Андерсон Шервуд
Бутылки из-под молока

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Шервуд Андерсон.
Бутылки из-под молока

   Я жил летом в Чикаго и занимал большую комнату в старом доме на Северной стороне.
   Стоял август, и ночи были жаркие. А я, обливаясь потом, сидел далеко за полночь и при свете лампы пытался проникнуть в психологию действующих лиц повести, над которой работал.
   Это было безнадежным делом.
   Я заблудился в переживаниях воображаемых людей, и на них тоже сильно отзывалась душная, неуютная комната, ибо жить в Чикаго в это время равносильно пребыванию в пекле адовом, -- хотя фермеры Среднего Запада называют это время "хорошей погодой для кукурузы".
   Я вместе с фантастическим населением моего воображаемого мира пробирался лесом, в котором солнце сожгло всю листву на деревьях. Горячая почва обжигала ноги. Мы стремились проложить путь через лес и выбраться в прекрасное, прохладное место...
   Как вы и сами поймете, я был в это время немного невменяем.
   Я сложил оружие и встал со стула. Тогда все предметы в комнате заходили перед моими глазами. Они тоже очертя голову мчались сквозь спаленный лес в поисках мифического города Прохлады.
   "Лучше я выйду на улицу, -- подумал я, -- или пойду выкупаюсь в озере".
   Я вышел на улицу.
   Этажом ниже меня жили две кабаретные певички; они только что вернулись с работы, и слышно было, как они разговаривают у себя в комнате.
   Едва успел я выйти из подъезда, как что-то тяжелое пронеслось мимо уха, разбилось вдребезги на каменных плитах панели, и какая-то белая жидкость залила мои брюки. В ту же минуту я услышал из освещенной комнаты голос одной из певичек.
   -- К черту! Жизнь наша распроклятущая! Работайте в таком проклятом городе! Собаке и той лучше! А теперь они хотят отнять у нас водку! Приходишь из жаркого театра в такую жаркую ночь, и пожалуйте -- бутылка скисшего молока на подоконнике! Я этого не выдержу! Я разобью все, что у меня под руками!
   Я направился на восток, к озеру.
   Огромные толпы мужчин, женщин и детей явились сюда с Северо-Западной стороны, чтобы провести ночь на берегу озера.
   Здесь тоже было убийственно душно, и воздух, казалось, был насыщен чувством тяжелой борьбы.
   На площади в несколько сот акров земли, где раньше было болото, два миллиона людей боролись за минуту спокойного, мирного сна и не получали ее.
   Из полумрака, позади небольшого парка у самой воды, виднелись опустевшие особняки богачей. Они серовато-синим пятном обрисовывались на фоне неба.
   "Что же, -- подумал я, -- надо радоваться и тому, что имеется хоть немного счастливцев, которые могут выбраться из этого ада и уехать к морю".
   Я споткнулся о ноги одной женщины, которая в поисках сна легла прямо на траву. Она приподнялась, и в это время ребенок, лежавший возле нее, начал реветь. Я пробормотал извинение и ступил в сторону, но задел ногой бутылку с молоком. Бутылка упала, и молоко потекло через широкое горлышко.
   -- О, мне так жаль! -- воскликнул я. -- Пожалуйста, простите меня!
   -- Не стоит извиняться, -- ответила женщина, -- все равно молоко прокисло.
   
   Он -- высокий, сутулый человек с преждевременной сединой. Мы когда-то работали вместе в одной конторе в качестве составителей реклам. И вот в эту ночь я встретил его -- он быстрыми шагами шел вдоль берега, мимо усталых, раздражительных людей. Он сначала не заметил меня, а я дивился тому, что в нем еще бьет жизнь в то время, как все остальные, казалось, умерли. Мы поравнялись у фонаря; при его свете он узнал меня и так и бросился ко мне.
   -- Послушайте, зайдем ко мне, -- резко начал он. -- Мне нужно вам кое-что показать. Я вас искал -- вот зачем я пришел сюда, -- солгал он и потащил меня за собою.
   Мы отправились к нему; он жил на одной из улиц, расположенных далеко от озера и парка.
   Немецкие, польские, итальянские и еврейские семьи пришли к озеру с грязными одеялами и с вечными бутылками молока и оставались здесь всю ночь. Но американские семьи, которых было немного в этой орде, вскоре потеряли надежду найти прохладу и сон и жидкой вереницей стали возвращаться домой, к жарким постелям в душных комнатах.
   Был второй час ночи. В квартире моего друга было столь же неопрятно, как и жарко. Он объяснил мне, что его жена уехала с детьми погостить у матери, которая жила на ферме, близ Спрингфилда, в штате Огайо.
   Мы сняли пиджаки и сели. На щеках моего друга появился румянец, и глаза его заблестели.
   -- Вот видите ли... Да, знаете ли, -- начал он, колеблясь, и вдруг засмеялся смехом смущенного школьника.
   -- Вот что я хотел сказать, -- снова начал он. -- Мне давно уже хотелось написать что-нибудь настоящее, что-нибудь такое, что ничего общего не имело бы с составлением реклам. Я полагаю, что это глупо, но я ничего с собой сделать не могу. Я долго мечтал, что когда-нибудь напишу нечто сильное, вдохновенное. Вероятно, много таких конторских писак мечтают о том же, а? Вот посмотрите и не смейтесь заранее, мне кажется, что я наконец добился желаемого.
   Он начал объяснять, что написанное им касается Чикаго, столицы и сердца всего Среднего Запада. Он вдруг рассердился.
   -- Сюда приезжают недоросли с Востока, с ферм или из маленьких городков, вроде моей родины, и полагают, что это замечательно умно -- смешивать Чикаго с грязью. И я решил показать им кое-что! -- заключил он и, вскочив на ноги, начал нервно шагать по комнате.
   Затем он подал мне пачку мелко исписанных листков, но я запротестовал и попросил его читать вслух.
   Он согласился и стал читать, отвернув лицо от меня. Его голос дрожал. То, что я услыхал, относилось к какому-то мифическому городу, которого я никогда не видел. Он называл этот город Чикаго; но почему в таком случае он говорил об улицах, которые пылают всеми красками, о зданиях, кем-то брошенных в реку, которая золотым потоком течет к беспредельному западу.
   В то время как он читал, я думал про себя, что он описывает тот город, который я и герои моей повести тщетно пытались найти в течение того же вечера -- когда я, изнемогая от жары, вынужден был прервать работу.
   Жители того города, который он описывал, были смелые люди с холодным рассудком, и они непоколебимо шли к победе ума, залог которой был запечатлен в самой внешности этого города.
   Скажу вам правду: путем долгого развития некоторых черт моего характера мне удалось выработать в себе известную долю человека-зверя, но тем не менее я не научился еще сбивать с ног женщин и детей, чтобы попасть в трамвай, а равно говорить автору в лицо, что его труд не стоит выеденного яйца.
   -- Здорово, Эд! Великолепно! Вы написали шедевр. Ваша работа ничем не хуже нашего критика Менкена, который именует Чикаго литературным центром Америки, и у вас то преимущество, что вы живете в этом городе, между тем как он никогда в Чикаго не бывал. Единственное, что вы пропустили, по моему мнению, это добавить несколько слов о бойнях [Считаю нужным пояснить иронию автора. Бойни - Stockyards - занимают огромную площадь в самом сердце Чикаго и заражают невыносимым зловонием добрую часть города. Их смрадом дышат не только десятки тысяч людей, которые там работают, но и сотни тысяч людей, населяющих дома вокруг. Бороться с этим злом значило бы затратить крупные суммы на ассенизацию, но этого никак не добиться от превосходно организованной кучки миллионеров. (Прим. пер.)] -- но, конечно, это можно вставить после, -- добавил я и встал, собираясь идти.
   В это время мне попались на глаза несколько листков бумаги, лежавших на полу, возле стула.
   -- Что это такое? -- спросил я, поднимая их с пола, и принялся пробегать глазами. Когда я кончал уже читать, мой друг что-то пробормотал, перешел через комнату, вырвал у меня листки из рук и швырнул их за окошко.
   -- Мне очень жаль, что вы это прочли, -- сказал он, сильно покраснев. -- Это кое-что другое, что я написал о Чикаго. -- Он был ужасно смущен.
   -- Видите ли, вечер был такой жаркий, а в конторе, когда я уже собирался улизнуть домой, мне пришлось остаться и составить рекламу о сгущенном молоке; в трамвае была невыносимая давка, и от всех так скверно несло потом и, как на грех, вернувшись домой, -- ведь жена уехала -- я нашел квартиру в кошмарном состоянии. Я хотел писать, но не мог, а потому был зол. Ведь с отъездом жены и детей мне представился редкий случай писать в полном спокойствии. Но я не мог писать. Я вышел пройтись. Вероятно, у меня в голове мутилось. И вот тогда я вернулся домой и написал то, что я сейчас выбросил за окно.
   Он снова повеселел.
   -- О, это не важно. Эта чушь несколько растормошила меня и дала мне возможность написать то настоящее о Чикаго, что я вам читал.
   Я отправился домой и лег в постель. Итак, весьма странным образом мне пришлось натолкнуться еще на один образец того искусства, которое -- к злу или к благу -- описывает жизнь людей в больших городах -- иногда в прозе, а иногда в цветистых рифмах. Вроде того, что написал бы Карл Сандберг или Эдуард Мастерс после прогулки в такую жаркую ночь по Вест-Конгресс-стрит в Чикаго.
   Листочки, которые Эд выбросил за окно и которые я успел прочесть, валялись на подоконнике внизу, вокруг бутылки с прокисшим молоком. Луна висела в небе, как тонкий золотой рожок. Лежа без сна в постели, я построил в уме то, что произошло с моим другом, составителем реклам.
   Я не уверен, что все журналисты и составители реклам мечтают о том, чтобы писать нечто иное. Но относительно Эда я в этом уверен.
   Августовский палящий зной, предшествовавший жаркой ночи, очень тяжело отозвался на нем. Он в течение всего дня только и думал о том, как наконец, очутится дома в тиши своей квартиры и будет писать что-нибудь литературное вместо составления реклам.
   День уже близился к концу, и Эд полагал, что с работой кончено, как вдруг к нему подходит заведующий конторой и просит составить рекламу в целую страницу для фабрики сгущенного молока.
   -- Мы имеем возможность получить новых клиентов, если составим что-нибудь хлесткое, -- сказал заведующий. -- Мне очень жаль, Эд, что приходится навязывать вам эту работу в такой пакостный день, но у нас нет другого исхода. Покажите-ка юнцам, Эд, что вы умеете! Возьмитесь за дело и накатайте хлесткую рекламу, прежде чем уйти домой.
   Эд устал. Но он отложил в сторону грезы о чудесном городе -- о пылающем городе равнин, как он выразился, описывая якобы Чикаго, -- и сел за работу.
   Он задумался о сгущенном молоке, о молоке для детей -- будущих граждан Чикаго, о молоке, которое даст сливки для утреннего кофе составителя рекламы, о молоке его сограждан.
   В сущности, Эду хотелось выпить чего-нибудь холодненького "с огоньком", но он пытался убедить себя, что ему хочется молока. Вот почему он предался мыслям о молоке, о молоке сгущенном, о свежем молоке из-под коровы его отца, когда он, Эд, был еще мальчиком. Одним словом, его мозг пустился в плавание по молочному морю.
   И вот таким образом ему удалось написать то, что у нас называется "оригинальной" рекламой.
   Молочное море, по которому он плавал, превратилось мало-помалу в гору жестянок сгущенного молока -- великолепная идея. Эд набросал грубый набросок иллюстрации. Широкие волнистые поля с белыми домиками фермеров. На одной стороне иллюстрации зеленые холмы, и там пасутся коровы; а на другой босоногий мальчик гонит стадо жирных коров по зеленому лугу, который все суживается в виде воронки, в самом конце которой находится банка сгущенного молока.
   А под иллюстрацией подпись гласила: "Свежесть и здоровье целой долины заключены в банке сгущенного молока "Уэллс-Уитни"".
   Заведующий сказал, что эта реклама -- шедевр.
   Лишь после этого Эд отправился домой. Он хотел немедленно приступить к описанию прекрасного города, а потому не пошел даже обедать. Он порылся в буфете и нашел там холодное мясо. Затем он налил себе стакан молока, но молоко было кислое.
   -- Будь оно проклято! -- воскликнул он и вылил молоко в раковину.
   Как Эд позже объяснил мне, он сел и пытался написать давно задуманный гимн Чикаго, но дело не клеилось. Этот последний час в конторе, поездка домой в зловонном трамвае и, наконец, вкус прокисшего молока, -- все это сильно расстроило его нервы. Дело в том, что Эд -- человек в высшей степени чувствительный, а тут его уравновешенная натура была выбита из колеи.
   Он решил пройтись и продумать материал, но мозг отказывался работать в том направлении, куда Эд звал его.
   Ему уже теперь лет под сорок. В тот вечер его мозгом овладели воспоминания юных лет, проведенных в городе, и он никак не мог их прогнать.
   Как и большинство юношей, ставших мужчинами в городе, Эд пришел в Чикаго с фермы, стоявшей на краю города в степи, и, подобно всем детям фермы, он явился в город исполненный неясных грез.
   Как много он жаждал совершить в Чикаго.
   И что он в действительности совершил -- судите сами.
   Во-первых, он женился и поселился на Северной стороне Чикаго.
   Чтобы описать его жизнь за годы, последовавшие за юношеством, потребовалось бы написать отдельный роман, что вовсе не входит в мои намерения.
   Как бы то ни было, Эд прошел к себе в комнату -- по возращении с прогулки, -- но там было душно и жарко, и он не мог проникнуться идеей намеченного "шедевра".
   Как тихо стало в квартире с отъездом жены и детей.
   Его мозг по-прежнему был во власти воспоминаний юности.
   Однажды, много лет тому назад, он, как и сейчас, вышел вечером прогуляться. Тогда его жизнь не была осложнена бременем жены и детей, и он занимал одну комнату. Но и в ту ночь его нервы были издерганы, и вдруг, почувствовав беспокойство на душе, он вышел прогуляться.
   Был летний вечер. Сперва он направился к тому месту на реке, где грузят баржи, а потом в парк, в котором гуляли молодые люди с девушками.
   Эд набрался смелости и заговорил с женщиной, сидевшей на скамье.
   Она позволила ему сесть рядом, и так как она молчала, он начал говорить. Ночь разбудила в нем сентиментальность.
   -- Как трудно близко подойти к человеку, -- сказал он. -- А мне бы так хотелось тесно прижаться к кому-нибудь!
   -- Послушайте, -- ответила женщина, -- вы что это задумали? Смеетесь надо мной, что ли?
   Эд вскочил и ушел. Он завернул в боковую улицу и начал всматриваться в высокие здания. Ему хотелось верить, что в огромных домах имеются люди, которые живут интенсивной жизнью и думают великие думы и способны на великие деяния.
   -- Ведь они отделены от меня одной только кирпичной стеной, -- говорил он себе в ту ночь.
   И вот тогда впервые в мозгу засела мысль о бутылке из-под молока.
   Эд зашел во дворик, чтобы посмотреть, что делается внутри дома. Луна светила довольно ярко, и свет ее падал на подоконник и освещал ряд молочных бутылок.
   При виде их он почувствовал тошноту и поспешил выйти на улицу.
   Мимо него прошли мужчина с женщиной и остановились у подъезда дома. Эд подумал, что это влюбленные, и спрятался в подъезд другого дома, чтобы прислушаться к их разговору.
   Пара оказалась мужем и женой; они ссорились. До слуха Эда донеслись слова женщины:
   -- Иди домой. Этот номер тебе не пройдет. Знаем, как тебе хочется пройтись. Ведь я тебя давно знаю. У тебя деньги в кармане зудят. А почему это, когда мне что-нибудь нужно, так из тебя копейки не вытянешь?
   Вот что случилось с Эдом много лет тому назад, когда он вышел вечером подышать свежим воздухом. И когда ему было уже под сорок, он снова вышел однажды погулять и с ним случилось приблизительно то же -- как раз тогда, когда хотелось думать и грезить о прекрасном городе, каким он пытался изобразить Чикаго.
   Возможно, что сверхурочное составление рекламы о сгущенном молоке и вкус кислого молока во рту отчасти были виною его настроения; факт тот, что в мозгу, как навязчивая мелодия, звенели бутылки из под молока. Они, казалось, стояли подбоченясь на подоконниках домов и скалили зубы на него, куда бы он ни двинулся. А когда он поворачивал взор в сторону людей, то видел только группы, направлявшиеся к озеру и в парк с Западной и с Северо-Западной стороны, и во главе каждой группы шла женщина с бутылкой молока в руках.
   Вот почему в эту ночь Эд вернулся домой злой-презлой и написал истину о Чикаго.
   Подобно певичкам, которые жили в одном доме со мною, он хотел бы разбить все, что было под руками, а так как бутылки из-под молока не выходили из головы, то его нестерпимо тянуло разбивать бутылки.
   "С каким бы удовольствием я взял бы бутылку за горлышко, -- думал он. -- Она так хорошо приходится по руке. И я мог бы кого-нибудь убить ею!"
   И в таком состоянии духа он написал те листки, которые я нашел на полу, возле стула. На этом он отвел душу и почувствовал облегчение.
   Тогда он принялся писать о призрачных дворцах, заброшенных в небо руками смелого, бесстрашного народа, и о реке, что течет по золотому руслу в бесконечный простор Запада.
   Как вы сами поймете, город, описанный им в своем "шедевре", вышел безжизненным, но то описание Чикаго, в котором лейтмотивом были бутылки из-под молока, было изумительно, и его нельзя было забыть. Сперва оно пугало читателя, но несмотря на гнев автора, или именно поэтому, здесь чувствовался лирический порыв. В этих немногих листочках, наскоро нацарапанных, заключалось чудо. Какой я осел! Почему я не положил их к себе в карман.
   Но когда я стал их искать, они уже затерялись среди груд мусора на дворе.

---------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Кони и люди. Рассказы / Шервуд Андерсен; Пер. с англ. М. Волосова. -- Л.; М.: Петроград, 1926. -- 249 с.; 20 см. -- (Б-ка худож. лит.).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru