Байрон Джордж Гордон
Морской разбойник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ
НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1882.

http://az.lib.ru

МОРСКОЙ РАЗБОЙНИКЪ.

ПОЭМА ВЪ ТРЁХЪ ПѢСНЯХЪ
ЛОРДА БАЙРОНА.

СЪ АНГЛІЙСКАГО.

  

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

.....nessun maggior dolore,
Che ricordarsi del tempo felice
Nella raiserii...
DANTE.

                                           I.
  
                                           1.
             "Мы носимся бурей по синимъ волнамъ!
             Какъ морю, предѣла нѣтъ нашимъ мечтамъ!
             Гдѣ вѣтеръ бушуетъ, гдѣ цѣнятся волны.
             Тамъ только мы дома и счастія полны!
  
                                           2.
             "Вотъ наши владѣнья -- и нѣтъ имъ границъ!
             Лишь флагъ нашъ завидятъ -- всѣ надаютъ ницъ.
             Къ покою пиратъ отъ труда переходитъ --
             И въ томъ, и въ другомъ своё счастье находитъ.
  
                                 3.
             "Тебѣ ли, рабъ роскоши, это понять,
             Чьё сердце волна заставляетъ дрожать,
             Кто лишь наслажденія праздности любитъ,
             Кого ни блаженство, ни сонъ не голубитъ!
  
                                 4.
             "Тотъ это поймётъ лишь, кто крѣпнетъ душой
             При видѣ простора пучины морской!
             Лишь онъ вамъ разскажетъ, съ восторгомъ во взорѣ,
             Какъ любо носиться надъ безднами моря.
  
                                 5.
             "Разскажетъ, что жаждемъ мы битвъ роковыхъ,
             Что любо намъ то, что пугаетъ другихъ,
             И то, что иного заставитъ пасть духомъ,
             Къ тому мы стремимся и сердцемъ, и слухомъ.
  
                                 6.
             "Намъ смерть не страшна: лишь погибъ бы нашъ врагъ
             Въ бездѣйствіи робкомъ не болѣе благъ!
             Не мыслимъ мы, мчася путёмъ наслажденья,
             Умрёмъ ли мы дома, падёмъ ли въ сраженьи.
  
                                 7.
             "Пусть другъ разрушенья, червякъ-человѣкъ,
             Влачитъ измозжонный недугомъ свой вѣкъ
             И стонетъ, на смертномъ одрѣ умирая:
             Намъ нуженъ не одръ, а трава полевая.
  
                                 8.
             "Въ то время, какъ духъ его тихо, съ тоской,
             Изъ тѣла выходитъ -- нашъ мчится стрѣлой.
             Пусть трупъ его склепомъ и урной гордится,
             Пусть недругъ притворно надъ ней прослезится:
  
                                 9.
             "Насъ море покроетъ своей пеленой,
             Любовь подаритъ неподкупной слезой,
             А дружба товарищей чашей помянетъ,
             Когда обходить ихъ вспѣнённая станетъ --
  
                                 10.
             "И скажутъ, добычу дѣля межь собой,
             Добытую сталью, рѣшающей бой,
             Съ горящими тихой печалью очами:
             "Погибшіе братья, зачѣмъ вы не съ нами?"
  
                                 II.
  
             Таковъ былъ пѣсни смыслъ -- смыслъ словъ ея живыхъ --
             Сидѣвшихъ вкругъ костра разбойниковъ морскихъ.
             И звуки тѣ, что вкругъ лились и отдавались,
             Для грубыхъ ихъ ушей мелодіей казались.
  
             На группы раздѣлясь, прилёгши на песокъ,
             Кто чистилъ ятаганъ, кто смазывалъ курокъ,
             Кто длинный свой кинжалъ разсматривалъ съ любовью,
             Покрытый кое-гдѣ запёкшеюся кровью;
             Тѣ ладили ладьи -- прямые моряки;
             Тѣ прикрѣпляли руль, тѣ ставили силки
             На перелётныхъ птицъ, тѣ море озирали,
             И каждое пятно за парусъ принимали,
             Межъ-тѣмъ какъ кто-нибудь разсказывалъ о томъ,
             Какъ сторожилъ врага во мракѣ онъ ночномъ
             И спрашивалъ, когда имъ вновь идти придётся?
             То знаетъ атаманъ, добыча же найдётся;
             Они же всё должны хорошимъ находить --
             И замыселъ и призъ -- и всѣмъ довольны быть.
  
             Но кто жъ ихъ атаманъ? Страшась, его всѣ знаютъ
             И всѣ ему за-то охотно довѣряютъ.
             Для шайки -- онъ лишь вождь: вѣрна его рука,
             Надеженъ взглядъ его и рѣчь его кратка.
             Не чествуетъ пировъ онъ пѣснею привѣта,
             Но, какъ вождю, ему они прощаютъ это.
             А пищу, что Конрадъ за трапезой вкушалъ,
             Никто бъ изъ шайки всей и въ морѣ ѣсть не сталъ*
             Лишь чёрствый чорный хлѣбъ и разные коренья,
             Да изрѣдка плоды, природы украшенье --
             Вотъ всё, что съ первыхъ дней, въ теченьи многихъ лѣтъ,
             Являлось передъ нимъ, какъ завтракъ и обѣдъ.
             Не падая во прахъ предъ страсти обаяньемъ,
             Онъ смѣлый духъ питалъ тѣмъ гордымъ воздержаньемъ.
             "Плывите къ берегамъ!" -- и храбрые плыло;
             "3а мной!" -- и мчались въ бой и брали корабли.
             Такъ онъ соединялъ повсюду слово съ дѣломъ --
             И соглашались всѣ съ его рѣшеньемъ смѣлымъ;
             А если и звучалъ вопросъ или укоръ,
             То имъ отвѣтомъ былъ его суровый взоръ.
  
                                 III.
  
             Вотъ парусъ! Вотъ она, добыча дорогая!
             Откуда ты и гдѣ страна твоя родная?
             Но бригъ вооружонъ -- летитъ, какъ вѣстникъ благъ:
             Надъ парусомъ крутымъ кровавый вѣетъ флагъ.
             Да, это ихъ корабль! Такъ дуй же, вѣтеръ, въ очи!
             Неси его въ заливъ и дай причалить къ ночи!
             Вотъ мысъ онъ обогнулъ и -- веселъ и игривъ --
             Дѣля гребни валовъ, идётъ въ родной заливъ.
             Какъ гордо онъ плывётъ! Его льняныя крылья
             Несутъ его домой покорно, безъ усилья:
             По пѣнистымъ волнамъ скользитъ онъ, какъ живой --
             И точно выдти мнитъ съ стихіями на бой.
             О, кто бы для его царя и населенья
             Охотно не пошолъ на битвы и крушенья?
  
                                 IV.
  
             Опущенный канатъ за бортомъ шевелится --
             И, накренясь, корабль на якорь становится.
             И видитъ сотня глазъ, собравшихся толпой,
             Какъ лодка внизъ скользитъ съ кормы его крутой.
             Но вотъ её гребцы проворно наполняютъ,
             Врѣзаются въ песокъ и на берегъ вступаютъ.
             Чу! клики раздались -- и слышны ужь вокругъ",
             Сквозь громкій разговоръ, пожатья сильныхъ рукъ,
             Вопросы на лету и быстрые отвѣты,
             И смѣхъ, и шумъ шаговъ, и жаркіе привѣты.
  
                                 V.
  
             Вѣсть мчится -- и кружокъ становится толпой,
             И слышится вокругъ и шумъ, и смѣхъ мужской,
             И женскихъ голосовъ звукъ болѣ нѣжный, стройный,
             Взывавшихъ въ милымъ имъ въ тревогѣ безпокойной:
             "Мы спрашиваемъ васъ о милыхъ о своихъ!
             Увидимъ ли мы ихъ? услышимъ ли мы ихъ?
             Мы знаемъ, что они всѣ славою покрылись,
             Что побѣдили всѣхъ; но всѣ ли возвратились?
             Пусть поспѣшатъ сойти и успокоить насъ,
             И поцалуемъ снять сомнѣнье съ нашихъ глазъ."
  
                                 VI.
  
             "Гдѣ атаманъ? Есть вѣсть тревожная для насъ!
             И радость, и восторгъ, съ какими вы сейчасъ
             Привѣтствовали насъ такъ искренно, сердечно,
             Падутъ передъ бѣдой и будутъ скоротечны;
             Но если радость та и будетъ коротка,
             Всё жь искренность ея намъ сладка и близка
             Идёмъ, идёмъ, Жуанъ! Веди насъ въ атаману!
             А тамъ -- опять за пиръ, вновь къ пѣснямъ и стакану!"
  
             И вотъ они идутъ тропинкою крутой,
             Изсѣченной въ скалѣ надъ бездною морской,
             Къ вершинѣ той скалы, гдѣ башня надъ заливомъ
             Стоитъ среди кустовъ гигантомъ горделивымъ.
             Прохладой вѣетъ вкругъ отъ множества ключей,
             Журчащихъ подъ горой межъ треснувшихъ камнёй.
             Но кто тамъ на скалѣ стоитъ и смотритъ въ море,
             Съ печалью на челѣ и пламенемъ во взорѣ,
             Опёршись рукой на грозный мечъ, который
             Служилъ ему не разъ и не одной опорой?
             "Да, это онъ -- Конрадъ, одинъ, какъ и всегда!
             Иди, Жуанъ -- скажи, что мы пришли сюда.
             Онъ смотритъ на корабль. Скажи, что мы съ вѣстями,
             Что мы ихъ передать должны немедля сами;
             На встрѣчу жь не пойдёмъ: ты знаешь самъ, каковъ
             Онъ, ежели къ нему приходятъ не на зовъ."
  
                                 VII.
  
             Приблизившись, Жуанъ сказалъ про ихъ желанье
             И, взглядомъ получивъ согласье на свиданье,
             Позвалъ ихъ. Подошли. На тёплый ихъ привѣтъ
             Онъ, молча, головой склонился имъ въ отвѣтъ.
  
             -- "Вотъ письма, атаманъ, отъ грека изъ Корона,
             Пирата-торговца и нашего шпіона...
             Но чтобъ онъ ни писалъ и чтобъ ни предлагалъ..."
  
             -- "Довольно! "атаманъ сурово ихъ прервалъ.
             Сказалъ -- и всѣ толпой въ смущеньи отступаютъ,
             И шопотомъ свои сомнѣнья выражаютъ;
             И всѣ ему въ глаза, смущённые глядятъ,
             Какъ-будто въ нихъ прочесть смыслъ словъ его хотятъ.
             И -- точно угадавъ ихъ скрытое желанье,
             Иль изъ желанья скрыть своё негодованье --
             Онъ отвратилъ лицо, поспѣшно прочиталъ
             Вручённое письмо и такъ послу сказалъ:
             "Но гдѣ жь Гонзальво нашъ?"
  
                                                     -- "На кораблѣ остался."
  
             Жуанъ, скажи ему, чтобъ онъ не отлучался.
             Смотри, чтобъ предъ зарёй всѣ были по мѣстамъ:
             Сегодня ночью въ бой васъ поведу я самъ!"
  
             --"Сегодня, атаманъ?"
  
                                           -- "Сегодня до заката:
             Безмолвный часъ ночной -- надежный другъ пирата!
             Дай плащъ! Вечерній мракъ на морѣ встрѣчу я!
             Да не забудь, Жуанъ, чтобы курокъ ружья --
             Что вѣрно служитъ мнѣ -- отъ ржавчины свободный,
             Не измѣнилъ моей надеждѣ благородной.
             Да слесарю вели у сабли боевой
             Расширить рукоять; а то въ послѣдній бой
             Она, сильнѣй врага, мнѣ руку утомила.
             Смотри, чтобъ данный часъ намъ пушка возвѣстила!
  
                                 VIII.
  
             Отдавъ ему поклонъ, спѣшатъ они уйти,
             Чтобъ мчаться вновь стрѣлой по водному пути.
             Лишь вёлъ бы ихъ Конрадъ -- и мѣста нѣтъ сомнѣньямъ:
             И кто бъ посмѣлъ идти въ разрѣзъ его рѣшеньямъ?
             Да, этотъ роковой и грозный человѣкъ,
             Улыбки чьей никто не встрѣтилъ бы во вѣкъ,
             Чей взоръ наводитъ страхъ на самыхъ изступлённыхъ
             И нудитъ ихъ блѣднѣть, въ злодѣйствахъ закалённыхъ,
             Надъ мракомъ ихъ души такъ властвовать умѣлъ
             Той силою ума и превосходствомъ дѣлъ,
             Которыя слѣпятъ, влекутъ и удивляютъ
             Людей неразвитыхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пугаютъ.
             Такъ гдѣ же тотъ благой, тотъ чудный талисманъ,
             Который, несмотря на зависть и обманъ
             И свойственныя имъ сомнѣнье и утайку,
             Склоняться передъ нимъ лихую нудятъ шайку?
             Что жь угнетало ихъ, смиряло ихъ въ тиши?
             Власть мысли -- сила, мощь чарующей души!
             Когда въ насъ мысль успѣхъ искусно подкрѣпляетъ,
             Она своимъ страстямъ слабѣйшихъ подчиняетъ
             И, правя волей ихъ, незримо для другихъ,
             Считаетъ за свои дѣла благія ихъ.
             Такъ было до-сихъ-поръ и будетъ -- безконечно!
             Такъ всѣ для одного трудиться будутъ вѣчно!
             Таковъ законъ судебъ. Пусть бѣдный не клянётъ
             Того, кто, не трудясь, трудомъ его живётъ!
             Цѣпь роскоши тяжка! О, еслибъ люди знали,
             На сколько легче ихъ вседневныя печали!
  
                                 IX.
  
             Не сходствуя ни въ чёмъ съ могучими бойцами,
             Плѣнявшими лицомъ -- не добрыми дѣлами,
             Конрадъ не поражалъ наружностью своей,
             Хотя огонь блисталъ изъ-подъ его бровей.
             Сложенный хорошо, съ высокимъ, гибкимъ станомъ
             И мощною рукой, онъ не былъ великаномъ;
             Но каждый, кто бъ свой взглядъ остановилъ на нёмъ,
             Конечно бъ увидалъ поболѣ, чѣмъ въ другомъ
             И, увидавъ, сказалъ, что всё въ нёмъ поражаетъ,
             Но какъ и почему -- того и самъ не знаетъ.
             Щека его смугла; вкругъ блѣднаго чела
             Волна густыхъ кудрей причудливо легла;
             Дрожащая губа волненье обличаетъ,
             Которое она напрасно подавляетъ.
             Хотя онъ недвижимъ и голосъ чуть звучитъ,
             Но видно, что въ душѣ онъ что-то хочетъ скрыть.
             Румянецъ на щекахъ, что блёкъ и вновь являлся,
             Для видѣвшихъ его загадкою казался.
             Казалось, злая мысль въ душѣ его таилась,
             Но высказаться вслухъ пока ещё страшилась.
             Казалось такъ -- никто навѣрное не зналъ,
             Затѣмъ, что взоръ его слѣдить не позволялъ
             И мало бы нашлось людей, на всё готовыхъ,
             Снести способныхъ взглядъ очей его суровыхъ.
             Когда лукавый взглядъ въ душѣ его хотѣлъ
             Прочесть огонь лица, онъ отгадать умѣлъ
             Нескромнаго ловца нескромное желанье
             И заставлялъ его переносить вниманье
             На самого себя, чтобъ не открыть Конраду
             Своихъ завѣтныхъ думъ, души своей отраду.
             Въ его улыбкѣ злой мелькало то порой,
             Что наполняетъ грудъ и страхомъ, и враждой.
             Куда онъ взоръ кидалъ, чело своё нахмуря,
             Тамъ воцарялся мракъ, грозой ревѣла буря.
  
                                 X.
  
             Дурную мысль лицо едва лишь отражаетъ:
             Она внутри -- въ душѣ живётъ и созрѣваетъ.
             Любовь горитъ въ лицѣ -- въ игрѣ его живой;
             Коварство жь выдаётъ себя улыбкой злой.
             Дрожащая губа, морщина небольшая,
             Да блѣдность, по лицу внезапно разлитая,
             Однѣ лишь о страстяхъ могучихъ говорятъ;
             Но чтобъ судить о нихъ, понять тотъ страшный адъ,
             Что царствуетъ внутри, невидимымъ быть надо:
             Тогда -- тревожный шагъ, зловѣщій пламень взгляда,
             Біенье вздутыхъ жилъ, сжиманіе руки,
             Прислушиванье, страхъ, чтобъ близкіе шаги
             Взволнованнымъ его и блѣднымъ не застали,
             Покажутъ сторону обратную медали.
             И вотъ -- черты лица являются рабами
             Взволнованной души и рѣзкими чертами
             Усиливаютъ ихъ; всѣ чувства возстаютъ,
             Хладѣютъ и кипятъ, трепещутъ и ведутъ
             Борьбу между собой, горятъ въ щекахъ огнями,
             Или со лба текутъ холодными струями.
             Тогда взгляни, слѣпецъ -- когда не задрожишь --
             На тотъ души покой, который -- какъ ты мнишь --
             Вкушаетъ онъ! Замѣть, какъ этотъ духъ, въ невзгодахъ
             Повитый, точетъ мысль о прожитыхъ имъ годахъ!
             Замѣть! Но кто изъ насъ встрѣчалъ людей съ душой
             Свободною отъ тайнъ, тревожащихъ покой?
  
                                 XI.
  
             Природа создала не для того Конрада,
             Чтобъ быть ему вождёмъ убійцъ -- исчадій ада.
             Душа его грѣхомъ опутана была
             Гораздо прежде, чѣмъ преступныя дѣла
             Заставили его возстать на человѣка.
             Достойный ученикъ тлетворной школы вѣка.
             Онъ былъ умёнъ въ рѣчахъ и простъ въ своихъ дѣлахъ;
             Но, слишкомъ твёрдый, чтобъ ходить на помочахъ,
             Обманутый людьми въ благихъ своихъ мечтахъ,
             Онъ проклиналъ добро, какъ золъ своихъ причину,
             А не плутовъ и ихъ презрѣнную личину
             И не хотѣлъ понять, что добрыя дѣла,
             Свершонныя людьми, приносятъ -- вмѣсто зла --
             Имъ радость и любовь и доброе желанье
             Скорѣе повторить своё благодѣянье,
             Когда оно падётъ на добрыя сердца.
             Будя въ врагахъ боязнь и злобу безъ конца,
             Когда царило въ нёмъ одно лишь увлеченье,
             Онъ слишкомъ презиралъ общественное мнѣнье,
             Чтобъ совѣсть въ часъ нѣмой могла его терзать,
             А злобы вопль онъ могъ отмщеньемъ называть
             За грѣхъ немногихъ -- всѣмъ. Онъ громко сознавался,
             Что лучшимъ лишь за-то бываетъ тотъ почтёнъ,
             Кто въ тьмѣ свершаетъ то, что днёмъ свершаетъ онъ.
             Онъ зналъ, что всѣ о нёмъ со злобой отзывались;
             Но зналъ Конрадъ и то, что всѣ его боялись.
             Суровый врагъ людей, равно не возбуждалъ
             Онъ ни презрѣнья ихъ, ни громкихъ ихъ похвалъ.
             При имени его взоръ горемъ омрачался;
             Дѣяньемъ же его всякъ, молча, удивлялся.
             Но тотъ, кто знаетъ страхъ, не смѣетъ презирать!
             Прохожій червяка отброситъ и опять
             Пойдётъ своимъ путёмъ; но прежде чѣмъ встревожить
             Заснувшую змѣю, что мстить и жалить можетъ,
             Подумаетъ сперва, затѣмъ-что воротясь
             Червякъ не отомститъ; змѣя же, пробудясь,
             Способна на него свой страшный зѣвъ оскалить:
             Онъ можетъ раздавить, она жь -- его ужалить.
  
                                 XII.
  
             Не можетъ человѣкъ совсѣмъ погибнуть, пасть:
             Жила и въ нёмъ -- бойцѣ -- одна святая страсть.
             Смѣясь надъ простакомъ, кто чувству отливался,
             Приличному глупцу иль мальчику, плѣнятся
             И онъ огнёмъ очей: любовь, святая страсть
             И надъ его душой свою являла власть.
             Любовь, что онъ питалъ, въ огнѣ ея сгорая,
             Била любовь къ одной -- могучая, прямая.
             Немало молодыхъ красавицъ онъ встрѣчалъ.
             Но ласковыхъ ихъ словъ, улыбокъ не искалъ;
             Немало свѣтлыхъ глазъ, горя, его встрѣчали,
             Но не одни ему на сердцѣ не запали.
             Да, то была любовь! Когда восторгъ души,
             Губительнымъ огнёмъ питаемый въ тиши,
             Окрѣпнувшій въ борьбѣ, могучій въ искушеньи,
             Не гаснущій на мигъ въ несносномъ отдаленьи,
             Который ни печаль не можетъ омрачить.
             Ни гнѣвъ воспламенить, ни въ ропотъ превратить
             Болѣзненный огонь, что заставляетъ рваться
             Къ свиданію сердца и мирно разставаться,
             Чтобъ свѣтлый взоръ любви тоской не омрачить,
             Который смерть одна способна подавить --
             Когда мы тотъ восторгъ назвать любовью смѣемъ,
             То здѣсь была любовь. Пускай онъ былъ злодѣемъ
             И рой укоровъ злыхъ виталъ надъ нимъ грозой,
             Но ни огонь, ни страсть, ни сила страсти той,
             Являвшія одно отсутствіе -- не болѣ --
             Достоинствъ въ нёмъ другихъ и даже всё дотолѣ
             Свершонное имъ зло, вся горечь слёзъ людскихъ
             Разбить въ немъ не могли святѣйшаго изъ нихъ.
  
                                 XIII.
  
             Онъ продолжалъ стоять, пока, пройдя стремнину,
             Пираты не сошли въ прибрежную долину:
             Довольно въ жизни я опасностей видалъ;
             Но почему жь теперь объ этой думать сталъ
             Какъ о послѣдней я, суждённой мнѣ судьбою?
             Пускай играетъ рокъ скорбящею душою --
             Предчувствій мнѣ своихъ страшиться не должно.
             Пускай свершится то, что небомъ суждено!
             Рискованно идти на встрѣчу смерти жадной;
             Ещё опаснѣй ждать ватаги безпощадной.
             Когда къ концу привесть удастся мнѣ мой планъ,
             Нашъ похоронный пиръ на славу будетъ данъ.
             Пусть мирно спятъ бойцы, ласкаемые снами!
             Ихъ солнце никогда горячими лучами
             Не согрѣвало такъ, какъ этотъ рядъ огней,
             Что льётъ свой яркій свѣтъ на мстителей морей.
             Теперь -- къ Медорѣ! къ ней! Не бейся, ретивое!
             Пусть сердце бьется въ ней ровнѣй, чѣмъ ты, больное
             Я храбръ, но тамъ, гдѣ всѣ должны отважны быть,
             Пустое хвастовство о томъ и говорить.
             И насѣкомыхъ рой кусаетъ, защищая
             Свои права на жизнь. Да, храбрость та простая,
             Которою всѣ мы, адамовы сыны,
             Съ живущимъ всѣмъ равно Творцомъ одарены,
             Обязанная всѣмъ отчаянью и мести,
             Не стоитъ похвалы -- не стоитъ этой чести.
             Но я другую цѣль, сражайся, имѣлъ:
             Немногихъ изъ своихъ я научить хотѣлъ,
             Сражаясь съ большинствомъ не вѣдать пораженій.
             Я ихъ въ огонь водилъ не для однихъ сраженій.
             Да будетъ! Мы должны иль пасть, иль побѣдить!
             Намъ поздно выбирать! Не смерть меня страшитъ,
             А то, что я веду туда свою дружину,
             Гдѣ сгинуть могутъ всѣ и самъ я съ ними сгину.
             Меня моя судьба хранила до сихъ-поръ,
             А нынѣ -- я страшусь: страшитъ меня позоръ.
             Гдѣ жь опытность моя? Не я ль умѣлъ лукавить?
             Пришлось на карту всё -- и жизнь, и власть -- поставить!
             Судьба? Нѣтъ, не судьбу -- себя ты обвиняй!
             Иль ты спасёшь меня. И такъ, судьба, спасай!"
  
                                 XIV.
  
             Такъ пламенный Конрадъ бесѣдовалъ съ собой,
             Взбираясь на скалу извилистой тропой.
             И вотъ предъ башней онъ и звукамъ тѣмъ внимаетъ,
             Которымъ никогда внимать не забываетъ.
             Изъ узкаго окна текутъ они рѣкой
             И звуки тѣ -- слова пѣвуньи молодой:
  
                                 1.
             "Простившись со свѣтомъ, запавши глубоко,
             Лежитъ моя тайна въ душѣ одиноко
             И сердце тревожнымъ біеньемъ въ отвѣтъ
             Встрѣчаетъ лишь милаго сердца привѣтъ.
  
                                 2.
             "Тамъ, въ мракѣ глубокомъ, какъ въ склепѣ, лампада
             Горитъ тихимъ свѣтомъ, горитъ какъ отрада
             И буря невзгодъ не погаситъ её,
             Хотя и безплодно ея бытіё.
  
                                 3.
             "Стоя надъ моею могильной плитою,
             Ты помни, чьи кости лежатъ подъ землёю!
             Одной не могла бы я муки снести --
             Въ душѣ твоей страстной забвенье найти.
  
                                 4.
             "Услышь мои стоны, мой ропотъ, моленья --
             Въ печали по мёртвомъ вѣдь нѣтъ преступленья!
             Почти, подари меня тёплой слёзой,
             Послѣдней наградой любви молодой!"
  
             Переступивъ порогъ, онъ въ комнату спѣшитъ;
             Но смолкло всё кругомъ -- и пѣсня не звучитъ.
             -- "Какъ пѣснь твоя грустна, Медора дорогая!"
  
             -- "Безъ милаго на умъ пойдётъ ли пѣснь иная?
             Пускай ты не со мной, чтобъ пѣснѣ той внимать,
             Нельзя жь струной души моей ей не звучать!
             О, сколько разъ, томясь въ постелѣ одинокой,
             Я превращала тишь въ напоръ грозы жестокой!
             Чуть слышный вѣтерокъ, что парусъ твой вздымалъ,
             Мнѣ дикій вѣтра вой и бурю предвѣщалъ
             И тихій онъ звучалъ мнѣ пѣсней похоронной,
             Рыдавшей по тебѣ надъ пропастью бездонной.
             Страшася чьей-нибудь довѣриться рукѣ,
             Сама я берегла огонь на маякѣ;
             Но исчезала ночь предъ свѣточемъ востока,
             А ты, мой милый, былъ по прежнему далёко.
             Хотя мнѣ вѣтеръ въ грудь больную проникалъ
             И хмурый день мой взглядъ тоскующій встрѣчалъ,
             Я всё смотрѣла вдаль -- и флагъ мелькалъ отвѣтомъ
             Потокамъ слёзъ моихъ, души моей обѣтамъ.
             Вотъ полдень -- ни жду, тотъ флагъ благословляя:
             Онъ близится -- исчезъ. Но вотъ ладьи другая!
             Гляжу -- сомнѣнья нѣтъ: тотъ флагъ кровавый -- твой!
             Ужели никогда не будетъ, милый мой,
             Лучами мирныхъ благъ душа твоя согрѣта?
             Иль нѣтъ нигдѣ такихъ прекрасныхъ странъ, какъ эта?
             Не страшенъ мнѣ союзъ всѣхъ ужасовъ и бѣдъ!
             Я лишь дрожу, когда тебя со мною нѣтъ --
             Но не за жизнь свою -- за болѣ дорогую,
             Что отъ любви бѣжитъ въ неволю боевую.
             Какъ можетъ существо, столь нѣжное ко мнѣ,
             Вести борьбу съ судьбой -- лишь думать о войнѣ?"
             -- "Давно я сталъ другимъ -- и сердцемъ, и душою!
             Растоптанный, какъ червь, я сдѣлался змѣёю.
             Я вѣрю лишь тебѣ -- любви твоей одной,
             Да вѣчнымъ небесамъ и благости свитой.
             Моё желанье -- мстить, достойное укора,
             Есть страсть моя къ тебѣ -- любовь моя, Медора.
             Тѣ чувства такъ срослись, что если раздѣлить,
             То для людей тебя пришлось бы разлюбить.
             Но прошлое моё въ томъ можетъ поручиться
             Грядущему всему, что страсть моя продлится;
             Но ныньче же судьба, хоть не на долго, насъ
             Вновь разлучить должна -- и въ этотъ самый часъ. "
  
             -- "Разстаться -- и теперь? Благое Провидѣнье!
             Такъ исчезаютъ сны, волшебныя видѣнья!
             Не можеть-быть, чтобъ ты уѣхалъ въ этотъ часъ,
             Когда лишь на зарѣ вернулся твой баркасъ,
             Когда тебя ждётъ одръ, когда матросамъ тоже
             На берегу морскомъ усталость стелетъ ложе.
             Ты хочешь закалить мою больную грудь,
             Пока къ ней боль ещё не проложила путь;
             Но не шути моей печалью, ради Бога!
             Въ подобной шуткѣ злой ужь слишкомъ жолчи много
             Приди и раздѣла желанный пиръ со мной!
             Устроенный твоей подругой молодой.
             Готовить пиръ любви -- не тяжесть, а блаженство!
             Ища плодовъ я лишь искала совершенство,
             Когда жъ на выборъ я рѣшиться не могла,
             Изъ лучшаго тогда я брала.
             Я трижды путь къ горамъ окрестнымъ направляла,
             Чтобъ самый свѣтлый ключъ сыскать -- и отыскала.
             Душистъ и сладокъ твой остуженный шербетъ:
             Взгляни, какъ онъ блеститъ, какъ свѣжъ онъ, что за цвѣтъ!
             Не любишь гроздій ты плѣнительнаго дара:
             Ты больше, чѣмъ османъ, когда обходитъ чара.
             Но это не упрёкъ! Я радуюсь, что то,
             Что для другого -- всё, для милаго -- ничто.
             Идёмъ! обѣдъ готовъ и лампа ужь искрится:
             Прикрытая, она сирокко не боится.
             Прислужницы мои, чтобъ время скоротать,
             Со мною будутъ вкругъ и пѣть, и танцовать,
             И звукъ гитары той, что сердце къ нѣгѣ манитъ,
             Твой очаруетъ слухъ; а если грустно станетъ,
             То Аріоста мы творенья развернёмъ
             И объ Олимпіи покинутой прочтёмъ.
             Ты былъ бы во сто разъ престуивѣе злодѣя,
             Что скорбной измѣнилъ, когда бы, не шалѣя,
             Покинулъ ты меня! Я видѣла, какъ ты
             Съ улыбкою глядѣлъ, весь погруженъ въ менты,
             Съ высокихъ этихъ скалъ на островъ Аріадны...
             И говорила я -- и были безотрадны
             Слова мои, затѣмъ, что думала о томъ,
             Чтобы спасенья лучъ не превратился въ громъ.
             Такъ точно и Конрадъ своё не сдержитъ слово:
             Онъ обманулъ меня, ко мнѣ явившись снова!"
  
             -- "И вновь вернётся онъ, чтобъ пасть къ твоимъ ногамъ.
             Пока въ насъ жизнь кипитъ и есть надежда Тамъ,
             Вернуться долженъ онъ: теперь же, полонъ муки,
             Спѣшитъ на встрѣчу намъ печальный часъ разлуки:
             Куда, зачѣмъ -- теперь нѣтъ нужды говорить,
             Когда грядущій часъ насъ долженъ разлучить.
             Я разсказалъ бы всё, лишь было бы возможно;
             Но не страшись, мой другъ: препятствіе -- ничтожно,
             А здѣсь оставлю я достаточно людей,
             Чтобъ защищать тебя въ теченьи многихъ дней.
             Ты будешь не одна, хотя и не со мною:
             Всѣхъ нашихъ женщинъ я оставлю здѣсь съ тобою.
             Мой другъ, въ разлукѣ мысль тебя да подкрѣпитъ,
             Что безопасность намъ покой озолотитъ.
             Но, чу! звучитъ труба! Я жажду поцалуя!
             Ещё одинъ... ещё... Прощай! пора -- иду я!"
  
             Привставъ, она къ нему въ объятія упала
             И блѣдное лицо къ груди его прижала;
             Но онъ не смѣлъ поднять къ своимъ ея очей,
             Опущенныхъ къ землѣ подъ тяжестью скорбей.
             Побѣги чорныхъ косъ въ рукахъ его лежали
             И въ безпорядкѣ внизъ волнистые сбѣгали,
             А сердце, гдѣ онъ жилъ съ такою полнотою,
             Едва лишь билось въ пей подъ грудью молодою.
             Чу, выстрѣлъ!-- то сигналъ: ужь солнце за горой --
             И проклинаетъ онъ свѣтъ солнца золотой.
             Ещё!-- и онъ къ груда Медору прижимаетъ,
             Что плачемъ на его восторги отвѣчаетъ,
             Ещё!-- и онъ её на ложе ноложилъ,
             Въ послѣдній разъ на ней свой взоръ остановилъ --
             И въ глубинѣ душа почувствовалъ внервые,
             Что для него она -- всѣ радости земныя;
             Потомъ поцаловалъ въ холодный лобъ -- и вотъ...
             Ужель Конрадъ ушолъ -- ушолъ и не придётъ?
  
                                 XV.
  
             "Ужели онъ ушолъ?" Медора прошептала.
             Какъ часто эхо горъ вопросъ тотъ повторяло!
             "Ещё минуты нѣтъ, какъ былъ со мною онъ --
             Теперь же..." -- и она вдругъ выбѣжала вонъ
             Изъ башни вѣстовой и тамъ, между камнями
             Склонившись, залилась горючими слезами.
             И слёзы тѣ лились изъ пламенныхъ очей,
             Одна вслѣдъ за другой, свободно, какъ ручей;
             Но блѣдныя уста всё болѣе сжимались
             И всё ещё "прости" сказать не соглашались,
             Затѣмъ-что въ звукѣ томъ, въ томъ словѣ роковомъ,
             Всё дышетъ пустотой, отчаяньемъ и зломъ.
             Хотя бъ при этомъ намъ клялись и обѣщали.
             Лицо ея было исполнено печали,
             А нѣжная лазурь ея горячихъ глазъ,
             Блуждавшихъ по горамъ, туманилась не разъ,
             Пока они ею опять не увидали --
             И слёзы вновь въ очахъ и вновь онѣ бѣжали
             Изъ-подъ густыхъ завѣсъ опущенныхъ зеницъ
             По чорной бахромѣ увлаженныхъ рѣсницъ.
             "Ушолъ!" -- и руки вдаль Медора простираетъ.
             "Ушолъ!" -- и къ небесамъ ихъ тихо подымаетъ.
             Глядитъ -- и видитъ флагъ: онъ манитъ, онъ зовётъ;
             По долѣе глядѣть ей силъ недостаётъ.
             И вотъ она идётъ. Печаль ея глубока...
             "Нѣтъ, это ужь не сонъ! Увы! я одинока!"
  
                                 XVI.
  
             Съ утёса на утёсъ спускаяся, Конрадъ
             Ни разу головы не обратилъ назадъ
             И потупилъ глаза, когда предъ нимъ поднялся
             Предметъ, который онъ увидѣть опасался --
             Свой сумрачный пріютъ, что первый столько лѣтъ
             Встрѣчалъ его возвратъ и слалъ ему привѣтъ,
             И блѣдную сё, царицу звѣздъ востока,
             Чей серебристый лучъ свѣтилъ ему далёко.
             Но думать и скорбѣть не долженъ онъ о ней
             Здѣсь -- въ мракѣ, на краю погибели своей!
             Былъ -- правда -- мигъ, когда готовъ былъ предоставить
             Онъ случаю себя и замыслы оставить;
             Но нѣтъ, тому не быть! Вождь можетъ сострадать,
             Но гнёту женскихъ слёзъ не долженъ уступать!
             Глядитъ -- вредъ нимъ корабль. Попутный вѣтеръ вѣетъ --
             И духъ суровый въ нёмъ отвагой пламенѣетъ.
             Когда жь знакомый шумъ достигъ его ушей --
             И мѣрный вёселъ плескъ, и грозный скрипъ снастей --
             И зоркіе глаза замѣтили на реѣ
             Матроса-удальца, и парусъ, что, бѣлѣя,
             Спускался и плескалъ, и вѣянье платковъ
             Собравшейся толпы съ окрестныхъ береговъ,
             И тёмно-красный флагъ, что трепетно такъ бился --
             Онъ слабости своей невольно подивился.
             Огонь въ его глазахъ, восторгъ въ груди его:
             Онъ чувствуетъ всё то, что было до того.
             Онъ рвётся, онъ бѣжитъ, пока не достигаетъ
             Подножія скалы, что берегъ охраняетъ.
             Здѣсь шагъ поспѣшный свой умѣрить онъ спѣшитъ;
             Но не затѣмъ, чтобъ грудь прохладой освѣжить,
             А чтобъ сойти къ толпѣ походкою привычной
             И ей не показать тревоги необычной.
             Стараясь отъ всего вдали себя держать,
             Конрадъ умѣлъ людьми владѣть и управлять.
             Онъ былъ суровъ и твёрдъ и сдержанъ въ обращеньи,
             И гордый взглядъ его не разъ вводилъ въ смущенье
             Весёлость невпопадъ, хотя и не лишонъ
             Былъ сдержанно-прямой привѣтливости онъ.
             Всѣмъ этомъ заставлялъ онъ каждаго склониться;
             Но тамъ, гдѣ думалъ онъ заставить убѣдиться,
             Огонь его рѣчей сомнѣнья разрѣшалъ --
             И всякій даръ затѣмъ ему казался мала:
             Такъ рѣчи тѣ струной души его звучали
             И нѣжность чувствъ его такъ сильно выражали.
             Но не всегда такимъ онъ былъ -- и не смягчать
             Стремился онъ сердца, а жаждалъ покорять,
             А потому цѣнилъ не тѣхъ, что обожали,
             А тѣхъ, что передъ нимъ чело своё склоняло.
  
                                 XVII.
  
             Безмолвная толпа вокругъ него стоитъ;
             За нимъ Жуанъ -- пиратъ.-- "Готово ль?" говоритъ.
  
             -- "Готовы всѣ давно и ждутъ лишь атамана!"
  
             -- "Дай саблю мнѣ и плащъ!"
                                           И, взявъ изъ рукъ Жуана,
             Онъ саблю у бедра проворно пристегнулъ
             И грудь свою плащомъ широкимъ запахнулъ.
  
             -- "Эй, Педро!"
  
                                 И пиратъ почтительно подходитъ --
             И ласковый пріёмъ, приблизившись, находитъ.
  
             "Записку эту ты внимательно прочти.
             Ансельмо долженъ въ портъ предъ вечеромъ войти:
             Скажи ему -- пусть онъ приказъ мой не забудетъ.
             Чрезъ краткіе три дня -- пусть дуть лишь вѣтеръ будетъ --
             Возвратъ нашъ озаритъ лучъ солнца золотой;
             До этой же поры -- да будетъ миръ съ тобой!"
             Сказалъ -- и руку онъ товарищу пожалъ,
             Проворно сѣлъ въ ладью и знакъ къ отплытью далъ.
             Вмигъ вёсла поднялись и -- съ каждымъ новымъ всплескомъ --
             Валы сверкали вкругъ какомъ-то чуднымъ блескомъ.
             Но вотъ предъ нимъ корабль -- вотъ онъ уже на нёмъ.
             Послышался свистокъ -- и всё кипитъ кругомъ.
             Онъ видитъ, что рулю корабль его покоренъ,
             Что бодрый экипажъ отваженъ и проворенъ --
             И на Гонзальво онъ съ любовію глядитъ
             И взоръ его огнёмъ и гордостью горитъ.
             Но мигъ -- и снова онъ померкъ и омрачился:
             На башнѣ онъ на мигъ съ тоской остановился --
             И предъ Конрадомъ вновь разлуки скорбный часъ.
             Но видитъ ли она несущійся баркасъ?
             Ещё въ нёмъ никогда такъ страсть не пламенѣла;
             Но до зари ещё у нихъ такъ много дѣла.
             Преодолѣвъ себя, онъ отвращаетъ взглядъ --
             И вотъ они идутъ -- Гонзальво и Конрадъ --
             Въ каюту, гдѣ въ тиши свой замыселъ и планъ
             Пирату-моряку ввѣряетъ атаманъ.
             Предъ ними лампа свѣтъ свой тусклый разливаетъ
             И карту и компасъ, мерцая, озаряетъ.
             Надъ ними ночь давно; но какъ ни позденъ часъ --
             Не будетъ позднимъ онъ для ихъ безсонныхъ глазъ.
  
             А вѣтеръ между-тѣмъ дышалъ борьбой и силой --
             И быстро плылъ корабль, какъ соколъ легкокрылый,
             Минуя группы скалъ сосѣднихъ острововъ,
             Чтобъ до зари найти себѣ пріютъ и кровъ.
             Подзорная труба Конраду указала
             Заливъ, гдѣ моря зыбь галеры колебала.
             Увидѣвъ тѣ суда, онъ понялъ, что огни
             Напрасно свѣтятъ тѣмъ, что дремлятъ искони.
             Невидимый никѣмъ, прошолъ корабль Конрада
             И сталъ позадъ скалы -- и то была засада,
             Затѣмъ-что та скала щитомъ ему была
             И отъ нескромныхъ глазъ отважныхъ берегла.
             Готовый на борьбу на сушѣ и на морѣ,
             Толпился экипажъ - рѣшимость въ каждомъ взорѣ;
             А вождь ихъ говорилъ, склонясь надъ глубиной --
             И въ грозныхъ тѣхъ словахъ звучало всё бѣдой.
  

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

Conosceste і dubiosi desiri?
DANTE.

  
                                 I.
  
             У пристани суда турецкія стоятъ;
             Изъ оконъ льётся свѣтъ отъ тысячи лампадъ.
             Въ Коронѣ пиръ даётъ Сеидъ-паша надменный
             Въ честь будущихъ побѣдъ надъ шайкой дерзновенной
             Разбойниковъ морскихъ, которыхъ обѣщалъ
             Привесть на дняхъ въ Коропъ, въ чёмъ даже клятву далъ --
             И -- вѣрные рабы руки его и слова --
             Сбираются суда вдоль берега крутона,
             Пьютъ гости и звучатъ уста ихъ похвальбой:
             Они невзятый призъ ужь дѣлятъ межъ собой
             И души ихъ къ врагу исполнены презрѣнья.
             Имъ стоитъ лишь отплыть и къ утру -- нѣтъ сомнѣнья --
             Попарно на цѣпи вся шайка будетъ тутъ.
             Не надо часовыхъ -- пускай себѣ уснутъ,
             Но не затѣмъ, чтобъ лишь предъ боемъ пробудиться,
             Но чтобъ и въ самомъ снѣ убійствомъ насладиться.
             U всякъ, кто только могъ, по берегу бродилъ
             И на сынахъ Христа выказывалъ свой нылъ.
             Достойныя дѣла наслѣдниковъ Османа --
             Невольникамъ грозить ударомъ ятагана!
             Сегодня торжество: сегодня ихъ рука
             По прежнему сильна и, вмѣстѣ съ тѣмъ, легка.
             Сегодня ярый гнѣвъ удара не направитъ,
             А ежели капризъ нанести его заставитъ,
             То только для того, чтобъ ей не позабыть,
             До встрѣчи со врагомъ, какъ слѣдуетъ рубить.
             Кто жизнью дорожитъ, тотъ долженъ веселиться,
             Затѣмъ-что горла ихъ, покамѣстъ небо тьмится,
             Лишь звуки торжества и счастья издаютъ,
             А клятвы и хулы на утро берегутъ.
  
                                 II.
  
             Средь залы, на коврѣ, сидитъ паша Сеидъ;
             Кругомъ его вожди, суровые на видъ.
             Пиръ близится къ концу и яства исчезаютъ.
             Хотя Сеидъ давно запретный сокъ вкушаетъ,
             Но на пирахъ своихъ ему предпочитаетъ --
             Запретному плоду для строгихъ мусульманъ --
             Здоровый сокъ зерна далёкихъ южныхъ странъ.
             Узорчатый янтарь въ устахъ его дымится,
             А вкругъ танцовщицъ рой и пляшетъ, и кружится.
             Съ возвратомъ дня вожди грозой помчатся въ путь;
             Но въ полночь волны злы -- и каждому уснуть
             Пріятнѣй на софѣ, чѣмъ надъ волной морскою.
             Любя пиры, они не рвутся сердцемъ къ бою,
             И вѣрятъ въ свой коранъ и мощь своихъ молитвъ
             Гораздо больше, чѣмъ въ успѣшность новыхъ битвъ,
             Хотя составъ и духъ ихъ рати многолюдной
             Могли бы оправдать обѣтъ и болѣ трудный.
  
                                 III.
  
             Но вотъ къ Сеиду рабъ почтительно подходитъ,
             Что у дверей стоитъ и съ нихъ очей не сводитъ;
             Но прежде, чѣмъ пашѣ извѣстье сообщить,
             Спѣшитъ онъ передъ нимъ чело своё склонить:
             "Дервишъ передъ твои предстать желаетъ очи!
             Избѣгъ онъ хищныхъ рукъ, таясь во мракѣ ночи."
             Прочтя въ глазахъ паши согласье, онъ ушолъ
             И, приподнявъ ковёръ, святого мужа ввёлъ.
             Нетвёрдые шаги и сложенныя руки
             Выказывали имъ испытанныя муки;
             Но взглядъ, согбенный станъ и блѣдность на щекахъ --
             Всё говорило въ нёмъ о горѣ -- не годахъ.
             Волна густыхъ кудрей но плечамъ, разбѣгалась
             И шапка надъ челомъ высоко подымалась,
             А станъ его и грудь роскошно облекалъ
             Широкій чорный плащъ, что волнами сбѣгалъ.
             Съ склонённой головой, исполненный почтенья,
             Блескъ сотни строгихъ глазъ онъ встрѣтилъ безъ волненья,
             Тѣхъ глазъ, что скорбь его пытались разгадать,
             Пока Сеида взглядъ ихъ заставлялъ молчать.
  
                                 IV.
  
             --"Откуда ты, дервишъ?"
  
                                           -- "Бѣжалъ изъ заточенья."
  
             -- "Какъ ты въ тюрьму попалъ?"
  
                                           --"Спѣша съ богослуженья,
             Съ купцами я въ Діосъ изъ Скалановы плылъ;
             Но насъ въ пути Аллахъ отъ золъ не защитилъ --
             И цѣнный нашъ каикъ разбойникамъ достался,
             А я въ тюрьму попалъ. Я смерти не боялся,
             Затѣмъ-что ничего другого не имѣлъ,
             Кромѣ свободы той, которой не владѣлъ;
             Но лодка рыбака, приставшая къ ночлегу,
             Надежду мнѣ дала -- подвигнула къ побѣгу.
  
             Такъ случай мнѣ помогъ -- и я передъ тобой,
             Храбрѣйшій изъ пашей, властитель и герой!"
  
             --"Что дѣлается тамъ? Готовы ли пираты
             Отстаивать всё то, чѣмъ скалы ихъ богаты,
             Плоды ихъ грабежей и знаютъ ли о томъ,
             Какъ поступить хочу съ змѣинымъ ихъ гнѣздомъ?"
  
             -- "Увы, глаза людей, чьи жалобы и стоны
             Лишь будятъ эхо горъ, безвредные шпіоны!
             Л слышалъ только шумъ тѣхъ бѣшеныхъ валовъ,
             Что не могли умчать меня отъ береговъ;
             Я видѣлъ только твердь, да солнышко -- не болѣ,
             Ужь слишкомъ свѣтлыя для горя и неволи,
             Да чувствовалъ, что всё, что можетъ веселить,
             Должно сперва помочь оковы мнѣ разбить.
             Побѣгъ мой убѣдить въ одномъ тебя лишь можетъ,
             Что сборъ твоихъ галеръ пиратовъ не тревожитъ.
             Напрасно бъ я судьбу спасти меня молилъ,
             Когда бъ меня ихъ взоръ получше сторожилъ.
             Кто просмотрѣть съумѣлъ побѣгъ мой, безъ сомнѣнья
             Такъ точно и твоё просмотритъ приближенье.
             Но я усталъ, паша. Тяжолъ былъ дальній путь
             И я не ѣлъ весь день: мнѣ надо отдохнуть.
             Ты отпусти меня. Да будетъ миръ съ Тобою!
             Миръ всѣмъ! Мой алчетъ духъ отдать себя покою."
  
             -- "Постой, святой отецъ! Неполный твой разсказъ
             Мнѣ объяснилъ не всё. Садись, то мой приказъ!
             Не безпокойся -- ты голоднымъ спать не ляжешь;
             Но прежде обо всёмъ подробно мнѣ разскажешь."
  
             Напрасно стали-бъ мы разсказывать о томъ,
             Что чувствовалъ дервишъ, чей взоръ, бродя кругомъ
             И, глядя всѣмъ въ лицо, въ отвѣтъ на предложенья
             Трапезу раздѣлить, горѣлъ огнемъ презрѣнья.
             Лишь на единый мигъ румянецъ заигралъ
             Зарёй въ его щекахъ и тотчасъ же пропалъ.
             Затѣмъ, онъ молча сѣлъ -- и взоръ его привѣтный
             По прежнему дышалъ любовью беззавѣтной.
             Поставили пилавъ; но, отвративши взглядъ,
             Онъ отстранилъ его, какъ-будто то былъ ядъ.
             Что жь побудить могло забытаго всѣмъ міромъ
             Дервиша пренебречь такимъ роскошнымъ пиромъ
  
             --"Иль пиръ не по тебѣ? иль насъ, отецъ святой,
             Считаешь за враговъ? Скажи намъ, что съ тобой?
             Взгляни сюда -- вотъ соль, залогъ любви священной,
             Что притупляетъ мечъ среди грозы военной
             И служитъ тѣмъ звеномъ для вражескихъ племёнъ,
             Что нудитъ ихъ вступать подъ сѣнь однихъ знамёнъ."
  
             -- "Соль есть приправа блюдъ -- даръ роскоши Востока;
             Моя же пища -- хлѣбъ и влага струй потока;
             А строгій мой обѣтъ не дозволяетъ мнѣ
             Дѣлить ей ни съ кѣмъ, ни въ мирѣ, ни въ войнѣ.
             Но если мнѣ за-то судьба грозитъ бѣдою,
             Пусть разразится громъ надъ этой головою;
             Но ни за власть твою, ни за вѣнцы царей
             Не соглашусь вкусить въ присутствіи людей.
             Нарушенный обѣтъ желанный путь навѣки
             Мнѣ можетъ преградить къ вратамъ священнымъ Мекки."
  
             --"Да будетъ миръ съ тобой! Иди -- и отдыхай;
             Но на одинъ вопросъ отвѣтъ мнѣ прежде дай.
             Скажи -- что вижу я? Уже ль заря восходитъ?
             Что это за звѣзда свой лучъ на насъ наводитъ?
             О, Боже! весь заливъ какъ-будто бы въ огнѣ!
             Измѣна! Гдѣ мой мечъ? Эй, стража! Всѣ ко мнѣ!
             Суда мои горятъ, а я отъ нихъ далёко!
             Злодѣй дервишь! О, какъ обманутъ я жестоко!
             Измѣнникъ! Смерть ему! Нѣтъ, ты не убѣжишь!"
  
             Съ поднявшимся огнёмъ поднялся и дервишъ;
             Но нѣтъ уже на нёмъ простой его одежды:
             Онъ воиномъ стоялъ, исполненнымъ надежды.
             Сорвавъ съ себя свой плащъ и обнаживъ чело.
             Онъ имъ предсталъ въ бронѣ и съ саблей на-голо.
             Его стальной шеломъ, съ перомъ, какъ воронъ чорный,
             Его глаза чернѣй очей газели горной
             И мракъ его бровей, ещё того чернѣй,
             Блистали свѣтомъ тьмы для вражескихъ очей,
             А взмахъ его руки губительнымъ казался.
             Хабсъ и грозный блескъ, что вкругъ распространялся,
             И вопли, и мольбы, исполненныя мукъ,
             И безотрадный звукъ ударовъ сильныхъ рукъ,
             И бряканье, и блескъ могучаго метала --
             Всё мѣсту злой борьбы видъ ада придавало.
             Кругомъ снуютъ толпы испуганныхъ рабовъ --
             И, видя вкругъ лишь рядъ пылающихъ судовъ,
             Исполнить не хотятъ приказа рокового:
             Взять чорта, въ образѣ дервиша удалого.
             Замѣтивъ общій страхъ, онъ пылъ въ себѣ сдержалъ,
             Что умереть его сражаясь побуждалъ
             Среди враговь, затѣмъ, что шайка оплошала --
             И вспыхнули суда задолго до сигнала.
             Замѣтивъ общій страхъ, онъ звонкій рогъ схватилъ --
             И дикій, рѣзкій звукъ окрестность огласилъ.
             Промчался мигъ -- и звукъ тотъ гдѣ-то повторился.
             "Спасибо! Значитъ, я напрасно усомнился,
             А то ужь думалъ я, что суждено судьбой
             Мнѣ пасть здѣсь одному."
                                           И, мощною рукой
             Поднявъ высоко мочь, послушное ей бремя,
             Спѣшитъ онъ наверстать потерянное время --
             И гнѣвъ свершаетъ то, что подготовилъ страхъ:
             Всё робко передъ нимъ склоняется во прахъ;
             Чалмы летятъ на полъ и руки вверхъ подняться
             Стремятся лишь затѣмъ, чтобъ робко защищаться.
             И даже самъ Сеидъ, проникнутый враждой,
             Блѣднѣетъ передъ нимъ, хотя и рвётся въ бой.
             Не трусъ онъ и кипитъ отвага въ тѣлѣ старомъ;
             По не его рукѣ встрѣчать ударъ ударомъ:
             Его влечётъ къ себѣ галеръ горящихъ видъ --
             И, вырвавъ клокъ волосъ, изъ залы онъ бѣжитъ,
             Куда густой толпой пираты ужь ворвались,
             А турки, бросивъ сталь, въ ногахъ у нихъ валялись.
             Заслыша звонкій рогъ, разбойники толпой
             Ворвалися туда, гдѣ бился ихъ герой
             И гдѣ моленья, плачъ и жалобные стоны --
             Всё говорило имъ про ярость обороны.
             Увидѣвъ, что Конрадъ стоялъ одинъ съ мечёмъ,
             Какъ насыщённый левъ въ логовищѣ своёмъ,
             Они ему привѣтъ желанный прокричали.
             Конрадъ взглянулъ на нихъ -- глаза его сверкали:
             "Спасибо! Но Сеидъ бѣжалъ и будетъ жить.
             Сегодня удалось намъ многое свершить;
             Но впереди ещё не то насъ ожидаетъ!
             Галеры ихъ горятъ -- что жь городъ не пылаетъ?"
  
                                 V.
  
             Сказалъ -- и вмигъ вокругъ разлились волны свѣта
             И запылалъ дворецъ до вышки минарета.
             Живой восторгъ въ глазахъ Конрада заблисталъ
             И вслѣдъ затѣмъ потухъ: онъ крики услыхалъ.
             Какъ похоронный звонъ, тѣ крики прозвучали
             И пламень гнѣва въ нёмъ мгновенно оковали.
  
             "Я слышу женскій крикъ! Увы, гаремъ горитъ!
             Товарищи, за мной! Кто жизнью дорожитъ,
             Тотъ рукъ своихъ поднять на женщинъ не посмѣетъ:
             И безъ того злой рокъ надъ нами тяготѣетъ.
             Мужчины -- намъ враги: ихъ должно убивать;
             Но женщинъ мы должны щадить и защищать.
             Не то ихъ смерть на насъ падётъ, какъ злое бремя.
             Товарищи, за мной, пока ещё есть время!"
             И вотъ онъ смѣло вверхъ по лѣстницѣ идётъ,
             Не чувствуя, что полъ ему подошвы жжотъ.
             Тяжолый, ѣдкій дымъ дышать ему мѣшаетъ;
             Но онъ безстрашно путь сквозь пламя пролагаетъ.
             Пираты вслѣдъ за нимъ спѣшатъ толпой -- и вотъ
             Ужь каждый на рукахъ добычу внизъ несётъ
             И шепчетъ тихо ей, и слёзы утираетъ,
             И въ прахъ предъ красотой главу свою склоняетъ.
             Такъ онъ умѣлъ сердца ихъ жосткія смягчать
             И мощь подъятыхъ рукъ мгновенно укрощать.
             Но кто она -- звѣзда, кого Конрадъ могучій
             Несётъ съ крыльца на дворъ, несётъ на брегъ зыбучій?
             Любовь того, чья смерть -- мечта его души:
             Царица сонма жонъ, раба Сеидъ-паши.
  
                                 VI.
  
             Прижавъ къ груди своей таинственный залогъ,
             Онъ нѣсколько лишь словъ сказать Гюльнарѣ могъ
             И тѣмъ разсѣять страхъ, затѣмъ-что тѣ мгновенья,
             Что битва отдала порыву сожалѣнья,
             Разбитый врагъ съумѣлъ на то употребить,
             Чтобъ разъ рѣшонный бой опять возобновить.
             Сеидъ лишь въ этотъ мигъ впервые замѣчаетъ,
             Что врагъ ему въ числѣ далёко уступаетъ --
             И кровь огнёмъ стыда горитъ въ его щекахъ,
             При мысли, что виной всѣхъ бѣдъ былъ только страхъ.
             "Аллахъ! Аллахъ! Аллахъ!" османы восклицаютъ --
             И ярость и восторгъ ихъ прежній страхъ смѣняютъ:
             Они должны иль пасть, иль грозно отомстить,
             За пламя и за кровь сторицей отплатить.
             Потокъ побѣды вспять течётъ и убываетъ,
             Когда возставшій гнѣвъ борьбу возобновляетъ
             И тѣ, что шли вперёдъ съ надеждой побѣдить,
             Теперь одну лишь жизнь желаютъ защитить.
             Конрадъ ряды свои окидываетъ взоромъ
             И видитъ, что они рѣдѣютъ подъ напоромъ.
             "За мной сквозь вражій строй!" кричитъ Конрадъ-боецъ.
             И вотъ они идутъ, колеблются -- конецъ...
             Сомкнувшися въ толпу, пираты не сдаются:
             Безъ мысли побѣдить, они ещё дерутся,
             Но это ужь толпа, но это ужь не строй!
             Тѣснимые вездѣ свирѣпою толпой,
             Они дерутся врознь и, съ воплемъ изступленья,
             Склоняются во прахъ скорѣй отъ утомленья,
             Чѣмъ отъ кровавыхъ ранъ и, средь предсмертныхъ мукъ,
             Не выпускаютъ сталь изъ охладѣвшихъ рукъ.
  
                                 VII.
  
             Но прежде, чѣмъ вступить съ врагами въ новый бой,
             Сойтись лицомъ къ лицу и встрѣтить строемъ строй,
             Конрадъ велитъ снести прекрасную Гюльнару
             Въ таинственный пріютъ, не преданный пожару
             И тамъ её стеречь съ толпой ея подругъ,
             Дѣлившихъ съ ней въ тиши гаремный свой досугъ.
             Но только мыслей токъ Гюльнары черноокой,
             Встревоженный на мигъ невзгодою жестокой,
             Успѣлъ политься вновь обычной чередой,
             Предсталъ ей снова онъ, разбойникъ и герой,
             И былъ онъ ей милѣй -- онъ, весь покрытый кровью --
             Чѣмъ пламенный Сеидъ со всей своей любовью.
             Даря свою любовь, сѣдой наша мечталъ,
             Что тѣмъ вполнѣ за всё её вознаграждалъ,
             Тогда-какъ онъ, корсаръ, ей лишь помочь старался
             И, говоря, такимъ почтительнымъ казался.
             "Хотя мои мечты напрасны и грѣшны,
             Увы, онѣ однимъ желаніемъ полны
             Увидѣть вновь его, чтобъ высказать, какъ другу,
             Какъ безконечно я цѣню его услугу,
             Благодарю за жизнь, что онъ мнѣ подарилъ
             И о которой мой властитель позабылъ."
  
                                 VIII.
  
             И вотъ онъ ей предсталъ, поверженный врагами:
             Живой ещё, онъ былъ найдёнъ между тѣлами.
             Далёко отъ своихъ, подавленный толпой,
             Купившей кровь его цѣною дорогой,
             Онъ былъ спасёнъ судьбой, обманутый въ надеждѣ,
             Чтобъ искупить всё зло, свершонное имъ прежде,
             Чтобъ жить и ожидать, покамѣстъ мщенье вновь
             Придётъ изъ ранъ его точить по каплѣ кровь,
             Затѣмъ-что злой Сеидъ, умѣя ненавидѣть,
             Не мёртвымъ предъ собой его желаетъ видѣть,
             А страждущимъ, въ крови, съ проклятьемъ на устахъ.
             Ужели это онъ, когда въ ея мечтахъ
             Ещё недавно онъ владыкой представлялся
             И цѣлый міръ предъ нимъ, казалось, преклонялся?
             Да, это онъ -- въ крови, но гордый и прямой.
             Жалѣя лишь о томъ, что былъ въ плѣну -- живой,
             Онъ былъ готовъ въ тотъ мигъ облобызать ту руку,
             Что помогла бъ ему вкусить кончины муку.
             Ужели ни одна изъ имъ добытыхъ ранъ
             Не унесётъ его за грань безвѣстныхъ странъ?
             Ужель ему въ живыхъ остаться рокъ судилъ,
             Когда той жизнью онъ всѣхъ меньше дорожилъ?
             Что чувствовать должно при поворотѣ счастья,
             Онъ чувствовалъ вполнѣ: и грозное участье
             Въ свершонныхъ имъ дѣлахъ, и ужасъ мести той,
             Что врагъ готовилъ имъ, проникнутый враждой --
             Всё это, гнѣва полнъ, онъ чувствовалъ глубоко;
             Но гордость, что его воздвигла противъ рока,
             Теперь тѣ чувства скрыть Конраду помогла.
             Огонь его очей и мракъ его чела
             Скорѣй являли въ нёмъ властителя, героя,
             Чѣмъ плѣннаго бойца, сражоннаго средь боя --
             И, не смотря на то, что жогъ его недугъ,
             Онъ былъ спокойнѣй всѣхъ стоящихъ здѣсь вокругъ.
             Толпы его враговъ, шумя, къ нему тѣснились
             И крики ихъ всё злѣй и громче становились.
             Но тѣ, кому пришлось вблизи его стоять
             И встрѣтить взоръ его -- не смѣли оскорблять
             Того, кто заставлялъ ихъ прежде трепетать;
             А стража, что въ тюрьму его сопровождала,
             Съ боязнію его украдкой озирала.
  
                                 IX.
  
             Сеидъ прислалъ врача; но врачъ тотъ присланъ былъ
             Затѣмъ лишь, чтобъ узнать, довольно ль въ плѣнномъ силъ --
             И врачъ нашолъ, что ихъ достанетъ, безъ сомнѣнья,
             Съ избыткомъ, чтобъ снести грядущія мученья.
             Чрезъ день свѣтило дня, склонялся въ землѣ,
             Стенящаго его увидитъ на колѣ,
             А утромъ -- всё въ лучахъ румянаго сіянья --
             Узнаетъ, восходя, какъ вынесъ онъ страданья.
             Изъ казней, эта казнь всѣхъ гибельнѣй и злѣй:
             Помимо сотни мукъ, таится жажда въ ней;
             Бѣгутъ за днями дни, но смерти не приносятъ,
             А коршуны вокругъ ужь жадно пищи просятъ.
             "Воды! воды!" -- но месть напиться не даётъ,
             Затѣмъ-что смерть тогда желанная придётъ.
             Таковъ былъ приговоръ. Ушли -- гремятъ запоры
             И вотъ Конрадъ одинъ -- сидитъ, потупя взоры.
  
                                 X.
  
             Что чувствовалъ Конрадъ перу не описать;
             Да врядъ ли онъ и самъ отчётъ въ томъ могъ бы дать.
             Въ душѣ царитъ борьба и хаосъ непроглядный,
             Когда всѣ чувства вдругъ, въ тревогѣ безпощадной
             Возставъ, между собой вступаютъ въ грозный бой --
             И дышетъ та борьба раскаянья тоской,
             Что до-сихъ-поръ въ груди таилась и молчала,
             А нынѣ вопіетъ: "не я ль предупреждала?"
             Могучая душа способна лишь страдать;
             Удѣлъ же тѣхъ, кто слабъ -- томиться и вздыхать.
             Въ тотъ грозный мигъ, когда душа въ себѣ такъ много
             Высокихъ чувствъ таитъ, изъ нѣдръ ея дорогу
             Находитъ не одно главнѣйшее изъ нихъ,
             Надменно становясь преградой для другихъ,
             А разомъ всѣ, тѣснясь, наружу выйдти рвутся.
             Блестящія мечты -- мечтами остаются;
             Раскаянье -- любви покоя не даётъ;
             На честь и жизнь грозой опасность возстаётъ.
             Приходится навѣкъ отъ счастья отказаться
             И отъ презрѣнья къ тѣмъ, что счастіемъ кичатся.
             Прошедшее -- темно, а будущее -- въ адъ
             Иль въ рай васъ приведётъ -- рѣшаемъ наугадъ.
             Какъ много мыслей, словъ, давно въ душѣ зарытыхъ,
             Но всё ещё вполнѣ душой не позабытыхъ,
             Вновь возстаётъ въ умѣ! Какъ много тёмныхъ дѣлъ,
             Что нѣкогда нашъ умъ представить намъ умѣлъ
             Прекрасными, теперь, по зрѣломъ размышленьи,
             Предъ нами возстаютъ, какъ тѣни преступленья!
             И въ глубинѣ души скрываемый порокъ
             Бываетъ и тяжолъ, и горекъ, и глубокъ.
             Короче, всё кругомъ являбтъ намъ картину
             Истерзанной души, похожей на руину,
             Хранящую въ себѣ всѣ бѣдствія людей,
             Пока -- возмущена тѣмъ зрѣлищемъ скорбей --
             Въ насъ гордость головы поникшей не подыметъ
             И зеркала души разбитаго не кинетъ.
             Да, гордость можетъ скрыть, а храбрость побѣдить
             Всё, что въ паденьи насъ способно устрашить.
             Кто подавляетъ страхъ изъ-за людской хулы,
             При лицемѣрьи всё жь достойный похвалы --
             Не тотъ, кто съ градомъ клятвъ сраженье оставляетъ,
             А тотъ, кто молча смерть лицомъ къ лицу встрѣчаетъ.
             Поддержанный хвалой и вѣрою въ судьбу,
             Встрѣчаетъ бодро онъ грозящую бѣду.
  
                                 XI.
  
             Конрадъ былъ въ башнѣ той прибрежной заключёнъ,
             Въ которой самъ Сеидъ, пристанища лишонъ
             Въ разрушенномъ дворцѣ, съ гаремомъ поселился.
             Сражонный злой судьбой, онъ съ нею примирился
             И больше не ропталъ: онъ чувствовалъ, что врагъ,
             Будь имъ сражонъ въ бою, страдалъ бы точно такъ.
             И вотъ -- одной любви покорный и доступный --
             Онъ сходитъ въ глубину души своей преступной
             И мысль, "что будетъ съ ней -- Медорой дорогой?"
             Живучая, какъ змѣй, встаётъ предъ нимъ грозой.
             И вотъ -- возставъ съ одра съ подъятыми руками --
             Какъ бѣшеный, гремитъ онъ тяжкими цѣпями.
             Но -- мигъ и снова онъ, стараясь обольстить
             Надеждой ложной умъ, съ улыбкой говоритъ:
             "Пускай назначенъ часъ моей кровавой казни,
             Мнѣ нуженъ сонъ -- и смерть я встрѣчу безъ боязни."
             Сказалъ -- и, словно трупъ, на ложе онъ упалъ
             И вскорѣ крѣпкій сонъ глаза ему сковалъ.
  
                                 XII.
  
             И сонъ тотъ былъ глубокъ -- чуть слышалось дыханье.
             О, если бъ это былъ сонъ смерти -- не страданье!
             Но кто вошолъ въ тюрьму -- стоитъ въ тѣни дверей?
             Враги его ушли; здѣсь нѣтъ его друзей.
             Не ангелъ ли святой почтилъ его привѣтомъ?
             Нѣтъ, смертная предъ нимъ, одѣяыная свѣтомъ.
             Въ рукѣ ея свѣча зажжоннаи видна,
             Которую прикрыть старается она,
             Чтобъ свѣтъ не поразилъ очей его смежонныхъ,
             Заутра встрѣтить смерть судьбою обречённыхъ.
             Но кто жь она -- звѣзда, съ возвышеннымъ челомъ,
             Увѣнчаннымъ косой, подъ царственнымъ вѣнцомъ?
             Кто чудная она, цвѣтущая красою,
             Чья стройная нога бѣла, какъ снѣгъ зимою
             И также, какъ и онъ, легка и нешумна.
             Какъ мимо часовыхъ прошла сюда она?
             О, женщина на всё способна вмигъ рѣшиться,
             Когда въ груди ея любовь зашевелится!
             Въ то время, какъ Сеидъ, забывшись крѣпкимъ сномъ,
             Лелѣя месть, мечталъ о плѣнникѣ своёмъ,
             Гюльнара не могла заснуть ни на минуту --
             И вотъ она идётъ къ печальному пріюту,
             Взявъ перстень золотой, печать Сеидъ-паши,
             Который ужь не разъ брала она въ тиши.
             Владѣя перстнемъ тѣмъ, внушавшимъ уваженье,
             Она предъ часовымъ проходитъ безъ смущенья.
             Осиленный вконецъ тревогою дневной,
             Съ склонённою на грудь усталой головой,
             Онъ поднялъ лишь глаза на перстень драгоцѣнный
             И вновь ихъ опустилъ, безстрастный и сморенный.
  
                                 XIII.
  
             "Ужель онъ можетъ спать" -- слетаетъ съ устъ Гюльнары --
             "Когда одни, въ крови, клянутъ его удары,
             Другіе же о нёмъ потокомъ слёзы льютъ,
             Когда къ нему мечты стопы мои влекутъ!
             Но почему жь Конрадъ мнѣ сталъ такъ дорогъ, милъ?
             Онъ спасъ меня отъ мукъ: онъ жизнь мнѣ подарилъ.
             Какъ тяжко дышетъ онъ! Но, чу, онъ встрепенулся!
             Тревоженъ сонъ его. Чу, стонъ! Вотъ онъ проснулся!"
  
             Встревоженный огнёмъ, Конрадъ вскочилъ -- глядитъ
             И грозный взоръ его сомнѣніемъ горитъ;
             Но звукъ ручныхъ оковъ ему напоминаемъ,
             Что онъ ещё не трупъ, что живъ онъ и страдаетъ.
  
             -- "Иль это свѣтлый духъ витаемъ надо мной,
             Иль стражъ мой одарёнъ небесной красотой!"
  
             --"Корсаръ, вглядись въ меня: ты видишь предъ собою
             Несчастную, вчера спасённую тобою
             Изъ пламени и рукъ -- ужаснѣе огня --
             Товарищей твоихъ, влачившихъ ужь меня.
             Я здѣсь -- зачѣмъ? увы, сама того не знаю;
             Но крови я твоей не жажду, не желаю."
  
             -- "И такъ, идя на казнь" -- отвѣтствовалъ Конрадъ --
             "Я встрѣчу хоть одинъ сочувственный мнѣ взглядъ.
             Пускай злодѣй-Сеидъ побѣду торжествуетъ,
             Пускай клянёмъ меня, кичится и пируетъ --
             Не въ силахъ я считать его своимъ врагомъ,
             Почтившаго меня такимъ духовникомъ!"
  
             Конечно, рѣчь его -- я долженъ въ томъ сознаться --
             Не искренней должна и странной показаться;
             Но знайте, что въ бѣдѣ и въ крайности самой
             Порой звучитъ струна весёлости живой,
             Хотя весёлость та души не услаждаетъ:
             Её не обмануть, когда она страдаетъ.
             Но какъ ни горекъ смѣхъ, всё жь смѣхъ онъ -- не бѣда,
             И въ петлѣ весельчакъ смѣётся иногда --
             И смѣхъ тотъ обмануть легко ни его можетъ,
             Но только не того, чьё сердце горе гложетъ.
             Но что бъ, таясь душой, ни чувствовалъ Конрадъ,
             Улыбка лишь на мигъ его смягчила взглядъ
             И въ звукахъ словъ его, въ которыхъ смерть таилась.
             Какъ бы въ послѣдній разъ довольство отразилось.
             Но не былъ такъ никто веселія далёкъ,
             Какъ онъ, чьихъ мыслей былъ такъ сумраченъ потокъ.
  
             -- "Корсаръ, твой приговоръ уже произнесёнъ
             И можетъ для меня быть только отмѣнёнъ.
             Спасти тебя моё рѣшенье неизмѣнно --
             И дверь твоей тюрьмы открылась бы мгновенно;
             Но ни упадокъ силъ, ни времени полётъ --
             Увы -- ничто къ тому надеждъ не подаётъ.
             Я лишь на день хочу замедлить исполненье
             Кровавой казни -- день имѣть на размышленье;
             Сегодня жь ничего нельзя намъ предпринять:
             Къ чему жь себя бѣдамъ напрасно подвергать?"
  
             -- "Зачѣмъ себя губить! Душа моя готова!
             Я слишкомъ низко палъ, чтобы подняться снопа.
             Забудь свои мечты, забудь ихъ -- откажись
             И перестань мнѣ льстить надеждою спастись
             Изъ рукъ моихъ врагомъ. Ужель, боецъ отважный,
             Я соглашусь бѣжать -- бѣжать, какъ рабъ продажный
             И средь толпы бойцовъ, чью кровь должны пролить,
             Одинъ я побоюсь главу свою склонить?
             Но дома ждётъ меня любви моей подруга
             И мысль о ней, какъ жаръ тревожнаго недуга,
             Мнѣ разрываетъ грудь и взоръ мрачитъ слеза:
             Глаза мои -- увы -- какъ и ея глаза,
             Способны слёзы лить. Единственной отрадой
             Мнѣ были: мой корабль, любовь съ ея усладой,
             Мой вѣрный мечъ и Богъ. Отъ Бога моего
             Отрёкся я давно и благости Его
             Уже не знаю я, хоть рокъ, меня гнетущій --
             Орудіе Его, той силы всюду сущей.
             Далёкъ отъ мысли злой надъ небомъ издѣваться,
             Я не могу къ Нему съ молитвой обращаться.
             Я живъ, дышу ещё -- и всё могу снести,
             Чтобъ встрѣтить ни пришлось на жизненномъ пути.
             Въ рукѣ моей блистать оружье перестало,
             Что рой людскихъ надеждъ такъ худо оправдало;
             Корабль погибъ въ волнахъ и лишь она одна,
             Подруга дней моихъ, осталась мнѣ вѣрна.
             Лишь къ ней одной ещё душа моя взываетъ:
             Она одна моимъ страданьямъ сострадаетъ."
  
             -- "Ты любишь и любимъ! "воскликнула Гюльнара:
             "Но что мнѣ до того! Не чувствую удара --
             Завидую лишь тѣмъ, кто счастливъ и любимъ:
             Они не знаютъ мукъ и непонятна имъ
             Та жажда благъ любви, что жжотъ и обольщаетъ
             Горячія сердца, гнетётъ ихъ и терзаетъ."
  
             -- "Я думалъ, что любимъ тобою тотъ, Гюльнара,
             Для чьей любви я спасъ тебя отъ грозъ пожара."
  
             -- "Мнѣ изверга любить! Нѣтъ, мнѣ любви не знать!
             Напрасно я на страсть старалась отвѣчать:
             Любовь живётъ въ ладу съ свободою одною,
             А я?-- я лишь была любимою рабою,
             Обязанной почётъ съ немилымъ раздѣлять
             И, грусть тая, себя счастливою считать.
             Люблю ль я? спроситъ онъ -- и "нѣтъ", сухое слово,
             Съ сомкнутыхъ устъ моихъ слетѣть уже готово.
             Какъ тяжело такой любви предметомъ быть
             И за неё своей стараться заплатить!
             Но во сто разъ больнѣй скрывать свой пламень страстный
             Предъ тѣмъ, кто пламень тотъ зажогъ въ груди несчастной.
             Когда въ рукѣ паши лежитъ рука моя,
             Которой не даю, не отнимаю я,
             Сильнѣе въ жилахъ кровь играть не начинаетъ;
             Оставитъ -- и рука, какъ бремя, упадаетъ,
             Не связанная съ тѣмъ, кто не былъ ни любимъ,
             Ни ненавидимъ мной, ничѣмъ душѣ святымъ.
             Уста его мои холодными встрѣчаютъ;
             Его порывы кровь кипѣть не заставляютъ.
             Когда бы страсть мнѣ въ грудь бальзамъ могла пролить,
             Презрѣнью бъ можетъ-быть пришлось её смѣнить.
             О, гдѣ бы ни былъ онъ, равно моё презрѣнье
             Сопутствуетъ ему, встрѣчаетъ возвращенье.
             Пускай вздыхаетъ онъ: душа моя не съ нимъ!
             Страшусь, что гнётъ тѣхъ чувствъ во мнѣ неугасимъ!
             Раба Сеидъ-паши, привычная къ услугамъ,
             Я не хочу назвать его своимъ супругомъ.
             Зачѣмъ въ своей любви такъ постояненъ онъ!
             Зачѣмъ мой скорбный взоръ всѣмъ взорамъ предпочтёнъ!
             Ещё вчера меня онъ гордой называлъ,
             И въ холодности чувствъ, ласкаясь, упрекалъ;
             Но если я его сегодня приласкаю,
             То -- вѣрь -- лишь для тебя. Конрадъ, я обѣщаю,
             Что прежде чѣмъ твой взоръ увидитъ вновь зарю,
             Я жизнь тебѣ за жизнь Гюльнары подарю!
             Я возвращу тебя твоей подругѣ страстной,
             Сгарающей къ тебѣ любовью той прекрасной,
             Которой ни когда мнѣ, бѣдной, не узнать!
             Прости -- ужь скоро день! Къ чему же умирать?"
  
                                 XIV.
  
             Сказала -- и идёть; слеза въ очахъ сверкаетъ;
             Идётъ -- и, словно сонъ волшебный, исчезаетъ.
             Но точно ли она стояла передъ нимъ?
             Или онъ былъ одинъ съ сомнѣніемъ своимъ?
             Но что за свѣтлый перлъ на грудь его скатился?
             То чистая слеза -- то ангелъ прослезился!
  
             О, женская слеза! какъ много есть въ тебѣ
             Того, что перевѣсъ даётъ въ слѣпой борьбѣ,
             Что силу иногда безсилью подчиняетъ
             И лучше, чѣмъ мечемъ, себя обороняетъ.
             Не вѣрьте, люди, имъ -- потокамъ женскихъ слёзъ!
             Что мощнаго вождя, спокойнаго средь грозъ,
             Заставило бѣжать, забыть блескъ багряницы?
             Одна слеза изъ глазъ египетской царицы.
             Но я всегда готовъ Антонія простить:
             Какъ много между насъ живётъ и будетъ жить
             Такихъ, что небеса теряютъ равнодушно,
             Какъ землю потерялъ Антоній малодушно!
             Какъ много есть людей, что душу отдаютъ
             Лукавому во власть и въ горѣ вѣкъ живутъ,
             Чтобъ осушить слезу кокетки безсердечной!
  
             Вотъ день! Горитъ заря на тверди безконечной
             И хмурое чело Конрада золотитъ;
             Но свѣтъ дневной ему надеждъ не возвратитъ!
             Кто знаетъ, можетъ-быть, въ своёмъ полётѣ смѣломъ,
             Злой коршунъ надъ его покрытымъ кровью тѣломъ
             Заутра прошумитъ распластаннымъ крыломъ
             И смерть его глаза сомкнётъ могильнымъ сномъ.
             Уснётъ свѣтило дня за теменемъ горы;
             Сгустятся надъ землёй полночные пары
             И освѣжатъ её дыханіемъ прохлады --
             А онъ?-- лишь онъ одинъ не будетъ знать отрады.
  

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

Corne vedi, ancor non m'abbandona.
DANTE.

                                 I.
  
             Свѣтило дня, съ землёй прощаясь на закатѣ,
             Садится за горой всё въ пурпурѣ и златѣ:
             Тѣнь тучи не мрачитъ сіянія его.
             Здѣсь югъ -- не сѣверъ нашъ! здѣсь много своего!
             Свѣтило дня къ волнамъ лучи свои склоняетъ
             И, погружаясь въ нихъ, верхи ихъ позлащаетъ.
             Вершины гордыхъ скалъ сосѣднихъ острововъ
             Горятъ, облечены въ пурпуровый покровъ.
             Казалось, солнце край, который такъ любило
             И грѣть и освѣщать, оставить не спѣшило,
             Хоть алтари его повержены въ ныли.
             Вотъ славный Саламинъ чуть видѣнъ ужь вдали!
             Одни вершины горъ увѣнчаны багрянцемъ,
             Пылающей зари плѣнительнымъ румянцемъ.
             Но вотъ свѣтило дня надъ моремъ и землёй
             Простёрло тѣнь вокругъ -- и скрылось за горой.
             Въ ту ночь, когда погибъ тотъ лучшій изъ людей,
             Что славой былъ Аѳинъ, свѣтило дня блѣднѣй
             Сіяло въ небесахъ. Съ какимъ души волненьемъ
             Друзья его вели печальный счотъ мгновеньямъ,
             Которымъ рокъ судилъ протечь для мудреца
             Послѣдними въ тотъ день, день скорбнаго конца.
             "Помедли, другъ!" друзья Сократу говорили:
             "Ещё толпы тѣней зари не погасили:
             Ещё не близокъ часъ разлуки роковой!"
             Какъ тяжело очамъ глядѣть на свѣтъ дневной,
             Что гибельная смерть закрыть уже готова!
             Для нихъ природа вся -- печальна и сурова
             И самый Фебъ съ небесъ -- имъ кажется -- свой взоръ
             Ужь больше не стремитъ на гребни ближнихъ горъ.
             Но прежде, чѣмъ погасъ за скатомъ Кнеерона
             Послѣдній лучъ его, безъ жалобъ и безъ стона
             Былъ кубокъ осушонъ -- и тотъ, кто не хотѣлъ
             Ни ползать, ни бѣжать, чей слава былъ удѣлъ,
             Чья жизнь и смерть была примѣромъ для потомства,
             Погибъ за правоту, палъ жертвой вѣроломства.
  
             Вотъ въ мрачный свой покровъ богиня Ночи мглистой
             Окутала Гиметъ и скатъ его кремнистый.
             Серебряной звѣздой чело ея горитъ;
             Ничто ея лица тоскою не мрачитъ.
             Вотъ томные лучи ея затрепетали
             И на карнизъ столпа могильнаго упали
             И сообщили блескъ таинственной лунѣ,
             На шпицѣ золотомъ сіявшей въ вышинѣ.
             Масличные лѣса встаютъ въ дали туманной;
             Шумитъ сѣдой Кефисъ волною неустанной;
             Печальный кипарисъ встаётъ изъ-за стѣны;
             Кіоски вкругъ горятъ, рѣзьбой испещрены;
             Сѣнистыхъ пальмъ верхи глядятъ на храмъ Тезея.
             Завидя это всё, нельзя -- не пламенѣя --
             Спокойно созерцать всѣ эти чудеса.
             Просторъ Егейскихъ водъ -- Морей всей краса,
             Виднѣется вдали; сдержавъ свои порывы,
             Пучина чуть шумитъ и -- лёгки и игривы --
             Валы ея бѣгутъ, сребрясь и золотясь,
             Межь-тѣмъ какъ острова, средь водъ его таясь,
             Развёртываютъ вкругъ, дугой по горизонту,
             Завѣсу изъ тѣней, толпой сходящихъ къ Понту.
  
                                 II.
  
             Пора вернуться намъ къ предмету нашихъ пѣсней!
             Аѳины, ничего на свѣтѣ нѣтъ прелестнѣй
             Тебя -- и потому при видѣ тѣхъ морей
             Какъ могъ не позабыть о лирѣ я своей?
             Какъ ты хорошъ, великъ при солнечномъ закатѣ,
             Горя огнёмъ зари, весь въ пурпурѣ и златѣ!
             Кто можетъ, красоту, величіе любя,
             Насытиться вполнѣ, взирая на тебя?
             Не говорю о томъ, чьё сердце забываетъ
             Пространство и труды и времени не знаетъ,
             Кого влечётъ краса. Такъ памяти о васъ,
             Развалины Аѳинъ, не чуждъ и мой разсказъ:
             Вы были нѣкогда надъ островомъ безславнымъ
             Корсара моего владыкою державнымъ.
             О, если бъ, ставъ главой родной своей земли,
             Вы вновь законы ей предписывать могли!
  
                                 III.
  
             Погасло солнце. Ночь. Печальная Медора
             Сидитъ у маяка. Душа -- мрачнѣе взора.
             Уже прошло три дня, а милаго всё нѣтъ!
             Ужель онъ обманулъ -- забылъ святой обѣтъ?
             Не видно никого. Попутный вѣтеръ дуетъ,
             Но слабъ его напоръ и буря не бушуетъ.
             Ансельмъ вошолъ въ заливъ. Онъ вѣрно всё узналъ,
             Но вѣрно всё напрасно: онъ Конрада не встрѣчалъ.
             Когда бы онъ его, желаннаго, дождался,
             Быть-можетъ, ихъ набѣгъ побѣдой увѣнчался!
             Вотъ вѣтеръ потянулъ; валы шумятъ сильнѣй.
             Медора цѣлый день не сводитъ съ нихъ очей
             И всё, что ни мелькнётъ, за парусъ принимаетъ;
             Глядитъ -- и сердце въ ней надеждой оживаетъ.
             Она на берегу, грустя, сидитъ одна,
             Не чувствуя того, какъ хмурая волна
             Её мильономъ брызгъ солевыхъ орошаетъ
             И тѣмъ о кровѣ ей, шумя, напоминаетъ.
             Увы, забыто всё -- и сердце лишь одно
             Ещё трепещетъ въ ней, хотя и стѣснено.
             О, если бъ въ этотъ мигъ Конрадъ предъ ней явился! --
             Въ пей жизнь бы порвалась иль разумъ помутился.
             Вотъ лодка, наконецъ, къ утёсу пристаётъ.
             Разбойники на ней. Она ихъ узнаётъ.
             Одежда ихъ въ крови; на лицахъ ихъ -- волненье:
             Всё сердцу говоритъ про бой и пораженье.
             Но какъ спаслись они -- едва ль имъ разсказать.
             Томясь, они молчатъ, не зная, какъ начать
             Разсказъ -- какъ сообщить объ участи Конрада:
             Пугаетъ ихъ огонь склонённаго къ нимъ взгляда
             Медоры молодой. Она ихъ поняла;
             Но сердце бьётся въ ней -- она не умерла.
             На днѣ ея души подъ нѣжными чертами
             Горѣлъ живой огонь, огонь съ его страстями,
             Но вырывался онъ наружу лишь тогда,
             Когда болѣла грудь, грозила ей бѣда.
             Она могла рыдать, быть нѣжной -- тосковала,
             Пока ея душа надеждою дышала;
             Но вотъ погибло всё, проникла въ душу мгла --
             И всё заглохло въ ней; одна лишь страсть жила.
  
             "Скажите мнѣ, гдѣ онъ?" Медора прошептала.
             "Вотъ всё, о чемъ я знать желаю и желала;
             О всёмъ же остальномъ, что нудитъ васъ молчать,
             До гробовой доски готова я не знать."
  
             "Что можемъ мы сказать?" пираты отвѣчали.
             "Спасаясь отъ врага, мы жизнь свою спасали;
             Но кто-то говорилъ, что храбрый атаманъ
             Взятъ въ плѣнъ, но живъ ещё, покрытый сотней ранъ."
  
             Внимая имъ, она не слышала, казалось!
             Всѣ мысли, что за мигъ она ещё старалась
             Разсѣять -- вновь въ ея роилися умѣ;
             Но мигъ -- и всё вокругъ смѣшалось, какъ во тьмѣ
             И на берегъ она со стономъ упадаетъ.
             Уже волна её въ объятья принимаетъ;
             Но шумною толпой пираты къ ней спѣшатъ;
             Глаза ихъ добротой и жалостью горятъ;
             Они кропятъ её солёною водою
             И въ ближній гротъ несутъ тропинкою крутою
             И тамъ её кладутъ на мягкій дёрнъ; но вотъ,
             Открывъ глаза, она рабынь своихъ зовётъ;
             Пираты жь прочь идутъ и шагъ спой направляютъ,
             Къ пещерѣ, гдѣ Ансельмъ ихъ съ шайкой поджидаетъ.
  
                                 IV.
  
             Къ вертепѣ мрачномъ томъ гремятъ грозою клики
             И звуки кликовъ тѣхъ отчаянны и дики:
             Въ нихъ дышегъ всё борьбой, отмщеньемъ и бѣдой.
             Никто изъ шайки всей, проникнутый враждой,
             Не хочетъ ни бѣжать, ни слышать о пощадѣ.
             Тотъ гордый духъ, что жилъ въ воинственномъ Конрадѣ,
             Ещё живётъ въ его товарищахъ лихихъ.
             Что бъ ни случилось съ нимъ -- одно желанье ихъ
             Освободить вождя, иль отомстить жестоко
             За смерть его врагамъ, поклонникамъ пророка.
  
                                 V.
  
             Въ гаремѣ на софѣ сидѣлъ Сеидъ-паша --
             И злобой и враждой кипѣла въ нёмъ душа.
             Любовь и ненависть въ нёмъ мысли волновали:
             Гюльнара и Конрадъ чредой предъ нимъ вставали.
             Раба его, она минуты лишь ждала,
             Чтобъ мракъ гнетущихъ думъ сбѣжалъ съ его чела.
             Смежонный взоръ глаза ея подстерегали
             Q нѣжность въ нёмъ зажечь желаніемъ сгорали;
             Но сумрачный Сеидъ, потупясь, дѣлалъ видъ,
             Что утренній намазъ надъ чотками творитъ,
             Тогда-какъ мысль его -- исчадье козней ада --
             Являла передъ нимъ мученія Конрада.
  
             -- "Блистательный паша!" она ему сказала:
             "Судьба твоё чело побѣдой увѣнчала:
             Пираты пали въ прахъ, въ плѣну ихъ атаманъ.
             Онъ долженъ умереть: приказъ тобой ужь данъ;
             Но можетъ ли та казнь твоё насытить мщенье?
             Не лучше ль, давъ ему свободу на мгновенье.
             Позволить заплатить за жизнь свою цѣной
             Сокровищъ всѣхъ своихъ? Ты жь знаешь, милый мой,
             Какъ островъ ихъ богатъ. Да и Конрадъ, сражонный
             Губительной судьбой и въ битвѣ побѣждённый,
             Не минетъ рукъ твоихъ; когда же казнь его
             Свершится, онъ умрётъ -- лишишься ты всего."
  
             -- "Когда бы", возразилъ Сеидъ, нахмуря брови,
             "За каплю каждую его презрѣнной крови
             По бриліанту мнѣ сулили подарить,
             А каждый волосокъ червонцемъ оплатить,
             И дождь изъ жемчуговъ вокругъ меня пролился --
             Я бъ и тогда его простить не согласился.
             Не отложилъ бы я той казни и на часъ,
             Когда бъ не зналъ, что онъ въ тюрьмѣ сидитъ у насъ
             И могъ придумать казнь, которая бъ терзала.
             Больнѣе всѣхъ другихъ и дольше убивала."
  
             -- "Ты правъ -- и больше я не стану убѣждать
             Тебя отсрочить казнь, свой правый гнѣвъ сдержать.
             Я обезпечить лишь хотѣла за тобою
             Сокровища его, добытыя войною.
             Лишонный средствъ вредить, повѣрь -- и средь лѣсовъ
             Не избѣжалъ бы онъ ни смерти, ни оковъ."
  
             -- "Мнѣ выпустить врага, разбойника, злодѣя!
             И для кого?-- для той, чьи взоры, пламенѣя,
             Мнѣ прожигаютъ грудь. Вотъ слёзы! Вотъ она --
             Признательность за жизнь! Пиратомъ спасена,
             Ты хочешь уплатить свой долгъ измѣной злою.
             Я ужь давно слѣжу, Гюльнара, за тобою:
             Когда онъ нёсъ тебя, скажи -- ты съ нимъ бѣжать
             Хотѣла или нѣтъ? Не смѣй мнѣ отвѣчать!
             Румянецъ щёкъ твоихъ тебя изобличаетъ.
             Знай, смерть не одному Конраду угрожаетъ!
             Да будетъ проклятъ день, мгновенье то и часъ,
             Въ который онъ тебя отъ смерти лютой спасъ!
             О, лучше бъ ты въ огнѣ погибла средь пожара!
             Тогда бы мукъ своихъ не вѣдалъ я, Гюльнара.
             Раба, твой властелинъ съ тобою говоритъ!
             Уже ль не знаешь ты, что я остановить
             Могу тебя вездѣ? Одумайся, Гюльнара,
             Не то... Ужасна смерть! ужасна мести кара!"
  
             И, поводя кругомъ грозящими очами,
             Онъ всталъ и вышелъ вонъ чуть слышными шагами.
             Но грозный взглядъ паши рабы не испугалъ:
             Она была смѣла. Сеидъ не довѣрялъ
             Могуществу любви надъ женскою душою,
             А мстительность считалъ не болѣ какъ мечтою.
             Покорная раба была оскорблена
             Упрёками паши: тогда ещё она
             Всей силы чувствъ своихъ вполнѣ не понимала.
             Она была раба -- и чувствовала, знала,
             Что рабъ рабу во всёмъ обязанъ помогать.
             И вотъ, забывъ про всё, она спѣшитъ опять
             Умѣрить гнѣвъ паши, но вскорѣ замѣчаетъ,
             Что грозный ураганъ кипѣть въ ней начинаетъ.
  
                                 VI.
  
             А между*тѣмъ надъ нимъ за днями дни текутъ,
             Но на крылахъ своихъ свободы не несутъ.
             Поправши чувство, въ нёмъ господствовалъ разсудокъ
             И не страшилъ его тотъ страшный промежутокъ
             Сомнѣнья и борьбы, въ который каждый часъ
             Готовъ принесть съ собой несчастье, во сто разъ
             Ужаснѣе, чѣмъ смерть, пугающая насъ,
             Въ который каждый шагъ, что день и ночь тревожитъ,
             Вступивъ, его на казнь отвесть немедля можетъ,
             Въ который каждый звукъ, дошедшій до ушей,
             Послѣднимъ для него быть можетъ въ жизни сей.
             Не будучи готовъ разстаться съ жизнью бренной,
             Враждебенъ смерти былъ Конрада духъ надменный.
             Хоть онъ и изнемогъ, по въ силахъ былъ снести
             Ещё не мало бурь на жизненномъ пути.
             Кровавой битвы пылъ и бури завыванье
             Насъ нудятъ подавлять душевныя страданья;
             Но быть жильцомъ тюрьмы, закованнымъ въ цѣпяхъ,
             Съ тоской въ больной груди, съ проклятьемъ на устахъ,
             Быть жертвою своихъ больныхъ воспоминаній,
             Спускаться въ глубь души, исполненной страданій,
             О бѣдствіяхъ своихъ, ошибкахъ размышлять,
             Часы свои считать, души одной не знать,
             Способной ободрить насъ словомъ утѣшенья
             И скорбный прахъ почтить слезою сожалѣнья,
             Гонимымъ быть весь вѣкъ враждебною толпой,
             Готовой заклеймить насъ новой клеветой,
             Проститься съ жизнью здѣсь, чтобъ тамъ не знать загробной.
             Удѣла чистыхъ душъ и совѣсти незлобной
             И дней своей любви подругу потерять --
             Вотъ что способно насъ тревожить и терзать.
             Такъ думалъ-говорилъ несчастный заключённый,
             Не тяжестью цѣпей -- тоскою побѣждённый.
             Проходитъ день, другой -- Гюльнары нѣтъ, какъ нѣтъ!
             Вотъ въ третій разъ заря шлётъ міру свой привѣтъ,
             А свѣтлая звѣзда всё медлитъ, всё не всходитъ.
             Она жь межь-тѣмъ свершить возможнымъ то находитъ,
             Что совершить дала торжественный обѣтъ.
             Безъ помощи ея втораго бъ солнца свѣтъ
             Надъ скорбной головой Конрада не пролился.
             Прошолъ четвёртый день. На землю мракъ спустился.
             Задумчивый Конрадъ внимаетъ шуму волнъ,
             Которыхъ дикій ревъ, мелодій дикихъ полнъ,
             Не ставилъ никогда преградъ его покою --
             И пылкій умъ его воспламенёнъ мечтою.
             Какъ часто онъ свой бѣгъ по волнамъ тѣмъ стремилъ!
             Какъ страстно онъ ихъ плескъ, стремленье ихъ любилъ!
             Теперь же шумъ тѣхъ волнъ ему напоминаетъ.
             Что крѣпкая стѣна ихъ только раздѣляетъ.
             Въ ущельяхъ вѣтеръ злой пантерою ревётъ,
             Грохочетъ въ небѣ громъ, дрожитъ тюремный сводъ
             И блещетъ молнія, подобно злому взгляду;
             Но грозный блескъ ея отраднѣе Конраду,
             Чѣмъ кроткій свѣтъ луны. Гремя цѣпями, онъ
             Свой устремляетъ взоръ на дальній небосклонъ
             И, вздѣвши къ небесамъ закованныя руки,
             Лишь проситъ объ одномъ -- его окончить муки.
             Огонь его молитвъ и сталь его цѣпей
             Равно Зовутъ грозу, судью людскихъ скорбей;
             Но -- хмурая -- она проходитъ надъ Конрадомъ,
             Не поразивъ его съ подъятымъ къ небу взглядомъ
             И проклялъ онъ судьбу и тихо простоналъ,
             Какъ-будто другъ его отвергъ и осмѣялъ.
  
                                 VIII.
  
             Но вотъ къ его дверямъ, гремя во тьмѣ ключами,
             Вдругъ кто-то подошолъ чуть слышными шагами.
             Конрадъ затрепеталъ: "О, небо, то она!"
             Да, то была она! Спокойна, но блѣдна,
             Прекрасна, какъ любовь, какъ вѣрности эмблема,
             Стояла передъ нимъ жемчужина гарема.
             Она стоитъ предъ нимъ, въ глаза ему глядитъ
             И, полная тоски, чуть слышно говоритъ:
  
             -- "Корсаръ, твой часъ пробилъ: всё тщетно, всё напрасно!
             Конечно, средство есть, во средство то ужасно!"
  
             -- "Къ чему вся эта скорбь, прекрасная Гюльнара?
             Тебѣ не отвратить грозящаго удара!
             Зачѣмъ меня спасать -- отъ казни избавлять!
             Я заслужилъ её! Судьба моя -- страдать!"
  
             -- "Ты хочешь знать -- зачѣмъ? Но развѣ ты меня
             Не спасъ изъ бездны золъ, ужаснѣе огня?
             Иль ты не знаешь, что рождаетъ въ насъ желанье,
             На что способны умъ и женскія мечтанья?
             Иль мнѣ сознаться въ томъ, о чёмъ мой полъ молчать
             Велитъ мнѣ -- и тебѣ, краснѣя, отвѣчать,
             Что ты вдохнулъ въ меня, подъ гнётомъ преступленья,
             Признательность, боязнь, отраду сожалѣнья,
             Безумье и любовь. Молчи! не отвѣчай,
             Что любишь не меня -- другую, что твой рай
             Въ любви ея. Пускай она равна со мною
             Любовію къ тебѣ и выше красотою;
             Но я за-то могу опасностью играть,
             Способною её заставить трепетать.
             Когда бы я была подругою твоею,
             Ты бъ одиноко здѣсь не гасъ съ тоской своею!
             Зачѣмъ она тебя носиться по волнамъ
             Пускала одного и оставалась тамъ --
             На островѣ своёмъ, за крѣпкими стѣнами?
             Молчи! Кровавый мечъ колеблется надъ нами
             На тонкомъ волоскѣ. Когда не палъ душой --
             Ты долженъ взять кинжалъ и слѣдовать за мной!"
  
             -- "Какъ -- въ этихъ кандалахъ? Иль звонъ моихъ цѣпей
             Не властенъ разбудить заснувшихъ сторожей?
             Закованный, какъ я, не мыслитъ о спасеньи;
             Кинжалъ же твой едва ль пригоденъ для сраженья."
  
             -- "Какъ недовѣрчивъ ты! Не бойся -- всё готово:
             Подкупленъ часовой. Скажу одно лишь слово --
             И цѣпи въ прахъ съ тебя разбитыя падутъ.
             Могла ли бъ безъ друзей я быть съ тобою тутъ?
             Съ-тѣхъ-поръ, какъ мы съ тобой разстались, не теряла
             Я времени, Конрадъ, и если поступала
             При этомъ, можетъ-быть, преступно иногда,
             То только для тебя. Преступно? Никогда!
             Ужели наказать Сеида -- преступленье?
             Онъ долженъ быть убитъ, убитъ безъ сожалѣнья!
             Ты вздрогнулъ! О, моя душа уже не та,
             Какой была досель! Навѣки проклята,
             Убитая тоской, сражонная презрѣньемъ,
             Она отнынѣ жить должна лишь зломъ и мщеньемъ.
             Плѣнённая тобой, страдая и любя,
             Я -- женщина, раба -- хочу спасти тебя:
             Я доказать хочу, спасённая тобою.
             Могущество любви надъ бѣдною рабою.
             Когда бъ меня Сеидъ убить не обѣщалъ --
             А клятвы до-сихъ-поръ онъ свято соблюдалъ --
             Я и тогда бъ тебя, Конрадъ, освободила;
             Но, можетъ-быть, тогда бъ Сеида пощадила,
             Теперь же -- я твоя! На всё готова я!
             Меня не любишь ты, тогда какъ страсть моя
             Къ тебѣ желанный мой и ненависть къ злодѣю --
             Есть первый пламень чувствъ, которымъ пламенѣю!
             О, если бъ могъ меня ты только испытать,
             Тебя бы страсть моя не стала бы пугать;
             Рождённую для нѣгъ подъ знойнымъ солнце юга,
             Ты бъ полюбилъ меня, какъ женщину и друга.
             Огонь моей любви -- спасительный маякъ --
             Тебѣ проложитъ путь сквозь ненависть и мракъ;
             Но тамъ, гдѣ мы съ тобой должны остановиться,
             Покоится Сеидъ: ему не пробудиться!"
  
             -- "Увы, я никогда не чувствовалъ, Гюльнара,
             Такъ сильно, какъ теперь всей тяжести удара,
             Постигшаго меня, гонимаго судьбой.
             Сеидъ-тиранъ -- мнѣ врагъ. Онъ клялся островъ мой
             Снести съ лица земли; но я, узнавъ, рѣшился
             Его предупредить и самъ къ нему явился,
             Надѣясь тѣмъ ударъ тяжолый отвратить
             И съ саблею его свой вѣрный мечъ скрестить.
             Моё оружье -- мечъ, не подлый ножъ злодѣя!
             Кто женщину щадитъ, предъ ней благоговѣя,
             Тотъ въ спящаго врага кинжала не вонзитъ.
             Не для того я спасъ тебя, чтобъ отомстить!
             Не дай подумать мнѣ, что я великодушенъ
             Напрасно былъ къ тебѣ, влеченію послушенъ.
             Увы, проходитъ ночь, а съ ней и мой земной
             Послѣдній сонъ! Прости! Да будетъ миръ съ тобой!"
  
             -- "Такъ спи же, заглушивъ въ груди своей боязнь:
             Румяная заря твою освѣтитъ казнь.
             Я слышала о томъ Сеида приказанье --
             И удержать его никто не въ состояньи.
             Но не увижу я тебя передъ толпой
             Стенящимъ. Ты умрёшь -- и я умру съ тобой.
             Жизнь, ненависть, любовь, всё, чѣмъ живётъ Гюльнара,
             Зависитъ, можетъ-быть, отъ одного удара;
             А безъ него -- увы -- не стоитъ и бѣжать.
             И какъ иначе намъ погони избѣжать?
             Но мнѣ ль забыть мою поруганную младость
             И ядомъ горькихъ слёзъ отравленную радость?
             Когда кинжала блескъ страшитъ тебя, гнетётъ,
             Что жь -- пусть тебя тогда рука моя спасётъ!
             Идёмъ! Готово всё! Ещё одно мгновенье --
             И насъ свобода ждётъ, иль новое мученье!
             Но если я паду -- сразитъ меня боязнь,
             Тогда не я -- заря твою увидитъ казнь."
  
                                 IX.
  
             Но прежде чѣмъ Конрадъ отвѣтить ей успѣлъ,
             Покровъ ея вдали едва уже шумѣль.
             Онъ слѣдуетъ за ней, исполненный тревоги,
             Едва влача свои закованныя ноги.
             Томительная тьма въ изгибахъ галерей
             Сопутствуетъ ему сквозь множество дверей.
             Кидая вкругъ себя встревоженные взгляды,
             Онъ не находитъ вкругъ ни стражи, ни лампады.
             Но вотъ въ нѣмой дали блеснулъ какой-то свѣтъ.
             Глядитъ -- не знаетъ самъ: идти ль ему иль нѣтъ
             На встрѣчу искрѣ той, той звѣздочкѣ привѣтной?
             Но счастье помогло -- и вѣтеръ предразсвѣтный
             Пахнулъ ему въ лицо. Онъ вышелъ на балконъ.
             Ещё звѣздой зари искрился небосклонъ;
             Но сумрачный Конрадъ презрѣлъ ея мерцанье:
             Лучи другой звѣзды влекли его вниманье,
             Вотъ кто-то пробѣжалъ, мелькнулъ во тьмѣ и скрылся;
             Но мигъ -- и вновь бѣжитъ -- бѣжитъ, остановился.
             Конрадъ глядитъ: Творецъ, предъ нимъ стоитъ Гюльнара!
             Но -- слава небесамъ -- тиранъ избѣгъ удара:
             Кинжала нѣтъ при ней. Онъ пристальнѣй глядитъ --
             И снова мракъ тоски чело его мрачитъ:
             Она пятна стереть, вбѣгая, не успѣла,
             Что утренней зарей на лбу ея алѣло.
             Мутится взоръ его и сердце говоритъ,
             Что кровь врага огнёмъ на лбу ея горитъ.
  
                                 X.
  
             Увы, Конрадъ видалъ кровавыя сраженья,
             Смѣясь, умѣлъ сносить весь ужасъ заточенья;
             Но ни вражда судьбы, ни злой неволи гнётъ,
             Ни ужасы войны, ни тягости невзгодъ --
             Ни что его души, исполненной любови,
             Не сокрушало такъ, какъ эта капля крови.
             Въ глазахъ его навѣкъ та капля чорной мглой
             Одѣла красоту Гюльнары молодой.
             Хотя Конрадъ не разъ, не зная состраданья,
             На льющуюся кровь глядѣлъ безъ содроганья;
             Но вся та кровь, съ клинка бѣжавшая рѣкой,
             Была источена не женскою рукой.
  
                                 XI.
  
             "Свершилось -- онъ убитъ! "она проговорила:
             "Онъ всталъ, глаза открылъ -- и я кинжалъ вонзила.
             Мнѣ дорого твоя свобода обошлась!
             Бѣжимъ -- насъ ждётъ корабль! Заря ужь занялась.
             Бѣжимъ -- толпа рабовъ, прельщённая рѣчами,
             Готова къ намъ пристать и слѣдовать за нами!
             Конрадъ, мнѣ грозный рокъ бѣжать съ тобой велитъ --
             И будетъ, вмѣсто рукъ, мнѣ голосъ мой служить."
  
                                 XII.
  
             Она идётъ къ окну и знакъ даётъ рукою --
             И, манію тому покорные, толпою
             Являются рабы изъ тёмныхъ галерей
             И, мужествомъ горя, становятся предъ ней.
             Мгновенье -- и съ него въ прахъ падаютъ оковы --
             И вновь свободенъ онъ, какъ вѣтеръ средь дубровы.
             Но тяжесть тѣхъ оковъ ему на сердце зломъ
             Ложится, сжавъ его пылающимъ кольцомъ.
             Идутъ. Вотъ дверь. Звучатъ чуть слышные удары --
             И падаетъ запоръ по манію Гюльнары.
             Сквозь потаённый ходъ пройти они спѣшатъ --
             И вотъ они уже у пристани стоятъ.
             Скорбя, Конрадъ идётъ безмолвно за толпою.
             Склонённый на побѣгъ Гюльнарой молодою,
             Онъ къ гибели своей, къ спасенью своему
             Равно безстрастенъ былъ -- и скорбному ему
             Теперь равно борьба казалася напрасной,
             Какъ и въ тѣ дни, когда былъ живъ Сеидъ несчастный.
  
                                 XIII.
  
             Конрадъ идётъ къ ладьѣ. Попутный вѣтеръ дуетъ.
             Напоръ могучихъ думъ гнетётъ его, волнуетъ.
             Но вотъ предъ нимъ встаётъ знакомая скала --
             И вмигъ съ его чела сбѣгаетъ ночи мгла.
             Тѣ дни, что въ вѣчность вслѣдъ за ночью злой промчались,
             Столѣтьемъ, полнымъ бѣдъ, Конраду показались.
             Когда же тѣнь скалы простёрлась надъ ладьёй,
             Конрадъ, закрывъ лицо, поникнулъ головой:
             Докучная тоска проникла въ грудь его --
             И вспомнилъ онъ друзей, Гонзальва своего,
             Всю сладость торжества и горечь заточенья,
             И скорбное "прости" и тихія моленья
             Медоры молодой. Такъ думая, онъ всталъ --
             И снова предъ собой Гюльнару увидалъ.
  
                                 XIV.
  
             Глава ея горятъ, въ лицѣ ея -- отрада;
             Но страшенъ ей огонь склонённаго къ ней взгляда.
             "Гюльнару можетъ гнѣвъ Аллаха поразить,
             Но ты обязанъ мнѣ проступокъ мой простить!
             Что было бы съ тобой безъ вѣрнаго удара?
             Не упрекай меня! Клянусь тебѣ, Гюльнара
             Ещё вчера ни въ чёмъ виновна не была:
             Губительная ночь съ ума меня свела.
             Клянусь, когда бъ любви я не была доступна,
             Я менѣе бь была отважна и преступна;
             Но ты тогда бъ не жилъ, чтобъ слёзы презирать,
             Чтобъ бѣдную меня корить и упрекать."
  
                                 XV.
  
             Ея пытливый умъ -- увы -- не угадалъ!
             Надменный, не её -- себя онъ обвинялъ.
             Онъ упрекалъ себя, снѣдаемый кручиной,
             Считая свой побѣгъ всѣхъ бѣдъ ея причиной;
             Но грусть, что глубоко на сердце залегла,
             Порой изобличалъ лишь мракъ его чела.
             Но вѣтеръ вдругъ подулъ, пучина всколебалась,
             Вскипѣли гребни волнъ -- и лодка ихъ помчалась.
             Плывутъ; по вотъ вдали является пятно:
             Чѣмъ ближе, всё грознѣй становится оно.
             То парусъ боевой, то бригъ вооружонный.
             На палубѣ толпа. Какъ-будто окрылённый,
             Онъ мчится прямо къ нимъ. Чугунныхъ пушекъ рядъ
             Глядитъ изъ-за бортовъ и жорла ихъ грозятъ.
             Горятъ глаза огнёмъ -- восторгъ между пловцами,
             Но выстрѣлъ -- и ядро ревётъ надъ головами.
             Конрадъ вскочилъ -- глядитъ: знакомый слышитъ гулъ
             И пламенный восторгъ въ глазахъ его блеснулъ:
             "Я вижу красный флагъ! Онъ нашъ! Забыто горе!
             Мы здѣсь не безъ друзей въ безгранномъ этомъ морѣ!
             Пираты узнаютъ владыку своего --
             И шумно съ корабля привѣтствуютъ его.
             Не слышно ничего за именемъ Конрада.
             Вотъ онъ ужё межъ нихъ, ихъ гордость и отрада.
             Почтенье и любовь смягчаютъ дикость ихъ
             И сдерживаютъ пылъ восторговъ молодыхъ.
             Конрадъ, войдя въ ихъ кругъ, свой плѣнъ позабываетъ
             И на улыбки ихъ улыбкой отвѣчаетъ.
             Онъ радостно глядитъ и чувствуетъ, что духъ
             Въ нёмъ снова бодръ и свѣжъ, что нылъ въ нёмъ не потухъ.
  
                                 XVI.
  
             Ликуютъ удальцы; но ихъ гнетётъ досада,
             Что злобный рокъ судилъ не имъ снасти Конрада.
             Лихая шайка въ бой -- отважна и грозна --
             Готовилась летѣть и если бы она
             Про подвигъ роковой Гюльнары услыхала,
             Не медля бы её царицею признала;
             Но въ шайкѣ удалой никто о томъ не зналъ,
             И каждый на неё съ усмѣшкою взиралъ;
             Она же, волю давъ блуждающему взгляду,
             Склоняла лучъ его къ суровому Конраду.
             Съ руками на груди сложонными крестомъ,
             Съ склонённой головой, съ безжизненнымъ челомъ,
             Она среди толпы безмолвная стояла,
             Прикрытая слегка волнами покрывала.
             Хоть чувство худшее, чѣмъ гнѣвъ, могло терзать
             Её и душу зломъ и ядомъ наполнять,
             Хотя въ добрѣ и злѣ она была способна
             Лишь къ крайностямъ однѣмъ, она была незлобна
             И, несмотря на свой проступокъ роковой,
             Всё жь женщиной была -- и женщиной съ душой.
  
                                 XVII.
  
             Онъ сразу понялъ всё и разомъ ощутилъ
             Въ душѣ, ещё вполнѣ хранившей прежній пылъ,
             И чувство злой вражды къ позору преступленья,
             Свершоннаго во тьмѣ и чувство сожалѣнья
             Къ несчастіямъ ея. Того не облегчить
             Слезами, что злой рокъ судилъ ей совершить --
             И адъ ей въ судный день укажетъ перстъ Владыки.
             Но какъ бы ни были грѣхи ея велики,
             Конрадъ нё забывалъ, что тотъ ударъ сразилъ
             Врага его и тѣмъ его освободилъ;
             Что страсти ею всѣмъ пожертвовано было,
             Чѣмъ только красенъ міръ, что въ жизни сердцу мило
             И что изъ-за него прекрасная она
             Небесной и земной надежды лишена.
             Конрадъ взглянулъ -- идётъ. Гюльнара потупилась.
             О, Боже! какъ она ужасно измѣнилась!
             Румянецъ молодой въ щекахъ ея потухъ;
             Покорность на челѣ; въ глазахъ ея -- испугъ.
             И не зарёй стыда чело ея пылало,
             А каплей роковой, сбѣжавшею съ кинжала.
             Конрадъ подходитъ къ ней и за руку берётъ
             И, глядя ей въ лицо, ту руку тихо жмётъ,
             Что создана была для нѣгъ и ласкъ любови,
             Но превратилась въ сталь въ минуту жажды крови.
             "Гюльнара, что съ тобой?" Конрадъ проговорилъ.
             Отвѣта нѣтъ -- молчитъ: ей голосъ измѣнилъ.
             "Скажи мнѣ, что съ тобой, о, милая Гюльнара?"
             Воспрянула -- глядитъ, въ глазахъ заря пожара --
             И вотъ уже она въ объятіяхъ его.
             Когда бъ онъ могъ изгнать изъ сердца своего
             Несчастную её, его бы сердце было
             Иль выше всѣхъ сердецъ, иль ниже ихъ. Онъ пыла
             Ея горячихъ чувствъ хотя не отклонилъ,
             Но поцалуй ихъ устъ такъ чистъ и нѣженъ былъ,
             Что и сама любовь -- прекрасная Медора --
             Не снизошла бъ на мигъ до горькаго укора
             За этотъ поцалуй, похищенный душой,
             Въ минуту торжества любви надъ красотой,
             Съ прекрасныхъ, алыхъ устъ, любовью оживлённыхъ
             И пышущихъ огнёмъ тѣхъ вздоховъ благовонныхъ,
             Чей животворный жаръ, неотразимый пылъ
             Лукавый Купидонъ смиряетъ шумомъ крылъ.
  
                                 XVIII.
  
             Съ поднявшейся изъ водъ вечернею зарёй
             Предсталъ во всей красѣ имъ островъ ихъ родной.
             Забились въ нихъ сердца и каждому казалось,
             Что скалы, долы, лѣсъ -- всё вкругъ имъ улыбалось.
             Знакомой пѣсни гулъ звучитъ у нихъ въ ушахъ;
             Обычные костры горятъ на высотахъ;
             Дельфины вкругъ ладей рѣзвятся и играютъ
             И плескомъ тѣмъ ихъ бѣгъ какъ-будто ускоряютъ,
             И даже птицы ихъ привѣтствуютъ возвратъ:
             И рѣютъ, и кружатъ, и радостно кричатъ.
             У каждаго костра, что въ сумракѣ пылаетъ,
             Воображенье сонмъ друзей имъ представляетъ,
             Хлопочущихъ о томъ, чтобъ пламень поддержать.
             Ничто не краситъ такъ счастливый нашъ возвратъ,
             Какъ благодатный лучъ надежды благодатной,
             Горящій средь валовъ пучины необъятной.
  
                                 XIX.
  
             Напрасно ищетъ вождь межь сотнями огней
             Знакомый огонёкъ возлюбленной своей:
             Онъ пристально глядитъ и съ грустью замѣчаетъ,
             Что башню мракъ ночной, какъ флёромъ, покрываетъ.
             Пловецъ при входѣ въ портъ вечернею порой
             Всегда встрѣчалъ огонь, горѣвшій въ башнѣ той;
             Теперь же, можетъ-быть, завѣшенный покровомъ,
             Онъ замеръ, чтобъ позднѣй явиться въ блескѣ новомъ.
             Конрадъ уже въ ладьѣ несётся межь валовъ
             И сѣтуетъ въ душѣ на медленность гребцовъ.
             Зачѣмъ ему злой рокъ не далъ сокольи крылья,
             Чтобъ на гору взлетѣть свободно, безъ усилья!
             Мгновенье -- и Конрадъ въ волнахъ ужь -- и валы
             Несутъ его стрѣлой къ подножію скалы.
             Вотъ онъ ужь на скалѣ -- у двери старой башни.
             Отучитъ -- отвѣта нѣтъ. Мучительны и страшны
             Мгновенья тишины. Онъ снова въ дверь стучитъ.
             Но слабая рука уже ему служить
             Не въ силахъ -- замерла. Но, чу! вотъ дверь открылась
             И вышла, но не та, къ кому душа стремилась,
             Кого онъ такъ любилъ. Онъ силится спросить,
             Но звука нѣтъ въ устахъ: увы! онъ говорить
             Не въ силахъ -- нѣмъ языкъ. Шатаясь, онъ хватаетъ
             Свѣтильникъ со стола; но свѣточъ выпадаетъ
             Изъ слабыхъ рукъ его и гаснетъ на землѣ.
             Ужель ему стоять и молча ждать во мглѣ,
             Чтобъ снова вспыхнулъ онъ? Ужель снесётъ онъ это?
             Вѣдь это всё равно, что ждать лучей разсвѣта.
             И вотъ онъ вверхъ стрѣлой по лѣстницѣ бѣжитъ.
             Вотъ комната ея! Онъ дико вкругъ глядитъ
             И видитъ то, чему душа не довѣряла,
             Но мысль о чёмъ не разъ ему напоминала.
  
                                 XX.
  
             Войдя, Конрадъ свой взоръ на той остановилъ,
             Которую всегда такъ пламенно любилъ.
             Съ предметомъ думъ своихъ печаль не разстаётся
             И рѣдко въ томъ что всё погибло сознаётся!
             Медора передъ нимъ. Она была блѣдна,
             Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ясна и прелести полна.
             Въ безжизненныхъ рукахъ цвѣты она держала
             И крѣпко ихъ къ груди холодной прижимала.
             Взглянувъ на блѣдный ликъ, всякъ вправѣ былъ сказать,
             Что слёзы здѣсь ещё не время проливать.
             Лишонныя огня живительной надежды,
             Скрывали взоръ ея опущенныя вѣжды.
             Едва безсмертный духъ покинетъ бренный нрахъ,
             Ужь гибельная смерть является въ очахъ.
             Увы, ея глаза душѣ не говорили;
             За-то уста ея всю прелесть сохранили:
             Казалось, лишь на мигъ улыбка съ нихъ сошла;
             Но гробовой покровъ, повязка вдоль чела
             Въ волнахъ густыхъ кудрей, когда-то презиравшихъ
             Цвѣты родныхъ полей и съ вѣтрами игравшихъ,
             И блѣдность впалыхъ щёкъ -- всё ясно говоритъ,
             Что гибельная смерть въ груди ея даритъ.
  
                                 XXI.
  
             Что жь сталось съ нимъ, кого ударъ сразилъ, какъ громъ?
             Не спрашивалъ, увы, онъ больше ни о чёмъ.
             Навѣкъ смежонный взоръ, подъ мраморнымъ челомъ,
             Сказалъ Конраду всё. Увы, ея не стало!
             Но какъ? спросить про то ничто не побуждало
             Убитаго его. Отрада первыхъ лѣтъ,
             Надежда жизни всей, источникъ и предметъ
             Всѣхъ мыслей и заботъ, одно во всей вселенной
             Живое существо, что -- гордый и надменный --
             Онъ могъ ещё любить, онъ могъ не презирать --
             И вдругъ въ единый часъ всё это потерять]
             Хотя Конрадъ -- злодѣй, заслуженно страдаетъ,
             Но это злой тоски его не уменьшаетъ.
             Кто чистъ, тотъ въ часъ бѣды стремится къ небесамъ,
             Куда затворенъ входъ озлобленнымъ сердцамъ;
             Но тотъ, кто гордъ душой, въ комъ тронъ свой зиждетъ злоба,
             Кого надежды лучъ не ждётъ за дверью гроба,
             Тотъ, разрывая цѣпь съ землёй, теряетъ всё.
             Но можно ль, потерявъ второе бытіё,
             Предметъ всѣхъ думъ своихъ, быть твёрдымъ, равнодушнымъ?
             Какъ мало есть людей, подъ чьимъ лицомъ бездушнымъ
             Таится бездна золъ. Когда насъ грусть язвитъ,
             Улыбкой мы её стараемся прикрыть.
  
                                 XXII.
  
             Чѣмъ больше человѣкъ наклоненъ сострадать,
             Тѣмъ менѣе тоску способенъ онъ скрывать,
             Что день и ночь его снѣдаетъ и тревожитъ,
             Которой онъ ничѣмъ унять въ себѣ не можетъ.
             Нѣтъ словъ для скорбныхъ тайнъ томящейся души!
             Глубокая печаль скрывается въ тиши.
             Конрадъ былъ весь -- печаль. Не плакавшій съ пелёнокъ,
             Онъ вдругъ затрепеталъ, заплакалъ, какъ ребёнокъ.
             Никто тѣхъ горькихъ слёзъ изъ смертныхъ не видалъ,
             Иначе, можетъ-быть, онъ ихъ бы удержалъ.
             Но онъ отёръ глаза, съ усопшею простился
             И -- скорбный и нѣмой -- поспѣшно удалился.
             Взошло свѣтило дня; но ясный, лѣтній день
             Встаётъ предъ нимъ грозой, какъ сумрачная тѣнь.
             Настала ночь -- и тьмой легла ему на очи!
             Увы, злой мракъ души мрачнѣе мрака ночи!
             Да, тотъ вдвойнѣ слѣпецъ, чьё сердце горе гложетъ:
             Онъ видѣть и средь дня не смѣетъ и* не можетъ
             И, отстраняя перстъ спасительной руки,
             Средь свѣта ищетъ тьмы, исполненный тоски.
  
                                 XXIII.
  
             Онъ созданъ былъ для нѣгъ и мирныхъ наслажденій,
             Но увлечёнъ былъ зломъ въ пучину преступленій.
             Онъ слишкомъ рано ядъ предательства узналъ
             И слишкомъ много зла и горя испыталъ.
             Порывы чувствъ его -- благіе отъ природы --
             Подобны были тѣмъ сочащимся сквозь своды
             Таинственныхъ пещеръ лазоревымъ водамъ,
             Что, отвердѣвъ во мглѣ, благодаря вѣкамъ,
             Висятъ недвижно въ нихъ гранитными струями.
             Кто знаетъ, можетъ-быть, катясь межь берегами,
             Вода была свѣтла. Громъ грянулъ, простоналъ --
             И вѣковой утёсъ расколотый упалъ.
             Подъ нимъ цвѣтокъ весны спокойно росъ, укрытый
             Отъ бѣдъ: гиганта тѣнь была ему защитой.
             Суровый ураганъ, сваливъ сѣдой утёсъ,
             Съ нимъ вмѣстѣ и цвѣтокъ Богъ вѣсть куда занёсъ.
             Отъ нѣжнаго цвѣтка листочка не осталось:
             Всё превратилось въ прахъ, завяло и умчалось.
             Остатки же скалы -- защитника ея --
             Лежатъ на берегу пустыннаго ручья.
  
                                 XXIV.
  
             Зардѣвшійся востокъ зарёю пламенѣетъ.
             Но гдѣ Конрадъ? Никто войти къ нему не смѣетъ;
             Но, наконецъ, Ансельмъ рѣшается -- и вотъ
             Онъ къ башнѣ вѣстовой безтрепетно идётъ:
             Но въ ней Конрада нѣтъ. Ансельмъ трубитъ: звукъ рога
             Разносится грозой -- сердца томитъ тревога.
             Всё въ ужасѣ вождя бросается искать --
             Напрасно! Ночь. Заря. На поиски опять
             Идутъ они толпой. Вопль эхо утомляетъ.
             Напрасно шайка бѣгъ свой въ горы направляетъ
             И бродитъ по лѣсамъ, по дебрямъ между скалъ.
             Вотъ кто-то подъ скалой, близь моря, увидалъ
             Оторванную цѣпь пропавшей ночью лодки --
             И вѣрный экипажъ въ восторгѣ отъ находки.
             Всѣ къ берегу спѣшатъ: онъ здѣсь! нашолся слѣдъ!
             Напрасно! Дни бѣгутъ -- увы! Конрада нѣтъ!
             Онъ скрылся, онъ ушолъ -- ушолъ и не вернётся.
             Что сталось съ ихъ вождёмъ: по прежнему ль смѣётся
             Онъ надъ слѣпой судьбой иль, сокрушонный, палъ
             Подъ бременемъ невзгодъ -- увы -- никто не зналъ!
             Товарищи одни о храбромъ пожалѣли,
             Затѣмъ, что лишь они цѣнить его умѣли;
             Его жь подругѣ въ честь -- подругѣ лучшихъ дней --
             Возсталъ на берегу гранитный мавзолей.
             Влачитъ ли жизнь свою, иль сгибъ онъ въ мрачной Летѣ --
             Ни что -- увы -- о томъ не говоритъ на свѣтѣ;
             Вѣкамъ же передалъ до поздняго конца
             Онъ имя лишь одно корсара-удальца,
             Въ душѣ чьей, что въ себѣ такъ много зла вмѣщала,
             Одна святая страсть царила и сіяла.
  
             1874.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru