Жолинон Жозеф
Верден

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Универсальная библиотека
No 118--119.

[]

Жозеф Жолинон.
Верден

В июле 1916 года

В бой надо посылать солдат, доведенных до
отчаяния: нет людей страшнее отчаявшихся.
Суворов.

   В долгие ночи второй зимы, в глубине окопов общее чувство какой-то оторванности от мира объединяло все отряды. Вспыхивающий огонек трубки освещал грубые, испещренные морщинами лица. Солдаты, вернувшиеся из отпуска, привозили с собою явную тревогу. Дома им вычистили их мундиры, но омрачили их души. Случалось, что солдата эвакуировали оттого, что он заразился от какой-нибудь женщины, и тогда все остальные ему завидовали. Некоторые искали больных женщин, чтобы отомстить своим женам.
   -- Женам-то на нас наплевать.
   -- Многие, небось, разбогатеют там к тому времени, когда мы вернемся.
   -- Говорят, что это затянется до конца года.
   -- Никогда уж нам туда не вернуться.
   -- А если мы и вернемся, -- что толку?
   -- До войны оба мои малыша были самыми выхоленными во всем квартале, а теперь я видел, как они в понедельник отправились в школу в продранных башмаках.
   -- Напиши-ка мне, брат, письмо моей женке, да наговори ей побольше нежностей, -- просил Гобле Клода Люнана.
   Терзаемый воспоминаниями, бедный Гобле ночью, во сне, пахал свое поле.
   -- Эй, ты, пошевеливайся! Н-но! Вперед, дружище! Н-но!.. Эх, тпрр! Передохнем маленько... Тпрр!
   Он говорил протяжным простонародным говором, точно пел какую-то старинную жалобную песню. Так и чудилось, что ты в поле и воочию видишь этого пахаря. Сердце надрывалось, слушая его. Даже Жерве не подтрунивал над этим.
   Когда в их убежище зазвучали отголоски верденской канонады, они стали радоваться тому, что они под землею.
   -- Это не касается нас, кротов... Это где- то там, далеко. Ноги у нас обернуты фланелью,.. -- шикарно!.. Да и весна не за горами.
   -- 1916 год -- год победы: так предсказывает нам "Журналь". Новые пушки, боевые припасы...
   -- Ладно уж!.. А окопы-то дрожат от пальбы. Палят дальше, чем в ста километрах отсюда. Сколько их поляжет там, голубчиков!
   Но вместе с весной воскресала надежда. Жерве, срывая цветы на окопах, распевал во все горло:
   Время невзгод для нас уже миновало.
   Несмотря на взятие Дуамона и на то, что немецкие авангарды яростно рвались в бой, никто не сомневался, что эта битва будет последней. Наступление, широко развернутое русскими в начале лета, подтверждало это блистательное предположение. Но тут-то к окопам хлынули зуавы, и пришлось итти им на смену. Ах, эти зуавы! Они не могли нарадоваться этим прочным, нетронутым окопам, стены которых снизу до верху были обшиты плетнями, а полы устланы плетеными настилками, и этим распустившимся деревьям, и пышной траве, скрывающей ямы, прорытые ядрами, и изобилию сеток и телефонных проводов. Этот сектор казался им столь же благоустроенным, как какой-нибудь тыловой город. Пехотинцы задумчиво вглядывались в их измученные лица, в их опустошенные глаза.
   -- Так, значит, вы из Вердена?
   А они в ответ угрюмо и заносчиво:
   -- С высоты 304. Хватит там дела и для вас.
   -- А ваши потери? Много ли у вас...
   -- От шестидесяти до семидесяти на сто.
   -- А мы-то? Вы думаете, что и нас...
   -- Все там перебывали. Чем же ты лучше, образина?
   Всех охватило томительное беспокойство, которое, впрочем, рассеялось при выступлении.
   Шагать вот так, стройными рядами, по дорогам, глотать свежий ветер просторов, мять ногами полевые цветы, высоко поднимать голову навстречу солнцу, -- все это казалось каким-то сверхъестественным приключением. Вот уже пятнадцать месяцев, как роты не видели друг друга. Солдаты решительным движением взваливали на плечи походные сумки. В Бертишоне все, что могло быть выпито, в течение часа перелилось из винных подвалов в желудки солдат. Потом их подобрали двести грузовых автомобилей. Хмель благодаря тряске перебродил довольно быстро, и к вечеру, дефилируя перед генералом, они окончательно протрезвились. Маршировать они разучились. Ноги двигались как-то вяло и медленно. Взводные командиры скомандовали:
   -- На караул!
   Бессмысленные лица повернулись в ту сторону, где развевалось знамя и заливались трубы музыкантов.
   Отбивая шаг, взводные командиры скомандовали:
   -- Равнение направо!
   Проходя мимо неистовствующих трубачей, солдаты старались шагать размереннее, а взгляды их говорили генералу: "Оставь ты нас в покое. Чего тебе от нас надо?.. Да и ты не тот, что в прошлом году".
   В нем не чувствовалось уже ни прежней надменности, ни прежней требовательности; он не сделал ни одного замечания и удалился какой-то безучастный и чужой, в сопровождении своей бряцающей саблями свиты. Они вздохнули полной грудью. Им захотелось смеяться. По безукоризненно гладким дорогам, как по катку, скользили новые, разукрашенные флажками лимузины. Лужайки мягко покачивали проезжающих по ним всадников. Батальон вступил в зону мундиров, богато декорированных орденами, в зону военных советов, изысканной кухни, картежной игры и эвакуационных госпиталей. Парки барских усадеб были так гостеприимны в часы дивизионных досугов. Густая тень садов благоприятствовала кутежам. Это была зона интендантов, шампанского, летчиков с осиными талиями и жирных шоферов, опасных женщин и ославленных патриотов, кишащая бесчисленным множеством поваров, вылощенных лакеев, мелких торговцев -- шпиков и жандармов.
   -- Они от нас куда дальше, чем боши, осыпающие нас ядрами.
   Змеясь, уходили своей дорогой вшивые ряды жалких пехотинцев; за ними тянулись вшивые ряды артиллеристов с их батареями и бесконечный обоз с провиантом, -- и солдаты и их начальники, поневоле бескорыстные слуги войны, проснувшись еще до зари, наглотавшись пыли в этих модных местах, в этом царстве баловней славы, чувствовали себя пригодными только для удобрения.
   -- Тут нам не место. Здесь нам делать нечего.
   -- Мы здесь только мимоходом, как гурт скота, который гонят на убой.
   -- Какого поезда мы ждем? Куда нас погонят?
   Острое, хотя почти безотчетное чувство несправедливости закрадывалось в душу и отравляло даже самые бесспорные радости.
   -- Ничего не поделаешь, пошлют нас с танками к Сомме на подмогу англичанам.
   -- Русские сообщают, что взяли триста тысяч пленных. Теперь-то уж конец войне.
   -- А вдруг как нас отправят в Верден... Ведь зуавы...
   -- Да что они знают, эти зуавы! Известные пустомели! Но для людей с такой здоровой печенкой, как у нас...
   Баланту, по обыкновению, пьяный, говорил:
   -- Мы идем защищать мои замки -- Френ и Санте.
   Посадка производилась ночью. Батальону выданы были походные кухни, холсты для палаток, противогазные маски, упакованные в синие коробки, которые на ремне можно было носить через плечо, и в утешение -- двухлитровые фляжки. Телефонистам вместо ружей выдали автоматические револьверы.
   -- Да, нас отправляют к Сомме. Я слышал, как об этом толковали офицеры.
   Они высадились в Ревиньи. Станция была запружена вагонами, нагруженными серо-желтыми снарядами. Пыхтели паровозы.
   -- Значит, нас повезут в Шампань, на смену какой-нибудь действующей дивизии.
   Вечером они снова двинулись к северу. Стояла нестерпимая жара. Они разместились на ночь в какой-то деревне, название которой на следующий же день вылетело у них из памяти.
   -- На самом конце дороги, -- говорили им крестьяне, -- есть перекресток, и на этом перекрестке -- крест. Если вы свернете направо, то придете в Верден, а если налево, то в Шампань.
   -- Ну, конечно уж свернем налево.
   Два дня спустя они переправились через Маас у Дюньи. Ночь пылала, как доменная печь металлургического завода.
   Неужели там, в этом пекле, находятся люди?
   Странной при лунном свете казалась эта защищенная холмами деревня со своими настежь открытыми дверями и окнами, переполненная солдатами, валявшимися на улицах и площадях, застывшими у колодцев и у порогов домов, скрюченными сном в каких-то необъяснимых позах, глухими ко всяким окликам и грохоту телег, который, впрочем, тонул в беспрерывном гуле канонады.
   День, ночь и еще день. Тюки с лагерным имуществом были брошены при выступлении. С собой брали только завернутые в полотнища палаток одеяла, да тощие торбочки с запасом провианта.
   На сборном пункте унтер-офицерам был прочитан приказ: батальону предстояло отправиться к Флёри, Фюменскому лесу, редуту Тиамон, -- километров за десять от их стоянки. "Далеко ли это, близко ли?" Выстраиваясь по четверо в ряд, многие чувствовали, как рыдания подступают к горлу. Тавен Дебарк со своими телефонистами присоединился к третьему батальону.
   Наглое солнце золотило воды бокового канала Мааса, кишащие сенегальцами. Хребет Бальрюпта, скрывая от любопытных взоров мрачное пепелище, вытянулся во всю свою длину. Не было ни клочка земли, не загроможденного палатками, оставшимися от разрушенных и переполненных лошадьми лагерей. Беспрерывно взад и вперед, как челнок на ткацком станке, то пустые, то снова нагруженные, сновали санитарные автомобили.
   Когда они миновали Бельрюпт, уже спустилась ночь, и они продолжали свой путь, углубляясь во мрак какой-то долины, ужасающей, наполненной оглушительным грохотом. Чудовищные полевые орудия, расставленные во ржи, палили куда-то поверх второго темного хребта, склоны которого, изуродованные вражеской бомбардировкой, все сразу вспыхивали огненной чешуей. Ночь была полна бредовых видений. Издали какому-нибудь штатскому эта картина показалась бы прекрасной. По мере того, как они продвигались вперед, горные хребты точно таяли, и вскоре все затонуло в бешеном вихре звуковых волн, полыханий и свиста. Обессиленные, растерянные, перекликаясь, спотыкаясь, падая среди оглушительных взрывов, они опрометью бежали куда-то, слышали чьи-то крики, проваливались в какие-то ямы, бессознательно делали привычные движения, ощупывали себя и при вспышке молний видели каких-то прыгающих людей с изуродованными, точно скальпированными лицами. Падать и снова бежать, думать, что каждая доля секунды может решить твою участь, увидеть вдруг железнодорожные рельсы, пуститься опрометью по насыпи, преодолевать томительную одышку, провалиться в овраг, увидеть тусклый свет фонаря, какую-то скалу, преграждающую тебе путь, пасть туннеля, кинуться туда, -- и, наконец, благословляя судьбу, плюхнуться в какую-то лужу, наполненную жидкой грязью!
   -- Продвигайтесь вперед, потеснитесь! Дайте войти и другим.
   Клод Люнан пошевельнулся. При свете электрической лампочки он увидел солдата запасного полка.
   "Он-то как сюда попал?"
   Поток новоприбывших подталкивал его вперед. Он увидел за этим солдатом ослов, навьюченных ящиками со снарядами. Направо храпела динамо-машина. Гирлянда ламп уходила куда-то вдаль, освещая глубокие своды и беспокойное колыхание шлемов и ружей.
   -- Очевидно, он очень длинный -- этот туннель?
   -- Ах, да это ты?.. Ну, и попали же мы в передрягу!
   -- Наши-то все здесь?
   Пласид не ответил.
   Над головой нависала скала. Канонады здесь почти не было слышно. Справа вдоль стены в несколько ярусов тянулись металлические койки. Подле них суетились санитары. Некоторые раненые сидели на койках, с мрачным любопытством следя за перевязкой и разглядывая госпитальные листки, пришпиленные к их шинелям и сулящие им чудо эвакуации; другие неподвижно лежали, вытянувшись на окровавленных носилках. В этой сутолоке, усугубляемой окликами, сигнальными звонками и криками, многие пробирались ползком.
   Солдаты с трудом разыскивали свои отряды. В туннеле теснились еще какие-то командные посты, запасные солдаты, приставленные к полковым кухням, ряды коек, нагруженных солдатами резервной роты, и другой отряд скорой помощи, подбирающий раненых на полях сражения; тут же лежали мертвые, уложенные в ряд и накрытые полотнищем палатки, и умирающие, чьи стоны надрывали сердце и гнали вас прочь к выходу, туда, где, разрываясь, грохотали снаряды большого калибра.
   -- Здесь немыслимо пройти.
   Это было только начало. Всю ночь, направляясь к выходу, быстро двигались по туннелю силуэты каких-то отрядов, выталкиваемых наружу. Поникшие головы почти касались земли, а ноги почти ее не касались. Все они промелькнули мимо телефонной команды Тавена Дебарха, примостившейся кое-как на своих аппаратах и катушках. Ноги телефонистов вязли в лужах кровавых испражнений. Телефонисты, задумчивые, точно заблудившиеся в самих себе, сызнова переживали всю свою жизнь. На рассвете они должны были выйти из туннеля и сменить телефонистов в редуте. В каком редуте?..
   -- Он бетонирован, но теперь разваливается; придется укрепить, -- сказал телефонист 217-го полка из службы связи, молодой солдат, в потрепанной расстегнутой куртке, с обнаженной шеей и грудью. Люнан заметил его женственную красоту. "Как, молодая девушка -- здесь?" Влечение, которое он почувствовал к нежному телу этого мальчика, не показалось ему двусмысленным, а наоборот, совершенно естественным.
   "Только бы прекратилась бомбардировка".
   Нужно было пробежать тридцать метров, вглядываясь в омраченные предчувствием лица товарищей, -- никто уже теперь не задавал себе вопроса: который из них не вернется? но думалось: который же из них вернется? Никогда еще страх не сковывал до такой степени этих людей, закаленных всевозможными страхами -- и теми, от которых дрожат и стучат зубами, и теми, что толкают на убийство. Большинство из этих людей в этот день было в состоянии какого-то отупения, -- быть может, оттого, что им пришлось слишком долго ждать. Ни в ком не чувствовалось того острого любопытства, которое, несмотря ни на что, влечет нас навстречу опасности. Они были слишком стары для того, чтобы еще верить в красоту смерти. Быть сильным и воображать, что ты в состоянии вынести все это, -- нет, давно уже такие силачи, как Клод Люнан, поняли, как жалки и смешны под обстрелом все их атлетические приемы! Взбешенный своим цветущим здоровьем, Люнан мечтал о том, что упадет в обморок и что его подберут, как раненого, он мечтал о побеге -- и не двигался с места. И даже в трусости его была какая-то вялость. Надо было пробежать всего лишь тридцать метров, -- одно только маленькое усилие мускулов.
   -- Ну... друзья... надо приготовиться.
   Одним духом Тавен Дебарк не мог произнести этой фразы.
   В узкое отверстие между сводом туннеля и двумя рядами мешков с землею, загораживающих выход, проскользнуло слезливое серое утро и покрыло все лица теплом.
   -- Подождем еще немножко, -- промолвил чей-то неузнаваемый голос.
   -- Дай хоть отнести письмо санитарам.
   Взрывы 130-ти и 210-ти миллиметровых снарядов чередовались с какой-то удручающей последовательностью.
   -- Мы выбежим тотчас же после следующего залпа.
   Люнан подтянул под подбородком ремешок своего шлема. Он, наконец, овладел собою:
   -- Я уверен, что все мы оттуда вернемся.
   -- Вперед! -- воскликнул Гобле, бросаясь к выходу. Когда они очутились по ту сторону мешков с землею, прикрывавших выход туннеля, их бег сразу преобразился в какие-то эпилептические прыжки. Бежать пришлось по остроконечным режущим осколкам скал. Ущелье каких-то изуродованных утесов, клочок неба, клокочущее дыхание залпа, внезапность падений, ныряний -- и снова бегство в дыму. Карабкаешься, а кремнистая почва оврага вдруг расползается, зияя грозными воронками, изрыгающими какие-то прогнившие внутренности, смешанные с железом. Куда ни глянь, повсюду необозримое море воронок, -- ни былинки, ни дерева под этим июльским небом. Поистине невообразимая действительность, от которой с ужасом отшатываются все наши пять чувств! И все-таки надо было действовать. Эти крохотные людишки прыгают по грудам камней, по кучам опилок, оставшимся от деревьев, по осколкам, по человеческим останкам. Тело уже не что иное, как какая- то рефлекторная машина; в душе осталась только воля к жизни. Пласид падает. Да Пласид ли это? Сердце у Клода замирает Жерве, бежавший следом за Пласидом, перепрыгивает через него. Клод останавливается и вопит:
   -- Стойте! Подождите же его...
   Канонада заглушает его голос. "Я ли это крикнул?"
   -- Да ты ранен, что ли?
   Пласид, не успев ответить, бежит дальше. Они несутся по этому кладбищу, кишащему белыми червями. Кругом как будто лежат груды риса. Чтобы продолжать бег, приходится полной грудью вдыхать это ужасное зловоние. Ноги вязнут в липкой каше. А в раскаленном воздухе мелькают синие пятнышки, размахивающие своими смешными ружьями, такие бессильные и жалкие под огненным бичом гаубиц и митральез. Телефонисты вваливаются в отдушину какого-то погреба -- это вход в редут.

* * *

   В узких казематах, служивших командным постом для полковника 217-го полка, укрывались вестовые, телефонисты, саперы, санитары, изнемогающие под бременем своих обязанностей, с отчаянием отстаивающие свои права на жизнь, совершенно растерявшиеся в путанице чувств, диктуемых инстинктом самосохранения. Их спины, как губки, вытирали и вбирали в себя липкую сырость бетонных стен, от которых разило трупным запахом. Их башмаки были пропитаны клейкой кашей разлагающихся трупов. В их походных сумках то и дело попадались черви. Они принуждали себя есть, но желудки отказывались от такой пищи. Они пили воду, питались одним только страхом, поддерживали свое существование только мужеством, закрывали глаза, затыкали носы, зажимали руками уши. "Не видеть больше друг друга, не думать, не слышать, забыться навсегда!"
   Утром и вечером в этой страшной тесноте, спотыкаясь, наступая им на ноги, совершал свой обход полковник с револьвером в руке.
   Его электрический фонарь внезапно освещал чье-нибудь лицо.
   -- Кто вы такой? Что вы здесь делаете? Знаете ли вы его, сержант?
   Если никто не отвечал, дуло револьвера поднималось, и голова осужденного при свете фонаря выделялась во мраке, как мишень.
   -- Так на кой же черт ты здесь? Сбежал, небось? Где твоя рота? Убирайся вон, а не то я тебя пристрелю.
   Эти слова сковывали душу нестерпимым ужасом.
   "Нет, никогда у меня не хватило бы смелости быть офицером", наивно думал Клод Люнан, навалившись всей своей тяжестью на ноги Пласида и на спину капрала Тавена Дебарка и держа на согнутых коленях Симона и юного телеграфиста, который привел их сюда.
   "Буду ли я жив завтра?.. Эта вонь омерзительна... Где будем мы через неделю? Быть может, будем уже разлагаться. Нет, нет, нет! Я хотел бы, чтобы женщины... Их Пробы отказались бы от зачатия... А мальчишка этот -- совсем как женщина... Я потерял свой нож".
   Свечи то и дело гасли от глухих толчков, сопровождаемых обвалами камней, и толчки эти повторялись так часто, что люди, стремившиеся наружу для отправления своих неотложных надобностей, едва дойдя до выхода, сразу со страха забывали о них.
   Вокруг редута, образуя первую боевую линию, в воронках засели солдаты; они не видели своих соседей, и зачастую ямы, вырытые снарядами, наполненные неприятельскими пехотинцами, были куда ближе к этим воронкам, чем убежища собственных товарищей. Орудия, не различая ни синих, ни серых воронок, равно осыпали их снарядами. А туда подальше -- другие кучки солдат, другие такие же случайные прикрытия, другие номера полков. Мертвых было в десять раз больше, чем живых. Живых раз по сто хлестала по щекам смерть. Здесь представлены были все оттенки мужества и страха, самые невероятные изменения психики: отупелый героизм, судорожное возбуждение, слабоумие и ясновидение. У некоторых, особенно нервных, наблюдалось какое-то страшное спокойствие; у более спокойных -- приступы идиотского смеха. В то самое мгновение, когда неверующий вспоминал, наконец, слова молитвы, верующий начинал богохульствовать. Рядом с каким-то капитаном, слишком хорошо владевшим собой, командир отправлял свои естественные надобности в сумку своего денщика.
   Какие-то сдавленные голоса выкликали телефонистов попарно. Их вызывали; они с трудом поднимались, как избитые животные, пытались что-то сказать, отказывались от последней надежды -- и шли. Когда наступила очередь Пласида и капрала Тавена Дебарка, они приблизились к выходу, сначала отпрянули, точно отброшенные нахлынувшей волной, а потом кинулись вперед -- жалкие игрушки в руках какой-то высшей силы. Баланту и Демон последовали их примеру, так же безотчетно, как Февр и Буржуа. Галану и Бретону удалось воспользоваться мгновенным затишьем. Какой-то телефонист 217-го полка и Жерве ушли так же, как и первые пары. Когда настал черед Гобле, он крепко пожал руки своим соседям и, развертывая свою катушку, ринулся вперед, как бык. Ни Демон, ни капрал, ни Бретон, -- никто из них не возвращался.
   "Видно, этому не будет конца", вновь и вновь думал Клод Люнан, когда пришел его черед выйти вместе с Симоном. Он обливался холодным потом.
   -- Вперед!
   Он схватил свою катушку, которую подложил себе под голову женоподобный мальчик. Тот спал. Люнан страстно поцеловал его в губы.
   Это был какой-то безумный полет по буграм, выпирающим вокруг воронок под зловещим заревом солнца. Телефонные провода указывали им путь; они бежали, едва переводя дыхание, среди какой-то путаницы оборванных старых проводов, то изрубленных на куски и похожих на змей, то скрученных толстыми узлами и напоминающих огромных жаб. Едва добежав до оврага, они были подброшены в воздух оглушительным взрывом. Кости черепа затрещали, покатились сорванные с головы шлемы, -- они очутились на дне соседней воронки в взметнувшемся облаке пыли и как-то сразу успокоились. "Живы? Ну, значит, скоро конец, господи".
   -- Господи! -- повторил Люнан.
   Они починили свою телефонную линию с какой-то сказочной быстротой. "Держи проволоку. Вот нож. Скобли. Натягиваю. Скорей. Катушку". Слова не достигали их сознания. Полуденное солнце ошпаривало их потом. Они умирали от жажды; они кубарем скатились вниз к туннелю; навстречу им попался какой-то страшный, похожий на гиену человек, размахивающий рукой, у которой оторвана была кисть. Два санитара, сгибающиеся под тяжестью носилок, с которых свешивались чьи-то ноги, исчезли в огненном вихре, -- упраздненные служаки! Даль была исполосована головокружительными траекториями снарядов, воздух сотрясался бешеными взрывами. Мировое торжество пиротехники. В туннеле они перепились водой и ромом.
   -- Хорошо еще, что нас послали на работу до наступления ночи.
   -- Хорошо еще, что ночи теперь короткие и светлые.
   -- Теперь только четыре часа.
   -- Боши выкапывают нас, как картошку.
   Они снова вышли. Пальба поутихла. Вид земли изменился. Воронки превратились в кратеры. В новых ямах покоились новые трупы, точно поджидая нового взрыва, который похоронил бы их навеки. Пустыня пейзажа как будто издевалась над ясностью неба. Позади темнел Сувиль, точно дразня их жалкими остовами своих деревьев. Наблюдательные воздушные шары следили за далями, оплетенными сетью стратегических вычислений. Навстречу им поднялся человек с бесформенной кровавой маской вместо лица. Они споткнулись и упали на труп, который, наверное, лежал здесь уже неделю и так раздулся, что лопнул, истекая какой- то нестерпимо зловонной жидкостью. Всюду, куда ни глянь, земля была покрыта буграми и среди них нельзя уже было различить редута. Вход в редут был завален камнями; в глубине под обвалившейся бетонированной глыбой стоял многоголосый стон. Клод отыскал молоденького женоподобного телеграфиста. Он лежал в другом углу каземата, примостившись на чьих-то дружественных коленях и улыбался. Клод рассердился на него за эту улыбку. Вскоре бомбардировка возобновилась с новой силой.
   На четвертый день к вечеру команду Тавена сменили. Когда она подходила к туннелю, и Жерве, нагруженный большим аппаратом, сбросил его, наконец, с плеч прямо в лужу, вдруг один за другим грянули бесчисленные залпы, и маленькие, как-то глухо разрывающиеся снаряды, перелетая через Совильский хребет, затопили газом окрестные овраги, заглушили голоса орудий, удушили обеспамятовавших лошадей, каким- то коварным ползучим облаком преградили доступ в туннель и заставили умолкнуть тревожные сигналы трубачей. Вместе с этим ядовитым запахом всюду расползалась тоска. Все, что было живого в войске, сразу замерло, перестало дышать, расплылось в каком-то желтом тумане. Шлемы были сняты, маски развернуты, руки, прилаживая их, дрожали, лица преобразились в свиные рыла. Слюдяные очки затуманивались от дыхания, и эта неожиданная слепота усиливала чувство одиночества и беспомощности. Уши пылали под намокшими от пота волосами. Слова напоминали хрюканье. Позабытые всеми раненые блевали, выплевывая свои отравленные внутренности.
   -- На этот раз всем нам пришел конец!
   Угрюмые, отчужденные от всех в этой дикой суматохе, отощавшие от трехдневной голодовки, изнемогающие от усталости, негодующие на то, что теперь даже не придется поесть, Гобле, Жерве, Люнан, хромающий Симон, вывихнувший левую ногу, и Балаиту, не думая о других, отправились на другой конец туннеля, залезли на пустые верхние койки и легли, подняв рыло кверху, ворочая в мозгу все ту же упрямую мысль: "А мы-то думали, что с этим уже покончено. Нет, никогда нам не выбраться отсюда".
   Балаиту, запыхавшийся от быстрого бега, теперь под маской совсем не мог дышать. Он вертелся, поднимал голову, старался вздохнуть поглубже, задыхался. Он расстегнул пояс, развязал гнусную тряпку, служившую ему галстухом; жилы на его шее вздулись, руки судорожно распахнули ворот рубашки, он выпятил вперед грудь, стиснул ее обеими руками, точно желал открыть ее притоку воздуха. Он слишком долго бежал, ему было слишком жарко, пот ручьями стекал с головы ему на руки, -- и он изнемогал. Он сорвал с себя маску, вздохнул полной грудью и крикнул:
   -- Ну, теперь полегчало. Хорошо!.. Газ этот -- сущие пустяки. Он пахнет какой-то вкусной травкой. Лучше было бы, конечно, поджарить этакую траву и съесть, хи-хи! Эй вы, фефелы! Снимайте-ка эти идиотские штуки...
   Маски что-то прошумели ему в ответ, но руки и ноги не пошевельнулись. Его судорожный смех вдруг оборвался икотой. Легкие его были уже отравлены. Он весь затрясся от приступов страшной рвоты. Несколько снарядов разорвалось у входа в туннель. Храпение динамо-машины вдруг умолкло, и лампы погасли. В поднявшейся суматохе чей-то голос, не заглушенный маской, крикнул:
   -- Боши перешли в наступление. Они у редута. Они придут и сюда.
   Заскрипели железные решетчатые койки, все три яруса их опустели. Другие, тоже не заглушенные масками голоса, кричали:
   -- Да куда же вы идете?
   -- Пропусти ты меня, бога ради.
   -- Я предпочитаю, чтобы меня взяли в плен.
   Вспыхивали и гасли огоньки зажигалок. Здесь и там поблескивали шлемы. Эти мгновенные вспышки света только усугубляли смятение. У входа нерешительность людей возрастала. Бомбардировка усиливалась. Клод и Жерве сняли с себя маски.
   -- Ох, наплевать нам на все! Который час?
   -- Не знаю. А по-твоему?
   -- Наверное, уже за полночь.
   -- В два часа уже светает, останемся пока здесь.
   -- Дай-ка мне твою фляжку. Газ этот -- ерунда!
   И тут же непреодолимая усталость сковала их сном.
   В желтоватой дымке газа скова засветились электрические лампы. Какой-то батальон 358-го полка выстроился и вышел из туннеля. Солдаты большей частью держали свои маски в руках. После ухода этого батальона туннель, казалось, наполовину опустел. В тумане, разгоняемом солнцем, как огненная пасть печи, зияла заря. Гобле проснулся и растолкал товарищей.
   -- Все уходят. Кроме нас, здесь почти никого не осталось.
   -- Они бросили нас, -- застонал Симон.
   Солдаты, вернувшиеся с первой боевой линии, рассказали, что редут был взят в полночь, что мы произвели контратаку и захватили восемьдесят пленных.
   -- Они идут следом за нами. Да вот и они!
   Унылая, жалкая толпа. Если бы на пленниках были надеты синие шлемы, издали их нельзя было бы отличить от тех, кто их конвоировал. Все это были просто люди, облепленные гноем разлагающихся трупов. Они были еще более измучены, чем мы, и лица их были еще желтее. Нельзя было на них сердиться, -- они только делали то, что им приказывали; между ними и нами разницы никакой не чувствовалось. При мысли об их переправе под убийственным градом наших 75-миллиметровых снарядов хотелось пожать им руку. Они продвигались вперед в тумане удушливого газа, который сами же наслали на нас; они, пристыженные, преодолевали преграды, созданные их же собственными снарядами. Клубы хлористых испарений расползались и таяли под лаской солнечных лучей. В "Кабаре Руж", где расположился летучий госпиталь, пыхтели санитарные автомобили, эвакуирующие раненых. На вершине Бельрюпта можно было, наконец, вздохнуть полной грудью. В долине, по ту сторону горного хребта, в деревнях собирались уцелевшие войсковые части и полки, пришедшие этой ночью им на смену. Гобле, Жерве, Люнан, Дюма поднялись на Бельрюпт, спустились в долину и присоединились к лагерю, как приблудный скот, потерявший хозяина. Они не досчитывались капрала, Баланту и еще двух товарищей. Бретон, раненный в руку, сменил перевязку. Ручей гостеприимно принял каких-то голых людей, которые в полном молчании занялись стиркой своего белья. Действие газов продолжалось. Следовало бы выпить молока. Люди жадно глотали солнечное тепло. Они падали от усталости и тут же засыпали посреди улицы. Ночь заволокла эту дикую картину -- раскрытые настежь дома и синие, разостланные на земле шинели, покрытые пеплом лунного света. На следующий день под вечер пришлось снова тронуться в путь.

* * *

   Мир рушился; рухнула опора последней надежды, -- это было самое страшное поражение, это перешло все границы возможного. В молчании поредевших отрядов, едва волочивших помертвелые ноги, было что-то такое, от чего становилось стыдно. В глубине души назревала обида, призывающая к бунту, та обида, которая вырывается у рабов в восклицании: "Лучше уж околеть!" Но самолюбие, приковывающее в отряде человека к человеку, и непобедимое воспоминание о семье и домашнем очаге снова смазывали колеса машины, и по сумрачным изрытым сапогами склонам звучал мерный топот ша гов и позвякивало оружие. Вместе с прекрасным днем, догорающим там, над городами, сколько уходило робких желаний, сколько назревало тайных возмущений, сколько притушено было жалоб, сколько выдумано было спасительных случайностей: легкое ранение в руку, отмена приказа, приступ рвоты, благодаря которому можно было бы залечь в какой-нибудь канаве, внезапное прекращение бомбардировки, вызванное недостатком снарядов перемирие. От Гобле к отцу Пласиду, от самого последнего вестового 600-го полка к самому последнему гренадеру какого угодно полка, как некая зараза, переходил дух критики, порожденный чрезмерностью страдания. Несмотря на их покорность законам, о незыблемости которых им твердило начальство, они пришли к полному их отрицанию.
   Развороченная земля была насквозь пропитана стоячим запахом газа. В закоулках валялись еще свежие вчерашние трупы за- дохшихся во сне людей. Солдаты падали, натыкаясь на их окоченелые ноги. Продвигались вперед медленно, почти незаметно. Рев батарей сотрясал небесные сферы; земля изнемогала от содроганий; там, где были деревья, зияли ямы, наполненные камнями.
   Полночи длился этот злополучный переход.
   И вдруг, бог весть почему, в смешанном гуле батарей их чуткий слух различил шумный и молниеносный полет 130-миллиметрового снаряда. "Начинается!" Сорок человек проваливаются в какой-то узкий проход, оставшийся от траншеи, которая рушится от толчка этого взрыва и разлетается снопами пыли, насыщенной какими-то фосфорическими искрами -- остатки гниющих трупов.
   Потом -- полная тишина. Потом слышно, как люди встряхиваются, чтобы убедиться в том, что они еще живы.
   -- Люнан, ты потерял маску! -- крикнул Симон.
   Клод продолжал лежать. Распахнувшиеся от быстрого и столь внезапно остановленного бега полы его шинели взвились кверху и накрыли его с головой. Под затылком у него лежала катушка. "Она спасет меня в случае взрыва".
   Ему казалось, что мысли его ясны. "Ничего! Где-нибудь раздобуду маску. Но куда же они идут?"
   Он высунул голову и увидел, что он совсем один.
   -- Симон, -- взвыл он, -- подожди меня!
   В ответ засвистали ядра.
    "Я сошел с ума. Чего же я кричу? Он все равно не услышит. Как воняет газом! Вся земля отравлена. Мне не найти маски. Мертвые солдаты, которых мы видели час тому назад, умерли потому, что у них не было масок. Нет у меня больше маски".
   Он уже на ногах, он бежит, он падает и снова бежит еще быстрее.
   -- Маску, маску во что бы то ни стало!
   Он взывает к мертвецам, присутствие которых он угадывает, к выкорчеванным деревьям, преграждающим ему путь, к каким- то обгоняющим его теням. "Куда бежать? Где окопы? Я почти что на первой боевой линии".
   На него падает свет неприятельской ракеты. Он ложится, пули гонят его дальше, он бросает катушку, видит в земле какую-то щель и опрометью кидается туда. Вереница идущих ему навстречу людей останавливает его. Он снова взбегает на откос. Это уже не Люнан -- это какой-то призрак, прыгающий перед такими же, как и он, призраками, которые идут за ним следом и кричат:
   -- Сумасшедший! Пристрелить его!.. Из- за него нас увидят.
   Он думает, совершенно забыв об усталости, добраться до санитарного пункта в "Кабаре Руж". Оглушительный залп отбрасывает его в сторону, и он попадает в какую-то новую, еще более глубокую траншею. Он идет по длинному коридору, повернувшись спиною к полыхающим выстрелам. Резервные солдаты, попавшиеся ему навстречу, сказали, что ему придется итти еще несколько часов, что скоро уже будет светло, и он не сможет пройти тою же дорогой, мимо форта Во, и лучше свернуть в сторону к Таванне:
   -- Вон туда.
   Он с трудом разглядел в том направлении, которое указывали ему рукой, очертания какого-то, еще более высокого и черного горного гребня.
   -- Спустись в первый окоп направо. Итти тебе придется долго. Потом сверни опять направо. Там ты увидишь мостик над траншеей.
   Ему хотелось сказать им: "Дайте мне маску. Она мне нужнее, чем вам".
   Они скрылись из виду. Темные красноватые полотнища задернули луну. Прорезываемая молниями густая чернота, казалось, окружала его какими-то страшными кознями. Вокруг трепетали завесы удушливого газа. Он дышал с трудом, но ноги его продолжали бежать.
   "Я шагаю, по крайне мере, уже шесть часов. Мне нужна маска. Что если попросту вернуться обратно? Они говорили, что нас вызывают только на суточную смену. Товарищи меня поддержат. Никто и не узнает об этом. Да разве я им нужен? В телефонистах там не нуждаются. Командир наш не любит телефонов. Господи, зачем я родился в такое ужасное время? Ах, как мне все это надоело!.."
   Чья-то зверски грубая рука и чей-то одичалый голос вдруг пригвоздили его к месту.
   -- Какого полка?
   И прежде чем он успел ответить:
   -- Офицер или товарищ? Отпустили тебя, что ли?
   -- Видишь, на нем нет галунов. Оставь его в покое.
   -- Все еще тянешь лямку? Нам-то это уже осточертело. Куда это ты отправился? Ищешь смены? Когда же она будет, эта смена? Ты сам не знаешь когда? Да откуда же ты в таком случае явился?
   -- Ох, -- сказал он, наконец, -- поверь, что и мне так же, как и вам, все это осточертело. Я ищу маску.
   В узком проходе, завешенном каким-то одеялом, мелькнула полоска света. Он подумал: "Недурно было бы здесь остаться", _ а сам спросил:
   -- Ведь это и есть дорога в Таванну?
   -- Нет, иди вон туда.
   -- Да, нет же, -- сюда, -- сказал другой солдат.
   -- Брешет он, -- говорю тебе, -- продолжал первый. -- Поднимись еще на сотню метров. Там дорога разветвляется, и на перекрестке ты увидишь надпись
   Ему и хотелось и не хотелось остаться. Ноги его подкашивались.
   "Только бы уснуть. Если бы я нашел удобное местечко, уж выспался бы я всласть. Но как же быть без маски? Они-то устроились здесь со всеми удобствами".
   Ядовитый запах гнал его вперед. Его тошнило. Сознание его мутилось какими-то бредовыми видениями. Ему вдруг почудилось, что перед ним жандармы, и он взвел курок револьвера. "Если они будут приставать ко мне, я выстрелю".
   -- Да что ты, сволочь? Идиот ты эдакий! Нет здесь никаких жандармов.
   Несколько батарей открыли огонь почти над самой его головой. Воздух, сотрясаемый их толчками, хлестал его по щекам, глаза слепли от лиловых полыханий. Он спустился в овраг -- они исчезли; он снова вышел -- пламя брызнуло ему в лицо. Проклятая война! Возбуждение его* достигло крайних пределов. Он снова пустился бежать, карабкался куда-то вверх, снова сбегал вниз, то жмурясь от ослепительных вспышек, то вновь погружаясь в лабиринт пляшущих теней, навстречу ему попадались какие-то заблудившиеся люди, он не окликал их, он продолжал бежать, наступая на трупы, на камни, осыпая их руганью. Забрезжила уже спасительная заря, а он все еще не нашел дороги.
   На санитарном пункте ему дали маску. Он повалился на ящик и, окруженный ранеными, задыхаясь, выпил воды, потом съел два сухаря, пришел в себя и снова пустился в путь. Он то и дело спрашивал дорогу у всех солдат его полка, попадавшихся ему навстречу, но каждый из них в этой развороченной ядрами местности знал только те воронки, куда в злополучную минуту закинула его судьба, и каждый был занят только собою.
   Подчиняясь непреодолимой привычке к повиновению, он пытался ориентироваться. Под ярким полуденным солнцем путаница траншей казалась еще более непостижимой. Его охватило какое-то оцепенение; приступы рвоты скрючили и бросили его на землю, на эту каменную постель, прежде, чем он успел выразить то, что ему хотелось сказать, то, что еще тлело в его мозгу, как последняя искорка мысли: "Я не хочу умирать, я не хочу умирать!" А руки его уже скребли землю и цеплялись за какие-то былинки, и беспощадная смерть свирепела под этим неистощимым солнцем.
   Он потерял сознание, он умирал, другие уже умерли, голова его кружилась и каким-то чудовищным грузом тянула его ко дну. Тело его, казалось, было уже совсем невесомым. "Какой я слабый, какой я маленький! Просто мясная каша, которую свалят в ящик. Тысячи немцев, таких же маленьких, как я... И среди них я, покинутый всеми. Товарищи мои умерли, для них уже все кончилось, они уже ни о чем не думают. Вот уносят ящик, в который они меня положили, а вместо крышки -- скала. Видно, они не замечают, что она меня раздавила. Я поднимаюсь куда-то, опять лечу вниз... точь-в-точь как на качелях у моего дедушки, когда я был таким же маленьким, как сейчас... Какие-то лестницы валятся, как только их приставляют к стене... Я не хочу умирать. Я потерял свою записную книжечку. Мне надо ее найти прежде, чем... Зачем вы раздираете мне живот! Моя записная книжечка... Брат мой никогда не сможет ее найти... Неужели вы оставите меня здесь гнить так же, как всех других?.. Нет, не меня, не меня! Мать ни за что не решится притти... Моя записная книжечка... Не надо еще умирать... Моя записная книжечка"...

* * *

   По коридорам развороченных окопов врассыпную бежали освободившиеся после смены солдаты, направляясь к возвышенностям и лощинам Бельрюпта. Было еще довольно светло. Гобле узнал лежавшего в яме Люнана. Он кубарем скатился туда и встряхнул товарища.
   -- Ты ранен?
   Измученное лицо Люнана взглянуло на него ничего не видящими глазами. Голос его прозвучал совсем по-детски:
   -- Да где же мы находимся?
   -- Ты не ранен? Почему же ты весь трясешься?..-- Он толкнул его ногой.
   Клод продолжал все тем же тоном замечтавшегося ребенка:
   -- Скоро уже этому конец, правда?
   "Притворяется", -- подумал Гобле, и его охватила злоба.
   -- Ты не ранен, ведь ты же не ранен! Значит ты здесь укрываешься?
   -- Укрываюсь? Я? -- сказал Люнан уже обычным голосом.
   Он уже пришел в сознание. "Что ж, -- сообразил он, -- в конце концов, почему бы ему так не думать?"
   Гобле кликнул Жерве:
   -- Это -- Люнан. Поди-ка сюда! Боюсь, что он спятил.
   -- Посмотри, как меня рвало, -- ответил Люнан.
   Жерве подошел к нему и потянул его за руку.
   -- Ух! Возьми-ка его за другую руку, Гобле... Да ну же, Гобле!..
   Теперь гнев Гобле обрушился на него.
   -- Эй, ты! Ты бросил большой аппарат в овраг. Погоди-ка, расскажу об этом ужот-ка кому надо, -- будет тебе чем похвастаться, трус!
   -- Полковая рвань! -- огрызнулся Жерве.
   -- Только такие увальни, как я, и годны еще на что-нибудь, -- проворчал Гобле. Мыто ведь не то, что вы с вашими щипчиками на носу.
   Несправедливые нападки всегда спокойного Гобле ничуть не удивляли Люнана. Дикая раздражительность солдат усугубляется опасностью. Наоборот, он простодушно сетовал на дряблость своих мускулов: "Руки у меня -- как тряпки. Поясница точно перешиблена". Он шел так, как будто ноги его были увязаны в мешок.
   Несколькими отрядами, которые с аэроплана можно было принять за расползающихся гусениц, снова был пополнен состав полка. Вблизи это человеческое отребье производило отталкивающее впечатление. Эти люди точно наполовину обгорели на каком- то пожарище. Здесь можно было видеть голые икры, почерневшие от засохшей на них грязи, берцовые кости, покрытые какой-то слипшейся шерстью и нечистотами, засунутые, как палки, в широкую пасть расхлябанных башмаков. На иных, еле передвигавших отекшие ноги, остались только прорезанные на заду шинели, и на землистых лицах одни только впалые глаза. И в глубине этих глаз трепетали какие-то клочья души, которые не смели или не могли соединиться друг с другом, какие-то беспорядочные мысли, обрывки воспоминаний, лохмотья каких-то образов, разрозненные пустотой. "Да я ли это? Где же мы были? Что видел я? Останемся ли мы в живых? Кончилось ли это, наконец?" Прошлое, как-то сразу снизившееся до уровня чего-то обыденного, обрывалось на краю зияющей пропасти, которую ничто уже не могло бы заполнить, и этой роковой межою отныне определялось их летосчисление: до и после Вердена. Казалось, они перешагнули через целое столетие. Теперь деревня -- ночное их пристанище -- с ее просторными улицами и колодцами, облепленными фигурами спящих, без труда приютила эти жалкие остатки отрядов. В течение двух переходов они были точно призраки, точно выходцы с того света, о которых историки, конечно, умалчивают. На третью ночь во сне началась какая-то смутная работа: зашевелились бессвязные мысли, некоторые органы, восстанавливающие свою деятельность, населили их сновидения страшными образами, мускулы снова стали приходить в движение.
   Следующие ночи были полны какими-то бредовыми воспоминаниями -- спорили чьи-то голоса, тела вновь и вновь повторяли те, безотчетно сохранившиеся в памяти движения, которые они делали в боях, слышалось храпение, прерываемое спазмами, руки беспокойно шарили, точно разыскивая что-то вокруг. Те, что были особенно возбуждены, вместо того, чтобы спать, курили трубки и так же, как и спящие, но наяву, в сумраке своего полупомраченного сознания продолжали томительный поход. Только немногие, и в том числе Клод Люнан, вполне осознали значение того, что они пережили.
   "Если я останусь в живых, ничто уже не сможет меня остановить".
   Все дальше отодвигалось от них это грозовое, безумное небо; громы его точно расплывались и звучали отдаленней и мягче... И на всех этих телах, порожденных любовью, стало сказываться влияние мощного лета. Некоторые движения сонных губ при свете луны можно было приять за улыбку, причмокивания -- за поцелуи; некоторые позы свидетельствовали о том, что инстинкт самосохранения принимает новые формы и готовится отстаивать свои права и что из самых темных недр снова восстает в этих юных самцах их половая мощь. Обильные выделения желез и этот звериный запах сгрудившихся тел, смешанные с брожением растений, с запахом животных--со всем этим чувственным дыханием ночи, оттачивали жало желания и разжигали жажду жизни. Со своих ватных подушек томными, обведенными тенью глазами глядела луна. Ручьи журчали как-то похотливо, во мхах было какое-то сладострастие, деревья, казалось, сплелись в судорогах совокупления, ноги изнывали в тисках грязных штанов, руки обнимали пустоту... Где же были они, -- эти горячие белолицые женщины?

---------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Холопы славы. Избр. рассказы / Ж. Жолинон; Пер. с фр. С. Я. Парнок. -- М.; Л.: Гос. изд., 1926. - 93 с. ; 15 см. - (Универс. б-ка ; No 118--119).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru