Жолинон Жозеф
Осужденные

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Универсальная библиотека
No 118--119.

0x01 graphic

Жозеф Жолинон.
Осужденные

Судебная обстановка, его окружавшая, внушала ему высокое
понятие о правосудии. Проникнутый почтением, подавленный
страхом, он готов был уверовать и свою виновность.
А. Франс.

   Наспех переформированный полк занял сектор между Лаффо и Филеном, но атаки так и не было. Люнан, находившийся под командой Тавена Дебака, уже в течение тридцати шести часов дежурил на телефонном посту во второй линии, как вдруг Тавен, не говоря ни слова, дернул его за рукав и передал ему телефонную трубку. Люнан услышал:
   -- Солдат Клод Люнан вызывается в качестве защитника по делу мятежников 600-го полка, обвиняемых в подстрекательстве к бунту.
   -- Подстрекательство и бунт? Как так?
   -- Преступление, караемое смертью, -- добавил голос.
   Клод отшвырнул слуховую трубку, -- она точно огнем опалила ему руку. Ударив по столу каской, он воскликнул:
   -- Никогда! Нет уж, довольно с меня!
   Тавен пристально поглядел на него. Клод продолжал настаивать:
   -- Нет, нет и нет! Подстрекательство к бунту?! Преступление, караемое смертью! Армия одновременно является и судьей и заинтересованной стороною. Не было тут никаких подстрекательств.
   -- Правильно, -- перебил его Тавен, -- правильно!..
   Уважение, которым пользовался этот капрал, было обусловлено не чином, а нравственным его превосходством. Строгость его была поистине жестока:
   -- Ты обязан отправиться туда -- так надо. Я буду презирать тебя, если ты откажешься. Ты, значит, заранее соглашаешься, чтобы их осудили на смерть, да?
   Клод Люнан не отвечает ни слова. Он пристегивает к ремню коробку с противогазной маской, надевает забрызганный грязью шлем, засовывает в сумку свои пожитки и, не мешкая, такой, какой есть -- обросший, не бритый в течение целой недели, в рубашке, наполненной вшами, -- пускается в путь, пылая благородным гневом, поклявшись вырвать виновных из когтей смерти. "Несчастные! -- думает он. -- Несчастные!"
   Яркий свет, ослепивший его, когда он вышел из подземелья, наполнил его какой-то сладострастной радостью. Солнечная ласка отогревала бока. Тело снова обрело прежнюю гибкость, взгляд сделался уверенней. Под таким небом возможно ли было верить в смерть?
   -- Смелей, не унывай, надейся.
   Внизу под ним мелькали фигуры солдат, -- дежурные, ходившие за супом, медленно взбирались по крутым склонам. Поблескивали новые котелки, караваи хлеба казались слитками золота. На узкой тропе эти ребята преградили ему путь. Они решили передохнуть и расселись где попало.
   -- Ну, телеграфист, как дела?
   -- Так себе, а у вас как?
   -- Много перемен после Кёвра. Масса новичков, которых никто не знает.
   Все они, в своих отрепьях, среди этих жбанов, хлебов и котелков, расставленных на крутой тропке и для равновесия кое-как придерживаемых какими-то палками и камнями, напоминали табор дикарей. Куртки были распахнуты, грудь обнажена. По загорелым бронзовым шеям струился грязный пот.
   -- Чем мы лучше бунтовщиков, старина? -- сказал какой-то молодой солдат старшему товарищу.
   Завязался спор о последствиях бунта. Одни полагали, что бунт помешал атаке, и радовались этому; другие, показывая на окружающее их безлюдное и неукрепленное пространство, утверждали, что никто и не помышлял об атаке сектора, защищенного с неприятельской стороны такими оборонительными сооружениями, "что там можно было бы продержаться целых сто лет". И Клод, продолжавший свой путь, услышал недовольный голос молодого солдата:
   -- Самый корявый участок на всем фронте, -- вот всё, что выиграли этим бунтом.
   -- Что ж, надо было бастовать, как другие, если тебе не нравятся корявые участки, -- оборвал его старый солдат.
   После краткого дознания две трети бунтовщиков упрятаны были в лагерь для военнопленных, где их и продержали в течение двух месяцев. Наиболее подозрительных, против которых, однако, не было достаточных улик, отправили в колонии, а тридцать два человека попали под суд по обвинению в подстрекательстве.
   -- Преступление, караемое смертью! -- повторял Клод, разбирая папки с делами, в которых не было никаких улик. Он весь дрожал. Размахивая руками, возмущаясь, негодуя в простоте души, он воскликнул:
   -- Как же это военная юстиция, обычно с остервенением отстаивающая только голые факты, всегда пренебрегающая их психологической подоплекой, как будто речь идет о наказании не людей, а животных, смеет теперь так явно отрекаться от своих принципов и предполагать возможность преднамеренности в факте бесспорно стихийного порядка, столь же непроизвольном, как взрыв! Это противоречие возмущает меня.
   Он продолжал с возрастающей запальчивостью:
   -- Это не так, это не так! Да, бунтовщики, но отнюдь не подстрекатели. Я знаю этот полк. Там не было зачинщиков: зачинщики находились в грузовиках 129-го и 36-го полков.
   -- Вы точно уже выступаете перед судом, -- насмешливо улыбаясь, заметил какой-то лейтенант, тоже защитник.
   А Клод упрямо продолжал:
   -- Мы вынуждены будем рассказать, чтобы доставить удовольствие суду, каким роковым сцеплением обстоятельств для этого полка, как и для десятков других полков, подготовлялось уже с 1914 года это восстание. Вот какой кривой характеризуется моральное состояние наших войск:

0x01 graphic

   Лейтенант-докладчик, увидав это, улыбнулся отеческой улыбкой.
   -- Полно, мсьё, -- сказал он, -- вы же не можете не знать, что процесс этот должен носить показательный характер.
   Писцы, защитники и чиновники предусмотрительно молчали.
   Клод Люнан уже почувствовал, что чисто-человеческие доводы здесь бессильны, но рассудок его кипел жаром возмущенного сердца. Он продолжал с подкупающей искренностью:
   -- Дай бог, чтобы наши генералы, и чтобы все французы были так же до конца верны своему долгу, как эти бунтовщики.
   -- Вот эти, -- сказал секретарь, указывая пером на папку с делами, -- не представляют особого интереса.
   -- Все несчастные достаточно интересны.
   -- Все это по большей части скоты. Закваска-то у них дурная.
   -- Этак легко рассуждать. Обратитесь к их воспитателям. Учтите все неисполненные обещания, все предъявляемые к ним требования, их жертвы, а потом уж судите о последствиях. Разве их вина, что война затянулась так долго? У них не было этой "дурной закваски", о которой вы говорите, до Артуа, до Шампани, до Вердена, до Соммы, до рокового Краонна.
   "Господи", думали другие защитники, "ведь он, пожалуй, и перед судом выступит с такой же несуразной и грубой речью и только повредит нашим подзащитным".

* * *

   Целых четыре дня в здании суассонского суда кипело оживление и раздавались окрики, обращенные к сторожевому пикету, приставленному для охраны этого чрезвычайного трибунала, где подчиненный представал пред своим господином и профессионал судил своего подручного и собирался покарать его за вину, причиной которой был он сам -- плохой военачальник.
   Судьи с трудом изображали на своих лицах бесстрастие, и только председательствующий полковник, вдохновленный сознанием своей неограниченной власти и, по всей вероятности, сознанием честно исполняемого долга, показал, что умеет вести заседание чисто по-военному. Дело это было для него заранее уже решено: прения излишни -- сколько людей, столько смертных приговоров. Вот и все. Все тридцать два обвиняемых в первый раз в жизни предстали перед судом, и теперь, окруженные важными жандармами, занимая места на скамье подсудимых, чувствовали себя совсем униженными.
   Во время чтения обвинительного акта, по мере того как назывались имена, изменялись лица. Какое-то отупение сковывало их огрубелые, внезапно состарившиеся черты. Их глаза не смели уже смотреть, их мозги не дерзали уже мыслить. Была ли то игра света, или игра воображения, или потрясающая душу действительность, -- но бугры на черепе у них как-то выпуклились, впадины на висках и морщины стали как будто еще темнее, и все это придавало им какой-то и впрямь подозрительный вид. Глядя на этих людей, которые выглядели такими несчастными, виноватыми, угнетенными и заранее уже лепетали какие-то извинения, совершенно необъяснимым казался взрыв их недавнего возмущения, а вспоминая его ро всех подробностях, нельзя было не ужаснуться тому могуществу, какое имеет закон над теми, кто хочет освободиться от его власти. Некоторые из них утверждали, что война внушила им такой непреодолимый страх смерти, что они уже никак не могли заставить себя итти на гибель, как пошли бы в прежние дни во имя долга. Во всяком случае первый обвиняемый выступил с весьма мужественной защитительной речью, и даже сам председатель, казалось, был растроган ею. Отказавшись отвечать на вопросы, которыми его осаждали со всех сторон, обвиняемый приблизился к судьям и сказал:
   -- Если это нужно искупить смертью, то я предлагаю себя вместо всех других, -- я готов пожертвовать собою ради товарищей.
   Когда человек произносит такие слова перед своими судьями, он сразу вырастает в их глазах. Какой-то трепет пробежал по залу суда, и всем присутствующим захотелось плакать.

* * *

   По правую руку от судей сидели защитники; их было семеро и среди них офицерские чины и простые солдаты, при чем пять человек были из того же полка. Их робкие, неуклюжие движения, их потертые мундиры, гак напоминавшие мундиры бунтовщиков, весьма наглядно показывали, насколько сознание иерархической зависимости может ослабить права защиты. Они глядели на своих подзащитных, бросавших на них умоляющие взгляды, в то время как председательствующий полковник, продолжая допрос, орал во все горло:
   -- С такими нахалами, как вы, не рассуждают, а попросту ставят пулеметы и стреляют в самую гущу.
   Показания свидетелей прерывались грозными выкриками:
   -- Вы были неправы: вместо того, чтобы спорить, я взял бы револьвер и влепил бы ему пулю в глотку.
   Защитники, устыдившись, наконец, своего молчания, сговорились между собой и письменно изложили свои заключения. В них дословно приводились замечания председателя, противоречащие правилам ведения судебных заседаний, и предъявлялось к суду требование о составлении соответствующего акта [См Архив Военного суда 170-й дивизии нюнь 1917 г. Прям. авт.]. Прочитав это, полковник побледнел от изумления и гнева. Почему защитники в этот миг, кроме жгучего, чисто человеческого удовлетворения, испытали подлинную революционную радость? Но судьи, удалившиеся для совещания, весьма скоро вернулись в зал и ответили на заявление защиты отказом. Клод Люнан, скрестив на груди руки, не скрывая своего негодования, замотал головой:
   -- Чудовищно, -- повторял он -- чудовищно!
   Председатель продолжал еще с большим остервенением:
   -- А вы, вы, когда бунтовали, горланили больше всех. Я вижу у вас на груди боевой крест, я вижу по вашему делу, что до этого дня вы были храбрым солдатом, ваше имя было дважды отмечено в приказах.
   -- Да, господин полковник.
   -- Поэтому вы вдвойне виноваты.
   Другой обвиняемый попробовал было оправдаться:
   -- Господин полковник, два года тому назад убиты были двое моих братьев. По закону я имел право уже не быть на фронте. Я много раз ходатайствовал об этом, но безуспешно. Жена моя лежит в больнице. У меня семеро детей на руках.
   -- Тот, кто потерял на войне двух братьев, должен думать только о том, как отомстить за них.
   Из глубины зала к скамье, где сидели защитники, пробежал какой-то, почти неуловимый, но грозный трепет. Клода Люнана охватило трагическое отчаяние. Некоторые из обвиняемых попали под суд только потому, что у них были капральские нашивки и, как старшие солдатские чины, они должны были отвечать за проступки своих товарищей. Большинство было объявлено зачинщиками смуты на основании того доверия, которое было оказано им при выборах, в те дни, когда они организовались в лесу. Другие обвинялись в подстрекательстве к бунту потому, что, будучи в то время в нетрезвом состоянии, буянили больше всех. Были, наконец, и такие, которые попросту расплачивались за прежнюю свою дурную репутацию, при чем обвинение основывалось примерно на таких данных: "хитер и слишком умен для того, чтобы выскакивать вперед. Когда увидел проходящих мимо него бунтовщиков, -- сказал: Мы будем трусами, если не последуем за ними".
   Люнана возмущало это обвинение:
   -- Ему грозит расстрел за то, что он хитер и умен. Он вел других, следуя за ними? Успокойся, успокойся, мой друг! Быть не может, чтобы тебя приговорили к смерти!
   Второму его подзащитному вменялось в вину то, что он кричал во все горло: "Вперед! Вперед!". Свидетели видели, как он тащил тележку с пулеметом. Но ведь не он один, а пятнадцать человек тащили такие же тележки. Люнан требовал, чтобы привлекли к суду и всех остальных. Да к тому же этот обвиняемый, согласно свидетельским показаниям, так перепился в тот день, что едва держался на ногах. На третьего его подзащитного начальство указывало, как на социалиста. За отсутствием других улик, прокурор ссылался на письмо обвиняемого к жене, написанное им после допроса, и напирал на следующую фразу: "Что ж, тем хуже! Мне уже опротивело все это, мне нечего больше защищать. До войны я работал в Германии. Там труд хорошо оплачивается. Ты же знаешь, -- моя родина там, где всего лучше платят".

* * *

   В перерывах к защитникам то и дело подходили весьма изысканно одетые солдаты в мундирах, разукрашенных значками каких-то неведомых полков, и задавали им примерно такие вопросы:
   -- Неправда ли, полковник пересаливает? Действительно есть чему возмутиться. Неужели вы думаете, что можно приговорить человека к смерти вот так, без всяких улик? Какое впечатление это произведет в армии?
   Защитники отвечали им весьма уклончиво, а между собой говорили:
   -- Агенты охранного отделения, шпики, мерзавцы!
   -- Мы живем в XII веке.
   -- Будем молчать, а не то нас примут за бунтовщиков.
   -- Вот так способ вести войну!
   -- Если вы хотите знать мое мнение, -- сказал Люнан, -- то, по-моему, все это дело кишит шпиками. Все, начиная с появления грузовиков с солдатами, что и было настоящим подстрекательством к бунту, кажется мне заранее подстроенным. Запрещение собираться после девяти часов, -- ведь сами офицеры смотрели на это, как на призыв к бунту! Потом объявляется приказ явиться на смотр в полном боевом вооружении. В полном боевом вооружении, -- да ведь этого никогда еще не бывало у нас в полку. Потом с большим запозданием раздается жалование. Все, все, точно нарочно устраивалось так, чтобы грянул, наконец, этот взрыв.
   На это один из защитников, лейтенант, заметил, что видел среди манифестантов какого-то незнакомого солдата, который, когда его отвели в сторону, предъявил карточку агента охранного отделения.
   -- Что ж, это вполне возможно, --сказали другие защитники. -- Прокурор -- и тот жалуется, что его осаждают шпионы.
   По мере того как его товарищи в своих защитительных речах исчерпывали все оправдательные доводы, Клод, обдумывая свою речь, чувствовал" как постепенно меркнут все его построения и образы. Какое доказательство выдвинуть, как вскрыть основные причины, тайные мотивы, как предотвратить это неотвратимое, уже предрешенное наказание? Смятение судорожно подергивало его рот, нетерпение искажало его черты. Он с тоской спрашивал себя, какие же слова сорвутся с его уст? Он слышал, как бьется его сердце.
   -- Слово принадлежит защитнику Люнану.
   Он встает, как лунатик. Он окидывает взглядом судилище. Бесстрастие. Молчание. Надо растрогать этих людей. Придется говорить пошлости. Он овладевает вниманием судей, указывая на то, как тягостны их обязанности, он взывает к их совести. Он обращается к человеку, а не к офицеру. Неужели они решатся приговорить к смерти этих несчастных на основании таких призрачных улик?
   -- Все они бунтовали, все они виноваты, но подстрекателей среди них нет и не должно быть смертных приговоров.
   Постепенно воодушевляясь, он сухо и четко по пунктам разбивает данные обвинения, пренебрегая общепринятыми формулами, как молотом выковывая снова и подкрепляя их выразительными жестами.
   -- А это письмо, -- единственный довод в пользу обвинения! Ведь оно было написано уже после обвинения. Но если бы даже оно было написано неделю тому назад, неужели вы усмотрели бы в нем признаки подстрекательства? Неужели вы оцениваете его как доказательство, как неоспоримое доказательство, или хотя бы как достаточно веское доказательство? По чистой совести, можете ли вы утверждать, что этот человек заслуживает смерти?
   Перейдем теперь к Ориё, к этому бесноватому. Каждому свидетелю я задавал один и тот же вопрос. "Способен ли этот солдат увлечь за собою товарищей?". Первый свидетель ответил: "Нет". Второй свидетель ответил: "Нет". Третий и последний ответил: "Нет". Тогда я задал им следующий вопрос: "А в частности, в тот день, в день бунта, был ли он в состоянии вести за собою товарищей?". И опять трижды услышал все тот же ответ: "нет". А ведь на этих свидетелей ссылается обвинение и, кроме их показаний, против этого несчастного нет ровно никаких улик.
   От нас именем Франции требуют казни этих преступников. Это удивляет меня. Я в свою очередь тоже ссылаюсь на Францию, на Францию вдов и сирот, а также на Францию, военную и судебную, у которой нет ничего общего с увенчанной каской Германией, потому именно, что это Франция. Неужели вы думаете, что у нее хватит духа на столь печальный подвиг, как требование расстрела этих несчастных? Разве вы не слышали ее голоса в словах моего товарища Домирана: "Жалость, жалость и только жалость к великой солдатской нужде"?
   И тотчас же другой защитник, долговязый Батиа, тоже простой солдат, выступавший до Люнана, попросил слова и, сразу преобразившись, снова стал говорить. Он напомнил суду мужественную выносливость и доблестный дух этих манифестантов, которые даже в последнюю минуту мятежа проявили такую поразительную дисциплину и теперь только и хотели одного -- искупить свою вину под неприятельским огнем. Это был последний призыв -- истинно-патетический выкрик. Стены, казалось, становились все теснее и теснее и не могли уже вместить всей накопившейся в них человеческой тоски. Судьи не сразу поднялись со своих мест. В зале парило глубокое молчание, которое можно было истолковать как оправдательное решение.
   Семнадцать обвиняемых были приговорены к смерти; остальные к пятнадцати годам каторжных работ. Семеро из обреченных на смерть осуждены были единогласно.

* * *

   Защитники отправились в тюрьму, чтобы успокоить своих товарищей. Тот, кого Клод надеялся спасти, ссылаясь на свидетельские показания, был приговорен к расстрелу тремя голосами против двух, точно так же, как и другой подзащитный Клода -- тот самый, которого называли хитрым и умным и который воскликнул, завидя мятежников: "Мы будем трусами, если не последуем за ними!".
   Первый метался по своей камере. Он от всего сердца поблагодарил Клода и спросил его, думает ли он, что их расстреляют?
   -- Ты-то во всяком случае не будешь в числе расстрелянных.
   -- Если бы я знал наверняка, что меня расстреляют, я сегодня же ночью покончил бы с собою ради моего отца.
   Второй осужденный плакал. Он только что нацарапал на грязной стене:
   "Нет справедливости во Франции. Мы -- не преступники".
   -- Нет, сказал Клод, нет, бедный мой друг, не отчаивайся.
   Это душераздирающее зрелище протеста наполнило Клода нестерпимой яростью.

* * *

   На следующий день защитники, составив просьбу о помиловании, отправились к полковнику -- председателю. Он тридцать два раза голосовал за смерть. И теперь, продолжая повиноваться голосу своей совести, захлопнул перед их носом дверь.
   Клод Люнан утешал себя тем, что двое его подзащитных имели на своей стороне голоса двух судей. Он доверчиво обратился к остальным судьям. В то время как они с таким дружелюбным видом перелистывали его прошения, он думал: "Вот этот, я помню, на суде был растроган. Но что же это? Он не подписал? Ну, так значит другой подпишет, а если не он, то третий. Нет, последний-то наверняка подпишет!". Но последний подписал несколько прошений, не обратив внимания на те, что подал Люнан.
   "Вот так штука!".
   Клод потребовал обратно свои прошения и на полях в виде примечания к словам: "Осужден на смерть" написал: "Тремя голосами против двух".
   Когда вернулись отправленные в Париж акты судопроизводства, всем было объявлено помилование -- всем, за исключением одного только осужденного. Приговор остался в силе не для того солдата, который предлагал себя в жертву ради других и не для того, кого защищал Люнан.
   Осужденный был виноват не больше, чем сотни других, но у него не было семьи, и его некому было оплакивать. Когда его поставили перед взводом, он не позволил завязать себе глаза.
   -- Я никогда не отступал перед смертью, -- сказал он. -- Стреляйте!
   К безымянному кресту, воздвигнутому над его могилой, много времени спустя пришли ею друзья. Едва удерживая слезы, они твердой рукой вырезали на этом кресте надпись:

"УМЕР СМЕРТЬЮ ХРАБРЫХ".

---------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Холопы славы. Избр. рассказы / Ж. Жолинон; Пер. с фр. С. Я. Парнок. -- М.; Л.: Гос. изд., 1926. -- 93 с.; 15 см. -- (Универс. б-ка ; No 118--119).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru