Байрон Джордж Гордон
Чайльд Гарольд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ЧАЙЛЬДЪ ГАРОЛЬДЪ.

[]

  
   "Паломничество Чайльдъ Гарольда" переводъ С. Ильина, Павла Козлова, В. С. Лихачова, О. Н. Чюминой. Съ предисловіемъ проф. Алексѣя Н. Веселовскаго
   Источник: Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.

[]

Паломничество Чайльдъ-Гарольда.

  
   Блестящимъ, неподражаемо оригинальнымъ поэтическимъ самородкомъ является и въ творчествѣ Байрона, и въ міровой литературѣ (въ широкую область которой именно она его ввела впервые) поэма "Паломничество Чайльдъ-Гарольда". Не подчинилась она никакимъ требованіямъ теоріи, никакимъ правиламъ опредѣленнаго эпическаго рода. Едва обусловлена она завязкой,-- и обрывается неожиданно, не развязавъ узла фабулы; завлекая по временамъ повѣствованіемъ или описаніемъ странъ и народовъ, она покидаетъ постоянно его тонъ, чтобъ дать просторъ душевнымъ изліяніямъ, размышленіямъ, признаніямъ -- и поэма превращается тогда въ сплошную лирическую исповѣдь. То сосредоточивается она какъ будто на изображеніи центральнаго характера, то растворяетъ его въ личности самого поэта, становится все субъективнѣе, интимнѣе, и наконецъ, совсѣмъ отбрасываетъ условно-принятую маску придуманнаго героя. Но личный элементъ сливается съ общимъ, гложущая грусть переходитъ въ міровую скорбь, автобіографическія черты уступаютъ мѣсто всемірно-историческимъ картинамъ; минувшіе вѣка, угасшія цивилизаціи, цѣлыя тысячелѣтія встаютъ изъ своего разрушенія, краснорѣчиво говоря дальнему потомству. На смѣну этому поэтико-историческому волшебству выступаютъ въ удивительно богатомъ сочетаніи вѣчныя красоты природы, то величавой, могущественной, увѣнчанной ледяными альпійскими коронами, то нѣжной или знойной природы горъ, моря; въ ея гармоніи и величіи духъ отдыхаетъ, а вслѣдъ за тѣмъ врывается живымъ потокомъ современность съ ея запросами и тревогами, и разсказъ становится смѣлымъ памфлетомъ...
   Но этотъ странный самородокъ, -- не поэма, не лирическій циклъ, не натуръ-философская греза, не политическая манифестація, не элегія пессимизма и душевнаго разлада, но все это слитое въ небывалое, нестройное, и властно захватывающее цѣлое,-- не былъ во всемъ своемъ разнообразіи созданъ одновременно; послѣдовательное появленіе его частей обнимаетъ обширный и наиболѣе взволнованный періодъ жизни поэта,-- восемь лѣтъ съ 1809 по 1817 г.; онъ былъ спутникомъ Байрона, нравственно выросталъ и развивался вмѣстѣ съ нимъ, и это значеніе его, какъ автобіографической лѣтописи, еще болѣе возвышаетъ его достоинства.
   Необычно и самое происхожденіе "Паломничества". Его не подведешь подъ стать къ произведеніямъ съ опредѣленнымъ, заранѣе намѣченнымъ планомъ; оно не было сознательно задумано, но сложилось свободно, непосредственно, изъ ряда отдѣльныхъ лирическихъ импровизацій, набросковъ, стихотворныхъ листковъ дневника путешественника; объединенные, они стали жить вмѣстѣ; потомъ вслѣдъ за ними пошли другія группы такихъ же импровизацій, уже сдержанныя отнынѣ нѣкоторымъ подобіемъ сюжета или плана, но до самаго конца сохранившія духъ вольницы, съ скачками, отступленіями, эпизодами, возвратами къ прерванной нити. Объ источникахъ для подобнаго произведенія почти и говорить нельзя. Въ ссылкѣ самого Байрона въ одномъ изъ предисловій къ поэмѣ на скучнѣйшій и назидательный романъ справедливо забытаго теперь беллетриста 18-го вѣка, Джона Мура, и въ обѣщаніи дать въ лицѣ Гарольда что-то въ родѣ "поэтизированнаго Zeluco" (героя этого романа) звучитъ несомнѣнная иронія. Между развратнымъ хищникомъ и циникомъ Зелюко и скорбникомъ Гарольдомъ нѣтъ ничего общаго. Сближеніе "Паломничества" (т. е. собственно лишь второй его главы, въ ея описаніяхъ Греціи) съ книгой стиховъ искренняго эллинофила, бывшаго англійскаго консула на Іоническихъ островахъ, Райта ("Horae Jonicae"). возможно въ той мѣрѣ, въ какой могли быть сходны впечатлѣнія двухъ странниковъ по краю, бывшее величіе и современное паденіе котораго они близко принимали къ сердцу,-- и затѣмъ оно уничтожается различіемъ геніальности одного изъ нихъ и симпатичной, благонамѣренной посредственности другого. Если говорить объ источникахъ, то лишь по отношенію къ нѣкоторымъ описательнымъ или историческимъ частностямъ четвертой, итальянской пѣсни "Гарольда", введеннымъ въ поэму на основаніи присовѣтованныхъ Байрону его другомъ Гобгоузомъ библіотечныхъ и музейскихъ справокъ,-- но это, быть можетъ, слабѣйшія мѣста во всемъ произведеніи, которыя блѣднѣютъ и уничтожаются отъ сопоставленія съ вдохновенными страницами, созданными вполнѣ свободно.
   Въ Янинѣ (въ Албаніи), въ октябрѣ 1809 года, когда первый отдѣлъ байроновскаго путешествія по южнымъ окраинамъ Европы,-- посѣщеніе Португаліи, Испаніи, Мальты, впечатлѣнія плаванія по Средиземному морю,-- былъ только что законченъ, и его смѣнили картины первобытнаго, сурово красиваго горнаго албанскаго края, Байронъ впервые остановился на мысли задержать навсегда пережитое и перечувствованное во время своихъ скитаній въ видѣ стихотворныхъ набросковъ, картинъ съ натуры и отпечатковъ съ собственныхъ настроеній. Сначала приходилось вспоминать и оживлять недавно минувшее, среди албанской жизни вызывать образы и краски романскаго міра; потомъ стихотворный разсказъ сталъ все быстрѣе догонять факты путешествія, наконецъ почти сравнялся съ ними по времени, такъ что послѣдніе листки греческаго дневника написаны были тотчасъ послѣ того, какъ Байронъ покинулъ въ первый разъ Грецію, направляясь въ Константинополь,-- и то, что впослѣдствіи названо было второю пѣснью "Чайльдъ-Гарольда", закончено было въ первоначальномъ видѣ во время стоянки на малоазіатскомъ берегу, въ Смирнѣ, 28 марта 1810 года. Для своихъ летучихъ набросковъ Байронъ избралъ прихотливую форму, снова возрождавшуюся въ англійскомъ стихотворствѣ (благодаря удачному опыту Beattie Кэмпбелла) и возвращавшую читателя къ вкусамъ и пріемамъ елизаветинскихъ временъ, къ девятистрочнымъ "стансамъ" Спенсера. Обширная коллекція такихъ стансовъ, накопившаяся за время пути, не занимала особенно важнаго мѣста въ глазахъ Байрона среди привезенныхъ имъ въ Англію рукописей,-- поэтическаго результата странствія. Только вслѣдствіе настояній друга поэта, Долласа, согласился онъ дать ему на пересмотръ этотъ нестройный матеріалъ.
   Свидѣтельство Долласа цѣнно и очень опредѣленно. По его словамъ, Байронъ признался ему, что, кромѣ продолженія своей юношеской перестрѣлки съ критиками,-- стихотворнаго разсужденія "Hints from Horace",-- онъ "по разнымъ поводамъ написалъ нѣсколько небольшихъ стихотвореній, а также очень много строфъ въ Спенсеровскомъ вкусѣ, касающихся странъ, которыя онъ посѣтилъ". Ни слова о планѣ, соединяющемъ эти строфы, о сколько нибудь законченномъ произведеніи, составившемся изъ нихъ, о героѣ, чьи дѣянія, мысли и чувства онѣ должны изображать. Необходимая связь, подобіе плана и фиктивная личность героя внесены были, стало быть, лишь послѣ того, какъ Долласъ, пришедшій въ восхищеніе отъ импровизацій, которыя, по мнѣнію Байрона "не стоили особеннаго вниманія", и поддержанный нѣсколькими спеціалистами изъ литературнаго цеха, заставилъ поэта согласиться на обнародованіе. Тогда то началась сложная работа не только редактированія и спайки между собой частей будущей поэмы, но и обработки личнаго, героическаго элемента, въ которомъ не было нужды, пока описанія и изліянія шли прямо отъ имени самого путешественника. Для впечатлѣній туриста могъ быть удержанъ и впредь этотъ пріемъ,-- но тамъ, гдѣ выступали въ лирической исповѣди слишкомъ завѣтныя, интимныя черты семьи, среды, общественныхъ отношеній, личнаго прошлаго, заботливый литературный трибуналъ не удовольствовался даже прозрачнымъ псевдонимомъ Childe-Burun (древняя форма фамильнаго имени поэта), предложеннымъ Байрономъ, и потребовалъ совсѣмъ новаго наименованія. Такъ вступила въ поэму тѣнь Гарольда. Это дѣйствительно тѣнь, туманный образъ, а не реальное лицо съ самобытной, отдѣльной своей душевной исторіею,-- и чѣмъ болѣе подвигалась впередъ поэма, тѣмъ замѣтнѣе становилась условность фигуры героя, а затѣмъ и ненужность ея. Хотя и принято вводить Гарольда, какъ литературный типъ, въ кругъ Ренэ, Вертеровъ, Ортисовъ, его собратій по меланхоліи и душевной надломленности, но внимательное сравненіе его съ ними не можетъ не показать на ихъ сторонѣ законченную, самостоятельную душевную жизнь, на его же лишь подобіе ея, прерванное небрежно и незамѣтно самимъ авторомъ. Вначалѣ Байронъ, какъ будто привыкая къ навязанному ему раздвоенію, сбирался въ теченіи разсказа дорисовать и мотивировать намѣченное имъ въ первой пѣснѣ; онъ называлъ Гарольда "лицомъ непривлекательнымъ, выставленнымъ со всѣми его недостатками, которые авторъ легко могъ бы сгладить, заставивъ его больше дѣйствовать, чѣмъ разсуждать"; онъ готовъ былъ даже поморализировать на его счетъ, заявляя, что это -- "не образцовый герой, но что онъ, наоборотъ, показываетъ, какъ извращеніе ума и нравственности ведетъ къ пресыщенію, портитъ всѣ радости жизни", но постепенно становился равнодушенъ къ тщательной выпискѣ фиктивнаго характера, въ обширныхъ и превосходныхъ отступленіяхъ бесѣдовалъ съ читателемъ уже отъ своего лица, вспоминалъ порою о Гарольдѣ, возвращался къ нему, но все рѣже и на короткое время; наконецъ въ четвертой пѣснѣ онъ вышелъ совсѣмъ на свободу, и только передъ окончательнымъ паденіемъ занавѣса посвятилъ нѣсколько грустныхъ словъ тому двойнику, съ которымъ когда то выступалъ въ путь, и который напоминалъ ему о порѣ "юности и свѣжести".
   Пушкинское остроумное выраженіе о "Гарольдовомъ плащѣ", прикрывавшемъ далеко не байроническую натуру Онѣгина, можетъ быть примѣнено, подъ условіемъ подстановки иныхъ, высшихъ понятій, къ Байрону, какъ творцу "Паломничества". На немъ, какъ повѣствователѣ о "чувствительномъ" (какъ говорили въ 18 вѣкѣ), т. е. гуманно отзывчивомъ странствіи среди людей, народовъ, государствъ, природы, и какъ глубокомъ и искреннемъ лирикѣ, дѣйствительно накинутъ былъ "Гарольдовъ плащъ", и, если характеръ героя "Паломничества" не можетъ блистать въ ряду лучшихъ его созданій, если плащъ порою плохо драпируетъ и маска отстаетъ отъ лица, то за ними выступаютъ благородныя, геніальныя черты поэта. Не Гарольдъ, а самъ онъ -- истинный герой поэмы. Значеніе всего произведенія перемѣстилось, измѣнилось. Слабое въ фикціи, оно (въ особенности къ концу) становится велико и могущественно въ воплощеніи дѣйствительности, личной и общей.
   Но Гарольдъ былъ придуманъ, и необходимо было посвятить извѣстную долю труда на біографическое введеніе, посвященное ему при первомъ появленіи его на сценѣ. Такъ возникли строфы, описывающія его юность, жажду сильныхъ ощущеній и пресыщенность, его семейныя отношенія и товарищество, родовой замокъ и т. д., съ сквозившими вездѣ чертами изъ біографіи поэта, но съ прибавками и оговорками, которыя пытались разстроить сходство. Гарольду вложено было въ уста самостоятельно возникшее, какъ отдѣльное стихотвореніе, "Прощаніе" съ отечествомъ (Ch. Harold's Good Night),-- по признанію Байрона, внушенное ему въ основной мысли старинной балладой лорда Максвелла. Предполагалось сначала снабдить Гарольда еще большей долею біографическихъ подробностей, но соотвѣтствовавшія строфы вышли такими близкими къ подлиннымъ чертамъ отрочества и юности Байрона, что редакторы присовѣтовали уничтожить ихъ (напр. двѣ строфы передъ нынѣшней восьмою). Съ неудовольствіемъ и борьбой исполнялъ относительно сокращеній совѣты Байронъ, пытаясь понять напр., почему къ уцѣлѣвшимъ въ поэмѣ сильнымъ выходкамъ противъ англійской политики въ Испаніи или хищничества англичанъ относительно памятниковъ греческой старины не могли присоединиться другія протестующія заявленія на ту же тему, почему нужно было щадить Веллингтона, лорда Эльджина и др. Въ этой борьбѣ погибло въ обѣихъ первыхъ пѣсняхъ тринадцать строфъ, лишь въ наше время возстановленныхъ по рукописямъ. Взамѣнъ Байронъ предоставилъ себѣ широкую свободу для прибавленій. Впечатлѣнія путешествія были еще такъ свѣжи, что легко было вызвать изъ нихъ новыя поэтическія картины Испаніи или Греціи. Еще поразительнѣе вышли втѣснившіяся въ поэму подъ вліяніемъ сильнаго аффекта, совершенно въ разрѣзъ съ общимъ ея ходомъ, глубоко печальныя строфы, оплакивающія утрату таинственной "Тирзы" (личности, доселѣ неразгаданной, очевидно героини ранней, юношеской любовной связи Байрона, окруженной имъ непроницаемой загадочностью),-- утрату, о которой лично онъ (не Гарольдъ) узналъ по возвращеніи изъ странствій (строфы 95--98 второй пѣсни, прибавленныя во время печатанія). Въ общемъ обѣ пѣсни обогатились, противъ рукописи, двадцатью тремя новыми "стансами" (въ седьмомъ изданіи, 1814 года, имъ предстояло еще разростись на одиннадцать строфъ, въ томъ числѣ на посвященіе "Іантѣ", красивому, изящному ребенку, дочкѣ лэди Оксфордъ),-- и въ этомъ видѣ, съ именемъ Байрона на заглавномъ листѣ (несмотря на настойчивое его желаніе выпустить поэму безъименно), 10 марта 1812 года "Паломничество" вышло въ свѣтъ и "въ одно утро сдѣлало Байрона знаменитымъ".
   Значительное, почти столѣтнее отдаленіе отъ этой блестящей побѣды, возможность сравнить первыя главы поэмы, вышедшія въ свѣтъ (по опредѣленно звучащей оговоркѣ самого автора въ предисловіи) лишь "въ видѣ опыта", съ продолженіемъ разсказа, поднимавшимся рѣзко обозначенными переходами все выше въ художественномъ и идейномъ отношеніи,-- наконецъ вліяніе открытой для насъ совокупности всего байроновскаго творчества съ его великими красотами не могутъ не ослабить для новѣйшихъ поколѣній того сильнаго дѣйствія, которое, по единодушнымъ показаніямъ современниковъ, произвели нѣкогда первыя главы, повторенныя втеченіе одного только 1812 года въ пяти изданіяхъ. На иныхъ частностяхъ и пріемахъ есть несомнѣнная печать отжившей поэтической техники. Лишь прихотью повѣствователя кажутся теперь архаическій, старо-англійскій балладный тонъ, присвоенный первымъ, вступительнымъ строфамъ, и неожиданное насыщеніе слога древними оборотами, нуждающимися въ комментаріяхъ (черта, конечно, ослабляемая переводами). Шалость эта не достигла цѣли, не удовлетворила поэта, онъ скоро отбросилъ игру въ археологію, чтобъ отдаться живой, безконечно разнообразной, сверкающей образами, рѣчи. Но другіе пріемы сближаютъ его съ иною, классическою стариной; быть можетъ, отъ того, что и испанскія картины набрасывались среди эллинской обстановки, а тѣ, что изображали величіе и паденіе Греціи, еще тѣснѣе связаны были съ культурными условіями древняго міра,-- въ разсказъ вплетаются имена и образы миѳологическіе, которымъ мѣсто было бы въ писаніяхъ профессіональнаго классика. Подъ стать къ этому -- изображеніе Гарольда на палубѣ корабля съ арфой въ рукахъ, произносящаго свое прощаніе съ родиной, тихо перебирая струны. Еще много неувѣренности въ своихъ слоговыхъ силахъ, ведущей иногда къ риторикѣ или темнымъ оборотамъ, которые приходится разгадывать, -- монотонно звучатъ восклицанія, открывающія иногда одну за другою нѣсколько строфъ ("Hark!" или "Lo!" или "By Heaven!" и т. д.), словно помогая неопытному автору выйти изъ затрудненія. Въ типическихъ для Байрона, продержавшихся у него во весь первый періодъ творчества, вставныхъ пѣсняхъ, борется искренность и непосредственность тона такихъ изліяній, какъ "Прощаніе" или "Къ Инесѣ", съ искусственностью албанской боевой пѣсни (Tamburgi), которая, по словамъ Байрона, скомпанована имъ изъ отрывковъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ,-- но не согрѣта суровымъ, боевымъ жаромъ, не свободна отъ разсудочности, и не въ силахъ возбуждать или горячить отвагу и любовь къ родинѣ. Въ общихъ, основныхъ, столь важныхъ вообще въ "Паломничествѣ", идеяхъ еще замѣтна неустойчивость. Такъ уже заявленный имъ протестъ противъ губительныхъ, ожесточающихъ и корыстныхъ войнъ, сдѣлавшія Байрона впослѣдствіи (въ Донъ-Жуанѣ) однимъ изъ величайшихъ обличителей воинственности, могъ еще уживаться съ отголосками милитаризма въ нападкахъ на англійскихъ военачальниковъ на Пиренейскомъ полуостровѣ и въ укоризнахъ за ихъ ошибки, покрывшія безславіемъ англійское оружіе. Съ другой стороны, свободолюбіе поэта сводится не къ поддержкѣ и прославленію пользованія политической свободой, но къ воспѣванію самаго момента добыванія народной независимости. Еще не установился даже общій тонъ повѣствованія. Исполняя обѣщаніе, данное въ предисловіи, смѣшивать порою съ серьезнымъ смѣшное и забавное, поэтъ неожиданно, пользуясь случайнымъ поводомъ, можетъ отклониться въ сторону совершенно чуждой жизни; напр. отъ картинъ веселящагося во всю ширь Кадикса вдругъ перенестись въ Лондонъ и набросать въ остроумномъ очеркѣ празднованіе воскреснаго дня буржуазною и рабочею толпой, устремляющеюся пѣшкомъ, во всевозможныхъ экипажахъ и на ладьяхъ по Темзѣ за городъ. Мелькнули эти сцены (строфы 69--70), и авторъ, словно разувѣрившись въ пригодности такихъ "отклоненій" (variations), не вернется къ нимъ болѣе. Но онъ не хочетъ ни за что подчиняться стѣсненіямъ правильнаго плана, и, переставъ искать развлекающихъ темъ, даетъ волю скачкамъ своей мысли, фантазіи, воспоминанія. Среди испанскихъ бытовыхъ картинъ появляются вдругъ строфы, обращенныя къ Парнассу, у подножія котораго, любуясь имъ, поэтъ слагалъ свои стихотворные очерки Испаніи и испанцевъ. Подъ конецъ второй пѣсни сверкнула картина Константинополя, съ тѣмъ чтобы быстро исчезнуть и послѣ новыхъ импровизацій на эллинскую освободительную тему, дать волю личному горю поэта о несчастной Тирзѣ. Поддавшись волшебству общаго впечатлѣнія, современники не замѣтили всѣхъ этихъ неровностей, недочетовъ, слѣдовъ недостаточной опытности. До того велики и блестящи были затмившія ихъ достоинства. Вмѣсто красивой романтической небывальщины, приподнятыхъ страстей и эффектнаго героизма, передъ читателемъ выступала подлинная жизнь, душевная исторія неподдѣльно реальной личности, слитой изъ Гарольда и его двойника, слышались рѣчи, заявленія мыслей, находившія отзвукъ въ настроеніи всего, что тосковало, рвалось на волю, ненавидѣло застой и гнетъ, въ современномъ обществѣ; горячо и вдохновенно ставились великія задачи освобожденія народовъ, возвѣщая въ ту раннюю пору охватившій потомъ нѣсколько десятилѣтій періодъ національнаго броженія, борьбы и возстаній, послужившихъ на пользу итальянской, греческой, испанской, польской идеѣ,-- и меланхолическій пѣвецъ превращался тогда въ пламеннаго Тиртея, вызывая испанцевъ или грековъ возстать противъ притѣснителей, ликуя при видѣ взрывовъ народнаго героизма, подобнаго подвигу "сарагосскихъ дѣвъ". Въ живомъ альтруизмѣ такихъ порывовъ разрѣшались личная скорбь, душевное одиночество и презрѣніе къ людской низости, переданныя съ поразительной непосредственностью глубоко лирической исповѣди,-- но минутами они тонули въ безграничномъ просторѣ міровой скорби, все сильнѣе развивавшейся у Байрона уже въ первомъ путешествіи, когда, попирая развалины давно минувшей исторической жизни, онъ видѣлъ всеобщее торжество разрушенія и бренности. Послышались первыя заявленія неисходной міровой его тоски, которая такъ широко разовьется къ концу "Паломничества",-- и когда, вырываясь изъ связи съ цѣлымъ произведеніемъ, слышался внезапный стонъ усталой души, и изнывалъ умъ, томимый "демономъ Мысли" (стих. "Къ Инесѣ"), то былъ еще поводъ, чтобъ привлечь къ поэмѣ и взволновать ея необычайнымъ содержаніемъ.
   Но вмѣстѣ съ тѣмъ она являлась завлекательнымъ описаніемъ путешествія по малоизвѣстнымъ, забытымъ, заснувшимъ странамъ. Предпринятое въ духѣ идей Руссо, надолго сохранившаго свое вліяніе на Байрона, изъ странъ, удрученныхъ избыткомъ культуры, въ края непочатые, все дальше въ глубь жизни по природѣ, оно должно было привести странника на востокъ, въ Египетъ, Персію, даже Индію (фантастическій, не исполненный планъ), оно пестрѣло яркими этнографическими красками нравовъ, обычаевъ, типовъ, и на дѣвственной албанской почвѣ ввело читателя въ совершенно невѣдомый міръ. На бытовомъ фонѣ выростали полныя жизни и движенія картины,-- въ первой пѣснѣ бой быковъ въ Испаніи, во второй воинственный танецъ албанцевъ или празднества Рамазана,-- а роскошная рамка южной природы дополняла впечатлѣніе. Казалось, такого красиваго поэтическаго пэйзажа еще никогда не было создано,-- но и за нимъ скрывалась уже глубокая идея цѣлительной мощи природы, прибѣжища для одинокихъ, страдающихъ и возмущенныхъ, идея, которая такъ широко разовьется въ третьей, швейцарской пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда".
   Остановивъ свой разсказъ на греко-турецкихъ сценахъ и вызванныхъ ими размышленіяхъ, Байронъ готовъ былъ бы повидимому и въ концѣ второй пѣсни повторить то разставанье словоохотливаго разсказчика съ читателемъ на полусловѣ, которымъ онъ закончилъ первую главу, пообѣщавъ и въ предисловіи дать со временемъ продолженіе, если первыя пѣсни будутъ встрѣчены благосклонно. Тяжелое впечатлѣніе смерти любимаго человѣка, навѣки скрытаго имъ въ своихъ элегіяхъ отъ празднаго любопытства толпы, побудило его придать путевому описанію неожиданный конецъ, совершенно игнорирующій Гарольда, идущій прямо отъ автора. Живыя картины экзотическихъ странъ, при помощи быстраго перехода, смѣняются изліяніемъ горя человѣка, котораго судьба пріучаетъ видѣть вокругъ себя гибель и смерть всѣхъ, кто былъ ему дорогъ и близокъ, котораго ждетъ одиночество или тяжкая необходимость снова войти въ толпу презрѣнныхъ, ничтожныхъ, порочныхъ людей...
   На этомъ настроеніи обрывается, какъ будто лишь на время, нить "Паломничества". Поэту казалось возможнымъ, въ случаѣ успѣха, снова овладѣть ею и досказать свой восточный маршрутъ. Невольно раздробивъ содержаніе поэмы на лирику и этнографическое описаніе, онъ въ своихъ обѣщаніяхъ продолженія какъ будто имѣлъ въ виду второй составной элементъ {Онъ выдвигалъ и подкрѣплялъ его обстоятельными примѣчаніями бытового характера, приложеніемъ переводовъ съ новогреческаго, нѣсколькими стихотвореніями на мотивы изъ странствія по Испаніи и Греціи, присоединенными въ первомъ же изданіи къ поэмѣ.}. Въ письмѣ къ Долласу, осенью 1811 года, онъ говоритъ о проектѣ добавочной, третьей пѣсни, въ которой хотѣлъ бы изобразить Трою и Константинополь; по его словамъ, проектъ этотъ былъ бы навѣрно выполненъ, еслибъ автору удалось снова посѣтить эти края (возобновленіе путешествія было любимою мечтой его въ первые годы по возвращеніи). Но успѣхъ превзошелъ всѣ ожиданія; немногія возраженія и придирки критики, находившей Гарольда недостаточно рыцарственнымъ и благороднымъ, или сомнѣвавшейся въ возможности считать его характеромъ положительнымъ, образцовымъ,-- эти возраженія, юмористически оцѣненныя имъ во второмъ предисловіи, заглушены были хоромъ всеобщихъ похвалъ и восторговъ,-- и продолженіе "Чайльдъ-Гарольда" въ его первоначальномъ замыслѣ, какъ поэтическаго отраженія перваго байроновскаго странствія, никогда не появилось. Единственный отрывокъ, состоящій всего изъ двадцати семи стиховъ, сохранившійся случайно въ семьѣ Долласа, найденный въ наше время и озаглавленный его издателемъ, Роденъ-Ноэлемъ, -- "Аѳонскій монахъ", повидимому, принадлежитъ къ составу ненаписанной третьей, оріентальной пѣсни "Гарольда", напоминая о своей связи съ нею сопоставленіемъ созерцательной тишины безчисленныхъ аѳонскихъ монастырей, обставленной чудною природой, съ умершей навѣки Троей, смотрящей на Аѳонъ съ азіатскаго берега.
   Со времени опьяняющаго успѣха первыхъ пѣсенъ "Чайльдъ-Гарольда" прошло четыре года. Миновалъ лихорадочно-пережитый періодъ свѣтскихъ, личныхъ и литературныхъ тріумфовъ Байрона, когда въ возбуждающей атмосферѣ неумѣренныхъ ожиданій и нервныхъ восхищеній необычайно быстро возникали одна за другой "восточныя поэмы"; умножились разочарованія, раздраженія, углубился житейскій опытъ; отовсюду наползла и окрѣпла вражда, зависть, нетерпимость, не прощающая независимости, душевной силѣ, геніальности; настала, мучительно выстрадана была и оборвалась рѣзкимъ, оскорбительнымъ диссонансомъ семейная драма Байрона, жадно подхваченная свѣтскимъ злословіемъ и фарисейскимъ цѣломудріемъ, превращенная въ общественное бѣдствіе, наказанная всеобщимъ остракизмомъ. Гонимая, всѣми порицаемая, отвергнутая родною средой, но властная, ни за что на свѣтѣ не способная подчиниться, выросшая благодаря закалу борьбы до титанизма, личность въ состязаніи своемъ съ цѣлымъ строемъ жизни, дойдя до разрыва, устремилась вдаль, на волю, чтобъ не имѣть болѣе ничего общаго съ враждебнымъ ей народомъ. 25 апрѣля 1816 года Байронъ покинулъ Англію. Началось второе и послѣднее его путешествіе, изъ котораго ему суждено было вернуться только мертвымъ. Первыя же сильныя впечатлѣнія въ новыхъ для него краяхъ побудили его, по прежней привычкѣ, взяться за перо для набросковъ лирическаго дневника; послѣ посѣщенія ватерлооскихъ полей битвы написаны были въ Брюсселѣ первые его листки, дальнѣйшіе возникали по мѣрѣ хода путешествія, на Рейнѣ, въ Швейцаріи, для сдерживающей и объединяющей ихъ связи показалось полезнымъ вызвать снова тѣнь Чайльдъ-Гарольда,-- и такимъ образомъ возникла третья пѣснь (новой формаціи) "Паломничества".
   Глубокой грустью проникнуты тѣ открывающія разсказъ строфы ея, въ которыхъ томимый судьбою поэтъ оглядывается на годы юности, когда впервые сталъ его спутникомъ Гарольдъ, когда сложилась фабула произведенія, едва начатаго и вскорѣ прерваннаго. Можетъ ли онъ довѣриться своимъ силамъ, можетъ ли онъ "пѣть, какъ прежде пѣлось"? Жизнь и время измѣнили его; съ нимъ вмѣстѣ измѣнился "душой, и видомъ, и возрастомъ" Гарольдъ. Выступая снова въ поэмѣ, они не въ силахъ дать того соединенія свѣтлыхъ картинъ природы и быта, горячности политической мысли, юношескаго лиризма, съ внезапными приступами тяжкаго раздумья и горя о первыхъ утратахъ, -- которое составляло прелесть первыхъ пѣсенъ. Не великъ промежутокъ между ними и ихъ продолженіемъ. -- всего четыре года, но передъ нами какъ будто другой человѣкъ, много пожившій, съ тяжелымъ бременемъ на душѣ, съ обобщеніями, выводами, цѣлями, которыя прежде ему были почти невѣдомы. Порою ему кажется, что онъ слишкомъ долго "мыслилъ мрачно", до того, что "мозгъ его сталъ водоворотомъ пылкости и фантазіи", ему вспоминается зловѣщій фонъ душевной исторіи всѣхъ героевъ его восточныхъ поэмъ, этихъ выразителей болѣзненно-возбужденной психической его жизни въ недавнемъ прошломъ,-- жалили и мучали воспоминанія о только что вынесенномъ потрясеніи,-- мысль его неслась навстрѣчу новымъ ощущеніямъ, способнымъ дать успокоеніе, гармонію, отраду, и, болѣе чѣмъ когда либо постигнувъ цѣлительную силу природы, онъ шелъ къ ней, чтобъ слиться съ нею и оздоровѣть душой. Но желанное успокоеніе на ея лонѣ и новый строй мыслей, слагавшійся среди ея величавыхъ красотъ, вели не къ примиренію и уступчивости, но еще явственнѣе обозначали твердыя, законченныя формы обособившейся, сильной личности, просвѣтленной, вдохновляемой отнынѣ еще болѣе высокими цѣлями. Переживавшійся Байрономъ переворотъ былъ такъ субъективенъ и такъ напряженъ, что, несмотря на полюбившуюся ему сначала мысль призвать къ себѣ на помощь Гарольда, онъ такъ безотчетно, невольно пробился съ своими личными мыслями и чувствами сквозь условность и фикцію, что, удѣливъ своему герою десятокъ другой строфъ для отдѣльной обрисовки его характера и настроеній (при чемъ въ лирической, вставной импровизаціи на Драхенфельзѣ, ему приписаны были слишкомъ опредѣленно-автобіографическія байроновскія черты,-- въ данномъ случаѣ искренняя преданность поэта къ сводной его сестрѣ, Августѣ), онъ отбрасываетъ до конца пѣсни ненужный болѣе вымыселъ, и съ этихъ поръ, занимая весь первый планъ, открыто и сполна обрисовывается передъ читателемъ въ одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ своей жизни. Съ самого начала "швейцарскаго эпизода" Байрону выпало на долю рѣдкое счастье сближенія и тѣсной дружбы съ Шелли. Широкое философское развитіе, глубина мысли, горячая вѣра въ конечное торжество правды, лиризмъ освобожденія соединялись въ его другѣ съ безграничнымъ просторомъ воображенія, съ пантеистическимъ культомъ природы. Неразлучный съ Байрономъ, спутникъ его во многихъ странствіяхъ по Швейцаріи, увлекательный собесѣдникъ въ неистощимыхъ обсужденіяхъ общихъ вопросовъ, онъ вывелъ его изъ тревогъ, гнѣва и разъѣдающей грусти въ свой свѣтлый міръ; его борьбу съ судьбою и людьми онъ освѣтилъ античнымъ примѣромъ самоотверженнаго титанизма Прометея, который съ отрочества Байрона уже подѣйствовалъ на него, теперь же, въ передачѣ и объясненіяхъ эсхиловой трагедіи устами Шелли, предсталъ передъ нимъ въ новомъ свѣтѣ. Эти благія вліянія возвращали поэта къ альтруизму первыхъ пѣсенъ "Гарольда", по его же словамъ лишь скрытому потомъ, но никогда не изглаживавшемуся; они подняли и развили лучшія стороны его духа и облагородили его творчество. Въ этомъ настроеніи онъ могъ создать "Манфреда", "Шильонскаго узника", своего "Прометея"; въ такое рѣдкое сочетаніе входитъ третья пѣснь "Паломничества", счастливо противополагаясь въ этомъ двумъ своимъ предшественницамъ, явившимся одиночнымъ починомъ случайно напавшаго на путь свой геніальнаго юноши. Теперь это зрѣлый художникъ, овладѣвшій средствами своего искусства, способный по прежнему пренебречь иногда мелочами формальной стороны, строгой правильностью стиха, но достигающій несмотря на эти недочеты, наряду съ плѣнительными и меланхолическими красотами, сильныхъ и величественныхъ эфектовъ. Онъ сталъ терпимѣе и воспріимчивѣе относительно внѣшнихъ вліяній. Несомнѣнно на него подѣйствовалъ Шелли {Вліяніе это изучено въ книгѣ Gillardoii, "Shelley's Einwirkung auf Byron" Karlsruhe. 1898.}, но онъ же научилъ Байрона цѣнить такого живописца природы, какъ Вордсвортъ, надъ чьимъ реализмомъ когда-то онъ такъ зло подсмѣялся въ "Англійскихъ бардахъ"; почудились Байрону красоты и у другого изъ поэтовъ "озерной школы", Кольриджа, не менѣе враждебно относившагося къ нему, и онъ свободно усвоилъ одинъ мотивъ изъ оригинальной его поэмы "Christabel", столь увлекавшей впослѣдствіи Пушкина. Но вліянія и отголоски ни въ чемъ не ослабили самостоятельной силы поэта, выразившейся такъ ярко въ третьей пѣснѣ "Гарольда", что вплоть до появленія "Донъ-Жуана" самъ Байронъ считалъ ее лучшимъ своимъ произведеніемъ. Снова, какъ прежде, ее составили два элемента, впечатлѣнія и описанія пути, и лирическая исповѣдь въ чувствахъ и помышленіяхъ. Внѣшняя занимательность перваго изъ нихъ убавилась; теперь не было уже той пестроты красокъ невѣдомыхъ, далекихъ краевъ, той разноплеменной толпы, которая служила привлекательнымъ фономъ картины. Маршрутъ гораздо короче,-- отъ Брюсселя и Ватерлоо, вверхъ по Рейну, въ Швейцарію, съ быстрымъ переѣздомъ черезъ нѣмецкую ея часть къ Женевскому озеру; нѣсколько картинъ его береговъ, изображеніе бури на его водахъ и въ окрестныхъ горахъ, -- путь конченъ, вдали уже манитъ странника къ себѣ Италія, и разсказъ, дописанный къ тому же на перепутьѣ, въ Ouchy подъ Лозанной (27 іюня 1816 г.), снова обрывается. Не внесено описаніе сильно заинтересовавшаго Байрона величавыми впечатлѣніями путешествія въ бернскій Оберландъ, сжато занесеннаго имъ въ свой дорожный дневникъ,-- но вѣдь оно существенными своими чертами, картинами альпійской природы, вѣчныхъ снѣговъ, составило обстановку душевной драмы Манфреда. Да, невелика и не разнообразна была путевая часть новой пѣсни "Паломничества", но отдѣльныя ея сцены, содѣйствуя тому круговороту, который долженъ замѣнять субъективное общимъ и лирику пейзажемъ, съ другой стороны даютъ въ свою очередь богатую пищу для размышленій и заявленія взглядовъ. Посѣщеніе ватерлооскихъ полей (всего черезъ годъ послѣ битвы), превратившихся въ тучныя хлѣбныя нивы,-- "какъ будто кровавый дождь, оросивъ ихъ, подготовилъ чудесную жатву" (невольно вспоминается древнерусское сравненіе, въ "Словѣ о полку Игоревѣ", битвы съ страшнымъ посѣвомъ, политымъ кровью),-- это посѣщеніе, подобно блужданію молодого Байрона по полямъ Мараѳонскимъ, наводитъ его на думы о войнѣ, о ничтожествѣ воинственной славы, о вѣковѣчной терпимости человѣчества къ массовымъ истребленіямъ людей; оно приводитъ не только къ подробной и живой картинѣ боя, которой предпослана даже вступительная сценка разогнаннаго первыми выстрѣлами брюссельскаго бала, но и къ всемірно-историческому суду надъ величіемъ и героизмомъ завоевателей, къ опыту оцѣнки личности Наполеона (одному изъ многихъ у Байрона, произнесшаго окончательный приговоръ надъ французскимъ императоромъ лишь въ четвертой пѣснѣ "Гарольда"), къ рѣзкой характеристикѣ "безумія", увлекающаго на арену исторіи честолюбіе государственныхъ людей, царей, религіозныхъ вождей, творцовъ системъ, войнолюбивыхъ бардовъ, наконецъ къ старой, но все болѣе крѣпнущей въ Байронѣ скорбной думѣ о тщетѣ и бренности всего выдающагося и могучаго. Отъ бельгійскаго ландшафта мы отходимъ безконечно далеко; среди племенъ и эпохъ выступаетъ задумчивый образъ самого поэта; это онъ ввелъ подъ вліяніемъ только что пережитаго въ свое изложеніе поразительную притчу о разбитомъ зеркалѣ, сохраняющемъ въ безчисленныхъ осколкахъ своихъ черты отраженнаго въ немъ несчастнаго лица; это личное оправданіе, хотя и приданное Наполеону,-- что "для натуръ стремительныхъ спокойствіе -- адъ!"
   И такъ всюду, во всѣхъ путевыхъ картинахъ этой главы. Нѣжные рейнскіе пейзажи, съ умысломъ введенные вслѣдъ за воинственными сценами и историческими думами, успокоиваютъ, манятъ къ простому и мирному строю жизни, но среди нихъ именно и слышится вдругъ вызванная лаской и дружелюбіемъ встрѣтившихъ Байрона у Драхенфельза съ цвѣтами дѣвушекъ импровизація, обращенная къ любимой сестрѣ; разрушенная людскою злобой гармонія выступаетъ наглядно и болѣзненно,-- и дневникъ туриста превращается въ грустную страницу автобіографіи. Паломничество къ памятнымъ мѣстамъ творческой или общественной дѣятельности прежнихъ временъ, окаймившимъ Женевское озеро, напомнивъ о Вольтерѣ, Жанъ-Жакѣ Руссо, Гиббонѣ, воскрешаетъ образы этихъ "гигантскихъ умовъ" (gigantic minds), coздаетъ живые ихъ образы, устанавливаетъ связь между дѣятельностью, отнынѣ предстоящей Байрону, и великими предшественниками, и тѣмъ вводитъ въ кругъ идей, развитыхъ въ поэмѣ, преемственную солидарность вождей мысли. Но этого мало,-- воспоминаніе о Руссо связано съ оцѣнкой сильнаго и долгаго вліянія его на умы, отраженія его идей на задачахъ великой французской революціи; слышится строгій приговоръ надъ ея ошибками и недосмотрами, способными привести къ водворенію реакціи; гнѣвъ на господство мрака потрясаетъ поэта; "этого нельзя вытерпѣть, и этого не потерпятъ!" восклицаетъ онъ, предсказывая затѣмъ близость новаго, глубокаго переворота. Поводъ, поданный эпизодомъ путешествія, привелъ здѣсь къ одному изъ наиболѣе радикальныхъ заявленій поэта.
   Если выдающіяся впечатлѣнія странствія способны вызывать въ немъ такую энергическую дѣятельность мысли, то затмившая своими красотами блескъ и яркія краски южныхъ странъ природа сама по себѣ, въ своей внутренней, одухотворенной жизни, возбуждаетъ его къ новому проявленію не только великаго таланта поэтическаго пейзажиста, но и къ небывалому у него подъему философскаго, почти религіознаго преклоненія передъ природой и сліянія съ нею. Въ сферѣ живописи съ натуры, конечно, превосходны картины звѣздной, тихой ночи на озерѣ, или бѣшенства горной бури, или трогательной, идиллической тишины въ Кларанѣ и на берегахъ Рейна. Но онѣ блѣднѣютъ передъ паѳосомъ обоготворенія природы. Теперь поэтъ чувствуетъ міровую жизнь, свое единство съ вселенской душой; онъ не допускаетъ мысли объ одиночномъ своемъ существованіи,-- вѣдь, онъ часть всего. "Развѣ горы, моря, небеса, не часть моей души, и я не часть ихъ?" восклицаетъ онъ. "Горы -- его друзья", "тамъ, гдѣ рокочетъ океанъ -- его родной пріютъ"; какъ древній халдей-звѣздочетъ, готовъ онъ молиться звѣздамъ, "поэтической мечтѣ небесъ"; снѣжные великаны высятся передъ нимъ, какъ "дворцы природы". Въ чудномъ уединеніи среди великаго, сильнаго, вѣчнаго, онъ долженъ возродиться, "лучшія стороны духа, скрытыя, но не подавленныя, здѣсь снова оживутъ". Онъ вернется къ людямъ съ иными чувствами и мыслями; они и понять не могутъ, что "удаляться отъ людей не значитъ презирать, ненавидѣть ихъ". Уже сказался происшедшій въ немъ переломъ. Раскаты грома и бури невольно сравнилъ онъ, какъ бывало, съ своими душевными бурями, но онъ не отдается этимъ терзаніямъ, онъ рвется теперь къ живой дѣятельности, томится сознаніемъ, что не сможетъ все высказать, все выразить, "душу, сердце, умъ, страсти, то, къ чему когда-либо стремился, чего онъ жаждетъ, что знаетъ, чувствуетъ, выноситъ". "Еслибъ онъ все это могъ заключить въ одномъ словѣ, и это слово было бы молнія, онъ произнесъ бы его". Такъ съ поэзіею природы тѣсно связанъ отпечатлѣвшійся въ третьей пѣснѣ "Гарольда" переходъ Байрона къ дѣятельной жизни во имя освобождающихъ человѣчество идеаловъ, превращеніе его изъ мятежнаго титана въ одного изъ "пилигримовъ къ вѣчности" (pilgrims o'er Eternity), которыхъ онъ такъ величественно изобразилъ. Возвраты горя, въ родѣ тѣхъ глубоко грустныхъ обращеній къ разлученной съ нимъ навсегда маленькой дочкѣ Адѣ, которыя начинаютъ и заканчиваютъ собою третью пѣснь (совершенно вразрѣзъ съ общимъ ходомъ повѣствованія), не въ силахъ измѣнить въ чемъ либо его рѣшенія начать новую жизнь.
   Вскорѣ послѣ того, какъ написаны были послѣднія строки швейцарской пѣсни "Гарольда", паломничество его автора возобновилось. Италія, чье радужное видѣніе блеснуло въ концѣ разсказа, маня къ себѣ, предстала передъ нимъ. Совершенъ былъ, полный новыхъ красотъ, перевалъ черезъ Альпы, раскинулась ломбардская долина, показались первые большіе итальянскіе города, Миланъ, Верона, съ памятниками изящной культуры, съ блескомъ и возбужденностью національнаго темперамента жителей, прикрывавшими политическую зависимость и чужеземный гнетъ, съ чудесами поэзіи, музыки, женской красоты, -- наконецъ, во всей своей сказочной оригинальности, Венеція, скоро завлекшая въ свои сѣти давно мечтавшаго о ней поэта, закруживъ его въ водоворотѣ своей безпечной и порочной жизнерадостности. Впечатлѣній снова было множество; одна уже смѣна величавой альпійской панорамы иною, нѣжащей природой, возвращавшей къ испытаннымъ въ юности сильнымъ ощущеніямъ, не могла пройти не перечувствованною. Контрастъ былого величія съ современнымъ упадкомъ и рабствомъ Италіи также освѣжалъ одинъ изъ привычныхъ байроновскихъ мотивовъ, всегда возбудительно дѣйствовавшихъ на поэта. Но муза его безмолвствовала; этой части путешествія, вводившей въ новый міръ, не суждено было войти въ составъ "Паломничества". Гарольдъ, казалось, снова преданъ былъ забвенію. Судя по внѣшности, то же забвеніе постигло и великое, благородное рѣшеніе, которое въ свѣтлый швейцарскій періодъ открывало передъ поэтомъ будущность подвижника свѣта и свободы. Венеціанская нѣга, заманчивая, легко вспыхивавшая любовь парализовали, казалось, силы и волю. Въ послѣдній разъ передъ замираніемъ разгорѣлись страстные инстинкты молодости. Духовное одиночество было большое. Возлѣ не было ни одного сильнаго духомъ человѣка, который могъ бы сколько нибудь помѣриться съ живительнымъ вліяніемъ Шелли. Между Байрономъ и итальянскими писателями еще не завязалось близкихъ отношеній; о существованіи обширной національной партіи дѣйствія онъ едва подозрѣвалъ. Въ эпикурействѣ первыхъ своихъ венеціанскихъ мѣсяцевъ онъ топилъ тоску, снова овладѣвшую имъ, недовольство на свою неустойчивость, грусть о потерянной будто бы жизни. Старое надвинулось на него, переживаемый искусъ дѣйствовалъ тяжело и современемъ привелъ къ суровому осужденію развратившейся Венеціи, косвенной виновницы застоя въ его развитіи. Тяжелая болѣзнь, вынесенная благодаря плохой гигіенѣ города, гнили его каналовъ и заразѣ, могла только усилить душевную подавленность и тревогу. Выздоровленіе потребовало перемѣны воздуха, путешествія. Типическій у Байрона духъ скитальчества взялъ верхъ, Венеція и любимая женщина были на время покинуты, передъ странникомъ предстали сѣверо-восточная и средняя Италія во всемъ блескѣ многовѣковой культуры, Флоренція, Римъ,-- снова зароились благодатныя впечатлѣнія, недавняя тоска и ѣдкое раздумье встрѣтились съ мыслями и влеченіями высшаго порядка, вдохновеніе ожило,-- вернувшись, Байронъ сначала самъ не вѣрилъ возможности продолжать "Гарольда", даже наотрѣзъ отрицалъ существованіе какихъ бы то ни было набросковъ изъ римскаго путешествія, потомъ строфы посыпались цѣлымъ потокомъ, и въ двадцать шесть дней закончена была (на байроновской виллѣ La Mira, у рѣки Бренты) четвертая и послѣдняя часть "Паломничества".
   Но, несмотря на то, что на рукописи, казалось, законченной 19 іюля 1817 г., послѣ заключительной строфы поставлено было Байрономъ восклицаніе -- "Laus Deo!" (Хвала Богу!) въ знакъ отрады, что конецъ насталъ, послѣдней пѣснѣ предстояла своеобразная судьба постепенно разростаться и послѣ этой вожделѣнной минуты. Когда фантазія поэта вызывала, въ рамкѣ недавняго прошлаго, новые образы и обогащала поэму свободно сложившимися красотами, это развитіе и приращеніе было на пользу. Но, когда на байроновской виллѣ показался задержавшійся долѣе поэта въ Римѣ Гобгоузъ, прочелъ рукопись, видимо ища въ ней возможно болѣе полнаго стихотворнаго описанія всего исторически достопримѣчательнаго, чѣмъ они только что увлекались, и съ авторитетомъ преданнѣйшаго друга и бывалаго спутника, еще со временъ перваго байроновскаго путешествія, присовѣтовалъ ввести въ поэму новыя картины и дополнительныя описанія, для которыхъ сталъ усердно собирать справки въ библіотекахъ Венеціи, это, выполненное уже въ программѣ расширеніе четвертой пѣсни, достигшей необъятныхъ размѣровъ, могло служить только ко вреду. Вообще съ 130 строфъ она дошла до 185 и своимъ развитіемъ подавила всѣхъ своихъ предшественницъ, взобравъ въ себя необыкновенно разнообразный матеріалъ, литературный, историко-археологическій, художественно-критическій (въ оцѣнкѣ памятниковъ искусства); временами прямо чувствуешь, что самому поэту стоило большихъ усилій разработывать тэмы, къ которымъ онъ не чувствуетъ особой склонности. Такъ, посѣщая галереи Флоренціи и Рима, онъ съ трудомъ анализировалъ свои впечатлѣнія, и все видѣнное сливалось у него въ общее представленіе красоты. Съ большою искренностью признается онъ (строфа 61) въ томъ, что цѣнить и понимать величіе природы для него сроднѣе и доступнѣе, чѣмъ формулировать оцѣнки памятниковъ искусства -- и, несмотря на это, онъ не считаетъ возможнымъ воздержаться. Зато необходимость заставила его обращаться къ книжнымъ источникамъ, особенно къ "Письмамъ" Дюпати объ Италіи (1788). То же испытывалъ онъ по отношенію къ тѣмъ изъ историческихъ достопамятностей, которыя не увлекли, не потрясли его, но все же значились въ программѣ. Но когда стансы вырывались изъ глубины сильнаго душевнаго движенія, когда видъ статуи умирающаго гладіатора вызвалъ и поразительный по рельефности образъ, и рядъ глубокихъ размышленій, приравнявшихъ собственную судьбу поэта къ участи античнаго бойца, слагалось удивительное украшеніе поэмы.
   Въ письмахъ къ близкимъ людямъ, характеризующихъ четвертую пѣснь "Паломничества", Байронъ оттѣнялъ ея различіе отъ третьей тѣмъ, что она "гораздо менѣе метафизична", что онъ, отойдя отъ пріемовъ Шелли и Вордсворта, замѣнилъ ихъ новыми. Если значительную долю новизны видѣть въ обширномъ развитіи описательной стороны, въ которой съ поэтическими, привычными въ большей части "Чайльдъ-Гарольда", картинами спорятъ безстрастныя стихотворныя переложенія фактовъ, то значеніе этого новшества сомнительно. Сравнительно уже важнѣе поэтическая лѣтопись итальянскаго творчества, связанная съ посѣщеніемъ пепелищъ, могилъ или національныхъ памятниковъ великихъ стихотворцевъ прошлыхъ вѣковъ,-- лѣтопись, въ которой сіяютъ имена Данта, Петрарки, Боккачьо, Тасса, Аріоста,-- символическое изображеніе того новаго очарованнаго міра, въ который вступилъ Байронъ со времени поселенія въ Италіи, и съ которымъ (въ особенности -- въ культѣ Данта) его связалъ самый искренній энтузіазмъ. Поднимаясь еще выше и переходя къ сильному вдохновенію, вызываемому посѣщеніемъ и созерцаніемъ великой старины, читатель остановится въ изумленіи и сочувствіи передъ чуднымъ видѣніемъ стараго Рима, воскресающаго подъ перомъ поэта не въ отдѣльныхъ памятникахъ своихъ, но въ общемъ духѣ, въ образахъ, передъ которыми блѣднѣютъ и тѣ строфы о Венеціи, ея прошломъ и настоящемъ (предметѣ, слишкомъ хорошо извѣстномъ Байрону), которыя открываютъ собою главу. Въ послѣдній разъ въ поэмѣ, но съ большей, чѣмъ когда либо силой, выступаетъ міровой контрастъ величія и разрушенія; съ деспотизмомъ Рима связывается оцѣнка новѣйшей наполеоновской тираніи. Мы снова на широкой аренѣ всемірной исторіи, міровыхъ вопросовъ, міровой скорби. Но вѣдь это возвратъ къ "метафизикѣ", это прежняя, прекрасная, еще болѣе умудренная жизненнымъ опытомъ, поэтическая манера...
   Въ ней, въ развитіи той преемственности идей, стремленій, думъ, которая одна можетъ связывать разрозненныя части "Паломничества",-- настоящее значеніе четвертой пѣсни. Искреннее сочувствіе къ Италіи, къ "итальянской идеѣ" не можетъ не привлекать къ ней, хотя въ другихъ произведеніяхъ Байрона оно разработано съ еще большимъ могуществомъ. Но глубокій, потрясающій интересъ составляютъ тѣ новыя, задушевныя ноты, которыя даютъ взглянуть во внутренній міръ многоиспытаннаго странника, блуждающаго по стогнамъ былого въ раздумьѣ, словно "развалина среди развалинъ", -- которыя показываютъ намъ его то въ минуту его призыва къ Немезидѣ, когда онъ грозитъ ополчившимся противъ него людямъ самымъ тяжелымъ своимъ проклятіемъ,-- прощеніемъ, -- то въ его обращеніи къ "матери-землѣ" и къ небу, которыхъ онъ зоветъ въ свидѣтели,-- то въ поворотѣ его настроенія къ надеждѣ на поэтическое безсмертіе, къ сознанію, что онъ "жилъ не даромъ", что пока будутъ раздаваться звуки его родного языка, завѣты поэта не перестанутъ разноситься по свѣту,-- то въ его горячей вѣрѣ въ торжество свободныхъ идей, вѣрѣ, поддержанной энтузіазмомъ Шелли, и нашедшей лучшее свое выраженіе въ прекрасной метафорѣ "знамени свободы, разорванномъ, пострадавшемъ, но съ бурною силой несущемся противъ вѣтра".
   Этими новыми изліяніями лирической исповѣди обрывается, на этотъ разъ навсегда, нить поэмы. Естественно возникающій вопросъ, почему именно здѣсь ей суждено было оборваться, а не продлиться неопредѣленно на другія странствія, разрѣшается тѣмъ, что первоначальный замыселъ, связанный съ мотивомъ путешествія, уже ослабѣлъ и изветшалъ къ данному времени, тогда какъ лирическій элементъ переросъ его. Для этого же важнѣйшаго элемента одинаково открыты были иные пути проявленія. Дѣйствительно, пора было остановиться; послѣ прелестнаго видѣнія съ горнаго гребня въ Альбано, когда вдали показался старинный любимецъ Байрона, океанъ, удобно было прервать разсказъ на сильно приподнятомъ настроеніи.
   Праздныя попытки такихъ недальновидныхъ подражателей Байрона, какъ Ламартинъ или князь Вяземскій, сильно агитировавшій въ томъ же смыслѣ, подбивая Пушкина и Жуковскаго къ работѣ -- попытки продолжить, окончить "Паломничество Чайльдъ-Гарольда", выдать подъ своимъ именемъ пятую, послѣднюю часть поэмы, совершенно несостоятельны въ самой сущности своей. "Паломничество" дорого и потомству во всей своей неправильности, незаконченности, вѣчныхъ переходахъ и извилинахъ содержанія, дорого поэтической мощью, великой душевной правдой, художественными красотами и неизмѣнной, глубокой человѣчностью.

Алексѣй Веселовскій.

  

Предисловіе къ 1 и 2 пѣснѣ.

  
   "L'univers est une espèce ae livre, dont on n'а lu que la première page quand on n'а vu que son pays. J' en ai feuilleté un assez grand nombre, que j'ai trouve également mauvaises. Cet examen ne m'а point été infructueux. Je haïssais ma patrie. Toutes les impertinences des peuples divers, parmi lesquels j'ai vécu, m'ont réconcilié avec elle. Quand je n'aurais tiré d'autre bénéfice de mes voyages que celuilа, je n'en regretterais ni les frais ni les fatigues".--Le Cosmopolite.
  
   Нижеслѣдующая поэма была написана большею частью среди той природы, которую она пытается описать. Она начата была въ Албаніи, а все относящееся къ Испаніи и Португаліи составлено по личнымъ впечатлѣніямъ автора, вынесеннымъ изъ пребыванія его въ этихъ странахъ -- вотъ что слѣдуетъ установить относительно вѣрности описаній. Пейзажи, которые авторъ пытается обрисовать, находятся въ Испаніи, Португаліи, Эпирѣ, Акарнаніи и Греціи. На этомъ поэма пока останавливается: по пріему, оказанному ей, авторъ рѣшитъ, слѣдуетъ ли ему повести за собой читателей далѣе, въ столицу Востока, черезъ Іонію и Фригію; настоящія двѣ пѣсни написаны только въ видѣ опыта.
   Для того, чтобы придать поэмѣ нѣкоторую связность, въ ней изображенъ вымышленный герой -- лицо, совершенно не претендующее однако на выдержанность и цѣльность. Мнѣ сказали друзья, мнѣніемъ которыхъ я очень дорожу, что меня могутъ заподозрить въ намѣреніи изобразить въ "Чайльдъ-Гарольдѣ" опредѣленное, существующее въ дѣйствительности лицо; въ виду этого, я считаю своимъ долгомъ разъ навсегда опровергнуть такое предположеніе: Гарольдъ -- дитя воображенія, созданное указанной мною цѣлью. Нѣкоторыя мелкія подробности, чисто мѣстнаго характера, могутъ дать поводъ къ такому предположенію, но въ цѣломъ я, надѣюсь, не далъ никакого основанія для подобнаго сближенія.
   Считаю почти лишнимъ указать на то, что названіе "Чайльдъ" въ именахъ "Чайльдъ-Ватерсъ", "Чайльдъ-Чильдерсъ" и т. д. я употребляю потому, что оно соотвѣтствуетъ старинной формѣ стихосложенія, избранной мною для поэмы. Пѣсня "Прости" (Good Night) въ началѣ первой пѣсни, навѣяна пѣсней "Lord Maxwell's Good Night" въ Border Minstrelsy, сборникѣ, изданномъ г. Скоттомъ.
   Въ первой пѣснѣ, гдѣ говорится объ Испаніи, могутъ встрѣтиться нѣкоторыя незначительныя совпаденія съ различными стихами, написанными на испанскіе сюжеты, но совпаденія эти только случайныя, такъ какъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ заключительныхъ строфъ, вся эта часть поэмы была написана на Востокѣ.
   Спенсеровская строфа, какъ это доказываетъ творчество одного изъ нашихъ наиболѣе чтимыхъ поэтовъ, допускаетъ самое разнообразное содержаніе. Д-ръ Беатти говоритъ по этому поводу слѣдующее:-- "Недавно я началъ писать поэму въ стилѣ Спенсера и его размѣромъ, и собираюсь дать въ ней полную волю своимъ настроеніямъ, быть или комичнымъ или восторженнымъ, переходить отъ спокойно описательнаго тона къ чувствительному, отъ нѣжнаго къ сатирическому -- какъ вздумается, потому что, если я не ошибаюсь, избранный мною размѣръ одинаково допускаетъ всѣ роды поэзіи". Находя подтвержденіе себѣ у такого авторитетнаго судьи и имѣя за себя примѣръ нѣкоторыхъ величайшихъ итальянскихъ поэтовъ, я не считаю нужнымъ оправдываться въ томъ, что ввелъ подобное же разнообразіе въ мою поэму; и если мои попытки не увѣнчались успѣхомъ, то въ этомъ слѣдуетъ винить только неудачное выполненіе замысла, а не строеніе поэмы, освященное примѣрами Аріосто, Томсона и Беатти.

Лондонъ, февраль 1812 года.

[]

  

Дополненіе къ предисловію.

  
   Я выждалъ, пока большинство нашихъ періодическихъ изданій посвятило мнѣ обычное количество критическихъ статей. Противъ справедливости большинства отзывовъ я не имѣю ничего возразить: мнѣ было-бы не къ лицу спорить противъ легкихъ осужденій, высказанныхъ мнѣ, потому что въ общемъ ко мнѣ отнеслись болѣе доброжелательно, чѣмъ строго. Поэтому, выражая всѣмъ и каждому благодарность за снисходительность ко мнѣ, я рѣшаюсь сдѣлать нѣсколько замѣчаній только по одному пункту. Среди многихъ справедливыхъ нападокъ на неудовлетворительность героя, "странствующаго юнаго рыцаря" (я продолжаю настаивать, наперекоръ всѣмъ противоположнымъ намекамъ, что это вымышленное лицо), указывалось на то, что помимо анахронизма, онъ еще къ тому же совершенно не похожъ на рыцаря, такъ какъ времена рыцарства были временами любви, чести и т. д. Но дѣло въ томъ, что доброе старое время, когда процвѣтала "l'amour du bon vieux temps, l'amour antique", было самымъ разнузданнымъ изъ всѣхъ вѣковъ. Тѣ, кто въ этомъ сомнѣваются, пусть прочитаютъ Сентъ-Палэ (Sainte Palaye), passim, и въ особенности томъ ІІ-й, стр. 69. Обѣты рыцарства не болѣе соблюдались тогда, чѣмъ всякіе обѣты вообще, а пѣсни трубадуровъ были не болѣе пристойны и во всякомъ случаѣ гораздо менѣе изысканы по тону, чѣмъ пѣсни Овидія. Въ такъ называемыхъ "cours d'amour, parlemens d'amour ou de courtésie et de gentillesse" любви было больше, чѣмъ учтивости или деликатности. Это можно провѣрить по Роланду, также какъ и по Сентъ-Палэ. Можно дѣлать какіе угодно упреки очень непривлекательному Чайльдъ-Гарольду, но во всякомъ случаѣ онъ былъ настоящимъ рыцаремъ по своимъ качествамъ -- "не трактирный слуга, а рыцарь-тэмпліеръ". Кстати сказать, я боюсь, что сэръ Тристанъ и сэръ Ланселотъ были тоже не лучше, чѣмъ ихъ современники, хотя они и очень поэтичны, и настоящіе рыцари "безъ страха", хотя и не "безъ упрека". Если исторія объ основаніи ордена подвязки не басня, то рыцари этого ордена носили въ теченіе многихъ вѣковъ знакъ памяти о какой-нибудь графинѣ Саллюсбюри, извѣстность которой довольно сомнительна. Вотъ что можно сказать о рыцарствѣ. Бёрку нечего было жалѣть о томъ, что рыцарскія времена прошли, хотя Марія Антуанета была столь же цѣломудрена, какъ большинство тѣхъ, въ чью честь ломались копья и сшибались съ коней рыцари.
   Еще до временъ Баярда и до поры сэра Іосифа Банкса (самаго цѣломудреннаго и самаго знаменитаго рыцаря древнихъ и новыхъ временъ) мало найдется исключеній изъ этого общаго правила, и я боюсь, что нѣсколько болѣе тщательное изученіе того времени заставитъ насъ не жалѣть объ этомъ чудовищномъ надувательствѣ среднихъ вѣковъ.
   Я предоставляю теперь "Чайльдъ-Гарольда" его судьбѣ такимъ, каковъ онъ есть. Было бы пріятнѣе и навѣрное легче изобразить болѣе привлекательное лицо. Нетрудно было бы затушевать его недостатки, заставить его больше дѣйствовать и меньше выражать свои мысли. Но онъ не былъ задуманъ, какъ образецъ совершенства; авторъ хотѣлъ только показать въ его лицѣ, что раннее извращеніе ума и нравственнаго чувства ведетъ къ пресыщенію минувшими удовольствіями и къ разочарованію въ новыхъ, и что даже красоты природы и возбуждающее дѣйствіе путешествій (за исключеніемъ честолюбія, самаго сильнаго стимула) не оказываютъ благотворнаго дѣйствія на такого рода душу,-- или вѣрнѣе на умъ, направленный по ложному пути. Если бы я продолжилъ поэму, то личность героя, приближаясь къ заключенію, была бы углублена, потому что, по моему замыслу, онъ долженъ былъ бы, за нѣкоторыми исключеніями, стать современнымъ Тимономъ или, быть можетъ, опоэтизированнымъ Зелуко.
  
                       КЪ ІАНТѢ.
  
             Средь дальнихъ странствій взоръ мой привлекали
             Красавицъ чуждыхъ дивныя черты,
             И въ легкомъ снѣ ко мнѣ порой слетали
             Воздушныя созданія мечты:
             Всѣхъ прелестью живой затмила ты.
             Не разсказать мнѣ слабыми устами
             О нѣжныхъ чарахъ юной красоты.
             Ты у однихъ -- сама передъ глазами,
             Другихъ лишь обману я блѣдными строками.
             Когда-бъ всегда осталась ты такой.
  
             Сдержавъ весны цвѣтущей обѣщанье!
             Прекрасная и тѣломъ и душой,--
             Ты на землѣ самой любви мерцанье,
             Невинная, какъ юное мечтанье...
             Для той, что нѣжный ростъ твой сторожитъ,
             Ты -- словно чистой радуги сіянье...
             Та радуга ей счастіе сулитъ,
             Предъ красками ея далеко скорбь бѣжитъ.
  
             О, пери Запада! Доволенъ я судьбою:
             Ты молода, мнѣ-жъ вдвое больше лѣтъ.
             Безтрепетно любуюсь я тобою,
             Иной любви огня во взорахъ нѣтъ.
             Я не увижу, какъ завянетъ цвѣтъ
             Твоей красы. Не стану я склоняться
             Средь жертвъ твоихъ безчисленныхъ побѣдъ.
             Не будетъ сердце кровью обливаться.
             Вѣдь безъ страданія часы любви не длятся...
  
             Какъ взглядъ газели -- взглядъ твоихъ очей,
             То робокъ онъ, то смѣлостью сверкаетъ;
             То манитъ онъ къ себѣ сердца людей,
             То красотой глаза ихъ ослѣпляетъ.
             Пускай-же онъ по строкамъ тѣмъ блуждаетъ,
             Пускай улыбка, прелести полна,
             Въ немъ промелькнетъ... Пусть сердце не узнаетъ,
             Зачѣмъ тебѣ та пѣснь посвящена,
             Но лилія въ вѣнокъ мой будетъ вплетена.
  
             Что имя Іанты трудъ мой вдохновляло
             Читатели Гарольда моего
             Всѣ будутъ знать: оно стоитъ сначала,
             Его въ концѣ забыть труднѣй всего...
             Разбитой лиры друга своего,
             Чья пѣснь теперь восторгомъ пламенѣетъ,
             Потомъ коснись,-- и больше ничего
             Моя надежда ожидать не смѣетъ.
             Ужели дружба правъ на это не имѣетъ?..
                                                     С. Ильинъ.

[]

[]

  

[]

  

ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДЪ.

             
                       ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.
             
                                 I.
  
             Въ Элладѣ ты слыла неборожденной,
             О муза, дочь пѣвцовъ! Такъ много лиръ
             Съ тѣхъ поръ терзало слухъ твой утомленный,
             Что не дерзну я твой нарушить миръ...
             Хоть видѣлъ я твой храмъ -- обломки зданья
             И твой ручей, что прерывалъ одинъ
             Забытыхъ мѣстъ глубокое молчанье,
             Чтобъ скромное вести повѣствованье,
             Покой усталыхъ музъ тревожить нѣтъ причинъ.
  
                                 II.
  
             Жилъ юноша въ Британіи когда то,
             Который добродѣтель мало чтилъ;
             Онъ дни свои влачилъ въ сѣтяхъ разврата
             И ночи за пирами проводилъ;
             Увы, разгулъ былъ для него кумиромъ;
             Лишь предъ порокомъ онъ склонялся ницъ
             И, презирая то, что чтится міромъ,
             Доволенъ былъ лишь оргіей иль пиромъ,
             Въ кругу развратниковъ и въ обществѣ блудницъ.
  
                                 III.
  
             Предъ вами Чайльдъ-Гарольдъ. Я не намѣренъ
             Повѣдать вамъ, откуда велъ онъ родъ;
             Но этотъ родъ былъ знатенъ, чести вѣренъ
             И заслужилъ въ былые дни почетъ;
             Но всякое преступное дѣянье
             Потомка загрязняетъ предковъ честь
             И обѣлить его не въ состояньи
             Ни лѣтописца древнее сказанье,
             Ни рѣчь оратора, ни пѣснопѣвца лесть.
  
                                 IV.
  
             Кружился въ свѣтѣ онъ, какъ на просторѣ
             Кружится мотылекъ среди лучей;
             Не могъ предвидѣть онъ, что злое горе
             Его сразитъ нежданно въ цвѣтѣ дней;
             Но вотъ година тяжкая настала:
             Узналъ онъ пресыщенье, а оно,
             Какъ чаша бѣдъ, приноситъ мукъ не мало.
             Въ краю родномъ Гарольду тѣсно стало;
             Такъ въ кельѣ схимнику и душно, и темно.
  
                                 V.
  
             Грѣховъ не искупая, онъ стезею
             Преступной шелъ. Красивыхъ славя женъ,
             Гарольдъ былъ очарованъ лишь одною,
             Но съ ней, увы! не могъ сойтися онъ...
             Какъ счастливо, что ласкою разврата
             Не запятналъ онъ свѣтлый свой кумиръ:
             Измѣна за любовь была бы платой.
             Жену бъ онъ разорилъ безумствомъ траты
             И вынесть бы не могъ семейной жизни миръ.
  
                                 VI.
  
             Пресыщенъ всѣмъ, утративъ счастья грезы,
             Онъ видѣться съ друзьями пересталъ;
             Въ его глазахъ порой сверкали слезы,
             Но гордый Чайльдъ имъ воли не давалъ.
             Объятъ тоской, бродилъ онъ одиноко,
             И вотъ рѣшился онъ свой край родной
             Покинуть, направляясь въ путь далекій;
             Онъ радостно ударъ бы встрѣтилъ рока
             И скрылся бъ даже въ адъ, ища среды иной.
  
                                 VII.
  
             Покинулъ Чайльдъ-Гарольдъ свой замокъ старый;
             Подъ гнетомъ лѣтъ, казалось, рухнетъ онъ,
             Его жъ щадили времени удары:
             Держался онъ массивностью колоннъ.
             Тамъ нѣкогда монахи обитали,
             Теперь же суевѣрія пріютъ
             Театромъ сталъ паѳосскихъ сатурналій;
             Могли бъ подумать старцы, что настали
             Ихъ времена опять, коль хроники не лгутъ.
  
                                 VIII.
  
             Порою, словно тайну вспоминая,
             Измѣну иль погибшую любовь,
             За пиршествомъ, нѣмую скорбь скрывая,
             Сидѣлъ Гарольдъ, сурово хмуря бровь;
             Но тайной оставалася тревога
             Его души; друзьямъ онъ не ввѣрялъ
             Завѣтныхъ думъ и шелъ своей дорогой,
             Совѣтовъ не прося; страдалъ онъ много,
             Но въ утѣшеніяхъ отрады не искалъ.
  
                                 IX.
  
             Хоть онъ гостей сзывалъ къ себѣ не мало
             На пиршества, все жъ не имѣлъ друзей;
             Льстецовъ и паразитовъ окружала
             Его толпа; но можно ль вѣрить ей?
             Его любили женщины, какъ мота:
             Сокровища и власть плѣняютъ женъ
             (При золотѣ мѣтка стрѣла Эрота);
             Такъ рвутся къ свѣту бабочки; оплота
             Тамъ ангелъ не найдетъ, гдѣ побѣдитъ Мамонъ.
  
                                 X.
  
             Гарольдъ не обнялъ мать, пускаясь въ море,
             Съ любимою сестрой въ отъѣзда часъ
             Не видѣлся; души скрывая горе,
             Уѣхалъ онъ, съ друзьями не простясь;
             Не потому онъ избѣгалъ свиданья,
             Что былъ и твердъ, и холоденъ, какъ сталь,
             Нѣтъ! Кто любилъ, тотъ знаетъ, что прощанья
             Усугубляютъ муку разставанья...
             Лишь горестнѣй нестись съ разбитымъ сердцемъ въ даль.
  
                                 XI.
  
             Богатыя владѣнья, замокъ старый
             Покинулъ онъ безъ вздоховъ и безъ мукъ,
             Голубоокихъ дамъ, которыхъ чары,
             Краса кудрей и бѣлоснѣжныхъ рукъ
             Могли бъ легко отшельника святого
             Ввести въ соблазнъ,-- все то, что пищу дать
             Порывамъ сладострастія готово...
             Ему хотѣлось міръ увидѣть новый
             И, посѣтивъ Востокъ, экваторъ миновать.
  
                                 XII.
  
             Надулись паруса; какъ будто вторя
             Его желаньямъ, вѣтеръ рѣзче сталъ;
             Поплылъ корабль, и скоро въ пѣнѣ моря
             Безслѣдно скрылся рядъ прибрежныхъ скалъ.
             Тогда въ душѣ Гарольда сожалѣнье
             Проснулось, можетъ быть; но ничего
             Онъ не сказалъ и скрылъ свое волненье,
             Онъ твердымъ оставался въ то мгновенье,
             Какъ малодушный плачъ звучалъ вокругъ него.

[]

                                 XIII.
  
             Въ вечерній часъ, любуяся закатомъ,
             Онъ арфу взялъ; подъ бременемъ тревогъ
             Любилъ онъ волю дать мечтамъ крылатымъ,
             Когда никто внимать ему не могъ;
             И вотъ до струнъ коснувшися рукою,
             Прощальную онъ пѣсню затянулъ,
             Въ то время, какъ корабль, въ борьбѣ съ волною,
             Катился въ даль, и, одѣваясь тьмою,
             Его родимый край въ пучинѣ водъ тонулъ.
  
                                 1.
  
                  Прости! Родимый берегъ мой
                       Въ лазури тонетъ волнъ;
                  Бушуетъ вѣтръ, реветъ прибой;
                       Крикъ чайки грусти полнъ.
                  Въ пучинѣ солнце гаситъ свѣтъ;
                       За нимъ намъ вслѣдъ идти;
                  Обоимъ вамъ я шлю привѣтъ!
                       Мой край родной, прости!
  
                                 2.
  
                  Насъ ослѣпитъ зари краса,
                       Лишь міръ простится съ тьмой;
                  Увижу море, небеса,
                       Но гдѣ жъ мой край родной?
                  Мой замокъ пустъ; потухъ очагъ;
                       Весь дворъ травой заросъ;
                  Уныло воетъ въ воротахъ
                                 Покинутый мной песъ...
  
                                 3.
  
                  -- Малютка пажъ! подъ гнетомъ думъ
                       Ты плачешь, горя полнъ;
                  Тебя страшитъ ли вѣтра шумъ,
                       Иль грозный ропотъ волнъ?
                  Не плачь! Корабль надеженъ мой...
                       Онъ быстро мчится въ даль,
                  За нимъ и соколъ нашъ лихой
                       Угонится едва ль.
  
                                 4.
  
                  "Пускай бушуетъ шквалъ, ревя, --
                       Я бури не боюсь!
                  Но не дивись, сэръ Чайльдъ, что я
                       И плачу и томлюсь.
                  Съ отцомъ и съ матерью родной
                       Разстаться ль безъ тревогъ?
                  Моей опорою одной
                       Остались ты да Богъ!
  
                                 5.
  
                  Благословилъ отецъ меня,
                       Но слезы могъ сдержать;
                  Пока жъ не возвращуся я,
                       Все будетъ плакать мать".
                  -- Пусть скорбь мрачитъ твои черты.
                       Дитя! когда бъ я былъ
                  Душой невинной чистъ, какъ ты,
                       И я бы слезы лилъ.
  
                                 6.
  
                  Ты блѣденъ, вѣрный мой слуга,
                       Тебя печаль гнететъ...
                  Боишься ль встрѣтить ты врага,
                       Боишься ль непогодъ?
                  -- "О, нѣтъ, я съ страхомъ незнакомъ,
                       Онъ чуждъ душѣ моей;
                  Но жаль жены; покинувъ домъ,
                       Я все скорблю о ней.
  
                                 7.
  
                  Она близъ замка твоего
                       Живетъ; что ей сказать,
                  Коль дѣти спросятъ, отчего
                       Съ отцомъ въ разлукѣ мать?"
                  -- Ты правъ; понятна скорбь твоя,
                       Мнѣ жъ ничего не жаль...
                  Не такъ душою нѣженъ я
                       И мчусь со смѣхомъ въ даль.
  
                                 8.
  
                  Коварнымъ вздохамъ лживыхъ женъ
                       Возможно ль вѣрить? Нѣтъ!
                  Измѣна, что для нихъ законъ,
                       Ихъ слезъ смываетъ слѣдъ.
                  Я не тужу о днѣ быломъ
                       И не страшуся грозъ.
                  Больнѣй всего, что ни о чемъ
                       Не стоитъ лить мнѣ слезъ.
  
                                 9.
  
                  Я одинокъ; средь волнъ морскихъ
                       Корабль меня несетъ;
                  Зачѣмъ мнѣ плакать о другихъ:
                       Кто жъ обо мнѣ вздохнетъ?
                  Мой песъ, быть можетъ, два, три дня
                       Повоетъ, да и тотъ,
                  Другимъ накормленный, меня
                       Укуситъ у воротъ.
  
                                 10.
  
                  Корабль! валы кругомъ шумятъ...
                       Несися съ быстротой!
                  Странѣ я всякой буду радъ,
                       Лишь не странѣ родной.
                  Привѣтъ лазурнымъ шлю волнамъ!
                       И вамъ, въ концѣ пути,
                  Пещерамъ мрачнымъ и скаламъ!
                       Мой край родной, прости!
  
                                 XIV.
  
             Средь бурныхъ волнъ Бискайскаго залива
             Плыветъ корабль; ужъ пятый день земли
             Не видно; наконецъ, вотъ мигъ счастливый:
             Желанный берегъ свѣтится вдали.
             Здѣсь Цинтрскихъ горъ блеститъ хребетъ зубчатый;
             Тамъ океану Таго дань несетъ;
             Явился мѣстный лоцманъ провожатый
             И Чайльдъ-Гарольдъ поплылъ къ странѣ богатой,
             Гдѣ нивы тучныя даютъ обильный плодъ.
  
                                 XV.
  
             О Боже! благодатными дарами
             Ты этотъ край волшебный надѣлилъ!
             Въ садахъ деревья гнутся подъ плодами,
             Въ его горахъ Ты міръ сокровищъ скрылъ;
             Но разрушать то супостаты рады,
             Что создалъ Ты: страну надменный врагъ
             Поработилъ, не вѣдая пощады...
             Брось на врага карающіе взгляды,
             И побѣжденный галлъ повергнутъ будетъ въ прахъ.

[]

  
                                 XVI.
  
             Своей неописуемой красою
             Васъ Лиссабонъ всегда плѣнить готовъ,
             Волшебно отражаемый рѣкою,
             Что чаръ полна и безъ прикрасъ пѣвцовъ.
             Могучій флотъ по ней несется нынѣ:
             Пришелъ спасти отъ галловъ Альбіонъ
             Тѣхъ мѣстъ незащищенныя твердыни;
             Но лузитанецъ дикъ и полнъ гордыни,--
             Ту длань, что держитъ мечъ, съ проклятьемъ лижетъ онъ.
  
                                 XVII.
  
             Прелестный городъ, кажущійся раемъ
             Издалека, вблизи совсѣмъ иной;
             Войти въ него -- и онъ неузнаваемъ;
             Средь стѣнъ его туристъ объятъ тоской.
             И хаты, и дворцы, всѣ безъ изъятья,
             Купаются въ грязи; ихъ видъ убогъ.
             Въ лохмотьяхъ и вельможъ, и нищихъ платье;
             О чистотѣ такъ смутны ихъ понятья,
             Что съ ней и страхъ чумы сроднить бы ихъ не могъ.
  
                                 XVIII.
  
             Кто не жалѣлъ, любуясь этимъ краемъ,
             Что онъ принадлежитъ толпѣ рабовъ!
             На Цинтру бросьте взоры; всякій съ раемъ
             Тотъ свѣтлый уголокъ сравнить готовъ;
             Вездѣ въ немъ дышетъ прелесть неземная
             Но ни перу, ни кисти средства нѣтъ
             Понятья дать о немъ; страна такая
             Собою затмеваетъ кущи рая,
             Что въ пламенныхъ стихахъ намъ описалъ поэтъ.

[]

  
                                 XIX.
  
             Крутой утесъ съ красивымъ рядомъ келій;
             Сожженный солнцемъ мохъ на скатахъ кручъ;
             Лѣсъ, выросшій надъ бездной; мракъ ущелій,
             Куда не проникаетъ солнца лучъ;
             Лимоновъ золотистые отливы;
             Лазурь морской волны, что сладко спитъ;
             Несущійся съ горы потокъ бурливый;
             Здѣсь виноградъ, тамъ возлѣ рѣчки ивы,--
             Все это тѣшитъ взоръ, сливаясь въ чудный видъ.
  
                                 XX.
  
             Тропинкою взберитесь до вершины
             Крутой горы, гдѣ иноки живутъ;
             Что шагъ впередъ -- то новыя картины...
             А вотъ и монастырь; васъ поведутъ
             Осматривать его; монахи съ вѣрой
             При томъ легендъ вамъ много сообщатъ:
             Здѣсь смерть нашли за ересь лицемѣры,
             А тамъ Гонорій жилъ на днѣ пещеры.
             Онъ, чтобъ увидѣть рай, изъ жизни сдѣлалъ адъ.
  
                                 XXI.
  
             Средь этихъ мѣстъ встрѣчается не мало
             Таинственныхъ крестовъ,-- ихъ цѣлый рядъ;
             Но тѣ кресты не вѣра воздвигала:
             Они лишь объ убійствахъ говорятъ.
             Обычай здѣсь на мѣстѣ преступленья,
             Тамъ, гдѣ звучалъ послѣдній жертвы стонъ,
             Досчатый ставитъ крестъ; не исключенья
             Убійства тамъ, гдѣ, потерявъ значенье,
             Не въ силахъ гражданъ жизнь оберегать законъ.
  
                                 XXII.
  
             По горамъ и доламъ здѣсь красовались
             Чертоги королей, но дни чредой
             Прошли, и что жъ?-- руины лишь остались,
             Заросшія кустами и травой.
             Вотъ пышный замокъ принца. Здѣсь когда-то
             И ты, Ватекъ, любившій роскошь бриттъ,
             Дворецъ построивъ, зажилъ въ немъ богато...
             Но ты забылъ, что отъ утѣхъ разврата
             И сладострастья чаръ душевный миръ бѣжитъ.
  
                                 XXIII.
  
             Ты выбралъ, чтобъ предаться свѣтлымъ чарамъ
             Земныхъ утѣхъ, тотъ чудный уголокъ,
             Но, пораженный времени ударомъ,
             Теперь, какъ тѣ, твой замокъ одинокъ.
             Его порталы настежъ; пусты залы;
             Отъ зарослей къ дворцу проѣзда нѣтъ.
             О, Боже, какъ ничтожны мы и малы!
             Придетъ пора: дворца какъ не бывало,
             Проносятся года, его сметая слѣдъ...

[]

                                 XXIV.
  
             А вотъ дворецъ, который съ гнѣвнымъ взглядомъ
             Встрѣчаетъ бриттъ. Когда-то въ замкѣ томъ
             Сбиралися вожди; рожденный адомъ,
             Сидѣлъ тамъ карликъ-чортъ; одѣтъ шутомъ,
             Пергаментною мантіей покрытый,
             Въ рукѣ держалъ онъ свитокъ. Имена
             Тамъ значились, что въ свѣтѣ знамениты;
             Гордяся свиткомъ тѣмъ, съ враждой открытой
             Надъ побѣдителемъ смѣялся сатана.
  
                                 XXV.
  
             Конвенціей онъ звался. Передъ свѣтомъ
             Тамъ собранныхъ вождей онъ осрамилъ,
             Смутилъ ихъ умъ (но грѣшенъ ли онъ въ этомъ?)
             И радость бритта въ горе превратилъ.
             Побѣдный лавръ попрали дипломаты;
             Тотъ чудный лавръ, увы! носить не намъ
             Съ тѣхъ поръ, какъ въ Лузитаніи богатой
             Узнали мы, враговъ коварствомъ смяты,
             Что побѣдителямъ, не побѣжденнымъ, срамъ.
  
                                 XXVI.
  
             При имени твоемъ блѣднѣютъ бритты,
             О, замокъ Цинтры! Краскою стыда
             Зардѣлись бы правителей ланиты,
             Умѣй они краснѣть. Пройдутъ года
             И все жъ потомство, полное презрѣнья,
             Позора не забудетъ тѣхъ вождей,
             Что, побѣдивъ, узнали пораженье...
             Ихъ ожидаютъ въ будущемъ глумленья
             И гнѣвный приговоръ суда грядущихъ дней.
  
                                 XXVII.
  
             Такъ думалъ Чайльдъ, одинъ бродя по горамъ;
             Хоть мѣстностью былъ очарованъ онъ,
             Но все же объ отъѣздѣ думалъ скоромъ:
             Такъ вѣкъ порхать для ласточки законъ.
             Тяжелыхъ думъ онъ здѣсь извѣдалъ много
             И пожалѣлъ нѣмой тоской объятъ,
             Что долго шелъ грѣховною дорогой;
             Къ проступкамъ онъ своимъ отнесся строго:
             Отъ свѣта истины померкъ Гарольда взглядъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Верхомъ! верхомъ! -- онъ крикнулъ и поспѣшно
             Прелестной той страны покинулъ кровъ;
             Но онъ ужъ не влекомъ мечтою грѣшной:
             Не ищетъ ни любовницъ, ни пировъ...
             Несется онъ таинственной дорогой,
             Не вѣдая, гдѣ пристань обрѣтетъ;
             Онъ по свѣту скитаться будетъ много;
             Не скоро въ немъ уляжется тревога,
             Не скоро съ опытомъ знакомство онъ сведетъ.
  
                                 XXIX.
  
             Вотъ Мафра, гдѣ, судьбы узнавъ измѣну,
             Царица Лузитаніи жила;
             Тамъ оргіи обѣднямъ шли на смѣну
             И дружбу знать съ монахами вела.
             Блудницы Вавилона свѣтлый геній
             Съумѣлъ такой воздвигнуть здѣсь чертогъ,
             Что рядъ ей совершенныхъ преступленій
             Забытъ толпою; люди гнутъ колѣни
             Предъ блескомъ роскоши, что золотитъ порокъ.

[]

  
                                 XXX.
  
             Гарольдъ впередъ несется, очарованъ
             Красой холмовъ, ущелій и долинъ...
             Не горестно ль, что цѣпью рабства скованъ
             Тотъ свѣтлый край? Лишь сибаритъ одинъ,
             Поклонникъ ярый комфорта и лѣни,
             Не знаетъ, какъ отраденъ дальній путь.
             Не мало намъ даритъ онъ наслажденій,
             Глубокихъ думъ и новыхъ впечатлѣній;
             Какъ свѣжій воздухъ горъ живитъ больную грудь.
  
                                 XXXI.
  
             Ужъ Чайльдъ-Гарольдъ вершинъ не видитъ снѣжныхъ
             Высокихъ горъ, что скрылись безъ слѣда,
             Въ Испаніи среди степей безбрежныхъ
             Овецъ пасутся цѣнныя стада;
             Но близокъ врагъ; ему чужда пощада
             И потому пастухъ вооруженъ;
             Въ обиду своего не дастъ онъ стада;
             Всѣмъ гражданамъ съ врагомъ бороться надо,
             Чтобъ гордо властвовать не могъ надъ ними онъ.

[]

                                 XXXII.
  
             Что земли лузитанцевъ раздѣляетъ
             Съ Испаніей? Китайская ль стѣна?
             Сіерра ли тамъ скалы возвышаетъ,
             Иль льется Таго свѣтлая волна?
             Раздѣлены тѣ страны не стѣною,
             Что ихъ враждѣ могла платить бы дань,
             Не быстро протекающей рѣкою,
             Не цѣпью горъ высокихъ, сходной съ тою,
             Что южной Галліи указываетъ грань.
  
                                 XXXIII.
  
             Нѣтъ, ручейкомъ ничтожнѣйшимъ; со стадомъ
             Является пастухъ порою тамъ,
             Презрительнымъ окидывая взглядомъ
             Мѣста, принадлежащія врагамъ.
             Простолюдины горды какъ вельможи
             Въ Испаніи: понятна ихъ вражда;
             Вѣдь съ ними лузитанцы мало схожи:
             Они -- рабы, при этомъ трусы тоже;
             Рабовъ подлѣе ихъ найти не безъ труда.

[]

                                 XXXIV.
  
             Воспѣтая въ балладахъ, Гвадіана,
             Пугая взоры мрачною волной,
             Близъ этихъ мѣстъ течетъ. Два вражьихъ стана,
             Когда то здѣсь сойдясь, вступили въ бой.
             Здѣсь рыцари, чтобъ счетъ окончить старый,
             Настигли мавровъ. Долго бой кипѣлъ;
             Удары наносились за удары;
             Чалма и шлемъ, во время схватки ярой,
             Встрѣчалися въ рѣкѣ, гдѣ плыли груды тѣлъ.
  
                                 XXXV.
  
             О край, стяжавшій подвигами славу!
             Гдѣ знамя, что Пелагъ въ бояхъ носилъ,
             Когда отецъ-измѣнникъ, мстя за Каву,
             Въ союзѣ съ мавромъ, готамъ смерть сулилъ?
             Ты за погромъ съумѣлъ отмстить жестоко...
             Близъ стѣнъ Гренады врагъ былъ побѣжденъ;
             Померкла предъ крестомъ луна пророка;
             Умчался врагъ, и въ Африкѣ далекой
             Сталъ мавританскихъ дѣвъ звучать унылый стонъ.

[]

                                 XXXVI.
  
             Тѣмъ подвигомъ всѣ пѣсни края полны;
             Таковъ удѣлъ дѣяній прежнихъ лѣтъ;
             Когда гранитъ и лѣтопись безмолвны,
             Простая пѣснь ихъ сохраняетъ слѣдъ.
             Герой, склонись предъ силой пѣснопѣнья!
             Ни лесть толпы, ни пышный мавзолей
             Тебя спасти не могутъ отъ забвенья;
             Порой историкъ вводитъ въ заблужденье,
             Но пѣснь народная звучитъ въ сердцахъ людей.
  
                                 XXXVII.
  
             "Испанцы, пробудитесь!" Такъ взываютъ
             Къ вамъ рыцари, кумиры дней былыхъ;
             Хоть копья въ ихъ рукахъ ужъ не сверкаютъ
             И красныхъ перьевъ нѣтъ на шлемахъ ихъ,
             Въ дыму, подъ ревъ орудій непрерывный,
             Ихъ грозный зовъ звучитъ: "Вооружась,
             Воспряньте всѣ!" -- исполненъ силы дивной,
             Ужель утратилъ власть тотъ кличъ призывный,
             Что въ Андалузіи сроднилъ съ побѣдой васъ?

[]

                                 XXXVIII.
  
             Чу! конскій топотъ слышенъ средь проклятій;
             Кого окровавленный мечъ настигъ?
             Ужель спасать вы не пойдете братій
             Отъ деспотовъ и отъ клевретовъ ихъ?
             Грохочутъ пушки; залповъ ихъ раскаты
             Зловѣще эхомъ горъ повторены,
             Они твердятъ о томъ, что смертью взяты
             Ряды бойцовъ. Всѣ ужасомъ объяты,
             Когда является во гнѣвѣ богъ войны.
  
                                 XXXIX.
  
             Кровавыми сверкая волосами,
             Съ горы на бойню смотритъ исполинъ;
             Онъ все сжигаетъ гнѣвными очами
             И въ царствѣ смерти властвуетъ одинъ.
             Съ нимъ рядомъ разрушенья духъ лукавый,
             Что чествовать побѣды будетъ зла.
             Сегодня три могучія державы
             Сойдутся здѣсь и вступятъ въ бой кровавый;
             Какъ счастливъ исполинъ,-- ему лишь кровь мила!

[]

                                 XL.
  
             Когда средь войскъ ни друга нѣтъ, ни брата,
             Васъ можетъ восхитить сраженья видъ;
             Какъ рати разукрашены богато!
             Какъ весело оружіе блеститъ!
             Подобно стаѣ псовъ, что травлѣ рада,
             Несется войско бѣшено впередъ;
             Но будетъ ли для многихъ лавръ наградой?
             Храбрѣйшіе погибнутъ въ пеклѣ ада:
             Богъ брани, съ радости, всѣхъ павшихъ не сочтетъ.
  
                                 XLI.
  
             Три арміи стеклись сюда для битвы;
             Внушителенъ знаменъ трехъ націй видъ!
             Звучатъ на трехъ нарѣчіяхъ молитвы.
             Сюда сошлись: испанецъ, галлъ и бриттъ,
             Союзникъ-другъ, услужливый безъ мѣры
             (Не лучше ли въ своей отчизнѣ пасть?).
             Войска, являя храбрости примѣры,
             Удобрятъ только нивы Талаверы
             И хищныхъ вороновъ накормятъ кровью всласть.

[]

                                 XLII.
  
             Здѣсь павшіе сгніютъ; гнались за славой
             Безумцы, что искали громкихъ дѣлъ;
             Они жъ служили деспоту забавой.
             Онъ пролагалъ свой путь чрезъ груды тѣлъ.
             Какой же былъ тотъ путь?-- лишь путь обмана.
             Найдется ли на свѣтѣ уголокъ,
             Что былъ бы принадлежностью тирана?
             Его лишь склепъ, гдѣ, поздно или рано,
             Предастся тлѣнью онъ, забытъ и одинокъ.
  
                                 XLIII.
  
             О, Албуэра! славу и кручину
             Ты сочетала. Могъ ли мой герой
             Предвидѣть, чрезъ твою несясь равнину,
             Что скоро въ ней кровавый грянетъ бой?
             Пусть павшіе вкушаютъ миръ забвенья!
             Побѣдный лавръ пусть радуетъ живыхъ!
             Великій день! До новаго сраженья
             Толпы ты будешь слышать прославленья
             И воспоетъ тебя поэтъ въ стихахъ своихъ...
  
                                 XLIV.
  
             Довольно воспѣвать любимцевъ брани;
             Побѣдный лавръ ихъ не продолжитъ дней;
             Чтобъ міръ узналъ о славѣ ихъ дѣяній,
             Должны погибнуть тысячи людей.
             Пускай наемщикъ гонится за славой
             И, вѣря ей, кончаетъ жизнь въ бою:
             Онъ дома могъ бы въ свалкѣ пасть кровавой
             Иль, очерненъ разбойничьей расправой,
             Тѣмъ опозорить бы отчизну могъ свою!

[]

                                 XLV.
  
             Гарольдъ затѣмъ направилъ путь къ Севильѣ;
             Она еще свободна отъ цѣпей,
             Но ей грозятъ погибель и насилье,
             И не спастись отъ разрушенья ей:
             Враги ужъ въ разстояньи недалекомъ...
             Не пали бы ни Иліонъ, ни Тиръ,
             Когда бъ бороться можно было съ рокомъ
             И, злобно издѣваясь надъ порокомъ,
             Предъ Добродѣтелью склонялся бъ грѣшный міръ.
  
                                 XLVI.
  
             Но граждане Севильи, бѣдъ не чуя,
             Попрежнему разгулу преданы
             И дни проводятъ, радостно ликуя;
             Имъ дѣла нѣтъ до язвъ родной страны!
             Звучитъ не бранный рогъ, а звонъ гитары;
             Веселію воздвигнутъ здѣсь алтарь;
             Грѣхи любви, что не боятся кары,
             Ночной развратъ и сладострастья чары
             Въ Севильѣ гибнущей все царствуютъ, какъ встарь.

[]

                                 XLVII.
  
             Не такъ живетъ крестьянинъ; онъ съ женою
             Скрывается, боясь взглянуть на долъ,
             Что можетъ быть опустошенъ войною...
             Прошла пора, когда онъ бодро шелъ
             Въ вечерній часъ домой, покинувъ нивы,
             И танцовалъ фанданго при лунѣ.
             Властители! когда бъ тотъ миръ счастливый,
             Что вы губить не прочь, вкусить могли вы,
             Народъ бы ликовалъ, не слыша о войнѣ.
  
                                 XLVIII.
  
             Лихой погонщикъ, мчась дорогой ровной,
             Поетъ ли пѣснь возлюбленной своей,
             Кантату ль въ честь любви, иль гимнъ духовный?
             Нѣтъ, онъ теперь поетъ Viva el Rey!
             Воинственны слова его напѣва,
             Годоя онъ клянетъ за лживый нравъ;
             При этомъ вспоминаетъ, полный гнѣва,
             Что ввѣрилась Годою королева,
             Преступную любовь измѣной увѣнчавъ...

[]

                                 XLIX.
  
             Равнина, окаймленная скалами,
             Гдѣ башни мавританскія видны,
             Была недавно попрана врагами:
             Сроднились съ ней всѣ ужасы войны...
             Здѣсь ядеръ слѣдъ; тамъ лугъ, конями смятый;
             А вотъ гнѣздо дракона; у врага
             Толпой крестьянъ тѣ скалы были взяты,
             Съ тѣхъ поръ онѣ для всѣхъ испанцевъ святы:
             Надъ непріятелемъ побѣда дорога.
  
                                 L.
  
             Кого не встрѣтишь здѣсь съ кокардой красной?
             Она уборъ отчизны вѣрныхъ слугъ;
             Взглянувши на нее, испанцу ясно,
             Что передъ нимъ не злобный врагъ, а другъ;
             Бѣда пренебрегать ея защитой,--
             Кинжалъ остеръ, ударъ неотразимъ!
             Давно бъ враги ужъ были перебиты,
             Когда бы могъ кинжалъ, подъ платьемъ скрытый,
             Зазубрить вражій мечъ иль скрыть орудій дымъ.

[]

                                 LI.
  
             На выступахъ высокихъ скалъ Морены
             Орудья смертоносныя блестятъ;
             Здѣсь новыхъ укрѣпленій видны стѣны,
             А тамъ ряды зловѣщихъ палисадъ;
             Все войско подъ ружьемъ; спустивъ запруду,
             Глубокій ровъ наполнили водой;
             Ждутъ приступа; глядя на ядеръ груду,
             На часовыхъ, разставленныхъ повсюду,
             Не трудно отгадать, что скоро грянетъ бой.
  
                                 LII.
  
             Властитель, расшатавшій въ мірѣ троны,
             Еще не подалъ знака; медлитъ онъ,
             Но скоро въ ходъ онъ пуститъ легіоны,
             Что ни преградъ не знаютъ, ни препонъ;
             Вести борьбу напрасны всѣ усилья
             Съ бичомъ судьбы. Испанцы! близокъ часъ,
             Когда надъ вами гальскій коршунъ крылья
             Побѣдно развернетъ, суля насилья
             И цѣлымъ сонмищемъ сродняя съ смертью васъ!

[]

                                 LIII.
  
             Ужель должны отвага, юность, сила
             Погибнуть, чтобы славой громкихъ дѣлъ
             Гордиться могъ тиранъ? Ужель могила
             Иль рабства гнетъ Испаніи удѣлъ?
             Ужель напрасны вопли и моленья?
             Ужель спасти Испанію отъ бѣдъ
             Не могутъ ни героя увлеченья,
             Ни юности отважныя стремленья,
             Ни патріота пылъ, ни мудрости совѣтъ?
  
                                 LIV.
  
             Испанки позабыли звонъ гитары;
             Вступивъ въ ряды солдатъ, лишь гимнъ войнѣ
             Онѣ поютъ. Какъ мѣтки ихъ удары!
             Разя враговъ, летятъ впередъ онѣ...
             Видъ легкой раны, крикъ совы, бывало,
             Ихъ приводили въ дрожь; теперь ни мечъ,
             Ни острый штыкъ ихъ не страшатъ нимало;
             Тамъ, гдѣ бы даже Марсу страшно стало,
             Онѣ Минервами идутъ средь грома сѣчъ...
  
                                 LV.
  
             Когда бъ вы Сарагоссы дѣву знали
             Въ то время, какъ свѣтило счастье ей,
             Когда бъ ея глаза чернѣй вуали
             Вы видѣли и шелкъ ея кудрей,
             Когда бъ вашъ слухъ ея ласкали рѣчи,--
             Вы не могли бъ повѣрить, что съ враждой
             Она искать съ войсками будетъ встрѣчи
             И съ ними, не страшась опасной сѣчи,
             Близъ сарагосскихъ стѣнъ въ кровавый вступитъ бой.

[]

                                 LVI.
  
             Ея любовникъ палъ,-- она не плачетъ;
             Палъ вождь,-- она становится вождемъ...
             Удерживаетъ трусовъ; храбро скачетъ
             Предъ войскомъ, чтобы съ дрогнувшимъ врагомъ
             Покончить; отомстить она съумѣетъ
             За друга и за павшаго вождя;
             Она бойцовъ лучомъ надежды грѣетъ;
             Предъ нею галлъ трепещетъ и блѣднѣетъ,
             Средь стѣнъ разрушенныхъ оплота не найдя.
  
                                 LVII.
  
             Не потому отважна такъ испанка,
             Что амазонки въ ней струится кровь,--
             О, нѣтъ, ея услада и приманка --
             Исполненная страстности любовь.
             Она разитъ враговъ, но такъ злодѣю
             За гибель голубка голубка мститъ.
             Женъ странъ иныхъ сравнить возможно ль съ нею?
             Имъ не затмить ее красой своею,
             Она же доблестью и силой ихъ затмитъ.

[]

[]

                       LVIII.
  
             Амуръ оставилъ слѣдъ перстовъ небрежныхъ
             На ямкахъ щекъ испанки молодой,
             Ея уста -- гнѣздо лобзаній нѣжныхъ,
             Что можетъ въ даръ лишь получить герой...
             Ея глаза душевнымъ пышатъ жаромъ;
             Ей солнца лучъ не врагъ: еще нѣжнѣй
             Ея лицо, одѣтое загаромъ;
             Кто грань найдетъ ея всесильнымъ чарамъ?
             Какъ дѣва сѣвера блѣднѣетъ передъ ней!
  
                                 LIX.
  
             Въ странѣ, что бардъ уподобляетъ раю,
             Гдѣ властвуетъ гаремъ, въ своихъ стихахъ
             Я красоту испанокъ прославляю
             (Предъ ней и циникъ долженъ пасть во прахъ).
             Здѣсь гуріи скрываются отъ свѣта,
             Чтобъ ихъ амуръ не могъ увлечь съ собой,
             А первообразъ рая Магомета --
             Испанія -- ужель не вѣрно это?
             Тамъ гурій неземныхъ витаетъ свѣтлый рой.
  
                                 LX.
  
             Парнасъ! я на тебя бросаю взоры;
             Передо мной въ величьи дикомъ ты...
             На снѣжныя твои гляжу я горы;
             Онѣ -- не греза сна иль плодъ мечты;
             Понятно, что въ объятьяхъ вдохновенья
             Я пѣснь пою. Въ присутствіи твоемъ
             Скромнѣйшій бардъ строчитъ стихотворенье,
             Хоть муза ни одна, подъ звуки пѣнья,
             На высотахъ твоихъ не шелохнетъ крыломъ..
  
                                 LXI.
  
             Не разъ къ тебѣ моя мечта летѣла;
             Какъ жалокъ тотъ, кто не любилъ тебя!
             И вотъ къ тебѣ я подхожу несмѣло,
             О немощи моихъ стиховъ скорбя...
             Дрожу я и невольно гну колѣни,
             Поэтовъ вспоминая прежнихъ дней;
             Не посвящу тебѣ я пѣснопѣній,--
             Доволенъ я и тѣмъ, что въ упоеньи
             Короною изъ тучъ любуюся твоей.
  
                                 LXII.
  
             Счастливѣй многихъ бардовъ, что въ Элладу
             Могли переселяться лишь мечтой,
             Я, не скрывая тайную отраду,
             Волненья полнъ, стою передъ тобой.
             Пріюта Фебъ здѣсь больше не находитъ.
             Жилище музъ могилой стало ихъ,
             А все съ священныхъ мѣстъ очей не сводитъ
             Какой-то духъ и средь развалинъ бродитъ,
             Съ волной и вѣтеркомъ шепчась о дняхъ былыхъ.
  
                                 LXIII.
  
             Пока прости! Я прервалъ нить поэмы
             И позабылъ, чтобъ чествовать тебя,
             Сыновъ и женъ Испаніи. Ихъ всѣ мы
             Глубоко чтимъ, свободы свѣтъ любя.
             Я плакалъ здѣсь. Свое повѣствованье
             Я буду продолжать, но разрѣши
             Листокъ отъ древа Дафны на прощанье
             Сорвать пѣвцу!... Повѣрь, что то желанье
             Доказываетъ пылъ, не суетность души.
  
                                 LXIV.
  
             Въ дни юности Эллады, холмъ священный,
             Когда звучалъ пиѳическій напѣвъ
             Дельфійской жрицы, свыше вдохновенной,
             Ты не видалъ такихъ красивыхъ дѣвъ,
             Какъ тѣ, что въ Андалузіи тревогой
             Желаній жгучихъ нѣжно взрощены.
             Какъ жаль, что не проходитъ ихъ дорога
             Средь мирныхъ кущъ, которыхъ здѣсь такъ много,
             Хоть съ Греціей давно простились славы сны.
  
                                 LXV.
  
             Своимъ богатствомъ, древностью и силой
             Горда Севилья, полная утѣхъ,
             Но Кадиксъ привлекательнѣе милый,
             Хоть воспѣвать порочный городъ грѣхъ.
             Порокъ! въ тебѣ живая дышетъ сладость;
             Какъ весело идти съ тобой вдвоемъ;
             Соблазнами ты привлекаешь младость,
             Даря и упоеніе, и радость...
             Ты гидра мрачная, но съ ангельскимъ лицомъ...

[]

                                 LXVI.
  
             Когда Сатурнъ, которому подвластна
             Сама Венера, стеръ съ лица земли
             Безъ сожалѣнья Паѳосъ сладострастный,--
             Въ страну тепла утѣхи перешли
             И вѣтреной, измѣнчивой богини
             Перенесенъ былъ въ Кадиксъ свѣтлый храмъ
             (Венера лишь вѣрна морской пучинѣ,
             Ее создавшей). Въ Кадиксѣ до нынѣ
             Предъ ней и день, и ночь курится ѳиміамъ.
  
                                 LXVII.
  
             Съ утра до ночи, съ ночи до разсвѣта
             Здѣсь льется пѣснь; цвѣтами убрана
             Толпа, любовью къ пиршествамъ согрѣта,
             Веселью и забавамъ предана.
             Зовъ мудрости считаютъ тамъ напастью,
             Гдѣ нѣтъ конца разгулу и пирамъ,
             Гдѣ истинная вѣра въ спорѣ съ властью;
             Молитва здѣсь всегда въ союзѣ съ страстью
             И къ небу лишь летитъ монаховъ ѳиміамъ.
  
                                 LXVIII.
  
             Вотъ день воскресный. День отдохновенья
             Какъ христіанскій чествуетъ народъ?
             На праздникъ онъ стремится, полнъ волненья...
             Вы слышите ль, какъ царь лѣсовъ реветъ?
             Израненый, враговъ смущая карой,
             Онъ смерть конямъ и всадникамъ сулитъ;
             Нещадные наноситъ онъ удары;
             Ликуютъ всѣ, любуясь схваткой ярой,
             И взоры нѣжныхъ дамъ кровавый тѣшитъ видъ.
  
                                 LXIX.
  
             День отдыха, послѣдній день седмицы,
             Что посвященъ мольбѣ, какъ Лондонъ чтитъ?
             Принарядясь, покинуть шумъ столицы
             И духоту ея народъ спѣшитъ.
             Несутся свѣта сливки и подонки
             Въ Гамстэдъ, Брентфордъ иль Геро. Устаетъ
             Иная кляча такъ отъ этой гонки,
             Что, силъ лишася, стать должна къ сторонкѣ;
             Ее догнавъ, надъ ней глумится пѣшеходъ.
  
                                 LXX.
  
             Снуютъ по Темзѣ, пышно разодѣты,
             Красавицы; инымъ шоссе милѣй,
             А тѣхъ влечетъ къ себѣ гора Гай-Гэта,
             Ричмондъ и Веръ. О Ѳивы прежнихъ дней!
             Зачѣмъ здѣсь женъ и юношей такъ много?
             На тотъ вопросъ отвѣтить мнѣ пора:
             Всѣмъ изстари извѣстною дорогой
             Идетъ народъ, спѣша на праздникъ Рога,
             Гдѣ послѣ выпивки танцуютъ до утра.
  
                                 LXXI.
  
             Всѣ предаются странностямъ невольно,
             Но Кадикса не перечесть причудъ;
             Лишь утромъ звонъ раздастся колокольный,
             Всѣ въ руки четки набожно берутъ
             И къ Дѣвѣ Непорочной шлютъ моленья
             (Во всей странѣ и не найти другой),
             Прося грѣховъ безсчетныхъ отпущенья...
             Затѣмъ всѣ рвутся въ циркъ, гдѣ въ упоеньи
             И бѣдный, и богачъ глядятъ на смертный бой.
  
                                 LXXII.
  
             Пуста еще арена, а какъ много
             Здѣсь всякихъ лицъ! Все зданіе полно;
             Призывнаго еще не слышно рога,
             Межъ тѣмъ ужъ мѣстъ свободныхъ нѣтъ давно...
             Всѣ гранды тутъ; наносятъ раны взгляды
             Красивыхъ дамъ; но такъ добры онѣ,
             Что жертвъ имъ жаль; онѣ помочь имъ рады,
             На холодъ доннъ, не знающихъ пощады,
             Поэтовъ жалобы безсмысленны вполнѣ.

[]

                                 LXXIII.
  
             Но вотъ умолкло все. Въ плюмажахъ бѣлыхъ
             Отрядъ въѣзжаетъ всадниковъ лихихъ;
             Они готовы къ ряду схватокъ смѣлыхъ;
             Гремятъ ихъ шпоры, блещутъ копья ихъ
             И шарфы развѣваются. Собранье
             Поклономъ встрѣтивъ, мчатъ они коней...
             Ихъ ждутъ, когда удастся состязанье,
             Улыбки дамъ, толпы рукоплесканья...
             Не такъ ли чествуютъ героевъ и вождей?
  
                                 LXXIV.
  
             Въ блестящемъ платьѣ, въ мантіи нарядной
             Стоитъ средь круга ловкій матадоръ;
             Ему вступить въ борьбу съ врагомъ отрадно,
             Но онъ предъ тѣмъ вокругъ бросаетъ взоръ:
             Спасенья нѣтъ, коль встрѣтится преграда!
             Лишь дротикомъ однимъ вооружась,
             Онъ издали съ царемъ сразится стада;
             Вѣдь пѣшему остерегаться надо...
             Въ бою какъ часто конь отъ бѣдъ спасаетъ насъ.
  
                                 LXXV.
  
             Вотъ поданъ знакъ; ужъ трижды протрубила
             Сигнальная труба, разверзлась дверь;
             Все смолкло и, кнутомъ ударенъ съ силой,
             Ворвался въ циркъ дышащій злобой звѣрь...
             Его глаза, что кровію налиты,
             На всѣхъ наводятъ страхъ: онъ на врага
             Бросается не вдругъ; его копыта
             Вздымаютъ гнѣвно пыль; рыча сердито,
             Онъ бедра бьетъ хвостомъ, къ землѣ склонивъ рога.
  
                                 LXXVI.
  
             Но вотъ онъ сталъ, свирѣпый взоръ бросая;
             О юноша, бѣги иль приготовь
             Свое оружье, ловкость въ ходъ пуская,
             А иначе твоя прольется кровь!..
             Вокругъ быка снуютъ, ловки и смѣлы,
             Тореадоры. Кровь быка течетъ;
             Онъ носится, покрытый пѣной бѣлой;
             Въ него летятъ и дротики, и стрѣлы;
             Объятый бѣшенствомъ, отъ боли онъ реветъ.
  
                                 LXXVII.
  
             Остановить его не въ состояньи
             Кровавые уколы стрѣлъ и пикъ;
             На всадниковъ не обративъ вниманья,
             Впередъ летитъ разсвирѣпѣвшій быкъ...
             Одинъ имъ конь убитъ, другой израненъ;
             Потоками теряя кровь свою,
             Плетется конь, страданьемъ отуманенъ;
             Ужасный видъ! Коль пикадоръ сохраненъ,
             Спасеніемъ своимъ обязанъ онъ коню.
  
                                 LXXVIII.
  
             Измученный, врагами окруженный,
             Теряя кровь изъ сотни тяжкихъ ранъ,
             Ударами безъ счета пораженный,
             Все быкъ опасенъ, гнѣвомъ обуянъ.
             Вертясь вокругъ него, плащомъ багрянымъ
             И градомъ стрѣлъ его тревожитъ врагъ;
             Собравъ остатокъ силъ, въ порывѣ рьяномъ,
             Онъ на него несется ураганомъ,
             Но, ослѣпленъ плащомъ, склоняется во прахъ.
  
                                 LXXIX.
  
             Почуявъ сталь межъ шеей и лопаткой,
             На мѣстѣ замеръ онъ и задрожалъ,
             Не отступая. Мигъ пронесся краткій --
             И грозный звѣрь безъ стоновъ муки палъ
             Передъ толпой, побѣдой опьяненной.
             На этотъ видъ глядѣть отрадно ей.
             Увозится затѣмъ колоссъ сраженный
             На колесницѣ, пышно запряженной
             Лихою четверней гарцующихъ коней.

[]

                                 LXXX.
  
             Глядятъ на это зрѣлище съ любовью
             Испанки и испанцы. Съ дѣтскихъ лѣтъ
             Сродняютъ ихъ съ дымящеюся кровью,--
             Вотъ отчего въ нихъ состраданья нѣтъ
             И месть отрадна имъ. Ударъ кинжала
             Даетъ испанцамъ средство счеты свесть
             Съ врагами. Хоть пора борьбы настала,
             Все жъ дома ихъ осталося не мало:
             А тамъ союзницей обидъ и распрей месть.
  
                                 LXXXI.
  
             Но ревность здѣсь, какъ встарь, царить не можетъ.
             Замковъ, цѣпей, дуэнь ужъ не найти,
             И старый мужъ, хоть страхъ его тревожитъ,
             Держать жену не можетъ взаперти.
             Сроднилася съ испанкой молодою
             Свобода. До тяжелыхъ дней войны
             Какъ весело, съ распущенной косою,
             Чуть до земли касаяся ногою,
             Кружилася она въ сіяніи луны!
  
                                 LXXXII.
  
             Не разъ Гарольдъ любилъ иль былъ увѣренъ,
             Что любитъ всей душой: любовь -- лишь сонъ;
             Но онъ теперь былъ безучастью вѣренъ:
             Не утолялъ, вѣдь, жажды въ Летѣ онъ.
             Гарольдъ узналъ, что лучшимъ украшеньемъ
             Амуру служатъ крылья; что безъ слезъ
             Краса и юность, внявъ его велѣньямъ,
             Не могутъ упиваться наслажденьемъ;
             Отраву можетъ онъ сливать съ дыханьемъ розъ.
  
                                 LXXXIII.
  
             Гарольдъ все жъ не былъ слѣпъ и, созерцая
             Красу, лишь какъ мудрецъ плѣнялся ей;
             Не потому, что, грѣшныхъ думъ не зная,
             Цѣнилъ онъ чистоту, но пылъ страстей,
             Насъ утомивъ, приноситъ въ даръ забвенье;
             Порокъ себя хоронитъ, грезъ и силъ
             Лишая насъ. Подъ гнетомъ пресыщенья
             Гарольдъ, скорбя, не вѣдалъ упоенья;
             Проклятье Каина онъ на челѣ носилъ.
  
                                 LXXXIV.
  
             Гарольдъ сойтись съ толпою безсердечной
             Не могъ, хотя къ ней злобы не питалъ;
             Искать утѣхъ онъ сталъ бы, еслибъ вѣчно,
             Улыбкамъ чуждъ, глубоко не страдалъ.
             На все и всѣхъ глядѣлъ онъ безъ участья;
             Однако, разъ борьбу ему пришлось
             Вести съ коварнымъ духомъ сладострастья;
             Красавицу онъ встрѣтилъ, что дни счастья
             Напомнила ему, и пѣснь онъ ей поднесъ.

[]

[]

  
                       ИHЕСѢ.
  
                                 1.
  
                  Полны тоски мои мечты;
                       Мнѣ не дари улыбки страстной;
                  Дай Богъ, чтобъ слезъ не знала ты,
                       Чтобъ ты не плакала напрасно.
  
                                 2.
  
                  Нѣмая скорбь, во цвѣтѣ лѣтъ,
                       На вѣкъ мое сгубила счастье;
                  Увы! помочь мнѣ средства нѣтъ;
                       Безсильно и твое участье.
  
                                 3.
  
                  Повѣрь, не ненависть, не страсть,
                       Не честолюбья злое жало
                  Меня заставили проклясть
                       Все то, что встарь меня плѣняло.
  
                                 4.
  
                  Я пресыщенья ядъ вкусилъ;
                       Всегда я полонъ думъ унылыхъ;
                  Мнѣ красоты разсвѣтъ не милъ;
                       Меня плѣнить и ты не въ силахъ.
  
                                 5.
  
                  Страдаю я, какъ вѣчный жидъ,
                       Что несся въ даль, тоской убитый;
                  Мнѣ только смерть покой сулитъ,
                       Ея жъ отъ смертныхъ тайны скрыты...
  
                                 6.
  
                  Изгнанникъ, гдѣ бы ни былъ онъ,
                       Отъ мукъ своихъ бѣжать не можетъ;
                  Вездѣ звучитъ мой скорбный стонъ...
                       И демонъ думъ меня тревожитъ.
  
                                 7.
  
                  Межъ тѣмъ другихъ проходятъ дни
                       Въ весельи; счастье -- сновидѣнье;
                  Пусть не извѣдаютъ они,
                       Какъ я, весь ужасъ пробужденья.
  
                                 8.
  
                  Не мало я изъѣздилъ свѣтъ,
                       Но мнѣ забвенія онъ не далъ;
                  Я не страшуся новыхъ бѣдъ,--
                       Ужъ я все худшее извѣдалъ.
  
                                 9.
  
                  Оставь меня! Не узнавай,
                       Какая скорбь мнѣ душу точитъ;
                  Нѣтъ, съ сердца маски не срывай,--
                       Подъ нею цѣлый адъ клокочетъ!
  
                                 LXXXV.
  
             Прости, прелестный Кадиксъ! Долго стѣны
             Ты защищалъ свои, и гордъ и смѣлъ;
             Хоть вкругъ тебя дышало все измѣной,
             Свои права ты отстоять съумѣлъ.
             Геройскій городъ -- первымъ ты свободу
             Стяжалъ, послѣднимъ павъ! Ты умертвилъ
             Вождя, что измѣнить хотѣлъ народу.
             Тогда какъ чернь дралась,-- врагу въ угоду
             Оружье клала знать, лишась отъ страха силъ.
  
                                 LXXXVI.
  
             Не странно ль, что за чуждую имъ волю
             Испанцы умираютъ, что за тронъ
             Безъ короля имъ выпало на долю
             Сражаться, хоть давно расшатанъ онъ?
             Странѣ, что только жизнь имъ даровала.
             Они вѣрны. Въ вельможѣ дышетъ страхъ,
             Но не смутилъ дурной примѣръ вассала:
             Ему путь къ волѣ гордость указала,
             И будетъ драться онъ хотя бы на ножахъ.
  
                                 LXXXVII.
  
             Кто хочетъ изучить испанцевъ нравы,
             Пусть тотъ ихъ войнъ исторію прочтетъ;
             Чтобъ мстить врагу кровавою расправой,
             Они пускали даже пытки въ ходъ...
             Вооружась ножомъ иль ятаганомъ,
             Чтобъ женъ спасать, сестеръ и дочерей,
             Они боролись на смерть съ вражьимъ станомъ;
             Струилась кровь враговъ ручьемъ багрянымъ;--
             Такъ слѣдуетъ встрѣчать непрошенныхъ гостей.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Ужель печальныхъ жертвъ борьбы тяжелой
             Слезой мы не почтимъ? Разорены
             Нещадною войной поля и села
             И кровью руки женъ обагрены.
             Пускай лежатъ, гдѣ пали, жертвы злости,
             Кормя голодныхъ псовъ и хищныхъ птицъ;
             Имъ лучше тамъ лежать, чѣмъ на погостѣ:
             Глядя на ихъ бѣлѣющія кости,
             Предъ храбростью отцовъ склонятся дѣти ницъ.
  
                                 LXXXIX.
  
             Нельзя конца предвидѣть обороны;
             Въ Испанію, спустившись съ Пиреней,
             Все новые несутся легіоны...
             Не сводитъ міръ въ цѣпяхъ съ нея очей:
             Коль свергнетъ рабства гнетъ она защитой,
             Не мало странъ сроднятся съ волей вновь...
             Какъ странно: край, Колумбомъ встарь открытый,
             Тѣ муки, что узнали дѣти Квиты,
             Врачуетъ счастіемъ, отчизны жъ льется кровь!

[]

                                 XC.
  
             Вся кровь, что пролилася въ Талаверѣ,
             Прославившій войска Баросскій бой,
             Блестящій рядъ атакъ при Албуэрѣ --
             Испаніи свободу и покой
             Не даровали. Тяжкія невзгоды
             Простятся ль скоро съ нею? Хищный галлъ
             Въ своихъ когтяхъ ее продержитъ годы.
             Когда жь, средь мира, дерево свободы
             Появится въ краю, что воли не знавалъ?
  
                                 ХСІ.
  
             Погибъ и ты, мой другъ! Объятъ тоскою,
             Подъ рокотъ струнъ я слезы лью, скорбя;
             Когда бъ въ бою ты палъ, гордясь тобою,
             Не смѣла бъ и пріязнь жалѣть тебя;
             Но ты почилъ безславно, храбрый воинъ!
             Ты палъ, забытый всѣми, лишь не мной:
             Лавроваго вѣнка ты былъ достоинъ.
             За что же твой конецъ былъ такъ сложенъ.
             Судьбой безжалостно развѣнчанный герой?
  
                                 XCII.
  
             Другъ дѣтства дней, всѣхъ больше мной любимый,
             Во снѣ ко мнѣ являйся! Я зову
             Тебя, тяжелой горестью томимый;
             Довольно слезъ пролью я на яву...
             Мечтой къ твоей могилѣ одинокой
             Всегда, вездѣ стремиться буду я,
             Пока того, кто кончилъ жизнь до срока,
             И друга, что скорбѣлъ о немъ глубоко,
             Не сблизитъ навсегда покой небытія.
  
                                 ХСІІІ.
  
             Здѣсь пѣснь кончаю я, но еще много
             Вамъ сценъ и описаній дать готовъ,
             Коль критикъ, относясь къ поэмѣ строго,
             Не разгромитъ написанныхъ мной строфъ.
             Героя своего не оставляя,
             О Греціи я поведу разсказъ
             И дней коснусь, когда, оковъ не зная,
             Она цвѣла, искусство прославляя,
             Подъ игомъ варваровъ безславно не томясь.
                                                               Павелъ Козловъ.

[]

  

[]

                       ПѢСНЬ ВТОРАЯ.
  
                                 I.
  
             Хоть не бывалъ поэтъ тебѣ послушенъ,
             На зовъ пѣвца, Минерва, дай отвѣтъ!
             Здѣсь храмъ твой возвышался; онъ разрушенъ
             Пожарами, войной и гнетомъ лѣтъ,
             Тебя повергшихъ въ прахъ; но хуже брани,
             Пожаровъ и вѣковъ рука людей,
             Которые не чтутъ воспоминаній,
             Которымъ дѣла нѣтъ до тѣхъ преданій,
             Что обезсмертили дѣла минувшихъ дней.
  
                                 II.
  
             Аѳины, гдѣ эпохи величавой
             Герои и вожди?-- ихъ больше нѣтъ.
             Они, покрывъ себя безсмертной славой,
             Прошли какъ сонъ; погибъ ихъ даже слѣдъ.
             Дѣянья ихъ мы изучали въ школѣ,
             Твердя о нихъ уроки цѣлый день;
             Былыхъ временъ слѣдовъ не видно болѣ;
             Надъ башнями, что годы побороли,
             Величья прошлаго витаетъ только тѣнь.

[]

                                 III.
  
             Минутный гость земли! на видъ унылый
             Руинъ взгляни, щадя слѣды вѣковъ;
             Здѣсь націи исчезнувшей могилы,
             Обломки храмовъ попранныхъ боговъ.
             Религіи смѣняетъ дней теченье;
             Юпитеръ палъ; явился Магометъ;
             Мѣняться будутъ вѣры и воззрѣнья,
             Пока исчадья смерти и сомнѣнья
             Не убѣдятся въ томъ, что ихъ надежды -- бредъ.
  
                                 IV.
  
             Они въ цѣпяхъ, а небеса имъ милы.
             Свой крестъ нести ужель здѣсь мало вамъ?
             Сладка ль такъ жизнь, что даже за могилой
             Хотите жить, стремяся къ небесамъ?
             Зачѣмъ вамъ знать, могилъ нѣмыя плиты
             Блаженство или муки вамъ сулятъ?
             Зачѣмъ вамъ въ край стремиться не открытый?
             Вы взвѣсьте прахъ подъ плитами зарытый;
             Краснорѣчивѣй онъ, чѣмъ проповѣдей рядъ.

[]

                                 V.
  
             На мавзолей героя бросьте взоры.
             На берегу пустынномъ онъ почилъ.
             Къ гробницѣ той, лишившейся опоры,
             Народъ, стекаясь въ горѣ, слезы лилъ.
             Въ странѣ полубоговъ гдѣ жъ та дорога,
             Что къ мавзолею воина ведетъ?
             Вотъ черепъ здѣсь,-- какъ смотритъ онъ убого!
             Ужели это храмъ, достойный бога?
             Теперь и жалкій червь въ немъ больше не живетъ.
  
                                 VI.
  
             А, между тѣмъ, въ немъ честолюбье жило;
             Онъ сталъ пещерой ветхою, но встарь
             Онъ храмомъ былъ, гдѣ ярко мысль свѣтила,
             Гдѣ для души воздвигнутъ былъ алтарь.
             Гдѣ впадины зіяютъ, тамъ когда-то
             Въ живыхъ очахъ несдержанная страсть
             Читалась; тамъ была ума палата;
             Дать снова жизнь тому, что смертью взято,
             Софистъ иль праведникъ, имѣете ли власть?
  
                                 VII.
  
             Ты правъ, Сократъ, сказавъ: "мы только знаемъ,
             Что смертнымъ недоступенъ знанья свѣтъ!"
             Влача земную цѣпь, мы всѣ страдаемъ;
             Какъ скрыться намъ отъ неизбѣжныхъ бѣдъ?
             Зачѣмъ страдать отъ грезъ воображенья?
             Все лучшее, что рокъ даетъ, возьмемъ,
             Намъ берегъ Ахерона дастъ забвенье.
             Тамъ сытый гость подъ гнетомъ принужденья
             Не явится на пиръ: покой имъ купленъ сномъ.
  
                                 VIII.
  
             Но если бы, наперекоръ безвѣрью,
             Какъ думаютъ святые, край такой
             Нашелся бы, гдѣ за могилы дверью
             Насъ къ жизни призывали бы иной,
             Тамъ Бога мы бъ усердно прославляли,
             Сродняясь вновь съ друзьями, что не разъ
             Насъ утѣшать старались въ дни печали;
             Вкушая сладость встрѣчъ, что мы не ждали,
             И чествуя мужей, добру учившихъ насъ.
  
                                 IX.
  
             Мой другъ! любя разстался ты съ землею...
             Въ томъ мірѣ смерть соединила бъ насъ!
             Когда моя душа полна тобою,
             Мнѣ вѣрить ли, что ты навѣкъ угасъ?
             Въ осиротѣломъ сердцѣ образъ милый
             Носить я буду; свѣтлыя мечты
             И память о быломъ даютъ мнѣ силы
             Надѣяться на встрѣчу за могилой...
             Возликовалъ бы я, узнавъ, что счастливъ ты.
  
                                 X.
  
             Здѣсь, у руинъ колонны величавой,
             Сижу я одиноко. Зевса храмъ
             Когда-то тутъ стоялъ въ сіяньи славы;
             Но какъ теперь о немъ понятье дамъ?
             Что временемъ разрушено, то снова
             Не возсоздастъ мечтою человѣкъ.
             Лишь камни тѣ хранятъ слѣды былого...
             Для турка въ нихъ нѣтъ смысла никакого,
             И съ пѣньемъ возлѣ нихъ проходитъ жалкій грекъ.
  
                                 XI.
  
             Съ тѣхъ поръ, какъ потерявъ свои богатства,
             Съ Палладой Зевсъ лишился алтарей,
             Кто совершилъ всѣхъ хуже святотатство
             Въ томъ храмѣ? Каледонія, краснѣй!
             То былъ твой сынъ. Я радуюсь, что бритты
             Такъ поступить позорно не могли.
             Свобода отъ свободныхъ ждетъ защиты.
             Увы! обломки храма съ грустью скрытой,
             Бушуя, волны въ даль съ собою унесли!

[]

                                 XII.
  
             Потомокъ пиктовъ, рядъ свершивъ насилій,
             Разрушилъ то, что годы сберегли,
             Что вандалы и турки пощадили...
             Тотъ холоднѣе горъ родной земли,
             Безплоденъ, какъ скалистыя вершины,
             Кто беззащитный трогаетъ народъ!
             Бороться не могли съ врагомъ Аѳины...
             Прошедшихъ бѣдъ имъ вспомнились годины;
             Какъ показался имъ ужасенъ рабства гнетъ!
  
                                 XIII.
  
             Британія, ужели ты довольна,
             Что плачетъ грекъ, который слабъ и сиръ?
             Въ хищеніяхъ такихъ признаться больно.
             Ты за себя краснѣть заставишь міръ!
             Владычица морей, страна свободы,
             Ножомъ пронзила ты Эллады грудь...
             Ты защищаешь слабые народы,
             А забрала, что пощадили годы,
             На что и деспоты не смѣли посягнуть.
  
                                 XIV.
  
             Съ Эгидой что жъ ты не пришла, Паллада?
             Аларихъ былъ тобою побѣжденъ;
             Гдѣ жъ былъ Пелея сынъ? Изъ бездны ада
             Въ тѣ дни съ копьемъ на бой явился онъ.
             Ужель не захотѣлъ Плутонъ суровый
             Его изъ ада выпустить опять,
             Чтобъ въ прахъ низвергнуть хищника другого?
             Увы! Ахиллъ не появился снова,
             Покинувъ Стиксъ, какъ встарь, чтобъ городъ защищать!

[]

                                 XV.
  
             Безъ горя на тебя глядѣть нѣтъ мочи,
             О, Греція! Прахъ милый схожъ съ тобой!
             Чьи горькихъ слезъ не проливаютъ очи,
             Глядя на искаженный образъ твой?
             Будь проклятъ часъ, когда для разграбленья
             Твоихъ святынь явился Альбіонъ,
             Когда онъ разгромилъ твои владѣнья,
             И плачущихъ боговъ безъ сожалѣнья
             На сѣверъ мертвенный унесъ съ собою онъ.
  
                                 XVI.
  
             Вернуться къ моему герою время.
             Гдѣ жъ Чайльдъ-Гарольдъ, мой мрачный пилигримъ?
             Его людскихъ скорбей не давитъ бремя;
             Притворныхъ слезъ любовница предъ нимъ
             Не льетъ и другъ съ протянутой рукою
             Нейдетъ къ нему въ отъѣзда грустный часъ.
             Теперь онъ чуждъ любви и твердъ душою;
             И вотъ безъ слезъ разстался онъ съ страною
             Войны и темныхъ дѣлъ, гдѣ кровь рѣкой лилась.
  
                                 XVII.
  
             Красивъ фрегатъ, что мчится на просторѣ,
             Лѣсъ мачтъ онъ оставляетъ за собой;
             Здѣсь шпицы колоколенъ тонутъ въ морѣ,
             Тамъ свѣтится песокъ береговой,
             А впереди, равниною безбрежной
             Сверкая, серебрятся гребни волнъ...
             Корабль средь нихъ, что лебедь бѣлоснѣжный;
             Когда же киль въ борьбѣ съ волной мятежной,
             Плохой корабль, и тотъ какъ будто жизни полнъ.

[]

                                 XVIII.
  
             Любуйтесь обстановкою фрегата:
             Здѣсь сѣть видна, тамъ пушекъ рядъ блеститъ;
             Звучитъ команда; рвеніемъ объята,
             Толпа матросовъ ей внимать спѣшитъ;
             Здѣсь боцмана свистокъ порой въ движенье
             Корабль приводитъ; мичманъ молодой
             Тамъ дѣлаетъ свои распоряженья,
             Имъ придавая важное значенье;
             Онъ юнъ, а властвовать умѣетъ надъ толпой.
  
                                 XIX.
  
             На палубѣ нѣтъ пятнышка. Сурово
             По ней шагаетъ строгій капитанъ;
             Онъ проронить боится даромъ слово;
             Кто страхомъ передъ нимъ не обуянъ?
             Онъ преданъ дисциплинѣ, что заранѣ
             Сулитъ успѣхъ; кто чтитъ ея законъ,
             Тотъ верхъ всегда беретъ на полѣ брани;
             Ей гордые покорны англичане;
             Законъ -- святыня ихъ, какъ строгъ бы ни былъ онъ.
  
                                 XX.
  
             Попутный вѣтеръ, дуй, съ волной играя,
             Пока закатъ не сгинетъ въ лонѣ водъ.
             Отставшую флотилью поджидая,
             Корабль вождя тогда умѣритъ ходъ.
             Лѣнивыхъ мы поносимъ безъ пощады;
             По ихъ винѣ мы тратимъ время зря,
             Невольно мы сгораемъ отъ досады,
             Бросая въ даль задумчивые взгляды,--
             Не мало надо ждать, пока сверкнетъ заря.
  
                                 XXI.
  
             Луна блеститъ; какъ эта ночь прекрасна!
             Испещрено лучами лоно водъ;
             Тамъ юноша въ любви клянется страстной,
             И, вѣря, дѣва сердце отдаетъ;
             Дай Богъ и намъ дѣла вести успѣшно
             На берегу. Вотъ новый Аріонъ
             Запѣлъ мотивъ любимый и поспѣшно
             Матросъ пустился въ плясъ, смѣясь потѣшно,
             Забывъ, что ужъ давно покинулъ берегъ онъ.
  
                                 XXII.
  
             Проливъ Кальпе такъ узокъ, что узоры
             Двухъ береговъ видны. Европа тамъ
             На берегъ Африки бросаетъ взоры.
             Даритъ Геката лучъ свой тѣмъ мѣстамъ,
             Гдѣ властвуютъ испанки, что богаты
             Красой лица, и тѣмъ, гдѣ мавръ царитъ.
             Но въ часъ, когда подъ факеломъ Гекаты
             Блестятъ испанскихъ горъ лѣса и скаты,
             Какъ Мавританіи унылъ и мраченъ видъ!
  
                                 XXIII.
  
             Когда сіяетъ ночь, душа невольно
             Мечтаетъ о любви, что скрылась въ даль,
             О дружбѣ прежнихъ дней. Безъ дружбы больно
             Влачить свой вѣкъ,-- съ ней быть въ разлукѣ жаль.
             Кто жъ долгой жизни радъ, когда увяла,
             Намъ измѣнивъ, въ дни юности любовь?
             Для смерти остается дѣла мало,
             Когда намъ страсть "прости" навѣкъ сказала...
             Дни счастья пережить кто не желалъ бы вновь!
  
                                 XXIV.
  
             Глядя на волнъ безбрежную пустыню,
             Гдѣ отраженъ Діаны блѣдный свѣтъ,
             Забывъ и упованья, и гордыню,
             Мы преданы мечтамъ минувшихъ лѣтъ;
             Какія бъ мы ни вѣдали страданья,
             На днѣ души у всякаго изъ насъ
             Отрадное блеститъ воспоминанье;
             Какъ больно намъ, когда о немъ мечтанье
             Слезу невольную изъ нашихъ вырветъ глазъ!
  
                                 XXV.
  
             Кто на вершинахъ скалъ сидитъ, внимая
             Журчанью водъ, несущихся съ стремнинъ;
             Кто, общества людского избѣгая,
             Въ тѣни лѣсовъ скитается одинъ;
             Кто на утесъ взбирается высокій,
             Гдѣ стаду пастуха не слышенъ зовъ;
             Кто любитъ и ущелья, и потоки,--
             Тотъ развѣ въ мірѣ путникъ одинокій?
             Нѣтъ, тотъ съ природою въ общеньи жить готовъ.

[]

[]

                                 XXVI.
  
             Кто жъ носится, скучая, въ вихрѣ свѣта
             И осужденъ, усталый, дни влачить,
             Любви не слыша теплаго привѣта,
             Среди толпы, гдѣ некого любить,
             Гдѣ павшему въ борьбѣ звучатъ проклятья,
             Гдѣ даже не почтятъ вашъ прахъ слезой,
             Кто дружеской руки не ждетъ пожатья,
             Встрѣчая лишь льстецовъ однихъ объятья,--
             Тотъ одинокъ вполнѣ; тотъ въ мірѣ всѣмъ чужой.
  
                                 XXVII.
  
             Счастливѣе сто разъ монахъ Аѳона.
             Сродняется съ нимъ вѣчно чудный видъ:
             Надъ нимъ лазурь сіяетъ небосклона,
             У ногъ его спокойно море спитъ.
             Усталый путникъ, бывшій въ краѣ этомъ,
             Завидуетъ владѣльцамъ дивныхъ мѣстъ,
             Жалѣя, что не жилъ анахоретомъ;
             Не можетъ онъ мириться съ хладнымъ свѣтомъ,
             Гдѣ осужденъ, какъ встарь, нести тяжелый крестъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Я длинный путь описывать не стану,
             Гдѣ мертвый штиль идетъ за бурей вслѣдъ;
             Не мало кораблей по океану
             Несется, хоть средь волнъ слѣдовъ ихъ нѣтъ.
             Пловцы знакомы съ силой непогоды;
             Какъ незавидна участь корабля,
             Когда бушуетъ шквалъ и стонутъ воды!
             Пловцовъ тогда кончаются невзгоды,
             Когда отрадный крикъ звучитъ: земля, земля!

[]

                                 XXIX.
  
             Здѣсь острова Калипсо, тѣша взгляды,
             Какъ двѣ сестры, блестятъ средь лона водъ:
             Тамъ гавань есть, ей мореходы рады,
             Хоть въ ней давно Калипсо слезъ не льетъ
             Объ Одиссеѣ, что, съ богиней въ ссорѣ,
             Ей измѣнилъ для смертной. Вотъ утесъ,
             Откуда Телемакъ скатился въ море,
             Гонимъ суровымъ Менторомъ; здѣсь въ горѣ
             Она отъ двухъ утратъ лила не мало слезъ.
  
                                 XXX.
  
             О, юноши, хоть ликъ богиня скрыла,
             Васъ искушенье можетъ въ грѣхъ вовлечь.
             Ее богиня смертная смѣнила,--
             Вы съ новою Калипсо бойтесь встрѣчъ!
             О, Флоренсъ! Если бъ только сердце это
             Могло поддаться чарамъ красоты,
             Тобою грудь моя бъ была согрѣта;
             Но лучшаго достойна ты привѣта,
             Твой храмъ не осквернятъ грѣховныя мечты.

[]

                                 XXXI.
  
             Такъ думалъ Чайльдъ-Гарольдъ, глядя безъ страсти
             На чудное видѣнье. Свѣтлый богъ,
             Надъ нимъ ужъ не имѣя прежней власти,
             Героя моего плѣнить не могъ.
             Волненій чуждъ, онъ къ цѣли шелъ упрямо,
             Не признавая болѣе любви;
             Предъ нимъ навѣкъ закрылись двери храма,
             Гдѣ онъ курилъ не мало ѳиміама:
             Амуръ разжечь не могъ огонь въ его крови.
  
                                 XXXII.
  
             Красавица себѣ не объясняла,
             Какъ Чайльдъ-Гарольдъ могъ устоять предъ ней,
             Когда толпа поклонниковъ вздыхала
             У ногъ ея, клянясь въ любви своей.
             Плѣненъ ея волшебною красою,
             Какъ могъ Гарольдъ не пасть къ ея ногамъ,
             Признавшись, можетъ быть, кривя душою,
             Что сталъ ея рабомъ? Тщетны порою
             Признанья, но гнѣвить онѣ не въ силахъ дамъ.
  
                                 XXXIII.
  
             То сердце, что ей мраморнымъ казалось,
             Молчанью и гордыни предано,
             Съ искусствомъ обольщенія сроднялось;
             Легко въ обманъ могло вводить оно.
             Но Чайльдъ забылъ, какъ разставляютъ сѣти,
             И силой обольщеній пренебрегъ;
             Коль нѣтъ любви, напрасны средства эти,
             Когда бъ лишь для любви онъ жилъ на свѣтѣ,
             Съ толпой вздыхателей смѣшаться бы не могъ.
  
                                 XXXIV.
  
             Тотъ плохо знаетъ женщинъ, кто увѣренъ,
             Что вздохами ихъ можно побѣдить;
             Взявъ сердце въ плѣнъ, рабомъ, который вѣренъ
             И преданъ имъ, зачѣмъ же дорожить?
             Влюбленный поступаетъ неумѣло,
             Смиреніе раба пуская въ ходъ;
             Скрывая страсть, идите къ цѣли смѣло;
             Надежда на успѣхъ не портитъ дѣла;
             Дразните ихъ любовь -- и васъ побѣда ждетъ.
  
                                 ХХХV.
  
             Объ этой старой истинѣ скорбѣли
             Не разъ и тѣ, что чтутъ ея законъ;
             Счастливецъ, что достигъ завѣтной цѣли,
             Ничтожествомъ награды пораженъ.
             Безчестье, даромъ сгубленныя силы --
             Любви счастливой горькіе плоды;
             Когда жъ разстались мы съ надеждой милой,
             Насъ мучитъ сердца рана до могилы,
             Хотя былой любви исчезли и слѣды.
  
                                 XXXVI.
  
             Но здѣсь покинемъ рядъ мечтаній праздныхъ.
             Не мало мы увидимъ горъ и водъ,
             Не мало мы картинъ увидимъ разныхъ,
             Не призраки -- тоска насъ поведетъ.
             Намъ быть въ краяхъ, какихъ игрой мышленья
             Создать не въ состояньи человѣкъ,
             Какихъ намъ не опишутъ тѣ творенья,
             Гдѣ людямъ расточаютъ наставленья,
             Какъ будто въ нихъ есть прокъ для нравственныхъ калѣкъ.
  
                                 XXXVII.
  
             Природа-мать, что можетъ быть чудеснѣй
             Твоихъ роскошныхъ видовъ и картинъ?
             Тобою полнъ, тебя встрѣчаетъ пѣсней
             Твой преданный, хоть не любимый сынъ.
             Не восхищаться видами нѣтъ мочи,
             Гдѣ безъ прикрасъ ты въ дикости своей
             Являешься. И днемъ, и въ мракѣ ночи
             Улыбками мои ты тѣшишь очи,
             Но гнѣва полная ты мнѣ всего милѣй.

[]

                                 XXXVIII.
  
             Албанія! отчизна Искендеровъ,
             Что удивляли подвигами свѣтъ,
             Явивъ не мало доблестныхъ примѣровъ,--
             О дикій край, я шлю тебѣ привѣтъ!
             Гдѣ храмы возвышалися когда то,
             Пророка минареты тамъ видны.
             Не блещетъ крестъ, съ церквей исламомъ снятый;
             Средь кипарисныхъ рощъ страны богатой,
             Близъ городовъ твоихъ сіяетъ рогъ луны.
  
                                 XXXIX.
  
             Вотъ бѣдный край, гдѣ Пенелопа въ горѣ,
             Глядя на волны, плакала не разъ.
             А вотъ скала: здѣсь Сафо вверглась въ море.
             О, пѣснопѣнья богъ, какъ ты не спасъ
             Отъ гибели поэзіи кумира,
             Когда огонь безсмертья въ немъ горѣлъ?
             Погибла, Сафо, ты, но не для міра,
             Коль можетъ намъ дарить безсмертье лира,
             Тотъ рай, что лишь одинъ мы вправѣ ждать въ удѣлъ.

[]

                                 XL.
  
             Левкадскій мысъ увидѣлъ Чайльдъ въ волненьи
             Въ осенній вечеръ, полный свѣтлыхъ чаръ;
             Затѣмъ онъ посѣтилъ поля сраженій:
             Вотъ Акціумъ, Лепантъ и Трафальгаръ.
             Не тронули его преданья славы;
             Рожденъ подъ невоинственной звѣздой,
             Не восхищался онъ борьбой кровавой,--
             Считалъ войну преступною забавой
             И брани презиралъ, встрѣчая ихъ съ враждой.
  
                                 XLI.
  
             Когда звѣзда, сіяя въ небѣ ясно,
             Блеснула надъ Левкадскою скалой;
             Когда предъ нимъ пріютъ любви несчастной
             Въ послѣдній разъ мелькнулъ во мглѣ ночной,
             Волненье Чайльдъ-Гарольда охватило;
             Въ тѣни скалы онъ плылъ, стремяся въ даль,
             И на нее, въ тоскѣ, глядѣлъ уныло;
             Когда же мгла ее отъ взоровъ скрыла,
             Его больной души разсѣялась печаль.
  
                                 XLII.
  
             Въ сіяніи зари предъ нимъ блеснули
             Зубчатые верхи Албанскихъ горъ:
             Среди тумана вотъ утесы Сули,
             Вдали жъ вершина Пинда тѣшитъ взоръ;
             Ея алѣетъ снѣгъ, одѣтъ зарею;
             Здѣсь рыщетъ волкъ, остритъ свой клювъ орелъ.
             Тамъ хаты горцевъ, преданныхъ разбою...
             То царство грозъ, что зимнею порою,
             Зловѣщихъ силъ полны, громятъ и лѣсъ, и долъ.

[]

                                 XLIII.
  
             Простившись съ просвѣщеньемъ, въ край далекій,
             Что хвалятъ всѣ, хоть жить боятся въ немъ,
             Явился Чайльдъ. Какъ путникъ одинокій,
             Бродилъ въ краю онъ мрачномъ и глухомъ,
             Гдѣ бѣдъ не зналъ, хотя, къ борьбѣ готовый,
             И не страшился ихъ; тотъ край былъ дикъ,
             За то его картины были новы.
             Гарольдъ, мирясь съ погодой то суровой,
             То знойной, безъ труда къ усталости привыкъ.
  
                                 XLIV.
  
             Поруганный исламомъ, крестъ смиреньемъ
             Гордыню замѣнилъ минувшихъ дней...
             Христіанина здѣсь клеймятъ презрѣньемъ;
             Въ загонѣ и служитель алтарей.
             Какъ суевѣрья жалки проявленья!
             Оно для духовенства лишь доходъ,
             Сулящій прочимъ смертнымъ разоренье;
             Религію позорятъ лжеученья!
             Кто золото ея отъ примѣсей спасетъ?

[]

                                 XLV.
  
             Амбраціи заливъ блеститъ предъ нами.
             За женщину здѣсь кровь лилася встарь,
             Сражались подъ одними знаменами
             И римскій вождь, и азіатскій царь.
             Здѣсь Августа трофеи свѣтъ дивили.
             Тотъ міръ исчезъ и памятника нѣтъ.
             Людская скорбь была плодомъ усилій
             Монарховъ, что анархіи служили...
             Ужель былъ созданъ міръ для грома ихъ побѣдъ?
  
                                 XLVI.
  
             Долинами Иллиріи дорога
             Гарольда шла отъ грани гордыхъ скалъ
             Албаніи. Тамъ мѣстъ онъ видѣлъ много,
             Что ни одинъ туристъ не описалъ.
             Хоть Аттика роскошно разодѣта,
             Хоть живописны Темпе и Парнасъ,
             Невольно вдохновляющій поэта,--
             Картинами страна богата эта,
             Которыя, какъ тѣ, красой плѣняютъ насъ.

[]

                                 XLVII.
  
             Онъ за собою снѣжный Пиндъ оставилъ
             И, не успѣвъ въ столицу заглянуть,
             Чрезъ воды ахерузскія направилъ
             Къ властителю Албаніи свой путь.
             Слова Али -- законы. Кровь ручьями
             Онъ въ вѣчно непокорномъ льетъ краю,
             Гдѣ горцы, защищенные скалами,
             Порой вступаютъ въ бой съ его войсками,
             Лишь передъ золотомъ клоня главу свою.
  
                                 XLVIII.
  
             О, Зитца! уголокъ земли священной,
             Что полонъ чаръ. Добравшись до высотъ.
             Гдѣ ты въ тѣни стоишь уединенно,
             Тебѣ привѣтъ плѣненный путникъ шлетъ!
             Лазурь небесъ, сливаясь воедино
             Съ деревьями, скалами и рѣкой,
             Ласкаетъ взоръ волшебною картиной;
             Вдали каскадъ, несущійся съ стремнины,
             Хоть будитъ страхъ въ душѣ, плѣняетъ красотой.

[]

                                 XLIX.
  
             Бѣлѣетъ одинокая обитель
             Средь рощи, за которою грядой
             Синѣютъ цѣпи горъ. Случайный зритель
             Глядитъ на чудный видъ, смутясь душой.
             Радушенъ здѣсь монахъ. Благословляя,
             Всегда онъ встрѣтить путника готовъ,
             И тотъ, плѣненъ красой волшебной края,
             Уходитъ, съ сожалѣньемъ покидая
             Того монастыря гостепріимный кровъ.
  
                                 L.
  
             Въ тѣни деревъ здѣсь отдыхать отрада;
             Въ полдневный зной играетъ вѣтерокъ,
             Больную грудь живитъ его прохлада;
             Само здѣсь небо дышитъ: долъ далекъ...
             О, странникъ! коротай часы досуга
             Средь благовонныхъ рощъ, гдѣ мракъ вѣтвей
             Спасаетъ отъ жары и отъ недуга,
             И наслаждайся здѣсь природой Юга,
             Сіяніемъ зари и прелестью ночей.

[]

                                 LI.
  
             Амфитеатромъ мрачныя громады
             Хемаріотскихъ Альпъ вдали блестятъ;
             На ихъ подножье путникъ бросивъ взгляды,
             Богатую долину видѣть радъ.
             Стада пасутся тамъ, ключи, сверкая,
             Журчатъ въ тѣни деревъ. То Ахеронъ,
             Гдѣ нѣкогда царила смерть нѣмая.
             Коль это адъ, то мнѣ не нужно рая,--
             Въ Элизіумъ попасть я не хочу, Плутонъ!
  
                                 LII.
  
             Кругомъ нѣтъ городовъ; Янина скрыта
             Завѣсой мрачныхъ горъ. Ни селъ, ни хатъ
             Въ окраинѣ не видно позабытой;
             Безплоденъ этотъ край и небогатъ.
             Въ ущельяхъ горъ мелькаютъ то и дѣло
             Красивыя стада безстрашныхъ козъ;
             Подпаски ихъ ведутъ въ одеждѣ бѣлой,
             То по горамъ за ними идутъ смѣло,
             То подъ навѣсомъ скалъ скрываются отъ грозъ.
  
                                 LIII.
  
             Додона, гдѣ жъ твой лѣсъ? Гдѣ знаменитый
             Тотъ долъ, гдѣ эхо вторило словамъ
             Юпитера? Оракулъ твой забытый
             Умолкъ на вѣкъ; гдѣ жъ Громовержца храмъ?
             О, люди! грѣхъ на то роптать сугубо,
             Что смерть готовитъ вамъ свои дары.
             Вѣдь съ участью боговъ сродниться любо;
             Уже ль вамъ дольше мрамора и дуба
             На свѣтѣ жить, тогда какъ рушатся міры?
  
                                 LIV.
  
             Съ Эпиромъ Чайльдъ разстался. Горъ вершины
             Томятъ своимъ однообразьемъ взоръ;
             Ихъ за собой оставивъ, онъ долины
             Увидѣлъ вдругъ чарующій просторъ.
             Хорошъ и долъ съ рѣкою величавой,
             Что отражаетъ въ зеркалѣ своемъ
             Густую зелень дремлющей дубравы,
             Сіянье дня, заката лучъ кровавый
             И блѣдный свѣтъ луны, когда все спитъ кругомъ.
  
                                 LV.
  
             Угасъ закатъ за гранью Томерита;
             Былъ грозенъ плескъ Лаоссы бурныхъ водъ;
             Сгущалась тѣнь; все было мглою скрыто.
             Гарольдъ тропой прибрежной шелъ впередъ.
             Катилася рѣка, покрыта пѣной.
             Вдали, какъ метеоры, въ тьмѣ ночной
             Блестѣли минареты Тепалена.
             А вотъ и фортъ; его бѣлѣютъ стѣны;
             Тамъ крики войскъ звучатъ; имъ вторитъ вѣтра вой.
  
                                 LVI.
  
             Пройдя гаремъ, гдѣ царствуетъ молчанье,
             Чрезъ ворота, Гарольдъ увидѣть могъ
             Волшебно разукрашенное зданье --
             Всесильнаго властителя чертогъ;
             Въ немъ евнухи снуютъ, рабы, солдаты;
             Жилище, гдѣ проводитъ жизнь тиранъ --
             Снаружи фортъ, внутри жъ дворецъ богатый;
             Предъ деспотомъ всѣ трепетомъ объяты;
             Тамъ сборище людей всѣхъ климатовъ и странъ.
  
                                 LVII.
  
             Среди двора стоитъ, сверкая броней,
             Всегда готовый къ бою эскадронъ;
             Украшены роскошной сбруей кони;
             Стекаются сюда со всѣхъ сторонъ
             Войска паши, дворецъ оберегая.
             Здѣсь группы грековъ, мавровъ, мусульманъ;
             Тамъ, пестрою одеждою сверкая,
             Стоятъ, держа знамена, горцы края.
             О томъ, что ночь пришла, вѣщаетъ барабанъ.
  
                                 LVIII.
  
             Въ чалмѣ, въ расшитомъ золотомъ кафтанѣ,
             Держа въ рукѣ свой длинный карабинъ,
             Стоитъ албанецъ; тамъ, при ятаганѣ,
             Гарцуетъ Дели, горъ отважный сынъ;
             Здѣсь македонецъ, шарфъ надѣвъ кровавый,
             Проходитъ съ чернымъ евнухомъ; а вотъ
             Проныра грекъ, и шустрый и лукавый;
             Тамъ тоже виденъ турокъ величавый,
             Что, на слова скупясь, приказы лишь даетъ.

[]

                                 LIX.
  
             Тѣ курятъ, наблюдая; тѣ играютъ;
             Здѣсь турокъ совершаетъ свой намазъ;
             Тамъ группы горцевъ гордо выступаютъ;
             Болтливый грекъ пускаетъ въ ходъ разсказъ.
             Различныхъ группъ повсюду видно много...
             Чу! съ минарета муэзина гласъ
             Вдругъ прозвучалъ торжественно и строго.
             Слова звучатъ: "Нѣтъ Бога, кромѣ Бога,
             Одинъ лишь Богъ великъ! Насталъ молитвы часъ!"
  
                                 LX.
  
             Въ то время постъ тянулся Рамазана;
             Всѣ днемъ ему вѣрны; когда жъ закатъ,
             Блѣднѣя, угасаетъ средь тумана,
             Пророка сынъ разгавливаться радъ.
             Въ дворцѣ Али, объятомъ суетою,
             Роскошный столъ для пира былъ накрытъ.
             Рабы сновали съ блюдами, гурьбою.
             Лишь галлереи были скрыты тьмою,
             Дворецъ же весь сіялъ, являя чудный видъ.

[]

                                 LXI.
  
             Здѣсь женскаго не слышно разговора,--
             Въ гаремахъ дамы скрыты. Здѣсь жена,
             Какъ жертва неусыпнаго надзора,
             Душой и тѣломъ мужу предана.
             Она въ плѣну, но ей не снится воля;
             Она любовь и власть супруга чтитъ;
             Дѣтей взрощать ея святая доля.
             Они всегда при ней. Ихъ нѣжно холя,
             Въ душѣ порочныхъ думъ турчанка не таитъ.
  
                                 LXII.
  
             Въ роскошномъ павиліонѣ, гдѣ отъ зноя
             Спасалъ владыку брызгами фонтанъ,
             Али полулежалъ; себя покоя,
             Лѣниво онъ склонялся на диванъ.
             Онъ вождь и кровожадный, и жестокій,
             Но старика благочестивый ликъ
             Не отражалъ его души пороки;
             А предъ собой онъ крови лилъ потоки
             И совершать дѣла преступныя привыкъ.
  
                                 LXIII.
  
             Хотя Гафизъ сказалъ, что увлеченья
             Дней юности мирятся съ сѣдиной;
             Хотя теосскій бардъ того же мнѣнья,
             Но тотъ, кто глухъ къ мольбамъ и черствъ душой,
             Кого страданье ближняго не тронетъ,
             Тотъ съ тигромъ схожъ по лютости своей;
             Кто предъ собою кровь струею гонитъ,
             Кто лилъ ее въ дни младости, тотъ тонетъ
             Среди кровавыхъ волнъ на склонѣ мрачныхъ дней.

[]

[]

                                 LXIV.
  
             Гарольдъ, разбитый дальнею дорогой,
             Въ дворцѣ Али-паши пріютъ нашелъ,
             Но скоро блескъ восточнаго чертога,
             Гдѣ роскоши воздвигнутъ былъ престолъ,
             Ему наскучилъ. Пышности отравы
             Веселья губятъ скромную среду;
             Душевный миръ тревожатъ эти нравы;
             Не радуютъ условныя забавы...
             Веселье съ пышностью не могутъ жить въ ладу.
  
                                 LXV.
  
             Албанцы полудикіе суровы,
             Но къ доблести имъ славный путь знакомъ:
             Они труды войны нести готовы;
             Когда жъ они бѣжали предъ врагомъ?
             Ихъ жизнь скромна; они не лицемѣрны;
             Надежна дружба ихъ, опасна месть;
             Ихъ подвиги и удаль безпримѣрны,
             Когда съ вождемъ любимымъ, долгу вѣрны,
             Торопятся они съ врагами счеты свесть.

[]

                                 LXVI.
  
             Въ дворцѣ Али, гдѣ къ бою все готово,
             Гарольдъ увидѣлъ ихъ; судьбой гонимъ,
             Впослѣдствіи онъ ихъ увидѣлъ снова,
             Когда случайно въ плѣнъ попался къ нимъ.
             Отъ злыхъ людей, въ бѣдѣ, не жди защиты.
             Ему же горецъ далъ пріютъ и кровъ,
             Гостепріимства чтя законъ забытый;
             Порой не такъ гостепріимны бритты,--
             Какъ рѣдко намъ отвѣтъ даютъ на сердца зовъ!
  
                                 LXVII.
  
             Случилось разъ, что Чайльдъ-Гарольда судно
             Къ скаламъ Сулійскимъ буря принесла;
             Бороться съ моремъ было безразсудно,
             Но и въ странѣ, гдѣ царствовала мгла,
             Быть можетъ, смерть матросамъ угрожала.
             Страшилъ ихъ край коварныхъ дикарей;
             Все жъ судно, наконецъ, къ брегамъ пристало,
             Гдѣ горцы иностранцевъ любятъ мало,
             Встрѣчая, какъ враговъ, непрошенныхъ гостей.
  
                                 LXVIII.
  
             И что жъ? Ихъ горцы встрѣтили, какъ братья;
             Чрезъ скалы и ущелья провели;
             Зажгли огонь; ихъ высушили платья;
             Чтобъ ихъ согрѣть, вина имъ поднесли
             И скромный приготовили имъ ужинъ;
             Но, не скупяся, всякій далъ, что могъ;
             Такъ поступаетъ тотъ, кто съ правдой друженъ.
             Такой примѣръ для эгоистовъ нуженъ:
             Краснѣть заставитъ ихъ тотъ нравственный урокъ.

[]

                                 LXIX.
  
             Гарольдъ узналъ, бросая эти горы,
             Гдѣ встрѣтилъ онъ и ласку, и привѣтъ,
             Что по ущельямъ грабятъ мародеры
             И путникамъ сулятъ не мало бѣдъ.
             Проводниковъ лихихъ, готовыхъ къ бою,
             Онъ нанялъ и направился впередъ...
             Оставивъ лѣсъ дремучій за собою,
             Простился съ ними онъ, плѣненъ красою
             Долинъ Эттоліи, гдѣ Ахелой течетъ.
  
                                 LXX.
  
             Предъ нимъ заливъ, гдѣ дремлющія волны
             Любовно отражаютъ блескъ небесъ;
             Заливъ молчитъ; таинственности полный,
             Глядится въ немъ вблизи растущій лѣсъ.
             Едва скользя по волнамъ, вѣтеръ дышитъ
             Той нѣгою, которой Югъ богатъ,
             И въ полумглѣ деревья чуть колышетъ.
             Здѣсь Чайльдъ-Гарольдъ слова привѣта слышитъ:
             Любуясь ночью той, волненьемъ онъ объятъ.
  
                                 LXXI.
  
             На берегу веселою ватагой
             Сидѣли паликары. Вкругъ огни
             Бросали свѣтъ. Вина пурпурной влагой,
             Окончивъ ужинъ, тѣшились они.
             До полночи, подъ яркимъ неба сводомъ,
             Ихъ пляска началась. Мечи сложивъ,
             Они сомкнулись въ кругъ и полнымъ ходомъ
             Пошли плясать; сливаясь съ хороводомъ,
             Ихъ пѣсни раздался воинственный мотивъ.
  
                                 LXXII.
  
             Гарольда не смущали эти нравы;
             Невдалекѣ отъ горцевъ находясь,
             Слѣдилъ онъ за невинною забавой,
             Что поражала грубостью подчасъ.
             Движенья паликаровъ были дики;
             До плечъ спадали волны ихъ кудрей;
             Ихъ взгляды были ярки, смуглы лики,
             И походили болѣе на крики,
             Чѣмъ на мелодіи, напѣвы дикарей.
  
                                 1.
  
             Гремятъ барабаны, сраженья суля,
             Надеждою духъ храбрецовъ веселя.
             Услыша призывъ, иллиріецъ идетъ,
             Химарецъ и мрачный лицомъ суліотъ.
  
                                 2.
  
             Онъ въ бѣломъ хитонѣ и буркѣ своей.
             Кто въ схваткѣ съ врагомъ суліота храбрѣй?
             Онъ волку и коршуну стадо даритъ
             И въ долъ, какъ потокъ со стремнины, бѣжитъ.
  
                                 3.
  
             Тотъ горецъ, что мститъ за обиды друзьямъ,
             Даруетъ ли жизнь побѣжденнымъ врагамъ?
             Пощады не будетъ; намъ месть дорога;
             Нѣтъ цѣли отраднѣй, чѣмъ сердце врага.
  
                                 4.
  
             Пещеру покинувъ, съ охотой простясь,
             Герой македонецъ нагрянетъ какъ разъ.
             Онъ въ шарфѣ багряномъ, что станетъ алѣй
             Отъ крови, которой прольется ручей.
  
                                 5.
  
             Паргасскихъ пиратовъ пріютъ океанъ;
             Въ рабовъ обратили они христіанъ;
             И сходятъ теперь со своихъ кораблей,
             Чтобъ плѣнные съ звономъ сроднились цѣпей.

[]

                                 6.
  
             Богатствъ мнѣ не надо. Что деньги дарятъ
             Безсильному, то заберетъ мой булатъ.
             Не мало красавицъ умчу за собой;
             На плечи ихъ косы спадаютъ волной...
  
                                 7.
  
             Красою я юныхъ любуюся дѣвъ;
             Мнѣ милы ихъ ласки и сладокъ напѣвъ.
             Я гусли имъ дамъ, чтобы пѣли онѣ
             О томъ, какъ ихъ пали отцы на войнѣ!
  
                                 8.
  
             Превизы припомните штурмъ и рѣзню!
             Все предали мы и мечу, и огню;
             Добычу дѣлили, побѣдой гордясь;
             Лишь юныхъ красавицъ тамъ кровь не лилась.
  
                                 9.
  
             Со страхомъ и жалостью тотъ не знакомъ,
             Кто въ битву несется за храбрымъ вождемъ.
             Съ тѣхъ поръ, какъ пророка дни славы прошли,
             Вождя мы не знали храбрѣй, чѣмъ Али!

[]

                                 10.
  
             Мухтаръ, предводителя доблестный сынъ,
             Идетъ во главѣ придунайскихъ дружинъ.
             Гяуровъ сомнетъ онъ въ кровавомъ бою:
             Имъ вновь не увидѣть отчизну свою!
  
                                 11.
  
             Селикторъ! вождю ты подай ятаганъ!
             Суля намъ сраженье, гремитъ барабанъ.
             Мы въ горы вернемся съ побѣднымъ вѣнкомъ,
             Иль больше домой никогда не придемъ!
  
                                 LXXIII.
  
             Эллада, прежней доблести могила,
             Хоть пала ты, тебя безсмертье ждетъ;
             Ты велика, хотя давно почила!
             Съ твоихъ дѣтей кто свергнетъ рабства гнетъ?
             Не встанутъ тѣ, что пали въ Ѳермопилахъ,
             Что храбро на смерть шли, свой край любя.
             Гдѣ тотъ герой, что подражать имъ въ силахъ?
             Эллада! спятъ они въ своихъ могилахъ.
             Изъ царства вѣчной тьмы кто жъ вызоветъ тебя?

[]

                                 LXXIV.
  
             Могло ль тебѣ присниться, духъ свободы,
             Когда ты шелъ за Ѳразибуломъ вслѣдъ,
             Что Аттики отважные народы
             Дивить своимъ позоромъ будутъ свѣтъ?
             Не грозные тираны ими правятъ,
             А каждый турокъ видитъ въ нихъ рабовъ.
             Не сбросить имъ тѣ цѣпи, что ихъ давятъ,
             Всю жизнь оковы рабства ихъ безславятъ,
             И греки не разятъ, а лишь клянутъ враговъ.
  
                                 LXXV.
  
             Они не тѣ, хоть сохранили годы
             Имъ прежній типъ. Глядя на блескъ ихъ глазъ,
             Подумаешь, что свѣтлый духъ свободы,
             Какъ въ оны дни, въ нихъ, теплясь, не угасъ.
             Инымъ все снится отблескъ прежней славы,
             Но ждутъ они, что ихъ спасутъ отъ ранъ
             И бѣдствій чужеземныя державы,
             А сами не стремятся въ бой кровавый,
             Чтобъ вычеркнуть свой край изъ списка павшихъ странъ.
  
                                 LXXVI.
  
             Сыны рабовъ! не знаете вы, что ли,
             Что плѣнные оковы сами рвутъ,
             Когда ихъ вдохновляетъ голосъ воли?
             Ни Франція, ни Русь васъ не спасутъ.
             Пусть будетъ смятъ вашъ врагъ, а все лучами
             Свобода не порадуетъ вашъ взоръ.
             Илотовъ тѣни! бросьтесь въ сѣчу сами!
             Ярмо свое мѣняя, съ славы днями
             Вы не сроднитесь вновь и вашъ удѣлъ -- позоръ!
  
                                 LXXVII.
  
             Быть можетъ, вновь тѣ области, гдѣ нынѣ
             Царитъ Аллахъ, къ гяурамъ перейдутъ;
             Быть можетъ, мусульманскія твердыни
             Предъ мощью христіанъ, какъ встарь, падутъ;
             Быть можетъ, вагабиты съ силой новой
             Зальютъ рѣкой кровавою Востокъ,
             Но никогда свободы свѣточъ снова
             Не озаритъ страну, что рокъ суровый
             На долю рабскую, изъ вѣка въ вѣкъ, обрекъ.
  
                                 LXXVIII.
  
             Ликуютъ греки: близится то время,
             Когда они, прощаяся со зломъ,
             Готовятся грѣховъ умалить бремя
             Молитвой, покаяньемъ и постомъ.
             Веселью предаются, безъ опаски,
             Предъ тѣмъ они, не зная грустныхъ думъ;
             Тогда разрѣшены пиры и пляски;
             Вездѣ снуютъ въ костюмахъ странныхъ маски,
             И карнавалъ царитъ, сливая съ блескомъ шумъ.
  
                                 LXXIX.
  
             Хоть сталъ мечетью храмъ святой Софіи
             И Магометъ святыни осквернилъ,
             Стамбулъ, столица древней Византіи,
             Веселья полнъ. Былое грекъ забылъ
             (Опять я грусти полнъ). Хоть никогда я
             Такого оживленья не видалъ,
             Какъ на Босфорѣ, все жъ веселье края
             Мнѣ напускнымъ казалось: слухъ лаская,
             Былой свободы гимнъ тамъ больше не звучалъ.
  
                                 LXXX.
  
             Какъ берегъ оживленъ толпой шумливой!
             Не умолкая, пѣсни тамъ звучатъ.
             Ударамъ веселъ вторятъ ихъ мотивы
             И раздаются съ плескомъ моря въ ладъ.
             Царицы волнъ сіяетъ отблескъ нѣжный;
             Когда жъ, скользя чуть слышно по волнамъ,
             Рябитъ морскую гладь зефиръ прибрежный,--
             Дробится лунный свѣтъ въ волнѣ мятежной,
             Которая его уноситъ къ берегамъ.
  
                                 LXXXI.
  
             Скользятъ по волнамъ лодки; пляшутъ дѣвы
             На берегу; отрадна и легка
             Такая ночь. Какъ страстны ихъ напѣвы!
             Горятъ ихъ очи; руку жметъ рука...
             Въ дни юности, въ вѣнки сплетая розы,
             Любовь живитъ и сладко грѣетъ насъ;
             Ни циникъ, ни философъ съ силой грезы
             Борьбу вести не могутъ; сушитъ слезы
             И можетъ насъ съ судьбой мирить блаженства часъ.

[]

                                 LXXXII.
  
             Не всѣ, однако жъ, общимъ оживленьемъ
             Довольны. Грусть на лицахъ ихъ видна;
             Не ихъ ли безполезнымъ сожалѣньямъ
             Уныло вторитъ ропотомъ волна?
             Имъ больно, что веселію объятья
             Открыли греки; радости печать
             На лицахъ гражданъ будитъ ихъ проклятья;
             Тоской убиты, праздничное платье
             Хотѣли бы они на саванъ промѣнять.
  
                                 LXXXIII.
  
             Такъ мыслитъ вѣрный сынъ родного края
             (А много ль ихъ въ Элладѣ мы начтемъ?)
             Не станетъ патріотъ, къ войнѣ взывая,
             Мечтать о мирѣ, ползая рабомъ;
             И, мечъ смѣнивъ на плугъ, не станетъ шею
             Подъ игомъ гнуть. Всѣхъ меньше любитъ тотъ
             Отчизну, кто обласканъ больше ею.
             Вы жалки, греки! Славою своею
             Васъ длинный предковъ рядъ позоритъ и гнететъ.

[]

                                 LXXXIV.
  
             Когда Эпаминондъ родится новый,
             Когда спартанцы встанутъ изъ могилъ,
             Когда Аѳинъ блеснетъ вѣнокъ лавровый
             И гражданъ, полныхъ доблести и силъ,
             Гречанки вскормятъ вновь,-- тогда Эллада,
             Но лишь тогда, воскреснетъ. Надъ страной,
             Чтобъ дать ей мощь, вѣкамъ промчаться надо;
             Ее жъ мгновенье губитъ. Лишь плеяда
             Столѣтій верхъ беретъ надъ гнѣвною судьбой.
  
                                 LXXXV.
  
             А все прекрасна ты, хоть горемъ смята,
             Страна боговъ и равныхъ имъ мужей!
             Ты зеленью роскошною богата;
             Снѣгъ горъ твоихъ отъ солнечныхъ лучей
             Не таетъ; ты -- любимица природы;
             Но алтари и храмы прежнихъ лѣтъ
             Разрушены: ихъ въ прахъ повергли годы.
             Такъ гибнетъ то, что создаютъ народы;
             Вѣка лишь доблести стереть не могутъ слѣдъ.

[]

                                 LXXXVI.
  
             Кой-гдѣ стоитъ колонна одиноко;
             Она судьбу своихъ сестеръ клянетъ;
             Минервы храмъ, что палъ по волѣ рока,
             Съ Колоннскихъ скалъ глядится въ лонѣ водъ.
             На всемъ здѣсь отпечатокъ разрушенья;
             Вотъ передъ вами рядъ могильныхъ плитъ,
             Что отъ вѣковъ спаслись,-- не отъ забвенья.
             Порою иностранецъ, полнъ волненья,
             Оглядывая ихъ, какъ я, имъ вздохъ даритъ.
  
                                 LXXXVII.
  
             А все здѣсь небо сине; блещутъ нивы;
             Дубравы нѣгой полны; воздухъ чистъ;
             Какъ въ дни Минервы, зрѣютъ здѣсь оливы,
             И пчелъ Гимета сладкій медъ душистъ;
             Унылъ и дикъ, какъ прежде, видъ ущелій,
             Но Фебъ поля лучами золотитъ,
             И бѣлоснѣженъ мраморъ горъ Мендели;
             Искусство, воля, слава отлетѣли,
             Природа лишь одна не измѣнила видъ.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Въ Элладѣ все свѣтло и величаво,
             И сказки музъ для насъ не сказки тамъ,
             Гдѣ каждый камень дышитъ прежней славой
             И вѣсть о ней передаетъ вѣкамъ.
             Поля сраженій, горы и долины
             Смѣются надъ теченьемъ грозныхъ лѣтъ,
             Что превращаютъ храмины въ руины;
             Прошли вѣка разрушены Аѳины,
             А Мараѳонскій долъ дивитъ, какъ прежде, свѣтъ.

[]

                                 LXXXIX.
  
             Все тотъ же онъ, лишь пахарь измѣнился:
             Въ ту землю онъ рабомъ вонзаетъ плугъ;
             Какъ въ дни былые, съ нею лавръ сроднился;
             Ее, какъ встарь, лучами грѣетъ югъ;
             Но иностранца стала достоянье
             Земля, гдѣ передъ греками -главу
             Склонили персы; живы тѣ преданья!
             При словѣ: Мараѳонъ -- воспоминанья
             Намъ представляютъ тѣнь былого на яву.
  
                                 ХС.
  
             Войска схватились; длится бой кровавый;
             Мидянинъ лукъ бросаетъ и колчанъ,
             За нимъ несется грекъ, покрытый славой,
             И смерть за нимъ летитъ, какъ ураганъ.
             Какой трофей оставили намъ годы
             Въ странѣ, гдѣ слезы Азія лила,
             Гдѣ озарилъ Элладу блескъ свободы?
             Нѣмыхъ гробницъ разрушенные своды,
             Обломки урнъ,-- вотъ все, что лѣтъ скрывала мгла.

[]

                                 XCI.
  
             А все жъ весь міръ святыя чтитъ преданья;
             Страну побѣдъ и пѣсенъ какъ забыть?
             Все вѣтра іонійскаго дыханье
             Къ ней пилигримовъ будетъ приводить.
             Разсказы о величіи Эллады
             И юноши, и старца тѣшатъ слухъ;
             Священнымъ пѣснямъ Музы и Паллады
             Мудрецъ внимаетъ съ свѣтлою отрадой,
             Онѣ жъ, даря восторгъ, пѣвца возносятъ духъ.
  
                                 ХСІІ.
  
             Кто счастливъ, кто любимъ въ отчизнѣ дальней,
             Пусть рвется къ ней; но тотъ, чья ноетъ грудь,
             Кто одинокъ и думой смятъ печальной,
             Тотъ въ Грецію направить долженъ путь:
             Унынью вторятъ грустныя картины,
             Что путникъ каждый мигъ встрѣчаетъ тамъ;
             Страдальцу милы мрачныя руины,
             Не вспомнитъ онъ о родинѣ съ кручиной,
             Глядя на Мараѳонъ иль на Дельфійскій храмъ.

[]

                                 XCIII.
  
             На этотъ край священный бросимъ взгляды,
             Но пощадимъ остатки прежнихъ дней;
             И такъ онъ былъ ограбленъ безъ пощады,--
             Не осквернимъ забытыхъ алтарей!
             Мы чтить должны, что было прежде чтимо,
             Чтобъ темнаго не наложить пятна
             На родину. Пройдемъ со вздохомъ мимо
             И пусть въ странѣ, гдѣ съ дѣтства все любимо,
             Проходитъ наша жизнь, и чаръ, и грезъ полна.
  
                                 ХСІV.
  
             И я, въ часы досуга пѣсню эту
             Сложившій, буду скоро позабытъ!
             Безъ боя уступаю лавръ поэту,
             Что голосъ мой побѣдно заглушитъ.
             Когда судьба нещадною рукою
             Сгубила тѣхъ, чьихъ жаждалъ я похвалъ,
             Меня не тронешь лаской иль хулою,
             Ухаживать зачѣмъ мнѣ за толпою,
             Когда, осиротѣвъ, я одинокимъ сталъ?
  
                                 ХСV.
  
             Меня любя, и ты навѣкъ почила,
             О юная подруга юныхъ дней!
             Ты мнѣ одна, одна не измѣнила,
             Я жъ недостоинъ былъ любви твоей.
             Погибла ты, зачѣмъ же дни влачу я?
             Зачѣмъ узналъ я счастье и любовь?
             О нихъ лишь вспоминать могу, тоскуя.
             Зачѣмъ вернулся я, бѣды не чуя,
             Когда, гонимъ судьбой, уѣхать долженъ вновь?

[]

БАЙРОНЪ ВЪ АЛБАНСКОМ КОСТЮМЕ

(Lord Byrin In an Albanian dress).

С портрета Т. Филипса (Th. Philips, R. А.)

  
                                 ХСVІ.
  
             Подруга незабвенная! мнѣ больно
             О свѣтлыхъ дняхъ блаженства вспоминать,
             А къ прошлому несется мысль невольно
             И на чело кладетъ тоски печать.
             Все у меня взяла, что взять лишь можетъ
             Нѣмая смерть. Она сгубила всѣхъ,
             Кого любилъ я въ жизни. Не поможетъ
             Отчаянье. Она удары множитъ,
             И въ жизни для меня нѣтъ болѣе утѣхъ.
  
                                 ХСVІІ.
  
             Ужель толпы ничтожные восторги
             Я буду раздѣлять, сроднившись съ ней,
             Иль ночи проводить средь шумныхъ оргій,
             Гдѣ уязвляетъ душу смѣхъ гостей?
             Но въ силахъ ли веселость безъ причины
             Похоронить слѣды душевныхъ грозъ?
             Мертвящій смѣхъ не можетъ скрыть кручины;
             Онъ только на лицѣ чертитъ морщины,
             Гдѣ потекутъ потомъ струи горючихъ слезъ.
  
                                 ХСVІІІ.
  
             Что старости такъ отягчаетъ бремя,
             Морщины углубляя на челѣ?
             Сознанье, что друзей сгубило время,
             Что одинокъ страдалецъ на землѣ.
             Узнавъ всѣ жизни бѣды и невзгоды,
             Покорно я склоняюсь предъ судьбой.
             Моихъ друзей могилы скрыли своды;
             Такъ каньте жъ въ вѣчность, тягостные годы,
             Что муки старости сплели съ моей весной!
                                                     Павелъ Козловъ.

[]

  

[]

                       ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.
  
                                           "Afin que cette application vous forèat de
                                           penser à autre chose, il n'у а en, vérité de
                                           remède, que Celui là et le temps".
                                           Lettre du Roi de Prusse à d'Alembert. Sept. 7, 1776.

                                 I.
  
             Послѣдній отпрыскъ рода, плодъ единый
             Моей любви, о Ада! дочь моя,
             На мать похожа ль ты? Чужда кручины,
             Съ улыбкою послѣдній разъ меня
             Ты проводила, но тогда насъ грѣла
             Надежда, что теперь одѣлась тьмой...
             Чу, вѣтеръ дуетъ; буря зашумѣла;
             Я въ даль несусь; куда жъ стремлюся смѣло?
             Не знаю, но безъ слезъ покину край родной.
   -
                                 II.
  
             Я снова мчусь средь волнъ; я снова въ морѣ.
             Какъ конь, что вѣренъ всаднику, волна
             Покорна мнѣ, бушуя на просторѣ.
             Куда бъ меня ни принесла она,
             Ей шлю привѣтъ! Пусть будетъ смятъ грозою
             Мой парусъ, все жъ я понесусь впередъ!
             Я въ этомъ сходенъ съ порослью морскою:
             Разъединясь съ родимою скалою,
             Она несется въ даль по волѣ бурныхъ водъ.
  
                                 III.
  
             Я жертву добровольнаго изгнанья
             Въ дни юности воспѣлъ. Съ моей душой
             Сроднилось это мрачное созданье;
             Такъ вѣтеръ гонитъ тучу предъ собой.
             Я въ жизни испыталъ страданій много;
             Остывшихъ слезъ и думъ тяжелыхъ слѣдъ
             Въ поэмѣ скрытъ; теперь моя дорога
             Идетъ пустыней мрачной и убогой,
             Гдѣ властвуютъ пески, но гдѣ растеній нѣтъ.
  
                                 IV.
  
             Я, можетъ быть, узнавъ волненья страсти,
             Узнавъ тяжелый гнетъ душевныхъ мукъ,
             Надъ лирой не имѣю прежней власти,
             Но все жъ ея не выпущу изъ рукъ.
             Я буду пѣть, стремясь найти забвенье,
             Мою тоску стараясь заглушить;
             Увы, быть можетъ, эти пѣснопѣнья
             Лишь мнѣ доставятъ только наслажденье,
             Все жъ буду рваться къ нимъ, чтобъ ихъ благословить.
  
                                 V.
  
             Кто жизненныхъ тревогъ вкушалъ отравы,
             Кто одряхлѣлъ отъ горя, не отъ лѣтъ,
             Кто чуждъ любви, не гонится за славой,
             Кого не удивитъ коварствомъ свѣтъ,
             Чье сердце честолюбьемъ не согрѣто,--
             Тотъ знаетъ, какъ въ тайникъ своей души
             Заглядывать отрадно; въ блескѣ свѣта
             Витаютъ тамъ созданія поэта,
             Что полны дивныхъ чаръ и вѣчно хороши.
  
                                 VI.
  
             Мы въ образы и формы облекаемъ
             Созданія фантазіи своей,
             Сливаяся съ волшебнымъ мысли краемъ,
             Чтобъ создавать и чувствовать сильнѣй.
             Что я?-- ничто; но ты, мой духъ незримый,
             Ты проникаешь всюду. Я съ тобой
             Витаю въ царствѣ грезъ. Въ мой край любимый
             Вхожу, тяжелой горестью томимый:
             Я здѣсь утратилъ все, а тамъ живу мечтой.

[]

                                 VII.
  
             Но мыслямъ слишкомъ много я простора
             Давалъ. Такая ихъ одѣла мгла,
             Что черепъ мой не вынесъ ихъ напора,
             И принялъ видъ кипящаго котла.
             Я сдерживать не могъ порывовъ страсти
             Въ дни юности. Тѣмъ жизнь я отравилъ;
             Могу ль теперь не признавать ихъ власти?
             Все жъ измѣнился я: судьбы напасти
             Безъ ропота сносить я не лишился силъ.
  
                                 VIII.
  
             Довольно о быломъ; печать молчанья
             Наложимъ на него. Гарольдъ опять
             Предъ вами. Все гнетутъ его страданья,
             Но днямъ его не въ силахъ угрожать.
             Увы! Гарольда время измѣнило.
             Кого жъ оно щадитъ? Когда оно
             Проносится, насъ покидаетъ сила,
             Въ насъ гаснетъ мысль, лишась былого пыла...
             Въ бокалѣ у краевъ лишь пѣнится вино.

[]

                                 IX.
  
             Свой кубокъ осушить признавъ за благо,
             Гарольдъ на днѣ его полынь нашелъ;
             Теперь фіалъ наполнивъ чистой влагой,
             Онъ думалъ, что уйдетъ отъ прежнихъ золъ;
             Но цѣпь его незримая давила,
             Хотя оковъ не раздавался звонъ;
             Былой тоски не уменьшалась сила;
             Куда бъ нога Гарольда ни ступила,
             Съ прошедшей мукою все сталкивался онъ.
  
                                 X.
  
             Рѣшился Чайльдъ, холодный и суровый,
             Сойдясь съ толпой, съ ней вновь дѣлить досугъ;
             Кто радости узнать не можетъ новой,
             Тотъ не сроднится съ болью новыхъ мукъ.
             Онъ все мечталъ, сливаяся съ толпою,
             Слѣдить за ней, тѣмъ насыщая умъ.
             Такъ дѣлалъ онъ, любуяся красою
             Далекихъ странъ, обласканныхъ судьбою,
             Гдѣ, путешествуя, вкушалъ онъ сладость думъ.
  
                                 XI.
  
             Кто, созерцая розу, чуждъ желанья
             Ее похитить? Съ силой красоты
             Вести борьбу -- напрасное старанье...
             О, сердце! постарѣть не можешь ты.
             Кто славы лучъ встрѣчаетъ безъ привѣта?
             Хоть труденъ путь, всѣ гонятся за нимъ...
             Гарольдъ опять въ водоворотѣ свѣта,
             Но грудь его иной мечтой согрѣта
             И преданъ онъ теперь стремленіямъ инымъ.
  
                                 XII.
  
             Увы! созналъ онъ скоро, что напрасно
             Сошелся съ безсердечною толпой;
             Съ людьми онъ не былъ въ силахъ жить согласно,
             Склоняясь передъ волею чужой.
             Покорный лишь однимъ своимъ стремленьямъ,
             Не могъ мириться онъ съ царящимъ зломъ;
             Гордыни полнъ, чужимъ не вѣрилъ мнѣньямъ
             И понялъ, на толпу глядя съ презрѣньемъ,
             Что можетъ, бросивъ свѣтъ, лишь жить въ себѣ самомъ.
  
                                 XIII.
  
             Онъ, какъ друзей, встрѣчалъ утесы, горы;
             Ему служилъ жилищемъ океанъ;
             Лазурь небесъ его плѣняла взоры;
             Любилъ онъ блескъ и солнце южныхъ странъ;
             Любилъ ущелья, степи, скалы, воды,--
             Гарольдъ въ общеньи съ ними жить привыкъ;
             Любилъ лѣса, пещеръ нѣмые своды,
             Но книгами пренебрегалъ,-- природы
             Ему понятнѣй былъ таинственный языкъ.
  
                                 XIV.
  
             Какъ нѣкогда халдеи, звѣздъ теченье
             Онъ созерцалъ и въ нихъ мечты своей
             Онъ поселялъ волшебныя видѣнья;
             Блескъ звѣздъ не могъ ихъ затмевать лучей.
             Но такъ парить всегда нельзя мечтою,--
             Земною цѣпью скованъ сынъ земли.
             Она отводитъ взоръ его съ враждою
             Отъ неба, что плѣняетъ красотою
             И такъ привѣтливо киваетъ намъ вдали.
  
                                 XV.
  
             Живя съ людьми, онъ клялъ свое безсилье
             И чахъ, тяжелымъ преданный мечтамъ;
             Такъ, опустивъ подрѣзанныя крылья,
             Изъ клѣтки соколъ рвется къ небесамъ.
             Порой Гарольдъ не могъ мириться болѣ
             Съ тюрьмой своей и звалъ свободу вновь;
             Такъ соколъ, удрученъ тяжелой долей,
             Все бьется въ тѣсной клѣткѣ, рвется къ волѣ,
             Но только грудь и клювъ онъ разбиваетъ въ кровь.

[]

                                 XVI.
  
             Хоть безъ надеждъ, но менѣе унылый,
             Гарольдъ опять скитанія начнетъ;
             Та мысль, что онъ сгубилъ напрасно силы,
             Что съ смертью вѣчный миръ онъ обрѣтетъ,--
             Его душѣ даритъ успокоенье,
             Его сближая съ мрачною тоской;
             Такъ моряки въ тяжелый мигъ крушенья
             Надѣются въ винѣ найти забвенье,
             Чтобъ кончить жизни путь, глумяся надъ судьбой.
  
                                 XVII.
  
             Остановись! здѣсь царства прахъ суровый;
             Здѣсь слѣдъ землетрясенья схороненъ;
             На мѣстѣ томъ что-жъ нѣтъ трофеевъ славы
             И нѣтъ побѣдой созданныхъ колоннъ?
             Ихъ нѣтъ; но не угасла правды сила,
             И безъ прикрасъ то поле не умретъ.
             Побѣда! что жъ ты міру подарила?
             Какъ кровь войны поля обогатила!
             Ужель великій бой принесъ лишь этотъ плодъ?
  
                                 XVIII.
  
             Передъ Гарольдомъ Франціи могила,
             Кровавая равнина Ватерло;
             Здѣсь въ часъ одинъ судьба орла сгубила
             И развѣнчала славное чело.
             Онъ, съ высоты спустившись, съ силой новой
             Кровавыми когтями землю взрылъ,
             Но смялъ его напоръ враговъ суровый...
             Онъ палъ, влача разбитыя оковы,
             Что имъ сраженный міръ съ проклятьями носилъ.
  
                                 XIX.
  
             Заслуженная кара!... Но свободы
             Не знаетъ міръ,-- какъ прежде, онъ въ цѣпяхъ;
             Ужель лишь для того дрались народы,
             Чтобъ одного бойца повергнуть въ прахъ?
             Прочь рабства гнетъ! Сольются ль съ свѣтомъ тѣни?
             Покончивъ съ львомъ, сдадимся ль въ плѣнъ волкамъ?
             Ужель, среди хвалебныхъ пѣснопѣній,
             Предъ тронами падемъ мы на колѣни?
             Нѣтъ, расточать грѣшно напрасно ѳиміамъ!
  
                                 XX.
  
             Коль міръ, возставъ, не могъ достигнуть цѣли,
             Что толку въ томъ, что палъ одинъ тиранъ?
             Вотще лилася кровь, вотще скорбѣли
             И матери, и жены,-- жгучихъ ранъ
             Европа не излѣчитъ, если годы
             Она страдала даромъ... Славы лучъ
             Тогда лишь можетъ радовать народы,
             Когда сплетенъ съ оружьемъ миръ свободы,--
             Тѣмъ мечъ Гармодія былъ славенъ и могучъ.
  
                                 XXI.
  
             Бельгійская столица ликовала;
             Гремѣлъ оркестръ, шумящій длился балъ;
             Красивыхъ дамъ и воиновъ сновала
             Нарядная толпа средь пышныхъ залъ.
             Отрадою дышали разговоры;
             Веселый смѣхъ звучалъ со всѣхъ сторонъ;
             Когда жъ, плѣняя слухъ, гремѣли хоры,
             Любовь сулили пламенные взоры...
             Вдругъ прозвучалъ вдали какой-то скорбный стонъ.
  
                                 XXII.
  
             Вы слышите?-- то вѣтра вой печальный,
             То шумъ колесъ о камни мостовой...
             За танцы вновь! Пусть длится говоръ бальный,
             Забудемъ сонъ для радости! Съ зарей
             Веселія покинемъ міръ кипучій!
             Чу! снова раздается мрачный зовъ,
             Которому какъ будто вторятъ тучи.
             Все ближе, громче этотъ зовъ могучій...
             Скорѣй къ оружью всѣ! То пушекъ грозный ревъ.

[]

                                 XXIII.
  
             Брауншвейгскій герцогъ первый этотъ грохотъ
             Услышалъ. Злымъ предчувствіемъ томимъ,
             Онъ вскрикнулъ: "Грянулъ бой!" но встрѣтилъ хохотъ
             Его слова,-- никто не вѣрилъ имъ.
             Однако жъ, гула понялъ онъ значенье;
             Его отца такой же выстрѣлъ смялъ.
             Въ его груди проснулась жажда мщенья:
             Отваги полнъ, онъ бросился въ сраженье
             И, впереди несясь, пронзенный пулей, палъ.
  
                                 XXIV.
  
             Въ смятеньи всѣ; изъ глазъ струятся слезы;
             Ланиты дамъ, что рдѣли отъ похвалъ,
             Поблекли въ мигъ одинъ; судьбы угрозы
             Въ уныніе повергли шумный балъ.
             Средь вздоховъ слышны трепетныя рѣчи;
             Послѣдній, можетъ быть, звучитъ привѣтъ;
             Влюбленные дождутся ль новой встрѣчи?
             Какъ это знать, когда кровавой сѣчей
             Вѣнчаетъ ночь утѣхъ таинственный разсвѣтъ?
  
                                 XXV.
  
             Къ коню стремится всадникъ; батарея
             За батареей мчится въ грозный бой;
             Несутся эскадроны, пламенѣя
             Отъ храбрости; идетъ за строемъ строй.
             Орудія грохочутъ въ отдаленьи;
             Гремитъ, войска сзывая, барабанъ;
             Тревожитъ гражданъ мрачность опасеній:
             "Враги идутъ!" -- они кричатъ въ смятеньи...
             Уныньемъ и тоской весь городъ обуянъ.
  
                                 XXVI.
  
             Чу! Камероновъ пѣсня прозвучала.
             Тѣ звуки -- Лохіеля бранный зовъ;
             Ему не разъ Шотландія внимала;
             Не разъ онъ устрашалъ ея враговъ.
             Та пѣснь во мракѣ ночи рѣжетъ ухо,
             Но славнымъ прошлымъ горецъ упоенъ;
             Она въ немъ пробуждаетъ бодрость духа;
             Лишь до его она коснется слуха,
             Онъ вспоминаетъ васъ, Лохьель и Камеронъ.
  
                                 XXVII.
  
             Войска идутъ Арденскими лѣсами,
             Деревья ихъ, покрытыя росой,
             Какъ будто слезы льютъ надъ храбрецами,
             Что, полные надеждъ, стремятся въ бой.
             Не видѣть имъ заката лучъ багровый;
             Какъ та трава, что топчутъ ноги ихъ,
             Они падутъ. Ихъ скоситъ рокъ суровый...
             Одѣнутся они травою новой,
             Когда ихъ смерть сожметъ въ объятьяхъ роковыхъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Еще вчера всѣ были полны силы;
             Всѣхъ увлекалъ красавицъ нѣжный зовъ;
             Раздался въ ночь сигналъ войны унылый;
             Съ зарею каждый къ бою былъ готовъ.
             Блеснулъ лучами день; гроза настала...
             Войска бросались бѣшено въ огонь;
             Валились трупы грудами. Стонала
             Земля и съ прахомъ тѣлъ свой прахъ сливала...
             Здѣсь вмѣстѣ другъ и врагъ; гдѣ всадникъ, тамъ же конь.
  
                                 XXIX.
  
             Хвалу воздамъ лишь одному герою...
             (Я не вступлю въ борьбу съ другимъ пѣвцомъ).
             Герой погибшій былъ въ родствѣ со мною;
             Я жъ ссорился не разъ съ его отцомъ.
             Къ тому же, красятъ пѣснь дѣянья славы:
             Всѣхъ поражая храбростью своей,
             О, юный Говардъ, воинъ величавый,
             Подъ градомъ пуль ты въ схваткѣ палъ кровавой!
             Изъ тѣхъ, что пали тамъ, кто былъ тебя славнѣй?

[]

                                 XXX.
  
             Кто не оплакалъ юнаго героя?
             Къ чему жъ моя слеза? Когда въ тѣни
             Я дерева стоялъ, на мѣстѣ боя,
             Гдѣ онъ въ пылу борьбы окончилъ дни,
             Весна вокругъ бросала волны свѣта;
             Порхая, птицы пѣли средь вѣтвей;
             Ея дыханьемъ было все согрѣто;
             Но я не могъ ей подарить привѣта:
             Я думалъ лишь о тѣхъ, что не вернутся съ ней.
  
                                 XXXI.
  
             Я вспомнилъ въ это тяжкое мгновенье
             Его и тѣхъ, что рокъ навѣкъ унесъ;
             Людей, любившихъ ихъ, одно забвенье
             Могло бъ спасти отъ горя и отъ слезъ.
             Архангельской трубы лишь могутъ звуки
             Усопшихъ вызвать къ свѣту. Громъ похвалъ
             Не въ силахъ заглушить страдальца муки;
             Все будетъ другъ, въ тоскѣ ломая руки,
             О другѣ слезы лить, хоть онъ со славой палъ.
  
                                 XXXII.
  
             Надъ скорбью верхъ беретъ улыбки сила:
             Смѣясь, мы плачемъ. Долго дубъ гніетъ
             Предъ тѣмъ, чтобъ пасть; безъ мачтъ и безъ вѣтрила
             Корабль выноситъ натискъ бурныхъ водъ;
             Хоть замокъ палъ, крѣпки его основы;
             Все длится день, хоть въ небѣ много тучъ;
             Руины весть борьбу съ судьбой готовы;
             Переживаютъ узника оковы;
             Такъ въ сердцѣ, полномъ мукъ, не гаснетъ жизни лучъ.
  
                                 XXXIII.
  
             Когда въ осколки зеркало разбито,
             Въ нихъ тотъ же отражается предметъ;
             Такъ сердце, гдѣ нѣмая мука скрыта,
             Весь вѣкъ хранитъ ея тяжелый слѣдъ.
             Оно осуждено на увяданье
             Средь холода, унынія и тьмы;
             И что жъ?-- скорбя, оно хранитъ молчанье;
             Нѣтъ словъ, чтобъ эти высказать страданья,--
             Съ сердечной тайною не разстаемся мы.
  
                                 XXXIV.
  
             Живуче горе; корень, полный яда,
             Засохнуть не даетъ его вѣтвямъ;
             О, если смерть была бы мукъ награда,
             Ихъ выносить не трудно было бъ намъ!
             Но жизнь усугубляетъ гнетъ печали;
             Такъ возлѣ моря Мертваго плоды,
             Что пепелъ начинялъ, съ деревъ срывали;
             Не долго бъ жили мы, когда бъ считали
             Лишь радостные дни, страданій скрывъ слѣды.
  
                                 XXXV.
  
             Псалмистъ опредѣлилъ предѣлы жизни,
             Но съ нимъ не согласилось Ватерло;
             Мы видимъ, поминая павшихъ въ тризнѣ,
             Какъ нашихъ дней ничтожнѣе число.
             Молва трубитъ о битвѣ знаменитой,
             Но что жъ потомство вымолвитъ о ней?
             "Тамъ націи, всѣ воедино слиты,
             Сражались; палъ предъ ними врагъ разбитый!
             Вотъ все, что въ памяти останется людей.

[]

                                 XXXVI.
  
             Тамъ, въ Ватерло, сраженный волей рока,
             Славнѣйшій, но не худшій смертный палъ;
             То гордой мыслью онъ парилъ высоко,
             То въ мелочахъ ничтожныхъ утопалъ.
             Его сгубили крайности. Порфиру
             Носилъ бы онъ, иль не владѣлъ бы ей,
             Когда бы не служилъ угрозой міру;
             Стремясь къ недостижимому кумиру,
             Онъ, какъ Юпитеръ, вновь хотѣлъ громить людей.
  
                                 XXXVII.
  
             Онъ плѣнникъ былъ и властелинъ вселенной;
             Предъ нимъ, хоть онъ низринутый боецъ,
             Все міръ стоитъ колѣнопреклоненный,--
             Такъ ярокъ и лучистъ его вѣнецъ.
             Ему такъ долго слава въ счастьи льстила,
             Рабою у его склоняясь ногъ,
             Что въ божество его преобразила;
             Онъ думалъ, что его безъ грани сила,
             И міръ, дрожа предъ нимъ, повѣрилъ, что онъ -- богъ.
  
                                 XXXVIII.
  
             То властвуя, то смятъ судьбой тяжелой,
             То міръ громя, то съ поля битвы мчась,
             Онъ создалъ, расшатавъ кругомъ престолы,
             Имперію, что въ прахъ повергнулъ разъ,
             Затѣмъ себѣ престолъ воздвигнулъ новый;
             Но сдерживать не могъ своихъ страстей,
             На властолюбье наложа оковы;
             Онъ, зная свѣтъ, забылъ про рокъ суровый --
             Сегодня лучшій другъ, а завтра бичъ людей.
  
                                 XXXIX.
  
             Онъ палъ... То были ль мудрость, сила воли,
             Иль гордость, но онъ муку скрыть сумѣлъ,
             Своихъ враговъ усугубляя боли.
             Глумиться надъ тоской его хотѣлъ
             Ихъ сонмъ, но онъ, съ улыбкою безстрастья,
             Душою бодръ, на встрѣчу бѣдъ пошелъ;
             Сраженъ въ борьбѣ, любимецъ гордый счастья,
             Чуждаяся притворнаго участья,
             Главу не опустилъ подъ гнетомъ тяжкихъ золъ.
  
                                 XL.
  
             Онъ сдѣлался мудрѣй, когда паденье
             Ему глаза открыло. Въ дни побѣдъ
             Онъ къ людямъ не хотѣлъ скрывать презрѣнья.
             Хоть онъ былъ правъ клеймить презрѣньемъ свѣтъ,
             Но долженъ былъ, чтобъ не попрать союза
             Съ клевретами, скрывать свой гордый взглядъ.
             Онъ тѣмъ порвалъ съ приверженцами узы.
             Борьба за власть -- тяжелая обуза:
             Въ числѣ другихъ вождей узналъ онъ этотъ адъ.
  
                                 XLI.
  
             Когда бъ одинъ, сражаяся съ врагами,
             Онъ подъ напоромъ бури изнемогъ,
             Какъ башня, что ведетъ борьбу съ годами,
             Весь родъ людской онъ презирать бы могъ;
             Но онъ престоломъ былъ обязанъ міру.
             Предъ тѣмъ, чтобы глумиться надъ толпой,
             Какъ Діогенъ, онъ снять съ себя порфиру
             Обязанъ былъ; вѣнчанному кумиру
             Позорно циника изображать собой.
  
                                 XLII.
  
             Онъ былъ за то низринутъ, что съ покоемъ
             Мириться былъ не въ силахъ. Тотъ, чья грудь
             Опалена желаній бурныхъ зноемъ,
             Не можетъ, бредя славой, отдохнуть:
             Его влечетъ невѣдомая сила;
             Желаніямъ его предѣловъ нѣтъ;
             Не можетъ охладить онъ сердца пыла;
             Ему покой ужаснѣй, чѣмъ могила;
             Тотъ къ гибели идетъ, кто тѣмъ огнемъ согрѣтъ.

[]

                                 XLIII.
  
             Такой душевный пылъ даетъ рожденье
             Безумцамъ, заражающимъ людей
             Своимъ безумьемъ; сила увлеченья
             Плодитъ пѣвцовъ, фанатиковъ, вождей...
             Къ нимъ міръ питаетъ зависть, а ихъ участь
             Завидна ли? Ихъ горекъ каждый мигъ;
             Для нихъ не тайна скрытыхъ мукъ живучесть...
             Весь вѣкъ ихъ тяжкихъ думъ терзаетъ жгучесть.
             Кто бъ рваться къ славѣ сталъ, узнавъ страданья ихъ?
  
                                 XLIV.
  
             Дыша борьбой, они волненій просятъ;
             Какъ лава, въ жилахъ ихъ струится кровь;
             Ихъ цѣлый вѣкъ на крыльяхъ бури носятъ,
             Пока не сбросятъ ихъ на землю вновь;
             А все же имъ дыханье бури мило;
             Когда ихъ жизнь должна спокойно течь,
             Они, скорбя, кончаютъ дни уныло...
             Такъ пламени безъ пищи меркнетъ сила;
             Такъ губитъ ржавчина въ ножны вложенный мечъ.
  
                                 XLV.
  
             Кто былъ въ горахъ, тотъ знаетъ, что вершины
             Высокихъ скалъ скрываетъ вѣчный снѣгъ.
             Вражду толпы встрѣчаютъ властелины;
             Она вѣнчаетъ злобою успѣхъ.
             Окинуть славы лучъ лишь можетъ взглядомъ
             Счастливый вождь; земля блеститъ подъ нимъ,
             А горы льдинъ, что бурями и хладомъ
             Ему грозятъ, онъ только видитъ рядомъ.
             Не можетъ громъ побѣдъ къ наградамъ весть инымъ.
  
                                 XLVI.
  
             Оставимъ міръ страстей! Одни созданья
             Природы вѣчно юной и мечты
             Душѣ приносятъ въ даръ очарованье...
             О Рейнъ! какъ величавъ и мощенъ ты!
             Тамъ Чайльдъ-Гарольдъ волшебною картиной
             Любуется; здѣсь дремлетъ надъ холмомъ
             Зеленый лѣсъ; тамъ свѣтлыя долины
             Плѣняютъ взоръ; вдали видны руины,
             Что доживаютъ вѣкъ, одѣтыя плющомъ.
  
                                 XLVII.
  
             Имѣетъ сходство съ ними духъ могучій,
             Что, скрывъ страданья, борется съ толпой.
             Заброшены онѣ; лишь вѣтръ да тучи
             Остались имъ вѣрны; своей красой
             И силою развалины когда-то
             Гордились; оглашалъ ихъ схватокъ громъ,
             Но тщетно будутъ ждать онѣ возврата
             Минувшихъ дней: былое смертью смято;
             Давно ужъ рыцари заснули вѣчнымъ сномъ.
  
                                 XLVIII.
  
             Владѣльцы замковъ тѣхъ во время оно
             Съ вассалами грабежъ пускали въ ходъ;
             Какъ гордо развѣвались ихъ знамена!
             Предъ властью ихъ главу склонялъ народъ;
             Такъ почему жъ не славны эти лица?
             Что жъ, какъ вождямъ, недоставало имъ:
             Исторіи блестящая ль страница?
             Украшенная ль надписью гробница?
             Вѣдь влекъ душевный пылъ и ихъ къ дѣяньямъ злымъ.
  
                                 XLIX.
  
             Примѣрами безстрашія богаты
             Ихъ войны, о которыхъ міръ забылъ.
             Хоть рыцари всегда носили латы,
             Въ сердца ихъ проникалъ любовный пылъ;
             Но не могла любовь смягчить ихъ нравы:
             Изъ-за красавицъ часто кровь лилась,
             Оканчивался споръ борьбой кровавой,
             И Рейнъ, впередъ несяся величаво,
             Той кровью обагрялъ свои струи не разъ.

[]

                                 L.
  
             Волшебная рѣка, которой волны
             Богатство въ даръ приносятъ берегамъ,
             Привѣтъ тебѣ! Когда бы, злобы полный,
             Не рвался смертный къ распрямъ и боямъ,
             Плѣнительный твой берегъ, орошаемъ
             Живительными волнами, вполнѣ
             Имѣлъ бы сходство, міръ плѣняя, съ раемъ!
             Порабощенъ я былъ бы чуднымъ краемъ,
             Когда бъ, какъ Лета, Рейнъ могъ дать забвенье мнѣ.
  
                                 LI.
  
             Враждующихъ здѣсь стягивались силы:
             Лилася кровь, валились груды тѣлъ,
             Но тѣхъ бойцовъ исчезли и могилы,
             Забвеніе -- ихъ подвиговъ удѣлъ.
             Рѣка лишь мигъ катилась лентой алой,
             Затѣмъ сіянье солнечныхъ лучей
             Она опять съ любовью отражала.
             Какъ быстро бъ въ даль она струи ни мчала,
             Не заглушить во мнѣ ей сновъ минувшихъ дней.
  
                                 LII.
  
             Такъ думалъ Чайльдъ, дорогу направляя
             Вдоль берега, гдѣ пташекъ пѣснь неслась;
             Онъ шелъ впередъ, красой любуясь края,
             Что примирить могла бъ съ изгнаньемъ васъ.
             Хотя слѣды заботъ, что замѣнили
             Былыхъ страстей и увлеченій пылъ,
             Его чело угрюмое морщили
             Порой, скрывать улыбку онъ усилій
             Не дѣлалъ: чудный видъ его душѣ былъ милъ.
  
                                 LIII.
  
             Хотя въ его груди остыли страсти,
             Гарольдъ не могъ, сочувствіемъ согрѣтъ,
             Не признавать любви волшебной власти,--
             Презрѣніемъ нельзя встрѣчать привѣтъ.
             Душа порою таетъ, какъ бывало,
             Хоть чужды стали мы страстямъ земнымъ;
             Его одно созданіе плѣняло,
             Когда тоска Гарольда грудь терзала,--
             Онъ, полонъ нѣжности, мечталъ сойтися съ нимъ.
  
                                 LIV.
  
             Онъ презиралъ людей, чуждаясь свѣта,
             А созерцалъ съ любовью дѣтскій взглядъ.
             Хотя непостижима странность эта,
             Пускай ее другіе объяснятъ.
             Кто дни влачитъ въ тиши уединенья,
             Тотъ разжигать души угасшій пылъ
             Не станетъ. Съ нимъ сродняется забвенье;
             Гарольдъ же, полонъ прежняго волненья,
             Любовь минувшихъ дней, скитаясь, не забылъ.
  
                                 LV.
  
             Гарольдъ былъ вѣренъ милой; связь сильнѣе
             Законныхъ узъ соединяла ихъ;
             Она была чиста. Благоговѣя
             Предъ чувствомъ, онъ на ласки женъ другихъ
             Не обращалъ вниманья; гнетъ разлуки
             Его объялъ тоскою; ей томимъ,
             Онъ пѣснью заглушить старался муки
             И, къ милой простирая скорбно руки,
             Къ ней обратился онъ съ посланіемъ такимъ:
  
                                 1.
  
             Скала Драхенфельза, съ зубчатымъ вѣнцомъ,
             Надъ Рейномъ царитъ горделиво,
             Красиво лѣса зеленѣютъ кругомъ;
             Желтѣетъ роскошная нива;
             Рѣка омываетъ подножье холмовъ,
             Одѣтыхъ лозой виноградной;
             Бѣлѣетъ вдоль берега рядъ городовъ,
             Съ картиной сливаясь отрадной...
             Я видомъ такимъ наслаждался бъ вдвойнѣ,
             Когда бы ты здѣсь улыбалася мнѣ!
  
                                 2.
  
             Крестьянки, нарвавши цвѣтовъ полевыхъ,
             Въ Эдемѣ являются этомъ;
             Какъ ласковы взоры ихъ глазъ голубыхъ,
             Что сладостнымъ дышатъ привѣтомъ!
             Развалины замковъ, покрытыхъ плющомъ,
             Вѣнчаютъ утесовъ вершины;
             Здѣсь -- арка, могильнымъ заснувшая сномъ,
             Тамъ -- скалы висятъ надъ стремниной...
             Легко бъ мнѣ дышалось въ томъ чудномъ краю,
             Когда бы ты руку сжимала мою!

[]

                                 3.
  
             Изъ лилій букетъ я досталъ для тебя.
             Увы! онъ завянетъ дорогой,
             Но встрѣть его съ лаской: онъ посланъ любя;
             Съ нимъ помысловъ связано много.
             Надѣюсь, когда тѣ увидишь цвѣты,
             Ты снова сроднишься со мною
             И душу свою, помня счастья мечты,
             Съ моей сочетаешь душою!
             Близъ свѣтлаго Рейна мой нарванъ букетъ;
             Онъ сердцу отъ сердца приноситъ привѣтъ.
  
                                 4.
  
             Рѣка горделиво, волнуясь, бѣжитъ,
             И съ каждымъ ея поворотомъ
             Является новый плѣнительный видъ.
             Нѣтъ счета природнымъ красотамъ.
             Кто не былъ бы счастливъ всю жизнь провести
             Средь этой страны благодатной?
             О, Боже! красивѣе края найти
             Въ вселенной нельзя необъятной;
             Та мѣстность еще бъ мнѣ казалась милѣй,
             Когда бъ ты со мной любовалася ей.
  
                                 LVI.
  
             Близъ Кобленца, гдѣ красотою вида
             Обласканъ взоръ,-- вѣнчая холмъ, стоитъ,
             Какъ памятникъ, простая пирамида:
             Подъ нею прахъ подвижника лежитъ.
             То -- недругъ нашъ; но да воздастся нами
             Почетъ Марсо, чья смерть въ расцвѣтѣ силъ
             Оплакана суровыми бойцами,--
             Кто, властвуя надъ вѣрными сердцами,
             Примѣромъ вѣрности имъ первый послужилъ.
  
                                 LVII.
  
             Короткій путь свершилъ судьбы избранникъ;
             Двѣ рати здѣсь, по немъ скорбя, слились,
             И, кто бы ни былъ ты, случайный странникъ, --
             Съ молитвой подойди и преклонись!
             Оружіемъ свободу защищая,
             Изъ тысячей одинъ, онъ не палачъ,
             А честный воинъ былъ и, умирая,
             Сберегъ въ своей душѣ сіянье рая:
             Вотъ отчего въ тотъ день былъ всюду слышенъ плачъ.
  
                                 LVIII.
  
             Эренбрейтштейнъ передо мною, съ черной
             Отъ пороха, разрушенной стѣной;
             Мнѣ ясно по останкамъ, какъ упорно
             Держался онъ подъ вражеской грозой.
             Съ твоихъ вершинъ, твердыня, видно было,
             Какъ посрамленный врагъ бѣжалъ назадъ,--
             И вотъ чего Война не истребила,
             Прикончилъ Миръ: дождемъ изрѣшетило
             Тѣ кровли, что пробить не могъ свинцовый градъ.
  
                                 LIX.
  
             Прощай, прекрасный Рейнъ! Здѣсь, восхищенный,
             Надолго бы остаться путникъ могъ:
             Съ возлюбленной забылся бы влюбленный,
             Забылся бы и тотъ, кто одинокъ;
             И, съ коршуномъ въ душѣ кто вѣчно бродитъ,
             Ищи покоя здѣсь, гдѣ небосклонъ
             Ни веселитъ, ни грусти не наводитъ,
             Ни свѣтелъ, ни угрюмъ,-- гдѣ все походитъ
             На осень зрѣлую въ чредѣ другихъ временъ.
  
                                 LX.
  
             Прощай же! Нѣтъ! прощанія съ тобою
             Не можетъ быть: душа моя полна
             Твоею живописною красою,
             И, если намъ разлука суждена,--
             Даря прощальный взглядъ, въ нѣмомъ порывѣ,
             Я шлю тебѣ признательный привѣтъ.
             Найдется край богаче и красивѣй;
             Но гдѣ найти въ единомъ стройномъ дивѣ
             И этотъ мягкій блескъ и славу прежнихъ лѣтъ.

[]

                                 LXI.
  
             Просторъ полей, зовущихъ къ жатвѣ щедрой,
             Бѣлѣющія купы городовъ,
             Нагорныхъ безднъ чернѣющія нѣдра,
             Уступы стѣнъ въ прогалинахъ лѣсовъ,
             Утесы, предъ которыми творенья
             Искусныхъ рукъ такъ жалки и смѣшны,
             И мирное довольство населенья
             Въ избытокъ плодоноснаго цвѣтенья
             Огнемъ сосѣднихъ смутъ не тронутой страны!
  
                                 LXII.
  
             Прошло. Нависли Альпы надо мною,
             Природы вѣковѣчные дворцы;
             Одѣтые жемчужной пеленою,
             Стремятся въ высь алмазные зубцы:
             Тамъ, въ царствѣ льда, рождаются лавины,
             Какъ въ молніи преображенный снѣгъ,--
             И чванятся земные исполины,
             Что къ небесамъ такъ близки ихъ вершины
             И такъ далекъ отъ нихъ ничтожный человѣкъ.
  
                                 LXIII.
  
             Но, прежде чѣмъ послѣдовать призыву
             Прекрасныхъ горъ, нельзя не посѣтить
             Моратъ, патріотическую ниву,
             Гдѣ нѣтъ боязни павшихъ оскорбить
             И покраснѣть за тѣхъ, что побѣдили:
             Здѣсь памятникъ себѣ, въ примѣръ вѣкамъ,
             Бургунды изъ костей своихъ сложили--
             И души безпріютныя бродили
             Вдоль Стикса, жалуясь безмолвнымъ берегамъ.
  
                                 LXIV.
  
             Какъ съ Каннами своей рѣзней кровавой
             Сравнялось Ватерло, такъ и Моратъ
             Сіяетъ Мараѳона чистой славой;
             Сыны родной земли, за брата братъ,
             Здѣсь честную побѣду одержали;
             Свободные борцы, своихъ мечей
             Властителямъ они не продавали
             И сдавшихся враговъ не заставляли
             Оплакивать позоръ драконовскихъ бичей.
  
                                 LXV.
  
             Вотъ у скалы, печально-одинокой,
             Колонна одинокая стоитъ,--
             Сѣдой обломокъ древности глубокой,--
             И, мнится, въ изумленіи глядитъ
             На міръ, какъ человѣкъ окаменѣвшій,
             Живой свидѣтель ужасовъ былыхъ;
             И страненъ видъ колонны уцѣлѣвшей,
             Когда исчезъ Авентикумъ, гремѣвшій
             Красой своей среди созданій рукъ людскихъ.
  
                                 LXVI.
  
             Тамъ -- это имя будь благословенно,--
             Дочь, Юлія, жизнь отдала богамъ:
             Въ ней сердце скорбью объ отцѣ священной
             Разбито было. Строго неизмѣнно
             Судъ правый былъ глухимъ къ ея мольбамъ,
             Напрасно предъ судомъ она молила
             За жизнь того, кто жизнью былъ ей самъ:
             Въ ихъ общей урнѣ скромная могила
             Единый духъ, единый прахъ укрыла.
  
                                 LXVII.
  
             Пусть царства постигаетъ распаденье,
             Забудетъ міръ -- настанутъ времена --
             Рабовъ, тирановъ, смерть ихъ и рожденье,
             Но не умрутъ такія имена.
             И доблесть, горней высотѣ равна --
             Переживетъ въ безсмертіи страданье,
             И встрѣтитъ солнце чистою она,
             Какъ на вершинахъ Альпъ -- снѣговъ блистанье
             Не тающихъ во вѣкъ, чистѣйшихъ въ мірозданьѣ.

[]

                                 LXVIII.
  
             Гладь озера манитъ хрустальнымъ ликомъ,
             Тѣмъ зеркаломъ, гдѣ образъ звѣздъ и горъ
             Весь отраженъ въ безмолвіи великомъ,
             Заполонивъ прозрачныхъ водъ просторъ.
             Чтобъ этой мощью любоваться взоръ
             Какъ должно могъ -- уединиться надо,
             Расширивъ думъ завѣтныхъ кругозоръ,
             Въ которыхъ крылась для меня отрада
             Пока не сдѣлался и самъ я частью стада.
  
                                 LXIX.
  
             Въ томъ нѣтъ вражды, чтобъ отъ людей бѣжать,
             Не всѣмъ дѣлить труды ихъ и волненья,
             И не презрѣнье въ томъ, чтобъ погружать
             Свой духъ въ его родникъ,-- не то въ своемъ кипѣньѣ
             Онъ хлынетъ черезъ край. Съ толпой общенье
             Духъ заражаетъ суетой суетъ,
             И онъ томится съ чувствомъ сокрушенья
             Среди борьбы, въ которой сильныхъ -- нѣтъ,
             И злобно муками за муки платитъ свѣтъ.
  
                                 LXX.
  
             И мы заплачемъ кровью, не слезами,
             Раскаяньемъ томимы роковымъ,
             Года вдали лежащіе предъ нами --
             Въ тоскѣ одѣнемъ сумракомъ ночнымъ.
             Бѣгъ жизни бѣгствомъ безнадежнымъ станетъ;
             Тѣ устремятся къ гаванямъ своимъ,
             Чей духъ смѣлѣй, но по морямъ чужимъ
             Корабль другихъ носиться не устанетъ
             И онъ нигдѣ въ пути на якорѣ не станетъ.
  
                                 LXXI.
  
             Не лучше ль безъ людей жить на землѣ,
             Любя ее одну? Гдѣ мчится Рона .
             Лазурная, подобная стрѣлѣ,
             Близъ озера прозрачнаго, чье лоно
             Поитъ ее, лелѣя неуклонно,--
             (Такъ дѣтскій плачъ заслышавшая мать
             Дитя свое ласкаетъ умиленно),--
             Тамъ внѣ раздоровъ мирно прозябать --
             Не лучше ль, чѣмъ другихъ губить иль погибать?
  
                                 LXXII.
  
             Не самъ я по себѣ: во мнѣ частица
             Природы всей, мнѣ радость -- выси горъ,
             Мучительна -- жужжащая столица.
             Ничто вокругъ не оскорбляетъ взоръ.
             И лишь въ одномъ я нахожу позоръ:
             Звеномъ въ животной цѣпи быть противно,
             Межъ тѣмъ, какъ разсѣкая волнъ просторъ,
             Нашъ духъ стремится къ небу непрерывно,
             Со звѣздами его сливаясь неразрывно.
  
                                 LXXIII.
  
             Лишь въ этомъ -- жизнь. Мнѣ кажется былое
             Пустыней людной, гдѣ былъ осужденъ
             За грѣхъ, что мной когда то совершонъ --
             Я на борьбу и на мученье злое.
             На юныхъ, мощныхъ крыльяхъ вознесенъ
             Теперь я вновь; какъ грозный вихрь пустыни
             Полетъ ихъ смѣлъ, и съ нимъ поспоритъ онъ:
             Оковъ холодныхъ и подобныхъ глинѣ
             Онъ сброситъ мертвый гнетъ, насъ тяготящій нынѣ.
  
                                 LXXIV.
  
             Когда освободится духъ навѣкъ
             Отъ оболочки -- жертвы поруганья,
             Когда съ плотскимъ покончитъ человѣкъ --
             Счастливящимъ червя существованье,
             Когда произойдетъ стихій сліянье,
             Прахъ станетъ прахомъ -- больше теплоты
             Не встрѣчу ль я и менѣе сіянья?
             Ту мысль, тотъ духъ безсмертной красоты,
             Къ которымъ пріобщить стремятся насъ мечты?
  
                                 LXXV.
  
             Моря, холмы и небо -- стали частью
             Души моей, какъ я -- частицей ихъ.
             Я глубоко люблю ихъ -- чистой страстью,
             Другое все презрѣлъ я ради нихъ,
             Я поборолъ потокъ страстей моихъ
             Скорѣй чѣмъ этимъ свѣтскому безстрастью
             Пожертвовать -- для тѣхъ очей людскихъ,
             Что смотрятъ долу, чуждыя участью,
             И вдохновенія не вспыхиваютъ властью.
  
                                 LXXVI.
  
             Но я отвлекся. Кто постичь способенъ
             Величье урнъ -- пусть посѣтитъ того,
             Чей прахъ былъ прежде пламени подобенъ.
             Я чистый воздухъ родины его
             Лишь временно вдыхаю, для него
             Онъ былъ роднымъ. Безумное стремленье!
             Его манило славы торжество,
             И въ жертву для его осуществленья
             Онъ отдалъ миръ души своей безъ сожалѣнья.
  
                                 LXXVII.
  
             Руссо -- апостолъ скорби, обаянье
             Вложившій въ страсть, безумецъ, что обрекъ
             Терзаніямъ себя, но изъ страданья
             Власть краснорѣчья дивнаго извлекъ --
             Здѣсь былъ рожденъ для горя. Онъ облекъ
             Божественно прекрасными словами
             Софизмы лжеученій, ихъ потокъ
             По блеску схожій съ яркими лучами --
             Слѣпилъ глаза и наполнялъ слезами.
  
                                 LXXVIII.
  
             Любовь была самою страстью въ немъ;
             Какъ стволъ стрѣлою молніи спаленный --
             Онъ былъ палимъ высокихъ думъ огнемъ.
             И не красой живою увлеченный
             Иль мертвою -- въ мечтаньяхъ воскрешенной,--
             Плѣнился онъ нетлѣнной красотой,
             Въ его страницахъ пылкихъ воплощенной;
             Въ нихъ, схожая съ болѣзненной мечтой,
             Досель живетъ она -- всей жизни полнотой.
  
                                 LXXIX.
  
             Онъ Юліи далъ это. Высота
             Безумья, счастья -- ей открылась въ этомъ,
             И освятила поцѣлуй въ уста
             Пылавшія, который былъ съ разсвѣтомъ
             Ему всегдашнимъ дружескимъ привѣтомъ
             И чистотою разжигалъ въ немъ пылъ;
             Но наслаждаясь и томясь запретомъ,
             Онъ каждаго въ толпѣ счастливѣй былъ --
             Владѣющаго тѣмъ, что страстно полюбилъ.
  
                                 LXXX.
  
             Всю жизнь свою онъ бился неуклонно
             Съ толпой враговъ, которыхъ пріобрѣлъ,
             Преслѣдуя всѣхъ близкихъ изступленно
             И принося ихъ въ жертву ослѣпленно
             Храмъ подозрѣнью онъ въ душѣ возвелъ.
             Онъ былъ безуменъ. Почему? Причину
             Безумія едва ли міръ нашелъ.
             Винить ли въ немъ недугъ или кручину?
             Но разума притомъ онъ надѣвалъ личину.
  
                                 LXXXI.
  
             Онъ одаренъ былъ Пиѳіи глаголомъ,
             И въ мірѣ цѣломъ онъ зажегъ пожаръ,
             И разрушеньемъ угрожалъ престоламъ.
             Не Франціи ль, гнетомой произволомъ
             Наслѣдственнымъ -- принесъ онъ этотъ жаръ?
             Ее во прахѣ бившуюся -- смѣло
             Съ друзьями онъ призвалъ для грозныхъ каръ,
             И всей страной та ярость овладѣла,
             Что слѣдуетъ всегда за страхомъ безъ предѣла.
  
                                 LXXXII.
  
             Воздвигнутъ ими памятникъ ужасный!
             Конецъ всего, что съ первыхъ дней росло.
             Разорванъ былъ покровъ рукою властной,
             Чтобъ все за нимъ лежавшее -- могло
             Быть видимымъ. Круша добро и зло,
             Оставили они одни обломки,
             Чтобъ честолюбье снова возвело
             Тронъ и тюрьму, и вновь ее потомки
             Наполнили собой, какъ было раньше ломки.
  
                                 LXXXIII.
  
             Но такъ не можетъ длиться, не должно.
             Съ сознаньемъ силъ пришло ихъ проявленье,
             Но человѣчество соблазнено
             Своею мощью было, и оно
             Въ дѣлахъ своихъ не знало сожалѣнья.
             Кто не орломъ въ сіяньѣ дня рожденъ,
             Но жилъ въ пещерахъ мрачныхъ притѣсненья --
             Не мудрено ль, что солнцемъ ослѣпленъ,
             Погнаться за другой добычей можетъ онъ?
  
                                 LXXXIV.
  
             Гдѣ рана, что закрылась безъ рубца?
             Страданіе сердечныхъ ранъ -- упорно,
             И сохранится слѣдъ ихъ до конца.
             Уста разбитаго судьбой борца
             Молчаніе хранятъ, но -- не покорно:
             Настанетъ часъ расплаты за года,
             Онъ близокъ, онъ для всѣхъ придетъ безспорно,
             Вольны карать и миловать, тогда
             Мы все жъ воздержимся отъ строгаго суда.

[]

[]

                                 LXXXV.
  
             Гладь озера! Просторъ твой тихоструйный,
             Столь чуждый шума -- словно шепчетъ мнѣ,
             Что долженъ я уйти отъ жизни буйной,
             Отъ мутныхъ волнъ -- къ прозрачной глубинѣ.
             Меня крылатый парусъ въ тишинѣ
             Мчитъ отъ скорбей. Пусть океанъ безбрежный
             Шумѣлъ въ быломъ, въ чуть плещущей волнѣ
             Упрекъ сестры я различаю нѣжный
             За то, что отдался весь жизни я мятежной.
  
                                 LXXXVI.
  
             Ночная тишь. Всѣ очертанья слиты,
             Но явственны, все -- мрачно и свѣтло,
             Лишь кручи Юры -- сумракомъ повиты,
             Какъ будто бы нависли тяжело.
             Струю благоуханья донесло
             Сюда съ луговъ при нашемъ приближеньѣ;
             Когда остановилося весло --
             Я слышу капель звонкое паденье,
             Въ травѣ кузнечика ночного слышу пѣнье.
  
                                 LXXXVII.
  
             Онъ любитъ ночь, поетъ онъ постоянно --
             Дитя всю жизнь -- отъ полноты души.
             То птица закричитъ въ кустахъ нежданно,
             То въ воздухѣ какой то шопотъ странно
             Вдругъ пронесется, и замретъ въ глуши.
             Но то -- мечта. Рой звѣздъ на небосводѣ
             Струитъ росинки слезъ любви въ тиши,
             Съ тѣмъ, чтобъ онѣ, излившись на свободѣ,
             Духъ свѣтлой красоты вливали въ грудь природѣ.
  
                                 LXXXVIII.
  
             Поэзія небесъ, о вы, свѣтила,
             Когда бъ народовъ и державъ удѣлъ --
             Движенье ваше въ небѣ начертило!
             Простительно, что дольняго предѣлъ
             Стремленье наше къ славѣ преступило
             И къ звѣздамъ насъ влечетъ. Вы красотой
             Таинственной полны, въ насъ пробудила
             Она такой восторгъ любви святой,
             Что славу, счастье, жизнь -- зовутъ у насъ звѣздой.
  
                                 LXXXIX.
  
             Молчатъ земля и небо, то -- не сонъ,
             Избыткомъ чувствъ пресѣклося дыханье,
             Задумавшись -- мы такъ стоимъ въ молчаньѣ.
             Молчитъ земля, но звѣздный небосклонъ
             И съ дремлющей волной прибрежный склонъ --
             Живутъ особой жизнью напряженной,
             Въ ней каждый листъ и лучъ не отдѣленъ
             Отъ бытія, и чуетъ умиленнѣй
             Того, кто міръ блюдетъ, имъ чудно сотворенный.
  
                                 ХС.
  
             Сознанье безконечности всего
             Рождается тогда въ уединеньѣ,
             Гдѣ мы не одиноки, въ существо
             Оно вливаетъ съ правдой очищенье:
             Духъ, музыки источникъ -- предвкушенье
             Гармоніи небесъ. Заключено,
             Въ немъ пояса Цитеры обольщенье,
             И даже смерть смирило бы оно,
             Будь ей лишь смертное могущество дано.
  
                                 ХСІ.
  
             Персъ древній не напрасно алтарямъ
             Избралъ мѣста на высотѣ нагорной,
             Царящей надъ землей. Единый тамъ
             Достойный Духа и нерукотворный,
             Стѣной не обнесенный Божій храмъ.
             Ступай, сравни кумиренъ пышныхъ своды,
             Что готы, греки строили богамъ
             Съ землей и небомъ -- храмами природы
             И съ ними не лишай молитвъ своихъ -- свободы.
  
                                 ХСІІ.
  
             Но небо измѣнилося и -- какъ!
             Въ своихъ порывахъ властныхъ и жестокихъ
             Прекрасны вы, о буря, ночь и мракъ,
             Какъ блескъ очей красавицъ темноокихъ.
             Вдали, гремя, по кручамъ горъ высокихъ
             Несется громъ, и тучѣ грозовой
             Гудятъ въ отвѣтъ вершины горъ далекихъ,
             И Юра, вся окутанная тьмой,
             Шлетъ Альпамъ радостнымъ привѣтъ и откликъ свой.

[]

                                 ХСІІІ.
  
             Ночь дивная, ниспослана судьбой
             Ты не для сна. Желалъ бы на просторѣ
             Въ восторгахъ слиться съ бурей и съ тобой.
             Все озеро -- какъ фосфорное море.
             Запрыгалъ крупный дождь и свѣтомъ вскорѣ
             Облекся вновь холмовъ стемнѣвшихъ рядъ.
             И горный смѣхъ слился въ могучемъ хорѣ
             И прокатился онъ среди громадъ,
             Какъ будто новому землетрясенью радъ.
  
                                 ХСІV.
  
             Путь проложила быстрая рѣка
             Среди холмовъ -- подобья двухъ влюбленныхъ,
             Навѣкъ съ разбитымъ сердцемъ разлученныхъ --
             Такъ между ними бездна глубока.
             Но корнемъ распрей ихъ ожесточенныхъ
             Была любовь; убивъ ихъ жизни цвѣтъ,
             Она увяла. Для опустошенныхъ
             Борьбой сердецъ рядъ безконечныхъ лѣтъ --
             Сплошныхъ суровыхъ зимъ остался ей во слѣдъ.
  
                                 ХСV.
  
             Тамъ основался бурь сильнѣйшихъ станъ --
             Гдѣ вьются Роны быстрые изломы;
             Опустошивъ со стрѣлами колчанъ,
             Тамъ не одинъ сверкаетъ ураганъ
             И шлетъ другимъ, играя съ ними, громы.
             Во внутрь холмовъ распавшихся вошла
             Одна изъ молній -- въ грозные проломы,
             Какъ бы понявъ, что въ нихъ ея стрѣла
             Все, что таилося,-- испепелитъ до тла.
  
                                 ХСVІ.
  
             Вихрь, волны, горы, громъ и небеса,
             Васъ чувствую и бодрствую я чутко;
             Вдали стихаютъ ваши голоса,
             Чей гулъ въ душѣ тѣмъ звономъ отдался,
             Что и во снѣ въ ней раздается жутко.
             Гдѣ ваша грань, о бури? Въ царствѣ мглы
             Бушуете ли вы безъ промежутка,
             Какъ и въ сердцахъ, иль наверху скалы
             Свиваете себѣ вы гнѣзда, какъ орлы?
  
                                 ХСVІІ.
  
             О, еслибъ все, что мощно иль ничтожно,
             Что есть во мнѣ: духъ съ сердцемъ и умомъ,
             Страсть, чувство, все, чѣмъ я томлюсь тревожно
             И все же существую,-- если бъ можно
             Ихъ было въ словѣ выразить одномъ
             И молніей звалось такое слово --
             Я мысль мою всю выразилъ бы въ немъ.
             Теперь -- умру, не снявъ съ нея покрова,
             Какъ мечъ -- въ его ножнахъ, скрывая мысль сурово.
  
                                 ХСVIIІ.
  
             Встаетъ заря, свѣжо ея дыханье
             И цвѣтъ ланитъ подобенъ лепесткамъ;
             Она грозитъ со смѣхомъ облакамъ,
             Какъ будто нѣтъ могилы въ мірозданьѣ;
             Но разгорѣлось днемъ ея сіянье,
             Возстановленъ обычный жизни ходъ,
             Здѣсь пищу и просторъ для созерцанья
             Найду я близъ твоихъ лазурныхъ водъ,
             Вникая мыслью въ то, что намъ покой даетъ.
  
                                 ХСІХ.
  
             Кларанъ, отчизна истинной Любви!
             Она питаетъ корни, мыслью страстной
             Здѣсь воздуха насыщены струи,
             Снѣга надъ бездной глетчеровъ опасной
             Окрасила любовь въ цвѣта свои:
             Ласкаетъ ихъ закатъ сіяньемъ алымъ;
             Здѣсь говорятъ утесы о Любви,
             Уязвлена надежды тщетной жаломъ,
             Она отъ грозныхъ бурь бѣжала къ этимъ скаламъ.
  
                                 С.
  
             Кларанъ! Любовь божественной стопою
             Ступала здѣсь, воздвигнувъ свой престолъ,
             Къ нему рядъ горъ, какъ рядъ ступеней, велъ.
             Внося повсюду жизнь и свѣтъ съ собою.
             Она являлась не въ одинъ лишь долъ,
             Въ дремучій лѣсъ иль на вершинѣ снѣжной,
             Но каждый цвѣтъ въ лучахъ ея разцвѣлъ,
             Вездѣ ея дыханье властью нѣжной
             Владычествуетъ здѣсь надъ бурею мятежной.
  
                                 CI.
  
             Все имъ полно: и роща сосенъ черныхъ,
             Что тѣнь свою бросаютъ на утесъ,
             Отрадный слуху шумъ потоковъ горныхъ,
             И скатъ крутой, обвитый сѣтью лозъ,
             Ведущій къ лону водъ, Любви покорныхъ,
             Лобзающихъ стопы ея, и рядъ
             Стволовъ сѣдыхъ съ главой листовъ узорныхъ,
             Какъ радость юныхъ -- привлекая взглядъ,
             Уединеніе живое здѣсь сулятъ.
  
                                 СІІ.
  
             Лишь пчелами оно населено
             И птицами въ цвѣтистомъ опереньѣ;
             Ихъ пѣніе хвалы ему полно
             И сладостнѣе словъ звучитъ оно
             И крылья ихъ простерты въ упоеньѣ.
             Паденье водъ съ утеса на утесъ
             И почки на вѣтвяхъ -- красы рожденье,
             Все, что самой Любовью создалось --
             Все въ обольстительное цѣлое слилось.
  
                                 СІІІ.
  
             Кто не любилъ -- впервые здѣсь полюбитъ,
             Кто зналъ любовь -- сильнѣй полюбитъ тотъ;
             Сюда Любовь бѣжала отъ заботъ,
             Отъ суеты, что міръ тщеславный губитъ.
             Она иль гибнетъ, иль идетъ впередъ,
             Но не стоитъ въ спокойствіи безпечномъ,
             Любовь иль увядаетъ, иль ростетъ,
             Становится блаженствомъ безконечнымъ,
             Которое вполнѣ огнямъ подобно вѣчнымъ.
  
                                 СІV.
  
             Руссо избралъ не вымысломъ взволнованъ,
             Любви пріютомъ этотъ уголокъ,
             Природой онъ дарованъ во владѣнье
             Созданьямъ свѣтлымъ духа. Онъ глубокъ
             И полонъ чаръ. Съ Психеи юный богъ
             Снялъ поясъ тутъ, и горъ высокихъ склоны
             Онъ красотой чарующей облекъ.
             Спокойно, безмятежно ложе Роны,
             И Альпы мощные свои воздвигли троны.
  
                                 СV.
  
             Вы пріютили тѣхъ, Ферне съ Лозанной,
             Кто васъ прославилъ именемъ своимъ;
             Путемъ опаснымъ -- славы несказанной
             Навѣки удалось достигнуть имъ.
             И какъ титанъ, ихъ духъ неутомимъ,
             Мысль громоздилъ на дерзостномъ сомнѣньѣ,
             И пали бъ вновь съ небесъ огонь и дымъ,
             Когда бъ на всѣ людскія ухищренья
             Отвѣтомъ не было съ небесъ одно презрѣнье.
  
                                 СVІ.
  
             Въ желаньяхъ, какъ дитя, непостояненъ,
             Былъ первый, весь -- измѣнчивость и пылъ,
             Умомъ и сердцемъ столь же многограненъ,
             Философа и барда онъ вмѣстилъ.
             Протеемъ онъ всѣхъ дарованій былъ,
             Безумнымъ, мудрымъ, строгимъ и веселымъ,
             Но даръ насмѣшки онъ въ себѣ носилъ,
             И несшимся, какъ бурный вихрь, глаголомъ --
             Онъ поражалъ глупца иль угрожалъ престоламъ.
  
                                 СVІІ.
  
             Другого умъ -- пытливъ, глубокъ и точенъ,
             Съ годами знаній накоплялъ запасъ.
             И мечъ его старательно отточенъ --
             Насмѣшкой важной подрывалъ подчасъ
             Важнѣйшія изъ вѣрованій въ насъ.
             Насмѣшки царь, враговъ казня надменно,
             Онъ гнѣвъ и страхъ въ нихъ возбуждалъ не разъ;
             Его ждала ревнителей геена,
             Гдѣ всѣ сомнѣнія намъ разрѣшатъ мгновенно.
  
                                 СVІІІ.
  
             Миръ праху ихъ! Коль скоро были казни
             Они достойны -- имъ пришлось страдать.
             Не намъ судить, тѣмъ больше -- осуждать.
             Настанетъ часъ, когда вблизи боязни.
             Надеждѣ суждено во прахѣ спать.
             Нашъ прахъ должно постигнуть разрушенье,
             А если -- такъ насъ учитъ благодать --
             Воскреснетъ онъ, то встрѣтитъ отпущенье
             Иль за грѣхи свои -- достойное отмщенье.
  
                                 СІХ.
  
             Но вновь отъ человѣческихъ дѣяній
             Перехожу къ созданію Творца.
             Кончается страница -- плодъ мечтаній,
             Что длилася, казалось, безъ конца.
             Гдѣ тучъ и бѣлыхъ Альпъ слилися грани --
             Туда я поднимусь, чтобъ взоръ открылъ
             Все, что доступно для земныхъ созданій
             На высотѣ, гдѣ рой воздушныхъ силъ
             Вершины горныя въ объятья заключилъ.
  
                                 СХ.
  
             Италія, въ тебѣ запечатлѣнъ
             Столѣтій свѣтъ, который ты струила
             Съ тѣхъ поръ, какъ отражала Карѳагенъ
             До славы позднихъ дней, что осѣнила
             Вождей и мудрецовъ твоихъ. Могила
             И тронъ державъ! Дана струямъ твоимъ
             Безсмертія живительная сила,
             И всѣхъ, кто жаждой знанія томимъ --
             Съ семи холмовъ своихъ поитъ державный Римъ.
  
                                 СХІ.
  
             Я далеко подвинулся въ поэмѣ,
             Въ тяжелый часъ ее возобновивъ.
             Знать, что не тѣ мы и не станемъ тѣми,
             Какими быть должны; духъ закаливъ
             Въ борьбѣ съ собой, гнѣвъ, замыселъ, порывъ,
             Любовь, вражду, всевластное стремленье --
             Таить въ себѣ, ихъ горделиво скрывъ --
             Тяжелая задача, безъ сомнѣнья,
             И все таки ее привелъ я въ исполненье.
  
                                 СХІІ.
  
             Изъ словъ я пѣсню, какъ вѣнокъ, плету,
             Но можетъ быть она -- одна забава,
             Картинъ набросокъ, схваченъ налету,
             Чтобъ усладить на краткій мигъ мечту.
             Намъ дорога въ дни молодости слава,
             Но я не молодъ и не признаю
             За похвалой иль за хулою права
             Имѣть вліянье на судьбу мою:
             Забытъ иль не забытъ -- я одинокъ стою.
  
                                 СХІІІ.
  
             Міръ не любя, любимъ я не былъ міромъ,
             Его дыханью грубому не льстилъ,
             Не покланялся я его кумирамъ
             И устъ моихъ улыбкой не кривилъ.
             Я не дѣлилъ восторговъ общихъ пылъ.
             Въ толпѣ -- окутанъ мыслей пеленою --
             Среди другихъ я не съ другими былъ,
             Я былъ имъ чуждъ, но безъ борьбы съ собою --
             Навѣрно до сихъ поръ стоялъ бы я съ толпою.
  
                                 СХІV.
  
             Міръ не люблю, міръ не любилъ меня,
             Но -- честными разстанемся врагами,
             Я вѣрю: въ немъ слова -- одно съ дѣлами,
             И добродѣтель въ немъ -- не западня
             Для слабаго; я вѣрю, что съ друзьями
             Скорбятъ друзья, правдивыя уста
             Есть у двоихъ иль одного межъ нами,
             Надежда намъ не лжетъ, и доброта --
             Не только звукъ пустой, а счастье -- не мечта.
  
                                 СХV.
  
             О, дочь моя, пѣснь начиналъ тобою,
             Съ тобою пѣснь довелъ я до конца,
             Тебя не видѣть -- осужденъ судьбою,
             Но всѣхъ другихъ сильнѣй любовь отца.
             Пусть ты не знаешь моего лица --
             Къ тебѣ несутся дней грядущихъ тѣни,
             Въ мечтахъ заслышишь ты призывъ пѣвца,
             Дойдутъ до сердца звуки пѣснопѣній,
             Когда мое навѣкъ замретъ въ могильной сѣни.
  
                                 СХVІ.
  
             Содѣйствовать развитію ума
             И любоваться радостей разцвѣтомъ,
             Слѣдить, какъ ты знакомишься сама
             Съ диковиннымъ, невѣдомымъ предметомъ,
             И поцѣлуемъ, нѣжностью согрѣтымъ
             Отцовскою -- касаться нѣжныхъ щекъ,
             И видѣть, какъ растешь ты -- счастье въ этомъ
             Найдти бъ я по своей природѣ могъ,
             Но этого всего меня лишаетъ рокъ.
  
                                 СХVІІ.
  
             Вражду ко мнѣ пусть въ долгъ тебѣ вмѣняютъ --
             Любить меня тебѣ предрѣшено;
             Пусть, какъ проклятье, имя устраняютъ,
             Какъ тѣни правъ, утраченныхъ давно,
             Могила разлучитъ насъ,-- все равно!
             Хотя бъ всю кровь мою извлечь хотѣли
             Изъ жилъ твоихъ и удалось оно,
             Они и тутъ бы не достигли цѣли:
             Отнять бы жизнь твою, но не любовь успѣли.
  
                                 СХVІІІ.
  
             Дитя любви, ты рождено въ страданьѣ
             И вскормлено въ борьбѣ: мои черты,
             Ихъ отъ меня наслѣдуешь и ты,
             Но только будутъ всѣ твои мечтанья
             Возвышеннѣй, и чище -- блескъ огня.
             Спи мирно въ колыбели, дочь моя,
             Изъ горныхъ странъ я шлю тебѣ прощанье,
             Тебя благословеньемъ осѣня,
             Которымъ ты, увы! была бы для меня!
                       Павелъ Козловъ, В. Лихачовъ и О. Чюмина. 1)
  
   1) Переводъ покойнаго П. А. Козлова остановился на LV строфѣ (съ ея добавочной пѣснью). Строфы LVI--LXV переведены для настоящаго изданія В. С. Лихачовымъ, строфы LXVI--СХVІІІ тоже для настоящаго изданія переведены О. Н. Чюминой.

[]

  

[]

Предисловіе къ IV пѣснѣ.

  

Visto ho Toscana. Lorabardia, Romagna, quoi Monte che divide, e quel che serra Italia, e un mare e Taltro die la bagna.

Ariosto. Satira III.

Венеція, 2-го января, 1818.

  
   Джону Гобгаузу, Эсквайру, А. M. (Artium Magister магистру искуствъ), F. R. S. (Fellow of the Royal Society -- члену Королевскаго Ученаго Общества) и m. д., и m. д.
  
   Дорогой Гобгаузъ. Послѣ промежутка въ восемь лѣтъ между первой и послѣдней пѣснями "Чайльдъ Гарольда", теперь выходитъ въ свѣтъ конецъ поэмы. Вполнѣ понятно, что, разставаясь съ такимъ старымъ другомъ, я прибѣгаю за утѣшеніемъ къ еще болѣе старому и лучшему другу, который присутствовалъ при рожденіи и при смерти того друга, съ которымъ я теперь разстаюсь,-- къ человѣку, которому я болѣе обязанъ за его мудрую дружбу, чѣмъ я могу или могъ бы быть благодаренъ -- при всей моей признательности ему -- Чайльдъ-Гарольду за симпатіи публики, перешедшія отъ поэмы и къ ея автору. Вполнѣ естественно, что я прибѣгаю къ тому, кого я долго зналъ и кого сопровождалъ въ далекія путешествія, кто ухаживалъ за мной, когда я былъ боленъ, утѣшалъ меня въ моихъ печаляхъ, радовался моимъ удачамъ, былъ вѣренъ, когда мнѣ приходилось круто, былъ надежнымъ совѣтчикомъ, опорой въ опасностяхъ, испытаннымъ другомъ, никогда не отказывавшимъ въ поддержкѣ -- т. е. къ вамъ.
   Обращаясь къ вамъ, я отъ вымысла иду къ истинѣ. Посвящая вамъ завершенное, или, во всякомъ случаѣ, законченное поэтическое произведеніе -- самое длинное, самое продуманное и понятное изъ всего, что я писалъ, я хочу оказать честь самому себѣ напоминаніемъ о многолѣтней близкой дружбѣ съ человѣкомъ ученымъ, талантливымъ, трудолюбивымъ и благороднымъ. Такимъ людямъ, какъ мы съ вами, не подобаетъ ни льстить, ни принимать лесть -- но дружбѣ всегда разрѣшалась искренная хвала. И если я пытаюсь отдать должное вашимъ качествамъ, или, вѣрнѣе, вспомнить, чѣмъ я имъ обязанъ, то дѣлаю я это не для васъ и не для другихъ, а для моего собственнаго утѣшенія -- вѣдь ни въ комъ и никогда за послѣднее время я не находилъ достаточнаго доброжелательства ко мнѣ, которое бы помогло мнѣ стойко перенести горесть разлуки съ моимъ трудомъ. Даже число, помѣченное на этомъ письмѣ -- годовщина самаго несчастнаго дня въ моемъ прошломъ, воспоминаніе о которомъ, однако, не будетъ отравлять моей дальнѣйшей жизни, пока меня будетъ поддерживать ваша дружба и сознаніе моихъ силъ -- станетъ отнынѣ болѣе пріятнымъ для насъ обоихъ; оно напомнитъ намъ о моей попыткѣ выразить вамъ признательность за вашу неустанную любовь ко мнѣ; мало кто извѣдалъ въ жизни такую привязанность, а если такое чувство выпадало на чью либо долю, то оно вызывало болѣе возвышенное представленіе о другихъ людяхъ и о себѣ.
   Намъ привелось побывать вмѣстѣ, въ разное время, на родинѣ рыцарства, великаго историческаго прошлаго и древнихъ миѳовъ -- въ Испаніи, Греціи, Малой Азіи и Италіи; и то, чѣмъ были для насъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ Аѳины и Константинополь, стали въ болѣе недавнее время Венеція и Римъ. И моя поэма также, или ея герой-скиталецъ, или оба вмѣстѣ, сопровождали меня отъ начала до конца путешествія; и да простится мнѣ суетная гордость, которая побуждаетъ меня относиться съ любовью къ произведенію, которое до нѣкоторой степени связываетъ меня съ мѣстомъ, гдѣ оно было написано и съ предметами, которые оно пытается описать; и хотя оно мало достойно этихъ волшебныхъ и достопамятныхъ мѣстъ и очень слабо отвѣчаетъ нашимъ далекимъ представленіямъ и непосредственнымъ впечатлѣніямъ, все же, какъ знакъ преклоненія передъ тѣмъ, что достойно уваженія какъ проявленіе чувствъ, возбуждаемыхъ величіемъ, оно было для меня источникомъ радости во время работы, и я разстаюсь съ нимъ съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ; я даже не ожидалъ, что событія жизни оставятъ въ моей душѣ мѣсто для такого отношенія къ вымыслу.
   Что касается содержанія послѣдней пѣсни, то въ ней отведено меньше мѣста герою-скитальцу, чѣмъ въ предыдущихъ, и даже когда онъ появляется, то почти совсѣмъ не отдѣленъ отъ автора, говорящаго отъ своего собственнаго имени. Я усталъ проводить границу, которую все равно никто не признаетъ; подобно тому, какъ никто не вѣрилъ, что китаецъ въ "Гражданинѣ міра" Гольдсмита дѣйствительно китаецъ, такъ и я напрасно заявлялъ и воображалъ, что установилъ различіе между скитальцемъ и авторомъ; стремленіе проводить это различіе и досада на то, что всѣ мои старанія въ этомъ отношеніи тщетны, такъ мѣшали моей работѣ, что я рѣшилъ отказаться отъ этого совершенно -- и такъ и сдѣлалъ. Всѣ мнѣнія на этотъ счетъ, въ настоящее время и въ будущемъ, утрачиваютъ отнынѣ всякое значеніе; поэма должна отвѣчать сама за себя -- и не быть въ зависимости отъ автора; поэтъ же, у котораго нѣтъ ничего въ распоряженіи, кромѣ извѣстности, временной или постоянной, создаваемой его литературными стараніями, заслуживаетъ общей судьбы всѣхъ писателей.
   Въ нижеслѣдующей пѣснѣ я имѣлъ намѣреніе, въ текстѣ или въ примѣчаніяхъ, коснуться современнаго состоянія итальянской литературы и даже нравовъ. Но я вскорѣ убѣдился, что текста, въ тѣхъ размѣрахъ, которые я опредѣлилъ себѣ, недостаточно для цѣлаго лабиринта внѣшнихъ предметовъ и для связанныхъ съ ними размышленій, а большинствомъ примѣчаній, за исключеніемъ немногихъ и самыхъ краткихъ, я всецѣло обязанъ вамъ; мои собственныя примѣчанія ограничиваются только разъясненіемъ текста.
   Разсуждать же о литературѣ и нравахъ націи, столь различной отъ своей собственной, задача весьма трудная -- и едва-ли благодарная. Это требуетъ столько наблюдательности и безпристрастія, что мы не рѣшились бы довѣриться своему сужденію или, по крайней мѣрѣ, не высказали бы его сразу, безъ болѣе тщательной провѣрки своихъ наблюденій -- хотя мы и не совсѣмъ лишены наблюдательности, и знаемъ языкъ и нравы народа, среди котораго мы недавно жили. Литературныя такъ же, какъ и политическія отношенія повидимому такъ обострились, что иностранцу почти невозможно оставаться вполнѣ безпристрастнымъ относительно нихъ; но достаточно -- по крайней мѣрѣ для моей цѣли -- сослаться на то, что сказано на ихъ собственномъ языкѣ:-- "Мі pare che in un paese tutto poetico, che vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte tutte le vie diverse si possono tentare, e che sinche la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto Pantico valore, in tutte essa dovrebbe essere la prima". Въ Италіи есть еще великія имена: Канова, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрици, Меццофанти, Маи, Мукстоксиди, Аліетти и Вакка обезпечиваютъ современному поколѣнію почетное мѣсто въ большинствѣ отраслей искусства, науки и Belles-Lettres; и въ нѣкоторыхъ областяхъ искусства вся Европа, весь міръ -- имѣетъ лишь одного Канову.
   Альфіери гдѣ то сказалъ: "La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qua lunque altra terra -- e che gli stessi atroci delittiche vi se commettono ne sono la prova". He подписываясь подъ второю частью фразы, заключающею очень опасную теорію -- справедливость ея можно оспаривать тѣмъ, что итальянцы ни въ какомъ отношеніи не болѣе жестоки, чѣмъ ихъ сосѣди,-- нужно однако намѣренно закрывать глаза, или быть совершенно ненаблюдательнымъ, чтобы не поражаться удивительной даровитостью этого народа, его воспріимчивостью, способностью все усваивать, быстротой пониманія, кипучестью ихъ генія, чутьемъ красоты и сохранившейся среди невзгодъ повторяющихся революцій, ужасовъ сраженій и вѣковыхъ страданій "жаждой безсмертія" -- безсмертія независимости. И когда мы сами ѣздили верхомъ вокругъ стѣнъ Рима и слышали простую грустную пѣснь рабочихъ "Roma! Roma! Roma! Roma non è più come era prima", трудно было не противопоставлять этотъ печальный напѣвъ разнузданному реву торжествующихъ пѣсенъ, все еще раздающемуся въ лондонскихъ тавернахъ по поводу кровопролитій при Mont St. Jean и предательства Генуи, Италіи, Франціи и всего міра людьми, поведеніе которыхъ вы сами обличили въ трудѣ, достойномъ лучшихъ временъ нашей исторіи. Что касается меня --
  
             "Non movero mai corda
             Ove la turba di sue ciance assorda".
  
   O томъ, что выиграла Италія недавнимъ перемѣщеніемъ націй, англичанамъ безполезно справляться, пока не подтвердится, что Англія пріобрѣла еще нѣчто кромѣ постоянной арміи и отмѣны Habeas Corpus; лучше бы они слѣдили за тѣмъ, что происходитъ у нихъ дома. Что касается того, что они сдѣлали за границами своей страны и въ особенности на югѣ, то -- "они навѣрное получатъ возмездіе", и не въ очень отдаленномъ времени.
   Желая вамъ, дорогой Гобгаузъ, благополучнаго и пріятнаго возвращенія въ страну, истинное благополучіе которой никому не можетъ быть дороже чѣмъ вамъ, я посвящаю вамъ эту поэму въ ея законченномъ видѣ и повторяю еще разъ искреннее увѣреніе въ преданности и любви вашего друга, Байрона.

[]

  

[]

  
                       ПѢСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
  
                                 I.
  
             Взошелъ на Мостъ я Вздоховъ, гдѣ видны
             По сторонамъ его дворецъ съ темницей
             И, крыльями вѣковъ осѣнены,
             Вздымаются громады изъ волны,
             Какъ бы волшебной вызваны десницей.
             Улыбкой славы мертвой озаренъ
             Здѣсь рядъ вѣковъ; тогда съ морской царицей,
             На сотнѣ острововъ воздвигшей тронъ --
             Крылатый Левъ царилъ въ тѣни своихъ колоннъ.
  
                                 II.
  
             Цибелѣ, порожденной океаномъ,
             Она подобна -- госпожа морей
             И силъ морскихъ съ короною своей
             Изъ башенъ горделивыхъ. Въ ней приданымъ
             Добыча войнъ была для дочерей.
             Лились съ Востока всѣ богатства въ мірѣ
             На лоно къ ней; къ себѣ она царей
             Звала на пиръ, являяся въ порфирѣ,
             И честью всѣ они считали быть на пирѣ.
  
                                 III.
  
             Въ Венеціи замолкла пѣснь Торквато,
             Безмолвно правитъ гондольеръ весломъ,
             Здѣсь въ разрушеньѣ -- не одна палата,
             Нѣтъ пѣсенъ неумолчныхъ, какъ въ быломъ,
             Искусство, троны -- гибнутъ безъ возврата.
             Живетъ природа, красота -- жива,
             Имъ памятна Венеція -- когда то
             Край вѣчныхъ карнаваловъ, празднества,
             Какъ шла о томъ по всей Италіи молва.
  
                                 IV.
  
             Есть обаянье въ ней, что намъ дороже
             Побѣдъ и героическихъ тѣней,
             Во тьмѣ скорбящихъ объ утратѣ дней,
             Когда со славой царствовали дожи.
             Падетъ Ріальто, но безсмертны въ ней
             Трофеи наши -- Мавръ и Шейлокъ. Зданья
             Они -- вѣнецъ; пускай волной своей
             Все смоютъ здѣсь вѣка до основанья --
             Пустыню населитъ лишь ихъ существованье.
  
                                 V.
  
             Созданья духа въ существѣ своемъ
             Безсмертныя -- струятъ потоки свѣта
             И насъ дарятъ отраднымъ бытіемъ.
             Мы -- тлѣннаго рабы, и безъ просвѣта
             Влачили бъ жизнь, но образы поэта,
             Вражды людской смягчая остроту,
             Даютъ возможность новаго разцвѣта,
             И заполняютъ сердца пустоту,
             Давно увядшаго еще въ своемъ цвѣту.
  
                                 VI.
  
             Таковъ пріютъ дней юныхъ и преклонныхъ;
             Сперва -- Надежда, позже -- Пустота
             Ведутъ къ нему. Плоды чувствъ утомленныхъ --
             Ряды страницъ, а въ ихъ числѣ -- и та,
             Что предо мной. Прекраснѣй, чѣмъ мечта,
             Порою все жъ дѣйствительность бываетъ,
             И сказочнаго неба красота,
             Созвѣздій тѣхъ, что Муза разсыпаетъ
             Въ своихъ владѣніяхъ,-- ей въ блескѣ уступаетъ.
  
                                 VII.
  
             Какъ истина, являлись мнѣ во снѣ
             Иль на яву подобныя видѣнья,
             И уходили, словно сновидѣнья.
             Пусть это -- сонъ, еще живутъ во мнѣ
             Тѣ образы и -- таковы вполнѣ,
             Какими ихъ я видѣлъ временами.
             Но пусть они уходятъ! Въ глубинѣ
             Разсудокъ трезвый управляетъ нами
             И называетъ ихъ болѣзненными снами.
  
                                 VIII.
  
             Я научился языкамъ другимъ,
             Среди чужихъ не слылъ я за чужого,
             И оставался духъ собой самимъ.
             Не трудно обрѣсти отчизну снова,
             Чтобъ жить съ людьми, иль жить, какъ нелюдимъ,
             Но тамъ рожденъ я, гдѣ въ сердцахъ народныхъ
             Таится гордость бытіемъ своимъ;
             Покину ль островъ мудрыхъ и свободныхъ,
             Чтобъ новый домъ найти за далью водъ холодныхъ?

[]

                                 IX.
  
             Родимый край любимъ, быть можетъ, мной,
             Разстанься,-- духъ мой на чужбинѣ съ тѣломъ
             Вернулся бы мой духъ къ странѣ родной,
             Когда бъ онъ могъ за гробовымъ предѣломъ
             Самъ избирать пріютъ себѣ земной.
             Пусть съ языкомъ роднымъ въ воспоминаньѣ
             И я живу, но если жребій мой
             Со славою моей -- въ согласованьѣ,
             Такъ скоръ его разцвѣтъ и быстро увяданье.
  
                                 X.
  
             Когда забвеньемъ буду удаленъ
             Изъ храма, гдѣ чтутъ имена покойныхъ,
             Пусть лавръ вѣнчаетъ болѣе достойныхъ,
             Мой холмъ пусть будетъ надписью почтенъ:
             "У Спарты есть сыны славнѣй, чѣмъ онъ".
             Любви я не ищу, и терны гнѣва,
             Которыми я въ кровь былъ уязвленъ,
             Они -- отъ мной посаженнаго древа:
             И лишь такихъ плодовъ могъ ждать я отъ посѣва.

[]

                                 XI.
  
             Вдовѣетъ Адріатика въ печали,
             Не повторенъ вѣнчанія обрядъ,
             На Буцентаврѣ снасти обветшали --
             Заброшенный вдовой ея нарядъ;
             Какъ жалокъ нынѣ Левъ среди громадъ
             На площади, куда съ мольбой смиренной
             Шелъ императоръ. Завистью объятъ,
             Стоялъ тамъ не одинъ монархъ надменный
             Въ дни пышности ея и славы несравненной.
  
                                 XII.
  
             Гдѣ швабъ молилъ -- теперь австрійца тронъ.
             Монархъ ногою попираетъ плиты,
             Гдѣ былъ монархъ колѣнопреклоненъ.
             Тамъ царства всѣ на области разбиты,
             И въ городахъ -- цѣпей неволи звонъ.
             Съ высотъ величья палъ народъ: лавинѣ,
             Катящейся съ горы,-- подобенъ онъ.
             Гдѣ Дандоло -- великій старецъ -- нынѣ,
             Который сокрушилъ Царьградъ въ его гордынѣ?
  
                                 XIII.
  
             Здѣсь солнца лучъ надъ конницею мѣдной
             Святого Марка блещетъ, какъ тогда,
             Но Доріи угроза не безслѣдной
             Осталася: и на коняхъ -- узда.
             Чтобъ избѣжать въ паденіи стыда,
             Съ тринадцатью столѣтьями свободы
             Венеція уходитъ навсегда,
             Какъ водоросль, въ свои родныя воды:
             Такъ лучше, чѣмъ влачить въ позорѣ рабства годы.
  
                                 XIV.
  
             Она была въ дни юной славы -- Тиромъ,
             Присвоила побѣдъ ея молва
             Ей имя "Насадительницы Льва",
             Въ моряхъ, на сушѣ, надъ подвластнымъ міромъ,
             Сквозь дымъ и кровь, звучали тѣ слова.
             Европы всей отъ мусульманъ охрана!
             Ты это помнишь, Кандія! Жива
             Лепанто память, волны океана!
             Не уничтожатъ ихъ вѣка и власть тирана.
  
                                 XV.
  
             Покоится во прахѣ дожей рядъ,
             Какъ статуи осколки. Величавы --
             Лишь ихъ дворцы о прошломъ говорятъ.
             Разбитый скипетръ, мечъ ихъ,-- нынѣ ржавый,
             Сдались врагу. Безмолвіе палатъ
             И узкихъ улицъ, видъ чужихъ постылый --
             Напоминаетъ все враговъ захватъ
             И надъ стѣной Венеціи мнѣ милой
             Нависло тучею отчаянья унылой.
  
                                 XVI.
  
             Когда въ цѣпяхъ вступали въ Сиракузы
             Плѣненныя аѳинскія войска --
             Ихъ выкупомъ явился голосъ Музы
             Аттической, звуча издалека.
             Смотри, какъ побѣдителя рука
             Роняетъ поводъ, онъ -- пѣвцу въ угоду
             Бросаетъ мечъ, и -- милость велика:
             Снявъ цѣпь неволи, онъ велитъ народу
             Благодарить пѣвца за пѣснь и за свободу.
  
                                 XVII.
  
             Венеція, не будь иного права,
             Иныхъ дѣяній славныхъ за тобой,
             И тутъ пѣвца божественнаго слава,
             Духъ Тассо -- узелъ рабства роковой
             Должны бъ разсѣчь. Позоренъ жребій твой
             Для всѣхъ земель, и вдвое -- Альбіону.
             Царь, какъ и ты, надъ бездною морской --
             Какъ ты, утратить можетъ онъ корону,
             Хотя изъ волнъ морскихъ и создалъ оборону.

[]

                                 XVIII.
  
             Волшебный городъ сердца! Съ дѣтскихъ дней
             Ты дорогъ мнѣ; богатство, радость міра --
             Какъ рядъ колоннъ, встаешь ты изъ морей.
             Ратклиффъ, Отвэя, Шиллера, Шекспира
             Созданьями навѣкъ въ душѣ моей
             Запечатлѣнъ твой свѣтлый образъ живо.
             Въ своемъ упадкѣ ты еще милѣй,
             Чѣмъ въ, дни когда являлся горделиво
             Въ великолѣпіи и блескѣ -- всѣмъ на диво.
  
                                 XIX.
  
             Тебя прошедшимъ населилъ бы я,
             Но и теперь для глазъ и размышленья
             Есть многое въ тебѣ. Въ ткань бытія
             Вплетенныя счастливыя мгновенья --
             Венеція, на нихъ краса твоя
             Набросила оттѣнокъ свой. Не властна
             Смыть чувства эти времени струя,
             Исторгнуть -- пытка, какъ ни будь ужасна,
             Иль замерли бъ давно они во мнѣ безгласно.
  
                                 XX.
  
             Высокая альпійская сосна
             Вздымается на высотѣ холодной,
             Отъ бурь жестокихъ не защищена,
             На почвѣ каменистой и безплодной.
             И все жъ размѣръ ея и вышина
             Становятся громадными; какъ глыбы,
             Среди камней раскинула она
             Корней своихъ гигантскіе изгибы:
             И силы духа въ насъ такъ разростись могли бы.
  
                                 XXI.
  
             Страданіе пустить свой корень властно
             Въ сердцахъ опустошенныхъ. Выносить
             Возможно жизнь. Верблюдъ -- свой грузъ влачить,
             Волкъ -- умирать, привыкли всѣ безгласно.
             Пусть ихъ примѣръ не пропадетъ напрасно.
             Вѣдь если звѣрь, что глупъ или жестокъ,
             Въ молчаніи страдаетъ такъ ужасно,
             То мы, чей разумъ ясенъ и глубокъ --
             Съумѣемъ закалить себя на краткій срокъ.
  
                                 XXII.
  
             Страдающій -- страданьемъ уничтоженъ,
             Иль самъ уничтожаетъ скорби власть;
             Однимъ -- возвратъ на прежній путь возможенъ,
             И ткань свою они стремятся прясть,
             Другихъ же губитъ ранняя напасть,
             Какъ тростники ихъ слабую опору.
             Согласно съ тѣмъ: возвыситься иль пасть
             Духъ осужденъ -- стремятся всѣ къ раздору
             Иль къ миру и труду, къ добру или къ позору.
  
                                 XXIII.
  
             Но скорбью побѣжденною оставленъ
             Бываетъ чуть замѣтный слѣдъ всегда;
             Какъ жало скорпіона, онъ отравленъ,
             И малости довольно иногда,
             Чтобъ вызвать гнетъ, что сбросить навсегда
             Желали бъ мы. Все ранитъ: звуки пѣнья,
             Цвѣтокъ, весна, закатъ и волнъ гряда.
             Той цѣпи грозовой, которой звенья
             Оковываютъ насъ, болѣзненно давленье.
  
                                 XXIV.
  
             Какъ? Отчего мысль эта зародилась
             Въ насъ молніей -- невѣдомо оно,
             Но потрясенье рѣзко повторилось
             И не стереть ожога намъ пятно.
             Ей воскресить рой тѣней суждено
             Среди событій жизни обыденныхъ,
             И ихъ прогнать заклятьямъ не дано.
             Какъ много ихъ и мало: измѣненныхъ,
             Давно оплаканныхъ, любимыхъ, погребенныхъ!
  
                                 XXV.
  
             Но мысль моя блуждаетъ. Средь развалинъ
             Развалина сама, пусть въ тишинѣ
             Она о томъ мечтаетъ, какъ печаленъ
             Удѣлъ величья падшаго въ странѣ,
             Что всѣхъ была славнѣй, и въ эти годы --
             Прекраснѣй всѣхъ. Она вѣнцомъ природы
             Божественной всегда казалась мнѣ.
             И въ дни геройства, красоты, свободы
             Покорны были ей и земли всѣ, и воды.

[]

                                 XXVI.
  
             Монарховъ достоянье, люди Рима!
             Италія! Всего, что создаютъ
             Искусство и природа, ты -- пріютъ.
             Садъ міра, чья краса неистребима,
             Ты и въ своемъ упадкѣ несравнима,
             Ты въ траурѣ -- прекраснѣй, въ нищетѣ --
             Другихъ богаче ты невыразимо,
             Въ крушеніи -- стоишь на высотѣ
             И въ незапятнанной сіяешь чистотѣ.

[]

                                 XXVII.
  
             Луна взошла, еще не ночь. Закатъ
             Съ ней дѣлитъ небеса, и моремъ свѣта
             Залитъ фріульскихъ горъ лазурный скатъ.
             Чистъ небосводъ, и радужнаго цвѣта
             Оттѣнками на западѣ богатъ --
             Иридою онъ блещетъ. Переходитъ
             Тамъ въ вѣчность. День; сіяніемъ объятъ,
             Насупротивъ Діаны щитъ восходитъ,
             Какъ островъ, гдѣ пріютъ духъ праведныхъ находитъ.
  
                                 XXVIII.
  
             Одна звѣзда съ ней блещетъ на просторѣ,
             Чарующемъ небесъ, но до сихъ поръ
             Еще струится солнечное море
             И заливаетъ высь Ретійскихъ горъ,
             Какъ будто День и Ночь вступили въ споръ.
             Природа водворяетъ миръ желанный;
             Любуясь тихой Брентой, видитъ взоръ,
             Какъ роза пурпуръ свой благоуханный
             Склоняетъ къ ней, струи окрасивъ въ цвѣтъ багряный.
  
                                 XXIX.
  
             Тамъ ликъ небесъ далекихъ отраженъ
             Въ чарующемъ разнообразьѣ сказки:
             Созвѣздій дивный блескъ, заката краски.
             Но вотъ все измѣнилось, горный склонъ
             Покровомъ блѣдной тѣни омраченъ.
             Въ днѣ гаснутъ жизнь и краски, какъ въ дельфинѣ:
             Въ предсмертныхъ мукахъ отливаетъ онъ
             Цвѣтами всѣми, краше -- при кончинѣ,
             Лишь мигъ -- и тускло все, безжизненно отнынѣ.

[]

                                 XXX.
  
             Есть въ Аркуѣ старинная гробница,
             Лауры въ ней возлюбленнаго прахъ;
             Паломниковъ приходитъ вереница
             Почтить его. Онъ возродилъ въ стихахъ
             Языкъ родной, на иго возставая,
             Что внесъ въ его отчизну варваръ-врагъ.
             И лавръ слезами пѣсенъ обливая,
             Достигъ онъ тѣхъ вершинъ, гдѣ -- слава вѣковая.
  
                                 XXXI.
  
             И въ Аркуѣ, гдѣ встрѣтилъ онъ кончину,
             Въ селеньѣ горномъ прахъ его хранимъ,
             Тамъ на закатѣ онъ сходилъ въ долину
             Преклонныхъ лѣтъ. Въ селѣ гордятся имъ,
             И предлагаютъ осмотрѣть чужимъ
             Гробницу, домъ его. Неприхотливо
             И просто все, но будучи такимъ,
             Здѣсь болѣе умѣстно и правдиво,
             Чѣмъ зданья пирамидъ, воздвигнутыхъ на диво.
  
                                 XXXII.
  
             Всѣхъ, что земного бренность сознаютъ,
             Манитъ къ себѣ спокойное селенье,
             Оно -- надеждъ обманутыхъ пріютъ
             Въ тѣни холмовъ зеленыхъ. Въ отдаленьѣ
             Тамъ въ городахъ кипятъ и жизнь, и трудъ,
             Но всѣ очарованья ихъ напрасны,
             И болѣе они не привлекутъ
             Отшельника къ себѣ: лучъ солнца ясный --
             Вотъ праздникъ для него поистинѣ прекрасный.
  
                                 XXXIII.
  
             Лучъ солнца золотитъ своимъ узоромъ
             Цвѣты, листву, холмы и зыбь ручья,
             Часы уединенья надъ которымъ
             Текутъ свѣтло, какъ и его струя,
             Не праздные въ созвучьѣ бытія.
             Мы въ свѣтѣ -- жизнь, въ уединеньѣ строгомъ --
             Смерть познаемъ. Защиты отъ нея
             Здѣсь нѣтъ въ льстецахъ, въ тщеславіи убогомъ.
             Въ единоборство мы вступаемъ съ нашимъ Богомъ
  
                                 XXXIV.
  
             Иль съ демономъ, что ослабляетъ думъ
             Благихъ порывъ, людьми овладѣвая,
             Чей съ юныхъ лѣтъ меланхоличенъ умъ.
             Страшась, что ждетъ ихъ доля роковая,
             Они во тьмѣ и страхѣ пребывая,
             Страданій безъ конца предвидятъ рядъ.
             Блескъ солнца -- кровь, земля -- тьма гробовая,
             Могила -- адъ, и даже самый адъ --
             Страшнѣе чѣмъ онъ есть -- имъ кажутся на взглядъ.
  
                                 XXXV.
  
             Когда иду по улицамъ Феррары,
             Что широки, но поросли травой,
             Мнѣ кажется, что злыхъ проклятій чары
             Родъ Эсте наложилъ на городъ свой.
             Тамъ -- прихотью тирановъ вѣковой --
             Являлся онъ то палачемъ суровымъ,
             То другомъ всѣхъ избранниковъ -- съ главой
             Увѣнчанною тѣмъ вѣнкомъ лавровымъ,
             Что Данте первому достался въ вѣкѣ новомъ.
  
                                 XXXVI.
  
             Ихъ слава -- Тассо, онъ же -- ихъ позоръ.
             Легко ль достигъ онъ славы несравненной?
             Припомнивъ пѣснь, въ ту келью бросьте взоръ,
             Куда поэта ввергъ Альфонсъ надменный.
             Но угасить не могъ тиранъ презрѣнный
             Великій умъ поэта своего
             И этою ужасною гееной
             Безумія, и Тассо торжество
             Прогнало сумракъ тучъ; вкругъ имени его

[]

                                 XXXVII.
  
             Хвалы и слезы всѣхъ временъ. Въ забвеньѣ
             Межъ тѣмъ исчезла бъ память о тебѣ,
             Какъ прахъ отцовъ -- когда-то самомнѣнья
             Исполненныхъ, не будь къ его судьбѣ
             Причастенъ ты: теперь твои гоненья
             Намъ памятны, и герцогскій твой санъ
             Съ тебя спадаетъ. Будь происхожденья
             Иного ты, родился бъ ты, тиранъ,
             Рабомъ того, кто былъ тебѣ на муки данъ.
  
                                 XXXVIII.
  
             Ты, что подобно тварямъ безсловеснымъ,
             Чтобъ ѣсть и умереть былъ сотворенъ,
             Но только хлѣвъ твой менѣе былъ тѣснымъ,
             Роскошнѣе -- твое корыто. Онъ,
             Сіяньемъ вѣчной славы осѣненъ,
             Что Бруски съ Буало глаза слѣпило:
             Не допускалъ тотъ, завистью смущенъ,
             Чтобъ пѣснь иная лиру пристыдила
             Французскую, чей звукъ слухъ рѣжетъ, какъ точило.
  
                                 XXXIX.
  
             Миръ памяти Торквато оскорбленной!
             При жизни, въ смерти -- вѣчный твой удѣлъ,
             Пѣвецъ, никѣмъ еще не побѣжденный --
             Мишенью быть для ядовитыхъ стрѣлъ.
             Насъ каждый годъ даритъ толпой мильонной,
             Но равнаго тебѣ не можетъ дать
             И поколѣній рядъ соединенный.
             Хотя бы вмѣстѣ всѣ лучи собрать --
             То солнца одного мы не могли-бъ создать.

[]

                                 XL.
  
             Великъ ты, но земли твоей поэты
             И до тебя носили въ ней вѣнецъ,
             И ими адъ и рыцарство воспѣты.
             Былъ первымъ онъ -- Тосканы всей отецъ,
             "Божественной комедіи" творецъ,
             И южный Скоттъ, что флорентинцу равный,
             Волшебныхъ пѣсенъ создалъ образецъ,
             И Аріосто сѣвера стихъ плавный
             Воспѣлъ войну, любовь, героевъ подвигъ славный.
  
                                 XLI.
  
             У Аріосто статуи съ чела
             Однажды сорванъ былъ грозой суровой
             Поддѣльный лавръ. Пусть такъ. Вѣнокъ лавровый,
             Что слава вьетъ, не поразитъ стрѣла,
             Поддѣлка же безчестить лишь могла
             Чело пѣвца; да будетъ несомнѣнно
             Для суевѣрныхъ: молнія -- свѣтла.
             И очищаетъ все она, что тлѣнно,
             Съ тѣхъ поръ его чело вдвойнѣ для насъ священно.
  
                                 XLII.
  
             Италія! Красой одарена
             Ты роковой: наслѣдіемъ кручины
             Въ быломъ и нынѣ сдѣлалась она,
             И на челѣ твоемъ -- скорбей морщины.
             На немъ горятъ позора письмена.
             Будь въ наготѣ ты меньшею красою
             Иль большей силою надѣлена,
             Чтобъ устрашить грабителей, толпою
             Сосущихъ кровь твою, упившихся слезою!

[]

                                 XLIII.
  
             Внушая страхъ и не будя желанья,
             Спокойно жить могла бы ты тогда,
             О гибельномъ забывъ очарованьѣ.
             Съ Альпъ не текла бъ насильниковъ орда,
             И въ По кровавой не была бъ вода.
             Оружье чужеземное собою
             Тебя не ограждало бъ, и всегда
             Въ побѣдѣ, въ пораженіи, чужою --
             Врага ли, друга ли -- ты не была бъ рабою.
  
                                 XLIV.
  
             Въ скитаньяхъ раннихъ путь я прослѣдилъ
             Того, кто другомъ Туллія и Рима
             Безсмертнаго, и римляниномъ былъ.
             Межъ тѣмъ, какъ челнъ почти неуловимо
             Обвѣянъ опахаломъ вѣтра, плылъ --
             Съ Мегары взоръ я перевелъ къ Эгинѣ,
             Коринѳъ, Пирей -- къ себѣ его манилъ.
             Какъ прежде -- онъ, такъ созерцалъ я нынѣ,
             Какъ ихъ развалины слились въ одной картинѣ.

[]

                                 XLV.
  
             Возстановить ихъ время не могло,
             И наряду съ развалинами зданья
             Лишь варваровъ жилища возвело,
             Но тѣмъ дороже ихъ очарованье --
             Послѣдній лучъ ихъ мощи и сіянья.
             Онъ видѣлъ ихъ -- гробницы, города,
             Что возбуждаютъ грусть и созерцанье;
             Урокъ, что онъ въ пути извлекъ тогда
             Хранятъ для насъ его страницы навсегда.
  
                                 XLVI.
  
             Страницы эти -- здѣсь, а на моихъ
             Занесено его страны паденье
             Среди погибшихъ государствъ другихъ.
             Онъ -- ихъ упадокъ, я -- ихъ запустѣнье
             Оплакивалъ. Свершилось разрушенье:
             Державный Римъ, упавъ, чело склонилъ,
             И чрезъ гигантскій остовъ въ изумленьѣ
             Проходимъ мы. Обломкомъ міра былъ
             Другого онъ, чей прахъ доселѣ не остылъ.

[]

                                 XLVII.
  
             Италія, твою обиду знать
             Должны вездѣ -- отъ края и до края;
             Ты -- мать искусствъ, въ быломъ оружья мать;
             Твоя рука ведетъ насъ, охраняя.
             Отчизна вѣры! У тебя ключъ рая
             Молилъ народъ, колѣна преклонивъ,
             И грѣхъ отцеубійства проклиная,
             Европа сдержитъ варваровъ наплывъ:
             Освободитъ тебя, прощенье испросивъ.
  
                                 XLVIII.
  
             Къ Аѳинамъ Этрурійскимъ съ дивнымъ рядомъ
             Ихъ сказочныхъ дворцовъ влечетъ Арно.
             Холмы ихъ окружаютъ; съ виноградомъ
             Рогъ Изобилья сыплетъ тамъ зерно,
             И жизни улыбаться суждено.
             Тамъ съ роскошью, торговлею рожденной,
             На берегахъ смѣющихся Арно
             Явилася для жизни возрожденной
             Наука, бывшая такъ долго погребенной.

[]

                                 XLIX.
  
             Изъ мрамора богини изваянье
             Тамъ дышетъ красотой, полно любви,
             Амврозіи нѣжнѣй ея дыханье --
             Вливаетъ въ насъ безсмертія струи,
             Когда предъ ней стоимъ мы въ созерцаньѣ.
             Покровъ небесъ для насъ полуоткрытъ,
             Сильнѣй природы генія созданье,
             Завидуемъ огню мы, что горитъ
             Въ язычникахъ и духъ изъ мрамора творитъ.
  
                                 L.
  
             Стоимъ, подобно плѣнныхъ вереницѣ,
             Ослѣплены красой, опьянены,
             Прикованы къ побѣдной колесницѣ
             Искусства мы, волненіемъ полны.
             Произносить словъ пошлыхъ не должны:
             Долой языкъ торговцевъ шарлатанскій!
             Имъ сердце, взоръ въ обманъ не введены,
             Морочитъ лишь глупцовъ пріемъ педантскій,
             И въ выборѣ своемъ ты правъ, пастухъ Дарданскій.
  
                                 LI.
  
             Такою ли видалъ тебя плѣненный
             Тобой Анхизъ счастливый иль Парисъ,
             Иль богъ войны, тобою побѣжденный,
             Когда простертъ у ногъ твоихъ, онъ въ высь,
             Какъ на звѣзду, глядѣлъ въ твой взоръ лазурный?
             И въ бархатъ щекъ уста его впились;
             А поцѣлуи съ устъ твоихъ лились,
             Подобно лавѣ -- огненны и бурны
             На лобъ его, уста и вѣки, какъ изъ урны.

[]

ПАЛОМНИЧЕСТВО ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДА.

(Италия).

Картина Тэрнера (Childe Harold's Pilgrimage Italy, by J. M. W. Turner, R. А.).

[]

                                 LII.
  
             Пылая, разливаяся въ любви,
             Не властны боги выразить блаженство
             Иль большаго достичь въ немъ совершенства.
             Они тогда равняются съ людьми,
             И мы въ минуты лучшія свои
             Равны богамъ. Всѣ мы -- подъ тяготѣньемъ
             Земного,-- пусть! Мы рвемся отъ земли,
             И образъ создаемъ, вѣрны видѣньямъ,
             Что въ мірѣ божества бываетъ воплощеньемъ.
  
                                 LIII.
  
             Намъ разсказать и указать могли бъ
             Художникъ, диллетантъ, мудрецъ, ученый,
             Какъ сладострастенъ мрамора изгибъ
             И граціи исполненъ утонченной.
             Пусть пробуютъ. Но образъ, отраженный
             Въ струѣ прозрачной, -- ихъ дыханья смрадъ
             Не замутитъ: мечтой неомраченной
             Пребудетъ онъ, что небеса таятъ
             И въ глубину души ея лучи струятъ.
  
                                 LIV.
  
             Въ обители священной Санта-Кроче
             Есть прахъ; безсмертье въ немъ воплощено
             И все святое имъ освящено,
             Хотя онъ самъ -- частица славы бренной,
             Что впала въ хаосъ. Тамъ лежатъ давно
             Альфьери и Анджело; дивной цѣли
             Достигшій Галилей, кому дано
             Страданіе въ удѣлъ; Маккіавели
             Вернулся въ землю тамъ, гдѣ всталъ изъ колыбели.
  
                                 LV.
  
             Подобные стихіямъ четыремъ,
             Здѣсь новый міръ -- Италію создали
             Тѣ геніи. Въ теченіи своемъ
             Пускай вѣка порфиру истерзали
             Твою въ куски, но въ славѣ отказали
             Они другимъ -- быть родиной умовъ,
             Возставшихъ изъ развалинъ. Осіяли
             Тебя лучи и при концѣ: таковъ
             Канова твой, какимъ былъ сынъ былыхъ вѣковъ.
  
                                 LVI.
  
             Но гдѣ жъ этруски: Данте и Петрарка?
             Гдѣ прахъ его -- прозаика-пѣвца,
             Чье творчество едва ль не столь же ярко,
             "Ста повѣстей" великаго творца?
             Не смѣшиваться долженъ до конца
             Ихъ прахъ съ другимъ, какъ и они -- съ толпою.
             Иль не нашлось для статуй ихъ рѣзца
             И мрамора, что блещетъ бѣлизною?
             Ужель сыновній прахъ не взятъ землей родною?
  
                                 LVII.
  
             Флоренція, стыдись! Какъ Сципіонъ,
             На берегу, который оскорбленье
             Нанесъ ему, спитъ Данте въ отдаленьѣ.
             Раздорами согражданъ изгнанъ онъ,
             Но будетъ онъ дѣтей дѣтьми почтенъ
             Изъ рода въ родъ -- въ ихъ вѣчной укоризнѣ.
             Петрарки лавръ чужбиною взрощенъ,
             И въ славѣ онъ своей, въ судьбѣ и въ жизни,
             Въ гробу ограбленномъ -- остался чуждъ отчизнѣ.
  
                                 LVIII.
  
             Ей завѣщалъ Бокаччіо свой прахъ?
             И реквіемъ тому здѣсь слышатъ стѣны,
             Кто создалъ рѣчь тосканскую, въ устахъ
             Звучащую какъ пѣніе сирены,
             Какъ музыка? О, нѣтъ, ханжи-гіены
             Разрушили и самый гробъ его
             (Хотя въ гробу спитъ и бѣднякъ смиренный),
             Чтобъ вырваться не могъ ни у кого
             И мимолетный вздохъ при взглядѣ на него.

[]

                                 LIX.
  
             Безъ ихъ останковъ Санта-Кроче пустъ.
             Но въ этомъ -- краснорѣчіе нѣмое.
             Отсутствовавшій Марка Брута бюстъ
             Въ тріумфѣ Цезаря -- сильнѣе вдвое
             Всѣмъ римлянамъ напомнилъ о героѣ.
             Равенна, Рима павшаго оплотъ,
             Въ землѣ твоей -- изгнанникъ на покоѣ.
             И Аркуя прахъ славный бережетъ,
             Одна Флоренція о мертвыхъ слезы льетъ.
  
                                 LX.
  
             Что намъ до пирамидъ ея, богато
             Украсившихъ склепъ торгашей-князей,
             Порфира, яшмы, мрамора, агата?
             Роса при свѣтѣ звѣздъ, во мглѣ ночей
             Рождаясь вмигъ, прохладою своей
             Кропитъ траву, укрывшую собою
             Холмъ, гдѣ поставленъ Музой мавзолей,
             И попираемъ дернъ его стопою
             Мы тише, чѣмъ плиту надъ княжеской главою.
  
                                 LXI.
  
             Тамъ во дворцѣ искусствъ, близъ водъ Арно,
             Гдѣ живопись, палитрою блистая,
             Съ ваяніемъ борьбу ведетъ давно,--
             Все манитъ взоръ, восторги вызывая.
             Не для меня та прелесть неземная:
             Сильнѣй созданій генія плѣнитъ
             Меня лѣсовъ, полей краса простая.
             Хотя искусство умъ мой поразитъ,
             Но скрытаго огня въ душѣ не оживитъ.
  
                                 LXII.
  
             Люблю бродить, гдѣ плещетъ Тразимена,
             Въ ущельяхъ горъ. Здѣсь гордый Римъ позналъ
             Военное коварство Карѳагена.
             Все войско римлянъ хитрый врагъ зазвалъ
             Въ засаду здѣсь, межъ озера и скалъ.
             И храбрецы въ отчаяньѣ всѣ пали.
             И красенъ былъ ручьевъ набухшихъ валъ,
             Когда они долину орошали,
             Тамъ, гдѣ тѣла бойцовъ кровавыя лежали.
  
                                 LXIII.
  
             Какъ груды вихремъ сломанныхъ деревъ.
             И такъ была сильна гроза сраженья,
             Такъ былъ великъ враговъ старинныхъ гнѣвъ,
             Что изъ бойцовъ, въ пылу ожесточенья
             Не замѣчалъ никто землетрясенья,
             Не замѣчалъ никто, какъ подъ землей
             Готовила природа погребенье
             Тѣмъ, кто, какъ въ гробъ, на щитъ ложился свой.
             Таковъ враждующихъ народовъ гнѣвъ слѣпой.
  
                                 LXIV.
  
             Долина та была для нихъ ладьею,
             Что ихъ къ порогу вѣчности несла.
             Но хоть волна вздымалась за волною,
             Безпечна мысль сражавшихся была;
             У нихъ способность страха замерла,
             Хоть былъ онъ всюду: тамъ скала трясется,
             Гнѣзда родного птица не нашла
             И вверхъ летитъ; тамъ стадо вскачь несется;
             У человѣка-жъ словъ отъ страха не найдется.
  
                                 LXV.
  
             Ужъ Тразимена въ наши дни не та:
             Какъ серебро гладь озера сверкаетъ,
             Кровавыхъ дней печальныя мѣста
             Теперь лишь плугъ спокойный разрываетъ,
             Да лѣсъ широкой сѣнью покрываетъ.
             Но Сангвиннетто -- имя такъ ручья,
             Что здѣсь течетъ -- досель напоминаетъ,
             Что кровью здѣсь пропитана земля,
             Что красной нѣкогда была его струя.

[]

                                 LXVI.
  
             А ты, Клитумнъ, съ кристальною волною!
             Къ тебѣ приходитъ нимфа, чтобъ въ твою
             Лазурь взглянуть, любуяся собою,
             И погрузить потомъ красу свою
             Въ нескромную, прозрачную струю.
             Бѣжишь ты, зелень пастбищъ орошая,
             И осквернить кровавому ручью
             Не удалось тебя, волна живая,
             Гдѣ дѣти красоты купаются, играя.
  
                                 LXVII.
  
             Вотъ на счастливомъ берегу твоемъ
             На холмикѣ изящный храмъ ютится;
             Все о тебѣ напоминаетъ въ немъ.
             Внизу же твой потокъ, журча, стремится,
             И рыбка въ немъ сребристая рѣзвится,
             Живя въ твоей хрустальной глубинѣ.
             И по теченью внизъ порою мчится
             Вдругъ лилія, качаясь на волнѣ,
             Туда, гдѣ говоръ струй слышнѣе въ тишинѣ.
  
                                 LXVIII.
  
             Но удѣлите краткое мгновенье,
             Чтобъ генію сихъ мѣстъ отдать поклонъ:
             Коль нѣжное зефира дуновенье
             Васъ освѣжитъ, то знайте -- это онъ;
             Когда вдоль береговъ, со всѣхъ сторонъ
             Откроется коверъ вамъ изумрудный
             И свѣжесть брызгъ разгонитъ сердца сонъ
             И смоетъ пыль сухую жизни трудной,--
             Обязаны ему вы той минутой чудной.
  
                                 LXIX.
  
             А вотъ Велино. Бурныхъ водъ каскадъ
             Свергается здѣсь со скалы высокой
             Вглубь страшной бездны... Дивный водопадъ!
             Какъ молнія, полетъ струи широкой
             Края колеблетъ пропасти глубокой.
             Кипящій адъ и свистъ и ревъ кругомъ,
             И стонутъ воды въ пыткѣ здѣсь жестокой.
             Ихъ испаренья падаютъ потомъ
             На скалы, сжавшія пучину водъ кольцомъ,
  
                                 LXX.
  
             И къ небесамъ стремятся безконечнымъ,
             Чтобы дождемъ вернуться вновь сюда.
             И мурава подъ этимъ ливнемъ вѣчнымъ,
             Какъ изумрудъ, сверкаетъ здѣсь всегда:
             Ея весна не меркнетъ никогда.
             Все внизъ несется въ скачкѣ безпощадной,
             Съ утесовъ дикихъ прыгаетъ вода,
             Ломаетъ скалы бѣгъ потока жадный,
             Въ агатовыхъ стѣнахъ пробивъ проходъ громадный --
  
                                 LXXI.
  
             Чудовищной колоннѣ водяной;
             И кажется, для цѣлей мірозданья
             Она изъ моря вырвана судьбой...
             Нѣтъ, рѣки здѣсь берутъ источникъ свой;
             Ихъ береговъ такъ мирно очертанье,
             Причудливъ ихъ серебряный узоръ...
             Но оглянись! Вкуси очарованье:
             Потокъ несется въ пѣнѣ съ дикихъ горъ,
             Какъ вѣчность, все съ пути сметая, словно соръ.
  
                                 LXXII.
  
             Все въ немъ полно ужасной красотою...
             А въ вышинѣ, надъ вихремъ бурныхъ водъ,
             Блистая красокъ гаммою живою,
             Въ лучахъ восхода радуга встаетъ,--
             Такъ въ смертный часъ привѣтъ надежда шлетъ.
             Пучина водъ утесы сотрясаетъ,
             А радуга лучи спокойно льетъ
             И кротостью любовь напоминаетъ,
             Когда безмолвно та безумье созерцаетъ.
  
                                 LXXIII.
  
             Вновь на лѣсистыхъ Апеннинахъ я...
             О, дѣти Альпъ! Могучими отцами
             Заслонены малютки сыновья,
             И послѣ Альпъ не восхищенъ я вами:
             Утесы тамъ, поросшіе лѣсами,
             Тамъ громъ лавинъ, Юнгфрау тамъ царитъ
             И вверхъ стремится чистыми снѣгами;
             Весь въ глетчерахъ Монбланъ сѣдой стоитъ;
             Въ утесахъ Кимари тамъ тяжко громъ гремитъ,--

[]

                                 LXXIV.
  
             Акрокеранскими ихъ прежде называли...
             Я наблюдалъ, взирая на Парнасъ,
             Какъ къ небесамъ за славой воспаряли
             Надъ нимъ орлы, скрываяся изъ глазъ;
             Я какъ троянецъ Иду зрѣлъ... Атласъ,
             Олимпъ, Аѳонъ -- затмили Апеннины;
             Изъ нихъ Сорактъ, безснѣжный въ этотъ разъ,
             Не хочетъ лишь одинъ склонить вершины.
             Латинскаго пѣвца ему нужны картины,
  
                                 LXXV.
  
             Чтобы теперь мы вспомнили о немъ.
             Онъ средь полей стоитъ, уединенный,
             Какъ будто вдругъ въ паденіи своемъ
             Застывшій валъ... Любитель умиленный
             Классическимъ созвучьемъ восхищенный,
             Пусть холмъ латинской рифмой огласитъ.
             Въ дни юности безъ смысла затверженный
             Латинскій стихъ меня не восхититъ,--
             Уже ничто теперь во мнѣ не воскреситъ.
  
                                 LXXVI.
  
             Плодовъ моихъ мучительныхъ стараній.
             Хоть научили зрѣлые года
             Меня цѣнить всю пользу раннихъ знаній,
             Но горькій слѣдъ несноснаго труда
             Во мнѣ съ тѣхъ поръ остался навсегда;
             Я на свободѣ могъ бы научиться
             Любить латынь, теперь же никогда
             Не суждено мнѣ ею насладиться,
             Отъ нелюбви своей старинной отрѣшиться.
  
                                 LXXVII.
  
             Итакъ, прощай, Горацій. Коль тебя
             Я не цѣнилъ, я самъ тому виною.
             Да, горе мнѣ: поэзію любя
             И предъ твоей склоняясь глубиною,
             Я не плѣненъ стиховъ твоихъ игрою.
             Художества кто дастъ намъ образецъ,
             Кто совѣсть нашу такъ пронзитъ стрѣлою
             И такъ легко нарушитъ сонъ сердецъ?
             Мы на Сорактѣ все жъ разстанемся, пѣвецъ!
  
                                 LXXVIII.
  
             Родимый Римъ, души моей отчизна!
             Печаль сердецъ ты миромъ осѣни,
             Ты ихъ слезамъ живая укоризна,
             Лишь здѣсь терпѣть научатся они.
             О, человѣкъ! На кипарисъ взгляни,
             Въ руины алтарей войди, смущенный,
             И скорбь свою земную оцѣни:
             Вѣдь цѣлый міръ лежитъ здѣсь погребенный,
             Такой же, какъ и ты, изъ праха сотворенный.
  
                                 LXXIX.
  
             О, Ніобея павшихъ городовъ!
             Дѣтей ужъ нѣтъ. Корона золотая
             Ужъ сорвана. Печаль ея безъ словъ.
             И урна лишь виднѣется пустая
             Въ ея рукахъ, золы не сохраняя.
             Гдѣ Сципіона благородный прахъ?
             Гдѣ прахъ твоихъ сыновъ, земля родная?
             Иль въ мертвыхъ, Тибръ, течешь ты берегахъ?
             Такъ затопи жъ скорѣй ихъ скорбь въ своихъ волнахъ!

[]

[]

                                 LXXX.
  
             Ее христіане, готы изнуряли,
             Пожары, войны, бремя долгихъ лѣтъ.
             И звѣзды прежней славы угасали.
             Конь варвара топталъ священный слѣдъ,
             Гдѣ въ Капитолій мчался сынъ побѣдъ;
             Валились башни, въ прахѣ исчезая.
             Кто при лунѣ прочтетъ, чего здѣсь нѣтъ
             И что осталось, камни созерцая...
             Вокругъ развалинъ ночь господствуетъ двойная.
  
                                 LXXXI.
  
             Двойная тьма -- незнанья и вѣковъ
             До нашихъ дней окутываетъ зрѣнье.
             Тамъ ощупью для медленныхъ шаговъ
             Мы ищемъ путь. Морского дна строенье,
             Далекихъ звѣздъ извѣстно намъ движенье,--
             На все лучи наука щедро льетъ,
             А въ Римѣ -- тьма! Тамъ всюду затрудненье.
             Порой кричимъ мы: "Эврика! Впередъ!",
             Когда миражъ руинъ предъ нами вдругъ блеснетъ.
  
                                 LXXXII.
  
             О, гордый Римъ! Увы! Куда сокрылись
             Твои тріумфы? Острый гдѣ кинжалъ,
             Которымъ лавры Цезаря затмились
             И Брутъ себѣ безсмертіе стяжалъ?
             Виргилій спитъ. Твой Туллій замолчалъ.
             А вы, страницы Ливія живыя!
             Лишь изъ-за васъ о Римѣ міръ узналъ...
             Свободы римской годы золотые,
             Изъ міра унесли вы взоры огневые...
  
                                 LXXXIII.
  
             Великій Сулла! Баловень боговъ,
             Ты захотѣлъ отъ гнѣва удержаться,
             Пока не смялъ отечества враговъ.
             Отъ мстителей умѣлъ ты уклоняться,
             Пока не увидалъ своихъ орловъ
             Надъ Азіей. Движеніемъ бровей
             Ты заставлялъ сенаторовъ смиряться
             Ты былъ чистѣйшій римлянинъ тѣхъ дней;
             Съ улыбкой мира ты сложилъ вѣнецъ своей
  
                                 LXXXIV.
  
             Диктаторской могущественной власти.
             Ты думалъ ли, что горькій мигъ придетъ,
             И славы тронъ разсыплется на части
             И гордый Римъ отъ варвара падетъ?
             Твой вѣчный Римъ, твой доблестный народъ,
             Чьи воины побѣды только знаютъ,
             Кто тѣнь свою на землю всю кладетъ,
             Чьи крылья міръ широко обнимаютъ,
             Кого властителемъ вселенной называютъ!
  
                                 LXXXV.
  
             Коль Сулла былъ славнѣйшимъ средь вождей,
             То Кромвель нашъ былъ геній похищенья.
             Сенатовъ власть, престолы королей
             На плаху онъ бросалъ безъ сожалѣнья.
             Бандитъ безсмертный! Моремъ преступленья
             Ты заплатилъ за власти дивный мигъ!
             Въ его судьбѣ сокрыто поученье:
             Двойной побѣдой онъ вѣнца достигъ,
             И въ тотъ же славный день его конецъ постигъ.
  
                                 LXXXVI.
  
             Имъ третьяго достигнута корона
             И третьяго же долженъ былъ сойти
             Въ могильный мракъ онъ съ царственнаго трона.
             Намъ въ этомъ рокъ открылъ свои пути;
             Въ его глазахъ намъ не къ чему итти
             За славою, въ борьбѣ изнемогая:
             Достойнѣй смерти блага не найти.
             Когда-бы жили съ мыслью мы такою,
             То и судьба людей была-бъ совсѣмъ иною.

[]

                                 LXXXVII.
  
             О, статуя! Виднѣешься одна
             Ты въ наготѣ божественной предъ нами.
             Смерть Цезаря была тебѣ видна.
             Пронзенный здѣсь коварными мечами,
             Онъ оросилъ кровавыми ручьями
             Твои ступени, въ тогѣ скрывъ черты,
             Взятъ Немезидой, правящей богами.
             Ужель онъ мертвъ? Помпей, иль мертвъ и ты?
             Любимцы ль вы боговъ иль дѣти суеты?
  
                                 LXXXVIII.
  
             О, славная волчица! Матерь Рима!
             Опалена стрѣлою громовой,
             Ты средь дворца стоишь, несокрушима,
             И чудится,-- доселѣ городъ твой
             Питается сосцовъ твоихъ струей.
             Вѣдь черезъ нихъ ты Ромулу съумѣла
             Духъ передать неукротимый свой.
             Ты отъ перуновъ грозныхъ почернѣла,
             Но къ милымъ дѣтямъ долгъ забыть не захотѣла.

[]

                                 LXXXIX.
  
             Да, это такъ, но ихъ ужъ нѣтъ въ живыхъ,
             Ужъ дни людей желѣзныхъ закатились,
             И города стоятъ на прахѣ ихъ...
             Успѣхомъ ихъ потомки соблазнились,
             Перенимать пріемы ихъ пустились,--
             Но подражать въ величіи отцамъ
             Безславные сыны не научились...
             Всѣ, кромѣ одного. Виной онъ самъ
             Тому, что нынѣ сталъ слугой своимъ рабамъ.
  
                                 ХС.
  
             Манилъ безумца славы призракъ ложный.
             Но съ Цезаремъ сравниться не успѣлъ
             Его побочный сынъ, тиранъ ничтожный.
             Нѣтъ, въ Цезарѣ иной огонь горѣлъ;
             Умомъ онъ страсть обуздывать умѣлъ,
             Съ божественнымъ инстинктомъ уклоняясь
             Отъ нѣжныхъ вздоховъ для великихъ дѣлъ.
             То, какъ Алкидъ онъ, прялкой забавляясь,
             У Клеопатры ногъ сидѣлъ, то вдругъ мѣняясь,

[]

                                 XCI.
  
             Онъ приходилъ, смотрѣлъ и побѣждалъ.
             Въ другомъ же боги странный нравъ создали...
             Онъ приручить своихъ орловъ желалъ,
             Чтобы они какъ соколы взлетали.
             Но хоть войска побѣдный лавръ познали,
             Хоть не былъ рабъ онъ сердца своего,--
             Тщеславье, гордость, все въ немъ отравляли.
             Въ чемъ цѣль была конечная его?
             Онъ вѣрно самъ о томъ не знаетъ ничего.
  
                                 ХСІІ.
  
             Хотѣлъ онъ быть ничѣмъ или всѣмъ. Съ толпою
             Онъ не желалъ могилы скромной ждать.
             Онъ съ Цезаремъ на мигъ слился судьбою.
             Ужель затѣмъ, чтобы этотъ мигъ узнать,
             Рѣшилъ онъ рѣки крови проливать?
             Насталъ потопъ всемірный! Гдѣ спасенье?
             Надежнаго ковчега гдѣ искать?
             Не утихаетъ волнъ ожесточенье...
             Дай, Боже, радугу! Пошли намъ примиренье.
  
                                 ХСІII.
  
             Гдѣ видимъ мы ничтожной жизни плодъ?
             Кругъ чувствъ такъ малъ, слабъ разумъ сиротливый,
             А правды перлъ -- на днѣ глубокихъ водъ.
             Дни коротки, и свой безменъ фальшивый
             Суетъ во все обычай прихотливый.
             Лишь мнѣнье свѣта -- богъ. И въ этой мглѣ
             Мѣшаемъ ложь мы съ истиной стыдливой,
             И мысль свою, съ смущеньемъ на челѣ
             Мы душимъ, мракъ боясь разсѣять на землѣ.

[]

                                 ХСІV.
  
             А люди все, въ убожествѣ безпечномъ
             Изъ рода въ родъ, сквозь длинный рядъ вѣковъ
             Бредутъ, гордясь ничтожествомъ сердечнымъ.
             Въ сынахъ живетъ безуміе отцовъ,--
             Наслѣдіе, достойное рабовъ.
             Они порой въ борьбѣ изнемогаютъ,
             Но лишь не для свободы,-- для оковъ;
             Другъ друга кровь на сценѣ проливаютъ
             Гдѣ листья ихъ родныхъ побѣговъ увядаютъ.
  
                                 ХСV.
  
             Религіи я не коснусь совсѣмъ.
             Съ Творцомъ своимъ душа въ ней можетъ слиться.
             Я говорю о томъ, что видно всѣмъ,
             Что предъ глазами каждаго творится:
             О томъ ярмѣ, что на плечи ложится,--
             О козняхъ тираніи. Вѣдь она
             Теперь того изображать стремится,
             На тронѣ кѣмъ была потрясена.
             Увы, не этимъ лишь рука его славна...

[]

                                 XCVI.
  
             Иль никогда ужъ гнетъ цѣпей народныхъ
             Не будетъ сброшенъ доблестнымъ бойцомъ?
             Иль нѣтъ сыновъ свободы благородныхъ,
             Какъ тотъ герой, на берегу крутомъ
             Колумбіи, когда она съ мечомъ
             Явилась намъ, какъ новая Паллада
             О, Вашингтонъ! Ужель геройство въ немъ
             Родилъ лишь лѣсъ да говоръ водопада?
             Ужель подобнаго у насъ не скрыто клада?
  
                                 XCVII
  
             Но Францію видъ крови опьянилъ.
             Она потокъ дѣлъ черныхъ извергала,
             И этотъ мигъ свободу погубилъ.
             Межъ міромъ и мечтой -- стѣна возстала,
             Толпа убійцъ ее сооружала.
             Послѣдній актъ трагедіи помогъ,
             Чтобъ грубая рука весь міръ сковала,
             И рабство мнетъ душистый нашъ вѣнокъ;
             И -- худшее изъ золъ,-- вновь цѣпи шлетъ намъ рокъ.
  
                                 XCVIII.
  
             Мужай, Свобода! Ядрами пробитый,
             Твой поднятъ стягъ наперекоръ вѣтрамъ;
             Печальный звукъ твоей трубы разбитой
             Сквозь ураганъ доселѣ слышенъ намъ.
             Цвѣтовъ ужъ нѣтъ. Ужъ по твоимъ вѣтвямъ
             Прошелъ топоръ, и стволъ твой обнажился,
             Но жизни сокъ еще струится тамъ.
             Запасъ сѣмянъ подъ почвой сохранился,
             И лишь весна нужна теплѣй, чтобъ плодъ родился.
  
                                 ХСІХ.
  
             Есть башня грозная. Ужъ съ давнихъ поръ
             Она свою твердыню возвышаетъ,
             И вражескій не страшенъ ей напоръ.
             Стѣнныхъ зубцовъ ужъ многихъ не хватаетъ;
             Ихъ листьями нарядно убираетъ
             Тысячелѣтній плющъ, дитя временъ.
             Что человѣкъ объ этой башнѣ знаетъ?
             Какой здѣсь перлъ безцѣнный сохраненъ?
             Здѣсь женщина одна вкушаетъ хладный сонъ.
  
                                 С.
  
             Но кто жъ она, чей склепъ -- дворецъ прекрасный?
             Была ль она прелестна и скромна,
             Иль королю была подругой ясной,
             Иль болѣе,-- патрицію жена?
             Какихъ героевъ вѣтвь ей рождена?
             Гдѣ дочери, ей равныя красою?
             Какъ умерла, любила какъ она?
             Ея судьба едва ль была простою:
             Кто изъ толпы могъ лечь подъ кровлею такою?
  
                                 CI.
  
             Она любила-ль мужа своего
             Или чужихъ мужей она любила?
             И древній Римъ вѣдь не избѣгъ того...
             Суровый видъ Корнеліи хранила,
             Иль какъ царица вѣтреная Нила
             Была рѣзва? Любила-ль легкій смѣхъ?
             Поднять свой голосъ сердцу-ль допустила,
             Бѣжала-ли мучительныхъ утѣхъ
             Она земной любви -- зла худшаго изъ всѣхъ?..
  
                                 CII.
  
             Иль въ юности ее взяла могила
             И, каменной гробницы тяжелѣй,
             Ее печаль безвременно сразила;
             И красота ужъ измѣняла ей,
             И смерть была на днѣ ея очей...
             Смерть въ юности! Дары небесъ въ ней скрыты!
             Но лилъ закатъ ей золото лучей,
             Румянцемъ яркимъ вспыхнули ланиты...
             Багрянцемъ осени деревья такъ покрыты.

[]

                                 CIII.
  
             Иль смерть пришла на склонѣ мирныхъ лѣтъ
             И умерли вокругъ друзья, родные,
             И красоты ея завялъ ужъ цвѣтъ. *
             Засеребрились пряди косъ густыя,
             Напоминая ей про дни былые,
             Когда весь Римъ сводилъ съ ума ихъ видъ.
             Къ чему ведутъ мои мечты пустыя?
             Здѣсь римлянка Метелла мирно спитъ,
             Про скорбь супруга намъ сей памятникъ гласитъ.
  
                                 СІV.
  
             Мнѣ кажется, и почему -- не знаю,
             Знавалъ я ту, что спитъ здѣсь вѣчнымъ сномъ;
             И прежнее я вновь припоминаю.
             Ко мнѣ слетаютъ грезы о быломъ,
             Какъ музыка... иль нѣтъ, какъ вешній громъ,
             Когда онъ вдаль несется, замирая.
             Ахъ, сѣсть на камень, затканный плющемъ
             Пока мечта не вспыхнетъ золотая,
             Обломки прошлаго чудесно оживляя.

[]

                                 CV.
  
             Пока она не выстроитъ ладью,
             Собравъ осколки досокъ межъ скалами, --
             Ладью надежды. Море! Мощь твою
             Я вновь узналъ бы. Спорилъ бы съ валами,
             Съ прибоемъ злымъ, съ сѣдыми бурунами
             У берега, гдѣ счастье прежнихъ лѣтъ
             Схоронено... Когда-бъ на брегъ волнами
             Ладью мнѣ вынесло, -- пути мнѣ все-же нѣтъ;
             Нѣтъ родины, надеждъ... Лишь здѣсь ихъ слабый слѣдъ.
  
                                 СVІ.
  
             Пускай же вкругъ меня реветъ стихія,
             Будь музыкой мнѣ, дикій вой вѣтровъ!
             Его умѣрятъ ночью крики совъ;
             Изъ сумерекъ, гдѣ гнѣзда ихъ родныя,
             Доносятся ихъ голоса глухіе...
             Чу! Съ Палатина крикъ несется ихъ,
             Тамъ свѣтятся во тьмѣ глаза ихъ злые,
             Какъ паруса тамъ крылья птицъ ночныхъ...
             Что наши горести? Молчу я о своихъ...

[]

                                 CVII.
  
             Плющъ, кипарисъ, цвѣты съ травою сорной
             Смѣшались тамъ. Дворцовъ печальный прахъ;
             Колоннъ обломки; арки слѣдъ узорной;
             Разрушенныя фрески на стѣнахъ,
             Тамъ, подъ землей, во влажныхъ погребахъ,
             Гдѣ совамъ лишь люба ихъ мгла сырая...
             Купальня, храмъ,-- что жило въ сихъ камняхъ?
             Мы знаемъ лишь: здѣсь билась жизнь иная...
             Взгляни на Палатинъ. Прочна-ли власть земная!
  
                                 CVIII.
  
             Въ судьбѣ народовъ мудрый скрытъ урокъ.
             Тамъ слѣдуютъ чредою постепенной
             Свобода, слава, роскошь и порокъ,--
             И варварство, какъ горестный итогъ.
             Предъ вами листъ исторіи вселенной,
             Читайте-жъ въ немъ. Всѣ радости земли
             Здѣсь тираніей собраны надменной,
             И чувства всѣ утѣху здѣсь нашли.
             Но нужно чтобъ сюда вы ближе подошли.
  
                                 СІХ.
  
             Умѣстно здѣсь рыдать иль восхищаться,
             Умѣстенъ смѣхъ. И человѣкъ, смущенъ,
             Не знаетъ самъ, лить слезы иль смѣяться.
             Поддерживать тотъ холмъ былъ принужденъ
             Всю пирамиду славы, царствъ, временъ, --
             И солнце здѣсь сіянье занимало...
             Таковъ онъ былъ, мишурной славы тронъ;
             Гдѣ-жъ золото, что раньше здѣсь блистало,
             И что съ надменными строителями стало?

[]

                                 СХ.
  
             Не будетъ Туллій столь краснорѣчивъ,
             Какъ сломанной колонны видъ печальный.
             О, Цезарь, гдѣ-же лавръ твой? Плющъ сломивъ,
             Растущій вкругъ колонны погребальной,
             Сплетите мнѣ скорѣй вѣнокъ прощальный....
             Что высится вонъ тамъ, передо мной?
             То гимнъ вѣковъ, то столпъ ихъ тріумфальный
             Все губитъ время острою косой:
             Гдѣ прахъ Траяна былъ, тамъ Петръ царитъ святой.
  
                                 СХІ.
  
             И, утопая въ голубомъ эѳирѣ,
             Вознесся къ небу пышный мавзолей.
             Родился-ль духъ Траяна въ звѣздномъ мірѣ,
             Послѣдняго героя римскихъ дней,
             Держателя подвластныхъ областей,
             Что вслѣдъ за нимъ спѣшили отложиться?
             Какъ Александръ, не лилъ онъ кровь друзей,
             Не допускалъ въ разгулѣ помрачиться
             Свой благородный духъ. За то въ вѣкахъ онъ чтится.

[]

                                 CXII.
  
             А ты, скала тріумфа, гдѣ народъ
             Привѣтствовалъ своихъ вождей счастливыхъ,
             Утесъ Тарпейскій, вѣрности оплотъ!
             Могилой былъ надеждъ честолюбивыхъ
             Скачекъ съ тебя. Добычу дней бурливыхъ
             Герои здѣсь слагали каждый разъ.
             Мятежный духъ столѣтій молчаливыхъ
             Заснулъ внизу... Вотъ форумъ. Посейчасъ
             Тамъ Цицерона живъ еще звенящій гласъ.
  
                                 СХІІІ.
  
             О, мятежей, свободы, славы поле!
             Здѣсь страстью Римъ горѣлъ живѣй всего,
             Отъ первыхъ дней, до дней, когда ужъ болѣ
             Не оставалось въ мірѣ ничего
             Достойнаго желанія его.
             Но продала, анархіей объята,
             Страна свою свободу до того.
             Солдатъ топталъ ногами власть сената
             Иль голосъ покупалъ себѣ цѣною злата.
  
                                 СХІV.
  
             Но отъ тирановъ, погубившихъ Римъ,
             Теперь къ тебѣ, трибунъ-освободитель,
             Петрарки другъ,-- мы взоры обратимъ.
             О, за позоръ отчизны грозный мститель,
             Ріенци, римской доблести носитель!
             Когда свободы ветхій стволъ хранитъ
             Одинъ хоть листъ,-- пусть какъ вѣнокъ лежитъ
             Онъ надъ тобой, отважный предводитель...
             О, Нума нашъ! Но смерть героевъ не щадитъ.
  
                                 СХV.
  
             Эгерія! Ты словно добрый геній
             Царю единой радостью была
             И отдыхомъ среди мірскихъ волненій
             Какъ нимфа-ль ты въ мечтахъ любви жила
             Иль средь людей краса твоя цвѣла
             И, полнаго любовью неземною,
             Поклонника достойнаго нашла?
             Кто-бъ ни была ты, съ дивной полнотою
             Взлелѣянъ образъ твой волшебною мечтою.
  
                                 СХVІ.
  
             Вотъ твой бассейнъ. Коверъ зеленый мха
             Забрызганъ весь алмазными струями,
             Но гладь воды по прежнему тиха.
             И призракъ твой съ печальными глазами
             Въ пещерѣ той склонился надъ водами...
             Но мраморныхъ вокругъ ужъ нѣтъ боговъ,
             Изъ трещины веселыми скачками,
             Не скованный межъ каменныхъ бреговъ,
             Ручей сбѣгаетъ внизъ, среди ліанъ, цвѣтовъ,
  
                                 СХVІІ.
  
             Причудливо плющемъ переплетенныхъ.
             Одѣлись вешнимъ цвѣтомъ склоны горъ,
             Мелькаютъ спины ящерицъ зеленыхъ
             И пѣвчихъ птицъ привѣтствуетъ васъ хоръ,
             Стараются цвѣты привлечь вашъ взоръ;
             Чуть вѣтерокъ стеблями заиграетъ,
             Мѣняется капризный ихъ узоръ...
             Зефиръ фіалокъ глазки лобызаетъ:
             Ихъ нѣжная лазурь блескъ неба отражаетъ.
  
                                 CXVIII.
  
             Цвѣла ты здѣсь, въ прелестномъ уголкѣ,
             Эгерія... Твое такъ сердце билось,
             Едва шаги заслышишь вдалекѣ.
             Надъ вами полночь звѣздная ложилась,
             И рядомъ съ милымъ тихо ты садилась
             И... что-жъ затѣмъ? Былъ созданъ этотъ гротъ,
             Чтобъ страсть богини пышно распустилась
             Въ часы свиданій, близъ спокойныхъ водъ.
             Оракулъ нашъ, любовь, доселѣ здѣсь живетъ.
  
                                 СХІХ.
  
             Смѣшала-ль ты, на грудь его склоняясь,
             Свой лучезарный духъ съ его душой?
             И, смертною любовью наслаждаясь,
             Дѣлила-ль съ ней восторгъ безсмертный свой?
             Могла-ль ее ты сдѣлать неземной,
             Предупредить ея исчезновенье
             И надѣлить небесной чистотой?
             И вырвать прочь тупое пресыщенье,
             Презрѣнный плевелъ сей, восторговъ умерщвленье?

[]

[]

                                 CXX.
  
             Мы не жалѣемъ чувствъ въ младые дни;
             Родникъ любви пустыню орошаетъ,
             Питая тамъ лишь плевелы одни.
             Плѣняя взоръ, скрываютъ ядъ они.
             Цвѣтокъ тамъ скорбь въ дыханьѣ растворяетъ,
             Несетъ тамъ смерть древесная смола...
             Вотъ что въ долинѣ жизни разцвѣтаетъ,
             Гдѣ въ поискахъ за счастьемъ страсть прошла.
             Увы, плода небесъ она тамъ не нашла.
  
                                 СХХІ.
  
             Любовь, любовь! Чужда земли суровой,
             Ты серафимъ въ далекихъ небесахъ;
             Ты -- наша вѣра; твой вѣнокъ терновый
             Лежитъ на всѣхъ измученныхъ сердцахъ,
             Какъ свѣтлый духъ, ты не мелькнешь въ глазахъ...
             Когда мечта твердь неба населяла,
             То дивный образъ твой она создала,
             И никогда разбитую, въ слезахъ,
             Въ часы унынія, ты душу не бросала.

[]

                                 СХХІІ.
  
             Какъ насъ томятъ, тревожатъ безъ конца
             Обманчивой фантазіи созданья.
             Гдѣ взялъ модель ваятель для рѣзца?
             Въ своей душѣ. И тщетны всѣ старанья
             Найти во внѣ такія очертанья.
             Гдѣ юности стыдливыя мечты,
             Во цвѣтѣ лѣтъ гдѣ радость обладанья?
             Гдѣ этотъ рай, чьей дивной красоты
             Не смѣютъ передать безсильные персты?
  
                                 СХХІІІ.
  
             Любовь -- болѣзнь; горьки ея кошмары.
             Больнѣй намъ все-жъ, когда лѣкарство пьемъ.
             Одна во слѣдъ другой спадаютъ чары,
             Ничтожность мы кумира сознаемъ
             И видимъ -- все мы выдумали въ немъ.
             Но обаянье все-жъ владѣетъ нами,
             Посѣявъ вѣтеръ -- вихрь теперь мы жнемъ,
             И, какъ алхимикъ,-- сердце лишь мечтами
             О золотѣ полно, а бѣдность за дверями.

[]

                                 CXXIV.
  
             Ужъ въ юности намъ тяжело дышать;
             Мы такъ больны, насъ бодрость покидаетъ,
             И жажда жжетъ, и счастья не догнать.
             Насъ прежняя мечта досель плѣняетъ,
             Но поздно, поздно... Рокъ насъ проклинаетъ.
             Не все-ль равно -- богатство, власть, почетъ?
             Ихъ разница именъ лишь раздѣляетъ.
             Все метеоромъ быстрымъ промелькнетъ,
             А смерть, какъ дымъ, огни клубами обовьетъ.
  
                                 СХХV.
  
             Немногіе здѣсь цѣли достигаютъ.
             Хоть жажда счастья, встрѣча, рокъ слѣпой
             Порой въ насъ чувство злобы подавляютъ,
             Но, возвратясь бурливою волной,
             Вновь овладѣетъ ненависть душой.
             И глупый случай, счастью угрожая,
             Готовитъ бѣды, скрытыя судьбой,
             Надежды губитъ, ихъ клюкой толкая
             И подъ ногами въ прахъ ихъ пыльный превращая.
  
                                 СХХVІ.
  
             Коль жизнь не ложь, зачѣмъ-же суждено
             Природою страдать намъ такъ глубоко?
             За что грѣха позорное пятно?
             Вотъ въ небесахъ раскинулся широко
             Анчаръ громадный, и, какъ дождь, съ него,
             Страданье, смерть, карая насъ жестоко,
             Струятся внизъ. Больнѣй-же намъ всего,
             Когда не видимъ мы несчастья своего.
  
                                 СХХVІІ.
  
             Но мысли все-жъ я не хочу бояться:
             Въ ней мой пріютъ и радость вся моя;
             Отъ права мыслить -- низко отказаться,
             Разстаться съ нимъ не въ силахъ былъ бы я.
             Хотя, съ рожденья, разумъ нашъ тѣсня,
             Его терзаютъ, истины страшатся,
             Во тьмѣ нашъ духъ заботливо храня,--
             Но имъ луча не загасить златого,
             Бѣльмо искусный врачъ все-жъ сниметъ у слѣпого.
  
                                 СХХVІІІ.
  
             Надъ аркой -- арка... Иль на Колизей
             Весь грузъ побѣдъ обрушилъ Римъ надменный?
             Луна струитъ сіяніе лучей...
             Лишь этотъ свѣтъ небесъ проникновенный
             Высокихъ думъ источникъ сокровенный
             Достоинъ освѣщать. И не могла
             Мысль исчерпать до дна родникъ безцѣнный,
             Хоть много перловъ дивныхъ въ немъ нашла.
             Ночей Италіи лазоревая мгла
  
                                 СХХІХ.
  
             Покрыла легкій сводъ небесъ тѣнями,
             Что выдаютъ намъ безпредѣльность ихъ;
             Она лежитъ надъ мощными стѣнами
             И осѣняетъ славу дней былыхъ.
             Въ нетронутыхъ развалинахъ земныхъ,
             Гдѣ время косу тщетно лишь ломаетъ,
             Живетъ свой духъ. И видъ зубцовъ стѣнныхъ
             Дворцы своей красою затмеваетъ,
             Пока вліянье лѣтъ ихъ стѣнъ не украшаетъ.
  
                                 CXXX.
  
             О, время, смерть красой вѣнчаешь ты,
             Ты скорбь больныхъ сердецъ намъ исцѣляешь
             И, разрушая лживыя мечты,
             Ты заблужденья наши исправляешь;
             Ты и любовь и правду провѣряешь;
             Свѣтлѣй всѣхъ истинъ -- истина твоя;
             Не торопясь, ты все косой срѣзаешь...
             Къ тебѣ свой взоръ и руки поднялъ я,
             Къ тебѣ, о мститель нашъ, летитъ мольба моя.

[]

                                 CXXXI.
  
             Здѣсь, гдѣ твой храмъ воздвигло разрушенье,
             Гдѣ ты надъ всѣмъ побѣдно вознеслось,
             Обломки лѣтъ прими ты въ приношенье.
             Ихъ надо мной не много пронеслось,
             Но много бѣдъ на долю ихъ пришлось...
             Не внемли мнѣ, коль я надменнымъ былъ,
             Но если счастья рѣдкія мгновенья,
             Какъ гнѣвъ враговъ, спокойно я сносилъ,--
             То сдѣлай, чтобъ въ груди не я лишь мечъ хранилъ.
  
                                 СХХХІІ.
  
             О, Немезида! ты не забывала
             Измѣрить вѣсъ порочности людской.
             Молитва въ храмахъ здѣсь тебѣ звучала.
             Ты, вызвавъ дикихъ фурій мрачный рой,
             Ореста отдала ихъ мести злой
             За то, что кровь имъ пролита родная.
             Зову тебя, гдѣ твой престолъ былой!
             Какъ бьется сердце, грудь мнѣ разрывая...
             Должна-же разбудить тебя мольба живая.
  
                                 СХХХІІІ.
  
             Иль, чтобъ меня за грѣхъ отцовъ карать,
             Нанесено мнѣ столько ранъ глубокихъ?
             Не сталъ бы кровь я вовсе унимать,
             Когда-бъ былъ честнымъ мечъ враговъ жестокихъ.
             Теперь щажу я пурпуръ струй широкихъ,
             Тебѣ я эту кровь передаю,
             И ядъ своихъ страданій одинокихъ.
             Я могъ бы самъ готовить месть мою,
             Когда-бъ... но бодрствуй ты, пока я мирно сплю.
  
                                 СХХХІV.
  
             Хоть рѣчь моя свободно изливалась,
             Но не боюсь я горя своего.
             Когда, предъ кѣмъ мое чело склонялось?
             Кто видѣлъ слезы сердца моего?
             Но мавзолей минувшаго всего
             Въ моихъ стихахъ потомкамъ сохранится,
             И долго будутъ помнить всѣ его.
             И словъ моихъ пророчество свершится
             И, какъ проклятіе, надъ міромъ разразится.
  
                                 СХХХV.
  
             Прощеніе,-- вотъ будетъ месть моя.
             О, мать земля, къ тебѣ я прибѣгаю,
             Къ свидѣтельству небесъ взываю я!
             Иль я съ судьбой сражаться не желаю?
             Иль я страданій жгучихъ не прощаю?
             Разбито сердце. Мозгъ мой изсушенъ.
             Былыхъ надеждъ давно я не питаю,
             И лишь затѣмъ досель не побѣжденъ,
             Что не изъ рыхлой все-жъ я глины сотворенъ.
  
                                 СХХХVІ.
  
             Испилъ до дна я чашу золъ возможныхъ,
             Отъ безпощадной злобности враговъ
             До мелочныхъ обидъ, измѣнъ ничтожныхъ;
             Отъ громкой клеветы до тихихъ словъ,
             Оружія презрѣннѣйшихъ лжецовъ,
             Что могутъ лгать однимъ значеньемъ взгляда
             И сѣютъ клевету въ толпѣ глупцовъ
             Пожатьемъ плечъ иль вздохомъ, полнымъ яда,
             Пускай молчатъ они -- поймутъ ихъ такъ, какъ надо.
  
                                 СХХХVІІ.
  
             Но не напрасно все-жъ я въ мірѣ жилъ.
             Хоть зоркость мой усталый умъ теряетъ,
             Хотя огонь души моей остылъ,
             Хотя борьба мнѣ тѣло изнуряетъ,--
             Все-жъ нѣчто есть, чего не убиваетъ
             Ни время, ни страданье. Будетъ жить
             Оно, покуда прахъ мой истлѣваетъ,
             Какъ отзвукъ лиры, станетъ тѣхъ будить,
             Чьихъ каменныхъ сердецъ теперь мнѣ не пробить.
  
                                 СХХХVІІІ.
  
             Довольно... Я молчу предъ силой мощной,
             Царящей въ сихъ таинственныхъ мѣстахъ.
             Проходишь ты безмолвно въ часъ полнощный,
             Вселяешь ужасъ ты, не мелкій страхъ.
             Бродить ты любишь тамъ, гдѣ на стѣнахъ
             Плющъ шелеститъ зелеными листами;
             Ты оживляешь все у насъ въ глазахъ;
             Сливаемся мы съ прошлыми вѣками
             И созерцаемъ жизнь, невидимые сами.
  
                                 CXXXIX.
  
             Толпа гудитъ, какъ пчелъ жужжащій рой;
             Вотъ шумный вздохъ, вотъ ропотъ одобренья,
             А тамъ, внизу, кипитъ смертельный бой...
             Къ чему вся эта кровь и преступленье?
             То цезарей великихъ развлеченье,
             Забава римлянъ... Что-жъ, вѣдь умирать
             Намъ все равно, что въ циркѣ, что въ сраженьѣ.
             Не все-ль равно, гдѣ мы должны играть,
             И гдѣ должны потомъ актеры истлѣвать?

[]

                                 CXL.
  
             Вотъ гладіаторъ, вражескимъ мечомъ
             Пронзенъ, лежитъ. На локоть онъ склонился;
             Онъ съ неизбѣжной смертью примирился,
             Слѣдовъ предсмертной муки нѣтъ на немъ.
             Вотъ на песокъ онъ тихо опустился,
             И, словно капли тучъ передовыхъ,
             Изъ ранъ его кровавый дождь струился...
             И умеръ онъ, а ревъ еще не стихъ,
             Какимъ толпа вѣнчаетъ баловней своихъ.
  
                                 CXLI.
  
             Хотя онъ слышалъ крикъ толпы жестокой,
             Въ немъ ничего тотъ крикъ не разбудилъ.
             Всѣмъ существомъ онъ былъ въ странѣ далекой.
             Что жизнь его? Онъ ей не дорожилъ.
             Предъ нимъ Дуная берегъ, гдѣ онъ жилъ,
             Жена его... вотъ дѣти вкругъ рѣзвятся...
             А онъ, какъ шутъ, для римлянъ кровь пролилъ!
             О, поскорѣй пусть раны отомстятся,
             И на порочный Римъ пусть готы устремятся!

[]

                                 CXLII.
  
             Гдѣ встарину лилась ручьями кровь
             И гдѣ толпа проходы наводняла,
             То отливая, то сгущаясь вновь,
             И, какъ потокъ весенній, бушевала
             И жизнь иль смерть свободно раздавала,--
             Звучалъ одинъ мой слабый голосъ тамъ,
             Да робкій свѣтъ звѣзда лишь разливала
             По галереямъ, аркамъ и стѣнамъ,
             Да эхо гулкое лишь вторило шагамъ.
  
                                 CXLIII.
  
             Изъ мощныхъ стѣнъ, что пощадило тлѣнье,
             Возникли башни, виллы, города;
             Не отличить вамъ сразу никогда,
             Что было здѣсь,-- простое-ль расхищенье
             Или развалинъ древнихъ обновленье.
             Но подойдите,-- тотчасъ передъ вами
             Опустошенье явится тогда,
             И свѣтъ дневной пытливыми лучами
             Откроетъ бреши вамъ, пробитыя вѣками.

[]

                                 CXLIV.
  
             Когда-жъ луна надъ городомъ встаетъ
             И въ небесахъ зенита достигаетъ
             И свой печальный свѣтъ оттуда льетъ;
             Когда звѣзда сквозь трещину мерцаетъ
             И въ тишинѣ зефиръ ночной играетъ
             Душистою гирляндою цвѣтной,
             Что стѣны тѣ, какъ Цезаря, вѣнчаетъ;
             И всюду свѣтъ, печальный и простой --
             Герои тамъ встаютъ, что дремлютъ подъ землей.
  
                                 CXLV.
  
             "Римъ съ Колизеемъ связаны судьбою:
             "Падетъ одинъ, коль рушится другой,
             "Въ паденьѣ-жъ Римъ -- міръ увлечетъ съ собою".
             Произнесенъ здѣсь приговоръ такой
             Пришельцами изъ Англіи родной.
             Живутъ еще пока всѣ три творенья:
             Живъ древній Римъ съ безсмертной красотой,
             Живъ Колизей -- искусствъ произведенье,
             Живъ старый грѣшный міръ -- обитель преступленья.
  
                                 CXLVI.
  
             А ты, простой, но величавый храмъ,
             Святой алтарь, суровый, но прекрасный,
             Гдѣ возносились жертвы всѣмъ богамъ.
             Одинъ лишь ты стоишь спокойный, ясный,
             А родъ людской вокругъ, въ борьбѣ напрасной
             Волнуется, на гибель обреченъ...
             Разбился здѣсь тирановъ жезлъ ужасный,
             Сломалась о тебя коса временъ,
             Ты живъ, о храмъ искусствъ, о славный Пантеонъ!
  
                                 CXLVII.
  
             Прекрасныхъ лѣтъ, прекраснаго искусства
             Ты памятникъ, ты чистый образецъ,
             Ты будишь въ насъ возвышенныя чувства,
             О, зодчества разграбленный дворецъ!
             На все, что древній создалъ здѣсь рѣзецъ,
             Въ отверстье сверху слава разливаетъ
             Свои лучи. Здѣсь набожный пришлецъ
             Предъ алтаремъ колѣна преклоняетъ,
             Поклонникъ генія своихъ боговъ встрѣчаетъ.
  
                                 CXLVIII.
  
             Темница предо мной. Что вижу я
             Въ ея печальномъ, тускломъ освѣщеньѣ?
             Рисуетъ мнѣ въ тиши мечта моя
             Два призрака, два легкія видѣнья...
             Нѣтъ, то не сонъ, не бредъ воображенья:
             Вотъ на одномъ мелькаетъ сѣдина,
             Другая-жъ юной силы воплощенье.
             Что въ этотъ часъ тамъ дѣлаетъ она?
             Грудь нѣжная ея зачѣмъ обнажена?
  
                                 CXLIX.
  
             Источникъ чистый бьется, грудь вздымая,
             Готовый жизнь въ струѣ своей давать,
             Когда, ребенка къ сердцу прижимая,
             Его цѣлуетъ молодая мать.
             Нѣтъ, никогда мужчинѣ не понять,
             Какъ ей тепло отъ глазокъ ясныхъ взгляда,
             Какъ любо плачъ ей лаской унимать
             И возрастъ наблюдать родного чада...
             Что-жъ, даже Каинъ былъ для матери отрада.
  
                                 CL.
  
             Но здѣсь у нѣжной дочери своей
             Беретъ назадъ ея отецъ любимый
             Тотъ чудный даръ, что раньше далъ онъ ей.
             И не умретъ онъ, юностью хранимый,
             Пока огонь любви неугасимый
             У ней въ крови, пока неистощимъ
             Тотъ благодатный Нилъ, тотъ ключъ родимый...
             Пей изъ него, старикъ, питайся имъ:
             Гордиться могъ бы рай источникомъ такимъ.

[]

                                 CLI.
  
             Плѣняетъ умъ про млечный путь сказанье,
             Но красоты подобной все-жъ тамъ нѣтъ.
             Здѣсь видимъ мы иныхъ лучей сіянье,
             Въ темницѣ этой льетъ природа свѣтъ
             Сильнѣй, чѣмъ въ пышномъ сонмищѣ планетъ.
             Такъ пусть-же, пусть струя живая бьется,
             Отъ сердца къ сердцу пусть не сохнетъ слѣдъ,
             И въ старомъ сердцѣ снова жизнь проснется.
             Такъ духъ, освободясь, съ источникомъ сольется.
  
                                 CLII.
  
             Холмъ Адріана дальше виденъ мнѣ.
             И мавзолей его пирамидальный
             Теряется въ лазурной глубинѣ.
             Взявъ образецъ гробницы колоссальной
             У пирамиды Нила погребальной,
             Всесильный цезарь повелѣлъ создать
             Для тѣла своего дворецъ печальный.
             Лишь жалкій прахъ тамъ долженъ истлѣвать!
             И зритель горькій смѣхъ не въ силахъ удержать.
  
                                 CLIII.
  
             Вотъ дивный храмъ предъ взоромъ выступаетъ.
             Алтарь Діаны -- келья передъ нимъ.
             Христосъ моленьямъ вѣрныхъ здѣсь внимаетъ
             Надъ дорогимъ апостоломъ своимъ.
             Эфесскій храмъ знакомъ глазамъ моимъ:
             Лежитъ колоннъ тамъ мраморъ раздробленный,
             Даетъ ихъ тѣнь пріютъ шакаламъ злымъ.
             Софіи зрѣлъ я куполъ позлащенный,
             Османами въ мечеть безславно превращенный.
  
                                 CLIV.
  
             Но средь былыхъ и новыхъ алтарей
             Лишь ты достоинъ Бога, храмъ прекрасный,
             Отъ глубины вѣковъ до нашихъ дней.
             Съ тѣхъ поръ, какъ палъ Сіона градъ несчастный,
             Грѣхами вызвавъ Бога гнѣвъ ужасный, --
             Что, гордый храмъ, сравняется съ тобой
             Величіемъ и прелестію ясной?
             Могущество и Слава съ Красотой
             Въ ковчегѣ дивномъ томъ придѣлъ имѣютъ свой.
  
                                 CLV.
  
             Вотъ ты вошелъ. Твой духъ не подавило
             Величіе святого алтаря,
             Хотя оно все то-же, что и было.
             Здѣсь слабый духъ, внезапно воспаря,
             Надеждами священными горя,
             Себя достойнымъ мнитъ сего чертога.
             Коль Божество узритъ душа твоя
             Лицомъ къ лицу, какъ зритъ жилище Бога, --
             То взоръ Его очей не заблистаетъ строго.
  
                                 CLVI.
  
             Чѣмъ далѣ ты, тѣмъ выше онъ встаетъ,
             Гармонію размѣровъ соблюдая.
             Вершина Альпъ предъ взоромъ такъ растетъ,
             Громадностью изящной поражая...
             Тамъ живопись, тамъ мраморъ, тамъ златая
             Горитъ лампада въ пышныхъ алтаряхъ,
             И, зданія земныя затмевая,
             Чье основанье неподвижный прахъ, --
             Тамъ куполъ царственный, парящій въ облакахъ.
  
                                 CLVII.
  
             Не въ силахъ все обнять въ единомъ взорѣ,
             Ты долженъ храмъ на части разбивать:
             Коль много бухтъ насъ манитъ въ синемъ морѣ,
             Не знаемъ мы, куда сперва пристать.
             Здѣсь постепенно нужно созерцать
             Детали всѣ, какъ цѣпи чудной звенья,
             Пока не сможетъ слабый умъ связать
             Всѣ дивныя отъ храма впечатлѣнья,
             Чью славу онъ не могъ обнять въ одно мгновенье.

[]

                                 CLVIII.
  
             Виной тому не храмъ, но мы лишь сами;
             Виной тому -- ничтожность чувствъ людскихъ...
             Я не умѣю слабыми устами
             Вамъ о восторгахъ разсказать своихъ...
             Прекраснѣйшій изъ алтарей земныхъ
             Надъ чувствами безсильными смѣется,
             Пока не развернемъ мы шире ихъ,
             Пока нашъ робкій духъ не встрепенется...
             Тогда лишь гордый храмъ обзору поддается.
  
                                 CLIX.
  
             Блеснетъ здѣсь свѣтъ въ сознаніи твоемъ,
             И -- больше, чѣмъ простое удивленье
             Или восторгъ предъ славнымъ алтаремъ,
             Иль предъ великимъ чудомъ умиленье,--
             Сильнѣе, чѣмъ талантомъ восхищенье,
             Дотоль еще невиданнымъ землей, --
             Вкусишь ты здѣсь источникъ вдохновенья,
             И, черпая песокъ въ немъ золотой,
             Поймешь ты весь просторъ идеи неземной.

[]

                                 CLX.
  
             Вотъ Ватиканъ. Взгляни, какъ близъ дворца
             Тамъ Лаоконъ въ мученьяхъ погибаетъ.
             И смертный ужасъ, и любовь отца
             Съ безсмертнымъ онъ терпѣніемъ сливаетъ.
             Борьба кипитъ... Но тщетно напрягаетъ
             Свои усилья бѣдный Лаоконъ,--
             Живая цѣпь сильнѣй его сжимаетъ,
             За мукой страшной муку терпитъ онъ.
             И замираетъ въ немъ за стономъ тяжкій стонъ.
  
                                 CLXI.
  
             Иль посмотри на изваянье это:
             Не выпуская лука своего,
             Стоитъ онъ, богъ поэзіи и свѣта,
             Какъ воплощенье солнца самого.
             Побѣдой дышетъ гордый ликъ его,
             Уже летитъ пучекъ перуновъ мстящихъ.
             Все выдаетъ въ немъ сразу божество:
             Презрѣніе и мощь въ ноздряхъ дрожащихъ
             И яркихъ молній блескъ въ его очахъ грозящихъ.
  
                                 CLXII.
  
             И кажется, тѣ дивныя черты
             Создали грезы нимфы одинокой,
             Влюбленной нимфы сладкія мечты
             О юномъ богѣ, тамъ, въ странѣ далекой.
             Мечтать объ этой красотѣ высокой
             Могли бы мы лишь въ мигъ, когда въ сердцахъ
             У насъ горитъ безсмертья лучъ глубокій,
             Когда, блестя, какъ звѣзды въ небесахъ,
             Сольются мысли всѣ въ божественныхъ чертахъ.

[]

                                 CLXIII.
  
             Коль съ неба пламень сердца сокровенный,
             Похитилъ намъ отважный Прометей,
             То этотъ долгъ ваятель вдохновенный
             Ужъ отдалъ небу статуей своей.
             Поэзіи исполнено все въ ней,
             И, кажется, задумано богами
             Безсмертное созданіе людей.
             Нетронутый бѣгущими годами,
             Огнемъ рожденный богъ досель стоитъ предъ нами.
  
                                 CLXIV.
  
             Но гдѣ-жъ теперь мой вѣрный пилигримъ,
             Герой моихъ свободныхъ пѣснопѣній?
             Что-жъ медлитъ такъ приходомъ онъ своимъ?
             Нѣтъ, не придетъ онъ, лиры добрый геній,
             Блѣднѣетъ онъ съ толпой своихъ видѣній
             И свой прощальный вздохъ въ стихѣ намъ шлетъ.
             Но коль онъ живъ среди земныхъ твореній,
             Оставь его... Онъ все равно умретъ,
             И ночь небытія печаль его возьметъ.
  
                                 CLXV.
  
             Все въ хаосѣ томъ мрачномъ утопаетъ,
             И тѣни, и тѣла. На все кругомъ
             Онъ свой покровъ туманный разстилаетъ;
             Все кажется намъ призраками въ немъ,
             И исчезаетъ въ облакѣ густомъ
             Земныхъ лучей непрочное сіянье,
             И гаснетъ слава... Но во мракѣ томъ
             Виднѣется вдали ея мерцанье.
             Печальный этотъ свѣтъ приноситъ намъ страданье
  
                                 CLXVI.
  
             И заставляетъ жадный взоръ вперять
             Въ нѣмую мглу. И всѣ мы знать желаемъ,
             Что насъ должно за гробомъ ожидать,
             Когда мы прахъ свой жалкій покидаемъ.
             И мы о славѣ суетной мечтаемъ,
             Хоть знать о ней не будемъ ничего.
             Но счастье въ томъ, что навсегда бросаемъ
             Тогда мы бремя сердца своего,
             Не будетъ литься впредь кровавый потъ его.
  
                                 CLXVII.
  
             Но чу! Изъ тьмы ночной мы услыхали
             Неясный ропотъ, заглушенный стонъ.
             Понятенъ этотъ тяжкій вздохъ печали,
             Коль весь народъ несчастьемъ пораженъ.
             Земля разверзлась. Мракъ со всѣхъ сторонъ...
             Но средь толпы видѣній безтѣлесной
             Одною тѣнью взоръ нашъ восхищенъ:
             То блѣдный образъ матери прелестной,
             Къ груди прижавшей сына съ ласкою небесной.
  
                                 CLXVIII.
  
             О гдѣ-жъ ты, отпрыскъ славныхъ королей?
             Надежда націй! Иль тебя не стало?
             О, почему-же смерть косой своей
             Взамѣнъ тебя сразить не пожелала
             Тѣхъ, чью главу любовь не осѣняла?
             Ты умерла въ печальный часъ ночной,
             Когда надъ сыномъ сердце истекало
             Горячей кровью... Унесла съ собой
             Ты радость и мечты своей страны родной.
  
                                 CLXIX.
  
             Вѣдь безъ вреда крестьянка молодая
             Рождаетъ сына. Ты же умерла
             Во цвѣтѣ лѣтъ, любовь вокругъ вселяя.
             И нѣтъ души, чтобъ слезъ здѣсь не лила,
             Какой бы хладной раньше ни была.
             Тебя оплачетъ скорбная Свобода, --
             Ты радугу ей свѣтлую дала.
             А бѣдный твой супругъ... Зачѣмъ Природа
             Соединила васъ для одного лишь года?

[]

                                 CLXX.
  
             Какъ грубъ онъ, бѣлый холстъ одеждъ твоихъ.
             Плодъ брака твоего -- лишь прахъ холодный...
             Нѣтъ златокудрой дочери въ живыхъ,
             Любимицы Британіи свободной.
             Надеждами былъ полонъ духъ народный,
             Мечтали мы, для счастія дѣтей,
             Что милый сынъ принцессы благородной
             Взойдетъ на тронъ... Онъ былъ для всѣхъ очей
             Какъ свѣтлый лучъ, и вдругъ -- исчезъ во тьмѣ ночей.
  
                                 CLXXI.
  
             Мнѣ больше жаль британцевъ сиротливыхъ,
             А не ея: непроченъ фиміамъ
             Любви народной; ложь придворныхъ льстивыхъ
             Съ младенчества привычна королямъ;
             И лести звонъ пріятенъ ихъ сердцамъ,
             Пока народъ не потерялъ терпѣнья...
             Рокъ измѣняетъ въ счастьѣ сыновьямъ,
             Онъ броситъ гирю въ чашу -- въ то-жъ мгновенье
             Вдругъ постигаетъ власть нежданное крушенье.
  
                                 CLXXII.
  
             Таковъ быть могъ ея удѣлъ земной.
             Нѣтъ, сердце мысль о томъ не допускало:
             Она сіяла благостью, красой,
             Въ величіи,-- она враговъ не знала.
             Какъ быстро смерть ее отъ насъ умчала,
             Какъ много узъ порвала вдругъ она!
             Скорбь молніей сердца намъ пронизала.
             Отъ короля до нищаго, страна
             Какъ громомъ смертью той была потрясена.
  
                                 CLXXIII.
  
             Вотъ дремлетъ Неми средь холмовъ лѣсистыхъ
             И буйный вихрь, что дубы съ корнемъ рветъ
             И гонитъ волны изъ бреговъ скалистыхъ,
             И пѣной ихъ до неба достаетъ,--
             Тотъ гнѣвный вихрь до Неми не дойдетъ.
             На озерѣ спокойна гладь нѣмая,
             Его струи ничто не шелохнетъ
             И спитъ оно, какъ ненависть глухая,
             Иль какъ змѣя, на солнцѣ кольцами блистая.
  
                                 CLXXIV.
  
             Альбано плещетъ межъ сосѣднихъ скалъ;
             Вотъ Тибръ сверкаетъ лентой предо мною,
             И омываетъ моря синій валъ
             Брегъ Лаціума дальній... Пѣснь про Трою
             Тамъ загорѣлась яркою звѣздою.
             Направо вилла: Туллій находилъ
             Въ ней тишину, наскучивъ суетою.
             А тамъ, гдѣ кряжъ полъ-неба обхватилъ,
             Измученный поэтъ въ прелестной мызѣ жилъ.
  
                                 CLXXV.
  
             Но я забылъ: мой странникъ близокъ къ цѣли.
             Оконченъ путь. Простимся мы сейчасъ.
             Пусть будетъ такъ. Но прежде захотѣли
             На море мы взглянуть въ послѣдній разъ.
             Вотъ впереди, насколько видитъ глазъ,
             Оно блеститъ лазурной пеленою...
             Прими-же, море, здѣсь привѣтъ отъ насъ!
             Ты отъ Кальпэ плѣняло взоръ красою
             До мѣстъ, гдѣ Эвксисъ плещетъ темною волною
  
                                 CLXXVI.
  
             У Симплегадеса. Рядъ быстрыхъ лѣтъ,
             Но полныхъ все-же бурь и утомленья,
             Оставили на насъ обоихъ слѣдъ.
             Плодъ не великъ отъ нашего стремленья,--
             Его сушили слезы и сомнѣнья.
             Но не напрасно пройденъ путь земной:
             И солнца лучъ даетъ намъ наслажденье,
             И море, и земля плѣнитъ порой,
             И забываемъ мы про злобный родъ людской.
  
                                 CLXXVII.
  
             Въ пустыню я-бъ хотѣлъ бѣжать глухую
             Съ однимъ лишь другомъ -- съ милою моей.
             Забылъ-бы тамъ про ненависть людскую
             Молился-бы въ тиши я только ей.
             Стихія! Въ мощи пламенной твоей
             Себя порой я вижу обновленнымъ.
             Пошли-же мнѣ подругу поскорѣй!
             Иль не живетъ въ краю уединенномъ
             Она, боясь предстать предъ взоромъ умиленнымъ?..

[]

                                 CLXXVIII.
  
             Есть наслажденье въ дѣвственныхъ лѣсахъ;
             Пустынный берегъ дорогъ мнѣ порою.
             Есть красота въ синѣющихъ валахъ
             И въ музыкѣ таинственной прибоя.
             Природа стала мнѣ теперь родною,
             Я больше, чѣмъ людей люблю ее;
             Сливаясь съ ней взволнованной душою,
             Кто я, чѣмъ былъ,-- я забываю все,
             И сердце дивныхъ чувствъ исполнено мое.
  
                                 CLXXIX.
  
             Стремись, о, море, вдаль волной широкой.
             Ты кораблей выносишь тяжкій гнетъ.
             Все давитъ человѣкъ пятой жестокой,
             Лишь до тебя досель не достаетъ.
             Порой обломки шумный валъ несетъ,
             Но это слѣдъ твоей-же бури грозной.
             И словно ключъ на дно тогда идетъ
             Природы царь,-- пловецъ неосторожный,
             И гроба не найдетъ тамъ прахъ его ничтожный.
  
                                 CLXXX.
  
             Нѣтъ на твоемъ пути его слѣдовъ,
             И грабить ты себя не позволяешь.
             Ты, презирая власть его оковъ,
             Съ своей груди долой его бросаешь.
             Ты къ небу въ пѣнѣ волнъ его вздымаешь.
             Трепещущій, онъ молится богамъ
             О помощи, а ты его кидаешь
             Вдругъ съ вышины къ скалистымъ берегамъ.
             О, дерзновенный червь! Пускай лежитъ онъ тамъ.
  
                                 CLXXXI.
  
             Пусть громъ орудій воздухъ сотрясаетъ,
             И сокрушаетъ стѣны крѣпостей,
             Сердца народовъ въ ужасъ повергаетъ,
             Борта колеблетъ тяжкихъ кораблей, --
             Свободенъ все-же бѣгъ твой величавый
             И служитъ царь земли для волнъ забавой.
             Все таетъ въ пѣнѣ облачной твоей:
             Армада тонетъ на пути за славой
             И гибнетъ Трафальгара доблестный трофей.
  
                                 CLXXXII.
  
             Нѣтъ древнихъ царствъ на берегахъ твоихъ.
             Гдѣ Греціи и Рима дни былые?
             Гдѣ Карѳагенъ? Ты омывало ихъ
             Во времена свободы золотыя,
             Въ тяжелые года тирановъ злыхъ.
             Ты видѣло могучихъ царствъ паденье,
             Теперь они -- наслѣдье странъ чужихъ.
             Одно лишь ты не знаешь измѣненья,
             Твой такъ-же свѣтелъ ликъ, какъ въ первый день творенья.
  
                                 CLXXXIII.
  
             Ты въ часъ грозы умѣешь отражать
             Ликъ Божества. Въ затишья-ль мигъ спокойный,
             Когда зефиръ твою волнуетъ гладь,
             Иль ураганъ подниметъ ревъ нестройный, --
             Среди-ль холодныхъ льдовъ, въ странѣ-ли знойной
             Свои ты волны мрачныя стремишь,--
             Всегда, вездѣ -- ты Бога тронъ достойный.
             Ты чудища на днѣ своемъ родишь
             И, покоряя все, ты грозно вдаль летишь.
  
                                 CLXXXIV.
  
             Я мальчикомъ еще съ тобой сдружился.
             Любилъ волнѣ отдаться, чтобъ она
             Несла меня... Съ прибоемъ я рѣзвился;
             Когда-жъ предъ близкой бурею волна
             Вдругъ пѣнилась, бурлива и темна, --
             То хоть тревога въ сердце проникала,
             Она была все-жъ прелести полна...
             И какъ ребенка, ты меня качало
             И гриву волнъ твоихъ рука моя ласкала.
  
                                 CLXXXV.
  
             Оконченъ трудъ. Умолкнулъ лиры звонъ,
             Вдали чуть слышнымъ эхомъ замирая.
             Разсѣйся-же, о мой волшебный сонъ,
             И лампа гаснетъ пусть моя ночная.
             Хотѣлось-бы, чтобъ ярче пѣснь живая
             Струилася... Но что жалѣть о ней?
             Уже не та теперь мечта былая,
             Ужъ призраки блѣднѣютъ прежнихъ дней,
             Огонь фантазіи уже горитъ слабѣй.
  
                                 CLXXXVI.
  
             Итакъ -- прощайте. Близкую разлуку
             Я задержу привѣтствіемъ своимъ,
             Но на прощанье крѣпко жму вамъ руку.
             Коль вы бродили съ путникомъ моимъ,
             Коль мысль, порою брошенную имъ,
             Хоть разъ одинъ потомъ вы вспоминали,--
             Не даромъ бралъ свой посохъ пилигримъ:
             Останутся при немъ его печали,
             А вы въ рѣчахъ его благой урокъ познали.
  
                                           С. Ильинъ и О. Чюмина 1).

[]

  
   1) Первыя LX строфъ переведены для настоящаго изданія О. Н. Чюминой, строфы LXI--CLXXXVI (тоже для настоящаго изданія) -- С. А. Ильинымъ.
  

Примѣчанія къ I тому.

  
   Настоящія пояснительныя примѣчанія представляютъ собою сводъ главныхъ комментаріевъ къ отдѣльнымъ мѣстамъ произведеній Байрона. Мы прежде всего даемъ: 1) почти полностью примѣчанія самого Бaйрона, опуская изъ нихъ только весьма немногія замѣчанія поэта относительно особенностей слога и отдѣльныхъ выраженій. По отношенію къ русскому переводу эти замѣчанія, конечно, теряютъ всякій смыслъ. 2) Съ тою-же полнотою, т. е. только съ опущеніемъ замѣчаній о языкѣ, мы приводимъ примѣчанія друзей Байрона, составленныя въ концѣ 1820 годовъ для первыхъ посмертныхъ изданій. Эти примѣчанія (Томаса Мура, Вальтера Скота, Джеффри и др.) очень цѣнны какъ потому что, при всей своей сжатости, очень содержательны, такъ и потому, что часто являются отголоскомъ того впечатлѣнія, которое сочиненія Байрона производили на современниковъ. 3) Примѣчанія изъ новѣйшаго изданія Кольриджа и Протеро (1900--1904). Чрезвычайно обстоятельныя (особенно Протеро), эти примѣчанія слишкомъ подробны для русскаго читателя и изъ нихъ взято только существенное. 4) Примѣчанія и разъясненія изъ нѣкоторыхъ другихъ источниковъ -- прекраснаго, но не законченнаго изданія Кельбинга, спеціальныхъ монографій объ отдѣльныхъ произведеніяхъ Байрона и т. д. Указываются также всѣ переводы произведеній Байрона на рус. языкъ.
   Главное участіе въ извлеченіи и переводѣ настоящихъ примѣчаній принялъ П. О. Морозовъ. Указанія на русскіе переводы и извлеченія ивъ нихъ принадлежатъ С. А. Венгерову. Ред.
  

ЧАЙЛЬДЪ-ГАРОЛЬДЪ.

(Child Harold's Pilgrimag).

ПѢСНЬ ПЕРВАЯ.

  
   Начата въ Янинѣ (Албавія) 31 окт. 1809. Напечатана вмѣстѣ со 2 пѣснью, въ мартѣ 1812.
   Стр. 13. Эпиграфомъ взяты начальныя строки книги: "Le Cosmopolite, on le Citoyen du Monde" (Londres 1753), соч. Фуэкре де-Монбронъ (yм. 1761). Авторъ много путешествовалъ по Европѣ, былъ два раза въ Англіи и своимъ девизомъ выбралъ изреченіе Цицерона: "Patria est ubicunque est bene". Байронъ говорилъ, что "эта забавная книжечка полна французскаго легкомыслія".
   Стр. 13--14. Предисловіе: Считаю почти лишнимъ указать... изданномъ Г. Скотомъ.
   Въ XIII и XIV столѣтіяхъ слово child означало юношу благороднаго происхожденія, ожидающаго посвященія въ рыцарство (такъ, напр., въ романахъ объ Ипомидонѣ, сэрѣ Тріамурѣ и др.). Старинные англійскіе писатели часто употребляютъ его какъ титулъ; въ поэмѣ Спенсера "Царица фей" такъ постоянно называется принцъ Артуръ. Байронъ употребляетъ это слово въ спенсеровскомъ смыслѣ, какъ благороднаго юноши.
   Лордъ Джонъ Максуэлль убилъ въ Ачменгиллѣ (1608) сэра Джемса Джонстона въ отмщеніе за пораженіе и смерть своего отца при Дриффъ Сэндеѣ (1593), и долженъ былъ бѣжать во Францію. Это и послужило поводомъ для его баллады "Прощаніе".
   Стр. 15. Дополненіе къ преаисловію.
   "Сентъ-Палэ въ разныхъ мѣстахъ, особенно же въ т. II, стр. 69".
   Mémoires sur l'ancienne chevalerie, par M. de la Curne de SaintePal aye, P. 1781, II, 69: "Прочтите въ романѣ о Жерардѣ Руссильонскомъ, на провансальскомъ языкѣ, весьма обстоятельное описаніе пріема, оказаннаго графомъ Жерардомъ посланнику короля Карла; вы найдете тамъ замѣчательныя подробности, дающія странное представленіе объ этой эпохѣ, столь же развращенной, какъ и невѣжественной".
   Стр. 16. Къ Іантѣ. Іанта ("цвѣтокъ нарцисса") -- критская дѣвушка, невѣста Ифиса (Овид., Метаморф., IX, 714). Можетъ быть, подъ вліяніемъ байроновскаго посвященія имя Іанты явилось въ поэмѣ Шелли "Царица Мабъ" (1812, 1813); это же имя Шелли далъ и своей старшей дочери (миссисъ Эсдэйль, род. 1813, ум. 1876).
   Посвященіе относится къ 13-лѣтней Шарлоттѣ Мери Гарлей, второй дочери Эдуарда, графа Оксфордскаго и Мортимерскаго. Она род. въ 1801 г., а въ 1823 вышла за капитана, впослѣдствіи генерала, Антони Бэкона (ум. 1864), который вмѣстѣ съ "молодымъ, любезнымъ Говардомъ" (см. Чайльдъ-Гарольдъ, III, XXIX) участвовалъ въ послѣдней, роковой атакѣ Ватерлоо. Лэди Шарлотта Бэконъ ум. 9 мая 1880 г. Байронъ познакомился съ нею, вѣроятно, при посѣщеніи ея родителей въ Гирфордширѣ, въ октябрѣ--ноябрѣ 1812 г. По просьбѣ Байрона, извѣстный художникъ Ричардъ Вэстоль нарисовалъ воспроизведенный въ настоящемъ изданіи прелестный портретъ дѣвушки; гравюра съ портрета приложена была къ изданію первыхъ двухъ пѣсенъ "Ч.-Гарольда" (1813), но безъ имени Шарлотты.
   Въ одной изъ черновыхъ рукописей Пушкина оказался прозаическій переводъ первыхъ 3 1/2 строфъ этого посвященія, и притомъ -- въ двухъ редакціяхъ: слово въ слово и нѣсколько обработанной. Приводимъ эту послѣднюю.
   "Ни въ краяхъ, по коимъ я странствовалъ и гдѣ красота издавна почиталась совершенствомъ, ни въ видѣніяхъ, по коимъ сердце воздыхаетъ, сожалѣя, что они -- пустыя грезы, ничего, тебѣ подобнаго, ни во снѣ, ни на яву не являлось мнѣ. Тщетно захотѣлъ бы я описать измѣнчивыя и блестящія твои прелести: для того, кто не видѣлъ тебя, слова мои были бы слабы; тому, кто на тебя смотритъ, какая рѣчь можетъ ихъ выразить?
   О, останься вѣкъ тою же, что ты теперь, достойная обѣщаній весны твоей, прекрасна видомъ, сердцемъ горяча и безпорочна, образъ на землѣ любви безъ крылъ и безъ обману передъ воображеніемъ надежды! И вѣрно та, которая теперь столь нѣжно ведетъ твою юность, въ тебѣ этотъ минутный блескъ созерцаетъ, радугу будущихъ лѣтъ твоихъ, предъ коимъ небеснымъ видомъ всякая грусть исчезаетъ.
   Юная Пери запада! Счастливъ я, что я почти вдвое старше тебя: безлюбовный взоръ мой можетъ тебя видѣть и безопасно глядѣть на блескъ расцвѣтающей твоей красоты. Счастливъ я, что не увижу ея въ увяданіи; счастливѣе тѣмъ, что пока молодыя сердца истекать будутъ кровью, мое избѣжитъ участь, предопредѣленную твоими глазами даже и тому, чье удивленіе восторжествуетъ, но смѣшанное съ муками, опредѣленными самымъ счастливѣйшимъ часамъ любви.
   О, пусть эти очи, тихія, какъ у газели, то ясно смѣлыя, то прекрасно стыдливыя, увлекательныя, когда сверкаютъ, ослѣпляющія, когда недвижимы, блеснутъ на страницу сію!
   Стр. 17. Строфа I. Первоначально поэма начиналась со II строфы; только по возвращеніи своемъ въ Англію, осенью 1811 г., Байронъ написалъ эту вступительную строфу, чтобы поэма не начиналась "слишкомъ рѣзко".
   Стр/ 17. Хотъ видѣлъ я твой храмъ -- обломки зданья.
   Въ подлинникѣ опредѣленно названъ Дельфійскій храмъ. Въ подписи подъ рисункомъ на стр. 17 и 19 по недосмотру, вмѣсто "Дельфы" напечатано Дельфи.
   "Деревушка Кастри стоитъ частью на мѣстѣ Дельфъ. Вдоль горной тропинки, идущей отъ Криссо, находятся остатки могилъ, высѣченныхъ въ скалѣ или изъ камня. "Одна изъ нихъ", говорилъ проводникъ,-- "могила царя, сломавшаго себѣ шею на охотѣ". Конечно, его величество выбралъ самое подходящее мѣсто для такой кончины.
   Нѣсколько выше Кастри находится пещера, но преданію -- пещера Пиѳіи, огромной глубины; верхняя часть ея вымощена и теперь служитъ коровникомъ. На другой сторонѣ Кастри стоитъ греческій монастырь; нѣсколько выше него находится расщелина въ скалѣ, съ рядомъ пещеръ, доступъ къ которымъ затруднителенъ, ведущая, повидимому, во внутрь горы,-- вѣроятно, къ Корикійской пещерѣ, упоминаемой у Павзанія. Отсюда беретъ начало источникъ и "Кастальская роса". (прим. Байрона).
   Байронъ и Гобгоузъ ночевали въ Криссѣ 15 декабря 1809 г. и на другой день посѣтили Дельфы. "Мы были орошены", говоритъ Гобгоузъ, "брызгами безсмертнаго ручья, и здѣсь болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, должны были бы почувствовать поэтическое вдохновеніе; мы напились также и изъ самаго источника, но -- по крайней мѣрѣ, я говорю о себѣ -- не почувствовали ничего необыкновеннаго".
   Стр. 17. Строфа II. Въ письмѣ къ Муррею изъ Равенны, отъ 19 ноября 1820 г., вспоминая о своихъ юношескихъ проказахъ, Байронъ, между прочимъ, говоритъ, что въ апрѣлѣ 1809 г. онъ пріѣхалъ въ Ньюстедское аббатство вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ Мэтьюзомъ {Чарльзъ Скинеръ Метьюзъ, кембриджскій кандидатъ, утонулъ въ августѣ 1811 г. О немъ см. примѣчаніе Байрона къ ХСІ строфѣ I пѣсни "Ч.-Гарольда".}: "тамъ я нашелъ славный погребъ и запасъ маскараднаго монашескаго одѣянія. Насъ собралась компанія человѣкъ въ семь-восемь, не считая случайно наѣзжавшихъ сосѣдей, и мы обыкновенно одѣвались въ монашескія рясы и просиживали до темной ночи, попивая бургонское, кларетъ, шампанское и прочіе напитки изъ черепа и разнаго рода стакановъ, и потѣшались на пропалую, все въ тѣхъ же одѣяніяхъ. Мэтьюзъ всегда звалъ меня "аббатомъ"... и т. д.
   Стр. 18. Строфа III. Въ первоначальной редакціи поэмы герой ея носилъ имя Childe Burun (Чайльдъ-Бэронъ), которымъ какъ бы подчеркивалось автобіографическое значеніе этого произведенія. Въ стихѣ:
   Но всякое преступное дѣянье
   Потомка загрязняетъ предковъ честь
   заключается указаніе на одно событіе изъ семейной хроники Байроновъ. Дѣдъ поэта, Вильямъ, пятый лордъ Байронъ, смертельно ранилъ своего родственника Ча(э)ворта на поединкѣ безъ свидѣтелей въ одной изъ лондонскихъ тавернъ (1765). Онъ былъ признанъ виновнымъ въ предумышленномъ убійствѣ, но, во вниманіе къ его званію лорда, оставленъ на свободѣ. Среди мѣстныхъ жителей онъ былъ извѣстенъ подъ прозвищемъ "нечестиваго лорда", и о немъ ходило много разсказовъ, правдивыхъ и выдуманныхъ, изображавшихъ его въ дурномъ свѣтѣ. Онъ умеръ въ Ньюстэдѣ въ 1798 г.
   Стр. 18 Строфа V. Гарольдъ былъ очарованъ лишь одною.
   Мэри Чавортъ о которой еще не разъ будетъ рѣчь. Ср. "Стансы къ одной дамѣ, при отъѣздѣ изъ Англіи", "Сонъ" и біографію Байрона. Мэри-Анна Чэвортъ, внучка Чаворта, убитаго въ поединкѣ лордомъ Вильямомъ Байрономъ въ 1765 г., вышла замужъ, въ августѣ 1805 г., за Джона Местерса. Она умерла въ февралѣ 1832 г.
   Стр. 18. Строфа VII.
   Тамъ нѣкогда монахи обитали и т. д.
   При прежнемъ владѣльцѣ Ньюстада въ озерѣ найденъ былъ мѣдный орелъ, внутри котораго, въ числѣ разныхъ документовъ, оказалась жалованная грамота Генриха V, дающая "полное прощеніе за всѣ преступленія, совершенныя монахами ранѣе 8-го минувшаго декабря, за исключеніемъ убійствъ, если таковыя совершены были послѣ 19-го ноября". Монахи были постояннымъ источникомъ разнаго рода забавъ для ньюстэдскихъ "кутилъ". Френсисъ Годжсонъ насмѣшливо вспоминаетъ о нихъ въ стихахъ "На развалинахъ аббатства въ романтической мѣстности": "Утренній колоколъ, глухо раздаваясь въ лѣсной просѣкѣ, уже не станетъ вызывать жирнаго аббата изъ его сонной кельи, предупреждая дѣвицу (если только дѣвица была тамъ), что ей пора бѣжать", и пр.
   Стр. 18. Строфа IX. Въ изображеніи одиночества Ч.-Гарольда, покинутаго друзьями, отразилась одна подробность изъ личной жизни Байрона: старый школьный товарищъ отказался провести съ нимъ послѣдній день передъ отъѣздомъ его въ путешествіе, повинившись въ письмѣ, что онъ обѣщалъ своей матери и нѣсколькимъ дамамъ пойти съ ними по магазинамъ. Это былъ, по всей вѣроятности, лордъ Делаваръ. "О, дружба!" говорилъ Байронъ Далласу. "Я не вѣрю, чтобы здѣсь остался кто нибудь, кромѣ васъ и вашей семьи, да еще, можетъ быть, моей матери, кто бы безпокоился обо мнѣ". Впрочемъ, по замѣчанію Чарльза Лэмба, Байрона нельзя понимать слишкомъ буквально. Конечно, онъ былъ огорченъ поступкомъ товарища, и впослѣдствіи, съ цѣлью усилить трагическое положеніе Ч.-Гарольда, придалъ этому частному случаю общее значеніе.
   Стр. 18. Строфа X.
   Съ любимою сестрой въ отъѣзда часъ
   Не видѣлся...
   Въ одной изъ зачеркнутыхъ строфъ прощанія Ч.-Гарольда (см. ниже) онъ жалуется, что не видѣлъ сестры своей "ужъ болѣе трехъ лѣтъ". Августа Байронъ (род. въ январѣ 1783, ум. въ ноябрѣ 1851), единокровная сестра поэта, по смерти своей воспитательницы-бабушки, графини Гольдернесъ, жила съ дѣтьми своей матери, лэди Чичестеръ и герцогомъ Лидсомъ, иногда же гостила у своего двоюроднаго брата, графа Карлейля, и въ семьѣ генерала Гаркорта. Въ 1807 г. она вышла за своего родственника, драгунскаго полковника Джорджа Ли (Leign). Съ конца 1805 г. Байронъ находился съ нею въ болѣе или менѣе постоянной перепискѣ, но личныхъ свиданій между ними не было.
   Строфа XI. И, посѣтивъ Востокъ, экваторъ миновать.
   "На ваше замѣчаніе о выраженіи: "Central line (центральная линія, т. е. экваторъ) я могу отвѣтить только, что до отъѣзда своего изъ Англіи Ч.-Гарольдъ имѣлъ твердое намѣреніе проѣхать въ Персію и вернуться черезъ Индію, чего онъ не могъ бы сдѣлать, не пересѣкая экватора", писалъ Байронъ Далласу 7 сент. 1811. О своемъ намѣреніи поѣхать въ Персію въ мартѣ или не позже мая 1809 г. Байронъ говоритъ въ письмѣ къ матери отъ 7 октября 1808 г.
   Стр. 20. Прощаніе Ч.-Гарольда. 3.
   Малютка пажъ!
   Это былъ Робертъ Руштонъ, сынъ одного изъ ньюстэдскихъ фермеровъ. "Роберта я возьму съ собой", писалъ Байронъ матери, передъ отъѣздомъ, изъ Фальмута, 22 іюня 1809 г. "я его люблю, потому что и у него, какъ и у меня, кажется, вовсе нѣтъ друзей. Скажите г. Руштону, что сынъ здоровъ и ведетъ себя хорошо". Однако, мальчикъ такъ затосковалъ по родинѣ, что Байрону пришлось уже изъ Гибралтара отправить его домой, подъ наблюденіемъ стараго слуги Джозефа Муррея, который провожалъ Байрона до этого пункта. При этомъ Байронъ написалъ отцу Роборта письмо, въ которомъ очень хорошо отозвался о поведеніи мальчика и назначилъ на расходы по его воспитанію 25 ф. въ годъ на три года.
   Стр. 20. Прощаніе Чайльдъ-Гарольда 6.
   Ты блѣденъ, вѣрный мой слуга.
   Слуга Байрона Вильямъ Флетчеръ. Онъ служилъ поэту 20 лѣтъ, ухаживалъ за нимъ во время его предсмертной болѣзни и привезъ его останки въ Англію. Байронъ нерѣдко подшучивалъ надъ своимъ вѣрнымъ "йоменомъ". Такъ, напр., въ одномъ изъ писемъ къ матери онъ говоритъ: "Флетчеръ не изъ храбраго десятка; онъ требуетъ такихъ удобствъ, безъ которыхъ я могу обойтись, и постоянно вздыхаетъ о пивѣ, говядинѣ, чаѣ, о своей женѣ и чортъ знаетъ, о чемъ еще. Однажды ночью мы были захвачены грозой, а въ другой разъ чуть не потерпѣли кораблекрушенія. Въ обоихъ случаяхъ онъ совершенно растерялся: въ первый разъ -- отъ страха голода и бандитовъ, а во второй -- отъ страха утонуть. Глаза у него немного распухли,-- не то отъ молніи, не то отъ слезъ, не знаю, отчего. Я всячески старался его утѣшить, но онъ оказался неисправнымъ. Онъ посылаетъ шесть вздоховъ своей Салли (Сарѣ, женѣ). Я поселю его на фермѣ: онъ былъ мнѣ вѣрнымъ слугой, и Салли -- хорошая женщина". Впослѣдствіи, послѣ разныхъ приключеній на сушѣ и на морѣ, Флетчеръ открылъ въ Лондонѣ "итальянскую" лавочку.
   Стр. 20. Прощаніе Чайльдъ-Гарольда. 8.
   Больнѣй всего, что ни о чемъ
   Не стоитъ лить мнѣ слезъ.
   "Я покидаю Англію безъ сожалѣнія, и вернусь туда безъ радости", писалъ Байронъ Годжсону изъ Фальмута, 25 іюня 1809. "Я похожъ на Адама,-- перваго человѣка, осужденнаго на изгнаніе, но у меня нѣтъ Евы, и я не ѣлъ яблоковъ, кромѣ дикихъ и кислыхъ". Въ другомъ письмѣ къ тому же лицу, изъ Лиссабона, читаемъ: "Все, что угодно, лучше Англіи,-- и до сихъ поръ я безконечно радуюсь своему путешествію".
   Стр. 20. Прощаніе Чайльдъ-Гарольда. 9.
   Другимъ накормленный, меня
   Укуситъ у воротъ.
   "Я не намѣренъ передѣлывать 9-ю строфу Прощанія", писалъ Байронъ Далласу, 23 сентября 1811: "у меня нѣтъ основанія считать свою собаку лучше прочихъ скотовъ -- людей; а разсказы объ Аргусѣ, какъ извѣстно,-- миѳъ".
   Стр. 20. Строфа XIV.
   Здѣсь Цинтрскихъ горъ блеститъ хребетъ зубчатый.
   "Иглоподобныя" вершины Цинтры (вѣрнѣе Синтры), на сѣв.-зап. отъ Лиссабона, видны съ устья р. Тахо.
   Стр. 20. Строфа XIV.
   Тамъ океану Тахо данъ несетъ.
   Ср. Овидія, Amores, I, 15, и Плинія, Hist. Natur., IV, 22. Небольшія крупинки золота и до сихъ поръ еще находятся въ пескѣ Тахо; но ихъ количество совершенно незначительно какъ, вѣроятно, было и въ древности.
   Стр. 21. Строфа XVI.
   Но Лузитанецъ дикъ и полнъ гордыни.
   Ср. "Проклятіе Миневры". Въ первоначальномъ текстѣ строфъ XV и XVI были еще болѣе рѣзкія выраженія, смягченныя, вѣроятно по совѣту Далласа.
   "Сравнивая ХVІ-ю и слѣдующія 13 строфъ поэмы съ письмами Байрона къ матери о своемъ путешествіи, читатель убѣдится (говоритъ Томасъ Муръ), что эти строфы являются вѣрнымъ отголоскомъ впечатлѣній, произведенныхъ на поэта мѣстностями, въ которыхъ онъ побывалъ".
   Стр. 21. Строфа XVIII.
   На Цинтру бросьте взоры; всякій съ раемъ и т. д.
   "Деревня Синтра, миляхъ въ пятнадцати отъ Лиссабона,-- можетъ быть, красивѣйшее во всѣхъ отношеніяхъ мѣсто въ Европѣ", писалъ Байронъ своей матери изъ Гибралтара, 11 августа 1809 "здѣсь можно видѣть красоту всякаго рода -- природную и искусственную, дворцы и сады, возвышающіеся посреди утесовъ, водопадовъ и пропастей, монастыри на страшной высотѣ, обширный видъ на море и на Тахо... Дикость западной горной Шотландіи соединяется здѣсь съ зеленью южной Франціи. Неподалеку отсюда, миль за десять вправо, дворецъ Мафра, гордость Португаліи; его величественнымъ видомъ и изяществомъ могла бы гордиться и любая страна"... Соути, рѣдко въ чемъ согласный съ Байрономъ, также писалъ, возвратясь изъ своего путешествія по Испаніи (1801), что "по красотѣ всѣ англійскіе, а можетъ быть и всѣ вообще виды должны уступить первенство Синтрѣ".
   Стр. 22. Строфа XX.
   А вотъ и монастырь.
   "Монастырь "Скорбящей Божіей Матери", Nossa Señora de Pena, на вершинѣ скалы. Внизу, на нѣкоторомъ разстояніи, находится Пробковый монастырь, гдѣ св. Гонорій вырылъ себѣ пещеру, надъ которою находится его эпитафія. Съ холмовъ видно море, отчего пейзажъ становится еще красивѣе". (Прим. Байрона къ 1-му изданію). "Послѣ напечатанія этой поэмы мнѣ было указано (Вальтеръ Скотомъ) на ошибочный переводъ названія Nossa Senora de Peña; я опустилъ "тильду", значекъ надъ буквой n, отъ котораго измѣняется значеніе слова: со значкомъ peña значитъ скала, а безъ значка -- pena -- скорбь. Я не считаю, однако, необходимымъ исправлять это мѣсто, такъ какъ хотя монастырь и называется въ общежитіи обителью "Божіей Матери на скалѣ", но я могу допустить и другое наименованіе -- отъ суровости принятыхъ здѣсь правилъ жизни". (Прим. Байрона ко 2-му изданію).
   Стр. 22. Строфа XX.
   А тамъ Гонорій жилъ на днѣ пещеры.
   На камнѣ надъ пещерою высѣчена надпись въ память Гонорія (ум. въ 159 г., 95 лѣтъ).
   Hic Hononus vitam finivit
   Et ideo cum Deo in coelis revivit.
   Стр. 22. Строфа XXI.
   Средь этихъ мѣстъ встрѣчается не мало
   Таинственныхъ крестовъ,
   Въ рукописи -- замѣтка Гобгоуза: "Я не помню тамъ никакихъ крестовъ". Эти кресты не произвели на Гобгоуза никакого впечатлѣнія, такъ какъ онъ понялъ, что это -- просто путевые знаки. Мэтью Льютасъ объясняетъ въ Athenaeum, 19 іюля 1873, что направленіе неровной и извилистой тропинки, идущей по горѣ къ монастырю отъ большой дороги, обозначено многочисленными крестами, которые Байронъ по ошибкѣ счелъ памятниками будто бы совершенныхъ тамъ убійствъ.
   Стр. 22. Строфа XXI.
   . . . не исключенья,
   Убійства тамъ, гдѣ потерявъ значенье
   Не въ силахъ гражданъ жизнь оберегать законъ.
   "Хорошо извѣстно, что въ 1809 году на улицахъ и въ окрестностяхъ Лиссабона совершались португальцами убійства, жертвами которыхъ были не мѣстные жители, а англичане; ихъ рѣзали чуть не каждый день, и мы не только не получали удовлетворенія, но, напротивъ, намъ не позволяли даже вмѣшиваться, когда мы встрѣчали соотечественника, защищавшагося противъ своихъ "союзниковъ". Однажды меня, вмѣстѣ съ моимъ другомъ, остановили на людной улицѣ, противъ открытаго магазина, въ восемь часовъ вечера, когда мы ѣхали въ коляскѣ въ театръ; по счастью, мы были вооружены; не будь этого,-- я нисколько не сомнѣваюсь, что мы послужили бы "украшеніемъ разсказа" вмѣсто того, чтобы самимъ объ этомъ разсказывать. Эти преступленія не ограничиваются одной только Португаліей; въ Сициліи и на Мальтѣ насъ убиваютъ, среднимъ числомъ, по одному каждую ночь,-- и ни одинъ сициліанецъ или мальтіецъ никогда не бываетъ наказанъ!". (Прим. Байрона).
   Строфа ХХІI.
   И ты, Ватекъ, любившій роскошь бритъ.
   "Ватекъ" -- восточная сказка Вильяма Бекфорда, напеч. по-французски въ 1784 и по-англійски въ 1787 г. Байронъ очень цѣнилъ это произведеніе. "Я не знаю", говорилъ онъ въ одномъ изъ своихъ дневниковъ, "откуда авторъ почерпнулъ свой разсказъ; но по вѣрному изображенію обычаевъ, по красотѣ описаній и силѣ фантазіи онъ превосходитъ всѣ европейскія подражанія восточному и отличается такою оригинальностью, что кто бывалъ на Востокѣ, можетъ подумать, что это -- просто переводъ". Авторъ этой сказки, Вильямъ Бекфордъ (1760--1844), сынъ лондонскаго лорда-мэра, 18-ти лѣтъ отъ роду получилъ въ наслѣдство милліонъ фунтовъ наличными и 100 тыс. ф. годового дохода и былъ, дѣйствительно, въ свое время, богатѣйшимъ человѣкомъ въ Англіи. Онъ много путешествовалъ и, между прочимъ, провелъ два года (1794--96) въ уединеніи, въ Кинта да-Монсеррате, въ трехъ миляхъ отъ Синтры.
   Стр. 23. Строфа XXIV.
   "Синтрская конвенція была подписана во дворцѣ маркиза Маріальвы. Позднѣйшіе подвиги лорда Веллингтона загладили этотъ неразумный поступокъ. Веллингтонъ дѣйствительно сотворилъ чудеса: можетъ быть, онъ даже измѣнилъ характеръ націи, примирилъ предразсудки соперниковъ и уничтожилъ замыслы непріятеля, никогда не отступавшаго предъ его предшественниками". (Прим. Байрона).
   "Перемиріе, переговоры, конвенція, исполненіе ея постановленій,-- все это началось, происходило и закончилось на разстояніи тридцати миль отъ Синтры и не имѣло съ этимъ пунктомъ ни малѣйшей связи,-- ни политической, ни военной, ни мѣстной. Тѣмъ не менѣе, лордъ Байронъ написалъ, что конвенція была подписана во дворцѣ маркиза Маріальвы въ Синтрѣ" (Napier, History of the Peninsular War I, 161).
   Стр. 23. Строфа XXV--XXVI.
   21 августа 1808 г. сэръ Гарри Беррардъ (1755--1813) былъ назначенъ главнокомандующимъ на мѣсто сэра Артура Уэллесли (впослѣдствіи Веллингтонъ), который въ тотъ же день разбилъ Жюно при Виміерѣ. Немедленно Беррардъ отмѣнилъ приказъ Уэллесли преслѣдовать непріятеля и не воспользовался побѣдой. На слѣдующій же день (22 авг.) на мѣсто Беррарда былъ назначенъ сэръ Гью Дэльримиль, а 23го генералъ Келлерманъ сообщилъ англичанамъ предложенія Жюно, которыя, недѣлю спустя, были оформлены въ такъ наз. синтрской конвенціи, подписанной Келлерманомъ и Уэллесли. Когда въ Англіи получено было извѣстіе о томъ, что войска Наполеона были отражены съ потерями и что французы, несмотря на это, все-таки получили возможность благополучно выступить изъ Португаліи, генералы подверглись громкому и общему порицанію. Вмѣшательство Беррарда въ планы Уэллесли, конечно, было необдуманно и несвоевременно; но когда уже упущенъ былъ удобный моментъ для преслѣдованія непріятеля, тогда принятіе предложеній Жюно стало уже неизбѣжнымъ. Военный совѣтъ, созванный въ Лондонѣ въ январѣ 1819 г., утвердилъ перемиріе 22 августа и конвенцію; но ни Дэльримпль, ни Беррардъ уже не получили командованія, и только сраженіе при Талаверѣ (28 іюля 1809) изгладило память о Синтрѣ и возстановило репутацію Уэллесли.
   Строфы XXIV--XXVI въ первоначальной рукописи поэмы имѣли инуе, болѣе распространенную редакцію. Онѣ были передѣланы Байрономъ по настояніямъ его друзей. Вотъ ихъ первоначальный текстъ:
  
                                 I.
  
             Вотъ золотомъ, потомству въ поученье,
             Начертанъ въ спискѣ господинъ Жюно;
             И прочіе не лишены значенья,
             Но въ стихъ вмѣстить ихъ было бъ мудрено.
             Побѣдой обольщенные, давно
             Они за подвигъ лавровъ ожидали
             И были одурачены равно.
             Сэръ Артуръ, Гарри и Дэльримиль попали
             Въ тенета злыхъ враговъ, которымъ довѣяли.
  
                                 II.
  
             Конвенціей зовется демонъ злобный,
             Что въ Маріальвѣ рыцарей смутилъ,
             Отнявъ ихъ умъ (коль былъ у нихъ подобный),
             И радость нашу въ горе обратилъ.
             Когда газетный листъ намъ сообщилъ,
             Что бросилъ галлъ равнину Виміеры,
             Наперерывъ тутъ каждый заспѣшилъ --
             Всѣ "Хроники", и "Почты", и "Курьеры" --
             Торжествовать враговъ побѣду свыше мѣръ.
                                 III.
  
             Вдругъ привела конвенція въ движенье
             Всѣ перья, руки, ноги, языки;
             Мэръ, альдермэнъ забыли угощенье;
             Церковные проснулись парики,
             И Коббетъ самъ, молчавшій отъ тоски
             Семь дней, вскочилъ въ порывѣ чудотворномъ,
             Крича, что могутъ только дураки
              Себя связать условіемъ позорнымъ.
             Мычащій ввѣрь взревѣлъ -- и сномъ заснулъ покорнымъ.
  
                                 IV.
  
             Всѣ вопіяли къ Небу... Слыша гласъ
             Короны нашей преданныхъ вассаловъ,
             Рѣшило Небо строго въ тотъ же часъ
             Разслѣдовать поступки генераловъ.
             Но Милость ихъ взяла подъ свой покровъ,
             Зане они враговъ своихъ щадили
             (Иль милостивы судьи къ Бингу были?)
             Законъ для плутовъ, не для дураковъ.
             Итакъ, друзья,-- живите на здоровье,
             Благословляя судей хладнокровье.
             (Переведено П. О. Морозовымъ для наст. изд.)
  
   Къ этимъ исключеннымъ строфамъ Байрономъ сдѣлано три примѣчанія:
   1. Депеша сэра Хью Дэльримпля о т. н. синтрской конвенціи, отъ 3 сент., появилась въ экстренномъ прибавленіи къ "Лондонской Газетѣ" 16 сент. 1808 г. Коббетъ напечаталъ въ "Weekly Political Registes" рядъ статей, въ которыхъ рѣзко порицалъ эту конвенцію, допустившую свободное отступленіе французскихъ войскъ изъ Португаліи.
   2. "Мычащій звѣрь" (blatant beast) -- фигуральное обозначеніе черни, впервые употребленное, кажется, Смоллетомъ въ Приключеніяхъ одного атома. Горацій называетъ чернь "bellua multoium capitum",-- многоголовымъ звѣремъ. Въ Англіи, по счастью, у нея нѣтъ даже и одной головы.
   3. Вопросъ о Бингѣ вовсе не значитъ, что нашихъ глупыхъ генераловъ слѣдовало разстрѣлять: напротивъ, Бинга не слѣдовало казнить (адмиралъ Джонъ Бингъ казненъ 14 марта 1757). А то выходитъ, что одинъ пострадалъ, а другіе остались цѣлы,-- вѣроятно но логикѣ Кандида, -- pour encourager les autres {Dans ce paysci il est bon de tuer de temps on temps un amiral pour encourager les autres. Candide, XXII.}.
   Стр. 23. Строфа XXVII.
   Верхомъ! Верхомъ!
   Байронъ и Гобгоузъ отплыли изъ Фальмута 2 іюля 1809 г., прибыли въ Лиссабонъ 6-го или 7-го, а 17-го изъ Альдеи Гальбеги ("первая станція отъ Лиссабона, куда можно попасть только водой") поѣхали верхомъ въ Севилью. "Лошади здѣсь превосходныя,-- мы проѣзжали по 70 миль въ день", писалъ Байронъ Годжсону и своей матери, 6 и 11 агв. 1809.
   Стр. 23. Строфа XXIX.
   Вотъ Мафра, гдѣ, судьбы узнавъ измѣну,
   Царица Лузитаніи жила.
   "Размѣры Мафры громадны: въ ней помѣщаются дворецъ, монастырь и великолѣпная церковь. Шесть органовъ по своему изяществу красивѣе всѣхъ, когда-либо иною видѣнныхъ; мы ихъ не слыхали, но намъ говорили, что ихъ звукъ соотвѣтствуетъ ихъ красотѣ. Мафру называютъ португальскимъ Эскуріаломъ" (Прим. Байрона).
   Мафра построена (1717--1730) королемъ Жуаномъ V.
   "Несчастная королева впослѣдствіи совершенно сошла съ ума, и докторъ Уиллисъ, который вообще очень удачно справлялся съ королевскими головами, ничего не могъ съ нею сдѣлать". (Прим. Байрона).
   Марія I (1734--1816), бывшая женою своего дяди, Педро III, царствовала сначала вмѣстѣ съ нимъ (1777--86), а потомъ одна. Смерть супруга, любимаго духовника и затѣмъ -- сына такъ на нее подѣйствовала, что королева впала въ меланхолію. Послѣ 1791 г. она была королевой уже только номинально, а въ 1799 г. ея сынъ Марія-Хосэ-Люисъ былъ назначенъ регентомъ.
   Стр. 25. Строфа XXIII.
   "Я описалъ португальцевъ такими, какими ихъ видѣлъ. Нѣтъ сомнѣнія, что съ тѣхъ поръ они стали лучше, по крайней мѣрѣ -- въ отношеніи храбрости". (Прим. Байрона).
   Здѣсь же слѣдовала въ рукописи "Замѣтка объ Испаніи и Португаліи", исключенная по настоянію Далласа:
   "Недавно мы слышали чудеса о португальцахъ и объ ихъ доблести. Дай Богъ, чтобы это было такъ и впредь; но "если бы это было во время спанья, Галь,-- все было бы ладно!" Имъ надо еще сражаться много часовъ прежде, чѣмъ количество ихъ потерь убитыми сравняется съ числомъ нашихъ соотечественниковъ, зарѣзанныхъ этими милыми тварями, которыя теперь превратились въ "caèodores" и еще Богъ знаетъ во что. Я указываю лишь на факты, не ограничивающіеся одною только Португаліею: и въ Сициліи, и на Мальтѣ насъ убиваютъ, среднимъ числомъ, по одному каждую ночь,-- и ни одинъ сициліанецъ или мальтіецъ не подвергается наказанію. Это отсутствіе защиты -- позоръ для нашего правительства и правителей, потому что убійства такъ же ясны, какъ освѣщающая ихъ луна и не замѣчающее ихъ равнодушіе. Надо надѣяться, что португальцевъ будутъ поздравлять съ "Потерянной надеждой",-- если трусы становятся храбрецами (въ углу, какъ и всѣ имъ подобные), то пускай и выказываютъ свою храбрость. Но вотъ открывается подписка въ пользу этихъ ϑρασυδειλοι (имъ нечего стыдиться названія, даннаго нѣкогда спартанцамъ) {Люди, которые притворяются героями (Аристотель, Этика, III, 9--7).} и всѣ благотворительныя буквы, отъ показнаго А до недовѣрчиваго Z, включая сюда и 1 ф. 1 шил. 0 пенсовъ отъ "Почитателя доблести", выставляются на листахъ въ Ллойдѣ, во славу британскаго благоволенія! Очень хорошо! Мы и сражались, и подписывали деньги, и жаловали лордства, и хоронили убитыхъ нашими друзьями и врагами,-- и вотъ, все это теперь надо снова продѣлывать. Мы какъ Ліенъ-Чи (у Гольдсмита въ "Гражданинѣ Вселенной"), становимся старше, но не лучше". Интересно было бы знать, кто станетъ подписываться въ нашу пользу въ 1815 г. или около того времени, и какая нація вышлетъ 50 тысячъ человѣкъ для того, чтобы ихъ сначала перерѣзали въ столицѣ, а потомъ опять вырѣзали, по ирландской модѣ, девять изъ десяти, на "ложѣ чести", которые, какъ говоритъ сержантъ Кайтъ (въ пьесѣ Фаркуара "Вербовщикъ"), значительно шире и гораздо удобнѣе, чѣмъ "ложе войны". Затѣмъ намъ надо имѣть поэта, который напишетъ "Видѣніе дона Персиваля" и великодушно пожертвуетъ доходъ отъ продажи прекрасно и въ большомъ числѣ экземпляровъ напечатаннаго тома in-quarto на возстановленіе "Баквинда" и "Канонгэта" или на снабженіе полуизжаренныхъ шотландцевъ новыми юбками {Въ письмѣ къ Морриту отъ 26 апр. 1811 В. Скоттъ говоритъ: "Я обдумываю нѣсколько лирическихъ куплетовъ, имѣющихъ отношеніе къ Пиринейскому полуострову; если мнѣ удастся ихъ отдѣлать, то я надѣюсь получить что-нибудь отъ книгопродавцевъ въ пользу португальскихъ страдальцевъ. "Серебра и золота не имѣю, но что имѣю, то дамъ имъ". Мое произведеніе называется: "Виденіе дона Родерика".}. Какъ бы то ни было, лордъ Веллингтонъ совершилъ чудеса; то же самое сотворилъ и его восточный братъ, котораго я видѣлъ въ то время, какъ онъ переѣзжалъ черезъ французскій флагъ; я слышалъ также, какъ онъ бормоталъ на ломаномъ испанскомъ языкѣ въ отвѣтъ на рѣчь какого то патріота-сапожника въ Кадиксѣ, по случаю собственнаго прибытія въ этотъ городъ и отбытія пяти тысячъ храбрыхъ британцевъ изъ этого "лучшаго изъ всѣхъ возможныхъ міровъ" (Панглоссъ, въ Кандидѣ). Мы были въ большомъ затрудненіи относительно того, какъ воспользоваться этой самой побѣдой при Талаверѣ; а между тѣмъ, гдѣ-нибудь навѣрное была одержана побѣда, потому что каждый приписывалъ ее себѣ. Испанскія депеши и чернь называли ее побѣдой Куэсты и почти не упоминали о виконтѣ; французы называли ее своею (къ великому моему огорченію, потому что французскій консулъ въ Греціи заткнулъ мнѣ ротъ вонючей Парижской Газетой,-- словно я убилъ Себастьяни {Наполеоновскій генералъ Себастьяни (1772--1851) разбилъ испанцевъ при Сіудадъ-Реалѣ, 17 марта 1809 г. Въ своемъ оффиціальномъ донесеніи онъ писалъ, что болѣе 3000 испанцевъ было изрублено саблями во время бѣгства. При Талаверѣ, 27 іюля, его корпусъ понесъ тяжелыя потери; но онъ снова разбилъ испанцевъ при Альмонасидѣ, 11 августа.} "въ клеенчатомъ плащѣ" и короля Жозефа "въ зеленомъ платьѣ"),-- а мы еще не рѣшили, какъ и чьею ее называть,-- потому что, разумѣется, она была не ваша. Во всякомъ случаѣ, отступленіе Массены (май 1811) большое удобство: а такъ какъ мы въ послѣдніе годы не привыкли преслѣдовать непріятеля, то и не удивительно, что мы на первое время чувствуемъ себя немножко неловко. Но мы, разумѣется, исправимся; а если нѣтъ, то намъ стоитъ только усвоить свою старую тактику отступленія,-- и тогда мы будемъ дома".
   Стр. 25. Строфа XXXIII.
   Нѣтъ, ручейкомъ ничтожнѣйшимъ.
   Если Байронъ (ср. строфу XLIII) на пути изъ Лиссабона въ Севилью проѣзжалъ по равнинѣ Альбуэры, то онъ долженъ былъ переѣхать черезъ испанскую границу между Эльвасомъ и Бадахосомъ. Въ такомъ случаѣ "ручеекъ" есть рѣчка Кайя.
   Стр. 26. Строфа XXXIV.
   Воспѣтая въ баладахъ Гвадіана.
   Байронъ, повидимому, уже успѣлъ настолько ознакомиться съ испанскимъ языкомъ, что былъ въ состояніи понимать и цѣнить произведенія народной поэзіи, не имѣющей себѣ ничего подобнаго въ Европѣ. Онъ перевелъ одну изъ лучшихъ балладъ о гренадской войнѣ, "Romance muy doloroso del sitio у toma de Alhama".
   Стр. 26. Строфа XXXV.
   Гдѣ знамя, что
   Пелагъ въ бою носилъ и т. д.
   "Дочь графа Юліана, испанская Елена. Пелайо отстаивалъ свою независимость въ крѣпостцахъ Астуріи, а потомки его наслѣдниковъ, спустя нѣсколько столѣтій, завершали свою борьбу съ маврами завоеваніемъ Гренады" (Прим. Байрона).
   "Почти всѣ испанскіе историки, а также и народное преданіе, считаютъ причиною нашествія мавровъ насиліе, совершенное королемъ Родригомъ надъ Флориндой, которую мавры звали Кабой или Кавой. Это была дочь графа Юліана, одного изъ главныхъ готскихъ полководцевъ, которому поручена была оборона Сеуты противъ мавровъ. Оскорбленный неблагодарностью своего государя и позоромъ дочери, графъ Юліанъ забылъ долгъ христіанина и патріота и, вступивъ въ союзъ съ Мусой, намѣстникомъ калифа въ Африкѣ, поддержалъ вторженіе въ Испанію сарацинъ и африканцевъ подъ начальствомъ знаменитаго Тарика. Результатомъ этого вторженія было пораженіе и смерть Родрига и занятіе маврами почти всего полуострова. Испанцы ненавидятъ память Флоринды и, по словамъ Сервантеса, никогда не даютъ этого имени женщинѣ, называя имъ только собаку (Примѣч. Вальтеръ Скотта. Ср. Пушкина, "Родригъ").
   "Крестъ Побѣды", сдѣланный изъ астурійскаго дуба и служившій знаменемъ для Пелайо (Пелага) въ сраженіи съ маврами при Кангасѣ (718 г.), по преданію, упалъ съ неба. Онъ хранится въ Овіедо. Мавры были окончательно изгнаны изъ Гренады въ 1492 г., въ царствованіе Фердинанда и Изабеллы.
   Стр. 27. Строфа XXXVI.
   Тѣмъ подвигомъ всѣ пѣсни края полны.
   Намекъ на романсеро и рыцарскія поэмы (cabellerias) XVI вѣка.
   Стр. 28. Строфа XXXVIII.
   . . . Всѣ ужасомъ объяты
   Когда является во гнѣвѣ богъ войны.
   Неточный переводъ образнаго стиха Байрона.
   Death ride upon the sulphyry Siroc.
   т.е. смерть верхомъ на удушливомъ (сѣрнистомъ) Сирокко.
   "Сирокко -- сильный горячій вѣтеръ, дующій по цѣлымъ недѣлямъ въ Средиземномъ морѣ отъ Архипелага. Его свойства хорошо извѣстны всѣмъ, кто проѣзжалъ черезъ Гибралтарскій проливъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 29. Строфа XL--XLI.
   Сраженіе при Талаверѣ началось 27-го іюля 1809 и продолжалось два дня. Такъ какъ Байронъ пріѣхалъ въ Севилью, вѣроятно, 21-го или 22-го, то онъ не могъ быть очевидцемъ какой-либо части этого сраженія. Въ письмѣ къ матери отъ 11-го августа онъ говоритъ: "Вы слышали о сраженіи близъ Мадрида. Въ Англіи назовутъ его побѣдой,-- хороша побѣда! Двѣсти офицеровъ и пять тысячъ солдатъ убито,-- и всѣ англичане, а у французовъ силы не убавилось. Я хотѣлъ было присоединиться къ арміи, по намъ надо торопиться къ Средиземному морю".
   Въ письмѣ къ полковнику Малькольму отъ 3-го дек. 1809 Веллингтонъ сознается, что результатъ сраженія былъ скорѣе нравственный, чѣмъ матеріальный. "Сраженіе при Талаверѣ, безъ сомнѣнія, было одно изъ самыхъ тяжелыхъ сраженій въ наше время.. Жаль, что вслѣдствіе несчастной негодности испанцевъ... слава есть единственный результатъ, нами достигнутый. Мнѣ предстоитъ очень трудная задача... При такихъ обстоятельствахъ можно потерпѣть пораженіе, но нечестно было бы отклоняться отъ своего долга".
   Стр. 30. Строфа XLIII.
   Сраженіе при Альбуэрѣ (16-го мая 1811), гдѣ англичане, подъ начальствомъ лорда Бирсфорда, разбили Сульта, было своего рода Пирровой побѣдой. "Еще одно такое сраженіе и мы пропали", писалъ Веллингтонъ. "Большого труда стоитъ мнѣ все опять поправить". Говорятъ, что французы потеряли въ этомъ сраженіи отъ 8 до 9 тыс. человѣкъ, англичане -- 4158, испанцы -- 1365. Альбуэра прославлена Вальтеръ Скоттомъ въ его "Видѣніи короля Родерика". Въ октябрѣ 1811 вышла анонимная поэма: "Сраженіе при Альбуэрѣ".
   Стр. 31. Строфа XLV.
   "Въ Севильѣ", писалъ Байронъ матери въ августѣ 1809 г.,-- "мы жили въ домѣ двухъ незамужнихъ испанокъ, женщинъ съ характеромъ. Старшая -- красавица, младшая недурна. Свобода обращенія, здѣсь общепринятая, меня нисколько не удивила; а изъ дальнѣйшихъ наблюденій я убѣдился, что сдержанность не составляетъ отличительной черты испанскихъ красавицъ. Старшая почтила вашего недостойнаго сына совершенно особымъ вниманіемъ, съ большою нѣжностью обняла его при отъѣздѣ (я пробылъ тамъ всего три дня), отрѣзала прядь его волосъ и подарила собственный локонъ, фута въ три длиною, который я вамъ посылаю и прошу сберечь до моего возвращенія. Ея послѣднія слова были, "Adios, tu hermoso; me gusto mucho", -- прощай: красавецъ; ты мнѣ очень понравился!"
   Стр. 31. Строфа XLVI.
   Въ концѣ января 1810 г. французскія войска подошли къ Севильѣ; этотъ веселый городъ не послѣдовалъ примѣру Сарагосы и Хероны и послѣ непродолжительныхъ переговоровъ сдался со всѣми своими запасами, пушечными заводами и полнымъ арсеналомъ.
   Звучитъ не бранный рогъ, а звонъ гитары.
   Гитара -- не точный переводъ. Въ подлинникѣ Rebeck -- музыкальный двуструнный смычковый инструментъ, занесенный въ Испанію, какъ полагаютъ, маврами.
   Стр. 32. Строфа XLVIII.
   Нѣтъ, онъ теперь поетъ Viva el Rey.
   "Ѵіѵа еі Roy Fernando!" -- да здравствуетъ король Фердинандъ!-- припѣвъ большей части испанскихъ патріотическихъ пѣсенъ. Въ нихъ, главнымъ образомъ, осуждается старый король Карлъ, королева и "князь мира". Я слышалъ ихъ иного; напѣвъ нѣкоторыхъ изъ нихъ красивъ. "Князь мира" Годой, потомокъ древней, но захудавшей фамиліи, родился въ Бадахосѣ, на границѣ Португаліи, и сначала служилъ въ рядахъ испанской гвардіи; затѣмъ онъ обратилъ на себя вниманіе королевы и сдѣлался герцогомъ Алькудійскимъ и пр. и пр. Этого человѣка всѣ испанцы винятъ въ разореніи своей родины". (Прим. Байрона).
   Мануэль де Годой (1767--1851) получилъ титулъ "Князя мира" (Principe de la Paz) въ 1795 г., послѣ Базельскаго договора, по которому болѣе половины острова Санъ-Доминго уступлено было Франціи. Время, когда онъ былъ первымъ министромъ и главнымъ начальникомъ королевской полиціи, было временемъ политическаго упадка Испаніи, и еще до начала войны общественное мнѣніе видѣло уже въ немъ виновника разоренія и униженія страны. Его карьера окончилась прежде, чѣмъ Байронъ началъ свое путешествіе. Во время возстанія въ Аранхуэсѣ, 1719 марта 1808 г., когда Карлъ IV отрекся отъ престола въ пользу своего сына, Фердинанда VII, Годой былъ спасенъ отъ ярости народа только заключеніемъ въ тюрьму. Затѣмъ, въ маѣ, когда самъ Фердинандъ былъ уже увезенъ плѣнникомъ во Францію, Годой, по настоянію Мюрата, былъ освобожденъ, и ему приказано было сопровождать Карла въ Байонну и убѣждать своего бывшаго государя вторично отречься отъ престола въ пользу Наполеона. Остальное время своей долгой жизни онъ провелъ сначала въ Римѣ, а потомъ -- въ Парижѣ, въ изгнаніи и нуждѣ. По словамъ историка пиренейской войны, Нэпира, ненависть къ Годою, который въ дѣйствительности былъ мягкимъ и добродушнымъ человѣкомъ, объясняется испанскою злобой и національными предразсудками. Его предательство было, по крайней мѣрѣ, настолько же результатомъ интригъ Фердинанда, насколько слѣдствіемъ его собственнаго честолюбія. Другое и, можетъ быть, болѣе вѣрное объясненіе народной ненависти къ Годою заключается въ его предполагаемомъ безбожіи и хорошо извѣстномъ равнодушіи къ церковнымъ обрядамъ, на которое еще на много лѣтъ передъ тѣмъ обращено было вниманіе инквизиціи. Крестьяне проклинали Годоя, потому что попы радовались его паденію.
   Стр. 33. Строфа XLIX.
   Съ высотъ Сіерра-Морены путешественникамъ открывается видъ на "длинную равнину" Гвадалкивира и на горы Ронды и Гранады съ ихъ фортами, "прилѣпившимися повсюду точно орлиныя гнѣзда". Французы, подъ начальствомъ Дюпона, вступили въ горы Морены 2-го іюля 1808 г.; 7-го іюня они овладѣли мостомъ у Алколеи и заняли Кордову, но 19-го іюля были разбиты при Байленѣ и принуждены сдаться. Слѣды этихъ сраженій и видѣлъ Байронъ. "Драконово гнѣздо" -- древняя цитадель Хаэнъ, охраняющая окраины Сіерры "какъ сторожевой церберъ". Она была взята французами, но снова отбита у нихъ испанцами въ началѣ іюля 1808 г.
   Стр. 33. Строфа L.
   Кого не встрѣтишь здѣсь съ кокардой красной.
   "Красная кокарда съ вензелемъ Фердинанда VII". (Прим. Байрона).
   Стр. 33. Строфа LI.
   . . . Глядя на ядеръ груду.
   Въ подлинникѣ не груда, а "пирамида".
   "Кто видалъ батареи, тотъ помнитъ пирамиды, въ которыя складываются ядра и гранаты. Въ Сіеррѣ-Моренѣ были укрѣплены всѣ проходы, черезъ которые я проѣзжалъ по дорогѣ въ Севилью". (Прим. Байрона).
   Стр. 35. Строфа LIII.
   Погибнутъ, чтобы славой громкихъ дѣлъ
   Гордиться могъ тиранъ?
   Съ теченіемъ времени взглядъ Байрона на Наполеона измѣнился; онъ колеблется между сочувственнымъ удивленіемъ и неохотнымъ порицаніемъ. Но въ ту пору, когда написана была эта строфа, поэтъ былъ увлеченъ героическимъ сопротивленіемъ Испаніи "новому Алариху, презирающему весь міръ", и Байронъ выражался о Наполеонѣ тономъ Соути. Ср. ниже, пѣснь III, строфы ХХXVI и XXXVII.
   Стр. 36. Строфа LVI.
   "Таковы были подвиги Сарагосской дѣвы, которая въ своей храбрости достигла высшаго героизма. Въ бытность автора въ Севильѣ она ежедневно прогуливалась на Прадо, украшенная медалями и орденами, пожалованными Хунтой". (Прим. Байрона).
   Соути разсказываетъ (вѣроятно, по книгѣ Вогана "Осада Сарагоссы"), что "Августина Сарагосса (sic!), красивая женщина изъ низшаго класса, лѣтъ 22-хъ", маркитанка, зашла однажды съ припасами на батарею у воротъ Портелло. Артиллеристы всѣ были перебиты и такъ какъ граждане не рѣшились войти на батарею, то Августина, пренебрегая опасностью, подскочила къ одному убитому, выхватила у него изъ рукъ фитиль и выстрѣлила изъ 26-фунтового орудія; затѣмъ, вскочивъ на пушку, дала торжественное обѣщаніе не разставаться съ нею во все время осады". Послѣ отступленія французовъ Августинѣ назначена была пенсія и суточныя деньги по артиллерійскому положенію. Ей дано было также право носить на рукавѣ особую нашивку съ словомъ "Сарагосса". Нэпиръ, не вполнѣ довѣряя этимъ подвигамъ, но и не вполнѣ отрицая ихъ", замѣчаетъ, что "долгое время спустя Испанія еще кишѣла Сарагосскими героинями, одѣтыми въ полувоенное платье и театрально украшенными гербами".
   Стр. 37. Строфа LVIII
   Амуръ оставилъ слѣдъ перстовъ небрежныхъ
   На ямкахъ щекъ испанки молодой.
   Примѣчаніе Байрона къ этому мѣсту:
   Sigilla in mento impresso Amoris digitulo
   Vestigio demonstrant mollitudinem. Aul. Gell.
   Эти стихи находятся не у Авла Геллія, а у грамматика Нонія Марцелла, который цитируетъ ихъ изъ М. Теренція Варрона. Въ подлинномъ текстѣ вмѣсто sigilla читается: laculla.
   Стр. 37. Строфа LVIII.
   Какъ дѣва сѣвера блѣднѣетъ передъ ней.
   Въ письмѣ къ матери отъ 11 авг. 1809 г. Байронъ сравниваетъ "испанскій стиль" красоты съ англійскимъ, къ невыгодѣ для послѣдняго: "Длинные черные волосы; темные и томные глаза; свѣтло-оливковый цвѣтъ лица; формы, изящество которыхъ въ движеніи выше всего, что можетъ себѣ представить англичанинъ, привыкшій къ соннымъ, небрежнымъ фигурамъ своихъ соотечественницъ,-- все это въ соединеніи съ вполнѣ подходящимъ и въ то же время очень скромнымъ костюмомъ, дѣлаетъ красоту испанки неотразимой". Впрочемъ, въ Донъ Жуанѣ (п. XII, ст. LXXIV--LXXVII) сдѣлана оговорка въ пользу британскихъ красавицъ.
   Стр. 37--38. Строфа LXLXII.
   "Эти строфы написаны въ Кастри (Дельфосъ), у подножія Парнасса, который теперь зовется Ліакура". (Прим. Байрона).
   Вершину Парнасса нельзя видѣть изъ Дельфъ или окрестностей этого города. Прежде, чѣмъ эта строфа была написана "у подножія Парнасса" (10-го декабря), Байронъ впервые увидѣлъ "облеченную въ снѣгъ" величественную гору на пути въ Востоку (на южномъ берегу Коринѳскаго залива), куда онъ прибылъ 5-го, а выѣхалъ оттуда 14-го декабря. "Эхо", прославленное въ древности (Юстинъ, Hist., кн. 24, гл. 6) производится Федріадами, или "блестящими вершинами" и крутыми скатами изъ краснаго и сѣраго известняка, при входѣ въ обращенную къ югу долину Плиста.
   Стр. 38. Строфа LXI.
   "Направляясь въ 1809 г. къ дельфійскому источнику (Кастри), я увидѣлъ двѣнадцать летящихъ орловъ (Гобгоузъ думалъ, что это были коршуны,-- по крайней мѣрѣ онъ говоритъ такъ) и принялъ это за доброе предзнаменованіе. За день передъ тѣмъ я сочинилъ стихи къ Парнассу (въ Чайльдъ-Гарольдѣ) и, смотря на этихъ птицъ, надѣялся, что Аполлонъ благосклонно принялъ мою жертву. И дѣйствительно, я пользовался репутаціей и славой поэта въ поэтическій періодъ жизни (отъ 20 до 30 лѣтъ). Останется ли за иной эта слава,-- это другое дѣло; но я былъ почитателемъ божества и священнаго мѣста, и благодаренъ ему за то, что имъ для меня сдѣлано. Предавая будущее въ его руки, какъ предалъ прошедшее". (Байронъ, Дневникь 1821).
   Стр. 38. Строфа LXV, ст. 1 и 2.
   . . . древностью и силой.
   Севилья у римлянъ называлась Гисналисомъ. (Прим. Баирона).
   Но Кадиксь привлекательнѣе милый.
   Въ первомъ своемъ письмѣ изъ Испаніи (къ Ф. Годжсону, 6-го авг. 1809) Байронъ восклицаетъ: "Кадиксъ, милый Кадиксъ! Это -- первое мѣсто въ мірѣ. Красота его улицъ и домовъ уступаетъ только любезности его жителей. При всемъ національномъ предубѣжденіи, я долженъ признать, что здѣшнія женщины по красотѣ настолько же выше англичанокъ, насколько испанцы ниже англичанъ во всѣхъ отношеніяхъ... Кадиксъ -- настоящая Цитера". Ср. ниже письмо къ матери отъ 11-го авг. 1809.
   Стр. 40. Строфа LXIX.
   Байронъ, какъ онъ самъ намекаетъ въ предисловіи къ Ч.-Гаролъду, первоначально имѣлъ намѣреніе ввести въ свою поэму нѣсколько "варіантовъ" шутливаго или сатирическаго содержанія. Битти, Томсонъ, Аріосто были достаточными для него авторитетами въ этомъ отношеніи. Строфы о синтрской конвенціи и четыре заключительныя строфы I пѣсни, написанныя въ этомъ стилѣ, были исключены по настоянію Далласа, Меррея или Джиффорда. Изъ одного письма къ Далласу (21-го авг. 1811) видно, что Байронъ почти уже рѣшился исключить "двѣ строфы въ шутовскомъ родѣ о лондонскомъ воскресеньѣ". Но онѣ были оставлены въ текстѣ, вѣроятно, потому, что въ нихъ нѣтъ личныхъ намековъ, -- и, по выраженію Мура, "обезобразили" поэму.
   Стр. 40. Строфа LXX.
   . . . О Ѳивы прежнихъ дней
   Зачѣмъ здѣсь женъ и юношей такъ много?
   "Это было написано въ Ѳивахъ, слѣдовательно -- въ наилучшемъ мѣстѣ для такого вопроса и для отвѣта на него: не потому, что это -- родина Пиндара, а потому, что это -- столица Беотіи, гдѣ была предложена и разрѣшена первая загадка". (Прим. Байрона).
   Байронъ пріѣхалъ въ Ѳивы 22 декабря 1809 г. "Первой загадкой" онъ называетъ, конечно, знаменитую загадку Сфинкса,-- прототипъ беотійскаго остроумія.
   Идетъ народъ, спѣша на праздникъ Рога.
   Hone въ своей "Everyday Book" (1827) даетъ подробное описаніе существовавшаго въ Гай-Гэтѣ обычая "клятвы на рогахъ". "Рога укрѣпляются на палкѣ футовъ въ пять длиною, которая втыкается въ землю. Рядомъ становится человѣкъ, дающій клятву. Онъ долженъ снять шляпу", и др. Самая клятва или, вѣрнѣе, небольшая часть ея, заключается въ слѣдующемъ: "Замѣтьте хорошенько, что я вамъ скажу, ибо это есть первое слово вашей присяги,-- помните же это! Вы должны признавать меня (землевладѣльца) вашимъ названнымъ отцомъ, и пр... Вы не должны ѣсть чернаго хлѣба, когда можно достать бѣлаго, кромѣ того случая, когда вы больше любите черный. Вы не должны пить слабаго пива, если можно достать крѣпкаго,-- кромѣ того случая, когда вы больше любите слабое. Вы не должны цѣловать служанку, если можете цѣловать барыню; а чтобы не терять удобнаго случая, лучше цѣловать обѣихъ", и пр. Говоритъ, эта шутовская присяга выдумана пастухами, посѣщавшими Gate House и пожелавшими завести тамъ трактиръ.
   По поводу строфъ LXIX--LXX Томасъ Муръ говоритъ:
   "Въ этомъ смѣшеніи легкаго стиля съ торжественнымъ выразилось намѣреніе поэта подражать Аріосту. Но гораздо легче съ изяществомъ подняться надъ уровнемъ обыденной рѣчи до блеска или паѳоса, нежели прервать усвоенный торжественный тонъ быстрымъ переходомъ къ смѣшному или пошлому. Въ первомъ случаѣ переходъ производитъ впечатлѣніе смягчающее и возвышающее, между тѣмъ какъ во второмъ онъ, большею частью, непріятно поражаетъ,-- можетъ быть, по той же самой причинѣ, въ силу которой проявленіе паѳоса или высокаго чувства въ комедіи имѣетъ особую прелесть, между тѣмъ какъ вторженіе комическаго элемента въ трагедію, хотя и освященное у насъ обычаемъ и авторитетомъ, рѣдко не оскорбляетъ нашего чувства. Поэтъ и самъ убѣдился въ неудачѣ своей попытки, и въ дальнѣйшихъ пѣсняхъ Чайльдъ-Гарольда уже не повторялъ ея". (Т. Муръ).
   Стр. 40--12. Строфы LXXII--LXXX.
   Участники боя быковъ раздѣляются на три или четыре группы: чуло или пѣхотинцы, бандерильеры или метатели дротиковъ, конные пикадоры и, наконецъ, матадоры или эспады, которые убиваютъ быка. Каждый бой быковъ, продолжающійся минутъ 20, распадается на три отдѣленія или дѣйствія. Въ первомъ дѣйствіи пикадоры вызываютъ нападеніе быка, обыкновенно только защищаясь, но не атакуя его своими копьями (garrochas). Во второмъ дѣйствіи пѣшіе чуло размахиваютъ передъ глазами быка цвѣтными плащами или платками, стараясь отвлечь его ярость отъ пикадоровъ, если послѣднимъ приходятся плохо. Въ то же самое время бандерильеры стараются воткнуть въ шею быка съ каждой стороны по нѣскольку зазубренныхъ дротиковъ, украшенныхъ рѣзаными бумажками, а иногда снабженныхъ фейерверкомъ. Считается необходимымъ втыкать эти дротики непремѣнно съ обѣихъ сторонъ. Въ третьемъ и послѣднемъ дѣйствіи единственнымъ дѣйствующимъ лицомъ является матадоръ или эспада. Размахивая мулетой или краснымъ флагомъ, онъ вызываетъ нападеніе быка и, стоя прямо передъ нимъ, наноситъ ему шпагой смертельную рану подъ лѣвую лопатку.
   Стр. 43 Строфа LXXX.
   "Испанцы крайне мстительны. Въ Санта-Отелла я слышалъ, какъ молодой крестьянинъ грозилъ заколоть женщину (правда, -- старуху, что смягчаетъ оскорбленіе), и когда я выразилъ по этому поводу удивленіе, мнѣ сказали, что тутъ нѣтъ ничего необыкновеннаго". (Прим. Байрона).
   Строфа LXXXII.
   Ср. Пушкина, "Евгеній Онѣгинъ", IV, 9:
   Онъ въ первой юности своей
   Былъ жертвой бурныхъ заблужденій
   И необузданныхъ страстей.
   Привычкой жизни избалованъ,
   Однимъ на время очарованъ,
   Разочарованный другимъ,
   Желаньемъ медленно томимъ,
   Томимъ и вѣтренымъ успѣхомъ,
   Внимая въ шумѣ и въ тиши
   Роптанье вѣчное души,
   Зѣвоту подавляя смѣхомъ:
   Вотъ какъ убилъ онъ восемь лѣтъ,
   Утратя жизни лучшій цвѣтъ.
   Стр 44. Строфа LXXXII. Увѣренность -- или, лучше сказать, страхъ Байрона, что онъ осужденъ на погибель, коренятся въ усвоенномъ имъ съ дѣтства кальвинистскомъ вѣроученіи (ср. Ч.-Гарольда, пѣснь III, стр. LXX и п. IV, стр. XXXIV). Лэди Байронъ считала этотъ безотрадный взглядъ на жизнь основою характера своего мужа и причиною его странностей. Въ письмѣ къ Г. К. Робинсону отъ 5 марта 1855 г. она говоритъ: "Не только по случайнымъ выраженіямъ, но по всему строю чувствъ лорда Байрона я не могла не убѣдиться въ томъ, что онъ вѣрилъ въ библейское вдохновеніе и раздѣлялъ самые мрачные догматы кальвинизма. Этому злополучному взгляду на отношенія созданія къ Создателю я всегда приписывала несчастія Байрона. Вмѣсто того, чтобы при каждой удачѣ чувствовать себя счастливѣе, онъ былъ убѣжденъ, что каждая удача обращается для него въ "проклятіе". Можетъ-ли человѣкъ, одержимый такими мыслями, вести жизнь, полную любви и служенія Богу и людямъ? Эти идеи и должны были до извѣстной степени осуществиться. "Хуже всего -- то, что я въ это вѣрю", говорилъ онъ. И я, какъ всѣ, съ нимъ связанные, ничего не могла сдѣлать съ этой вѣрой въ предопредѣленіе.
   Стр. 45. Инссѣ.
   Эти стансы, которыми замѣнены первоначально написанные стансы "Къ дѣвушкѣ изъ Кадикса". (см. далѣе стр. 182) помѣчены 25 января 1810 г. Въ этотъ день Байронъ и Гобгоузъ посѣтили Мараѳонъ. Стихи относятся, по всей вѣроятности, къ "аѳинской дѣвѣ" Терезѣ Макри, или къ какой-нибудь случайной возлюбленной, но не къ "Флоренсѣ" (г-жа Спенсеръ Смитъ). которой Байронъ незадолго передъ тѣмъ (16 января) "далъ отставку въ стихотвореніяхъ "Волшебство исчезло (см. дальше стр. 185). Недѣлю спустя (10 февр.) Гобгоузъ въ сопровожденіи албанца Василія и аѳинянина Димитрія уѣхалъ на Негропонтъ, а Байронъ былъ неожиданно чѣмъ-то задержанъ въ Аѳинахъ.
   Стр. 45. Куплетъ 6.
   Изгнанникъ, гдѣ бы ни былъ онъ
   Отъ мукъ своихъ бѣжать не можетъ.
   Ср. Горація, Оды, II, XVI, 19--20:
   ... Patriae quis exul
   Se quoque fagit?
   Стр. 46. Строфа LXXXV.
   "Намекъ на поведеніе и смерть Солано, губернатора Кадикса, въ маѣ 1808 г.". (Прим. Байрона).
   Маркизъ Солано, главнокомандующій войсками въ Кадиксѣ, былъ убитъ народомъ. Севильская "Верховная Хунта" приказала ему аттаковать французскій флотъ, стоявшій на якорѣ у Кадикса, и англійскій адмиралъ Первисъ, по соглашенію съ генераломъ Спенсеромъ, предлагалъ ему свое содѣйствіе; но Солано не желалъ получать приказанія отъ "самовольно водворившейся власти" и опасался вовлечь своіо родину въ войну съ державой, сила которой ему была извѣстна лучше, чѣмъ характеръ его соотечественниковъ" (Нэпиръ).
   Кадиксъ былъ отнятъ у мавровъ Алонсо эль-Савіо, въ 1262 году. Въ январѣ-февралѣ 1810 г. онъ чуть не попалъ въ осаду. Въ 1812 г., 16 мая, Сультъ началъ "cерьезную бомбардировку" города; но черезъ три мѣсяца, 24 августа, осаде была снята.
   Стр. 46. Строфа LXXXIII.
   . . . Что за тронъ
   Безъ короля имъ выпало на долю
   Сражаться
   Карлъ IV отрекся отъ престола 19 марта 1808 г., въ пользу своего сына, Фердинанда VII; въ слѣдующемъ же маѣ Карлъ снова отрекся отъ престола за себя лично, а Фердинадъ -- за себя и своихъ наслѣдниковъ,-- въ пользу Наполеона. Съ тѣхъ поръ Карлъ находился въ изгнаніи, а Фердинандъ,-- въ плѣну въ Валансэ, и Испанія, съ точки зрѣнія Бурбонской династіи, оставалась "безъ короля" до тѣхъ поръ, пока Фердинандъ по политическимъ соображеніямъ, не былъ освобожденъ. Онъ воцарился снова 22 марта 1814. г.
   Стр 40. Строфа LXXXVI.
   И будетъ драться онъ хотя-бы на ножахъ.
   "Война до ножей!" -- отвѣтъ Палафокса французскому генералу при осадѣ Сарагоссы". (Прим. Байрона).
   Во время первой осады Сарагоссы, въ августѣ 1S0S г., маршалъ Лефевръ потребовалъ у Палафокса сдачи крѣпости. Отвѣтъ былъ: "Guerra al euchillo!" (Война до ножей!). Позднѣе, въ декабрѣ того же года, когда Мовсэ снова потребовалъ сдачи, Палафоксъ обратился къ жителямъ Мадрида съ прокламаціей, въ которой говорилъ, что осаждающія его собаки не даютъ ему времени вычистить мечъ отъ ихъ крови, но все же найдутъ себѣ въ Сарагоссѣ могилу. Соути замѣчаетъ, что прокламаціи Палафокса сочинялись въ приподнятомъ тонѣ, отчасти подъ вліяніемъ испанскихъ народныхъ романсовъ, и отвѣчали характеру тѣхъ, къ кому онъ обращался. Съ своей стороны, Нэпиръ объясняетъ снятіе осады дурной дисциплиной французовъ и системой террора, усвоенной испанскими вождями. Вдохновителями прокламацій о "войнѣ до ножей" были, по его словамъ, Хорье Ибортъ и Тіо Муринъ, а вовсе не Палафоксъ, который ничего не смыслилъ въ военномъ дѣлѣ и въ большинствѣ случаевъ заботился прежде всего о собственной безопасности.
   Въ первоначальной редакціи первая пѣснь "Чайльдъ-Гарольда" послѣ LXXXVI строфы заканчивалась слѣдующими 4 строфами и примѣчаніями къ нимъ Байрона.
  

I.

  
   "А если вы хотите побольше узнать объ Испаніи и испанцахъ, объ испанскихъ видахъ, святыхъ, древностяхъ, искусствѣ, разныхъ происшествіяхъ и войнѣ, то отправьтесь на Paternoster Row (лондонская ул., гдѣ много книжныхъ магазиновъ): развѣ все это не описано въ книгѣ Kappa, рыцаря Зеленаго Эрина (Ирландіи) и блуждающей Звѣзды Европы? Внимайте, читатели, мужу чернилъ, прислушайтесь къ тому, что онъ въ дальнихъ краяхъ сотворилъ, видѣлъ и написалъ. Все это втиснуто въ одинъ томъ in-quarto. Одолжите эту книгу, украдите ее -- только не тратьтесь на покупку -- и скажите намъ, что о ней думаете".
  

-----

  
   "Порфирій говоритъ, что пророчества Даніила были написаны уже послѣ ихъ исполненія. Такая же участь предстоитъ здѣсь и мнѣ. Но въ данномъ случаѣ для пророчества не требуется особенной проницательности: все угадывается съ перваго взгляда". (Прим. Байрона).
   "Я видѣлъ сэра Джона Kappa въ Севильѣ и Кадиксѣ и, какъ свифтовскій цирюльникъ, на колѣняхъ просилъ, чтобы онъ меня не описывалъ", говоритъ Байронъ въ письмѣ къ Годжсону отъ 6 августа 1809 г. Сэръ Джосъ Карръ (1772--1832) былъ назначенъ около 1807 г. ирландскимъ вице-королемъ. Онъ напечаталъ, въ началѣ XIX в., двѣ поэмы и одну драму, но особенную извѣстность пріобрѣлъ своими путеводителями, которые доставили ему значительныя выгоды и прозвище "странствующаго Kappa". Въ біографіи Свифта разсказывается, что однажды, проѣздомъ черезъ Дёндалькъ, Свифтъ очень забавлялся болтовней одного цирюльника и пригласилъ его къ себѣ обѣдать. Восхищенный столь неожиданною честью, цирюльникъ одѣлся въ лучшеѳ свое платье и явился въ гостиницу; но, узнавъ, что пригласившая его духовная особа -- Свифтъ, страшно поблѣднѣлъ, упалъ на колѣни и сталъ умолять "не пропечатывать" его: онъ -- бѣдный цирюльникъ, обремененный семействомъ, и если его пропечатаютъ, то онъ лишится всей своей практики. Свифтъ посмѣялся надъ бѣднымъ малымъ, накормилъ его обѣдомъ и далъ слово его не "пропечатывать".

II.

  
   "Съ очками на носу вы тамъ узнаете, сколько народу посадилъ Велеслей на суда для перевозки въ Испанію. Много онъ посадилъ, точно хотѣлъ основать цѣлую колонію. О, какъ много войска переплыло улыбающееся море, чтобы никогда не вернуться Узнаете вы также, сколько зданій въ такомъ-то и такомъ-то мѣстѣ, сколько миль отъ одного мѣста до другого, какія мощи въ какомъ соборѣ, гдѣ стоитъ Хиральда на своемъ гигантскомъ фундаментѣ".
  

-----

  
   "Я предполагаю, что маркизъ и мистеръ и Поль и сэръ А. въ это время уже возвратились, такъ же какъ и сбитый съ толку Фриръ, поведеніе котораго обсуждалось въ палатѣ общинъ". (Прим. Байрона).
   Внесенное въ палату общинъ 24 февраля 1809 г., предложеніе "разслѣдовать причины послѣдней кампаніи въ Испаніи" провалилось, но правительство отозвало Фрира, британскаго посланника при Верховной Хунтѣ, и назначило маркиза Уэллесли чрезвычайпымъ посланникомъ въ Севилью. Уэллесли прибылъ въ Испанію въ началѣ августа, но дуэль между Персивалемъ и Каннингомъ, происшедшая 21 сентября, имѣла послѣдствіемъ перемѣну въ составѣ министерства, и Уэллесли, разсчитывая получить новое назначеніе, выѣхалъ изъ Кадикса 10 ноября 1809 г. Его преемникомъ въ должности посланника былъ его братъ, Генри Уэллесли, баронъ Коули. "Мистеръ", вѣроятно, означаетъ Генри Уэллесли, а "Поль" -- Вильямъ Уэллесли Поль, впослѣдствіи графъ Морнингтонъ.
   Фундаментъ Хиральды, башни севильскаго каѳедральнаго собора, представляетъ квадратъ въ 15 футовъ. На вершинѣ сквозной колокольни, вѣнчающей эту оригинальную мавританскую башню, поставлена "Хиральдильо", бронзовая статуя Вѣры. При высотѣ въ 14 футовъ, она вѣситъ 2.800 фунтовъ, но поворачивается свободно при малѣйшемъ вѣтеркѣ.
  

III.

  
   "Тамъ можете вы прочитать (о Фебъ, спаси сэра Джона, да не станутъ мои слова пророчествомъ) все, что было сказано, спѣто, потеряно или выиграно хвастливымъ Велеслеемъ или злополучнымъ Фриромъ, тѣмъ самымъ, что написалъ половину "Бѣднаго Точильщика" -- такъ то поэзія пролагаетъ путь къ почестямъ: кто не предпочтетъ обратиться къ такимъ дипломатамъ? Но довольно, муза, тебѣ нуженъ отдыхъ, предоставимъ посланниковъ парламенту, а арміямъ тлѣть въ гробу".
  

-----

  
   "Нуждающійся точильщикъ" (Needy Knife Grinder) въ сборникѣ Anti-Iacobin -- совмѣстное произведеніе Фрира и Кантнига.
  

IV.

  
   "Но все-же слѣдуетъ здѣсь упомянуть о Лисѣ, которая изготовила для Хунты мудрые законы и научила ихъ обходить. Это былъ подходящій учитель, потому что его Сократовская душа не боялась никакой Ксантиппы. Судьба его благословила супругою, вскормленной у груди самой Добродѣтели; предъ нею изумленіе замолкаетъ въ тихомъ благоговѣніи. Она одинаково была вѣрна какъ первому, такъ и второму супругу и предъ такою непоколебимою репутаціею Сатира безсильна".
  

-----

  
   Генри Ричардъ Вассаль Фоксъ (по англійски Fox -- лисица) второй лордъ Голлэндъ (1773--1840), сопровождалъ сэра Давида Бэрда въ Корунью, въ сентябрѣ 1808 г., и затѣмъ, совершивъ продолжительную поѣздку по Испаніи, возвратился только осенью 1809 г. Онъ убѣдилъ севильскую Хунту расширить свои функціи комитета народной обороны и предложилъ новую конституцію. Его жена, Елизавета Вассалъ, дочь богатаго ямайскаго плантатора, въ первомъ бракѣ была за сэромъ Годфри Уэбстеромъ, развелась съ нимъ и черезъ три дня вышла за лорда Голлэнда, съ которымъ уже раньше была въ связи. Еще до развода она родила сына, Чарльза Ричарда Фокса, котораго лордъ Голлэндъ призналъ своимъ.
   Стр. 40--40. Строфы LXXXVIII--ХСІІІ, въ которыхъ Байронъ вспоминаетъ о сраженіяхъ при Бароссѣ (5 марта 1811 г.) и Альбуэрѣ (16 мая 1811 г.) и о смерти своего школьнаго товарища Уингфильда (14 мая 1811 г.), были написаны въ Ньюстидѣ, въ августѣ 1811 г., взамѣнъ четырехъ выпущенныхъ строфъ (см. выше).
   Стр. 46. Строфа LXXXIX.
   Тѣ муки, что узнали дѣти Квиты.
   Франсиско Пизарро (1480--1511) съ своими братьями Эрнандо, Хуаномъ Гонзало и Мартиномъ де-Алькантара, вернувшись въ Испанію, снова отплылъ въ Панаму въ 1530 г. Идя къ югу отъ Панамы, онъ взялъ островъ Пуну, принадлежавшій къ провинціи Ки(ви)то. Въ 1532 г., близъ города Кахамарки, въ Пенѣ, онъ разбилъ и измѣннически захватилъ въ плѣнъ короля Кито, Атуахальпу, младшаго брата послѣдняго инки Хуаскара. Слабость Испаніи во время наполеоновскихъ войнъ послужила для ея колоній благопріятнымъ поводомъ къ возстанію. Въ августѣ 1810 г. вспыхнула революція въ Квито, столицѣ Экуадора, въ томъ же году Мексика и Ла-Плата начали свою борьбу за независимость.
   Стр. 47. Строфа ХС.
   Когда-жъ, средъ мира, дерево свободы
   Появится въ краю, что воли не знавалъ.
   Во время американской войны за независимость (1775--83) и позднѣе, во время французской революціи, возникъ обычай сажать деревья, какъ "символы растущей свободы". Во Франціи эти деревья украшались "шапками свободы" (фригійскими колпаками). Въ Испаніи такихъ деревьевъ иногда не сажали.
   Стр. 47. Строфа XCI.
   Погибъ и ты, мой другъ.
   "Джонъ Уингфильдъ, офицеръ гвардіи, умершій отъ лихорадки въ Коимбрѣ (14 мая 1811 г.). Я зналъ его десять лѣтъ, въ лучшую пору его жизни и въ наиболѣе счастливое для меня время. Въ короткій промежутокъ одного только мѣсяца я лишился той, которая дала мнѣ жизнь, и большинства людей, которые дѣлали эту жизнь сносною. Для меня -- не вымыселъ эти стихи Юнга:
  
   О, старецъ ненасытный! Иль мало одной тебѣ жертвы?
   Трижды пустилъ ты стрѣлу -- и трижды убилъ мою радость
   Прежде, чѣмъ трижды луна свой рогъ наполнить успѣла!
   (Ночи, жалоба; ночь I).
  
   "Мнѣ слѣдовало бы также посвятить хоть одинъ стихъ памяти покойнаго Чарльза Скиннера Мэтьюза, члена Даунингъ-Колледжа, если бы этотъ человѣкъ не стоялъ гораздо выше всякихъ моихъ похвалъ. Его умственныя силы, обнаружившіяся въ полученіи высшихъ отличій въ ряду наиболѣе способныхъ кандидатовъ Кембриджа, достаточно упрочили его репутацію въ томъ кругу, въ которомъ она была пріобрѣтена; а его пріятныя личныя качества живутъ въ памяти друзей, которые такъ его любили, что не могли завидовать его превосходству". (Прим. Байрона).
   Уингфильду Байронъ посвятилъ нѣсколько строкъ въ одномъ изъ своихъ школьныхъ стихотвореній, подъ заглавіемъ: "Дѣтскія воспоминанія". Мэтьюзъ, самый любимый изъ школьныхъ друзей поэта, утонулъ, купаясь въ рѣкѣ, 2 августа 1811 г. Слѣдующія строки изъ письма Байрона изъ Ньюстэда къ своему другу Скрону Дэвису, написанныя непосредственно вслѣдъ за этимъ событіемъ, отражаютъ въ себѣ сильное впечатлѣніе утраты:
   "Милѣйшій Дэвисъ, какое-то проклятіе тяготѣетъ надо мной и надъ близкими ко мнѣ людьми. Въ моемъ домѣ лежитъ мертвое тѣло моей матери; одинъ изъ лучшихъ моихъ друзей утонулъ въ канавѣ. Что мнѣ говорить, что думать, что дѣлать? Третьяго дня я получилъ отъ него письмо. Дорогой Скропъ, если можешь урвать минутку, пріѣзжай ко мнѣ: мнѣ нуженъ другъ. Послѣднее письмо Метьюза написано въ пятницу,-- а въ субботу его уже не стало. Кто могъ равняться съ Мэтьюзомъ по способностямъ? Какъ всѣ мы ему уступали! Правду ты говорилъ, что мнѣ слѣдовало рисковать моимъ жалкимъ существованіемъ ради сохраненія его жизни. Сегодня вечеромъ я собирался написать ему, пригласить его къ себѣ, какъ приглашаю тебя, любезный другъ. Какъ чувствуетъ себя нашъ бѣдный Гобгоузъ? Его письма наполнены только Мэтьюзомъ. Пріѣзжай же ко мнѣ, Скропъ, -- я почти въ отчаяніи, вѣдь я остался почти одинъ на свѣтѣ!" (7 августа).
   Примѣчаніе Байрона къ строфѣ ХСІ вызвало возраженіе со стороны Далласа: "Меня поразило", писалъ онъ, "что похвала Мэтьюзу сдѣлана отчасти на счетъ Уингфильда и другихъ, о комъ вы вспоминали. Мнѣ казалось бы совершенно достаточнымъ сказать, что его умственныя силы и способности были выше всякой похвалы, не подчеркивая того, что онѣ были выше способностей Музы, громко восхваляющей остальныхъ". Байронъ отвѣчалъ (27 авг. 1811 г.): "Въ своемъ примѣчаніи о покойномъ Чарльзѣ Мэтьюзѣ я говорилъ такъ искренно и чувствую себя до такой степени неспособнымъ воздать должное его талантамъ, что это примѣчаніе должно быть сохранено въ силу тѣхъ самыхъ доводовъ, которые вы приводите противъ него. Въ сравненіи съ этимъ человѣкомъ всѣ люди, которыхъ я когда-либо зналъ, были пигмеями. Это былъ умственный гигантъ. Правда, Уингфильда я любилъ больше: это былъ самый старый и самый милый мой другъ, одинъ изъ немногихъ, въ любви къ которымъ никогда не раскаешься; но что касается способностей,-- ахъ! Вы знали Мэтьюза!" Въ другомъ письмѣ къ тому же лицу (7 сент. 1811 г.) Байронъ снова вспоминаетъ о своихъ умершихъ друзьяхъ: "Въ лицѣ Мэтьюза я лишился вождя, философа и друга; въ лицѣ Уингфильда только друга, но такого, которому я хотѣлъ бы предшествовать въ его послѣднемъ странствованіи. Мэтьюзъ былъ дѣйствительно необыкновенный человѣкъ... На всемъ, что онъ говорилъ и дѣлалъ, лежала печать безсмертія...".
  

ПѢСНЬ II.

  
   Закончена въ Смирнѣ 28 марта 1810.
   Стр. 49. Строфа I.
   . . .Онъ разрушенъ
   Пожарами, войной
   "Часть Акрополя была разрушена взрывомъ порохового склада во время осады Аѳинъ венеціанцами". (Прим. Байрона).
   Венеціанцы, въ 1687 г., поставили на самомъ высокомъ мѣстѣ Ликаветта четыре мортиры и шесть пушекъ и начали бомбардировать Акрополь. Одна изъ бомбъ разрушила скульптурныя украшенія западнаго фасада Парѳенона. "Въ 1667 году", говоритъ Гобгоузъ, "всѣ древности, отъ которыхъ теперь въ Акрополѣ не осталось и слѣда, находились еще въ достаточно сохранившемся видѣ. Въ ту пору этотъ огромный храмъ могъ еще быть названъ цѣлымъ. Ранѣе онъ былъ христіанскою церковью, а затѣмъ -- прекраснѣйшей въ мірѣ мечетью. Въ настоящее время отъ него осталось только 29 дорическихъ колоннъ, изъ которыхъ иныя уже лишены карнизовъ, и часть лѣвой стѣны. Колонны сѣвернаго фасада, кромѣ угловыхъ, всѣ разрушены. Остающаяся часть развалинъ не можетъ не вызывать даже у равнодушнаго зрителя чувства удивленія и уваженія; подобныя же чувства проявляются при видѣ огромнаго количества мраморныхъ обломковъ, разбросанныхъ на мѣстѣ храма. Эти обломки скоро будутъ единственными остатками храма Минервы".
   Еще раньше венеціанской осады, въ 1656 г., часть Пропилеевъ была разрушена взрывомъ порохового склада отъ удара молніи. Въ 1684 г., когда Аѳинамъ грозилъ венеціанскій флотъ, турки снесли храмъ Побѣды и выстроили изъ этого матеріала бастіонъ.
   Стр. 49.
   . . . но хуже брани
   Пожаровъ и вѣковъ руки людей.
   "Мы всѣ можемъ чувствовать или представить себѣ сожалѣніе при видѣ развалилъ городовъ, бывшихъ нѣкогда столицами царствъ; вызываемыя подобнымъ зрѣлищемъ размышленія слишкомъ общеизвѣстно и не нуждаются въ повтореніи. Но ничтожество человѣка и суетность наилучшихъ его добродѣтелей, каковы восторженная любовь къ родинѣ и мужество при ея защитѣ, никогда не обнаруживаются съ такою очевидностью, какъ при воспоминаніи о томъ, чѣмъ были Аѳины и что представляютъ онѣ теперь. Эта арена споровъ между могущественными партіями, борьбы ораторовъ, возвышенія и низложенія тирановъ, тріумфа и казни полководцевъ, сдѣлалась теперь мѣстомъ мелкихъ интригъ и постоянныхъ раздоровъ между спорящими агентами извѣстной части британской знати и дворянства. "Шакалы, совы и змѣи въ развалинахъ Вавилона" навѣрное менѣе позорны, чѣмъ подобные обитатели. Для турокъ-завоевателей находится оправданіе въ ихъ деспотизмѣ, а греки были только жертвою военной неудачи, которая можетъ постигнуть даже самыхъ храбрыхъ; но насколько низко упали сильные люди, если двое живописцевъ оспариваютъ другъ у друга привилегію грабить Парѳенонъ и торжествуютъ поочередно, смотря по содержанію слѣдующихъ другъ за другомъ султанскихъ фирмановъ! Сулла могъ только наказать Аѳины, Филиппъ -- завоевать ихъ, Ксерксъ -- предать огню; а жалкимъ антикваріямъ и ихъ презрѣннымъ агентамъ суждено было сдѣлать Аѳины заслуживающими такого же презрѣнія, какъ они сами и ихъ исканія. Парѳенонъ до его разрушенія во время венеціанской осады былъ храмомъ, церковью, мечетью {Парѳенонъ былъ обращенъ въ церковь въ VI столѣтіи Юстиніаномъ и посвященъ Премудрости Божіей. Около 1160 г. церковь обращена была въ мечеть. Послѣ осады 1087 г. турки построили въ прежней оградѣ мечеть меньшаго размѣра.}. Въ каждой изъ этихъ стадій онъ былъ предметомъ уваженія; его поклонники мѣнялись, но онъ не переставалъ быть мѣстомъ поклоненія; онъ трижды былъ посвященъ божеству и его оскверненіе есть тройное святотатство. Но --
  
                       .... гордый человѣкъ,
   Облекшись незначительною властью,
   Такъ начинаетъ вольничать предъ Небомъ,
   Что ангелы готовы плакать.
   Шекспиръ, Мѣра за мѣру, II, 2)". (Прим. Байрона).
  
   Стр. 50. Строфа III.
   Въ рукописи находится слѣдующее примѣчаніе Байрона къ этой и пяти дальнѣйшимъ строфамъ, приготовленное для печати, но затѣмъ отброшенное -- "изъ опасенія", говоритъ поэтъ, "какъ бы оно не показалось скорѣе нападеніемъ на религію, чѣмъ ея защитою".
   "Въ нынѣшній святошескій вѣкъ, когда пуританинъ и священникъ помѣнялись мѣстами, и злополучному католику приходится нести на себѣ "грѣхи отцовъ" даже въ поколѣніяхъ, далеко выходящихъ за указанные Писаніемъ предѣлы, мнѣнія, высказанныя въ этихъ строфахъ, будутъ, конечно, встрѣчены презрительнымъ осужденіемъ. Но слѣдуетъ имѣть въ виду, что эти мысли внушены грустнымъ, а не насмѣшливымъ скептицизмомъ; тотъ, кто видѣлъ, какъ греческія и мусульманскія суевѣрія борятся между собою за господство надъ прежними святилищами многобожія, тотъ, кто наблюдалъ собственныхъ фарисеевъ, благодарящихъ Бога за то, что они не похожи на мытарей и грѣшниковъ, и фарисеевъ испанскихъ, которые ненавидятъ еретиковъ, пришедшихъ къ нимъ на помощь въ нуждѣ, вотъ окажется въ довольно затруднительномъ положеніи и поневолѣ начнетъ думать, что такъ какъ правымъ можетъ быть только одинъ изъ нихъ, то, значитъ, большинство неправо. Что касается нравственности и вліянія религіи на человѣчество, то по всѣмъ историческимъ свидѣтельствамъ оказывается, что вліяніе это выразилось не столько усиленіемъ любви къ ближнему, сколько распространеніемъ сердечной христіанской ненависти къ сектантамъ и схизматикамъ. Турки и квакеры отличаются наибольшею терпимостью: если только "невѣрный" платитъ турку дань, -- то онъ можетъ молиться, какъ, когда и гдѣ угодно; мягкія правила и благочестивое поведеніе квакеровъ дѣлаютъ ихъ жизнь лучшимъ комментаріемъ къ Нагорной Проповѣди ".
   Стр. 51. Строфа V.
   На берегу пустынномъ онъ почилъ.
   "Греки не всегда сожигали своихъ покойниковъ; въ частности старшій Аяксъ былъ похороненъ въ неприкосновенномъ видѣ. Почти всѣ вожди послѣ своей смерти становились божествами, и тотъ изъ нихъ находился въ пренебреженіи, у могилы котораго не было ежегодныхъ игръ или празднествъ, устраиваемыхъ въ его честь его соотечественниками. Такія торжества бывали въ честь Ахилла, Бразида и др. и, наконецъ, даже въ честь Антиноя, смерть котораго была столь же славною, насколько его жизнь была недостойна героя". (Прим. Байрона).
   Стр. 52. Строфа VIII. Первоначальная редакція ея рѣзче:
  
   Угрюмый пасторъ! Не сердись, коль я
   Не вижу жизни тамъ, гдѣ ты желаешь;
   Мнѣ не смѣшна фантазія твоя;
   Нѣтъ, ты скорѣе зависть мнѣ внушаешь:
   Такъ смѣло новый міръ ты открываешь,
   Блаженный островъ въ норѣ неземномъ;
   Мечтай о томъ, чего ты самъ не знаешь;
   О саддукействѣ *) споръ не поведемъ:
   Любя свой рай, ты всѣхъ не хочешь видѣть въ немъ.
   (Переводъ Я. О. Морозова для наст. изданія).
   *) "Саддукеи не вѣрили въ Воскресенье". (Прим. Байрона).
  
   Строфа IX.
   По мнѣнію Далласа, эта строфа написана была подъ впечатлѣніемъ полученнаго Байрономъ извѣстія о смерти его кембриджскаго друга Эддльстона. "Это былъ", говоритъ Байронъ, "въ теченіе четырехъ мѣсяцевъ шестой изъ числа друзей и родныхъ, утраченныхъ мною съ мая по конецъ августа". Однако же, въ письмѣ къ Далласу отъ 14 октября 1811 г., посылая эту строфу, Байронъ замѣтилъ: "Считаю умѣстнымъ сказать, что здѣсь заключается намекъ на одно событіе, случившееся послѣ моего пріѣзда сюда (въ Ньюстэдъ), а не на смерть одного изъ моихъ друзей мужского пола". При другомъ письмѣ къ тому же Далласу, отъ 31 октября 1811, поэтъ приложилъ "нѣсколько куплетовъ" (вѣроятно -- стихотвореніе "Къ Тирзѣ"), помѣченныхъ 11-мъ октября, и прибавилъ, что "они касаются смерти одной особы, имя которой вамъ чуждо, а слѣдовательно и не можетъ бытъ интересно... Они относятся къ тому же лицу, о которомъ я упомянулъ во II пѣснѣ и въ заключеніе моей поэмы". Такимъ образомъ, по указанію самого Байрона, строфа IX находится въ связи съ ХСV и ХСVІ, и всѣ эти строфы имѣютъ связь съ группою стихотвореній, посвященныхъ "Тирзѣ". Болѣе опредѣленныхъ свѣдѣній объ этомъ предметѣ въ литературѣ не имѣется.
   Стр. 52. Строфа X.
   . . . Зевса храмъ
   Когда-то тутъ стоялъ въ сіяньи славы
   "Храмъ Юпитера Олимпійскаго, отъ котораго осталось еще 10 колоннъ изъ цѣльнаго мрамора. Первоначально этихъ колоннъ было 150. Впрочемъ, нѣкоторые предполагаютъ, что онѣ принадлежали Пантеону . (Прим. Байрона).
   Олпмпіэйонъ или храмъ Зевса Олимпійскаго, на юго-восточной сторонѣ Акрополя, на высотѣ около 500 ярдовъ отъ подошвы утеса, на которомъ онъ стоялъ, былъ начатъ Лизистратомъ, а законченъ семьсотъ лѣтъ спустя императоромъ Адріаномъ. Это былъ одинъ изъ трехъ или четырехъ величайшихъ храмовъ древняго міра. Самый храмъ былъ украшенъ съ боковыхъ сторонъ двумя рядами колоннъ, по 20 въ каждомъ, а спереди и сзади -- тремя рядами по 8 колоннъ, такъ что общее число колоннъ составляло 104: въ 1810 г. оставалось только 16 "высокихъ коринѳскихъ колоннъ".

[]

   Стр. 52. Строфы XI--XIV направлены противъ шотландскаго лорда Эльджина (1701--1841), собирателя древностей увезшаго парѳенонскіе и другіе мраморы въ Англію. Объ Эльджинѣ см. въ III т. "Проклятіе Минервы", гдѣ нападки на Эльджина еще яростнѣе.
   Увы, обломки храма съ грустью скрытой,
   Бушуя, волны въ даль съ собою унесли.
   "Корабль потерпѣлъ крушеніе въ Архипелагѣ". (Прим. Байрона).
   Корабль "Менторъ", нанятый Эльджиномъ для доставки въ Англію груза, состоявшаго изъ двѣнадцати ящиковъ съ древностями, разбился у острова Чериго, въ 1803 году. Секретарь Эльджина, Гамильтонъ, съ большими усиліями спасъ 4 ящика; остальные были отысканы только въ 1805 году.
   Стр. 53. Строфа XII.
   Разрушилъ то, что годы сберегли,
   Что вандалы и турки пощадили.
   "Въ настоящую минуту (3 января 1810), кромѣ того, что уже доставлено въ Лондонъ, въ Пиреѣ стоитъ идріотскій корабль, на который грузятся всякія древности, поддающіяся перевозкѣ. Такимъ образомъ, какъ говорилъ при мнѣ одинъ молодой грекъ съ нѣсколькими другими своими соотечественниками (какъ ни низко они пали,-- все-таки они еще могутъ это чувствовать), лордъ Эльджинъ можетъ хвалиться, что онъ разрушилъ Аѳины. Агентомъ этого опустошенія служить одинъ итальянскій живописецъ съ выдающимся дарованіемъ, по имени Лузіери {Донъ Баттиста Лузіери, болѣе извѣстный подъ именемъ "Донъ Тита", родомъ изъ Неаполя, въ 1700 г. сопровождалъ Гамильтона въ Константинополь и оттуда переселился въ Аѳины.}; подобно греческимъ ищейкамъ {Mirandum in modum (canes venaticos diceres) ita odorabantur omnia et pervestigabant, ut ubi quidque esset, aliqua ratione invenirent (Cicero in verrem act. II, lib. ІV. 13). У Верреса было двѣ ищейки: скульпторъ восковыхъ произведеній Тлеполемъ и живописецъ Гіеромъ.} Верреса въ Сициліи, занимавшимся тою же профессіею, онъ оказался очень способнымъ орудіемъ грабежа. Между этимъ-то художникомъ и французскимъ консуломъ Фовелемъ желающимъ отнять у него древности для своего правительства, идетъ теперь жестокій споръ изъ-за телѣги, которою они пользовались для своихъ перевозокъ. Одно колесо этой телѣги (я желалъ бы, чтобы они оба сломали себѣ на ней шею!) было заперто консуломъ, и Лузіери подалъ жалобу воеводѣ. Лордъ Эльджинъ очень удачно выбралъ себѣ въ помощники синьора Лузіери. Проживъ въ Аѳинахъ цѣлыхъ десять лѣтъ, онъ ни разу не полюбопытствовалъ проѣхать хоть бы до Сунніума (теперь -- мысъ Колонна), пока ему не пришлось сопровождать насъ во второй нашей экскурсіи 1). Впрочемъ, его произведенія всѣ очень красивы, но почти всѣ не закопчены. Пока онъ и его покровители довольствуются пробою медалей, оцѣнкою камней, зарисовываніемъ колоннъ и сбиваніемъ цѣны на геммы, -- ихъ мелкія нелѣпости настолько же безобидны, какъ охота на насѣкомыхъ или на лисицъ, первыя рѣчи новыхъ членовъ парламента, катанье въ кабріолетѣ и другое тому подобное препровожденіе времени; но когда они увозятъ три или четыре корабля, нагруженныхъ наиболѣе цѣнными и массивными останками древности, которыхъ время и варварство еще не отняли у самаго обиженнаго и самаго главнаго изъ городовъ; когда они, въ тщетныхъ попыткахъ вырыть, разрушаютъ произведенія искусства, вызывавшія удивленіе вѣковъ,-- тогда я не могу найти ни резона, которымъ можно было бы оправдать, ни имени, которымъ слѣдовало бы назвать виновныхъ этого подлаго опустошенія. Одно изъ немаловажныхъ преступленій, въ которыхъ обвинялся Верресъ, состояло въ томъ, что онъ грабилъ Сицилію такимъ же способомъ, которому теперь подражаютъ въ Аѳинахъ. Самое безстыдное нахальство едва ли можетъ идти далѣе начертанія на стѣнахъ Акрополя имени его грабителя; безпутное и ненужное обезображеніе цѣлаго ряда барельефовъ въ одномъ изъ отдѣленій храма заставитъ посѣтителей произносить это имя не иначе, какъ съ омерзѣніемъ.
  
  
   1) Во всей Аттикѣ, за исключеніемъ только Аѳинъ и Мараѳона, нѣтъ мѣстности болѣе интересной, чѣмъ мысъ Колонна. Для антикварія и художника здѣсь есть 16 колоннъ, дающихъ неистощимый матеріалъ для изученія и рисованія; для философа не можетъ не представлять интереса предполагаемое мѣсто дѣйствія нѣкоторыхъ діалоговъ Платона; путешественникъ будетъ очарованъ видомъ "острововъ, вѣнчающихъ Эгейскуіо пучину"; а для англичанина Колонна имѣетъ еще особый интересъ, какъ мѣсто крушенія Фоукнера {Вильямъ Фоукнеръ (1732--1769), подштурманъ одного левантинскаго торговаго судна, потерпѣлъ крушеніе между Александріей и Венеціей. Изъ всего экипажа спаслось только три человѣка. Въ 1762 г. онъ издалъ свою поэму: "Кораблекрушеніе", посвятивъ ее герцогу Іоркскому, при содѣйствіи котораго онъ былъ принятъ на службу въ англійскій флотъ.}. Паллада и Платонъ забываются при воспоминаніи о Фоукнерѣ и Кэмблѣ:
  
   Во мракѣ ночи здѣсь, близъ Лонны береговъ,
   Вопль моряка звучалъ средь грохота валовъ.
  
   Храмъ Минервы виденъ съ моря на большомъ разстояніи. Во время моихъ двухъ путешествій и одной спеціальной поѣздки на мысъ Колонну, видъ съ суши былъ менѣе поразителенъ, чѣмъ съ моря, отъ острововъ. Во вторую нашу сухопутную экскурсію мы едва спаслись отъ шайки майнотовъ, укрывающихся въ пещерахъ подъ утесомъ. Впослѣдствіи одинъ изъ захваченныхъ ими и выкупленныхъ на свободу людей разсказывалъ, что они побоялись напасть на насъ, увидя моихъ двухъ албанцевъ; они очень предусмотрительно, но совершенно невѣрно предположили, что насъ охраняетъ цѣлая гвардій этихъ арнаутовъ, и остались спокойно въ своей засадѣ. Такимъ образомъ и спасена была наша компанія, которая при своей незначительности, конечно, не могла-бы оказать имъ сколько-нибудь дѣйствительнаго сопротивленія. Колонна привлекаетъ не только пиратовъ, но также и живописцевъ;
  
   Артистъ наемный тамъ палитру выставляетъ
   И одичалую природу украшаетъ.
   (См. Годжсона, Лэди Дженъ Грей и пр.).
  
   Впрочемъ, тамъ природа, съ помощью искусства, сама себя украсила. Мнѣ посчастливилось найти выдающагося живописца нѣмца, и я надѣюсь возобновить свое знакомство съ этими и многими другими восточными пейзажами, когда мнѣ будутъ доставлены его произведенія. (Примѣчаніе Байрона къ своему-же примѣчанію).
  
   Въ данномъ случаѣ я говорю безпристрастно: вѣдь я не коллекціонеръ и не поклонникъ коллекцій, а слѣдовательно -- и не соперникъ; но у меня съ давнихъ поръ есть извѣстное предрасположсніе въ пользу Греціи, и я не думаю, чтобы честь Англіи выигрывала отъ грабежа -- въ Индіи ли, или въ Аттикѣ.
   Другой благородный лордъ (Эбердинъ) сдѣлалъ лучше, потому что онъ сдѣлалъ меньше; но нѣкоторые, болѣе или менѣе благородные, хотя все "почтенные люди", поступили наилучшимъ образомъ, потому что послѣ цѣлаго ряда раскопокъ и перебранокъ, жалобъ къ воеводѣ, разныхъ минъ и контръ-минъ, они ровно ничего не сдѣлали. У насъ было такое чернилопролитіе и винопролитіе, что чуть не кончилось кровопролитіемъ {"Во время нашего пребыванія въ этихъ мѣстахъ, къ сожалѣнію, возгорѣлась болѣе нежели междоусобная война изъ-за разысканій лорда Эльджина въ Греціи. Въ эти споры вмѣшалась вся французская колонія и наиболѣе видные изъ грековъ. Снова ожили аѳинскія партіи". (Гобгоузъ, Путешествіе по Албаніи и пр.)}. Одинъ "дерзкій человѣкъ" лорда Эльджина -- для опредѣленія "дерзости" смотри Джонатана Уайльда {Этимъ словомъ на вѣжливомъ языкѣ англійскаго cant'а называется воровство.} -- поссорился съ другимъ по имени Гропіусомъ (очень хорошее имя для человѣка его профессіи!) {Этотъ г. Гропіусъ употреблялся благороднымъ лордомъ единственно для срисовыванія древностей, въ чемъ онъ большой мастеръ; къ сожалѣнію, я долженъ сказать, что онъ, злоупотребляя своимъ весьма почтеннымъ именемъ {Байронъ сближаетъ имя Гропіуса съ глаголомъ to grope -- ощупывать, разыскивать. Шатобріанъ, въ своемъ Путешествіи на Востокъ, замѣчаетъ, что Байронъ "несправедливо осудилъ Гропіуса въ своихъ язвительныхъ замѣткахъ объ Аѳинахъ". Карлъ-Вильгельмъ Гропіусъ, изъ Брауншвейга, род. въ 1793 г., путешествовалъ по Италіи и Греціи, написалъ много пейзажей и архитектурныхъ эскизовъ и въ 1827 г. поселился въ Берлинѣ, гдѣ открылъ діораму съ выставкой картинъ. Умеръ въ 1870 г. Въ 1812 г., когда Байронъ писалъ свое примѣчаніе къ 3-му изданію "Чайльдъ-Гарольда", Гропіусъ былъ еще очень молодъ и едва ли могъ "много лѣтъ" быть агентомъ лорда Эльджина.}, пошелъ, на скромномъ разстояніи, по слѣдамъ синьора Лузіери. Корабль съ его трофеями былъ задержанъ и, кажется, конфискованъ, въ Константинополѣ, въ 1810 году. Я очень радъ, что теперь имѣю возможность сказать, что "это не входило въ его обязанности", что его пригласили работать только въ качествѣ живописца и что его благородный патронъ отрицаетъ всякія съ нимъ сношенія, кромѣ артистическихъ. Если допущенная въ первомъ и второмъ изданіяхъ этой поэмы ошибка причинила благородному лорду минутную досаду, то я объ этомъ очень сожалѣю; г. Гропіусъ уже много лѣтъ именовался его агентомъ, и хотя я не могу видѣть за собой большой вины, такъ какъ я впалъ въ ошибку, весьма многими раздѣляемую, но радуюсь, что мнѣ одному изъ первыхъ удалось отъ нея отказаться. Поистинѣ, мнѣ настолько же пріятно опровергнуть это извѣстіе, насколько грустно было подтверждать его. (Прим. Байрона при 3 изданіи "Чайльдъ-Гарольда").} и, отвѣчая устно на записку бѣднаго пруссака, заикнулся объ удовлетвореніи. Это произошло за столомъ у Гропіуса, который засмѣялся, но не въ состояній былъ докончить свой обѣдъ. Соперники еще не помирились, когда я уѣхалъ изъ Греціи. Я имѣю право вспомнить объ этой ссорѣ, потому что они хотѣли выбрать меня третейскимъ судьею". (примѣч. Байрона).
   Строфа XII. ст. 1--3.
   Въ подлинникѣ не "вандалы", а готы:
   But most the modern Pict's ignoble boast
   To rive what Goth, and Turk, and Time has spared.
   Спутникъ Байрона Гобгоузъ сообщаетъ:
   "На оштукатуренной стѣнѣ капеллы Пандроса, примыкающей къ Эрехтейону, были глубоко вырѣзаны слѣдующія слова:
   Quod non feccrunt Gothi
   Hoc fecerunt Scoti.
   Шотландцы также находились среди волонтеровъ, которые вмѣстѣ съ ганноверскими наемниками участвовали въ венеціанскомъ нашествіи на Грецію въ 1686 году.
   Строфа XII.
   "Не могу не воспользоваться позволеніемъ моего друга д-ра Кларка, имя котораго не нуждается въ рекомендаціи и авторитетъ котораго сдѣлаетъ мое свидѣтельство въ десять разъ болѣе вѣскимъ: приведу изъ его весьма любезнаго письма ко мнѣ слѣдующій отрывокъ, могущій служить объясненіемъ этихъ строкъ: "Когда послѣдняя метопа взята была изъ Партепона и когда, снимая ее, рабочіе лорда Эльджина разбили большую часть верхняго строенія съ однимъ изъ триглифовъ, тогда диздаръ, увидѣвъ разрушеніе зданія, вынулъ изо рта трубку, залился слезами, и жалобнымъ голосомъ сказалъ Лузіери: Τέλος! (конецъ!). Я самъ при этомъ былъ". Этотъ диздаръ былъ отцомъ нынѣшняго диздара. (Прим. Байрона).
   "Диздаръ -- смотритель замка или форта. Это происшествіе подробнѣе разсказано Кларкомъ въ его "Путешествіяхъ по разнымъ странамъ Европы, Азіи и Африки" (1810--14, ч. II, стр. 483).
   Стр. 53. Строфа XIV, ст. 1--3:
   "По словамъ Зосимы, Минерва и Ахиллъ отогнали Алариха отъ Акрополя; другіе же писатели говорятъ, что готскій король велъ себя здѣсь такъ же злонамѣренно, какъ и шотландскій лордъ. Смотри Чэндлера". (Прим. Байрона).
   Зосима -- византійскій историкъ. Въ дѣйствительности, вестготскій король Аларихъ въ 895 г. занялъ Аѳины безъ сопротивленія и вывезъ изъ города всѣ движимыя сокровища, но не разрушалъ ни зданій, ни произведеній искусства.
   Стр. 54. Строфа XV.
   Аѳиняне вѣрили, или притворялись, что вѣрятъ, будто мраморныя статуи кричали отъ стыда и тоски, когда ихъ выносили изъ древнихъ святилищъ.
   Строфа XVIII.
   Здѣсь сѣть видна
   Собственно навѣсъ (Canopy).
   "Чтобы камни и осколки не падали во время боя на палубу". (Прим. Байрона).
   Строфа XX.
   Отставшую флотилью поджидая.
   "Еще добавочное "бѣдствіе человѣческой жизни" -- лежать въ дрейфѣ при заходѣ солнца, въ ожиданіи, пока самое заднее судно станетъ самымъ переднимъ. Замѣтьте: хорошій фрегатъ и хорошій вѣтеръ, который, можетъ быть, къ утру перемѣнится, но пока достаточенъ для десяти узловъ!" (Прим. Байрона въ рукописи).
   Стр. 57. Строфа XXVII.
   Однимъ изъ любимыхъ удовольствій Байрона было, какъ онъ самъ говоритъ въ одномъ изъ своихъ дневниковъ, -- выкупавшись гдѣ-нибудь въ укромномъ мѣстѣ, сѣсть на высокомъ утесѣ надъ моремъ и по цѣлымъ часамъ смотрѣть на небо и на волны. "Въ жизни, какъ и въ своихъ пѣсняхъ, онъ былъ истиннымъ поэтомъ", говоритъ сэръ Эджертонъ Бриджесъ. "Онъ могъ спать, и -- очень часто спалъ, завернувшись въ свой грубый сѣрый плащъ, на жесткой палубной скамьѣ, когда кругомъ со всѣхъ сторонъ шумѣлъ вѣтеръ и вздымались волны; онъ могъ поддерживать свое существованіе коркой хлѣба и кружкой воды"...
   Можно принять за вѣрное, что Байронъ описываетъ только то, что самъ видѣлъ. Однако ни въ его собственныхъ письмахъ съ Востока, ни въ запискахъ Гобгоуза мы не находимъ упоминанія о посѣщеніи имъ Аѳона. Эта гора "гигантской высоты" (6350 футовъ) въ одинокомъ величіи поднимается надъ моремъ въ видѣ бѣлаго известковаго конуса. Если смотрѣть съ извѣстнаго разстоянія, то Аѳонскій полуостровъ (южная часть котораго достигаетъ 2000 футовъ высоты) будетъ ниже горизонта, такъ что Аѳонъ кажется выходящимъ прямо изъ моря. Байронъ, по всей вѣроятности, такъ его и видѣлъ.
   Строфа XXIX.
   Здѣсь острова Калипсо, тѣша взгляды
   "Говорятъ, островомъ Калипсо была Гоза". (Прим. Байрона).
   Страбонъ говоритъ, что Аполлодорь упрекалъ поэта Каллимаха за то, что тотъ оспаривалъ мнѣніе, будто островъ Гоудусъ (Гози) былъ Огигіей, островомъ Калипсо, хотя, какъ ученый, и долженъ былъ бы это знать.
   Строфа XXIX, ст. послѣдній.
   Она отъ двухъ утратъ лила не мало слезъ.
   "Мудрый Менторъ, толкнувъ Телемака, сидѣвшаго на краю утеса, сбросилъ его въ море и самъ бросился вмѣстѣ съ нимъ... Неутѣшная Калипсо возвратилась въ свою пещеру и наполнила ее своими стенаніями". (Фенелонъ, "Телемакъ").
   Стр. 58. Строфа XXX.
   О, Флоренсъ!.
   "Новая Калипсо Байрона, г-жа Спенсеръ Смитъ (род. ок. 1785 г.), дочь барона Герберта, австрійскаго посла въ Константинополѣ и вдова Спенсера Смита, англійскаго резидента въ Штутгартѣ. Въ 1805 г. она жила, для поправленія здоровья, на морскихъ купаньяхъ въ Вальданьо, близъ Виченцы; когда въ сѣверной Италіи появились наполеоновскія войска, она вмѣстѣ съ своей сестрой, графиней Аттомсъ, уѣхала въ Венецію. Въ 1800 г. генералъ Лористонъ овладѣлъ этимъ городомъ, и вскорѣ затѣмъ г-жа Смитъ была арестована и въ сопровожденіи жандармовъ отвезена на итальянскую границу, откуда ее хотѣли сослать въ Валансьенъ. Объ этомъ случайно узналъ одинъ сициліанскій дворянинъ, маркизъ де-Сальво, на котораго красота плѣнницы произвела сильное впечатлѣніе. Онъ рѣшился ее освободить. Съ его помощью и вмѣстѣ съ нимъ она бѣжала изъ Брешіи; послѣ разныхъ приключеній, бѣглецы благополучяо прибыли въ Грацъ, гдѣ жила другая сестра г-жи Смитъ, графиня Страссольдо.
   Исторія этого бѣгства подробно разсказана маркизомъ де-Сальво и герцогиней д'Абрантесъ. Байронъ познакомился съ Смитъ на Мальтѣ и черезъ нее послалъ своей матери, 15 сентября 1809 г., письмо, въ которомъ сообщаетъ нѣкоторыя подробности объ этой "весьма необыкновенной женщинѣ: "ея жизнь съ самаго начала такъ богата замѣчательными событіями, что въ любомъ романѣ они показались бы невѣроятными... Она никогда не знала препятствій... возбудила ненависть Бонапарта участіемъ въ какомъ-то заговорѣ; много разъ подвергала свою жизнь опасности, а ей нѣтъ еще и 25 лѣтъ... Со времени моего прибытія сюда я почти всегда находился въ ея обществѣ. Я нашелъ въ ней женщину очень красивую, очень воспитанную и крайне эксцентричную...".
   Кромѣ XXX--XXXII строфъ II пѣсни: "Чайльдъ-Гарольда", Байронъ посвятилъ ей стихотворенія: "Къ Флоренсѣ" и "Стансы, сочиненные во время грозы" (близъ Цицы, въ октябрѣ 1809 г.). Муръ высказываетъ мнѣніе, что поэтъ былъ влюбленъ не столько въ нее, сколько въ свое воспоминаніе о ней. "У человѣка, одареннаго такимъ сильнымъ воображеніемъ, какъ Байронъ, который, передавая въ своихъ стихахъ многое изъ собственной жизни, въ то же время примѣшивалъ къ своей жизни много поэтическаго вымысла, -- трудно, распутывая сложную ткань его чувствъ, провести границу между воображаемымъ и дѣйствительнымъ. Такъ, напримѣръ, здѣсь его слова о неподвижномъ и лишенномъ любви сердцѣ, которое не поддается очарованію этой привлекательной особы, совершенно противорѣчатъ нѣкоторымъ его письмамъ, а въ особенности -- стихотворенію, сочиненному во время грозы". Говоря это, Муръ забываетъ о разницѣ во времени: цитированное стихотвореніе написано всего мѣсяцъ спустя послѣ отъѣзда поэта съ "острова Калипсо", а строфы "Чайльдъ-Гарольда" -- весною уже 1810 г. По словамъ біографа Байрона, Гольта, поэтъ "выказывалъ къ ней страсть, но только платонически. Впрочемъ, она выманила у него цѣнный перстень съ желтымъ брилліантомъ".
   Стр. 60. Строфа XXXIII.
   То сердце, что ей мраморнымъ казалось,
   Молчанью и гордынѣ предано,
   Съ искусствомъ обольщенія сроднялось;
   Легко въ обманъ могло вводить оно.
   Большинство комментаторовъ приводитъ "въ опроверженіе" этихъ стиховъ слова Байрона въ письмѣ къ Далласу: "Я не Іосифъ и не Сципіонъ, но смѣло могу утверждать, что никогда въ жизни не соблазнилъ ни одной женщины". Муръ замѣчаетъ, что эти стихи одинъ изъ многихъ примѣровъ байроновской манеры выставлять себя въ дурномъ свѣтѣ: "Какъ бы ни была велика распущенность его жизни въ коллегіи, -- такія выраженія, какъ "искусство обольщегія" и обманъ совершенно къ нему не примѣнимы".
   Стр. 61. Строфа XXXVIII.
   Албанія, отчизна Искандеровъ.
   "Албанія заключаетъ въ себѣ частъ Македоніи, Иллирію, Хаонію и Эпиръ. Искандеръ -- турецкое имя Александра; въ началѣ строфы содержится намекъ на знаменитаго Скандербега ("лордъ Александръ") {"Георгій Кастріота (1401--1467), Скандербегъ или Скандеръ-бей, младшій сынъ одного албанскаго главаря, былъ посланъ, вмѣстѣ съ четырьмя своими братьями, заложникомъ къ султану Амурату II. Послѣ смерти отца, въ 1432 году, онъ сталъ продолжать борьбу съ турками и, въ концѣ концовъ, достигъ независимости Албаніи. "Его личная сила и ловкость были такъ велики, что его храбрость въ сраженіи напоминала романтическаго рыцаря". Онъ умеръ въ Лиссѣ, на Венеціанскомъ заливѣ, а когда этотъ островъ былъ взятъ Магометомъ II, турки, говорятъ, вырыли его кости и повѣсили ихъ себѣ на шею, какъ талисманъ противъ ранъ или амулетъ, внушающій храбрость.}. Я не знаю, правильно ли я сдѣлалъ Скандербега землякомъ Алексагдра, родившагося въ Пеллѣ, въ Македогіи; но такъ называетъ его Гиббонъ, который, говоря объ его подвигахъ, вспоминаетъ также Пирра.
   Объ Албаніи Гиббонъ замѣчаетъ, что эта страна "по сравненіи съ Италіей извѣстна меньше, чѣмъ внутренняя Америка". Обстоятельства, объясненіе которыхъ не имѣетъ значенія, привели г. Гобгоуза и меня въ эту страну прежде посѣщенія какой-либо другой части оттоманскихъ владѣній; и, за исключеніемъ майора Лика {Вильямъ Мартинъ Ликъ (1777--1860), путешественникъ и нумизматъ, напечаталъ между прочимъ "Разысканія въ Греціи" (1814). Онъ былъ "оффиціальнымъ резидентомъ" въ Албаніи съ февраля 1809 до марта 1810.}, бывшаго въ то время оффиціальнымъ резидентомъ въ Янинѣ, ни одинъ англичанинъ никогда не бывалъ внутри страны дальше ея главнаго города, какъ недавно увѣрялъ меня самъ г. Ликъ. Въ эту пору (въ октябрѣ 1809 г.) Али-паша выступилъ въ походъ противъ Ибрагима-паши, оттѣснилъ его въ Бератъ и осадилъ эту сильную крѣпость. Прибывъ въ Янину, мы были приглашены въ Тепалени, мѣсто рожденія его превосходительства и его любимый серай, на разстояніи только одного дня пути отъ Берата; при современныхъ обстоятельствахъ визирь устроилъ здѣсь свою главную квартиру. Пробывъ нѣсколько времени въ столицѣ, мы двинулись въ путь; но хотя мы ѣхали со всѣми удобствами и въ сопровожденіи одного изъ секретарей визиря, намъ понадобилось на эту поѣздку (по случаю дождей) цѣлыхъ девять дней, а на обратный путь только четыре.

[]

   По дорогѣ мы проѣхали черезъ два города, Арчирокастро и Либохабо, по своему положенію, кажется, мало уступающіе Янинѣ; но никакой карандашъ, никакое перо не въ состояніи достойно представить видъ окрестностей Ц(з)ицы и Дельвюнахи, деревни на границѣ между Эпиромъ и собственной Албаніей.
   Объ Албаніи и ея жителяхъ я не хочу распространяться, потому что это будетъ гораздо лучше сдѣлано моимъ товарищемъ по путешествію въ сочиненіи, которое, вѣроятно, появится ранѣе выхода въ свѣтъ моей поэмы; а мнѣ не хотѣлось бы ни слѣдовать за нимъ, ни предупреждать его {Рѣчь о книгѣ Гобгоуза "А Journey through Albania during the years 1809--1810", London. 1812.}. Но для объясненія текста необходимо сдѣлать нѣсколько замѣчаній. Арнауты или албанцы поразили меня сходствомъ съ шотландскими горцами въ костюмѣ, осанкѣ, образѣ жизни. Даже и горы у нихъ похожи на шотландскія, только съ болѣе мягкимъ климатомъ. Такая же юбка, хотя здѣсь бѣлая; такая же худощавая, подвижная фигура; въ ихъ рѣчи -- кельтскіе звуки; а ихъ суровые обычаи прямехонько привели меня въ Морвену {Царство Фингала.}. Ни одинъ народъ не внушаетъ своимъ сосѣдямъ такой ненависти и страха, какъ албанцы; греки едва-ли считаютъ ихъ христіанами, а турки едва-ли признаютъ ихъ мусульманами; въ дѣйствительности же они представляютъ помѣсь того и другого, а иногда -- ни то, ни другое. Нравы у нихъ разбойничьи; они всѣ вооружены; и арнауты съ красными шалями, и черногорцы, и химаріоты, и геги -- всѣ ненадежны {Жители Албаніи, изъ племени шкипетаровъ, дѣлятся на двѣ главныя вѣтви: геговъ на сѣверѣ, большинство которыхъ католики, и тосковъ на югѣ. Эти всѣ магометане.}; прочіе нѣсколько отличаются по наружному виду, но въ особенности -- по характеру. Насколько я ихъ знаю по личному своему опыту, я могу дать о нихъ благопріятный отзывъ. У меня служило двое, одинъ христіанинъ и одинъ мусульманинъ, въ Константинополѣ и въ другихъ мѣстностяхъ Турціи, которыя мнѣ пришлось посѣтить; и рѣдко можно найти людей, болѣе вѣрныхъ въ случаѣ опасности и болѣе неутомимыхъ въ службѣ. Христіанина звали Насиліемъ, мусульманина -- Дервишъ Тахири; первый былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, а второй -- приблизительно однихъ лѣтъ со мною. Василію Али-паша лично и строго приказалъ служить вамъ, а Дервишъ былъ однимъ изъ пятидесяти албанцевъ, сопровождавшихъ насъ черезъ лѣса Акарнаніи къ берегамъ Ахелоя и далѣе, до Мисолонги въ Этоліи. Тамъ я и взялъ его къ себѣ на службу, и до самаго моего отъѣзда ни разу не имѣлъ повода въ этомъ раскаиваться.
   Когда въ 1810 г., послѣ отъѣзда моего друга г. Гобгоуза въ Англію, я заболѣлъ въ Мореѣ жестокой лихорадкой, эти люди спасли мнѣ жизнь, пригрозивъ моему доктору, что если онъ меня въ извѣстный срокъ не вылѣчитъ, то они его зарѣжутъ. Этой утѣшительной увѣренности въ посмертномъ возмездіи и рѣшительному отказу исполнять предписанія доктора Романелли я обязанъ своимъ выздоровленіемъ. Послѣдняго изъ своихъ англійскихъ слугъ я оставилъ въ Аѳинахъ; мой драгоманъ былъ такъ же боленъ, какъ и я самъ, и мои бѣдные арнауты ухаживали за мной съ такимъ вниманіемъ, которое сдѣлало бы честь и цивилизованнымъ людямъ. У нихъ было множество разныхъ приключеній; мусульманинъ Дервишъ былъ замѣчательно красивый парень и въ Аѳинахъ всегда былъ въ ссорѣ съ мужьями, до того, что четверо знатныхъ турокъ однажды явились ко мнѣ съ жалобой, что онъ увелъ изъ бани женщину (которую онъ, впрочемъ, законнымъ образомъ купилъ),-- поступокъ, совершенно противный этикету. Василій также былъ, по его собственному убѣжденію, очень привлекателенъ; онъ съ величайшимъ почтеніемъ относился къ церкви, но съ величайшимъ презрѣніемъ смотрѣлъ на церковниковъ, которыхъ, при случаѣ, и тузилъ самымъ еретическимъ манеромъ. Но онъ никогда не проходилъ мимо церкви, не перекрестившись; и я помню, какой опасности подвергся онъ, войдя въ Стамбулѣ въ мечеть Софіи, нѣкогда бывшую христіанскимъ храмомъ. Когда я намѣчалъ ему непослѣдовательность его поведенія, онъ неизмѣнно отвѣчалъ: "Наша церковь святая, а наши попы -- воры"; тутъ онъ, по обыкновенію, крестился, а затѣмъ колотилъ перваго встрѣчнаго попа, если тотъ отказывался въ чемъ-нибудь помочь; а содѣйствіе всегда бывало нужно тамъ, гдѣ попъ имѣетъ вліяніе на своего деревенскаго старосту (коджа-баши). Надо сказать правду,-- едва ли есть на свѣтѣ болѣе негодное племя, чѣмъ греческое низшее духовенство.
   Когда я собрался уѣзжать въ Англію, я позвалъ своихъ албанцевъ, чтобы заплатить имъ жалованье. Василій взялъ свои деньги съ неловкимъ выраженіемъ сожалѣнія о моемъ отъѣздѣ и пошелъ къ себѣ на квартиру, побрякивая кошелькомъ съ піастрами. Я послалъ за Дервишемъ; но его не сразу могли найти; онъ пришелъ какъ разъ въ то время, когда у меня были съ визитомъ г. Логоѳети, отецъ бывшаго англійскаго консула въ Аѳинахъ, и нѣсколько другихъ моихъ знакомыхъ грековъ. Дервишъ взялъ деньги, но вдругъ бросилъ ихъ на полъ, всплеснулъ руками, закрылъ ими лицо и, залившись горючими слезами, выбѣжалъ изъ комнаты. Съ этой минуты и до самаго моего отъѣзда онъ не переставалъ печалиться, и всѣ наши утѣшенія вызвали съ его стороны только одинъ отвѣтъ: "Μ'αιφείνει" (онъ меня покидаетъ!). Сеньоръ Логоѳсти, который раньше плакалъ только тогда, когда ему случалось потерять грошъ, былъ растроганъ; монастырскій настоятель, моя прислуга, мои гости,-- я думаю, что даже стерновская "глуповатая толстая судомойка" бросила бы свой "рыбный котелъ" и выразила-бы сочувствіе непритворному и неожиданному горю этого варвара.
   Съ своей стороны, вспоминая, что незадолго до моего отъѣзда изъ Англіи одинъ благородный и весьма близкій ко мнѣ товарищъ извинялся, что не можетъ зайти ко мнѣ проститься, потому что обѣщалъ своимъ родственницамъ ѣхать съ ними "по магазинамъ", я былъ столько же удивленъ, сколько и пристыженъ сравненіемъ настоящаго случая съ прошлымъ. Что Дервишъ разстанется со мною съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ,-- этого можно было ожидать: когда господинъ и слуга вмѣстѣ карабкались по горамъ цѣлой дюжины провинцій, они неохотно разстаются другъ съ другомъ; но обнаруженное имъ чувство, составляющее такой контрастъ съ его природною свирѣпостью, заставило меня измѣнить къ лучшему мое мнѣніе о человѣческомъ сердцѣ. Я думаю, что такая почти феодальная вѣрность часто встрѣчается у албанцевъ. Однажды, во время нашей поѣздки черезъ Парнассъ одинъ англичанинъ изъ моей прислуги, заспоривъ съ нимъ изъ-за багажа, толкнулъ его; къ несчастію, Дервишъ принялъ этотъ толчокъ за ударъ. Онъ не сказалъ на слова, но сѣлъ и опустилъ голову на руки. Предвидя непріятныя послѣдствія, мы сочли долгомъ разъяснить дѣло -- и получили такой отвѣтъ: "Я былъ разбойникомъ; теперь я солдатъ; ни одинъ офицеръ никогда меня не ударилъ; вы -- мой господинъ, я ѣлъ вашъ хлѣбъ; но -- клянусь этимъ хлѣбомъ! (обычная клятва) -- если бы дѣло было иначе, я закололъ бы эту собаку, вашего слугу, и ушелъ бы въ горы". Съ этого дня онъ уже не могъ простить человѣка, который такъ неосторожно его оскорбилъ. Дервишъ превосходно исполнялъ мѣстный танецъ, о которомъ предполагаютъ, что это остатокъ древней пиррической пляски. Такъ -- это или нѣтъ,-- танецъ этотъ мужественный и требуетъ удивительной подвижности. Это -- совсѣмъ не то, что глупая "ромейка", греческій тяжелый хороводъ, который мы такъ часто видали въ Аѳинахъ.
   Албанцы вообще (я говорю не о провинціальныхъ земледѣльцахъ, которые также носятъ это имя, а о горцахъ) отличаются изящной внѣшностью; самыя красивыя женщины, когда-либо мною видѣнныя, по фигурѣ и чертамъ лица, были тѣ, которыхъ мы встрѣтили поправлявшими дорогу между Дельвинахи и Либохабо, испорченную горными потоками. Ихъ походка -- совершенно театральная; во такое впечатлѣніе происходитъ, вѣроятно, отъ капота или плаща, который свѣшивается съ одного плеча. Ихъ длинные волосы напоминаютъ спартанцевъ, а ихъ храбрость на войнѣ не подлежитъ никакому сомнѣнію. Хотя у готовъ и есть кавалерія, но я никогда не видалъ хорошаго арнаутскаго наѣздника; мои люди предпочитали англійскія сѣдла, въ которыхъ, однако, вовсе не умѣли держаться. Но пѣшіе они не знаютъ усталости". (Прим. Байрона).
   Стр. 61. Строфа XXXIX, ст. 1 и 2.
   "Итака". (Прим. Байрона).
   Байронъ и Гобгоузъ отплыли съ Мальты на военномъ бригѣ Spider во вторникъ, 19 Сентября, 1809 г. (въ письмѣ къ матери отъ 12 ноября Байронъ указываетъ на 21 сентября) я прибылъ въ Патрасъ въ ночь на воскресенье, 24 сентября. Во вторникъ, 20, въ полдень, они снова пустились въ путь, и вечеромъ того же дня видѣли закатъ солнца въ Мисолонги. На слѣдующее утро, 27, они были въ проливѣ между материкомъ и Итакой; этотъ островъ, принадлежавшій тогда французамъ, остался отъ нихъ влѣво. "Мы прошли очень близко", говоритъ Гобгоузъ, "и видѣли нѣсколько кустарниковъ на бурой заросшей верескомъ землѣ, да два маленькихъ городка на холмахъ, выглядывавшіе изъ-за деревьевъ". Въ этотъ день путешественники "мало подвинулись впередъ". Обогнувъ мысъ св. Андрея, южную оконечность Итаки, они прошли 28 сентября проливъ между Итакой и Кефалоніей, прошли мимо холма Этоса, на которомъ стоялъ такъ наз. "Замокъ Улисса", откуда Пенелопа смотрѣла на море въ ожиданіи своего супруга. Къ концу того же дня они обогнули мысъ Дукато ("Левкадскую скалу" -- мѣсто гибели Сафо) и, пройдя мимо "древней горы", гдѣ нѣкогда стоялъ храмъ Аполлона, въ 7 часовъ вечера стали на якорь въ Превезѣ. Поэзія и проза не всегда согласны между собою. Если, какъ говоритъ Байронъ, они "завидѣли въ дали Левкадскую скалу" въ осенній вечеръ, и если надъ нею, когда они приблизились, уже сіяла вечерняя звѣзда, то они должны были плыть очень быстро, чтобы къ семи часамъ вечера дойти до Превезы,-- миль за 30 оттуда къ сѣверу. Можетъ быть, впрочемъ, и Гобгоузъ ошибся въ обозначеніи времени.
   Стр. 62. Строфа XL.
   "Акціумъ и Трафальгаръ не нуждаются въ объясненіяхъ. Сраженіе при Лепанто, также кровопролитное, но менѣе извѣстное, происходило въ Патрасскомъ заливѣ. Здѣсь авторъ "Донъ-Кихота" лишился своей лѣвой руки." (Прим. Байрона).
   Стр. 62. Строфа XLI, ст. 2.
   "Левкадія, теперь -- Санта-Мавра. Говорятъ, съ этого мыса Сафо бросилась въ море ("прыжокъ любовника")". Прим. Байрона.
   Стр. 62. Строфа XLII.
   "Утесы Сули" -- горная область на югѣ Эпира. Сулійскій округъ въ концѣ XVIII столѣтія образовалъ особую маленькую республику, оказавшую упорное сопротивленіе Али-пашѣ. "Вершина Пинда", Монте-Мецово, часть хребта, отдѣляющаго Эпиръ отъ Ѳессаліи. Съ моря ея не видно.
   Стр. 62. Строфа XLV.
   И римскій вождь и азіатскій царь.
   "Говорятъ, что наканунѣ сраженія при Акціумѣ на пріемѣ у Антонія было тринадцать царей". (Прим. Байрона).
   "Сегодня", писалъ Байронъ матери 12 ноября 1809 г., "я видѣлъ остатки города Акціума, близъ котораго Антоній потерялъ міръ,-- въ маленькой бухтѣ, гдѣ едва ли могли бы маневрировать два фрегата. Единственный остатокъ древности -- разрушенная стѣна. На другой сторонѣ залива стоятъ развалины Никополя, построеннаго Августомъ въ честь его побѣды".
   Стр. 64. Строфа XLV.
   Здѣсь Августа трофеи свѣтъ дивили.
   Рѣчь о Никополѣ, "городѣ побѣдъ", построенномъ Августомъ въ воспоминаніе битвы при Акціумѣ, въ 5 миляхъ къ сѣверу отъ Превезы. "Никополь", развалины котораго болѣе обширны, находится въ нѣкоторомъ разстояніи отъ Акціума, гдѣ сохранилось лишь нѣсколько обломковъ стѣны ипподрома. Эти развалины представляютъ собою значительныя массы кирпичнаго строенія, въ которомъ кирпичи были соединены между собой известью, въ кускахъ такой же величины, какъ и самые кирпичи, и столь же прочныхъ (Прим. Байрона).
   Стр. 65.
   Строфа XLVII. ст. 1.
   Чрезъ воды ахерузскія направилъ.
   "По опредѣленію Пуквилля -- Янинское озеро; но Пуквилль всегда ошибается" (Прим. Байрона).
   Янинское озеро въ древности называлось Памботисъ. При входѣ въ Сулійское ущелье, гдѣ озеро внезапно замыкается, находилось болото Ахерузія, близъ котораго былъ оракулъ.
   Слова Али -- законы.
   "Знаменитый Али-паша. Объ этомъ необыкновенномъ человѣкѣ есть неточный разсказъ въ Путешествіи Пуквилля". (Прим. Байрона).
   Али-паша (1741--1822), "магометанскій Бопанартъ", сдѣлался верховнымъ правителемъ Эпира и Албаніи, пріобрѣлъ господство надъ ѳессалійскими агами и продвинулъ свои войска до предѣловъ древней Аттики. Безпощадный и ничѣмъ не стѣснявшійся тиранъ, онъ былъ въ то же время храбрымъ воиномъ и искуснымъ администраторомъ. Интригуя то съ Портою, то съ Наполеономь, то съ англичанами, натравливая другъ на друга мѣстныхъ деспотовъ, онъ пользовался столкновеніями враждебныхъ интересовъ для собственнаго возвеличенія. Венеціанскія владѣнія на восточномъ побережьѣ Адріатическаго моря, перешедшія въ 1797 г. къ Франціи по Кампоформійскому трактату, были отняты у французовъ. Али-пашой: онъ разбилъ въ 1798 г. генерала Ла-Сальсетта на равнинахъ Никополя и овладѣлъ, за исключеніемъ Порчи, всѣми городами, которые и удержалъ за собою именемъ султана. Байронъ говоритъ объ его "почтенномъ старческомъ лицѣ" въ Чайльдъ-Гарольдѣ (II. 47, 62) и объ изящной рукѣ въ -- Донъ-Жуанѣ (IV, 45); его отношеніе къ Джафару-пашѣ ("въ Аргирокастрѣ или Скутари не помню навѣрно") дало матеріалъ для 14-й и 15-й строфъ 11 пѣсни Абидосской Невѣсты. Онъ подробно описалъ Али-пашу въ письмѣ къ матери изъ Превезы, отъ 12 ноября 1809: "Али считается человѣкомъ выдающихся способностей; онъ управляетъ всей Албаніей (древній Иллирикъ), Эпиромъ и частью Македоніи; его сынъ, Вели-паша, къ которому онъ далъ мнѣ письмо, управляетъ Мореей и пользуется большимъ вліяніемъ въ Египтѣ; словомъ, это одинъ изъ самыхъ могущественныхъ людей въ Оттоманской имперіи. Прибывъ въ Янину, я узналъ, что Али-паша съ своей арміей находится въ Иллирикѣ... Онъ услышалъ, что въ его владѣнія пріѣхалъ знатный англичанинъ, и приказалъ коменданту Янины отвести мнѣ домъ и снабдить меня всѣмъ необходимымъ безплатно... Черезъ девять дней я пріѣхалъ въ Теналинъ... и былъ представленъ Али-пашѣ. Я былъ въ полной формѣ федеральнаго штаба, съ весьма великолѣпной саблей, и пр. Визирь принялъ меня въ большой комнатѣ съ мраморнымъ поломъ; посерединѣ билъ фонтанъ; вдоль стѣнъ стояли красные диваны. Онъ принялъ меня стоя,-- удивительная любезность со стороны мусульманина,-- и посадилъ меня по правую руку отъ себя... Его первый вопросъ былъ: почему я, будучи въ такомъ возрастѣ, покинулъ свою родину? Турки не имѣютъ понятія о путешествіи ради удовольствія). Затѣмъ онъ сказалъ, что англійскій резидентъ, капитанъ Ликъ, сообщилъ ему, что я принадлежу къ знатной семьѣ. Онъ прибавилъ, что онъ и не сомнѣвается въ моемъ благородномъ происхожденіи, потому что у меня маленькія уши и маленькія бѣлыя руки; моя фигура и костюмъ ему понравились. Онъ сказалъ, чтобы я, пока буду въ Турціи, смотрѣлъ на него, какъ на отца, и что онъ будетъ считать меня своимъ сыномъ. И въ самомъ дѣлѣ онъ относился ко мнѣ, какъ къ ребенку, присылая мнѣ разъ по двадцати въ день миндалю и шербету, фруктовъ и сладостей. Онъ просилъ меня посѣщать его чащѣ, и по вечерамъ, когда онъ былъ свободенъ... Его превосходительству 60 лѣтъ; онъ очень толстъ, невысокъ ростомъ, но у него красивое лицо, свѣтло-голубые глаза и бѣлая борода; онъ очень любезенъ и въ то же время полонъ достоинства, которымъ турки вообще отличаются. Его внѣшность совершенно не отвѣчаетъ его дѣйствительнымъ свойствамъ, такъ какъ онъ безжалостный тиранъ, совершившій множество ужасныхъ жестокостей; онъ очень храбръ и такой хорошій полководецъ, что его прозвали магометанскимъ Бонапартомъ. Наполеонъ два раза предлагалъ ему сдѣлать его эпирскимъ королемъ, но онъ предпочитаетъ англійскіе интересы и ненавидитъ французовъ; онъ самъ это мнѣ сказалъ"...
   Стр. 65. Строфа XLVII.
   Гдѣ горцы, защищенные скалами,
   Порой вступаютъ въ бой съ его войсками.
   "Пять тысячъ суліотовъ, среди скалъ и въ цитадели Сули, въ теченіе восемнадцати лѣтъ оказывали сопротивленіе тридцати тысячамъ албанцевъ; наконецъ, цитадель была взята съ помощью подкупа. Въ этой борьбѣ были отдѣльные эпизоды, достойные, пожалуй, лучшихъ дней Греціи" (Прим. Байрона).
   Стр. 65. Строфа XLVIII.
   "Монастырь и деревня З(Ц)ица находятся въ четырехъ-часовомъ разстояніи отъ Янины, столицы пашалыка. Въ долинѣ протекаетъ рѣка Каламасъ (древній Ахеронъ), образующая невдалекѣ отъ Цицы красивый водопадъ. Это, можетъ быть, самое красивое мѣсто въ Греціи, хотя окрестности Дельвинахи и нѣкоторыя мѣстности Акарнавіи и Этоліи и могутъ оспаривать пальму первенства. Дельфы, Парнассъ, а въ Аттикѣ даже мысъ Колонна и портъ Рафти гораздо менѣе красивы, какъ и всѣ виды Іоніи или Троады; я могъ-бы, пожалуй, прибавить окрестности Константинополя; но, въ виду ихъ совершенно иного характера, сравненіе едва-ли умѣстно". (Прим. Байрона).
   "Цица -- деревня, населенная греческими крестьянами", говоритъ спутникъ поэта, Гобгоузъ. "Можетъ быть, во всемъ свѣтѣ нѣтъ вида болѣе романтическаго, чѣмъ тотъ, который открывается здѣсь съ вершины холма. На переднемъ планѣ -- легкая покатость, оканчивающаяся съ обѣихъ сторонъ зеленѣющими холмами и долинами, въ которыхъ раскинулись виноградники и бродятъ многочисленныя стада"...
   Путешественники выѣхали изъ Превезы 1 октября и пріѣхали въ Янину 5-го. Оттуда они выѣхали 11 октября, къ ночи прибыли въ Цицу, 13го уѣхали оттуда и 19го были въ Тепелени. Подъ вечеръ 11 октября, при приближеніи къ Цицѣ, Гобгоузъ и албанецъ Василій поѣхали впередъ, оставивъ Байрона съ багажемъ позади. Стемнѣло. Какъ разъ въ то время, когда Гобгоузу удалось добраться до деревни, пошелъ проливной дождь. "Громъ гремѣлъ, казалось, безъ перерыва; не успѣвало эхо прокатить въ горахъ одинъ ударъ, какъ надъ нашими головами уже разражался другой". Байронъ съ своимъ драгоманомъ и багажемъ находились всего въ миляхъ трехъ отъ Цицы, когда началась эта гроза. Они заблудились, и только послѣ долгихъ странствованій и разныхъ приключеній были приведены десятью провожатыми съ факелами къ какой-то хижинѣ. Было уже 3 часа утра. Тутъ-то Байронъ и написалъ "Стансы во время грозы".
   Стр. 66. Строфа XLIX.
   Радушенъ здѣсь монахъ.
   Въ подлинникѣ не "монахъ", а caloyer -- калугеръ.
   "Такъ (калугеръ) называются греческіе монахи". (Прим. Байрона).
   Слово "Калугеръ" происходитъ отъ поздняго греческаго καλόγηρος,-- "добрый старецъ".
   "Мы вошли въ монастырь, послѣ нѣкоторыхъ переговоровъ съ однимъ изъ монаховъ, черезъ небольшую калитку, обитую желѣзомъ, на которой очень замѣтны были слѣды сильныхъ ударовъ и которую, дѣйствительно, прежде чѣмъ въ этой мѣстности водворено было спокойствіе подъ могучимъ управленіемъ Али, тщетно пытались разбивать шайки разбойниковъ, постоянно появлявшіяся то въ томъ, то въ другомъ округѣ. Настоятель, низенькій, смирный человѣчекъ, угостилъ насъ въ теплой комнатѣ виноградомъ и пріятнымъ бѣлымъ виномъ, которое, до его словамъ, не вытоптано ногами, а выжато изъ гроздьевъ руками; и намъ такъ понравилось все, насъ окружавшее, что мы сговорились поселиться здѣсь по возвращеніи отъ визиря". (Гобгоузъ).
   Стр. 67. Строфа LI.
   Амфитеатромъ мрачныя громады
   Хемаріотскихъ Альпъ вдали блестятъ.
   Въ подлинникѣ "вулканическимъ" амфитеатромъ.
   "Химаріотскія горы, повидимому, были вулканическими". (Прим. Байрона),
   "Байронъ, вѣроятно, говоритъ о Керавнскихъ горахъ, которыя "до самой вершины покрыты лѣсомъ, но мѣстами обнаруживаютъ широкія пропасти среди красныхъ утесовъ" (Гобоузъ). Эта горы находятся къ сѣверу отъ Янины, между тѣмъ какъ Акрокеранскія или собственно Химаріотскія горы тянутся съ сѣвера на юго-западъ вдоль берега Мизіи.
   То Ахеронъ.
   "Теперь называется Каламасъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 67. Строфа LII.
   Подпаски ихъ ведутъ въ одеждѣ бѣлой.
   Албанскій плащъ. (Прим. Байрока).
   Стр. 67--68. Строфа LIII.
   Положеніе древней Додоны у подошвы горы Томароса (гора Олоцика), въ долинѣ Чарковицы, было опредѣлено окончательно только въ 1876 г. раскопками, произведенными Константиномъ Карапаносомъ, уроженцемъ Арты. Сзади Додоны, на вершинѣ цѣпи холмовъ, находятся дубовыя поросли, можетъ быть, происходящія отъ тѣхъ "говорящихъ дубовъ", которые возвѣщали волю Зевса О "пророческомъ источникѣ" комментаторъ Вергилія Сервій говоритъ, что "близъ храма Зевса, по преданію, находился огромный дубъ, изъ подъ корней котораго вытекалъ ручей, передававшій въ своемъ журчаніи волю боговъ". Байронъ и Гобгоузъ, во время одной изъ своихъ экскурсій изъ Янины, разсматривали развалины амфитеатра и восхищались ими, не зная, что именно здѣсь-то и была Додона.
   Мысль о томъ, что человѣкъ, прежде чѣмъ жаловаться на свою смертность, долженъ подумать о непрочности всего, что считается вѣчнымъ и нерушимымъ, можетъ быть, заимствована изъ знаменитаго утѣшительнаго письма Сульпиція Севера къ Цицерону, которое Байронъ цитируетъ въ примѣчаніи къ строфѣ 44-й пѣсни IV.

[]

   Стр. 65. Строфа LVI.
   Угасъ закатъ за гранью Томерита.
   "Въ древности -- гора Томарусъ". (Прим. Байрона).
   Былъ грозенъ плескъ Лаоссы бурныхъ водъ.
   "Рѣка Лаосъ была въ полноводьѣ въ то время, когда авторъ переѣзжалъ ее. Выше Тепалина она кажется такою же широкою, какъ Темза у Вестминстера; таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе автора и его товарища по путешествію. Лѣтомъ она должна бытъ гораздо уже. Это, безъ сомнѣнія, самая красивая рѣка европейскаго Востока; ни Ахелой, ни Алфей, ни Ахеронъ, ни Скамандръ, ни Каистеръ не могутъ равняться съ нею по ширинѣ и красотѣ". (Прим. Бтірона).
   Стр. 65. Строфа LV.
   Вдали какъ метеоры, въ тьмѣ ночной
   Блестѣли минареты Тепалена.
   "Во время праздниковъ Рамазана галлерея каждаго минарета украшается маленькими лампочками. Издали каждый минаретъ кажется свѣтлой точкой на темномъ фонѣ неба, -- "метеоромъ", а въ большомъ городѣ, гдѣ ихъ много, они представляются роемъ огненныхъ мухъ". (Тозеръ).
   Стр. 69. Строфа LIX.
   "Ночью мы не могли спать изъ-за постояннаго шума на галлереѣ, барабаннаго боя и громкаго пѣнія муэззина" или пѣвца, призывавшаго турокъ на молитву съ минарета мечети, находившейся рядомъ съ дворцомъ. Этотъ пѣвецъ былъ еще мальчикъ и пѣлъ свой гимнъ или "эраунъ" въ тонѣ глубоко меланхолическаго речитатива. Первое восклицаніе онъ повторялъ четыре раза, всѣ остальныя слова -- по два раза, и оканчивалъ свое исповѣданіе вѣры, дважды выкрикивая, протяжно и произительно: "гу!" (Гобгоузъ). Д'Осонъ приводитъ полный текстъ этого призыва: "Богъ великъ! (4 раза). Исповѣдую, что нѣтъ Бога, кромѣ Бога! Исповѣдую, что Магометъ пророкъ Божій! Идите на молитву! Идите въ храмъ спасенія! Богъ великъ! Нѣтъ Бога, кромѣ Бога!"
   Стр. 70. Строфа LXIII.
   Теосскій бардъ -- Анакреонъ.
   Кто лилъ ее въ дни младости, тотъ тонетъ
   Среди кровавыхъ волнъ на склонѣ мрачныхъ дней.
   Эти слова Байрона оказались пророчествомъ. 5 февраля 1822 г. произошло свиданіе между Али и Магометомъ-пашой. Когда послѣдній всталъ, чтобы выйти изъ комнаты, Али пошелъ проводить его до дверей и, прощаясь, низко поклонился; въ эту минуту Магометъ выхватилъ кинжалъ и неожиданно поразилъ Али въ сердцо. Затѣмъ онъ спокойно вышелъ на галлерею и сказалъ своей свитѣ: "Али теналенскій мертвъ". Голова Али была отослана въ Константинополь. (Финлей. Ист. Греціи).
   Стр. 72. Строфа LXVI.
   Порой не такъ гостепріимны бритты.
   "Намекъ на потерпѣвшихъ крушеніе корнваллійцевъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 72. Строфа LXVII.
   Путешественники выѣхали изъ Янины 3 ноября и прибыли 7-го въ Превезу. Въ полдень 9 ноября они отплыли въ Патрасъ на гальотѣ Али. Это было судно около 50 тоннъ вмѣстимостью, съ тремя невысокими мачтами и широкимъ косымъ парусомъ. Вмѣсто того, чтобы обогнуть мысъ Дукато, они были отнесены въ море къ сѣверу и только въ часъ ночи могли бросить якорь въ портѣ Фанара на суліотскомъ берегу. Подъ вечеръ 10 ноября они поѣхали на ночлегъ въ Волондорако, гдѣ были очень хорошо приняты мѣстнымъ албанскимъ старшиной и расположенными тамъ войсками визиря. Затѣмъ они уже не сѣли на гальотъ, а возвратились въ Превезу сухимъ путемъ. Такъ какъ въ области къ сѣверу отъ Артскаго залива было неспокойно, и по дорогамъ встрѣчались многочисленныя шайки разбойниковъ, то путешественники окружили себя конвоемъ изъ 37 албанцевъ, наняли другой гальотъ и 13 ноября переправились черезъ заливъ до крѣпости Воницы, гдѣ и остановились на ночь. На слѣдующій день, въ 4 часа пополудни они пріѣхали въ Лутраки,-- "въ глубинѣ окруженной утесами бухты въ юго-восточномъ углу Артскаго залива". Дворъ находившагося на берегу барака и былъ мѣстомъ пляски паликаровъ, описанной въ стр. LXXI. (Гобгоузъ).
   Стр. 74. LXXI.
   Вина пурпурной влагой.
   "Албанскіе мусульмане не воздерживаются отъ вина,-- да и прочіе рѣдко". (Прим. Байрона),
   Стр. 74. Строфа LXXI, ст.
   7. Сидѣли паликары.
   "Паликаръ" -- въ сокращенномъ обращеніи къ одному лицу, отъ Παλικαρι (παλληκάρι) -- общее наименованіе солдатъ у грековъ и албанцевъ, говорящихъ по-ромейски (новогречески); собственно значитъ: "молодецъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 74. Строфа LXXII, ст. послѣдній.
   И походили болѣе на крики,
   Чемъ на мелодіи, напѣвы дикарей.
   "Какъ образчикъ албанскаго или арнаутскаго нарѣчія въ Иллирикѣ, привожу здѣсь двѣ самыя распространенныя народныя хоровыя пѣсни, которыя поются обыкновенно во время пляски -- безразлично, какъ мужчинами, такъ и женщинами. Первыя слова -- не имѣютъ значенія: это припѣвъ, подобные которому есть и у насъ, и въ другихъ языкахъ.

1.

   Bo, Bo, Bo, Во, Во, Во,
   Naciarura, popusu.
  
   Я иду, иду, молчи.

2.

   Naciarura na civiu
   Ha pen derini ti biu.
  
   Я иду, я бѣгу; отвори дверь, чтобы я могъ
   войтп.

3.

   Ha pe uderi escrotini.
   Ti vin ti mar serventini.
  
   Отвори дверь на обѣ подовины, чтобы я могъ взять свой тюрбанъ.

4.

   Caliriote me surme
   Ea ha pe pse dua tive.
  
   Калиріоти черноглазая, отвори ворота,чтобы я могъ войти {Албанцы, особенно женщины, часто называются "Калиріоти"; почему -- мнѣ не удалось узнать.}.

5.

   Buo, Bo, Bo, Bo, Bo,
   Gi egem spirta esimiro.
  
   Я слышу тебя, душа моя.

6.

   Caliriote vu le funde
   Edo vete tunde tunde.
  
   Арнаутская дѣвушка въ дорогомъ нарядѣ горделиво выступаетъ.

7.

   Caliriote me surme
   Ti mi pute poi mi le.
   Калвріотв черноглазая, поцѣлуй меня.

8.

   Se ti puta citi mora
   Si mi ri ni veti udo gia.
  
   Коли я тебя поцѣлую,-- что изъ того? моя
   душа горитъ огнемъ.

9.

   Va le ni il che cadale
   Celo more, more celo.
  
   Пляши легче, красивѣе и красивѣе.

10.

   Plu hari ti tirete
   Plu huron cia pra seti.
  
   Не поднимай такъ много пыли,-- запылишь свои вышитые чулки.
   Послѣдній куплетъ сбиваетъ комментатора: конечно, албанцы носятъ чулки изъ очень красивой ткани, но у ихъ дамъ къ которымъ, надо думать, относится приведенное обращеніе) выше небольшихъ желтыхъ сапожекъ или туфель нѣтъ ничего, кромѣ красивой и иногда очень бѣлой ноги. Арнаутскія дѣвушки гораздо красивѣе гречанокъ, да и костюмъ ихъ гораздо живописнѣе. Онѣ дольше сохраняютъ свою изящную внѣшность, потому что все время проводятъ на открытомъ воздухѣ. Надо замѣтить, что арнаутскій языкъ не имѣетъ письменности, а потому слова этой пѣсни, какъ и слѣдующей, переданы согласно ихъ произношенію. Онѣ записаны человѣкомъ, который хорошо знаетъ этотъ языкъ и говоритъ на немъ; онъ аѳинскій уроженецъ.

1.

   Ndi sefda tinde ulavossa
   Vettimi upri vi lofsa.
  
   Я раненъ любовью къ тебѣ и пылаю отъ
   любви.

2.

   Ah vaisisso mi privi lofso.
   Si mi rini mi la vosse.
  
   Ты извела меня, дѣвушка! Ты поразила
   мое сердце.

3.

   Uti tasa roba stua
   Silti eve tulati dua.
  
   Я сказалъ, что мнѣ не надо приданаго, кромѣ твоихъ глазъ и рѣсницъ.

4.

   Roba stinori ssidua
   Qu mi sini vetti dua.
  
   Проклятаго приданаго я не хочу, а хочу только одну тебя.

5.

   Qurmini dua civilemi
   Roba ti siarmi tildi eni.
  
   Отдай мнѣ свои прелести, а приданое пусть пожретъ огонь.

6.

   Utara pisa vaisisso me simi rin ti hapti
   Eti mi bire а piste si gui dcndroi tiltati.
  
   Я люблю тебя, дѣвушка, всей душой, а ты меня бросила, какъ засохшее дерево.

7.

   Udi vura udorini udiri cicova cilti mora
   Udorini talti hollua u ede caimoni mora.
  
   Если я положилъ мою руку тебѣ на грудь,-- какая мнѣ отъ этого польза? Руку я отнялъ, а пламя остается.
   Послѣдніе два куплета имѣютъ особый размѣръ и, повидимому, относятся къ другой пѣснѣ. послѣднія двѣ строчки по идеѣ отчасти напоминаютъ выраженіе Сократа, который, коснувшись рукою одного изъ своихъ учениковъ, Критобула или Клеобула, потомъ нѣсколько дней жаловался на ломоту въ рукѣ до самаго плеча и вслѣдствіе этого весьма благоразумно рѣшилъ впредь учить своихъ учениковъ, не трогая ихъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 71. Строфа LXXII.
   Гремятъ барабаны...
   "Эти куплеты отчасти заимствованы изъ разныхъ албанскихъ пѣсенъ, насколько я могъ ихъ усвоить въ изложеніи албанца, говорившаго по-ромейски и по-итальянски". (Прим. Байрона).
   Превизы припомните штурмъ и рѣзню.
   "Превиза" -- вѣрнѣе "Превеза" (славянское названіе, означающее "перевозъ")
   "Превеза отнята была штурмомъ у французовъ въ октябрѣ 1798 г." (Байронъ) Гарнизонъ города, состоявшій изъ 300 французовъ и 160 грековъ, былъ окруженъ и уничтоженъ пятью тысячами албанцевъ на Никопольской равнинѣ; побѣдители вошли въ городъ и опустошили его. "Албанцы очень гордились взятіемъ Превезы, воспѣвали его въ пѣсняхъ, и между ними не было, кажется, ни одного, который не произносилъ бы имени Али-паши съ особенно энергическимъ выраженіемъ" (Гобгоузъ).
   Стр. 76. LXXIII.
   Эллада, прежней доблести могила!
   "Нѣсколько мыслей объ этомъ предметѣ находится въ прилагаемыхъ замѣткахъ". (Байронъ). См. дальше (стр. 402) "Дополнит. примѣчанія".
   Стр. 70. Строфа LXXIV.
   Когда ты шелъ за Ѳразибуломъ вслѣдъ.
   "Ѳразибулъ, прежде чѣмъ изгнать изъ Аѳинъ "Совѣтъ тридцати", взялъ Филэ, отъ которой еще остаются значительныя развалины. Съ высоты этого укрѣпленія открывается прекрасный видѣ на Аѳины". (Байронъ).
   Съ этого мѣста Байронъ и Гобгоузъ впервые увидѣли Аѳины, 26 декабря 1809 г. Развалины, по сообщенію Гобгоуза, называются теперь Бичла-Кастро, т. е. Часовая башня.
   Стр. 78. LXXVII.
   Бытъ можетъ, вагабиты съ силой новой
   Зальютъ рѣкой кровавою Востокъ.
   "Мекка и Медина были захвачены, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, вагабитами,-- сектой, съ каждымъ годомъ расширающейся". (Байронъ).
   Вагабиты, названіе которыхъ происходитъ отъ имени арабскаго шейха Мохаммедъ-бенъ-Абдэль Вагабъ, появились въ центральной Аравіи, въ провинціи Неджъ, около 1700 года Полу-соціалисты, полу-пуритаііе они требовали буквальнаго исполненія предписаній Корана. Въ 1803--4 гг. они разграбили Мекку и Медину, а въ 1808 г. вторглись въ Сирію и овладѣли Дамаскомъ. Во время пребыванія Байрона на Востокѣ они находились на вершинѣ своего могущества и казались угрожающими самому существованію Турецкой имперіи.
   Стр. 78. LXXIX.
   Стамбулъ, столица древней Византіи.
   Байронъ провелъ въ Константинополѣ два мѣсяца, съ 14 мая по 14 поля 1810 г. Въ одномъ изъ своихъ писемъ онъ говоритъ: "Я видѣлъ развалины Аѳинъ, Эфеса и Дельфъ; проѣхалъ большую часть Турціи и много другихъ странъ Европы, а также нѣкоторыя мѣстности Азіи; но никогда не видѣлъ произведенія природы или искусства, которое вызывало бы такое сильное впечатлѣніе, какъ видъ въ обѣ стороны отъ Семибашеннаго замка до конца Золотого Рога".
   Стр. 80. Строфа LXXXV.
   Снѣгъ горъ твоихъ отъ солнечныхъ лучей
   Не таетъ...
   "На многихъ горахъ, и въ частности -- на Ліакурѣ, снѣгъ никогда не исчезаетъ, несмотря на чрезвычайные лѣтніе жары; но въ долинахъ я его никогда не видалъ, даже знмой". (Байронъ).
   Стр. 81. LXXXVI.
   Кой-гдѣ стоитъ колонна одиноко...
   "Мраморъ для постройки аѳинскихъ общественныхъ зданій брался изъ горы Пентелика, которая теперь называется Мендели. Огромная пещера, образовавшаяся отъ каменоломни, существуетъ до сихъ поръ и будетъ существовать вѣчно". (Байронъ).
   Стр. 82. Строфа LXXXIX.
   При словѣ: "Мараѳонъ" воспоминанья...
   "Siste viator,-- heroa calcas!" (Стой, путникъ, ты попираешь прахъ героя!) такова была эпитафія знаменитаго графа Мерси {Франсуа Мерси де-Лоррэнъ, сражавшійся противъ протестантовъ во время Тридцатилѣтней войны, былъ смертельно раненъ въ сраженіи при Нордлингенѣ, 3 августа 1645 г.}). Что же должны мы чувствовать, стоя на курганѣ двухсотъ грековъ, павшихъ при Мараѳонѣ? Главная могила недавно была раскопана Фовелемъ; изслѣдователемъ было найдено лишь немного остатковъ древности (вазъ и т. и ). Мнѣ предлагали купить Мараѳонскую равнину за 16 тыс. піастровъ,-- около 900 фунтовъ стерлинговъ. Увы! "Expende quot libras in duce summo -- invenies!" (Взвѣсь -- и узнаешь, сколько фунтовъ въ главномъ вождѣ!) {Стихъ Ювенала (Expende Annibaltm, и пр.), взятый эпиграфомъ къ одѣ Байрона) "Къ Наполеону Бонапарту" написанной 10 апрѣля 1814 г. См. выше, стр. 345.}. Неужели прахъ Мильтіада не стоилъ больше? Я едва ли могъ бы купить иначе, какъ на вѣсъ" (Прим. Байрона). Байронъ посѣтилъ Мараѳонъ 25 янв. 1810 г.
   Стр. 85. Строфа XCVIII.
   Сознанье, что друзей сгубило время.
   Что одинокъ страдалецъ на землѣ.
   Эта строфа была написана 11 октября 1811 г. Въ тотъ же день Байронъ писалъ Далласу: "Смерть опять нанесла мнѣ ударъ: я лишился человѣка, который былъ мнѣ очень дорогъ въ лучшіе дни; но "я почти совсѣмъ забылъ вкусъ горя", {См. введеніе, стр. 4--5.} и "ужасомъ напитанъ" {Выраженія Макбета (V, 5).} до того, что сталъ совсѣмъ безчувственнымъ; у меня не осталось ни одной слезы для такого событія, которое, пять лѣтъ тому назадъ, пригнуло бы меня головой къ землѣ. Мнѣ какъ будто суждено было въ юности испытать всѣ величайшія несчастія моей жизни. Друзья падаютъ вокругъ меня, и я останусь одинокимъ деревомъ раньше, чѣмъ засохнуть. Другіе люди всегда могутъ найти себѣ убѣжище въ своей семьѣ; у меня нѣтъ убѣжища, кромѣ собственныхъ размышленій, а они не даютъ никакого утѣшенія ни теперь, ни въ будущемъ, кромѣ эгоистическаго удовольствія переживать людей, которые лучше меня. Я въ самомъ дѣлѣ очень несчастенъ, и вы извините меня за то, что я это говорю, такъ какъ вамъ извѣстно, что я неспособенъ притворяться чувствительнымъ".
  
   Дополнительныя примѣчанія Байрона къ ІІ пѣснѣ "Чайльдъ-Гарольда".
  

I {*}.

  
   *) "Я пишу примѣчанія къ своему quarto (Меррей хочетъ издать непремѣнно quarto), а Гобгоузъ пишетъ текстъ своего quarto; если вы зайдете къ Меррею или Кауторну, вы услышите и о томъ, и о другомъ", говоритъ Байронъ въ письмѣ къ Ходжсону отъ 25 сент. 1811 г. "Я нападаю на Де-Паува, Торнтона, лорда Эльджина, на Испанію, Португалію, Эдинбургское Обозрѣніе, путешественниковъ, художниковъ, антикваріевъ и прочихъ: видите, какое блюдо кислой капусты полемики я изготовлю для самого себя. Теперь я уже за себя не отвѣчаю; коли меня съ самаго начала заставили разсердиться, такъ я дойду до конца. Vae victis! Если я паду,-- я паду со славой, сражаясь съ врагомъ".
  
   Прежде, чѣмъ говорить что-нибудь о городѣ, о которомъ каждый путешественникъ или не путешественникъ считаетъ необходимымъ что-нибудь сказать, я попрошу миссъ Оуэнсонъ {Миссъ Оуэнсонъ (лэди Моргэнъ, 1783--1859) въ 1812 г. напечатала романъ: "Женщина, или Ида-аѳинянка", въ 4-хъ томахъ.}, если она пожелаетъ избрать аѳинянку героиней своего слѣдующаго четырехтомнаго романа, выдать ее замужъ за какого-нибудь болѣе приличнаго господина, нежели "Дисдаръ-ага" (который, кстати сказать, вовсе и не ага), самый невѣжливый изъ мелкихъ офицеровъ, величайшій покровитель грабежа, какого когда-либо видѣли Аѳины (за исключеніемъ лорда Эльджина), недостойно занимающій Акрополь съ недурнымъ жалованьемъ 150 піастровъ (8 ф. ст.) въ годъ, изъ котораго долженъ только оплачивать содержаніе своего гарнизона, самаго иррегулярнаго войска въ нерегулярной (дурно управляемой) Оттоманской имперіи. Я говорю это съ нѣжностью, такъ какъ однажды я уже былъ причиною того. что супругъ "Иды Аѳинской" чуть не подвергся наказанію палками, и такъ какъ сказанный "Дисдаръ" -- мужъ сердитый и бьетъ свою жену, поэтому я прошу и умоляю миссъ Оуэнсонъ домогаться для "Иды" права жить отдѣльно отъ мужа. Предпославъ это замѣчаніе, касающееся предмета, столь важнаго для читателей романовъ, я могу теперь оставить Иду и обратиться къ мѣсту ея рожденія.
   Оставляя въ сторонѣ магическую силу имени и всѣ тѣ ассоціаціи идей, повторять которыя было бы излишнимъ педантствомъ, самое мѣстоположеніе Аѳинъ не можетъ не быть привлекательнымъ для всѣхъ, кто способенъ любоваться произведеніями искусства или природою. Что касается климата, то здѣсь,-- такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ показалось,-- постоянная весна; въ продолженіе восьми мѣсяцевъ не было дня, чтобы я не ѣздилъ верхомъ; дождь идетъ очень рѣдко, снѣга въ долинахъ никогда не бываетъ, а пасмурный день является пріятнымъ исключеніемъ. Ни въ Испаніи, ни въ Португаліи, и нигдѣ на Востокѣ, гдѣ мнѣ пришлось побывать, кромѣ Іоніи и Аттики, я не видѣлъ такой рѣзкой разницы мѣстнаго климата съ нашимъ англійскимъ; въ Константинополѣ, гдѣ я пробылъ май, іюнь и часть іюля (1810), вы имѣете полное право проклинать климатъ и жаловаться на сплинъ пять дней въ недѣлю.
   Воздухъ въ Мореѣ тяжелый и нездоровый, но какъ только вы проѣдете Коринѳскій перешеекъ по направленію къ Мегарѣ, сейчасъ же чувствуется очень замѣтная перемѣна. Впрочемъ, я опасаюсь, что Гезіодъ, все-таки, окажется правымъ въ своемъ описаніи беотійской зимы.
   Въ Ливадіи мы нашли ésprit fort въ лицѣ греческаго епископа, который не уступитъ любому свободному мыслителю! Сей почтенный ханжа съ великой неустрашимостью издѣвался надъ своей религіей (только не передъ своей паствой) и называлъ мессу "coglioneria" (чепуха, обманъ). по этой причинѣ намъ нельзя было быть о немъ хорошаго мнѣнія; но для беотійца, несмотря на всѣ свои нелѣпости, онъ все-таки былъ довольно оживленъ. Этотъ феноменъ (за исключеніемъ, разумѣется, Ѳивъ, развалинъ Херонеи, Платейской равнины, Орхомена, Ливадіи и ея такъ называемой пещеры Трофонія) былъ единственной замѣчательною вещью, которую мы видѣли прежде перехода черезъ гору Киѳеронъ.

[]

   Диркейскій источникъ ворочаетъ колеса мельницы; мой сотоварищъ (который, рѣшивъ быть одновременно и классикомъ, и чистоплотнымъ, въ немъ выкупался) призналъ этотъ источникъ за Диркейскій, и всякій, кто пожелаетъ, можетъ съ нимъ не согласиться. Въ Кастри мы напились изъ цѣлой полудюжины ручейковъ, изъ которыхъ иные не отличались идеальной чистотою, прежде, чѣмъ рѣшить, къ нашему удовольствію, который изъ нихъ подлинный Кастальскій ключъ; но и у него былъ вкусъ довольно скверный, вѣроятно -- отъ снѣга, хотя онъ и не наградилъ насъ эпической лихорадкой, какъ бѣднаго доктора Чендлера.
   Съ высоты форта Филэ, отъ котораго еще остались значительныя развалины, передъ нашими глазами сразу открылась равнина Аѳинъ, Лептеликъ, Гиметтъ, Эгейское море и Акрополь; по моему, этотъ видъ прекраснѣе даже вида Синтры или Стамбула. Съ нимъ не можетъ равняться видъ изъ Троады, съ Идой, Геллеспонтомъ и Аѳонской горой вдали,-- хотя этотъ видъ и гораздо обширнѣе.
   Я много слыхалъ о красотѣ Аркадіи, но за исключеніемъ вида изъ Мегаснелійскаго монастыря (который, по обширности, уступаетъ виду изъ Цицы) и спуска съ горъ на дорогу изъ Триполицы въ Аргосъ, Аркадія представляетъ не много достойнаго ея имени.
  
   Stemitur, et dulces moriens reminiscitur Argos.
   (Aeneid. X, 782).
  
   Вергилій могъ вложить эти слова только въ уста аргосца, но (при всемъ почтеніи) Аргосъ не заслуживаетъ такого эпитета. И если Полиникъ Стація "in mediis audit duo littora campis" (Thebaid. I, 335) въ самомъ дѣлѣ слышалъ оба берега, переходя по Коринѳскому перешейку, то значитъ, у него уши были лучше, чѣмъ у кого бы то ни было проѣзжавшаго здѣсь послѣ него.
   "Аѳины", говоритъ знаменитый топографъ {Gell, Itinerary of Greece, 1810.}, "все еще остаются самымъ цивилизованнымъ городомъ въ Греціи". Да, въ Греціи -- можетъ быть; но не у грековъ, такъ какъ всѣ они признаютъ Янину, въ Эпирѣ, лучшимъ городомъ по здоровому климату, по условіямъ жизни, образованности и даже по языку ея жителей. Аѳиняне замѣчательны своей ловкостью, а низшіе классы аѳинскаго населенія довольно удачно характеризуются пословицей, которая ставитъ ихъ наряду съ "салоникскими евреями и негропонтскими турками".
   Среди различныхъ иностранцевъ, живущихъ въ Аѳинахъ,-- французовъ, итальянцевъ, нѣмцевъ, рагузанцевъ и пр.,-- никогда не было разногласій въ отзывахъ о качествахъ грековъ, хотя по всѣмъ прочимъ вопросамъ они довольно рѣзко между собою расходятся.
   Французскій консулъ г. Фовель, проведшій тридцать лѣтъ преимущественно въ Аѳинахъ, человѣкъ, которому никто изъ знавшихъ его не можетъ отказать въ признаніи за нимъ качествъ талантливаго художника и обходительнаго джентльмена, часто говорилъ въ моемъ присутствіи, что греки не заслуживаютъ освобожденія; онъ доказывалъ это ссылкою на ихъ "національную и личную развращенность", забывая, что эта развращенность происходитъ отъ причинъ, устранить которыя возможно только тѣмъ способомъ, какого онъ не одобряетъ.
   Г. Рокъ, почтенный французскій коммерсантъ, уже давно поселившійся въ Аѳинахъ, увѣрялъ съ весьма забавною важностью: "Сэръ, это все та же сволочь, какая была въ дни Ѳемистокла!" замѣчаніе, непріятное для "хвалителей временъ протекшихъ". Древніе греки изгнали Ѳемистокла, новые надуваютъ г. Рока; такова всегда была участь великихъ людей!
   Однимъ словомъ, всѣ французы, постоянно здѣсь живущіе, и большинство временно пребывающихъ англичанъ, нѣмцевъ, датчанъ и пр. держатся о грекахъ одного и того же мнѣнія, и большею частью по тѣмъ же основаніямъ, въ силу которыхъ турокъ въ Англіи станетъ осуждать огуломъ всю націю за то, что онъ былъ обманутъ лакеемъ или обсчитанъ прачкой.
   Конечно, нельзя было не поколебаться. когда гг. Фовель и Лузіери, два величайшихъ современныхъ демагога, раздѣляющіе между собою власть Перикла и популярность Клеона и изумляющіе воеводу своими постоянными раздорами, сошлись другъ съ другомъ въ рѣшительномъ, nulla virtute redemptum (Juvenal. Sat 1, 4, 2) осужденіи грековъ вообще и аѳинянъ въ частности. Что касается моего скромнаго мнѣнія, то я не хочу его высказывать, зная, что въ рукописи уже находится не менѣе пяти путешествій, весьма обширныхъ и весьма внушительнаго вида, приготовленныхъ къ печати людьми почтенными и остроумными, не считая обычныхъ книгъ, составленныхъ изъ общихъ мѣстъ; но, если мнѣ позволено будетъ сказать это, никого не обижая, мнѣ кажется немножко смѣлымъ заявлять такъ рѣшительно и упорно, какъ это почти всѣ дѣлаютъ, что греки не могутъ стать лучше, потому что они очень худы.
   Итонъ и Соинини ввели насъ въ заблужденіе своими панегириками и проектами; но, съ другой стороны, Де-Пуавъ и Торнтонъ унизили грековъ гораздо больше, чѣмъ они этого заслуживаютъ {Вильямъ Итонъ (1798--1800) напечаталъ "Обзоръ Турецкой Имперіи", въ которомъ выступилъ защитникомъ независимости грековъ. Couнини де-Манонкуръ (1751--1812), другой пылкій филэллинъ, напечаталъ въ 1801 г. "Путешествіе по Греціи и Турціи". Корнеліусъ Де-Пуавъ (1739--1799), голландскій историкъ, напечаталъ въ 1787 г. "Философскія разысканія о грекахъ". Томасъ Торнтонъ издалъ въ 1807 г. сочиненіе подъ заглавіемъ: "Современное состояніе Турціи".}.
   Греки никогда не будутъ независимыми: они никогда не сдѣлаются господами, какими были нѣкогда,-- и не дай Богъ, чтобы сдѣлались; но они могутъ быть подданными, не будучи рабами. Наши колоніи независимы, но свободны и дѣятельны; такою же можетъ сдѣлаться впослѣдствіи и Греція.
   Въ настоящее время, подобно католикамъ въ Ирландіи и евреямъ по всемъ свѣтѣ, подобно всѣмъ прочимъ народамъ, находящимся подъ палками, они претерпѣваютъ всяческія нравственныя и физическія напасти, какія только можетъ терпѣть человѣчество. Вся ихъ жизнь есть борьба съ правдой; они порочны ради самозащиты. Они до такой степени не привыкли къ вѣжливому обращенію, что когда случайно его встрѣчаютъ, относятся къ нему съ подозрѣніемъ, подобно тому какъ собака, которую часто бьютъ, хватаетъ васъ за пальцы, если вы вздумаете ее приласкать. "Они неблагодарны, завѣдомо страшно неблагодарны!" таково общее мнѣніе. Но, во имя Немезиды,-- за что же имъ быть благодарными? Гдѣ то человѣческое существо, которое когда-либо оказало благодѣяніе греку или грекамъ? Они должны быть благодарны туркамъ за оковы, франкамъ за нарушенныя обѣщанія и коварные совѣты. Они должны быть благодарны художнику, который срисовываетъ ихъ развалины, и антикварію, который эти развалины увозитъ; путешественнику, конвой котораго ихъ бьетъ, писателю, дневникъ котораго ихъ злословитъ. Вотъ и всѣ ихъ обязанности по отношенію къ иностранцамъ.
  

II.

Францисканскій монастырь.

Аѳины, 23 января 1811 г

   Среди остатковъ варварскаго политическаго строя прежнихъ вѣковъ находятся слѣды рабства, все еще существующаго въ различныхъ странахъ, обитатели которыхъ, какъ бы они ни отличались другъ отъ друга по своей вѣрѣ и обычаямъ, почти всѣ подвергаются одинаковому притѣсненію.
   Англичане, наконецъ, сжалились надъ своими неграми; при менѣе фарисейскомъ правительствѣ, они, можетъ быть, когда-нибудь освободятъ и своихъ братьевъ-католиковъ; но только иностранное вмѣшательство можетъ освободить грековъ, которые иначе такъ же мало могутъ разсчитывать на избавленіе отъ турокъ, какъ евреи -- на избавленіе отъ человѣчества вообще.
   О древнихъ грекахъ мы знаемъ болѣе, чѣмъ достаточно; по крайней мѣрѣ, молодые люди въ Европѣ отдаютъ много времени изученію греческихъ писателей и исторіи, хотя это время можно было бы употреблять съ большею пользою на изученіе исторіи собственной страны. Современными греками мы пренебрегаемъ, можетъ быть, больше, чѣмъ они того заслуживаютъ; и въ то время какъ всякій, претендующій на титулъ образованнаго человѣка, мучитъ себя въ молодости, а иногда и въ болѣе позднемъ возрастѣ, изучая греческій языкъ и рѣчи аѳинскихъ демагоговъ въ защиту свободы,-- дѣйствительные или предполагаемые потомки этихъ смѣлыхъ республиканцевъ оставляются на жертву деспотизму своихъ владыкъ, хотя лишь очень незначительное усиліе нужно для того, чтобы сбросить съ нихъ эти цѣли.
   Говорить, какъ говорятъ сами греки, о возможности для нихъ снова занять прежнее высокое положеніе было бы смѣшно, и весь міръ засвидѣтельствовалъ бы только свое варварство, утвердивъ политическую самостоятельность Греціи; но кажется, не встрѣтилось бы большихъ препятствій,-- кромѣ развѣ апатіи франковъ,-- къ тому, чтобы обратить Грецію въ полезное вассальное владѣніе, или даже и въ свободное государство съ собственной гарантіей; впрочемъ, надо сказать, что многіе хорошо освѣдомленные люди сомнѣваются въ практической возможности даже такого исхода.
   Греки никогда не теряли надежды, хотя въ настоящее время они еще болѣе прежняго не сходятся между собою въ мнѣніяхъ о томъ, кто можетъ явиться ихъ вѣроятнымъ освободителемъ. Религія побуждаетъ ихъ надѣяться на Россію; но они уже дважды были обмануты и покинуты этой державой и никогда не забудутъ страшнаго урока, полученнаго ими послѣ русскаго отступленія изъ Мореи. Французовъ они не любятъ; хотя порабощеніе остальной Европы, по всей вѣроятности, поможетъ освобожденію материковой Греціи. Жители острововъ надѣются на помощь англичанъ, такъ какъ послѣдніе еще очень недавно владѣли островами Іонической республики, за исключеніемъ Корфу {Іоническіе острова, за исключеніемъ Корфу и Паксоса, достались англичанамъ въ 1809, 1810 гг. Паксосъ былъ взятъ въ 1814 г., а Корфу, блокированный Наполеономъ, сдался только послѣ реставраціи Бурбоновъ, въ 1815 г.}. Но всякій, кто явится къ нимъ съ оружіемъ въ рукахъ, будетъ встрѣченъ съ радостью; и когда этотъ день наступитъ,-- тогда пусть небо сжалится надъ турками, потому что отъ гяуровъ имъ жалости ожидать нельзя.
   Но вмѣсто того, чтобы разсуждать о томъ, чѣмъ греки были, и пускаться въ предположенія о томъ, чѣмъ они могутъ стать, лучше посмотримъ, каковы они теперь.
   И въ этомъ отношеніи нѣтъ возможности примирить противоположныя мнѣнія: одни -- въ особенности торговцы, самымъ рѣшительнымъ образомъ высказываются противъ грековъ; другіе -- преимущественно путешественники -- слагаютъ краснорѣчивые періоды въ ихъ похвалу и печатаютъ весьма курьезныя размышленія объ ихъ прежнемъ положеніи, которое на ихъ настоящую судьбу имѣетъ такъ же мало вліянія, какъ существованіе Инковъ -- на будущее благосостояніи Перу.
   Одинъ очень умный человѣкъ называетъ грековъ "естественными союзниками англичанъ"; другой, не менѣе умный, не желаетъ позволять имъ быть чьими бы то ни было союзниками и отрицаетъ подлинность ихъ происхожденія отъ древнихъ грековъ; третій, еще болѣе умный, чѣмъ первые два, сочиняетъ греческую имперію на русской основѣ и осуществляетъ (на бумагѣ) всѣ фантазіи Екатерины II. Что касается вопроса объ ихъ происхожденіи, то развѣ не все равно, происходятъ ли майноты прямо отъ спартанцевъ или нѣтъ, и можно ли назвать нынѣшнихъ аѳинянъ такими же туземцами Аттики, какъ гиметскихъ пчелъ или кузнечиковъ, съ которыми они когда-то себя сравнивали? {Майноты или майнаты, называемые такъ отъ Майны, близъ мыса Тенара, были морейскіе горцы, "замѣчательные своею любовью къ насиліямъ и грабежу, но также и своей смѣлостью и независимостью"... "Педанты называли майнатовъ потомками древнихъ спартанцевъ", но "они не могутъ происходить ни отъ илотовъ, ни отъ періэковъ... Они не могутъ имѣть претензій на древнее происхожденіе". (Финлэй, Ист. Греціи).} Что за дѣло Англичанину, течетъ ли въ его жилахъ датская, саксонская, норманская или троянская кровь? И кто, кромѣ валлійца, удрученъ желаніемъ непремѣнно происходить отъ Карактака?
   Бѣдные греки вовсе не такъ богаты благами міра сего, чтобы нужно было оспаривать даже ихъ притязанія на древность; а потому г. Торнтонъ поступаетъ очень жестоко, желая отнять у нихъ все, что имъ оставило время. т. е. ихъ родословную, которую они защищаютъ тѣмъ упорнѣе, что вѣдь только ее и могутъ назвать своею собственностью. Слѣдовало бы издать вмѣстѣ и сравнить между собою сочиненія гг. Торитона и Де-Паува, Итона и Соинини: на одной сторонѣ -- парадоксъ, на другой предразсудокъ. Г. Торнтонъ полагаетъ, что онъ имѣетъ право на довѣріе публики, потому что прожилъ четырнадцать лѣтъ въ Перѣ; можетъ быть, онъ и можетъ компетентно говорить о туркахъ, но это не даетъ ему правильнаго понятія о дѣйствительномъ положеніи Греціи, точно такъ же какъ многолѣтнее пребываніе въ Уоппингѣ не даетъ возможности судить о западной Шотландіи.
   Константинопольскіе греки живутъ въ Фаналѣ {Фаналъ, или Фанаръ находится на лѣвомъ, а Hepa -- на правомъ берегу Золотого Рога. "Золотой Рогъ, протекающій между городомъ и предмѣстьями, составляетъ демаркаціонную линію, за которую рѣдко переходятъ европейскіе жители Константинополя" (Гобгоузъ).}, и если г. Торнтонъ переѣзжалъ черезъ Золотой Рогъ не чаще, чѣмъ это обыкновенно дѣлаютъ другіе его товарищи по торговлѣ, то я не могу особенно полагаться на его освѣдомленность. Я недавно слышалъ, какъ одинъ изъ этихъ джентльменовъ хвастался своимъ малымъ знакомствомъ съ городомъ и съ побѣдительнымъ видомъ увѣрялъ, что онъ за столько-то лѣтъ былъ въ Константинополѣ всего четыре раза.
   Что касается поѣздокъ г. Торнтона на греческихъ судахъ по Черному морю, то онѣ могли дать ему такое же понятіе о Греціи, какъ переѣздъ на шотландскомъ "смакѣ" въ Бервикъ -- о домѣ Джонни Грота. На какихъ же основаніяхъ онъ желаетъ присвоить себѣ право осуждать огуломъ цѣлый народъ, о которомъ онъ очень мало знаетъ? Курьезно, что г. Торнтонъ, который такъ щедръ на упреки Пуквиллю во всѣхъ случаяхъ, когда дѣло касается турокъ, все-таки обращается къ нему какъ къ авторитету по части грековъ и называетъ его безпристрастнымъ наблюдателемъ. Но докторъ Пуквилль имѣетъ такъ же мало правъ на такое названіе, какъ и г. Торнтонъ -- на его раздачу.
   Въ дѣйствительности, наши свѣдѣнія о грекахъ, и въ частности -- объ ихъ литературѣ, находятся въ самомъ плачевномъ состояніи, и нѣтъ вѣроятности, чтобы мы познакомились съ этимъ предметомъ лучше до тѣхъ поръ пока наши отношенія къ нимъ не станутъ болѣе близкими или пока они не получатъ независимости. На сообщенія проѣзжихъ путешественниковъ такъ же мало можно полагаться, какъ и на сплетни раздосадованныхъ торговыхъ агентовъ; но пока, за неимѣніемъ лучшаго, мы должны довольствоваться и тѣмъ малымъ, что пріобрѣтается изъ подобныхъ источниковъ {*}.
   {* Одно словечко, мимоходомъ, по адресу г. Торнтона и доктора Пуквилля, которые обвиняютъ другъ друга въ плохомъ пониманіи турецкаго языка.
   Д-ръ Пуквилль разсказываетъ длинную исторію объ одномъ мусульманинѣ, глотавшемъ сулему въ такихъ количествахъ, что его прозвали "Сулейманъ ейенъ". т. е., какъ объясняетъ д-ръ,-- "Сулейманъ, пожиратель сулемы". -- "Ага!" воскликнулъ г. Торлтонъ: "вотъ, я васъ и поймалъ!" И въ примѣчаніи вдвое длиннѣе докторскаго анекдота онъ высказываетъ сомнѣніе въ знаніи Пуквиллемъ турецкаго языка и свою увѣренность въ собственныхъ познаніяхъ. "Ибо", замѣчаетъ г. Торнтонъ (угостивъ насъ грубыми причастіями турецкаго глагола), "это значитъ не болѣе, какъ "Сулойманъ ѣдокъ", а дополненіе -- "сулема", совершенно отпадаетъ. Оказывается, однако, что оба правы и оба ошибаются. Если г. Торнтонъ, въ слѣдующій разъ, когда ему придется "прожить около 14 лѣтъ въ факторіи", заглянетъ въ турецкій словарь или спросить кого-нибудь изъ своихъ стамбульскихъ знакомцевъ, то онъ увидитъ, что "Сулейманъ ейенъ", если такъ раздѣлитъ слова, значитъ именно "пожиратель сулемы" и что никакого "Сулеймана" тутъ нѣтъ: "сулейма" значитъ -- сулема, а вовсе не собственное имя, хотя то же слово, съ прибавкою буквы и, будетъ правовѣрнымъ именамъ. Судя по размышленіямъ г. Торитона, полными глубокаго ориенітализма, ему слѣдовало бы убѣдиться въ этомъ раньше, чѣмъ пѣть свой побѣдный пэанъ по поводу "ошибки" д-ра Пуквилля.
   Послѣ этого, я думаю, нашимъ девизомъ должно быть: "путешественники противъ торговцевъ", хотя вышесказанный г. Торнтонъ и осудилъ "hoc genus onme" за ошибки и искаженіе фактовъ. "He sutor ultra crepidam". --"Topговецъ, суди не выше своихъ тюковъ". NB для г. Торнтона: "Sutor" -- не собственное имя. (Примѣчаніе Байрона).}
   Какими бы недостатками не отличались эти источники, ихъ все-таки слѣдуетъ предпочесть парадоксамъ людей, которые поверхностно читали древнихъ и ничего не видѣли у новыхъ, какъ Де-Паувъ; увѣряя, что англійская порода лошадей попорчена Нью-маркетомъ и что спартанцы были трусливы въ сраженіяхъ, онъ обнаруживаетъ одинаково основательное знаніе англійскихъ лошадей и спартанскихъ людей. Его "философскія" замѣчанія съ большимъ правомъ могли бы называться "поэтическими". Нельзя, конечно, ожидать, чтобы человѣкъ, такъ легко осуждающій нѣкоторыя изъ наиболѣе знаменитыхъ учрежденій древней Греціи, отнесся снисходительно къ современнымъ грекамъ; по счастью, нелѣпость его предположеній относительно ихъ предковъ опровергаетъ его мнѣнія о потомкахъ.
   Итакъ, будемъ думать, что, несмотря на пророчества г. Де-Паула и сомнѣнія г. Торнтона, все-таки есть основаніе надѣяться на искупленіе племени, которое, каковы бы ни были его религіозныя и политическія ошибки, достаточно за нихъ наказано тремя съ половиною столѣтіями рабства.
  

III.

Аѳины, Францисканскій монастырь, 17 марта, 1811 г.

   "Поговорю съ ученымъ симъ ѳиванцемъ" {Король Лиръ, III, I.}.
   Нѣсколько времени спустя по возвращеніи моемъ сюда изъ Константинополя, я получилъ No 31 "Эдинбургскаго Обозрѣнія". Это была большая и, конечно, въ столь отдаленной сторонѣ вполнѣ пріемлемая любезность со стороны капитана одного англійскаго фрегата, стоящаго въ Саламинѣ. Въ этомъ No статья 3 заключаетъ въ себѣ отчетъ о французскомъ переводѣ Страбона, съ нѣкоторыми замѣчаніями о нынѣшнихъ грекахъ и ихъ литературѣ и со свѣдѣніями о Кораи, участвовавшемъ во французскомъ переводѣ {Діамантъ, или Адамантій Кораи (1718--1833), ученый филэллинъ, высказалъ свои взгляды на будущность Греціи въ предисловіи къ переводу трактата Беккарія "О преступленіяхъ и наказаніяхъ" (1764), изданному въ Парижѣ въ 1802 г. Въ 1805 г. онъ началъ издавать "Bibliothèque Hellénique" (вышло 17 томовъ). По происхожденію онъ былъ хіосецъ, но родился въ Смирнѣ. Его автобіографія вышла въ Аѳинахъ, 1891.}. Эти замѣчанія даютъ мнѣ поводъ сдѣлать съ своей стороны нѣсколько замѣтокъ, а мѣсто, гдѣ я ихъ теперь пишу, послужитъ, надѣюсь, достаточнымъ извиненіемъ въ томъ, что я включилъ ихъ въ сочиненіе, до нѣкоторой степени къ этому предмету относящееся. Кораи, наиболѣе знаменитый изъ нынѣ живущихъ грековъ,-- по крайней мѣрѣ во Франціи, родился на островѣ Хіосѣ (въ Обозрѣніи сказано: въ Смирнѣ, но я имѣю основаніе думать, что это невѣрно) и, кромѣ перевода Беккарія и другихъ упомянутыхъ въ статьѣ сочиненій, издалъ также ромейско (новогреческій) французскій словарь,-- если вѣрить показаніямъ нѣкоторыхъ недавно прибывшихъ изъ Парижа датскихъ путешественниковъ; послѣдній видѣнный нами здѣсь греко-французскій словарь принадлежитъ Григорію Золикоглу {"У меня имѣется превосходный "трехъ-язычный" (τρίγλωσσον) словарь, полученный мною отъ г. С. Г. въ промѣнъ на небольшую гемму; мои друзья антикваріи никогда не забывали и не прощали мнѣ этого" (Примѣчаншіе Байрона). Названіе словаря: [Λεξικόν τοὶγλωσσον τῇς Γαλλικῇς, Ἰταλικῆ; και Ῥομαϊκης διαλέκτου], 3 тома, Вѣна 1790. Сост. Георгій Вендоти изъ Янины. Въ 1854 г. эта книга принадлежала Гобгоузу.}. Кораи недавно вступилъ въ нелюбезныя пререканія съ г. Гэлемъ, парижскимъ комментаторомъ и издателемъ нѣсколькихъ переводовъ изъ греческихъ поэтовъ {"Въ брошюрѣ Гэля противъ Кораи онъ говоритъ, что "выброситъ нахальнаго эллиниста въ окно". По этому поводу одинъ французскій критикъ восклицаетъ: "Ахъ, Боже мой! Выбросить эллиниста въ окно! Какое святотатство!" Вѣроятно, писатели, проникнутые аттицизмомъ, относятся къ этимъ словамъ серьезно; но я привелъ эти фразы только для того, чтобы указать на сходство стиля у полемистовъ во всѣхъ образованныхъ странахъ; Лондонъ и Эдинбургъ едва ли могутъ сравняться въ изступленіи съ этими парижанами" (Примѣч. Байрона). Жанъ-Батистъ Гэль (1755--1829) былъ профессоромъ греческаго языка въ Collège de France.}; пререканія эти начались изъ-за того, что французскій Институтъ присудилъ Кораи премію за ею переводъ сочиненія Иппократа "Περἱ ὐδάτων" и пр., къ обидѣ и неудовольствію сказаннаго г. Гэля. Его литературныя и патріотическія произведенія, безъ сомнѣнія, заслуживаютъ большой похвалы; но извѣстная доля этой похвалы должна принадлежать также и двумъ братьямъ Зосимадо (купцы, живущіе въ Легхорнѣ), которые послали его въ Парижъ и дали ему средства именно на изслѣдованія, касающіяся древнихъ и новѣйшихъ его соотечественниковъ. Надо прибавить, что греки не находятъ, чтобы Кораи сравнялся съ кѣмъ-либо изъ писателей, жившихъ въ теченіе послѣднихъ двухъ столѣтій и въ частности съ Дороѳеемъ Митиленскимъ, сочиненія котораго находятся у грековъ въ такомъ уваженіи, что Мелетій называетъ его "лучшимъ изъ греческихъ писателей послѣ Ѳукидида и Ксенофонта" ("Μετἀτὸν Θουκυδὶδην καὶ Ξενοφὠντα ἀριστος Ἑλληνων").
   Панайотъ Кодрика, переводчикъ Фонтенеля, и Камаразисъ, который перевелъ на французскій языкъ сочиненіе Оцелла Лукана о вселенной, Христодулъ, а въ особенности Псалида, съ которымъ я познакомился въ Янинѣ, также пользуются высокою репутаціею въ литературномъ кругу. Послѣдній издалъ, на ромейскомъ и латинскомъ яэыкахъ, сочиненіе "Объ истинномъ счастіи", посвященное Екатеринѣ II {Дороѳей Митиленскій, писатель XVI вѣка, архіепископъ Монемвасіи (по-англійски "Malmsey"), на юго-восточномъ берегу Лаконіи, былъ авторомъ "Всемірной Исторіи" (Βιβλιον Ἱστορικόν), изд. въ Венеціи, 1637. Мелетій Янинскій (1661--1714) былъ архіепископомъ аѳинскимъ. Его главное сочиненіе -- "Древняя и новѣйшая географія", изд. въ Венtціи, 1728. Онъ написалъ также "Церковную Исторію" въ 4-хъ томахъ. Панайотъ Кодрики, профессоръ греческаго языка въ Парижѣ, издалъ въ Вѣнѣ, къ 1794 г., греческій переводъ разговора Фонтенеля "О множествѣ міровъ* (переведеннаго также на русскій языкъ кн. А. Д. Кантемпромъ). Іоаннъ Камаразисъ, константинополецъ, перевелъ на французскій языкъ апокрифическій трактатъ De Universi Natura, приписываемый Оцеллу Лукану, философу пиѳагорейской школы, будто бы процвѣтавшему въ Луканіи въ 5-мъ вѣкѣ до Р. X. Христодулъ, изъ Акарнаніи, напечаталъ въ Вѣнѣ, въ 1786 г., сочиненіе "О философахъ, философіи, физикѣ, метафизикѣ" и пр. Аѳанасій Исалида издалъ тамъ же, въ 1791 г., "Истинное счастіе". Байронъ и Гобгоузъ познакомились съ нимъ въ Янинѣ, гдѣ онъ былъ учителемъ". "Это былъ", говоритъ Гобгоузъ, "единственный человѣкъ, имѣвшій, хотя и небольшое, собраніе книгъ".}. Что касается Полизоиса, о которомъ авторъ статьи говоритъ, что онъ единственный изъ нынѣшнихъ грековъ, послѣ Кораи, отличившійся знаніемъ древнегреческаго языка, то если это Полизоисъ Лампанитціотъ изъ Янины, напечатавшій нѣсколько изданій на ромейскомъ языкѣ, то онъ былъ ни больше, ни меньше, какъ странствующій книгопродавецъ и къ содержанію продаваемыхъ имъ книгъ не имѣлъ никакого отношенія, кромѣ того, что на ихъ заглавныхъ листахъ выставлено было его имя для огражденія его издательской собственности; кромѣ того, что былъ человѣкъ, совершенно лишенный какихъ-либо научныхъ свѣдѣній. Впрочемъ, такъ какъ это имя попадается нерѣдко, то, можетъ быть, и какой-нибудь другой Полизоисъ издалъ посланія Аристенета.

[]

   Слѣдуетъ пожалѣть о томъ, что система континентальной блокады закрыла тѣ немногіе пути, черезъ которые греки получали свои изданія, въ особенности -- Венецію и Тріестъ. Даже самые простые буквари для дѣтей слишкомъ вздорожали для низшихъ сословій. Изъ числа оригинальныхъ греческихъ сочиненій слѣдуетъ упомянуть о географіи аѳпнскаго епископа Мелетія; существуетъ также много толстыхъ книгъ богословскаго содержанія и небольшихъ книжечекъ стихотвореній; ихъ грамматики и словари для двухъ, трехъ и четырехъ языковъ довольно многочисленны и превосходны. Стихотворенія у нихъ риѳмованныя. Одна изъ самыхъ замѣчательныхъ вещей, недавно видѣнныхъ мною, это -- сатира въ видѣ разговора между русскимъ, англійскимъ и французскимъ путешественниками и валахскимъ воеводой (Влахъ-бей, какъ они его называютъ), затѣмъ -- архіепископомъ, купцомъ и деревенскимъ старостою (Коджабаши). Всѣхъ этихъ лицъ, послѣ турокъ, авторъ считаетъ виновниками нынѣшняго печальнаго состоянія Греціи. У нихъ есть также красивыя и патетическія пѣсни, но ихъ мотивы большею частью непріятны для европейскаго уха; лучшая изъ нихъ,-- знаменитая пѣснь: "Возстаньте, сыны Эллады"! принадлежитъ злополучному Ригѣ {Константинъ Рига (1753--1793), авторъ "греческой марсельезы", былъ выданъ австрійцами туркамъ и разстрѣлянъ въ Бѣлградѣ.}. Но въ лежащемъ теперь передо мною каталогѣ болѣе 60-ти писателей я могъ найти только 15 такихъ, которые писали о другихъ предметахъ, кромѣ богословскихъ.
   Одинъ аѳинскій грекъ, по имени Мармароутри, далъ мнѣ порученіе устроить, если будетъ возможно, печатаніе въ Лондонѣ перевода на ромейскій языкъ "Анахарсиса" Бартелеми; если бы это не удалось, ему придется послать рукопись въ Вѣну черезъ Черное море и Дунай.
   Авторъ статьи упоминаетъ объ одной школѣ, основанной въ Экатонеси и закрытой по настоянію Себастіани. Дѣло идетъ о Сидоніи или, по-турецки, Гайвали; это городъ на материкѣ; тамъ и до сихъ поръ еще существуетъ упомянутое учрежденіе съ сотнею учащихся в тремя профессорами. Порта, дѣйствительно, хотѣла закрыть это заведеніе, подъ смѣшнымъ предлогомъ, что греки вмѣсто школы строютъ крѣпость; но по разслѣдованіи дѣла и по уплатѣ Дивану нѣсколькихъ кошельковъ его оставили въ покоѣ. Главный профессоръ, по имени Веніаминъ, говорятъ, человѣкъ талантливый, но свободомыслящій. Онъ родился на Лесбосѣ, учился въ Италіи, хорошій знатокъ древнегреческаго, латинскаго и отчасти французскаго языка; понятія его о наукахъ поверхностны {Экатоннеси ("сто острововъ") группа острововъ въ Адрамиттскомъ заливѣ, противъ гавани и города Айвали или Айвалика. "Сидонія" -- вмѣсто греческаго Κνδονἰς. "Въ Гайвали или Кидонисѣ, насупротивъ Митилены, находится нѣчто вродѣ университета, съ сотней студентовъ и тремя профессорами, подъ управленіемъ одного митиленскаго грека, который преподаетъ не только древнегреческій языкъ, но также и латинскій, французскій и итальянскій". (Гобгоузъ). Графъ Себастьяни былъ французскимъ посломъ въ Константинополѣ въ 1806--7 гг.}.
   Хотя въ мои намѣренія не входитъ говорить объ этомъ предметѣ подробнѣе, чѣмъ это требуется содержаніемъ разбираемой статьи, однако я не могу не замѣтить, что жалобы автора на паденіе грековъ представляются странными, когда онъ заключаетъ ихъ такими словами: "Эта перемѣна должна быть объясняема скорѣе ихъ злополучіями, нежели какимъ-либо физическимъ вырожденіемъ". Можетъ быть, и справедливо, что греки физически не выродились, и что въ Константинополѣ, въ тотъ день, когда онъ перемѣнилъ своихъ обладателей, было столько же людей шести футовъ и выше ростомъ, какъ и въ дни его благоденствія; во древняя исторія и современная политика поучаютъ насъ, что для сохраненія силы и независимости государства необходимо не одно только физическое совершенство; въ частности же греки являются грустнымъ примѣромъ тѣсной связи между нравственнымъ вырожденіемъ и національнымъ паденіемъ.
   Авторъ статьи упоминаетъ о планѣ "кажется" Потемкина касательно очищенія ромейскаго языка; я тщетно пытался добыть какія-нибудь указанія на этотъ планъ или отыскать слѣды его существованія. Въ Петербургѣ существовала для грековъ академія; но она была закрыта Павломъ и не открылась вновь при его преемникѣ.
  

-----

  
   Въ No 31. "Эдинбургскаго Обозрѣнія" находится ошибка, которая, конечно, можетъ быть только опиской: тамъ сказано: "Говорятъ, что когда столица Востока сдалась Солиману..." Надо полагать. что это послѣднее слово будетъ въ слѣдующемъ изданіи замѣнено именемъ Магомета II {*}. "Константинопольскія дамы", повидимому, въ ту эпоху говорили на діалектѣ, "котораго не постыдились бы уста аѳинянки"! Не знаю, какъ было въ дѣйствительности, но, къ сожалѣнію, долженъ сказать, что дамы вообще, а аѳинянки въ частности, очень измѣнились; онѣ далеко не разборчивы въ своемъ діалектѣ или въ своихъ выраженіяхъ; да и все аттическое племя сдѣлалось варварскимъ, оправдывая пословицу:
   {* "Въ одномъ изъ прежнихъ нумеровъ "Эдинбургскаго Обозрѣнія" за 1808 годъ замѣчено: Лордъ Байронъ въ ранней молодости провелъ нѣсколько лѣтъ въ Шотландіи, гдѣ могъ узнать, что pibroch не значитъ "волынка" и что duet значитъ "скрипка". Вопросъ: не въ Шотландіи ли молодой джентльменъ изъ "Эдинбургскаго Обозрѣнія" узналъ, что "Солиманъ" значитъ "Магометъ II" и что "критика" значитъ "непогрѣшимость". То-то вотъ и есть:
   Caedimus, inque vicem raebemus crura sagittis.
   (Persius, Sat. IV, 42).
   Ошибка до такой степени очевидно представляется опиской (вслѣдствіе большого сходства обоихъ словъ и полнаго отсутствія ошибокъ на предыдущихъ страницахъ этого литературнаго левіаѳана), что я прошелъ бы ее молчаніемъ, если бы не замѣчалъ въ "Эдинбургскомъ Обозрѣніи" весьма смѣшливаго восторга по поводу всѣхъ подобныхъ открытій, въ особенности одного недавняго, при которомъ слова и слоги были подвергнуты разбору и перестановкѣ; а вышеприведенный параллельный отрывокъ на мой счетъ неудержимо побуждалъ меня къ размышленію о томъ, что гораздо легче критиковать, нежели быть корректныхъ. Джентльмены, нѣсколько разъ наслаждавшіеся тріумфомъ по поводу такихъ побѣдъ, едва ли могутъ претендовать на меня за легонькую овацію по поводу настоящаго случая". (Примѣч. Байрона).
   Въ концѣ рецензіи на Чайльдъ-Гарольда, помѣщенной въ февральской книжкѣ "Эдинбургскаго Обозрѣнія" 1812 г., издатель включилъ тяжеловѣсное возраженіе на эту безобидную и добродушную шутку Байрона: "Мы не чувствуемъ надобности смущать нашихъ читателей отвѣтомъ на подобныя замѣчанія благороднаго автора. Замѣтимъ только, что если мы съ удивленіемъ смотрѣли на ту безмѣрную ярость, съ какого несовершеннолѣтній поэтъ отнесся къ невинной шуткѣ и умѣренному порицанію въ нашей рецензіи о первомъ его сочиненіи, то теперь можемъ чувствовать только сожалѣніе при видѣ странной раздражительности его темперамента. которая побуждаетъ его все еще чувствовать личную досаду изъ-за такой причины, или хранить память о личностяхъ, которыя если и были оскорбительны, то въ такой же мѣрѣ были предосудительны для ихъ авторовъ").
  
   Ὄ ᾽Αϑήναι, πρὼτη χὼρα,
   Τί γα δάγονς τρέφεἲς τὼρα {*};
   {* "О Аѳины, первая страна въ мірѣ,-- отчего ты теперь питаешь только ословъ?"}
  
   У Гиббона, т. X, стр. 161, читаемъ: "Народный діалектъ города былъ грубый и варварскій, хотя сочиненія церковныя и придворныя иногда и пытались подражать чистотѣ аттическихъ образцовъ". Что бы ни говорили объ этомъ предметѣ, трудно себѣ представить, чтобы "Константинопольскія дамы" въ царствованіе послѣдняго императора говорили на діалектѣ болѣе чистомъ, нежели тотъ, на которомъ писала Анна Комена {Анна Комнена (1083--1148), дочь императора Алексѣя I, написала "Алексіаду", исторію царствованія своего отца.} за триста лѣтъ передъ тѣмъ; а ея сочиненія вовсе не считаются образцовыми по слогу, хотя принцесса и отличалась стремленіемъ къ аттицизму (γλὼτταν εἰνεν ἀκριβὼς αττικιζουσαν какъ говоритъ Зонара). Въ Фаналѣ и въ Янинѣ говорятъ по-гречески лучше всего; въ Янинѣ процвѣтаетъ школа подъ управленіемъ Псалиды.
   Въ настоящее время въ Аѳинахъ находится одинъ изъ учениковъ Псалиды, путешествующій по Греціи; онъ уменъ и воспитанъ лучше любого ученика большинства изъ нашихъ колледжей. Я упоминаю объ этомъ въ подтвержденіе того, что духъ изслѣдованія еще не угасъ среди грековъ.
   Авторъ статьи указываетъ на г. Райта, автора прекрасной поэмы Horae Ionicae, какъ на лицо, которое можетъ сообщить подробныя свѣдѣнія о такъ называемыхъ римлянахъ и выродившихся грекахъ, а также и объ ихъ языкѣ: но г. Райть, хотя и хорошій поэтъ и способный человѣкъ, однако ошибается, утверждая, что албанскій діалектъ ромейскаго языка ближе всего подходитъ къ древне-греческому: албанцы говорятъ на ромейскомъ языкѣ столь же испорченномъ, какъ шотландскій въ Эбердинширѣ или итальянскій въ Неаполѣ. Янина (гдѣ, такъ же, какъ и въ Фаналѣ, греческая рѣчь всего чище), хотя и столица младшій Али-паши находится не въ Албаніи, а въ Эпирѣ; а по ту сторону Дельвинаки въ собственной Албаніи, къ Аргирокастро и Тепалину (далѣе которыхъ я не ѣздилъ), по-гречески говорятъ даже хуже, чѣмъ въ Аѳинахъ. У меня полтора года служили двое горцевъ, которыхъ родной языкъ -- иллирійскій, и я никогда не слыхалъ, чтобы ихъ или ихъ земляковъ (которыхъ я видѣлъ не только у себя дома, но двадцать тысячъ въ арміи Вели-паши), кто-нибудь похвалилъ за ихъ греческую рѣчь; напротивъ, надъ ними часто смѣялись за ихъ провинціальные варваризмы.
   У меня имѣется около двадцати пяти писемъ, въ томъ числѣ -- нѣсколько отъ Коринѳскаго бея, писанныхъ ко мнѣ нотарами, коджа-башами и другими черезъ драгомана морейскаго каймакама (который управляетъ въ отсутствіи Вели-паши). Эти письма считаются хорошими образцами эпистолярнаго стиля. Я получилъ также въ Константинополѣ, отъ частныхъ лицъ, нѣсколько писемъ, написанныхъ въ очень гиперболическомъ стилѣ, но въ совершенно древней манерѣ.
   Послѣ нѣсколькихъ замѣчаній о прежнемъ и нынѣшнемъ состояніи греческаго языка, авторъ статьи высказываетъ парадоксъ о большомъ неудобствѣ, какое испытываетъ Кораи вслѣдствіе знанія своего родного языка: ему, будто бы, труднѣе понимать древній греческій языкъ оттого, что онъ въ совершенствѣ владѣетъ новымъ. За этимъ замѣчаніемъ слѣдуетъ параграфъ, въ которомъ усердно рекомендуется изученіе ромейскаго языка, какъ "могучаго пособія" не только для путешественника и купца, но и для изучающаго классическую древность, словомъ для каждаго, за исключеніемъ только одного лица, которое въ совершенствѣ этимъ языкомъ владѣетъ; съ помощью такого же разсужденія авторъ приходитъ къ выводу, что и нашъ собственный языкъ, вѣроятно, легче изучить иностранцу, нежели намъ самимъ. Я склоненъ однако думать, что голландецъ, изучающій нашъ языкъ (хотя и самъ саксонскаго происхожденія), станемъ въ тупикъ передъ "Сэромъ Тристрамомъ" {Романъ XIII столѣтія, изданный В. Скоттомъ.} или какою-нибудь "Аучинлекскою рукописью", хотя бы и съ грамматикой и словаремъ; мнѣ представляется очевиднымъ, что только туземецъ можетъ пріобрѣсти полное знаніе нашихъ устарѣвшихъ идіомовъ. Мы можемъ похвалить критика за остроуміе, но повѣримъ ему не больше, чѣмъ смоллетовскому капитану Лисмахаго, который увѣряетъ, что чистѣйшимъ англійскимъ языкомъ говорятъ -- въ Эдинбургѣ. Что Кораи можетъ ошибаться,-- это очень вѣроятно; но если онъ и ошибается, то вина ошибки падаетъ на него самого, а не на его родной языкъ, который несомнѣнно представляетъ, и долженъ представлять очень сильное пособіе для ученаго грека. Далѣе авторъ переходитъ къ переводу Страбона, и я прекращаю свои замѣчанія.
   Сэръ В. Друммондъ, г. Гамильтонъ, лордъ Эбердинъ, докторъ Кларкъ, капитанъ Ликъ, г. Джеллъ, г. Вальполь и многія другія лица, находящіяся теперь въ Англіи, имѣютъ полную возможность сообщить разныя подробности объ этомъ павшемъ народѣ. Сдѣланныя мною немногія замѣчанія я оставилъ бы тамъ, гдѣ я ихъ написалъ, если бы упомянутая статья, а въ особенности -- то мѣсто гдѣ я ее прочиталъ, не побудили меня обратиться къ этому предмету и воспользоваться выгодами моего положенія, для разъясненій, или, по крайней мѣрѣ, для попытки таковыхъ.
   Я считалъ долгомъ подавлять личныя чувства, которыя помимо моей воли вызываются во мнѣ прикосновеніемъ къ Эдинбургскому Обозрѣнію, не изъ желанія пріобрѣсти благосклонность сотрудниковъ этого журнала или загладить воспоминаніе хотя бы объ одномъ слогѣ изъ того, что мною напечатано было ранѣе, а просто изъ сознанія неумѣстности примѣшивать личное раздраженіе къ обсужденію настоящаго предмета, въ особенности же при такомъ отдаленіи по времени и мѣсту.
  

Добавочная замѣтка о туркахъ.

  
   Трудности путешествія по Турціи были сильно преувеличены, или лучше сказать, въ послѣдніе годы значительно уменьшились. Мусульманамъ вколотили своего рода угрюмую вѣжливость, очень удобную для путешественниковъ.
   О туркахъ и Турціи рискованно было бы говорить много, такъ какъ можно между ними прожить двадцать лѣтъ и не пріобрѣсти никакихъ свѣдѣній,-- по крайней мѣрѣ отъ нихъ самихъ. Насколько простирались мои поверхностныя наблюденія, я но имѣю повода жаловаться; но я обязанъ многими любезностями (я могъ бы даже сказать -- дружбой) и радушнымъ гостепріимствомъ Али-пашѣ, его сыну Вели-пашѣ Морейскому и разнымъ другимъ лицамъ, занимающимъ высокое положеніе въ провинціяхъ. Сулейманъ-ага, бывшій недавно губернаторомъ въ Аѳинахъ, а теперь -- въ Ѳивахъ, быль "бонвиванъ" и такъ любилъ общество. что всегда сидѣлъ, поджавши ноги, за подносомъ или за столомъ. Во время карнавала, когда наша Англійская компанія вздумала маскироваться, онъ и его преемникъ принимали "масокъ" радушнѣе, чѣмъ любая вдовствующая особа на Гросвеноръ-скверѣ.
   Однажды, когда онъ ужиналъ въ монастырѣ, его пріятель и гость ѳиванскій кади, былъ вынесенъ изъ-за стола въ состояніи, вполнѣ достойномъ члена любого клуба на Рождествѣ, и самъ достойный воевода торжествовалъ его паденіе.
   Во всѣхъ денежныхъ дѣлахъ съ мусульманами я всегда встрѣчалъ самую строгую честность и величайшее безкорыстіе. Въ сдѣлкахъ съ ними нѣтъ и помина о тѣхъ грязныхъ вымогательствахъ подъ наименованіемъ процентовъ, курсовой разницы, коммиссіонныхъ и пр. и пр., которыя всегда являются на сцену, когда приходится обращаться съ чекомъ къ греческому консулу, даже въ первыхъ банкирскихъ домахъ Перы.
   Что касается установившагося на Востокѣ обычая подарковъ, то въ этомъ отношеніи вы рѣдко окажетесь въ убыткѣ, такъ какъ подарокъ, достойный вниманія, обыкновенно возвращается къ вамъ въ видѣ равноцѣннаго подарка -- лошади, шали и т. и.
   Въ столицѣ и при дворѣ граждане и придворные прошли ту же самую школу, что и христіане; но трудно найти человѣка болѣе почтеннаго, ласковаго и благороднаго, чѣмъ настоящій турецкій провинціальный ага или мусульманскій деревенскій джентльменъ. Я говорю не о губернаторахъ городовъ, а o тѣхъ агахъ, которые, такъ сказать, на вассальныхъ правахъ владѣютъ болѣе или менѣе обширными землями и домами въ Греціи и Малой Азіи.
   Низшіе классы населенія дисциплинированы настолько же сносно, какъ и чернь въ странахъ съ большими претензіями на цивилизацію. Мусульманинъ, идя по улицахъ въ нашихъ провинціальныхъ городахъ, чувствовалъ бы себя менѣе спокойно, чѣмъ европеецъ въ подобныхъ же условіяхъ въ Турціи. Самый лучшій костюмъ для путешественника -- военная форма.
   Наилучшія свѣдѣнія о религіи и о различныхъ сектахъ въ исламѣ можно найти во французской книгѣ Д'Оссона; о нравахъ и пр. въ англійской книгѣ Торнтона. Турки при всѣхъ своихъ недостаткахъ, вовсе не заслуживаютъ пренебреженія. Они по крайней мѣрѣ равны испанцамъ и, конечно, выше португальцевъ. Трудно рѣшительно сказать, что они представляютъ собою, но за то можно сказать, чего они не представляютъ: они не обманчивы, не трусы, не жгутъ еретиковъ, не убійцы, и непріятель не подступалъ къ ихъ столицѣ. Они вѣрны своему султану до тѣхъ поръ, пока онъ не станетъ неспособенъ къ правленію, и служатъ своему Богу безъ инквизиціи. Если завтра ихъ выгонятъ изъ св. Софіи и на ихъ мѣстѣ сядутъ французы или русскіе, то еще вопросъ, выиграетъ ли Европа отъ такой перемѣны. Англія, во всякомъ случаѣ, проиграетъ.
   Что касается невѣжества, въ которомъ ихъ вообще и иногда справедливо обвиняютъ, то позволительно спросить, -- въ какихъ собственно полезныхъ областяхъ знанія они стоятъ ниже прочихъ націй, конечно, за исключеніемъ Франціи и Англіи. Въ обычныхъ ремеслахъ? Въ мануфактурѣ? Развѣ турецкая сабля хуже толедской? Развѣ турокъ живетъ, одѣвается, кормится, учится хуже испанца? Развѣ ихъ паши воспитаны хуже грандовъ, или эффенди -- хуже кавалеровъ ордена Сантъ-Яго? Не думаю.
   Я помню, какъ Махмудъ, внукъ Али-паши, спрашивалъ, состою ли я и мои товарищъ по путешествію членами верхней или нижней палаты парламента. Этотъ вопросъ, заданный десятилѣтнимъ мальчикомъ, показываетъ, что его воспитаніемъ не пренебрегали. Позволительно усомниться, извѣстно ли англійскому мальчику въ этомъ возрастѣ различіе между диваномъ и коллегіей дервишей; и я вполнѣ увѣренъ, что испанецъ этого не знаетъ. Какимъ образомъ маленькій Махмудъ, окруженный исключительно турецкими воспитателями, узналъ о существованіи такой вещи, какъ парламентъ,-- объ этомъ безполезно было бы и догадываться, если не допустить, что его учителя не ограничивали своего преподаванія однимъ Кораномъ.
   При всѣхъ мечетяхъ устроены школы, которыя посѣщаются очень аккуратно, бѣдныхъ также обучаютъ, и турецкая церковь отъ этого не подвергается никакой опасности. Система обученія, кажется, еще не напечатана (хотя турецкая печать существуетъ и печатаются книги о недавнихъ военныхъ реформахъ низамъ-джедида); я не слыхалъ также, чтобы муфти и муллы жаловались, или чтобы каймакамъ и тефтердаръ тревожились изъ опасенія, что туземная чалмоносная молодежь научится "молиться Богу не по-нашему". Греки -- здѣсь нѣчто вродѣ ирландскихъ папистовъ -- также имѣютъ собственное учебное заведеніе въ Майнутѣ,-- нѣтъ въ Гайвали, гдѣ невѣрные пользуются со стороны оттомановъ гораздо большимъ покровительствомъ, нежели католическая коллегія со стороны англійскаго законодательства. Кто рѣшится утверждать, что турки -- невѣжественные ханжи, если они такимъ образомъ выказываютъ христіанское милосердіе точно въ тѣхъ же размѣрахъ, какіе допускаются въ самомъ благоденствующемъ и правовѣрномъ изъ всѣхъ возможныхъ королевствъ? Но, хотя они все это и дозволяютъ, они не допускаютъ грековъ къ участію въ своихъ привилегіяхъ: нѣтъ, греки должны сражаться, платить свой "харачъ" (дань), получать палочные удары на семъ свѣтѣ и вѣчное осужденіе въ будущемъ. А мы освободимъ ли мы своихъ ирландскихъ илотовъ? Избави, Магометъ! Такъ, стало быть, мы -- плохіе мусульмане и еще болѣе плохіе христіане: въ настоящее время мы соединяемъ въ себѣ наилучшія свойства тѣхъ и другихъ -- іезуитскую вѣру и терпимость только чуть-чуть поменьше турецкой.

[]

  

Приложеніе.

  
   Среди народа порабощеннаго, вынужденнаго прибѣгать къ иностраннымъ типографіямъ даже для печатанія своихъ религіозныхъ книгъ, слѣдуетъ удивляться не столько тому, что мы находимъ такъ мало изданій, посвященныхъ общимъ вопросамъ, сколько тому, что подобныя изданія вообще существуютъ. Общее количество грековъ, разсѣянныхъ по Турецкой имперіи и въ другихъ мѣстахъ, составляетъ, вѣроятно, не больше трехъ милліоновъ; и при столь незначительной численности нельзя найти другого народа съ такимъ большимъ, относительно, количествомъ книгъ и писателей, какъ у грековъ вашего столѣтія. "Да", скажутъ великодушные адвокаты притѣсненія, которые, увѣряя въ невѣжествѣ грековъ, хотятъ предупредить возраженія: -- "да, конечно; но это все, или почти все, -- сочиненія церковныя, а стало быть -- ни къ чему не годныя". Хорошо; о чемъ же другомъ они могутъ писать? Довольно забавно слышать разсужденія европейца, а въ особенности -- англичанина, который можетъ злоупотреблять правительствомъ собственной страны, или француза, который можетъ злоупотреблять властью всякаго правительства, кромѣ своего собственнаго, и разсуждать сколько угодно о любомъ предметѣ философскомъ, религіозномъ, научномъ или моральномъ, подсмѣиваясь надъ греческими легендами. Но грекъ о политикѣ писать не смѣетъ, а науки касаться не можетъ -- по недостатку образованія; если онъ сомнѣвается въ религіи -- его отлучаютъ и осуждаютъ; такимъ образомъ, его соотечественники не отравлены современной философіей; а что касается морали, то, благодаря туркамъ, подобныхъ вещей у грековъ не имѣется. Что же остается греку, если онъ чувствуетъ литературное призваніе? Только религія, да житія святыхъ; и вполнѣ естественно, что люди, которымъ такъ мало оставлено въ этой жизни, размышляютъ о жизни будущаго вѣка. Оттого и нѣтъ ничего удивительнаго, если въ лежащемъ теперь передо мною каталогѣ пятидесяти пяти греческихъ писателей, изъ которыхъ многіе еще недавно были въ живыхъ, не болѣе пятнадцати касаются иныхъ предметовъ, кромѣ религіозныхъ. Упомянутый каталогъ находится въ 26-й главѣ 4-го тома "Церковной Исторіи" Мелетія {Въ подлинникѣ "Приложенія" обширнѣе. Предыдущія строки служатъ только предисловіемъ къ особому приложенію, подъ заглавіемъ: "Замѣчанія о ромейскомъ или новогреческомъ языкѣ, съ образцами и переводами", которое было напечатано въ концѣ книги въ первомъ и слѣдующихъ изданіяхъ "Чайльдъ-Гарольда". Оно заключаетъ въ себѣ: 1) списокъ новогреческихъ писателей; 2) греческую боевую пѣснь: Δεῦτε, παὶδες τῶν Ἑλλὴνῶν; 3) "ромейскіе отрывки", изъ которыхъ первый,--"сатира въ видѣ разговора" переведенъ; 4) сцена изъ комедіи Ὀ Καφενες (Кафе), переведенной съ итальянскаго изъ Гольдони, Спиридономъ Вланди, съ переводомъ"; 5) "обыкновенные разговоры" на ромейскомъ и англійскомъ языкахъ; 6) параллельныя мѣста изъ Евангелія Іоанна; 7) "Орхомейскія надписи" изъ Мелетія; 8) "Извѣстіе о переводѣ Анахарсиса на ромейскій языкъ, сдѣланномъ моимъ ромейскимъ учителемъ Мармаротури, который желалъ напечатать этотъ переводъ въ Англіи"; 9) "Молитву Господню на древне- и новогреческомъ языкахъ".}.
  

ПѢСНЬ ТРЕТЬЯ.

  
   Начата въ Маѣ и окончена 27 Іюня 1816 г. на берегу Женевскаго озера въ Уши, гавани Лозанны.
   Стр. 86. Строфа 1.
   О Ада, дочь моя.
   "Перелистывая первыя страницы исторіи Гунтингдонскаго перства, вы увидите, какъ часто встрѣчалось имя Ады въ ранніе дни Плантагенетовъ. Я нашелъ его въ своей собственной родословной временъ Джона и Генриха... Оно кратко, древне, звучно и встрѣчалось въ моемъ родѣ; по этимъ причинамъ я и далъ его моей дочери". Такъ писалъ Байронъ Мерею, 8 окт. 1820. Въ другомъ, болѣе раннемъ (1816) письмѣ онъ говоритъ, что это было имя сестры Карла Великаго,--"какъ я прочелъ въ одной книгѣ, трактующей о Рейнѣ."
   Августа-Ада Байронъ родилась 10 декабря 1815 г.; въ 1835 г. вышла замужъ за Вильяма Кинга Ноэля, барона Кинга, получившаго потомъ титулъ графа Ловлэса; скончалась 27 ноября 1852 г. У нея было отъ этого брака трое дѣтей: виконтъ Окхэнъ, нынѣшній графъ Ловлэсъ и лэди Анна-Изабелла Ноель, въ супружествѣ за Вильфридомъ Скауэномъ Блентомъ. "Графиня Ловлэсъ", сказано было въ одномъ изъ ея некрологовъ, "была личностью совершенно оригинальною, и поэтическій темпераментъ былъ единственной общей чертою ея характера съ характеромъ ея отца. Но ея геній (а она дѣйствительно обладала геніемъ) былъ не поэтическій, а метафизическій и математическій; ея умъ былъ постоянно занятъ строгими и точными изслѣдованіями. Объ ея преданности наукѣ и оригинальныхъ математическихъ дарованіяхъ свидѣтельствуетъ ея переводъ, съ объяснительными примѣчаніями, сочиненія Менабреа объ аналитической машинѣ Ваббэджа (1842)". Она была не похожа на отца ни чертами лица, ни складомъ ума, но унаслѣдовала его умственную силу и настойчивость. Подобно ему, она скончалась на 37-мъ году, и гробъ ея, по ея желанію, былъ поставленъ рядомъ съ его гробомъ, въ фамильномъ склепѣ Гэкналлъ Торкарда.
   Стр. 86. Строфа I.
   Я въ даль несусь...
   Байронъ покинулъ Англію во второй и послѣдній разъ 25 апрѣля 1816 г. Его сопровождали Вильямъ Флетчеръ и Робертъ Руштонъ,-- "слуга" и "пажъ" первой пѣсни, докторъ Полидори и лакей-швейцарецъ.
   Стр. 87. Строфа II.
   Какъ конь, что вѣренъ всаднику, волна
   Покорна мнѣ.
   Ср. припис. Шекспиру пьесу "Два знатныхъ родича", II, 2 (Шекспиръ, изд. Подъ ред. С. А. Венгерова, V, 244):
   Не будутъ кони гордые подъ нами
   Какъ море волноваться и кипѣть.
   "Изъ этого нѣсколько натянутаго сравненія, съ помощью удачной перестановки уподобленій и замѣны общаго понятія "море" болѣе опредѣленнымъ -- "волна" развилась ясная и благородная идея Байрона". (Муръ).
   Стр. 88. Строфа VIII.
   Увы! Гарольда время измѣнило.
   "Первая и вторая пѣсни "Паломничества Чайльдъ-Гарольда", при своемъ появленіи въ 1812 году, произвели на публику впечатлѣніе, превосходящее впечатлѣніе, когда-либо произведенное какимъ бы то ни было сочиненіемъ прошлаго или настоящаго столѣтія, и сразу украсили чело лорда Байрона тѣмъ вѣнкомъ, ради котораго другимъ геніальнымъ людямъ приходилось долго трудиться и который доставался имъ лишь черезъ долгое время. Общимъ одобреніемъ онъ былъ поставленъ на первое мѣсто среди писателей своей родины. Среди этого общаго восторга онъ и началъ появляться въ обществѣ. Его личныя свойства, его манеры и обращеніе поддерживали очарованіе, разлитое вокругъ него геніальностью; люди, имѣвшіе возможность съ нимъ бесѣдовать, вовсе не замѣчая, что вдохновенный поэтъ часто являлся самымъ зауряднымъ смертнымъ, чувствовали влеченіе къ нему не только въ силу его благородныхъ качествъ, но вслѣдствіе какого-то таинственнаго, неопредѣленнаго и почти болѣзненнаго любопытства. Его наружность, какъ нельзя болѣе подходившая для выраженія чувствъ и страстей и представлявшая замѣчательный контрастъ очень темныхъ волосъ и бровей съ свѣтлыми и выразительными глазами, являлась для физіономиста чрезвычайно интереснымъ предметомъ наблюденія. Преобладающимъ выраженіемъ его лица было выраженіе привычной глубокой задумчивости, уступавшей мѣсто быстрой игрѣ физіономіи, когда онъ увлекался интереснымъ разговоромъ, такъ что одинъ поэтъ сравнилъ его лицо съ скульптурнымъ изображеніемъ на прекрасной алебастровой вазѣ, которое можно вполнѣ разглядѣть только тогда, когда она освѣщена изнутри. Вспышки веселья, радости, негодованія или сатирической досады, которыми такъ часто оживлялось лицо лорда Байрона, человѣкъ посторонній, проведя съ нимъ только одинъ вечеръ, могъ бы, по ошибкѣ, принять за его привычное выраженіе,-- такъ легко и такъ удачно всѣ эти настроенія отражались въ его чертахъ; но тѣ, кто имѣлъ случай изучать эти черты въ продолженіе болѣе долгаго времени, и при различныхъ обстоятельствахъ, какъ въ состояніи покоя, такъ и въ минуты возбужденія, должны признать, что обычнымъ ихъ выраженіемъ была грусть. Иногда тѣни этой грусти скользили по его лицу даже въ самыя веселыя и счастливыя минуты" (Вальтеръ Скоттъ).
   Стр. 91. Строфа XVI.
   Гарольдъ опять скитанія начнетъ.
   "Въ третьей пѣснѣ Чайльдъ-Гарольда много неровностей. Мысли и образы иногда представляются искусственными, но все-таки въ нихъ виденъ значительный шагъ впередъ по сравненію съ первыми двумя пѣснями. Лордъ Байронъ здѣсь говоритъ отъ себя, а не отъ чужого лица, и изображаетъ свой собственный характеръ; онъ описываетъ, а не изобрѣтаетъ, а потому не имѣетъ и не можетъ имѣть той свободы, которою пользуется авторъ совершенно вымышленнаго произведенія. Иногда онъ достигаетъ сжатости очень сильной, но въ большинствѣ случаевъ -- отрывочной. Полагаясь только на самого себя и разработывая собственныя, глубоко запавшія въ душу, мысля, онъ, можетъ быть, именно вслѣдствіе этого пріобрѣлъ привычку усиленно работать даже тамъ, гдѣ не было повода для подобнаго труда. Въ первыхъ шестнадцати строфахъ мы видимъ сильный, но печальный взрывъ темной и страшной силы. Это, безъ сомнѣнія, не преувеличенный отпечатокъ бурной и мрачной, но возвышенной души"! (Бриджесъ).
   "Эти строфы, въ которыхъ авторъ, болѣе ясно принимая не себя характеръ Чайльдъ-Гарольда, чѣмъ это было въ первоначальномъ замыслѣ поэмы, указываетъ причину, побудившую его снова взять въ руки свой странническій посохъ въ то время, когда всѣ надѣялись, что онъ уже на всю жизнь останется гражданиномъ своей родины,-- представляютъ глубокій моральный интересъ и полны поэтической красоты. Комментарій, разъясняющій смыслъ этой грустной повѣсти, еще живо сохраняется въ нашей памяти, такъ какъ заблужденія людей, выдающихся своими дарованіями и совершенствами, не скоро забываются. Событія, весьма тягостныя для души, сдѣлались еще болѣе тягостными вслѣдствіе публичнаго ихъ обсужденія; возможно также, что среди людей, всего громче восклицавшихъ по поводу этого несчастнаго случая, были и такіе, въ глазахъ которыхъ обида, нанесенная лордомъ Байрономъ, преувеличивалась его литературнымъ превосходствомъ.Самое происшествіе можетъ быть описано въ немногихъ словахъ: умные люди осуждали, добрые сожалѣли; толпа, любопытная отъ нечего дѣлать или отъ злорадства, волновалась, собирая сплетни и повтореніемъ раздувала ихъ; а безстыдство, всегда жаждущее протискаться къ извѣстности, "цѣплялось", какъ училъ Фальстафъ Бардольфа, шумѣло, хвасталось и заявляло о томъ, что оно "защищаетъ дѣло" или "беретъ сторону". (Вальтеръ Скоттъ).
   Стр. 91. Строфа XVII.
   На мѣстѣ томъ что-жъ нѣтъ трофеевъ славы
   И нѣтъ побѣдой созданныхъ колоннъ?
   Насыпь съ изображеніемъ бельгійскаго льва была воздвигнута голландскимъ королемъ Вильгельмомъ I позднѣе въ 1823 году.
   Стр. 92. Строфа XVIII.
   Онъ, съ высоты спустившись, съ силой новой
   Кровавыми когтями землю взрылъ.
   Въ рукописи этой строфы, написанной, какъ и предыдущая, послѣ посѣщенія Байрономъ поля битвы при Ватерлоо, соотвѣтствующіе стихи читались:
  
   Въ послѣдній разъ взлетѣвъ, орелъ надменный
   Кровавымъ клювомъ эту землю взрылъ.
  
   Прочитавъ эти стихи, художникъ Рейнэгль нарисовалъ гнѣвнаго орла, опутаннаго цѣпью и взрывающаго землю когтями. Объ этомъ разсказывали Байрону, и онъ написалъ одному изъ своихъ друзей въ Брюссель: "Рейнэгль лучше понимаетъ поэзію и лучше знаетъ птицъ, нежели я: орлы, какъ и всѣ хищныя птицы, пользуются для нападенія когтями, а не клювомъ; поэтому я и передѣлалъ это мѣсто такъ:
  
   Кровавыми когтями землю взрылъ.
  
   Такъ, я думаю, будетъ лучше,-- оставляя въ сторонѣ поэтическое достоинство стиха".
   Стр. 92. Строфа XIX.
   Для сравненія см. выше (стр. 417) "Оду съ французскаго", 1815 г. и "Съ французскаго " (стр. 41ъ) "Бронзовый Вѣкъ" и "Донъ-Жуанъ", и VIII, строфы 48--50. Шелли, въ своемъ сонетѣ "Чувства республиканца при паденіи Бонапарта", говоритъ: "Слишкомъ поздно, когда и ты, и Франція уже лежали во прахѣ, узналъ я, что у доблести есть враги еще болѣе вѣчные, чѣмъ сила или коварство,-- старый обычай, легальное преступленіе и кровожадная вѣра, это гнуснѣйшее порожденіе времени". Даже Уордсвортъ, въ сонетѣ "Императоры и короли", послѣ должнаго восхваленія "возвышенной побѣды", торжественно увѣщеваетъ "державы" быть "справедливыми и милосердными".
   Стр. 92. Строфа XX.
   Тѣмъ мечъ Гармодія былъ славенъ и могучъ.
   "Смотри знаменитую пѣснь о Гармодіи и Аристогитонѣ: "Я миртомъ мечъ свой обовью". и проч. Лучшій переводъ ея въ "Антологіи" Блэнда -- принадлежитъ Динмэну". (Прим. Байрона).
   Эта древнегреческая пѣснь приписывается Калистрату.
   Стр. 92. Строфа XXI.
   Бельгійская столица ликовала.
   "Трудно найти болѣе разительное свидѣтельство величія генія Байрона" чѣмъ эта пылкость и интересъ, которые онъ сумѣлъ придать изображенію часто описываемой и трудной сцены выступленія изъ Брюсселя наканунѣ великаго боя. Извѣстно, что поэтамъ вообще плохо удается изображеніе великихъ событій, когда интересъ къ нимъ еще слишкомъ свѣжъ и подробности всѣмъ хорошо знакомы и ясны. Нужно было извѣстное мужество для того, чтобы взяться за столь опасный сюжетъ, на которомъ многіе раньше уже потерпѣли пораженіе. Но посмотрите, какъ легко и съ какой силой онъ приступилъ къ своему дѣлу и съ какимъ изяществомъ онъ затѣмъ снова возвратился къ своимъ обычнымъ чувствамъ и ихъ выраженію"! (Джеффри).
   Стр. 92. Строфа XXI.
   Гремѣлъ оркестръ, шумящій длился балъ.
   "Говорятъ, что въ ночь наканунѣ сраженія въ Брюсселѣ былъ балъ". (Прим. Байрона).
   Распространенное мнѣніе, будто герцогъ Веллингтонъ былъ захваченъ врасплохъ, наканунѣ сраженія при Ватерлоо, на балу, данномъ герцогиней Ричмондъ въ Брюсселѣ невѣрно. Получивъ извѣстіе о рѣшительныхъ операціяхъ Наполеона, герцогъ сначала хотѣлъ отложить этотъ балъ; но, по размышленіи, онъ призналъ весьма важнымъ, чтобы населеніе Брюсселя оставалось въ невѣдѣніи относительно хода событій, и не только высказалъ желаніе, чтобы балъ былъ данъ, во и приказалъ офицерамъ своего штаба явиться къ герцогинѣ Ричмондъ, съ тѣмъ, чтобы въ десять часовъ, стараясь, по возможности, не быть замѣченными, покинуть ея апартаменты и присоединиться къ своимъ частямъ, бывшимъ уже въ походѣ. Наиболѣе достовѣрное описаніе этого знаменитаго бала, происходившаго 15 іюня, наканунѣ сраженія при Катребра, находится въ Воспоминаніяхъ дочери Герцогини Ричмондъ лэди Де-Росъ (А Sketch of the life of Georgiana, Lady do Ros. 1893). "Герцогъ прибылъ на балъ поздно",-- разсказываетъ она.-- "Я въ это время танцовала, но сейчасъ же подошла къ нему, чтобы освѣдомиться по поводу городскихъ слуховъ. "Да, эти слухи вѣрны: мы завтра выступаемъ". Это ужасное извѣстіе тотчасъ же облетѣло всѣхъ; нѣсколько офицеровъ поспѣшили уѣхать, другіе же остались и даже не имѣли времени переодѣться, такъ что имъ пришлось идти въ сраженіе въ бальныхъ костюмахъ".
   Портретъ дававшей знаменитый балъ герцогини Ричмондъ, см. выше, стр. 493.
   Стр. 93. Строфа XXIII.
   Брауншвейгскій герцогъ первый этотъ грохотъ услышалъ.
   Фридрихъ-Вильгельмъ, герцогъ Брауншвейгскій (1771--1815), братъ Каролины, принцессы Уэльской, и племянникъ англійскаго короля Георга III, сражался при Катребра въ первыхъ рядахъ и былъ убитъ почти въ самомъ началѣ сраженія. Его отецъ, Карлъ Вильгельмъ-Фердинандъ, былъ убитъ при Ауэрбахѣ, 14 октября 1800 г.
   "Эта строфа истинно великое произведеніе, особенно потому, что она лишена всякихъ украшеній. Здѣсь мы видимъ только обычный стихотворный разсказъ; но не даромъ замѣтилъ Джонсонъ, что "тамъ, гдѣ одной истины достаточно для того, чтобы наполнить собою умъ, украшенія болѣе чѣмъ безполезны". (Бриджесъ).
   Стр. 94 Строфа XXVI.
   Чу! Камероновъ пѣсня прозвучала!
   Тѣ звуки Лохіеля бранный зовъ.
   "Сэръ Ивэнъ Камеронъ и его потомокъ, Дональдъ, "благородный Лохіель" изъ числа "сорока пяти". (Прим. Байрона).
   Сэръ Ивэнъ Камеронъ (1629--1719) сражался противъ Кромвелля и потомъ сдался на почетныхъ условіяхъ Монку. Его внукъ, Бональдъ Камеронъ изъ Лохіеля, прославленный въ поэмѣ Кемпбелля "Предупрежденіе Лохіеля", былъ раненъ при Коллоденѣ, въ 1716 г.; его праправнукъ, Джонъ Камеронъ изъ Фассиферна (род. 1771), въ сраженіи при Катребра командовалъ 92-мъ шотландскимъ полкомъ и былъ смертельно раненъ. Ср. стансы Вальтеръ Скотта "Пляска Смерти".
  
   Гдѣ, въ пылу кровавомъ боя,
   Палъ подъ градомъ пуль, средь строя,
   Внукъ Лохьельскаго героя,
   Храбрый Фассифернъ и т. д.
  
   Стр. 94. Строфа XXVII.
   Войска идутъ Арденскими лѣсами.
   "Лѣсъ Соаньи, какъ полагаютъ, есть остатокъ Арденскаго лѣса, прославленнаго въ "Орландѣ" Боярдо и получившаго безсмертіе благодаря пьесѣ Шекспира "Какъ вамъ угодно". Его прославляетъ также и Тацитъ, какъ мѣсто успѣшной обороны германцевъ противъ римскаго нашествія. Я позволилъ себѣ усвоить это названіе, съ которымъ связаны воспоминанія болѣе благородныя, нежели только память о побоищѣ". (Прим. Байрона).
   Отъ Соаньи (въ южномъ Брабантѣ) до Арденнъ (въ Люксембургѣ) довольно большое разстояніе. Байронъ, вѣроятно, смѣшалъ "saltus quibus nomen Arduenna" (Tacit. Ann. III, 42), мѣсто возстанія тревировъ, съ "saltus Teutoburgiensis", Тентобургскимъ или Липпскимъ лѣсомъ, отдѣляющимъ Липпе-Детмольдъ отъ Вестфаліи, гдѣ Арминій нанесъ пораженіе римлянамъ (Ann. I, 60). "Арденна" упоминается въ поэмѣ Боярдо "Влюбленный Орландъ". Шекспировскій "безсмертный лѣсъ" Арденъ собственно навѣявъ "Арденомъ" изъ окрестностей родного Стратфорда; но названіе это Шекспиръ нашелъ въ "Розалиндѣ" Лоджа.
   Сто. 94. Строфа XXVIII.
   Здѣсь вмѣстѣ другъ и врагъ; гдѣ всадникъ, тамъ же конъ.
   "Хотя Чайльдъ-Гарольдъ и избѣгаетъ прославленія побѣды при Ватерлоо, однако онъ даетъ прекраснѣйшее описаніе вечера наканунѣ сраженія при Катребра, тревоги, овладѣвшей войсками, поспѣшности и смятенія, предшествовавшихъ ихъ походу. Я не знаю на нашемъ языкѣ стиховъ, которые, по силѣ и по чувству, были бы выше этого превосходнаго описанія" (Вальтеръ Скоттъ).
   Стр. 95. Строфа XXIX. О, юный Говардъ, воинъ величавый!
   "Въ послѣднихъ сраженіяхъ я, какъ и всѣ лишился родственника, бѣднаго Фредерика Говарда, лучшаго изъ его семьи. Въ послѣдніе годы я имѣлъ мало сношеній съ его семействомъ, но я никогда не видалъ въ немъ и не слыхалъ о немъ ничего, кромѣ хорошаго", писалъ Байронъ Муру. Фредерикъ Говардъ (1785--1815), третій сынъ графа Карлейля, былъ убитъ поздно вечеромъ 18 іюня, во время послѣдней аттаки на лѣвое крыло французской гвардіи.
   Стр. 95. Строфа XXX.
   Я думалъ лишь о тѣхъ, что не вернутся къ ней.
   "Мой проводникъ съ горы Сенъ-Жанъ черезъ поле сраженія оказался человѣкомъ умнымъ и аккуратнымъ. Мѣсто, гдѣ былъ убитъ майоръ Говардъ, было недалеко отъ двухъ высокихъ уединенныхъ деревьевъ, тамъ было еще и третье дерево, но оно или срублено, или разбито во время сраженія, которыя стояли въ нѣсколькихъ ярдахъ другъ отъ друга, по сторонамъ тропинки. Подъ этими деревьями онъ умеръ и былъ похороненъ. Впослѣдствіи его тѣло было перевезено въ Англію. Въ настоящее время мѣсто его могилы отмѣчено небольшимъ углубленіемъ, но этотъ слѣдъ, вѣроятно, скоро изгладится, такъ какъ здѣсь уже прошелъ плугъ и выросла жатва. Указавъ мнѣ разныя мѣста, гдѣ пали Пиктонъ и другіе храбрецы, проводникъ сказалъ: "А здѣсь лежитъ майоръ Говардъ; я былъ возлѣ него, когда его ранили". Я сказалъ ему, что майоръ -- мой родственникъ, и тогда онъ постарался еще обстоятельнѣе опредѣлить мѣсто и разсказать подробности. Это мѣсто -- одно изъ самыхъ замѣтныхъ на всемъ полѣ, благодаря упомянутымъ двумъ деревьямъ. Я два раза проѣхалъ по полю верхомъ, припоминая другія подобныя же событія. Равнина Ватерлоо кажется предназначенною служить ареной какого-нибудь великаго дѣянія,-- хотя, можетъ быть, это такъ кажется; я внимательно разсматривалъ равнины Платеи, Трои, Мантинеи, Левктры, Херонеи и Мараѳона; поле, окружающее гору Сенъ-Жанъ и Гугемонъ, представляется созданнымъ для лучшаго дѣла и для того неопредѣленнаго, но весьма замѣтнаго ореола, который создается вѣками вокругъ прославленнаго мѣста; по своему значенію оно смѣло можетъ соперничать со всѣми, выше названными, за исключеніемъ, можетъ быть, только Мараѳона". (Прим. Байрона).
   Стр. 96. Строфа XXXII.
   "Контрастъ между непрерывною творческою дѣятельностью природы и невозвратною смертью побуждаетъ Байрона подвести итоги побѣды. Сѣтующему тщеславію онъ бросаетъ въ лицо горькую дѣйствительность несомнѣнныхъ утратъ. Эта пророческая нота -- "гласъ вопіющаго въ пустынѣ",-- звучитъ въ риторическихъ фразахъ Байрона, обращенныхъ къ его собственному поколѣнію". (Кольриджъ).

[]

   Стр. 96. Строфа XXXIII.
   Когда въ осколки зеркало разбито,
   Въ нихъ тотъ же отражается предметъ.
   Сравненіе заимствовано изъ "Анатоміи меланхоліи" Бертона, о которой Байронъ говорилъ: "Вотъ книга, которая, по моему мнѣнію, чрезвычайно полезна для человѣка, желающаго безъ всякаго труда пріобрѣсти репутацію начитанности". Бертонъ разсуждаетъ объ обидахъ и о долготерпѣніи: "Это -- бой съ многоглавой гидрой; чѣмъ больше срубаютъ головъ, тѣмъ больше ихъ выростаетъ; Пракситель, увидѣвъ въ зеркалѣ некрасивое лицо, разбилъ зеркало въ куски, но вмѣсто одного лица увидѣлъ нѣсколько, и столь же некрасивыхъ; такъ и одна нанесенная обида вызываетъ другую, и вмѣсто одного врага является двадцать".
   "Эта строфа отличается богатствомъ и силой мысли, которыми Байронъ выдается среди всѣхъ современныхъ поэтовъ, множествомъ яркихъ образовъ, вылившихся сразу, съ такою легкостью и въ такомъ изобиліи, которое писателю болѣе экономному должно показаться расточительностью, и съ такою небрежностью и неровностью, какія можно видѣть только у писателя, угнетаемаго богатствомъ и быстротою своихъ идей". (Джеффри).
   Стр. 96. Строфа XXXIV.
   Такъ возлѣ моря Мертваго плоды,
   Что пепелъ начинялъ, съ деревъ срывали.
   "На берегу Асфальтоваго озера, говорятъ, росли миѳическія яблоки, красивыя снаружи, а внутри содержавшія золу". Ср. Тацита, Ист., V, 7. (Прим. Байрона).
   Стр. 96. Строфа XXXV.
   Псалмистъ опредѣлилъ границу жизни.
   Счетъ Псалтыри -- "трижды двадцать и еще десять" лѣтъ указывается здѣсь, какъ противоположность возрасту павшихъ при Ватерлоо, далеко не достигшему этого "предѣла дней человѣческихъ".
   Стр. 97. Строфа XXXVI.
   Байронъ, повидимому, не могъ составить себѣ какое либо опредѣленное мнѣніе о Наполеонѣ. "Нельзя не поражаться и не чувствовать себя подавленнымъ его характеромъ и дѣятельностью", писалъ онъ Муру 17 марта 1815, когда "герой его романа" (такъ называлъ онъ Наполеона) сломалъ свою "клѣтку плѣнника" и побѣдоносно шествовалъ къ своей столицѣ. Въ "Одѣ къ Наполеону Бонапарту", написанной въ апрѣлѣ 1814 г., послѣ перваго отреченія въ Фонтэнебло, преобладающею нотою является удивленіе, смѣшанное съ презрѣніемъ. Это -- жалоба на павшаго кумира. Въ 30-- 45 строфахъ III пѣсни Чайльдъ-Гарольда Байронъ признаетъ все величіе этого человѣка и, явно намекая на собственную личность и дѣятельность, объясняетъ его окончательное паденіе особенностями его генія и темперамента. Годъ спустя, въ IV пѣснѣ (строфы 89--92), онъ произноситъ надъ Наполеономъ строгій приговоръ: тамъ онъ -- "побочный сынъ Цезаря", самъ себя побѣдившій, порожденіе и жертва тщеславія. Наконецъ, въ Бронзовомъ Вѣкѣ поэтъ снова возвращается къ прежней темѣ,-- къ трагической ироніи надъ возвышеніемъ и паденіемъ "царя царей, и все жъ раба рабовъ".
   Еще будучи мальчикомъ, въ Гарроуской коллегіи, Байронъ воевалъ за сохраненіе бюста Наполеона и всегда былъ готовъ, вопреки англійскому національному чувству и національнымъ предразсудкамъ, восхвалять его, какъ "славнаго вождя"; но когда дошло до настоящаго дѣла, тогда онъ уже не хотѣлъ видѣть его побѣдителемъ Англіи и съ проницательностью, усиленною собственнымъ опытомъ, не могъ не убѣдиться, что величіе и геній не обладаютъ чарующей силою въ глазахъ мелочности и пошлости, и что "слава земнородныхъ" сама себѣ служитъ наградой. Мораль эта очевидна и такъ же стара, какъ исторія; но въ томъ то и заключалась тайна могущества Байрона, что онъ умѣлъ перечеканивать и выпускать съ новымъ блескомъ обычныя монеты человѣческой мысли. Кромѣ того, онъ жилъ въ ту великую эпоху, когда всѣ великія истины снова возродились и предстали въ новомъ свѣтѣ". (Кольриджъ).
   Стр. 98. Строфа XLI.
   . . . вѣнчанному кумиру
   Позорно циника изображать собой.
   "Великая ошибка Наполеона, "коль вѣрно хроники гласятъ", состояла въ томъ, что онъ постоянно навязывалъ человѣчеству собственный недостатокъ одинаковыхъ съ нимъ чувствъ и мыслей; это, можетъ быть, для человѣческаго тщеславія было болѣе оскорбительно, чѣмъ дѣйствительная жестокость подозрительнаго и трусливаго деспотизма. Таковы были его публичныя рѣчи и обращенія къ отдѣльнымъ лицамъ; единственная фраза, которую онъ, какъ говорятъ, произнесъ по возвращеніи въ Парижъ послѣ того, какъ русская зима сгубила его армію,-- была: "Это лучше Москвы". Эта фраза, которую онъ сказалъ, потирая руки передъ огнемъ, по всей вѣроятности, повредила ему гораздо сильнѣе, нежели тѣ неудачи и пораженія, которыми она была вызвана". (Прим. Байрона).
   Стр. 100. Строфа XLV.
   "Это разсужденіе, конечно, написано блестяще; но мы полагаемъ, что оно невѣрно. Отъ Македонскаго безумца до Шведскаго и отъ Немврода до Бонапарта, охотники на людей предаются своему спорту съ такой же веселостью и съ такимъ же отсутствіемъ раскаянія, какъ и охотники на прочихъ животныхъ; въ дни своей дѣятельности всѣ они жили такъ же весело, а въ дни отдыха -- съ такими же удобствами, какъ и люди, стремящіеся къ лучшимъ цѣлямъ. Поэтому странно было бы, если бы другіе, не менѣе дѣятельные, но болѣе невинные умы, которыхъ Байронъ подводитъ подъ одинъ уровень съ первыми и которые пользуются наравнѣ съ ними всѣми источниками удовольствій, не будучи виновными въ жестокости, которой они не могли совершить,-- являлись бы болѣе достойными сожалѣнія или болѣе нелюбимыми въ сравненіи съ этими блестящими выродками; точно такъ же было бы странно и жалко, если бы драгоцѣннѣйшіе дары Провидѣнія приносили только несчастье, и если бы человѣчество враждебно смотрѣло на величайшихъ своихъ благодѣтелей". (Джеффри).
   Стр. 100. Строфа XLV1.I.
   Что жъ, какъ вождямъ, недоставало имъ?
   "Чего не хватаетъ этому плуту изъ того, что есть у короля"? спросилъ король Іаковъ, встрѣтивъ Джонни Армстронга и его товарищей въ великолѣпныхъ одѣяніяхъ. См. балладу (Прим. Байрона).
   Джонни Армстронгъ, лэрдъ Джильнокки, долженъ былъ сдаться королю Іакову V (153 г.) и явился къ нему въ такомъ богатомъ одѣяніи, что король за это нахальство велѣлъ его повѣсить. Объ этомъ повѣствуетъ одна изъ шотландскихъ балладъ, изданныхъ В. Скоттомъ.
   Стр. 102. Строфа LIII.
   Тѣ же самыя чувства -- вѣрность и преданность поэта своей сестрѣ -- выражаются въ двухъ лирическихъ стихотвореніяхъ: "Стансы къ Августѣ" и "Посланіе къ Августѣ", напечатанныхъ въ 1816 г.
   Стр. 102. Строфа LV. Здѣсь Козловъ, къ сожалѣнію, слишкомъ далеко отступилъ отъ подлиннаго байроновскаго текста, имѣющаго особенное значеніе. Вотъ дословный переводъ этой строфы:
   "Какъ уже было сказано, была одна нѣжная грудь, соединенная съ его грудью узами болѣе крѣпкими, нежели тѣ, какія налагаетъ церковь; и, хотя безъ обрученія, эта любовь была чиста; совершенно не измѣняясь, она выдержала испытаніе смертельной вражды и не распалась, но еще болѣе укрѣплена была опасностью, самой страшной въ глазахъ женщины. Она осталась тверда -- и вотъ, пусть летитъ съ чужого берега къ этому сердцу привѣтъ отсутствующаго".
   Предполагаютъ, что въ этой строфѣ, какъ и въ "Стансахъ къ Августѣ", заключается намекъ да "единственную важную клевету", говоря словами Шелли, "какая когда-либо распространялась насчетъ Байрона". По замѣчанію Эльце, "стихотворенія къ Августѣ показываютъ, что и ей были также извѣстны эти клеветническія обвиненія, такъ какъ никакимъ другимъ предположеніемъ нельзя объяснить заключающихся здѣсь намековъ". Кольриджъ, однако, полагаетъ, что достаточно было одного только факта -- что г-жа Ли сохранила близкія дружескія отношенія къ своему брату въ то время, когда все общество отъ него отвернулось,-- чтобы подвергнуть ее всякимъ сплетнямъ и обиднымъ комментаріямъ,-- "опасности, самой страшной въ глазахъ женщины"; что же касается клеветническихъ извѣтовъ иного рода, если они и были, къ нимъ можно было относиться или только съ презрительнымъ молчаніемъ, или съ пылкимъ негодованіемъ.
   Стр. 102. Строфа LV.
   Скала Драхенфельза, съ зубчатымъ вѣнцомъ.
   "Замокъ Драхенфельзъ стоитъ на самой высокой изъ числа "семи горъ" на берегахъ Рейна; онъ теперь въ развалинахъ и съ нимъ связано нѣсколько странныхъ преданій. Онъ первый бросается въ глаза на пути изъ Бонна, но на противоположномъ берегу рѣки; а на этомъ берегу, почти напротивъ Драхенфельза, находятся развалины другого замка, называемаго "замкомъ еврея", и большой креcтъ, поставленный въ память убійства одного вождя его братомъ. Вдоль Рейна, по обоимъ его берегамъ, очень много замковъ и городовъ, и мѣстоположеніе ихъ замѣчательно красиво". (Прим. Байрона).
   Стр. 104. Строфа LVII.
   Вотъ отчего въ тотъ день былъ всюду слышенъ плачъ.
   "Памятникъ молодого и всѣми оплакиваемаго генерала Марсо (убитаго при Альтеркирхенѣ, въ послѣдній день четвертаго года французской республики) до сихъ поръ остается въ томъ видѣ, въ какомъ онъ описанъ. Надписи на памятникѣ слишкомъ длинны и ненужны: довольно было и одного его имени; Франція его обожала, непріятели изумлялись ему; и та, и другіе его оплакивали. Въ его погребеніи участвовали генералы и отряды обѣихъ армій. Въ той же могилѣ похороненъ и генералъ Гошъ,-- также доблестный человѣкъ въ полномъ смыслѣ этого слова; но хотя онъ и много разъ отличался въ сраженіяхъ, онъ не имѣлъ счастія пасть на полѣ битвы: подозрѣваютъ, что онъ былъ отравленъ.
   Отдѣльный памятникъ ему поставленъ (не надъ его тѣломъ, которое положено рядомъ съ Марсо) близъ Андернаха, противъ котораго онъ совершилъ одинъ изъ наиболѣе достопамятныхъ своихъ подвиговъ -- наведеніе моста на одинъ рейнскій островъ (18 апрѣля 1797). Видъ и стиль этого памятника отличаются отъ монумента Марсо, и надпись на немъ проще и удачнѣе:
   "Армія Самбры и Мези своему главнокомандующему Гошу".
   Это -- и все, и такъ быть должно. Гошъ считался однимъ изъ первыхъ французскихъ генераловъ, пока Бонапартъ не сдѣлалъ всѣхъ тріумфовъ Франціи своею исключительною собственностью. Его предполагали назначить командующимъ арміей, которая должна была вторгнуться въ Ирландію". (Прим. Байрона).
   Стр. 101. Строфа LVIII.
   Эренбрейтштейнъ передо мною...
   "Эренбрейтштейнъ, т. е. "широкій камень чести", одна изъ сильнѣйшихъ крѣпостей въ Европѣ, былъ лишенъ укрѣпленій и разрушенъ французами послѣ заключеннаго въ Леобенѣ перемирія. Онъ былъ -- и могъ быть -- взятъ только или голодомъ, или измѣною. Онъ уступилъ первому, а также и неожиданности нападенія. Я видѣлъ укрѣпленія Гибралтара и Мальты, а потому Эренбрейтштейнъ не особенно меня поразилъ; но его положеніе, дѣйствительно, командующее. Генералъ Марсо тщетно осаждалъ его въ продолженіе нѣкотораго времени, и я ночевалъ въ комнатѣ, гдѣ мнѣ показывали окно, у котораго, говорятъ, онъ стоялъ, наблюдая за успѣхами осады" при лунномъ свѣтѣ, когда одна пуля ударила какъ разъ подъ этимъ окномъ". (Прим. Байрона).
   Стр. 106. Строфа LXIII.
   И души безпріютныя бродили
   Вдоль Стикса, жалуясь безмолвнымъ берегамъ.
   "Часовня разрушена и пирамида изъ костей уменьшена до очень незначительнаго количества бургундскимъ легіономъ на службѣ у Франціи, который старался изгладить это воспоминаніе о менѣе удачныхъ набѣгахъ своихъ предковъ. Кое-что все-таки остается еще, не взирая на заботы бургундцевъ въ продолженіе ряда вѣковъ (каждый, проходя этой дорогой, уносилъ кость къ себѣ на родину) и на менѣе извинительныя хищенія швейцарскихъ почталіоновъ, уносившихъ эти кости, чтобы дѣлать изъ нихъ ручки дли ножей: дли этой цѣли онѣ оказывались очень цѣнными вслѣдствіе своей бѣлизны, пріобрѣтенной долгими годами. Я рискнулъ изъ этихъ останковъ увести такое количество, изъ котораго можно, пожалуй, сдѣлать четверть героя: единственное мое извиненіе состоитъ въ томъ, что если бы я этого не сдѣлалъ, то ночные прохожіе могли бы употребить ихъ на что-нибудь менѣе достойное, нежели заботливое сохраненіе, для котораго я ихъ предназначаю". (Прим. Байрона).
   Карлъ Смѣлый былъ разбитъ швейцарцами при Моратѣ, 22 іюня 1476 г. "Предполагаютъ, что въ этомъ сраженіи было убито болѣе 20,000 бургундцевъ. Чтобы избѣжать появленія моровой язвы, сначала тѣла ихъ были зарыты въ могилы; но девять лѣтъ спустя кости были выкопаны и сложены въ особомъ зданіи на берегу озера, близъ деревни Мейріе. Въ теченіе трехъ слѣдующихъ столѣтій это хранилище нѣсколько разъ перестроивалось. Въ концѣ XVIII вѣка, когда войска французской республики заняли Швейцарію, одинъ полкъ, состоявшій главнымъ образомъ изъ бургундцевъ, желая загладить оскорбленіе, нанесенное ихъ предкамъ, разрушилъ "домъ костей" въ Моратѣ, кости закопалъ въ землю, а на могилѣ посадилъ "дерево свободы". Но это дерево не пустило корней, дожди размыли землю, кости опять показались на свѣтъ и лежали, бѣлѣя на солнцѣ, цѣлую четверть вѣка. Путешественники останавливались здѣсь, чтобы поглядѣть, пофилософствовать и что-нибудь стащить; почтальоны и поэты уносили черепа и берцовыя кости. Наконецъ, въ 1822 г. всѣ остатки были собраны и вновь похоронены, и надъ ними поставленъ простой мраморный обелискъ".("Исторія Карла Смѣлаго", Керка, 1858).
   Стр. 106. Строфа LXIV.
   Какъ съ Каннами своей рѣзней кровавой
   Сразилось Ватерло, такъ и Моратъ
   Сіяетъ Мараѳона чистой славой.
   Байронъ указываетъ этими стихами, что при Моратѣ швейцарцы бились за славное дѣло -- за защиту своей республики противъ нашествія иноземнаго тирана, между тѣмъ какъ жизнь людей, павшихъ при Каннахъ и Ватерлоо, была принесена въ жертву честолюбію соперничавшихъ между собою государствъ, боровшихся за господство, т.е. за порабощеніе людей.
   Стр. 106. Строфа LXV.
   Когда исчезъ Авентикумъ, гремѣвшій
   Красой своей среди созданій рукъ людскихъ.
   "Авентикумъ, близъ Мората, былъ римской столицей Гельвеціи -- тамъ, гдѣ теперь стоитъ Аваншъ". (Прим. Байрона)
   Аваншъ (Вифлисбургъ) находится прямо къ югу отъ Моратскаго озера и миляхъ въ пяти на востокъ отъ Невшательскаго. Будучи римской колоніей, онъ назывался Ріа Flavia Constans Emerita и ок. 70 г. до Р. Хр. имѣлъ 60,000 жителей. Онъ былъ разрушенъ сперва аллеманами, а потомъ Аттилою. "Императоръ Веспасіанъ, сынъ одного банкира изъ этого города",-- говоритъ Светоній,-- "окружилъ городъ толстыми стѣнами, защитилъ его полукруглыми башнями, украсилъ капитоліемъ, театромъ, форумомъ и даровалъ ему право суда надъ лежавшими внѣ его пригородами". Въ настоящее время на мѣстѣ забытыхъ улицъ Авентикума находятся табачныя плантаціи, и только одинокая коринѳская колонна съ остаткомъ разрушенной арки напоминаетъ о прежнемъ величіи.
   Стр. 106. Строфа LXVI.
   Въ ихъ общей урнѣ скромная могила
   Единый духъ, единый прахъ укрыла.
   "Юлія Альпинула, молодая авентская жрица, умерла вскорѣ послѣ тщетной попытки спасти своего отца, осужденнаго Авломъ Цециной на смерть за измѣну. Ея эпитафія была открыта много лѣтъ тому назадъ. Вотъ она: "Julia Alpinula: hic jaceo. Infelicis patris infelix proies. Deae Aventiae sacerdos. Exorare patris necem non potui: male mori infatis illi erat. Vоxi annos XXIII". Я не знаю человѣческаго сочиненія болѣе трогательнаго, чѣмъ это, а также не знаю и исторіи, полной болѣе глубокаго интереса. Вотъ имена и поступки, которые не должны забываться и къ которымъ мы обращаемся съ искреннимъ и здоровымъ сочувствіемъ послѣ жалкихъ мишурныхъ подробностей цѣлой кучи завоеваній и сраженій, которыя на время возбуждаютъ умъ ложною, лихорадочною симпатіею, а затѣмъ ведутъ его ко всѣмъ тошнотворнымъ послѣдствіямъ такого отравленія". (Прим. Байрона).
   Возстаніе гельветовъ, вызванное грабительствомъ одного изъ римскихъ легіоновъ, было быстро подавлено полководцемъ Авломъ Цециной. Авентикумъ сдался (69 г. до Р. Хр.), и Юлій Альпинъ, начальникъ города и предполагаемый глава возстанія, былъ казненъ. (Тацитъ, Ист. I, 67, 68". Что касается Юліи Альпинулы и ея эпитафіи, то онѣ были удачнымъ изобрѣтеніемъ одного ученаго XVI вѣка. Лордъ Стэнгопъ говоритъ, что "по всей вѣроятности, эта эпитафія была доставлена нѣкимъ Паулемъ Вильгельмомъ, завѣдомымъ поддѣлывателемъ (falsarius), Липсіусу, а послѣднимъ передана Грутерусу. Никто ни раньше, ни позже Вильгельма не увѣрялъ, что видѣлъ этотъ надгробный камень; равнымъ образомъ, исторія ничего не знаетъ ни о сынѣ, ни о дочери Юлія Альпина".
   Стр. 106. Строфа LXVII.
   Какъ на вершинахъ Альпъ снѣговъ блистанье.
   "Это писано въ виду Монблана (3 іюня 1816), который даже и на этомъ разстояніи поражаетъ меня (20 іюля). Сегодня я въ продолженіе нѣкотораго времени наблюдалъ отчетливое отраженіе Монблана и Аржантьера въ спокойномъ озерѣ, черезъ которое я переправлялся въ лодкѣ; разстояніе отъ этихъ горъ до зеркала составляетъ шестьдесятъ миль". (Прим. Байрона).
   Стр. 107. Строфа LXVIII.
   Чтобъ этой мощью любоваться взоръ
   Какъ должно могъ,-- уединиться надо.
   Байронъ, преслѣдуемый англійскими туристами и сплетниками, уединился (10 іюня) въ виллѣ Діодати; но преслѣдователи все-таки старались вознаградить себя, подстерегая его на дорогѣ или направляя телескопы на его балконъ, возвышавшійся надъ озеромъ, и на пригорки, покрытые виноградникомъ, гдѣ онъ сиживалъ. Возможно также, что для него тягостно было и сожительство съ Шелли,-- и онъ искалъ случая остаться наединѣ, лицомъ къ лицу съ природой. Но и природа оказывалась не въ состояніи исцѣлить его потрясенные нервы. Послѣ своей второй поѣздки вокругъ Женевскаго озера (29 сент. 1816) онъ писалъ: "Ни музыка пастуха, ни трескъ лавинъ, ни горные потоки, ни горы, ни ледники, ни лѣсъ, ни тучи ни на минуту не облегчили тяжести, которая лежитъ у меня на сердцѣ, и не дали мнѣ возможности позабыть о моей жалкой личности среди величія, могущества и славы окружавшей меня природы". Можетъ быть, Уордсвортъ имѣлъ въ виду это признаніе, сочиняя, въ 1831 г., свое стихотвореніе: "Не въ свѣтлыя мгновенья бытія", въ которомъ слѣдующія строки, какъ онъ самъ говоритъ, "навѣяны характеромъ лорда Байрона, какъ онъ мнѣ представлялся, и характеромъ другихъ его современниковъ, писавшихъ подъ аналогичными вліяніями".
  
   Всегда покорствуя таланту, слово
   Легко течетъ съ привычнаго пера;
   Но лишь тогда въ отвѣтъ звучать готовы
   Въ душѣ всѣ струны правды и добра,
   Когда съ восторгомъ жаркимъ умиленья,
   Проникнутый душевной красотой,
   Не будетъ геній ставить въ ослѣпленье
   Закономъ -- страсть для страсти лишь одной,
   Забывъ, что благодатное смиренье --
   Великихъ, чистыхъ душъ удѣлъ земной.
   (Переводъ П. О. Морозова).
  
   Стр. 108. Строфа LXX.
   "Основная мысль этой строфы заключается въ томъ, что человѣкъ есть созданіе судьбы и ея рабъ. Въ обществѣ, въ свѣтѣ, онъ подвергается всѣмъ случайностямъ страстей, которымъ онъ не въ силахъ противиться и отъ которыхъ не можетъ избавиться безъ мученій. Свѣтъ удручаетъ его,-- и онъ обращается къ природѣ и уединенію, какъ къ послѣднему убѣжищу. Онъ поднимаетъ взоры къ вершинамъ горъ не въ ожиданіи божественной помощи, а въ надеждѣ, что, сознавая свое родство съ природою и становясь "частицей окружающаго міра", онъ получитъ возможность удалиться отъ человѣчества со всѣми его тягостями и избѣжать проклятія". Ср. "Сонъ" (Кольриджъ).
   Стр. 108. Строфа LXXI. Гдѣ мчится Рона
   Лазурная...
   "Цвѣтъ Роны въ Женевѣ -- синій, и такой темной окраски я никогда не видалъ ни въ соленой, ни въ прѣсной водѣ, кромѣ Средиземнаго моря и Архипелага". (Прим. Байрона). Ср. Донъ-Жуанъ, XIV, 87.
   Стр. 108. Строфа LXXII.
   "Гобгоузъ и я только что вернулись изъ путешествія по озерамъ и горамъ. Мы были въ Гриндельвальдѣ и на Юнгфрау, стояли на вершинѣ Венгернъ-Альпа, видѣли паденіе водопадовъ въ 900 футовъ вышины и ледянки всевозможныхъ размѣровъ, слышали рога пастуховъ и трескъ лавинъ, смотрѣли на тучи, поднимавшіяся подъ нами изъ долинъ, словно пѣна адскаго океана. Шамуни и его окрестности мы видѣли уже мѣсяцъ тому назадъ; но Монбланъ, хотя и выше, не можетъ равняться по дикости съ Юнгфрау, Эйгеромъ, Шрекгорномъ и ледниками Монте-Розы". (Изъ письма 1816 г.).
   Стр. 109. Строфа LXXVII.
   "Страницы романа Руссо, одушевленныя страстью, очевидно, оставили глубокое впечатлѣніе въ душѣ благороднаго поэта. Выражаемый Байрономъ восторгъ является данью тому могуществу, какимъ обладалъ Руссо надъ страстями, и -- сказать правду -- мы до извѣстной степени нуждались въ этомъ свидѣтельствѣ, потому что (хотя иногда и стыдно бываетъ сознаваться, во все-таки подобно брадобрею Мидаса, чувствуешь неодолимую потребность высказаться) мы никогда не были въ состояніи заинтересоваться этимъ пресловутымъ произведеніемъ или опредѣлить, въ чемъ заключаются его достоинства. Мы готовы признать, что эти письма очень краснорѣчивы, и что въ этомъ заключается сила Руссо; но его любовники,-- знаменитый Сенъ-Прё и Юлія, съ первой же минуты, когда мы услышали разсказъ о нихъ (а мы эту минуту хорошо помнимъ) и до настоящаго времени не возбуждаютъ въ насъ никакого интереса. Можетъ быть, это объясняется какой-нибудь органической сухостью сердца,-- но наши глаза оставались сухими въ то время, когда всѣ вокругъ насъ плакали. И теперь, перечитывая эту книгу, мы не видимъ въ любовныхъ изліяніяхъ этихъ двухъ скучныхъ педантовъ ничего такого, что могло бы внушить намъ интересъ къ нимъ. Выражая свое мнѣніе языкомъ, который гораздо лучше нашего собственнаго (см. "Размышленія" Берка), мы скажемъ, что имѣемъ несчастіе считать эту прославленную исторію философской влюбленности "неуклюжей, неизящной, непріятной, унылой, жестокой смѣсью педантизма и похотливости, или метафизическимъ умозрѣніемъ, къ которому примѣшалась самая грубая чувственность". (Вальтеръ Скоттъ).
   Стр. 109. Строфа LXX1X.
   "Эта строфа относится къ разсказу Руссо въ его "Исповѣди", объ его страсти къ графинѣ Удето и о томъ, какъ онъ каждое утро ходилъ очень далеко ради единственнаго поцѣлуя, который въ то время былъ обычнымъ привѣтствіемъ между знакомыми во Франціи. Описаніе имъ того, что онъ при этомъ чувствовалъ, можно признать самымъ страстнымъ, но не нечистымъ, описаніемъ и выраженіемъ любви, какое когда-либо было сдѣлано словами; надо, однако, сказать, что слова, по самому своему свойству, непригодны для подобнаго описанія, такъ же, какъ рисунокъ не можетъ дать надлежащаго понятія объ океанѣ"" (Прим. Байрона).
   Муръ, въ своей біографіи Байрона, приводитъ слѣдующее мѣсто изъ его "Отрывочныхъ мыслей": "Моя мать, раньше, чѣмъ мнѣ минуло двадцать лѣтъ, находила во мнѣ сходство съ Руссо; то же говорила и г-жа Сталь въ 1813 г.; нѣчто подобное высказано Эдинбургскимъ Обозрѣніемъ въ его критикѣ на 4-ю пѣснь Чайльдъ-Гарольда. Я не вижу ни одной точки соприкосновенія: онъ писалъ прозой, я пишу стихами; онъ происходилъ изъ народа, я -- изъ аристократіи; онъ былъ философъ, а я -- вовсе нѣтъ; онъ издалъ свое первое сочиненіе сорока лѣтъ, а я свое -- восемнадцати; его первый опытъ вызвалъ общее одобреніе, а мой -- наоборотъ; онъ женился на своей домоправительницѣ, а я не могъ править домомъ съ своей женой; онъ думалъ, что весь міръ въ заговорѣ противъ него, a мой маленькій міръ считаетъ меня заговорщикомъ противъ него, если судить по его злоупотребленіямъ печатнымъ и устнымъ словомъ; онъ любилъ ботанику; я люблю цвѣты, травы и деревья, но вовсе не знаю ихъ родословной; онъ писалъ музыку; мое знакомство съ нею ограничивается тѣмъ, что я ловлю ухомъ; я никогда не могъ научиться чему-нибудь путемъ штудированія, даже языку; я всѣмъ обязанъ только слуху и памяти. У Руссо была плохая память, у меня -- превосходная (спросите поэта Ходжсона: онъ хорошій судья, потому что у него у самого память удивительная). Онъ писалъ нерѣшительно и осторожно, я быстро и почти безъ усилій. онъ никогда не ѣздилъ верхомъ, не плавалъ, не умѣлъ фехтовать, я превосходный пловецъ, приличный, хотя вовсе не блистательный, наѣздникъ (восемнадцати лѣтъ, во время бѣшеной скачки, я сломалъ себѣ ребро), и былъ довольно порядочнымъ фехтовальщикомъ, особенно -- на шотландскихъ палашахъ, недурнымъ боксеромъ, когда мнѣ удавалось сдерживать свой темпераментъ; это было трудно, но я всегда старался это дѣлать съ тѣхъ поръ, какъ побилъ г. Перлинга и вывернулъ ему колѣнную чашку (въ перчаткахъ) во время кулачнаго боя въ залѣ Анджело и Джэксона, въ 1803 году. Кромѣ того, я былъ хорошимъ крикетистомъ, однимъ изъ одиннадцати представителей Гарроуской коллегіи, когда мы играли противъ Итона въ 1805 году. Далѣе, весь образъ жизни Руссо, его страна, его манеры, весь его характеръ до такой степени отличаются отъ моихъ, что я не могу даже понять, какъ могла явиться мысль о подобномъ сравненіи, высказанная трижды въ равное время и въ очень опредѣленной формѣ. Я забылъ еще сказать, что онъ былъ близорукъ, а мои глаза до сихъ поръ представляютъ совершенную противоположность, до такой степени, что въ самомъ большомъ театрѣ въ Болоньѣ я могъ различать и читать фигуры и надписи, нарисованныя возлѣ сцены, -- изъ ложи, настолько отдаленной и такъ темно освѣщенной, что никто изъ нашего общества (состоявшаго изъ молодыхъ и очень свѣтлоглазыхъ особъ, сидѣвшихъ въ той же ложѣ) не могъ разобрать ни одной буквы, и думали, что я ихъ обманываю, хотя я никогда раньше въ этомъ театрѣ не бывалъ.
   Какъ бы то ни было, я считаю себя вправѣ думать, что это сравненіе неосновательно. Я говорю это не отъ досады, потому что Руссо былъ великій человѣкъ, и сравненіе, если бы оно было вѣрно, было бы для меня очень лестно; но у меня нѣтъ охоты утѣшаться химерами".
   "Я не знаю, похожъ ли я на Руссо", писалъ Байронъ матери, 7 октября 1608 г: "у меня нѣтъ притязаній быть похожимъ на такого знаменитаго безумца; я знаю только, что буду жить по-своему я, насколько возможно, одинъ".
   "Характеристика Руссо, сдѣланная Байрономъ, отличается большой энергіей, проницательностью и замѣчательнымъ краснорѣчіемъ. Я не знаю, сказалъ ли онъ что-нибудь такое, чего не было бы сказано раньше, но то, что онъ говоритъ, видимо, истекаетъ изъ самыхъ сокровенныхъ изгибовъ его собственнаго ума. Эта характеристика нѣсколько искусственна, что, вѣроятно, объясняется тѣмъ, что ее необходимо было заключить въ форму строфы; но нѣтъ сомнѣнія, что поэтъ чувствовалъ симпатію къ восторженной нѣжности Руссо и не могъ бы выразить этой симпатіи съ такимъ одушевленіемъ, если бы не сознавалъ, что онъ и самъ испытывалъ подобныя же волненія". (Бриджесъ).
   Стр. 110. Строфа LXXX.
   Всю жизнь свою онъ бился неуклонно
   Съ толпой враговъ, которыхъ пріобрѣлъ,
   Преслѣдуя всѣхъ близкихъ изступленно.
   Напр. -- съ г-жей Варенсъ въ 1738 г.; съ г-жей д'Эпинэ; съ Дидро и Гриммомъ въ 1757 г., съ Вольтеромъ, съ Давидомъ Юмомъ въ 1766 г., со всѣми, къ кому онъ былъ привязанъ или съ кѣмъ былъ въ сношеніяхъ, кромѣ только его неграмотной любовницы, Терезы Левассеръ. (См. "Руссо" Джона Морлея).
   Стр. 111. Строфа LXXXVII.
   Байронъ жилъ на виллѣ Діодати, въ мѣстечкѣ Колиньи. Вилла эта стоитъ на вершинѣ круто спускающагося холма, покрытаго виноградникомъ; изъ оконъ открывается прекрасный видъ съ одной стороны на озеро и на Женеву, а съ другой -- на противоположный берегъ озера. Поэтъ каждый вечеръ катался въ лодкѣ по озеру, и эти прекрасныя строфы вызваны чувствами, которыя онъ испытывалъ во время этихъ прогулокъ. Слѣдующій отрывокъ изъ дневника даетъ понятіе о томъ, какъ онъ проводилъ время:
   "Сентября 18. Всталъ въ пять. Остановился въ Вевэ на два часа. Видъ съ кладбища превосходенъ. На кладбищѣ -- памятникъ Ледло (цареубійцы): черный мраморъ, длинная надпись, латинская, но простая. Недалеко отъ него похороненъ Броутонъ (который читалъ Карлу Стюарту приговоръ надъ королемъ Карломъ), съ оригинальною и нѣсколько фарисейскою надписью. Осмотрѣли домъ Ледло. Спустились на берегъ озера: по какой-то ошибкѣ, прислуга, экипажи, верховыя лошади -- всѣ уѣхали и оставили насъ plantés lá. Гобгоузъ побѣжалъ за ними и привелъ. Пріѣхали въ Кларанъ. Пошли въ Шильонъ, среди пейзажа, достойнаго не знаю кого; опять обошли замокъ. Встрѣтили общество англичанъ въ коляскахъ; дама почти спитъ въ коляскѣ,-- почти спитъ въ самомъ анти-сонномъ мѣстѣ въ мірѣ,-- превосходно! Послѣ легкаго и короткаго обѣда, посѣтили Кларанскій замокъ. Видѣли все, заслуживающее вниманія, и затѣмъ спустились въ "рощу Юліи", и пр. и пр.; вашъ проводникъ весь полонъ Руссо, котораго вѣчно смѣшиваетъ съ Сенъ-Пре, не отличая романа отъ его автора. Опять вернулись къ Шильону, чтобы посмотрѣть на небольшой водопадъ, падающій съ холма сзади замка. Капралъ, показывавшій чудеса Шильона, былъ пьянъ, какъ Блюхеръ, и, по моему мнѣнію, столь же великій человѣкъ; при этомъ онъ былъ еще глухъ и, думая, что и всѣ прочіе люди такъ же глухи, выкрикивалъ легенды замка такъ ужасно, что Гобгоузъ чуть не лопнулъ со смѣха. Какъ бы то ни было, мы разглядѣли все, начиная съ висѣлицы и кончая тюрьмой. Въ озерѣ отражался закатъ солнца. Въ девять часовъ -- спать. Завтра надо встать въ пять часовъ утра".
   Стр. 112. Строфа ХС
                       .... Заключено
   Въ немъ пояса Цитеры обольщенье...
   "Какъ поясъ Венеры одарялъ носившаго его волшебною привлекательностью, такъ и присутствіе безконечнаго и вѣчнаго "во всемъ, что бренно и скоротечно" опоясываетъ это послѣднее красотою и производить сверхъестественное очарованіе, противъ котораго безсильна даже смерть". (Кольриджъ).
   Стр. 112. Строфа ХСІ.
   Персъ древній не напрасно алтарямъ
   Избралъ мѣста на высотѣ нагорной,
   Царицей надъ землей.
   "Надо имѣть въ виду, что прекраснѣйшія и наиболѣе трогательныя поученія Божественнаго Основателя христіанства были преподаны не въ храмѣ, а на горѣ. Оставляя область религіи и обращаясь къ человѣческому краснорѣчію, мы видимъ, что самыя выразительные и блестящіе его образцы были произнесены не въ оградахъ, Демосѳенъ обращался къ толпѣ въ народныхъ собраніяхъ, Цицеронъ говорилъ на форумѣ. Что это обстоятельст