докторъ, который отлично понялъ Гётевскія слова: "Это вѣчное, тысячекратное ихъ оханіе и аханіе". Что онъ -- поэтъ не для мужчинъ,-- очень вѣрно понялъ Бисмаркъ".
   "Напротивъ",-- говорилъ другой,-- "у Гейзе очень много мужественнаго. Его находятъ нѣсколько мягкимъ просто потому, что въ немъ очень много природнаго изящества и граціи, положившихъ на всѣ его произведенія особый отпечатокъ. Но при этомъ не подозрѣваютъ, сколько для этой граціи требуется силы.
   "Что такое Гейзе?" -- восклицалъ третій,-- "мелкій буржуа, который такъ долго игралъ въ прятки съ Берлиномъ, съ свѣтской жизнью и съ политикой, что сдѣлался совершенно чуждъ современности и что ему было бы по себѣ развѣ только среди провансальскихъ трубадуровъ Въ его произведеніяхъ такъ и сквозитъ провинціалъ и провансалецъ".
   "У этого Гейзе",-- иронизируетъ четвертый,-- "замѣчается, несмотря на его пятьдесятъ лѣтъ и на его поэтическую зрѣлость, та слабость, что онъ во что бы то ни стало желаетъ убѣдить насъ въ томъ, что онъ -- безнравственный, скабрезный поэтъ. Но никто этому не вѣритъ -- и это его злитъ".
   "Никогда въ жизни мнѣ не завидовали столько", -- говорила одна дама, дружная съ Гейзе съ молодыхъ лѣтъ,-- "какъ сегодня, когда при посѣщеніи мною одного высшаго женскаго учебнаго заведенія, распространился слухъ, что я вечеромъ встрѣчусь съ нимъ въ одномъ обществѣ. Воспитанницы единогласно поручали мнѣ передать ему ихъ восторженные поклоны. Съ какою радостью онѣ всѣ кинулись бы ему на шею. Онъ былъ и остается обожаемымъ любимцемъ молодыхъ дѣвушекъ".
   "Гейзе",-- говорилъ одинъ критикъ,-- "можно назвать Мендельсономъ-Бартольди нѣмецкой поэзіи. Онъ появляется, точно такъ же, какъ и Мендельсонъ, послѣ крупныхъ музыкальныхъ геніевъ. Онъ, какъ и Мендельсонъ, нѣмецкій лирикъ и человѣкъ глубокочувствующій, всесторонне-образованный и южанинъ по многимъ чертамъ своего характера. Оба они чужды широкаго паѳоса, всеохватывающей силы, бурнаго драматическаго элемента; но за то оба они отличаются серьезнымъ и естественнымъ достоинствомъ, очаровательной любезностью и граціозностью шутки, оба они безукоризненны въ формѣ, виртуозы въ исполненіи".
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru