Аннотация: La Joie de vivre. Перевод Марии Рожицыной (1963).
Эмиль Золя. Радость жизни
Перевод Марии Рожицыной
I
Когда в столовой часы с кукушкой пробили шесть, Шанто окончательно потерял надежду. С большим трудом он поднялся с кресла, в котором сидел перед камином, грея свои ноги, скрюченные подагрой. Вот уже два часа он ждет г-жу Шанто, сегодня после пятинедельного отсутствия она должна привезти из Парижа сиротку-родственницу, десятилетнюю Полину Кеню, взятую ими на воспитание.
-- Вероника, это просто непостижимо, -- сказал он, отворяя дверь в кухню. -- Уж не приключилась ли с ними беда?
Служанка, высокая старая дева лет тридцати пяти, с огромными ручищами и физиономией жандарма, только собралась снять с огня баранину, уже начинавшую подгорать. С трудом сдерживаясь, она промолчала, но грубая кожа на ее скулах побледнела от гнева.
-- Хозяйка задержалась в Париже, -- сухо произнесла она. -- Ну и канитель, конца ей не видно, весь дом кувырком пошел!
-- Нет, нет, -- возразил Шанто, -- во вчерашней телеграмме ясно сказано, что с девочкой все улажено... Госпожа должна была утром приехать в Кан, она остановилась там, чтобы побывать у Давуанов. В час она села на поезд; в два добралась до Байе; в три омнибус папаши Маливуара доставил ее в Арроманш, и если даже Маливуар не сразу запряг свою старую колымагу, им пора бы уже быть здесь часам к четырем, самое позднее в половине пятого. От Арроманша до Бонвиля всего десять километров.
Кухарка, не отрывая глаза от жаркого, слушала все эти расчеты и только качала головой. Поколебавшись с минуту, Шанто добавил:
-- Сходила бы ты на угол, Вероника!
Она взглянула на него и еще больше побледнела от сдерживаемого гнева.
-- Вот тебе на! Чего ради?.. Господин Лазар уже пошел, шлепает по лужам. Не хватает, чтобы еще и я вывалялась в грязи до пояса.
-- Знаешь, -- робко заметил Шанто, -- я начинаю беспокоиться и о сыне... Почему его до сих пор нет? Что он делает там, на дороге, целый час?
Вероника молча сняла с гвоздя старую черную шерстяную шаль, укутала ею голову и плечи. Затем, видя, что хозяин идет за ней в коридор, резко сказала:
-- Ступайте-ка лучше к огню, не то завтра целый день будете орать от боли.
Хлопнув дверью, она вышла на крыльцо, надела свои деревянные башмаки и воскликнула в сердцах:
-- Ах ты господи! Подумать только, из-за какой-то соплячки все в доме спятили!
Шанто был невозмутим. Он привык к вспыльчивости служанки, которая поступила к ним пятнадцатилетней девчонкой, в тот самый год, когда он женился. Едва затих стук сабо, Шанто, точно школьник, вырвавшийся на волю, скользнул на другой конец коридора к стеклянной двери террасы, выходившей на море. Здесь этот приземистый, румяный человечек с брюшком стоял с минуту забывшись, глядя на небо выпуклыми глазами, голубизну которых подчеркивала шапка белоснежных коротко остриженных волос. Ему было всего пятьдесят лет, но он преждевременно состарился из-за частых приступов подагры. Немного успокоившись и устремив взгляд вдаль, он думал о том, что маленькая Полина наверняка завоюет сердце Вероники.
Наконец, он-то тут при чем? Когда парижский нотариус написал ему, что кузен Кеню, овдовевший полгода назад, умер и в завещании назначил Шанто опекуном дочери, у него просто не хватило духу отказаться. Правда, они совсем не встречались и не поддерживали родственных отношений. Отец Шанто, покинув юг, исходил вдоль и поперек всю Францию в качестве простого плотника, а потом открыл торговлю нормандским лесом; а молодой Кеню после смерти матери обосновался в Париже, где один из его дядей впоследствии передал ему во владение колбасную лавку в самом бойком месте, около Центрального рынка. Кузены виделись всего лишь два-три раза, когда Шанто, из-за болезни вынужденный бросить дела, ездил в Париж советоваться со знаменитыми врачами. Но Шанто и Кеню уважали друг друга, -- быть может, покойник мечтал о том, чтобы его дочь дышала целебным морским воздухом? Впрочем, она унаследовала колбасную и будет им отнюдь не в тягость. Наконец, г-жа Шанто сама согласилась, притом так охотно, что решила даже избавить мужа от утомительного и опасного путешествия, уехала в Париж одна, хлопотала, улаживала дела, обуреваемая, как всегда, жаждой деятельности; а для Шанто важнее всего, чтобы жена была довольна.
Но почему их еще нет? При виде свинцового неба стариканом снова овладело беспокойство; западный ветер гнал огромные, лохматые, черные как сажа тучи, рваные края которых волочились вдали над морем. Приближался один из тех мартовских штормов, когда приливы весеннего равноденствия свирепо обрушиваются на побережье. Прилив только еще начинался, на горизонте виднелась узенькая белая черта, едва заметная полоска пены, словно в переполохе неслись облака, и широко раскинувшееся взморье, цепь утесов и мрачных водорослей, простирающихся на километры, -- вся эта голая равнина с пятнами луж, подернутая траурной дымкой, казалась удручающе печальной.
-- Может, ураган опрокинул их экипаж в канаву? -- пробормотал Шанто.
Желание видеть, что происходит, толкало его вперед. Он отворил стеклянную дверь и, как был в комнатных туфлях, ступил на гравий террасы, которая возвышалась над деревней. Капли дождя, подхваченные бурей, хлестнули его по лицу; сильный порыв ветра распахнул куртку из синего толстого сукна. Но Шанто не уходил; сгорбившись, облокотясь на перила, он стоял без шапки и следил за дорогой, там, внизу. Эта дорога пролегала между двумя утесами, точно щель, прорубленная топором в скале; здесь на нескольких метрах земли расположились двадцать пять -- тридцать лачуг Бонвиля. Всякий раз казалось, что прилив может смыть их с этого узкого каменистого ложа и разбить о скалы. Слева была маленькая гавань, песчаная отмель, куда рыбаки волокли с десяток лодок, подбадривая друг друга криками. Число жителей едва достигало двухсот человек; их кормило море, они бедствовали, но прилепились к своей скале с тупым упорством моллюсков. А над жалкими кровлями, каждую зиму разрушаемыми приливами, на крутом склоне справа возвышалась церковь, слева -- дом Шанто; их разделяла только ложбина дороги. Это и был весь Бонвиль.
-- Каково? Ну и дрянь погода, -- крикнул кто-то.
Подняв глаза, Шанто узнал священника -- аббата Ортера, коренастого человека, похожего на крестьянина; пятьдесят прожитых лет не выбелили его рыжих волос. Перед церковью, на территории кладбища, священник развел огород; он стоял, рассматривая первые побеги салата, зажав полы сутаны между ног, чтобы ветер не поднял ее ему на голову. Шанто, стоявший против ветра, не мог говорить, его бы не услышали, он только махнул рукой в виде приветствия.
-- Люди не зря убирают лодки, -- продолжал священник, крича во все горло. -- Часам к десяти они запляшут.
И так как порыв ветра действительно поднял сутану и она накрыла аббата с головой, он спрятался за церковь.
Шанто отвернулся и наклонился вперед, чтобы защититься от ветра и от дождя, хлеставшего ему в лицо, он оглядел свой сад, размываемый морем, и кирпичный трехэтажный дом с пятью окнами; "Хотя ставни закреплены крючками, буря того и гляди их сорвет", -- подумал он. Когда ветер утих, он снова стал смотреть на дорогу, но тут вернулась Вероника и всплеснула руками.
-- Как, вы все-таки вышли?.. Сейчас же ступайте в дом, сударь!
Она догнала его в коридоре и стала журить, как провинившегося ребенка. Ведь завтра, когда ему будет худо, не кому-нибудь, а ей придется нянчиться с ним.
-- Никого не видно? -- спросил он покорным тоном.
-- Никого... Верно, госпожа где-нибудь укрылась от дождя.
Он не посмел сказать ей, что нужно было пойти дальше. Теперь его больше всего беспокоило отсутствие сына.
-- А внизу, в поселке, переполох, -- сказала Вероника. -- Им страшно теперь там оставаться... Еще в сентябре дом Кюша дал трещину снизу доверху, а Пруан, который полез звонить к вечерне, клянется, что завтра эта лачуга и вовсе рухнет.
Но в эту минуту высокий молодой человек лет девятнадцати, перемахнув через три ступеньки, вскочил на крыльцо. У него был большой лоб, очень светлые глаза, мягкий пушок каштановой бородки обрамлял его продолговатое лицо.
-- А, слава богу! Вот и Лазар, -- со вздохом облегчения воскликнул Шанто. -- Как ты вымок, бедный мальчик!
Молодой человек повесил в передней насквозь промокший плащ.
-- Ну что? -- снова спросил отец.
-- Никого! -- ответил Лазар. -- Я дошел до Вершмона, укрылся под навесом трактира и следил за дорогой, это сплошной поток грязи. Их все еще нет! Боялся, что ты будешь беспокоиться, и вернулся.
В августе Лазар окончил лицей в Кане, получил степень бакалавра и вот уже восемь месяцев слонялся без дела, так и не решив, какую избрать профессию; он увлекался лишь музыкой, что приводило в отчаяние его мать. Она уехала огорченная, ибо сын отказался сопровождать ее в Париж, где она надеялась подыскать для него какое-нибудь место. Все это вызывало в доме разлад и ожесточенность, которую обостряли мелкие трения совместной жизни.
-- Теперь я тебя предупредил и попробую дойти до Арроманша, -- сказал молодой человек.
-- Нет, нет, уже темнеет! -- воскликнул Шанто. -- Не может быть, чтобы мать не подала нам весточки. Я жду телеграммы... Погоди, кажется, едут.
Вероника отворила дверь.
-- Это кабриолет доктора Казенова, -- сообщила она. -- Разве вы ждете его, сударь?.. Ах, боже! Да ведь это госпожа!
Все бросились на крыльцо. Огромный пес, помесь ньюфаундленда с сенбернаром, дремавший в уголке передней, с громким лаем выскочил на улицу. Услышав шум, беленькая изящная кошечка показалась на пороге, но при виде грязного двора она брезгливо вильнула хвостиком, аккуратно уселась на верхней ступеньке и стала наблюдать.
Дама лет пятидесяти с легкостью молодой девушки выскочила из кабриолета. Она была небольшого роста, худощавая, с совсем еще черными волосами и довольно приятным лицом, которое портил большой нос, изобличавший честолюбие. Пес подпрыгнул и положил лапы на плечи хозяйки, пытаясь лизнуть ее в лицо; она рассердилась:
-- Отстань, Матье, отпусти меня!.. Вот грубое животное! Будет этому конец?
Лазар выбежал во двор вместе с собакой, крича на ходу:
-- Все благополучно, мама?
-- Да, да, -- ответила г-жа Шанто.
-- Боже, а мы так беспокоились, -- сказал Шанто, следуя за сыном несмотря на ветер. -- Что с вами случилось?
-- О, все время какие-нибудь помехи, -- ответила она. -- Во-первых, такая ужасная дорога, что нам пришлось два часа тащиться до Байе. Затем в Арроманше одна из лошадей Маливуара повредила себе ногу, а другой упряжки у него не нашлось; я уж думала, что придется заночевать там... И вот доктор был так любезен, что дал нам свой экипаж. А добряк Мартен довез нас до дому...
Кучер, пожилой человек с деревянной ногой, бывший матрос, которого когда-то оперировал и потом оставил у себя в услужении флотский врач Казенов, начал привязывать лошадь. Г-жа Шанто, не договорив, обратилась к Мартену:
-- Помогите же девочке сойти.
Никто не вспомнил о ребенке. Верх экипажа был низко спущен, и была видна лишь траурная юбка и маленькие руки в черных перчатках. Впрочем, девочка не ждала помощи кучера и тоже легко прыгнула на землю. Яростный ветер раздувал ее одежду, пряди каштановых волос выбивались из-под крепа шляпы. Она казалась довольно крупной для своих десяти лет; пухлые губы, круглое лицо без единой кровинки, как и положено парижскому ребенку, выросшему в комнате прилавке. Все смотрели на нее. Вероника, которая вышла, чтобы приветствовать хозяйку, остановилась в сторонке, холодно и ревниво глядя на девочку. Но Матье не последовал примеру служанки: он порывисто бросился к гостье и стал облизывать языком ее лицо.
-- Не бойся, -- крикнула г-жа Шанто, -- он не злой.
-- О, я совсем не боюсь, -- тихо ответила Полина. -- Я очень люблю собак.
Действительно, она совершенно спокойно принимала бурные ласки Матье. Ее печальное серьезное личико осветилось улыбкой, и она поцеловала собаку прямо в морду.
-- А разве людей тебе не хочется поцеловать? -- спросила г-жа Шанто. -- Вот твой дядя, коли уж ты зовешь меня тетей... А это твой кузен, изрядный шалопай, он гораздо легкомысленнее тебя.
Девочка, не испытывая и тени смущения, расцеловала всех по очереди. У этой любезной маленькой парижанки, уже приученной к обходительности, нашлось словечко для каждого.
-- Очень благодарна вам, дядюшка, что вы приютили меня... Вот увидите, кузен, мы с вами будем друзьями...
-- А ведь она очень мила, -- восхищенно воскликнул Шанто.
Лазар с изумлением глядел на нее, так как он воображал себе ее совсем маленькой, глупой и застенчивой девчонкой.
-- Да, да, очень мила, -- поддержала его жена. -- И до чего смелая, вы даже не представляете!.. Когда мы ехали в экипаже, ветер дул прямо в лицо, брызги дождя ослепляли нас. Верх экипажа надувался как парус, мне все время казалось, что он вот-вот лопнет. А она только смеялась, это забавляло ее... Но почему мы не идем в дом? Незачем здесь мокнуть, опять начинается дождь.
Она обернулась, ища глазами Веронику. Увидев, что та стоит в стороне с сердитым лицом, г-жа Шанто насмешливо обратилась к ней:
-- Здравствуй, милая, как поживаешь?.. Тебе, видно, не терпится узнать, как я съездила, но сходи-ка сперва за бутылочкой, угости Мартена... Мы не смогли захватить с собой чемоданы, завтра рано утром Маливуар доставит их... -- Вдруг она спохватилась и в испуге бросилась к экипажу. -- Моя сумка!.. Я боялась, уж не вывалилась ли она по дороге.
Это был большой саквояж из черной кожи, стершийся по краям от времени; г-жа Шанто ни за что не хотела доверить его сыну. Наконец все направились к дому, но вдруг снова налетел шквал, от которого перехватывало дыхание, -- пришлось остановиться у самой двери. Кошка, сидя на крыльце, с любопытством наблюдала, как люди борются с ветром. Г-жа Шанто спросила, хорошо ли вела себя Минуш в ее отсутствие. При имени Минуш по серьезному личику Полины снова скользнула улыбка. Девочка нагнулась и погладила кошку, которая, подняв хвост трубой, стала тереться об ее юбку. Видя, что вся семья взошла на крыльцо и укрылась в передней, Матье снова принялся яростно лаять, оповещая о возвращении хозяев в дом.
-- Ах, как здесь хорошо! -- воскликнула мать семейства. -- Мне уже казалось, что мы никогда не доберемся... Да, Матье, ты славный пес, только оставь нас в покое. Прошу тебя, Лазар, уйми его: не то я оглохну!
Но пес заупрямился, и Шанто вошли в столовую, сопровождаемые раскатами его ликующего лая. Полина, новый член семьи, шла впереди, позади -- громко лающий Матье, а за ним -- Минуш, которая нервно вздрагивала от этого шума.
На кухне Мартен уже пропустил, один за другим, два стаканчика вина и собрался уходить, стуча своей деревяшкой по полу и громко прощаясь со всеми. Вероника поставила на огонь остывшую баранину. Она вошла в комнату и спросила:
-- Можно подавать?
-- Разумеется, уже семь часов, -- ответил Шанто. -- Только придется подождать, покуда хозяйка и девочка переоденутся.
-- Но чемодан Полины еще не доставлен, -- заметила г-жа Шанто. -- К счастью, мы не насквозь промокли... Сними-ка пальто и шляпу, милочка. Раздень же ее, Вероника... И разуй ее, хорошо? Здесь у меня есть все необходимое.
Девочка села, и служанке пришлось стать перед ней на колени. Г-жа Шанто достала из саквояжа маленькие войлочные туфли и сама надела на ноги Полине. Затем она приказала разуть себя, снова порылась в саквояже и вынула свои комнатные туфли.
-- Можно подавать? -- снова спросила Вероника.
-- Сейчас... Полина, иди на кухню, вымой руки и ополосни лицо... Мы умираем с голоду, потом помоемся как следует.
Полина вошла в столовую первая, пока тетка еще полоскалась в тазу. Шанто снова сел перед камином в большое кресло, обитое желтым бархатом, и привычным движением стал растирать ноги, опасаясь нового приступа подагры. Лазар нарезал хлеб, стоя перед столом, на котором уже с час назад были поставлены четыре прибора. Мужчины чуть смущенно улыбались девочке, не зная, как завязать беседу. Полина спокойно осматривала столовую, буфет орехового дерева, полдюжины стульев, блестящую медную люстру, и задержалась взглядом на пяти литографиях в рамках: "Времена года" и "Вид Везувия", которые резко выделялись на светло-коричневых обоях. Вероятно, панели, разделанные под дуб и испещренные белыми царапинами, паркет с въевшимися жирными пятнами, запущенность этой комнаты, где собиралась вся семья, вызвали в ней сожаление о красивой мраморной колбасной, которую она покинула только вчера вечером; глаза ее затуманились, казалось, она в одну минуту угадала тайные горести, скрытые под личиной добродушия этих новых для нее людей. Наконец, с любопытством осмотрев старинный барометр в деревянной оправе с позолотой, она устремила взгляд на странное сооружение под стеклянным колпаком, оклеенном по краям узкими полосками голубой бумаги, которое занимало всю доску камина. Оно походило на игрушку, на миниатюрную модель деревянного моста весьма сложной конструкции.
-- Это работа твоего двоюродного деда, -- объяснил г-н Шанто, радуясь, что нашел тему для разговора. -- Да, да, моего отца, в молодости он был плотником. Я очень дорожу ею -- это образец плотничьего искусства.
Он не стыдился своего происхождения, а г-жа Шанто скрепя сердце терпела модель моста на камине, хотя ее и раздражала эта громоздкая реликвия, напоминавшая ей, что она вышла замуж за сына мастерового. Но девочка уже не слушала дядю: сквозь окопное стекло она увидела необъятный морской простор, быстро перебежала комнату и остановилась перед окном, муслиновые занавески которого были подхвачены коленкоровыми лентами. С самого отъезда из Парижа она непрерывно думала о море. Она мечтала о нем и еще в вагоне при виде каждого холмика спрашивала тетку, не за этими ли горами море. Наконец, когда достигли побережья Арроманша, она словно замерла, широко раскрыв глаза и затаив дыхание; на пути от Арроманша до Бонвиля, несмотря на ветер, она то и дело высовывала голову из экипажа, чтобы видеть расстилающееся перед ними море. А теперь здесь опять море, и оно будет всегда тут, словно это ее собственность. Не спеша она окинула его взором, как бы вступая в свои владения.
Свинцовое небо, по которому неистовым галопом проносились тучи, подстегиваемые ураганом, начало темнеть. Среди сгустившегося хаоса и мрака можно было различить лишь бледную полосу прилива. Все шире становились белые гребни пены, они расстилались один за другим словно скатерти, затопляя берег, покрытый водорослями, совершенно скрывая скалы; они наползали мягкими баюкающими движениями, как бы лаская их. Там вдали гул нарастал, огромные валы покрылись барашками, и мертвые давящие сумерки повисли над побережьем, над пустынным Бонвилем, притаившимся за запертыми дверьми, а лодки, оставленные на отмелях, казались трупами огромных рыб, выброшенных на берег. Дождь окутал деревню клубящимся туманом, только церковь четко выделялась на фоне белесых облаков.
Полина молчала. Ей стеснило грудь от нахлынувших чувств, и она так глубоко вздохнула, точно ей не хватало воздуха.
-- Ну как? -- спросил Лазар, подойдя к ней сзади. -- Пошире Сены?
Эта девчонка все больше изумляла его. С тех пор как она вошла в дом, его сковывала робость, он чувствовал себя большим, неуклюжим увальнем.
-- О да! -- ответила она очень тихо, не поворачивая головы.
Он хотел обратиться к ней на "ты", но не решился.
-- Вам не страшно?
Она с изумлением взглянула на него.
-- Нет, нисколько. Чего бояться?.. Я уверена, что вода не дойдет сюда.
-- Как знать? -- сказал он, уступая желанию подразнить ее. -- Случается, что вода затопляет церковь.
Но она расхохоталась от всей души. То был смех веселого, здорового ребенка, рассудительной маленькой особы, которую нелепость привела в восторг. Она первая обратилась на "ты" к молодому человеку и схватила его за руки, словно собираясь поиграть с ним.
-- О! кузен, да ты, видно, считаешь меня совсем дурочкой!.. Разве ты сидел бы здесь, если бы вода затопляла церковь?
Лазар тоже рассмеялся, пожимая руку девочки. С этой минуты они стали добрыми друзьями. В разгар веселья вошла г-жа Шанто. Она казалась довольной и, вытирая мокрые руки, заметила:
-- Познакомились... Я знала, что вы поладите.
-- Подавать, сударыня? -- прервала ее Вероника, появляясь на пороге кухни.
-- Да, да... Но зажги-ка сперва лампу. Уже совсем темно.
И действительно, ночь надвигалась так быстро, что столовую освещали лишь красные отсветы угля в камине. Опять обед задерживался. Наконец служанка опустила висячую люстру. Все уселись, Полина поместилась между дядей и кузеном, против тетки, но вдруг г-жа Шанто опять вскочила; эта пожилая худощавая женщина никак не могла усидеть на месте.
-- Где моя сумка?.. Погоди, дорогая, сейчас я дам тебе твой бокальчик... Убери стакан, Вероника. Девочка привыкла к своему бокалу.
Она достала серебряный бокал с вмятинками, вытерла его салфеткой и поставила перед Полиной. Затем положила сумку на стул, за спину. Служанка подала суп с вермишелью, по ее мрачному виду можно было догадаться, что он переварен. Никто не посмел жаловаться: все очень проголодались, слышался лишь стук ложек. Потом она принесла отварное мясо. Шанто, большой любитель покушать, едва прикоснулся к нему, оставляя место для баранины. Но когда жаркое подали на стол, все возмутились. Оно было жесткое как подошва и совершенно несъедобное.
-- Еще бы, уж кому-кому, а мне это известно, -- невозмутимо сказала Вероника. -- Вы бы еще с часок подождали!
Полина, смеясь, разрезала мясо на маленькие кусочки и с аппетитом глотала его. Что до Лазара, то он никогда не разбирал, что у него на тарелке, и мог, жуя ломоть хлеба, воображать, будто это дичь. Между тем Шанто угрюмо глядел на жаркое.
-- Ну, а еще что-нибудь есть, Вероника?
-- Жареная картошка, сударь.
Он в отчаянии махнул рукой и откинулся на спинку кресла.
Но он отказался, грустно покачав головой. Уж лучше сухой хлеб, чем говядина! Боже мой! Ну и обед! Как на грех, из-за плохой погоды даже рыбы не принесли. Г-жа Шанто, хотя сама была равнодушна к еде, с состраданием поглядела на него.
-- Бедняжка, мне жаль тебя, -- вздохнула она. -- Я припасла гостинец на завтра, но раз уж сегодня у нас так голодно...
Она снова открыла саквояж и достала оттуда страсбургский паштет в горшочке. Глаза Шанто загорелись. Гусиный паштет! Запретный плод! Излюбленное блюдо, которое доктор строго-настрого запретил ему!
-- Но, смотри, -- продолжала жена, -- я разрешу тебе съесть только один ломтик... Будь благоразумен, иначе никогда больше не получишь.
Он схватил горшочек и положил себе паштета дрожащей рукой. В нем часто боролись страх перед припадком и безудержное чревоугодие; и почти всегда чревоугодие одерживало верх. Будь что будет! Уж больно вкусно! А потом придет расплата!
Вероника, видя, что Шанто кладет себе изрядный кусок паштета, вернулась на кухню, бормоча:
-- Вот услышите, как он завтра будет орать!
Это грубое слово так естественно звучало в ее устах, она произносила его так просто, что Шанто не возражал. Хозяин и вправду орал, когда у него был приступ... Это было метко сказано, господам и в голову не приходило одернуть ее.
Конец обеда прошел очень весело. Лазар шутливо вырвал из рук отца горшочек с паштетом. Когда подали десерт, сыр из Пон-л'Эвека и бисквиты, всех очень рассмешило внезапное появление Матье. До тех пор он дремал где-то под столом, но как только поставили печенье -- проснулся, словно почуял его во сне. Каждый вечер, в эту самую минуту, пес вскакивал и совершал обход вокруг стола, ища сочувствия. Обычно раньше всех ему удавалось разжалобить Лазара, но сегодня, во время второго обхода, Матье пристально взглянул на Полину своими добрыми, человечьими глазами. Угадав в ней истинного друга животных и людей, он положил огромную голову на хрупкое колено девочки и устремил на нее взор, исполненный нежности и мольбы.
-- Ох, попрошайка! -- сказала г-жа Шанто. -- Потише, Матье! Не кидайся так на еду!
Пес мигом проглотил печенье, протянутое Полиной, и снова положил голову на колени девочки, умильно глядя на своего нового друга и выпрашивая еще кусочек. Полина рассмеялась и поцеловала пса; ее забавляли отвислые уши Матье и черная отметина над левым глазом -- единственное темное пятно на его белой волнистой шерсти. Но тут произошел маленький инцидент: ревнивица Минуш легко вскочила на край стола; мурлыча и выгнув спину, она с грацией козочки стала тереться головой о подбородок девочки. Это была ее манера ласкаться, вы ощущали ее холодный нос и прикосновение острых зубок, а она в это время плясала, переступая с лапки на лапку, как подручный пекаря, месящий тесто. Полина пришла в восторг, сидя между двумя животными, -- кошкой слева, собакой справа; они так нагло эксплуатировали ее, что она отдала им весь свой десерт.
-- Гони их прочь, -- сказала тетка. -- Не то они у тебя отнимут все!
-- Что за беда! -- просто ответила девочка, с радостью делясь последним куском.
Обед кончился. Вероника убрала посуду. Животные, увидев, что на столе больше ничего нет, удалились, облизываясь напоследок и даже не поблагодарив.
Полина встала и подошла к окну, пытаясь что-нибудь разглядеть. Еще с той минуты, как подали суп, девочка смотрела на это окно, оно темнело и темнело, а теперь стало черным, как чернила. Это была непроницаемая стена, бездна мрака, поглотившая все -- небо, воду, деревню и даже церковь. Не боясь насмешек кузена, девочка искала море, стараясь разглядеть, как высоко поднялась вода; но она слышала лишь усиливающийся гул, чудовищный, пронзительный вопль, который угрожающе нарастал с каждой минутой, сопровождаемый завыванием ветра и яростным ливнем. В этом хаосе мрака не было ни единого проблеска, ни полоски белой пены, -- только слышался неистовый галоп волн, подхлестываемый бурей.
-- Черт возьми, -- заметил Шанто, -- вода все прибывает... и это еще продлится часа два!
-- Если подует ветер с севера, Бонвилю несдобровать, -- добавил Лазар. -- К счастью, он нас обходит.
Девочка повернулась, внимательно слушая, в ее больших глазах были сострадание и тревога.
-- Полноте! -- сказала г-жа Шанто. -- У нас надежное убежище, а другие пусть сами выходят из положения, у каждого свои заботы... Хочешь горячего чаю, милочка? А потом спать.
Вероника, убрав посуду, накрыла старой бархатной скатертью в крупных цветах обеденный стол, за которым собиралась семья по вечерам. Каждый снова занял свое место. Лазар, выйдя на минуту, вернулся с чернильницей, пером и целым ворохом бумаги; он уселся за стол под лампой и начал переписывать ноты. Г-жа Шанто, которая с самого приезда не переставала нежно поглядывать на сына, вдруг резко сказала:
-- Опять твоя музыка! Неужели ты не можешь уделить нам ни одного вечера, даже в день моего приезда?
-- Мама, но ведь я не ухожу, я здесь с тобой... ты же знаешь, это не мешает мне разговаривать. Ну-ка, скажи мне что-нибудь, увидишь, я тебе отвечу.
Он заупрямился и завалил своими бумагами половину стола. Шанто удобно расположился в кресле, вытянув руки. Матье дремал перед камином, а Минуш прыгнула на скатерть и всерьез занялась своим туалетом; держа одну лапку в воздухе, она тщательно вылизывала шерсть на животе. Медная люстра излучала уют, и вскоре Полина, улыбавшаяся из-под полуопущенных век своей новой семье, уже не могла больше бороться с дремотой; изнемогая от усталости, разомлев в тепле, она уронила головку на согнутую в локте руку и уснула при мягком свете лампы. Тонкие веки, словно шелковая пелена, опустились на ее глаза, легкое, ровное дыхание вылетало из детских уст.
-- Она едва сидит, -- сказала г-жа Шанто шепотом. -- Мы разбудим ее, когда подадут чай, а потом уложим спать.
Наступила тишина. Среди завывания бури слышалось лишь поскрипывание пера Лазара. Покой, дремота, привычный распорядок жизни, одни и те же разговоры за чайным столом. Отец и мать долго молча смотрели друг на друга. Наконец Шанто спросил, запинаясь:
-- Ну, а что в Кане у Давуана? Хороший будет нынче баланс?
Госпожа Шанто сердито пожала плечами.
-- Как бы не так!.. Ведь я говорила тебе, чтобы ты не впутывался в это дело.
Теперь, когда девочка уснула, можно было потолковать. Они говорили тихо, сперва хотели лишь коротко поделиться новостями. Но страсти разгорелись, и постепенно в их пререканиях раскрылись все семейные неприятности.
После смерти отца, бывшего плотника, который вел торговлю нормандским лесом со смелостью и риском, Шанто обнаружил, что дела фирмы сильно расстроены. Как человек не слишком энергичный, но благоразумный и осторожный, он удовольствовался тем, что навел порядок в делах, и зажил на небольшой, но верный доход с предприятия. Единственный роман в его жизни окончился браком; он женился на учительнице, с которой познакомился в семье друзей. Эжени де ла Виньер, сирота, дочь разорившихся мелкопоместных дворян из Котантена, выйдя замуж за Шанто, рассчитывала вдохнуть в него свое честолюбие. Но он, человек скромный, недостаточно образованный, с опозданием поступивший в пансион, испугался этой чрезмерной предприимчивости, и его врожденная инертность мешала честолюбивым замыслам жены. Когда у них родился сын, мать возложила на этого ребенка все свои надежды, отдала его в лицей и каждый вечер сама с ним занималась. Однако новое несчастье нарушило все ее планы. У Шанто, с сорока лет страдавшего подагрой, начались такие болезненные приступы, что он подумывал, не продать ли свое предприятие. Это сулило жалкое прозябание, экономию в мелочах, жизнь где-нибудь в глуши, а главное, сын, любимый сын, должен будет начать карьеру без всякой поддержки, без двадцати тысяч франков ренты; все ее мечты рушились.
Тогда г-жа Шанто решила по крайней мере заняться торговлей. Они получали примерно десять тысяч франков дохода, и на эту сумму семья жила довольно широко, так как г-жа Шанто любила устраивать приемы. Теперь она раскопала некоего Давуана, и ей пришла в голову следующая комбинация: Давуан покупает их предприятие за сто тысяч франков, по вносит только пятьдесят. Вторые пятьдесят тысяч остаются в деле, Шанто становятся его компаньонами, и прибыль делят пополам. Давуан казался смышленым и предприимчивым человеком; даже если допустить, что доходы от торговли не увеличатся, все же это верных пять тысяч франков, а вместе с пятьюдесятью тысячами, помещенными под залог, это составит ренту в восемь тысяч франков. С такой суммой можно терпеливо ждать, пока сын сделает карьеру и положит конец их прозябанию.
Так и поступили. Как раз за два года до этого они по случаю купили дом на берегу моря, в Бонвиле, у одного обанкротившегося клиента. Вместо того чтобы перепродать его, как она намеревалась вначале, г-жа Шанто решила, что они будут жить там, во всяком случае до первых успехов Лазара. Отказаться от приемов, заживо похоронить себя в глухой дыре было для нее равносильно самоубийству, но она уже уступила весь свой дом Давуану -- все равно пришлось бы где-нибудь снимать квартиру. И вот г-жа Шанто начала копить деньги, чтобы осуществить свою заветную мечту и потом, когда сын будет занимать видное положение, совершить торжественный въезд в Кан. Шанто все одобрил. Что же до его подагры, то ему придется приспособиться к близости моря; впрочем, двое из трех врачей, с которыми они советовались, весьма любезно заявили, что морской воздух укрепит общее состояние больного. И вот майским утром супруги Шанто, оставив Лазара, которому в ту пору было четырнадцать лет, в лицее, отбыли в Бонвиль, чтобы прочно там обосноваться.
После этого героического шага прошло пять лет, а дела шли все хуже и хуже. Давуан занялся крупными спекуляциями, постоянно нуждался в деньгах, рисковал прибылями с предприятия, и таким образом каждый год заканчивался чуть ли не с убытком. Из-за этого обитателям Бонвиля пришлось жить на три тысячи франков ренты, едва сводя концы с концами; они вынуждены были продать лошадь, а Вероника начала сама обрабатывать огород.
-- Право, Эжени, -- осмелился вставить Шанто, -- если я впутался в это дело, то отчасти по твоей вине.
Но она не считала себя ответственной, она попросту забыла, что союз с Давуаном был делом ее рук.
-- По моей вине? -- сухо сказала она. -- Разве это я больна?.. Не будь ты болен, мы, возможно, стали бы миллионерами.
Всякий раз, когда прорывалась горечь, переполнявшая сердце жены, Шанто уныло опускал голову, ему было стыдно, что в его костях притаился недуг -- бич их семьи.
-- Надо подождать, -- прошептал он. -- Давуан как будто уверен в деле, которое затеял. Если цены на ель поднимутся, мы разбогатеем.
-- А дальше что? -- прервал его Лазар, продолжая переписывать ноты. -- Ведь мы и так не голодаем... Зря вы мучаетесь. А мне вот плевать на деньги!
Госпожа Шанто снова пожала плечами.
-- Было бы лучше, если бы ты поменьше на них плевал и не тратил времени на глупости.
И подумать только: ведь она сама научила Лазара играть на рояле! А теперь один только вид нот раздражал ее. Последняя надежда рухнула. Сын, которого она в своих мечтах представляла себе префектом или председателем суда, вздумал писать оперы; кончится тем, что он, как и она когда-то, будет шлепать по грязи, давая частные уроки.
-- Вот, полюбуйся, -- сказала она, -- отчет за последние три месяца, который мне дал Давуан... Если так пойдет и дальше, то в июле не он нам будет должен, а мы станем его должниками.
Она положила свою сумку на стол, извлекла оттуда бумагу и протянула Шанто. Он нехотя взял ее, повертел в руках и положил перед собой, даже не развернув. Как раз в эту минуту Вероника внесла чай. Наступило долгое молчание, чашки оставались пустыми. Минуш, сидевшая подобрав лапки возле сахарницы, блаженно зажмурилась; Матье, лежа перед камином, храпел, как человек. А голос моря, там, за окнами, становился все громче и, подобно могучему басу, вторгался в тишину этого замкнутого сонного мирка.
-- Не разбудить ли ее, мама? -- сказал Лазар. -- Ей так не очень-то удобно спать.
-- Да, да, -- озабоченно сказала г-жа Шанто, глядя на Полину.
Все трое смотрели на уснувшую девочку. Ее дыхание стало еще спокойнее, бледные щечки и розовые губки, освещенные лампой, были нежны, словно букет цветов. Каштановые волосы, растрепавшиеся от ветра, оттеняли ее ясный лоб. И г-жа Шанто мысленно перенеслась в Париж, вспоминая хлопоты и затруднения, которые ей пришлось преодолеть, и сама изумлялась, с какой горячностью она приняла эту опеку; помимо своей волн она испытывала уважение к богатой воспитаннице, хотя и совершенно бескорыстно, без всяких задних мыслей насчет вверенного ей состояния.
-- Когда я вошла в лавку, -- не спеша стала рассказывать г-жа Шанто, -- девочка была в черном платьице и, рыдая, бросилась ко мне в объятия... О, это красивая колбасная, вся из мрамора и зеркал, как раз напротив Центрального рынка... Я застала еще там служанку, разбитную бабенку крохотного росточка, свежую, румяную, которая вызвала нотариуса, заставила все опечатать и продолжала как ни в чем не бывало торговать кровяной колбасой и сосисками... От Адели я и узнала, как умер наш бедный кузен Кеню. Уже полгода, с той поры как он потерял Лизу, свою жену, он страдал удушьем, то и дело хватался рукой за горло, словно хотел сорвать с себя галстук, и вот однажды вечером его нашли мертвым, лицо у него посинело, а носом он угодил в банку с салом... Его дядя Градель умер от той же болезни.
Она умолкла, и снова наступила тишина. Видимо, Полине что-то приснилось, по ее личику скользнула улыбка.
-- А как с доверенностью, все обошлось? -- спросил Шанто.
-- Да, все благополучно... Твой нотариус поступил весьма разумно, оставив место для подписи доверенного лица, я, видимо, не могла тебя заменить: женщины лишены права участвовать в такого рода делах... Как я уже писала тебе, тотчас по приезде я отправилась для переговоров к тому парижскому нотариусу, который прислал тебе выдержку из завещания, где ты назначался опекуном. Он сразу же перевел доверенность на имя своего старшего клерка, так часто делают, сказал он. И мы получили возможность действовать... У мирового судьи я просила включить в опекунский совет трех родственников со стороны Лизы: двух молодых кузенов, Октава Муре и Клода Лантье, и свояка, господина Рамбо, живущего в Марселе; затем с нашей стороны, со стороны Кеню, я выбрала племянников Ноде, Лиардена и Делорма. Как видишь, весьма солидный совет, он сделает все, что мы сочтем нужным для блага ребенка... Ну вот, на первом же заседании они назначили заместителя опекуна, которого я выбрала, разумеется, среди родственников Лизы, некоего господина Саккара...
-- Тс! Она просыпается, -- прервал их Лазар.
И действительно, Полина широко открыла глаза. Не шевелясь, она с изумлением смотрела на беседующих людей; затем улыбнулась и, сломленная усталостью, сомкнула веки. Ее неподвижное личико снова приобрело беловато-прозрачный оттенок камелии.
-- Это биржевик Саккар? -- спросил Шанто.
-- Он самый. Мы встретились, я беседовала с ним. Очаровательный человек... Голова его забита делами, и он предупредил меня, что нельзя особенно рассчитывать на его помощь... Ты понимаешь, нам никто не нужен. Раз мы берем девочку, значит, берем навсегда, не правда ли? Я не люблю, чтобы вмешивались... Таким образом все было улажено. К счастью, твоя доверенность давала необходимые права. Сняли печати, сделали опись имущества, продали с торгов колбасную. Ну и повезло же нам! Два покупателя, бешеная конкуренция, девяносто тысяч франков наличными! Кроме того, нотариус нашел в бюро ценные бумаги на шестьдесят тысяч франков. Я поручила ему купить еще. И вот сто пятьдесят тысяч франков в надежных процентных бумагах; я рада, что получила их тут же, как только передала старшему клерку документ, освобождающий его от полномочий, и расписку, которую просила тебя выслать с обратной почтой... Вот смотрите!
Она снова сунула руку в саквояж, достала объемистую пачку ценных бумаг, положенных в картонный переплет старой приходо-расходной книги колбасного магазина, из которой были вырваны все страницы. Ее зеленый верх с прожилками под мрамор был покрыт жирными пятнами. Отец и сын с изумлением смотрели на это богатство, свалившееся на изношенную скатерть их стола.
-- Мама, чай остынет, -- сказал Лазар, бросая наконец перо. -- Можно вам налить?
Он встал и наполнил чашки. Г-жа Шанто не отвечала, устремив взгляд на бумаги...
-- Разумеется, -- тихо продолжала она, -- на последнем собрании опекунского совета, созванного мною, я потребовала, чтобы возместили издержки на путешествие, а также установили сумму, которую будут выдавать нам на содержание девочки, -- восемьсот франков... Мы не так богаты, как она, мы не можем заниматься благотворительностью. Никто не собирается наживаться на ребенке, но мы не в состоянии тратить на нее свои деньги. Проценты с ренты тоже будут причисляться к капиталу, так что до совершеннолетия Полины сумма почти удвоится... Боже мой! Мы только выполняем свой долг. Надо повиноваться воле усопших. Если даже нам придется доплачивать, что ж поделаешь! Может быть, это принесет нам счастье, а мы в этом очень нуждаемся... Бедная девочка была так потрясена, она так рыдала, расставаясь со своей няней! Я хочу, чтобы она была счастлива у нас.
Мужчины были растроганы.
-- Я-то наверняка ничем ее не обижу, -- сказал Шанто.
-- Она прелестна, -- добавил Лазар. -- Я уже полюбил ее.
Матье, почуяв во сне запах чая, вскочил и снова положил свою большую голову на край стола. Минуш потягивалась и, зевая, выгибала спину. Все проснулись, и кошка стала обнюхивать засаленный переплет с пачкой ценных бумаг. Взглянув на Полину, Шанто увидели, что ее широко раскрытые глаза устремлены на бумаги, на старую приходо-расходную книгу, которую она вдруг увидела здесь.
-- О! она прекрасно знает, что в ней, -- сказала г-жа Шанто. -- Не правда ли, милочка? Я уже показывала тебе их там, в Париже... Это то, что тебе оставили твои бедные папа и мама.
Слезы потекли по щекам девочки. Она снова переживала свое горе и плакала, но это уже походило на недолгие весенние ливни. Через минуту она смеялась сквозь слезы, забавляясь с Минуш, которая долго обнюхивала бумаги, вероятно привлеченная запахом сала, а потом снова принялась переступать с лапки на лапку и мурлыкать, крепко ударяясь головой об уголки папки.
-- Минуш, перестань! -- воскликнула г-жа Шанто. -- Разве деньги -- это игрушка!
Шанто смеялся, Лазар тоже. Возбужденный Матье, стоя у края стола, пожирал горящими глазами бумаги, видимо приняв их за лакомство, и лаял на кошку. Стало шумно, все развеселились. Полина, придя в восторг от этой игры, схватила Минуш в объятия и стала баюкать и ласкать ее, как куклу.
Боясь, что девочка снова заснет, г-жа Шанто заставила ее сейчас же выпить чаю. Затем она позвала Веронику.
-- Принеси нам свечи... Мы заболтались, и никак не соберемся спать. Подумать только, уже десять часов! Я сама чуть не уснула во время обеда!
Но из кухни донесся мужской голос, и г-жа Шанто спросила служанку, принесшую четыре зажженных свечи:
-- С кем это ты там беседуешь?
-- Сударыня, это Пруан... Он пришел сказать хозяину, что внизу неладно. Видать, прилив все крушит.
Шанто в свое время пришлось согласиться быть мэром Бонвиля, а пьянчуга Пруан, служивший сторожем у аббата Ортера, исполнял в мэрии обязанности письмоводителя. Он получил чин во флоте и писал не хуже школьного учителя. Когда его позвали, он вошел, держа в руках вязаную шапку, с его куртки и сапог ручьем стекала вода.
-- Ну, в чем дело, Пруан?
-- Сударь, на этот раз снесло дом Кюша... Теперь, если так будет продолжаться, на очереди дом Гонена... Все мы собрались там: Турмаль, Ултар, я и другие. Но чего вы хотите? Разве совладаешь с морем, с этой стервой, так уж повелось, что каждый год она у нас отхватывает кусок земли.
Наступило молчание. Четыре свечи горели, высоко взметая язычки пламени, слышно было, как эта стерва -- море обрушивается на берег. Теперь прилив достиг предела, весь дом дрожал от налетающих валов. Громкие залпы через определенные интервалы походили на пальбу из гигантских орудий, а в промежутке треск гальки, катящейся по скалам, напоминал непрерывную пальбу из ружей. Среди оглушительного грохота слышалось жалобное завывание ветра, порою ливень усиливался и словно осыпал стены дома градом свинца.
-- Просто светопреставление, -- прошептала г-жа Шанто. -- А где же будут жить Кюши?
-- Надо бы дать им приют, -- ответил Пруан. -- А пока они у Гоненов... Если бы вы только видели их! Трехлетний малыш промок до нитки, мать осталась в одной исподней юбке, чуть ли не нагишом, уж не взыщите, сударыня! А отцу, который порывался спасти свой жалкий скарб, балкой чуть не раскроило череп!
Полина встала из-за стола. Повернувшись к окну, она серьезно, как взрослая, прислушивалась к разговору. Доброе личико ее выражало волнение и горячее сочувствие, пухлые губы дрожали.
-- О, тетя, какие они несчастные!
И она пыталась проникнуть взглядом в эту черную пучину, в эту кромешную тьму. Слышно было, что вода уже достигла дороги, что море уже там, вздувшееся, разъяренное, но его по-прежнему не было видно, словно оно затопило черными волнами маленькую деревеньку, скалы, береговые утесы, весь горизонт. Девочка стояла в горестном изумлении. Может ли быть? Это море, которое казалось ей таким красивым, ринулось на землю!
-- Я пойду с вами, Пруан, -- воскликнул Лазар. -- Может, понадобится моя помощь.
-- Да, да, кузен! -- прошептала Полина, восторженно глядя на него.
Но Пруан покачал головой.
-- Нет нужды вам беспокоиться, господин Лазар. Вы не сделаете больше, чем наши ребята. Мы стоим там и смотрим, как оно разрушает наши дома, а когда ему надоест, что ж! Еще придется благодарить... Я просто хотел сообщить господину мэру.
Вдруг Шанто рассердился; он устал, а эта история испортит ему всю ночь, да и завтра хлопот не оберешься.
-- Ну можно ли было выбрать более дурацкое место для деревни! -- воскликнул он. -- Прямо в волны влезли! Не удивительно, что море заглатывает ваши дома один за другим... И зачем только вы торчите в этой дыре! Нужно уходить.
-- Куда? -- спросил Пруан, изумленно слушая его. -- Здесь мы родились, здесь мы и останемся... Надо же где-нибудь жить.
-- Это верно, -- подтвердила г-жа Шанто. -- И потом здесь или чуть повыше, все равно от беды не уйдешь. Мы идем спать. Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.
Пруан поклонился и вышел; слышно было, как Вероника запирала за ним дверь на засов. Каждый держал в руке подсвечник, напоследок еще раз приласкали Матье и Минуш, которые спали вместе на кухне. Лазар собрал свои ноты, а г-жа Шанто зажала под мышкой пачку бумаг в старом переплете приходо-расходной книги. Она прихватила также отчет Давуана, забытый мужем на столе. Эта бумажка разрывала ей сердце, незачем ей валяться на виду.
-- Мы идем наверх, Вероника, -- крикнула она. -- Уже поздно. Ты не будешь больше топтаться?
И так как из кухни донеслось лишь ворчание, она продолжала, понизив голос:
-- Что это с ней? Ведь я не грудного младенца привезла.
-- Не обращай на нее внимания, -- сказал Шанто. -- Ты знаешь, на нее иногда находит блажь... Ну, все в сборе? Тогда спокойной ночи.
Шанто спал на противоположном конце коридора, в бывшей гостиной первого этажа, превращенной в спальню. Когда он не мог вставать, его легко было перевозить в столовую или на террасу в кресле на колесиках. Он отворил свою дверь и с минуту постоял; ноги у него онемели, приближался приступ, который еще накануне предвещали одеревеневшие суставы. Да, напрасно он ел паштет. Теперь это приводило его в отчаяние.
-- Спокойной ночи, -- повторил он жалобным тоном. -- Вам-то удастся заснуть... Спокойной ночи, детка. Отдыхай, в твоем возрасте хорошо спится.
-- Спокойной ночи, дядя, -- сказала Полина, целуя его.
-- Уж меня-то сегодня не придется баюкать, -- заявила мать. -- Этот гул усыпляет меня, я к нему привыкла... Право, в Париже мне не хватало его, я люблю, чтобы меня чуть укачивало в кровати.
Все трое поднялись на второй этаж. Полину, которая очень прямо держала свой подсвечник, забавляло это восхождение гуськом, со свечами в руках; от колеблющегося пламени на стенах плясали тени. На площадке она остановилась в нерешительности, не зная, куда ее ведет тетя, и та легонько подтолкнула девочку.
-- Иди сюда... Вот комната для гостей, а напротив моя... Зайди-ка на минутку, я хочу тебе что-то показать.
Это была комната, обитая желтым кретоном с зелеными разводами, очень скромно обставленная мебелью красного дерева: кровать, шкаф, бюро. Посредине на красном коврике стоял круглый столик на одной ножке. Г-жа Шанто осветила все уголки, потом подошла к бюро и подняла крышку.
-- Подойди-ка поближе, гляди, -- сказала она.
Она выдвинула один из ящиков и со вздохом положила туда злополучный отчет Давуана. Затем освободила другой ящик повыше, вытащила его и перевернула вверх дном, чтобы вытряхнуть завалявшиеся крошки и положить туда бумаги в присутствии девочки, которая с интересом смотрела на нее.
-- Видишь, где они будут лежать? Совсем отдельно... Хочешь, положи сама?
Полина покраснела, ей вдруг стало стыдно, хотя она не смогла бы объяснить почему.
-- Что вы, тетя, не надо.
Но старый переплет уже был у нее в руке, и девочке пришлось подчиниться; Лазар, высоко держа свечу, освещал ящик бюро.
-- Теперь, -- продолжала г-жа Шанто, -- они в надежном месте, и будь спокойна, если бы мы даже умирали от голода... Запомни, первый ящик слева. Здесь они будут лежать до той поры, когда ты станешь взрослой девушкой и сможешь сама ими распоряжаться... А может, Минуш заберется сюда и захочет сожрать их?
Девочка расхохоталась, представляя себе, как Минуш открывает бюро и пожирает бумаги. От минутного смущения и следа не осталось, она шалила с Лазаром, который, чтобы позабавить ее, мурлыкал, как кошка, делая вид, что лезет в ящик. Он тоже хохотал от души. Но мать с торжественным видом опустила крышку бюро и энергично дважды повернула ключ.
-- Ну вот, все в порядке. Лазар, не дурачься... Теперь я поднимусь к тебе, погляжу, все ли на месте.
И они опять гуськом поднялись по лестнице. В третьем этаже Полина робко приоткрыла дверь слева, но тетка крикнула:
-- Нет, нет, напротив. Здесь комната твоего кузена.
Полина задержалась на пороге; ей понравилась эта большая комната с беспорядочно нагроможденными, как на чердаке, вещами: рояль, диван, огромный стол, книги, картины. Наконец она толкнула другую дверь и пришла в восторг, хотя ее комната показалась ей очень маленькой по сравнению с первой. Светлые обои были усыпаны голубыми розочками. В спальне стояла железная кровать с муслиновым пологом, туалетный столик, комод и три стула.
-- Все в порядке, -- тихо сказала г-жа Шанто, -- вода, сахар, полотенце, мыло... Ну, спи спокойно. Вероника ночует в чулане, рядом. Если испугаешься чего-нибудь, постучи в стенку.
-- И я поблизости, -- заявил Лазар. -- Если явится привидение, я приду к тебе на помощь с огромной шпагой.
Двери обеих комнат, расположенных друг против друга, были широко открыты. Полина смотрела из одной комнаты в другую.
-- Привидений не бывает, -- сказала она весело. -- А шпага пригодится для воров... Спокойной ночи, тетя. Спокойной ночи, кузен.
-- Спокойной ночи, дорогая... Ты сумеешь раздеться?
-- Ну конечно... Я уже не маленькая. В Париже я все сама делала.
Они поцеловались. Уходя, г-жа Шанто сказала племяннице, что она может запереть дверь на ключ. Но девочка уже подбежала к окну, ей не терпелось знать, видно ли отсюда море. Ливень с такой силой ударял в стекла, что она не решилась отворить окно. Было очень темно, но Полина была счастлива, что море где-то здесь, совсем близко. Затем, едва держась на ногах от усталости, она обошла комнату и осмотрела мебель. При мысли о том, что у нее отдельная спальня, где ей разрешено запираться, она почувствовала себя взрослой особой и преисполнилась гордости. Однако, когда она сняла платье и, стоя в нижней юбочке, собиралась запереть дверь, ей вдруг стало страшно. А если кто-нибудь заберется, куда она убежит? Мурашки пробежали у нее по спине, она приоткрыла дверь. Лазар еще стоял посреди комнаты, он взглянул на нее.
-- В чем дело? -- спросил он. -- Тебе что-нибудь нужно?
Она вся зарделась, хотела солгать, затем сказала с присущей ей прямотой:
-- Нет, ничего... Видишь ли, я боюсь, когда дверь заперта на ключ. Я не стану запирать, хорошо? Если я постучу, значит я зову тебя. Понимаешь? Тебя, а не служанку.
Он подошел ближе, не устояв перед обаянием этой девочки, такой искренней и такой нежной.
-- Спокойной ночи, -- сказал он, протягивая ей руку.
Она бросилась к нему на шею и обняла его худенькими ручонками, нисколько не стесняясь того, что полураздета.
-- Спокойной ночи, кузен.
Через пять минут она храбро погасила свечу и свернулась клубочком на кровати под муслиновым пологом. От усталости Полина долго не могла уснуть, она словно грезила наяву. Сперва она услышала, как, шаркая ногами, поднялась к себе Вероника и, будто желая всех разбудить, стала передвигать стулья. А потом доносилось лишь грохотание грома; дождь нещадно барабанил по черепичной крыше, от ветра дрожали оконные рамы, он с завыванием врывался в щели дверей. Еще с час продолжалась канонада, каждый обрушившийся вал отдавался в сознании девочки сильным и тупым ударом. Наступила гнетущая тишина, небытие, ей казалось, что дом плывет по воде, как корабль. Постепенно ее окутывало влажное, приятное тепло, расплывчатые мысли перенеслись к бедным людям, там, внизу, которых море выгнало из их постелей, лишило крова, ей было жалко их, хотелось помочь им. Потом все провалилось куда-то, и она заснула как убитая.
II
Присутствие Полины с первых же дней внесло радость в дом. Ее рассудительность, ее спокойная улыбка смягчали тайную ожесточенность, царившую в доме Шанто. Дядя нашел в ней заботливую сиделку, тетка была счастлива, что сын чаще бывает дома. Одна Вероника ворчала. Сто пятьдесят тысяч франков, запертые в ящике бюро, как бы сделали семью богаче, хотя никто до них не дотрагивался. Возникли новые родственные связи, и на фоне надвигавшегося разорения стала маячить надежда, хотя нельзя было сказать, на что именно.
На третий день ночью приступ подагры, который Шанто предчувствовал, начался. Уже целую неделю он ощущал покалывание в суставах, мурашки в конечностях, непреодолимый страх при малейшем движении. Вечером Шанто лег спать довольно спокойно, но в три часа утра у него начал болеть большой палец левой ноги. Затем боль перешла в пятку, а под конец распространилась на всю ступню. До самого рассвета он тихонько стонал, лежа весь в поту под одеялами, но не хотел никого беспокоить. Его приступы подагры были бичом для всего долга, поэтому он никого не звал и крепился до последней минуты, стыдясь своего недуга и зная, как неприязненно отнесутся домашние к его припадку. И все-таки, когда Вероника около восьми утра проходила мимо его комнаты, он не стерпел и вскрикнул от острой боли.
-- Так я и знала, -- проворчала служанка. -- Вот он и заорал.
Она вошла и при виде Шанто, который стонал и метался на подушке, вместо того чтобы утешить его, грубо сказала:
-- Обрадовали хозяйку, что и говорить.
Действительно, когда сообщили г-же Шанто и она вошла к мужу, у нее от отчаяния опустились руки.
-- Опять! -- сказала она. -- Только я приехала и опять началось.
Она давно затаила злобу против подагры, это длилось уже пятнадцать лет. Она ненавидела ее, как врага, эта мерзавка искалечила им жизнь, разорила ее сына, погубила ее честолюбивые мечты. Не будь подагры, разве они переселились бы в эту заброшенную деревушку? Несмотря на доброе сердце, г-жа Шанто, содрогаясь от ужаса, с отвращением наблюдала за припадками мужа и заявляла, что не умеет и не может ухаживать за ним.
-- Господи, как я страдаю! -- кричал несчастный. -- Этот приступ будет еще тяжелее, чем в прошлый раз, я чувствую. Уходи, ведь тебя это раздражает, только сейчас же пошли за доктором Казеновым.
И вот все в доме пошло кувырком. Лазар уехал в Арроманш, хотя никто в семье уже не возлагал надежд на врачей. За пятнадцать лет Шанто перепробовал всевозможные лекарства, но после каждого снадобья состояние его только ухудшалось. Вначале у него бывали слабые приступы, и притом редко, но вскоре они участились и усилились, а теперь подагра распространилась на обе ноги и даже угрожала коленному суставу. За это время на глазах у больного трижды менялись методы лечения. В конце концов его бедное тело превратилось в опытное поле, на котором как бы сражались различные модные лекарства. Сперва ему без конца ставили пиявки, потом стали прописывать неимоверное количество слабительных, а теперь стали пичкать кольхицином и окисью лития. Из-за потери крови и ослабления всего организма острая подагра постепенно стала переходить в хроническую. Местное лечение помогало не больше, от пиявок его суставы одеревенели, от опиума приступы становились длительнее, от пластыря появились язвы. Висбаден и Карлсбад не дали никакого результата, а лечение в Виши чуть не стоило ему жизни.
-- Господи, как я страдаю! -- неустанно повторял Шанто. -- Будто собаки рвут ногу на части.
Он метался и непрерывно ворочал ногу, стараясь найти более удобное положение и облегчить свои муки. Но приступ все усиливался, при каждом движении у него вырывались стоны. Вскоре, когда боли достигли предела, стоны слились в непрерывный вопль. Начался озноб и жар, несчастный изнемогал от невыносимой жажды.
В это время Полина проскользнула в комнату. Она стояла перед кроватью и серьезно, но без слез смотрела на дядю. Г-жа Шанто, расстроенная этими криками, совсем потеряла голову. Вероника хотела поправить одеяло, тяжесть которого не мог вынести больной; но, когда она дотронулась до него своими грубыми руками, Шанто стал кричать еще сильнее и оттолкнул ее. Она внушала ему ужас, он уверял, что она тормошит его, как узел с грязным бельем.
-- Тогда уж и не зовите меня, сударь, -- рассвирепев, заявила Вероника и вышла из комнаты. -- Коли вы гнушаетесь людьми, то делайте все сами.
Полина тихонько подошла и своими тонкими пальчиками легко и ловко отвернула одеяло. На короткое время Шанто почувствовал облегчение и не отверг ее услуг.
-- Спасибо, деточка... Вот здесь, эту складку. Она весит по меньшей мере пятьсот фунтов... Ой! не так быстро! Мне страшно.
Впрочем, боли возобновились и стали еще сильнее. Видя, что жена мечется по комнате, пытаясь найти какое-нибудь занятие: то отдернет занавеску, то поставит чашку на ночной столик, -- он снова рассердился.
-- Прошу тебя, перестань ходить, все кругом дрожит... Когда ты делаешь шаг, мне кажется, что меня бьют молотком.
Госпожа Шанто даже не пыталась попросить извинения, чтобы его успокоить. Всегда этим кончалось. Его бросали, предоставляя страдать в одиночестве.
-- Пойдем, Полина, -- только и сказала она. -- Ты видишь, дядя не выносит нас.
Но Полина осталась. Она ступала так легко, что ее ножки едва касались паркета. С той минуты, как она расположилась у постели больного, он не допускал в комнату никого другого. Ему хотелось бы, чтобы за ним ухаживал дух, заявил как-то Шанто. Полина умела угадывать боль и облегчать ее, предупреждала его желания -- то убавит свет, то поднесет ему чашку овсяного отвара, которую Вероника ставила за дверью. Но больше всего успокаивало беднягу, что он постоянно видел девочку здесь, рядом. Она тихо и неподвижно сидела на краю стула, не сводя с него больших глаз, полных сочувствия. Он пытался отвлечься, рассказывая ей о своих страданиях.
-- Вот теперь словно зазубренным ножом выковыривают кости ступни, и при этом, я готов поклясться, поливают ее горячей водой.
Потом боль стала иной: казалось, ногу стянули железным обручем, а мускулы напряглись до отказа, как струны скрипки. Полина внимательно слушала, словно все понимала, и спокойно переносила крики и жалобы больного, думая лишь о том, как облегчить его муки. Она даже умудрялась быть веселой и умела рассмешить дядю в промежутке между стонами.