Байрон Джордж Гордон
Мазепа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Дж. Г. Байронъ

Мазепа.

   Мазепа, новый перев. В. Мазуркевича, съ предисл. П. О. Морозова
   Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905
  

МАЗЕПА.

   Одновременно съ выходомъ въ свѣтъ, безъ имени автора, первой пѣсни "Донъ-Жуана", 28 іюня 1819 г., появилась небольшая брошюра, съ полною подписью Байрона, заключавшая въ себѣ поэму "Мазепа" и "Оду къ Венеціи". Написана была эта поэма,-- по крайней мѣрѣ, вчернѣ,-- гораздо раньше, вѣроятно, осенью 1818 г. Ея содержаніе, какъ указываетъ самъ авторъ въ небольшомъ предувѣдомленіи, заимствовано изъ "Исторіи Карла XII" Вольтера, именно -- изъ 4-й книги этого сочиненія, въ которой разсказывается о неудачномъ походѣ Карла на Россію и объ его бѣгствѣ въ Турцію послѣ Полтавскаго сраженія. Это событіе, имѣвшее такое рѣшительное значеніе въ жизни "послѣдняго рыцаря", и послужило исходнымъ пунктомъ для Байроновской поэмы. Личность Карла XII, безъ сомнѣнія, интересовала поэта не меньше, чѣмъ личность Мазепы: судьба и характеръ шведскаго короля должны были напоминать поэту судьбу нѣкогда излюбленнаго имъ героя -- Наполеона, для котораго походъ въ Россію оказался точно такъ же роковымъ, какъ и для Карла XII. Это сопоставленіе обоихъ героевъ проскользнуло въ первой строфѣ "Мазепы", гдѣ поэту вспомнился "день еще болѣе мрачный и ужасный", чѣмъ день Полтавскаго боя. Замѣчательно, однако, что, не взирая на все сходство между шведскимъ королемъ и французскимъ императоромъ и на постоянное вниманіе Байрона къ личности Наполеона, о Карлѣ XII ранѣе появленія "Мазепы" поэтъ не обмолвился ни однимъ словомъ. Можетъ быть, это молчаніе объясняется тѣмъ, что поэтъ успѣлъ познакомиться лишь въ сравнительно позднѣйшее время съ тѣмъ произведеніемъ Вольтера, которымъ внушена эта поэма.
   Пушкинъ, хорошо изучившій произведенія Байрона, досадовалъ на англійскаго поэта за то, что онъ, избирая героемъ Мазепу, остановился на одномъ только эпизодѣ изъ юношескихъ дней гетмана и вовсе не коснулся позднѣйшихъ событій его жизни, представляющихъ гораздо болѣе сильный драматическій интересъ. Прочитавъ въ первый разъ въ поэмѣ Рылѣева "Войнаровскій" стихи:
  
             Жену страдальца Кочубея
             И обольщенную имъ дочь...
  
   Пушкинъ "изумился, какъ могъ поэтъ пройти мимо столь страшнаго обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами историческіе характеры и не мудрено, и не великодушно... Но въ описаніи Мазепы пропустить столь разительную черту было непростительно... Байронъ пораженъ былъ только картиной человѣка, привязаннаго къ дикой лошади и несущагося по степямъ. Картина, конечно, поэтическая,-- и за то, посмотрите, что онъ изъ нея сдѣлалъ! Но не ищите тутъ ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачнаго, ненавистнаго, мучительнаго лица, которое проявляется почти во всѣхъ произведеніяхъ Байрона... Байронъ и не думалъ о немъ; онъ выставилъ рядъ картинъ, одна другой разительнѣе,-- вотъ и все; но какое пламенное созданіе, какая широкая, быстрая кисть! Если-жъ бы ему подъ перо его попалась исторія обольщенной дочери и казненнаго отца, то, вѣроятно, никто бы не осмѣлился послѣ него коснуться сего ужаснаго предмета".
   Выборъ сюжета объясняется, конечно, тѣмъ, что Байронъ зналъ о Мазепѣ лишь тѣ подробности, какія могъ найти у Вольтера, вовсе не упоминающаго о дочери Кочубея. Но, помимо поразительной картины человѣка, несущагося на дикой лошади,-- безспорно, одной изъ тѣхъ картинъ, которыми охотнѣе всего увлекалась фантазія англійскаго поэта, въ "Мазепѣ" есть еще другая черта, близкая Байрону по обстоятельствамъ его личной жизни: изображеніе любовныхъ отношеній героя къ молодой женѣ стараго мужа имѣетъ до извѣстной степени автобіографическое значеніе; недаромъ поэтъ постоянно возвращается къ этой темѣ то съ серьезной, то съ комической стороны въ произведеніяхъ венеціанской поры своей жизни,-- въ 1-й пѣснѣ "Донъ-Жуана" и въ "Беппо", недаромъ и возлюбленной молодого пажа Мазепы, женѣ старика-воеводы, дано имя Терезы,-- имя, въ ту пору особенно близкое Байрону. Въ апрѣлѣ 1819 г., на вечерѣ у графини Бенцони, поэтъ былъ представленъ юной графинѣ Терезѣ Гвиччіоли, урожденной графинѣ Гамба, которая только что вышла замужъ за богатѣйшаго землевладѣльца Романьи, шестидесятилѣтняго старика, уже похоронившаго двухъ женъ. Это представленіе произошло наперекоръ желанію обѣихъ сторонъ: молодая графиня была утомлена и собиралась ѣхать домой, а Байрону не хотѣлось заводить новыхъ знакомствъ; они познакомились только изъ вѣжливости по отношенію къ хозяйкѣ дома. Но едва успѣли они обмѣняться нѣсколькими словами,-- въ ихъ сердца запала искра, которая съ тѣхъ поръ уже не потухала. "Дивныя и благородныя черты его лица", говоритъ графиня въ своихъ запискахъ,-- "звукъ его голоса, его манеры и окружавшее его невыразимое очарованіе дѣлали изъ него феноменъ, превосходившій все, дотолѣ мною видѣнное. Съ этого вечера мы видѣлись каждый день во время моего пребыванія въ Венеціи". Нѣсколько недѣль спустя, Тереза должна была уѣхать вмѣстѣ съ мужемъ въ Равенну. Разлука съ Байрономъ такъ потрясла ее, что въ первый день она нѣсколько разъ падала въ обморокъ, а потомъ такъ сильно занемогла, что ее привезли домой полуживою. Въ это же время у нея умерла мать. У графа было нѣсколько имѣній и замокъ между Венеціей и Равенной,-- и съ каждой изъ этихъ станцій графиня посылала Байрону самыя страстныя письма, въ которыхъ выражала свое отчаяніе по поводу разлуки и умоляла пріѣхать въ Равенну. Въ письмахъ изъ этого города она трогательно изображала происшедшую съ нею перемѣну: раньше она мечтала только о праздникахъ и балахъ, а теперь любовь такъ передѣлала ея натуру, что она, согласно съ желаніемъ Байрона, стала избѣгать общества и проводить время въ совершенномъ одиночествѣ, занимаясь только чтеніемъ, музыкой, верховой ѣздой и домашними дѣлами. Отъ тоски и огорченія она опасно заболѣла: у нея началась изнурительная лихорадка и появились признаки чахотки. Узнавъ объ этомъ, Байронъ пріѣхалъ въ Равенну. Онъ нашелъ свою Терезу въ постели: она кашляла, харкала кровью и была, повидимому, близка къ смерти. "Я боюсь, что она страдаетъ чахоткой", писалъ поэтъ. "Вотъ такъ случается со всякимъ предметомъ и со всякою личностью, къ которымъ я чувствую искреннюю привязанность. Если съ ней случится бѣда,-- это будетъ гибелью для моего сердца: вѣдь это моя послѣдняя любовь. Увлеченія, которымъ я до сихъ поръ предавался и которыми уже пресытился, имѣли по крайней мѣрѣ ту хорошую сторону, что теперь я способенъ любить въ болѣе благородномъ значеніи этого слова..." Всѣ окружающіе удивлялись своеобразнымъ отношеніямъ стараго графа Гвиччіоли къ молодому лорду: графъ былъ съ нимъ въ высшей степени вѣжливъ и предупредителенъ, каждый день заѣзжалъ за нимъ въ экипажѣ, запряженномъ шестеркой лошадей, и всюду разъѣзжалъ съ нимъ,-- по выраженію Байрона -- "какъ Виттингтонъ съ своей кошкой". Байронъ чувствовалъ себя совершенно счастливымъ подлѣ своей возлюбленной Терезы; эта единственная полная и счастливая его любовь возвратила ему поэзію его юношескихъ чувствъ; онъ былъ влюбленъ и нисколько не старался скрывать своего чувства. Когда графиня на нѣкоторое время уѣхала съ мужемъ въ одно изъ имѣній графа, Байронъ ежедневно посѣщалъ ея жилище, заходилъ въ ея комнату, читалъ ея любимыя книги и дѣлалъ на поляхъ отмѣтки. Когда дѣла потребовали присутствія графа Гвиччіоли въ Равеннѣ, онъ позволилъ женѣ уѣхать вмѣстѣ съ Байрономъ въ Венецію, гдѣ они и поселились вмѣстѣ въ виллѣ Ла-Мира. Нѣсколько времени спустя, графъ обратился къ Байрону съ просьбою о займѣ въ 1000 фунтовъ; Байронъ отказалъ; тогда графъ потребовалъ, чтобы жена вернулась къ нему въ Равенну. Пріѣхавъ туда, въ концѣ 1819 г., графиня опять заболѣла; ея отецъ умолялъ Байрона пріѣхать къ ней; мужъ на это согласился, и въ декабрѣ того же года Байронъ поселился въ Равеннѣ, сначала въ домѣ дяди Терезы, маркиза Кавалли, а затѣмъ -- въ домѣ самого Гвиччіоли, нанятомъ имъ у графа. Лѣтомъ слѣдующаго года графъ опять сталъ требовать, чтобы его жена оставила Байрона; на этотъ разъ дѣло кончилось формальнымъ разводомъ графини. Она переѣхала къ своему отцу, а черезъ нѣсколько времени уѣхала съ Байрономъ сначала въ Пизу, потомъ -- въ Геную, гдѣ они и жили вмѣстѣ до самаго отъѣзда поэта въ Грецію.
   По словамъ Шелли, связь Байрона съ графиней Гвиччіоли была для поэта "неоцѣненнымъ благомъ". Привязанность молодой женщины къ красавцу-поэту была совершенно безкорыстна, и много лѣтъ спустя она вспоминала о времени, съ нимъ проведенномъ, какъ о самой счастливой порѣ своей жизни. "Если бы какой-нибудь духъ, только что вкусившій небеснаго блаженства, былъ низвергнутъ на землю для того, чтобы испытать всѣ ея горести", говоритъ она въ своихъ запискахъ,-- "его скорбь не могла бы быть сильнѣе той, какую я чувствую съ той минуты, когда получила страшное извѣстіе (о смерти Байрона) и навсегда утратила надежду еще разъ увидѣть того, чей одинъ взглядъ былъ для меня дороже всякаго земного счастья".
   Ради своей любви къ Байрону графиня Гвиччіоли отказалась отъ богатства и общественнаго положенія; она не побоялась скомпрометировать себя открытою связью съ поэтомъ и не согласилась принять отъ него деньги передъ его отъѣздомъ въ Грецію, а также не позволила ему сдѣлать завѣщаніе въ ея пользу. "Ея поведеніе въ отношеніи ко мнѣ", писалъ Байронъ къ лэди Блессингтонъ, "было вполнѣ безупречно; рѣдко можно встрѣтить привязанность болѣе сильную и безкорыстную, чѣмъ та, какую она сохраняла ко мнѣ во все время нашей связи". Впослѣдствіи, въ концѣ 40-хъ или въ началѣ 50-хъ гг., она вышла замужъ за маркиза де-Буасси, который очень гордился тѣмъ, что его жена была нѣкогда предметомъ любви Байрона. По смерти маркиза, она вернулась въ Италію и поселилась во Флоренціи, гдѣ и умерла въ 1873 г.
   Вотъ эти-то отношенія къ графинѣ Гвиччіоли и отразились въ произведеніяхъ нашего поэта, написанныхъ около 1819 г. Байронъ нѣсколько разъ, какъ мы уже говорили, возвращается къ изображенію неравнаго брака молодой женщины со старикомъ и внѣбрачной любви ея къ юношѣ. Въ частности. любовная исторія Мазепы и Терезы въ нѣкоторыхъ своихъ подробностяхъ очень близко совпадаетъ съ личною исторіею самого поэта. Такъ, Мазепа разсказываетъ, что онъ и Тереза съ первой же встрѣчи полюбили другъ друга; то же, какъ мы видѣли, произошло и съ Байрономъ. Связь Мазепы съ графиней вскорѣ была открыта и юный пажъ навсегда разлученъ со своей возлюбленной; точно такъ-же и Байрону пришлось разстаться съ Терезой въ самомъ началѣ ихъ близости, такъ какъ она принуждена была уѣхать съ мужемъ въ Равенну,-- и въ первое время разлуки поэтъ едва ли могъ знать навѣрное, увидятся ли они еще когда-нибудь. Это настроеніе оказалось у Байрона и въ написанномъ въ маѣ 1819 г. въ Болоньѣ стихотвореніи "Къ По", гдѣ онъ обращается къ рѣкѣ, текущей къ тому городу, въ которомъ живетъ его милая. До извѣстной степени отождествляя себя съ влюбленнымъ Мазепой, поэтъ рисуетъ Терезу идеальными чертами женской красоты, придавая ей, впрочемъ, "азіатскіе" глаза, которыхъ у нея въ дѣйствительности не было и которыми отличалась другая возлюбленная поэта, венеціанка Маріанна Сегати.
   Слѣдуетъ, впрочемъ, замѣтить, что нѣкоторые комментаторы (напр. Кёльбингъ) считаютъ имя Терезы въ "Мазепѣ" лишь случайнымъ и высказываются противъ допущеннаго нами отождествленія, ссылаясь, главнымъ образомъ на то, что поэма была уже написана раньше знакомства поэта съ графиней Гвиччіоли, и что Терезою же звали и другую особу, которою въ свое время также увлекался Байронъ, именно -- такъ называемую "аѳинскую дѣву". Но если "Мазепа" и былъ готовъ вчернѣ ранѣе встрѣчи Байрона съ графиней, то окончательно отдѣланъ онъ былъ уже послѣ того, какъ влюбленные сблизились: рукопись поэмы, присланная Байрономъ своему издателю, была переписана рукою графини.
   Выборъ сюжета для поэмы обусловливался, однако, не только личными отношеніями автора и его постояннымъ отрицательнымъ взглядомъ на "законныя узы", которыхъ любовь не хочетъ знать. Любовная исторія занимаетъ въ этомъ произведеніи лишь очень скромное мѣсто: она служитъ только предисловіемъ, поводомъ къ тому, что составляетъ самую суть поэмы,-- къ изображенію человѣческаго страданія. По справедливому замѣчанію Брандеса, участіе къ страданію мало-по-малу поглощаетъ въ патетической поэзіи Байрона интересъ ко всему прочему. Послѣ разрыва поэта съ своей родиной это чувство сдѣлалось еще болѣе рѣзкимъ и искреннимъ, чѣмъ когда-либо прежде; въ этой формѣ сознаніе житейской дѣйствительности прорывается сквозь романтизмъ и, можно сказать, уничтожаетъ его. Въ "Шильонскомъ узникѣ" изображены страданія благороднаго Боннивара, который въ теченіе шести лѣтъ былъ прикованъ къ столбу въ подземельѣ такою короткою цѣпью, что не могъ лечь, и видѣлъ, какъ умирали прикованные къ сосѣднимъ столбамъ его братья, не будучи въ состояніи протянуть имъ руку помощи. Теперь въ томъ же духѣ написанъ былъ и "Мазепа": юноша привязанъ къ спинѣ дикой лошади, которая бѣшено мчится по лѣсамъ и степямъ, между тѣмъ какъ самъ онъ, невольный всадникъ, переживаетъ всякаго рода физическія и нравственныя мученія. И въ другихъ произведеніяхъ Байрона, напр., въ "Жалобѣ Тасса" и въ "Прометеѣ" мы находимъ тотъ же излюбленный поэтомъ мотивъ,-- несчастіе и страданіе свыше мѣры и силъ. При склонности поэта къ такому настроенію нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что нѣсколько строкъ, сухихъ и сжатыхъ, изъ книги Вольтера развились въ "Мазепѣ" въ яркую и полную ужаса картину, однородную съ картиной мученій миѳологическаго титана. Въ одномъ изъ своихъ писемъ къ Муррею Байронъ говоритъ, что Прометей "крѣпко засѣлъ у него въ памяти"; воспоминаніе о немъ, дѣйствительно, не осталось безъ вліянія на все, или почти на все, написанное поэтомъ; отголоски этого вліянія можно указать и въ "Мазепѣ". Подобно прикованному къ мертвой скалѣ Прометею, Мазепа, привязанный къ мертвому коню, лежитъ въ пустынѣ, "гдѣ не увидишь ни людей, ни звѣря, ни слѣдовъ копыта", гдѣ "самъ воздухъ точно онѣмѣлъ", никто не услышитъ стона, нѣтъ никакой надежды на спасеніе,-- "и только воронъ злой кружитъ надъ сумракомъ равнины", спускаясь все ниже и ниже къ своей жертвѣ...
   Другой мотивъ поэмы -- изображеніе бѣшеной скачки -- вызываетъ рядъ другихъ литературныхъ сопоставленій. Въ началѣ прошлаго столѣтія этотъ мотивъ часто и на разные лады варіировался въ англійскихъ балладахъ, которыми Байронъ всегда очень интересовался. Такова, напр., баллада Коупера о почтенномъ лондонскомъ купцѣ Джонѣ Гильпинѣ, который вздумалъ поѣхать верхомъ на пикникъ; лошадь испугалась, понесла неумѣлаго всадника, и только послѣ цѣлаго ряда трагикомическихъ приключеній ему удалось, наконецъ, полуживымъ добраться до своего дома. Въ другой, подобной же, балладѣ Бернса: "Тэмъ о'Шентеръ" герой разсказа, горячій поклонникъ эля, возвращается съ ярмарки въ полночь, также верхомъ, и, проѣзжая мимо кладбища, встрѣчаетъ цѣлую толпу вѣдьмъ и привидѣній, которыя пускаются за нимъ въ погоню... Серьезнымъ и уже трагическимъ оттѣнкомъ отличается тотъ же мотивъ въ поэмѣ Кольриджа "Кристабель", гдѣ лэди Джеральдина разсказываетъ о томъ, какъ пятеро воиновъ схватили ее, привязали къ бѣлому коню и бѣшено помчались съ нею, а потомъ бросили подъ дубомъ, гдѣ она и была найдена въ безсознательномъ состояніи -- какъ былъ найденъ и Мазепа. Такую же бѣшеную скачку встрѣчаемъ, далѣе, въ балладахъ Вальтеръ-Скотта: "Вильямъ и Елена" (передѣлка извѣстной "Леноры" Бюргера, изъ которой Жуковскій заимствовалъ свою "Свѣтлану"), "Дикій охотникъ" и и "Пѣснь послѣдняго менестреля". Наконецъ, и самъ Байронъ также изобразилъ бѣшеную скачку въ "Гяурѣ".
   Скачка Мазепы получаетъ особый характеръ, благодаря своеобразно нарисованной и освѣщенной картинѣ мѣстности. И здѣсь, опять по двумъ-тремъ сухимъ замѣткамъ, разсѣяннымъ въ разныхъ мѣстахъ "Исторіи" Вольтера, воображеніе поэта создало удивительный пейзажъ южнорусской степи, огромной и безлюдной пустыни, кое-гдѣ прерываемой лѣсами, рѣками и болотами. Въ примѣчаніяхъ къ поэмѣ мы приводимъ тѣ мѣста изъ книги Вольтера, которыми, по всей вѣроятности, вдохновлялся Байронъ, изображая эту дикую мѣстность; но память поэта могла подсказать ему еще и другіе образцы въ томъ же родѣ. Такъ, въ названной выше "Пѣснѣ послѣдняго менестреля" Вальтера-Скотта рыцарь Вильямъ Делорэнъ, по порученію своей госпожи, мчится на быстромъ скакунѣ на кладбище, чтобы добыть изъ старой гробницы волшебную книгу. Онъ несется, не разбирая дороги, по мхамъ и пескамъ, по лѣсамъ и болотамъ, переплываетъ рѣки, не боясь ни дождя, ни снѣга, ни жара, ни холода. Конь Мазепы также несется сначала по равнинѣ, затѣмъ пробѣгаетъ черезъ дремучій лѣсъ, переплываетъ рѣку и, съ трудомъ взобравшись на крутой берегъ, продолжаетъ бѣжать въ степи. При этомъ обоихъ всадниковъ,-- вольнаго и невольнаго -- озаряетъ своимъ таинственнымъ свѣтомъ луна; передъ однимъ мелькаютъ болотные блуждающіе огоньки, другой напрасно надѣется увидѣть въ окружающей его пустынѣ даже и такой огонекъ,-- "какъ счастья проблескъ мимолетный"...
   Избранная Байрономъ для своей поэмы форма личнаго разсказа главнаго дѣйствующаго лица какъ нельзя больше отвѣчаетъ характеру содержанія. "Мазепа" представляетъ драматическій монологъ, точно такъ же, какъ "Шильонскій узникъ", какъ исповѣдь "Гяура" (пріемъ, повторенный Лермонтовымъ въ его "Мцыри"), какъ страстные монологи Манфреда и проч. Страданіе физическое и нравственное, конечно, чувствуется несравненно сильнѣе и настойчивѣе, когда о немъ говоритъ самъ страдающій: здѣсь вы ощущаете почти непосредственно жгучую, вопіющую боль... Такое же сильное впечатлѣніе производитъ на читателя и написанная въ той же формѣ поэма Кольриджа "Старый морякъ", въ которой изображеніе ужасовъ одиночества на кораблѣ, заброшенномъ въ полярное море, можно сказать, однородно съ картиною страшнаго томленія Мазепы въ пустынѣ. Для Байрона, какъ поэта въ высшей степени субъективнаго, форма драматическаго монолога подсказывалась въ данномъ случаѣ, какъ и въ другихъ подобныхъ произведеніяхъ, самою сущностью повѣствованія. Если замѣчаніе Эльце о томъ, что Байронъ могъ изображать только то, что самъ видѣлъ и пережилъ, и должно быть принято съ нѣкоторыми ограниченіями, то во всякомъ случаѣ несомнѣнно, что поэтъ, который самъ перенесъ много страданій, могъ лучше всякаго другого прочувствовать и внутренно пережить въ своемъ воображеніи и такія мученія физическія и нравственныя, какихъ онъ не переживалъ въ дѣйствительности. Эти мученія были близки его сердцу -- и онъ умѣлъ передавать ихъ съ такой силой и разнообразіемъ, какихъ мы напрасно стали бы искать у другихъ поэтовъ. Недаромъ почти всѣ любимые его герои -- Гуго, Паризина, Фоскари, Гяуръ, Корсаръ, Манфредъ,-- постоянно изображаются въ борьбѣ съ страшной душевной тоской, лицомъ къ лицу съ крушеніемъ, пыткой, смертью,-- собственною мучительною и продолжительною смертью или горькою утратою самыхъ дорогихъ имъ людей,-- съ угрызеніями совѣсти, среди зловѣщихъ ожиданій грозной вѣчности, не имѣя иной опоры, кромѣ своей природной энергіи и непреодолимой гордости. Въ каждомъ изъ этихъ байроновскихъ героевъ несомнѣнно есть часть самого поэта, его собственной личности, и характеръ Мазепы роднится съ ними не однимъ только тяжкимъ страданіемъ, но и другими чертами. Несмотря на свой преклонный возрастъ, гетманъ сохраняетъ неодолимую физическую и духовную мощь,-- "какъ дубъ, что снесъ грозы удары и подъ которымъ нынѣ онъ искать пріюта осужденъ"; онъ смѣлъ, спокоенъ и суровъ, какъ въ былые годы, и такъ же безпощадно готовъ бороться и теперь съ врагами, какъ безпощадно отомстилъ нѣкогда грозному воеводѣ за свой позоръ и мученія, разрушивъ до основанія его замокъ. Такимъ образомъ въ семьѣ прочихъ байроновскихъ типовъ Мазепа является вполнѣ своимъ.
   Карлъ XII, лишь мимолетно захваченный поэмою, также представляетъ нѣкоторое душевное сродство съ этими типами; и въ немъ мы видимъ также личность, хотя и измученную физическими страданіями, но не ослабѣвшую духовно; онъ -- "покинутый судьбой, мученья сноситъ какъ герой, и предъ усильемъ мощной воли, смирясь, нѣмѣютъ рабски боли"; войско его разбито, власть уничтожена, онъ долженъ спасать свою жизнь бѣгствомъ, среди лишеній, но онъ не побѣжденъ: духомъ онъ такъ же смѣлъ и бодръ, какъ его старый товарищъ-гетманъ и съ тою же небрежностью, съ тѣмъ же равнодушіемъ, какъ тотъ, относится къ ударамъ судьбы, беззаботно засыпая подъ рѣчь Мазепы... И вамъ такъ и кажется, что чуть забрежжетъ утро, этотъ неутомимый и несокрушимый въ несчастьѣ "послѣдній рыцарь" разбудитъ своего спутника бодрымъ окрикомъ пушкинскаго Карла:
  
                  Ого! Пора!
             Вставай, Мазепа!
  
   Вы чувствуете въ этомъ мимолетномъ изображеніи все ту же могучую натуру, которая, какъ и Мазепа, какъ и другіе байроновскіе герои, "не знаетъ мѣры въ добрѣ и злѣ" и до конца вѣритъ въ свои силы.
  
             Кто угадаетъ жребій свой?
             Не опускай лишь взоровъ долу
             И будь безтрепетенъ душой!
  
   Смерть, рано или поздно, неизбѣжна; но человѣкъ, одаренный духовною мощью, спокойно предается своей судьбѣ. Онъ хочетъ жить -- даже и среди страданій ждетъ иного, лучшаго жребія и не склоняется передъ ударами судьбы, а смѣло и гордо посылаетъ ей свой вызовъ. Такова заключительная мораль, выведенная Мазепой изъ его разсказа и вполнѣ совпадающая съ моралью самого Байрона.
  

-----

  
   "Мазепа" оставилъ въ европейской литературѣ довольно яркій слѣдъ. О связи поэмы Байрона съ "Полтавой" Пушкина уже сказано выше. Почти одновременно съ "Полтавой" явилась одна изъ "Orientales" Виктора Гюго на ту же тему (1829); затѣмъ, въ 1840 г. написана трагедія "Мазепа" знаменитаго польскаго поэта Юлія Словацкаго, одного изъ самыхъ замѣчательныхъ представителей байронизма на славянской почвѣ. Къ болѣе позднему времени относится трагедія Рудольфа Готтшалля. Наконецъ, слѣдуетъ упомянуть и о произведеніи изъ другой области искусства -- о симфонической поэмѣ Листа "Мазепа", въ которой содержаніе байроновскаго разсказа геніально иллюстрируется звуками (1857).

П. Морозовъ.

0x01 graphic

0x01 graphic

МA3ЕПA.

  
   "Тотъ, кто занимглъ тогда этотъ постъ, былъ польскій шляхтичъ, по имени Мазепа, родившійся въ Подольскомъ палатинатѣ; онъ былъ пажемъ Яна Казиміра и при его дворѣ пріобрѣлъ нѣкоторый европейскій лоскъ. Въ молодости y него былъ романъ съ женой одного польскаго шляхтича, и мужъ его возлюбленной, узнавъ объ этомъ, велѣлъ привязать Мазепу нагишемъ къ дикой лошади и выпустить лошадь на свободу. Она была родомъ изъ Украины и убѣжала туда, притащивъ съ собой Мазепу, полумертваго отъ усталости и голода. Его пріютили мѣстные крестьяне; онъ долго жилъ среди нихъ и отличился въ нѣсколькихъ набѣгахъ на татаръ. Благодаря превосходству своего ума и образованія, онъ пользовался большимъ почетомъ среди казаковъ, слава его все болѣе и болѣе росла, такъ что царь принужденъ былъ объявить его украинскимъ гетманомъ". (Voltaire. Hist. de Charles XII, p. 196).
   "Король бѣжалъ и гнавшіеся за нимъ враги убили подъ нимъ его коня; полковникъ Гіета, раненый и истекающій кровью, уступилъ ему своего. Такимъ образомъ дважды посадили на коня во-время бѣгства этого завоевателя, который не могъ сѣсть въ сѣдло во-время битвы" (стр. 216).
   "Король отправился другой дорогой съ нѣсколькими всадниками. Карета, въ которой онъ сидѣлъ, сломалась по пути, и его посадили верхомъ на лошадь. Къ довершенію несчастія, онъ заблудился ночью въ лѣсу. Тамъ, обезсиленный, несмотря на свое мужество, невыносимо страдая отъ ранъ, потерявъ лошадь, упавшую отъ усталости, онъ лежалъ нѣсколько часовъ подъ деревомъ, подвергаясь опасности быть застигнутымъ ежеминутно побѣдителями, которые гнались за нимъ со всѣхъ сторонъ" (стр. 218).

0x01 graphic

                                 I.
  
             Въ полтавской битвѣ прежней славой
             Покинутъ былъ державный шведъ;
             Недвижно, грудою кровавой
             Легли товарищи побѣдъ;
             И мощь и доблесть измѣнили,
             Какъ ихъ служитель -- человѣкъ,
             Примкнувъ тщеславно къ новой силѣ,
             Къ царю Москвы; враговъ набѣгъ
             Ея стѣнамъ не страшенъ болѣ;
             Но грянулъ часъ и худшихъ бѣдъ,
             Предавшій горькой, тяжкой долѣ
             Именъ и воинствъ лучшій цвѣтъ.
             Онъ одному принесъ паденье,
             A міру -- ужасъ и смятенье.
  
                                 II.
  
             Таковъ судьбы слѣпой законъ!
             Карлъ, мучась болью жгучей раны,
             Скакалъ чрезъ рѣки и поляны,
             Спасаясь бѣгствомъ, обагренъ
             Чужой и собственною кровью.
             Скакалъ онъ день, скакалъ онъ ночь;
             Чтобъ бѣгству этому помочь
             Погибли тысячи съ любовью,
             И не сказали ничего
             Въ упрекъ тщеславію его,
             Хотя развѣнчанная сила
             Ужъ больше правдѣ не грозила.
             Вождю Гіета далъ коня,
             A самъ въ плѣну погибъ, стеня.
             Но палъ скакунъ въ безумномъ бѣгѣ,
             И Карлъ во тьмѣ, въ глуши лѣсовъ,
             Близъ цѣпи вражескихъ костровъ,
             Остановился на ночлегѣ.
             Для этихъ лавровъ-ли порой
             Народа кровь течетъ рѣкой?
             Окоченѣлый, изнуренный,
             Лежитъ подъ деревомъ король.
             Тревожитъ ранъ тупую боль
             Холодный мракъ въ ночи безсонной,
             Но онъ, покинутый судьбой,
             Мученья сноситъ, какъ герой.
             И предъ усильемъ мощной воли
             Смирясь, нѣмѣютъ рабски боли,
             Какъ нѣкогда, во дни войны,
             Народы -- имъ покорены.
  
                                 III.
  
             Гдѣ сонмъ вождей? Увы, ихъ мало!
             Несчастный день развѣялъ ихъ,
             Но честь и вѣрность сохраняла
             Горсть остававшихся въ живыхъ.
             Печальный кругъ ихъ отдыхаетъ
             Вблизи монарха, у коней;
             Они -- товарищи; равняетъ
             Бѣда животныхъ и людей.
             Здѣсь и Мазепа; хмурый, старый,
             Какъ дубъ, что снесъ грозы удары
             И подъ которымъ нынче онъ
             Искать пріюта осужденъ.
             Казацкій гетманъ смѣлъ, спокоенъ;
             Усталый,-- все-жъ какъ истый воинъ,
             Сначала вытеръ онъ коня,
             Постлалъ изъ листьевъ ложе другу,
             Ослабилъ поводъ и подпругу,
             Труды товарища цѣня.
             И смотритъ съ ласковой заботой,
             Какъ ѣстъ скакунъ свой кормъ съ охотой.
             Его усталость не беретъ;
             Не прихотливъ, какъ гетманъ, тоже
             Себѣ не требуетъ заботъ
             О пищѣ иль удобномъ ложѣ.
             Косматый, быстрый, полный силъ,
             Мазепу бѣшено носилъ
             Онъ по степямъ необозримымъ
             И средь несчетныхъ голосовъ,
             Узнавъ въ толпѣ хозяйскій зовъ,
             Шелъ за хозяиномъ любимымъ.
             Пусть ночь темна, пускай густымъ
             Покровомъ сумрака одѣта,
             Какъ лань, съ заката до разсвѣта
             Конь смирно слѣдовалъ за нимъ.
  
                                 IV.
  
             Лишь покормивъ коня, раскинулъ
             Мазепа плащъ, и отодвинулъ
             Свое тяжелое копье,
             Съ тревогой, скрытою во взорахъ,
             Онъ посмотрѣлъ, цѣло-ль ружье,
             Въ пороховницѣ есть-ли порохъ,
             Не отсырѣли-ли кремни,
             Не перетерлись-ли ремни...
             За всѣмъ присмотръ въ походѣ нуженъ.
             Раскрывъ ларецъ, свой скудный ужинъ
             Монарху предложилъ герой
             Стократъ спокойнѣй, чѣмъ иной
             Придворный могъ-бы сдѣлать это
             Въ разгарѣ пышнаго банкета.
             Съ улыбкой грустной съѣлъ король
             Ему предложенную долю,
             Чтобъ подкрѣпить, скрывая боль,
             Свой духъ и гаснущую волю.
             Затѣмъ сказалъ: "Мы всѣ сильны
             Безстрашнымъ сердцемъ и рукою,
             Но кто-бы сдѣлалъ въ дни войны
             Все то, что сдѣлано тобою?
             Ты, гетманъ, замкнутъ, молчаливъ,
             За то въ бою краснорѣчивъ. .
             Тебѣ -- ничто враговъ твердыни;
             Съ дней Александра и понынѣ
             Никто подобныхъ паръ не зналъ,
             Какъ ты и вѣрный Буцефалъ.
             Скача чрезъ рѣки и овраги,
             Ѣздою, полною отваги,
             Затмилъ ты скиѳскихъ ѣздоковъ!"
             Но гетманъ, грустенъ и суровъ,
             Промолвилъ: "горе тяжкой школѣ,
             Гдѣ я ученъ носиться въ полѣ".
             И обратился Карлъ къ нему.
             -- Ты недоволенъ? Почему?
             "А... мой разсказъ не будетъ кратокъ,--
             Отвѣтилъ старецъ:-- "мы пройдемъ
             Еще не мало миль средь схватокъ
             Съ сильнѣйшимъ въ десять разъ врагомъ.
             И только тамъ за Борисѳеномъ
             Не въ силахъ онъ грозить намъ плѣномъ
             Вамъ нуженъ, государь, покой!...
             Я стану самъ, какъ часовой,
             Стеречь вашъ сонъ и ваше ложе".
             Но Карлъ сказалъ ему:-- "и все-же,
             Прошу тебя, начни разсказъ:
             Быть можетъ, онъ, хотя на часъ,
             Мнѣ дастъ забвеніе покоя,
             Котораго не зналъ давно я".
             "Пусть такъ! Для этого готовъ
             Я вспомнить жизнь былыхъ годовъ.
             Лѣтъ съ двадцати, при Казимірѣ
             -- Янъ Казиміръ былъ королемъ --
             Я состоялъ шесть лѣтъ пажемъ.
             Онъ былъ ученъ; со всѣми въ мирѣ,
             Не забиралъ земель чужихъ,
             Чтобъ послѣ не утратить ихъ.
             Не схожъ онъ съ вами былъ -- нѣтъ споровъ,
             И если не считать раздоровъ
             Въ варшавскомъ сеймѣ, жизнь текла
             Его спокойна и свѣтла.
             Положимъ, зналъ и онъ печали:
             Любилъ онъ музъ и женскій полъ,
             И потому порой едва-ли
             Не сожалѣлъ, что предпочелъ
             Ихъ иго воинскому игу,
             И въ гнѣвѣ выйдя изъ себя,
             Мѣнялъ любовницу иль книгу.
             Пиры роскошные любя,
             Къ себѣ сзывалъ онъ всю Варшаву,
             И Польши лучшій цвѣтъ и славу
             Влекъ Казиміра пышный дворъ.
             Недаромъ польскимъ Соломономъ
             Назвалъ его поэтовъ хоръ.
             Одинъ лишь не пошелъ съ поклономъ,
             Блюдя достоинство и честь:
             Лишенный пенсіи, сатиру
             Сложилъ онъ и повѣдалъ міру,
             Что для него противна лесть.
             Дворъ, вѣчно занятый пирами!
             Всѣ изъяснялись тамъ стихами,--
             И даже самъ я написалъ
             Однажды нѣжный мадригалъ
             За подписью: "Терситъ, объятый
             Тоской"... Тамъ былъ и графъ-старикъ,
             Какъ соляная копь, богатый,
             Иль какъ серебряный рудникъ.
             Надменно гордый древнимъ родомъ,
             Казалось, мнилъ онъ, что народамъ
             Съ небесъ на радость посланъ онъ.
             Тщеславный саномъ и казною,
             Среди придворныхъ отличенъ,
             Своею честью родовою
             Онъ увлекался, какъ глупецъ,
             И началъ думать, наконецъ,
             Что предковъ славныя дѣянья
             Имъ лично были свершены.
             Но не таковъ былъ взглядъ жены
             На мужа гордыя мечтанья.
             Юнѣй его была жена
             На тридцать лѣтъ; истомлена
             Супружеской гнетущей властью,
             Она стремилась жадно къ счастью,
             Борясь межъ страхомъ и мечтой.
             Въ оковахъ тщетнаго желанья,
             Слегка поплакавъ на прощанье
             Съ былой душевной чистотой,
             Сказавъ съ однимъ, съ другимъ два слова,
             Она была уже готова
             Ждать случая, который самъ
             Идетъ на встрѣчу волѣ дамъ,
             Чтобъ графа наградить отличьемъ,
             Ведущимъ въ рай, какъ говорятъ...
             Но, странно, мужъ хвастнетъ наврядъ
             Такимъ заслуженнымъ величьемъ!
  
                                 V.
  
             Я молодъ былъ и былъ пригожъ;
             Теперь сказать я вправѣ это,--
             Мнѣ семь десятковъ, но не ложь,
             Что въ годы моего расцвѣта
             Со мной тягаться изъ мужчинъ
             Не могъ безспорно ни одинъ.
             Я веселъ былъ, былъ полонъ силы;
             Теперь мои движенья хилы,
             Легли морщины на чело,
             Веселость время унесло,
             Приниженъ гибкій станъ войною,
             И встрѣться я теперь съ роднею,
             Сомнѣнья нѣтъ, моя родня
             Едва-ль признала-бы меня.
             Но, впрочемъ, въ томъ виной не время!
             Вы сами знаете, что я
             Несу годовъ преклонныхъ бремя,
             И мощь и бодрость сохраня.
             Не то подъ мрачнымъ небосводомъ,
             Въ глуши лѣсной, въ полночный часъ
             Не посвятилъ бы я разсказъ
             Когда-то прожитымъ невзгодамъ.
             Но дальше!... Такъ и мнится мнѣ,
             Что межъ деревьевъ, въ тьмѣ унылой,
             Скользитъ здѣсь тѣнь Терезы милой...
             Хоть память мнѣ вѣрна вполнѣ,
             Но все-жъ нѣтъ словъ для описанья
             Красы прелестнаго созданья.
             Глаза, какъ сводъ небесъ, темны,
             Горѣли нѣгой и любовью...
             У турокъ, съ нашей польской кровью
             Смѣшавшихъ кровь свою, должны
             Такіе-жъ чудные быть очи --
             Какъ свѣтъ луны на небѣ ночи;
             Сіяли грусть и томность въ нихъ.
             Въ былое время взглядъ святыхъ
             Хранилъ такое выраженье,
             Когда, подъявши къ небу взоръ,
             Они всходили на костеръ
             И радость видѣли въ мученьѣ.
             Ея прекрасное чело
             Спокойно было и свѣтло,
             Какъ озеро цвѣтущимъ лѣтомъ,
             Когда въ его нѣмую гладь
             Глядится солнце знойнымъ свѣтомъ,
             Чтобъ въ немъ свой образъ увидать.
             Уста... ланиты... Впрочемъ, что-же
             Ихъ тщетно вспоминать... Повѣрь,
             Ее, кто былъ мнѣ всѣхъ дороже,
             Любилъ тогда, люблю теперь!
             Такой, какъ я, не знаетъ мѣры
             Въ добрѣ и злѣ... Онъ, полный вѣры,
             Любить до бѣшенства готовъ
             И тѣни прожитыхъ годовъ
             Съ нимъ неразлучны до могилы,
             Какъ мнѣ, на склонѣ жизни, милы.

0x01 graphic

                                 VI.
  
             Мы повстрѣчались... Я вздохнулъ,
             Многозначительно взглянулъ.
             Она мнѣ отвѣчала взоромъ.
             Порой безмолвнымъ разговоромъ
             Очей и мыслей будимъ мы,
             Какъ искрой средь полночной тьмы,
             Другъ къ другу тайное влеченье
             И безотчетное волненье,
             Горящей цѣпью, наконецъ,
             Смыкаетъ чувства двухъ сердецъ,
             Воспламенивъ ихъ ненарокомъ,
             Какъ будто-бы магнитнымъ токомъ.
             И я грустилъ, лилъ слезъ потокъ,
             Но не видать ея не могъ.
             Мы познакомились... Отнынѣ
             Намъ было легче говорить
             Другъ съ другомъ, и моей богинѣ
             Я жаждалъ страсть мою открыть...
             Томился, ждалъ... хоть при свиданьѣ
             Смолкало на устахъ признанье...
             Но часъ насталъ. Тамъ, при дворѣ,
             Въ пустой безсмысленной игрѣ
             (Ее назвать я не съумѣю)
             Дни проводили напролетъ.
             И вотъ игралъ я какъ-то съ нею.
             Мнѣ безразличенъ былъ исходъ
             Игры... Я счастливъ былъ сознаньемъ,
             Что вижу ту, что близокъ къ той,
             Кого любилъ я всей душой.
             Какъ вѣрный сторожъ, со вниманьемъ
             Ее вездѣ стерегъ мой взоръ
             (Пускай съ подобнымъ же стараньемъ
             Насъ охраняетъ нашъ дозоръ!).
             И я замѣтилъ,-- не игрою
             Она была увлечена;
             Какой-то смутною тоскою
             Ея душа омрачена.
             Она играла безъ разсчета,
             Въ раздумьѣ сидя по часамъ,
             Но не корыстная забота
             Ее удерживала тамъ.
             И какъ-то разъ она взглянула...
             Въ душѣ зарницею блеснула
             Внезапно мысль, что этотъ взглядъ
             Сулитъ мнѣ тысячу отрадъ.
             И вслѣдъ за мыслью своевольно
             Признаній вырвалась волна
             Безсвязныхъ, странныхъ, но она
             Внимала,-- этого довольно!
             Кто разъ внималъ,-- тотъ и второй
             Внимать захочетъ, безъ сомнѣнья,
             Коль сердце не въ бронѣ льдяной...
             Отказъ еще не отверженье!
  
                                 VII.
  
             Да, я любилъ и былъ любимъ!
             Вы, государь, какъ мнѣ сказали,
             Не склонны къ нѣжностямъ такимъ.
             Разсказъ о счастьѣ и печали
             Я сокращу,-- иначе онъ
             Вамъ показаться-бъ могъ смѣшонъ.
             Не каждый сердцемъ правитъ властно,
             Какъ вы -- народомъ и собой.
             Я -- князь, вѣрнѣе былъ имъ; въ бой
             Послать могъ сотни ежечасно,
             Чтобъ крови пролитъ былъ потокъ,--
             И все-жъ владѣть собой не могъ.
             Но я разсказъ мой продолжаю:
             Да, я любилъ и былъ любимъ.
             О что за счастіе! но съ нимъ
             И что за горести! -- я знаю!
             Украдкой мы встрѣчались; часъ,
             Когда я шелъ къ ней въ первый разъ,
             Былъ часомъ страстныхъ ожиданій;
             О немъ мечталъ я ночью, днемъ,
             И нѣтъ милѣе ни о чемъ.
             Въ моей душѣ воспоминаній!...
             Чтобъ снова юнымъ быть пажомъ,
             Располагавшимъ лишь мечомъ,
             Да нѣжнымъ сердцемъ и дарами
             Природы -- юными годами,
             За это все я былъ бы радъ
             Тобой пожертвовать, Украйна!
             Встрѣчались крадучись мы: тайна
             Инымъ въ любви милѣй стократъ.
             Но для меня въ ней лишь мученья...
             Я-бъ отдалъ жизнь безъ сожалѣнья,
             Чтобъ громко, не таясь людей,
             При всѣхъ назвать ее моей,
             A не дрожать при встрѣчѣ краткой
             За счастье, взятое украдкой!
  
                                 VIII.
  
             Какъ всѣхъ влюбленныхъ, сотни глазъ
             Подстерегали также насъ.
             Хоть дьяволъ могъ-бы быть любезнѣй.--
             Да впрочемъ, онъ-ли виноватъ?!
             Вѣрнѣй, усердный невпопадъ
             Ханжа подумалъ, что полезнѣй
             Всю желчь свою излить на насъ.
             Ну, словомъ, ночью какъ-то разъ
             Шпіонамъ въ руки мы попали.
             Графъ былъ отъ гнѣва внѣ себя,
             Я безоруженъ... Еслибъ я
             И былъ тогда въ бронѣ изъ стали
             Закованъ съ головы до ногъ,
             Все-жъ съ ними биться-бъ я не могъ!
             Что было дѣлать?... Часъ разсвѣта...
             Уединенный замокъ гдѣ-то
             Въ нѣмой глуши... и думалъ я,
             Что наступила смерть моя.
             Смирясь предъ участью такою,
             Вознесся мысленной мольбою
             Я къ Богоматери... Но вдругъ
             Былъ увлеченъ толпою слугъ
             Къ воротамъ. Съ этого мгновенья
             Судьба Терезы мнѣ чужда:
             Она исчезла навсегда.
             О, ярость графа! Безъ сомнѣнья,
             Былъ палатинъ надменный правъ,
             Боясь, чтобъ это вѣроломство
             Не повліяло на... потомство.
             Къ тому-жъ, взбѣшенъ былъ гордый графъ
             Тѣмъ, что при немъ, славнѣйшемъ въ родѣ,
             Неумолимая судьба
             Пятнала честь его герба!
             Его, кто славенъ былъ въ народѣ,
             Кто первымъ былъ въ глазахъ своихъ
             И думалъ, что въ глазахъ другихъ,
             -- Особенно въ моихъ,-- онъ тоже
             Всего важнѣе и дороже.
             A то вдругъ пажъ!... Ну, будь король.
             Куда ни шло!... Обиды боль
             Слабѣе при такомъ сознаньѣ...
             Но пажъ... Нѣтъ!... Онъ негодовалъ...
             Я гнѣвъ супруга понималъ,
             Но описать не въ состояньѣ.

0x01 graphic

                                 IX.
  
             "Коня сюда!" Конь приведенъ.
             Въ степяхъ Украйны выросъ онъ,
             И быстръ, какъ будто мысли сила
             Его движенья окрылила.
             Онъ дикъ и робокъ, какъ олень,
             Лишенъ свободы только день
             И не знакомъ еще съ уздою.
             Онъ тщетно рвется и храпитъ
             Въ испугѣ, пѣною покрытъ,
             Тряся упрямо головою.
             Такимъ онъ подведенъ ко мнѣ,
             Бездушной челядью къ спинѣ
             Его привязанъ я ремнями...
             Конь сразу выпущенъ... И вотъ
             Помчались мы впередъ... впередъ!...
             И не угнался-бы за нами
             Потокъ шумящій бурныхъ водъ!
  
                       X.
  
             Впередъ! И замерло дыханье.
             Я потерялъ почти сознанье,
             Куда направленъ бѣгъ коня.
             Разсвѣтъ чуть брезжилъ, а меня
             Конь уносилъ все далѣ, далѣ,
             И только по вѣтру звучали,
             Издалека летя за мной,
             Насмѣшки слугъ и хохотъ злой.
             Пытался въ ярости сорвать я
             Петлю, которая меня
             Сковала съ шеею коня,
             Чтобъ имъ послать мои проклятья',
             Но, звонкій топотъ скакуна
             Ихъ заглушалъ... О, если-бъ снова
             Была возможность мнѣ дана
             Отмстить за горести былого!...
             Но впрочемъ, что жалѣть о томъ!?
             Я отомстилъ за все потомъ...
             Отъ замка гордаго, отъ башенъ
             И неприступныхъ стѣнъ его,
             Отъ мирныхъ пажитей и пашенъ
             Я не оставилъ ничего.
             Погибло все!... Лишь уцѣлѣли
             Кусты, что раньше зеленѣли
             У стѣнъ, да камень очага
             Въ покояхъ злобнаго врага.
             Я видѣлъ, какъ дробился камень
             Дворцовыхъ рушившихся стѣнъ,
             Какъ обращалъ жестокій пламень
             Ворота, мостъ и башни въ тлѣнъ,
             Какъ ползъ огонь все выше... выше...
             И текъ расплавленный свинецъ
             По опаленной, черной крышѣ,
             Но не смогла она дворецъ
             Спасти отъ гибели и мщенья.
             Никто не думалъ въ тѣ мгновенья,
             Когда я пущенъ былъ стрѣлой
             На встрѣчу гибели лихой,
             Что я вернусь туда для мести
             И десять тысячъ скакуновъ
             Со мною явятся на зовъ
             Разсчеты съ графомъ свесть по чести
             За непріязненный пріемъ.
             Да, шутку онъ сшутилъ плохую,
             Когда связалъ меня съ конемъ!
             Но поудачнѣй шутку злую
             И я сшутилъ съ нимъ въ мой чередъ.
             Возмездье время намъ несетъ.
             Не существуетъ въ мірѣ власти,
             Спасти способной отъ напасти
             Врага, который не прощенъ,
             Коль тотъ, кто былъ имъ оскорбленъ,
             Хранитъ въ настойчивомъ терпѣньѣ,
             Какъ кладъ, былое оскорбленье.
  
                                 XI.
  
             Впередъ!... Впередъ!... Мой конь и я,
             Минуя всякій слѣдъ жилья,
             На крыльяхъ вѣтра мчались, скоры
             Какъ зимней ночью метеоры,
             Когда свѣтло озарена
             Сіяньемъ сѣвернымъ она...
             Ни городовъ, ни селъ... Равнина
             Легла угрюмымъ пустыремъ
             И лишь порою надъ холмомъ
             Мелькала сѣрая руина
             Ограды замка, что служилъ
             Оплотомъ противъ вражьихъ силъ.
             Безлюдно все... Не больше года
             Прошло съ турецкаго похода...
             Гдѣ спаги конь ступилъ ногой,
             Все стало пустошью нѣмой,
             И почвѣ, кровью обагренной,
             Сталъ чуждъ травы зеленой всходъ...
             Былъ мраченъ хмурый небосводъ...
             Вылъ вѣтръ въ тоскѣ неугомонной --
             -- Я-бъ могъ мой вздохъ ему послать,--
             Но мы неслися все быстрѣе,
             И я не въ силахъ былъ, нѣмѣя,
             Рыдать, молиться иль вздыхать.
             На гриву конскую струею
             Мой потъ катился; подо мною,
             Дрожа отъ страха, конь лихой
             Летѣлъ дорогою степной.
             Мое безжизненное тѣло
             На немъ безпомощно висѣло.
             Порой казалось мнѣ, что онъ
             Свой бѣгъ смиряетъ, утомленъ...
             Но нѣтъ! Для этой дикой силы
             Что значилъ я, ослабшій, хилый?!
             Мой каждый стонъ, наоборотъ,
             Какъ шпора, гналъ его впередъ.
             Въ свирѣпомъ гнѣвѣ, выгнувъ шею,
             Онъ, будто слыша трубный звукъ,
             Скакалъ -- весь трепетъ, весь испугъ!
             Веревки рѣзали мнѣ шею,
             Ихъ крови брызнувшей струя
             Дождемъ багрянымъ оросила,
             И жажда жгучая палила
             Языкъ мой горячѣй огня!

0x01 graphic

                                 XII.
  
             Вотъ лѣсъ, разросшійся широко!
             Его границъ не видитъ око.
             Деревья старыя стоятъ
             Непобѣдимымъ мощнымъ строемъ;
             Ихъ непреклонный, гордый рядъ
             Не гнется по вѣтру, что съ воемъ,
             Летя изъ сѣверныхъ степей,
             Срываетъ въ ярости своей
             Ихъ листья, обнажая вѣтки!...
             Но здѣсь деревья были рѣдки.
             Межъ ними заросли кустовъ
             Пестрѣли свѣжею листвою,
             Цвѣтущей каждою весною,
             Но отъ осеннихъ холодовъ
             Съ непроницаемымъ туманомъ
             Спадавшей на землю въ багряномъ
             Кровавомъ рубищѣ солдатъ,
             Сраженныхъ битвой; ночь нѣмая
             Вперяетъ въ нихъ свой мутный взглядъ,
             Морозный пологъ простирая
             Надъ каждой мертвой головой,
             Столь твердой и заиндевѣвшей,
             Что даже воронъ въ часъ ночной
             На пиръ постыдный прилетѣвшій,
             Навѣрно-бъ, проклевать не могъ
             Обледенѣлыхъ, мерзлыхъ щекъ.
             Таковъ былъ лѣсъ; среди прогалинъ
             Мы мчались... Дубъ... каштанъ... сосна.
             Не то-бъ мой жребій былъ печаленъ:
             Кустовъ подвижная стѣна
             Не рвала тѣла, уступая
             Дорогу намъ, и я хранилъ
             Въ себѣ еще остатокъ силъ,
             И боль, и страхъ превозмогая.
             Летя, какъ вѣтеръ, межъ кустовъ,
             Мы оставляемъ за собою
             И рядъ деревьевъ, и волковъ...
             Я по ночамъ внималъ ихъ вою
             И звуку медленныхъ прыжковъ.
             Ихъ бѣгъ за нами поспѣваетъ,
             Тотъ мѣрный бѣгъ, что побѣждаетъ
             И ярость псовъ, и гнѣвъ стрѣлковъ.
             Съ разсвѣта, по лѣсу мелькая,
             Неслась за нами эта стая
             На разстояніи сука,
             A ночью слышенъ былъ ихъ шорохъ.
             И думалъ я съ огнемъ во взорахъ:
             Когда-бъ теперь моя рука
             Владѣла саблей или пикой,
             Сражался-бъ я со стаей дикой!
             Коль умирать, такъ ужъ въ бою,
             Продавъ дороже жизнь свою!...
             Въ началѣ быстрой скачки, прежде
             Томился въ смутной я надеждѣ,
             Что конь устанетъ и падетъ.
             За то теперь, въ холодный потъ
             Меня бросало замедленье!
             Но, впрочемъ, тщетное волненье!
             Былъ быстръ его летучій бѣгъ;
             Хранилъ онъ бодрость горныхъ ланей,
             И не быстрѣй слѣпящій снѣгъ
             Заноситъ путника у зданій,
             Куда не въ силахъ онъ войти,
             Порывомъ вѣтра сбитъ съ пути.
             Какъ избалованный съ пеленокъ,
             Отказъ извѣдавшій ребенокъ,
             Конь мчался гнѣвенъ и смущенъ,
             И въ гнѣвѣ томъ похожъ былъ онъ
             Движеній рѣзкихъ быстротою
             На женщину, когда она,
             Возмущена, возбуждена,
             Теряетъ волю надъ собою.
  
                                 XIII.
  
             Мы миновали лѣсъ; унылъ
             Прохладенъ лѣтній полдень былъ.
             Иль это кровь застыла въ жилахъ?
             Вѣдь мощный духъ скорѣй не въ силахъ
             Сносить стѣсненія оковъ,
             Хоть былъ тогда я не таковъ,
             Какимъ теперь кажусь. Могучій,
             Я, какъ потокъ съ вершины скалъ,
             Въ порывѣ ярости кипучей
             Всѣ чувства страстно изливалъ!
             A тутъ и гнѣвъ, и страхъ, и голодъ,
             И стыдъ, и боль, и грусть, и холодъ,
             И нагота!... Все вынесъ я,
             Чей родъ, какъ злобная змѣя.
             Былъ при малѣйшемъ оскорбленьѣ
             Готовъ на месть и нападенье!
             Что-жъ удивляться, если гнетъ
             Стыда, страданій и невзгодъ
             Въ конецъ измучилъ это тѣло?!
             Казалось, небо потемнѣло
             И разверзалася земля.
             Ужъ былъ готовъ подумать я,
             Что упаду,-- но нѣтъ, напрасно!
             Я крѣпко связанъ былъ... Ужасно
             Въ вискахъ стучало... Колесомъ
             Вертѣлось небо и кругомъ
             Деревья гнулись, какъ хмельныя...
             Сверкнули искры огневыя
             И свѣтъ померкъ въ моихъ глазахъ.
             Я умиралъ, измученъ скачкой,
             Охваченный какой-то спячкой,
             Боролся съ ней... Такъ на волнахъ,
             Цѣпляясь за доску рукою,
             Ныряешь въ бездну головою
             И снова, волею вѣтровъ,
             Взлетаешь на спину валовъ.
             Жизнь трепетала въ лихорадкѣ,
             И какъ въ горячечномъ припадкѣ,
             Томила взоръ моихъ очей
             Игра причудливыхъ огней...
             Но стихла боль... И лишь сознанье
             Твердило мнѣ, что смерть страшна,
             Когда подобное страданье
             Въ послѣдній часъ сулитъ она,--
             И даже худшее, быть можетъ!...
             Но страхъ мнѣ сердца не тревожитъ:
             Я смерть не разъ встрѣчалъ и,-- смѣлъ --
             Въ лицо безстрашно ей глядѣлъ.
  
                                 XIV.
  
             И вотъ очнулся я!... Но гдѣ я?
             Я весь дрожалъ, то холодѣя,
             То мучась жаромъ, какъ въ огнѣ.
             Жизнь возвращалася ко мнѣ
             Съ ударомъ пульса... Приступъ боли
             Внезапно пронизалъ меня
             И къ сердцу, слабому дотолѣ,
             Вновь крови хлынула струя.
             Я ощущалъ его біенье...
             Въ ушахъ шумѣло... Слухъ и зрѣнье
             Вернулись вновь, хоть все кругомъ
             Еще казалось тусклымъ сномъ;
             Я слышалъ ропотъ волнъ вспѣненныхъ,
             Я видѣлъ звѣздный небосклонъ,--
             Но это былъ уже не сонъ.
             Мой дикій конь средь разъяренныхъ
             Валовъ переплывалъ потокъ,
             Который, свѣтелъ и широкъ,
             Катился вдаль; напрягъ онъ силы,
             Чтобъ выплыть на берегъ унылый,
             Безвѣстный берегъ... Холодъ волнъ
             Прогналъ мое оцѣпенѣнье,
             A конь, суровой мощи полнъ,
             Одолѣвая ихъ теченье,
             Упрямо двигался впередъ
             Безъ колебанія... Но вотъ
             И берегъ!... Только пристань эта
             Была ничто въ моихъ глазахъ:
             Грозила сзади ночь безъ свѣта,
             A впереди -- туманъ и страхъ!
             Какъ долго длилося страданье --
             Не знаю я,-- но въ тишинѣ
             Порой казалось, что дыханье
             Навѣки замерло во мнѣ.
  
                                 XV.
  
             Съ блестящей шерстью, съ мокрой гривой,
             Скользя нетвердою ногой,
             Мой конь въ поспѣшности ретивой
             Взобрался на берегъ крутой.
             Мы наверху; сквозь сумракъ ночи
             Широкій долъ чернѣетъ тамъ;
             Ему конца не видятъ очи;
             Какъ бездна, снящаяся намъ,
             Его равнина необъятна,
             И только блѣдный свѣтъ луны,
             Взошедшей съ правой стороны,
             То здѣсь, то тамъ бросаетъ пятна;
             Нигдѣ ни признака жилья
             Среди пустыни безысходной,
             Нигдѣ звѣздою путеводной
             Не вспыхнулъ слабый свѣтъ огня;
             И даже огонекъ болотный,
             Какъ счастья проблескъ мимолетный,
             Не посмѣялся надо мной!
             Хотя-бъ онъ лгалъ своей игрой
             И завлекалъ воображенье,
             Но все-жъ принесъ-бы утѣшенье,
             Напоминая мнѣ собой
             О милой близости людской.
  
                                 XVI.
  
             Впередъ мы двигались, но вяло...
             Измученъ бѣгомъ роковымъ,
             Весь въ пѣнѣ, плелся конь устало,
             Ребенокъ справился бы съ нимъ.
             Но эта кротость не имѣла,
             Увы, значенья для меня;
             Ремнями связанный вкругъ тѣла,
             Лежалъ безъ силъ недвижимъ я;
             Но если бъ даже и свободна
             Была рука,-- гдѣ силы взять?
             Пытался долго, но безплодно
             Я эти узы разорвать:
             Лишь крѣпче стягивались путы;
             Боль увеличивалась; мнѣ
             Казалося, что съ той минуты
             Оконченъ бѣгъ коня вполнѣ,
             Хоть не достигъ онъ дальней цѣли...
             Лучи съ востока заалѣли,
             Провозвѣщая близость дня.
             Но какъ медлительно всходило
             Дневное яркое свѣтило
             Въ туманной дымкѣ! Думалъ я,
             Что никогда ужъ день привѣтный
             Не смѣнитъ ночи безпросвѣтной.
             Туманъ клубился тяжело,
             Пока не вспыхнуло свѣтло,
             Какъ ярко пурпурное знамя,
             Тамъ на востокѣ аломъ пламя
             И не закрыло отъ очей
             На колесницахъ звѣздъ огней.
             Но вотъ и солнце! Съ небосклона
             Оно даритъ живой привѣтъ
             И шлетъ съ высотъ далекихъ трона
             Свой необычный, странный свѣтъ!
  
                                 XVII.
  
             Настало утро... Сквозь туманы,
             Вездѣ, куда ни кинешь взоръ,
             Пустынный тянется просторъ.
             Напрасно мчаться чрезъ поляны,
             Гдѣ не увидишь ни людей,
             Ни звѣря, ни слѣдовъ копыта
             И тучная земля степей
             Никѣмъ не вспахана, не взрыта.
             Самъ воздухъ точно онѣмѣлъ;
             Въ кустахъ не слышно пѣнья пташекъ
             И рой стрекочущихъ букашекъ
             Въ травѣ затихъ и присмирѣлъ.
             Съ трудомъ дыша, мой конь усталый
             Еще тащился путь не малый,
             Но одиноко съ нимъ вдвоемъ
             Глухимъ плелись мы пустыремъ.
             И вдругъ почудилось мнѣ ржанье!...
             Не вѣтръ-ли въ сучьяхъ шелеститъ,
             Вводя въ обманъ мое сознанье?
             Нѣтъ! Съ громкимъ топотомъ копытъ,
             Какъ эскадронъ, несется смѣло
             На насъ табунъ коней степныхъ,
             И восклицанье онѣмѣло
             Въ устахъ испуганныхъ моихъ.
             Они летятъ сплошной толпою,
             Не зная сѣделъ и узды,
             Но средь несущихся волною
             Ни одного нѣтъ для ѣзды.
             Летятъ съ стоящей дыбомъ гривой
             И разметавшимся хвостомъ!
             Ихъ своенравности ретивой
             Суровый поводъ не знакомъ.
             Онъ имъ не рвалъ ноздрей до боли,
             Подковы не сжимали ногъ
             И ранъ отъ шпоръ не вѣдалъ бокъ.
             Табунъ коней, питомцевъ воли,
             Какъ въ морѣ вспѣнившійся валъ,
             На встрѣчу съ грохотомъ скакалъ.
             Скакунъ мой ожилъ на мгновенье,
             Вернулъ ногамъ былое рвенье
             И слабо ринулся впередъ...
             Но только мигъ одинъ... И вотъ,
             Дыша порывисто боками,
             Онъ на земь падаетъ; кругомъ
             Обводитъ мутными глазами
             И, засыпая мертвымъ сномъ,
             Шлетъ, какъ послѣднее прощанье,
             Протяжно-жалобное ржанье
             И прекращаетъ съ нимъ навѣкъ
             Свой первый и послѣдній бѣгъ.
             Табунъ приблизился скачками
             И видитъ,-- мертвъ и недвижимъ
             Лежитъ мой конь, а рядомъ съ нимъ
             И я, привязанный ремнями
             Къ его измученной спинѣ;
             Кружатъ вкругъ насъ въ испугѣ кони,
             То вдругъ приблизятся ко мнѣ,
             То, будто въ трепетѣ погони,
             Отпрянутъ въ сторону опять,
             Чтобъ своенравно ускакать
             Въ исканьѣ шири и свободы
             За патріархомъ всей породы,--
             Прекраснымъ воронымъ конемъ
             Безъ бѣлыхъ пятенъ и отмѣтинъ,
             Который въ табунѣ большомъ
             Своею статью былъ замѣтенъ.
             Они кружатся, ржутъ, храпятъ,
             И, человѣка избѣгая,
             Внезапно бросились назадъ,
             Въ лѣсу сосѣднемъ исчезая...
             Они покинули меня
             У трупа павшаго коня
             И подо мною коченѣло
             Его безжизненное тѣло,
             Освободившись навсегда
             Отъ непосильнаго труда.
             Я -- умиравшій -- крѣпко связанъ,
             Лежать на мертвомъ былъ обязанъ
             И не надѣялся, что впредь
             На свѣтъ придется мнѣ глядѣть.
             Такъ умиралъ съ конемъ я рядомъ
             Съ утра до темноты ночной,
             Слѣдя своимъ потухшимъ взглядомъ,
             Какъ солнце скрылось за горой.
             Мной овладѣло изнуренье.
             Казалось мнѣ, что я обрѣлъ
             Въ душѣ усталой примиренье
             Съ тягчайшимъ изъ житейскихъ золъ.
             Оно для насъ бываетъ благомъ,
             Хоть преждевременно порой,--
             Но избѣгаютъ робкимъ шагомъ
             Всѣ неизбѣжности слѣпой
             И ждутъ въ душѣ, что осторожность
             Доставить въ силахъ имъ возможность
             Спастись изъ этой западни;
             Иные-жъ въ тягостные дни
             О немъ усердно молятъ Бога
             И даже направляютъ мечъ,
             Чтобъ испытаніе пресѣчь.
             Но все-жъ, коль поразмыслить строго,
             И для страдающихъ сердецъ
             Внушаетъ страхъ такой конецъ.
             Но странно,-- тѣмъ, кто жизнь проводитъ
             Въ богатствѣ, радости, пирахъ,
             Въ утѣхахъ праздныхъ смыслъ находитъ,
             Тѣмъ смерть внушаетъ меньшій страхъ,
             Чѣмъ знавшимъ горькія лишенья.
             Оно понятно, впрочемъ; тотъ,
             Кто испыталъ всѣ наслажденья
             Отъ жизни большаго не ждетъ
             И сожалѣть о ней не станетъ;
             Онъ не желаетъ ничего,
             И только будущность его,
             Какъ неизвѣданное, манитъ,
             Ее-жъ себѣ рисуетъ всякъ,--
             Будь добръ иль золъ онъ,-- только такъ,
             Какъ создаетъ воображенье
             Въ тревожномъ нервномъ возбужденьѣ.
             Межъ тѣмъ страдалецъ вѣчно ждетъ,
             Что прекратится тяжкій гнетъ,
             И смерть встрѣчаетъ не какъ друга,
             A какъ врага, который радъ
             Лишить его изъ-за недуга
             Всѣхъ неизвѣданныхъ отрадъ.
             Вѣдь можетъ завтра, какъ нарочно,
             Судьба страдальцу-бъ принесла
             Отдохновеніе отъ зла
             И создала-бы счастье прочно.
             Быть можетъ, завтра въ первый разъ
             Узналъ-бы онъ блаженства часъ
             И получилъ бы искупленье
             За слезы, муки и паденье;
             Быть можетъ -- завтра-же дано
             Ему извѣдать власть и силу...
             Такъ неужели-жъ суждено
             Ему сегодня лечь въ могилу?!
  
                                 XVIII.
  
             Садилось солнце... На конѣ,
             Къ его привязанный спинѣ,
             Я все лежалъ, терзаясь страхомъ,
             Чтобъ съ этимъ охладѣлымъ прахомъ
             Мнѣ не пришлось смѣшать мой прахъ.
             Въ моихъ тускнѣющихъ глазахъ
             Стояла гибель; на свободу
             Надежды лучъ въ душѣ погасъ,
             Я обратилъ въ послѣдній разъ
             Глаза къ нѣмому небосводу
             И увидалъ, какъ между мной
             И блѣднымъ солнцемъ воронъ злой
             Кружилъ надъ сумракомъ равнины
             И только ждалъ моей кончины,
             Чтобъ пиръ затѣять роковой.
             Леталъ онъ низко надо мной;
             Все ближе... Вотъ трепещутъ крылья,
             Его бы я ударить могъ,
             Но нѣтъ,-- напрасныя усилья!...
             Вотъ захрустѣлъ въ тиши песокъ
             Моею тронутый рукою,
             И горло испустило вдругъ
             Какой-то хриплый, слабый звукъ.
             Вмигъ улетѣлъ онъ, скрытый мглою.
             Затѣмъ померкло все кругомъ...
             Лишь смутно помню, какъ во снѣ я,
             Что звѣзды чудныя, блѣднѣя,
             Въ глаза свѣтили мнѣ лучомъ
             Въ ненарушаемомъ покоѣ...
             То безразличіе тупое
             Смѣняло просвѣтлѣнья мигъ,
             То вновь придя въ себя, въ волненьѣ,
             Я чуялъ смерти приближенье,
             Затѣмъ короткій вздохъ иль крикъ...
             Дрожь... трепетъ... сердце холодѣло...
             Огнемъ пронзали искры тѣло...
             Кололи мозгъ мой... жгли его...
             Боль... стонъ... и больше ничего...

0x01 graphic

  
                                 XIX.
  
             Пришелъ я въ чувство... Гдѣ?... Ужели
             Передо мною ликъ людской?
             Ужель я самъ лежу въ постели
             И кровъ пріютный надо мной?
             Людскія-ль очи съ тихой лаской
             Глядятъ такъ нѣжно на меня?
             Мнѣ все казалось дивной сказкой
             Иль продолженьемъ забытья.
             И я закрылъ глаза рукою...
             A у стѣны, въ углу жилья,
             Съ густою, русою косою
             Глядѣла дѣва на меня.
             Едва лишь я пришелъ въ сознанье,
             Какъ встрѣтилъ взоръ ея очей,
             Блестящихъ, полныхъ состраданья
             Къ печальной участи моей.
             И я смотрѣлъ въ нѣмомъ волненьѣ,
             Въ груди дыханье затаивъ:
             Ужели-жъ это не видѣнье,
             Не сталъ я пищей птицъ и живъ?
             Когда-жъ казачка увидала,
             Что я слегка глаза открылъ,
             Она улыбкой просіяла,
             Но не нашелъ въ себѣ я силъ,
             Какъ ни пытался, молвить слово,
             И палецъ приложивъ къ губамъ,
             Она мнѣ знакъ дала, чтобъ снова
             Я воли не давалъ рѣчамъ,
             Пока не возвратятся силы;
             Затѣмъ, мнѣ руку сжавъ рукой,
             Заговорила... Голосъ милый
             Былъ полонъ музыкой такой,
             Какой не слышалъ я доселѣ.
             Она звучала и въ шагахъ,
             Когда скользнула отъ постели
             Казачка тихо и въ дверяхъ
             Звала кого-то осторожно;
             Затѣмъ прислушалась тревожно.
             Но спали всѣ, кого звала
             Она, и дѣвушка ушла,
             A передъ тѣмъ, какъ удалиться,
             Опять взглянула, сдѣлавъ знакъ,
             Что здѣсь мнѣ некого страшиться,
             Что здѣсь, какъ дома я, что всякъ
             Охотно пріютитъ больного,
             По мѣрѣ силъ служить готовъ
             И что она вернется снова,
             Какъ только мой услышитъ зовъ.
             Она ушла... и вновь все было
             Кругомъ такъ пусто и уныло.
  
                                 XX.
  
             Она вернулася съ отцомъ
             И старой матерью своею...
             Васъ утруждать я не посмѣю
             Подробной повѣстью о томъ,
             Что было далѣе со мною,
             Когда я найденъ былъ семьею
             Гостепріимныхъ казаковъ
             И принесенъ подъ тихій кровъ...
             Они взялися за лѣченье,
             Меня въ сознанье привели,
             Кому судило Провидѣнье
             Быть властелиномъ ихъ земли.
             Самъ злой безумецъ, пожелавшій
             Насытить мукой месть свою
             И съ дикимъ смѣхомъ привязавшій
             Меня къ взбѣшенному коню,--
             Открылъ дорогу мнѣ къ престолу.
             Кто-жъ угадаетъ жребій свой?
             Не опускай лишь взоровъ долу,
             И будь безтрепетенъ душой!
             Увидитъ завтра Днѣпръ, быть можетъ,
             Какъ на турецкомъ берегу
             Отрядъ нашъ весело стреножитъ
             Коней усталыхъ на лугу!
             Съ какимъ восторгомъ завтра встрѣчу
             Рѣку синѣющую я,
             Коль къ ней пробьемся мы сквозь сѣчу!
             Спокойной ночи вамъ, друзья".
             И гетманъ легъ подъ старымъ дубомъ
             На листьяхъ,-- можетъ быть и грубомъ,
             За то удобномъ ложѣ; онъ
             Къ нему давно былъ пріученъ.
             Такое ложе всѣмъ знакомо,
             Кто часто не ночуетъ дома,
             A спать бываетъ принужденъ
             Тамъ, гдѣ его застигнетъ сонъ.
             Что-жъ благодарности не слышитъ
             Старикъ отъ Карла за разсказъ?
             Король спокойно, ровно дышитъ,
             Король усталый спитъ ужъ съ часъ.
                                                                                   В. Мазуркевичъ.

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic

0x01 graphic
МАЗЕПА, ПРЕСЛѢДУЕМЫЙ ВОЛКАМИ.

(Mazeppa aux loups).

Картина Ораса Верне (Horace vernet).

  

МАЗЕПА.

  
   Стр. 118.
   ...но грянулъ часъ и худшихь бѣдъ.
   Эти стихи, до конца строфы, взяты Пѵшкинымъ въ эпиграфъ къ "Полтавѣ". Отступленіе Наполеона изъ Москвы началось 3 октября 1812 г. Затѣмъ онъ былъ разбитъ подъ Витебскомъ 2 ноября, подъ Краснымъ 4--6 ноября и при переправѣ черезъ Березину 13--17 ноября 1812 г.
   Стр. 119.
   Лежитъ подъ деревомъ король.
   Мѣсто этой первой остановкн Карла во время его бѣгства послѣ Полтавскаго боя (27 іюня 1709) находилось, вѣроятно, между Полтавой и впаденіемъ Ворсклы въ Днѣпръ.
   Стр. 120. Характеристика Яна-Казимира заимствована главнымъ образомъ изъ сочиненія Вольтера: "Вѣкъ Людовика XIV".
   Стр. 120.
             ...графъ старикъ,
   Какь соляная копь богатый.
   "Сравненіе съ соляною копью, кажется, допустимо въ устахъ поляка, такъ какъ главное богатство Польши заключается въ соляныхъ копяхъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 124--127. Въ описаніи украинскаго ландшафта Байронъ, какъ замѣчено во введеніи, руководился "Исторіей Карла ХІI" Вольтера. Надпись на одной изъ выбитыхъ Карломъ медалей: "Silvae paludes aggeres hostes victi" -- могла дать поэту, такъ сказать, общую программу этого описанія; отдѣльныя частности несомнѣнно внушены Вольтеромъ, который также не одинъ разъ упоминаетъ о болотахъ, пустыняхъ и лѣсахъ. Приводимъ нѣсколько примѣровъ:
   "Отъ Гродна до самаго Борисѳена на востокъ идутъ болота, пустыни, огромные лѣса"... "необходимо было пройти черезъ лѣсъ, росшій на болотѣ, на протяженіи 50-ти лье"... "Пустыня, въ которой не видно было ни хижинъ, ни палатокъ, ни людей, ни животныхъ, ни дорогъ, въ которой не было ничего,-- даже воды"... "Южная часть Украйны -- одна изъ самыхъ плодородныхъ и въ то же время самыхъ пустынныхъ странъ въ мірѣ: дурное правительство уничтожало тамъ все, что природа щедро давала человѣку. Жители Малой Татаріи не сѣяли и не собирали жатвы, потому что ихъ нивы опустошались татарами", и пр.

0x01 graphic

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

рейтинг букмекеров бонусы
Рейтинг@Mail.ru