Бонтемпелли Массимо
Остров Ирэн

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Массимо Бонтемпелли

Остров Ирэн

Историческое освещение

   Направляясь к Галерее на деловое свидание, я увидел, что вход в нее загораживает цепь смеющихся солдат. По ту сторону цепи орала -- правда, не слишком громко -- и размахивала руками кучка каких-то людей.
   Немного покричав, эти люди стали один за другим выходить на площадь Скала, где я стоял, и постепенно затерялись в толпе.
   На площади люди шумели уже сильней и многие, повышая голос, поднимали глаза к дворцу, выстроенному в расцвете эпохи Возрождения деятельным генуэзцем Томмазо Марино для собственной резиденции. В описываемое время, -- как и сейчас еще, -- в нем помещался Миланский муниципалитет.
   Были и такие, что молча пытались протолкаться внутрь Галереи, но смеющиеся солдаты, выпуская зараз человек по пяти, не впускали ни души. И можно было с полной достоверностью высчитать, что благодаря такому образу действий Галерея спустя некий промежуток времени опустеет совершенно.
   Но вовсе не намеренье занять Галерею или освободить ее делило на два лагеря толпу в это февральское утро первого года после войны. Дело шло о знаменах.
   Возникла в то время в Италии некая политическая партия под названием "фашисты". Ядро ее составляли еще не растратившие недавний пыл военные, и, естественно, новая организация сразу же заняла враждебную позицию по отношению к революционному коммунизму.
   И вот в то утро фашисты сожгли красное знамя, а революционеры -- в отместку -- трехцветное. Но ни те, ни другие, очевидно, не удовлетворились равновесием, установленным таким образом.
  

Дух приключений

   Так как шум все усиливался и на площади то и дело вспыхивали драки, со стороны Сан-Феделе стали прибывать отряды солдат, -- уже не столь весело настроенных, как те, что преграждали доступ в Галерею. Прибытие их всякий раз вызывало в толпе неожиданную давку и крики ушибленных.
   Несколько женщин и молодых девушек, протиснувшихся вперед, кинулись врассыпную, как нимфы, преследуемые сатирами, или как вспугнутая велосипедистом стая кур; но едва наступило затишье, как они снова стали проталкиваться вперед с упорством, достойным более стойкого пола.
   Вдруг раздался глухой рев мотора, и на площадь ворвалась пожарная машина. Высокая струя, словно из фонтана, взлетела над толпой, сверкая в лучах зимнего солнца, изогнулась с холодным изяществом и всей своей массой обрушилась в гущу возбужденной толпы.
   Некоторые утверждают, что во время уличных демонстраций пожарная кишка, выбрасывающая струю, чистой воды, страшнее пулемета. Не знаю, как было бы здесь встречено появление пулемета, но, лишь только сверкнула над головами вода, люди мгновенно и самым жалким образом ударились в бегство. Меня подхватило, потащило теченьем, подбросило в воздух, швырнуло о какую-то стену и выкинуло не знаю куда. Только тут смог я встать на ноги и осмотреться. Оказалось, что я и еще восемь или десять человек находимся в каком-то дворе. Двое моих товарищей по несчастью поспешно запирали ворота.
   Отгородившись от остальной вселенной, мы стали прислушиваться.
   Снаружи гул политических волн перекатывался то туда, то сюда, время от времени в него врывался сухой ружейный треск. Выстрелы то затихали, то становились чаще. Один из запиравших ворота, с гневом прислушиваясь к отзвукам событий, промычал:
   -- Негодяи!..
   Я не понял, к кому относился эпитет, -- к той или другой партии демонстрантов, к пожарным ли, ко всему ли человечеству, бунтующему на улицах и площадях во имя наступления новой эры, -- но и не стал углубляться в этот вопрос, потому что мой ум волновала другая проблема. Лишь только мое тело высвободилось из человеческой каши и снова стало индивидуальной величиной, моим первым страстным побуждением было засунуть руки в карманы в поисках пачки папирос. Но пачка подмокла и окончательно погибла. Ни единой целой папиросы. Я воскликнул:
   -- Да! Это неприятно!..
   Суровый человек, запиравший ворота, бросил на меня презрительный взгляд. Но другой, очевидно, сочувствующий моей драме, подошел, улыбаясь, и протянул полный портсигар.
   -- Пожалуйста!.. Берите!..
   В это время уличный шум как будто начал стихать. Я сидел на первой ступеньке лестницы, спускавшейся во двор.
   Стрельба совсем прекратилась. Один из наиболее любопытных предложил приотворить ворота и посмотреть, по сердитый человек запретил делать это.
   Спокойный человек, что предложил мне папиросу, сел рядом на ступеньке, и, пуская дым, с олимпийской невозмутимостью сказал:
   -- Уже восемь дней, как не было дождя, -- поэтому такой холодище.
   Это умение отвлечься от всего нас сблизило и сразу отрезало от группы любопытных и перепуганных.
   Наслаждаясь неожиданно возникшим взаимным расположением, мы молча покуривали. Ворота отперли. Все вышли. Площадь была похожа на озеро. Народное волненье прекратилось.
   -- Вы куда направляетесь? -- спросил мой спутник.
   -- У меня деловое свиданье, но уже поздно... Пойду обедать в какой-нибудь ресторанчик.
   -- А почему бы вам не пообедать у меня в пансионе?
   -- Где это?..
   -- Положитесь на меня. Останетесь довольны...
   Непобедимая страсть к приключениям всегда заставляла меня с удовольствием принимать самые неожиданные предложения. Я согласился и послушно пошел за человеком, который помог мне в трудную минуту жизни.
   Идя с ним бок о бок, я ждал, что он представится мне. Но он не прерывал молчания. Я спрашивал себя, -- что же, собственно, удерживает его от этого обычнейшего акта вежливости? Потом подумал: верно, он так же ждет, чтобы представился я.
   Плохой знаток в этом деле, я заключил, что в конце концов совершенно не понимаю, как в таком случае следовало бы поступить.
   Занятый этими мыслями, я не заметил, как мы дошли до места.
   -- Вот!..
   Мы поднялись по узкой и светлой лестнице, какие теперь строят в "модерных" домах торговых центров, -- с гладкими, блестящими, белыми ступенями и стенами, которые всегда кажутся мокрыми и напоминают чисто убранный ватерклозет. Потом мы вошли в опрятную квартиру на втором этаже; а прихожая, в которой стояли пальмы, была похожа на зимний сад.
   Мой провожатый подошел к двери и кому-то сказал:
   -- Со мной пришел один господин, -- он обедает о нами.
   Потом он провел меня в гостиную. Помню в углу небольшой диван, а позади него высокое зеркало, подвешенное к клюву свирепого деревянного орла.
   Вошла дама, очень молодая, но довольно полная. Мой спутник представил ее:
   -- Синьора Ирэн, -- наша хозяйка.
   Я поклонился и пробормотал фамилию.
   -- Вы миланец?..
   -- Нет, я только месяц в Милане.
   Синьора Ирэн обратилась к моему проводнику.
   -- Этот господин из наших?..
   -- Надеюсь, -- мне, по крайней мере, кажется, что он как нельзя лучше подготовлен к тому...
   Я несказанно удивился...
  

Первый и второй

   Несказанно удивился, и думаю, что всем своим видом выразил неожиданно возникшее во мне недоверие; и я почувствовал даже смутный страх, -- уж не попал ли я в какую-нибудь скверную ловушку.
   Мой проводник сказал:
   -- С вашего позволенья!..
   И пошел во внутренние комнаты таинственного жилища. Это еще больше взволновало меня -- еще и потому, что толстые женщины мне не нравятся.
   Но почти тотчас же из прихожей вошел очень серьезный человек. И дама мне представила:
   -- Джулио. Мой муж.
   И тотчас добавила:
   -- Мой второй муж.
   После обычных приветствий вновь пришедший исчез в тех же дверях, что и первый.
   Мы со вновь вышедшей замуж вдовой остались одни. Я, наконец, решился присесть. Из прихожей кто-то шел к нам, напевая басом арию из "Нины" Паизиелло. Песенка оборвалась в тот миг, когда в гостиной появился новый персонаж -- маленький, юркий человечек с брюшком. Пританцовывая, он приблизился к даме, почтительно склонился к ее руке и спросил:
   -- Как поживаете, синьора Ирэн?
   Синьора Ирэн представила:
   -- Пьеро.
   И сейчас же добавила:
   -- Мой первый муж.
   Я почувствовал, что бледнею, волосы от ужаса зашевелились у меня на голове, холодное дуновение коснулось лба.
   Но господин Пьеро вовсе не был призраком, потому что призраки безмолвно исчезают из глаз смертных, первый же супруг вновь вышедший замуж вдовы церемонно попросил разрешения пойти вымыть руки и, выходя, вполголоса запел арию, прерванную в прихожей.
   Все эти приметы живого человека несколько меня успокоили, я овладел собой и решил сам заговорить с синьорой Ирэн. Было необходимо отбросить вуаль, опущенную мне на глаза.
   Чтобы начать разговор, я спросил!
   -- Где вы были на даче прошлым летом, синьора?
   Она наморщила брови, точно вспоминая, потом вдруг вздохнула:
   -- Ах, не говорите мне о прошлом лете!..
   Я смутился, но сделал над собой усилие и начал атаку с другой стороны:
   -- А куда вы поедете на дачу будущим летом, синьора?
   На этот раз вопрошаемая улыбнулась, но, однако, сказала:
   -- Не говорите со мной о даче, о будущем лете...
   -- Извините! -- возмутился я. -- О каких же дачах я должен с вами говорить?
   -- Значит, -- возразила с необычайной рассудительностью синьора Ирэн, -- вам кажется необходимым говорить именно о дачах?
   Это замечание меня убило наповал. Я понял, что до этого момента, сам того не замечая, находился под влиянием глубокого потрясения и говорил, как пьяный.
   -- Вы правы, синьора! -- воскликнул я. -- И, ради бога, не думайте, что дача -- моя навязчивая идея. Нисколько! Я никогда об этом не буду ни думать, ни говорить и даже никогда не поеду ни на какую дачу по весьма серьезным причинам, -- я объяснил их в рассказе "Флорестан и ключи", который советую вам прочесть, потому что решил больше не писать и посвятил себя практической деятельности. Таким образом, вы уже из этого краткого разговора можете составить обо мне представление и постичь мой характер, мое прошлое и настоящее. Будущее же в руце божией.
   Скажу вам еще одну вещь: главное, чем я обречен всю жизнь заполнять часы праздности, -- это выслушиванием чужих исповедей. Вы не можете себе представить, чего я только не наслушался!.. Днем и ночью, зимой и летом, весной и осенью мне рассказывают, а я слушаю. Мне рассказывают свою жизнь, поверяют свои надежды, печали, признаются в своих пороках -- духовных, телесных, всяческих, а я слушаю, слушаю -- все, всех: идиотов и мудрецов, детей и дряхлых старцев, мужчин, женщин, дев, полудев, кокоток, жен, бабушек, вдов неутешных, вдов, вновь вышедших замуж. Если вы, синьора, принадлежите к одной из этих категорий, говорите, и я буду слушать вас. Если же вы принадлежите к какой-нибудь иной категории, мной забытой или мне еще неизвестной, -- рассказывайте, все равно рассказывайте, и я обогащу разнообразный запас моих наблюдений. А теперь, если позволите, я закурю...
   Говоря это, я вспомнил, что папирос-то у меня и нет. Но прежде чем я успел об этом сказать, синьора принесла полную коробку папирос. Это мне напомнило сцену в чужом дворе во время политической демонстрации на площади Скала, и в тот же миг я вспомнил, что не знаю ни улицы, ни квартала, где нахожусь, а также и цели, ради которой судьба меня привела перед очи синьоры Ирэн; словом, я почувствовал себя вне времени и пространства.
   Синьора улыбалась. Улыбалась, как улыбаются все маленькие, полные женщины, не глазами, а только губами, щеками и всей грудью. Потом сказала:
   -- Еще шесть месяцев тому назад я жила в провинции. А последние шесть месяцев живу в Милане с мужем, с первым моим мужем...
   При этих словах на моем лице само собой появилось то выражение сочувствия, которое мы стараемся принять, когда вдова говорит о своем покойном муже. Но я тотчас же вспомнил, что покойный муж только что пожимал мне руку в гостиной и вышел, напевая арию из "Нины" Паизиелло. Тогда я поспешил улыбнуться и насторожился.
   Зеркало, висящее в орлином клюве, отражало меняющееся выражение моего лица.
   Синьора продолжала:
   -- Конечно, мы привезли сюда и нашего двухлетнего ребенка. В Милане еле-еле нашли комнату -- одну-единственную, маленькую, скверную, и жили в ней втроем в тесноте, отвратительно, -- и совершенно напрасно искали хоть крохотную квартирку. У моего мужа был друг, Джулио, холостяк, он жил один в большой квартире -- вот в этой. Тогда, как это было справедливо, я развелась с Пьеро и вышла замуж за Джулио.
   -- Развелись!..
   -- Это был, конечно, только фактический развод. Если в Италии пройдет проект закона о разводе и если за это время не разрешится квартирный кризис, мы разведемся и юридически. Дружески... Здесь много комнат: мы открыли маленький пансион. И знаете, кто был первый жилец? Пьеро!
   -- Покойный?
   -- Что вы этим хотите сказать?
   -- Ничего! То, что вы рассказали, синьора, в высшей степени современно и патетично.
   -- Все это нас навело на одну мысль, -- о, это великолепная идея! И я думаю, что ей я обязана вашим присутствием здесь.
   -- Моим присутствием?..
   Пока я ждал объяснения, вошла горничная звать к столу. Синьора встала, и я последовал за ней в столовую. Из нескольких дверей уже выходили и жильцы синьоры Ирэн -- три синьора и одна дама.
  

Платоническое объединение

   Мы все уселись за длинным столом: по одну сторону -- синьора Ирэн, справа от нее -- священник, слева -- синьор Пьеро, еще напевающий свою арию, напротив синьоры -- справа от меня -- синьорина или синьора, я бы сказал, недурненькая, а слева от меня -- серьезный господин в смокинге с ассирийской бородой. На одном конце стола -- нынешний муж Ирэн, на другом -- мой спутник. Я слышал, его называли Джонато.
   Вначале все ели молча. Я старался ухаживать за моей веселой, шустрой соседкой.
   Первые членораздельные слова, услышанные мною среди щелканья жующих челюстей, произнес самый молчаливый и самый значительный здесь персонаж -- Джулио, второй муж синьоры Ирэн. Это было замечание чисто гастрономического характера по поводу курицы, которую мы ели. До сих пор ничего страшного! Но после кулинарного замечания я ждал замечания экономического. Вернувшись с фронта месяц назад, я не мог прожить и дня, не услышав подобных разговоров: дома, в гостях, в ресторане, какое бы блюдо ни подавалось, -- мясное или растительное, сырое или вареное, простое или изысканное, -- я только и слышал, что разговоры о дороговизне продуктов. С того дня до сегодняшнего, когда я пишу эти строки, прошло еще пятнадцать месяцев, то есть почти пятьсот дней; значит, я съел почти тысячу обедов и ужинов. В течение дня я выслушивал также рассуждения о дороговизне предметов необходимых и предметов роскоши и, наконец, приготовился выслушивать в течение всей жизни, до глубокой старости (а хироманты предсказывают мне очень долгую жизнь!) сравнения новых цен с ценами 1914 года.
   В то время моя мука длилась всего тридцать дней, я к ней еще не привык и потому с приятным удивлением прислушался к словам синьора Джулио. Но самое удивительное было впереди... Дверь, через которую вошла горничная, скрипнула. Синьор Пьеро, -- человек практический, -- заметил, что следовало бы смазать маслом петли. Синьора Ирэн, женщина романтическая, как все полные женщины, нежно сказала:
   -- Точно жалуется на что-то!.. Бедняжка!..
   Тогда тот, что предложил мне папиросу во дворе после потопа, тот, что привел меня в это таинственное убежище, тот, кого звали именем сына Саула, -- сказал:
   -- Ваше замечание, донна Ирэн, меня возвращает к одной из тех проблем, что мучат мой ум в последнее время. Эта проблема такова: если бы дверь была предметом одушевленным, одаренным фантазией и волей, что предпочла бы она -- быть открытой или закрытой?
   Я посмотрел на него с восхищением. Но никто из присутствующих как будто не удивился духовным мукам Джонато.
   -- Я, -- продолжал он, -- могу решить ее пока только приблизительно: сначала необходимо установить, для чего предназначена дверь по своему существу -- для разделения или для соединения? Следуйте за мной! Дверь, поскольку в стене для нее сделан проем, служит для соединения одной комнаты с другой. Но, затворяясь, она служит обратной цели, то есть прекращает это соединение, восстанавливая целость стены. Итак, когда она закрыта -- соединение бесполезно, когда открыта -- сама она бесполезна.
   Он отхлебнул глоток рубинового кьянти.
   Синьор Пьеро напевал каватину из "Дона Паскуале", но его голос снова заглушили слова Джонато:
   -- Представляя себе дверь предметом одушевленным, мы можем легко вообразить, какие мучения она испытывает от того вечного противоречия, в котором обречена существовать!
   Последовало молчание. Очевидно, диалектика Джонато -- знатока в философских вопросах, -- не нашла оппонентов.
   Как человек практический (не забудьте, что в то время я погряз по уши в делах), я попробовал абстрактную логику Джонато приложить к политике и сказал:
   -- Ваше неоспоримое заключение, синьор Джонато, может найти курьезное соответствие в существующем социальном строе...
   При этих моих словах обедающие странно насторожились и застыли в своих позах: кто с поднятым стаканом в руке, кто воткнув вилку в кусок, кто с салфеткой у губ. Окаменелые, они не спускали с меня глаз.
   На губах Ирэн блуждала материнская улыбка.
   -- ...И так как мы переживаем трудную, переходную эпоху...
   При этих словах со всех сторон стола послышался искусственный кашель. Я неосторожно продолжал:
   -- ...Мрачная неизвестность, в которую нас повергла война, -- будь то по необходимости, будь то в силу заблуждения...
   Гул голосов меня прервал, но гул веселый:
   -- Платите!
   И еще:
   -- Платите! Вы должны платить!
   Я, оглушенный, посмотрел на Ирэн. Она слабо пыталась защитить меня:
   -- Но ведь синьор не знает...
   -- Незнание закона недопустимо! -- загремел Пьеро.
   -- Может быть, вина моя, -- сказал Джонато. -- Я не предупредил вас. Но вы должны узнать теперь: здесь запрещено, под страхом наказания, говорить хорошо или плохо, шутя или серьезно, кратко или пространно об условиях современной жизни. С вас штраф -- две бутылки вина!
   -- Божественно! -- воскликнул я. -- Этот закон мне страшно нравится, и я позволяю себе отказаться от защиты донны Ирэн, и даже, наоборот, требую немедленного наложения кары.
   Синьора Ирэн сделала знак горничной, и немедленно появились две бутылки красного вина.
   Ассириец, сидевший слева от меня, заметил:
   -- Но это не уменьшает вины Джонато, по-моему, он тоже должен платить.
   Сотрапезники приняли предложение, и пока мое вино обходило стол, горничная принесла две бутылки шампанского за счет Джонато.
   -- Но не думайте, -- сказал сосед, -- что этот закон имеет самодовлеющее значение, нет, он является лишь следствием других, более широких правил, на которых зиждется наше содружество. Здесь, -- его голос зазвучал торжественно, -- здесь встречаются люди только одной редчайшей категории, то есть те немногие, которые по какой-либо причине довольствуются современным положением вещей.
   -- Мне кажется, -- возразил я, -- что они уж не так редки. Поставщики и спекулянты-нувориши, торговцы модным товаром, социалисты, промышленники...
   -- Нет! Нет! -- перебил Джонато. -- Я говорю лишь об удовлетворенных, а не о пресыщенных материальными благами. Те, что извлекли колоссальные выгоды из современных событий, пребывают, естественным образом, в постоянной тревоге, -- это тяжелый успех, он обязывает к непрестанной интенсивной деятельности, и, во всяком случае, душевное состояние этих людей не имеет ничего общего с настроением умов тех, кто объединился на этом острове блаженных, или в этом оазисе философов, -- называйте как хотите.
   Наш принцип: довольство малым и сохранение личного равновесия среди мировых катастроф. Блестящий пример тому -- донна Ирэн. Другие под гнетом подобных трудностей пали бы духом совершенно. Она же сумела гениально извлечь из них ясные принципы жизни, Да здравствует донна Ирэн, ее первый и второй мужья!..
   Все с воодушевлением приняли тост за брачный триумвират: кто чокался красным, кто белым, -- эти два сверкающих цвета, преобладающие за нашей трапезой, начали, сливаясь, горячить наши мысли и речи.
   Добросовестно поддержав тост, я сказал:
   -- Рискуя второй раз подвергнуться пене, я сознаюсь, что не понимаю, где еще можно найти довольных современным положением вещей, если синьор Джонато исключает спекулянтов всякого рода...
   -- Я уже сказал, что они редки, -- возразил Джонато, -- да и часто весьма скромны. Вот, например, наш досточтимый друг, -- он кивнул в сторону священника, -- он всегда пил кофе без сахару, и этот факт не имел для него никакого особого значения и не давал ему в обществе никаких особых преимуществ. С тех же пор, как все любители кофе по два-три раза на день проклинают сахарин, он наслаждается известным преимуществом, которое дает ему простая привычка, и извлекает из него утонченное удовольствие, вечно обновляемое сознанием, что он живет в историческую эпоху сахарина. И это дает ему полное право участвовать в нашей трапезе.
   В этот миг священник как раз пил кофе с блюдечка, -- как, говорят, делал и экс-император Вильгельм (а, впрочем, может быть, это просто сплетня, порожденная войной).
   Итак, приподняв от блюдечка разгоряченное лицо, он бросил взгляд на меня.
   Подали ликеры в большом количестве, отечественные и импортные.
   Тогда, вытерев салфеткой ассирийскую бороду, заговорил мой сосед справа:
   -- Столкнувшись со столь совершенным примером удовлетворенности современным ходом вещей, я спрашиваю себя: могу ли я с чистой совестью оставаться среди вас? Мое состояние так сложно, что иногда я думаю, не причислить ли мне себя к ловцам успеха, справедливо не допущенным в этот оазис. Я -- историк, но историк-художник, влюбленный во все, что связано с предметом моих исследований.
   Я исследователь средневековья и обожаю средние века -- и давно уже сожалею, что не родился в средние века, во времена Ромула Августула или Алариха, что не был придворным Карла Великого, как его историограф Эйнгард, в которого влюбилась Эмма, королевская дочь. Я ненавижу телефоны, автомобили, свободный стих, палату труда, микроскоп, фрак и парламент. Но вот уже несколько лет чувствую, как медленно, но верно иду, или, лучше сказать, возношусь к средневековью -- предмету моих занятий и моих мечтаний. Прежде всего вот уже больше четырех лет, -- с благословенного августа 1914 года по ноябрь 1918, -- я с наслаждением прислушиваюсь к бряцанию доспехов, к борьбе рас, к катастрофам. Моя душа взыграла в первую же ночь, когда город утонул во тьме. Когда бастуют трамваи, я с наслаждением хожу по улицам, и смотрю на бесполезные рельсы, и надеюсь, что все это со временем навеки провалится в тартарары. Мне приятно сознавать, что каждую ночь на улицах города хозяйничает чья-то вооруженная рука и с уверенностью опустошает лавки, как во времена архиепископа Ариберта. И когда я думаю, что все это лишь цветочки, а ягодки впереди, когда предвижу, что сначала наступит промышленная диктатура, а потом революция и таким образом на некоторое время (и, конечно, на всю мою жизнь) мы погрузимся в полное средневековье с альтернативой враждующих и дерущихся между собой олигархий...
   -- Платите!.. Платите!.. Платите!..
   И не помню уже, какого цвета вино появилось на этот раз.
   Я обратился к смеющейся, раздушенной девице или даме, сидящей рядом, и спросил:
   -- Простите за нескромный вопрос, но чему обязано счастьем вашего присутствия это собрание?
   Девица или дама весело расхохоталась и посмотрела на меня исподлобья взглядом гусыни, осаждаемой вакхическими видениями, -- таким знакомым, волнующим взглядом, что я забыл свой вопрос. Но за нее ответил Джонато:
   -- В какую бы эпоху ни жила женщина, -- это лучшая для нее эпоха. И синьорина присутствует здесь в качестве избранной выразительницы этой святой истины.
   Не помню, продолжал ли философ свои рассуждения на эту тему, потому что, сознаюсь, мозг мой был уже не способен следить за логическим развитием его мысли.
   Помню только, и очень ясно, что в какой-то момент, совершенно неожиданно, изобилие жидкостей, препровожденных мною извне внутрь, заставило меня пожелать восстановления равновесия между мной и вселенной посредством выведения жидкости обратно во внешний мир.
  

Жидкие улицы

   Но стыд -- столь же абсурдный, сколь и присущий цивилизованному человеку вообще, и, может быть, самый безусловный признак цивилизации, -- этот стыд удержал меня от желания сознаться в этом кому-нибудь из гостей.
   В моих воспоминаниях этот миг подобен вихрю дыма, ароматов, огней, пронзительных голосов, а в центре его -- мое желание, становящееся с каждой минутой все беспокойнее и мучительнее.
   Не помню, как и кому заплатил я должную контрибуцию за ужин и штраф, не помню, обещал ли побывать здесь еще раз, с какими словами откланялся и провожал ли меня кто-нибудь до двери. Знаю только, что я вышел и очутился на улице -- пустынной, почти совсем погруженной во мрак. И туг на каменном тротуаре, в немом мировом одиночестве, под ледяным зимним небом, я стоял долго-долго, устремив взоры в твердь.
   Над моей головой во всем своем великолепии сверкал Орион, а я стоял, как статуя, посреди улицы. И мало-помалу, по мере того как я считал звезды, успокаивались мои нервы и мозг.
   Когда установилось желанное равновесие, я почувствовал, что туман рассеялся совершенно и я крепче стою на ногах. Тогда взгляд мой оторвался от звезд и вернулся к знакомой земле. И в полумраке с отеческой гордостью я различил посреди улицы блаженный берег Аркадии, убегающий вдаль.
   При этом видении я не мог удержаться от бессмысленного смеха. И так же безрассудно разгоряченная фантазия повлекла меня к нему. Я перебежал улицу, и вдруг всякие следы видения исчезли и стерлись; но по инерции меня еще влекло вперед. Идя так, теперь уже наудачу, я начал размышлять о забавном вечере и о дневной сумятице на площади Скала. Пожалел о напрасно потерянном дне, потом подумал, что имел законное право на некоторый отдых после деловых предыдущих недель. Мысли мои бродили еще в тумане, и думаю, что, погруженный в них, я шел, не замечая улиц. И вдруг очутился посреди маленькой площади, оглядываясь вокруг и стараясь понять, куда я попал.
   Неожиданно голос, точно вылетавший из стены, заставил меня оцепенеть. Стена сказала:
   -- Синьор!..
   Я отскочил и в темноте уставился на трещину в стене. Тогда от нее отделилась тень, и умоляющий голос произнес:
   -- Синьор, нет ли у вас спички?
   Слова эти меня несколько успокоили, я посмотрел на незнакомца и был ужасно удивлен: он был во фраке, без пальто и без шляпы. Я подумал: верно, это тот самый мудрец, современник Александра Македонского.
   Однако такой гипотезы высказать не посмел, а только подошел к нему, дал спички и хотел идти дальше. Но незнакомец нерешительно добавил:
   -- Может быть, случайно есть и папироса?
   Мне наложили полный карман папирос на блаженном острове Ирэн. Я дал ему и папиросу. Тогда незнакомец, после некоторой внутренней борьбы, решительным голосом сказал:
   -- Может быть, у вас найдется и пять лир?
   Я опять отскочил, потому что подумал, не собирается ли он меня ограбить.
   Незнакомец понял мой страх и поспешил успокоить:
   -- Не бойтесь, не бойтесь, синьор! За кого вы меня принимаете...
   И с оттенком некоторого благородства в голосе он заявил:
   -- Я -- нищий.
   Последовало короткое молчание. Я подыскивал вежливую фразу, чтобы извиниться за неподходящее движение. Хотел сказать, что заинтересован его судьбой и благодарен за оказанное мне доверие. Но пока я подыскивал слова, незнакомец повторил:
   -- Прошу милостыню...
   Наконец, я нашелся и спросил:
   -- Давно?
   -- Несколько часов... уже...
   -- А я вас принял за мудреца времен Александра Македонского...
   -- Не знаю, о ком вы говорите!.. Еще несколько месяцев тому назад я спокойно и скромно зарабатывал на хлеб. Горе пришло ко мне под маской счастья. Я жил в Маленьком переулке довольно близко от центра, и моего заработка мне почти хватало на скромную жизнь. Одна шайка бандитов предложила мне двадцать тысяч лир, чтобы я уступил им квартиру. Сумма показалась мне колоссальной. Я согласился, но не нашел другой, не нашел даже подходящей скромной комнаты: только гостиную с ванной в одном перворазрядном отеле. Думал: ну, ладно, на несколько дней!.. Но, увы, ничего другого уже не нашел!.. Мои двадцать тысяч испарились, или, вернее сказать, переместились в карман хозяина отеля. А за это время я обносился совершенно и уже не мог ничего купить. Видите -- остался только фрак. Я не мог приобрести даже шляпы. А свою я где-то забыл вчера. Жалованья, которого прежде хватало на все, теперь едва хватает на оплату гостиной с ванной в отеле. Чтобы не умереть с голоду, мне остается только просить милостыню. Вот почему, синьор, вы видите меня во фраке, без шляпы, просящим милостыню на этой площади. Будь они прокляты!..
   Я молча дал ему пять лир. Он поблагодарил от всего сердца и сказал:
   -- Если бы к спичке, папиросе, к пяти лирам вы могли бы, синьор, еще присовокупить какое-нибудь указание или совет, столь ценные в моем критическом положении...
   -- Не знаю, синьор!.. Но ведь человек состоит из души и тела. Попробуйте подчинить тело душе -- это единственный выход и успокоение в наши времена.
   -- Я вас не понимаю...
   -- Я и сам не понимаю. Я -- человек, посвятивший себя делам; только чистый философ помог бы вам найти счастливый выход. Попробуйте обратиться к синьору Джонато, живущему в пансионе синьоры Ирэн...
   -- Скажите, пожалуйста, адрес!..
   Застигнутый врасплох вопросом, я вмиг сообразил, что по разным причинам не могу вспомнить дороги ни туда, ни назад.
   -- Погодите, -- сказал я, -- вы не помните, с какой стороны я шел на площадь?
   -- Не помню, синьор. Я был словно в трансе и увидел вас уже на площади. Вы озирались, как сейчас.
   После отчаянных и напрасных попыток сориентироваться, я воскликнул с крайним волнением!
   -- Тогда, значит, мне никогда уже не попасть на блаженный остров Ирэн!..
   -- Не думайте об этом, синьор, но если у вас найдется какая-нибудь шляпа -- пошлите мне!.. Вот мой адрес.
   Он вынул из кармана бумажку и карандаш и написал свой адрес и имя, -- не стоит повторять их... Это была самая известная и шикарная гостиница в Милане...
   -- Спокойной ночи!..
  
  
    
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru