Брандес Георг
Ганс-Христиан Андерсен

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Георгъ Брандесъ.

НОВЫЯ ВѢЯНІЯ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,

СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.

ПЕРЕВОДЪ
Э. К. Ватсона.

Изданіе журнала "Пантеонъ Литературы".

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.

   Нужно имѣть мужество, для того чтобъ обладать талантомъ. Нужно смѣть отдаваться своему вдохновенію, нужно быть убѣжденнымъ въ томъ, что то, что вамъ пришло на умъ, здорово, что новая форма, которая вамъ пришлась по душѣ, имѣетъ право на существованіе; нужно быть готовымъ выслушать обвиненіе въ томъ, что человѣкъ старается оригинальничать или же вступилъ на ложный путь, прежде чѣмъ получить возможность слѣдовать своему инстинкту и идти туда, куда онъ влечетъ насъ. Когда Арманъ Каррель, будучи еще молодымъ журналистомъ, вызвалъ со стороны редактора своего, по поводу одной изъ своихъ статей, слѣдующее замѣчаніе:-- "такъ не пишутъ",-- онъ гордо отвѣтилъ: "Я пишу не такъ, какъ пишутъ другіе, а какъ я пишу", -- и это можетъ считаться общей формулой даровитости; въ ней высказывается право таланта, въ случаѣ если установившіяся формулы и наличный матеріалъ не соотвѣтствуютъ своеобразнымъ потребностямъ его природы, выбирать себѣ новый матеріалъ, создавать новыя формы, до тѣхъ поръ, пока она найдетъ такую, при которой онъ, не напрягая чрезмѣрно своихъ силъ, можетъ свободно и легко развить и примѣнить ихъ. Такую форму поэтъ Гансъ Христіанъ Андерсенъ обрѣлъ въ сказкѣ.
   

I.

   Въ его сказкахъ попадаются такого рода начала: "Можно было-бы подумать, что въ утиномъ царствѣ происходитъ нѣчто важное, между тѣмъ какъ на дѣлѣ ничего не происходило. Всѣ утки, спокойно сидѣвшія и плававшія на водѣ,-- а иныя изъ нихъ даже стояли на головахъ: это онѣ умѣли,-- вдругъ кинулись къ берегу; въ мокромъ илѣ отпечатывались слѣды ихъ лапъ и долго еще слышалось ихъ кряканье";-- или, напримѣръ, слѣдующее: "Слушайте! мы начинаемъ. Когда мы дойдемъ до конца исторіи, мы будемъ знать больше, чѣмъ теперь. То былъ злой духъ, то былъ самъ дьяволъ". Иногда конструкція, разстановка словъ въ отдѣльныхъ фразахъ, все построеніе ихъ противорѣчитъ самымъ простымъ правиламъ синтаксиса. "Такъ не пишутъ",-- это, пожалуй, вѣрно; но такъ говорятъ, правда, не съ взрослыми людьми, а съ дѣтьми; и почему бы авторъ не имѣлъ права писать слова въ такомъ порядкѣ, въ какомъ мы разставляемъ ихъ. говоря съ дѣтьми? Обычная норма здѣсь замѣняется другою; рѣшающее значеніе здѣсь имѣютъ не правила абстрактнаго литературнаго языка, а понимательная способность ребенка; въ этой же безпорядочной разстановкѣ словъ замѣчается такой же методъ, какъ и въ неправильностяхъ языка ребенка. Разъ поэтъ рѣшился разсказывать "дѣтскія сказки", онъ ставитъ себѣ цѣлью замѣнить обычный литературный языкъ простымъ разговорнымъ языкомъ, условную манеру выражаться человѣка взрослаго тою, къ которой прибѣгаетъ ребенокъ и которая "му понятна. Онъ задается смѣлымъ намѣреніемъ -- пользоваться въ печатномъ произведеніи устною рѣчью, онъ желаетъ не писать, а разговаривать, онъ предпочитаетъ языкъ школьника языку книжному. Слово писанное -- бѣдно и одиноко; у слова устнаго является масса союзниковъ -- въ выраженіи губъ, которымъ сопровождается произнесеніе его, въ движеніи руки, которое иллюстируетъ его, въ болѣе протяжномъ или болѣе отрывистомъ, рѣзкомъ или мягкомъ, серьезномъ или комическомъ тонѣ, словомъ въ движеніи каждаго мускула лица и общей манеры говорить. Чѣмъ непосредственнѣе то лицо, къ которому мы обращаемъ рѣчь, тѣмъ больше эти вспомогательныя средства способствуютъ его пониманію. Всякій, кто разсказываетъ ребенку какую-нибудь сказку, невольно сопровождаетъ свой разсказъ разными жестами и движеніями, такъ какъ ребенокъ столько же видитъ разсказываемое, сколько слышитъ его; онъ, почти въ такой же мѣрѣ, какъ собака, обращаетъ вниманіе скорѣе на мягкую или сердитую интонацію, чѣмъ на то, выражаютъ-ли самыя слова ласку или гнѣвъ. Поэтому тотъ, кто письменно обращается къ дѣтямъ, долженъ стараться вплести въ свой разсказъ и измѣненія тона, и неожиданныя паузы, и описательные жесты, и наводящія страхъ мины, и указывающую на счастливый оборотъ улыбку, и шутку, и ласкательныя слова, словомъ все то, что въ состояніи пробудить засыпающее вниманіе; такъ какъ онъ не въ состояніи пропѣть, проплясать и нарисовать ребенку извѣстное происшествіе, то онъ долженъ стараться, по крайней мѣрѣ, дать возможно большее мѣсто въ своей прозѣ пѣснѣ, картинѣ и мимическому движенію, долженъ стремиться къ тому, чтобы все это заключалось въ его книгѣ въ видѣ скрытыхъ силъ, которыя тотчасъ же выходятъ наружу, какъ только раскрываешь книгу. Во-первыхъ, нужно избѣгать иносказаній; все должно быть высказано прямо, и не только высказано, а представлено съ возможно большею звукоподражательностью. "По большой дорогѣ шелъ солдатъ: разъ, два, разъ, два!" И вырѣзанные изъ бумаги трубачи трубили: "Тра-тарата. вонъ онъ, мальчикъ, тра-тарата!" "Послушай,-- сказала старая улитка,-- какую дробь дождикъ выбиваетъ на листьяхъ: рундумдумъ, рундумдумъ". Иногда сказка начинается словами: "Ну, послушай-ка!", что тотчасъ же приковываетъ къ себѣ вниманіе ребенка. Иногда авторъ прибѣгаетъ къ оборотамъ чисто дѣтскимъ: "И тогда солдатъ отрубилъ вѣдьмѣ голову. И вотъ она лежитъ на землѣ". Такъ и слышится раздающійся послѣ этого краткаго, не очень сантиментальнаго, но за то очень нагляднаго оборота, смѣхъ ребенка. Иногда авторъ прибѣгаетъ къ очень мягкимъ тонамъ; напр.: "Солнце свѣтило на ленъ, а дождевыя тучи поливали его; и для него это было такъ же хорошо, какъ хорошо для маленькихъ дѣтей, когда ихъ моютъ, и когда послѣ мытья мама ихъ цѣлуетъ; они отъ этого хорошѣютъ". Всякая мать легко пойметъ, что за этими словами должна послѣдовать небольшая пауза, для того чтобы дать ребенку тотъ поцѣлуй, о которомъ говорится въ книгѣ; этотъ поцѣлуй подразумѣвается самъ собой. Поэтъ долженъ умѣть совершенно отожествляться съ ребенкомъ, вполнѣ усвоить себѣ кругъ его представленій, его образъ мыслей, что выражается напр. въ фразѣ, подобной слѣдующей: "Самый большой листъ у насъ это листъ лопуха; онъ такъ великъ, что можетъ служить ребенку, въ случаѣ надобности, то передничкомъ, то зонтикомъ?.. Такого рода описанія понятны каждому ребенку.
   Счастливы такіе поэты, какъ Андерсенъ! Ни у кого другого не найдется такая публика, какъ у него. Какъ прискорбна, сравнительно, участь ученаго, который, въ особенности въ небольшой странѣ, пишетъ для такой публики, которая не читаетъ и не цѣнитъ его и кругъ читателей котораго ограничивается пятью-шестью соперниками и противниками. Поэты находятся вообще въ лучшемъ положеніи; но хотя поэтъ и знаетъ, что его книгу перелистываютъ порою и нѣжныя ручки, употребляющія въ видѣ закладокъ шелковыя ленты, то все-же ни одинъ изъ нихъ не можетъ похвалиться такимъ внимательнымъ и чуткимъ кругомъ читателей, какъ напр., Андерсенъ. Сказки его принадлежатъ къ числу тѣхъ книгъ, которыя мы прочли впервые, разбирая по складамъ, и которыя мы читаемъ еще и теперь; въ нѣкоторыхъ изъ нихъ буквы кажутся намъ больше, а слова -- увѣсистѣе, чѣмъ въ другихъ книгахъ, потому что это были первыя буквы и слова, съ которыми мы познакомились въ нашей жизни. И какъ, должно быть, было пріятно для Андерсена видѣть скучившимися вокругъ его рабочей лампы эти тысячи дѣтскихъ личикъ, розовыхъ и цвѣтущихъ, эти курчавыя головки, носящіяся какъ бы въ облакахъ, точно на средневѣковыхъ изображеніяхъ, бѣлобрысыхъ датскихъ мальчиковъ, изящныхъ англійскихъ дѣвочекъ, черноглазыхъ индіанскихъ дѣтей, -- видѣть ихъ передъ собой, богатыхъ и бѣдныхъ, разбирающихъ по складамъ, читающихъ, слушающихъ, во всѣхъ странахъ, на всѣхъ языкахъ, то здоровыхъ, веселыхъ, наигравшихся, то слабенькихъ, блѣдныхъ, еле оправляющихся послѣ одной изъ многочисленныхъ дѣтскихъ болѣзней, жадно протягивающихъ свои бѣленькія и смуглыя рученки за каждой переворачиваемой страницей! Никакой другой писатель не найдетъ такой довѣрчивой, внимательной, неутомимой публики, и притомъ публики до такой степени достойной уваженія. потому что дѣтство достойно уваженія даже въ большей мѣрѣ, чѣмъ старость. Мы видимъ передъ собою цѣлый рядъ мирныхъ, идиллическихъ сценъ: тамъ читаютъ вслухъ, и дѣти слушаютъ благоговѣйно; здѣсь читаетъ самъ ребенокъ, опершись обоими локтями на столъ, а мать, наклонившись надъ нимъ, читаетъ изъ-за плеча его. Вѣдь право же стоитъ писать для такой аудиторіи, обладающей такой богатой и незапятнанной силой воображенія.
   И эта сила воображенія слушателей даетъ намъ также ясное понятіе о силѣ воображенія самого автора. Исходной точкой его творчества является игра ребенка, изо всего дѣлающаго все. Поэтому фантазія писателя превращаетъ игрушки въ живыя созданія, въ сверхъестественныя существа, въ героевъ, и. наоборотъ, пользуется всей природой и всѣмъ сверхъестественнымъ, героями, феями, злыми и добрыми духами, какъ игрушками, т. е. какъ художественными средствами, подвергающимися новой чеканкѣ при каждой новой комбинаціи. "Душою" этого рода искусства является сила воображенія ребенка, которая все одушевляетъ и воплощаетъ; она въ состояніи оживить и какую-нибудь принадлежность домашней обстановки, и растеніе, и куклу, и портретъ, и облако, и солнечный лучъ, и вѣтеръ, и времена года; даже грудная косточка гуся, служащая дѣтямъ для гаданія, становится для нихъ чѣмъ-то оживленнымъ, мыслящимъ, одареннымъ волей существомъ. Первообразомъ такой поэзіи является мечта ребенка, которая работаетъ еще быстрѣе, дѣлаетъ еще болѣе смѣлыя превращенія, чѣмъ во время игры его; поэтому авторъ съ особой охотой даетъ въ своихъ сказкахъ мѣсто сновидѣніямъ (какъ напр. въ "Цвѣткѣ маленькой Иды", въ "Оле-Лукойе", въ "Маленькомъ Тукѣ", въ "Обитателяхъ сиреневаго куста"); поэтому мы встрѣчаемъ у него прелестныя вдохновенія, когда онъ рисуетъ образы, представляющіеся ребенку во снѣ, наполняющіе и тревожащіе дѣтское воображеніе, какъ напр. въ той его сказкѣ, гдѣ маленькій Хьельмаръ слышитъ во снѣ, какъ разставленныя имъ криво во время урока чистописанія буквы плачутся на то, что онѣ упали и разбили себѣ носъ. "Видите-ли, какъ вамъ нужно стоять",-- говоритъ имъ пропись:-- "вотъ такъ, чуть-чуточку наклонившись впередъ".-- "Ахъ, мы и сами желали бы такъ стоять",-- плачутся онѣ;-- "но мы не можемъ такъ стоять: мы такія слабенькія".-- "Такъ вамъ слѣдуетъ дать пріемъ дѣтскаго порошку",-- говоритъ Оле-Лукойе.-- "Ахъ нѣтъ, нѣтъ!" -- восклицаютъ буквы, и тотчасъ же такъ красиво выпрямились, что любо-дорого было смотрѣть на нихъ.-- Таково бываетъ сновидѣніе ребенка, и такимъ рисуетъ намъ его поэтъ.-- Однако душу этой поэзіи составляютъ не сновидѣніе, и не игра, а особенная, не дѣтская, и въ то же время болѣе чѣмъ дѣтская способность не только замѣнять одно другимъ, и такимъ образомъ все перемѣшивать, не только заставлять одно жить въ другомъ, и такимъ образомъ все оживлять,-- по, быстро переходя отъ одного къ другому, отъискивая одно въ другомъ, все обобщать, возвышать сновидѣніе до степени миѳа, и превращать сказочный элементъ въ фокусъ всей жизни.
   Подобная фантазія не углубляется въ суть вещей; она занимается преимущественно мелочами; она поражаетъ неглубоко, она не наноситъ опасныхъ ранъ, она порхаетъ подобно бабочкѣ, останавливаясь въ разныхъ мѣстахъ, и, подобно искусному насѣкомому, выходя изъ различныхъ исходныхъ точекъ, сплетаетъ свою тонкую паутину въ одно стройное цѣлое. Словомъ, она даетъ намъ не вѣрное дѣйствительности изображеніе человѣка и его жизни, а рисуетъ намъ рядъ пестрыхъ и замысловатыхъ арабесокъ.
   Содержаніе сказокъ Андерсена напоминаетъ порою старинные миѳы (напр. "Обитатели сиреневаго куста", "Снѣжная царица"), порою народныя сказанія, на которыхъ дѣйствительно онѣ иногда бываютъ построены, порою поговорки и басни древности, порою даже притчи Новаго Завѣта (греча подвергается такому же наказанію какъ и смоковница), и такимъ образомъ связующимъ звеномъ въ нихъ постоянно является идея; относительно же формы ихъ можно сравнить съ фантастическими помпейскими декораціями, въ которыхъ переплетаются и переходятъ другъ въ друга растенія съ самыми фантастическими очертаніями, роскошные цвѣты, голуби, павлины, человѣческія фигуры. Форма, которая для всякаго другого становилась бы обинякомъ, препятствіемъ или переодѣваніемъ, для Андерсена служитъ маской, подъ которой онъ чувствуетъ себя совершенно свободнымъ, непринужденнымъ и веселымъ; его геній играетъ, подобно извѣстнымъ античнымъ дѣтскимъ фигурамъ, съ маской, вызываетъ смѣхъ, забавляетъ и въ то же время пугаетъ изъ-за маски. Откровенно-замаскированная манера выражаться въ сказкѣ получаетъ у него естественную, даже классическую интонацію, замѣчательно хорошо и вѣрно выдержанную. Единственное, что можно замѣтить по поводу этой интонаціи -- это то, что читателю иногда приходится глотнуть вмѣсто чистаго молока -- молока разведеннаго водицей, что тонъ порою становится слишкомъ сантиментальнымъ и слащавымъ (напр. "Бѣдный Иванушка", "Бѣдная птичка", "Бѣдная Линочка"); это, впрочемъ, очень рѣдко замѣчается тамъ, гдѣ сюжетъ заимствованъ изъ народныхъ сказаній, какъ напр. въ "Печномъ приборѣ", въ "Большомъ и маленькомъ Клаусѣ": здѣсь Андерсенъ прекрасно умѣетъ пользоваться наивно-веселыми, свѣжими, порою грубоватыми мотивами разсказа, избѣгая въ то же время плаксиваго или дидактическаго отношенія къ преступленіямъ и убійствамъ, и придавая своимъ фигурамъ большую жизненность. Менѣе классическимъ представляется тонъ въ вплетенныхъ въ сказки лирическихъ изліяніяхъ, въ которыхъ поэтъ старается въ возвышенной, патетической прозѣ бросить бѣглый, общій взглядъ на извѣстный историческій періодъ ("Тернистый путь чести", "Лебединое гнѣздо"). На мой взглядъ проявляющаяся здѣсь нѣкоторая восторженность настроенія не вполнѣ гармонируетъ съ замѣчаемою здѣсь бѣдностью мысли.
   Но за немногими, вышеуказанными исключеніями изложеніе сказокъ Андерсена можетъ считаться образцовымъ. Для того, чтобы ближе ознакомиться съ нимъ, нужно прослѣдить самую манеру автора работать, и, на основаніи изученія его пріемовъ, вѣрнѣе постигнуть добытые имъ результаты. Особенно хорошо можно прослѣдить методъ его творчества въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ перерабатываетъ готовый матеріалъ. Въ такихъ случаяхъ намъ не приходится ограничиваться общей оцѣнкой и общими похвалами; мы можемъ точно и опредѣленно указать по пунктамъ, сравнивая отступленія его, что онъ пропускаетъ, что онъ выдвигаетъ впередъ, и такимъ образомъ его творческая манера какъ бы развертывается на глазахъ нашихъ.
   Однажды Андерсенъ перелистывалъ сочиненіе дона-Мапуэля: "Графъ Луканоръ". Ему понравилась безъискусственная простота старыхъ испанскихъ разсказовъ, ихъ изящное, чисто-средневѣковое изложеніе. Онъ остановился на главѣ VII, "трактующей о томъ, что произошло между царемъ и тремя обманщиками":
   "Бесѣдуя однажды съ своимъ совѣтникомъ Патроніо, графъ Луканоръ сказалъ ему между прочимъ: Ко мнѣ приходилъ одинъ человѣкъ, который разсказалъ мнѣ объ одномъ, очень важномъ, дѣлѣ; онъ далъ мнѣ понять, что дѣло это послужитъ мнѣ на пользу; но только онъ запрещаетъ мнѣ сообщать о томъ кому бы то ни было на свѣтѣ, какъ бы высоко я ни цѣнилъ человѣка; онъ внушаетъ мнѣ строго хранить эту тайну, угрожая, что въ случаѣ если я открою ее кому бы то ни было, я рискую лишиться не только владѣній моихъ, но и самой жизни. А такъ какъ я знаю, что ты сразу можешь понять, послужитъ-ли что на пользу, или во вредъ, то я и прошу тебя высказать свое мнѣніе объ этомъ дѣлѣ.-- "Г. графъ",-- отвѣтилъ Патроніо,-- "чтобы выяснить вамъ мою мысль, я просилъ бы васъ выслушать мой разсказъ о томъ, что произошло между царемъ и явившимися къ нему тремя обманщиками". Графъ пожелалъ узнать, что же такое съ нимъ случилось".
   Это вступленіе походитъ на программу: здѣсь ставится голый вопросъ, на который слѣдующій затѣмъ разсказъ долженъ служить отвѣтомъ, и читатель или слушатель чувствуютъ, что вся эта исторія существуетъ только ради вопроса. Здѣсь не предоставляется на нашъ выборъ почерпать изъ разсказа то поученіе, которое намъ заблагоразсудится; вниманіе наше настойчиво обращается на вопросъ о довѣріи, котораго заслуживаютъ таинственныя личности. Этотъ способъ разсказывать можетъ быть названъ практическимъ, въ отличіе отъ поэтическаго; онъ значительно ограничиваетъ удовольствіе, которое читатель находитъ въ томъ, чтобы самому добраться до скрытаго въ разсказѣ нравоученія. Фантазія любитъ, чтобы ей облегчали работу, чтобъ отъ нея не требовали чрезмѣрнаго напряженія; но она не желаетъ, чтобы ее лишали даже и легкой работы; она въ этомъ отношеніи похожа на стариковъ, которыхъ заставляютъ работать только для виду, но которые сердятся, когда имъ напоминаютъ, что работа ихъ -- не что иное, какъ игра. Еще Кантъ замѣтилъ, что природа нравится намъ, если она похожа на художественное произведеніе, а художественное произведеніе -- если оно напоминаетъ намъ природу. Почему? Именно потому, что намъ нравится покрытое дымкой намѣреніе.
   Далѣе мы читаемъ слѣдующее: "Господинъ графъ,-- сказалъ Патроніо,-- къ царю пришли три обманщика и объявили ему, что они мастера въ изготовленіи матерій для одеждъ, и что, между прочимъ, они умѣютъ изготовлять такую матерію, которую можетъ видѣть всякій, кто дѣйствительно сынъ того отца, котораго всѣ считаютъ его отцомъ, но которой не въ состояніи видѣть тотъ, кто не сынъ своего мнимаго отца. Это очень понравилось царю, такъ какъ онъ подумалъ, что съ помощью этой матеріи онъ въ состояніи будетъ узнать, кто изъ его подданныхъ дѣйствительно сынъ того, котораго всѣ считали отцомъ его, и что такимъ образомъ онъ въ состояніи будетъ водворить въ своей землѣ болѣе правомѣрныя и справедливыя отношенія: ибо мавры не наслѣдуютъ послѣ отца своего, если они не являются дѣйствительными его дѣтьми. Поэтому онъ повелѣлъ отвести тремъ обманщикамъ одинъ изъ своихъ дворцовъ, въ которомъ они могли бы изготовлять свою матерію".
   Начало недурное, не лишенное юмора; но, по мнѣнію Андерсена, оно не совсѣмъ подходитъ для дѣтей и вообще для скандинавскаго цѣломудрія. Далѣе, царь этотъ играетъ въ разсказѣ роль какого-то шахматнаго короля. Почему обманщики приходятъ именно къ нему? каковъ его характеръ? любитъ-ли онъ роскошь? расточителенъ-ли онъ? Ничего этого мы не знаемъ. Слѣдовало-бы чѣмъ-нибудь охарактеризовать его, заставить его высказаться.
   "И они сказали ему, что для того, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что они его не обманываютъ, онъ можетъ велѣть запереть ихъ во дворцѣ до тѣхъ поръ, пока матерія не будетъ изготовлена; и это очень понравилось царю".
   И вотъ ихъ снабжаютъ золотомъ, серебромъ, шелкомъ; они распространяютъ слухъ, что они уже принялись за изготовленіе матеріи, смѣло указываютъ посланцамъ короля на узоры и краски и побуждаютъ ихъ объявить матерію превосходной, и наконецъ добиваются того, что ихъ посѣщаетъ самъ царь; но такъ какъ онъ ничего не видитъ, онъ "страшно пугается, такъ какъ воображаетъ, что онъ вовсе не сынъ того царя, котораго онъ считалъ отцомъ своимъ". Однако онъ скрываетъ это, всячески расхваливаетъ матерію, и всѣ вторятъ ему; наконецъ, въ одинъ прекрасный день, по случаю какого-то торжества, онъ рѣшается надѣть на себя невидимую одежду и проѣхаться верхомъ по городу; "хорошо, что стояло лѣто". Никто не видѣлъ матеріи, однакоже всѣ опасались сознаться въ этомъ. "Такимъ образомъ была сохранена тайна, и никто не отваживался раскрыть ее, пока наконецъ одинъ негръ, приставленный къ лошади короля, которому нечего было терять, не отправился къ королю и не раскрылъ передъ нимъ всей истины". Отсюда слѣдуетъ нравоученіе: "Кто тебѣ посовѣтуетъ скрываться отъ твоего друга, безъ всякаго сомнѣнія желаетъ обмануть тебя". Странное и далеко недоказанное нравоученіе, выведенное изъ этого граціознаго разсказа! Но Андерсенъ совершенно оставляетъ въ сторонѣ эту мораль, осторожною рукою устраняетъ одностороннее нравоученіе изъ этого разсказа, и ограничивается тѣмъ, что разсказываетъ, въ формѣ діалога, про тщеславнаго и суетнаго царя. Онъ, такъ сказать, приближаетъ разсказъ къ каждому изъ насъ. Мы, конечно, не станемъ отрицать существованіе чего-либо только изъ опасенія прослыть незаконнорожденными; но есть много такого, относительно чего мы не рѣшимся высказать правду изъ малодушія, изъ опасенія "поступить не такъ, какъ поступаютъ всѣ", изъ боязни показаться глупыми. Это -- вѣчно новая исторія, которой не предвидится конца. Она имѣетъ свою серьезную, но, именно благодаря ея безконечности, и свою забавную сторону. "Да вѣдь на немъ ничего не надѣто!" -- воскликнулъ, наконецъ, весь народъ. Это было непріятно царю, онъ подумалъ, что, въ сущности, они правы, но онъ сказалъ самъ себѣ: "А все же нужно выдержать до конца". И онъ продолжалъ важно шествовать впередъ, и придворные шли за нимъ, неся шлейфъ несуществующей мантіи. Такимъ образомъ Андерсенъ придалъ разсказу комическій элементъ.
   Выше мы видѣли, какъ Андерсенъ переработываетъ чужой разсказъ; теперь посмотримъ, какъ онъ производитъ ту же операцію и съ своими собственными сочиненіями. Въ 1830-мъ году онъ обнародовалъ стихотвореніе: "Мертвецъ, народная сказка Фіоніи"; впослѣдствіи онъ совершенно передѣлалъ его, озаглавивъ его: "Попутчикъ". Въ первоначальной формѣ своей разсказъ этотъ носитъ на себѣ серьезный характеръ. Вотъ какъ онъ начинается: "Приблизительно въ одной милѣ отъ Богенскаго озера, близь Эльведгарда, росъ на полѣ замѣчательный по величинѣ своей терновникъ, который можно было видѣть даже съ Ютландскаго берега". Затѣмъ слѣдуютъ красивыя описанія природы и наконецъ фраза: "Первую ночь онъ провелъ въ стогу сѣна на полѣ и спалъ, какъ персидскій принцъ въ своей блестящей спальнѣ". Почему именно "персидскій принцъ"? Это представленіе, недоступное маленькимъ дѣтямъ. Не проще ли было-бы сказать: "Первую ночь ему пришлось провести въ полѣ, въ стогу сѣна: другой постели у него не оказалось. Но онъ находилъ, что это очень недурно и что лучшаго не могъ бы пожелать самъ царь". Вотъ это было бы понятно. Или напримѣръ: "Луна находила на висящую подъ потолкомъ аргантову лампу, горящую ровнымъ свѣтомъ". Отчего бы не сказать: "Мѣсяцъ походилъ на большой ночникъ, висѣвшій подъ синимъ куполомъ, отъ котораго, конечно, уже не загорятся занавѣсы". Достаточно также знать, что въ сказкѣ идетъ рѣчь о царѣ и царицѣ; для дѣтей имена Агасферъ, Эсѳирь, Мардохай -- слишкомъ мудреныя имена. Вообще сказка эта изобилуетъ сравненіями, не всегда удачными и умѣстными. Напримѣръ: "Наши путники узнали отъ хозяина, что они находятся во владѣніяхъ очень добраго короля, прекраснаго правителя, близкаго родственника короля сильфовъ, достаточно знакомаго изъ драматизированной сказки Карла Гоцци "Три померанца". Принцессу сравниваютъ съ "принцессой Турандотъ"; о Іоаннѣ говорится: "Онъ какъ будто только что начитался Вертера и Зигварта; онъ умѣлъ только любить и умирать". Все это -- непріятные диссонансы въ сказкѣ. Всѣ эти слова, хотя красивы, но непонятны для ребенка, а опредѣленія отличаются отвлеченнымъ характеромъ. "Іоаннъ говорилъ, но онъ самъ не зналъ, что говорилъ, такъ какъ принцесса такъ ласково улыбалась ему и протягивала ему свою бѣлую ручку для поцѣлуя; губы его горѣли, онъ чувствовалъ, что вся внутренность его точно наэлектризована, онъ не могъ даже и прикоснуться къ тѣмъ угощеніямъ, которыя предлагали ему пажи, онъ только видѣлъ передъ собою красивое видѣніе". Опять-таки не понятнѣе ли было бы для дѣтей это же мѣсто разсказа въ слѣдующей, напримѣръ, редакціи: "Она была замѣчательно красива и протянула Іоанну руку; и она понравилась ему еще больше прежняго. Очевидно, она не могла быть тою злою вѣдьмой, какою ее многіе считали. Затѣмъ они отправились въ залъ, и пажи разносили имъ варенье и пряники; но старый царь былъ такъ огорченъ, что онъ ничего не могъ ѣсть, да къ тому же и пряники были слишкомъ жестки для него".
   Въ молодости своей Андерсенъ, избравшій себѣ въ то время образцомъ Музеуса, еще недостаточно умѣлъ сливать въ своихъ разсказахъ серьезную нотку съ шутливой; обѣ онѣ стояли у него отдѣльно; какъ только дано было мѣсто чувству, какъ тутъ же рядомъ появлялась часто неудачная пародія. Напр. Іоаннъ произноситъ нѣсколько словъ, въ которыхъ онъ выражаетъ любовь свою, и тотчасъ же авторъ прибавляетъ отъ себя: "О, какъ трогательно было слушать его! Бѣдный молодой человѣкъ, въ обыкновенное время такой любезный и непринужденный, говорилъ теперь точно скучная книга. Да, впрочемъ, какихъ чудесъ не можетъ произвести любовь!" Однако впослѣдствіи, въ тридцатыхъ годахъ, талантъ Андерсена окончательно выработался; къ тому же онъ набрался смѣлости и рѣшается говорить своимъ собственнымъ языкомъ.
   Самымъ выдающимся въ этомъ языкѣ былъ чисто-дѣтскій характеръ его. Для того, чтобы быть понятнымъ такимъ юнымъ читателямъ, какъ тѣ, къ которымъ онъ обращался, ему приходилось употреблять лишь самыя обыденныя слова, вызывать въ умѣ ихъ самыя простыя представленія, избѣгать всего отвлеченнаго, замѣнять иносказательный тонъ непосредственнымъ; ища такимъ образомъ простоты, онъ обрѣлъ поэтическую красоту; спустившись до ребяческаго, онъ убѣдился въ томъ, что ребяческое-то и есть сама поэзія; ибо обще-понятный, наивный способъ выражаться поэтичнѣе того, который переноситъ насъ въ область промышленности, исторіи, литературы; конкретный фактъ, въ одно и то же время, и прозрачнѣе, и живѣе того, который приводится въ видѣ доказательства извѣстнаго положенія, и обыкновенный разговорный языкъ выразительнѣе разныхъ вводныхъ предложеній.
   Строго придерживаться такой манеры выражаться, тщательно ознакомиться съ ея синтаксисомъ, конструкціей, богатствомъ словъ,-- это, во всякомъ случаѣ, свидѣтельствуетъ о недюжинномъ умѣ, и во всякомъ случаѣ не можетъ быть названо буквоѣдствомъ. Языкъ, конечно, представляетъ собою лишь внѣшнюю оболочку поэтическаго произведенія; но и прикасаясь къ внѣшней оболочкѣ нашего тѣла, мы слышимъ біеніе пульса, соотвѣтствующее не уставной работѣ скрытаго въ глубинѣ вашего организма сердца. Геній похожъ на часы въ томъ отношеніи, что видимая на циферблатѣ ихъ стрѣлка двигается невидимой пружиной. Онъ похожъ также на спутанный клубокъ нитокъ: какъ онѣ въ сущности ни перепутаны, онѣ все-же составляютъ составныя части одного цѣлаго разъ мы доберемся до конца этой нити, то мы, работая медленно и осторожно, въ концѣ концовъ распутаемъ и весь запутанный клубокъ и ему ничего не сдѣлается.
   

II.

   Итакъ, ухвативъ конецъ нити, мы легко поймемъ, почему именно ребяческое въ содержаніи и въ внѣшней формѣ сказки, наивность и искренность, съ которыми разсказываются вещи самыя неправдоподобныя, придаютъ имъ поэтическую цѣнность. Литературному произведенію придаетъ значеніе, его распространенію во времени и въ пространствѣ содѣйствуетъ именно манера излагать то, что обусловлено временемъ и пространствомъ; оно пріобрѣтаетъ прочность, если оно ясно, въ законченной формѣ, изображаетъ существующее. Тѣ творенія, которыя имѣютъ предметомъ своимъ ощущенія или настроенія, тѣсно ограниченныя временемъ или пространствомъ, тѣ, которыя касаются чисто-мѣстныхъ обстоятельствъ или являются результатомъ моднаго влеченія, находящаго въ нихъ себѣ пищу и отраженіе,-- эти творенія исчезаютъ вмѣстѣ съ вызвавшей ихъ модой. Какая-нибудь уличная пѣсенка, какое-нибудь торжество, какая-нибудь газетная статья въ состояніи занять городъ въ теченіе какой-нибудь недѣли, послѣ чего они окончательно забываются. Или возьмемъ хотя-бы слѣдующій примѣръ: Въ какой-нибудь странѣ вдругъ проявляется какое-нибудь непонятное и ненужное влеченіе, какъ напр. влеченіе къ частнымъ спектаклямъ, сдѣлавшееся эпидемическимъ въ Германіи вскорѣ послѣ появленія "Вильгельма Мейстера", или въ Даніи между 1820-мъ и 1830-мъ годами. Подобное настроеніе само-по-себѣ не лишено значенія, но съ психологической точки зрѣнія оно совершенно поверхностно и не касается болѣе глубокихъ сторонъ душевной жизни. Если его сдѣлать предметомъ сатиры, какъ мы видимъ то въ произведеніи датскаго писателя Розенкильда "Портной-драматургъ" или у Генриха Герца въ его "Господинъ Бурхардтъ и его семейство", то подобныя произведенія, не будучи построены на болѣе возвышенной точкѣ зрѣнія, окажутся столь-же скоропреходящими, какъ и вышеупомянутыя.
   Поднимемся теперь на одну ступень выше, обратимся къ тѣмъ произведеніямъ, которыя имѣютъ цѣлью изображеніе психологическаго состоянія цѣлаго поколѣнія, цѣлаго вѣка. Такими литературными произведеніями являются добродушныя застольныя пѣсни прошлаго столѣтія и случайныя политическія стихотворенія настоящаго. Это, во всякомъ случаѣ, историческіе документы; но поэтическая цѣнность и жизнеспособность ихъ непосредственно зависятъ отъ того, насколько глубоко они касаются общечеловѣческаго, существеннаго въ историческомъ теченіи. Затѣмъ немаловажное значеніе имѣютъ тѣ произведенія, въ которыхъ извѣстный народъ усматриваетъ въ теченіе даннаго историческаго періода, въ теченіе столѣтія или полустолѣтія, свой портретъ, сходство котораго съ оригиналомъ онъ не можетъ не признать. Подобныя произведенія, понятно, должны изображать собою душевное состояніе не скоро преходящее, а болѣе или менѣе продолжительное, которое, именно вслѣдствіе своей продолжительности, должно корениться въ болѣе глубокихъ душевныхъ слояхъ, такъ какъ иначе прибой душевныхъ волнъ не замедлилъ-бы снести его. Въ этихъ произведеніяхъ воплощается идеальная личность извѣстной эпохи, т. е. та личность, которая представляется людямъ данной эпохи зеркаломъ и образцомъ. Это та самая личность, которую художники и поэты стараются передать рѣзцомъ, кистью и перомъ, которая столько-же вдохновляетъ музыканта, какъ и поэта. Въ эллинскомъ мірѣ такими личностями являлись ловкій и сильйый атлетъ и любознательный юноша, въ средніе вѣка -- рыцарь и монахъ, въ эпоху Людовика XIV -- царедворецъ, въ началѣ 19-го столѣтія-Фаустъ. Такимъ образомъ произведенія, изображающія подобныя личности, служатъ выраженіемъ умственнаго настроенія цѣлаго вѣка; наиболѣе значительныя изъ нихъ выражаютъ даже больше того: они отра жаютъ и воплощаютъ въ себѣ характеръ цѣлаго народа, цѣлаго племени, цѣлой культуры, добираясь до самаго глубокаго, первобытнаго слоя единичной человѣческой души и цѣлаго общества, такъ какъ первая является какъ-бы микрокосмомъ послѣдняго. Слѣдуя такому пути, можно было-бы написать исторію цѣлой литературы при помощи немногихъ именъ, написавъ ихъ идеальныхъ личностей. Датская литература первой половины девятнадцатаго столѣтія исчерпывается, напримѣръ, слѣдующими двумя типами: Аладдиномъ Эденшлегера и монахомъ Тацитурномъ въ "Стадіяхъ жизненнаго пути" Киркетгаарда. Такъ какъ поэтическая цѣнность этихъ личностей основывается, какъ сказано, на томъ, насколько глубоко коренятся онѣ въ народномъ характерѣ или въ человѣческой природѣ, то не трудно будетъ признать, что такая личность, напр., какъ Аладдинъ, для того чтобы стала понятной ея своеобразная красота, должна быть сравниваема съ той идеальной личностью, которая свѣтитъ намъ съ поконъ вѣку изъ фантазіи датскаго народа. Эту личность можно будетъ найти, сопоставляя извѣстное число древнихъ миѳическихъ или героическихъ личностей, созданныхъ народомъ. Я укажу здѣсь для примѣра на "Уффе Робкаго" {Уффе Робкій, согласно преданію, сынъ датскаго короля. Отецъ его, въ свое время, былъ славный воинъ, но теперь онъ уже сдѣлался старъ и безсиленъ. Онъ очень безпокоится относительно сына: никто никогда не слышалъ отъ послѣдняго ни единаго слова, онъ никогда не хотѣлъ учиться владѣть оружіемъ, ничѣмъ онъ не интересуется, онъ флегматиченъ и равнодушенъ ко всему. Но когда цари саксонской земли отказываются платить старику-отцу его обычную дань, насмѣхаются надъ нимъ и вызываютъ его на единоборство, когда отецъ его въ отчаяніи ломаетъ руки и восклицаетъ: "О, еслибъ у меня быль сынъ!" -- Уффо заговорилъ впервые и вызываетъ обоихъ враждебныхъ царей на единоборство. Ему спѣшатъ принести оружіе, но ни одни латы не оказываются ему въ-пору: всѣ они малы для него; при каждомъ его движеніи они трескаются. Наконецъ онъ рѣшается удовольствоваться треснувшими латами. То же самое повторяется и съ мечами, которые даютъ ему въ руки: они всѣ ломаются, точно стекло, какъ только онъ ударитъ ими по дереву. Тогда старый царь велитъ вырыть изъ кургана мечъ, который носилъ его отецъ и съ которымъ тотъ похороненъ; онъ приказываетъ Уффе взять его, но не пробовать его до единоборства. Въ такомъ вооруженіи Уффо выходитъ противъ обоихъ царей на островкѣ на рѣкѣ Эйдеръ. Старый, слѣпой король сидитъ на берегу и съ замираніемъ сердца прислушивается къ лязгу мечей. Онъ рѣшилъ, что если сынъ его будетъ побѣжденъ, онъ самъ кинется въ волны рѣки. Уффе замахнулся на одного изъ саксонскихъ царей и разрубилъ его пополамъ. Старикъ догадался объ этомъ по звуку меча. Затѣмъ Уффе замахнулся вторично, и перерубилъ другого царя пополамъ во всю длину, такъ что обѣ половинки его тѣла повалились на землю. "Опять попало",-- сказалъ про себя старый царь и очень обрадовался. И когда старикъ умеръ, Уффе вступилъ на престолъ, и былъ могучимъ царемъ, котораго всѣ боялись.}. По своимъ добродѣтелямъ и порокамъ онъ является настоящимъ датскимъ эпическимъ героемъ. Не трудно замѣтить, въ какой мѣрѣ лучшія фигуры Эленшлегера, его спокойный Торъ, его беззаботная Хельга и его лѣнивый Аладдинъ, являются сколкомъ съ этихъ героевъ и какъ глубоко коренится типъ Аладдина въ народномъ характерѣ, между тѣмъ какъ въ то же время онъ выражаетъ собою идеалъ извѣстной, приблизительно полувѣковой, эпохи. Не трудно было бы также доказать, что монахъ Тацитурнъ является варіантомъ типа Фауста. Такимъ образомъ иногда нетрудно бываетъ прослѣдить, какъ въ теченіе извѣстнаго періода времени какая-нибудь идеальная личность распространяется среди разныхъ народовъ и странъ, на цѣлую часть свѣта, и какъ она кладетъ свой отпечатокъ на цѣлую группу литературныхъ произведеній, которыя всѣ похожи другъ на друга какъ оттиски одной и той же умственной формы, какъ отпечатки одной и той же громадной печати на окрашенныхъ въ разные цвѣта облаткахъ. Такъ напр. та личность, которая выступаетъ въ датской литературѣ подъ видомъ "искусителя Іоанна" (въ разсказѣ Киркетгаарда: "Или -- или"), имѣетъ несомнѣнное сродство съ байроновскими героями, съ Рокейролемъ Жана-Поля Рихтера, съ Ренэ Шатобріана, съ Бергеромъ Гете, съ Печоринымъ въ Лермонтовскомъ "Героѣ нашего времени". Для того, чтобы свергнуть подобныя личности, недостаточно обыкновенныхъ бурь, обыкновеннаго прибоя волнъ: ихъ могла устранить только революція 1848 года.
   Крайности сходятся. Подобно тому, какъ серьезныя, охваты вающія все человѣчество, душевныя болѣзни одновременно распространяются по всей Европѣ и ведутъ къ тому, что произведенія, долженствующія первоначально служить вѣрнымъ изображеніемъ ихъ, сохраняются въ видѣ памятниковъ ихъ, такъ, по той же самой причинѣ, тѣ самыя произведенія получаютъ долговѣчность и европейское значеніе, которыя отражаютъ въ себѣ самое элементарное въ человѣческой природѣ: ребяческую фантазію и дѣтское чувство, и которыя, слѣдовательно, опираются на факты, всѣми пережитые (какой ребенокъ, напримѣръ, не воображалъ себя королемъ?). Они изображаютъ то, что происходитъ въ первый періодъ жизни человѣческой души, и такимъ образомъ касаются самой глуби душевной жизни, болѣе или менѣе одинаковой во всѣхъ странахъ и у всѣхъ народовъ. Въ этомъ обстоятельствѣ мы находимъ единственное объясненіе того факта, что Андерсенъ -- единственный изъ всѣхъ датскихъ поэтовъ, произведенія котораго нашли себѣ распространеніе не только во всей Европѣ, но и за предѣлами Евроцы. Болѣе чѣмъ несостоятельнымъ представляется мнѣ то объясненіе, которое мнѣ доводилось слышать,-- что, молъ, объясняется это тѣмъ, что Андерсенъ лично разъѣзжалъ повсюду, стараясь о распространеніи своей славы. Еслибы для достиженія послѣдней цѣли достаточно было однихъ путешествій, то датскіе художники, ежегодно получающіе правительственныя стипендіи для поѣздки за-границу, давно уже составили бы цѣлый сонмъ европейскихъ знаменитостей; а между тѣмъ современные датскіе поэты врядъ-ли кому-либо извѣстны за предѣлами ихъ отечества. Но и другія, менѣе злостныя, объясненія, вродѣ, напримѣръ, того, что онъ одинъ изъ новѣйшихъ выдающихся поэтовъ Даніи писалъ прозой и что поэтому произведенія его легче поддавались переводу, что онъ писалъ популярно, или же. наконецъ, что онъ геній,-- говорятъ слишкомъ мало или слишкомъ много. Въ датской литературѣ найдется не одинъ геній, болѣе крупный, чѣмъ Андерсенъ, и много такихъ писателей, которые ни въ чемъ ему не уступаютъ. Но врядъ-ли найдется такой, произведенія котораго были бы такъ "элементарны". Если у Гейберга хватило настолько смѣлости, чтобы вдаться въ область водевиля (правда, преобразовавъ его предварительно по-своему), то все же онъ не былъ настолько счастливъ, чтобы найти такую художественную форму, въ которой онъ могъ бы обнаружить весь свой талантъ, сконцентрировать всѣ свои дарованія, какъ то сдѣлалъ Андерсенъ въ своихъ сказкахъ, или же отъискать такой матеріалъ, ври обработкѣ котораго условія времени и мѣстности играютъ такую незначительную роль. Его лучшій водевиль "Неразлучные" будетъ понятъ только въ тѣхъ немногихъ странахъ, въ которыхъ, какъ въ скандинавскихъ земляхъ, знакомы съ "обществомъ умѣренности въ ожиданіи блаженства", какъ остроумно назвалъ Ибсенъ продолжительное жениханіе, составляющее содержаніе всего водевиля. но какъ для обладанія талантомъ необходимо мужество, такъ для обладанія геніемъ необходимо счастіе; а у Андерсена не было недостатка ни въ мужествѣ, ни въ счастіи.
   Общедоступный элементъ въ поэзіи Андерсена обезпечивалъ за нимъ кругъ читателей среди образованныхъ людей всѣхъ странъ, и еще болѣе значительный среди людей необразованныхъ. Какая-то дѣтская наивность придаетъ ей чисто-народный характеръ, содѣйствуя ихъ распространенію какъ въ ширь, такъ и въ глубь. Вслѣдствіе глубокаго, прискорбнаго распаденія общества на различные слои образованности, литература въ лучшихъ своихъ про изведеніяхъ можетъ вліять почти только на одинъ классъ. Если въ Даніи нѣкоторыя литературныя произведенія, какъ напр. романы Ингемаппа, составляютъ исключеніе, то происходитъ это большею частью вслѣдствіе такихъ ихъ свойствъ, которыя отстраняютъ отъ нихъ людей образованныхъ: вслѣдствіе неправдоподобія характеровъ и невѣрной исторической окраски. Съ романами Ингеманпа случается то же, что и съ теоріями Грундтвига: если кто пожелаетъ ихъ отстаивать, то онъ не можетъ достигнуть этого, доказывая ихъ правдивость, а лишь чисто практическимъ путемъ, указаніемъ на ту внѣшнюю пользу, которую онѣ принесли дѣлу образованія въ Даніи, благочестію, и т. д. Между романами Ингеманна и сказками Андерсена существуетъ та разница, что послѣднія читаются дѣтьми младшаго, а первые -- дѣтьми старшаго возраста. Сказки какъ нельзя лучше отвѣчаютъ богатому воображенію и способности симпатизировать ребенка вообще и дѣвочки старшаго возраста въ частности; романы -- жаждѣ къ внѣшней дѣятельности мальчика старшаго же возраста, пробуждающемуся въ немъ рыцарскому чувству, тщеславію, смѣлости и желанію нравиться. Романы же Ингеманна писаны были для людей взрослыхъ; но здравый смыслъ публики мало по малу заставлялъ отвращаться отъ нихъ, пока они не сдѣлались достояніемъ отроковъ отъ десяти до двѣнадцати-лѣтняго возраста. Правда -- это нѣчто относительное: для двѣнадцати-лѣтняго мальчика книги эти настолько же преисполнены правды, насколько для двадцати-лѣтняго юноши -- невинной лжи. Для тринадцатилѣтняго мальчика, сколько-нибудь умственно развитого, уже слишкомъ поздно читать подобныя книги. Съ сказками Андерсена случилось какъ разъ наоборотъ: будучи написаны въ началѣ для дѣтей и читаемы ими. онѣ не замедлили сдѣлаться достояніемъ взрослыхъ, и послѣдними-то онѣ и были признаны геніальными произведеніями.
   Во всякомъ случаѣ нельзя не назвать удачной его мысль сдѣлаться поэтомъ дѣтей. Послѣ продолжительнаго блужданія, послѣ неудачныхъ попытокъ, которыя не могли не представить въ нѣсколько ложномъ и смѣтномъ свѣтѣ самопониманіе поэта, разсчитывавшаго на признаніе его будущими поколѣніями, послѣ многолѣтняго киданія изъ стороны въ сторону, Андерсенъ, прямой отпрыскъ Эленшлегера, пошелъ по стопамъ послѣдняго, и въ одинъ прекрасный вечеръ очутился передъ маленькой, невзрачной дверкой: дверка эта вела въ область сказки. Онъ толкнулъ ее, она подалась, и онъ среди глубокой тьмы усмотрѣлъ слабое мерцаніе Аладдиновой лампы. Передъ нимъ явились духи этой лампы -- собаки, съ глазами величиною съ блюдечко, и даже еще больше того -- съ мельничный жерновъ и съ копенгагенскую круглую башню; эти духи принесли къ нему три громадныхъ сундука съ золотыми, серебряными и бронзовыми предметами. И вотъ явилась первая сказка, и отъ огня Аладдиновой лампы Андерсенъ засвѣтилъ еще много, много другихъ лампъ.
   Спрашивается, въ какомъ смыслѣ можно считать Андерсеновское дитя -- фигурой идеальной? Почти во всѣхъ странахъ наступаетъ такой моментъ, когда литература внезапно какъ бы открываетъ то, что до сихъ поръ оставалось въ обществѣ незамѣченнымъ. Такъ напр. она поочередно открываетъ мѣщанина (въ Даніи это сдѣлалъ Гольбергъ), студента, крестьянина, и т. д. Во времена Платона женщина еще не была открыта. Ребенка литература разныхъ странъ также открыла въ разное время, въ Англіи, напр., гораздо раньше, чѣмъ во Франціи. Въ Даніи ребенка открылъ Андерсенъ. Но и здѣсь, какъ и вездѣ, открытію этому предшествуютъ разныя гипотезы и условности; здѣсь, какъ и вездѣ, является человѣкъ, которому принадлежитъ иниціатива, отъ котораго исходитъ основное открытіе, вліяющее на всѣхъ послѣдующихъ поэтовъ: въ Даніи такимъ человѣкомъ является Эленшлегеръ. Признаніе за ребенкомъ его естественныхъ правъ въ области поэзіи является лишь однимъ изъ многочисленныхъ симптомовъ воцаренія наивности, виновникомъ котораго въ Даніи является Элевіилегеръ.
   Восемнадцатый вѣкъ, видѣвшій силу свою въ разсуждающемъ разумѣ, своего врага -- въ силѣ воображенія, являвшейся въ глазахъ его лишь союзникомъ и крѣпостнымъ устарѣлыхъ традицій, свою повелительницу -- въ логикѣ, своего царя -- въ Вольтерѣ, объектъ своей поэзіи и своей науки -- въ отвлеченномъ, просвѣщенномъ. соціальномъ человѣкѣ,-- этотъ восемнадцатый вѣкъ отсылаетъ ребенка, какъ существо еще не отвлеченное, не просвѣщенное и не абстрактное, изъ гостинной въ дѣтскую, гдѣ онъ можетъ наслушаться сколько угодно сказокъ и побасенокъ, подъ тѣмъ условіемъ, конечно, чтобъ онъ постарался забыть все это впослѣдствіи, какъ недостойное взрослаго человѣка. Но въ обществѣ девятнадцатаго столѣтія (здѣсь, впрочемъ, нельзя провести строгой демаркаціонной линіи) наступаетъ реакція. Мѣсто человѣка общественнаго заступаетъ человѣкъ, какъ единичная личность. Прежде цѣнили только осязаемое, теперь поклоняются непознаваемому; натуральная философія Шеллинга смѣняетъ систему Фихте, въ основу которой положено было я; ведется борьба противъ безплоднаго разсудочнаго рефлекса, сказка и былина снова возстановляются въ нравахъ своихъ, дѣтская и ея обитатели снова входятъ въ почетъ, порою даже преувеличенный. Всюду принимаются собирать народныя сказки, и въ очень многихъ странахъ поэты принимаются обработывать ихъ. Сантиментальные дѣтскіе писатели переходной эпохи (Коцебу и Иффландъ) выводятъ дѣтей на сцену въ намѣреніи тронуть зрителей; даже Эленшлегеръ отдалъ въ этомъ отношеніи дань духу времени, за что и подвергся нападкамъ и осмѣянію со стороны Гейберга. Что касается общества, то здѣсь властвуетъ Руссо, съ своими педагогическими теоріями и увлеченіями; ребенку, и въ особенности природѣ ребенка, посвящается столько вниманія, какъ никогда прежде; идеализація воспитанія ребенка (Кампе) мало по малу вытѣсняется идеализаціей "дитяти природы".(Эта тенденція во вкусѣ. Руссо подмѣчается уже въ разговорѣ Геца фонъ Берлихингена съ своимъ сыномъ).
   Отъ ребенка къ животному -- одинъ только шагъ. Животное -- это ребенокъ, который никогда ничѣмъ инымъ не будетъ, какъ ребенкомъ. Стремленіе къ общественности одинаково удалило изъ области литературы и ребенка, и животное; то же самое стремленіе къ наивности, къ естественности, къ невинности, къ безсознательному, обратившее вниманіе поэзіи на ребенка, обратило его также и на животное, а затѣмъ и на всю природу. Руссо, ратующій за ребенка, ратуетъ и за животное, и, черезъ посредство послѣдняго, и за всю природу. Онъ изучаетъ ботанику, вступаетъ въ корреспонденцію съ Линнеемъ, высказываетъ послѣднему свою симпатію и свое удивленіе. Научнымъ взглядомъ на природу объусловливается общественный, а послѣднимъ, въ свою очередь, поэтическій. Бернарденъ-Сенъ-Пьеръ въ замѣчательномъ разсказѣ своемъ "Paul et Virginie" впервые ввелъ во французскую прозу описанія природы; интересно то, что, описывая ландшафтъ, онъ отводитъ въ немъ мѣсто, въ качествѣ героя и героини, двумъ дѣтямъ. Александръ Гумбольдтъ беретъ съ собою эту книгу во время своего путешествія въ тропическія страны, съ наслажденіемъ прочитываетъ эту книгу вслухъ своимъ спутникамъ, среди роскошной природы, которую онъ впослѣдствіи описалъ, и съ благодарностью отзывается о томъ, чѣмъ онъ обязанъ Бернардену-Сенъ-Пьеру. Гумбольдтъ повліялъ на Эрштедта, который, въ свою очередь, имѣлъ сильное вліяніе на Андерсена. Сочувственное отношеніе къ природѣ вліяетъ на научное отношеніе къ ней же, которая, въ свою очередь, вліяетъ на отношеніе поэтическое. Шатобріанъ описываетъ, съ свойственными ему блескомъ и живостью красокъ, природу родственную той, которая рисовалась миролюбивому, любящему природу Сенъ-Пьеру. Стеффенсъ въ 1802 году, въ своихъ знаменитыхъ лекціяхъ, впервые въ Даніи представилъ природу не въ устарѣломъ, схоластическомъ свѣтѣ. Около 1831 года, т. е. въ то самое время, когда Андерсенъ началъ писать свои сказки, въ Англіи (въ той самой странѣ, которая впервые ввела ребенка въ литературу) учреждается первое Общество покровительства животнымъ, отдѣленія его появляются во Франціи и въ Германіи (въ Мюнхенѣ, Дрезденѣ, Берлинѣ, Лейпцигѣ). Киркетгаардъ насмѣхался въ своей повѣсти "Или -- или" надъ учрежденіемъ такихъ обществъ; онъ видитъ въ этомъ лишь проявленіе стремленія къ общественности, обращеннаго на самые мелочные предметы мелочными личностями. Возвращаясь къ Даніи, мы замѣчаемъ, что здѣсь вѣрная природѣ ландшафтная живопись начинаетъ усиленно развиваться какъ разъ въ то время, когда въ другой области художественнаго творчества начинаютъ появляться сказки: Сковгардъ рисуетъ прудъ, на которомъ плещется "гадкій утенокъ". Копенгагенскій обыватель начинаетъ тяготиться большимъ городомъ; лѣтомъ ему становятся несносными булыжники мостовой, высокіе дома, черепичныя и желѣзныя крыши; ему хочется видѣть надъ собою сводъ небесный, онъ отправляется въ деревню, заводитъ сады, научается отличать ячмень отъ ржи, становится въ теченіе лѣтнихъ мѣсяцевъ поселяниномъ. Одна и та же идея, вновь отъисканная идея о природѣ, распространяетъ свое вліяніе на всѣ житейскія сферы, подобно тому, какъ вода, бьющая изъ высоко-расположеннаго ключа, стекая, разливается во множествѣ ручейковъ. Странное, вызывающее на размышленіе, вліяніе идеи! Въ прошломъ столѣтіи нельзя было встрѣтить ничего подобнаго. Кто-то остроумно замѣтилъ, что можно перерыть всю "Генріаду" Вольтера, не найдя въ ней ни единой былинки. Точно такъ же можно перелистать всего Баггезена, не встрѣтивъ въ немъ ни одного описанія природы, хотя бы въ видѣ простой декораціи. И какой громадный скачекъ отъ такой поэзіи къ поэзіи напр. Христіана Винтера, въ которой человѣческія фигуры играютъ роль простой декораціи, между тѣмъ какъ пейзажъ стоитъ въ ней на первомъ планѣ! Въ то время, конечно, никто даже и не подумалъ бы о поэзіи, подобной поэзіи Андерсена, въ которой животныя и растенія замѣняютъ человѣка и даже почти что дѣлаютъ его излишнимъ {Басни прошлаго столѣтія, напр. басни Лессинга -- это голая мораль.}.
   Что же представляется особенно привлекательнымъ для Андерсена въ растеніи, въ животномъ, въ ребенкѣ? Онъ любитъ ребенка, потому что его мягкое сердце влечетъ его ко всему маленькому, слабому, безпомощному, ко всему, о чемъ можно говорить сострадательно, съ нѣжной симпатіей; потому что если онъ отнесется съ этими чувствами къ герою, онъ подвергнется за это насмѣшкамъ,-- какъ-то случилось, напр., съ его повѣстью "Только скрипачъ", осмѣянной Киркетгаардомъ,-- между тѣмъ какъ по отношенію къ ребенку они кажутся болѣе естественными. Руководимый тѣмъ же чувствомъ участія къ слабымъ и заброшеннымъ, Андерсенъ -- самъ вышедшій изъ народа -- выводитъ въ своихъ сказкахъ, какъ то дѣлаетъ Диккенсъ въ своихъ романахъ, преимущественно лицъ взятыхъ изъ бѣднѣйшихъ классовъ, простыхъ по происхожденію, но благородныхъ сердцемъ людей: старухи-прачки въ "Маленькомъ Тукѣ" и въ "Ничего не стоющей", старая служанка въ "Питомкѣ", сторожъ и его жена въ "Старомъ уличномъ фонарѣ", бѣдный подмастерье въ сказкѣ "Подъ ивой", бѣдный домашній учитель въ сказкѣ "Все на своемъ мѣстѣ". Вѣдь бѣднякъ столь же беззащитенъ, какъ и ребенокъ. Кромѣ того, Андерсенъ любитъ дѣтей, потому что онъ умѣетъ ихъ изображать не столько непосредственно-психологически въ формѣ романа,-- онъ вообще чуждъ абстрактной психологіи, -- сколько косвенно, переносясь сразу въ дѣтскій міръ и дѣлая послѣдній вполнѣ своимъ міромъ. Поэтому Киркетгаардъ былъ безусловно неправъ, упрекая Андерсена въ томъ, будто онъ не умѣетъ изображать дѣтей. Впрочемъ, въ одномъ отношеніи Киркетгаардъ правъ (вообще, въ качествѣ литературнаго критика, Киркетгаардъ соединяетъ въ себѣ многія достоинства со многими недостатками; послѣдніе относятся преимущественно къ литературно-исторической сторонѣ его трудовъ): онъ правъ въ своемъ замѣчаніи, что Андерсенъ въ своихъ романахъ постоянно рисуетъ дѣтскій характеръ антитезами; но онъ не правъ, прилагая эту же мѣрку и къ сказкамъ Андерсена. Нужно замѣтить, что въ своихъ сказкахъ Андерсенъ сравнительно рѣдко выводитъ ребенка говорящимъ и дѣйствующимъ. Чаще онъ дѣлаетъ это въ своемъ превосходномъ сборникѣ: "Дѣтская книжка безъ картинокъ", въ которомъ прекрасно изображена природная и граціозная наивность ребенка. Встрѣчающіяся въ ней краткія, наивныя изреченія ребенка схвачены очень вѣрно и не безъ юмора. У всякаго найдется немалый запасъ подобныхъ анекдотовъ. Мнѣ припоминается здѣсь, какъ я однажды взялъ съ собою маленькую дѣвочку въ загородный увеселительный садъ, гдѣ пѣли тирольцы. Она очень внимательно слушала ихъ пѣніе. Когда мы во время антракта гуляли по саду передъ павильономъ, намъ встрѣтились нѣкоторые изъ пѣвцовъ въ ихъ національныхъ костюмахъ. Дѣвочка боязливо ухватилась за меня и спросила удивленнымъ голосомъ: "А развѣ имъ позволяютъ расхаживать на свободѣ?" Никто лучше Андерсена не умѣлъ подхватывать подобныя наивности. Въ его сказкахъ мы видимъ много тому примѣровъ, какъ напр. въ "Старомъ домѣ", гдѣ дитя даритъ обитателю этого дома оловяннаго солдатика, для того, чтобы старику "не было такъ страшно и такъ скучно одному"; нѣсколько подобныхъ милыхъ, дѣтски-наивныхъ выходокъ мы встрѣчаемъ и въ "Цвѣтахъ маленькой Иды". Самыми удачными дѣтскими фигурами въ "Сказкахъ" Андерсена я признаю: маленькую Хельмаръ, маленькаго Тука, Кэя и Герду, несчастную, чванливую Каренъ (въ "Красныхъ башмачкахъ", прекрасно-написанной сказкѣ, производящей, однако, тяжелое впечатлѣніе), дѣвочку со спичками и другую маленькую дѣвочку въ "Сердечномъ горѣ", наконецъ дѣтей Иба и Христину въ разсказѣ "Подъ ивовымъ деревомъ". Рядомъ съ этими дѣтьми изъ міра дѣйствительнаго выводятся и сказочныя фигуры: маленькая фея въ "Дѣвочкѣ съ пальчикъ", маленькая дѣвочка-разбойникъ, едва-ли не самая лучшая дѣтская фигура у Андерсена, представляющая своею мастерски-изображенною необузданностью интересный контрастъ со многими благонравными, послушными, чистенькими дѣтьми.
   Мы видѣли, что сочувствіе ребенку заставило Андерсена сочувствовать животному, еще вдвое болѣе ребяческому, чѣмъ дитя, растенію, облаку, вѣтру, -- вдвое болѣе непосредственному воплощенію природы. Андерсенъ всегда чувствовалъ особое влеченіе къ безличному, безсознательному. На ребенка, даже на самаго маленькаго, въ особенности столичнаго, наложила свое клеймо тысячелѣтняя цивилизація. Сколько борьбы, сколько страданій отразилось на лицѣ такого ребенка! Не то мы видимъ у животныхъ. Взгляните на лебедя, на курицу, на кошку: они и теперь живутъ, ѣдятъ, спятъ такъ же, какъ тысячелѣтія тому назадъ. У ребенка уже начинаютъ сказываться дурные инстинкты. Мы, въ поискахъ за безсознательнымъ и наивнымъ, охотно спускаемся въ ту область, гдѣ прекращаются отвѣтственность, раскаяніе, страсти Поэтъ, подобный Андерсену, который такъ неохотно видитъ у себя передъ глазами грубое и жестокое во всей наготѣ ихъ, на котораго все грубое и жестокое производитъ такое сильное впечатлѣніе, что онъ даже не рѣшается разсказывать о немъ, а отворачивается отъ него со словами: "Намъ невыносимо даже думать объ этомъ",-- такой поэтъ естественно находитъ успокоеніе и внутреннее удовлетвореніе въ такомъ мірѣ, гдѣ можно найти себялюбіе, насиліе, грубость, подлость, несправедливость развѣ лишь въ переносномъ смыслѣ этихъ словъ.
   Весьма характеристичнымъ является то, что почти всѣ животныя, встрѣчающіяся въ сказкахъ Андерсена, -- животныя ручныя, домашнія. Во-первыхъ, это является симптомомъ того же настроенія, кроткаго и нѣсколько идиллическаго, заставляющаго его выводить въ своихъ сказкахъ и разсказахъ почти исключительно благонравныхъ людей. Во-вторыхъ, это свидѣтельствуетъ о его авторской добросовѣстности, заставляющей его изображать лишь то, что ему хорошо извѣстно. Наконецъ, это открываетъ ему болѣе широкое поле: домашнія животныя во многомъ напоминаютъ людей; вслѣдствіе продолжительнаго пребыванія вблизи людей, они какъ бы получили нѣкоторый человѣческій отпечатокъ, что въ значительной мѣрѣ облегчаетъ олицетвореніе ихъ. Всѣ эти кошки и куры, утки и индѣйскіе пѣтухи, аисты и лебеди, мыши и блохи, представляютъ собою какъ нельзя болѣе благодарный матеріалъ для сказки. Они находятся въ постоянномъ общеніи съ людьми, имъ недостаетъ только способности произносить членораздѣльные звуки, хотя найдется немало людей, обладающихъ этой способностью, которые даже не заслуживали бы этого преимущества. Почему бы не дать животнымъ способность говорить и не принять ихъ въ нашу среду?
   То обстоятельство, что Андерсенъ ограничивается въ своихъ сказкахъ почти исключительно домашними животными, придаетъ первымъ двѣ характеристическія особенности: во-первыхъ, животныя Андерсена, каковы бы они ни были, никогда не являются звѣрями; единственнымъ ихъ недостаткомъ является развѣ то, что они глупы; Андерсенъ изображаетъ не животное въ человѣкѣ, а человѣка въ животномъ. Во-вторыхъ, эта особенность лишаетъ Андерсена возможности касаться нѣкоторыхъ сторонъ характера, которыя не встрѣчаются у домашнихъ животныхъ. Мы встрѣчаемъ здѣсь много красиваго, забавнаго, оригинальнаго; но за то мы не найдемъ здѣсь, напр., такой характеристичной черты, какъ напр. та, что волкъ, замѣтивъ на шеѣ дворовой собаки слѣды цѣпи, предпочелъ свободную жизнь въ-проголодь въ лѣсу болѣе спокойной жизни въ собачьей конурѣ. Соловей, олицетвореніе свободной поэзіи, умиляется у Андерсена тѣмъ, что вызналъ своимъ пѣніемъ слезы на глаза короля. И даже благородный лебедь оканчиваетъ въ сказкѣ "Гадкій утенокъ" тѣмъ, что становится смирной, домашней птицей. Ужъ лучше было бы заставить его умереть въ неволѣ, если онъ не могъ унестись изъ этой неволи на своихъ могучихъ крыльяхъ, на уединенное лѣсное озеро. А то что это за прозаическій конецъ: "Въ садъ прибѣжали дѣти, и стали бросать въ воду пруда хлѣбъ и пирожки; и всѣ они единогласно рѣшили, что новый, только что прилетѣвшій лебедь, тоже усердно клевавшій кидаемый ему хлѣбъ, -- самый красивый изъ всѣхъ. И всѣ старые лебеди преклонялись передъ нимъ". И тутъ упускается изъ виду, что есть нѣчто болѣе драгоцѣнное, чѣмъ крошки хлѣба, и пирожки, и преклоненіе старыхъ лебедей, гусей и утокъ, -- а именно свободное плаваніе и свободный полетъ!
   Андерсенъ вообще предпочитаетъ птицъ четвероногимъ животнымъ. У него чаще встрѣчаются птицы, чѣмъ млекопитающія, и объясняется это, очевидно, тѣмъ, что птица существо болѣе кроткое, болѣе близкое растенію, чѣмъ животное. Соловей -- его символъ, лебедь -- его идеалъ, аистъ -- его признанный любимецъ. Птицамъ же онъ, въ свою очередь, предпочитаетъ растенія. Изъ всѣхъ органическихъ существъ растенія чаще всего встрѣчаются въ его сказкахъ, и объясняется это тѣмъ, что въ растительномъ мірѣ господствуютъ миръ и гармонія. И растеніе похоже на ребенка, но на ребенка постоянно спящаго. Здѣсь нѣтъ ни волненій, ни страданій, ни заботъ. Здѣсь жизнь является спокойнымъ, правилъ нымъ ростомъ, а смерть -- безболѣзненнымъ увяданіемъ. Здѣсь почти ничто не оскорбляетъ нѣжной, сострадательной души Андерсена, ничто не потрясаетъ его, не разстроиваетъ его нервовъ; здѣсь онъ чувствуетъ себя совершенно дома, здѣсь онъ рисуетъ намъ самые причудливые узоры на какомъ-нибудь листѣ лопуха. Здѣсь мы можемъ прослѣдить всевозможныя его ощущенія: состраданіе при видѣ срубленнаго дерева, приливъ бодрости при видѣ наливающейся почки, нѣкоторое отуманеніе при вдыханіи сильнаго аромата жасмина; исторія льняного стебля или скоропреходящій почетъ, которымъ пользуется елочка въ рождественскій вечеръ, наводятъ на самыя разнообразныя размышленія; но всѣ эти ощущенія не представляютъ собою ничего гнетущаго. Наше чувство слегка волнуется, но не потрясается, не разгорячается, не подавляется. Поэтъ съ замѣчательнымъ тактомъ влагаетъ различныя рѣчи въ уста различныхъ растеній. Особенно замѣчательны въ этомъ отношеніи: "Елка", "Идочкины Цвѣты" и "Снѣгурочка".
   Въ послѣднемъ изъ вышеназванныхъ разсказовъ каждый цвѣтокъ разсказываетъ свою исторію. Вотъ что разсказываетъ "Барская спѣсь": "Слышишь-ли барабанъ? Бумъ! бумъ! Постоянно повторяются только два тона: Бумъ! бумъ! Слышишь-ли причитанія женщинъ? Слышишь-ли возгласы священника? Женщина индуска стоитъ въ своей длинной, алой мантіи на кострѣ; пламя начинаетъ уже лизать ее и ея умершаго супруга, но женщина думаетъ не о мертвецѣ, а о живомъ, который стоитъ тутъ же въ толпѣ, глаза котораго горятъ ярче пламени, о томъ, взоръ котораго пожираетъ ея сердце сильнѣе, чѣмъ пламя, которое вскорѣ испепелитъ ея тѣло. Можетъ-ли пламя сердца быть поглощено пламенемъ костра?" -- "Этого я совсѣмъ не понимаю", -- сказала маленькая Герда.-- "Это моя сказочка",-- отвѣтила Барская спѣсь.
   Еще одинъ шагъ дальше -- и фантазія поэта усвоиваетъ себѣ все неодушевленное, населяетъ все, что угодно, большое и малое,-- и старый домъ, и старый шкапъ ("Пастушка и трубочистъ"), и волчокъ, и мячикъ, и швейную иголку, и воротничекъ, и большія пряничныя фигуры, въ которыхъ мѣсто сердца занимаетъ горькая миндалина. Овладѣвши физіономіей міра неодушевленнаго, фантазія поэта отождествляется съ безформенною массою, плыветъ вмѣстѣ съ луной по небосклону, свищетъ и разсказываетъ вмѣстѣ съ вѣтромъ, видитъ одушевленныя существа въ снѣгѣ, въ снѣ, въ ночи, въ смерти, въ сновидѣніяхъ. Но руководящимъ мотивомъ этой фантазіи все-таки является симпатія ко всему дѣтскому; изображеніемъ простыхъ, но глубокихъ и неизмѣнныхъ душевныхъ состояній ребенка продукты этой фантазіи возвышаются надъ волнами времени, распространяются за предѣлами извѣстной страны и становятся общимъ достояніемъ различныхъ классовъ общества. Давно уже прошли тѣ времена, когда на геній смотрѣли, какъ на свалившійся съ неба метеоръ; теперь общеизвѣстно, что геній, какъ и все въ природѣ, является результатомъ извѣстныхъ обстоя тельствъ и извѣстныхъ условій, что онъ находится въ тѣсной, неразрывной связи съ своимъ вѣкомъ и что онъ является лишь однимъ изъ органовъ идей этого вѣка. Симпатія къ ребенку является лишь одною изъ разновидностей симпатій девятнадцатаго вѣка ко всему наивному; любовь къ безсознательному является однимъ изъ проявленій любви къ природѣ. Въ обществѣ, въ наукѣ, въ поэзіи, въ искусствѣ природа и ребенокъ сдѣлались объектомъ поклоненія: между поэзіей, искусствомъ, наукой и обществомъ сказывается замѣтное взаимодѣйствіе. И вотъ, если является поэтъ, котораго симпатія влечетъ къ ребенку, фантазію котораго будятъ животное, растеніе, природа, то онъ рѣшается слѣдовать своему влеченію, отваживается обнаружить оригинальныя стороны своего таланта, такъ какъ тысячи голосовъ вокругъ него призываютъ его слѣдовать своему призванію, и потокъ, въ которомъ онъ старается плавать, помимо его воли, несетъ его къ цѣли.
   Поэтому можно изучать художника, изучая вдохновляющія его идеи. Изучать происхожденіе и развѣтвленіе этихъ идей, прослѣдить ихъ въ абстрактной ихъ сущности и въ конкретномъ развитіи ихъ,-- является поэтому дѣломъ далеко не лишнимъ, если поставить себѣ задачей -- основательное ознакомленіе съ творческой фантазіей поэта. Если вѣрно то, что голой идеи недостаточно для поэзіи, то столь же вѣрно и то, что поэзія немыслима также безъ идеи и безъ той обстановки, которая создаетъ эту идею и двигаетъ ее Счастливаго поэта окружаетъ толпа людей, работающихъ въ томъ же направленіи, хотя, быть можетъ, и не столь счастливо, а вокругъ этой толпы движутся народы, въ качествѣ нѣмыхъ, но сочувствующихъ сотрудниковъ. Геній похожъ на зажигательное стекло въ томъ отношеніи, что онъ собираетъ въ одну точку разсѣянные на большомъ пространствѣ лучи. Онъ никогда не представляетъ собою одиноко-стоящаго дерева: онъ является лишь самымъ могучимъ деревомъ въ лѣсу, самымъ высокимъ колосомъ въ снопѣ; истинное значеніе и настоящую роль его можно постигнуть лишь тогда, когда увидишь его на надлежащемъ мѣстѣ.
   

III.

   Недостаточно того, чтобъ указать ту страну свѣта, которая служитъ родиной генію; нужно точнѣе ознакомиться съ мѣстомъ его рожденія. Далѣе нельзя сказать, что достаточно близко знакомъ съ геніемъ на томъ основаніи, что знакомъ съ его обстановкой и связями, какъ нельзя сказать, что знакомъ съ какимъ-нибудь городомъ только потому, что обошелъ вокругъ его стѣнъ. Эпоха можетъ служить частнымъ, но отнюдь не исчерпывающимъ объясненіемъ генія. Онъ подводитъ подъ общій законъ встрѣчающіяся ему частныя явленія; будучи самъ продуктомъ, онъ производитъ продукты, которые онъ одинъ только въ состояніи произвести. Стоитъ только немного напречь свое вниманіе, стоитъ только прислушаться къ отзыву иностравца, чтобы понять, сколько въ сказкахъ Андерсена національнаго, мѣстнаго и индивидуальнаго. Однажды мнѣ пришлось бесѣдовать съ однимъ молодымъ французомъ о Даніи. "О!, я очень хорошо знакомъ съ вашей страной",-- сказалъ онъ.-- "Я знаю, что у васъ царствуетъ король Христіанъ, что вашъ первый писатель -- непризнанный геній и что зовутъ его г. Шмидтъ, что г. Плугъ -- самый храбрый герой вашей родины, никогда не показавшій тыла непріятелю, и что г. Билле -- это датскій Гамбетта. Я знаю, что у васъ есть сословіе ученыхъ, отличающееся своею научною самостоятельностью и своимъ свободомысліемъ; я знакомъ также съ г. Гольстомъ, котораго у васъ называютъ Тиртеемъ Данеброга"... Такъ какъ я видѣлъ, что онъ былъ достаточно оріентированъ, то я спросилъ его, читалъ ли онъ сказки Андерсена?-- "Безъ сомнѣнія",-- отвѣтилъ онъ:-- "это единственная датская книга въ моей библіотекѣ".-- "А какого вы о ней мнѣнія?" -- "Слишкомъ дѣтская (un peu trop enfantin)",-- отвѣтилъ онъ. Я увѣренъ въ томъ, что еслибы дать прочесть сказки Андерсена пятилѣтнему французскому мальчику, и тотъ нашелъ бы ихъ слишкомъ дѣтскими.-- Я сказалъ выше, что Андерсеновская манера выражаться по-дѣтски для всѣхъ понятна: это правда, но это не вся правда. Эта манера носитъ на себѣ нѣмецкій отпечатокъ, и потому ее легче всего понимаютъ въ Германіи и въ Англіи, не такъ хорошо у романскихъ народовъ, и менѣе всего во Франціи.
   И дѣйствительно, Андерсена менѣе всего знаютъ и читаютъ во Франціи. Англія, -- это единственная страна, въ которой посвящаютъ цѣлые романы, или по крайней мѣрѣ значительныя части ихъ, изображенію душевной жизни дѣтей (Диккенса: "Поль Домби" и "Давидъ Копперфильдъ", г-жи Уетерелль: "Обширный міръ Божій", Дфорджа Элліота: "Мельница близь плотины"), и англійская манера писать для дѣтей -- единственная въ своемъ родѣ; достаточно раскрыть первую попавшуюся французскую иллюстрированную дѣтскую книгу, для того чтобы тотчасъ же замѣтить громадную разницу; да и англійскія и французскія дѣти совершенно непохожи между собою. Во Франціи Андерсенъ уже потому одному никогда не въ состояніи будетъ стать твердой ногой, что тамъ принадлежащее ему по праву мѣсто давно уже занято, а именно Лафонтэномъ.
   Наивность бываетъ двоякаго рода: сердечная и головная; первая изъ нихъ наивность -- откровенная, простая и трогательная, вторая, такъ сказать, себѣ на умѣ, дразнящая, агрессивная. Первая изъ нихъ вызываетъ слезы, вторая -- улыбку; первая красива, вторая привлекательна, первая встрѣчается у дѣтей добрыхъ, вторая -- у такъ называемыхъ "enfants terribles". Андерсенъ поэтъ перваго вида наивности, Лафонтэнъ -- второй. Послѣдній видъ наивности является выраженіемъ слишкомъ ранней зрѣлости, она иногда высказываетъ мѣткое словечко, сама не понимая хорошенько, что такое она говоритъ, и поэтому она иногда можетъ показаться напускною; второй является выраженіемъ невинности, полагающей, что весь міръ -- это какой-то райскій садъ, и въ невинности своей она высказываетъ иногда такое мѣткое словечко, что подобную наивность можно было бы пожалуй принять за маску. Если сравнивать сказки Андерсена съ баснями Лафонтэна, то замѣчается коренное различіе во взглядахъ на жизнь, причемъ ярко обрисовываются границы взглядовъ на жизнь сѣверянина, болѣе опредѣленныя и ограниченныя.
   Одною изъ отличительныхъ чертъ Лафонтэновскаго, и вообще французскаго міровоззрѣнія является борьба противъ иллюзіи. Наивность сказокъ Лафовтэна въ томъ именно и заключается, что какъ бы она ни казалась добродушной, безобидной и кроткой, она все же по временамъ даетъ понять, что она не позволитъ провести себя, что она отлично умѣетъ цѣнить по ихъ достоинству всю человѣческую глупость и лицемѣріе, всякія разглагольствованія и громкія фразы, которыми люди какъ бы нарочно позволяютъ морочить себя. Она съ улыбкою проходитъ мимо серьезности, ядромъ которой оказывается гниль, мимо величія, которое въ сущности не что иное какъ нахальство, мимо порядочности, которой суть составляетъ ложь. Такимъ образомъ она отводитъ "всему свое мѣсто", какъ озаглавленъ одинъ изъ самыхъ популярныхъ разсказовъ Андерсена. Въ основѣ ея серьезности лежитъ поэтическое вдохновеніе, ея остроумная шутка снабжена тщательно-скрываемымъ жаломъ. Французская сатира похожа на рапиру, къ концу которой ради безопасности придѣлана пуговка. Она при помощи "Тартюфа", "Кандида" и "Фигаро", совершила революцію раньше настоящей революціи. Смѣхъ,-- это была первая французская "Марсельеза".
   Отличительной же чертой Андерсеновскаго міровоззрѣнія является то, что онъ ставитъ выше всего сердце, и это -- черта чисто-дѣтская. Онъ при всякомъ удобномъ случаѣ выдвигаетъ на первый планъ красоту и значеніе чувства, отводитъ судьбѣ значительное мѣсто сравнительно съ волей, борется противъ критики разума, какъ противъ зла, какъ противъ внушенія дьявола, наноситъ педантической наукѣ вѣскіе и мѣткіе удары ("Колоколъ", "Листокъ съ неба"), изображаетъ намъ наши пять чувствъ въ видѣ искусителей или совершенно игнорируетъ ихъ, преслѣдуетъ и клеймитъ черствость сердца, сталкиваетъ грубость и ограниченность съ ихъ престола, ставитъ на ихъ мѣсто невинность и благовоспитанность, и такимъ образомъ приводитъ все "къ своему мѣсту". Сущность Андерсеновской серьезности составляютъ религіозно нравственное чувство, нерасположеніе ко всяческой ограниченности, а юморъ его -- спокоенъ, носитъ на себѣ нѣсколько идиллическій оттѣнокъ. Это -- не жало змѣи, а уколъ комара. Который изъ этихъ двухъ взглядовъ лучшій? Нетрудно отвѣтить на этотъ вопросъ. Здѣсь мнѣ припоминается слѣдующій отрывокъ изъ одного стихотворенія Гервега:
   "У меня на глазахъ выступали слезы, когда я видѣлъ, какъ терзали и разбивали сердце и какъ его травили сворами разума. И сердце имѣло бы полное право поднять свой голосъ: но его благоразумно упрятали далеко вглубь груди, а надъ нимъ гордо высится голова".
   Насколько различны взгляды на жизнь Лафонтэна и Андерсена, настолько-же различно и поэтическое дарованія ихъ. Лафонтэнъ писалъ изящными, въ высшей степени мелодическими стихами, главную прелесть которыхъ составляла легкая мечтательность и тихая грусть. Андерсенъ писалъ оригинальной, неправильной, пожалуй нѣсколько манерной прозой, поэзія которой заключалась главнымъ образомъ въ широкомъ размахѣ фантазіи. Эта фантастичность дѣлаетъ его столь чуждымъ французамъ, сѣренькая поэзія которыхъ совсѣмъ не знаетъ того богатства красокъ, которая достигаетъ своего кульминаціоннаго пункта въ Шекспировскомъ "Снѣ въ лѣтнюю ночь", которая замѣчается во всей поэзіи сѣверныхъ народовъ и которая придаетъ такое благоуханіе сказкамъ Андерсена. Если фантастичность составляетъ характеристическую черту сѣверной поэзіи вообще, то идиллическій тонъ присущъ преимущественно поэзіи датской. Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что первыя и самыя оригинальныя изъ этихъ сказокъ были написаны въ правленіе короля Фридриха VI; его эпоха наложила на нихъ свой отпечатокъ; короля этого можно узнать въ родительски-патріархальныхъ царяхъ Андерсеновскихъ связокъ; духъ времени сказался въ полнѣйшемъ отсутствіи въ сказкахъ Андерсена не только политической, но и общественной сатиры. Нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Торвальдсенъ такъ любилъ слушать чтеніе этихъ сказокъ въ то время, какъ онъ игралъ въ лото-домино: въ немъ замѣтно сказывалась дѣтская наивность, а искусство его, при всей своей громадности, было такое же идиллическое искусство, какъ и то, которое создало эти сказки.
   Геній, родившійся въ такое время, когда все мѣшаетъ его раз витію, или разбивается въ дребезги, или глохнетъ какъ какой-нибудь второстепенный талантъ. Еслибъ Андерсенъ родился въ Даніи не въ 1805-мъ, а въ 1705-мъ году, то изъ него вышелъ бы человѣкъ несчастный, или ничтожный, а быть можетъ и сумасшедшій. Талантъ же. родившійся въ такую эпоху, когда все ему благопріятствуетъ, создаетъ классическія, геніальныя произведенія. Но, понятно, геній зависитъ не только отъ времени, отъ страны, въ которой онъ появился, но также отъ своихъ внутреннихъ силъ и отъ рода избраннаго имъ искусства. Геніальная натура представляетъ собою органически-связное цѣлое; слабость ея въ одномъ направленіи объусловливаетъ силу ея въ другомъ, развитіе одной способности дѣйствуетъ парализующимъ образомъ на развитіе другой, причемъ невозможно бываетъ измѣнить одно колесо, не измѣняя или не портя всего механизма. Можно, пожалуй, желать, чтобы то или иное было иначе, но въ то же время понимать, что оно должно быть именно такъ. Можно, пожалуй, пожелать поэту большей индивидуальности, болѣе мужественности, болѣе спокойнаго ума; но въ то же время вполнѣ понимаешь, что нѣкоторая безличность, которая обнаруживается въ Андерсеновской "Сказкѣ моей жизни", находится въ тѣсной связи съ самой природой его дарованія. Менѣе воспріимчивый умъ не такъ легко поддавался бы вліянію поэтическихъ впечатлѣній и не такъ живо чувствовалъ бы ихъ; умъ болѣе склонный къ критикѣ и философіи не могъ бы быть настолько наивнымъ. Нравственныя и интеллектуальныя особенности взаимно обусловливаютъ другъ друга и вліяютъ другъ на друга. Сильное преобладаніе лирическаго чувства и доведенная до крайности чувствительность не могутъ существовать рядомъ съ опытностью и міровоззрѣніями свѣтскаго человѣка: опытность охлаждаетъ и закаляетъ. Порхающая фантазія несовмѣстима съ правильно-размѣреннымъ ходомъ поэтическаго дѣйствія. Не отличающаяся хладнокровіемъ наблюдательность, въ силу законовъ психологіи, не можетъ углубиться до сути вещей, дѣтская дрожащая рука не можетъ произвести анатомическаго вскрытія негодяя. Если поэтому мы противопоставимъ такого рода дарованіе различнымъ опредѣленнымъ и извѣстнымъ видамъ искусства, то мы заранѣе можемъ установить отношеніе его къ каждому изъ нихъ.
   Романъ -- это такого рода поэтическое произведеніе, которое требуетъ отъ каждаго, желающаго создать въ этой области что-либо замѣчательное, не только сильнаго воображенія и чувства, но и сильнаго разума, способности къ спокойному, холодному наблюденію. Изъ этого слѣдуетъ, что форма романа не совсѣмъ подходитъ къ Андерсену, хотя она и не совсѣмъ чужда свойствъ его таланта. Сценаріумъ, костюмы, декораціи пожалуй удадутся ему; но въ психологическомъ отношеніи будутъ замѣчаться сильные недочеты. Авторъ не относится безпристрастно къ выводимымъ имъ личностямъ; у него мужчины недостаточно мужественны, а женщины -- недостаточно женственны. Я не знаю другого поэта, умъ и талантъ котораго носили бы въ меньшей мѣрѣ отличительные признаки своего пола, чѣмъ Андерсенъ. Быть можетъ именно потому-то такъ и удается ему изображеніе дѣтей, что у дѣтей характеристическія отличія пола сказываются еще лишь въ весьма слабой степени. Дѣло въ томъ, что онъ есть исключительно то, что онъ есть, т. е. ни ученый, ни мыслитель, ни знаменосецъ, не боецъ, какими являются намъ многіе изъ великихъ поэтовъ, а просто поэтъ. Въ поэтѣ соединяются и мужская, и женская натура. Андерсенъ видитъ какъ въ мужчинѣ, такъ и въ женщинѣ, прежде всего элементарное, обще-человѣческое, а затѣмъ уже заслуживающія вниманія частности. Я далекъ отъ мысли умалять ту глубину чувства, съ которою онъ изобразилъ мать въ своей "Исторіи одной матери", или съ которою онъ разсказалъ намъ жизнь женской души въ своей "Маленькой русалкѣ"; но все же онъ коснулся здѣсь лишь простыхъ, а не сложныхъ душевныхъ состояній, встрѣчающихся въ жизни и въ романѣ; мы слышимъ лишь единственный, чистый тонъ, который такъ рѣдко встрѣчается въ сложныхъ гармоніяхъ и дисгармоніяхъ жизни. Всѣ чувства, находя себѣ мѣсто въ его сказкахъ, какъ-то видоизмѣняются, упрощаются и очищаются. Мужской характеръ наиболѣе чуждъ поэту дѣтей; что же касается женскаго характера, то мнѣ припоминается только одно мѣсто въ его сказкахъ, гдѣ мы находимъ тонкую психологическую характеристику женской души; и она представлена такою невинною, что какъ-то невольно хочется спросить, не она-ли сама себя описала: я разумѣю здѣсь исторію двухъ фарфоровыхъ статуэтокъ въ сказкѣ "Пастушка и трубочистъ".
   "Неужели у тебя хватитъ смѣлости -- отправиться со мною странствовать по міру?" -- спросилъ трубочистъ.-- "Подумала-ли ты о томъ, какъ великъ міръ, и что мы никогда уже не возвратимся сюда?" -- "Да, я все это обдумала".-- отвѣтила пастушка.-- Трубочистъ пристально взглянулъ на нее и произнесъ: "Мой путь лежитъ черезъ трубу. Рѣшишься-ли ты пролѣзть со мною черезъ печку и черезъ трубу?" -- И онъ подвелъ ее къ печной дверкѣ.-- "Ухъ, какъ тамъ темно!" -- проговорила она, однако все-таки послѣдовала за нимъ въ печку, а оттуда въ трубу, гдѣ было еще темнѣе. Послѣ продолжительнаго и затруднительнаго странствованія, они добрались, наконецъ, до наружной оконечности трубы. Высоко надъ ними раскинулся небесный куполъ, усѣянный звѣздами, а подъ ними виднѣлись крыши городскихъ домовъ. Они стали смотрѣть въ даль. Бѣдная пастушка никогда не представляла себѣ міръ Божій такимъ, какимъ онъ теперь раскидывался передъ нею; она прислонилась головкой къ плечу трубочиста, и стала такъ сильно плакать, что отскакивали золотыя блестки отъ ея пояса. "Этого слишкомъ много", -- говорила она;-- "я этого не могу выносить. Міръ слишкомъ великъ! Я бы хотѣла вернуться опять на подзеркальникъ. Я знаю, что только тамъ я могу быть весела и счастлива. Я же послѣдовала за тобою въ обширный міръ Божій; если ты меня любишь, то проводи меня назадъ, на старое мѣсто".
   Не думаю, чтобъ у какого-либо другого датскаго поэта можно было найти болѣе глубокій, болѣе безпощадно-вѣрный, болѣе осязательный анализъ женскаго одушевленія и женской энергіи, этого отсутствія въ ней способности дѣйствовать рѣшительно, смѣло, не оглядываясь назадъ. Минутная, восторженная рѣшимость, героическое подавленіе въ себѣ испуга, выдержка, храбрость, стойкость -- вплоть до той минуты, когда предстоитъ продолжать начатое дѣло: тутъ-то твердость исчезаетъ и является желаніе вернуться на родной подзеркальникъ. Да здѣсь гораздо больше глубины и содержанія, чѣмъ въ иномъ толстомъ романѣ, и читатель легко примиряется съ тѣмъ, что Андерсенъ не великій романистъ.
   Драма -- это такой видъ поэтическаго творчества, который требуетъ способности дифференцировать извѣстную идею, распредѣлять ее между многими носителями; она требуетъ сознательности дѣйствій, логической силы для того, чтобы направлять ее, способности охватить однимъ взглядомъ все положеніе, умѣнья углубиться въ изученіе каждаго отдѣльнаго, многосторонняго характера. Изо всего этого слѣдуетъ, что драма должна была быть еще болѣе чужда Андерсену, чѣмъ романъ, и что его неспособность къ драматическому роду творчества увеличивается пропорціонально тому, чѣмъ болѣе та или иная разновидность его удаляются отъ сказки, и слѣдовательно отъ характера его дарованія. Лучше всего ему удается, понятно, сказочная комедія; но, впрочемъ, и комедіей-то она является развѣ только по названію. Въ комедіи ему удаются отдѣльныя сцены поэтическаго характера (какъ напр. въ комедіи "Сновидѣнія царя"), но далеко не въ такой мѣрѣ удается проведеніе общей идеи ("Жемчужина счастія"). Легкая комедія ему скорѣе удается, и даже нѣкоторыя изъ его сказокъ походятъ скорѣе на легкую комедію. Здѣсь ему легче бываетъ обрисовывать характеры, чѣмъ въ серьезной драмѣ. Андерсена, какъ уже замѣчено было выше, нельзя назвать психологомъ въ строгомъ смыслѣ слова; онъ скорѣе біологъ, чѣмъ знатокъ людей. Онъ особенно любитъ изображать человѣка при помощи животнаго или растенія, прослѣдить его, такъ сказать, почвенное различіе. Еслибы попросить Андерсена опредѣлить понятіе "человѣкъ", то онъ отвѣтилъ бы: "человѣкъ -- это лебедь, выведенный на птичномъ дворѣ природы". Для психолога, въ особенности для такого, который лишенъ способности обобщенія, животныя, въ особенности животныя хорошо намъ знакомыя, представляютъ значительное облегченіе. Дѣло въ томъ, что мы вообще привыкли сводить особенности, свойственныя животному, къ одному или во всякомъ случаѣ лишь къ крайне-немногимъ для каждаго животнаго въ отдѣльности качествамъ: улитка -- медлительна, соловей -- великолѣпный пѣвецъ въ скромной наружной оболочкѣ, бабочка -- порхающая красавица. Въ этомъ отношеніи Андерсенъ имѣетъ кое-что общаго съ Диккенсомъ, комизмъ котораго ограничивается часто лишь немногими, но за то безконечное число разъ повторяемыми, чертами
   Въ эпопеѣ, принадлежащей въ настоящее время къ самымъ невозможнымъ формамъ поэзіи и требующей именно всего того, что недостаетъ Андерсену, у него появляются лишь отдѣльные удачные эпизоды, какъ напр. въ "Агасѳерѣ", гдѣ онъ характеризуетъ въ забавномъ лирическомъ эпизодѣ господствующій духъ Китая, или когда онъ заставляетъ щебечущихъ ласточекъ (это напоминаетъ его сказки) описывать намъ парадный залъ Аттилы.
   Въ "путешествіяхъ" естественнымъ образомъ обнаруживаются многія изъ его достоинствъ. Подобно своей любимицѣ, перелетной пташкѣ, онъ во время путешествій находится въ своемъ элементѣ. Онъ наблюдаетъ, какъ художникъ, и описываетъ, какъ мечтатель. Однакоже, здѣсь обнаруживаются два его недостатка: во-первыхъ, слишкомъ сильная наклонность къ лиризму, такъ что онъ иногда славословитъ вмѣсто того, чтобъ описывать, или преувеличиваетъ, вмѣсто того чтобы вѣрно передавать дѣйствительность (у укажу для примѣра на трескучее, удаляющееся отъ истины описаніе Рагаца и Пфефферса); и во-вторыхъ у него замѣчается наклонность отводить слишкомъ много мѣста второстепенному, касающемуся исклю чительно его личности, что порою производитъ даже непріятное впечатлѣніе. Послѣднее особенно замѣтно въ его автобіографіи. Не безъ нѣкотораго основанія можно упрекнуть его "Сказку о моей жизни" не столько въ томъ, что авторъ такъ занятъ своею особой (это совершенно естественно въ автобіографіи), но въ томъ, что онъ не останавливается ни на чемъ иномъ кромѣ, своей особы, никогда не отрѣшается отъ своего я, никогда не отдается идеѣ Онъ дѣлаетъ исключеніе только для революціи 1848-го года, и читателя даже нѣсколько удивляетъ это напоминаніе автора о томъ, что существуетъ еще міръ внѣ его особы.
   Въ лирической поэзіи онъ имѣлъ значительный успѣхъ, и Шамиссо даже перевелъ нѣкоторыя изъ его пѣсенъ; но все же мнѣ непріятно видѣть, когда онъ скидаетъ съ себя свое яркое, вѣрное природѣ, реалистическое прозаическое одѣяніе, для того, чтобъ облечься въ стихотворную мантію. Въ его прозѣ мы видимъ фантазію, теплоту чувствъ, ритмичность, мелодію; съ какой же еще стати ему идти по воду за ручей? Впрочемъ, стихи его часто отличаются мягкимъ, миролюбивымъ настроеніемъ, теплотою чувства. Словомъ, результатъ его попытокъ въ различныхъ родахъ поэзіи вытекаетъ непосредственно, какъ неизвѣстный х въ математикѣ, съ одной стороны изъ особенностей его природы, а съ другой -- изъ особенностей избираемыхъ имъ родовъ поэзіи.
   Во времена Андерсена всюду, по примѣру Гегеля, дѣлались попытки распредѣлять всѣ роды поэзіи, съ разновидностями ихъ, по эстетическимъ системамъ. И вотъ датскій гегеліанецъ Гейбергъ тоже придумалъ сложную систему, въ которой комедія, трагедія, романъ, сказка, и пр. и пр. распредѣлены были по рангамъ, причемъ тѣмъ видамъ искусства, которыми занимался самъ Гейбергъ, отведенъ былъ болѣе высокій рангъ. Но дѣло въ томъ, что каждый поэтъ придаетъ избранному имъ роду поэзіи индивидуальный характеръ, и тою формою, которою онъ воспользовался, не можетъ уже пользоваться никто другой. Любимой формой Андерсена, какъ извѣстно, была сказка; но Андерсенъ и не думалъ писать теорію ея, не пытался отвести ей надлежащее мѣсто въ общей системѣ; и я, съ своей стороны, не попытаюсь сдѣлать этого. Вообще съ систематически-эстетическою табелью о рангахъ случается почти то же, что и съ табелью о рангахъ служебною; чѣмъ больше о ней размышляешь, тѣмъ больше сомнѣваешься въ ея пользѣ. Быть можетъ, это происходитъ вслѣдствіе того, что размышленіе вообще наводитъ на еретическія сомнѣнія. Но, подобно всякому природному типу, Андерсеновская сказка имѣетъ свой особый характеръ, и ея теорія заключается въ тѣхъ законахъ, которымъ она слѣдуетъ и которыхъ она не можетъ нарушить, не подвергаясь опасности родить урода. Все въ мірѣ подчинено извѣстнымъ законамъ, даже поэтическое творчество, упраздняющее, повидимому, законы природы.
   Андерсенъ самъ какъ-то выразился, что онъ дѣлалъ опыты по всѣмъ радіусамъ сказочнаго круга. Это выраженіе какъ нельзя болѣе удачно. Сказки образуютъ замкнутый кругъ, изъ центра котораго во всѣ стороны расходятся радіусы, и эта паутина радіусовъ какъ бы говоритъ зрителю словами "Аладиновой лампы" "Смотри, какъ перепутались нити въ слабой паутинѣ". Напомню здѣсь, что въ одномъ извѣстномъ научномъ сочиненіи, въ "Эстетическихъ Изслѣдованіяхъ" Адольфа Цейзинга, цѣлая масса эстетическихъ понятій (прекрасное, комическое, трагическое, юмористическое, трогательное, и т. д.) расположены въ формѣ громадной звѣзды, точь въ точь какъ то представлялъ себѣ Андерсенъ по отношенію своихъ сказокъ.
   Дѣло въ томъ, что фантастическая форма и манера разсказывать сказки позволяетъ касаться самыхъ разнообразныхъ предметовъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Мы встрѣчаемъ здѣсь такіе возвышенные разсказы, какъ "Колоколъ", глубокомысленныя и умныя сказки, какъ "Тѣни", фантастическія и странныя, какъ "Ольховый кустъ", веселыя и рѣзвыя, какъ "Свинопасъ" или "Скакунъ", юмористическія, какъ "Гороховая принцесса", "Забавная выдумка", "Воротничекъ", "Влюбленная парочка", слегка меланхолическія, какъ "Храбрый оловянный солдатикъ", трогательныя, какъ "Исторія одной матери", страшныя, какъ "Красный башмачекъ", фантастическія, какъ "Маленькая русалка", и наконецъ, такъ сказать, смѣшанныя, въ одно и то же время возвышенныя и серьезныя, какъ напр. "Снѣгурочка". Мы находимъ здѣсь и анекдотъ, вызывающій улыбку сквозь слезы, какъ напр. "Сердечное горе", и фантазію, какъ напр. "Муза девятнадцатаго столѣтія", въ которой какъ бы слышится хлопанье крыльями исторіи и біеніе пульса современной жизни, сильное, какъ въ лихорадкѣ, и въ то же время здоровое, какъ въ минуту счастливаго, восторженнаго возбужденія {Нѣтъ ни одного датскаго поэта, который до такой степени былъ бы чуждъ романтизма прошлыхъ временъ, какъ Андерсенъ; даже въ сказкѣ, которой романтическая школа въ Германіи всегда любила придавать средневѣковой отпечатокъ, онъ современенъ. Онъ, подобно Эрштедту, рѣшается жертвовать "интереснымъ" ради правдиваго.}. Словомъ, здѣсь нашло себѣ мѣсто все, что лежитъ между эпиграммой и гимномъ.
   Спрашивается, существуетъ-ли предѣлъ, ограничивающій сказку, законъ, стѣсняющій ее, и въ чемъ заключается этотъ законъ? Законъ сказки заключается въ природѣ ея, а природа эта, въ свою очередь, заключается въ природѣ поэзіи вообще. Сказкѣ, соединяющей полную свободу вымысла съ тѣмъ стѣсненіемъ, которое налагаетъ основная мысль ея, приходится лавировать между двумя подводными камнями: между безъидейностью и сухостью аллегоріи; ей приходится держаться середины между излишней полнотой и излишней худобой. Даже Андерсену это не всегда удается. Матеріалъ, почерпнутый изъ народныхъ сказокъ, какъ напр. "Летающій сундукъ", или прямо-таки волшебныя сказки, какъ напр. "Дѣвочка съ пальчикъ", не столь привлекательны для взрослыхъ читателей, какъ для дѣтей, потому что за сказкой здѣсь не скрывается никакой идеи. Въ сказкѣ "Райскій садъ" образцово все то, что предшествуетъ входу въ садъ; но въ самой райской феѣ, по моему мнѣнію, мало красиваго и привлекательнаго. Противоположная крайность та, что сквозь поэтическое произведеніе сквозитъ преднамѣренность, сухая доктрина, и эта ошибка, въ нашу разсудочную, анализирующую эпоху встрѣчается гораздо чаще. Она особенно сильно чувствуется именно потому, что сказка именно и представляетъ собою область безсознательнаго; не только здѣсь говорятъ и дѣйствуютъ безсознательныя существа и вещи, но именно то безсознательное прославляется въ сказкѣ и остается побѣдителемъ. И въ этомъ отношеніи сказка совершенно права, ибо безсознательное составляетъ нашу суть и основу нашей силы. Поэтому-то мертвецъ можетъ явиться спутникомъ и помощникомъ живого человѣка, поэтому-то Иванушка-дурачекъ, при всей своей простотѣ и наивности, получаетъ руку принцессы и полъ-царства; ибо и глупость не исключаетъ геніальности и возможности счастія; только посредственность, не умная и не глупая, не пригодна для сказки. Я укажу здѣсь на нѣсколько примѣровъ неудачнаго отклоненія Андерсена изъ области безсознательнаго. Въ красивой вообще сказкѣ "Снѣгурочка", къ сожалѣнію, просвѣчиваетъ неумѣстная преднамѣренность въ той сценѣ, гдѣ Снѣгурочка требуетъ отъ Кая, чтобъ онъ составлялъ изъ льдинокъ извѣстныя фигуры и онъ оказывается не въ состояніи сложить изъ нихъ слово "вѣчность". Въ "Сосѣднихъ семействахъ" сказывается грубоватая и отнюдь не поэтическая преднамѣренность тамъ, гдѣ семейство воробья относится къ розѣ не иначе, какъ съ эпитетомъ "прекрасная"; и безъ этого указанія было бы понятно, что розы являются въ разсказѣ представительницами прекраснаго; въ сказкѣ подобное абстрактное слово производитъ крайне непріятное впечатлѣніе. Такимъ образомъ аллегорія является въ сказкахъ для дѣтей чаще всего въ формѣ "поучительности" и "морализаціи". Въ нѣкоторыхъ сказкахъ, какъ напр. въ "Гречихѣ", педагогическому элементу отведено слишкомъ много мѣста; въ другихъ,-- какъ напр. въ "Льнѣ",-- слишкомъ замѣтно сказывается наклонность кстати и некстати проводить ученіе о безсмертіи; съ этой цѣлью въ концѣ этой сказки выводятся маленькія, невидимыя существа, увѣряющія, что "пѣсенка никогда не будетъ спѣта". Въ нѣкоторыхъ случаяхъ тенденція имѣетъ болѣе личный характеръ: цѣлый рядъ сказокъ ("Утенокъ", "Соловей", "Сосѣднія семей ства", "Маргаритка", "Улитка и розовый кустъ", "Перо и чернильница", "Старый уличный фонарь") заключаютъ въ себѣ намеки на жизнь и на судьбу поэта, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ чувствуется даже -- что у Андерсена является лишь въ видѣ рѣдкаго исключенія,--что вымыселъ притянутъ за волосы, ради извѣстной тенденціи. Насколько естественно напр. то, что уличный фонарь можетъ заставить другихъ видѣть то, что онъ видитъ, тогда только, когда въ него вставлена восковая, а не простая свѣча? Это совершенно непонятно, если только въ этомъ не видѣть аллегорію на мнимую потребность поэта въ благосостояніи, для того чтобы создать что-либо выдающееся. ("Значитъ генію приходится гоняться за стипендіями",-- ядовито замѣтилъ Киркетгаардъ по случаю разсказа "Только скрипачъ"). Еще неудачнѣе то, что уличный фонарь, подвергшись переливкѣ, въ другомъ видѣ, все-таки попадаетъ къ поэту, и такимъ образомъ достигаетъ своего назначенія. Это уже крайній предѣлъ тенденціозности.
   Прежде всего слѣдуетъ требовать отъ сказки, чтобъ она была поэтична; затѣмъ -- чтобъ она была сказочна. Поэтому поэтъ долженъ умѣть цѣликомъ переноситься въ сказочный міръ. Авторъ долженъ уважать основныя правила сказки, какъ бы свободно и равнодушно онъ ни относился къ законамъ и правиламъ дѣйствительности вообще. Такъ напр. нельзя не признать неудачнымъ пріемъ, встрѣчающійся въ "Дріадѣ", гдѣ авторъ разлучаетъ героиню съ роднымъ ея деревомъ, заставляетъ ее совершить путешествіе въ Парижъ, даже появляться въ Балъ-Мабилѣ и т. д., ибо дріада такъ же немыслима безъ дерева, какъ немыслима русалка безъ воды. Второю отличительною чертою сказочной формы является то, что въ рамки ея нельзя втиснуть глубокаго психологическаго анализа, того, что требовало бы драматическаго или романическаго развитія. Женщина, подобная той Маріи Груббе, жизнь которой рисуетъ намъ Андерсенъ въ своей сказкѣ "Гретхенъ-Птичница", представляетъ собою слишкомъ цѣльный характеръ, для того чтобы въ сказкѣ можно было описать или объяснить этотъ характеръ; а разъ авторъ пытается сдѣлать это, тотчасъ же ощущается несоотвѣтствіе сюжета и формы {Съ гораздо большимъ успѣхомъ воспользовался впослѣдствіи Якобсенъ жизнью Маріи Іруббе для блестящаго историческаго романа, вышедшаго подъ тѣмъ же заглавіемъ.}. Слѣдуетъ удивляться, впрочемъ, не столько этимъ немногимъ пятнамъ, сколько тому, что они встрѣчаются такъ рѣдко. И я обратилъ на нихъ вниманіе только потому, что интересно, переступивъ границу, ближе ознакомиться съ послѣдней, а равно и потому, что мнѣ казалось далеко не лишнимъ указать на то, какъ крылатый конь сказки, имѣя полнѣйшую возможность носиться куда угодно, все же, въ концѣ концовъ, вращается вокругъ извѣстнаго центра. Красоту, силу, смѣлость полета этого коня можно постигнуть лучше всего, когда онъ носится внѣ строго-опредѣленнаго и строго-ограниченнаго круга.
   Міръ сказокъ разстилается передъ нами, какъ обширная, роскошная, усѣянная цвѣтами, поляна. Будемте же свободно разгуливать по ней, срывая то здѣсь, то тамъ по цвѣточку и восхи щяясь красотою и яркостью красокъ его. Вѣдь эти небольшія, коротенькія произведенія находятся въ такомъ же отношеніи къ болѣе объемистымъ поэтическимъ стихотвореніямъ, какъ цвѣточки къ большимъ деревьямъ. Если кто выходитъ въ прекрасный весенній день въ лѣсъ, для того чтобы полюбоваться свѣжей зеленой листвой буковыхъ деревьевъ среди столь же свѣжей, свѣтлозеленой муравы, онъ, нѣкоторое время смотрѣвъ вверхъ, опускаетъ глаза книзу, и тутъ окажется, что то, что подъ ногами, такъ же красиво, какъ и зеленый куполъ деревьевъ. Здѣсь ростутъ рядомъ и пестрые анемопы, и бѣлые ландыши, и желтая куриная слѣпота, и красная и синяя гвоздика, и желтые одуванчики, и медвѣжье ушко, и множество другихъ цвѣтовъ; тутъ рядомъ виднѣются и почки, и распустившійся цвѣтокъ, и цвѣты уже отцвѣтшіе, и благоухающіе, и лишенные всякаго запаха, и ядовитыя, и полезныя, цѣлебныя растенія. Часто растеніе, занимающее въ ботанической системѣ самое низкое мѣсто, какъ напр. лишенный цвѣта папоротникъ, является для глаза самымъ красивымъ. Цвѣты, кажущіеся весьма сложными, при ближайшемъ разсмотрѣніи состоятъ лишь изъ немногихъ лепестковъ, и, наоборотъ, растенія, цвѣты которыхъ кажутся простыми, оказываются состоящими изъ многихъ, соединенныхъ однимъ стеблемъ. То же самое можно сказать и о сказкахъ. Тѣ, которыя кажутся, по содержанію своему, стоящими весьма низко, какъ напр. "Скакунъ", заключаютъ въ себѣ выраженную въ краткихъ словахъ цѣлую житейскую философію; тѣ, которыя какъ будто составляютъ одно цѣлое, какъ напримѣръ, "Калоши счастья", составляютъ сложную цвѣточную кисть. Однѣ находятся еще въ состояніи почекъ, какъ напримѣръ "Капля воды", другія даютъ уже сѣмена, какъ напримѣръ "Еврейская дѣвочка" или "Камень мудрости". Олнѣ необыкновенно просты, какъ "Принцесса на горошинѣ", другія отличаются возвышенными, благородными формами, какъ "Исторія одной матери".
   Я раскрываю книгу на-удачу, и взоръ мой упадаетъ на "Ольховый кустъ". Сколько здѣсь жизни, какая сила воображенія! Андерсенъ вообще отличается столь рѣдкою въ новѣйшее время способностью создавать существа сверхъестественныя. Какъ символична, и въ то же время какъ естественна сирена, которая послѣ того какъ хвостъ ея превратился въ двѣ маленькія ножки, при каждомъ дѣлаемомъ ею шагѣ воображаетъ себѣ, будто она ступаетъ по лезвеямъ ножей и по острымъ игламъ. Сколько женщинъ при каждомъ дѣлаемомъ ими шагѣ ступаютъ на лезвія ножей только для того, чтобы быть ближе къ любимому человѣку,-- и это еще не самыя несчастныя. Какъ живо нарисованы толпа маленькихъ домовыхъ въ "Снѣгурочкѣ", или же сама Снѣгурочка, которая, сидя на обширной снѣжной равнинѣ, втянула въ себя всю ея холодную кросоту. Она имѣетъ много общаго съ "Ночью", одною изъ самыхъ оригинальныхъ фигуръ, выведенныхъ Андерсеномъ. Это не кроткая, навѣвающая сонъ, ночь Торвальдсена, не почтенная, материнская ночь Карстена, а ночь темная, пугающая, безсонная. "На дворѣ, среди снѣга, сидѣла женщина въ длинномъ черномъ одѣяніи и говорила: "Смерть была возлѣ тебя, въ твоей комнатѣ; я видѣла, какъ она уходила отъ тебя, держа въ рукахъ твоего малютку; она шагаетъ быстрѣе вѣтра и никогда не возвратитъ того, что она однажды унесла".-- "Но объясни мнѣ только, по какой дорогѣ она пошла",-- произнесла мать,-- "я уже разъищу ее".-- "Я знаю, по какой дорогѣ", -- отвѣтила женщина въ черномъ одѣяніи; -- "но я скажу тебѣ это только послѣ того, какъ ты пропоешь мнѣ всѣ пѣсни, которыя ты пѣла своему ребенку. Мнѣ нравятся эти пѣсни; раньше я часто слыхала ихъ. Я -- ночь, и я видѣла твои слезы, которыя ты проливала, распѣвая ихъ".-- "Хорошо, я пропою ихъ тебѣ всѣ", -- проговорила мать: -- "только не задерживай меня, дай мнѣ возможность нагнать смерть и разъискать моего ребенка" И ночь сидѣла безмолвная, нѣмая: а мать, ломая руки и плача, принялась пѣть. И было много пѣсенъ, но еще больше слезъ". Затѣмъ мать пошла дальше, выплакала себѣ всѣ глаза, такъ какъ только этой цѣной могла перебраться черезъ озеро; а для того, чтобы попасть въ жилище смерти, ей пришлось отдать "сѣдой старухѣ" свои черные волосы и получить взамѣнъ ихъ бѣлые.
   Въ сказкахъ Андерсена мы встрѣчаемъ очень много фантастическихъ существъ -- эльфовъ, домовыхъ въ красныхъ шапочкахъ, русалокъ. Въ изображеніи этихъ существъ особенно сказывается сила Андерсена, составляющая рѣзкій контрастъ съ явнымъ безсиліемъ другихъ датскихъ поэтовъ. Какъ блѣдны сравнительно съ ними, напр. Помона, Астрея или Фата-Моргана Гейберга! Андерсенъ умѣетъ воплощать даже тѣнь. Вотъ, напр., что у него тѣнь говоритъ господину своему: "Я начиная съ дѣтскихъ лѣтъ привыкла ходить по вашимъ стопамъ. Вѣдь мы выросли вмѣстѣ". И. прощаясь, она говоритъ: "До свиданія. Я живу на солнечной сторонѣ, и въ дождливую погоду никогда не выхожу изъ дому". Андерсену знакомы привычки, радости, огорченія тѣни: "Я бѣгала при лунномъ свѣтѣ по улицамъ, взбиралась по стѣнамъ, заглядывала черезъ заборы". Вообще сказки о тѣни, написанныя въ совершенно иномъ тонѣ, чѣмъ сходное по содержанію стихотвореніе Шамиссо, я, не обинуясь, назову однимъ изъ перловъ датской поэзіи. Это, такъ сказать, эпопея всѣхъ тѣней, всѣхъ людей, "изъ вторыхъ рукъ", всѣхъ умовъ, лишенныхъ оригинальности и, самостоятельности, всѣхъ тѣхъ, которые мнятъ, будто они простымъ отреченіемъ отъ своего оригинала могутъ пріобрѣсти индивидуальность, самостоятельность и настоящее, реальное человѣческое существованіе. Это также одна изъ тѣхъ немногихъ сказокъ, въ которыхъ поэтъ, не смотря на свое мягкосердіе и на свой оптимизмъ, рѣшился выставить страшную истину во всей ея наготѣ. Тѣнь рѣшается, для того чтобъ обезпечить себя отъ всякихъ разоблаченій относительно своего прошлаго, лишить человѣка жизни. "Бѣдная тѣнь" (т. е. человѣкъ) -- сказала принцесса;-- "она очень несчастна, и было бы настоящимъ благодѣяніемъ избавить ее отъ немногой, держащейся въ ней, жизни; и, хорошенько подумавъ, я прихожу къ тому заключенію, что его нужно потихоньку совсѣмъ убрать". "Это, конечно, жестоко, потому что онъ былъ вѣрный слуга", -- проговорила тѣнь, и сдѣлала видъ, будто вздыхаетъ.-- "Ты благородный характеръ",-- сказала царевна.-- Эта сказка, наконецъ, одна изъ тѣхъ, на которыхъ легче всего можно наблюдать переходъ отъ естественнаго къ сверхъ-          естественному: тѣнь такъ долго вытягивается, чтобы набраться силъ, что естественнымъ образомъ она въ концѣ концовъ отрывается отъ человѣка.
   Откроемъ теперь книгу въ другомъ мѣстѣ: вотъ сказка, озаглавленная "Скакуны". Это краткое, сжатое разсужденіе о жизни. Здѣсь главныя дѣйствующія лица: блоха, кузнечикъ и грудная косточка гуся; царевна должна служить наградой за лучшій скачекъ. "Слушайте, что я вамъ скажу",-- сказала муза сказки.-- "Прыгайте умненько. Не къ чему прыгать такъ высоко, чтобы никто не могъ васъ видѣть; тогда добрые люди скажутъ, что вы совсѣмъ не скакали. Посмотрите на умныхъ людей,-- на мыслителей, поэтовъ, ученыхъ. Въ глазахъ толпы они какъ будто вовсе не скакали; они не стяжали никакой награды, потому что они вышли жидковаты тѣломъ. Не годится также прыгать слишкомъ высоко, если рискуешь прыгнуть въ лицо сильнымъ міра сего. Этимъ способомъ вы никогда не составите себѣ карьеры. Возьмите себѣ образцомъ кузнечика. Въ началѣ вы его примете за апоплектика, вы подумаете, что онъ вовсе не умѣетъ прыгать, что онъ осужденъ на неподвижность; но вотъ онъ -- съ инстинктомъ глупца и съ ловкостью лѣнтяя -- скакнулъ вкось и очутился на колѣняхъ принцессы. Вотъ съ кого берите примѣръ; онъ доказалъ вамъ, что онъ далеко не глупъ". Эта сказка -- настоящая жемчужина; въ ней особенно ярко сказывается умѣнье подходить къ животнымъ съ психологической точки зрѣнія. Дѣло въ томъ, что иной разъ невольно возникаетъ сомнѣніе относительно того, какой собственно заключается смыслъ въ томъ, чтобы заставлять животныхъ говорить. Иное дѣло -- производить впечатлѣніе на насъ, читателей, и иное -- вѣрно передать характеръ животнаго, не обладающаго въ большей части случаевъ ни однимъ изъ человѣческихъ свойствъ. Однакоже, нетрудно понять, что невозможно говорить о животномъ, даже съ чисто-научной точки зрѣнія, не надѣляя его качествами, которыми обладаетъ человѣкъ. Вы, напримѣръ, не можете избѣжать того, чтобы не назвать волка "жестокимъ". Искусство Андерсена въ томъ именно и заключается, чтобъ установить наглядное, бьющее въ глаза соотвѣтствіе между животнымъ и человѣческимъ свойствомъ его. Вотъ напримѣръ, что кошка говоритъ собачкѣ Руди: "Полѣзай сюда на крышу, Рудичка! Люди болтаютъ вздоръ, что можно упасть: никогда не упадешь, если только не бояться. Ну, полѣзай! Вотъ поставь лапу сюда, а затѣмъ другую сюда; сначала ощупай переднею лапой то мѣсто, на которое ты собираешься стать. Нужно только имѣть зоркій глазъ и обладать ловкостью А встрѣтится тебѣ расщелина -- перескачи черезъ нее и становись твердо на ноги,-- вотъ какъ я это дѣлаю".-- Не вполнѣ-ли естественъ слѣдующій монологъ старой улитки: "И къ чему тутъ торопиться? А ты вѣчно торопишься, и вотъ и малютка, глядя на тебя, начинаетъ торопиться. Вонъ онъ уже третій день все ползетъ вверхъ по стеблю. У меня, право, голова начинаетъ кружиться, когда я посмотрю, на какую высь онъ забрался". Исторія о маленькомъ утенкѣ представляетъ собою вѣрную копію съ исторіи младенца. Не вполнѣ ли естественно, что воробьи, разсердившись на сосѣдокъ своихъ розъ, съ негодованіемъ восклицаютъ: "Ужь эти толсторожія розы!" {Интересно провести параллель съ тѣмъ, какъ Гейбергъ заставляетъ говорить перчатку, шейный платокъ, бутылку, а также съ "Пѣвчимъ дроздомъ" Альфреда де-Мюссе и "жизнью и философскими воззрѣніями кошки" Тэна, въ его "Voyage aux Pypenèes".}
   Я нарочно приберегъ для конца одну сказку, составляющую, по моему мнѣнію, вѣнецъ въ собраніи Андерсеновскихъ сказокъ. Эта сказка -- "Колоколъ", въ которой поэтъ наивности и природы достигъ кульминаціоннаго пункта своей поэзіи. Мы уже убѣдились въ его талантѣ изображать то, что стоитъ выше и ниже человѣка. Въ этой сказкѣ онъ стоитъ, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ природой. Въ ней идетъ рѣчь о невидимомъ колоколѣ, который отправились розыскивать юноши, стремившіеся къ невѣдомому и невидимому идеалу. Царь обѣщалъ, что "тотъ, кто дознается, откуда идетъ звукъ, получитъ титулъ всемірнаго звонаря, даже въ томъ случаѣ, еслибъ оказалось, что звукъ исходилъ вовсе не отъ колокола. Иные отправились на развѣдки въ лѣсъ; почти всѣ они вернулись ни съ чѣмъ, и только одинъ изъ нихъ объяснилъ, что звукъ колокола исходитъ отъ очень большой совы, поселившейся въ дуплѣ дерева, это -- нѣчто въ родѣ совы мудрости, которая постоянно бьется головой объ дерево. И вотъ его опредѣлили всемірнымъ звонаремь, и онъ ежегодно писалъ по небольшому трактату о совѣ; но всѣ эти трактаты его ни чуточку не подвинули вопроса впередъ". И вотъ снова отправились въ поиски, держа другъ друга за руки, молодые люди. Однако вскорѣ они стали уставать, и начали возвращаться, тотъ подъ однимъ предлогомъ, другой -- по иной причинѣ. Многіе остановились передъ маленькимъ колоколомъ, подвѣшеннымъ къ сельскому домику, не сообразивъ того, что такой маленькій колоколъ не можетъ издавать такихъ громкихъ звуковъ, что "сердце человѣческое могутъ тронуть лишь совершенно иные звуки"; они удовольствовались этой малой надеждой, предались малому влеченію своему къ покою и остались возлѣ малой находки, малаго колокола, малой идиллической радости. Я увѣренъ въ томъ, что читателю приходилось встрѣчать немало такихъ искателей колокола. Въ концѣ концовъ изъ числа отправившихся искать колоколъ продолжали путь только двое: царскій сынъ и бѣдный мальчикъ въ деревянныхъ башмакахъ и въ узкой, короткой курткѣ. Дорогой они разстались: одинъ хотѣлъ искать колокола направо, другой -- налѣво. Царскій сынъ искалъ колокола по тому пути, который лежалъ на сторонѣ сердца, бѣдный мальчикъ -- въ противоположномъ направленіи. Мы слѣдуетъ за царскимъ сыномъ, и мы съ удивленіемъ читаемъ о томъ, какое мистическое великолѣпіе авторъ съумѣлъ придать мѣстности, перемѣняя и перепутывая натуральныя цвѣта растеній: "Онъ бодро углублялся все дальше и дальше въ лѣсъ, въ которомъ росли самые диковинные цвѣты: тутъ была и бѣлая барская спѣсь, съ ярко красными тычинками, и свѣтлоголубые тюльпаны, и яблони, яблоки которыхъ походили на громадные, блестящіе мыльные пузыри. Легко представить себѣ, какъ ярко блестѣли деревья на солнечномъ свѣтѣ". Но солнце садится, и царскій сынъ начинаетъ бояться того, что его застигнетъ въ лѣсу ночь. Онъ взбирается на утесъ, чтобы еще разъ взглянуть на солнце, прежде чѣмъ оно скроется за небосклономъ. "Онъ хватался за сучья и корни, и карабкался по мокрымъ каменьямъ, по которымъ ползали змѣи и на которыхъ сидѣли, уставивъ на него глаза, жабы; и ему дѣйствительно удалось взобраться на вершину раньше, чѣмъ солнце окончательно скрылось. О, какое великолѣпіе! Море, громадное, чудное море, катившее свои длинные валы къ берегу, разстилалось у ногъ его, а вдали стоялъ блестящій солнечный шаръ, точно большой алтарь, какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ сходились небо и море; все было залито яркимъ свѣтомъ; и море пѣло, и лѣсъ пѣлъ, и сердце его вторило ихъ пѣнію. Вся природа представляла собою какъ бы большой, священный храмъ, въ которомъ деревья и облака представляли собою столбы, трава и цвѣты -- вышитые ковры, а само небо -- громадный церковный куполъ. Тамъ, вдали, скрылось солнце и поблѣднѣла ярко-красная окраска неба; но за то тотчасъ же послѣ того заблистали звѣзды, точно засвѣтили милліоны брилліантовыхъ лампъ; царскій сынъ протянулъ руки къ небу, къ морю и къ лѣсу -- и въ тоже мгновеніе на тропинкѣ, идущей справа, показался бѣдный юноша въ куцой курточкѣ и въ деревянныхъ башмакахъ; онъ шелъ своей дорогой, но все же пришелъ сюда во-время. И они кинулись на-встрѣчу другъ другу, и крѣпко сжали другъ другу руки въ громадномъ храмѣ природы и поэзіи. И надъ головами ихъ раздался звукъ невидимаго, святого колокола, и вокругъ нихъ носились блаженные духи, ликуя и возглашая: "Аллилуіа".
   Геній походитъ на царскаго сына, его внимательный слушатель -- на бѣднаго мальчика; но искусство и наука, хотя они и пошли разными путями, въ концѣ концовъ встрѣчаются, сливаясь въ восторженномъ поклоненіи природѣ и вездѣсущему Божеству.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru