Байрон Джордж Гордон
Вернер или наследство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Дж. Г. Байронъ

Вернеръ или наслѣдство.

   Новый переводъ Н. Холодковскаго. Предисловіе Евг. Аничкова
   Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.
  

ВЕРНЕРЪ или НАСЛѢДСТВО.

   Гете говорилъ, что съ нѣкотораго времени въ литературныхъ произведеніяхъ порочными стали изображаться преимущественно лица высшихъ сословій. Это замѣчаніе относится еще къ такъ называемой мѣщанской драмѣ сентиментальнаго направленія. Жестокость и безсердечіе сильныхъ міра и глухое забитое горе слабыхъ -- вотъ, что стремились вызвать въ сознаніи драмы Дидро, Лессинга и множества другихъ вплоть до Гольдони съ одной стороны и Шиллера съ другой. Ужаснуть застарѣлой испорченностью и грубымъ насиліемъ однихъ и разжалобить добродѣтелью и страданіями другихъ -- такова была поэтика драматическаго творчества временъ революціи.
   Нѣсколько иной характеръ носятъ поэтическія произведенія, продолжающія въ ту же самую эпоху старую традицію разбойничьихъ романовъ. Тутъ та же диллемма становится сложнѣе. Да, сильные міра сего, эти благородные, какъ выражается Габоръ въ разбираемой драмѣ Байрона, "тысячами способовъ доѣзжаютъ бѣдняковъ", но на ихъ сторонѣ показная мораль; они считаются почтенными; ихъ жизнь проходитъ ровно и пороки ихъ скрыты, затушеванные блескомъ внѣшняго великолѣпія. A добродѣтель настоящая, возставая противъ сильныхъ міра сплошь да рядомъ должна пробиваться тернистымъ путемъ нарушенія законовъ. И вотъ, въ воображеніи поэтовъ начинаютъ возникать сильные люди, которыхъ, какъ "Корсара" Байрона, жизнь послала "въ школу разочарованія"; они "слишкомъ мудры въ рѣчахъ и слишкомъ сумасбродны въ дѣлахъ"; "слишкомъ тверды, чтобы идти на уступки и слишкомъ горды, чтобы подчиняться", они "проклинаютъ всѣ эти добродѣтели, какъ основную причину зла". Ихъ поэтическіе подвиги начались съ "Разбойниковъ" Шиллера. Съ этого времени разсказъ о благородномъ разбойникѣ, не трогающемъ бѣднаго, но безжалостномъ къ богатымъ, этотъ образъ когда-то, когда создавались баллады о Робинъ Гудѣ, имѣвшій строго соціальное значеніе, пріобрѣтаетъ скорѣе смыслъ моральнаго дерзанія и политическаго протеста. Оттого и интересъ сосредоточивается уже не на самыхъ похожденіяхъ, не на изворотливости и ловкости благороднаго разбойника вродѣ тѣхъ, съ кѣмъ встрѣтился Донъ Кихотъ въ извѣстной сценѣ освобожденія партіи каторжныхъ или вродѣ француза Картуша; интересъ теперь чисто психологическій. Воображеніе поэта привлекается самымъ обликомъ благороднаго разбойника, самой его трагической судьбой.
   И эта частью моральная, частью политическая проблемма въ концѣ концовъ даже заслоняетъ собою соціальную. Покрывая его золотомъ своего воображенія, поэтъ, самъ воспитанный въ предразсудкахъ "благороднаго сословія", и своего героя начинаетъ видѣть уже вовсе не сыномъ народа, кровью отъ крови угнетенныхъ, какимъ былъ лихой вольный стрѣлокъ Робинъ Гудъ, и не представителемъ безправныхъ искателей приключеній, какъ герои испанскихъ романовъ пикареско, кеннингъ-катчеровъ Роберта Грина, или болѣе современныхъ Картушей,--поэтъ представляетъ себѣ своего героя отпрыскомъ древняго рода. Мы видимъ его при встрѣчахъ съ людьми сразу обнаруживающимъ, какъ Вернеръ, "рѣчь превосходящую его положеніе".
   Такой герой не могъ не нравиться Байрону -- онъ вполнѣ въ духѣ всѣхъ его болѣе раннихъ произведеній. Моральный и политическій протестъ недюжинной личности, мрачное презрѣніе къ людямъ, питающееся разочарованіемъ, противорѣчіе сословной гордыни и увлеченій давними доблестями высшаго сословія и тяготѣніе къ демократической доктринѣ, преслѣдуемой наступившей во всей Европѣ реакціей, вотъ -- основныя темы Байрона. Такова-же по облику ея главныхъ героевъ и его драма "Вернеръ".
   Вернеръ, какъ называетъ себя центральный герой драмы графъ Зигедорфъ -- потомокъ славныхъ богемскихъ рыцарей, и всѣ его стремленія сводятся только къ тому, чтобы вернуть себѣ наслѣдіе отцовъ. Но жизнь его почти вся цѣликомъ прошла въ бѣдности. Онъ потерялъ расположеніе своего суроваго отца и былъ изгнанъ изъ дома отчасти вслѣдствіе какого-то молодого увлеченія, но главнымъ образомъ потому, что онъ женился на итальянкѣ, дочери зажиточнаго тосканскаго горожанина, и отецъ его этотъ бракъ считалъ неравнымъ. Вернеръ такимъ образомъ одновременно и жертва высшихъ сословій съ ихъ предразсудками и прирожденной жестокостью, олицетворяющихся особенно въ коварномъ Штраленгеймѣ, и носитель тѣхъ чувствъ и понятій, какія распространены среди знати. Равнымъ образомъ и сынъ Вернера съ одной стороны достойный потомокъ рыцарства, а съ другой -- неукротимый врагъ власть имущихъ; онъ "лѣсовикъ", и ему "вольно дышится лишь на вершинахъ горъ", и оттого его "духъ не убаюкиваютъ пиршества, обширныя залы замковъ и свѣтскія развлеченія". Его тянетъ къ "черной бандѣ" разбойниковъ, еще снующихъ по Богеміи, этихъ послѣднихъ пережитковъ воинства, создавшагося въ тридцатилѣтнюю войну и теперь, когда насталъ миръ, не находящихъ себѣ мѣста въ тихой и будничной обстановкѣ. Послѣдователенъ и единообразенъ съ точки зрѣнія той демократической струи, какая пронизываетъ нашу драму особенно въ первыхъ двухъ актахъ, только Габоръ, неизвѣстный венгерецъ, увлекшійся молодымъ Ульрихомъ и самъ также принадлежащій къ "черной бандѣ", но принадлежащій къ ней исключительно какъ старый солдатъ и врагъ установленнаго порядка, т.-е. произвола и своевластья знатныхъ.
   Совершенно параллельно съ противорѣчіями въ соціальномъ положеніи отца и сына Зигедорфовъ -- и ихъ нравственныя особенности, также осложненныя и запутанныя. Вернеръ въ первыхъ сценахъ представляется гордымъ бѣднякомъ, несправедливо гонимымъ и твердымъ въ своихъ принципахъ. Однако, когда черезъ потаенный ходъ, случайно найденный имъ въ толстой стѣнѣ замка, онъ проникаетъ въ комнату уснувшаго съ дороги Штраленгейма, онъ, не рѣшившись убить своего врага, все-таки крадетъ у него горсть червонцевъ. Онъ надѣялся при помощи этого золота спастись отъ бдительности своего преслѣдователя, теперь вновь случайно получившаго возможность наложить на него свою тяжелую руку. И въ этомъ гадкомъ и низкомъ преступленіи ему приходится сознаться передъ сыномъ въ первую же минуту ихъ встрѣчи послѣ долгихъ лѣтъ разлуки. Благородный Вернеръ, отказавшійся изъ гордости отъ помощи Габора, не рѣшившійся предательски умертвить человѣка, такъ подло и съ корыстной цѣлью преслѣдующаго его всю жизнь, оказывается преступникомъ. Онъ нравственно палъ. Его съ этого времени мучаютъ угрызенія совѣсти и украденное золото жжетъ его руку даже нѣсколько лѣтъ спустя -- тогда, когда онъ жертвуетъ его на богоугодное дѣло. Вернеръ оказывается такимъ образомъ, человѣкомъ съ пошатнувшейся подъ вліяніемъ тяжелыхъ жизненныхъ обстоятельствъ нравственностью, но съ живымъ и ясно сохранившимся нравственнымъ сознаніемъ. Отсюда и его отношеніе къ Габору, котораго онъ спасаетъ отъ гнѣва своего сына въ послѣднемъ актѣ. По своему двойственъ и Ульрихъ. Кража отца вызываетъ въ немъ гадливое чувство и онъ не можетъ отъ него отдѣлаться до самаго конца. Но совѣсть мучаетъ также и его и не даетъ ему жениться на Идѣ Штраленгеймъ, потому что онъ убійца ея отца. Въ немъ также сильно развито и сыновнее чувство. Но въ то же время онъ предводитель "черной банды* и говоря о кражѣ отца онъ разсуждаетъ, какъ настоящій разбойникъ: убить и ограбить ему кажется дѣломъ чуть ли не благороднымъ. И особенно закоснѣлымъ оказывается Ульрихъ, когда такъ хладнокровно убиваетъ Штраленгейма по чисто практическимъ, утилитарнымъ соображеніямъ и еще болѣе когда по такимъ же соображеніямъ онъ хочетъ предательски умертвить и Габора. Его слова, что Штраленгейма онъ спасъ изъ разлившагося Одера и потому жизнь его принадлежитъ ему, Ульриху, конечно, не болѣе какъ преступная казуистика. Напротивъ, и въ нравственномъ отношеніи чистъ и благороденъ Габоръ. Подозрѣваніе его въ кражѣ денегъ приводитъ его въ неистовство. Зарѣзать человѣка, пробравшись въ его спальню, онъ также не способенъ и уже вполнѣ благородно поступаетъ онъ, когда соглашается скрыть извѣстное ему преступленіе Ульриха. Габоръ такимъ образомъ единственный типичный благородный разбойникъ всей драмы.
   Я постарался охарактеризовать этихъ трехъ дѣйствующихъ лицъ драмы -- Вернера, Ульриха и Габора преимущественно съ точки зрѣнія тѣхъ чертъ, которыя должны были привлекать къ нимъ Байрона. Байроническимъ духомъ проникнута трагедія этихъ трехъ людей: Вернера, по самимъ условіямъ своей многострадальной жизни поглубже вдумавшагося въ психологію преступленія и поэтому немного больше знающаго о добрѣ и злѣ, чѣмъ обыкновенные люди; Ульриха, открыто вызывающаго на борьбу чуть ли не весь міръ, съ отвагой и дерзаніемъ въ сердцѣ и съ презрѣніемъ къ современной мирной жизни, гдѣ знать утратила рыцарскія свойства духа, чтобы замѣнить ихъ напыщенностью и своекорыстіемъ, и не останавливающагося и предъ настоящимъ злодѣяніемъ; и наконецъ Габора -- этого болѣе блѣднаго, но болѣе послѣдовательнаго "благороднаго разбойника".
   Однако исторія Вернера и его сына принадлежитъ воображенію не самого Байрона. Она заимствована имъ изъ "Повѣсти нѣмца или Крюицнера" госпожи Гарріэтъ Ли, напечатанной въ четвертомъ томѣ издававшихся обѣими сестрами Ли, Гарріэтъ и Софіей, "Кэнтерберійскихъ разсказовъ" (1797--1805) {Harriet et Sophia Lee, Canterbury Taies. London. 1797--185 vol I--V; the German's tale of Kruitzner, vol IV (1801).}. Еще за семь лѣтъ до выхода "Вернера" (1822), въ 1815 году Байронъ рѣшилъ передѣлать этотъ разсказъ въ драму, и до насъ дошелъ набросокъ первой редакціи, обнимающій еще только одинъ первый актъ. Передѣлывая разсказъ въ драму, Байронъ замѣнилъ собственныя имена, назвавъ Крюицнера Вернеромъ, можетъ быть потому, что это послѣднее имя напоминало гетевскаго Вертера, Конрада -- Ульрихомъ, a безыменнаго венгерца -- Габоромъ. Онъ кое что прибавилъ отъ себя и въ самомъ дѣйствіи. Весь четвертый актъ, гдѣ развивается передъ нами сумрачный характеръ Ульриха, и его романъ съ Идой Штраленгеймъ созданъ самимъ Байрономъ; въ разсказѣ этотъ любовный мотивъ совершенно отсутствуетъ, а психологія Ульриха несравненно проще и грубѣе. Надъ Байрономъ тяготѣлъ однако самый остовъ разсказа и потому сквозь "Вернера" Байрона мѣстами такъ ярко сквозитъ "Крюицнеръ" г-жи Ли, что черты ихъ, сливаясь и сбиваясь, даютъ подчасъ нѣчто расплывчатое и неопредѣленное. И если "Вернеръ" долженъ быть причисленъ къ болѣе слабымъ произведеніямъ Байрона, то это и объясняется именно странной мыслью переложить въ стихи и придать драматическую форму такому сухому и даже почти плоскому разсказу, какъ "Крюицнеръ". Лишь введя романъ съ Идой Штраленгеймъ и накинувъ плащъ байронизма на Ульриха, поэтъ прибавилъ многое, если не почти все, что въ этомъ произведеніи заключается поэтически цѣннаго; на всемъ остальномъ висятъ лохмотья жалкаго и вымученнаго творчества г-жи Ли.
   Центральнымъ моментомъ всего повѣствованія какъ у Байрона, такъ и у г-жи Ли надо, конечно, признать сцену встрѣчи отца и сына, тотъ ужасный моментъ, когда Вернеръ-Крюицнеръ говоритъ Конраду-Ульриху: "этотъ преступникъ -- твой отецъ!" Воображеніе Байрона было поражено этими словами, и онъ сохранилъ ихъ буквально. Но именно, исходя изъ этого драматическаго положенія, и видно всего яснѣе различіе обоихъ преемственныхъ произведеній.
   Г-жа Ли использовала столкновеніе отца съ сыномъ исключительно въ морализирующемъ смыслѣ. Сынъ пораженъ своимъ открытіемъ. Онъ споритъ съ отцомъ, слышитъ его казуистическую защиту своего преступленія, узнаетъ, что за человѣкъ Штраленгеймъ, каково его отношеніе къ несчастьямъ отца, и въ душѣ его, пошатнувшейся уже въ своей первоначальной чистотѣ, подъ вліяніемъ сыновняго чувства съ одной стороны и солидарности своихъ собственныхъ интересовъ съ интересами отца -- съ другой, зарождается тогда еще большая преступность. Если отецъ его сталъ воромъ, то онъ, сынъ, станетъ убійцей и предателемъ. Конрадъ зарѣжетъ Штраленгейма, броситъ подозрѣніе въ кражѣ, совершенной его отцомъ, на венгерца, а потомъ постарается убить и этого венгерца, все по тѣмъ же побужденіямъ самозащиты и преслѣдованія своихъ интересовъ. "Коготокъ увязъ, всей птичкѣ пропасть", такъ гласитъ мораль "Разсказа нѣмца", Одно преступленіе, даже казалось бы извинительное, влечетъ за собой другое -- большее, и гибель зіяетъ рано или поздно передъ тѣмъ, кто хоть разъ шагнулъ въ сторону отъ прямого пути -- вотъ что хочетъ внушить г-жа Ли. И сообразно этому и развивается ея повѣствованіе до самого конца. Когда наконецъ венгерецъ открываетъ передъ его отцомъ преступленіе Конрада и старый Зигедорфъ спасаетъ его отъ руки сына, Конрадъ окончательно бѣжитъ въ "черную банду", чтобы погибнуть въ стычкѣ съ регулярнымъ войскомъ, а Зигедорфъ умираетъ съ горя, не оставивъ послѣ себя потомства. Домъ Зигедорфовъ палъ и стерся цѣпью преступленій съ лица земли. Зигедорфъ-Крюицнеръ наказанъ и въ себѣ самомъ, и въ сынѣ, и въ своемъ чувствѣ главы древняго рода, который онъ хотѣлъ спасти, ставши на шаткій путь преступленія.
   "Разсказъ нѣмца или Крюицнеръ" такимъ образомъ не можетъ быть въ сущности даже названъ разбойничьимъ разсказомъ. Разбойничій сюжетъ тутъ только подробность. Авторъ лишь пользуется имъ. Морально-соціальное значеніе подобныхъ разсказовъ чуждо его замыслу. Мы находимъ въ немъ скорѣе нѣчто другое. Какъ въ "Предкѣ" Грильпарцера, этой характернѣйшей трагедіи театра, слѣдующаго непосредственно за шиллеровскимъ, мы видимъ тутъ дѣйствіе справедливаго рока, тяготѣющаго надъ домомъ Зигедорфовъ. Этотъ родъ долженъ погибнуть. Гордость отца Зигедорфа-Крюицнера довела послѣдняго до преступленія, а это преступленіе разростается въ кровавой преступности его сына Конрада Зигедорфа.
   И этотъ-то замыселъ, осложняя дѣйствіе и сбивая психологію, остался тяготѣть и надъ Байрономъ. Можетъ быть именно потому, что Байройъ не отдалъ себѣ отчета въ глубокомъ различіи пониманія героевъ его самого и г-жи Ли, и надо видѣть коренныя причины неудачности Вернера. Въ самомъ дѣлѣ. Все это заподозриваніе Габора въ кражѣ денегъ Штраленгейма, наполняющее собою второй актъ, и довѣріе Штраленгейма къ Ульриху, дѣлающее послѣдняго такъ неестественно какимъ-то сыщикомъ, все это вѣдь совершенно ненужно, все это -- наростъ, пережитокъ коварнаго плана Конрада набросить подозрѣніе на венгерца, чтобы спасти отца. Совершенно ненужны и ничѣмъ не вызваны и слова Зигедорфа-Вернера, которыми заканчивается драма. Вѣдь до сихъ поръ мы ничего не слышали о тяготѣніи надъ нимъ проклятія отца. Это проклятіе было поводомъ цѣлаго ряда драматическихъ сцѣпленій, но вовсе не должно было играть рѣшающаго значенія. Исходя изъ словъ: "этотъ преступникъ -- твой отецъ", къ которымъ стремятся событія перваго акта, Байронъ самъ по себѣ шелъ по совершенно другому направленію. Онъ имѣлъ въ виду противоположеніе двухъ преступностей, а вовсе не ихъ преемственную связь. Его интересовало презрѣніе Ульриха къ жалкому и гадкому преступленію его отца, тѣсно связанное съ болѣе дерзающей, размашистой, гордой и, какъ явно хочетъ это представить Байронъ, красивой преступностью самого Ульриха.
   Именно въ этомъ-то противоположеніи и заключается весь драматизмъ, созданный самимъ Байрономъ.
   Зигедорфъ-Вернеръ страдаетъ до конца драмы отъ отчужденности сына. Онъ нашелъ сына, но въ то же время утратилъ его любовь и уваженіе. Рядомъ съ этимъ Зигедорфъ-Вернеръ терзается угрызеніями совѣсти. Онъ не убилъ Штраленгейма, но смутно чувствуетъ его кровь на своихъ рукахъ. Оттого, когда во время праздника мира въ Прагѣ на высотѣ своего наслѣдственнаго величія, уже казалось непоколебимаго, онъ встрѣчаетъ на себѣ взглядъ Габора, онъ терзается именно сомнѣніемъ о смерти Штраленгейма, и его тянетъ узнать всю правду отъ Габора. Оттого онъ хочетъ также женить сына на Идѣ Штраленгеймъ, которую онъ пригрѣлъ въ своемъ домѣ какъ родную дочь, несмотря на то, что она вѣдь дочь его злѣйшаго врага. Зигедорфъ-Вернеръ вообще существо скорѣе слабое, подверженное рефлексіи, колеблющееся, дерзающее какъ-то робко, какъ-то подневольно. Совсѣмъ другое дѣло Ульрихъ. Разъ дерзнувъ, онъ всталъ смѣло на путь протеста. Его чело сумрачно и въ душѣ его борьба, но кромѣ него никто не долженъ знать этого. Онъ перенесетъ, взлелѣетъ и возвеличитъ свое дерзновеніе. Онъ презираетъ людей и не боится ихъ. "Меня никто не ведетъ", заявляетъ онъ. Онъ самъ прокладываетъ свой собственный страшный путь жизни и еще увлекаетъ за собой такихъ же смѣльчаковъ, такихъ же дерзновенныхъ. Сообразно этому драма Байрона и обрывается на уходѣ Ульриха. Онъ сталъ открыто въ ряды "черной банды" и мы можемъ думать, что съ этого момента его жизнь будетъ жизнью, схожей съ похожденіями Корсара того-же Байрона. Будь Байронъ послѣдователенъ въ передѣлкѣ "Разсказа нѣмца", онъ долженъ бы былъ поэтому измѣнить и самое заглавіе. "Ульрихъ", а не "Вернеръ" должна была бъ называться эта разбойничья драма и тогда она могла бы стать строго байронической.
   И не запоздалымъ, не совершенно неумѣстнымъ воспоминаніемъ о проклятіи отца Зигедорфа-Вернера должна была бы оканчиваться эта драма, а скорѣе словами Ульриха. Уходъ Ульриха -- вотъ настоящая развязка. Байрону слѣдовало-бы снова выдвинуть на первый планъ соціальные мотивы и политическій протестъ, заключающійся въ первыхъ двухъ актахъ, слѣдовало-бы заставить падать занавѣсъ на восклицаніи Ульриха, теряющемъ лучшую часть своего смысла именно потому, что ропотъ противъ Штраленгейма и ему подобныхъ забытъ, остался за воротами замка Зигедорфа.
   Но если такъ, то зачѣмъ это преслѣдованіе Габора Ульрихомъ? При болѣе продуманномъ развитіи замысла самого Байрона его могла бы оправдать лишь измѣна Габора и самому Ульриху и всей "черной бандѣ"! Габоръ, этотъ вполнѣ законченный типъ "благороднаго разбойника", не сталъ другомъ Ульриха и, конечно, оттого, что Ульрихъ недостаточно вылупился изъ Конрада и байронизмъ не окончательно восторжествовалъ надъ морализированіемъ жалкаго "Разсказа нѣмца" г-жи Ли.
  

-----

  
   "Вернеръ", напечатанъ Мурреемъ въ самомъ концѣ 1822 года, а въ 1823 году по желанію Байрона продавался въ пользу греческаго возстанія. Впервые драма была поставлена на сцену только въ 1826 году и то лишь въ Нью-Іоркѣ. Въ Англіи онъ въ первый разъ былъ игранъ въ театрѣ Дрюри Ленъ 15 декабря 1830 года. Въ 1833 году драма была возобновлена и послѣ этого она нѣсколько разъ вновь появляется на театральныхъ афишахъ съ большими промежутками въ 40-ыхъ и 50-ыхъ годахъ. Но послѣ 1860 года наступаетъ болѣе долгій промежутокъ вплоть до 1887 года, когда на дневномъ представленіи "Лайсіума" 1-го іюня въ роли Вернера выступилъ знаменитый Ирвингъ; Элленъ Терри беретъ на себя роль Жозефины, а Алезандеръ роль Ульриха. Съ этого времени однако "Вернера" вновь забываютъ.
   Сравнительная неудачность, какъ литературная, такъ и драматическая "Вернера" повела даже къ тому, что авторство Байрона стали отрицать. Въ "Nineteenth Century" (августъ 1899 года) появилась статья Левесона Гауэра, увѣрявшаго, что передѣланъ разсказъ г-жи Ли въ драму вовсе не Байрономъ, а бабушкой автора статьи Джорджіаной герцогиней Девонширской (1757--1806). Ея драма была, какъ полагаетъ авторъ, написана еще въ 1801--1806 годахъ, около 1813 года она попала въ руки Байрона, который и издалъ ее подъ своимъ именемъ, при чемъ побужденіемъ къ этому плагіату было желаніе собрать деньги на греческое возстаніе. Что герцогиня Девонширская дѣйствительно передѣлала въ драму "Крюицнера" -- повидимому несомнѣнно. Но это конечно доказываетъ только популярность взятой Байрономъ темы среди высшаго англійскаго общества. Вѣдь чтобы заподозрить авторство Байрона, надо еще найти доказательства для тожества драмы герцогини Девонширской и драмы Байрона. Прямыхъ доказательствъ этому однако нѣтъ и Левесонъ Гауэръ не могъ даже установить и того, что произведеніе герцогини попало въ руки Байрона. Между тѣмъ Шелли подъ 21 декабря 1821 года отмѣчаетъ, что Байронъ началъ трагедію на сюжетъ "Нѣмецкаго разсказа" г-жи Ли и проработалъ надъ ней весь день. Далѣе 8 января 1822 Шелли пишетъ: "Мэри прочитала намъ первые два акта "Вернера" лорда Байрона", а эта послѣдняя замѣтка въ свою очередь иллюстрируется данными одного еще не изданнаго документа, гдѣ говорится, что г-жа Шелли отъ 17 до 25 января 1822 переписывала это новое произведеніе знаменитаго друга ея мужа. Упоминаетъ о "Вернерѣ" и Медвинъ въ своихъ "Разговорахъ съ Байрономъ и Шелли". По его словамъ, Байронъ кончилъ свою драму въ 22 дня. Исторія и время написанія "Вернера" такимъ образомъ намъ вполнѣ извѣстны; она совершалась на глазахъ литературныхъ друзей Байрона. Авторство Байрона показываетъ и сопоставленіе цѣлаго ряда отдѣльныхъ мѣстъ "Вернера" съ другими созданіями Байрона. Такъ, напримѣръ, въ "Марино Фальеро" (актъ II стр. 2 строка 115) выраженіе "шелковичный червь" употребляется въ презрительномъ смыслѣ, что навѣяно итальянскимъ значеніемъ этого слова. Тотъ же итальянизмъ встрѣчается и въ "Вернерѣ* (актъ II сц. 2).

Евгеній Аничковъ.

  
  
   ЗНАМЕНИТОМУ ГЕТЕ

ПОСВЯЩАЕТЪ ЭТУ ТРАГЕДІЮ

ОДИНЪ ИЗЪ ЕГО ПОЧТИТЕЛЬНЪЙШИХЪ ПОКЛОННИКОВЪ.

  

ПРЕДИСЛОВІЕ.

  
   Нижеслѣдующая драма заимствована цѣликомъ изъ книги "Крюицнеръ, повѣсть нѣмца", опубликованной много лѣтъ тому назадъ въ "Кентерберійскихъ повѣстяхъ" Ли. Какъ кажется, эти повѣсти написаны двумя сестрами, изъ которыхъ одной принадлежитъ "Крюицнеръ" и еще одинъ разсказъ, при чемъ обѣ эти вещи считаются лучшими изъ всего этого сборника. Я заимствовалъ оттуда дѣйствующихъ лицъ, общій планъ, а мѣстами даже самый текстъ. Характеры нѣкоторыхъ лицъ болѣе или менѣе измѣнены, вмѣсто нѣкоторыхъ именъ поставлены другія, a одно дѣйствующее лицо (Лда Штраленгеймъ) добавлено мною; въ остальномъ же я слѣдовалъ главнымъ образомъ оригиналу. Я въ первый разъ прочелъ эту повѣсть въ ранней молодости (мнѣ было, кажется, около 14 лѣтъ); она произвела на меня глубокое впечатлѣніе, и, право, я могу сказать, что она содержитъ въ себѣ зародышъ многихъ изъ моихъ произведеній. Не знаю въ точности, имѣла ли она когда либо крупный успѣхъ, и если имѣла, то успѣхъ этотъ съ тѣхъ поръ былъ во всякомъ случаѣ превзойденъ другими великими писателями въ томъ же родѣ; но я всегда убѣждался, что тѣ, которые прочли ее, соглашались со мною, цѣня въ этой повѣсти необыкновенную силу мысли и воображенія. Я именно сказалъ бы "мысли", а не выполненія, такъ какъ сюжетъ, вѣроятно, можно было бы развить удачнѣе. Среди тѣхъ, которые соглашались со мною относительно этой повѣсти, я могъ бы назвать нѣсколько весьма знаменитыхъ именъ, но въ этомъ нѣтъ необходимости, да оно и безполезно, такъ какъ каждый долженъ судить по своимъ собственнымъ впечатлѣніямъ. Я ссылаюсь на оригиналъ только для того, чтобы читатель могъ судить, насколько я изъ него заимствовалъ, и нисколько не обижусь, если чтеніе повѣсти доставитъ ему больше удовольствія, чѣмъ чтеніе драмы, основанной на ея содержаніи.
   Я началъ писать драму на мотивъ этой повѣсти еще въ 1815 году; то была первая моя попытка въ драматическомъ родѣ, если не считать написанной мною въ четырнадцатилѣтнемъ возрастѣ драмы "Ульрихъ и Ильвина", которую я имѣлъ благоразуміе сжечь. Я тогда уже окончилъ одинъ актъ, но обстоятельства заставили меня прервать работу. Это начало находится гдѣ-то въ Англіи среди моихъ бумагъ; но такъ какъ его нельзя было найти, то я вновь написалъ первый актъ и прибавилъ остальные.
   Пьесу эту я не имѣлъ намѣренія ставить на сцену, къ которой она вовсе и не приспособлена.

Пиза, февраль 1822 г.

  

Дѣйствующія лица:

  
   Мужчины.
  
   Вернеръ.
   Ульрихъ.
   Штраленгеймъ.
   Иденштейнъ.
   Габоръ.
   Фрицъ.
   Генрихъ.
   Эрихъ.
   Арнгеймъ.
   Mейстеръ.
   Рудольфъ.
   Людвигъ.
  
   Женщины.
  
   Жозефнна
   Идa Штраленгеймъ.
  

Дѣйствіе происходитъ частію на границахъ Силезіи, частію въ замкѣ Зигедорфъ, близъ Праги. Время дѣйствія въ концѣ тридцатилѣтней войны.

  

ДѢЙCТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА ПЕРВАЯ.

Зала въ обветшаломъ замкѣ, поблизости небольшого города на сѣверной границѣ Силезіи. Бурная ночь. Вернеръ и жена его Жозефина.

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Мой милый, успокойся!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Я спокоенъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             По внѣшности, но вовсе не въ душѣ.
             Твои шаги поспѣшны и неровны;
             Никто не ходитъ быстро такъ, какъ ты,
             По комнатѣ такой, какъ эта зала,
             Когда спокойно сердце у него.
             Будь то въ саду,-- могла бы я подумать,
             Что веселъ ты и что твои движенья
             Подобны бойкой суетнѣ пчелы,
             Летающей съ цвѣточка на цвѣточекъ;
             Но здѣсь!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       Здѣсь очень холодно: обои
             Колеблются отъ вѣтра, пропуская
             Его сюда. Застыла кровь моя.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             О, нѣтъ!
  
                       ВЕРНЕРЪ (улыбаясь).
  
             Но ты бъ хотѣла, чтобъ такъ было?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Хотѣла бъ я, чтобъ кровь твоя текла
             Спокойною, здоровою струею.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Пускай себѣ струится какъ нибудь,
             Пока не станетъ или не прольется;
             Когда,-- мнѣ это, право, безразлично.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Такъ я -- ничто для сердца твоего?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Все, все.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                       Тогда не долженъ ты желать
             Того, что мнѣ навѣкъ разбило бъ сердце.
  
             ВЕРНЕРЪ (медленно приближаясь къ ней).
  
             Лишь для тебя я былъ... чѣмъ,-- все равно,
             Но и добро и зло во мнѣ таилось;
             Что я теперь,-- ты знаешь; чѣмъ быть могъ бы,--
             Не знаешь ты; но я тебя люблю
             И насъ ничто не разлучитъ.

(Снова начинаетъ быстро ходить и опять приближается къ Жозефинѣ).

  
                                           Шумъ бури
             Меня тревожитъ, можетъ быть; я слишкомъ
             Сталъ ко всему чувствителенъ; притомъ
             Недавно былъ я боленъ, какъ ты знаешь,
             Мой другъ; ходя за мной, страдала ты,
             Увы, сильнѣй, чѣмъ я!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Тебя вновь видѣть
             Здоровымъ -- было счастьемъ для меня;
             Тебя счастливымъ видѣть...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Гдѣ жъ счастливыхъ
             Ты видѣла? Пусть буду я несчастенъ,
             Какъ прочіе.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Но вспомни, напримѣръ,
             Какъ много есть такихъ, что въ эту бурю
             Дрожатъ подъ вѣтромъ яростнымъ, подъ ливнемъ,
             Который каждой каплею тяжелой
             Какъ будто пригибаетъ ихъ къ землѣ;
             У бѣдняковъ иного нѣтъ пріюта,
             Какъ только тотъ, что будетъ подъ землей.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Что жъ, тотъ пріютъ не плохъ; къ чему забота
             О комнатахъ? Покой, вѣдь, это -- все.
             Да, бѣдняки, которыхъ сердобольно
             Ты вспомнила, страдаютъ; вѣтеръ воетъ
             Вкругъ нихъ, и капли тяжкія дождя
             Холодныя имъ въ кости проникаютъ,
             Сжимая мозгъ. Я самъ солдатомъ былъ,
             Охотникомъ и странникомъ; теперь же
             Я нищій. То, о чемъ ты говоришь,
             По опыту, конечно, знать я долженъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Но ты теперь отъ этихъ бѣдъ укрытъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Укрытъ отъ нихъ -- и только.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     Но и это,
             Вѣдь, кое что.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 О, да: для мужика.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Ужели жъ тѣ, кто знатенъ по рожденью,
             Неблагодарны быть должны судьбѣ
             За тотъ пріютъ, который, по привычкѣ
             Къ излишеству былому, имъ, пожалуй,
             Еще нужнѣй, чѣмъ даже мужику,
             Когда отливъ измѣнчивой фортуны
             Внезапно ихъ оставитъ на мели?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Не то, не то; ты этого не знаешь.
             Несчастья мы сносили,-- не скажу,
             Чтобъ очень терпѣливо, исключая
             Тебя,-- но все жъ сносили ихъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     Такъ что же?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Есть кое что помимо бѣдствій внѣшнихъ
             (Хотя довольно было бъ ихъ однихъ,
             Чтобъ душу намъ измучить), что терзало
             Меня давно и, можетъ быть, теперь
             Терзаетъ даже болѣе, чѣмъ прежде.
             Вѣдь еслибъ не досадная болѣзнь,
             Которая здѣсь, на границѣ этой
             Несчастной, такъ некстати задержала
             Меня, лишивъ не только силъ, но средствъ,--
             То, можетъ быть... нѣтъ, это выше силъ!
             Быть можетъ, я свое вернулъ бы счастье,
             Тебя счастливой сдѣлать могъ бы я,
             Блескъ сана поддержалъ бы, возвратилъ бы
             Себѣ я имя моего отца,
             И даже больше...
  
                       ЖОЗЕФИНА (прерывисто).
  
             Сынъ мой... сынъ нашъ... Ульрихъ!
             Его бъ я вновь въ объятья заключила,
             Такъ долго не видавшія его,
             И утолила бъ жажду материнства!
             Двѣнадцать лѣтъ, какъ мы разстались съ нимъ!
             Ему тогда, вѣдь, было только восемь.
             Какъ онъ хорошъ былъ, какъ теперь прекрасенъ
             Онъ долженъ быть, безцѣнный Ульрихъ мой!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Игрушкою судьбины слишкомъ часто
             Я былъ; теперь настигнутъ ею я
             И выхода мнѣ нѣтъ: я боленъ, бѣденъ
             И одинокъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Ты одинокъ? Супругъ мой!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Иль даже хуже: всѣхъ, кого люблю,
             Я вовлекалъ въ бѣду. Ужъ лучше было бъ
             Мнѣ одинокимъ быть: будь я одинъ,--
             Я умеръ бы, и разомъ все бы скрылось
             Въ могилѣ безыменной.
  
                       ЖОЗЕФИНА..
  
                                           Пережить
             Тебя я не могла бы. Но мужайся;
             Вѣдь долго мы боролись: тотъ, кто бодро
             Ведетъ борьбу съ судьбою, наконецъ
             Беретъ надъ нею верхъ, иль утомляетъ
             Ее своимъ упорствомъ; то, къ чему
             Стремился, онъ находитъ, или вовсе
             Перестаетъ лишенья ощущать
             Крѣпись же: сына мы найдемъ, быть можетъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Такъ близко быть отъ сына, отъ всего,
             Что насъ вознаградило бъ за страданья,--
             И обмануться такъ!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Но мы еще
             Не обманулись.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Развѣ мы съ тобою
             Не нищіе?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Богаты никогда
             Мы не были.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Я былъ рожденъ въ богатствѣ,
             Для знатности рожденъ я былъ, для власти;
             Я ихъ имѣлъ, я ихъ любилъ... Увы!
             Во зло я ихъ употребилъ, въ избыткѣ
             Силъ юности; и вотъ, отцовскій гнѣвъ
             Меня всего лишилъ... Но долгой скорбью
             Я всѣ свои проступки искупилъ
             И смерть отца мнѣ снова путь открыла,
             Но западней грозитъ мнѣ этотъ путь.
             Холодный, подлый родственникъ, который
             Слѣдилъ за мною долго, какъ змѣя
             За пташкою безпечной,-- въ это время
             Предупредилъ меня; мои права
             Онъ захватилъ и завладѣлъ дарами,
             Благодаря которымъ онъ по власти
             И по владѣньямъ равенъ принцамъ сталъ!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Какъ знать? Быть можетъ, сынъ нашъ возвратился
             Въ имѣнья дѣда и твои права
             Онъ защититъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 На это нѣтъ надежды.
             Съ тѣхъ поръ, какъ странно онъ исчезъ, покинувъ
             Домъ моего отца,-- мои пороки
             Наслѣдовавъ, быть можетъ,-- нѣтъ вѣстей
             О томъ, куда и какъ онъ путь направилъ.
             Когда я съ нимъ разстался, оставляя
             Его у дѣда,-- тотъ мнѣ обѣщалъ,
             Что мстить не будетъ въ третьемъ поколѣньи;
             Но кажется, что Небо здѣсь вмѣшалось
             Своею грозной волей, отягчивъ
             И юношу отцовскими грѣхами.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Я все-таки на лучшее надѣюсь;
             По крайней мѣрѣ мы до этихъ поръ
             Избѣгли злой погони Штраленгейма,
  
                       ВЕРНЕРЪ,
  
             Избѣгли бы, когда бы не болѣзнь
             Проклятая,-- гораздо хуже смерти:
             Она не жизнь отнять грозитъ, а то,
             Что въ жизни мнѣ единымъ утѣшеньемъ
             Являлось! Я ужъ чувствую невольно
             Себя въ тенетахъ жаднаго врага,
             Который насъ ужъ выслѣдилъ, быть можетъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Но лично, вѣдь не знаетъ онъ тебя;
             Шпіоны же, которые такъ долго
             Слѣдили за тобой, теперь остались
             Тамъ, въ Гамбургѣ. Нежданный нашъ отъѣздъ
             И перемѣна имени помогутъ
             Отъ всякой намъ погони убѣжать.
             И здѣсь никто не приметъ насъ, конечно,
             Ни за кого, какъ лишь за тѣхъ, кѣмъ мы
             Хотимъ казаться.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Мы -- "хотимъ казаться*!
             Но кажемся мы тѣмъ, что мы теперь
             На дѣлѣ: просто нищими! Ха, ха!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Какъ смѣхъ твой горекъ!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Въ этомъ жалкомъ тѣлѣ
             Кто заподозритъ духъ высокій сына
             Фамиліи старинной, въ этомъ платьѣ --
             Наслѣдника тѣхъ княжескихъ земель?
             Кто въ этомъ чахломъ и потухшемъ взорѣ
             Увидитъ гордость древности и знати?
             Кто, видя эти сморщенныя щеки,
             Изсохшее отъ голода лицо,--
             Узнаетъ въ нихъ владѣльца залъ роскошныхъ,
             Который каждый день давалъ пиры
             Для тысячи вассаловъ?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Милый Вернеръ,
             Не такъ цѣнилъ ты прелесть благъ мірскихъ,
             Когда себѣ ты выбрать удостоилъ
             Въ невѣсты дочь изгнанника скитальца.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Бракъ дочери изгнанника -- и сына,
             Лишеннаго наслѣдства -- былъ какъ разъ
             Бракъ равный. Впрочемъ, я имѣлъ надежду
             Тебя возвысить въ санъ иной, достойный
             Обоихъ насъ. Домъ твоего отца
             Былъ благороденъ, хоть пришелъ въ упадокъ;
             Твой родъ тягаться могъ бы съ нашимъ родомъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Но твой отецъ иного мнѣнья былъ.
             Однако, еслибъ я могла съ тобою
             Помѣряться лишь знатностью своей,
             То я объ этой знатности сказала,
             Какая ей въ глазахъ моихъ цѣна.
  
                       ВЕРНЕРЪ,
  
             Какая же?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Такая жъ, какъ и польза,
             Которую она намъ принесла:
             Она -- ничто.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Какъ такъ -- ничто?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                               Иль хуже:
             Она--та злая язва, что точила
             Тебя всегда; не будь ея,-- могли бы
             Мы примириться съ бѣдностью своей,
             Какъ съ ней легко мирятся милліоны;
             Когда бъ не зналъ ты призраковъ пустыхъ
             Владѣтельныхъ отцовъ твоихъ, ты могъ бы
             Себѣ свой хлѣбъ спокойно добывать,
             Какъ тысячи трудами добываютъ;
             Иль, еслибы ты это низкимъ счелъ,
             Торговлей могъ бы ты добыть богатство
             Иль чѣмъ нибудь инымъ, какъ гражданинъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ (съ ироніей).
  
             И быть купцомъ ганзейскимъ? Превосходно!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Чѣмъ хочешь, будь: ты для меня одинъ,
             И ни законъ, ни санъ, какой угодно,
             Въ моихъ глазахъ тебя не перемѣнитъ.
             Ты--первый выборъ сердца моего;
             Когда избрала я тебя,-- не знала
             Ни рода, ни надеждъ твоихъ, ни страсти
             Твоей къ почету; знала лишь твои страданья;
             Пока они продлятся -- раздѣлю ихъ;
             Окончатся -- и я свои печали
             Окончу, съ ними вмѣстѣ иль съ тобой!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Мой добрый ангелъ! Ты всегда такою
             Была со мной! Несдержанность иль слабость
             Характера меня не разъ вводила
             Въ излишество, но никогда не думалъ
             Обидѣть я тебя иль родъ твой. Ты
             Судьбѣ моей ничѣмъ не повредила;
             Нѣтъ, самъ во всемъ виновенъ я; мой нравъ
             Въ младые годы былъ таковъ, что могъ бы
             Имперіи лишиться я, когда бъ
             Она была моимъ наслѣдствомъ. Нынѣ жъ,
             Очищенный страданьемъ, укрощенный,
             Измученный, познавши самъ себя,--
             Тоскую я, что для тебя и сына
             Я ничего не оставляю! Вѣрь,
             Что двадцати двухъ лѣтъ, въ расцвѣтѣ полномъ
             Весны моей, когда меня отецъ
             Изгналъ изъ стѣнъ отеческаго дома,--
             Хоть я тогда послѣдній отпрыскъ былъ
             Семьи старинной,-- я страдалъ не столько,
             Какъ мучусь я теперь, когда я вижу,
             Что мальчикъ мой, мать сына моего,
             Невинные, лишаются навѣки
             Того, что я утратилъ подѣломъ!
             Но въ эти годы пламенныя страсти
             Во мнѣ кружились, какъ живыя змѣи,
             Какъ волосы Горгоны, обвивались
             Вокругъ меня...

(Раздается громкій стукъ въ дверь).

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Ты слышишь?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Слышу стукъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Кто могъ бы это быть такъ поздно? Гости
             У насъ такъ рѣдки.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Къ бѣднякамъ никто
             Не ходитъ въ гости; развѣ для того лишь,
             Чтобъ ихъ еще бѣднѣе сдѣлать. Что жъ,
             Я приготовленъ ко всему.

(Кладетъ руку за пазуху, какъ бы ища тамъ оружія).

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Не надо
             Смотрѣть свирѣпо такъ. Я отворю;
             Едва ли это можетъ быть опасно
             Здѣсь въ этомъ мѣстѣ зимней тишины.
             Сама пустыня служитъ здѣсь защитой
             Для человѣка отъ другихъ людей.

(Отворяетъ дверь. Входитъ Иденштейнъ)

  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Прекрасная хозяйка, добрый вечеръ!
             Привѣтъ и вамъ, почтеннѣйшій... Какъ васъ
             Зовутъ, мой другъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Меня вы не боитесь
             Такъ спрашивать?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Бояться васъ? И впрямь,
             Ей ей, боюсь: вы смотрите такъ грозно,
             Какъ будто бъ я о чемъ нибудь получше
             Спросилъ, чѣмъ ваше имя.
  
                       ВЕРНЕРЪ,
  
                                           Что? Получше?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Получше иль похуже, вродѣ брака.
             Что мнѣ сказать еще? Ужъ цѣлый мѣсяцъ
             Вы здѣсь живете въ княжескомъ дворцѣ
             (Положимъ, ужъ двѣнадцать лѣтъ оставленъ
             На жертву крысамъ онъ и привидѣньямъ,--
             Но какъ ни какъ, а все же онъ--дворецъ),--
             А имени я вашего не знаю.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Зовусь я -- Вернеръ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Имя недурное.
             Оно достойно можетъ украшать
             Обложку книгъ купеческой конторы.
             Кузенъ мой служитъ въ Гамбургѣ, въ больницѣ:
             Жена его носила это имя
             Въ дѣвичествѣ. Онъ занимаетъ постъ
             Помощника хирурга; есть надежда,
             Что послѣ самъ хирургомъ будетъ онъ.
             Не родственникъ ли вамъ онъ чрезъ супругу?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Какъ, намъ?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
             Да, намъ онъ родственникъ, но дальній.

(Тихо Вернеру).

             Великъ ли трудъ поддакнуть болтуну,
             Чтобъ вывѣдать, чего ему здѣсь нужно?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Вотъ, очень радъ! Признаться, я и самъ
             Такъ думалъ: что то сердцу говорило,
             Что мы сродни. Кровь, братецъ, не вода!
             А потому винца подать прикажемъ
             И выпьемъ вмѣстѣ, чтобъ узнать другъ друга
             Поближе: надо родственникамъ быть
             Друзьями!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       Вы, мнѣ кажется, успѣли
             Уже довольно выпить; если жъ нѣтъ,
             То угостить виномъ васъ не могу я,--
             Лишь развѣ вашимъ: бѣденъ я и боленъ,
             Какъ видите, и видѣть вы могли бъ,
             Что я желаю быть одинъ. Но къ дѣлу;
             Зачѣмъ пришли вы?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Я? Зачѣмъ пришелъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ,
  
             Что привело сюда васъ,-- я не знаю,
             Но, кажется, могу я угадать,
             Что васъ отсюда выведетъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА (тихо).
  
                                           Терпѣнье,
             Мой милый Вернеръ!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Значитъ, неизвѣстно
             Вамъ, что у насъ случилось здѣсь?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     Какъ знать намъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Рѣка, вѣдь, наша разлилась.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     Къ несчастью,
             Мы это знаемъ цѣлыхъ ужъ пять дней,
             Ея разливъ насъ держитъ здѣсь.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Но вотъ что
             Вамъ будетъ ново; знатный господинъ,
             Желавшій переправиться чрезъ рѣку,
             На зло разливу и презрѣвъ отважно
             Трехъ ямщиковъ совѣты,-- утонулъ
             Пониже брода; вмѣстѣ съ нимъ погибли
             Пять лошадей почтовыхъ, обезьяна,
             Собака и лакей.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Ахъ, бѣдняки!
             Да вѣрно ль это?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Да, по крайней мѣрѣ
             Погибли обезьяна и лакей,
             И лошади, конечно; но погибъ ли
             Его превосходительство,-- навѣрно
             Не знаемъ мы еще. Извѣстно всѣмъ,
             Что знатные довольно трудно тонутъ,
             Да этому и слѣдуетъ такъ быть.
             Зато сомнѣнья нѣтъ, что нахлебался
             Изъ Одера онъ столько, что хватило бъ
             На двухъ здоровыхъ мужиковъ, и лопнуть -
             Пришлось бы имъ. Попутчики его --
             Саксонецъ и венгерецъ -- съ рискомъ жизни
             Изъ волнъ свирѣпыхъ выхватить успѣли
             Тонувшаго и вотъ прислали къ намъ
             Просить ему пріюта или гроба,
             Смотря по результату: оживетъ ли
             Несчастный, или трупомъ будетъ онъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Но гдѣ жъ его вы примете? Быть можетъ,
             Здѣсь, въ этомъ помѣщеньи? Я согласна.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Здѣсь? Нѣтъ; онъ слишкомъ благородный гость;
             Его мы примемъ въ княжескихъ покояхъ.
             Тамъ, правда, сыровато; вѣдь никто
             Тамъ не живетъ, двѣнадцать лѣтъ стояли
             Пустыми эти комнаты; но гость
             Явился къ намъ изъ столь сырого мѣста,
             Что тамъ едва ли зябнуть будетъ, если
             Еще онъ можетъ зябнуть; если жъ нѣтъ,
             То онъ себѣ найдетъ квартиру завтра
             Еще сырѣй. Я, впрочемъ, приказалъ
             Тамъ натопить и все привесть въ порядокъ
             На худшій случай,-- то есть, если онъ
             Останется въ живыхъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Ахъ, бѣдный, бѣдный!
             Отъ всей души желаю я, чтобъ живъ
             Остался онъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Не знаете ль, хозяинъ,
             Вы имени его? (Тихо Жозефинѣ).
                                 Поди, мой другъ:
             Я разспрошу болвана (Жозефина уходитъ).
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Имя? Боже!
             Не до именъ теперь, когда, быть можетъ,
             Онъ все уже утратилъ. Будетъ время
             Объ имени спросить, когда отвѣтить
             Онъ будетъ въ состояньи; если жъ нѣтъ,--
             Его наслѣдникъ въ надписи надгробной
             Намъ это имя скоро сообщитъ.
             Не вы ль меня недавно побранили,
             Когда я васъ объ имени спросилъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Да, это такъ; вы правы; я согласенъ.

(Входитъ ГАБОРЪ).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я не стѣсняю ль васъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           О, нѣтъ, нисколько!
             Вѣдь здѣсь дворецъ; вотъ этотъ господинъ--
             Такой же здѣсь чужой, какъ вы. Прошу васъ
             Быть здѣсь, какъ дома. Но скажите: гдѣ же
             Его превосходительство и какъ
             Онъ чувствуетъ себя?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Промокъ онъ сильно
             И утомленъ, но все-таки спасенъ.
             Остановился онъ неподалеку
             Въ избушкѣ, чтобъ перемѣнить одежду
             (Я сдѣлалъ то же и пришелъ сюда
             Оттуда прямо). Отъ невольной ванны
             Почти ужъ онъ оправился теперь
             И скоро будетъ здѣсь.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Эй, вы! Живѣе!
             Петръ! Германъ! Вейльбургъ и Конрадъ! Сюда!

(Отдаетъ приказанія входящимъ слугамъ).

             Къ намъ ночевать пріѣдетъ знатный баринъ:
             Смотрите жъ, чтобъ въ порядкѣ было все!
             Чтобъ были въ красной комнатѣ, въ каминѣ
             Горящія дрова! а самъ я въ погребъ
             Иду сейчасъ. Постельное бѣлье
             Фрау Иденштейнъ доставитъ гостю. (Габору). Это--
             Моя супруга. Правду вамъ сказать,--
             На этотъ счетъ у насъ довольно скудно
             Здѣсь во дворцѣ: вѣдь ужъ двѣнадцать лѣтъ,
             Какъ насъ его сіятельство покинулъ.
             Затѣмъ, конечно, ужинать захочетъ
             Его превосходительство?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Ей-ей,
             Не знаю ничего. По мнѣ, пожалуй,
             Ему постель хорошая теперь
             По вкусу будетъ больше, чѣмъ вашъ ужинъ:
             Ужъ слишкомъ вымокъ онъ у васъ въ рѣкѣ.
             Но, чтобы ваши блюда не пропали,
             Готовъ я самъ поужинать, а также
             Пріятель мой навѣрное почтитъ
             Вашъ столъ своимъ дорожнымъ аппетитомъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Я все жъ вѣрнѣй хотѣлъ бы знать желанье
             Его превосходительства... Какъ имя
             Его?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                       Не знаю.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Какъ же такъ? Вы жизнь
             Ему спасли!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Помогъ я въ этомъ другу.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ,
  
             Довольно странно жизнь спасать тому,
             Кого не знаешь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Нѣтъ, ничуть не странно;
             Напротивъ, есть иные господа,
             Которыхъ я какъ разъ спасать не сталъ бы,
             Затѣмъ, что знаю ихъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           А вы, мой другъ,
             Откуда родомъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Изъ семьи венгерской.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Какъ васъ зовутъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Вамъ это безразлично.
  
             ИДЕНШТЕЙНЪ (въ сторону).
             Мнѣ кажется, весь свѣтъ сталъ безыменнымъ:
             Никто не хочетъ мнѣ себя назвать! (Громко).
             Большую ли съ собой имѣетъ свиту
             Его превосходительство?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Да, есть
             Достаточно народу.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Сколько?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Право,
             Я не считалъ. Мы встрѣтились случайно
             И подошли какъ разъ въ послѣдній мигъ,
             Чтобъ вытащить черезъ окно кареты
             Тонувшаго.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Чего бы не далъ я,
             Чтобъ такъ спасти знатнѣйшую персону!
             Конечно, вамъ заплатятъ крупный кушъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Быть можетъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Ну, а сколько же, примѣрно,
             По вашему разсчету?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Я еще
             Не назначалъ себѣ цѣны продажной;
             Покамѣстъ же дороже всѣхъ наградъ
             Считалъ бы я Гохгеймера стаканчикъ
             Зеленаго стекла, съ изображеньемъ
             На немъ роскошныхъ гроздьевъ и съ девизомъ
             Въ честь Бахуса, наполненный виномъ
             Старѣйшаго изъ вашихъ всѣхъ запасовъ!
             За это обѣщаюсь вамъ, когда
             Вы будете тонуть (хотя, признаться,
             Такая смерть изъ всѣхъ родовъ смертей
             Для васъ едва ль не меньше всѣхъ возможна),--
             Спасти васъ даромъ. Ну, дружокъ, живѣй!
             Подумайте, что съ каждымъ изъ стакановъ,
             Которые я въ глотку пропущу,
             Одной волной надъ вами будетъ меньше!
  
             ИДЕНШТЕЙНЪ (въ сторону).
  
             Ну, этотъ малый мнѣ не по душѣ:
             Онъ кажется сухимъ и скрытнымъ. Впрочемъ,
             Подѣйствуетъ, быть можетъ, на него
             Вино; а если это не поможетъ,--
             Отъ любопытства ночь не буду спать!

(Уходитъ).

  
                       ГАБОРЪ (Вернеру).
  
             Должно быть, этотъ церемоніймейстеръ--
             Дворца смотритель. Недурное зданье,
             Но, видимо, заброшено.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Покои,
             Гдѣ тотъ, кого спасли вы, будетъ спать,
             Содержатся въ достаточномъ порядкѣ,
             Чтобъ пріютить больного.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Почему жъ
             Не выбрали вы ихъ? Судя по виду,
             Вы тоже не совсѣмъ здоровы.
  
                       ВЕРНЕРЪ (быстро).
  
                                                     Сударь!..
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Прошу васъ извинить меня. Однако,
             Что я сказалъ такого, что бъ могло
             Обидѣть васъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 О, ничего, но съ вами
             Другъ другу мы чужіе.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Потому то
             Я и хотѣлъ къ сближенью приступить.
             Мнѣ кажется, нашъ хлопотунъ хозяинъ
             Сказалъ, что вы такой же въ замкѣ гость,
             Невольный и случайный, какъ и наша
             Компанія?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       Да, совершенно вѣрно.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Итакъ, въ виду того, что въ первый разъ
             Мы встрѣтились и, можетъ быть, не будемъ
             Встрѣчаться больше,-- скрасить я хотѣлъ
             (По крайней мѣрѣ для себя) суровость
             Тюрьмы старинной этой, пригласивъ
             Васъ раздѣлить со мною и съ другими
             Нашъ ужинъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Нѣтъ, прошу меня простить:
             Я не совсѣмъ здоровъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Какъ вамъ угодно.
             Я прежде былъ солдатомъ,-- потому,
             Быть можетъ, грубъ немного въ обхожденьи.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Я самъ служилъ, а потому могу
             Привѣтъ солдата встрѣтить по солдатски.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Служили вы? Въ какихъ войскахъ? Въ имперскихъ?
  
             ВЕРНЕРЪ (быстро, затѣмъ прерывая самъ себя).
  
             Да, командиромъ былъ я... Нѣтъ, я просто
             Служилъ.-- Но это было ужъ давно,
             Когда впервые поднялись богемцы
             На Австрію.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Ну, это все прошло!
             Царитъ повсюду миръ и много тысячъ
             Сердецъ отважныхъ нынѣ не у дѣлъ:
             Живутъ себѣ, кой какъ перебиваясь,
             Чѣмъ могутъ, и,-- по правдѣ вамъ сказать,
             Немало ихъ пошло путемъ кратчайшимъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Какой же это путь?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Хватаютъ все,
             Что могутъ взять. Въ Силезіи повсюду,
             А также и въ Лузаціи -- лѣса
             Полны бродячихъ шаекъ,-- все остатки
             Отъ прежнихъ войскъ; они берутъ харчи
             Со всей страны. За крѣпкими стѣнами
             Попрятались повсюду кастеляны;
             Внѣ замковъ труситъ и баронъ спесивый,
             И графъ богатый: всѣмъ грозитъ бѣда.
             Я утѣшаюсь тѣмъ, что гдѣ бъ ни вздумалъ
             Я странствовать,-- немного мнѣ терять.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             А мнѣ -- такъ вовсе нечего.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Такъ ваши
             Дѣла еще похуже, чѣмъ мои.
             Сказали вы, что были вы солдатомъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Да, былъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                       И это видно по всему.
             Солдаты -- всѣ товарищи, иль нужно
             Товарищами быть имъ, даже если
             Они -- враги; когда у насъ мечи
             Извлечены,-- мы скрещивать должны ихъ;
             Нацѣливъ наши ружья,-- мы должны
             Другъ другу мѣтить въ сердце; но коль скоро
             Настало перемирье или миръ,
             Иль что нибудь иное сталь обратно
             Въ ножны влагаемъ и не блещетъ искра,
             Которою мы порохъ зажигаемъ
             Въ своемъ ружьѣ,-- тогда мы братья вновь!
             Я вижу, вы больны и бѣдны; правда,
             Я небогатъ, но я зато здоровъ
             И ничего, въ чемъ могъ бы я нуждаться,
             Не нужно мнѣ,-- чего нельзя сказать,
             Мнѣ кажется, о васъ. Такъ не хотите ль
             Вотъ это раздѣлить? (Предлагаетъ свой кошелекъ).
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Кто вамъ сказалъ,
             Что нищій я?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Вы сами: вы сказали,
             Что вы солдатъ,-- теперь же миръ какъ разъ.
  
             ВЕРНЕРЪ (смотритъ на него съ подозрѣніемъ).
  
             И вы меня не знаете?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Не знаю
             Я никого, ни даже самъ себя.
             Какъ могъ бы знать я васъ, когда впервые
             Я васъ увидѣлъ полчаса назадъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Благодарю васъ. Ваше предложеніе
             Прекрасно было бъ, будь я вашимъ другомъ;
             По отношенью жъ къ чуждому лицу,
             Которое вамъ вовсе незнакомо,
             Вы очень деликатны, хоть нельзя
             Сказать, чтобъ вы разумно поступили.
             Но все-таки я благодаренъ вамъ.
             Я нищій, хоть еще не занимаюсь
             Я нищенствомъ; когда же мнѣ придется
             О помощи просить,-- я обращусь
             Къ тому, кто первый предложилъ безъ спроса
             То, что порой такъ трудно получить
             Путемъ весьма усердныхъ просьбъ. Простите.

(Уходитъ).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Мнѣ кажется, онъ малый недурной,
             Хотя изрядно пострадалъ, какъ видно,--
             Какъ большинство порядочныхъ людей,--
             Отъ разныхъ бѣдъ иль отъ веселой жизни,
             Которыя намъ убавляютъ вѣкъ:
             Не знаю, что изъ двухъ насъ больше губитъ.
             Онъ лучшія, должно быть, времена
             Знавалъ когда то,-- можетъ быть, недавно?
             Но вотъ идетъ хозяинъ мудрый нашъ,
             Неся вино: изъ-за вина, пожалуй,
             Готовъ я виночерпія терпѣть.

(Входитъ Иденштейнъ).

  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Ну, вотъ вамъ это чудо! Двадцать лѣтъ
             Ему сегодня стукнуло.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Вотъ возрастъ,
             Который юность женщинѣ даетъ,
             Вино же старымъ дѣлаетъ! Какъ жалко,
             Что въ двухъ такихъ прекраснѣйшихъ вещахъ
             Вліянье лѣтъ настолько не согласно:
             Одна изъ нихъ чѣмъ старше, тѣмъ милѣй,
             Другую жъ годы портятъ. Ну, налейте!
             Пью въ честь хозяйки: за здоровье вашей
             Красавицы супруги! (Беретъ стаканъ).
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Признаюсь,--
             Красавица! Желалъ бы я, чтобъ были
             Въ винѣ такимъ же тонкимъ вы судьей,
             Какъ въ красотѣ! А, впрочемъ, все же, выпьемъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Какъ, развѣ та прекрасная особа,
             Которую недавно встрѣтилъ я
             Въ сосѣдней залѣ,-- видомъ и фигурой
             И блескомъ глазъ способная украсить
             Вашъ замокъ въ тѣ блистательные дни,
             Когда онъ процвѣталъ, хотя по платью
             Она была подстать его упадку, --
             Которая на низкій мой поклонъ
             Привѣтливо отвѣтила,-- не ваша
             Супруга?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Да, не отказался бъ я
             Ее имѣть женой! Но вы ошиблись:
             Она супруга гостя.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           А по виду
             Она могла бы быть женою принца;
             Хотя, конечно, времени рука
             Ея коснулась,-- все жъ она прекрасна
             И много въ ней величья.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Это больше,
             Чѣмъ я сказалъ бы о своей женѣ,
             По крайней мѣрѣ если мы имѣемъ
             Въ виду наружность; что же до величья,--
             То въ ней его черты такія есть,
             Которыхъ лучше бъ не было; но съ этимъ
             Ужъ ничего не сдѣлаешь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Конечно.
             Но кто же этотъ гость вашъ? Въ немъ есть что то
             Какъ будто выше внѣшности его.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Ну, съ этимъ я, пожалуй, не согласенъ.
             Онъ нищъ, какъ Іовъ, а терпѣнья въ немъ
             Гораздо меньше. Впрочемъ, кто бъ онъ ни былъ,
             Я ничего не вѣдаю о немъ,
             Узналъ лишь имя, да и то недавно:
             Вотъ въ эту ночь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Какъ прибылъ онъ сюда?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Пріѣхалъ онъ въ коляскѣ -- жалкой, старой,--
             Тому теперь ужъ мѣсяцъ миновалъ,--
             И сразу слегъ больнымъ. Онъ чуть не умеръ,
             Да лучше бъ и взаправду умеръ онъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             И мило, и открыто! Почему же?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             На что намъ жизнь, когда намъ нечѣмъ жить?
             Нѣтъ у него ни пфеннига.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Но если
             Такъ бѣденъ онъ, то удивляюсь я,
             Что вы, по виду столь благоразумный,
             Пустили въ этотъ благородный домъ
             Такихъ людей погибшихъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Это вѣрно;
             Но, знаете, порою жалость насъ
             Невольно вовлекаетъ въ безразсудство.
             Притомъ у нихъ еще въ то время было
             Вещей немножко цѣнныхъ, и они
             Могли кой-какъ платить. Я и подумалъ:
             Пускай себѣ живутъ ужъ лучше здѣсь,
             Чѣмъ гдѣ нибудь въ гостиницѣ ничтожной,
             И въ самыхъ старыхъ комнатахъ отвелъ
             Жилище имъ; они, по крайней мѣрѣ,
             Провѣтрить ихъ немножко помогли,
             Пока платить за топку были въ силахъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Бѣдняги!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                       Да, ихъ бѣдность велика"
  
                       ГАБОРЪ.
  
             А между тѣмъ,-- когда не ошибаюсь,--
             Имъ бѣдность непривычна. Но куда жъ
             Лежитъ ихъ путь?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 О, только Небо знаетъ,
             Куда они поѣдутъ, если только
             Не въ небо прямо. И еще недавно
             Такъ обстояло дѣло, что мы всѣ
             Считали путь на небо--самымъ вѣрнымъ
             Для Вернера.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 А, Вернеръ! Я слыхалъ
             Когда то это имя. Но, быть можетъ,
             Оно подложно.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Очень можетъ быть.
             Чу! Это что? Я слышу стукъ колесъ,
             Шумъ голосовъ... и факелы сверкаютъ
             Тамъ на дворѣ. Поклясться я готовъ:
             Его превосходительство пріѣхалъ.
             Спѣшить я долженъ къ моему посту.
             Хотите ль вы идти со мною вмѣстѣ,
             Чтобъ высадить его изъ экипажа
             И долгъ почтенья принести въ дверяхъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Его еще недавно изъ кареты
             Я вытащилъ въ такой моментъ, когда
             Свое охотно графство иль баронство
             Онъ отдалъ бы, чтобъ только отдалить
             Напоръ воды отъ глотки благородной,
             Пускавшей пузыри. Теперь лакеевъ
             Имѣетъ онъ довольно, а тогда
             Они вдали на берегу стояли
             И, хлопая намокшими ушами,
             Ревѣли: "помогите!",-- но притомъ
             Не шли на помощь сами. Въ это время
             Мой долгъ исполнилъ я; теперь же вы
             Идите свой исполнить: гните спину
             И раболѣпствуйте!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Какъ, что бы я
             Сталъ раболѣпствовать?... Однако время
             Бѣжить; пожалуй, упущу я случай...
             Чортъ побери: успѣетъ онъ войти,
             А я его и встрѣтить не успѣю! (Поспѣшно уходитъ).
  
                       ВЕРНЕРЪ (возвращается).
  
             Я слышалъ шумъ колесъ и голосовъ.
             Какъ всякій звукъ теперь меня волнуетъ!

(Замѣчая Габора).

             Онъ здѣсь еще? Ужъ не шпіонъ ли это
             Гонителей моихъ? Свой кошелекъ
             Онъ предложилъ вдругъ, сразу,-- мнѣ, чужому;
             Не кроется ль подъ этимъ тайный врагъ?
             Друзья на этотъ счетъ не такъ поспѣшны.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Вы, кажется, задумались. Теперь
             Какъ разъ совсѣмъ для этого не время.
             Въ стѣнахъ старинныхъ этихъ скоро шумъ
             Поднимется. Баронъ иль графъ -- кто бъ ни былъ
             Вельможа этотъ полу-утонувшій,--
             Найдетъ себѣ въ заброшенномъ селѣ,
             У жителей его, пріемъ получше,
             Чѣмъ встрѣтилъ онъ въ бушующей рѣкѣ.
             Вы слышали: пріѣхалъ онъ.
  
             ИДЕНШТЕЙНЪ (за сценой).
  
                                                     Здѣсь, ваше
             Сіятельство, пожалуйте сюда!
             Тихонько: наша лѣстница, признаться,
             Ветха и темновата. Мы не ждали
             Такихъ гостей высокихъ! Обопритесь,
             Прошу васъ, на меня!
  

Входятъ Штраленгеймъ, Иденштейнъ и слуги, принадлежащіе частью къ свитѣ Штраленгейма, частью тому имѣнію, которымъ управляетъ Инденштейнъ.

  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Здѣсь я хочу
             Немного отдохнуть.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ (слугамъ).
  
                                           Эй, стулъ подайте!
             Живѣй, канальи!
  
                       ВЕРНЕРЪ (въ сторону).
  
                                 Это онъ!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Теперь
             Мнѣ лучше стало. Кто, скажите, эти
             Два незнакомца?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Я прошу прощенья
             У вашего сіятельства: изъ нихъ
             Одинъ,-- какъ говоритъ онъ,-- вамъ немного
             Знакомъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ (громко и быстро).
  
                       Кто это вамъ сказалъ?

(Всѣ смотрятъ на него съ удивленіемъ).

  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Конечно
             Не вы! Никто о васъ не говоритъ;
             Но вотъ лицо, которое, быть можетъ,
             Ихъ свѣтлости не безызвѣстно.

(Указываетъ на Габора).

  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Я
             Не претендую утруждать собою
             Ихъ память благородную.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Да, онъ --
             Одинъ изъ двухъ, которымъ я обязанъ
             Своимъ спасеньемъ. Это--не другой? (Указываетъ на Вернера).
             Въ моментъ, когда они меня спасли,
             Я былъ въ такомъ ужасномъ состояньи,
             Что можно извинить мнѣ, если трудно
             Узнать мнѣ тѣхъ, кто спасъ меня.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     О, нѣтъ!
             Онъ, ваша свѣтлость, самъ скорѣе могъ бы
             Въ спасителяхъ нуждаться, чѣмъ спасать
             Кого нибудь другого. Это странникъ,
             Больной и бѣдный; онъ недавно только
             Съ постели всталъ, съ которой и подняться
             Почти надежды не имѣлъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Но ихъ,
             Казалось, было двое.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Правда, двое;
             Но въ сущности одинъ лишь оказалъ
             Услугу вашей свѣтлости; предъ вами
             Здѣсь нѣтъ его. Онъ счастіе имѣлъ
             Быть въ этомъ дѣлѣ первымъ и главнѣйшимъ.
             Во мнѣ не меньше было доброй воли,
             Но юностью и силою меня
             Онъ превзошелъ; а потому не тратьте
             Словъ благородныхъ для меня. Я радъ,
             Что былъ вторымъ въ томъ дѣлѣ, гдѣ былъ первымъ
             Столь благородный мужъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Но гдѣ же онъ?
  
                       ОДИНЪ ИЗЪ СЛУГЪ.
  
             Онъ, ваша свѣтлость, ночевать остался
             Въ избушкѣ той, гдѣ были вы сейчасъ,
             И обѣщалъ, что будетъ завтра утромъ
             Сюда.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                       Итакъ, пока онъ не пришелъ,
             Могу я лишь благодарить словесно,
             А послѣ...
  
                       ГАБОРЪ.
  
                       Что касается меня,--
             Я не прошу себѣ другой награды,
             Да и едва ль ее я заслужилъ.
             Товарищъ мой самъ за себя отвѣтитъ.
  
             ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (въ сторону, пристально смотря на Вернера).
  
             Не можетъ быть! И все-таки, мнѣ надо
             Слѣдить за нимъ. Ужъ цѣлыхъ двадцать лѣтъ
             Я не видалъ его. Мои агенты
             Съ него, положимъ, не спускали глазъ,
             Но самъ я долженъ былъ вдали держаться
             И осторожность соблюдать, чтобъ онъ,
             Испуганный, не заподозрилъ плановъ
             Моихъ. Зачѣмъ я въ Гамбургѣ оставилъ
             Тѣхъ, кто теперь могли бы мнѣ сказать,
             Онъ это или нѣтъ? Ужъ я рѣшеннымъ
             Считалъ, что стану графомъ Зигендорфъ,
             И поспѣшилъ въ дорогу, но стихіи
             Возстали, какъ нарочно, на меня
             И, можетъ быть, разливъ внезапный этотъ
             Меня задержитъ плѣнникомъ, пока...

(Онъ останавливается, смотритъ на Вернера, потомъ продолжаетъ).

             Да, надобно за этимъ человѣкомъ
             Слѣдить. Конечно, если это онъ,
             То онъ настолько сильно измѣнился,
             Что еслибъ самъ отецъ изъ гроба всталъ,
             То онъ прошелъ бы мимо, не узнавши
             Его. Я долженъ осторожнымъ быть:
             Ошибка здѣсь могла бы все испортить.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Вы погрузились въ думы, ваша свѣтлость.
             Угодно ль вамъ теперь пройти къ себѣ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Отъ утомленья я кажусь серьезнымъ
             И грустнымъ. Да, недурно бъ отдохнуть.
  
                       ИНДЕНШТБЙНЪ.
  
             Для васъ готовы принцевы покои
             Во всемъ убранствѣ, какъ въ тѣ дни, когда
             Въ послѣдній разъ здѣсь принцъ гостилъ.

(Въ сторону).

                                                     Положимъ,
             Потрепано изрядно то убранство
             И дьявольски тамъ сыро; но теперь,
             При слабомъ свѣтѣ факеловъ, довольно
             И этого великолѣпья. Пусть же
             Вашъ благородный гербъ, несущій двадцать
             Квадратовъ, удовольствуется здѣсь
             Той пышностью, что мы ему предложимъ,
             И пусть его владѣлецъ отдохнетъ
             Подъ пологомъ, подобнымъ балдахину,
             Который будетъ выситься надъ нимъ,
             Когда заснетъ онъ вѣчнымъ сномъ.
  
             ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (вставая).
  
                                           Прощайте жъ,
             Друзья, спокойной ночи! (Обращаясь къ Габору).
                                           Завтра утромъ
             Надѣюсь съ вами разсчитаться я
             За вашу помощь, а пока прошу васъ
             Пожаловать за мною на минуту.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я слушаю.
  
             ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (пройдя нѣсколько шаговъ,
             останавливается и обращается къ Вернеру).
  
                       Любезный!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Сударь?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ,
  
                                                     Сударь!..
             О, Господи! Сказать бы надо: ваше
             Сіятельство, иль ваша свѣтлость! Что вы!
             Простите, ваша свѣтлость, бѣдняка
             За этотъ недостатокъ воспитанья:
             Онъ не привыкъ къ бесѣдѣ знатныхъ лицъ!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Молчите, кастелянъ!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           О, я безгласенъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (Вернеру).
  
             Давно ль вы здѣсь?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Давно ли?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                               Я искалъ
             Отвѣта, а не эхо.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Эти стѣны
             То и другое вамъ дадутъ, а я
             Не отвѣчаю тѣмъ, кого не знаю.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Да? Въ самомъ дѣлѣ? Все жъ могли бы вы
             По крайней мѣрѣ вѣжливо отвѣтить
             На ласковый вопросъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Когда бъ я зналъ,
             Что ласковъ онъ, то я бы и отвѣтилъ
             Въ такомъ же тонѣ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Кастелянъ сказалъ,
             Что вы больны; быть можетъ, вамъ полезенъ
             Могу я быть,-- попутчикомъ васъ взять?
  
                       ВЕРНЕРЪ (поспѣшно).
  
             Мы съ вами ѣдемъ не одной дорогой.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Какъ можете вы это знать, не зная,
             Куда я ѣду?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Есть одинъ лишь путь,
             Который можетъ быть путемъ совмѣстнымъ
             Богатому и бѣдному. Избѣгли
             Вы этого пути совсѣмъ недавно,
             А я--немного дней тому назадъ;
             Съ тѣхъ поръ мой путь и вашъ -- идутъ различно,
             Хотя и къ той же цѣли мы придемъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Мнѣ кажется, мой другъ,-- рѣчь ваша выше,
             Чѣмъ ваше положенье.
  
                       ВЕРНЕРЪ (съ горечью).
  
                                           Въ самомъ дѣлѣ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             По крайней мѣрѣ, выше эта рѣчь,
             Чѣмъ ваше платье.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Что жъ, по крайней мѣрѣ
             Мое не лучше платье, чѣмъ я самъ,
             Какъ иногда случается намъ видѣть
             У тѣхъ, кто слишкомъ хорошо одѣтъ.
             Короче: что же отъ меня вамъ нужно?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (вздохнувъ).
  
             Какъ, мнѣ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Да, вамъ! Меня совсѣмъ не зная,
             Вы стали мнѣ вопросы задавать
             И странно вамъ, что я не отвѣчаю,
             Не зная, кто допросчикъ мой. Скажите,
             Что нужно вамъ,-- и постараюсь я
             Отвѣтить такъ, чтобъ были вы довольны
             Иль чтобы я доволенъ былъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Но я
             Не зналъ, что вы имѣете причины
             Скрываться.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Да, какъ многіе. У васъ
             Такихъ причинъ, быть можетъ, нѣтъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                               Конечно;
             По крайней мѣрѣ нѣтъ такихъ, какія
             Для незнакомца важно было бъ знать.
  
                       ВЕРНЕРЪ
  
             Позвольте же и мнѣ, какъ незнакомцу,
             Притомъ же бѣдняку, имѣть желанье
             Остаться незнакомцемъ для того,
             Съ кѣмъ общаго ни въ чемъ я не имѣю.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
             Какъ вашъ капризъ мнѣ ни досаденъ, сударь,
             Противорѣчить я не стану вамъ;
             Я вамъ хотѣлъ лишь оказать услугу-
             Затѣмъ -- спокойной ночи! Кастелянъ,
             Дорогу укажите! (Габору). Вы же, сударь,
             Пожалуйте за мною!

(Уходятъ Штраленгеймъ, слуги, Иденштейнъ и Габоръ).

  
                       ВЕРНЕРЪ (одинъ).
  
                                           Это онъ!
             Сомнѣнья нѣтъ: попался я въ тенета.
             Предъ тѣмъ, какъ я изъ Гамбурга уѣхалъ,
             Мнѣ Джуліо, его дворецкій бывшій,
             Далъ тайно знать, что онъ досталъ приказъ
             Курфюрста Бранденбургскаго: сейчасъ же,
             Какъ Крюйцнера (такъ звался я тогда)
             Увидятъ на границѣ,-- чтобъ аресту
             Его подвергли. Только вольный городъ
             Хранилъ мою свободу; не безумно ль
             Я поступилъ, уйдя изъ вѣрныхъ стѣнъ!
             Но думалъ я, что бѣдная одежда
             И неизвѣстность, по какой дорогѣ
             Поѣхалъ я, собьютъ ищеекъ съ толку.
             Что жъ дѣлать мнѣ? Меня, положимъ, личко
             Не знаетъ онъ; и я, не будь мой глазъ
             Такъ изощренъ опасностью, конечно
             Его бъ не могъ узнать: вѣдь двадцать лѣтъ
             Другъ друга мы не видѣли, и прежде
             Лишь изрѣдка встрѣчались и почти
             Не говорилъ я съ нимъ, Но свита, свита!
             Теперь венгерца щедрость мнѣ понятна:
             Конечно, онъ--клевретъ его, шпіонъ,
             Который обличить меня пытался
             И задержать, а я -- безъ всякихъ средствъ,
             И боленъ я, и бѣденъ; какъ нарочно,
             Еще и рѣки вздулись всѣ вокругъ
             И переправа стала невозможной
             Не только мнѣ, но даже богачу,
             Который можетъ въ ходъ пустить всѣ средства,
             За деньги даже жизнь людей купить!
             На что же мнѣ надѣяться! За часъ лишь
             Тому назадъ я клялъ свою судьбу
             И находилъ, что хуже быть не можетъ;
             Теперь же то, что было--сущій рай
             Въ сравненьи съ настоящимъ. Сутки, двое,--
             И пойманъ я,-- какъ разъ теперь, когда
             Стою я на порогѣ правъ, наслѣдства
             И почестей, когда меня могла бъ
             Горсть золота спасти,-- сласти навѣки,
             Давъ мнѣ возможность ускользнуть.

(Входятъ Иденштейнъ и Фрицъ, разговаривая).

  
                       ФРИЦЪ.
  
                                                               Немедля!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Я говорю вамъ, это невозможно!
  
                       ФРИЦЪ.
  
             И все жъ исполнить это вы должны.
             Одинъ курьеръ потерпитъ неудачу,--
             Другого шлите, третьяго,-- пока
             Къ намъ не придетъ отвѣтъ отъ коменданта
             Изъ Франкфурта.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Конечно, что могу,
             Я сдѣлаю.
  
                       ФРИЦЪ.
  
                       И помните: не надо
             Жалѣть тутъ ни издержекъ, ни труда,--
             Баронъ за все вамъ въ десять разъ заплатитъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Баронъ теперь изволитъ почивать?
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Теперь сидитъ онъ у камина въ креслѣ
             И дремлетъ, отдыхая; какъ пробьетъ
             Одиннадцать, войти къ нему велѣлъ онъ,
             Не ранѣе,-- тогда пойдетъ онъ спать.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Надѣюсь, часу не пройдетъ,-- исполню
             Все, что могу, чтобъ услужить ему.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Смотрите жъ, не забудьте! (Уходитъ).
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Чтобы черти
             Побрали этихъ знатныхъ всѣхъ особъ!
             По мнѣнью ихъ, весь свѣтъ лишь суще          ствуетъ
             Для нихъ однихъ. Придется мнѣ теперь
             Съ полдюжины запуганныхъ вассаловъ
             Поднять съ ихъ ложа бѣднаго и гнать ихъ
             Въ опасный путь, во Франкфуртъ, черезъ рѣку.
             Казалось бы, что господинъ баронъ
             Самъ испыталъ еще совсѣмъ недавно,
             Что значитъ этотъ путь; но нѣтъ: "такъ надо",
             И дѣло все съ концомъ. А, каково?
             Вы здѣсь еще, герръ Вернеръ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Что то скоро
             Со знатнымъ гостемъ вы разстались.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                               Да
             Онъ дремлетъ и, мнѣ кажется, желаетъ,
             Чтобъ тутъ никто вокругъ него не спалъ.
             Послать велѣлъ пакетъ онъ къ коменданту
             Во Франкфуртъ, презирая всякій рискъ
             И не щадя издержекъ. Но, однако,
             Никакъ нельзя мнѣ времени терять;
             Спокойной ночи! (Уходитъ).
  
                       ВЕРНЕРЪ (одинъ).
  
             Такъ! Пакетъ во Франкфуртъ;
             Да, да! Бѣда назрѣла. Къ коменданту!
             Все это согласуется вполнѣ
             Съ его шагами прежними: я вижу,
             Какъ этотъ врагъ, разсчетливо-холодный,
             Стоитъ межъ домомъ моего отца
             И мною. Да, онъ проситъ, безъ сомнѣнья,
             Прислать отрядъ, чтобъ увести меня
             И гдѣ нибудь тайкомъ упрятать въ крѣпость.
             Но прежде, чѣмъ случится это, я...

(Озирается и хватаетъ ножъ, лежащій въ ящикѣ стола).

             Теперь, по крайней мѣрѣ, я владыка
             Самъ надъ собой. Чу, слышатся шаги!
             Какъ знать, угодно ль будетъ Штраленгейму
             Ждать этой внѣшней власти, чтобъ прикрыть
             Свой произволъ? Что онъ подозрѣваетъ
             Меня,-- въ томъ нѣтъ сомнѣнья. Я -- одинъ,
             Съ нимъ--свита многолюдная; я слабъ,
             а онъ могучъ и золотомъ, и саномъ,
             Слугъ множествомъ, своимъ авторитетомъ;
             Я имени лишенъ, иль у меня
             Такое имя, что одни несчастья
             Съ нимъ связаны, пока я не достану
             Своихъ владѣній; онъ же гордо носитъ
             Свой пышный титулъ, здѣсь, въ глухой деревнѣ,
             Имѣющій для темной мелкоты
             Значеніе огромнѣйшее,-- больше,
             Чѣмъ гдѣ нибудь. Опять шаги,-- все ближе!
             Не скрыться ль мнѣ въ тотъ тайный корридоръ,
             Ведущій... Нѣтъ, все тихо... Шумъ мнѣ только
             Почудился... Вотъ онъ, безмолвный мигъ
             Межъ молніей и громомъ!.. Пусть молчитъ
             Моя душа среди тревогъ... Да, лучше
             Теперь я скроюсь, чтобы убѣдиться,
             Остался ли невѣдомъ для враговъ
             Тотъ тайный ходъ, который я недавно
             Открылъ: онъ можетъ, въ случаѣ несчастья,
             Мнѣ послужить, какъ норка для звѣрька,
             На нѣсколько часовъ по крайней мѣрѣ.

(Открываетъ потайную дверцу и уходитъ, закрывъ ее за собою. Входятъ ГАБОРЪ и Жозефина).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Но гдѣ жъ вашъ мужъ?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Я думала, что здѣсь онъ;
             Еще недавно въ комнатѣ онъ былъ
             Со мною вмѣстѣ. Но покои эти
             Имѣютъ много выходовъ; быть можетъ
             Пошелъ за кастеляномъ онъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Баронъ
             Разспрашивалъ подробно кастеляна
             О вашемъ мужѣ; право, очень жаль,
             Но кажется, что мнѣнье онъ составилъ
             О немъ едва ль хорошее.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Увы!
             Что общаго межъ нимъ, барономъ знатнымъ,
             И неизвѣстнымъ Вернеромъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Вамъ лучше
             Знать это.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Ну, а если это такъ,
             То почему жъ о немъ у васъ забота,
             А не о томъ, кому вы жизнь спасли?
  
                       ГАБОРЪ,
  
             Въ опасности спасти его помогъ я,
             Но я ему себя не отдавалъ
             Въ помощники для угнетенья слабыхъ.
             Отлично знаю этихъ я вельможъ,
             Которые бѣднягъ ногами топчутъ
             На тысячу ладовъ; моя душа
             Кипитъ, когда я вижу притѣсненья
             Съ ихъ стороны. Сочувствую я вамъ
             По этой лишь одной причинѣ,-- вѣрьте.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Вамъ трудно будетъ мужа убѣдить
             Въ своихъ благихъ намѣреньяхъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Настолько
             Онъ недовѣрчивъ?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Не былъ онъ такимъ;
             Но время и тяжелыя тревоги
             Внушили подозрительность ему,
             Какъ сами убѣдились вы.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Жалѣю!
             Такая подозрительность -- оружье
             Тяжелое: подъ бременемъ его
             Тревогъ, пожалуй, больше, чѣмъ защиты.
             Спокойной ночи! Я надѣюсь завтра
             Съ нимъ встрѣтиться. (Уходитъ).

(Возвращается Иденштейнъ съ нѣсколькими крестьянами. Жозефина уходитъ въ глубину сцены).

  
                       ПЕРВЫЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.
  
                                           А если утону?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ,
  
             Тебѣ за это хорошо заплатятъ.
             Вѣдь много разъ ты больше рисковалъ,
             Чѣмъ утонуть за этакую цѣну.
  
                       ВТОРОЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.
  
             А какъ же наши жены, наши семьи?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ,
  
             Что жъ, имъ не хуже будетъ, чѣмъ теперь,
             А при удачѣ можетъ быть и лучше.
  
                       ТРЕТІЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.
  
             Нѣтъ у меня ни женки, ни дѣтей,--
             Пожалуй, я рискну.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Вотъ молодчина!
             Годишься, право, ты солдатомъ быть.
             Тебя я къ принцу въ гвардію зачислю,--
             Въ томъ случаѣ, когда вернешься ты,--
             И дамъ еще два талера блестящихъ.
  
                       ТРЕТІЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.
  
             Не болѣе?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Какъ? Это что за жадность?
             Тебѣ, который такъ честолюбивъ,
             Приличенъ ли порокъ такой позорный?
             Послушай, другъ, что я тебѣ скажу:
             Два талера, на мелочь размѣнявши,--
             Вѣдь это будетъ цѣлый капиталъ!
             Вѣдь ежедневно тысячи героевъ
             Своей рискуютъ жизнью и душой
             Изъ-за десятой доли этой платы!
             Скажи, имѣлъ ли ты когда нибудь
             Полталера?
  
                       ТРЕТІЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.
  
                                 Имѣть то не имѣлъ я,
             Но три хочу теперь имѣть,-- никакъ
             Не менѣе.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Такъ ты забылъ, мерзавецъ,
             Чей ты вассалъ?
  
                       ТРЕТІЙ КРЕСТЬЯНИНЪ.
  
                                 Вассалъ, конечно, принца,
             А не чужого барина.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Холопъ!
             Когда нѣтъ принца,-- я одинъ твой баринъ!
             Баронъ же мнѣ приходится сродни;
             Онъ такъ сказалъ мнѣ: "сдѣлай милость, братецъ,
             Двѣнадцать душъ пошли ка мужичья!"
             а потому вы, мужичье, сейчасъ же
             Въ дорогу собирайтесь и -- маршъ, маршъ!
             И если только уголокъ пакета
             Замочите,-- такъ я вамъ покажу!
             За каждый я листокъ сдеру съ васъ шкуру
             И натяну ее на барабанъ,
             Какъ кожу Жижки, чтобы бить тревогу
             На страхъ другимъ вассаламъ непокорнымъ,
             Которые не сдѣлаютъ того,
             Что невозможно сдѣлать! Прочь отсюда,
             Прочь, черви земляные!

(Уходитъ, гоня передъ собою крестьянъ).

  
             ЖОЗЕФИНА (выходя на авансцену).
  
                                                     Тяжело
             Мнѣ видѣть эти частыя здѣсь сцены
             Тиранства феодальнаго надъ бѣднымъ
             Народомъ! Не поможешь тутъ ничѣмъ;
             Глаза бъ мои на это не глядѣли!
             И даже здѣсь, въ глухомъ и безыменномъ
             Мѣстечкѣ этомъ, даже и на картѣ
             Едва ли обозначенномъ, царитъ
             Насилье злое знати обѣднѣвшей
             Надъ тѣми, кто еще бѣднѣй ея.
             Царитъ надменность рабская сильнѣйшихъ
             Надъ рабскою судьбою бѣдняковъ,
             И въ нищетѣ порокъ, надувшись спесью,
             Старается блистать въ своихъ лохмотьяхъ.
             Не жалокъ ли порядокъ этотъ гнусный?
             Въ моей Тосканѣ, въ солнечной странѣ,
             Вся наша знать -- купцы и горожане,
             Какъ нашъ Козьма. Есть горе и у насъ,
             Но не такое; пышныя долины,
             Въ которыхъ всюду льется черезъ край
             Обилье,-- даже бѣдному приносятъ
             Отраду въ жизни; каждая былинка
             Сама въ себѣ питательность содержитъ;
             Тамъ каждая лоза струитъ вино,
             Которое вливаетъ въ сердце радость;
             Тамъ солнце вѣчно знать себя даетъ
             И даже если спрячется порою
             За облаками, оставляетъ намъ
             Тепло, на память о лучахъ блестящихъ;
             Благодаря ему, тамъ и лохмотья,
             И легкая одежда -- намъ пріятнѣй,
             Чѣмъ яхонты и пурпуръ королей.
             А здѣсь, на этомъ сѣверѣ холодномъ,
             Какъ будто хочетъ каждый деспотъ быть
             Подобнымъ вѣтру ледяному, злобно
             Терзая душу бѣдняка вассала,
             Какъ мрачная стихія мучитъ тѣло!
             И вотъ среди такихъ владыкъ бездушныхъ
             Мой мужъ стремится мѣсто занимать!
             И такъ сильна въ немъ эта спесь съ рожденья,
             Что двадцать лѣтъ тяжелыхъ испытаній,
             Какія врядъ ли могъ бы наложить
             Другой отецъ, хотя бъ простого званья,
             На сына,-- не могли въ немъ измѣнить
             Характера нисколько. По рожденью
             Хотя сама принадлежу я къ знати,
             Но не тому отецъ меня училъ.
             Отецъ мой! Пусть твой духъ многострадальный,
             Вкусившій миръ въ награду за труды,--
             Воззритъ на насъ, на Ульриха родного,
             На сына, долго жданнаго! Всѣмъ сердцемъ
             Люблю его, какъ ты меня любилъ!
             Что это? Вернеръ, ты? Въ какомъ ты видѣ?

(Вернеръ входитъ поспѣшно, съ ножомъ въ рукѣ, черезъ потайную дверь, которую онъ быстро закрываетъ за собою).

  
             ВЕРНЕРЪ (не узнавая ея сперва).
  
             А, я открытъ! Одинъ ударъ кинжала...

(Узнавъ жену)

             А, Жозефина! Ты еще не спишь?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Куда тутъ спать? Что это значитъ? Боже!
  
             ВЕРНЕРЪ (показывая ей свертокъ).
  
             Вотъ золото! Вотъ деньги, Жозефина,
             Которыя помогутъ намъ уйти
             Отсюда, изъ тюрьмы проклятой!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     Какъ же
             Досталъ ты ихъ? Что значитъ этотъ ножъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Онъ не въ крови,-- пока. Но прочь отсюда,
             Къ намъ, въ комнату!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Откуда ты пришелъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Не спрашивай! Намъ надобно обдумать,
             Куда намъ ѣхать (показывая деньги): это всѣ пути
             Откроетъ намъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Не хочется мнѣ думать,
             Что ты виновенъ въ чемъ нибудь безчестномъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ,
  
             Въ безчестномъ -- я?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Да, это я сказала.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Спѣшимъ! Пускай здѣсь это будетъ намъ
             Послѣдняя ночевка.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           И, надѣюсь,
             Не худшая.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 "Надѣюсь!" Я увѣренъ,
             Что это такъ. Но въ комнату скорѣй!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Лишь на одинъ вопросъ прошу отвѣтить:
             Что сдѣлалъ ты?
  
                       ВЕРНЕРЪ (Со злобой).
  
                                 Не сдѣлалъ одного,
             Что насъ могло бъ навѣкъ отъ бѣдъ избавить.
             Идемъ!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                       Какъ жаль, что я принуждена
             Въ тебѣ, мой другъ, такъ горько усомниться!

(Уходятъ).

  

ДѢЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

  

СЦЕНА 1.

  

Зала въ томъ же замкѣ.

Входятъ Иденштейнъ и другіе.

  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Вотъ славно! Вотъ прекрасно, благородно!
             Барона обокрали въ замкѣ принца,
             Гдѣ прежде грѣхъ такой неслыханъ былъ!
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Да мудрено здѣсь было и случиться
             Покражѣ: развѣ крысы у мышей
             Украли бы обоевъ старыхъ клочья.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             О, до чего я дожилъ! Навсегда
             Погублена честь дома!
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Что же, надо
             Виновнаго искать: баронъ не хочетъ
             Безъ розысковъ оставить эти деньги.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             И я ихъ такъ оставить не хочу.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Кого же вы могли бы заподозрить?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Кого? Да всѣхъ: вверху, внизу, внутри
             И внѣ! Пусть Небо мнѣ поможетъ!
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Въ покои тѣ другого нѣтъ ли хода?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             О, нѣтъ, нигдѣ!..
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                 Увѣрены ль вы въ томъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Еще бы: я вѣдь съ самаго рожденья
             Живу здѣсь и служу, и если бъ былъ
             Подобный ходъ, о немъ бы, вѣрно, зналъ я
             По слухамъ, или видѣлъ бы его.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Такъ, значитъ, кто то прямо могъ проникнуть
             Въ переднюю.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Конечно, это такъ.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Тотъ человѣкъ, котораго зовете
             Вы Вернеромъ, вѣдь бѣденъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Да, онъ нищій;
             Но онъ живетъ совсѣмъ, вѣдь, въ сторонѣ,
             Во флигелѣ, который не имѣетъ
             Со спальнею барона сообщенья.
             Не можетъ быть, чтобъ это Вернеръ былъ.
             А сверхъ того, какъ разъ я повстрѣчался
             Съ нимъ въ отдаленной залѣ, отстоящей
             Отъ этой спальни чуть не на версту,
             И пожелалъ ему спокойной ночи
             Какъ разъ въ то время, какъ, по всѣмъ разсчетамъ,
             Случился этотъ мерзостный грабежъ.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Такъ есть еще другой здѣсь иностранецъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Венгерецъ?
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                 Тотъ, который помогалъ
             Изъ Одера извлечь барона.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Это
             Довольно вѣроятно. Но постойте:
             Быть можетъ воръ былъ кто нибудь изъ свиты?
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Какъ, сударь? Мы?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Ну, нѣтъ, никакъ не вы,
             Но кто нибудь изъ вашихъ подчиненныхъ.
             Вы мнѣ сказали, что баронъ заснулъ
             На мягкомъ креслѣ, бархатомъ обитомъ;
             Онъ въ вышитой ночной сорочкѣ былъ,
             Передъ собою разбросалъ онъ платье,
             На платьѣ же стояла и шкатулка,
             Въ которой были письма и бумаги,
             А также свертки золота,-- изъ нихъ
             Исчезъ всего одинъ; при этомъ двери
             Не заперты остались, доступъ былъ
             Вполнѣ свободенъ.
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Но позвольте, сударь!
             Вы черезчуръ поспѣшны: весь составъ
             Служащихъ при баронѣ,-- начиная
             Съ дворецкаго, кончая поваренкомъ,--
             Превыше подозрѣній; честь его
             Всегда была безъ пятенъ, исключая
             Безгрѣшныхъ развѣ кой какихъ доходовъ
             По части разныхъ счетовъ, мѣры, вѣса,
             Съѣстныхъ припасовъ, погреба, буфета,
             Отправки писемъ, сбора разныхъ рентъ,
             Устройства пиршествъ; также въ соглашенье
             Съ поставщиками можемъ мы вступать,--
             Но что до мелкой, откровенной кражи,
             Дрянной и грязной,-- то ее всегда,
             Какъ деньги на харчи, мы презирали!
             Когда бъ изъ нашихъ кто нибудь былъ воръ,
             То не рискнулъ бы онъ своимъ затылкомъ
             Для одного лишь свертка; онъ стащилъ бы
             Все,-- всю шкатулку,-- если бъ могъ снести!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Пожалуй, эти доводы разумны...
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Нѣтъ, ужъ повѣрьте, сударь: это былъ,
             Ручаюсь вамъ, не кто нибудь изъ нашихъ,
             А лишь простой, несчастный, мелкій воръ,
             Безъ генія, безъ всякаго искусства.
             Вопросъ въ одномъ: кто бъ могъ туда войти
             Свободно,-- кромѣ васъ или венгерца?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Вѣдь не меня же обвините вы?
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Нѣтъ, я цѣню таланты ваши выше.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Надѣюсь, также правила мои?
  
                       ФРИЦЪ.
  
             О, безъ сомнѣнья! Но довольно споровъ.
             Что дѣлать намъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Что дѣлать? Ничего;
             Но говорить мы можемъ очень много;
             Вознагражденье можно предложить
             За указанье вора; землю, небо
             Встревожимъ мы, въ полицію пошлемъ
             (Хоть ближе, чѣмъ во Франкфуртѣ, конечно,
             Ея мы не найдемъ); развѣсимъ всюду
             Побольше объявленій--рукописныхъ
             (Вѣдь типографій близко нѣтъ у насъ);
             Приказчика пошлю я--вслухъ читать ихъ
             (Вѣдь грамотны здѣсь только онъ да я);
             Пошлемъ вассаловъ забирать всѣхъ нищихъ,
             Въ пустыхъ карманахъ шарить; всѣхъ бродягъ,
             Всѣхъ, кто одѣтъ поплоше, жалокъ, блѣденъ,
             Задерживать прикажемъ,-- и тогда,
             По крайней мѣрѣ, если не виновный,
             То многіе другіе подъ арестомъ
             Окажутся; а если денегъ все-жъ
             Мы не отыщемъ, то баронъ получитъ
             Утѣху въ томъ, что, вызывая духъ
             Исчезнувшаго свертка, онъ истратитъ
             Еще въ два раза больше. Вотъ лѣкарство,
             Чтобъ утолить печаль!
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Нашелъ
             Онъ лучшее.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Какое же?
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                                     Наслѣдство
             Громадное. Графъ Зигендорфъ покойный--
             Барону дальній родственникъ. Недавно
             Скончался онъ въ своемъ роскошномъ замкѣ
             По близости отъ Праги, и баронъ
             Теперь вступить намѣренъ во владѣнье
             Имѣньями его.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 А ближе нѣтъ
             Наслѣдника?
  
                       ФРИЦЪ,
  
                                 О, есть прямой наслѣдникъ,
             Но онъ давно исчезъ отъ свѣтскихъ глазъ,
             А, можетъ быть, совсѣмъ ушелъ со свѣта.
             Онъ -- блудный сынъ, отвергнутый отцомъ
             Ужъ двадцать лѣтъ тому назадъ; сурово
             Отказывалъ отецъ ему въ закланьи
             Отборнаго тельца, а потому
             Онъ, если живъ, кладетъ на полку зубы.
             А, впрочемъ, еслибъ вновь явился онъ,
             Баронъ всегда найдетъ, конечно, средства
             Его привесть къ молчанью: онъ хитеръ
             И при дворѣ кой гдѣ имѣетъ связи.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Везетъ ему!
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                 Еще есть, правда, внукъ"
             Котораго когда то графъ покойный
             Взялъ отъ отца, чтобъ воспитать его
             Какъ своего наслѣдника; однако,
             Права его довольно спорны.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Какъ?
  
                       ФРИЦЪ.
  
             А такъ, что впалъ отецъ его въ ошибку"
             Женившись неразумно на какой-то
             Въ Италіи особѣ черноокой,--
             На дочери изгнанника; она,
             Какъ говорятъ, породы тоже знатной,
             Но не такой, чтобъ по плечу была
             Такимъ, какъ Зигендорфы. Дѣдъ, конечно,
             Бракъ этотъ не одобрилъ; взялъ онъ сына,
             Родителей же знать не пожелалъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Ну, если этотъ внукъ -- молодчикъ бравый,
             То можетъ онъ сплести такую сѣть,
             Что вашему барону не распутать!
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Онъ, говорятъ, и точно молодецъ:
             Удачно въ немъ соединились свойства
             Отца и дѣда: какъ отецъ, онъ пылокъ
             И столь же проницателенъ, какъ дѣдъ.
             Но, что всего страннѣй, исчезъ онъ также
             За нѣсколько недѣль тому назадъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             На кой же чортъ онъ сдѣлалъ такъ?
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                                     Вы правы:
             Безъ чорта, вѣрно, тутъ не обошлось;
             Иначе кто жъ его бы надоумилъ
             Внезапно скрыться и покинуть домъ
             Въ такое время, чуть не наканунѣ
             Кончины дѣда! Сердце старику
             Разбилъ онъ этимъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Что же за причина?
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Предположеній много есть о томъ,
             Но ни одно изъ нихъ не достовѣрно.
             Одни твердятъ, что онъ пошелъ искать
             Родителей; другіе увѣряютъ,
             Что слишкомъ строго дѣдъ его держалъ
             (Едва ль, однако, это такъ: безумно
             Старикъ его любилъ); по мнѣнью третьихъ,
             Онъ на войну отправился служить;
             Но съ той поры о заключеньи мира
             Узнали мы: вернулся бъ, вѣрно, онъ,
             Когда бъ война его къ себѣ манила.
             Четвертые, по добротѣ своей,
             Напоминаютъ, что всегда въ немъ было
             Довольно много странностей, и вотъ,
             По прирожденной дикости натуры,
             Примкнулъ онъ къ чернымъ бандамъ, что теперь
             Лузацію у насъ опустошаютъ,
             Въ горахъ богемскихъ и силезскихъ грабятъ
             Съ тѣхъ поръ, какъ за послѣдніе года
             Война какъ будто выродилась въ мелкій
             Разбой, въ систему дракъ и грабежа,
             Причемъ у каждой шайки свой начальникъ
             И всѣ воюютъ противъ мирныхъ гражданъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Не можетъ быть! Чтобъ молодой наслѣдникъ,
             Воспитанный въ богатствѣ, въ щегольствѣ,
             Рискнулъ и добрымъ именемъ, и жизнью,
             Связавъ свою судьбу съ толпой солдатъ
             И сорванцовъ отчаянныхъ!
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Богъ знаетъ!
             Бываютъ вѣдь натуры межъ людей
             Съ такою дикой страстью къ приключеньямъ,
             Что имъ опасность -- слаще всѣхъ забавъ.
             Я слышалъ, что нельзя ничѣмъ на свѣтѣ
             Индійца къ мирной жизни обратить
             Иль тигра усмирить, хотя бы съ дѣтства
             Кормили ихъ лишь молокомъ и медомъ,
             Да, наконецъ, вашъ Тилли, Валленштейнъ,
             Густавъ и Баннеръ, Торстенсонъ и Веймаръ,--
             Не точно ли такіе жъ сорванцы,
             Но лишь въ большихъ размѣрахъ? Ихъ дѣянья
             Покончены, и миръ провозглашенъ,
             И тѣмъ, кто время проводить желаетъ
             Такъ, какъ они, приходится теперь
             За собственный свой счетъ стремиться къ цѣли.
             Но вотъ идетъ баронъ, а съ нимъ саксонецъ,
             Который главнымъ былъ ему вчера
             Спасителемъ, но ночь провелъ въ избушкѣ
             На Одерѣ, и къ утру лишь пришелъ.

(Входятъ Штраленгеймъ и Ульрихъ).

  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Любезный чужестранецъ! Отказавшись
             Отъ всякаго вознагражденья, кромѣ
             Безплодной благодарности моей,
             Вы этимъ даже и ее стѣснили,
             Давъ мнѣ увидѣть всю ничтожность словъ
             И устыдиться чувствъ моихъ безсильныхъ,
             Которыя такъ жалки, если ихъ
             Сравню я съ вашимъ подвигомъ отважнымъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Оставимъ этотъ разговоръ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Быть можетъ,
             Я чѣмъ нибудь могу вамъ услужить?
             Вы молоды и весь вашъ складъ -- геройскій;
             Наружность ваша -- выгодна; вы храбры:
             Цѣною жизни это я узналъ;
             И нѣтъ сомнѣнья, что, при этихъ данныхъ,
             Вы встрѣтите взоръ огненной войны
             Съ такою же горячей жаждой славы,
             Какъ вы пошли навстрѣчу мраку смерти,
             Чтобъ незнакомцу жизнь спасти въ волнахъ,
             Среди стихіи грозной и опасной.
             Вы созданы для службы; я и самъ
             Служилъ: свое я создалъ положенье
             Благодаря не только моему
             Происхожденью, но и личной службѣ
             Моей солдатской; я друзей имѣю,
             Которые друзьями будутъ вамъ. *
             Конечно, въ настоящую минуту,
             Когда повсюду миръ царитъ, для васъ
             Не очень много шансовъ къ возвышенью;
             Но можетъ ли продлиться этотъ миръ?
             Сердца людей невольно жаждутъ спора;
             Съ тѣхъ поръ, какъ битвы длились тридцать лѣтъ,
             Теперь нашъ миръ--все та жъ война, лишь въ малыхъ
             Размѣрахъ, какъ легко намъ видѣть въ каждомъ
             Лѣсу; мы въ перемиріи, скорѣй,
             И то въ вооруженномъ. Но не долго
             Намъ ждать, чтобъ вновь война взяла свое;
             Тогда вамъ постъ легко достаться можетъ,
             Который къ повышеніямъ пути
             Откроетъ вамъ, и при моемъ вліяньи,
             Пойдетъ все хорошо. Я говорю
             О Бранденбургѣ, гдѣ съ курфюрстомъ связи
             Имѣю я; въ Богеміи я чуждъ,
             Какъ вы; а въ настоящую минуту
             Какъ разъ мы на ея границѣ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Я--
             Саксонецъ, какъ вы видите, конечно,
             По моему костюму; потому
             Лишь своему я долженъ сюзерену
             Служить, и мнѣ придется отклонить
             Любезную услугу вашу, съ чувствомъ
             Такимъ же, какъ предложена она.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Послушайте: вѣдь это--лихоимство!
             Я вамъ обязанъ жизнію, а вы
             Принять процентовъ даже не хотите
             Отъ должника, чтобъ накопить на немъ
             Такъ много долга, что совсѣмъ согнется
             Бѣднякъ подъ грузомъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Говорите такъ,
             Когда отъ васъ потребую я платы.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Ну, что же дѣлать, если не хотите...
             Вы благородны по рожденью?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Такъ
             Мнѣ говорили родственники.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Это
             И по поступкамъ вашимъ видно. Можно ль
             Теперь спросить мнѣ, какъ зовутъ васъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ульрихъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                       Фамилія же ваша?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Не могу
             Открыть ее, пока ея не буду
             Достоинъ.
  
             ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (въ сторону).
  
                       Вѣроятно, онъ австріецъ,
             Которому невыгодно открыть
             Въ такое необузданное время
             Свое родство,-- притомъ еще въ глуши,
             Здѣсь, на границѣ, для него опасной,
             Гдѣ ненавидятъ родину его.

(Громко, обращаясь къ Фрицу и Иденштейну).

             Ну, господа, какъ поиски?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Довольно
             Успѣшны, ваша свѣтлость.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Что же,-- значитъ,
             Грабитель ужъ въ плѣну?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Гм! Не совсѣмъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Но онъ, по крайней мѣрѣ, заподозрѣнъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             О, подозрѣній много есть у насъ!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Кто жъ это могъ бы быть?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Вы, ваша свѣтлость,
             Не знаете его?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ,
  
                                 Откуда знать мнѣ?
             Я крѣпко спалъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Я тоже крѣпко спалъ,
             А потому о немъ не больше знаю,
             Чѣмъ ваша свѣтлость знаете.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Болванъ!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Но какъ же быть? Вы сами, ваша свѣтлость,--
             Лицо, надъ кѣмъ грабежъ былъ совершенъ,--
             Не можете дать свѣдѣній о ворѣ;
             Откуда жъ мнѣ, кого не грабилъ онъ,
             Знать, кто былъ воръ? Позвольте доложить вамъ:
             Въ толпѣ вашъ воръ имѣетъ тотъ же видъ,
             Какъ прочіе, а можетъ быть и лучше;
             Вотъ если привлекутъ его къ суду
             Иль будетъ онъ въ тюрьмѣ сидѣть, -- конечно,
             Тогда разумный каждый человѣкъ
             Въ лицо узнаетъ вора и, ручаюсь,
             Найдутъ ли, что виновенъ онъ, иль нѣтъ.--
             Лицо его всегда виновнымъ будетъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (Фрицу).
  
             Скажи мнѣ, Фрицъ, чего достигли вы
             При поискахъ?
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                 По чести, ваша свѣтлость,
             Немногаго: есть лишь однѣ догадки.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Убытокъ мой оставивъ въ сторонѣ
             (Хотя теперь, признаться, онъ довольно
             Мнѣ непріятенъ),-- я бъ хотѣлъ поймать
             Мерзавца-вора ради общей пользы.
             Такой искусный воръ, который могъ
             Пробраться незамѣтно межъ служащихъ,
             Чрезъ столько комнатъ, ярко освѣщенныхъ,
             Народа полныхъ, въ спальню и украсть
             Мой свертокъ, чуть глаза успѣлъ сомкнуть я,--
             Вѣдь этотъ воръ легко ограбить можетъ
             Весь округъ вашъ, почтенный кастелянъ!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Такъ точно, ваша свѣтлость, если только
             Найдетъ онъ здѣсь, что грабить.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Что случилось?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Вы только утромъ прибыли сюда
             И не слыхали, что сегодня ночью
             Ограбили меня.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Кой-что я слышалъ,
             Когда вошелъ я въ замокъ, но не знаю
             Подробностей.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Да, странно это все;
             Вотъ, кастелянъ поразсказать вамъ могъ бы...
  
                       ИДЕНШТБЙНЪ,
  
             О, съ радостью! Изволите ли видѣть...
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (нетерпѣливо).
             Вы лучше подождали бы болтать,
             Еще не зная, станутъ ли васъ слушать.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             А вотъ сейчасъ узнаемъ это мы.
             Изволите ли видѣть, сударь...
  
             ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (снова прерывая его и обращаясь къ Ульриху).
  
                                                     Словомъ,
             Заснулъ я въ креслѣ, предо мной была
             Шкатулка, въ ней же золото,-- на сумму
             Изрядную, гораздо больше той,
             Какую потерять легко мнѣ было бъ,
             Хотя ея лишь часть я потерялъ;
             И вотъ субъектъ какой то, очень ловкій,
             Съумѣлъ искусно въ спальню проскользнуть,
             Минуя многочисленную свиту
             Мою и челядь замка; онъ унесъ
             Изъ этихъ денегъ свертокъ въ сто дукатовъ,
             Которые желалъ бы я вернуть.
             Быть можетъ, вы (я самъ еще покуда
             Довольно слабъ) возьмете на себя
             Вчерашнюю великую услугу
             Дополнить новымъ одолженьемъ мнѣ,
             Не столь большимъ, но все же очень важнымъ,--
             Поможете вотъ этимъ господамъ,
             Которые не слишкомъ торопливы
             Въ своихъ стараньяхъ,-- вора отыскать?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Весьма охотно и притомъ немедля.
             Идемъ, мейнъ герръ! За мной!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Пожалуй, скоро --
             Не будетъ спора.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Если жъ будемъ мы
             Стоять на мѣстѣ, толку ввѣкъ не будетъ.
             Идемте же; а по дорогѣ мы
             Поговоримъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Но...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Покажите мѣсто,
             А тамъ я буду съ вами говорить.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Пойду я съ ними, если ваша свѣтлость
             Позволите.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Иди за ними вслѣдъ
             И стараго осла возьми съ собою.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Идемъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       Иди, оракулъ старый мой,
             И разъяснить загадку постарайся!

(Уходитъ сь Иденштейномъ и Фрицомъ).

  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (одинъ).
  
             Отважный, добрый юноша, съ солдатской
             Наружностью; красивъ, какъ Геркулесъ
             Предъ первымъ изъ своихъ дѣяній славныхъ;
             Его чело, когда спокоенъ онъ,
             Несетъ слѣды глубокихъ думъ, серьезно,
             Не по годамъ; когда же на вопросъ
             Отвѣтитъ онъ,-- огонь во взорѣ блещетъ.
             Его къ себѣ я радъ бы залучить;
             Такихъ людей имѣть вокругъ не худо:
             Наслѣдство -- вещь, достойная борьбы.
             Хоть я и не таковъ, чтобъ предъ борьбою
             Я отступилъ,-- не таковы и тѣ,
             Кто между мной и этой цѣлью встанетъ.
             Мнѣ говорили, что мальчишка храбръ,
             Но онъ, какъ разъ, въ припадкѣ вздорной дури,
             Ушелъ куда то шляться и покинулъ
             Права свои на произволъ судьбы,
             Тѣмъ лучше. Что же до отца--за нимъ я
             Давно слѣжу, какъ ловкая ищейка,--
             Не на виду, но такъ, чтобъ по чутью
             Всегда его найти я могъ. Покамѣстъ
             Онъ ускользалъ отъ поисковъ моихъ;
             За то теперь онъ здѣсъ, и тѣмъ удобнѣй
             Мнѣ захватить его. Увѣренъ я,
             Что это онъ: все говоритъ за это,
             И рѣчи беззаботныя людей,
             Не знающихъ, къ чему свои разспросы
             Веду я,-- также это подтверждаютъ.
             Да, все: онъ самъ, его манеры, тайна
             И срокъ его прибытья; все, что я
             Узналъ отъ кастеляна о супругѣ
             Его, которой я не видѣлъ самъ,
             И о ея наружности, достойной,
             Но иностранной; тайная вражда,
             Которую почувствовали оба
             При встрѣчѣ мы, подобная тому,
             Что львы и змѣи, пятясь другъ предъ другомъ,
             Невольно ощущаютъ: говоритъ
             Инстинктъ имъ тайный, что они другъ другу
             Смертельные враги, хоть никогда
             Естественной добычею не служитъ
             Одинъ другому,-- да, согласно все
             Съ моей догадкой. Такъ или иначе,--
             Борьба нужна. Чрезъ нѣсколько часовъ
             Придетъ приказъ изъ Франкфурта; вотъ только
             Разливъ не помѣшалъ бы... Но погода
             Такъ измѣнилась, что, надѣюсь я,
             Вода спадетъ. Тогда его спокойно
             Упрячу я въ тюрьму: пускай онъ тамъ
             Свое откроетъ истинное имя
             И званье. Если жъ плѣнникъ мой не тѣмъ
             Окажется, кѣмъ я его считаю,
             То это не бѣда. Покража эта
             (Конечно, если денегъ не считать)
             Мнѣ также будетъ въ пользу: онъ, вѣдь, бѣденъ --
             И это подозрительно; безвѣстенъ--
             И, значитъ, беззащитенъ. Правда, нѣтъ
             Въ рукахъ моихъ уликъ, что онъ виновенъ,--
             Но какъ ему невинность доказать?
             Въ другихъ бы обстоятельствахъ, конечно,
             Будь безразличенъ онъ для дѣлъ моихъ,--
             Скорѣй я сталъ бы обвинять венгерца,
             Въ которомъ что то есть, что сразу мнѣ
             Невольно не понравилось; къ тому же
             Изъ всѣхъ ближайшихъ, кромѣ кастеляна
             И слугъ моихъ и принца, онъ одинъ
             Входилъ ко мнѣ свободно.

(Входитъ Габоръ).

                                           А, пріятель!
             Ну, какъ вы поживаете?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Какъ всѣ,
             Которые довольны, если могутъ
             Поужинать и выспаться, безъ лишнихъ
             Претензій на комфортъ. а ваша свѣтлость?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Я отдохнуть успѣлъ, но кошелекъ
             Мой пострадалъ. Ночевка обойдется
             Мнѣ, какъ я вижу, дорого.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Я слышалъ
             О вашемъ горѣ; но такимъ, какъ вы,
             Вѣдь это пустяки.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Когда бы деньги
             У васъ пропали, вы бы говорили
             Не то.
  
                       ГАБОРЪ,
  
                       Ни разу въ жизни не имѣлъ
             Я столько денегъ,-- потому мнѣ трудно
             Судить объ этомъ. Я пришелъ за вами.
             Курьеры ваши всѣ пришли назадъ:
             Я обогналъ ихъ, возвращаясь въ замокъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Какъ такъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                       Съ разсвѣтомъ вышелъ я къ рѣкѣ,
             Надѣясь видѣть, что разливъ сталъ меньше
             И что смогу свой путь я продолжать.
             Но ваши всѣ посланцы обманулись
             Въ своей надеждѣ такъ же, какъ и я:
             Придется ждать, пока разливъ уймется.
             Ахъ, чтобы псы ихъ съѣли! Почему жъ
             Они, по крайней мѣрѣ, не пытались
             Плыть черезъ рѣку? Я вѣдь приказалъ
             Рискнуть на все?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Когда бы вы велѣли,
             Чтобъ Одеръ раздѣлился, ставъ стѣной,
             Какъ Моисей продѣлалъ съ Краснымъ моремъ,
             Которое едва ль краснѣе было,
             Чѣмъ этотъ страшно вздувшійся потокъ,--
             Тогда бъ они отважились, быть можетъ,
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Я самъ пойду, чтобъ посмотрѣть на нихъ.
             Рабы! Канальи! Имъ влетитъ за это!

(Уходитъ).

  
                       ГАБОРЪ (одинъ).
  
             Вотъ онъ, нашъ благородный феодалъ,
             Баронъ нашъ своевольный, пережитокъ
             Того, что намъ осталось отъ временъ
             Когда то славныхъ рыцарей! Недавно,
             Еще вчера -- онъ радъ былъ уступить
             Свои всѣ земли (если ихъ имѣетъ),
             И, что еще дороже,-- всѣ шестнадцать
             Полей его баронскаго герба
             За воздуха глоточекъ, хоть настолько,
             Чтобъ имъ пузырь наполнить; задыхаясь,
             Хлебая воду, высунулся онъ
             Въ окно кареты, на боку лежавшей
             И залитой водою; а теперь
             Готовъ громить онъ дюжину несчастныхъ
             За то, что жизнью такъ же дорожатъ
             Они, какъ онъ! Ну что жъ,-- онъ правъ, пожалуй:
             Смѣшно своей имъ жизнью дорожить,
             Когда онъ можетъ ихъ по произволу
             Всегда послать на смерть! О жалкій міръ
             Какая же печальная ты шутка!

(Уходить).

  

СЦЕНА II.

  

Комната Вернера въ замкѣ.

(Входятъ Жозефина и Ульрихъ).

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Стань здѣсь и дай взглянуть мнѣ на тебя!
             Мой Ульрихъ, мой любимый! Ахъ, возможно ль:
             Двѣнадцать лѣтъ ты былъ вдали отъ насъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             О матушка, безцѣнная!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Да, вижу,
             Что сны мои исполнились! Мой сынъ,
             Какъ ты хорошъ! Ты лучше, чѣмъ мечтала
             Тебя я видѣть! Господи, прими
             Ты благодарность матери и слезы
             Ея блаженства! Вижу я Твой перстъ:
             Явился онъ теперь, въ такое время,
             Не только какъ нашъ сынъ, а какъ спаситель!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Когда мнѣ эта радость суждена,
             Вдвойнѣ я буду чувствовать отраду
             И сердце облегчу отъ части долга
             Сыновняго предъ вами,-- не любви,
             Которая всегда была для сердца
             Легка,-- но долга помощи. Прости:
             Не я виной, что мы въ разлукѣ были
             Такъ долго!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Да, я знаю; но теперь
             Я не могу и думать о печали;
             Мнѣ даже страннымъ кажется, что я
             Страдала: такъ мнѣ радость ослѣпила
             Мою всю память; все я, все забыла!
             Мой сынъ!

(Входитъ Вернеръ).

  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Кто тутъ? Опять чужіе?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                               Нѣтъ!
             Всмотрись: кто это?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Юношу я вижу--
             И въ первый разъ...
  
             УЛЬРИХЪ (становясь на колѣна).
  
                                 Спустя двѣнадцать лѣтъ,
             Отецъ мой!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Боже!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Ахъ, онъ чувствъ лишился!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Нѣтъ, нѣтъ; я ужъ пришелъ въ себя. Мой Ульрихъ!

(Обнимаетъ его).

  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отецъ мой! Зигендорфъ!
  
                       ВЕРНЕРЪ (вздрогнувъ).
  
                                           Тсъ, мальчикъ: стѣны
             Услышатъ это имя...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Ну, такъ что жъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Какъ что? а впрочемъ, послѣ мы объ этомъ
             Поговоримъ; теперь прошу лишь помнить,
             Что Вернеромъ зовусь я здѣсь. Приди,
             Приди опять на грудь мою! Ты видомъ
             Какъ разъ таковъ, какимъ я могъ быть прежде,
             Но, къ сожалѣнью, не былъ, Жозефина!
             Повѣрь ты мнѣ, что не отцовскимъ чувствомъ
             Я ослѣпленъ: среди десятка тысячъ
             Такихъ прекрасныхъ юношей отборныхъ--
             Его бъ себѣ я выбралъ въ сыновья!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Да, но меня вы все же не узнали.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Увы, въ душѣ такъ много накопилъ
             Я горечи, что въ каждомъ человѣкѣ
             На первый взглядъ я вижу лишь дурное.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Что до меня, то память мнѣ служила
             Гораздо лучше, и не позабылъ
             Я ничего. Нерѣдко въ пышныхъ залахъ,
             Въ великолѣпномъ замкѣ (не хочу
             Я имени его назвать: какъ вижу,
             Опасно это),-- словомъ, во владѣньяхъ,
             Принадлежавшихъ вашему отцу,--
             Я наблюдалъ, какъ солнце заходило
             За темные хребты богемскихъ горъ,
             И тосковалъ, что день за днемъ уходитъ,
             А горы эти высятся все время
             Межъ мной и вами. Но теперь -- конецъ:
             Онѣ не будутъ раздѣлять насъ болѣ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Я въ этомъ не увѣренъ. Ты вѣдь знаешь,
             Что умеръ мой отецъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           О, Боже мой!
             Его я бодрымъ старикомъ оставилъ,
             Подобнымъ дубу старому, который,
             Хоть пострадалъ подъ бременемъ годовъ,
             Но твердо могъ противостать стихіямъ,
             Въ то время, какъ валились вкругъ него
             Деревья молодыя. Это было
             Три мѣсяца всего тому назадъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Но почему же ты его покинулъ?
  
                       ЖОЗЕФИНА (обнимая Ульриха).
  
             О, какъ ты можешь спрашивать о томъ!
             Не здѣсь ли онъ, не съ нами ль?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Это правда;
             Ушелъ онъ, чтобъ родителей искать,
             И вотъ нашелъ ихъ. Но въ какомъ мы видѣ,
             Въ какомъ мы положеньи!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Это все
             Исправимъ мы. Сейчасъ же мы предпримемъ
             Все нужное для охраненья правъ
             Моихъ,-- вѣрнѣе вашихъ. Я охотно
             Все уступаю, если вашъ отецъ
             Не вздумалъ только такъ распорядиться,
             Что всѣ свои обширныя владѣнья
             Оставилъ мнѣ: тогда я долженъ буду
             Мои права для формы предъявить;
             Но думаю, что вамъ онъ все оставилъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Ты что нибудь слыхалъ о Штраленгеймѣ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Вчера его я спасъ; онъ здѣсь.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Ты спасъ
             Змѣю, которой жало всѣхъ насъ сгубитъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Признаться, это для меня загадка.
             Что намъ онъ, этотъ Штраленгеймъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                               Онъ? Все!
             Онъ хочетъ взять отцовскія владѣнья;
             Онъ -- дальняя родня и ближній врагъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Мнѣ это имя стало лишь сегодня
             Извѣстно. Правда, графъ мнѣ говорилъ,
             Что, еслибъ родъ прямой нашъ прекратился
             Есть родственникъ, который кое какъ
             Претендовать бы могъ на наши земли,--
             Но имени его онъ не сказалъ.
             Но если бъ это былъ и онъ--такъ что же
             Изъ этого? Права его, конечно,
             Гораздо меньше нашихъ правъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Да, въ Прагѣ;
             Но здѣсь -- онъ всемогущъ. Разставилъ сѣти
             Онъ твоему отцу, и если я
             Еще въ нихъ не попался, то по счастью,
             А не по добротѣ его.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Васъ знаетъ
             Онъ лично?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Нѣтъ; но зорко онъ слѣдитъ
             Вездѣ за мной, какъ я послѣдней ночью
             Въ томъ убѣдился; можетъ быть, обязанъ
             Я временной свободою своей
             Единственно тому, что не увѣренъ
             Онъ въ томъ, что это точно я.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Прошу
             Простить меня; мнѣ кажется невольно,
             Что вы предъ нимъ неправы. Штраленгеймъ
             Едва ли такъ коваренъ; если жъ вѣрно
             Вы судите, то мнѣ обязанъ онъ
             За прошлое и также въ настоящемъ.
             Я спасъ его отъ смерти,-- мнѣ онъ вѣритъ;
             Затѣмъ недавно онъ ограбленъ былъ;
             Больной и чужестранецъ, онъ не можетъ
             Самъ негодяя отыскать, который
             Его ограбилъ; я же предложилъ
             Ему свои услуги. Исполняя
             Свою задачу, я пришелъ случайно
             Сюда,-- и вотъ нежданно я нашелъ
             Сокровище: отца и мать!
  
                       ВЕРНЕРЪ (взволнованный).
  
                                           Откуда
             Ты научился слову .негодяй"?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какое жъ имя -- лучшее для вора?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Кто научилъ тебя клеймить того,
             Кого не знаешь, именемъ ужаснымъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Меня учило собственное чувство
             Злодѣевъ звать по ихъ дѣламъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Откуда
             Ты научился, юноша, такъ долго
             Желанный нами и въ несчастный часъ
             Отысканный,-- что можешь ты такъ страшно
             Отца родного оскорблять?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Но я
             О негодяѣ говорилъ. Что можетъ
             Имѣть отецъ съ нимъ общаго?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Кой что!
             Отецъ твой -- этотъ негодяй!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     О сынъ мой!
             Не вѣрь ему! Но все таки... (Голосъ отказываетъ ей).
  
             УЛЬРИХЪ (вздрогнувъ и серьезно глядя на Вернера).
  
                                           И вы
             Въ томъ признаетесь?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Слушай, Ульрихъ. Прежде,
             Чѣмъ ты рѣшишься презирать отца,
             Умѣй сперва обдумать хорошенько
             И обсудить дѣла его. Ты молодъ,
             Поспѣшенъ, жизни ты совсѣмъ не знаешь,
             Воспитанъ въ нѣгѣ, въ роскоши. Тебѣ ль
             Понять всю силу страсти, искушенья
             Тяжелой нищеты? Но подожди
             (Недолго ждать: приходитъ это скоро,
             Какъ ночь смѣняетъ день); о, подожди,
             Дождись поры, когда твои надежды
             Поблекнутъ всѣ, погибнутъ, какъ мои;
             Когда печаль и стыдъ въ твоемъ жилищѣ
             Слугами станутъ, голодъ же и бѣдность--
             Гостями за столомъ твоимъ убогимъ,
             Отчаянье -- собратомъ сновъ твоихъ,--
             Тогда возстань,-- не какъ отъ сна, но трезво,
             Встань и суди! И если день придетъ,
             Когда найдешь ты на своей дорогѣ
             Коварную змѣю, своимъ кольцомъ
             Обвившую все сердцу дорогое,
             Все милое роднымъ твоимъ; когда
             Она дремать передъ тобою будетъ,
             Одна лишь къ счастью преграждая путь;
             Когда злодѣй, который гложетъ имя,
             Богатства, даже жизнь твою, во власти
             Окажется твоей, благодаря
             Судьбѣ; когда подъ кровомъ темной ночи
             Ты обнажишь свой ножъ,-- а вкругъ заснуло
             Все, все на свѣтѣ, какъ твой злѣйшій врагъ,
             Какъ будто самъ просящій смерти,-- ибо
             Подобенъ смерти сонъ; когда ты знаешь,
             Что только смерть его тебя спасетъ,--
             Благодари тогда ты Бога, если
             Ты сможешь удовольствоваться кражей
             Ничтожною -- и отвернуться. Я
             Такъ поступилъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Однако...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Слушай, слушай!
             Я голоса людского выносить
             Не въ состояньи; выносить мнѣ трудно
             Свой собственный, - не знаю, человѣку ль
             Еще принадлежитъ онъ. Слушай, Ульрихъ!
             Не знаешь ты злодѣя моего,
             Я жъ изучилъ его вполнѣ: онъ низокъ,
             Коваренъ, жаденъ! Молодъ ты и храбръ
             И думаешь, что онъ ничѣмъ не можетъ
             Вредить тебѣ; но знай: никто на свѣтѣ
             Не застрахованъ отъ безумной злобы,
             Отъ хитрости предательской врага!
             Онъ, Штраленгеймъ, мой злѣйшій врагъ, забрался
             Сюда, въ покои принца; въ креслѣ онъ
             Спокойно спалъ; мой ножъ надъ нимъ былъ поднятъ;
             Одинъ лишь мигъ, малѣйшее движенье,
             Одинъ толчокъ,-- и смелъ бы я его
             Со свѣта прочь и съ нимъ мои всѣ страхи!
             Онъ былъ въ, моихъ рукахъ, мой ножъ надъ нимъ
             Былъ обнаженъ,-- но я ушелъ, и снова
             Въ его я власти,-- можетъ быть, и ты!
             Какъ знать тебѣ, что онъ тебя не знаетъ?
             Какъ знать, что не нарочно онъ сюда
             Тебя завлекъ, чтобъ тутъ тебя прикончить
             Иль бросить, какъ родителей твоихъ,
             Въ темницу?... (Останавливается).
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Продолжайте, продолжайте!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Меня онъ зналъ всегда, за мной повсюду
             Шелъ по слѣдамъ, при каждой перемѣнѣ
             Временъ, судьбины, имени. а ты?
             Ужель избавленъ отъ него? Ужели
             Людей ты знаешь лучше? Сѣти онъ
             Сплеталъ вокругъ меня; рептилій гнусныхъ
             Разсѣялъ всюду на моемъ пути,
             Которыхъ я, въ дни юности, конечно,
             Ногой бы отшвырнулъ, не подпуская
             Къ себѣ; теперь же каждый мой ударъ
             Могъ наполнять ихъ только новымъ ядомъ.
             Ужель ты будешь больше терпѣливъ,
             Чѣмъ твой отецъ несчастный? Ульрихъ, Ульрихъ!
             Бываютъ преступленья иногда
             Простительны; бываютъ искушенья,
             Которымъ нѣтъ въ насъ силъ противостать!
  
             УЛЬРИХЪ (смотритъ сперва на него, потомъ на Жозефину).
  
             О, мать моя!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Да! Такъ я и подумалъ:
             Теперь изъ насъ, родителей, знать хочешь
             Ты мать одну, а я равно утратилъ
             Отца и сына. Я совсѣмъ одинъ!

(Быстро уходитъ изъ комнаты).

  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Постойте!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Не ходи за нимъ, покуда
             Волненье въ немъ не улеглось. Когда бъ
             Съ нимъ говорить теперь полезно было,
             Сама бъ за нимъ пошла я.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Повинуюсь
             Вамъ, матушка, хотя и противъ воли.
             Я не хочу, чтобъ первый мой поступокъ
             Непослушаньемъ былъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           О, вѣрь, онъ добръ!
             Не осуждай, прошу, отца сурово
             По собственнымъ словамъ его; вѣрь мнѣ,
             Которая перенесла съ нимъ вмѣстѣ
             И для него -- такъ много. Это только
             Души его поверхность: въ глубинѣ
             Хранитъ она хорошаго не мало!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Такъ это -- только правила отца?
             Ихъ мать моя не раздѣляетъ?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                     Самъ онъ
             Не мыслитъ такъ, какъ говоритъ. Увы!
             Несчастій годы долгіе виной,
             Что иногда таковъ онъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Объясните жъ,
             Что за права у Штраленгейма есть,
             Чтобъ я, узнавъ въ подробностяхъ все дѣло,
             Въ борьбу вступить могъ иль по крайней мѣрѣ
             Отъ васъ пока опасность отстранить.
             Я все берусь устроить; лишь жалѣю,
             Что не пришелъ я нѣсколько часовъ
             Тому назадъ!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           О, если бы пришелъ ты!
             (Входятъ Габоръ, Иденштейнъ и слуги).
  
                       ГАБОРЪ (Къ Ульриху).
  
             Я васъ искалъ, товарищъ! Вотъ она,
             Моя награда!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Что все это значитъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Чортъ побери! До этихъ лѣтъ я дожилъ--
             И вотъ чего дождался! (Иденштейну). Если бъ только
             Не ваша старость, ваша глупость.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Ай,
             Спасите! Руки прочь! Не смѣйте трогать
             Меня: я кастелянъ!
  
                       ГАБОРЪ.
                                           Твой страхъ напрасенъ:
             Тебя душить не буду я,-- оставлю
             Воронамъ глотку мерзкую твою,
             Когда тебя повѣсятъ!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           За отсрочку
             Благодарю, но, кажется, нужна
             Другимъ она скорѣй, чѣмъ мнѣ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Скажите жъ,
             Что это за нелѣпый споръ?
  
                       ГАБОРЪ.
                                                     Суть въ томъ,
             Что нашъ баронъ былъ кѣмъ то обворованъ;
             И вотъ, почтенный этотъ господинъ
             Изволилъ удостоить подозрѣньемъ
             Своимъ -- меня, котораго увидѣлъ
             Онъ въ первый разъ вчера!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Прикажешь ты,
             Чтобъ я своихъ знакомыхъ заподозрилъ?
             Такъ знай, что я компанію вожу
             Получше!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Да, и скоро, песъ злорадный,
             Компанію найдешь еще получше,
             Для всѣхъ людей послѣднюю: червей!

(Хватаетъ его).

  
                       УЛЬРИХЪ (вмѣшиваясь).
  
             Нѣтъ, безъ насилья! Старъ онъ, безоруженъ!
             Прошу васъ успокоиться, Габоръ!
  
             ГАБОРЪ (выпуская Иденштейна).
  
             Вы правы,-- слишкомъ глупо мнѣ сердиться
             На дурака за то, что онъ считаетъ
             Меня мерзавцемъ: это мнѣ лишь честь.
  
                       УЛЬРИХЪ (Иденштейну).
  
             Что, какъ дѣла?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Ахъ, помогите!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Я вѣдь
             Помогъ ужъ вамъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Нѣтъ, вы его убейте:
             Тогда скажу, что вы мнѣ помогли!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Спокоенъ я, живи себѣ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Тебѣ то
             Не надо жить, коль скоро есть у насъ
             Суды и судьи. Пусть баронъ рѣшаетъ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Что? Развѣ обвиненія твои
             Поддержитъ онъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 А развѣ не поддержитъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Тогда пускай онъ въ слѣдующій разъ
             Идетъ ко дну скорѣе, чѣмъ я стану
             Спасать его. Но вотъ идетъ онъ самъ!

(Входитъ Штраленгеймъ).

                       ГАБОРЪ (подходитъ къ нему).
  
             Я, ваша свѣтлость, здѣсь!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Прекрасно, сударь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Вамъ ничего не нужно отъ меня?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Что жъ можетъ мнѣ отъ васъ быть нужно?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                               Право,
             Вы знать могли бы это, если только
             Не вымыла вчерашняя вода
             Всей памяти изъ васъ. Но это, впрочемъ,
             Бездѣлица. Меня здѣсь обвиняетъ
             Весьма опредѣленно кастелянъ
             Въ покражѣ той, которой вы подверглись.
             Откуда же исходитъ обвиненье,--
             Отъ васъ иль отъ него?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Я никого
             Не обвиняю.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Значитъ, я оправданъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Не обвинялъ я и не оправдалъ:
             Я даже никого не заподозрилъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Но вы должны по крайней мѣрѣ знать,
             Кого нельзя подозрѣвать! Жестоко
             Меня здѣсь челядь ваша оскорбила
             И обратиться къ вамъ я принужденъ,
             Чтобъ вы урокъ ей дали, какъ ей нужно
             Вести себя! Ища воровъ, имъ прежде
             Въ своей средѣ ихъ надо поискать!
             Ну, словомъ, если есть здѣсь обвинитель,
             То пусть меня достоинъ будетъ онъ.
             Я равенъ вамъ.
  
                       ШТРАЛЕ НГЕЙМЪ.
  
                                 Вы!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Да! Еще, быть можетъ,
             Повыше васъ: вѣдь неизвѣстно вамъ,
             Кто я такой. Но обратимся къ дѣлу.
             Не нужно мнѣ намековъ, ни догадокъ,
             Ни оправданій, ни опроверженій;
             Я знаю то, что сдѣлалъ я для васъ
             И чѣмъ вы мнѣ обязаны; скорѣе
             Я бъ могъ себѣ потребовать награды,
             Чѣмъ сталъ бы самъ себя вознаграждать,
             Когда бъ я жаденъ былъ до вашихъ денегъ.
             Я знаю также, что, когда 6ъ я точно
             Такимъ мерзавцемъ былъ, какимъ меня
             Хотятъ ославить здѣсь,-- моя услуга,
             Которую я такъ еще недавно
             Вамъ оказалъ, должна бъ вамъ помѣшать
             Преслѣдовать меня такой смертельной
             Обидою, иль стыдъ покрылъ бы васъ,
             Щитъ вашего герба въ простую бляху
             Онъ превратилъ бы! Впрочемъ, пустяки
             Все это: я лишь требую немедля,
             Чтобъ изрекли вы справедливый судъ
             Надъ челядью несправедливой вашей;
             Изъ вашихъ устъ услышать я хочу
             Неодобренье злому ихъ нахальству!
             Вотъ все, что вы обязаны исполнить
             Для незнакомца: больше ничего
             Не требуетъ отъ васъ онъ и не думалъ,
             Что этого потребуетъ отъ васъ!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Вашъ тонъ таковъ, что, можетъ быть, вы точно
             Невинны.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Чортъ васъ побери! Кто жъ можетъ
             Въ томъ сомнѣваться, кромѣ подлецовъ,
             Какихъ еще на свѣтѣ не бывало.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Вы горячитесь, сударь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Вы хотите,
             Чтобъ я сосулькой ледяною сталъ
             Передъ дыханьемъ слугъ и господина?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Вамъ, Ульрихъ, этотъ человѣкъ извѣстенъ:
             Нашелъ я въ вашемъ обществѣ его.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Нѣтъ, васъ нашли мы въ Одерѣ! Жалѣю,
             Что тамъ вы не остались.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Я весьма
             Вамъ благодаренъ, сударь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Благодарность
             Я вашу испыталъ; пожалуй, больше
             Мнѣ благодарны были бы другіе,
             Когда бъ судьбѣ я предоставилъ васъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Вы, Ульрихъ, знаете его?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Не больше,
             Чѣмъ вы, когда ручательства не дастъ онъ
             За честь мою.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Ручаться я готовъ
             За вашу храбрость и, насколько могъ я
             Узнать васъ при знакомствѣ нашемъ краткомъ,--
             За вашу честь.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Мнѣ этого довольно.
  
                       ГАБОРЪ (съ ироніей).
  
             Легко же васъ онъ удовлетворилъ!
             Но что жъ за чары въ этомъ утвержденьи,
             Что вѣрите ему вы, а не мнѣ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Я лишь сказалъ: мнѣ этого довольно;
             Не значитъ это, чтобъ я васъ призналъ
             Оправданнымъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Опять! Скажите прямо:
             Виновенъ я иль нѣтъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Ну, хорошо жъ;
             Скажу я все,-- вы слишкомъ ужъ нахальны.
             Когда всѣ обстоятельства сложились
             Такъ, что здѣсь всѣ подозрѣваютъ васъ,--
             То развѣ я тому виной? Довольно,
             Что не хочу я ставить и вопроса,
             Виновны вы иль нѣтъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Баронъ, баронъ!
             Вѣдь это все дрянныя отговорки,
             Пустой обманъ! Вполнѣ извѣстно вамъ,
             Что здѣсь для всѣхъ вокругъ, для вашей свиты
             Сомнѣнья ваши -- та же достовѣрность,
             Вашъ взглядъ -- слова, а гнѣвъ вашъ -- приговоръ.
             Хотите вы воспользоваться силой
             Своею надо мной, затѣмъ что вы
             Имѣете ее; но берегитесь:
             Вы хорошо не знаете еще,
             Кого хотите раздавить.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Грозишь ты?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Моя угроза менѣе дерзка,
             Чѣмъ ваше обвиненье. Ваши рѣчи--
             Извѣтъ презрѣнный; я же возражаю
             Своимъ открытымъ предостереженьемь.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Какъ сами вы сказали, я кой чѣмъ
             Обязанъ вамъ; я вижу -- вы хотите
             Себя за это сами наградить.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Не вашимъ кошелькомъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Пустымъ нахальствомъ!

(Къ слугамъ и Иденштейну).

             Не трогайте его: пускай идетъ,
             Куда онъ хочетъ. Ульрихъ, до свиданья!

(Штраленгеймъ, Иденштейнъ и слуги уходятъ).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Иду за нимъ, и...
  
                       УЛЬРИХЪ (заграждая путъ).
  
                                           Далѣе ни шагу.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Кто запретитъ мнѣ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Собственный вашъ разумъ.
             Подумайте минутку.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Мнѣ -- снести
             Обиду эту?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Полно! Всѣ мы сносимъ
             Надменность высшихъ. Высшіе не могутъ
             Противиться господству сатаны,
             А низшіе -- его агентамъ низшимъ.
             Я видѣлъ самъ: могли вы перенесть
             Напоръ стихіи грозной, предъ которымъ
             Червякъ тотъ шелковичный сбросилъ шкурку,--
             Такъ отчего жъ вамъ не снести теперь
             Немногихъ словъ насмѣшливыхъ и рѣзкихъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Но воромъ я считаться не хочу!
             Пускай еще меня бы называли
             Разбойникомъ лѣснымъ,-- нужна тутъ смѣлость;
             Но чтобъ ограбить спящаго, взять деньги...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Итакъ вы, сколько вижу, не виновны?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Быть можетъ, я ослышался? Вы тоже?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Я предложилъ лишь вамъ простой вопросъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Когда бъ судья спросилъ, ему бъ я просто
             Отвѣтилъ, "нѣтъ", а вамъ отвѣчу -- этимъ.

(Обнажаетъ мечъ).

  
                       УЛЬРИХЪ (обнажая мечъ).
  
             Готовъ отъ всей души!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Сюда скорѣй!
             Спасите! Помогите! Убиваютъ!

(Убѣгаетъ съ крикомъ).

Габоръ и Ульрихь сражаются. Габоръ обезоруженъ какъ разъ въ то время, когда входять Штраленгеймъ, Жозефина, Иденштейнъ и другіе).

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Спасенъ онъ, слава Богу!
  
             ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (къ Жозефинѣ).
  
                                                     Кто?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                                               Мой...
  
             УЛЬРИХЪ (останавливаетъ ее строгимъ
             взглядомъ и обращаясь къ Штраленгейму).
  
                                                                         Оба!
             Большой бѣды не вышло.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Кто жъ виною
             Всему?
  
                       УЛЬРИХЬ.
  
                       Вы сами, кажется, баронъ"
             Но такъ какъ все окончилось безвредно,
             То пусть оно не безпокоитъ васъ.
             Габоръ, вотъ мечъ вашъ: если обнажите
             Его вы впредь,-- прошу, не на друзей.

(Онъ произноситъ посл 123;днія слова медленно и выразительно, понизивъ голосъ и обращаясь къ Габору).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я за совѣтъ вамъ благодаренъ больше,
             Чѣмъ за пощаду.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ,
  
                                 Эти столкновенья
             Должны имѣть конецъ.
  
                       ГАБОРЪ (принимая мечъ).
  
                                           Сейчасъ конецъ
             Имъ будетъ. Вы меня задѣли, Ульрихъ,
             Недобрымъ мнѣньемъ хуже, чѣмъ мечомъ.
             Я предпочелъ бы этотъ мечъ увидѣть
             Въ груди моей, чѣмъ эти мысли -- въ васъ.
             Могу простить я этому вельможѣ
             Безсмысленность нелѣпой клеветы:
             Невѣжество и глупость подозрѣній
             Онъ получилъ въ наслѣдство и удержитъ
             Ихъ дольше, чѣмъ имѣнья всѣ свои.
             Съ нимъ поквитался я теперь, но вами
             Я побѣжденъ. Безумно было мнѣ
             Бороться съ вами, видѣвши на дѣлѣ,
             Что вамъ легко преодолѣть опасность
             Поболѣе, чѣмъ есть въ моей рукѣ.
             Быть можетъ, съ вами будемъ мы встрѣчаться,
             Гдѣ бъ ни было,-- но я всегда вашъ другъ.

(Уходитъ).

  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Нѣтъ, больше я переносить не въ силахъ!
             Обида эта, вмѣстѣ съ прежней бранью
             И, можетъ быть, съ виновностью его,--
             Должна вполнѣ, съ избыткомъ уничтожить
             Немногое, чѣмъ я ему обязанъ
             За всѣ его хваленыя услуги,
             Которыя соединилъ онъ съ вашей,
             Гораздо большей помощью. Онъ васъ
             Не ранилъ, Ульрихъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Даже нѣтъ царапинъ,
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ (Иденштейну).
  
             Послушайте: сейчасъ же, кастелянъ,
             Примите мѣры, чтобы арестованъ
             Былъ этотъ господинъ, Я не намѣренъ
             Быть больше кроткимъ. Чуть спадутъ лишь воды,--
             Послать его во Франкфуртъ подъ конвоемъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Арестовать его! Но онъ свой мечъ
             Вѣдь получилъ обратно и, какъ видно,
             Умѣетъ имъ владѣть; по ремеслу
             Рубака онъ, а я вѣдь не военный.
  
                       ШТРАЛЕНГБЙМЪ.
  
             Глупецъ! Толпа вассаловъ вѣдь за вами
             Пойдетъ,-- а ихъ довольно, чтобъ схватить
             Хоть дюжину такихъ! За нимъ, живѣе!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Баронъ, прошу васъ...
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Я хочу, чтобъ мнѣ
             Повиновались! И ни слова больше!
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Что дѣлать, если такъ. Ну, будь, что будетъ!
             Вассалы, маршъ! Я предводитель вашъ,
             А потому останусь въ арьергардѣ;
             Благоразумный генералъ не долженъ
             Своею цѣнной жизнью рисковать:
             Вѣдь въ ней--залогъ всего. Я одобряю
             Стратегію такую. (Уходитъ вмѣстѣ со слугами).
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ,
  
                                           Подойдите
             Ко мнѣ поближе, Ульрихъ. Для чего
             Здѣсь эта дама? А! Ее узналъ я:
             Она -- жена пріѣзжаго, который
             Здѣсь носитъ имя Вернера.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Его
             Дѣйствительно зовутъ такъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Правда? Гдѣ же,
             Сударыня, супругъ вашъ? Можно ль видѣть
             Его?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                       Кто ищетъ мужа моего?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Пока -- никто. Но я наединѣ
             Поговорить хотѣлъ бы съ вами, Ульрихъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Готовъ идти я съ вами.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Нѣтъ, зачѣмъ же?
             Вы позже насъ пріѣхали сюда
             И мѣсто вамъ должны мы предоставить.
             (Ульриху, тихо) проходя мимо него).
             Будь остороженъ, Ульрихъ; не забудь,
             Какъ много ты неосторожнымъ словомъ
             Намъ можешь повредить.
  
                       УЛЬРИХЪ (ей, тихо).
  
                                           Не безпокойтесь.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Надѣюсь, Ульрихъ, что на васъ могу
             Я положиться: вы меня отъ смерти
             Спасли. Къ тому, кто сдѣлалъ намъ такъ много,
             Невольно мы во всѣхъ дѣлахъ питаемъ
             Довѣрье безграничное.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Готовъ
             Служить я вамъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Рядъ обстоятельствъ разныхъ,
             Таинственныхъ, давнишнихъ (не могу
             Теперь входитъ въ подробности объ этомъ)--
             Привелъ къ тому, что этотъ человѣкъ
             Мнѣ вреденъ, даже болѣе: опасенъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
             Венгерецъ нашъ? Габоръ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Нѣтъ, этотъ "Вернеръ"
             Съ его фальшивымъ именемъ и платьемъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какъ можетъ это быть? Вѣдь онъ бѣднякъ
             Изъ бѣдняковъ и желтизна болѣзни
             Сквозитъ въ его глазахъ, глубоко впавшихъ.
             Онъ въ помощи нуждается!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
                                                     Пусть такъ;
             Мнѣ это все равно; но если только
             Онъ тотъ, кѣмъ онъ мнѣ кажется (а это
             Себѣ во всемъ находитъ подтвержденье,
             Что насъ здѣсь окружаетъ, и во многомъ,
             Чего здѣсь нѣтъ),-- то надобно, чтобъ онъ
             Былъ арестованъ раньше, чѣмъ полсутокъ
             Пройдетъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Но что жъ мнѣ дѣлать?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                               Я послалъ
             Во Франкфуртъ, къ губернатору,-- пріятель
             Онъ мнѣ (я власть имѣю это сдѣлать:
             Имѣю я для этого бумагу
             Отъ Бранденбургскаго двора),-- чтобъ онъ
             Прислалъ команду; но разливъ проклятый
             Путь преградилъ, и нѣсколько часовъ
             Теряю я.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Вода уже спадаетъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Пріятно слышать.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Я же тутъ причемъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Какъ тотъ, кто сдѣлалъ для меня такъ много,
             Не можете вы равнодушны быть
             Къ тому, что мнѣ еще важнѣе жизни.
             Прошу его изъ глазъ не выпускать!
             Меня теперь онъ избѣгаетъ, зная,
             Что я его узналъ; такъ стерегите жъ
             Его, какъ вепря дикаго охотникъ,
             Съ рогатиной стоящій на посту!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             За что же такъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Стоитъ онъ между мной
             И превосходнымъ княжескимъ наслѣдствомъ!
             О, если бъ то имѣнье знали вы!
             Но вы его увидите.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Надѣюсь.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Изъ всѣхъ земель Богеміи богатой
             Оно богаче всѣхъ. Пожаръ войны
             Ему не повредилъ; оно такъ близко
             Отъ гордой Праги, подъ ея защитой,
             Что лишь слегка могли его коснуться
             Огонь и мечъ; поэтому теперь,
             И безъ того богатое, двойную
             Оно имѣетъ цѣну, по сравненью
             Со всею окружающей страной,
             И вширь и вдаль въ пустыню превращенной.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Его прекрасно описали вы.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Да, если бъ вы увидѣли, сказали бъ,
             Что это такъ! Но, повторяю, вы
             Увидите его.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Охотно вѣрю
             Я предсказанью вашему.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Тогда
             Потребуйте себѣ вознагражденья
             Съ имѣнья и съ меня, притомъ такого,
             Чтобъ могъ я вамъ достойно заплатить
             За ваше все участье и услуги
             Мнѣ и моей фамиліи.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     И онъ,--
             Больной бѣднякъ, несчастный, одинокій,
             Измученный путемъ далекимъ странникъ,--
             Онъ на дорогѣ между вами сталъ
             И этимъ дивнымъ раемъ? (Въ сторону). Какъ межъ раемъ
             И сатаной когда то сталъ Адамъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Да, это такъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Что жъ, онъ права имѣетъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Онъ? Никакихъ! Какъ безразсудный мотъ,
             Онъ былъ лишенъ наслѣдства и позорилъ
             Двѣнадцать лѣтъ свой благородный родъ
             Различными постыдными дѣлами,
             А главное -- женитьбою своей
             И тѣмъ, что жилъ среди мѣщанскихъ плутней,
             Межъ торгашей и рыночныхъ жидовъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Такъ онъ женатъ?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Да; но вамъ было бъ больно,
             Когда бъ пришлось вамъ матерью назвать
             Жену его. Вы видѣли особу,
             Которую женой своей зоветъ онъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             А развѣ не жена она ему?
  
                       ШТРАЛЕНГЕИМЪ.
  
             Не болѣе, чѣмъ онъ для васъ -- родитель.
             Дѣвчонка итальянская она,
             Отецъ ея -- изгнанникъ; этотъ Вернеръ
             Увлекъ ее, и съ нимъ она живетъ,
             Дѣля съ нимъ бѣдность и любовь.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Имѣютъ
             Они дѣтей?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Былъ или есть у нихъ
             Сынъ незаконный; дѣдъ-старикъ (обычно,
             Вѣдь, старики внучатъ безумно любятъ)
             Пригрѣлъ ребенка на груди своей,
             Которая, къ могилѣ близясь, стала
             Ужъ холодѣть; но дьяволенокъ мнѣ
             Мѣшать не будетъ: онъ куда то скрылся;
             Да если бы и былъ онъ налицо,
             Права его не стоили бъ вниманья.
             Но что же вамъ смѣшно?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Вашъ страхъ пустой-
             Больной бѣднякъ, который въ вашей власти,
             И юноша, котораго рожденье
             Сомнительно,-- заставили дрожать
             Вельможу!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Если ставишь все на карту,--
             Всего боишься.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Да; и чтобы кушъ
             Достался намъ,-- всѣ средства въ ходъ мы пустимъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
             Задѣли вы созвучную струну
             Въ душѣ моей. Итакъ, на васъ могу я
             Разсчитывать?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Теперь ужъ поздно было бъ
             Въ томъ сомнѣваться.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Только объ одномъ
             Еще прошу: пустому состраданью
             Не поддавайтесь; жалокъ онъ на видъ,
             Но онъ злодѣй и столько же возможно,
             Что онъ меня ограбилъ, какъ и тотъ,
             Кого мы больше въ томъ подозрѣваемъ;
             И только обстоятельства его
             Оправдываютъ частью: въ отдаленной
             Онъ комнатѣ живетъ и не имѣетъ
             Она съ моею спальней сообщенья;
             Притомъ, по правдѣ долженъ вамъ сказать,
             Я о своихъ родныхъ имѣю мнѣнье
             Высокое настолько, что мнѣ трудно
             Предположить, чтобъ былъ способенъ онъ
             На дѣйствіе такое; и къ тому же
             Онъ былъ солдатъ, и храбрый, говорятъ,
             Хоть слишкомъ торопливый.
  
                       УЛЬРИХЪ
  
                                                     А солдаты,
             Какъ по себѣ вы знаете, баронъ,
             Не станутъ грабить прежде, чѣмъ расквасятъ
             Врагу мозги: тогда уже они
             Не воры, а наслѣдники. Вѣдь мертвый
             Не чувствуетъ, конечно, ничего
             И потерять онъ ничего не можетъ,
             А потому не можетъ быть ограбленъ,
             И значитъ, вся добыча ихъ -- наслѣдство,
             Не болѣе.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Ну, ладно, вы шутникъ!
             Скажите же: могу ль я быть увѣренъ,
             Что будете его вы сторожить
             И мнѣ дадите знать о всѣхъ попыткахъ
             Его бѣжать иль скрыться.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Успокойтесь:
             Его самимъ вамъ такъ не уберечь,
             Какъ буду я стеречь его.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Чрезъ это --
             Я вашъ навѣкъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Таковъ и мой разсчетъ.

(Уходятъ).

  

ДѢЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

  

СЦЕНА I.

  

Комната въ томъ же замкѣ, изъ которой идетъ потайной ходъ.

  

(Входятъ ВЕРНЕРЪ и ГАБОРЪ).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я все сказалъ вамъ, что хотѣлъ. Теперь
             Убѣжище мнѣ дайте, если можно,
             На нѣсколько часовъ, а если нѣтъ --
             Тогда пойду себѣ искать я счастья
             Въ другое мѣсто.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Ахъ, несчастный самъ,
             Могу ли я давать пріютъ несчастью?
             Въ убѣжищѣ скорѣй я самъ нуждаюсь,
             Какъ на охотѣ загнанный олень.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Иль, можетъ быть, какъ левъ, который раненъ
             И жаждетъ скрыться у себя въ пещерѣ
             Прохладной. Право, видъ у васъ таковъ,
             Что вы способны въ крайности, пожалуй,
             Внезапно обернуться на врага
             И растерзать охотника.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           А!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Впрочемъ,
             Такъ или нѣтъ, мнѣ это все равно;
             Теперь я больше о себѣ забочусь.
             Дадите ль вы пріютъ мнѣ? Я, какъ вы,
             Гонимъ врагами, бѣденъ, опозоренъ...
  
                       ВЕРНЕРЪ (отрывисто).
  
             Кто вамъ сказалъ, что опозоренъ я?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Никто; и я не говорилъ объ этомъ:
             Межъ мной и вами сходство -- только бѣдность.
             Я о своемъ позорѣ говорилъ;
             Прибавлю лишь, по чести, что позора
             Не заслужилъ я, такъ же, какъ и вы...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Опять! Какъ я?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Какъ всякій честный малый.
             Чего вамъ, къ чорту, нужно? Неужели
             Виновнымъ въ этой мерзости меня
             Вы станете считать?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Нѣтъ, нѣтъ, не стану:
             Я не могу.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Да! Вотъ что значитъ честность!
             Тотъ юный франтъ и кастелянъ нашъ тощій,
             И толстый нашъ баронъ,-- всѣ, всѣ меня
             Подозрѣвали,-- а за что? За то лишь,
             Что хуже всѣхъ одѣтъ я да не знатенъ;
             А будь окошко Мома въ нашемъ сердцѣ,
             Моя душа его раскрыла бъ шире,
             Чѣмъ ихъ душа. Но это все равно.
             Вы черезчуръ безпомощны и бѣдны,
             Пожалуй, даже болѣе, чѣмъ я.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Но какъ вы это знаете?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Вы правы;
             Я у того убѣжища прошу,
             Кого я самъ безпомощнымъ считаю.
             И если мнѣ откажете вы,-- я
             Лишь по заслугамъ получу. Однако
             Вы, кажется, довольно испытали
             Всю горечь жизни; потому у васъ
             Сочувствія искалъ я: вы поймете,
             Что всѣ тѣ груды золота, какими
             Испанецъ, въ Новомъ Свѣтѣ ихъ награбивъ,
             Похвастаться бы могъ,-- не соблазнятъ
             Того, кто цѣну ихъ прекрасно знаетъ
             И взвѣсить все умѣетъ хорошо;
             Въ одномъ лишь только случаѣ ихъ силу
             Призналъ бы я (и чувствую ее),--
             Когда бъ онѣ кошмаромъ не томили
             Мнѣ сердце ночью.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Что хотите вы
             Сказать?
  
                       ГАБОРЪ,
  
                       То, что я говорю,-- не больше.
             Ни вы, ни я -- не воры; значитъ мы,
             Какъ честные, должны помочь другъ другу.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Будь проклятъ этотъ свѣтъ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Не лучше будетъ
             Въ чистилищѣ, какъ говорятъ попы,
             А имъ на то, конечно, книги въ руки.
             Поэтому намѣренъ я держаться
             За этотъ свѣтъ: вѣдь мукъ я не ищу,
             Притомъ еще и съ эпитафьей вора!
             У васъ прошу я дать мнѣ лишь ночлегъ,
             А утромъ попытаюсь, какъ голубка,
             Летѣть черезъ потопъ: быть можетъ, къ утру
             Вода спадетъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Спадетъ? Надежда есть
             На то?
  
                       ГАБОРЪ,
  
                       Сегодня около полудня
             Была уже надежда.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Ну, тогда
             Спасемся мы.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 И вамъ грозитъ опасность?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Какъ всѣмъ, кто бѣденъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Это знаю я
             По опыту давнишнему. Быть можетъ,
             Вы облегчите мнѣ мою бѣду?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Что? Вашу бѣдность?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Нѣтъ, болѣзнь такую
             Едва ли вы способны излѣчить;
             Опасность,-- вотъ въ чемъ дѣло; не имѣю
             Я крова, вы жъ имѣете его:
             Ищу я лишь убѣжища.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Вы правы.
             Откуда бъ могъ такой бѣднякъ, какъ я,
             Взять денегъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Да, сказать по правдѣ, трудно
             Вамъ было бъ честно ихъ достать; хотя
             Желалъ бы я, чтобъ деньги вы имѣли
             Баронскія.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 И смѣете вы дерзко
             Такъ намекать?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 На что я намекаю?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Вы знаете ль, съ кѣмъ говорите вы?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Нѣтъ; не привыкъ объ этомъ я справляться.

(За сценою слышится шумъ).

             Но слушайте: они уже идутъ!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Кто?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Кастелянъ и съ нимъ людей вся свора.
             Я ихъ бы встрѣтилъ, но напрасно было бъ
             Ждать праваго суда отъ этихъ рукъ.
             Куда жъ идти? Прошу васъ, укажите
             Мнѣ мѣсто! Честью увѣряю васъ:
             Невиненъ я! Подумайте: что, еслибъ
             Случилось это съ вами!
  
                       ВЕРНЕРЪ (въ сторону)
  
                                           Боже правый!
             На томъ ли свѣтѣ адъ? Иль я -- ужъ прахъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Вы тронуты, я вижу; это очень
             Достойно съ вашей стороны: хотѣлъ бы
             Я жить, чтобъ вамъ за это отплатить!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Скажите: не шпіонъ вы Штраленгейма?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я? Нѣтъ! а еслибъ я шпіономъ былъ,
             То для чего за вами мнѣ шпіонить?
             Хоть я припомиваю, что меня
             Онъ спрашивалъ о васъ неоднократно
             И о супругѣ вашей, и внушить
             Мнѣ подозрѣнье могъ; но вамъ извѣстно,
             За что и почему я -- злѣйшій врагь
             Барона.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       Вы?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Онъ за мою услугу
             Такъ отплатилъ мнѣ, что ему навѣки
             Я сталъ врагомъ и, если вы ему
             Не другъ -- вы мнѣ поможете.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Охотно.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Но какъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       Вотъ здѣсь есть скрытая пружина;
             Ее открылъ я -- помните -- случайно
             И пользовался ею лишь тогда,
             Когда хотѣлъ спастись.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Такъ поскорѣе
             Откройте же; спастись хочу и я.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Я, какъ сказалъ, нашелъ тотъ ходъ случайно:
             Онъ вдаль ведетъ сквозь повороты стѣнъ
             (Ихъ толщина значительна настолько,
             Что можетъ въ нихъ вмѣститься корридоръ,
             Причемъ онѣ нисколько не теряютъ
             Ни въ крѣпости, ни въ красотѣ); тамъ много
             И келій есть пустыхъ, и темныхъ нишъ;
             Куда ведетъ онъ, я и самъ не знаю,
             Но васъ прошу далеко не ходить.
             Вы это обѣщайте мнѣ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Излишне
             И говорить объ этомъ: какъ найду
             Дорогу я въ тѣхъ темныхъ корридорахъ
             Сквозь лабиринтъ готическій въ стѣнахъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Да, это такъ; но какъ намъ знать, куда бы
             Могла дорога та вести? Я самъ
             Того не знаю,-- помните! Быть можетъ.
             Она въ покои вашего врага
             Васъ приведетъ! Такъ странно замышлялись
             Постройки эти въ старые года,
             Во дни тевтонскихъ предковъ нашихъ! Стѣны
             Защитою не столько отъ стихій
             Служили имъ, какъ отъ сосѣдей близкихъ!
             Я попрошу, чтобъ дальше вы не шли
             Двухъ первыхъ поворотовъ; если жъ дальше
             Пойдете вы (хоть самъ я не ходилъ),--
             То ни за что я больше не ручаюсь.
  
                       ГАБОРЪ,
  
                       Согласенъ я. Благодарю стократъ!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Снутри пружина болѣе замѣтна,
             И если выйти захотите вы,
             Она уступитъ легкому нажатью.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Итакъ, иду! Прощайте! (Уходитъ въ потайную дверь).
  
                       ВЕРНЕРЪ (одинъ).
  
                                           Что я сдѣлалъ?
             Ахъ, что я сдѣлалъ раньше,-- оттого
             И это для меня теперь ужасно!
             Пусть хоть послужитъ извиненьемъ мнѣ.
             Что этимъ я спасаю человѣка,
             Чья гибель мнѣ полезна быть могла бъ.
             Идутъ! Повсюду ищутъ! а предъ ними
             Здѣсь тотъ, кого бы надобно искать!

(Входятъ Иденштейнъ и другіе).

  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Здѣсь нѣтъ его? Такъ, значитъ, онъ исчезъ
             Сквозь тусклыя готическія стекла
             Съ благочестивой помощью святыхъ,
             Изображенныхъ здѣсь въ цвѣтныхъ окошкахъ
             На фонѣ красномъ или желтомъ, ярко
             Сверкающихъ въ лучахъ зари вечерней,
             Какъ будто утро озаряетъ ихъ.
             Лучи горятъ на бородахъ жемчужныхъ,
             Крестахъ кроваво-красныхъ, на жезлахъ,
             Покрытыхъ позолотой, на скрещенномъ
             Оружіи, на капюшонахъ, шлемахъ,
             На арматурѣ сложной, на мечахъ,--
             На всемъ, чѣмъ лишь фантазія снабдила
             Окошки эти, затемняя ихъ
             Фигурами святыхъ анахоретовъ
             И рыцарей отважныхъ, поручая
             Портреты ихъ и славу хрупкимъ стекламъ,
             Которыя при каждомъ сильномъ вѣтрѣ
             Напомнить намъ готовы бренность жизни
             И славы .. Да! Однако онъ ушелъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Кого же вы здѣсь ищете?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Мерзавца.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Зачѣмъ же такъ далеко вамъ ходить?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Чтобъ отыскать того, кѣмъ былъ ограбленъ
             Баронъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       А вы увѣрены, что воръ
             Извѣстенъ вамъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Настолько же увѣренъ,
             Какъ въ томъ, что вы стоите здѣсь. Куда жъ
             Ушелъ онъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Кто?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Да тотъ, кого мы ищемъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Вы видите,-- здѣсь нѣтъ его.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Но мы
             Его до этой залы прослѣдили.
             Вы съ нимъ не заодно ли? Иль, быть можетъ,
             Вы чернокнижникъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Я всегда иду
             Прямымъ путемъ; для многихъ, какъ я знаю,
             Нѣтъ ничего чернѣе прямоты.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Быть можетъ, мнѣ вопросъ -- другой придется
             Вамъ предложить; но долженъ я пока
             Искать другого.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Лучше бы къ допросу
             Сейчасъ вамъ приступить: я не всегда
             Такъ терпѣливъ бываю.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Откровенно
             Скажите мнѣ: не тотъ ли вы, кого
             Повсюду ищетъ Штраленгеймъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Безъ мѣры
             Нахальны вы! Не сами-ль вы сказали:
             Здѣсь нѣтъ его?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Да, одного изъ двухъ;
             Но есть другой, кого еще прилежнѣй
             Выслѣживаетъ онъ; и, можетъ быть,
             Прибѣгнетъ онъ ко власти посильнѣе,
             Чѣмъ власть барона и моя. Но въ путь!
             Пойдемъ отсюда, парни: мы ошиблись!

(Иденштейнъ и слуги уходятъ).

  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Увы, въ какой ужасный лабиринтъ
             Я вовлеченъ моей судьбою мрачной!
             Тотъ мелкій грѣхъ, что я свершилъ, принесъ
             Мнѣ больше зла, чѣмъ грѣхъ гораздо большій,
             Котораго свершить я не рѣшился.
             Умолкни, безпокойный бѣсъ, въ душѣ
             Моей зашевелившійся! Ужъ поздно:
             Не нужно ужъ мнѣ крови проливать!

(Входитъ Ульрихъ).

  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отецъ, я васъ искалъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Быть можетъ, это
             Опасно?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       Нѣтъ, нисколько; Штраленгеймъ
             О связи нашей не подозрѣваетъ;
             И болѣе того: онъ поручилъ
             Шпіонить мнѣ за вами. Положился
             При этомъ онъ на преданность мою.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Что до меня,-- я этому не вѣрю;
             Мнѣ кажется, онъ лишь разставилъ сѣть,
             Чтобъ заодно поймать отца и сына.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             По моему,-- нельзя намъ праздно медлить,
             Предъ каждой страшной мелочью дрожа,
             Иль спотыкаться робко объ сомнѣнья,
             Которыя внезапно вырастаютъ
             Предъ нами, какъ терновникъ, на пути.
             Пробиться нужно сквозь преграды эти,
             Какъ сдѣлалъ бы крестьянинъ безоружный,
             Когда бы въ чащѣ, гдѣ онъ рубитъ лѣсъ
             Для пропитанья,-- волкъ зашевелился.
             Вѣдь сѣтью ловятъ лишь дроздовъ, орлы
             Порвутъ ее иль пролетятъ надъ нею.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Какъ? Укажи!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Какъ? догадаться вы
             Не можете?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                       Нѣтъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Странно. Неужели
             Въ послѣднюю ту ночь не приходила
             Вамъ эта мысль?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Тебя я не пойму.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Такъ никогда мы не поймемъ другъ друга.
             Но перемѣнимъ разговоръ...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Ты хочешь
             Сказать -- продолжимъ; дѣло вѣдь идетъ
             О нашей безопасности.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Согласенъ;
             Поправку вашу я готовъ принять.
             Теперь все дѣло вижу я яснѣе,
             И положенье наше стало мнѣ
             Во всѣхъ чертахъ понятно. Ужъ спадаетъ
             Вода, и черезъ нѣсколько часовъ
             Придутъ сюда изъ Франкфурта мерзавцы,
             И будете вы плѣнникомъ, быть можетъ--
             И хуже; я же буду выгнанъ вонъ,
             Объявленный отродьемъ незаконнымъ,
             Стараньями барона, чтобъ ему
             Открытъ былъ путь.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Такъ дай совѣтъ: что-жъ дѣлать?
             Надѣялся сперва я ускользнуть
             При помощи проклятыхъ этихъ денегъ;
             Теперь же тронуть ихъ не смѣю я,
             Ихъ показать, смотрѣть на нихъ не смѣю!
             Мнѣ кажется невольно, что на нихъ
             Стоитъ не надпись ихъ цѣны, а имя
             Вины моей; не государя ликъ,
             а голова моя на тѣхъ монетахъ
             Виднѣется, въ вѣнцѣ изъ змѣй шипящихъ,
             Обвившихся вокругъ моихъ висковъ,
             Всѣмъ говоря: вотъ негодяй, смотрите!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ихъ не пускайте въ ходъ, по крайней мѣрѣ,
             Теперь; возьмите это вотъ кольцо.

(Даетъ Вернеру перстень).

  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Въ немъ драгоцѣнный камень! Вспоминаю:
             Его носилъ отецъ мой.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           А теперь
             Оно, конечно, ваше. Подкупите
             Имъ кастеляна: пусть къ восходу солнца
             Онъ приготовитъ старую коляску
             И лошадей, чтобъ съ матушкою вамъ
             Пуститься въ путь.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           А ты? Тебя насилу
             Нашли мы и оставимъ вновь въ бѣдѣ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Не бойтесь ничего! Одно могло бы
             Опасно быть: уѣхать вмѣстѣ всѣмъ.
             Тогда связь наша стала бъ несомнѣнна.
             Разливъ, однако, преградилъ лишь путь
             Межъ Франкфуртомъ и этимъ замкомъ; это
             Для васъ благопріятно. Та дорога,
             Которая въ Богемію ведетъ,
             Хоть и трудна, но все же проходима,
             И если вы отправитесь впередъ
             За нѣсколько часовъ,-- тогда погоня
             Тѣ жъ затрудненья встрѣтитъ, что и вы.
             А чуть вы только перешли границу,--
             Вы спасены.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Мой благородный сынъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Потише, безъ восторговъ! Предадимся
             Имъ въ замкѣ Зигендорфовъ. Деньги спрячьте,
             а перстень покажите Иденштейну
             (Его душонку вижу я насквозь).
             Тогда мы сразу двухъ достигнемъ цѣлей:
             Вѣдь Штраленгеймъ лишь деньги потерялъ,
             Не перстень; значитъ, перстень -- не бароновъ;
             А обладатель этого кольца
             Едва ли будетъ заподозрѣнъ въ кражѣ
             Столь мелочной, коль скоро могъ бы онъ,
             Продавъ кольцо, имѣть гораздо больше,
             Чѣмъ потерялъ баронъ во время сна
             Послѣдняго. Не будьте слишкомъ робки,
             Ни черезчуръ надменны въ обращеньи,--
             И Иденштейнъ устроитъ все для васъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Во всемъ твоимъ послѣдую совѣтамъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Я радъ бы васъ избавить отъ труда.
             И самъ все сдѣлать; но тогда, пожалуй,
             Всѣ поняли бъ, что я за васъ стою;
             А еслибъ я вмѣшался въ вашу пользу
             И сталъ бы этотъ перстень продавать,
             То все бъ открылось.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Ангелъ мой хранитель!
             Вознаграждаешь этимъ ты меня
             За всѣ страданья прошлыя! Но что же
             Безъ насъ ты будешь дѣлать?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Штраленгеймъ
             Не знаетъ, что мы родственники съ вами.
             Я подожду здѣсь только день иль два,
             Чтобъ успокоить всѣ его сомнѣнья,--
             А тамъ къ отцу я присоединюсь.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Чтобъ никогда не разставаться больше!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Не знаю, такъ ли; но, по крайней мѣрѣ,
             Еще мы съ вами свидимся.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Мой мальчикъ,
             Мой другъ, мой сынъ единственный, единый
             Заступникъ мой,-- не ненавидь меня!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отца -- мнѣ ненавидѣть?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Ненавидѣлъ
             Меня отецъ мой,-- отчего жъ не сынъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Не зналъ онъ васъ такимъ, какимъ я знаю.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Въ словахъ твоихъ таятся скорпіоны!
             Меня ты знаешь? Но въ одеждѣ этой
             Меня ты знать не можешь; не могу я
             Быть самъ собой, пока я въ этомъ видѣ.
             Не ненавидь меня: я скоро буду
             Самимъ собою вновь.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Я буду ждать!
             Покамѣстъ же прошу я васъ повѣрить,
             Что все, что только можетъ сдѣлать сынъ
             Родителямъ,-- я сдѣлаю.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Я вижу,
             Я чувствую; но чувствую я тоже,
             Что презираешь ты меня.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           За что?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Такъ повторить меня ты вынуждаешь
             Мое уничиженье?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Нѣтъ! я понялъ
             И васъ, и вашъ поступокъ. Но довольно:
             Не будемъ больше говорить о томъ,
             Иль. если будемъ говорить, то послѣ,
             Но не теперь. Ошибкою своей
             Удвоили вы трудности, съ какими
             Бороться нужно въ тайной той войнѣ,
             Которую ведемъ мы съ Штраленгеймомъ.
             Намъ нужно одолѣть его,-- но какъ?
             Я путь одинъ вамъ указалъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Путь этотъ --
             Единственный, и я ему отдамся,
             Какъ сыну, дать съумѣвшему отцу
             И самого себя и безопасность,--
             И все въ одинъ и тотъ же день!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Конечно,
             Вы безопасность будете имѣть;
             Но можетъ врагъ нашъ, Штраленгеймъ, явиться
             Въ Богемію: возможно ли ему
             Оспаривать права мои иль ваши,
             Коль скоро вступимъ во владѣнье мы
             Своей землей?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 При нашемъ положеньи,
             Конечно, можетъ онъ затѣять споръ,
             Хотя кто первый завладѣлъ, тотъ будетъ
             Сильнѣй, какъ это видимъ мы всегда,
             Особенно, когда по крови ближе
             Къ наслѣдству мы.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           По крови! Это слово
             Различно по значеніямъ своимъ...
             Кровь въ жилахъ--вовсе не одно и то же,
             Что кровь внѣ жилъ, и межъ единокровныхъ
             (Какъ ихъ зовутъ) возможна отчужденность,
             Какъ межъ Ѳиванскихъ братьевъ; если часть
             Той крови не чиста, то, выпуская
             Немного унцій, очищаемъ мы
             Остатокъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Я тебя не понимаю.
  
                       УЛЬРИХЪ,
  
             Быть можетъ, такъ... Хоть, кажется, понять
             Могли бы вы... а впрочемъ... Но готовьтесь,
             Чтобъ съ матушкой уѣхать въ эту ночь.
             Вотъ кастелянъ идетъ: прошу пощупать
             Его кольцомъ; мгновенно, какъ свинецъ,
             Во глубину души его продажной
             Пойдетъ оно, взмутитъ тамъ илъ и грязь,
             И тину всю, какъ лотъ на днѣ нечистомъ;
             За то мы сдвинемъ съ мели нашъ корабль.
             На кораблѣ томъ--цѣнный грузъ и сняться
             Мы во-время должны! Итакъ, прощайте:
             Не ждетъ вѣдь время! Дайте руку мнѣ,
             Отецъ мой!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Дай обнять тебя!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Насъ могутъ
             Увидѣть: постарайтесь ваши чувства
             На время скрыть; держитесь отъ меня,
             Какъ отъ врага, подальше.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     О, будь проклятъ
             Тотъ, чей приходъ велитъ намъ заглушить
             Сладчайшія, прекраснѣйшія чувства,
             Притомъ въ столь важный часъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Такъ проклинайте:
             Васъ это облегчитъ. Но вотъ и онъ,
             Нашъ кастелянъ.

(Входитъ Иденштейнъ).

                                 Ну, что, герръ Иденштейнъ?
             Удачно ль вы искали? Не поймали
             Мошенника?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Признаться, нѣтъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Ну, что жъ!
             Другихъ найдется болѣе, чѣмъ нужно.
             Въ другой разъ будетъ, можетъ быть, охота
             Удачнѣе. Но гдѣ баронъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Пошелъ
             Онъ въ комнату свою- Да, вотъ я вспомнилъ:
             Онъ съ нетерпѣньемъ, свойственнымъ вельможамъ,
             Все спрашивалъ о васъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Вельможамъ вашимъ
             Все отвѣчай немедленно, какъ конь
             Пришпоренный, взвивается мгновенно.
             И хорошо, что кони есть у нихъ,
             а то людей впрягали бы въ коляски,
             Какъ, говорятъ, Сезострисъ королей
             Впрягать любилъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Какой Сезострисъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                               Древній
             Египтянинъ иль царственный цыганъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Египтянинъ, цыганъ -- одно и то же.
             Такъ онъ цыганъ былъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Да, такъ слышалъ я...
             Но я отправлюсь. Кастелянъ почтенный,--
             Я вашъ слуга! (Къ Вернеру пренебрежительнымъ тономъ).
             Вашъ, Вернеръ,-- если точно
             Такъ васъ зовутъ,-- слуга покорный также.

(Уходить)

  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Какой прекрасный юноша! Какъ складно
             Онъ говоритъ, какъ ловко и тактично
             Ведетъ себя! Вы видѣли, какъ онъ
             Отдать умѣетъ первенство, гдѣ нужно!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Да, я замѣтилъ это и вполнѣ
             Его тактичность одобряю, такъ же,
             Какъ вашу.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 Это очень хорошо!
             Свое вы мѣсто знаете, я вижу.
             Но знаю-ль я его,-- какъ знать!
  
             ВЕРНЕРЪ (показывая ему перстень).
  
                                                     Быть можетъ,
             Вотъ это -- ваши знанья увеличитъ?
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Ба! Это что? А, перстень!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Вашъ онъ будетъ,
             Но при одномъ условьи.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Мой! а въ чемъ
             Условье это?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Чтобы могъ я послѣ
             Хоть за тройную цѣну, вновь у васъ
             Купить его: фамильный это перстень.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Фамильный! Вашъ! Что за чудесный камень!
             Духъ, право, занимается!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Затѣмъ
             Должны вы мнѣ за часъ передъ разсвѣтомъ
             Возможность дать покинуть этотъ замокъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Онъ не фальшивый? Дайте ка взглянуть!
             Брильянтъ, и что за дивный!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Я вамъ ввѣрюсь:
             Вы догадались, вѣрно, ужъ давно,
             Что по рожденью я гораздо выше,
             Чѣмъ я кажусь.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                 По правдѣ, я не думалъ;
             Теперь же вижу, что должно быть такъ.
             Да! Это признакъ благородной крови!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Имѣю я причины, чтобъ желать
             Отсюда въ путь уѣхать незамѣтно,
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
             Я понимаю: значитъ вы -- тотъ самый,
             Кого такъ ищетъ Штраленгеймъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     О, нѣтъ!
             Но если буду за того я принятъ,
             Кого онъ ищетъ,-- это поведетъ
             Къ большимъ и непріятнымъ затрудненьямъ
             Какъ для барона, такъ и для меня,
             А потому я избѣжать желалъ бы
             Всей путаницы этой.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Тотъ ли вы,
             Иль нѣтъ -- мнѣ это, право, безразлично;
             Притомъ же, вѣрно, я не получу
             И половины отъ того вельможи
             Надменнаго и жаднаго: готовъ
             Поднять онъ всю страну изъ-за какой то
             Потерянной имъ мелочи, а что
             За это дастъ,-- сказать не хочетъ прямо.
             А этотъ камень! Дайте посмотрѣть
             Еще разокъ!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Разсматривайте смѣло;
             Съ зарей онъ будетъ вашъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                           Источникъ дивный
             Чарующаго блеска! Ты дороже,
             Чѣмъ философскій камень: пробнымъ камнемъ
             Ты служишь философіи самой!
             Блестящій глазъ руды, звѣзда въ зенитѣ
             Души людской! Магнитный дивный полюсъ,
             Къ которому стремятся всѣ сердца,
             Какъ къ сѣверу трепещущія стрѣлки
             Компасовъ! Ты--духъ пламенный земли!
             Ты, помѣстясь въ роскошной діадемѣ
             Монарха, больше цѣну ей даешь,
             Чѣмъ самое величество, подъ нею
             Потѣющее, съ болью головной
             Отъ той короны, тяжкой вѣнценосцу,
             Какъ милліонамъ страждущихъ сердецъ,
             Ей блескъ дающихъ! Какъ, ужель ты будешь
             Моимъ? Я самъ ужъ маленькимъ монархомъ
             Кажусь себѣ, алхимикомъ счастливымъ
             Иль мудрымъ магомъ, дьявола себѣ
             Искусно подчинившимъ, не продавши
             Души своей ему! Пойдемте, Вернеръ,--
             Иль какъ мнѣ звать васъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Вернеромъ пока;
             Потомъ меня узнаете, быть можетъ,
             Подъ именемъ знатнѣйшимъ.
  
                       ИДЕНШТЕЙНЪ.
  
                                                     Я вамъ вѣрю!
             Вы -- духъ, мнѣ часто снившійся въ одеждѣ
             Невзрачной! Да, готовъ я вамъ служить;
             Вы будете свободнѣе, нѣмъ вѣтеръ,
             И рѣкъ разливъ не помѣшаетъ вамъ!
             Я покажу, что честенъ я (ахъ, перстень!):
             Я дамъ вамъ, Вернеръ, средства для побѣга
             Такія, что, будь вы улитка, васъ
             И птицы не обгонятъ! Ахъ, позвольте
             Еще взглянуть на камень! У меня
             Молочный братъ есть въ Гамбургѣ, торговецъ:
             Онъ въ драгоцѣнныхъ камняхъ знаетъ толкъ.
             Хотѣлъ бы знать я: сколько въ немъ каратовъ?
             Пойдемте, Вернеръ: дамъ я крылья вамъ!

(Уходятъ).

  

СЦЕНА II.

Комната Штраленгейма.

Штраленгеймъ и Фрицъ.

                       ФРИЦЪ.
  
             Ужъ все готово, ваша свѣтлость!
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                                     Спать
             Я не хочу, но все-таки я долженъ
             Идти въ постель; мнѣ душу тяготитъ
             Какое то невѣдомое бремя:
             Чтобъ бодрствовать, мнѣ слишкомъ тяжело,
             Для сна же я чрезмѣрно безпокоенъ.
             Всю душу мнѣ покрылъ какой то мракъ,
             Какъ туча заволакиваетъ небо,
             Не пропуская солнечныхъ лучей
             И, вмѣстѣ съ тѣмъ, дождемъ не разражаясь,
             Нависшая зловѣщей пеленой
             Межъ небомъ и землей, какъ злая зависть
             Межъ двухъ людей, какъ тягостный ту          манъ.
             Но лягу я въ постель.
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Надѣюсь, въ ней
             Найдете вы покой.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                 Да, я хотѣлъ бы,
             Но все-таки чего то я боюсь.
  
                       ФРИЦЪ.
  
             Чего жъ бояться?
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Я и самъ не знаю,
             Но тѣмъ сильнѣй мой страхъ; я описать
             Не въ силахъ это чувство. Впрочемъ, это
             Все вздоръ пустой. Перемѣнили ль вы
             Замки отъ этой комнаты, какъ было
             Приказано? То, что случилось въ ночь
             Послѣднюю, показываетъ ясно,
             Что это не излишне.
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Точно такъ:
             Все сдѣлано, какъ велѣно; я лично
             За тѣмъ слѣдилъ и молодой саксонецъ
             Мнѣ помогалъ, отъ гибели васъ спасшій,
             Котораго, какъ кажется, зовете
             Вы Ульрихомъ.
  
                       ШТРАЛЕНГЕЙМЪ.
  
                                           Какъ "кажется" тебѣ!
             Холопъ надменный! Надо бы построже
             Твою плохую память наказать,
             Чтобъ эта память стала попроворнѣй
             И гордость бы и счастье находила
             Въ запоминаньи имени того,
             Кто господина твоего спаситель!
             Вашъ долгъ -- не только помнить -- повторять
             Вседневно это имя, какъ молитву!
             Пошелъ отсюда! "Кажется" ему!
             А ты забылъ, какъ ты стоялъ, весь мокрый,
             На берегу и вылъ, когда тонулъ я,
             А чужестранецъ бросился въ потокъ
             И спасъ меня отъ смерти неминучей
             На благодарность вѣчную ему
             И на презрѣнье -- вамъ? Извольте слышать:
             "Какъ кажется" ему! Насилу можетъ
             Онъ вспомнить имя! Прочь! Не стану больше
             Съ тобою тратить словъ! И разбудить
             Меня изволь пораньше.
  
                       ФРИЦЪ.
  
                                           Доброй ночи!
             Надѣюсь, вашу свѣтлость подкрѣпитъ
             Спокойный сонъ и завтра вы проснетесь
             Здоровы и спокойны, какъ всегда.

(Занавѣсъ опускается).

  

СЦЕНА III.

  

Потайной ходъ.

  
                       ГАБОРЪ (одинъ).
  
             Четыре, пять, шесть, наконецъ, часовъ
             Я насчиталъ, какъ часовой на стражѣ.
             Ихъ возвѣстилъ мнѣ колоколъ, чей звонъ
             Всегда невеселъ: онъ, языкъ гудящій
             Временъ, хотя бъ и радость возвѣщалъ,
             Всегда, съ ударомъ каждымъ, отнимаетъ
             Часть радости. Хотя бы это былъ
             Звонъ свадебный, онъ -- похоронный звонъ:
             Въ немъ, что ни звукъ,-- одной надеждой меньше.
             Хоронитъ онъ любовь безъ воскресенья
             Во гробѣ обладанья; а когда
             Раздастся онъ при погребеньи старыхъ
             Родителей, то трижды отразится
             Въ ушахъ дѣтей, какъ радостное эхо.
             О, какъ вокругъ здѣсь холодно, темно!
             Я, пробираясь ощупью, изранилъ
             О стѣны пальцы; потерялъ я счетъ
             Шагамъ своимъ; о балки головою
             Разъ пятьдесятъ я стукался; вспугнулъ
             Рать крысъ, мышей летучихъ растревожилъ;
             Проклятый этотъ топотъ крысьихъ ногъ
             И взмахи крыльевъ такъ ошеломили
             Меня, что я совсѣмъ почти оглохъ.
             Что это? Свѣтъ! Онъ кажется далекимъ
             (Насколько можно, здѣсь, во тьмѣ, судить
             О разстояньи); онъ вдали мерцаетъ
             Сквозь щель, какъ будто въ скважинѣ замочной.
             Положимъ, мнѣ ходить запрещено
             Въ ту сторону; но я изъ любопытства
             Пойду туда: нежданный лампы свѣтъ --
             Событіе въ такой норѣ, какъ эта.
             Молю я Небо не вести меня
             Къ чему нибудь, что можетъ въ искушенье
             Меня вовлечь; а если суждено
             Быть этому, то пусть мнѣ Богъ поможетъ
             Иль побѣдить, иль избѣжать бѣды!
             Будь то звѣздою Люцифера, или
             Онъ самъ въ ея лучахъ,-- я не могу
             Сдержать себя! Впередъ, но осторожно!
             Здѣсь поворотъ... ахъ, нѣтъ... такъ, вотъ теперь
             Свѣтъ ближе сталъ! Вотъ снова темный уголъ...
             Вотъ миновалъ его я... Отдохну!...
             Пусть я иду къ опасности, ужаснѣй,
             Чѣмъ та, какой недавно я избѣгъ,--
             Мнѣ все равно: то новая опасность,
             а новыя опасности невольно,
             Какъ новыя любовницы, влекутъ
             Къ себѣ насъ, какъ магнитъ. Ну, будь, что будетъ!
             На всякій случай есть со мной кинжалъ:
             Онъ въ крайности окажетъ мнѣ защиту.
             Гори, гори, мой крошка огонекъ,
             Мой ignis fatuus, мой неподвижный
             Огонь блудящій! Такъ, гори, гори!
             Онъ слышитъ мой призывъ,-- неугасаетъ!

(Занавѣсъ падаетъ).

  

СЦЕНА IV.

  

Садъ.

Входитъ Вернеръ.

  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Я спать не могъ, -- и вотъ ужъ часъ насталъ;
             Готово все; былъ Иденштейнъ исправенъ:
             На городской окраинѣ, вдали,
             Насъ у опушки лѣса ждетъ коляска.
             Ужъ звѣздъ мерцанье блекнетъ въ небесахъ:
             Въ послѣдній разъ я вижу эти стѣны
             Ужасныя! Вовѣки никогда
             Я не забуду ихъ! Несчастнымъ, нищимъ
             Вступилъ я въ нихъ, но не лишенъ былъ чести;
             Теперь, увы,-- лежитъ на мнѣ пятно,--
             Хотя и не на имени, но въ сердцѣ!
             Въ немъ не умретъ вовѣки червь грызущій,
             Котораго не сможетъ усыпить
             Ни на минуту все великолѣпье
             Имѣній, сана, власти Зигендорфовъ!
             Необходимо средство мнѣ найти
             Вернуть владѣльцу деньги; это частью
             Мнѣ душу облегчило бы,-- но какъ?
             Какъ сдѣлать это, чтобы не открыться?
             А все же долженъ сдѣлать это я.
             Какъ только успокоюсь,-- поразмыслю
             О способахъ исполнить этотъ долгъ.
             Меня безумье бѣдности повергло
             Въ позоръ: такъ пусть раскаянье опять
             Все возвратитъ и промахъ мой исправитъ.
             Я не хочу, чтобъ на душѣ моей
             Хоть что нибудь отъ Штраленгейма было,
             Хоть онъ меня желалъ лишить всего,--
             Земель, свободы, жизни! Вотъ теперь онъ
             Спокойно спитъ, быть можетъ, какъ дитя,
             На шелковыхъ подушкахъ, на постели
             Раскинувшись, подъ пышнымъ балдахиномъ,
             Какъ будто бы... Но чу! Что тамъ за шумъ?
             Опять! Какъ будто вѣтка обломилась
             И камни тамъ посыпались съ террассы...

(Ульрихъ спрыгиваетъ съ террассы въ садъ).

             Ахъ, Ульрихъ, ты! Тебѣ всегда я радъ
             И трижды радъ теперь! Поступокъ этотъ
             Сыновній...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       Стойте! Прежде, чѣмъ ко мнѣ
             Приблизитесь, скажите...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Какъ ты смотришь!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Скажите мнѣ, кого я предъ собой--
             Отца ли вижу, иль...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Кого?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Убійцу?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Что это? Съумасшествіе иль дерзость?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Прошу сейчасъ отвѣта, ради жизни
             Моей иль вашей!
  
                       ВЕРНЕРЪ,
  
                                           Но на что жъ отвѣтъ
             Я долженъ дать?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Вы иль не вы убили
             Барона Штраленгейма?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Никогда
             Не убивалъ я человѣка. Что же
             Все это значитъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Въ эту ночь опять
             Вы, какъ тогда, скажите, не входили
             Въ тотъ тайный ходъ и къ Штраленгейму въ спальню
             Не проникали, чтобы...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Продолжай.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Убить его?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 О, Боже!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Вы невинны!
             Отецъ мой, вы невинны! Дайте васъ
             Обнять! Вашъ тонъ, вашъ взоръ... Да, вы невинны!
             Но, все-таки, скажите это мнѣ!--
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Клянусь, что если въ сердцѣ иль разсудкѣ
             Когда нибудь имѣлъ я эту мысль
             И вновь ее сейчасъ же не старался
             Обратно въ преисподнюю прогнать,
             Когда она на краткій мигъ сверкала
             Въ минуты раздраженья,-- пусть тогда
             Мнѣ небеса навѣки для спасенья
             Закроются!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       Но Штраленгеймъ убитъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Ужасно это! Гнусно, ненавистно!
             Но я причемъ тутъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Цѣлы всѣ замки,
             Слѣдовъ насилья нѣтъ нигдѣ! На тѣлѣ
             Убитаго они замѣтны только,..
             Часть слугъ его ужъ подняла тревогу,
             Но кастеляна дома нѣтъ, и я
             Взялъ на себя заботу приглашенья
             Полиціи. Сомнѣнья нѣтъ: убійца
             Къ нему проникъ секретно... Извините,
             Что мнѣ пришло, естественно, на умъ...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             О сынъ мой, что за бездна тайныхъ бѣдствій
             Скопилась, силой мрачною судьбы,
             Какъ стая тучъ, надъ нашего семьею!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Въ моихъ глазахъ невинны вы; но такъ ли
             Разсудитъ свѣтъ? И что то скажетъ судъ?
             Бѣжать, бѣжать вамъ слѣдуетъ, не медля!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Нѣтъ! Обвиненье смѣло встрѣчу я!
             И кто жъ меня рѣшится заподозрить?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Скажите: къ вамъ въ тотъ вечеръ не входилъ
             Никто,-- ни посѣтители, ни гости?
             Лишь вы, да мать, и больше ни души
             Тамъ не было весь вечеръ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Ахъ! Венгерецъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Но онъ ушелъ! Еще не сѣло солнце,
             Какъ онъ исчезъ.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Нѣтъ; я его укрылъ
             Въ проклятой этой тайной галлереѣ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Тамъ я его найду. (Хочетъ идти).
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           О, нѣтъ: ужъ поздно.
             Онъ вышелъ раньше изъ дворца, чѣмъ я
             Ушелъ оттуда. Дверь въ тотъ ходъ секретный
             Открытою нашелъ я, какъ и двери,
             Ведущія въ ту залу. Я подумалъ,
             Что въ тишинѣ воспользовался онъ
             Благопріятнымъ случаемъ избѣгнуть
             Клевретовъ Иденштейна, весь тотъ вечеръ
             Гонявшихся за нимъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Вы дверь закрыли?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Да, не безъ тайной горечи въ душѣ
             И ужаса, что снова лишь случайно
             Опасности успѣлъ я избѣжать.
             Какъ могъ онъ такъ нелѣпо, безоглядно
             Меня подвергнуть риску, что откроютъ
             Пріютъ мой тайный!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Вѣрно ли, что дверь
             Закрыли вы?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Да, вѣрно.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Слава Богу!
             Но было бъ лучше, еслибы тотъ ходъ
             Не превращали вы въ пріютъ...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Для вора,--
             Хотѣлъ сказать ты? Что жъ, стерпѣть я долженъ
             Такой упрекъ: его я заслужилъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отецъ, не будемъ говорить объ этомъ!
             Теперь не время много размышлять
             О преступленьяхъ мелкихъ; нужно думать,
             Какъ мы могли бъ послѣдствій избѣжать
             Грѣховъ другихъ, крупнѣйшихъ. Для чего же
             Вы скрыли тамъ его?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Что жъ могъ я сдѣлать?
             Мой злѣйшій врагъ преслѣдовалъ его;
             Подвергся онъ позору за проступокъ,
             Котораго виновникомъ былъ я;
             Онъ жертвой былъ для моего спасенья
             И у того, на комъ была вина,
             На краткій срокъ убѣжища просилъ онъ!
             Будь это волкъ,-- я при такихъ условьяхъ
             Его никакъ не могъ бы оттолкнуть.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какъ волкъ, онъ вамъ и отплатилъ за это,
             Но поздно ужъ объ этомъ разсуждать:
             Вамъ надобно уѣхать до разсвѣта;
             А я останусь здѣсь и прослѣжу,
             Кто былъ убійцей, если мнѣ удастся.
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Но если такъ внезапно скроюсь я --
             Не дамъ ли я Молоху лишній поводъ
             Для подозрѣній? Будутъ жертвы двѣ
             Взамѣнъ одной, когда бы я остался;
             Изъ нихъ одна -- венгерецъ убѣжавшій
             И, кажется, виновный, а другая...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Вамъ "кажется",-- но кто же могъ другой
             Виновнымъ быть?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                 Не я, хоть сомнѣвался
             Еще недавно собственный мой сынъ,
             Не я ли это?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 А о томъ, кто скрылся,--
             У васъ сомнѣній нѣтъ?
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Мой мальчикъ, вѣрь:
             Съ тѣхъ поръ, какъ палъ я въ бездну преступленья
             (Хотя и не такого),-- съ той поры,
             Какъ видѣлъ я, что за меня невинный
             Страдаетъ, -- сомнѣваться я могу
             Въ винѣ того, кто виноватъ. Ты сердцемъ
             Свободенъ, чистъ; въ правдивомъ гнѣвѣ скоръ,
             Ты смѣло обвиняешь, если внѣшность
             Виновною находишь; ты готовъ
             И тѣнь самой Невинности сурово
             Привлечь къ суду за то, что это--тѣнь.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Но если я таковъ, то что же скажутъ
             Тѣ, кто не знаютъ васъ иль знали только
             Лишь для того, чтобъ вамъ вредить? Нельзя
             На случай полагаться вамъ! Спѣшите!
             Я все для васъ устрою. Иденштейнъ
             Не тронетъ васъ, себя оберегая
             И свой брильянтъ; притомъ же въ вашемъ бѣгствѣ
             Участникъ онъ и сверхъ того...
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                                     Бѣжать!
             Но черезъ это съ именемъ венгерца
             Свое свяжу я имя, иль, быть можетъ,
             Я, какъ бѣднѣйішй, буду заподозрѣнъ
             Еще сильнѣй, и ляжетъ на меня
             Клеймо убійства!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Полноте! Забудьте
             Про это все; лишь помните о власти,
             О знатности отца, о чудныхъ замкахъ,
             Къ которымъ вы стремитесь такъ давно
             И такъ безплодно! Что у васъ за имя?
             Нѣтъ имени у васъ, когда пришлось
             Вамъ выдумать его!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
                                           Все это правда;
             Но не хочу, чтобъ въ памяти людской
             Оно слѣдомъ кровавымъ начерталось,
             Хотя бы въ этомъ жалкомъ городкѣ.
             А сверхъ того -- начнутъ искать...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Ручаюсь,
             Что устраню все то, что можетъ вамъ
             Опасно быть. Вѣдь здѣсь никто не знаетъ,
             Что вы -- наслѣдникъ Зигендорфа. Если
             Подозрѣваетъ это Иденштейнъ,--
             То это, вѣдь, во-первыхъ, подозрѣнье,--
             Не болѣе,-- а во-вторыхъ онъ глупъ,
             И глупости его такъ много дѣла
             Найдется, что въ заботахъ о себѣ
             Онъ Вернера безвѣстнаго забудетъ.
             Что до законовъ (если въ эту глушь
             Когда нибудь законы проникали),--
             То всѣ они бездѣйствуютъ теперь:
             Всеобщею войной тридцатилѣтней
             Одни изъ нихъ раздавлены совсѣмъ,
             Другіе же чуть силятся покамѣстъ
             Изъ праха встать, куда втоптали ихъ
             Тяжелые шаги суровыхъ армій.
             А Штраленгеймъ, хотя и знаетъ онъ,
             Значенья здѣсь, однако, не имѣетъ;
             Его лишь, какъ вельможу вообще,
             Здѣсь почитали, а земель и силы
             Онъ въ государствѣ этомъ не имѣлъ,
             И власть его вся вмѣстѣ съ нимъ погибла.
             И вообще немногимъ суждено
             Продлить свое вліянье послѣ смерти
             Хоть на недѣлю, - развѣ ихъ родня
             Его поддержитъ, если интересы
             Ея задѣты; этого здѣсь нѣтъ.
             Онъ умеръ здѣсь одинъ, всѣмъ неизвѣстный;
             Могила одинокая въ глуши,
             Какъ этотъ край безвѣстная и даже
             Лишенная герба,-- вотъ все, что онъ
             Получитъ здѣсь: все прочее излишне
             Ему теперь. Когда удастся мнѣ
             Найти убійцу,-- хорошо; а если
             Я не найду, то, вѣрьте, не найдетъ
             Его никто. Откормленная свита,
             Пожалуй, будетъ громко выть надъ гробомъ,
             Какъ выли всѣ, когда онъ утопалъ,--
             Но пальцемъ, какъ тогда, никто не двинетъ.
             Скорѣй же въ путь! Я слушать не хочу
             Отвѣтовъ вашихъ! Посмотрите: звѣзды
             Почти померкли, блѣдный свѣтъ зари
             Ужъ серебрится въ черныхъ кудряхъ ночи.
             Не отвѣчайте мнѣ, спѣшите въ путь!
             Простите, если слишкомъ я настойчивъ;
             Вѣдь это сынъ вашъ говоритъ, вашъ сынъ,
             Котораго вы такъ давно лишились
             И только что нашли! Зовите мать,
             Безъ шуму и немедля собирайтесь,
             А прочее все предоставьте мнѣ;
             Я отвѣчаю за благополучный
             Исходъ, насколько онъ коснется васъ,
             а это мнѣ всего важнѣй,-- мой первый,
             Священный долгъ! Я въ замокъ Зигендорфъ
             Пріѣду къ вамъ: пусть снова наше знамя
             Взовьется гордо! Думайте объ этомъ,
             а прочія оставьте думы мнѣ:
             Я молодъ, мнѣ бороться съ ними легче, -
             Пусть счастье вашу старость осѣнитъ!
             Спѣшите же! Еще разъ поцѣлую
             Я мать свою -- и помоги вамъ Небо!
  
                       ВЕРНЕРЪ.
  
             Совѣтъ хорошъ, но честенъ ли вполнѣ?
  
                       УЛЬРИХЪ,
  
             Спасти отца--честь высшая для сына.

(Уходятъ).

  

ДѢЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

  

СЦЕНА I.

  

Готическая зала въ замкѣ Зигендорфъ, близъ Праги.

  

Входятъ Эрихъ и Генрихъ, слуги графа.

  
                       ЭРИХЪ.
  
             Ну, наконецъ, настали времена
             Счастливыя: и новые владѣльцы
             Для старыхъ стѣнъ, и новые пиры,--
             Все то, чего мы долго дожидались!
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             Что до владѣльцевъ,-- обновленью ихъ,
             Конечно, радъ, кто новое все любитъ,
             Хоть для того, чтобъ ихъ сюда ввести,
             Нужна была и новая могила;
             Что жъ до пировъ,-- графъ старый Зигендорфъ
             Былъ, кажется, всегда гостепріименъ
             Не менѣе любого принца въ нашей
             Имперіи.
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                 Ну, да: вино и столъ
             Мы у него имѣли въ изобильи,
             Но развлеченій разныхъ и потѣхъ,
             Которыя однѣ приправить могутъ,
             Какъ слѣдуетъ, ѣду,-- при немъ, признаться,
             Совсѣмъ ужъ мало было.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                           Старый графъ
             Былъ, правда, не любитель шумныхъ оргій,
             Но любитъ ли ихъ новый,-- какъ намъ знать?
  
                       ЭРИХЪ.
  
             Что жъ, до сихъ поръ онъ былъ всегда привѣтливъ
             И щедръ, и всѣми онъ любимъ.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                                     Но онъ
             Едва лишь годъ владѣетъ этимъ замкомъ;
             Еще не справилъ онъ медовый мѣсяцъ,
             Который длится цѣлый первый годъ
             Владѣнья. Лишь позднѣе мы узнаемъ
             Весь нравъ его.
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                 Дай Богъ, чтобъ онъ остался
             Такимъ, какъ есть! а сынъ его, графъ Ульрихъ,--
             Вотъ рыцарь то! Какъ жаль, что нѣтъ войны!
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             Жаль? Почему?
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                 Ты на него взгляни-ка
             И самъ отвѣть.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                 Онъ, правда, очень молодъ
             И крѣпокъ и красивъ, какъ юный тигръ.
  
                       ЭРИХЪ.
  
             Ну, это для вассала не совсѣмъ то
             Приличное сравненье.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                           Но зато
             Оно, быть можетъ, вѣрно.
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                           Жаль, сказалъ я,
             Что нѣтъ войны. Кто здѣсь себя ведетъ
             Съ достоинствомъ такимъ, какъ нашъ графъ Ульрихъ?
             Кто уваженье можетъ такъ внушить,
             Не обижая никого? а въ полѣ,
             Съ копьемъ въ рукѣ, кто превзойдетъ его,
             Когда свирѣпый вепрь, клыки оскаливъ,
             Направо и налѣво рветъ собакъ
             И сквозь ихъ вой несется прямо въ чащу?
             Кто такъ конемъ владѣетъ, носитъ мечъ
             Иль сокола такъ держитъ граціозно?
             На комъ пышнѣй колеблется плюмажъ?
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             Онъ никому, конечно, не уступитъ,
             Но ты не бойся: если ждать войны
             Придется долго,-- онъ такого сорта,
             Что самъ войну устроитъ, если только
             Ея ужъ не устроилъ.
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                           Что ты хочешь
             Сказать?
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                       Вѣдь ты не станешь отрицать,
             Что изъ числа его обширной свиты
             (А въ ней почти вассаловъ нашихъ нѣтъ)
             Такіе есть молодчики...
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                           Какіе?
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             Какихъ война, столь милая тебѣ,
             Живыми оставляетъ. Такъ нерѣдко
             Родители нѣжнѣйшую любовь
             Какъ разъ питаютъ къ дѣтямъ самымъ худшимъ.
  
                       ЭРИХЪ.
             Вздоръ! Бравые все это молодцы,
             Какихъ любилъ когда то старый Тилли.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             А кѣмъ любимъ былъ Тилли? Ты спроси
             Хоть въ Магдебургѣ. Также Валленштейна
             Любилъ ли кто? Они теперь ушли...
  
                       ЭРИХЪ.
  
             Всѣ на покой. И что тамъ съ ними будетъ,--
             О томъ не наше дѣло разсуждать.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             Недурно было бъ, если бъ удѣлили
             Они покоя своего хоть часть
             И намъ: страна теперь какъ будто въ мирѣ,
             А между тѣмъ безчинства въ ней творятъ
             Богъ знаетъ кто; чуть ночь,-- они сейчасъ же
             Ужъ тутъ, какъ тутъ; чуть день -- ихъ снова нѣтъ;
             И столько бѣдъ творятъ они повсюду,
             Что этотъ миръ похуже, чѣмъ война.
  
                       ЭРИХЪ.
  
             Но графъ то Ульрихъ тутъ при чемъ?
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                                     Графъ Ульрихъ?
             Онъ могъ бы это все предотвратить.
             Ты говоришь, что онъ войну такъ любитъ;
             Такъ отчего ему бы не пойти
             Войною на грабителей?
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                           Объ этомъ
             Его спросить ты можешь самого.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
             Съ такою же охотой я спросилъ бы
             У льва, зачѣмъ не пьетъ онъ молока.
  
                       ЭРИXЪ.
  
             Но вотъ онъ самъ.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                 Ахъ, чортъ возьми! Ты будешь
             Держать языкъ на привязи?
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                                     Ты что жъ
             Такъ поблѣднѣлъ?
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                 Такъ, ничего; но только
             Прошу молчать.
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                 О томъ, что ты сказалъ,
             Готовъ молчать я.
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                 Честью увѣряю,
             Что ничего сказать я не хотѣлъ
             Серьезнаго; такъ, словъ игра, не больше.
             Притомъ же онъ вступаетъ скоро въ бракъ
             Съ прекрасной, доброй баронессой Идой
             Фонъ Штраленгеймъ, наслѣдницей барона
             Покойнаго; она смягчитъ, навѣрно,
             Суровость нрава, свойственную всѣмъ,
             Кого застало это злое время
             Междоусобныхъ войнъ, а больше всѣхъ,
             Конечно, тѣмъ, кто Божій свѣтъ увидѣлъ
             Въ такіе дни, возросъ на страшномъ лонѣ
             Смертоубійства, кровью окропленъ
             Былъ при своемъ рожденьи. Но, прошу я,
             Молчи объ этомъ!

(Входятъ Ульрихъ и Рудольфъ).

                                 Съ добрымъ утромъ, графъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Любезный Генрихъ, здравствуйте. Что жъ, Эрихъ:
             Готово ль для охоты все?
  
                       ЭРИХЪ.
  
                                           Собаки
             Въ лѣсъ посланы, вассалы ужъ пошли
             Дичь загонять, и день вамъ обѣщаетъ
             Успѣхъ во всемъ. Прикажете созвать
             Всю свиту вашей свѣтлости? Какого
             Коня угодно будетъ осѣдлать?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Гнѣдого приготовьте мнѣ, Вальштейна.
  
                       ЭРИХЪ.
  
             Боюсь, что онъ едва ли отдохнулъ
             Отъ гонки понедѣльничной. Вотъ чудо
             Была тогда охота! Четырехъ
             Вы собственной рукою закололи.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ты правъ, любезный Эрихъ; я забылъ.
             Такъ сѣраго тогда подайте, Жижку.
             Онъ двѣ недѣли не былъ подъ сѣдломъ.
  
                       ЭРИХЪ.
  
             Его сейчасъ же осѣдлаютъ. Сколько
             Изъ вашихъ слугъ сопровождать васъ будутъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Объ этомъ Вельбургъ все тебѣ разскажетъ,
             Конюшій мой (Эрихъ уходитъ).
                                 Рудольфъ!
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                           Къ услугамъ, графъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Я получилъ нерадостныя вѣсти
             Отъ... (Рудолъфг указываетъ на Генриха).
                       Генрихъ, ты что здѣсь торчишь?
  
                       ГЕНРИХЪ.
  
                                                               Я жду,
             Графъ, вашихъ приказаній.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Отправляйся
             Сейчасъ отсюда къ моему отцу,
             Ему поклонъ мой передай, а также
             Спроси, не нужно ль отъ меня чего,
             Пока я не уѣхалъ (Генрихъ уходитъ). Непріятность
             Произошла съ друзьями на границахъ
             Франконіи, а также слышалъ я,
             Что тотъ отрядъ, который противъ нашихъ
             Былъ высланъ, будетъ скоро подкрѣпленъ.
             Мнѣ надо ѣхать къ нимъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                           Не лучше ль выждать
             Вѣстей дальнѣйшихъ, болѣе надежныхъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Я полагаю такъ и самъ... Притомъ
             Все это, точно мнѣ назло, случилось
             Въ моментъ, какъ разъ невыгодный весьма
             Для всѣхъ моихъ предположеній.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                                     Трудно
             Вамъ будетъ графу, вашему отцу,
             Отъѣздъ свой объяснить.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Да, это правда.
             Но кой-какіе безпорядки въ нашихъ
             Владѣніяхъ силезскихъ мнѣ дадутъ
             Достаточный предлогъ для объясненья.
             Когда охотой всѣ займемся мы,
             Ты, отдѣлясь, отправишься съ отрядомъ
             Десятковъ въ восемь человѣкъ,-- съ тѣмъ самымъ,
             Которымъ Вольфъ командуетъ. Держись
             Лѣсной дороги; ты ее, вѣдь, знаешь?
             Какъ зналъ ее въ ту ночь, когда...
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Какъ зналъ ее въ ту ночь, когда....
  
                       УЛЬРИХЪ (прерывая его).
  
                                                     Теперь
             О томъ не будемъ говорить: пусть прежде
             Подобный вновь одержимъ мы успѣхъ.
             Прибывъ туда, отдашь ты Розенбергу
             Письмо вотъ это (отдаетъ письмо) и скажи ему,
             Что посылаю я съ тобой и Вольфомъ
             Подмогу небольшую къ нашимъ силамъ,
             Чтобъ возвѣстить имъ скорый мой пріѣздъ;
             Хотя, признаться, я желалъ бы очень,
             Чтобъ съ ними не случилася бѣда
             Какъ разъ теперь, когда отецъ мой хочетъ,
             Чтобъ слуги всѣ здѣсь были при дворѣ,
             Пока весь этотъ праздникъ будетъ длиться,
             Вся эта свадьба, пиршества,-- пока
             Не отзвонимъ мы чепуху всю эту.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Я думалъ, фрейлейнъ Ида вамъ мила.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Еще бы! Я люблю ее, конечно;
             Но изъ того не слѣдуетъ, чтобъ я
             Связалъ навѣки поясомъ дѣвицы,--
             Будь то сама Венера,-- годы славы
             И юности, столь краткой и столь пылкой.
             Ее люблю я, какъ любить должны
             Мы женщину: люблю одну и крѣпко.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             И постоянно?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Думаю, что такъ;
             Я не люблю другихъ, по крайней мѣрѣ.
             Но некогда теперь распространяться
             Объ этихъ всѣхъ любовныхъ пустякахъ:
             Великое должны свершить мы вскорѣ.
             Спѣши, спѣши, любезный мой Рудольфъ!
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             По возвращеньи баронессу Иду
             Найду я ужъ графиней Зигендорфъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
             Весьма возможно; такъ отецъ мой хочетъ.
             Пожалуй, этотъ планъ его не плохъ;
             Два отпрыска послѣдніе фамилій,
             Враждебныхъ прежде, онъ соединитъ
             Въ грядущемъ и прошедшее загладитъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Прощайте жъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Нѣтъ, постой: останься съ нами,
             Пока у насъ охота не начнется,
             И отдѣлись тогда, какъ я сказалъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Охотно. Такъ вернемся къ разговору.
             Вѣдь поступилъ прекрасно и любезно.
             Отецъ вашъ, графъ, пославши въ Кенигсбергъ
             За сиротой прекрасною барона
             И пріютивъ ее, какъ дочь свою.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Да, это удивительно любезно,
             Тѣмъ болѣе, что не былъ друженъ онъ
             Съ барономъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                 А баронъ отъ лихорадки
             Скончался?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Какъ могу я это знать?
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Какіе то есть слухи, что то шепчутъ
             О томъ, что какъ то странно умеръ онъ,
             И даже мѣсто смерти неизвѣстно.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какая то деревня на границѣ
             Саксонской иль силезской.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                                     И ни слова
             Онъ не оставилъ? Завѣщанья нѣтъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Мнѣ знать о томъ нельзя: я не священникъ
             И не нотаріусъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                 Вотъ фрейлейнъ Ида,

(Входитъ Ида Штраленгеймъ).

  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ты рано встала, милая кузина!
  
                       ИДА.
  
             Не слишкомъ рано, если, Ульрихъ мой,
             Тебѣ я не мѣшаю. Но зачѣмъ же
             Кузиной ты зовешь меня?
  
                       УЛЬРИХЪ (съ улыбкой).
  
                                           А развѣ
             Ты не кузина мнѣ?
  
                       ИДА.
  
                                           Кузина, да;
             Но имя это какъ то не люблю я;
             Оно звучитъ такъ холодно, какъ будто
             Ты думаешь лишь о родствѣ, о томъ,
             Что мы одной съ тобою крови.
  
                       УЛЬРИХЪ (вздрогнувъ).
  
                                                     Крови!
  
                       ИДА.
  
             Что жъ кровь твоя отъ щекъ вдругъ оттекла?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Да? Правда?
  
                       ИДА.
  
                       Правда! Впрочемъ, нѣтъ: вотъ быстрымъ
             Потокомъ вновь она взвилась ко лбу.
  
                       УЛЬРИХЪ (овладѣвая собою).
  
             А если вдругъ ей вздумалось бѣжать,
             То это значитъ, что пустилась къ сердцу
             Она, тебя увидѣвъ: это сердце
             Вѣдь для тебя одной, кузина, бьется!
  
                       ИДА.
             Опять "кузина"!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Ну, скажу "сестра".
  
                       ИДА.
  
             Ахъ, это мнѣ еще гораздо хуже!
             О, если бы мы были не въ родствѣ!
  
                       УЛЬРИХЪ (мрачно).
  
             Да, было бъ лучше!
  
                       ИДА.
  
                                           Боже мой! Ты можешь
             Желать, чтобъ это было такъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Другъ, Ида!
             Я повторилъ желанье лишь твое.
  
                       ИДА.
  
             Да, Ульрихъ, но совсѣмъ не въ этомъ смыслѣ
             Сказала я, да и едва ль сама
             Я сознавала то, что говорила.
             Пусть буду я тебѣ сестрой, кузиной,--
             Лишь для тебя была бъ я чѣмъ нибудь.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ты будешь все мнѣ, все...
  
                       ИДА.
  
                                           А ты теперь ужъ
             Все для меня... Но я могу и ждать.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Мой ангелъ, Ида!
  
                       ИДА.
  
                                 Идою, да, Идой,
             Своею Идой ты меня зови!
             И не хочу я больше быть ничьего!
             Да и кому жъ принадлежала бъ я,
             Съ тѣхъ поръ, какъ бѣдный мой отецъ...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Имѣешь
             Ты моего отца, и самъ я твой.
  
                       ИДА.
  
             О милый Ульрихъ, какъ бы я желала,
             Чтобъ мой отецъ мое увидѣлъ счастье!
             Для полноты его недостаетъ
             Лишь этого!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Да? Право?
  
                       ИДА.
  
                                                     Вы другъ друга
             Любили бы: всегда вѣдь храбрецы
             Другъ друга любятъ. Онъ казался людямъ
             Холоднымъ, а душою онъ былъ гордъ,
             Какъ это лицамъ знатнаго рожденья
             Столь свойственно; подъ внѣшностью надменной
             Таилъ, однако, онъ... О, еслибъ вы
             Другъ друга знали! Если бы въ дорогѣ
             Сопутствовалъ ему такой, какъ ты,
             То, вѣрно, онъ не умеръ бы безъ друга,
             Который бы смягчилъ ему минуты
             Послѣднія,-- не умеръ бы одинъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какъ знаешь ты?
  
                       ИДА.
  
                                 Что?
  
                       УЛЬРИХЪ,
  
                                           Что одинъ онъ умеръ?
  
                       ИДА.
  
             Всѣ говорятъ объ этомъ такъ. Притомъ
             Куда то слуги всѣ его исчезли,--
             Не возвратился ни одинъ изъ нихъ.
             Страшна была, должно быть, лихорадка,
             Которая ихъ погубила всѣхъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ну, если слуги были съ нимъ, то, вѣрно,
             Онъ не одинъ, не безъ ухода умеръ.
  
                       ИДА.
  
             Увы, что значатъ слуги въ тотъ моментъ,
             Когда, въ борьбѣ со смертью, ищутъ очи
             Напрасно тѣхъ, кто сердцу милъ! Онъ умеръ,
             Какъ говорятъ, отъ лихорадки злой.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             "Какъ говорятъ"! Но это такъ и было!
  
                       ИДА.
  
             Порой иное вижу я во снѣ,
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Всѣ лживы сны!
  
                       ИДА.
  
                                 Его я вижу ясно,
             Какъ вижу я тебя теперь.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Гдѣ? Какъ?
  
                       ИДА.
  
             Во снѣ... Лежитъ онъ предо мною, блѣдный
             И весь въ крови, а возлѣ, ножъ поднявъ,
             Стоитъ другой...
  
                       УЛЬРИХЪ,
  
                                 Лица его не видишь?
  
                       ИДА.
  
             Нѣтъ, Боже мой! Ты видишь?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Отчего
             Спросила ты объ этомъ?
  
                       ИДА.
  
                                           Ты такъ смотришь,
             Какъ будто ты убійцу видишь.
  
                       УЛЬРИХЪ (взволнованный).
  
                                                     Ида!
             Ребячество все это! Я стыжусь,
             Что заразился слабостью твоею!
             Но, такъ какъ я привыкъ съ тобой дѣлить
             Всѣ чувства, то разстроился невольно.
             Дитя, оставимъ этотъ разговоръ.
  
                       ИДА.
  
             "Дитя"! Еще бы! Мнѣ пятнадцать лѣтъ!

(За сценою раздается звукъ охотничьяго рога).

  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Графъ, слышите? Трубятъ!
  
                       ИДА (съ досадою).
  
                                           А вамъ ужъ нужно
             Напоминать о томъ, какъ будто самъ
             Не слышитъ онъ?
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                 Простите, баронесса!
  
                       ИДА.
  
             Нѣтъ, не прощу: сперва свою ошибку
             Исправить вы должны и мнѣ помочь
             Добиться, чтобъ графъ Ульрихъ отъ охоты
             Сегодня отказался.
  
                       РУДОЛЬФЪ,
  
                                           Баронесса,
             Не надобно вамъ помощи моей,
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Я отказаться не могу.
  
                       ИДА.
  
                                           Ты долженъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Я долженъ?
  
                       ИДА.
  
                                 Да, иль ты не рыцарь мой!
             Ну, милый Ульрихъ, уступи мнѣ въ этомъ,
             На этотъ разъ, на этотъ день! Погода
             Такъ пасмурна, а ты такъ поблѣднѣлъ
             И нездоровымъ кажешься.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Ты шутишь?
  
                       ИДА.
  
             Нѣтъ, право нѣтъ; спроси Рудольфа.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
                                                     Правда;
             Вы, графъ, за эти нѣсколько минутъ
             Такъ измѣнились, какъ не измѣнялись
             За цѣлые года.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Вотъ пустяки!
             Да если бы и такъ, то свѣжій воздухъ
             Мои всѣ силы мигомъ возвратитъ.
             Я--какъ хамелеонъ,-- лишь атмосферой
             Живу; всѣ ваши праздники, пиры
             Въ дворцовыхъ залахъ -- душу мнѣ стѣсняютъ
             Люблю лѣса, люблю я крутизну
             Высокихъ горъ; люблю я все, что любитъ
             На свѣтѣ вольный, царственный орелъ!
  
                       ИДА.
  
             Надѣюсь, только не его добычу.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Другъ Ида, пожелай же мнѣ удачи--
             И шесть головъ кабаньихъ я сложу
             Къ твоимъ ногамъ прекраснымъ, какъ трофеи.
  
                       ИДА.
  
             Такъ ты не хочешь здѣсь остаться? Нѣтъ,
             Ты не уйдешь! Пойдемъ, тебѣ спою я.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ты, Ида, право, не годишься быть
             Женой солдата.
  
                       ИДА.
  
                                 Я и не желаю.
             Надѣюсь я, что кончена война,
             И мирно будешь жить въ своемъ ты замкѣ.

(Входить старый графъ Зигендорфъ -- бывшій Вернеръ).

  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Привѣтъ мой вамъ, отецъ! Мнѣ очень жаль,
             Что долженъ съ вами я сейчасъ разстаться.
             Вы слышали нашъ рогъ: вассалы ждутъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Пусть ждутъ себѣ. Мой другъ, ты забываешь,
             Что завтра въ Прагѣ праздникъ предстоитъ
             Возстановленья мира. Ты способенъ
             Охотою увлечься до того,
             Что не вернешься, можетъ быть, и къ ночи,
             Иль будешь къ утру слишкомъ утомленъ,
             Чтобъ стать въ ряды первѣйшей нашей знати.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отецъ, могли бъ вы, право, быть за двухъ:
             Я не любитель этихъ церемоній.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Нѣтъ, Ульрихъ, такъ совсѣмъ не хорошо;
             Нельзя, чтобъ ты изъ знатной молодежи
             Отсутствовалъ одинъ.
  
                       ИДА.
  
                                           И самый знатный,
             По рыцарской осанкѣ благородной!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             И это правда, милое дитя,
             Хотя, пожалуй, слишкомъ откровенно
             Для молодой дѣвицы. Вспомни, Ульрихъ,
             Какъ мы недавно свой высокій санъ
             Возстановили. Въ каждой изъ фамилій,--
             А въ нашей больше всѣхъ, -- замѣтно было бъ
             Отсутствіе кого либо изъ членовъ
             На видномъ мѣстѣ и въ столь важный           часъ.
             Притомъ же Небо, давшее намъ снова
             Владѣнья наши въ самый тотъ моментъ,
             Когда свой миръ Оно распространило
             Надъ всѣми, можетъ требовать вдвойнѣ,
             Чтобъ принесли Ему мы благодарность,
             Во первыхъ, за страну, а во-вторыхъ,
             За то, что мы его благодѣянья
             Здѣсь раздѣляемъ.
  
                       УЛЬРИХЪ (въ сторону).
  
                                           Вотъ какой святоша!
             (Громко) Извольте, графъ, я повинуюсь вамъ.

(Слугѣ Людвигу).

             Иди и свиту распусти немедля. (Людвигъ уходитъ).
  
                       ИДА.
  
             Вотъ, какъ ты скоро уступилъ отцу:
             А я часами тщетно бы молила!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (улыбаясь).
  
             Прелестная мятежница! Ко мнѣ,
             Надѣюсь, ты его не приревнуешь?
             Хотѣла бъ ты, чтобъ былъ онъ непослушенъ
             Кому угодно, только не тебѣ?
             Не бойся: скоро будешь ты и твердо,
             И сладостно ему повелѣвать!
  
                       ИДА.
  
             Но управлять имъ я теперь хотѣла бъ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Поди, своею арфой управляй:
             Она тебя ждетъ въ комнатѣ графини.
             Графиня недовольна, что лѣниво
             Ты заниматься музыкою стала.
             Иди, тебя тамъ ждутъ.
  
                       ИДА.
  
                                           Такъ до свиданья,
             Любезные родные! Ульрихъ, ты
             Придешь меня послушать?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Да, сейчасъ же,
  
                       ИДА.
  
             Та музыка получше, чѣмъ твой рогъ!
             Такъ приходи жъ, и точенъ будь, какъ ноты.
             Я короля Густава маршъ сыграю.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             А почему жъ не Тилли старика?
  
                       ИДА.
  
             Маршъ этого чудовища? Нѣтъ, струны
             Не музыкой, а плачемъ зазвучали бъ;
             Нѣтъ, знать его моя не хочетъ арфа!
             Скорѣе приходи; вѣдь мать твоя
             Тебя, я знаю, очень хочетъ видѣть. (Уходитъ).
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
             Съ тобой мнѣ, Ульрихъ, нужно глазъ на глазъ
             Поговорить.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Въ распоряженьи вашемъ
             Мое все время. (Тихо Рудольфу). Ну, Ру          дольфъ, спѣши!
             Все сдѣлай, какъ сказалъ я; постарайся
             Отъ Розенберга принести отвѣтъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Графъ Зигендорфъ, быть можетъ, порученья
             Изволите вы дать мнѣ? За границу
             Я ѣду.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (вздрогнувъ).
  
                       За границу? За какую?
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Силезскую. Я путь направлю свой... (тихо Ульриху)
             Куда сказать мнѣ?
  
                       УЛЬРИХЪ (тихо Рудольфу).
  
                                 Въ Гамбургъ. (Про себя).
                                                     Это слово,
             Надѣюсь, всѣ разспросы оборветъ.
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Направлюсь въ Гамбургъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (въ волненіи).
  
             Въ Гамбургъ! Нѣтъ, не нужно
             Мнѣ ничего тамъ. Связей не имѣю
             Я съ Гамбургомъ. Прощайте жъ, добрый путь!...
  
                       РУДОЛЬФЪ.
  
             Прощайте, графъ! (Уходитъ).
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Послушай, другъ мой, Ульрихъ!
             Вотъ этотъ господинъ -- одинъ изъ тѣхъ,
             Въ чьемъ обществѣ тебя мнѣ видѣть странно.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Графъ, по рожденью благороденъ онъ;
             Фамилія его -- одна изъ лучшихъ
             Въ Саксоніи.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Не о происхожденьи
             Я говорю,-- о томъ, каковъ онъ самъ.
             О немъ весьма дурные ходятъ слухи.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Бранятъ, вѣдь, многихъ. Даже самъ монархъ
             Не огражденъ отъ клеветы придворныхъ,
             Отъ сплетенъ злыхъ послѣдняго слуги,
             Котораго возвысилъ онъ и сдѣлалъ
             Чрезъ то неблагодарнымъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Откровенно
             Скажу тебѣ: о немъ не только ходятъ
             Невыгодные слухи; говорятъ,
             Что къ чернымъ бандамъ, грабящимъ границу,
             Принадлежитъ онъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           И могли повѣрить
             Вы слухамъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Въ этомъ случаѣ я вѣрю.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             По мнѣ,-- во всякомъ случаѣ понять
             Могли бы вы, что между обвиненьемъ
             И осужденьемъ -- надо различать.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Мой сынъ, я понялъ твой намекъ. Что дѣлать!
             Судьба моя сплела вокругъ меня
             Такую паутину, что всю жизнь
             Я бьюсь, какъ муха бѣдная, не въ силахъ
             Порвать ее. Но, Ульрихъ, берегись!
             На мнѣ ты видѣть могъ, куда страстями
             Я завлеченъ былъ; двадцать долгихъ лѣтъ,
             Голодныхъ и несчастныхъ, искупленья
             Не принесли и двадцать тысячъ лѣтъ
             (Вѣдь циферблатъ отчаянья считаетъ
             Минуты за года) не принесли бы
             Забвенья и прощенья за грѣхи
             Безумнаго, безчестнаго мгновенья!
             Сынъ, пусть тебя остережетъ отецъ!
             Меня, увы, не остерегъ отецъ мой,--
             И видишь, чѣмъ я сталъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Что жъ, вижу я
             Счастливаго вельможу Зигендорфа,
             Царящаго, какъ принцъ, среди любви,
             Почтеннаго среди почтенной знати.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Ахъ, какъ меня счастливымъ ты зовешь,
             Когда боюсь я за тебя,-- любимымъ,
             Когда меня не любишь ты! Что пользы,
             Когда любимъ я тысячью сердецъ,
             А сердце сына -- холодно!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Кто смѣетъ
             Сказать, что къ вамъ я холоденъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Никто,
             Какъ я! Больнѣе, чѣмъ твой врагъ, который
             Дерзнулъ бы такъ сказать, я ощущаю
             Твой мечъ въ моей груди; и съ этой раной
             Живетъ мое измученное сердце!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ошиблись вы: я, правда, не могу
             По внѣшности быть нѣжнымъ; но что жъ дѣлать,
             Когда съ отцомъ и матерью я былъ
             Двѣнадцать лѣтъ въ разлукѣ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Развѣ такъ же
             И я двѣнадцать лѣтъ, среди терзаній,
             Съ тобой въ разлукѣ не провелъ? Но нѣтъ,
             Излишне убѣждать тебя: природу
             Не могутъ увѣщанья измѣнить.
             Такъ перемѣнимъ разговоръ. Подумать
             Прошу тебя о томъ, что эти люди,
             Хоть знатные по громкимъ именамъ,
             Но темные по темнымъ ихъ поступкамъ
             (Да, чрезвычайно темнымъ, если правда
             Все то, что имъ приписано молвой),--
             Что эти люди, съ кѣмъ ты водишь дружбу,
             Тебя невольно приведутъ...
  
                       УЛЬРИХЪ (нетерпѣливо).
  
                                                     Меня
             Никто водить не будетъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Я надѣюсь,--
             Такихъ людей не поведешь и ты.
             Чтобъ избѣжать опасностей, къ которымъ
             Твой гордый духъ и вѣтренная юность
             Тебя невольно могутъ привести,--
             Я и надумалъ, чтобы ты женился
             На фрейлейнъ Идѣ; кажется, она
             И нравится тебѣ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Я обѣщалъ ужъ
             Повиноваться вашимъ приказаньямъ...
             Будь то сама Геката,-- я готовъ
             На ней жениться. Что сказать вамъ можетъ
             Сынъ большаго?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Да и того, что ты
             Сейчасъ сказалъ, пожалуй, слишкомъ много.
             Не свойственно ни возрасту, ни крови,
             Ни даже нраву твоему -- судить
             Такъ холодно, такъ мыслить беззаботно
             О томъ, что счастья нашего иль цвѣтъ,
             Иль гибель (ибо и подушка Славы
             Даетъ лишь безпокойство, если къ ней
             Любовь свои ланиты не склоняетъ).
             Какое-то могучее стремленье
             Влечетъ тебя; какой-то духъ враждебный
             Тебѣ коварно служитъ, чтобъ увлечь
             Несчастнаго, который хочетъ видѣть
             Въ немъ лишь слугу, а между тѣмъ ему
             Свои невольно думы подчиняетъ;
             Иначе ты бы просто мнѣ сказалъ:
             "Мнѣ фрейлейнъ Ида нравится, и радъ я
             На ней жениться", или: "мнѣ она
             Не нравится; нѣтъ силъ такихъ ни въ небѣ,
             Ни на землѣ, чтобъ побудить меня
             Въ нее влюбиться". Такъ бы я отвѣтилъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отецъ, вѣдь вы женились по любви.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да, и любовь служила мнѣ въ несчастьяхъ
             Единственнымъ прибѣжищемъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Несчастій
             Не знали бъ вы, когда бъ не увлеклись
             Любовью этой.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Вотъ опять ты судишь
             Ни съ возрастомъ, ни съ чувствомъ не согласно!
             Кто такъ судилъ бы прежде въ двадцать лѣтъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Не сами ль вы примѣръ свой приводили,
             Меня желая тѣмъ предостеречь?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ,
  
             Что за софизмъ ребяческій! Ну, словомъ:
             Ты фрейлейнъ Иду любишь, или нѣтъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Что вамъ за дѣло, если я согласенъ
             На ней жениться, какъ велите вы?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Для чувствъ твоихъ -- мнѣ все равно, конечно,
             Но для нея,-- вѣдь въ этомъ ей вся жизнь!
             Твоя невѣста молода, прекрасна,
             Притомъ она тебя боготворитъ,
             Одарена достоинствами всѣми,
             Чтобъ счастье дать, чтобъ жизнь твою всю сдѣлать
             Волшебнымъ сномъ, какого описать
             Не въ силахъ всѣ поэты; дать блаженство,
             Какое философія сама
             Охотно бы взяла въ обмѣнъ за мудрость,
             Когда бы къ добродѣтели любовь
             Не составляла истинную мудрость.
             Давая столько радостей, она
             Взаимности твоей, конечно, стоитъ.
             Я не хотѣлъ бы сердце ей разбить
             Для человѣка черстваго, который
             Разбить не можетъ сердца своего,
             Затѣмъ, что сердца вовсе не имѣетъ;
             Я не хотѣлъ бы, чтобъ она увяла,
             Какъ блѣдная покинутая роза
             Въ восточной сказкѣ, если улетитъ
             Та птичка, что она въ невинныхъ грезахъ
             За соловья считала. Вѣдь она...
  
                       УЛЬРИХЪ (перебивая).
  
             Дочь мертваго врага, дочь Штраленгейма;
             И все-таки на Идѣ я женюсь,
             Хотя, сказать по правдѣ, это время
             Какъ разъ не таково, чтобъ я въ восторгъ
             Пришелъ отъ этой связи.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Ида любитъ
             Тебя!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       Ну, что жъ: и я ее люблю,
             А потому подумать долженъ дважды.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Ахъ, прежде такъ не думала любовь!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Такъ ей пора начать немножко думать;
             Пускай она повязку сниметъ съ глазъ
             И раньше, чѣмъ ей прыгать, пусть посмотритъ,
             А то она все прыгала во тьмѣ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Но ты согласенъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Да, какъ былъ и раньше.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Назначь же день.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Обычай намъ велитъ --
             И вѣжливость къ тому же побуждаетъ --
             Невѣстѣ выборъ срока предложить.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             За Иду я ручаюсь.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Я жъ не склоненъ
             Ни за какую женщину ручаться.
             Что я рѣшу, то видѣть я хочу
             Незыблемымъ, пускай она отвѣтитъ,--
             Тогда и я отвѣтъ свой сообщу.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Но все жъ ты самъ посвататься къ ней долженъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Графъ, этотъ бракъ вѣдь дѣло вашихъ рукъ,
             Такъ я прошу васъ -- сами будьте сватомъ,
             Но, чтобы сдѣлать угожденье вамъ,
             Сейчасъ пойду я выразить почтенье
             Сыновнее графинѣ; у нея,
             Какъ знаете, сидитъ и фрейлейнъ Ида.
             Чего жъ еще желать вамъ отъ меня?
             Мужскихъ забавъ искать я собирался
             Внѣ этихъ стѣнъ,-- вы запретили мнѣ,
             И я повиновался; вы хотите
             Теперь, чтобъ сталъ угодникомъ я дамскимъ,
             Чтобъ вѣера, перчатки или спицы
             Вязальныя я дамамъ поднималъ,
             Чтобъ слушалъ я ихъ музыку и пѣнье,
             Ловилъ улыбки, милой болтовнѣ,
             Смѣясь, внималъ бы, имъ въ глаза глядѣлъ бы,
             Какъ будто это звѣзды, слишкомъ рано
             Готовыя, какъ пожелаемъ мы,
             Зайти поспѣшно на зарѣ побѣды
             Надъ міромъ! Что же можетъ сдѣлать сынъ
             Иль мужъ вамъ больше? (Уходитъ).
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Это слишкомъ много!
             Да, много чувства долга, а любви--
             Чрезмѣрно мало! Онъ мнѣ платитъ щедро,
             Не тою лишь монетой, какъ мнѣ нужно.
             Да, такова жестокая судьба:
             Я долгъ отца не въ силахъ былъ исполнить
             До этихъ поръ; но все жъ обязанъ онъ
             Любить меня: о немъ всегда я думалъ,
             Мечталъ я со слезами, что увижу
             Вновь сына! Вотъ -- увидѣлъ я его,
             Но какъ! Увы,-- послушнымъ, но холоднымъ;
             При мнѣ всегда почтительнымъ по виду,
             Но вовсе не внимательнымъ ко мнѣ.
             Какой-то тайной окруженъ, разсѣянъ,
             Онъ отъ меня все держится вдали;
             Частенько онъ отсутствуетъ подолгу,
             И гдѣ -- никто не знаетъ; онъ дружитъ
             Съ первѣйшими по буйству и разврату
             Повѣсами изъ знатной молодежи;
             Хоть справедливость требуетъ признать,
             Что онъ до ихъ вульгарныхъ удовольствій
             Не унижался никогда, но есть
             Межъ ними связь, которой я не въ силахъ
             Разрушить. Эти люди на него
             Глядятъ послушно, съ нимъ совѣты держатъ,
             Толпятся вкругъ него, какъ вкругъ вождя;
             Я жъ отъ него довѣрія не вижу!
             Ахъ, какъ мнѣ ждать довѣрія, когда...
             Увы, ужель отцовское проклятье
             Простерлось и на сына моего?
             Ужъ не придетъ ли вновь сюда венгерецъ,
             Чтобъ снова кровь пролить, иль, можетъ быть
             (О, если это такъ!), духъ Штраленгейма,
             Ты бродишь здѣсь среди знакомыхъ стѣнъ,
             Слѣдя за нимъ и за его родными?
             Хотя тебя не убивали мы,
             Но все жъ я дверь открылъ къ твоей кончинѣ!
             Однако смерть твоя -- вина не наша,
             Нѣтъ, грѣхъ не нашъ: хотя ты былъ мнѣ врагъ,
             Я пощадилъ тебя, себѣ на гибель,
             Которая спала, когда ты спалъ,
             И вновь съ твоимъ проснулась пробужденьемъ;
             Я только взять рѣшился у тебя...
             О, золото проклятое, отравой
             Въ рукахъ моихъ лежишь ты; я не смѣю
             Тебя истратить, не могу съ тобой
             Разстаться я; ты въ руки мнѣ попало
             Такимъ ужаснымъ способомъ, что можешь
             Ты запятнать всѣ руки, какъ мои!
             Чтобъ искупить тебя, позорный свертокъ,
             И смерть владѣльца твоего, хоть онъ
             Не мной убитъ, не ближними моими,--
             Я сдѣлалъ то, что сдѣлалъ бы, когда бъ
             Онъ былъ мнѣ братъ: осиротѣлой Идѣ
             Пріютъ я далъ, ее я обласкалъ,
             Ее я принялъ, какъ дитя родное!

(Входитъ слуга).

  
                       СЛУГА.
  
             Священникъ, за которымъ ваша свѣтлость
             Изволили послать, пришелъ: онъ здѣсь.

(Уходитъ).

(Входитъ пріоръ Альбертъ).

  
                       ПРІОРЪ.
  
             Миръ этому жилищу и всѣмъ людямъ,
             Живущимъ въ немъ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Привѣтъ, привѣтъ мой вамъ,
             Святой отецъ, и пусть молитву вашу
             Услышитъ Небо! Каждый человѣкъ
             Нуждается въ святыхъ молитвахъ, я же...
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Принадлежатъ вамъ первыя права
             На то, чтобъ наша община молилась
             О васъ: обитель нашу ваши предки
             Построили, а дѣти ихъ всегда
             Заботились о ней.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           О, да, отецъ мой!
             Молитесь же, какъ прежде, каждый день
             За насъ въ сей вѣкъ невѣрія и злобы,
             Хотя Густавъ, враждебный шведъ-схизматикъ,
             Ужъ не грозитъ намъ.
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                           Онъ ушелъ туда
             Гдѣ вѣчныя невѣрующихъ муки
             Терзаютъ, вѣчный плачъ и скорбь царятъ,
             Кровавыя имъ слезы исторгая,--
             Въ тьму, гдѣ скрежещутъ грѣшники зубами,
             Гдѣ огнь неугасимый ихъ сжигаетъ
             И червь неумирающій грызетъ!
             Такъ, мой отецъ; и чтобы эти муки
             Отъ одного изъ вѣрныхъ отвратить,
             Который, хоть къ святѣйшей нашей церкви
             Принадлежалъ, но умеръ безъ ея
             Послѣдняго напутствія святого,
             Которое проводитъ наши души
             Скорѣе сквозь чистилище,-- осмѣлюсь
             Я предложить смиренный этотъ даръ,
             Для поминальныхъ за него обѣденъ.

(Отдаетъ золото, взятое имъ у Штраленгейма).

  
                       ПРІОРЪ.
  
             Графъ, если эти деньги я беру,
             То потому лишь, вѣрьте, что я знаю,
             Что мой отказъ обидѣть могъ бы васъ.
             Всю эту сумму раздадимъ мы нищимъ,
             Обѣдни жъ даромъ будемъ мы служить.
             Нужды обитель наша не имѣетъ
             Въ подобныхъ приношеньяхъ: безъ того
             Одарена она довольно щедро
             Отъ васъ и вашихъ, графъ; но мы должны
             Во всемъ пристойномъ вамъ повиноваться.
             Но за кого же мы должны обѣдни
             Служить?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (заикаясь).
  
                       За... за усопшаго.
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                           А имя
             Его?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                       Хотѣлъ я душу, а не имя
             Отъ гибели спасти.
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                           Я не желалъ
             Проникнуть въ вашу тайну. Мы готовы
             Молиться за безвѣстнаго не меньше,
             Чѣмъ за вельможу.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Тайна! Тайны нѣтъ,
             Но, можетъ быть, имѣлъ ее покойный
             И завѣщалъ... Нѣтъ, онъ не завѣщалъ:
             Я жертвую вамъ эту сумму ради
             Благочестивыхъ цѣлей.
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                           Это дѣло
             Прекрасное для памяти друзей
             Скончавшихся!
  
                       ЗИГБНДОРФЪ.
  
                                 Нѣтъ, онъ былъ не другомъ,--
             Смертельнымъ былъ, отъявленнымъ врагомъ!
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Еще того прекраснѣй! Наши деньги
             Пожертвовать дабы душѣ врага
             Доставить рай и вѣчное блаженство,--
             Достойно тѣхъ, кто могъ врагу прощать,
             Пока онъ жилъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Нѣтъ, не простилъ его я!
             Его я ненавидѣлъ до послѣдней
             Минуты, такъ же, какъ и онъ меня!
             Я и теперь любить его не въ силахъ,
             Но...
  
                       ПРІОРЪ.
  
                       Лучше быть не можетъ ничего!
             Вотъ чистая религія! Хотите
             Вы душу ненавистную спасти
             Отъ ада,-- и на собственныя деньги!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Отецъ мой, эти деньги -- не мои.
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Такъ чьи жъ онѣ? Вѣдь вы сказали сами,
             Что не были завѣщаны онѣ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Вамъ все равно, чьи это деньги; знайте
             Одно: что тотъ, кто ими обладалъ,
             Нужды въ нихъ больше не имѣетъ, кромѣ
             Той пользы, что могли бъ онѣ принесть
             На вашихъ алтаряхъ. Онѣ отнынѣ
             Принадлежатъ иль вамъ, иль алтарямъ.
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Но крови нѣтъ на нихъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Нѣтъ, хуже крови:
             Стыдъ вѣчный!
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                 Вашъ въ постели умеръ врагъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Увы, въ постели!
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                 Сынъ мой! Сожалѣя
             О томъ, что онъ безкровной умеръ смертью,
             Вы снова впали въ чувство мести.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Нѣтъ!
             Онъ встрѣтилъ смерть въ бездонномъ морѣ крови!
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Въ постели жъ вѣдь онъ умеръ, не въ бою?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Онъ умеръ... Какъ,-- я самъ не знаю точно...
             Я вамъ открою... Ночью умеръ онъ...
             Ударъ ножа сразилъ его въ постели.
             Да, да! Смотрите на меня! Не я
             Его убійца! Я могу спокойно
             Въ глаза глядѣть вамъ такъ, какъ въ очи Бога
             Глядѣть на Страшномъ буду я Судѣ!
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Не по желанью вашему, не вашимъ
             Орудіемъ, не вашими людьми
             Убитъ покойный?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Нѣтъ, клянусь вамъ въ этомъ
             Творцомъ, Который видитъ и казнитъ!
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Убійца неизвѣстенъ вамъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ,
  
                                           Я только
             Подозрѣвать могу лишь одного.
             Онъ мнѣ чужой, я съ нимъ ничѣмъ не связанъ,
             Не поручалъ ему я ничего,
             Узналъ его лишь въ день передъ убійствомъ,
             А ранѣе не видѣлъ никогда.
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Такъ вы свободны отъ грѣха.
  
             ЗИГЕНДОРФЪ (горячо).
  
                                           О! правда?
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Вы сами такъ сказали; это знать--
             Кому же лучше, какъ не вамъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Отецъ мой!
             Я правду, только правду вамъ сказалъ,
             Хотя не всю, быть можетъ; но скажите,
             Что я невиненъ! Эта кровь на мнѣ
             Лежитъ тяжелымъ бременемъ, какъ будто
             Ея я пролилъ самъ, хотя, клянусь
             Той Силой, что убійство запрещаетъ;--
             Ея не только я не проливалъ,
             Но даже пощадилъ врага однажды,
             Когда я могъ, и можетъ быть, былъ долженъ
             Убить его, насколько извинить
             Самозащиту можно, отражая
             Опаснаго и сильнаго врага.
             Прошу, усердно за него молитесь
             И за меня, какъ и за весь мой домъ;
             Хотя, какъ я сказалъ вамъ, я невиненъ,
             Но все-таки, не знаю, почему,
             Мою невольно душу мучитъ совѣсть,
             Какъ будто палъ онъ отъ меня иль близкихъ
             Моихъ. Отецъ, молитесь за меня!
             Мои молитвы были тщетны.
  
                       ПРІОРЪ.
  
                                                     Буду
             За васъ молиться. Не тревожьтесь, графъ:
             Невинны вы,-- такъ будьте же спокойны,
             Какъ свойственно невинности.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Увы!
             Нѣтъ, не всегда невинности присуще
             Спокойствіе,-- я чувствую, что нѣтъ!
  
                       ПРІОРЪ.
  
             Но такъ должно быть, если, обсуждая
             Свои поступки, ясно видимъ мы
             Ихъ истинную сущность. Не забудьте,
             Какой великій праздникъ будетъ завтра;
             Вы будете присутствовать на немъ
             Среди знатнѣйшихъ всѣхъ особъ, и съ вами
             Вашъ храбрый сынъ; примите жъ бодрый видъ
             И посреди всеобщаго моленья
             Къ Творцу за то, что благостью Своей
             Онъ положилъ конецъ кровопролитью,--
             Пусть эта кровь, которая не вами
             Исторгнута, не отягчаетъ васъ,
             Не омрачаетъ вашихъ думъ, какъ туча.
             Иначе думать--значитъ быть чрезмѣрно
             Чувствительнымъ. Забудьте этотъ страхъ:
             Пусть угрызеньемъ мучится виновный.

(Уходитъ).

  

ДѢЙСТВІЕ ПЯТОЕ

Большая и великолѣпная готическая зала въ замкѣ Зигендорфъ, украшенная трофеями, знаменами и оружіемъ этой фамиліи.

  

Входятъ Арнгеймъ и Мейстеръ, слуги графа Зигендорфа.

  
                       АРНГЕЙМЪ.
  
             Поторопись! Вернется скоро графъ,
             А дамы ужъ у самаго подъѣзда.
             Послалъ ли ты людей, чтобъ разыскать,
             Кого велѣлъ намъ графъ найти?
  
                       МЕЙСТЕРЪ.
  
                                                     Повсюду
             По Прагѣ мной разосланы гонцы;
             Они снуютъ, ища, насколько можно
             Узнать его по платью и лицу.
             Чтобъ чортъ побралъ всѣ помпы и парады!
             Все, что въ нихъ есть пріятнаго (а что
             Въ нихъ можетъ быть пріятно?), достается
             Лишь зрителямъ на долю, а изъ насъ
             Никто не радъ имъ: въ этомъ я увѣренъ!
  
                       АРНГЕЙМЪ.
  
             Ну, ладно! Вотъ графиня ужъ идетъ.
  
                       МЕЙСТЕРЪ.
  
             Я предпочту день цѣлый на охотѣ
             Трястись на скверной клячѣ, чѣмъ торчать
             На этихъ глупыхъ празднествахъ и свиту
             Вельможъ надутыхъ составлять!
  
                       АРНГБЙМЪ.
  
                                                     Пошелъ!
             Иди къ себѣ и тамъ ругайся вволю! (Уходятъ).
  

Входятъ графиня Жозефина Зигендорфъ и Ида Штраленгеймъ.

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Ну, кончился спектакль -- и слава Богу!
  
                       ИДА.
  
             Какъ можете вы это говорить!
             Мнѣ красота такая и не снилась!
             Цвѣты, гирлянды, гордыя знамена,
             Знать, рыцари, брильянты, платья, перья,
             Веселость лицъ, прекраснѣйшіе кони,
             Дымъ ѳиміама, солнца яркій свѣтъ,
             Струившійся въ цвѣтныя стекла оконъ,
             И тишина спокойная гробницъ,
             И дивные, торжественные гимны,
             Которые, казалось мнѣ, не столько
             Стремились къ небу, сколько къ намъ сходили
             Съ небесъ; органа рокотъ величавый,
             Раскатами гремѣвшій въ вышинѣ,
             Какъ гармоничный громъ; и бѣлизна
             Одеждъ священныхъ, и толпы всей взоры,
             Стремившіеся къ небу; миръ всеобщій,
             Миръ каждаго и всѣхъ,... О, мать моя...

(Обнимаетъ Жозефину).

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Любимое дитя мое! Надѣюсь,
             Что скоро буду матерью тебѣ!
  
                       ИДА.
  
             О, я ужъ ваша дочь! Какъ бьется сердце!
             Послушайте!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Я чувствую, мой другъ!
             Дай Богъ ему всегда лишь счастьемъ биться,
             Не зная горя!
  
                       ИДА.
  
                                 Горя? Никогда!
             Что можетъ опечалить насъ, родная?
             Какъ горевать мы можемъ, если любимъ
             Другъ друга такъ всецѣло, Вы, графъ, Ульрихъ
             И я, дочь ваша!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Бѣдный мой ребенокъ!
  
                       ИДА.
  
             Какъ, вы меня жалѣете?
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           Нѣтъ, другъ мой,
             Тебѣ я лишь завидую, но съ грустью,
             Не въ смыслѣ грѣшной зависти,-- порока
             Всеобщаго людского, если только
             Одинъ порокъ назвать всеобщимъ можно
             Въ сравненіи съ другими въ этомъ мірѣ.
  
                       ИДА.
  
             Я не хочу, чтобъ вы бранили міръ,
             Гдѣ вы и Ульрихъ мой живете. Развѣ
             Вы видѣли подобнаго ему?
             Какъ гордо онъ межъ всѣми возвышался,
             Какъ всѣ глаза смотрѣли на него!
             Изъ всѣхъ окошекъ пышный дождь цвѣточный
             Какъ сыпался къ ногамъ его,-- обильнѣй,
             Чѣмъ на другихъ! Вездѣ, гдѣ онъ ступалъ,
             Цвѣты, казалось, сами вырастали,
             И я готова клясться, что они
             Растутъ еще и не увянутъ вѣчно!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Льстецъ маленькій! Ты Ульриха испортишь
             Такими похвалами, если онъ
             Услышитъ ихъ.
  
                       ИДА.
  
                                 Нѣтъ, ихъ онъ не услышитъ!
             Ему не смѣю столько я сказать;
             Вѣдь я его боюсь.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Зачѣмъ же? Ульрихъ
             Тебя такъ любитъ.
  
                       ИДА.
  
                                 Да, но не могу
             Въ бесѣдѣ съ нимъ я выразить словами
             Всего того, что думаю о немъ.
             Притомъ порой онъ трепетъ мнѣ внушаетъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Но почему жъ?
  
                       ИДА.
  
             Какой то мрачной тучей
             Взоръ голубыхъ очей его порой
             Внезапно покрывается. При этомъ
             Угрюмо онъ молчитъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                           У всѣхъ мужчинъ
             Въ такое время смутное, какъ наше,
             Есть много думъ.
  
                       ИДА.
  
                                 А я имѣть не въ силахъ
             Иныя думы, кромѣ думъ о немъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Есть много и другихъ, по мнѣнью свѣта,
             Ничуть не хуже Ульриха, мой другъ.
             Вотъ, напримѣръ, хоть молодой графъ Вальдорфъ.
             Съ тебя онъ глазъ все время не спускалъ.
  
                       ИДА.
  
             А я и не замѣтила: я только
             На Ульриха смотрѣла. На него
             Взглянули ль вы въ тотъ мигъ, когда колѣна
             Всѣ преклонили? Прослезилась я,
             Но, хоть глаза мнѣ слезы застилали,
             Казалось мнѣ, что на меня съ улыбкой
             Смотрѣлъ онъ.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Нѣтъ, я видѣла лишь небо,
             Къ которому глаза я подняла,
             Со всѣмъ народомъ вмѣстѣ.
  
                       ИДА.
  
                                                     Я на небѣ
             Сама была душою, но смотрѣла
             На Ульриха.
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
                                 Пойдемъ теперь къ себѣ;
             Сюда придутъ мужчины ждать обѣда,
             а мы пока освободимся тамъ
             Отъ пышныхъ перьевъ и отъ длинныхъ шлейфовъ.
  
                       ИДА.
  
             Да и отъ драгоцѣнностей тяжелыхъ,
             Давящихъ мнѣ и голову и грудь,
             Сверкая въ діадемѣ и въ корсажѣ.
             Иду я съ вами, дорогая мать.

(Входятъ графъ Зигендорфъ, возвращающійся съ торжества, въ полномъ парадномъ костюмѣ, и Людвигъ).

  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Что жъ, онъ еще не найденъ?
  
                       ЛЮДВИГЪ.
  
                                           Ищутъ всюду
             Старательно, и если въ Прагѣ онъ,
             Его найдутъ навѣрное.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Гдѣ Ульрихъ?
  
                       ЛЮДВИГЪ.
  
             Онъ кружною дорогою поѣхалъ
             Съ толпою знатныхъ юношей, но ихъ
             Оставилъ вскорѣ. Кажется, минуту
             Тому назадъ графъ молодой проѣхалъ
             Со свитою черезъ подъемный мостъ.

(Входить Ульрихъ великолѣпно одѣтый).

  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (Людвигу).
  
             Идите же, ищите неустанно
             Того, о комъ я говорилъ (Людвигъ уходитъ).
                                           Ахъ, Ульрихъ!
             Какъ страстно видѣть я тебя желалъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Исполнилось теперь желанье ваше;
             Вотъ я: смотрите!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Я убійцу видѣлъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какого? Гдѣ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Венгерца видѣлъ я,
             Убійцу Штраленгейма!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Не во снѣ ли?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Нѣтъ, на яву! Его я видѣлъ, слышалъ,
             И онъ меня отважился назвать
             По имени!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       По имени? Какъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Вернеръ!
             Такое имя прежде я носилъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Его ужъ нѣтъ,-- забыть его должны вы.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Нѣтъ, никогда; о, никогда! Сплелось
             Съ моей судьбою тѣсно это имя:
             Его не будетъ на надгробномъ камнѣ
             Моемъ, но въ гробъ сведетъ меня оно!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Но къ дѣлу! Что жъ венгерецъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Слушай, слушай!
             Кишѣлъ народомъ храмъ; запѣли гимнъ
             Te Deum, и казалось, въ общемъ кликѣ
             "Хвалите Бога" голосъ всѣхъ народовъ,
             Не только хоръ одинъ, гремѣлъ, какъ громъ,
             Благодаря за день единый мира,
             Наставшій послѣ тридцати годовъ,
             Изъ коихъ каждый былъ кровопролитнѣй
             Всѣхъ предыдущихъ. Какъ и всѣ вельможи,
             Я всталъ и съ нашей пышной галлереи,
             Среди гербовъ роскошныхъ и знаменъ,
             Глядѣлъ я внизъ на поднятыя лица
             Молящихся,-- и вдругъ былъ пораженъ
             Какъ будто вспышкой молніи (минуту,--
             Не болѣе, продлился этотъ взглядъ):
             Увидѣлъ я--и потерялъ способность
             Все видѣть кромѣ этого,-- лицо
             Венгерца! Мнѣ невольно стало дурно.
             Когда же я очнулся отъ тумана,
             Сковавшаго мнѣ чувства, и опять
             Внизъ посмотрѣлъ, -- ужъ онъ куда то скрылся.
             Окончился молебенъ, и пошла
             Процессія обратно.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Продолжайте.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             И вотъ на мостъ Молдавскій мы вошли.
             На немъ толпа веселая шумѣла,
             Безчисленныя лодки на рѣкѣ,
             Полны народа въ праздничныхъ нарядахъ,
             По весело сверкающимъ волнамъ
             Неслись; убранствомъ улицы блистали,
             Солдатъ шагали длинные ряды
             И музыка торжественно гремѣла,
             И доносился пушекъ дальній громъ,
             Прощавшихся какъ будто всенародно
             Съ великими дѣлами долгихъ войнъ.
             И все жъ ничто,-- ни гордыя знамена
             Надъ головой моей, ни конскій топотъ,
             Ни гулъ толпы, бѣжавшей мимо насъ,--
             Ничто во мнѣ не заглушало мысли
             Объ этомъ человѣкѣ, хоть его
             Присутствія уже не ощущалъ я.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Такъ болѣе его вы не видали?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Какъ, умирая, раненый солдатъ
             Прохладной влаги жаждетъ, такъ я жаждалъ
             Его увидѣть, и не могъ; но, вмѣсто
             Его, одно я только видѣлъ...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                                     Что?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Султанъ твой, колебавшійся надъ всѣми,
             Надъ самою высокой, самой милой
             Изъ всѣхъ головъ, среди плюмажей пестрыхъ,
             Стремившихся, какъ радостный потокъ,
             Вдоль улицъ пышно разодѣтой Праги.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какое жъ тутъ къ венгерцу отношенье?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Большое: я, любуясь на тебя,
             Почти ужъ забывать сталъ о венгерцѣ;
             Но пушки смолкли, музыка играть
             Вдругъ перестала; крикъ толпы смѣнился
             Взаимными привѣтствіями; тутъ то
             Услышалъ я, какъ позади меня
             Какой то тихій и невнятный голосъ,--
             Но для меня грознѣй и громче пушекъ,--
             Вдругъ это слово -- Вернеръ -- произнесъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Тотъ голосъ былъ...
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Его! Я оглянулся,--
             Узналъ его -- и въ обморокъ упалъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ну, вотъ! И это видѣли?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Сейчасъ же
             Услужливой заботой окружавшихъ
             Я изъ толпы былъ вынесенъ; они
             Лишь видѣли мой обморокъ, причины жъ
             Его не знали; ты же былъ вдали
             (Въ процессіи насъ, старшихъ, отдѣлили
             Отъ молодыхъ)--и мнѣ помочь не могъ ты.
  
                       УЛЬРИХЪ,
  
             Зато теперь я помогу вамъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Въ чемъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Въ томъ, чтобъ найти для васъ венгерца, или...
             Но что мы будемъ дѣлать съ нимъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Не знаю.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Такъ для чего же намъ его искать?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Затѣмъ, что я покоя знать не буду,
             Пока не будетъ найденъ онъ. Судьба
             Его, моя и Штраленгейма -- тѣсно
             Переплелась и намъ ее распутать
             Нельзя, пока... (Входитъ слуга).
  
                       СЛУГА.
  
                                 Пріѣзжій вашу свѣтлость
             Желаетъ видѣть.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Кто?
  
                       СЛУГА.
  
                                           Онъ не сказалъ
             Намъ имени.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
                                 Ну, все равно: впустите.

(Слуга вводитъ Габора и уходитъ).

             А!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                       Это Вернеръ! Это онъ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (надменно).
  
                                                     Да, сударь:
             Я тотъ, кого когда то знали вы
             Подъ именемъ такимъ. Ну, что жъ?
  
                       ГАБОРЪ (всматриваясь).
  
                                                     Обоихъ
             Я узнаю: какъ, кажется,-- отецъ
             И сынъ. Я слышалъ, графъ, что вы иль ваши
             Служащіе меня искали. Я,
             Какъ видите, пришелъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Да, васъ искали
             И, наконецъ, нашли. Васъ обвиняютъ
             Въ ужасномъ преступленьи; совѣсть вамъ
             Должна сказать, въ какомъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Въ какомъ? Скажите --
             И я готовъ послѣдствія нести.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да, и нести ихъ будете вы, если...
  
                       ГАБОРЪ.
             Во-первыхъ, кто же обвиняетъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Все,
             Хотя бы и не всѣ: всеобщій голосъ,
             Все то, что самъ я видѣлъ, время, мѣсто,
             Всѣ, словомъ, обстоятельства на васъ
             Кладутъ пятно и взводятъ обвиненье.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             И только на меня? Не торопитесь
             Съ своимъ отвѣтомъ; вспомните,-- быть можетъ,
             Замѣшанъ здѣсь и кто нибудь другой?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Какъ, негодяй, ты вздумалъ издѣваться?
             Играть своею собственной виной?
             Изъ всѣхъ созданій лучше всѣхъ ты знаешь,
             Насколько тотъ невиненъ, на кого
             Взвести ты хочешь свой извѣтъ кровавый!
             Но долго я съ злодѣемъ толковать
             Не стану; судъ имѣть съ нимъ будетъ дѣло.
             Сейчасъ же, безъ увертокъ, отвѣчай:
             Что на мое ты скажешь обвиненье?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Оно невѣрно.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Чѣмъ же можешь ты
             Его мнѣ опровергнуть?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Настоящій
             Убійца здѣсь находится межъ нами.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Такъ назови его!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Но, можетъ быть,
             Онъ имена различныя имѣетъ,
             Какъ ваша свѣтлость въ дни былые.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Если
             Меня имѣешь ты въ виду, то знай,
             Что мнѣ твои извѣты не опасны.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Да, вы могли бъ спокойно встрѣтить ихъ.
             Но я убійцу знаю.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Гдѣ жъ онъ?
  
                       ГАБОРЪ (указывая на Ульриха).
  
                                                     Близко:
             Онъ возлѣ васъ.

(Ульрихъ бросается па Габора, но Зигендорфъ становится между ними).

  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Злодѣй и лжецъ безстыдный!
             Но ты убитъ не будешь: эти стѣны
             Мои, и въ нихъ найдешь ты безопасность

(Къ Ульриху).

             Опровергай же, Ульрихъ, клевету,
             Какъ я ее опровергаю. Право,
             Ложь эта такъ чудовищна, ужасна,
             Что кажется не на землѣ рожденной;
             Но успокойся: пусть она сама
             Себя разрушитъ; а его не трогай.

(Ульрихъ старается быть спокойнымъ).

  
                       ГАБОРЪ.
  
             Вы только, графъ, взгляните на него
             И слушайте, что я скажу.
  
             ЗИГЕНДОРФЪ (взглядывая на Габора и потомъ на Ульриха).
  
                                           Я слушать
             Тебя готовъ. (Ульриху). О Боже! Ты глядишь...
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Какъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                       Какъ глядѣлъ ты въ страшную ту ночь
             Въ саду.
  
                       УЛЬРИХЪ (дѣлая надъ собою усиліе).
  
                       Пустое!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Вы должны спокойно,
             Графъ, выслушать меня. Сюда пришелъ я
             Не васъ ища, а потому, что вы
             Меня искали. Въ храмѣ, преклоняя
             Свои колѣна посреди толпы,
             Не думалъ я, что Вернера бѣднягу
             Увижу межъ сенаторовъ и принцевъ;
             Но вы меня призвали,-- я пришелъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Прошу васъ продолжать.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Сперва позвольте
             Спросить: кому же выгодна была
             Смерть Штраленгейма? Мнѣ? Но я, какъ прежде,
             Такъ бѣденъ и теперь: еще бѣднѣе --
             Отъ подозрѣній, павшихъ на меня!
             Баронъ въ ту ночь не потерялъ ни денегъ,
             Ни драгоцѣнностей,-- утратилъ онъ
             Лишь жизнь свою, которая мѣшала
             Правамъ другихъ на титулъ и владѣнья,
             Достойныя, пожалуй, и князей.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Намеки эти, вздорны и неясны,
             Относятся и къ сыну, и ко мнѣ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Но что же съ этимъ я могу подѣлать?
             Послѣдствія пусть лягутъ на того,
             Кто чувствуетъ себя во всемъ виновнымъ.
             Я обращаюсь къ вамъ, графъ Зигендорфъ,
             Затѣмъ, что знаю вашу я невинность
             И справедливымъ васъ считаю; но --
             Предъ тѣмъ, какъ я разсказъ начну,-- скажите:
             Рѣшитесь ли вы защищать меня,
             Рѣшитесь ли разспрашивать?

(Зигендорфъ смотритъ сперва на венгерца, потомъ на Ульриха, который отстегнулъ свою саблю и чертитъ ею на полу, не вынимая ее изъ ноженъ).

  
                       УЛЬРИХЪ (взглянувъ на отца).
  
                                           Велите,
             Чтобъ продолжалъ онъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Графъ, я безоруженъ:
             Велите сыну саблю положить.
  
             УЛЬРИХЪ (презрительно предлагая Габору саблю).
  
             Я вамъ могу ее отдать.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Нѣтъ, сударь;
             Достаточно, чтобъ были безоружны
             Мы оба. Мнѣ не хочется носить
             Оружье, на которомъ больше крови,
             Чѣмъ отъ сраженій быть могло на немъ.
             УЛЬРИХЪ (съ презрѣніемъ бросая саблю на полъ).
  
             Однако это самое (а, впрочемъ,
             Быть можетъ, и подобное другое)
             Оружье васъ когда то пощадило,
             Сперва обезоруживъ и отдавъ
             Во власть мою.
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Конечно, это правда,
             И не забылъ я этого; но вы
             Обдуманно меня щадили: съ цѣлью
             Меня чужимъ безчестьемъ запятнать.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ну, продолжайте. Я не сомнѣваюсь,--
             Разсказчикъ и разсказъ другъ друга стоятъ
             Но слушать дальше -- стоитъ ли отцу?
  
             ЗИГЕНДОРФЪ (взявъ сына за руку).
  
             О сынъ мой, я свою невинность знаю,
             Не сомнѣваюсь также и въ твоей;
             Но человѣку этому терпѣнье
             Я обѣщалъ,-- пускай доскажетъ онъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Не буду васъ задерживать разсказомъ
             О собственной моей особѣ; рано
             Я началъ жить и сталъ такимъ, какъ свѣтъ
             Меня образовалъ. Разъ зимовалъ я
             Во Франкфуртѣ на Одерѣ; и вотъ
             Въ одномъ изъ мѣстъ, гдѣ разный людъ сходился
             И гдѣ бывалъ, хоть изрѣдка, и я,--
             Пришлось разсказъ мнѣ слышать о событьи
             Довольно странномъ, происшедшемъ тамъ
             Въ послѣднихъ числахъ февраля. Былъ посланъ
             Правительствомъ отрядъ солдатъ, который,
             Бой выдержавъ серьезный, захватилъ
             Грабителей отчаянную шайку,
             Считавшйхся сперва за мародеровъ
             Изъ лагеря враждебнаго. И что жъ?
             Совсѣмъ не такъ на дѣлѣ оказалось:
             Бандиты эти были изъ лѣсовъ
             Богеміи -- обычнаго пріюта
             Разбойниковъ; набѣгъ иль просто случай
             Оттуда ихъ въ Лузацію завелъ.
             Какъ говорятъ, межъ ними было много
             Лицъ, знатныхъ по рожденью; ради нихъ
             Военный судъ тогда умолкъ на время;
             Позднѣе жъ были высланы они
             Черезъ границу; вольный городъ Франкфуртъ
             Потомъ судилъ гражданскимъ ихъ судомъ.
             Что съ ними было послѣ,-- я не знаю.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Причемъ же тутъ мой Ульрихъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Между ними
             Былъ, по разсказамъ, человѣкъ одинъ,
             Природою чудесно одаренный:
             Происхожденье, счастье, юность, силу
             И красоту божественную, вмѣстѣ
             Съ отвагой несравненной, приписала
             Ему молва; притомъ такую власть
             Вездѣ имѣлъ онъ надъ людьми,-- не только
             Среди своихъ товарищей, но даже
             Надъ членами суда,-- что объяснить
             Могли все это только чародѣйствомъ:
             Такъ велико его вліянье было!
             Что до меня,-- то мало вѣрю я
             Въ магическія силы, кромѣ денегъ,
             А потому подумалъ я, что просто
             Весьма богатъ онъ. Но въ душѣ моей
             Различныя тутъ чувства разыгрались
             И страстно захотѣлось мнѣ найти
             Такое диво, чтобъ его хоть видѣть.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             И что же -- вы увидѣли его?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Извольте слушать. Вскорѣ оказался
             Благопріятный случай. Вышла ссора
             На площади; сбѣжалась тутъ толпа;
             То былъ одинъ изъ бурныхъ тѣхъ моментовъ,
             Когда невольно люди весь свой нравъ,
             Какой онъ есть, способны обнаружить
             Поступками и выраженьемъ лицъ,
             И тутъ, его увидѣвъ вдругъ, невольно
             Я мысленно воскликнулъ: "это онъ!",
             Хоть, какъ всегда, онъ окруженъ былъ знатью.
             Я чувствовалъ, что не ошибся я;
             Сталъ наблюдать внимательно и долго
             За нимъ, его наружность изучилъ,
             Походку, ростъ, движенья и манеры;
             Но, несмотря на все, что было въ немъ
             Хорошаго,-- будь это отъ природы
             Иль воспитанья,-- мнѣ казалось, ясно
             Въ немъ могъ я взоръ убійцы различить
             И сердце гладіатора.
  
                       УЛЬРИХЪ (смѣясь).
  
                                           Недурно
  
                       ГАБОРЪ.
  
             А дальше будетъ лучше. Онъ казался
             Однимъ изъ тѣхъ, предъ кѣмъ сама Фортуна
             Склониться рада, какъ предъ смѣльчакомъ,
             И отъ кого судьба людей нерѣдко
             Зависитъ; и влекло меня къ нему
             Какое то таинственное чувство,
             Котораго никакъ я не могу
             Вамъ описать: мнѣ думалось, что счастье
             Найду я въ немъ; но въ этомъ я ошибся.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Какъ, можетъ быть, ошиблись и теперь.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я слѣдовалъ за нимъ, его вниманья
             Хотѣлъ добиться,-- въ этомъ я успѣлъ,
             Но дружбы съ нимъ я не достигъ. Хотѣлъ онъ
             Покинуть городъ тайно; съ нимъ мы вмѣстѣ
             Ушли оттуда; вмѣстѣ мы дошли
             До городка, гдѣ Вернеръ укрывался
             И гдѣ спасенъ былъ Штраленгеймъ. Теперь
             У цѣли мы... Отважитесь ли слушать,
             Что было дальше?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Слушать долженъ я,
             Иль слишкомъ много слушалъ я напрасно.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Когда я васъ увидѣлъ, то сейчасъ
             Понятно стало мнѣ, что ваше званье
             Гораздо выше внѣшности. Хотя
             Не мнилъ его найти я столь высокимъ,
             Какъ нахожу теперь,-- но очень рѣдко
             Встрѣчалъ людей я, даже въ высшемъ свѣтѣ,
             Съ такимъ умомъ возвышеннымъ, какъ вашъ.
             Вы были нищій; жалкіе лохмотья
             Имущество все ваше составляли;
             Я предложилъ свой тощій кошелекъ,--
             Но раздѣлить его вы отказались.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Надѣюсь я, что вашимъ должникомъ
             Я черезъ тотъ отказъ не сталъ; зачѣмъ же
             Напоминать объ этомъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Все жъ вы мнѣ
             Обязаны кой въ чемъ, хоть и не въ этомъ;
             А я обязанъ вамъ своимъ спасеньемъ,
             По крайней мѣрѣ кажущимся, въ ночь,
             Когда за мной холопы Штраленгейма
             Гнались, какъ будто я его ограбилъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да, я тебя укрылъ; а ты, змѣя
             Ожившая, меня и домъ мой губишь!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Графъ, никого не обвиняю я,--
             Я только защищаюсь. Вы же сами,
             Какъ обвинитель, привлекли меня
             Къ суду. Мое судилище--вашъ замокъ,
             А ваше сердце -- судъ мой; одного
             У васъ прошу я; будьте справедливы;
             Я жъ буду милосердъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Ты -- милосердъ?
             Ты, низкій клеветникъ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Я! Это право
             Останется за мной въ концѣ концовъ!
             Меня укрыли вы въ проходѣ тайномъ,
             Который былъ извѣстенъ вамъ,
             Какъ вы сказали. Вотъ, глухою ночью,
             Наскучивъ тамъ блужданьемъ въ темнотѣ,
             Боясь, найду ль обратную дорогу,--
             Вдали я вдругъ увидѣлъ слабый свѣтъ,
             Пробившійся сквозь щель, едва мерцавшій;
             Идя къ нему, до двери я дошелъ,
             Которая была секретнымъ входомъ
             Въ одну изъ комнатъ. Тихо, осторожно
             Раздвинувъ щель запора, я взглянулъ--
             И что жъ? Постель, всю красную, увидѣлъ,
             На ней же Штраленгейма.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Какъ? онъ спалъ --
             И ты убилъ его! Злодѣй!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                           Лежалъ онъ
             Уже убитый, весь въ крови, какъ жертва.
             Тутъ у меня застыла въ жилахъ кровь.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Но онъ одинъ былъ? Никого другого
             Тамъ не было? Не видѣлъ ты...

(Останавливается отъ волненья).

  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Того,
             Кого назвать вамъ страшно, мнѣ же -- вспомнить,
             Ужъ не было въ той комнатѣ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (Ульриху).
  
                                           Мой мальчикъ!
             Невиненъ ты! Когда то ты меня
             Просилъ сказать тебѣ, что я невиненъ,--
             Теперь скажи мнѣ это о себѣ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Постойте же! Теперь ужъ не могу я
             Не разсказать всего, хотя бъ на насъ
             Обрушились отъ гнѣва эти стѣны.
             Вы помните, иль, можетъ быть, не вы,
             А сынъ вашъ помнитъ,-- что въ тотъ день послѣдній
             Передъ убійствомъ въ комнатахъ барона
             Перемѣнили всѣ замки; вашъ сынъ
             За этимъ наблюдалъ. Онъ лучше знаетъ,
             Какимъ путемъ къ барону онъ вошелъ, --
             Но вотъ что я увидѣлъ тамъ: въ прихожей,
             Куда была полуоткрыта дверь,
             Стоялъ какой то человѣкъ и руки
             Усердно мылъ, запачканныя кровью,
             Причемъ суровый, безпокойный взглядъ
             Оттуда онъ порой бросалъ на тѣло
             Кровавое,-- но трупъ недвиженъ былъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             О, Господи!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Лицо его я видѣлъ
             Настолько жъ ясно, какъ я вижу ваше;
             Не ваше было то лицо, хоть сходство
             Въ немъ было съ вами, -- стоитъ лишь взглянуть
             На молодого графа! Выраженье
             Его теперь, конечно, не такое,
             Но было и такимъ, когда недавно
             Его я въ преступленьи обвинилъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Такъ, значитъ...
  
                       ГАБОРЪ (перебивая его).
  
             Нѣтъ, позвольте мнѣ докончить!
             Все выслушать должны вы до конца.
             Подумалъ я, что вы и сынъ вашъ (ясно
             Мнѣ сдѣлалось, что есть межъ вами связь)
             Меня нарочно завлекли въ ловушку,
             Какъ будто дать желая мнѣ пріютъ,
             Чтобъ на меня свалить свое злодѣйство.
             Моею первой мыслью было мщенье,
             Но я имѣлъ короткій лишь кинжалъ
             (Меча со мною не было); притомъ же
             Съ противникомъ не могъ равняться я
             Ни силою, ни ловкостью, какъ въ этомъ
             Я убѣдился утромъ. Повернувъ,
             Я побѣжалъ -- во тьмѣ; скорѣй случайность,
             Чѣмъ ловкость, привела меня къ той двери,
             Что въ комнату вела, гдѣ спали вы;
             Застань я васъ не спящимъ,-- Небо знаетъ,
             Что подсказать могло бъ мнѣ подозрѣнье
             И чувство мщенья, но такъ безмятежно,
             Какъ Вернеръ спалъ, виновный спать не могъ.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             И все же сны ужасные я видѣлъ!
             И какъ недолго спалъ я: не зашли
             Еще и звѣзды, а ужъ я проснулся.
             Зачѣмъ меня ты пощадилъ! Мнѣ снился
             Отецъ мой, и теперь мой сонъ открытъ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Не я виной, что сонъ вашъ разгадалъ я.
             Ну, хорошо; я убѣжалъ и скрылся,
             И вотъ чрезъ много мѣсяцевъ судьбой
             Я приведенъ былъ въ Прагу и увидѣлъ,
             Что Вернеръ графомъ Зигендорфомъ сталъ.
             Кого искалъ напрасно я въ лачугахъ,
             Тотъ сталъ владѣльцемъ княжескихъ дворцовъ.
             Узнавъ меня, искать меня вы стали
             И вотъ нашли. Теперь я разсказалъ
             Свою вамъ тайну и предоставляю
             Ее вамъ оцѣнить.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (подумавъ).
  
                                 Да; это такъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Что означаетъ это размышленье?
             Въ немъ месть иль чувство правды говоритъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Не то и не другое; размышляю
             Я лишь о томъ, что стоитъ вашъ секретъ.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Легко узнать вамъ отъ меня объ этомъ.
             Вы были бѣдны; я, хоть самъ былъ бѣденъ,
             Но все-таки настолько былъ богатъ,
             Что вы мнѣ позавидовать могли бы;
             Я предложилъ свой кошелекъ,-- вы помощь
             Мою отвергли; я не буду съ вами
             Такъ щепетиленъ. Вы теперь богаты,
             Могущественны, знатны; ну, конечно,
             Меня вы понимаете?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           О, да!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Но не совсѣмъ. Вы скажете, пожалуй,
             Что я продаженъ и не слишкомъ прямъ;
             Возможно, впрочемъ, что судьбина злая
             Меня и вправду сдѣлала такимъ.
             Вы мнѣ должны помочь; я вамъ помогъ бы,
             Притомъ мое не разъ страдало имя
             За васъ и сына вашего. Прошу
             Теперь все это взвѣсить хорошенько.
  
                       ЗИГБНДОРФЪ.
  
             Вы не боитесь нѣсколько минутъ
             Здѣсь подождать, пока мы все обсудимъ?
  
             ГАБОРЪ (бросая взглядъ на Ульриха, который стоитъ, прислонясь къ колоннѣ).
  
             А если я рѣшусь?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Я поручусь
             За вашу жизнь -- своею. Удалитесь
             Вотъ въ эту башню (Открываетъ дверь, ведущую въ башню).
  
                       ГAБОРЪ (нерѣшительно).
  
                                 Во второй ужъ разъ
             Пріютъ вы мнѣ даете "безопасныйц.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             А развѣ первый былъ не таковымъ?
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Не знаю, право, какъ сказать... Но, впрочемъ,
             Воспользуюсь вторымъ. Еще защита
             Есть у меня: я въ Прагѣ не одинъ.
             И, еслибы меня вдругъ захотѣли,
             Какъ Штраленгейма, уложить,-- найдутся
             Здѣсь языки, которые забьютъ
             Изъ-за меня изрядную тревогу.
             Рѣшайте же скорѣе!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Постараюсь.
             Еще одно: мое здѣсь слово свято
             И нерушимо лишь средь этихъ стѣнъ;
             За то, что внѣ ихъ будетъ,-- не ручаюсь.
  
                       ГАБОРЪ
  
             Достаточно и этого съ меня.
  
             ЗИГЕНДОРФЪ (указывая на саблю Ульриха, лежащую на полу).
  
             Возьмите также этотъ мечъ; я видѣлъ,
             Что жадно вы смотрѣли на него
             И съ недовѣріемъ на его владѣльца.
  
                       ГАБОРЪ (беретъ).
  
             Беру и, если нужно, жизнь свою
             Не дешево продамъ я.

(Уходитъ въ башню; Зигендорфъ закрываетъ за нимъ дверь).

  
             ЗИГЕНДОРФЪ (подходя къ Ульриху).
  
                                           Ну, графъ Ульрихъ
             (Тебя не смѣю сыномъ я назвать),--
             Что скажешь ты?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Онъ разсказалъ вамъ правду.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Чудовище! Какъ? Правду?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Да, отецъ мой!
             Правдивѣйшую правду! Хорошо,
             Что выслушать его вы согласились:
             Что знаемъ мы, то можемъ отразить!
             Его должны мы привести къ молчанью.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             О, да, хотя бъ цѣною половины
             Моихъ владѣній; если жъ онъ иль ты
             Могли бы эту мерзость опровергнуть,--
             Вторую половину уступить
             Я былъ бы радъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Отецъ, теперь не время
             Для болтовни пустой и для притворства;
             Я повторяю: правду онъ сказалъ,
             И мы должны его молчать заставить.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Но какъ?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                       Какъ Штраленгейма. Неужели
             Такъ глупы вы, что не могли понять
             Все это раньше? Въ ночь, когда въ саду я
             Васъ встрѣтилъ,-- какъ о смерти Штраленгейма
             Я могъ бы знать и вамъ о ней сказать,
             Не будь я самъ свидѣтелемъ той смерти?
             И еслибъ челядь принца это знала,
             Ужель она позволила бы мнѣ,
             Чужому человѣку, обратиться
             Къ полиціи? И развѣ самъ слоняться
             Я сталъ бы тамъ? Вы сами, Вернеръ, вы
             Предметъ вражды и страха для барона,
             Ужель бѣжать нашли бы вы возможность
             Иначе, какъ за нѣсколько часовъ
             Предъ тѣмъ, какъ васъ могли бы заподозрить?
             Испытывалъ я васъ и изучалъ,
             Не зная, слабы ль вы, иль лицемѣрны,
             И я нашелъ васъ слабымъ, но при этомъ
             Вы были такъ довѣрчивы, что, право,
             Я сомнѣвался, точно ль слабы вы.
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Простой убійца и отцеубійца!
             Что сдѣлалъ я, что въ мысляхъ я имѣлъ
             Такого, чтобъ ты могъ меня представить
             Сообщникомъ злодѣйства твоего?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Отецъ мой, лучше не будите бѣса,
             Котораго унять не въ силахъ вы.
             Теперь должны мы дѣйствовать согласно,
             Теперь семейнымъ спорамъ мѣста нѣтъ!
             Васъ мучили; что жъ, могъ я быть спокойнымъ?
             Какъ думаете вы: ужель я могъ,
             Не возмущаясь, слушать эти рѣчи?
             Вы научили чувствовать меня
             За васъ и за себя, и только,-- больше
             Ни за кого и ни за что; не такъ ли?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             О, вотъ отца покойнаго проклятье!
             Теперь, я вижу, дѣйствуетъ оно!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Пусть дѣйствуетъ: въ гробу оно и смолкнетъ!
             Прахъ мертвыхъ -- слабый врагъ; бороться съ нимъ
             Гораздо легче, чѣмъ съ кротомъ, который
             Подъ нашими ногами ходъ свой роетъ:
             Онъ слѣпъ, но живъ. Послушайте жъ меня!
             Меня вы осуждаете, но кто же
             Училъ меня, чтобъ слушалъ я его?
             Кто говорилъ, что могутъ преступленья
             При случаѣ простительными быть,
             Что страсть -- природа наша, что даръ счастья
             Предшествуетъ всегда дарамъ небесъ?
             Кто доказалъ мнѣ, что одна лишь нервность
             Могла его гуманность сохранить?
             Кто у меня похитилъ всю возможность
             Себя и родъ свой прямо защищать
             При яркомъ свѣтѣ дня? Въ своемъ позорѣ
             Кто, можетъ быть, меня запечатлѣлъ
             Печатью незаконности, себя же --
             Преступника клеймомъ? Тотъ человѣкъ,
             Который слабъ и въ то же время пылокъ,
             Другихъ лишь можетъ возбуждать къ дѣламъ,
             Какія самъ бы сдѣлалъ, да не смѣетъ!
             Вамъ странно, что дерзнулъ я сдѣлать то,
             О чемъ вы только думали? Довольно жъ,
             Покончили мы съ правдой и неправдой,--
             Теперь пора о слѣдствіямъ судить,
             Не о причинахъ! Штраленгейма спасъ я,
             Не знавъ его, невольно повинуясь
             Минутному порыву: я бы спасъ
             Вассала иль собаку такъ же точно.
             Когда жъ его узналь я, какъ врага,
             То я его убилъ,-- но не изъ мести.
             Онъ просто былъ мнѣ камнемъ на пути
             И, какъ рычагъ, его я отодвинулъ.
             Не безъ причины такъ я поступилъ,
             А потому, что онъ служилъ помѣхой
             Для нашего прямого назначенья.
             Его, когда онъ былъ для насъ чужой,
             Я сохранилъ; онъ мнѣ обязанъ жизнью,--
             Потомъ я долгъ потребовалъ назадъ;
             Онъ, вы и я надъ пропастью стояли,
             Куда толкнулъ я нашего врага.
             Вы первый тотъ фитиль зажгли; вы первый
             Путь показали! Покажите жъ мнѣ
             Иной къ спасенью путь, иль предоставьте
             Мнѣ дѣйствовать!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ,
  
                                 Покончилъ съ жизнью я!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Покончимъ лучше съ тѣмъ, что жизнь намъ портитъ:
             Съ семейною враждой и съ обвиненьемъ
             Во всемъ, чего нельзя ужъ измѣнить!
             Намъ нечего ни узнавать, ни прятать;
             Я ничего на свѣтѣ не боюсь
             И здѣсь, у насъ въ стѣнахъ, найдутся люди,--
             Хотя вы ихъ не знаете,-- которымъ
             Весьма легко отважиться на все.
             Васъ обезпечитъ ваше положенье
             Высокое; что здѣсь произойдетъ,
             Большого любопытства не возбудитъ;
             Храните жъ тайну, зоркимъ глазомъ вкругъ
             Глядите, не волнуйтесь, не болтайте,--
             А остальное предоставьте мнѣ:
             Не нужно, чтобъ болтунъ межъ нами третій
             Здѣсь путался. (Уходитъ).
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ (одинъ).
  
                                           Во снѣ ль я, на яву ли?
             Какъ, это -- залы моего отца?
             А тотъ -- мой сынъ? Мой сынъ! Его отецъ я!
             Всегда отъ крови и отъ темныхъ дѣлъ
             Бѣжалъ я, ненавидѣлъ ихъ,-- и что же?
             Весь погруженъ теперь я въ адѣ этомъ!
             Скорѣй, скорѣй,-- иль снова кровь прольется,
             Венгерца кровь! Имѣетъ Ульрихъ здѣсь
             Помощниковъ,-- какъ я не догадался!
             Безумецъ я! Вѣдь волки стаей рыщутъ!
             Есть у него,-- не только у меня,--
             Отъ башни ключъ, отъ двери той, что въ башню
             Ведетъ, съ другой лишь стороны... Скорѣй,
             Иль буду вновь отцомъ я преступленья,
             Какъ сталъ уже преступника отцомъ.
             Габоръ, Габоръ!

(Уходить въ башню, запирая за собою дверь).

  

СЦЕНА II.

  

Внутренность башни.

  

Габоръ и Зигендорфъ.

  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Кто здѣсь зоветъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Я, Зигендорфъ! Скорѣе
             Возьми вотъ это и бѣги! Бѣги,
             Минуты не теряя!

(Срываетъ съ себя брилліантовую звѣзду и другія драгоцѣнности и суетъ ихъ въ руки Габору).

  
                       ГАБОРЪ.
  
                                 Что же дѣлать
             Мнѣ съ этимъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                 Все, что хочешь: продавай
             Иль береги и счастливъ будь,-- но только
             Спѣши, иль ты пропалъ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     Вы поручились
             За жизнь мою своею честью!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Правда;
             Теперь я слово выкупилъ свое.
             Бѣги скорѣй, теперь я не хозяинъ
             Въ своемъ дворцѣ, не повелитель я
             Слугъ собственныхъ, и даже эти стѣны
             Ужъ не мои, а то я имъ велѣлъ бы
             Обрушиться и раздавить меня.
             Бѣги, иль будешь ты убитъ!
  
                       ГАБОРЪ.
  
                                                     А, вотъ какъ!
             Прощайте же! Однако сами, графъ,
             Вы этого свиданья рокового
             Желали!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                       Да, но дважды роковымъ
             Пускай оно не станетъ. Торопись же!
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Идти мнѣ тѣмъ путемъ, какъ я вошелъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да; этотъ путь еще пока свободенъ;
             Но только въ Прагѣ долго не броди:
             Не знаешь ты, съ кѣмъ ты имѣешь дѣло.
  
                       ГАБОРЪ.
  
             Я это знаю слишкомъ хорошо,--
             Зналъ ранѣе тебя, отецъ несчастный!
             Прощайте же! (Уходитъ).
  
             ЗИГЕНДОРФЪ (одинъ, прислушиваясь).
  
                                 Онъ съ лѣстницы сошелъ...
             А, вотъ я слышу: дверь за нимъ со стукомъ
             Захлопнулась... Теперь спасенъ, спасенъ!
             О, духъ отца! Мнѣ дурно...

(Склоняется въ изнеможеніи на каменную скамью, стоящую около стѣны башни).

(Входить Ульрихъ и за нимъ слуги, всѣ съ обнаженнымъ оружіемъ).

  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Поспѣшите!
             Онъ здѣсь.
  
                       ЛЮДВИГЪ.
  
                                 Но это графъ!
  
                       УЛЬРИХЪ (узнавая отца).
  
                                                     Какъ? Это вы!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да, это я. Нужна другая жертва,--
             Такъ убивай.
  
             УЛЬРИХЪ (замѣчая, что у отца сорваны драгоцѣнности).
  
                                 Но гдѣ же тотъ злодѣй,
             Который васъ ограбилъ? Эй, вассалы!
             Сейчасъ его спѣшите разыскать!
             Вы видите,-- все такъ, какъ говорилъ я:
             Злодѣй ограбилъ моего отца,
             Взявъ кучу драгоцѣнностей, какія
             Годились бы наслѣдьемъ принца быть!
             Въ дорогу! Я сейчасъ пойду за вами!

(Слуги уходятъ)

             Что это значитъ? Гдѣ же тотъ бездѣльникъ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Ихъ два: о комъ изъ двухъ ты говоришь?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Оставимъ этотъ вздоръ! Мы непремѣнно
             Должны его найти. Да ужъ не вы ли
             Ему возможность дали убѣжать?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да, онъ бѣжалъ.
  
                       УЛЬРИХЪ,
  
                                 Черезъ потворство ваше?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Ему я самъ охотно въ томъ помогъ.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
             Ну, такъ прощайте жъ! (Хочетъ уйти).
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Стой! Тебѣ велю я!
             Прошу, молю! О, Ульрихъ, неужели
             Покинешь ты меня?
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Какъ, чтобы я
             Остался здѣсь, былъ обвиненъ, быть можетъ,
             Закованъ въ цѣпи,-- все благодаря
             Врожденной вашей слабости ничтожной,
             Гуманности неполной и пустой,
             Себялюбивымъ вашимъ угрызеньямъ
             И жалости, не во-время готовой
             Пожертвовать весь родъ нашъ, чтобъ спасти
             Злодѣя?.. Чѣмъ же? Нашимъ разореньемъ!
             Нѣтъ, графъ, у васъ отнынѣ сына нѣтъ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
             Да ты и не былъ сыномъ, и напрасно
             Названье это ты носилъ! Куда жъ
             Уходишь ты? Безъ помощи оставить
             Тебя я не хочу.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                 Ужъ это дѣло
             Мое! Я вовсе не одинъ; не только
             Пустой наслѣдникъ я владѣній вашихъ.
             Пойдутъ за мною тысячи, повѣрьте.
             Да, десять тысячъ преданныхъ мечей,
             Сердецъ и рукъ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Разбойники лѣсные,
             Съ которыми во Франкфуртѣ тебя
             Венгерецъ видѣлъ!
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Да, и эти люди
             Достойны имени людей! Скажите
             Сенаторамъ своимъ, чтобъ хорошенько
             За Прагою смотрѣли! Черезчуръ
             Ужъ рано что-то празднества въ честь мира
             Затѣяли устраивать они!
             Не всѣ еще погибли съ Валленштейномъ,
             Немало безпокойныхъ есть умовъ!
  

Входятъ Жозефина и Ида.

  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Что слышу я? Ты здѣсь, мой Зигендорфъ,
             Мой милый мужъ! Благодаренье Небу,--
             Ты невредимъ, я вижу!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Невредимъ!
  
                       ИДА.
  
             Да, дорогой отецъ!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                           Нѣтъ, не имѣю
             Дѣтей я больше! Не зови меня
             Отнынѣ этимъ именемъ злосчастнымъ!
  
                       ЖОЗЕФИНА.
  
             Что это значитъ, мужъ мой?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Это значитъ,
             Что жизнь дала ты демону.
  
                       ИДА (беретъ Ульриха за руку).
  
                                           Кто смѣетъ
             Такъ говорить объ Ульрихѣ?
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                                                     Стой, Ида!
             Кровь на рукѣ его.
  
             ИДА (наклоняясь, чтобы поцѣловать руку Ульриха).
  
                                           Я поцѣлуемъ
             Ту смою кровь, хотя бъ она моею
             Была!
  
                       ЗИГЕНДОРФЪ.
  
                       Да; такъ и есть.
  
                       УЛЬРИХЪ.
  
                                           Оставь же руку!
             Кровь твоего отца на ней! (Уходитъ).
  
                       ИДА.
  
                                           О Боже!
             И мной любимъ былъ этотъ человѣкъ!

(Падаетъ безъ чувствъ. Жозефина стоитъ въ безмолвномъ ужасѣ).

  
                       ЗИГЕНДОРФЬ.
  
             Злодѣй убилъ обоихъ! Жозефина!
             Вновь одиноки мы теперь! О, еслибъ
             Такими были мы всегда! Увы,
             Все для меня покончено! Открой же,
             Отецъ, свою могилу мнѣ: мой сынъ
             Мнѣ углубилъ ее; твое проклятье
             Исполнилось надъ головою сына!
             Родъ Зигендорфовъ умеръ навсегда!

Н. Холодковскій.

  
  

ВЕРНЕРЪ.

  
   Стр. 43. Въ черновой, измаранной рукописи "предисловія", въ концѣ, было еще нѣсколько строкъ:
   "Пьесу эту я не имѣлъ намѣренія ставить на сцену ни въ Англіи, ни въ какой-либо другой странѣ. Объ этомъ вовсе не слѣдовало бы и упоминать; но такъ какъ одно мое стихотворное произведеніе, никогда не предназначавшееся для представленія, не взирая на моя протесты, все-таки появилось на сценѣ, и не въ одной только странѣ, то я и думаю, что съ моей стороны не сочтено будетъ неумѣстнымъ, если я еще разъ повторю свой протестъ противъ этого безумія, которое ни для кого не можетъ быть полезно, а меня можетъ только оскорбить. Я не согласенъ съ тѣмъ, что всякое драматическое произведеніе вообще назначается для сцены {Возражая Джоффри, Байронъ писалъ: "Драма -- не одинъ только діалогъ, но и дѣйствіе; она необходимо предполагаетъ нѣчто, происходящее на глазахъ у собравшихся зрителей... Если авторъ не имѣетъ этого постоянно въ виду и не представляетъ себѣ, во время сочиненія, разношерстной и жадно внимающей толпы, то онъ, можетъ быть, и поэтъ, но ужъ никакъ не драматургъ".}. За исключеніемъ Шекспира, ни одна изъ пятидесяти пьесъ нашихъ старинныхъ драматурговъ никогда не была играна на сценѣ, хотя ихъ и часто читали. Изъ пьесъ Мэссинджера сыграна была только одна, изъ пьесъ Форда ни одной, изъ Марло -- тоже ни одной, изъ Бенъ-Джонсона -- одна, изъ Уэбстера и Гейвуда-- ни одной; даже изъ комедій Конгрива играется только одна, да и то рѣдко. Я вовсе не пытаюсь подняться на одинаковый уровень съ перечисленными писателями; я хочу только, чтобы мои произведенія не появлялись на сценѣ, которая закрыта для ихъ пьесъ. Можетъ быть, замѣчанія г. Лэмма о впечатлѣніи драматическаго представленія на интеллигентнаго зрителя {Чарльзъ Лэммъ говоритъ: "Быть можетъ мои слова покажутся парадоксомъ, но я не могу отрѣшиться отъ мысля, что драмы Шекспира гораздо менѣе разсчитаны на сценическое представленіе, чѣмъ пьесы всѣхъ прочихъ драматурговъ".})... справедливы въ этомъ отношеніи... не исключая и самого Шекспира, и во сто разъ больше примѣнимы къ прочимъ писателямъ".
   "Я началъ эту трагедію еще въ 1815 г"., писалъ Байронъ Муррею, 9 октября 1821 г., "но фарсъ лэди Байронъ заставилъ меня забыть о ней, на все время, пока длилось его представленіе (т.-е. семейная ссора и разводъ").
   Стр. 48. Съ нимъ погибли
   Пять лошадей почтовыхъ, обезьяна, Собака и лакеи. "Свиту Байрона въ Пизѣ составляли: обезьяна, большая дворняжка, бульдогъ, два кота... нѣсколько слугъ въ ливреяхъ и вѣрный Флетчеръ въ качествѣ дворецкаго и управляющаго всѣмъ этимъ звѣринцемъ". (Медвинъ).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

цитаты про здоровый образ жизни
Рейтинг@Mail.ru