Аннотация: Dzieje grzechu.
Перевод Евгения Троповского (1907).
Исторія Грѣха.
Повѣсть Ст. Жеромскаго.
Перев. съ польскаго Евг. Троповскій.
Строителю Храма будущаго -- Яну Виткевичу. Авторъ.
Когда Эва возвращалась домой, глаза у нея были опущены. Она всѣми силами старалась не смотрѣть на прохожихъ и избѣгать ихъ взглядовъ. Она вѣдь знала, что всякій проходящій мужчина... Ей хотѣлось видѣть, и изъ-подъ спущенныхъ вѣкъ она видѣла только сѣрый скользкій бетонъ тротуара, шершавую поверхность торцовой мостовой посреди улицы съ выбитыми въ ней ямами, да голыя безцвѣтныя деревца, закованныя въ "рѣшетки" изъ желѣзныхъ прутьевъ. Цвѣта эти были похожи на ея мысли и отвѣчали потребности ея души. Ей хотѣлось, чтобы мысли ея были именно такими, лишенными красоты, какъ будто обезцвѣченными, какъ будто поблекшими и полинявшими. Было что-то особенно высокое, какое-то невѣдомое обаяніе въ этомъ добровольномъ, тщательномъ отреченіи отъ всякаго веселья. Мимо нея двигались не предметы, а какія-то невещественныя впечатлѣнія, блѣдныя ощущенія, замкнутыя въ разнообразныя формы. Невзначай только она замѣчала верхушки, вѣтви и прутья растущихъ въ скверѣ деревьевъ, профили домовъ, посеребренные утреннимъ солнцемъ. Деревья черныя, какъ будто сдѣланныя изъ угля... Взрыхленная почва сквера... Слѣды грабель на ней, похожіе на слѣды, оставшіеся послѣ дѣтскихъ игръ. Въ свѣжей сѣрой землѣ -- подрѣзанные прутья кустовъ. На тротуарѣ -- неожиданно -- тѣни деревьевъ. Длинныя тѣни, движущіяся, живыя! Вилы, стволы, вѣтви! Ноги ступаютъ по живымъ стволамъ. Гдѣ-то незамѣтно шевелится чувство, какъ будто грубо мѣшаешь кому-то или чему-то жить... Въ круглыхъ углубленіяхъ подъ желѣзными рѣшетками, вокругъ закованныхъ въ желѣзныя рѣшетки стволовъ -- еще снѣгъ. Черный снѣгъ, смѣшанный съ навозомъ, окурками, мусоромъ и разными отбросами. Черная тьма могилы... Зеленая травка успѣла, однако, уже пустить тамъ свои ростки. Вѣтеръ качаетъ и пригибаетъ ея крошечные стебельки. Холодный, развѣвающій космы волосъ, вѣтеръ проникаетъ до самыхъ ихъ корней... Всюду множество блеска, яркихъ пятенъ, точекъ, бликовъ свѣта, красокъ, цвѣтовъ...
Нищій! Лежитъ на панели у мраморныхъ ступеней какого-то большого зданія. Выставилъ костыли и безобразные обрубки членовъ. Развалился, какъ будто у себя, на грязныхъ нарахъ. Сѣрыя, истасканныя отрепья. Крупныя, презрительныя черты лица; глаза полныя ненависти и злобы. Онъ протянулъ руку. Эва увидала рваную засаленную внутренность его шапки. Она бросила въ нее все, что у нея было: серебряный двугривенный. Внезапная мысль, раздумье: если бы такъ каждому нищему... И тотчасъ же глубокая тоска и тупое отчаяніе -- почему этотъ человѣкъ не убиваетъ, а стонетъ, почему онъ не злословитъ, а молитъ?
Тяжелое громоздкое чувство зашевелилось въ груди и потекло, потекло горячими, обжигающими струями. А за нимъ вслѣдъ сами собой -- слова:
-- О, городъ, городъ! Если бы у человѣка была сила, чтобы мочь прижать тебя къ груди, городъ! Если бы можно было искупить весь несчастный міръ!.. Искупить міръ изъ рукъ негодяевъ, отъ деспотизма низкихъ и мелкихъ тиранновъ, отъ власти обманщиковъ, богачей-господъ -- отъ опеки самыхъ скверныхъ и самыхъ подлыхъ,-- безучастныхъ зрителей, холодныхъ, равнодушныхъ, спокойно кушающихъ и весело пьющихъ... Какъ жить тутъ, когда ходишь въ красивыхъ платьяхъ, закрывающихъ тѣло до самой земли,-- промежъ всѣхъ этихъ лохмотьевъ бѣдняковъ? Какъ можно давать милостыню, грязь своихъ рукъ, для пищи брату своему -- ближнему?
Эва прошла цѣлый рядъ улицъ почти безсознательно, не давая своему чувству опуститься ниже или стать мельче. Она несла его въ себѣ съ чуткою осторожностью, подобно тому, какъ, вѣроятно, первые христіане должны были носить по подземнымъ галлереямъ, въ глубокую ночь, свои глиняные свѣтильники, съ тускло горящимъ на концѣ фитилемъ, погруженнымъ въ масло. Лишь наполовину сознавая, гдѣ она, Эва вошла въ ворота, привѣтливѣе, чѣмъ всегда, отвѣтила на поклонъ сторожа Амвросія. Обаятельно здоровыми, красивыми шагами, мелодически увѣренными прыжками дикой козы по скаламъ, проэѣжала она асфальтовую панель, прорѣзывавшую поперекъ старую булыжную мостовую двора.
Изъ-за облупленныхъ дверей, изъ старыхъ, вѣчно открытыхъ и, къ сожалѣнію, вѣчно зловонныхъ, "больныхъ" сѣней повѣялъ вдругъ сильный вѣтеръ. Холоднымъ дыханіемъ обдалъ ноги до самыхъ колѣнъ, проникъ подъ платье... Эва засмѣялась противъ воли, внутренно и губами, увидѣвъ свои красивыя, милыя, блестящія ботинки на высокихъ каблукахъ, и прикрикнула неслышнымъ голосомъ на дерзкій вѣтеръ:-- ахъ ты!..
Панелька кончалась выдолбленной испоконъ вѣковъ дырой, ямой, знакомой ногѣ такъ же хорошо, какъ внутренность такъ восхитительно удобнаго, изящнаго башмачка, -- бѣдной, старой, знакомой выбоиной. Еще таится въ ней вѣдьма -- лужа, послѣдній слѣдъ ненастныхъ, вѣтреныхъ ночей. Эва заглянула въ окна квартиры, на грязныя, съ осени немытыя стекла, на засохшіе слѣды дождей, метелей, пыли, на облѣзлые, общипанные, оконные косяки, рамы, и со вздохомъ вошла въ сѣни. Тяжело ей было итти по этой лѣстницѣ задняго флигеля. Ступени и вся лѣстница были гадки, какъ вся жизнь въ самомъ флигелѣ: грязныя, липкія отъ нанесенной ногами грязи, со скользкими, лоснящимися отъ множества касавшихся ихъ на бѣгу, въ торопливой сутолокѣ убогой жизни, рукъ перилами.
Эва шла, мечтая, или мысленно молясь о томъ, какъ бы вытащить отсюда родителей, какъ бы предпринять что-нибудь, чтобы всѣ могли уйти изъ этихъ мѣстъ, куда-нибудь, куда-нибудь, гдѣ лучше...
Тихіе, незнакомые въ повседневной жизни вздохи вытекали, превращаясь на губахъ въ шопотъ, идущій куда-то кверху. Она знала, что ничего не можетъ сдѣлать, ничего не можетъ измѣнить, но, зная это, невольно поддавалась насильно вырывающемуся, какъ дыханіе, шопоту. Сама не зная, какъ и когда, она очутилась передъ дверью. Противъ воли она прислонилась плечомъ къ косяку и, держа ужъ руку на пуговкѣ звонка, съ минуту какъ будто грезила. Такъ непріятно было возвращаться домой съ воздуха, пропитаннаго уже запахомъ фіалокъ и трепетавшаго весеннимъ шумомъ и говоромъ... Передъ глазами ея еще зеленѣли полоски и островки низкой, блестящей на солнцѣ гравы, ютившіяся незамѣтно у желѣзныхъ рѣшетокъ и заборовъ. Теперь глаза ея неподвижно покоились на закрытой двери, почернѣвшей и замасленной вблизи ручки, на визитныхъ карточкахъ почтенныхъ жильцовъ. Она съ отвращеніемъ перечитывала въ сотый разъ знакомыя буквы: -- Янъ Фаустинъ Циглеръ, -- а подъ этимъ смѣшная, неизвѣстно почему, написанная огромными буквами надпись: "звонить три раза!" Рядомъ тоже топорными крючищами отлитографированная фамилія: -- Станиславъ Чаповскій -- Студ. Мед. Дальше: "звонить два раза". Наверху грубыми поистинѣ мужицкими буквицами: -- Адольфъ Горстъ -- философъ -- "Не звонить ни разу". Въ самомъ низу -- выдѣляющееся мѣсто побѣлѣе, пустое -- и слѣды, оставшіеся отъ недавно сорванной карточки, четыре черныхъ углубленія, оставленныя вынутыми кнопками. Взоръ Эвы остановился на бѣломъ пятнѣ. Лобъ ея нахмурился, лицо приняло страдальческое выраженіе.
-- Кто найметъ теперь эту комнату? Боже, Боже! столько времени комната пустуетъ!
Это была, однако, лишь кажущаяся, или, по крайней мѣрѣ, лишь полусознательная заботливость. Эва пыталась заслонить ею, затушевать (ради душевной чистоты) картины и мысли, обступившія ее кругомъ, какъ только она взглянула на подпись:-- "Адольфъ Горстъ -- философъ -- Не звонить ни разу".
Какъ живая, возстала въ ея памяти вся исповѣдь, которую она принесла часъ тому назадъ, всѣ обстоятельства, чувства, волненія, состоянія, инерціи, даже движенія и невольные взгляды,-- которые сопутствовали ей. Она чувствовала еще оцѣпенѣніе въ ногѣ пониже колѣна отъ долгаго нажиманія кости острымъ карнизомъ ступеньки, когда, неудобно опустившись на колѣни, она оставалась все время исповѣди въ одной позѣ. Она чувствовала еще на своемъ лицѣ взглядъ священника и дыханіе его устъ. Теперь ее охватила какая-то странная лѣнь тѣла и души. Все таинство и мощь исполненнаго акта исповѣди казалось какъ бы бременемъ, снятымѣ съ плечъ. Оно не освободило еще головы, не исчезло изъ мысли. Напротивъ,-- сладость пассивнаго сознанія, что святой долгъ исполненъ, ощущеніе радости, что все уже сдѣлано, которое несло ее, словно сумрачное, но милое облако по улицамъ города и заслоняло отъ глазъ землю -- прошли. Когда она стояла у дверей дома, въ душу возвращалось, вламывалось, обступало всѣ реальныя чувства лѣнивое чувство жизни. Эва нажала звонокъ и вскорѣ услыхала знакомые шаги прислуги. Когда дверь открылась, она тихо вошла и, схвативъ кухарку за рукавъ,начала шептать ей на ухо съ серьезно сжатыми бровями:
-- Леоська, ты ни за что не сердишься на меня? Ничего я тебѣ плохого не сдѣлала? Ничего?.. Говори же!
Прислуга безсмысленно вытаращила глаза, захохотала,-- и вдругъ стала съ чувствомъ шептать:
-- Вы были, барышня, у ксендза Юткевича?
-- Да, была. Такъ ты мнѣ все прощаешь?
-- Да, конечно! Чего жъ мнѣ не прощать...
-- Только, слушай, отъ души!
-- Ну! А у Св. Причастія тоже были?
-- Нѣтъ, завтра...
-- Почему?
-- Поздно было.
-- Вишь! Какъ же это цѣлый день и цѣлую ночь безъ грѣха? Уйдемъ отсюда, барышня! Убѣжимъ!
-- Почему?
-- Ну, удеремъ -- и вся тутъ!
-- Говори же прямо!
-- Не скажу.
-- Съ тобой всегда такъ! Хочешь, видно, чтобъ я въ такой день разсердилась.
-- Да то, что у Хорста-то опять та дѣвка, та самая, что покрашена на гнѣдую масть...
При этихъ словахъ обѣ дѣвушки убѣжали изъ корридора въ такомъ смятеніи, какъ будто кто-нибудь выстрѣлилъ въ нихъ изъ за угла изъ пистолета -- одна прямо, въ кухонную дверь, другая -- направо.
Добѣжавъ до комнаты, которая во всей квартирѣ служила единственнымъ убѣжищемъ семьи, Эва бросилась на кровать за ширмами. Она съежилась тамъ тотчасъ же и немедленно принялась за духовную работу, какъ будто вся, съ головой, покрывшись церковнымъ саваномъ. Она сидѣла, свѣсивъ руки, голову опустивъ на грудь, закрывъ глаза. Сначала она молилась тихо, съ трудомъ и мукой выговаривая слова: "Господи, Боже мой! Какъ же посмѣю я, жалкая, приступить къ Тебѣ, Котораго я столько разъ оскорбила? Господи! недостойна я, чтобы ты вступилъ въ обитель моего сердца! Господи, Іисусе, умножь смиреніе мое..." По мѣрѣ того, какъ она нѣсколько разъ повторяла эти слова, въ душѣ ея распространялся свѣтъ того самаго свѣтильника, съ которымъ въ сердцѣ шла она по улицамъ города. Сталъ открываться въ душѣ желанный просторъ, расчищаться, превращаться ицкъ будто въ незнакомую окрестность, окутанную еще туманомъ на разсвѣтѣ:
Хорошо было итти въ этомъ мірѣ души, итти куда глаза глядятъ. Хорошо, легко было -- избравъ любое направленіе, пойти съ того распутья, на которомъ она теперь стояла. Надъ головой зашуршали слова -- дуновенія, слова -- шопоты, словно шелестъ старыхъ деревьевъ гдѣ-то въ темной аллеѣ...
Твердое рѣшеніе исправиться!
-- Какъ же это сдѣлать?-- задала она себѣ неотступный вопросъ.-- Какъ сдѣлать это въ совершенствѣ, сильно, разъ навсегда? Такъ, чтобъ всегда можно было спать на травѣ, называемой "Чистый Барашекъ"? Чтобъ имѣть божественное право всегда стоять передъ крестомъ душою въ святомъ размышленіи, и въ дѣйствительности, благодаря Святому Причастію?
Она закрыла глаза, сжала руки, жадно набрала полную грудь воздуху... Она идетъ опять дальше, все дальше впередъ, большими сильными шагами въ страну весны. Она дала себѣ мысленно клятву, она сама себѣ повелѣваетъ, что и какъ будетъ теперь дѣлать. Все что она рѣшаетъ въ эту минуту, оказывается легко исполнимымъ, представляется мудрымъ и столь простымъ, столь естественнымъ и цѣлесообразнымъ, какъ форма дверей, напримѣръ, фасадъ дома, задуманный и сдѣланный планъ шкафа. Отчего человѣкъ не можетъ быть тѣмъ, чѣмъ хочетъ быть? Почему не быть чистой, дѣвственной не только тѣломъ, но и душой? Развѣ лучше быть чѣмъ-то грязнымъ, чѣмъ чистымъ? Развѣ цвѣтокъ можетъ быть грязенъ, облитъ помоями? Развѣ онъ могъ бы жить, облитый помоями? Развѣ это не просто такъ и премудро, что цвѣтокъ -- чиста.? Богъ создалъ его затѣмъ, чтобъ онъ былъ чистъ. Въ душѣ, въ памяти, въ ушахъ звучатъ еще теперь слова священника... Святого Павла слово къ Коринѳянамъ: "Все можно мнѣ, но не все полезно..." А затѣмъ примѣръ, взятый изъ святого Франциска о миндальномъ деревѣ, плоды котораго изъ горькихъ сдѣлаются сладкими, если выпустить изъ ствола дурные соки. Эва спрашиваетъ сама себя, почему бы ей не подняться до такого исправленія и не стать въ святой чистотѣ рядомъ съ возлюбленной изъ Пѣсни Пѣсней, рядомъ съ той, сквозь пальцы которой струится мирра, влага, хранящая отъ соблазна,-- той, на глазахъ у которой золотая повязка, символъ чистоты рѣчи, у которой глаза, какъ у голубицы?.. Ее охватываетъ обаятельная прелесть этого образа, увлекаетъ высота порыва, проникаетъ сильная воля, дивное опьяненіе -- вознестись, подняться до высотъ добра. Вырвать у себя съ корнемъ противную привычку къ кокетству, убить въ душѣ неизъяснимое влеченіе къ шуршанію шелка, къ красотѣ нарядовъ, обвѣвающихъ тѣло розовой свѣжестью утренней зари, или прозрачной лазурью весенняго неба,-- къ переливающемуся блеску лакированныхъ туфелекъ,-- трепетное волненіе, предупреждающее (всегда, всегда!) приходъ студента (и даже этого негодяя Горста!) Никогда больше, никогда (мысленно клянется она!) она не выйдетъ, какъ будто случайно, а на самомъ дѣлѣ съ сознательнымъ намѣреніемъ увидѣть Чаповскаго (она свято клянется себѣ въ этомъ!), когда онъ уходитъ... Никогда больше не зашуршитъ она шелковой юбкой, какъ тогда, когда онъ однажды остановился на лѣстницѣ и окинулъ ее своими большими мечтательными глазами... Дуракъ, каботинъ, оселъ! Что онъ могъ тогда подумать! Во-первыхъ, вонъ туфли. Съ завтрашняго дня башмаки, большіе, тяжелые мокроступы, грубые, топорные сапоги до скончанія свѣта! Во-вторыхъ -- шелковая юбка.-- Вонъ!
Она заткнула уши, чтобъ не слышать шуршанія шелковой любимой юбки, перешитой изъ подвѣнечнаго платья матери, своего восторга и радости; зажмурила глаза, чтобъ не видѣть желтаго лоска изящныхъ ботинокъ высокихъ, плотно обнимающихъ ногу, съ высокими каблуками. Сколько разъ лобзала она ихъ глазами, ласкала мыслью, когда они стояли еще въ витринѣ за большимъ стекломъ, на зеркальной подставкѣ. Она потратила на нихъ мною, много ночей, переписывая канцелярскія бумага до утра. А теперь -- вонъ, вонъ, вонъ!
-- Вонъ!-- повторила она еще разъ.
Послѣ этого повелительнаго окрика мысли ея разсѣялись во всѣ стороны. Въ ушахъ былъ лишь какой-то шумъ, шуршаніе словъ... Выговариваютъ вонъ, а пишутъ Vaughan. Принцесса... Принцесса Vaughan! Чудные голубые глаза, дивныя косы, голова слегка наклонена къ правому плечу. На головѣ шляпа изъ черной матеріи съ шелковистымъ блескомъ, ввидѣ приплюснутаго маленькаго цилиндра съ широкими полями, расширяющагося кверху. Вокругъ шляпы пунсовая вуалька удивительно красиваго цвѣта. Обнаженная шея и голубое пальтишко съ широкими рукавами съ буфами. Ахъ, ты, чудная, прекрасная, препотѣшная! Еслибъ вдругъ теперь выйти въ такомъ пальтишкѣ, въ такой шляпкѣ, съ такой вуалькой! Принцесса Vaughan...
Она столько разъ видѣла ее въ чудной миніатюрѣ у ростовщицы Барнавской! Всегда она улыбалась ей, какъ подругѣ, какъ сестрѣ. Гдѣ она жила, когда, что дѣлала? Ея нигдѣ нѣтъ на землѣ, нигдѣ нѣтъ. Она умерла сто, быть можетъ, нѣсколько сотъ лѣтъ тому назадъ... Она умерла -- умерла эта улыбка, эти глаза, погасъ этотъ солнечный лучъ! Эта, столь близкая сердцу, милая подруга, эта мечта. Ахъ, еслибъ заговорить съ ней, услышать ласкающія слова съ этихъ обворожительныхъ устъ, которыя таинственно молчатъ уже столько лѣтъ, которыя не хотятъ разсказать правду и вѣчно улыбаются, усмѣхаются надъ столькими поколѣніями людей! Еслибъ встрѣтиться съ, нею хоть во снѣ...
-- Принцесса, мы бы ходили вмѣстѣ въ Аллеи -- я и ты. Вотъ бы люди таращили на насъ глаза, глазѣли на насъ, шептали бы о насъ... Обо мнѣ и о тебѣ... О комъ бы шептали, кто красивѣе? Скажи, скажи правду, принцесса.
Эва спохватилась, о чемъ она думаетъ... Она опустила глаза на французскую книжку, которая, Богъ знаетъ, когда и какъ, завалялась промежъ домашняго хлама, на Choix de monuments de l'Eglise -- и на главу сочиненій святого Кипріана, которую ее часто заставляла читать мать: De la conduite préscrite aux vièrges,-- "Когда вы появляетесь, роскошно причесанныя и нарядныя, межъ людей, вы привлекаете на себя глаза молодежи и зажигаете въ сердцахъ огонь любви,-- что жъ изъ того, что вы сами не гибнете, коль скоро вы губите другихъ, для которыхъ вы опаснѣе желѣза и яда"...
-- Э, "желѣза и яда" -- это ужъ преувеличеніе,-- подумала она (пожимая плечами и чуть-чуть высовывая языкъ) прежде, чѣмъ успѣла спохватиться, какой совершаетъ грѣхъ.
Она наклонилась еще ниже и, вся погрузившись въ размышленія, мечтала по польски, читая строки французской проповѣди: "Если ты останешься чистой и дѣвственной,-- ты равна тогда ангеламъ Божіимъ. Старайся сохранить нерушимо свою дѣвственность и съ твердостью окончить то, что начала съ мужествомъ. Не заботься о нарядахъ тѣла, а о добродѣтели душевной. Предавайся Богу и небесамъ, и вознесши глаза столь высоко горѣ, не опускай ихъ на землю"...
-- О, Боже мой!...-- вздыхала она съ радостью, съ весельемъ надъ этими чудными строками. Она поняла ихъ благоуханный, какъ будто эфирный, цвѣтущій смыслъ, и возносилась глазами къ небу. И вдругъ, къ крайнему своему неудовольствію, услышала звонокъ.
Шлепанье ногъ Леоськи. Минуту спустя въ комнату вошелъ отецъ. Онъ былъ одѣтъ по весеннему, въ лѣтнемъ пальтишкѣ, встрѣчавшемъ уже девятую или десятую весну и успѣвшемъ принять зеленовато рыжій оттѣнокъ. Не менѣе весеннимъ цвѣтомъ поражали закрученные кверху усы, утромъ нафабренные начерно -- satans schwarz,-- а теперь принимающіе подъ вліяніемъ солнечныхъ лучей цвѣтъ только что скошеннаго, но немножко уже присохшаго, сѣнца. У стараго господина въ петлицѣ пальто былъ воткнутъ трехкопѣечный букетикъ фіалокъ, а на правой рукѣ перчатка съ нѣсколько разъ зашиваемыми черными нитками пальцами. Въ лѣвой рукѣ у него была его достославная тросточка, именинный подарокъ "кружка" друзей съ посеребренной ручкой въ формѣ согнутой лошадиной ноги, съ соотвѣтствующей монограмой и датой,-- которую онъ держалъ со всей нѣжностью. Господинъ Побратынскій напѣвалъ что-то, вбѣгая въ комнату. Прищуренные глаза его обыскали углы комнаты, ухо пыталось уловить звуки, доносившіеся изъ кухни...
Когда интеллектъ пришелъ къ сознанію, что "женушки" нѣтъ дома, усталое тѣло съ наслажденіемъ протянулось въ широкомъ креслѣ, стоявшемъ подлѣ шкафа, обвѣшеннаго шедеврами вязальнаго искусства. Господинъ Побратынскій съ минуту былъ погруженъ въ собственныя думы и, не снимая шляпы, сидѣлъ насупротивъ круглаго стола, накрытаго скатертью и обреченнаго на поддерживаніе вѣчно кривой "парадной лампы", украшаемой, въ свою очередь, конечно, абажуромъ изъ стриженой папиросной бумаги. Когда ноги красиваго старика, обутыя въ гамаши съ резинками, коснулись коврика изъ лоскутныхъ обрѣзковъ, голова его наклонилась къ Эвѣ. Блѣдные, полинявшіе, выцвѣтшіе глаза, остановились на ея лицъ. Губы сложились въ ласковошутливую улыбку.
-- Ну, что жъ тамъ съ отпущеніемъ грѣховъ? Какъ?..
Эва встала съ своего мѣста и подошла къ отцу. Не подымая глазъ, она поцѣловала его въ старую, потертую перчатку. Старый господинъ погладилъ ее рукой, а потомъ прижалъ къ своему сюртуку. Откинувъ голову, онъ хотѣлъ заглянуть ей въ глаза. Но глаза ея были опущены... Тотчасъ же однако такая же улыбка, какъ у отца, веселая, не то игривая, не то печальная, безпричинная, безотчетная, скользнула и по ея губамъ. Она заглянула въ поблекшіе глаза. Они оба сразу, одинаково, засмѣялись; на минуту припали другъ къ другу: голова къ головѣ, уста къ устамъ, глаза къ глазамъ. У старика подъ вѣками блеснуло что-то вродѣ слезъ и тотчасъ же исчезло. Изъ груди вырвался было какъ будто вздохъ и пропалъ.
-- Дала бы старику отцу капельку этой благодати, скупая ты дѣвочка!..-- тихо шепталъ онъ, глядя съ безконечною нѣжностью на ея свѣтлые-свѣтлые волосы, качая ее на себѣ, какъ будто она была шестилѣтней дѣвчуркой, которую онъ качаетъ на ногѣ.
-- А вы, папа, сами пойдите на исповѣдь...-- кокетливо возразила она ему, водя губами по его лбу, промежъ глазъ, по щекамъ...
-- Я... того... Съ удовольствіемъ, дѣтка, я пойду. На дняхъ я даже, ma foi, собирался...
-- Эхъ!..
-- Да, да! Честное слово! Говорю тебѣ...
-- Да, честное слово,-- только въ кофейню...
-- Нишкни, яга! Отца хочешь судить -- а? Такъ-то ты рѣшила исправиться?
-- Да гдѣ я сужу?..
-- Видишь, Эвочка, я ужъ старый, грѣшный человѣкъ. Въ старомъ человѣкѣ, понимаешь ли, накопится столько грѣховъ, гадостей, сквернаго опыта... Да что, впрочемъ, вообще -- я! Грѣшный человѣкъ... Мнѣ хотѣлось бы только, чтобъ на меня никто не обращалъ вниманія. Я ни отъ кого ничего не требую, такъ пусть съ меня ничего не требуютъ. Я въ сторонѣ... Теперь ужъ гдѣ то, чтобыло прежде -- и!... Другое дѣло ты... ma foi... совсѣмъ другое. Говорю тебѣ,-- честное слово,-- нѣтъ ничего лучше, чѣмъ чистота сердца, и это, знаешь, мое твердое, окончательное убѣжденіе. Такъ-то и такъ-то -- и больше ничего! Когда я былъ въ лицеѣ святой Анны... ого, Боже ты мой!..
Глаза стараго господина перестали быть веселыми, подернулись дымкой. Онъ наклонился къ дочери и, не глядя на нее, шепталъ ей на ухо:
-- Будь, дѣтка, всегда невинна, чиста, знаешь, ma foi... Какъ сегодня... Ты за меня, за себя, за маму, за всѣхъ насъ будь чиста. Господь... когда ты за меня помолишься, такъ навѣрно, навѣрно... и мѣсто... и все это, все это...
-- А еслибы вы, папочка, перестали ходить... "ma foi"... въ эту кофейню, такъ вы были бы еще лучше...-- вздыхала она передъ нимъ.
-- Что -- что?
-- Да если бы вы перестали связываться съ этимъ Горстомъ, во всемъ поддаваться ему, еслибъ вы не давали ему вытаскивать себя каждый разъ изъ дому послѣ обѣда. И мѣсто бы скорѣй нашлось, потому что Богъ Всемогущій...
-- Э,-- ерунду городишь!-- буркнулъ старикъ съ видимымъ неудовольствіемъ.-- Что имѣетъ общаго хожденіе въ кофейню -- съ мѣстомъ! Гдѣ Римъ, а гдѣ Крымъ! Да еще Горстъ! Что мнѣ -- Горстъ? Вотъ тоже... Я,-- пойми,-- я долженъ бывать межъ людей!
-- Ну и что можетъ быть тамъ за удовольствіе...-- настойчиво шептала она...-- Тамъ грязно, мерзко, накончено. Я вѣдь нарочно ходила туда.
-- А ты тамъ зачѣмъ?
-- Эти пирожныя и эти, съ позволенія сказать, конфекты прямо воняютъ. И вѣдь каждый день это. Вѣдь это стоить денегъ! Какъ же мамѣ не жаловаться передъ людьми?..
-- Такъ и ты жалѣешь мнѣ одной чашки чернаго...-- отвѣтилъ старикъ съ рѣжущимъ упрекомъ, глядя въ пространство.
-- Одной чашки кофе -- съ пирожкомъ и еще съ чѣмъ-то... Да еще съ чѣмъ-то другимъ... а иногда... А сколько часовъ тратится попусту! Да къ тому же эти чудесные разговоры съ Горстомъ...
-- Вотъ этого-то ты и не понимаешь такъ же, какъ твоя мать! Вотъ именно этого! Можетъ быть, высиживанье бездѣятельное и безцѣльное, а можетъ быть, такое же сидѣнье -- работа, дѣятельность, движеніе! Да, дитя мое!
Насмѣшливая улыбка просилась на ея уста, но она удержала ее и сказала еще только:
-- А все-таки, всѣ люди съ положеніемъ плохо говорятъ объ этомъ. Недавно Рокицкій приходитъ и прямо говоритъ мамѣ:-- А что жъ нашъ многоуважаемый старичекъ, въ самомъ дѣлѣ въ трактирѣ съ Горстикомъ... Мама говорила даже, что ужъ предпочла бы отказать ему совсѣмъ, чтобъ онъ только васъ не таскалъ съ собой. Какъ же мамѣ-то все это выдержать? Нервовъ не хватитъ... Она мучится, жилы изъ себя тянетъ...
-- Вотъ, вотъ ужъ, и эти "жилы"... Научись еще у мамаши вотъ этому любимому выраженію:-- вбей зубы въ стѣну!-- тогда ужъ будетъ все, какъ слѣдуетъ, полный гарнитуръ. Жилы и зубы! Что, гдѣ что дѣлается? Ничего, одни только преувеличенія, трагедіи, оперы, гиперболы!
-- А вы, папа, тоже -- скажете: гиперболы, и все. А у насъ ни бѣлья, ни платьевъ. Все идетъ на Барнавскую. Живемъ, чѣмъ попало... Вѣдь, такъ вѣчно не можетъ продолжаться. Вамъ тоже нужно подумать! Вотъ и сегодня... ксендзъ на исповѣди...
-- Ну, ужъ только мнѣ не разсказывай тамъ изъ исповѣди! Знаешь, кажется, что таинство исповѣди... Тебѣ, слава Богу, ужъ двадцатый годъ безъ малаго...
-- Я ничего, папа, изъ исповѣди, только что всѣ... Все у насъ хуже, все хуже... Мама какая-то раздраженная, разстроенная, взволнованная... А вы -- какъ ни въ чемъ не бывало, какъ будто все идетъ какъ нельзя лучше... Люди видятъ... Сплетни разносятъ. Да, наконецъ, это, несомнѣнно, Богъ такъ велѣлъ...
-- Ну, ужъ ты меня только не учи, что мнѣ дѣлать на свѣтѣ! Мать понаучила васъ всякимъ наговорамъ на меня. Сама говоритъ, Анеля говоритъ, а теперь и ты еще... Но въ концѣ концовъ -- что можно матери, того нельзя тебѣ -- понимаешь?
Старый господинъ мялъ съ драматическимъ жестомъ перчатку и, сдѣлавъ нѣсколько дѣйствительно изысканныхъ движеній, пересѣлъ къ окну, спиной къ дочери.
У окна стоялъ такъ называемый письменный столъ, ветхая рухлядь, съ облѣзлой политурой, заваленный множествомъ бездѣлушекъ самаго разнообразнаго происхожденія. Когда Эва съ грустью вернулась на краешекъ своей кровати, старый господинъ (съ грозно нахмуреннымъ лбомъ) вынулъ изъ кармана ключикъ, отперъ и выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ и погрузился въ пожелтѣвшія бумаги. Однѣ изъ нихъ онъ вынималъ изъ газетной обложки, другія наскоро просматривалъ, третьи -- внимательно перечитывалъ. Глаза Эвы были опущены на книгу, но мысли ея противъ воли упорно заглядывали изъ-за отцовскихъ плечъ въ эти бумаги. Она вѣдь отлично знала, что подъ предлогомъ просматриванія старыхъ прошеній о должностяхъ, свидѣтельствъ, всегда "лестныхъ", рекомендательныхъ писемъ и карточекъ, даваемыхъ такъ, лишь-бы отцѣпиться,-- отецъ извлекаетъ на свѣтъ Божій и, пользуясь отсутствіемъ жены, перечитываетъ старыя любовныя письма отъ разныхъ дамъ своего сердца; роется въ своихъ сокровищницахъ. Вздыхаетъ.
Каждый годъ вѣдь онъ это дѣлаетъ около Пасхи. Какъ только начнетъ пригрѣвать солнышко, начнутъ благоухать фіалки на затхлыхъ улицахъ Варшавы, онъ предается украдкой своему любимому занятію -- перечитыванію пожелтѣвшихъ писемъ. Эва съ матерью тоже читали ихъ, проникши въ ящикъ при посредствѣ какого-то ключика; вся семья имѣла для опредѣленія всего этого процесса готовое, выработанное названіе.
Говорили, что папаша провѣтриваетъ свои любовныя воспоминанія и пересыпаетъ ихъ... нафталиномъ.
Глаза ея невольно повернулись опять къ отцу. Она смотрѣла на красивый профиль его лица, созерцала чудный абрисъ его тонкаго носа, безукоризненной формы подбородка, очертаній глазъ, линій уха, овала головы. Сердце у нея начало стучать отъ жалости.
Этотъ прекрасный, бѣлый лобъ, такой легкомысленный, такой "благородный" избороздили уже, посмѣли избороздить столь многолѣтнія мысли о мѣстѣ. Вокругъ чудныхъ мужскихъ глазъ, глазъ, надъ которыми старость, казалось, никогда не въ силахъ будетъ проявить своей власти, образовалась пугливая сѣть морщинокъ. Бѣлыя, выхоленныя руки съ тщательно отшлифованными ногтями, безсильныя и безпомощныя, торопливо мяли и перелистывали старыя бумаги. Эва почувствовала, что, думая объ отцѣ, она впадетъ въ грѣхъ, что уже отдается грѣху, скорбя надъ его судьбой. Ей было горько и больно оттого, что отецъ страдаетъ, глядя на пожелтѣвшія письма, на воспоминанія о минувшихъ дняхъ любви, на закатившееся уже солнце своей жизни... Она вздохнула, видя, противъ воли, неотвязное присутствіе вездѣ грѣха, его непреодолимую власть.
Она поняла, что не должна теперь оставаться въ одной комнатѣ съ отцомъ. Она встала и вышла на ципочкахъ. Ей было легко,-- грѣшно, но легко, -- при мысли, что она окажетъ ему услугу, когда онъ сможетъ безъ свидѣтелей, безнаказанно читать свои "документы", вздыхать надъ ними безъ контроля и ронять на мертвыя листки бумаги мертвыя слезы.
Закрывая безъ шума дверь она видѣла съ ангельской улыбкой, что онъ не повернулъ головы. Она вздохнула, не сознавая, что грѣхъ уже совершенъ... Она думала было пойти въ кухню и тамъ, между шкафомъ и водопроводнымъ краномъ, въ углу, предаться дальнѣйшимъ своимъ размышленіямъ, но вспомнила вдругъ о временно стоящей пустою комнатѣ и, несказанно обрадовавшись этому открытію, тотчасъ же направилась туда.
Комната эта уже нѣсколько недѣль стояла пустою. Какъ и три остальныхъ, она бывала обыкновенно занята разными "одинокими" жильцами и носила на себѣ слѣды холостой жизни. Обои на стѣнахъ были до того ободраны, полны дыръ, изъ которыхъ сыпалась сухая известка, усѣяны настоящими ранами отъ гвоздей и крюковъ,-- какъ будто бы между этими четырьмя стѣнами происходили схватки на дубинкахъ, пикахъ, копьяхъ и палкахъ. Изразцы вокругъ печной дверцы потрескались, закоптѣли, почернѣли отъ дыма и сажи. Жестяная труба, идущая отъ печки къ стѣнѣ, была покрыта пылью и пепломъ, а вокругъ нея все было покрыто сажей. Мебель, т. е. кровать, шкафчикъ, безобразныя картинки, служившія якобы для "украшенія" комнаты -- все, на что падалъ взоръ, носило слѣды неряшества, было какъ будто замучено, какъ чужая, но въ то же время временно принадлежащая тому, кто платитъ за пользованіе ею, вещь. Столикъ, котораго откровенно сосновое прямодушіе обильно и многократно было покрыто политурой домашняго производства, тоже представлялъ на своей поверхности настоящее мѣсто побоища, полное дыръ, изуродованное слѣдами, выжженными самоварными углями, наскоро зажигаемой бензинкой, покрытое безобразными язвами отъ ѣдкихъ жидкостей, іода, скипидара, спиртовъ и "холостыхъ" солей и кислотъ. Полъ былъ не то что истоптанъ,-- прямо изъязвленъ гвоздями каблуковъ. Уголъ, гдѣ уныло торчалъ безобразный жестяной умывальникъ съ висящею на одной петлѣ дверцей, былъ самымъ запущеннымъ и отвратительнымъ мѣстомъ комнаты.
Когда Эва вошла туда, ее охватило чувство отвращенія. Нѣтъ, она не сможетъ молиться въ этомъ мѣстѣ! Эта комната была чѣмъ-то вульгарнымъ, истасканнымъ, и именно, какъ что-то непринадлежащее кому-то въ отдѣльности, а всѣмъ сообща -- какъ будто оплеваннымъ и изгаженнымъ. Всякая грязь жизни зіяла, казалось, зловоніемъ со стѣнъ, съ пола, изъ угловъ, изъ щелей, отъ мебели... Подъ этимъ впечатлѣніемъ, наталкиваясь на мысль, что теперь дѣлать, стоя безпомощно съ закрытыми глазами, Эва внезапно увидѣла правду: "вѣдь это картина моей жизни передъ исповѣдью!"
Ею тотчасъ же овладѣло благодатное чувство покаянія и глубокой скорби. Опять, и съ одинаковой силой, какъ въ то время, когда она трепетными губами шептала вслѣдъ за глухими ударами сердца слова исповѣди, душа ея расчувствовалась и стала мягкой и тихой. Опять она превратилась въ грѣшную, трепещущую отъ стыда подъ бременемъ тяжелаго сознанія совершаемаго акта душою. Тѣло, какъ при исповѣди, опустилось на землю. Колѣни коснулись пола, голова безсильно оперлась о гадкую стѣну.
Ее охватилъ порывъ, глухой внутренній импульсъ и трепетъ проснувшейся совѣсти. Дрожа всѣмъ тѣломъ, простертая въ благочестивомъ страхѣ на землѣ, она искала впотьмахъ въ глубинахъ души -- все-ли, все-ли?.. Ясное, почти ослѣпительно яркое воспоминаніе нарисовало снова ту минуту: утраченный по дорогѣ домой абрисъ лица исповѣдника, шопотъ его голоса, особый смыслъ каждаго его слова и особенный, мужской, тонъ его рѣчи. Она вспоминала все отчетливѣе, яснѣе ту минуту, когда увидала за грубой, топорной рѣшеткой блестящее шитье ризы и какой-то фіолетовый ея полутонъ; нижнюю часть уха, чуть-чуть красную щеку съ синевой недавно сбритыхъ волосъ... Ей вспоминался сухой сначала голосъ, безжизненные, какъ будто казенные вопросы. Она снова пережила ощущеніе охватившаго ее тогда испуга, безпредѣльнаго стыда, чисто женскаго горя, желаніе убѣжать куда-нибудь, скрыться, хотя бы подъ полъ, когда священникъ обернулся къ ней лицомъ, заглянулъ ей прямо и глубоко въ глаза и долго не спускалъ своего взгляда съ ея лица и слушалъ. Ей вспомнилось съ радостью, какъ измѣнился его голосъ, какъ сухой допросъ превратился въ вдохновенное, мучительное таинство добровольныхъ признаній во всемъ, до самаго дна, въ священный, благоговѣйный обрядъ, полный сжимающей сердце силы.
Когда она исповѣдалась уже въ своихъ грѣхахъ и, безконечно измученная, безсильная, словно подкошенная, она, блѣдная, въ оцѣпенѣніи, судорожно схватилась пальцами за карнизъ исповѣдальницы -- а онъ тогда началъ говорить...
О, сладостная, тихая рѣчь! Мудрая, кроткая проповѣдь! Эва чувствовала еще на щекѣ горячее дыханіе и безжизненный полный туманной мглы взоръ. Слышала внутри обѣты и мольбы, крикъ души этого юнаго служителя алтаря, чтобъ она осталась невинной и возлюбила цѣломудріе. Онъ говорилъ ей слова святого Кипріана, что дѣвушки, сохранившія цѣломудренную чистоту, это -- благоуханные цвѣты церкви, что это -- перлы творенія, красота и гордость нашей человѣческой природы, ея совершеннѣйшее, нетлѣнное созданіе, образъ Божій, въ которомъ находитъ себѣ подобіе святость нашего Спасителя... Онъ говорилъ ей слова святого Павла изъ письма къ Коринѳянамъ, что тотъ, кто не поялъ жены, тотъ заботится о дѣлахъ Божіихъ и полонъ желанія снискать Божіе благоволеніе, а тотъ, кто возьметъ жену, заботится о дѣлахъ мірскихъ и полонъ желанія понравиться лишь женѣ. "Дѣвушка, которая не вышла замужъ",-- говорилъ онъ,-- "заботится о дѣлахъ Божіихъ, чтобъ быть святою тѣломъ и духомъ". Ей отчетливо вспоминалось, какъ, обращаясь непосредственно къ ней самой, священникъ началъ разбирать ея грѣхи, словно кучу грязнаго хлама, брошеннаго у его ногъ.
Слова его были, казалось, робки, нерѣшительны, и въ то же время крайне тонки и чутко осторожны. Казалось, будто искусный врачъ прикасается опытными руками къ внутренности гноящейся раны. И при всемъ томъ онъ не забылъ ни объ одномъ грѣхѣ. Онъ помнилъ каждый изъ нихъ со всѣми подробностями. Видно было, что онъ сразу понялъ всю жизнь, всю домашнюю обстановку. Кромѣ того, было ясно, что онъ не только провидѣлъ все, что могло случиться въ данный моментъ, въ данныхъ условіяхъ, но прозрѣлъ также всѣ ея чувства, сомнѣнія, искушенія... Онъ смѣло говорилъ о плотской красотѣ, не какъ человѣкъ и молодой мужчина, а какъ прозорливый мудрецъ, наблюдающій и анализирующій явленіе, взвѣшивающій и испытывающій все, безъ исключенія, даже свое собственное отношеніе къ этой красотѣ.
-- Ты прекрасна,-- вдохновенно шепталъ онъ,-- какъ цвѣтокъ лиліи, какъ вѣтка сирени, или какъ молодая роза. Милосердый Богъ далъ тебѣ одной то, въ чемъ отказалъ тысячѣ женщинъ: необычайную красоту. Кто проникнетъ, почему Онъ такъ сдѣлалъ? Было бы ужасно, мерзко и позорно, если бы ты окунула въ грязь этотъ небесный даръ, если бы сдѣлала его своей собственностью. Это было бы чудовищное святотатство, подобное ограбленію храма, оскверненію Св. Даровъ. "Тѣло твое -- это храмъ Духа Святаго, который обитаетъ въ насъ, посланный Богомъ, себѣ же мы не принадлежимъ", такъ говорятъ пламенныя строфы посланія къ Коринѳянамъ. Подумай,-- шепталъ онъ,-- вѣдь, ты ничѣмъ не содѣйствовала тому, что лицо твое столь прекрасно. Оно явилось такимъ даже помимо твоего сознанія. Создай же въ себѣ и душу ангела, что уже лежитъ въ твоей власти, и будь столь же прекрасна душою, какъ тѣломъ, такъ чтобы и душой ты была подобна ангеламъ. Не веди никогда легкомысленныхъ разговоровъ, ибо "дурныя бесѣды портятъ добрые нравы", говоритъ святой Павелъ. Закрывай глаза передъ образомъ грѣха...
-- А что такое грѣхъ?-- спросила она.
-- Грѣхъ это -- дурное дѣяніе человѣка.
-- А какія дѣянія дурны, какъ различить?
-- Такое дѣяніе должно прежде всего истекать изъ собственной воли человѣка. Двумя предѣлами ограничена человѣческая воля: первый, близкій, это -- человѣческій разумъ; второй, болѣе отдаленный, это -- исконній законъ мірозданья или разумъ Божій. Такимъ образомъ грѣхъ является оскорбленіемъ Бога. Совершая грѣхъ, жалкое созданіе подымаетъ руку на Бога. Грѣхъ рождаютъ, значитъ, разумъ и воля. Болѣе глубокою внутреннею причиной является воображеніе и похоть. Святой Ѳома, кромѣ похоти, приводитъ еще невѣдѣніе и злобу. Внѣшнею же причиной, стоящею внѣ человѣка, можетъ быть только другой человѣкъ или діаволъ. Въ священномъ писаніи сказано, что "Богъ ослѣпляетъ грѣшниковъ и изсушаетъ сердца ихъ, какъ камень..." Что это означаетъ? Это означаетъ, что Богъ отказываетъ въ своей благодати грѣшному человѣку. Святой Ѳома Аквинскій въ своемъ сочиненіи "Questiones disputatae", въ главѣ объ источникѣ грѣха, говоритъ: "На вопросъ, можетъ ли Богъ быть источникомъ грѣха, отвѣтъ гласитъ, что да..." Симонъ Молъ, манихейцы, Лютеръ, Кальвинъ, Цзингли, Беза и другіе еретики считали причиной и настоящимъ виновникомъ грѣха Бога. Но Тридентскій Соборъ постановилъ, что если кто скажетъ, что человѣкъ не можетъ дѣлать путей своихъ дурными, а какъ дурными, такъ и добрыми поступками руководитъ Богъ -- тотъ да будетъ проклятъ. Всѣ причины, побуждающія къ грѣху, можно заключить въ одномъ словѣ -- искушеніе. Діаволъ, не будучи въ силахъ непосредственно вліять на человѣческую волю, помрачаетъ его разумъ, дѣйствуетъ на воображеніе, разжигаетъ страсти. И потому всякое искушеніе, всякій соблазнъ -- зло. Никогда не читай книгъ, сочиненныхъ для того, чтобъ распространять зло, не смотри на скверные рисунки и картины, а, главное, никогда не думай о вещахъ, которыя кажутся красивыми извнѣ, но мерзки въ глубинѣ своей сущности. Въ нихъ-то и содержится искушеніе діавола. А теперь -- люди. Неправда ли, когда ты идешь по улицѣ, на тебя обращаются сотни взглядовъ молодыхъ людей?
-- Да, правда...-- прошептала Эва въ отвѣтъ.
-- Неправда ли, когда ты проходишь мимо толпы молодыхъ мужчинъ, ты испытываешь чувство необузданнаго веселья, идешь, какъ будто по аллеѣ полной свѣта, розъ и ароматовъ? Не правда ли, взгляды совершенно незнакомыхъ тебѣ людей будятъ въ тебѣ какое-то безпокойное, не находящее себѣ мѣста въ тѣлѣ наслажденіе, которому даже трудно дать названіе? Такъ вотъ, пусть не возбуждаютъ въ тебѣ радости эти взгляды. Съ этого и начни. Съ той минуты, когда ты побѣдишь въ себѣ жалкую гордость оттого, что мужчины на улицѣ окидываютъ тебя дерзкимъ взоромъ, задѣваютъ улыбкой, ты вступишь на путь исправленія, на путь попранія искушеній, -- а по нему дойдешь ты до крупной тропинки совершенства. На этой тропинкѣ достигнешь ты благодати. Настанетъ время, когда ты перестанешь гордиться передъ самой собой не только оттого, что ты красива, но даже оттого, что ты чиста душою. Тогда не придется задавать вопроса: что такое грѣхъ и какъ узнать его, потому что ты приблизишься къ состоянію чистоты и простоты, которая не допускаетъ до себя грязи, и такъ ступая, ты дойдешь до источника благодатнаго смиренія, до того, что апостолъ Павелъ называетъ "любовью и духомъ кротости".
Тогда она собралась съ духомъ и спросила:
-- А развѣ такое состояніе -- "любовь и духъ кротости" не эгоизмъ?
Священникь удивился и спросилъ послѣ минутнаго молчанія:
-- Какимъ образомъ любовь можетъ быть эгоизмомъ?
Эва, конечно, не могла объяснить... Заикаясь, сбиваясь въ словахъ, она начала безсвязно говорить что-то о томъ, что кротость собственнаго духа, смиреніе, являются эгоизмомъ рядомъ съ душевными муками и ураганомъ страстей, которыя испытываетъ, напримѣръ, человѣкъ, убившій ближняго, укравшій, спасающійся бѣгствомъ, прячущійся, боящійся человѣческаго взора, являются какъ бы самодовольнымъ наслажденіемъ своимъ богатствомъ, спокойствіемъ богача въ то время, какъ вокругъ -- бездна горя и нищеты людей, у которыхъ нечѣмъ накормить плачущихъ дѣтей.
Священникъ бросилъ на нее свой глубокій взглядъ. Эва увидѣла улыбку, не сходившую съ его губъ. Наконецъ, онъ заговорилъ, тихо, торжественно:
-- Научись молиться собственными, дорогими, возлюбленными молитвами, мощными словами и символами, пресѣкающими, словно мечъ, искушенія и соблазны. Вздыхай въ тишинѣ, съ упорствомъ, съ непоколебимой настойчивостью, съ твердымъ мужествомъ. И благодать Божія не будетъ у тебя отнята. Если ты сейчасъ же примешь твердое рѣшеніе исправиться...
-- Нѣтъ, нѣтъ, сестрица! Не рѣшеніе только исправиться, а само исправленіе!
Она положила свой Panthéon litéraire на искалѣченный столикъ и украдкой побѣжала на кухню. Тамъ, не говоря ни слова Леоськѣ, она развела на тарелкѣ липкій клейстеръ изъ муки и воды, захватила мокрыя тряпки, щетки, бутылку съ чернымъ лакомъ и другую съ бѣлой краской, кусочки замши, мастику для вощенія половъ и т. д. Нагруженная всѣмъ этимъ, она вернулась въ только что покинутую комнату. Заперла двери на ключъ, скинула съ себя кофту и принялась за работу. Проворно подклеила висящіе и торчащіе обрывки обоевъ, мастерски залѣпила дыры въ стѣнахъ, почистила печку, черныя щели, промежъ изразцовъ замазала "бѣлоснѣжной" массой изъ гипса и мѣла. Вытерла безобразную печную трубу, послѣ чего взялась за полъ. Обмыла его мокрой тряпкой, а тамъ, гдѣ краска совсѣмъ стерлась, покрасила свѣжей краской. То же самое она сдѣлала съ подоконникомъ. Тогда пришла очередь и столика. Эва съ усердіемъ и удивительной ловкостью наливала на кусочекъ замши остатки засохшей въ бутылочкѣ политуры и, энергично натирая ими поверхность стола, не только уничтожила слѣды ожоговъ и надрѣзовъ, но даже придала ему "выраженіе" настоящей (относительно, конечно!) новизны. Душа ея преисполнилась радости, когда столъ изъ уродливаго, безобразнаго грѣшника превратился въ чудо изящества и красоты. Онъ весь улыбался ей своею зеркальною черною поверхностью, этотъ столъ съ кривыми ногами, -- совершенно словно лицо человѣка, которому отпущены всѣ его грѣхи.
Когда она такъ, быстро переводя духъ и размахивая руками, стиснувъ зубы, натирала политурой столикъ, волосы ея распустились и упали широкой волной на обнаженныя плечи. Чудныя, царственной красоты руки перестали работать. Кровь ударила въ голову. Глаза затуманились отъ усталости. Эва опустилась безъ силъ, а потомъ легла навзничь на желѣзные прутья пустой кровати, воображая, будто лежитъ на раскаленной адской рѣшеткѣ. Она окинула взоромъ комнату -- и вся превратилась въ свѣтлую улыбку. Теперь это уже не отвратительная "комната при семействѣ съ самоваромъ и услугой" -- теперь это настоящая келья святой Терезы!
Недостаетъ только еще неба.
Она лѣниво поднялась и, толкнувъ, раскрыла настежь окно. И тотчасъ же легла обратно на прутья желѣзнаго ложа, рѣжущіе тѣло, какъ власяница. Однимъ движеніемъ руки она обхватила всѣ свои волосы и подложила ихъ себѣ, какъ подушку, подъ голову...
Ей пришло на умъ это:-- власяница... Власяница!
Ахъ, попробовать! Начать! Тайкомъ отъ всѣхъ. Мама замѣтитъ... Ну, маму можно посвятить въ тайну. А больше никого... Папкѣ бы можно, да болтать будетъ... Еще сболтнетъ Горсту... И до чего можно дойти, облекши власяницею тѣло... Источникъ благодатнаго смиренія... Передъ глазами ея -- о, радость!-- возникли и предстали какіе-то образы. Бѣлое лицо, потухшіе глаза, бѣлоснѣжное покрывало... Среди хаоса мыслей, среди безпорядочно столпившихся ощущеній она прошептала сама про себя:-- я пойду за тобою, святая Тереза... Это ты? Святая Катерина, несущая колесо казни и мечъ палача, символъ своего мученичества, -- это ты? Я пойду за тобой... Я сохраню непорочную душу Безсмертному жениху... Я одѣнусь во власяницу и буду бичевать свое тѣло каждодневно, каждый вечеръ.
Видѣніе исчезло.
Передъ глазами ея было небо. Она теперь только увидѣла его и изъ глубокихъ безднъ души вырвался у нея крикъ:
-- О, небо!
Весеннія, апрѣльскія, расцвѣтшія передъ Пасхой облака плыли и парили въ небесныхъ глубинахъ. Одни были сѣроватыя, съ синеватымъ отливомъ стали или бурой окраской въ глубокихъ бороздахъ своихъ клубовъ, но по краямъ обрамлены золотисто-бѣлой каймой изъ чистыхъ солнечныхъ лучей,-- другія же были фіолетовыя и ласкали глазъ, словно букеты или гирлянды изъ фіалокъ. За облаками таилась густая синева, словно дивное Божество юности, съ натянутымъ сильною рукою лукомъ и быстролетной, перистой стрѣлой на тетивѣ.
Облака, облака...
Они казались предвѣстниками грозы, передовыми отрядами громовъ, знаменами и вѣстниками прячущихся пока за скалами молній; они скоплялись и нагромождались бѣлыми массами, словно грозныя вершины Альпъ, но несли съ собой лишь чистый свѣтъ ясной весенней погоды. Кой-гдѣ мелькала среди нихъ темносѣрая пасмурность, словно стальной щитъ, а за нею проглядывало окошко вѣчнаго неба. Откуда-то изъ глубинъ подымались клубами бѣлоснѣжныя царства силы, державы... Уплывали за рамку окна и исчезали. И тамъ же исчезали какія-то троянскія, пуническія войны, какія-то великія переселенія народовъ, крестовые походы, тридцатилѣтнія состязанія соперничающихъ племенъ, какія-то революціи, полныя ужасовъ, крика и крови... Открывались скалистыя побережья, окаймляющія океанъ безъ конца, безъ начала... Облачка эти неслись, развѣянныя по небу, ничего не зная о своей красотѣ, хотя все ихъ существованіе было затѣмъ лишь, чтобъ дать свидѣтельство красоты -- и исчезнуть. Они плыли другъ къ дружкѣ и исчезали одно въ другомъ, какъ одинъ любовный взглядъ утопаетъ и исчезаетъ въ другомъ, отвѣтномъ.
Тучки эти, быстро летя въ небесахъ, сжимали сердце своимъ видомъ. Онѣ оплетали душу золотистыми нитями, представляющимися глазу то серебристо бѣлыми, то лазурно голубыми. Изъ отдаленнѣйшей глубины выплыло бѣлое облачко, словно утренній снѣгъ,-- расширялось на глазахъ, распростерло бѣлыя крылья. Уста Эвы съ радостью, трепетомъ и благоговѣніемъ прошептали:
-- Серафимъ...
Все ея духовное существо потянулось къ нему, тѣло словно помело въ воздухѣ. Чувство слуха и обонянія стало острѣе. Зрѣніе и даръ проникновенія и пониманія возросли безпредѣльно. Она могла бы, казалось, понимать вой и рычаніе животныхъ, слышать исторію ихъ страданій, знать, что ноютъ птицы, угадывать, о чемъ шепчутся между собой листья тростника надъ глубинами водъ. Ея существо могло бы, казалось, постигать внутреннюю жизнь скалъ и трагедію земной глубины, подслушивать, какъ и о чемъ плачутъ раскиданныя косы березъ надъ сѣрой скатертью дороги, стоптанной босыми ногами и копытами понукаемыхъ лошадей... Ясныя облака начали претворяться въ дивные звуки, въ ритмическія строфы, словно стихи, извлеченныя изъ нѣдръ, изъ глубокихъ залежей простой рѣчи, народнаго языка, переплавляться въ мелодіи, красота и совершенство которыхъ должны бы быть вѣчными, какъ вѣченъ алмазъ, рожденный въ нѣдрахъ толстыхъ слоевъ чернаго каменнаго угля. Въ душѣ, превратившейся въ душу ангела, загремѣла пѣснь, тронный гимнъ, хоръ херувимовъ, серафимовъ, ангеловъ и архангеловъ, пѣснь, звучащая въ высотѣ подъ небеснымъ сводомъ, плывущая надъ росистыми облачками, надъ нивами, селами и городами по всему лицу земли,-- гимнъ, написанный въ сердцѣ огненнымъ углемъ:
Онъ плыветъ къ своему Богу, спѣша, безъ отдыха, безъ устали, чтобъ скорѣй постучаться въ Его двери. Какъ счастливъ человѣкъ, ступая на колѣняхъ, по ступенямъ небесъ, подобно мужичкамъ, тянущимся вереницею къ чудотворной иконѣ въ Ченстоховѣ! Какъ счастливъ человѣкъ, когда можетъ принять Господа въ свое невинное тѣло и нести Его въ чистомъ сердцѣ.
Вотъ стала я Твоимъ ангеломъ, Господи, и, одѣтая въ облако, лежу въ небесахъ. Руки мои сплетены на громко ударяющемъ сердцѣ, тѣло же преисполнено чувствомъ бытія. Темна я, невѣдуща. Благодать Твоя, свѣтъ весенняго солнца,-- надъ душою моей. Ароматъ фіалокъ -- мое дѣтство -- опять со мною. Слышу я, какъ счастье стучитъ въ груди моей подъ моими руками. Я сгорю, какъ фиміамъ, и какъ голубой дымъ кадильницы въ рукѣ ангела предстану предъ Твое лицо. Я утопаю глазами въ Твоей безпредѣльной лазури, а устами цѣлуюсь о своими сестрами: тучами -- серафимами, тучами -- ангелами...
Воззри на меня, грѣшную, Господи, и подыми меня изъ праха земного. Ты окропишь меня иссопомъ, и я стану чиста, омоешь меня -- и я буду бѣлѣе снѣга. Я буду, словно воздушное облачко, что бѣлѣе снѣга, обвивать собою кровавыя раны Твоихъ ногъ. Я стану гладкимъ и благоуханнымъ лепесткомъ румяной розы, опаленнымъ весеннимъ солнцемъ, и незамѣтно упаду на раны Твоихъ рукъ...
Отъ этихъ грезъ, словно отъ глубокаго сна, ее заставилъ очнуться новый звонокъ колокольчика въ передней. Она очнулась съ трудомъ и неохотой. Она сразу угадала, что звонить чужая рука. Такъ не могъ звонить никто изъ жильцовъ и никто изъ домашнихъ. Она неохотно накинула на себя платье, наскоро связала волосы, собрала разбросанную посуду, инструменты, краски и побѣжала на кухню. Кухня была пуста: Леоська куда-то ушла. Эва заглянула въ комнату. Тамъ сидѣлъ еще все надъ бумагами старикъ отецъ. Онъ ничего не сознавалъ, что происходитъ вокругъ. Въ такія минуты ему нельзя было мѣшать, такъ какъ онъ находился, какъ поэтъ въ состояніи вдохновенія.
Эва поспѣшно зачесала и привела въ порядокъ волосы, юбку, кофточку, наскоро умыла лицо и руки, и когда звонокъ раздался вторично съ удвоенною настойчивостью, побѣжала открыть дверь. За порогомъ стоялъ господинъ, лѣтъ тридцати, прилично одѣтый. Онъ снялъ шляпу и спросилъ:
-- Здѣсь сдается комната знаемъ?
Эва отступила отъ дверей и впустила его въ переднюю, а потомъ въ комнату. За отсутствіемъ прислуги и матери, которыя, пользуясь воскресеньемъ, ушли изъ дому, ей пришлось самой представить достоинства комнаты и сказать цѣну.
Молодой господинъ съ нѣсколько угрюмымъ недовольствомъ осмотрѣлъ всѣ углы, нѣсколько разъ съ непріятнымъ видомъ изслѣдовалъ печную трубу, поглядывалъ на капризные изгибы прутьевъ и ножекъ желѣзной кровати. Казалось, что ничего изъ этого не выйдетъ, онъ не найметъ комнаты. Эва, переставъ уже слѣдить за выраженіемъ его лица, стояла за порогомъ. Онъ еще разъ задалъ вопросъ о цѣнѣ, о самоварѣ, прислугѣ, посмотрѣлъ туда, сюда, и, наконецъ, заявилъ, что снимаетъ комнату и сейчасъ принесетъ сюда свои вещи. Онъ вынулъ бумажникъ и сразу заплатилъ 15 рублей за мѣсяцъ. Эва съ восторгомъ держала въ рукѣ три бумажки и невольно, безъ словъ, благодарственно молилась. Никогда деньги не были нужны дома больше, чѣмъ въ эту минуту, никогда такая сумма не являлась болѣе во время. Право, самъ Богъ развѣ послалъ этого человѣка... Эва на мгновенье вспомнила, какъ она здѣсь трудилась часъ тому назадъ въ этой комнатѣ,-- физически и духовно,-- и Богъ знаетъ, почему взглянула изъ самой глубины сердца, прозрачными до дна глазами, снизу вверхъ на новаго жильца и улыбнулась. Слова дрожали у нея на губахъ. Если бъ онъ зналъ, какъ люди всегда -- братья и дѣти одного Отца! Если бъ онъ зналъ, кто его послалъ сюда!..
И, странно, она теперь только увидѣла лицо этого господина. Стоя къ ней бокомъ онъ такъ себѣ, нехотя, смотрѣлъ на нее. Она замѣтила его бѣлый, красивый лобъ и сразу, вмѣстѣ съ поэтомъ, назвала его "упоеннымъ мыслями". Замѣтила его прямой носъ, небольшую, темную бородку, тонко отточенныя губы, и назвала его про себя: "свой какой-то, близкій человѣкъ". Но это было не совсѣмъ вѣрно, такъ какъ она тутъ же увидѣла, что онъ довольно дерзокъ и гордецъ. Онъ ушелъ, пробормотавъ, что велитъ сейчасъ принести съ извозчика вещи сюда. Онъ обращался къ ней, какъ будто къ прислугѣ, когда она стояла въ передней... Когда двери уже были закрыты за нимъ, улыбка все еще не сходила съ устъ Эвы.
-- Сколько счастливыхъ новостей сразу, когда придетъ мама!-- считала она:-- отпущеніе, комната снята, 15 рублей въ рукахъ -- да, что это еще?.. Еще, кажется что-то... Да, самое главное это то, что нанялъ комнату не студентишка какой-то, не какой-то прощалыга, а вотъ этотъ господинъ. Кто бы это могъ быть? Да... Дастъ бумаги для прописки, конечно, но еслибъ знать...
Она вернулась въ комнату и сѣла въ свой уголокъ, не говоря отцу ничего о томъ, что было. Отецъ съ обычной флегмой и важнымъ видомъ, черезъ плечо спросилъ:
-- Кто это былъ, дѣтка?
Она отвѣтила неопредѣленно, что это тамъ... жилецъ... Между тѣмъ сама она потихоньку прислушивалась, полная волненія, возбужденная. Ей хотѣлось, чтобъ мать поскорѣе пришла и чтобы сама приняла этого ворчуна. Между тѣмъ послышался снова звонокъ. Эва побѣжала открыть. Вошелъ "этотъ господинъ" съ дворникомъ и разсыльнымъ, несшими его вещи. Ихъ было немного, и онѣ не были роскошны: корзина, потертый саквояжъ, какое-то легкое полосатое одѣяло, кожаная подушка. Стыдливо и не такъ уже надменно жилецъ размѣстилъ свои вещи въ комнатѣ и заплатилъ носильщикамъ. Эва сочла своимъ долгомъ заявить ему, что нѣкоторыя мѣста въ комнатѣ только что покрашены, гдѣ бѣлой, гдѣ желтой краской. Она вошла въ открытую дверь и указала на подоконникъ, на полъ... Она чувствовала при этомъ, что вся горитъ. Ей сдѣлалось ужасно неловко и стыдно.
Съ ней случилось то, что бывало всегда, когда ее представляли кому-нибудь,-- она ничего не видѣла, теряла совершенно способность сознавать окружающее. Она про себя негодовала за это на гостя и на себя самою...
И въ то же время, словно облачко, пробѣжало воспоминаніе о чудесныхъ грезахъ тутъ, въ этомъ мѣстѣ, гдѣ теперь лежатъ его чужія, мужскія вещи... Мечта и грусть... Грусть, весенняя тѣнь... Словно образъ тоски, или, Богъ знаетъ, почему, призракъ, укоръ совѣсти...
Новый жилецъ нѣсколько разъ холодно и неизящно поклонился. Среди хаоса безпорядочныхъ впечатлѣній Эва услышала его голосъ:
-- Благодарю васъ... Впрочемъ... Это мелочь. Я буду помнить. Позвольте мнѣ вамъ представиться: Лука Неполомскій.
Эва равнодушно приняла это имя и фамилію.
Голосъ его слышался ей, какъ будто откуда-то изъ отдаленья. Она отвѣтила обрывками словъ -- "очень пріятно" -- и торопливо шла изъ комнаты.
Она унесла съ собой выраженіе его лица и неподвижный взоръ его глазъ: глубокій, испытующій, изумленный и застывшій.
Она очутилась опять въ своемъ углу, за перегородкой. Она взяла въ руки свою религіозную книжку, раскрыла ее на прежнемъ мѣстѣ и, уткнувшись глазами въ страницу, застыла, уснула духомъ. Это былъ уже второй сонъ ея души въ этотъ день. Она узнала его по тому чувству счастья, которое онъ расточалъ. Она вдыхала въ себя это счастье подобно тому, какъ усталыя легкія жадно вдыхаютъ бодрящій воздухъ весенняго утра. Передъ нею открылась страна чистаго добра. Она простерлась передъ нею внезапно и неожиданно, еловно благодатная долина среди скалистыхъ горъ.
Тамъ блуждали дуновенія безкорыстныхъ тревогъ, страхъ и опасенія души за что-то чужое ей, нѣжная заботливость и трепетъ за необычайна хрупкій и слабый вѣнчикъ цвѣтка, выглядывающаго своими пугливыми лепестками изъ-за ограды дивнаго царскаго сада. Одно неосторожное прикосновеніе можетъ убить навѣки драгоцѣнный цвѣтокъ. Чье? Какое? Откуда придетъ оно? Словно бѣлые туманы, стелющіеся весною надъ горными оврагами проносились въ ея душѣ желанія, обращенныя и нездѣшнимъ мірамъ, возникали стремленія, направленныя невѣдомо куда, росли втихомолку, втайнѣ отъ воли и сознанія, превращались въ порывы могучихъ силъ, становились, словно разрывные снаряды давящихъ душу чувствъ, которыя грудь не въ состояніи обнять и вмѣстить въ себѣ.
Изъ этого вихря всплыло вдругъ чувство всеохватывающей доброты, всеобъемлющей благодати. Оно сдѣлалось кровью и мозгомъ, движеніемъ тѣла и жизнью души, улыбкой устъ, зрѣніемъ и слухомъ.
Если-бъ это чувство могло длиться вѣчно!
Если-бъ можно было жить и умереть Въ этомъ сознаніи благодати!
Но оно не длится. Что-то вдругъ возникло внутри его, въ немъ самомъ; возникло ясно, очевидно для глаза, но невѣдомо откуда, какъ возникаетъ въ пустотѣ музыкальный звукъ.
Оно разбилось, раскололось, на двѣ половины (какъ звукъ разрѣзаетъ тишину), и онѣ обѣ послушно разошлись одна отъ другой. Въ душѣ родилась и начала трепетать тоска. По чемъ-то совсѣмъ невѣдомомъ и въ то же время столь близкомъ, какъ близка своя же душа, біеніе своего же сердца, свое дыханіе. Что-то впервые родилмь въ глубокихъ нѣдрахъ души и предстало передъ нею. Сердце трепетно бьется предъ Тайной. Глаза ищутъ во тьмѣ. Тѣло охватываетъ трепетъ.
И пока еще ищутъ глаза, и тѣло охвачено еще трепетомъ, въ душу проникаетъ грусть. Она идетъ -- страшная и глубокая. Она все проникла, все продумала, все прозрѣла.
Она прошла, прошла, таща за собою свою черную тѣнь.
Она скрестила свои сухія, костлявыя руки... Довольно съ нея; она увидала грань, предѣлъ...
Сердце возносится, лицо подымается къ небу. Глаза и уста чего-те жаждутъ. Губы шепчутъ слова, умоляющія вернуться минувшее мгновеніе:
-- Вернись, о вернись, мигъ счастья, мигъ благодати!
-----
Лука Неполомскій стоялъ въ амбразурѣ открытаго окна и безучастно смотрѣлъ на узкій дворъ. Оттого ли, что онъ находился въ этой незнакомой комнатѣ, или оттого, что здѣсь была Эва, движенія его стали лѣнивы, воля куда-то исчезла, мысли разсѣялись. Онъ какъ будто отрѣшился отъ своей настоящей жизни и вернулся на время къ полусознательному состоянію дѣтства. Ему чудилось, будто онъ еще слышитъ голосъ дѣвушки съ золотистыми волосами, будто онъ стоитъ еще передъ нею съ поклономъ, и въ то же время, хотя не прошло еще это впечатлѣніе, марево мечты уносило его въ мѣста давно, совершенно забытыя, въ деревню, которую онъ покинулъ навсегда еще въ ранней молодости. Въ душѣ, въ глазахъ, въ головѣ, въ ушахъ у него жило какъ бы двойное сознаніе, двойственная способность воспріятія. Эта живая, красивая дѣвушка произвела на него гипнотизирующее впечатлѣніе, какъ будто (странная ассоціація!) пучина глубокой, черной, бурлящей воды въ родной рѣкѣ. Тамъ! Въ душѣ вдругъ родилась удивительная, единственная въ мірѣ копія, непохожая на оригиналъ, и въ то же время совершенно такая же по своей силѣ и характеру. Эти воды, мчащіяся скользкими завитками, извилинами, клубами, пронизали когда-то лучи утренняго солнца. Надъ ихъ бурлящимъ, стремительнымъ теченіемъ порхали голубыя стрекозы. Можно было видѣть ихъ таинственное дно, недоступное для ногъ, золотистое отъ песку, черно зеленое отъ поросшихъ его волнующихся растеній. Когда-то, давно, было время, когда онъ стоялъ надъ этими водами, этой рѣки счастливый, и любилъ ее безъ границъ, безъ предѣла всею силой молодого существа, не зная за что, и не сознавая, что любитъ.
Эта минута была и исчезла навѣки въ прошломъ, душа же о ней не знала. Теперь только какая-то невѣдомая сила отыскала ее, словно затерянную жемчужину и, медленно работая, превратила ее въ сильную, осязательную идею. Дѣвушка, которая вышла только что изъ этой комнаты, была похожа на ту рѣку.
Точь въ точь такая же. Вѣчно живая, стремительная, свѣтлая, прозрачная. Ни одно движеніе ея не было въ состояніи покоя. Все въ ней жило. И, какъ воды рѣки тамъ въ родной деревнѣ, она манила, гипнотизировала своимъ непонятнымъ, таинственнымъ обаяніемъ.
Ему вспомнилось, или, вѣрнѣе, онъ еще разъ увидѣлъ, какъ солнце на минуту погрузило свои лучи въ волны ея волосъ, словно въ свою родную стихію, словно въ себя же, и тихій вздохъ вырвался у него. Онъ почувствовалъ внутри удивительный подъемъ, какъ будто онъ, рѣка и эта дѣвушка -- были однимъ и тѣмъ же.
Онъ пытался стряхнуть съ себя эти странныя мысли и отогнать ихъ логическимъ разсужденіемъ.
Вслѣдствіе напряженнаго развитія чисто умственныхъ понятій -- размышлялъ онъ -- сглаживается способность воскрешать въ памяти событія минувшей жизни съ такою же интенсивностью ощущенія, какая имъ сопутствовала.
Бываютъ моменты, которые, запечатлѣваясь въ безсознательномъ мышленіи, такъ сказать -- въ подсознаніи, кажутся чѣмъ-то непохожимъ на нашу обычную способность мыслить и чувствовать, кажутся состояніями, существующими какъ будто внѣ насъ. Связь между ними и нами едва уловима, иногда ея даже совсѣмъ нѣтъ. Глядя такъ вдаль, мы часто видимъ, какъ будто человѣкъ состоитъ изъ ряда образовъ, которые нерѣдко другъ съ другомъ не имѣютъ ничего общаго. Благодаря обмѣну веществъ тѣло составляется каждый разъ сызнова все изъ новыхъ элементовъ, правда, состоящихъ изъ того же вещества, но каждый разъ въ новыхъ условіяхъ и формахъ существованія. И въ душу врываются новые элементы. Прежніе изчезаютъ. Человѣкъ похожъ на эту рѣку дѣтства. Какъ въ ней текутъ все но тому же руслу все новыя воды, такъ же точно въ немъ, въ рамкахъ все одного к того же тѣла, пребываютъ, проходятъ, смѣняютъ одно другое все новыя и новыя вѣянія, формы духа. Рѣка остается все тою же рѣкой, но кто жъ найдетъ воды, которыя уже утекли? Гдѣ найти ихъ? И какъ же найти свой точный образъ, свою формулу?
Да, можно,-- въ пластической формѣ,-- изобразивъ его въ видѣ ряда духовныхъ образовъ съ самыми разнообразными лицами. И чѣмъ выше подымается человѣкъ по ступенямъ развитія, тѣмъ болѣе глубокія различія должны происходить въ немъ.
Такое представленіе о многоличномъ я порождаетъ совсѣмъ новый міръ понятій объ отвѣтственности... Въ такъ называемомъ преступникѣ,-- кто знаетъ?-- быть можетъ, мы наказываемъ давно уже погребеннаго грѣшника, быть можетъ, мы свергаемъ съ тарпейской скалы святого, у котораго съ тѣмъ -- лишь общее имя и фамилія...
Неполомскій съ ѣдкостью усмѣхнулся.
Всю жизнь онъ старался познавать, изслѣдовать, проникать въ глубь, въ сущность вещей. Пробивать, прокалывать, зондировать все иглой испытателя, сопоставлять, выводить заключенія. Въ немъ и внѣ его не должно было быть ничего, чего бы онъ не зналъ, не бралъ въ руки пинцетомъ, не разрѣзалъ скальпелемъ, не дѣлилъ микротомомъ, не опредѣлялъ посредствомъ силлогизма. И вотъ вдругъ вспомнилась минута невѣдѣнія, минута сумерекъ, которая была, однако, міромъ какихъ-то тайнъ, которой нельзя было уловить, разложить на составные элементы.
Только заключая по отдаленнымъ слѣдствіямъ, можно было сказать о характерѣ этой минуты, что въ ней заключался какой-то клубокъ, узелъ какихъ-то первичныхъ и безсознательныхъ силъ души, который могъ бы на всю жизнь служить источникомъ всевозможныхъ чувствъ или воли.
Была ли это радость или отчаяніе, добродѣтель или подлость? Ничего неизвѣстно.
Онъ задумался, забылся и увидалъ передъ собой глаза горной газели и цвѣта воды въ рѣкѣ родной деревни, глаза заколдованные, глаза -- вселенную духа, безпредѣльно глубокіе и безсмертные...
Онъ сѣлъ на пружины желѣзной кровати и, обводя взоромъ только что нанятую комнату, услышалъ вдругъ за стѣной грубый мужской смѣхъ и хриплое, противное женское хихиканье. Онъ весь вздрогнулъ и проснулся къ дѣйствительности. Минуту спустя, желая узнать, кому это такъ весело, онъ высунулъ голову въ корридоръ. Громкій смѣхъ доносился изъ дверей, на которыхъ красовалась надпись: Адольфъ Горстъ -- философъ.
-----
Часу въ пятомъ того же дня господинъ Побратынскій дремалъ по обыкновенію на изломанныхъ пружинахъ стараго дивана. Госпожа Побратынская распарывала какія то засаленныя бумазейныя кофточки и юбки.
Эва была занята починкой домашняго бѣлья.
На деревянномъ табуретѣ, спиной къ окну, сидѣлъ жилецъ -- Адольфъ Горстъ. Это былъ недурной собой мужчина неопредѣленныхъ лѣтъ (отъ 30 до 50), съ необычайно довольнымъ лицомъ и живыми глазами. Онъ былъ довольно плотнаго сложенія, не настолько, однако, чтобъ его можно было причислить къ толстякамъ.
Лицо у него было тщательно побрито, оставлены только усики, волосы острижены до самой кожи, что скрывало почти безъ всякаго слѣда контуры порядкомъ уже распространившейся лысины. Одѣтъ онъ былъ вполнѣ прилично и изящно, хотя костюмъ его былъ уже изрядно потертъ и лоснился на локтяхъ. Въ ногахъ у господина Горста лежалъ длинный, съ блестящей шерстью песъ-такса, ни на секунду не спускавшій глазъ съ лица своего господина. Господинъ Побратынскій проснулся уже и позѣвывалъ.
-- Простите, что безпокою...-- извинялся Неполомскій, входя въ комнату -- я хочу отдать для прописки свои бумаги. Дворникъ сказалъ мнѣ, что вашъ отецъ завѣдуетъ въ этомъ домѣ явочною частью...
-- Да. Войдите, пожалуйста...-- отвѣтила Эва, давая ему пройти. Гость вошелъ въ недостаточно провѣтриваемое cubuculum всей семьи.
Старый господинъ съ достоинствомъ и оттѣнкомъ признательности принялъ врученные ему документы. Отыскалъ очки, надѣлъ ихъ на носъ, послѣ чего только представилъ гостю жильца Горста. При этомъ онъ указалъ гостю на кресло, глубокое какъ ванна -- sitzbad. Новый жилецъ погрузился въ глубины ветхаго инвалида не безъ чувства отваги. Колѣни его очутились на одной линіи съ галстухомъ, голова и спина изобразили нѣчто вродѣ вопросительнаго знака.
Господинъ Побратынскій медленно, не спѣша, извлекалъ изъ ящика бумаги, явочные листки, приготовилъ перо и собирался взять пузырекъ съ чернилами.
-- Вы, значить, къ намъ съ Волчьей улицы?-- обратился онъ къ Неполомскому, наклоняя голову съ улыбкой какъ будто нѣкотораго состраданія.
-- Да, съ Волчьей.
-- Здѣсь тише, хотя тутъ и центръ города...-- добавилъ г. Побратынскій съ отеческимъ добродушіемъ.
-- Кто любитъ тишину...
-- А вы, милостивый государь, можетъ быть, любите больше шумъ, жизнь. Да, бываютъ разные темпераменты.
-- Мнѣ то въ сущности безразлично. Я никогда не думалъ о томъ, что я больше люблю: шумъ или тишину.
-- Это хорошо, о, это хорошо! Это значить, что вы, сударь, вполнѣ здоровы. Въ наше время, въ вѣкъ неврастеніи...-- продолжалъ старый господинъ, поглядывая въ то же время поверхъ очковъ, какое впечатлѣніе производитъ его необычайный слогъ.
Гость ничего не говорилъ.
Горстъ между тѣмъ все время не спускалъ съ него глазъ, оглядывая его съ ногъ до головы, какъ будто снимая съ него мѣрку для платья или для гроба.
-- Не знаю, устроила ли вамъ все прислуга въ комнатѣ какъ слѣдуетъ,-- спросилъ еще хозяинъ дома.
-- Я самъ устроилъ себѣ ужъ тамъ все, что мнѣ нужно. Отъ прислуги мнѣ нужно только, чтобъ она во время чистила обувь, приносила булки, самоваръ и, главное, чтобъ не входила въ комнату, когда я ее не зову.
-- И, конечно, чтобы не открывала безъ особаго приглашенія запертыя вещи...-- добродушно добавилъ Горстъ.
-- Золотой принципъ!-- замѣтилъ господинъ Побратынскій.
-- Я не знаю, насколько это является принципомъ,-- буркнулъ про себя Неполомскій.
-- Вы женаты, какъ вижу?-- спросилъ или вѣрнѣе замѣтилъ, глядя въ бумаги управляющій.
Горстъ тихонько, съ чуть замѣтнымъ оттѣнкомъ веселья, кашлянулъ. Эва приняла сказанныя Неполомскимъ слова такъ, какъ будто ее, дѣйствительно, кто-нибудь ударилъ кулакомъ по головѣ.
Грубое, отвратительное чувство охватило ее склизкими лапами,-- чувство разочарованія.
-- Ваша супруга тоже будетъ жить тутъ?-- допрашивалъ управляющій со сладкой улыбкой.
-- Нѣтъ.
Это былъ тотъ же жесткій и сухой голосъ. Лобъ нахмуренъ, глаза словно изъ чугуна...
-- А то если комната слишкомъ тѣсна, или нужна напримѣръ еще кровать...-- разсуждалъ господинъ Побратынскій, снимая при этомъ очки.
-- Нѣтъ, господинъ управляющій. Я вѣдь потребовалъ бы, еслибъ было нужно. Моя жена живетъ въ другомъ мѣстѣ. Я пріѣхалъ сюда, въ Варшаву, и живу здѣсь именно по дѣлу о разводѣ съ женой.
Эва внутренно вздрогнула. Ей стало свѣтло, ее обвѣялъ ароматъ. Это была новая минута радости послѣ столькихъ радостей этого дня. Румянецъ исчезъ, однако, съ лица и превратился въ тихій, кроткій вопросъ:
-- Чему жъ ты рада, душа моя?
-- Разводъ, -- задумчиво проговорилъ старый управляющій,-- это нелегкая штука, если его нужно получить отъ нашей католической церкви.
-- Sapristi!-- добавилъ Горстъ.
-- Да, это вещь не легкая,-- произнесъ гость и при этомъ улыбнулся какъ-то странно, половиной лица. Его сухія, смуглыя, острыя черты сдѣлались еще острѣе.
-- Я немного знакомъ съ этими дѣлами,-- продолжалъ господинъ Побратынскій.-- Въ поискахъ за мѣстомъ, приходится сталкиваться со всевозможными дѣлами этой юдоли, а кромѣ того у меня былъ родственникъ въ такомъ же точно положеніи, какъ вы...
-- Такъ вы ищете мѣста?-- спросилъ Неполомскій, довольно строго, какъ будто подумавъ напередъ, но съ очевидной цѣлью прервать эпопею о разводящемся родственникѣ.
-- Да, сударь. Въ настоящее время... Не смотря на многочисленныя торжественнѣйшія обѣщанія, не смотря на вліятельныя протекціи... Такъ трудно, такой застой, такое переполненіе людьми!..
-- Гм... А въ какой области вы ищете занятія?
Старый господинъ развелъ руками и поднялъ брови.
-- Все возьму, сударь, все отъ а до я, лишь бы кусокъ хлѣба...
Затравленная, покорная, испуганная улыбка готова превратиться въ выраженіе покорности или въ гримасу отчаянія и презрѣнія... Горстъ зѣвалъ. Даже зѣвки у него были какіе то веселые и разгульные.
-- Я такъ спрашиваю... У меня здѣсь нѣтъ связей, потому что я живу и учусь за границей.
-- Вы еще учитесь?
-- Мы учимся до самой смерти...-- улыбнулся Неполомскій.-- Я занимаюсь научными изслѣдованіями.
-- А позволите освѣдомиться, гдѣ именно вы изволите заниматься, милостивый государь?-- вѣжливо спросилъ Горстъ.
-- Всего легче учиться въ Парижѣ. Тамъ то я и живу обыкновенно. А кромѣ того въ Женевѣ, въ Бельгіи.
-- Да...-- буркнулъ про себя управляющій.
-- Такъ вотъ, насчетъ мѣста, сударь... какія же собственно... ваши условія... ну, такъ сказать, требованія, данныя?..
-- Я работалъ въ конторахъ, по бухгалтеріи, работалъ и по технической спеціальности: былъ въ Шульцевскихъ мастерскихъ завѣдующимъ складомъ, былъ даже экспедиторомъ въ редакціяхъ. Но это... У меня имѣются лестныя аттестаціи. И при всемъ томъ, сударь, -- указываютъ на мой пожилой возрастъ. Молодые насъ опережаютъ -- вотъ въ чемъ суть. Старъ ты, говорятъ, ступай прочь! Молодой предлагаетъ свойи услуги за болѣе дешевую цѣну. А юнецъ, сударь мой, не женатый, можетъ и за рубль съ полтиной,-- лишь бы хватило на ресторанъ, да еще на что-то, вотъ какъ. А ты содержи семью... Такъ ничего и не подѣлаешь!
-- Ну, а какъ же можетъ быть иначе.
-- Какъ можетъ быть иначе? Нѣтъ, сударь, если проработалъ въ одной спеціальности круглыхъ восемь лѣтъ... безупречно!.. О, нѣтъ, сударь, никогда! Должно быть иначе.
-- Видите ли, сударь,-это дѣло житейское, а не этическое. Ничего не подѣлаешь!
-- Я говорилъ...-- добавилъ Горстъ, завершая эту тему.
-- Но я вовсе не старъ. Я полонъ силъ. Десятокъ юнцовъ,-- куда! самого чорта чубатаго за поясъ заткну. Я, сударь, за десятерыхъ еще могу послужить, если захочу...
-- Да, да, когда захотите...-- согласился Горстъ.
-- Старъ! У меня, сударь, было имѣньице маленькое, фольваркъ, такъ бывало, сударь мой, чуть свѣтъ -- лошадь промежъ ногъ, работа, какъ къ хронометрѣ!
-- Говоря коротко, не могли ли бы вы мнѣ представить ваши аттестаціи. У меня тутъ есть школьный товарищъ, другъ, молодой Крафтъ.
-- Генрихъ?-- спросилъ Горсть, взглядывая исподлобья насмѣшливыми и до того пронизывающими глазами, какъ будто онъ собирался сейчасъ вызвать Неноломскаго на дуэль.
-- Нѣтъ, Викторъ.
-- А, -- буркнулъ Горстъ, -- племянникъ... Богачъ. Идеалистъ, Витька-соціалистишка. Знаю я этого шута и сомнѣваюсь...
-- Этотъ Викторъ Крафтъ окончилъ въ Антверпенѣ курсъ, получилъ теперь наслѣдство и теперь хочетъ устроить какое-нибудь крупное, раціональное промышленное предпріятіе. Онъ можетъ много сдѣлать, -- человѣкъ съ головой и безупречной честности. Мы вмѣстѣ учились и даже вмѣстѣ производили нѣкоторыя изслѣдованія. Вчера какъ разъ я встрѣтился съ нимъ послѣ двухъ лѣтъ разлуки. Онъ передо мною нѣкоторымъ образомъ обязанъ. Быть можетъ, удастся выхлопотать.
-- Ахъ, сударь!
-- Канальскій это родъ, эти Крафты, да что тамъ... пускай...-- заявилъ Горстъ.
-- Мы сдѣлаемъ такъ: я напишу Виктору Крафту особое письмо, а вамъ дамъ на руки другое, рекомендательное. У этихъ господъ принято такъ, что только съ двумя письмами...
-- Ахъ, милостивый государь мой,-- шепталъ старикъ, вставая съ мѣста со сложенными руками. Въ немъ не было ни слѣда врожденнаго аристократизма и искусственно пріобрѣтенной изысканности манеръ. Онъ стоялъ возлѣ гостя, какъ нищій у дверей. Повисшія какъ плети руки, казалось, вотъ-вотъ протянутся съ мольбой, а колѣни стукнутся о полъ.
Благодѣтель невзначай, случайно, взглянулъ на Эву. Глаза ея были опущены на сплетенныя на колѣняхъ руки, губы сжаты, лицо мертвенно блѣдно.