Жолинон Жозеф
Мятеж в Кёвре

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Универсальная библиотека
No 118--119.

[]

Жозеф Жолинон.
Мятеж в Кёвре

Когда созрело яблоко и падает -- отчего
оно падает? От того ли, что тяготеет
к земле? оттого ли, что засыхает стержень,
оттого ли. что сушится солнцем, что
тяжелеет, что ветер стрясет его? оттого ли, что
стоящему внизу мальчику хочется съесть его?
Л. Толстой

   Гром канонады у Шмен-де-Дам напоминал разрушение мира. Какая-то особенная суровость тяготела над этими поднимающимися и опускающимися по горным склонам отрядами. Обменивались только дурным словом. Молодые не смели отвечать старшим. Они старались выглядеть удальцами, но это им не удавалось. Комок горечи стоял в горле [Весной 1917 года упадок духа и дисциплины достиг такой степени, что насчитывалось в среднем в каждой дивизии ежедневно по одному проступку, караемому военно-полевым судом. В одной из армий около Шалона-на-Марне в течение недели по различным поводам расстреляно было пятьдесят три солдата. Прим. автора].
   -- Глянь-ка на это проклятое воронье. Оно слетается уже, чтобы клевать нас.
   -- После 16 апреля у всех опустились руки.
   -- Да, 16 апреля колониальные солдаты полегли рядами, ровно частокол. Что и говорить, -- боши по крайней мере за месяц знали уже о нашей атаке. Все-таки это свинство!
   Никто не замечал прекрасной игры солнца, которое то уплывало куда-то, выдвигая вперед какой-нибудь горный хребет или уголок дали, то вдруг открывало перед вами деревню и колосило зреющие нивы, то скрывалось за сеткой дождя.
   -- Вот уж третья весна, последнее наступление.
   -- Вот уж двадцать один месяц, как оно началось в Шампани под командой де-Кастельно.
   -- А англичане-то все еще вытягивают свой фронт. И до сих пор не дотянулись еще до Сен-Кантена.
   -- Лет через семь, авось, и дотянутся, дружище.
   -- А что ты думаешь о русских с ихней революцией? Тоже не ахти как шикарно, не правда ли?
   -- Что ж, по-твоему, они обязаны были драться палками?
   -- Ах, как мне все это осточертело! Как мне все это осточертело!
   -- Все это кончится только тогда, когда на свете не останется никого, кроме богачей, чтобы итти на войну.
   -- Так! Подписано: Кадорна.
   -- Вот еще тоже чудак!
   Дождь выстирал их лица. Единодушная уверенность в том, что они умрут ни за что, ни про что, не покидала их в течение целого месяца -- и уничтожила последние остатки мужества, когда они, наконец, добрались до Кёвра.
   По обыкновению, не присаживаясь, стоя, продрогшие в своих мокрых шинелях, они похлебали воды, называемой супом, поели веревки, называемой мясом, и улеглись где попало. Многие предпочитали голые доски грязной соломе, кишащей червями. На другой день, когда стало известно, что они еще остаются на месте, наваждение смерти временно рассеялось. Снова начались маневры, маршировка, игра в футбол. Им нужны были сильные ощущения, чтобы забыться. Жерве, у которого завелись деньги, жил окруженный друзьями. Без устали славили Бахуса, неоспоримого бога армии. Судя по газетам, повсюду разгорались забастовки, великолепная весна одушевляла русскую республиканскую армию, социалисты требовали поездки в Стокгольм и конца войны. Америка готовила нам на подмогу несколько дивизий, итальянцы только что одержали решительную победу. Все это служило только поводом для насмешек в те часы, когда солдаты собирались вокруг общего котла за обедом. Никто уж этому не верил. Симон еще пуще жаловался:
   -- Они своей брехней доведут нас до бешенства. Сам не знаю, что удерживает меня от того, чтобы швырнуть им мое негодование прямо в рожу, как комок грязи. Что делают там, у Шмен-де-Дам? Ничего. Проклятое правительство! Да, я знаю, что это грозит военным судом, расстрелом или каторжными работами. Но, скажите же мне, да разве есть каторга, страшнее нашей?
   -- Ла-ла-ла! -- осаживал его Пласид, -- а ты подумай, что тебе еще, быть может, удастся вернуться. Ведь ты занимал определенное положение в жизни.
   -- Нет у меня ни отца, ни матери. Жизнь моя была сплошная мука.
   -- Да, но я знаю, что у тебя премилая жена.
   -- Ее родители отказались от нее, когда она вышла за меня. Ах, жизнь! -- восклицал он. -- Это -- пляска мертвецов. Все радости наши -- только самообман. Как превратить зло в добро? Где найти покой? Общество хорошо только для тех, кто у власти. Пуля прямо в сердце -- вот она истина!
   Его пожелтевшие щеки оживлялись румянцем. Болезненная худоба и тысячи мелких морщинок старили его еще юное лицо. В этом человеке чувствовался деятельный ум и душа чистая, но отчаявшаяся. Его слушали в полном молчании. Он внушал к себе какое-то почтение. Клод Люнан, все более и более молчаливый, не переставал думать о своем брате, убитом французским снарядом.

* * *

   При первых же признаках скорого отъезда неизвестно откуда стали распространяться слухи о восстании. В полях расставлены были посты конных пулеметчиков. На обращенные к ним вопросы они отвечали, что призваны сюда для охраны порядка. Несколько дней спустя по главной улице потянулась длинная вереница грузовиков, наполненных солдатами 129-го и 36-го полков, которые вопили, призывая к бунту:
   -- Долой войну! Довольно с нас! Весь третий корпус отказался итти. Следуйте нашему примеру. Война кончится завтра же.
   Некоторые пели революционные песни, другие разбрасывали листки с воззваниями. Они откинули руки и размахивали ими в воздухе.
   -- Вот так, руки назад! Долой армию! Бросайте ружья! Смерть насильникам! Смерть правителям! Смерть -- или свобода! За нами!
   Среди них были и офицеры. Процессия тянулась все утро.
   Солдаты, выстроившиеся эшелонами вдоль домов, во все глаза глядели на это зрелище. "Правильно!" В этот день и вспыхнуло восстание. Оно развязало дотоле связанные дисциплиной языки. Не только низшие, но и офицерские чины встречали его как избавление.
   -- Было бы стишком глупо отправляться теперь на позиции, -- сказал один лейтенант, впрочем единственный, который осмелился говорить в присутствии солдат.
   -- Вот оно как! -- ответили ему обычно покорные солдаты.
   -- А я, я первому, кто пойдет, влеплю пулю в спину, -- кричал какой-то удалец, разукрашенный несколькими знаками отличия, топая ногой, и подкрепляя свои слова весьма выразительными жестами.
   Другие на это ответили:
   -- Мы готовы вернуться в траншеи, но только ради товарищей, которые ожидают смены, а в атаку мы уже не пойдем никогда...
   Да впрочем, по-видимому, предусматривая тяжелые потери, добрая половина, в день атаки остается в тылу.
   -- Скоты! -- орал маленький пулеметчик со шрамом на щеке. -- На фронте только и остались, что такие увальни, как вы.
   Так говорили они, заранее уже оправдываясь и все более и более возбуждая друг друга, но никто не трогался с места.
   -- Слишком уж много предателей, дружище. Они удерут, а нам не сдобровать.
   -- Вот уж что меня действительно мало беспокоит, -- ответил пулеметчик. -- Ты смекни: если мы пойдем на штурм форта [Мельмезон. (Прим. автора)], половина все равно будет перебита, а если откажемся итти, то, быть может, расстреляют человек пятнадцать. Я предпочитаю умереть за правое дело.
   Гнев озарял это изуродованное лицо, и оно было поистине страшно: одна щека обросла бородой, другая, безволосая, -- рассечена была фиолетовым рубцом, а глаза метали искры.

* * *

   Через три получен был приказ выступить. Одновременно солдатам роздано было жалование, и те, что разорились на пьянство, снова стали пьянствовать. Отправка назначалась в полночь. Приказано было явиться на смотр в полном боевом вооружении. Тут же получены были газеты: господин Рибо отверг требование социалистов о поездке в Стокгольм. Для многих это было последним ударом. Когда собрались к ужину, Тавен Дебарк сказал отцу Пласиду:
   -- Сегодня твоя барщина, церковный доброволец.
   Пласид вымыл походные котелки и вычистил их песком и крапивой. Когда вернулся, сказал:
   -- Не знаю, что будет дальше, но в лагере -- сущий содом. Наши удальцы отказываются строиться.
   -- Ну, и что же? -- возразил Симон, -- тебя это смущает?
   Пласид, ничего не отвечая, стал разливать суп.
   -- Это должно было случиться, -- заявил Ферран, -- не правда ли, мадам?
   -- Ах, -- ответила ему какая-то женщина, которая в этот миг с большим трудом везла мимо них тачку, наполненную мокрым бельем,-- если бы видели колониальных солдат после последнего наступления, -- вот это было совсем другое дело!
   Пласид заметил:
   -- Я встретил старого товарища, который был со мной в одной роте, агента связи 2-го полка, воинствующего социалиста. Он выходил из деревни с тремя крикунами, которые горланили: "Кончено, кончено! Довольно с нас! Смерть кровопийцам!". И лицо у него было какое-то преображенное.
   Эти слова были встречены целым хором восклицаний:
   -- Что ты мелешь вздор? Ты спятил, ты сбесился! Он был просто пьян, как и другие -- вот и все.
   -- Он никогда не пьет. Уже два года тому назад он говорил, что народ убьет войну, уничтожив армию.
   -- Тем лучше! Так будем же пить и жрать, -- воскликнул Жерве. -- Моя тарелка пахнет грязными носками, хоть я и не ношу носков вот уже два года.
   -- Это так легко понять -- добавил он. -- Бьюсь об заклад, что ни один патриот, если ему не меньше двадцати семи лет, не может провести в качестве простого солдата и тысячи ночей на передовых линиях, не возненавидев матушку-родину.
   Но вот вечерний ветер прокатил над спящими полями какие-то горячие волны, какой-то грозный ропот.
   -- Началось! -- вставая, воскликнул Симон.
   Капрал протянул руку вперед, точно преграждая ему путь.
   -- Я запрещаю вам итти туда. Мы заберемся на чердак. Никто не знает, что может случиться. Мы уберем лестницу.
   Ропот разрастался и с каждым мигом становился явственнее. Среди криков и свистов прорвалось пение Интернационала. Голоса становились суровее и торжественнее, и деревня дрогнула от этой песни, как от угрозы. В толпе было около пятнадцати тысяч солдат одного и того же полка. Их ярость удивляла более робких товарищей, спрятавшихся на сеновалах, но втайне гордившихся их смелостью. Во главе шли самые непримиримые. Они увозили с собою три тележки с пулеметами, чтобы эти орудия не были использованы против них же. Когда они вошли в деревню, один лейтенант, пользующийся общим уважением, погрозил им револьвером.
   -- Если вы не остановитесь, я буду стрелять.
   Они продолжали итти, они приблизились к нему; дуло его револьвера коснулось чьей-то головы; он хотел было говорить, но человек, почувствовав холодок стали, грубо отшвырнул офицера в канаву. Тот сел и заплакал. Немного подальше полковник, окруженный кучкой офицеров, попробовал было воспротивиться:
   -- Остановитесь, несчастные! В каком положении...
   Никто не услышал продолжения его речи, -- человеческий поток захлестнул его. Это были уже не солдаты, это была рабочая масса, состоящая из смешанных элементов, -- это была забастовка. Какой-то солдат кричал взводному командиру:
   -- Да, сегодня вы лейтенант насильников, а завтра я буду капитаном революции!
   Одному превосходному капитану, общему любимцу, который тоже убеждал их успокоиться, на его слова: "Сделайте это хоть ради меня", старый солдат, человек испытанной храбрости, от имени всей роты ответил: "Ради вас, пожалуй, но не ради этого".
   Он прикоснулся пальцем к разукрашенному галунами кепи. Затем, указывая на церковь и на виллу, занимаемую полковником, добавил:
   -- Когда вот эти тоже пойдут туда, мы вернемся.
   -- Нынче вечером трусы упраздняются, -- говорили самые возбужденные тем, кто еще колебался. -- Живо, снаряжайтесь в дорогу! Сборный пункт -- в лесу. Там соединимся с соседними полками. Ну-ка, пошевеливайтесь!
   Слова эти сопровождались выстрелами в воздух. Вино кружило головы. Численность толпы ослепляла ее. Лесенкой, одно над другим, поднимались искаженные ненавистью лица, и все это вопило, что пора разбить оковы рабства.
   -- Сорвем с груди боевые отличия, эти подачки рабам, которым худо платят -- кресты и жалкие бляхи. Долой армию! Она заставляет нас убивать наших братьев, чтобы сберечь всякую сволочь. Смерть Манжену и Нивеллю, кровопийцам!
   В глубине какого-то закоулка ораторствовал чей-то голос:
   -- Откройте ваши уши, вы, осужденные на смерть! Слушайте, бараны, бегите от своих мясников. Спасайся, пушечное мясо! Кто бы ни был твой хозяин, он жиреет теперь за счет твоей нищеты. Если ты и вернешься домой, то лишь для того, чтобы расквасить себе нос о решетки их дворцов.
   Какие-то одержимые рыскали по овинам с оружием в руках. Под навесами крыш свистали пули.

* * *

   -- Они -- сумасшедшие, -- говорил Тавен Дебарк.
   Клод думал: "Если эти бараны обезумели до такой степени, то только потому, что им слишком долго пришлось страдать попусту".
   -- Хоть бы они нас нашли! Мне хочется поглядеть на них, -- повторял Жерве.
   Симон твердил:
   -- А я, я хочу, чтобы они увели нас силой.
   -- Эй, Симон, заткни-ка глотку! -- прикрикнул Тавен.
   -- Вот уже три года, что они издеваются над нами так, как, я думаю, никто никогда не издевался с тех пор, как существует этот мир. Сотни тысяч людей погибли понапрасну.
   -- Смело можно сказать, -- полмиллиона.
   -- А мы торчим здесь, как какие-то колбасы. А мы оправдываем их во всем. Трусы мы все! Да, да, мы все трусы!
   И, вскочив на ноги, он крикнул:
   -- Что вы скажете на это, трусы?
   В вонючем чердаке воцарилось молчание. Люнан думал о своем брате и матери.
   Толпа мятежников удалялась. Она была уже на другом конце деревни.
   -- Я остаюсь ради своего ребенка. Трусы!
   Никто не ответил. Шум бунта затихал где-то в отдалении. На дороге гулко прозвучали чьи-то шаги. Потом пушечный гром снова овладел ночной тишиной. Многие как будто удивились этому, -- точно война уже была кончена. Когда наступил час отправки, человек пятьдесят -- жалкие остатки батальона-- собралось вокруг офицеров, и все почувствовали себя виноватыми. На рассвете этот отряд приближался к Суассону в сопровождении обозов, вереница которых казалась теперь такой непомерно-длинной, что прохожие, попадавшиеся на пути, смотрели на солдат, как на людей, случайно уцелевших после какой-то чудовищной катастрофы. Двигались в полном молчании, слышно было только поскрипывание осей, да окрики обозных. По ту сторону Энской долины темнели верхушки снова отвоеванных французами холмов, обезображенные развалинами. Там, за ними, шла беспрерывная война. Сюда едва доносился ее затихающий грохот. Вдоль дороги, обрамленной деревьями, еще хранящими следы прежних увечий, окопы первой зимы почти исчезали уже под густым покровом трав.

* * *

   Мятежники, соединившись в лесу, организовали демократическую республику на военную ногу. От каждой роты выбрано было по два солдата -- капралы не могли быть избираемы -- которые были уполномочены собирать съестные припасы и распределять их между всеми поровну, соблюдая экономию. Все вопросы решались голосованием. На следующий день группа офицеров их полка явилась к ним для переговоров. Делегаты выступили вперед, и один из них сказал:
   -- Да, господин капитан?
   На это последовал непривычно добродушный ответ:
   -- Не называй меня капитаном, зови меня просто товарищем. Мы всем сердцем с вами. Но что толку упорствовать? Надо итти на смену тем, что ждут нас на передовых позициях. Мы обещаем вам, что полк займет только окопы и не пойдет в атаку. Мы просим вас уговорить товарищей.
   Но когда делегаты обратились к товарищам, вместо ответа посыпались ругательства:
   -- Чего тут рассуждать? Ясно, вы -- предатели. Продались начальству. Довольно с нас этого!
   Значительная группа непримиримых настаивала на том, чтобы двинуться на Париж, предварительно соединившись в Суассоне с 17-м полком и обеспечив себя сметными припасами в Виллерс-Коттре.
   -- Чтобы подольше продержаться, прежде всего надо быть сытыми.
   Однако влияние новоявленных начальников было настолько сильно, что им удалось положил" конец этим крикам и удалить красные знамена. Редко когда выборные так чутко прислушивались к желаниям своих выборщиков, без всякого намерения подловить их, и так страстно и в то же время бескорыстно хотели быть исполнителями их воли. Они думали, что военная дисциплина должна упрочить успех их восстания. Но случилось по-иному: добрая половина покинула их. Когда этот забастовавший батальон был остановлен в пути своими собратьями по несчастью из 5-го пехотного полка, делегаты, скрестив руки, подошли к пулеметам.
   -- Как, вскричал начальник отряда-- майор, -- вы думаете, что мои люди?..
   -- Да, мы уверены в этом, -- сказали они. -- Если у них не хватает смелости на то, чтобы взбунтоваться, то все-таки думают-то они так же, как и мы. Да, думают они так же, как и мы.
   Самым забавным явлением в этой великой смуте умов было напутствие священника, до крайности изумленного их спокойствием.
   -- Отлично! Вы выиграете дело. Продолжайте манифестировать, соблюдая дисциплину. Моя дивизия поступила точно так же, отказавшись вторично итти на позицию. Ее тот час же сменили.
   Их окружала общая симпатия. Они со всех сторон оцеплены были гусарами, но солдаты из запасных полков, из команды телеграфистов, из автомобильной роты снабжали их хлебом, консервами и деньгами.
   Продовольственные запасы и дух сопротивления постепенно оскудевали и иссякли одновременно к вечеру третьего дня. Обсудив предварительно свое положение и не желая отдавать никого из товарищей в жертву правосудию, они поручили какой-то женщине сообщить кавалерийскому полковнику, что они сдадутся завтра поутру. Полковник сказал этой женщине:
   -- Вы должны быть довольны, -- наконец-то вы избавились от них.
   -- Господин офицер, -- ответила она, -- вот уже три года, как у нас стоят солдаты, и ни разу еще мы не видели таких милых. Они подыхают от голода, они едят крапиву, а вы можете оставить у себя на столе вино и корку хлеба и уйти из дома, не закрыв двери, и никто к ним не притронется. Никогда еще мы не видывали таких.
   Сдача произошла на рассвете. Все они были вычищены, вылощены, безукоризненно опрятны и -- небывалый случай за все время войны! -- все четыреста человек одновременно побрились.
   Они выстроились по четверо в ряд, по ротам, и приближались стройной колонной, -- казалось, на вас надвигалась какая-то стена молчания. Очевидцы рассказывали, что сердце сжималось от жалости при виде этого медленного шествия, в котором плакало столько честных людей.

---------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Холопы славы. Избр. рассказы / Ж. Жолинон; Пер. с фр. С. Я. Парнок. -- М.; Л.: Гос. изд., 1926. - 93 с. ; 15 см. - (Универс. б-ка ; No 118--119).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru