Жеромский Стефан
Табу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Tabu
    Перевод Ванды Зеленевской
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 12, 1896.

   

"ТАБУ".

Разсказъ Стефана Жеромскаго.

   Выйдя изъ вагона, пани Эва быстро прошла вокзалъ и очутилась на его грязномъ дворѣ. Тамъ стоялъ оборванный, развинченный экипажъ, запряженный парою старыхъ, тощихъ лошадей. Увидѣвъ вновь прибывшую, обладатель пролетки сильными ударами разбудилъ спавшія клячи и съ шумомъ подкатилъ къ ней.
   -- Свезешь меня въ больницу?-- спросила пани Эва.
   -- А отчего же не свезти? Вѣдь, для того и стоимъ здѣсь день-деньской. Больного везете, сударыня?
   -- Нѣтъ, я ѣду сама... навѣстить больного.
   -- Ну, такъ садитесь, сударыня.
   -- А сколько же ты возьмешь за это?
   -- Э! пустяки! Полтинничекъ пожалуете, сударыня, вотъ и все тутъ.
   Пани Эва усѣлась, и старый экипажъ запрыгалъ и застучалъ по каменистой, ухабистой дорогѣ. Когда клячи прошли черезъ все мѣстечко и вытащили экипажъ за послѣднія хаты въ чистое поле, вдали показался рядъ больничныхъ зданій. Въ чистомъ, насыщенномъ свѣтомъ, весеннемъ воздухѣ, на фонѣ новорожденной апрѣльской зелени полей и луговъ, эти огромные, кирпичнаго цвѣта дома выступали точно громадныя, мрачныя глыбы.
   Эва смотрѣла на нихъ и на окрестности съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Когда она ѣхала сюда въ первый разъ въ концѣ февраля съ больнымъ мужемъ, въ самый моментъ несчастія, она почти ничего вокругъ не видѣла. Только нѣкоторыя воспоминанія сохранились въ ея памяти: маленькое, болѣзненное, какъ зимой, такъ и лѣтомъ, деревцо у дороги, съ оторванной вѣткой, грустное, какъ видъ безрукаго человѣка; наклонившійся верстовой столбъ, внезапный поворотъ дороги. На мягкой поверхности полей они выступали съ жестокой тираніей и становились передъ ѣдущей точно безжалостныя орудія пережитой пытки. По мѣрѣ приближенія къ больницѣ, число ихъ все увеличивалось.
   Извозчикъ остановился передъ главнымъ зданіемъ; Эва сошла съ пролетки, заплатила извозчику, съ трудомъ отворила тяжелыя входныя двери и поднялась по широкой каменной лѣстницѣ. Въ канцеляріи она застала молодого доктора, завѣдующаго именно тѣмъ отдѣленіемъ менѣе опасныхъ больныхъ, гдѣ находился ея мужъ. Докторъ говорилъ съ ней привѣтливо, и болѣе чѣмъ привѣтливо смотрѣлъ на ея прекрасное, поблѣднѣвшее лицо. Успокоивъ ее нѣсколькими фразами, производившими впечатлѣніе глубокомысленности и научности, которыя, вѣроятно, говорились имъ всѣмъ матерямъ, сестрамъ и женамъ, навѣщавшимъ его паціентовъ, онъ повелъ ее внизъ по широкому двору въ одноэтажное строеніе, стоявшее отдѣльно среди пустого садика.
   -- Я долго вамъ съ нимъ сидѣть не позволю,-- говорилъ онъ, входя въ корридоръ, раздѣлявшій пополамъ все зданіе.
   -- Хорошо, докторъ.
   -- Вы раньше подождете въ комнатѣ сестры Юліи, послѣ я его введу и минутку посижу съ вами, потому что, видите ли, онъ еще иногда бываетъ раздражителенъ. Потомъ я уйду въ корридоръ. Если онъ будетъ безпокоенъ, я сейчасъ вернусь.
   -- Хорошо, докторъ...
   Они прошли нѣсколько запертыхъ дверей и остановились передъ шестымъ нумеромъ съ правой стороны. Докторъ тихонько отворилъ дверь своимъ ключемъ и вошелъ въ комнату, предназначавшуюся для пріемовъ.
   Эва остановилась вблизи дверей, а когда врачъ ушелъ, сѣла на маленькій диванчикъ. Грусть, страхъ, безпокойство, скорбь, овладѣвавшія поочередно ея существомъ передъ тѣмъ, теперь исчезли одно за другимъ. Вмѣсто нихъ, изъ глубины подымалось мужественное и крѣпкое спокойствіе, героическое спокойствіе глубоко-страдающей души. Вскорѣ дверь отворилась, и въ комнату вошелъ человѣкъ, молодой, худой, съ растрепанными волосами и одеждой въ безпорядкѣ. Блѣдноголубые глаза его, выпученные и неподвижные, зловѣще блестѣли, губы, высохшія отъ жара, болѣзненно вздрагивали, а высохшій языкъ напрасно пытался ихъ смочить.
   Помѣшанный, казалось, не обращалъ никакого вниманія ни на посѣтительницу, ни на врача, прошелъ небрежно мимо и вскричалъ охрипшимъ голосомъ:
   -- Войтѣхъ Ястржембовскій написалъ сочиненіе по агрономіи, а я, Генрихъ Домбровскій, положу широкія соціологическія основы альтруистической лукономіи...
   Онъ вдругъ посмотрѣлъ и какъ будто теперь только замѣтилъ Эву. Онъ тотчасъ подошелъ къ ней и, поднося ей высохшій и обгрызенный, кусочекъ корки швейцарскаго сыра, говорилъ:
   -- Смотри, моя законная жена, посмотри, сдѣлай одолженіе, что я грызу, что я лижу, что я облизываю съ чрезвычайнымъ аппетитомъ...
   -- Господинъ Домбровскій! развѣ это хорошо даже не поздороваться съ женой? Она пріѣхала навѣстить васъ, поговорить съ вами, а вы что же? Поцѣлуйте ей сейчасъ руку.
   Больной посмотрѣлъ на него подозрительно и бѣгло и зашагалъ по комнатѣ.
   Докторъ незамѣтно приблизился къ двери, быстро открылъ ее и вышелъ. Тогда пани Эва достала изъ небольшой корзиночки коробку конфектъ, открыла ее и подала мужу. Онъ набросился на конфекты, набралъ полную горсть и сунулъ въ ротъ. Проглотивъ первую порцію, онъ схватилъ вторую, третью, наконецъ, взялъ коробку и вылизалъ крошки. Когда отъ конфектъ не осталось уже и слѣда, онъ взглянулъ на жену и сталъ снова говорить. Шагая взадъ и впередъ по комнатѣ, среди цѣлой массы самыхъ разнообразныхъ словъ онъ произнесъ нѣсколько разъ:
   -- Эвуня, Эвуня...
   Она пыталась взять его за руку и посадить возлѣ себя, но онъ вырвался. Тогда она усѣлась на кровати и опустила голову на руки. Прикоснувшись къ его тѣлу, къ его дрожащимъ рукамъ со вздутыми жилами, она опять почувствовала въ сердцѣ остріе копья, которое пронзило ея жизнь. Быстро, молніей мелькнули въ умѣ ея образы темныхъ ночей, пережитыхъ въ этомъ домѣ ея несчастнымъ мужемъ,-- ночей, похожихъ на таинственныя пространства, залитыя мертвой водой, надъ которой виситъ вѣчная тьма. Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ она пыталась здоровыми нервами перечувствовать и измѣрить всю глубину его ужаснаго страданія, его страшныхъ тревогъ; вся сосредоточившись на одной мысли, она пробовала сломать закрытый входъ во внутрь этой норы, спокойно разсмотрѣть тайны этого чудовищнаго убѣжища и бороться. Ахъ! бороться! Вѣдь она затѣмъ только и пріѣхала: соединить всѣ душевныя силы, какія только присущи человѣку, и ударить на неизвѣстнаго врага,-- если это злой духъ -- онъ убѣжитъ, если рана -- она заживетъ, если страхъ -- онъ разсѣется, если непонятое страданіе -- оно затихнетъ...
   Помѣшанный остановился передъ ней на минуту, потомъ сѣлъ на кровать и сталъ громко зѣвать, шепча что-то про себя. Она обняла его съ безпредѣльной нѣжностью, прижала его голову къ груди и заговорила тихимъ, вдохновеннымъ голосомъ:
   -- Генрихъ, слушай внимательно, Генрихъ... Скажи мнѣ, что съ тобой, что тебѣ кажется? Скажи мнѣ это ясно-ясно, чтобы я могла тебѣ объяснить. Подумай хорошенько и увидишь, я тебя безо всего этого вылѣчу. Развѣ ты все еще боишься?..
   Больной молчалъ, смотрѣлъ въ землю и безсмысленно продѣлывалъ свои странные жесты.
   -- Развѣ ты все еще боишься?-- шептала Эва, прижимаясь къ нему всѣмъ тѣломъ. Голосъ ея звучалъ такъ странно, что если бы она была въ состояніи сознательно услышать его, она бы его навѣрно не признала.
   -- Ахъ, ахъ...-- шепталъ Домбровскій.
   Она умолкла, поглощенная сверхчеловѣческимъ напряженіемъ души. Она хотѣла въ это мгновеніе усиліемъ воли перелить въ больного свое здоровье, невидимыми руками она искала въ темнотѣ раны его души, взбиралась по какимъ-то непонятнымъ ступенямъ, чтобы узнать всѣ его страданія...
   -- Подумай только,-- говорила она,-- подумай теперь и всегда потомъ думай то же самое, какъ только на тебя нападетъ страхъ...
   -- Да онъ всюду, онъ за всѣми вещами, всюду, отдѣльно, самъ по себѣ...
   -- Не бойся, скажи только мнѣ, твоей Эвуни. Я тебѣ все это объясню сейчасъ! Чего ты боишься?..
   Больной поднялъ голову и взглянулъ на нее прежними, дорогими глазами. На лицѣ его отпечатлѣлось невыразимое страданіе; онъ прижался къ женѣ и таинственно прошепталъ ей на ухо:
   -- Меня возьмутъ...
   -- Я тебѣ сейчасъ объясню! Возьми меня за руку, вотъ такъ, держи крѣпко... вѣдь я же тебя люблю...
   -- Опять меня возьмутъ, опять возьмутъ,-- сталъ онъ повторять, смотря на нее широко-раскрытыми глазами. Вдругъ онъ вскочилъ, сталъ ходить по комнатѣ, трясти головой и выкрикивать свое.-- Войтѣхъ Ястржембовскій написалъ сочиненіе по агрономіи, а я...
   Руки, въ которыхъ пани Эва держала голову мужа, повисли безъ силъ, точно мертвыя; она заплакала. Неистощимыя слезы текли по ея лицу, слезы, которыя не уносятъ съ собой изъ сердца страданія, но берутъ жизнь, слезы, которыя уходятъ изъ человѣка, точно кровь изъ перерѣзанныхъ жилъ. Слезы эти обнажали рану, открывали какую-то мель въ душѣ, показывали самое дно страданія...
   Она не одолѣла зла. Ничего здѣсь не подѣлаетъ любовь, которая, будто бы, горы двигаетъ, не поможетъ воля, тверже всякаго труда, и постоянное мужество, и смѣлая вѣра въ спасительное правосудіе...
   Она смотрѣла въ землю, не поднимая головы. Больной усѣлся рядомъ и заговорилъ. Сквозь слезы она видѣла дикіе глаза, трясущуюся голову, движенія безпокойныхъ рукъ, черепъ, въ которомъ ничего уже не было, безполезное туловище животнаго...
   -- Гдѣ же твоя безсмертная душа?-- думала она, подавленная ужаснымъ страданіемъ, и мысль эту, точно мечъ, вонзала въ свое сердце и наносила ему ударъ за ударомъ, доходя до дикой жестокости.
   Вдругъ больной толкнулъ ее въ плечо. Взглянувъ на него, она смертельно поблѣднѣла. Лицо его исказилось выраженіемъ дикой страсти; онъ улыбался. Вскочивъ, она однимъ прыжкомъ очутилась у дверей. Помѣшанный схватилъ ее на половинѣ дороги. Дверь внезапно распахнулась, и врачъ оттолкнулъ сумасшедшаго въ уголъ комнаты, схвативъ его мощной рукой за отвороты сюртука. Пани Эва выбѣжала въ корридоръ, нашла выходъ и очутилась на вымощенномъ дворѣ. Идя по камнямъ, она прерывисто рыдала, глубоко, громко, почти съ крикомъ, не роняя ни одной слезы. Она была почти увѣрена, что башмаки ея, ступая по этимъ камнямъ, топчутъ, обижаютъ и мучатъ какія-то несчастныя существа. Не отдавая себѣ отчета, куда идетъ, она очутилась у воротъ, ведущихъ на окольный путь. Болотистая тропинка, недавно проложенная по невоздѣланной землѣ, вывела ее на большую дорогу. Она шла, не подымая головы, не въ силахъ оторвать глазъ отъ земли, задержать или замедлить шаги. Движеніе машинальное и безсознательное, инертное движеніе вещи, удерживало ее отъ громкаго крика. На дорогѣ стояли тамъ и сямъ мелкія лужи сѣрой воды. Кое-гдѣ виднѣлся на болотѣ слѣдъ босой ноги. Передъ Эвой отъ одной лужи къ другой перелетала маленькая трясогузка. Птичка вспархивала съ мѣста, когда Эва слишкомъ къ ней приближалась, летѣла по волнистой линіи къ слѣдующему болоту, тамъ вступала въ воду, шагала въ ней по разнымъ направленіямъ, наклоняла головку, испытующе поглядывала на воду и составляла какіе-то экономическіе разсчеты, тихонько посвистывая отъ времени до времени, точно сердясь...
   Глаза Эвы, которые послѣ ухода изъ больницы видѣли только какъ бы мертвые останки предметовъ, теперь упорно устремились на маленькую птичку, точно постоянную и живую точку.
   -- Какая ты счастливая, какая ты счастливая!-- шептали ея дрожащія губы.
   Мало-по-малу взглядъ несчастной перешелъ на мелкую травку около дороги. Безчисленное множество блестящихъ стебельковъ пыталось вырваться на шоссе, расположиться между плотно сжатыми камнями. Эва подумала одно краткое мгновеніе о мягкихъ корешкахъ этой травы, которые тамъ, въ глубинѣ земли, трудолюбиво ощупываютъ острые края камней, вбитыхъ въ почву, неутомимо толпятся подъ ногами идущихъ, ища себѣ дороги и пищи. За рвомъ шли мокрые луга. Весенніе дожди оставили на нихъ мелкія озера темносиней воды, разбросанныя тамъ и сямъ; съ ними чередовались длинныя полосы свѣтложелтыхъ одуванчиковъ; на сухихъ мѣстахъ въ тѣни орѣшниковъ виднѣлись блѣдноголубые подснѣжники. Кругомъ блестѣли на солнцѣ задорные стебли молодой травы. Наболѣвшіе глаза Эвы, безсильно блуждая по мягкимъ пучкамъ ближайшей травы, собирали съ нихъ и вносили въ душу какой-то укрѣпляющій и чудно-цѣлебный бальзамъ.
   -- Какія вы счастливыя, какія вы счастливыя!-- говорила она тихо.
   Свѣтлая зелень, безконечное разнообразіе формъ, мягкость широкихъ сочныхъ листьевъ и ритмическое покачиваніе высокихъ стебельковъ отъ дуновенія вѣтра дѣйствовали на душу такимъ успокаивающимъ образомъ, какъ соки нѣкоторыхъ травъ, уничтожающіе дѣйствіе смертельныхъ ядовъ. Прежде всѣхъ сжалился надъ ней теплый и душистый полевой вѣтерокъ. Она поддалась обманчивому представленію, будто этотъ быстрый путникъ покидаетъ ради нея стройныя травы, спархиваетъ съ самыхъ душистыхъ цвѣтовъ, чтобы обвѣвать и ласкать ее, чтобы высушить потъ на ея лбу, войти въ легкія, коснуться нервовъ и въ глубинѣ души, надъ разбушевавшимися волнами страданія воскликнуть своимъ сладкимъ голосомъ: "Утихни, буря, я тебѣ приказываю!"
   По правую сторону отъ дороги шла поперекъ луга узенькая тропинка. Колеи ея чуть виднѣлись изъ-подъ короткой, кудрявой, точно шерстка, травы. Въ ту именно сторону полетѣла трясогузка. И Эва пошла за ней, смутно сознавая, что идетъ не къ желѣзнодорожной станціи. Какъ долго она шла, она точно также не съумѣла бы отвѣтить. Она остановилась только тогда, когда довольно широкій прудъ загородилъ ей дорогу. Она вошла на плотину, обросшую высокими травами, у другого конца которой виднѣлась широкая, черная крыша мельницы, спрятавшейся за плотиною и густыми зарослями. Тутъ же рядомъ простирались настоящія рощи прошлогодняго тростника, мертвенно желтаго, издающаго какой-то похоронный шорохъ при малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка. Вблизи этихъ стеблей, видъ которыхъ тяготилъ Эву, какъ воспоминаніе кладбища, выглядывали изъ воды первые побѣги аира. Около нихъ въ мелкой водѣ плескались на солнцѣ рыбы. Пучки высохшаго тростника и молодой ситовникъ ежеминутно вздрагивали и дрожали, точно любовной дрожью. Далеко въ тростникѣ слышались сладкіе оклики маленькихъ птичекъ, которыя вспархивали со своихъ мѣстъ, подымались вверхъ и опять опускались въ кусты. На поверхности воды между мелкой рыбой мелькали солнечныя пятна. Можно было подумать, что и они дрожатъ отъ какого-то всеобщаго волненія.
   Эва опустилась на землю и вскорѣ почувствовала такое утомленіе, точно она, не переставая, шла десятки миль. По тѣлу ея пробѣгалъ еще отъ времени до времени потрясающій вздохъ, но мысли и чувства улетѣли далеко отъ дѣйствительнаго несчастія. Она видѣла вокругъ себя уединенный уголокъ, заросли, воду, но дальше, какъ будто за всѣмъ, окружающимъ ее, она ясно замѣчала иное странное явленіе. Ей казалось, она отлично знаетъ, почему все такъ совершается, а не иначе, видитъ насквозь всякую вещь и обнимаетъ дремлющимъ взглядомъ все до послѣднихъ границъ.
   -- Какъ это все безжалостно, холодно, какъ неумолимо,-- шептала она, глядя въ пространство, застланное кустами, которые казались издали похожими на тучки зеленоватаго тумана.-- Если бы я здѣсь умерла въ эту минуту, если бы я скатилась въ воду и утонула, раки и черви съѣли бы меня, а эта вода такъ же чудесно рябила бы надо мной, эти рыбы точно также плескались бы и эта нѣга, что идетъ изъ расцвѣтшей земли, шла бы точно также для другихъ...
   Минуту спустя, она опять заговорила про себя, горько вздыхая:
   -- Кто падаетъ, тотъ долженъ гибнуть. Смерть приходитъ къ намъ не съ торжественнымъ мечемъ, не съ предательскимъ кинжаломъ, не съ грубымъ ножомъ мясника. Съ улыбкой убиваетъ она согласно своимъ законамъ, согласно своимъ разсчетамъ. И нѣтъ во всемъ этомъ жалости; ахъ! зачѣмъ же мы ее чувствуемъ, зачѣмъ, къ чему?
   Глухо рыдая, она припала лицомъ къ землѣ и долго лежала такъ, разбитая, точно уничтоженная. И только свистокъ поѣзда, пробѣгающаго вдали равнину, разбудилъ ее и призвалъ къ дѣйствительности. Она поспѣшно встала и, отряхнувъ платье, какъ можно скорѣе направилась къ вокзалу, красная крыша котораго рѣзко выдѣлялась на горизонтѣ.
   Когда, запыхавшись отъ быстрой ходьбы, она пробѣжала вокзалъ и очутилась на платформѣ, чтобы узнать, когда ближайшій поѣздъ идетъ въ городъ, она увидѣла "этого господина". Онъ стоялъ, опершись о желтую рѣшетку, съ глазами, по обыкновенію, опущенными, однако замѣчающими всякую мелочь, и со своей своеобразной улыбкой. Когда она вошла на платформу, онъ разъ только поднялъ на нее глаза, но она поняла тотчасъ ихъ выраженіе, такъ какъ они говорили ей яснѣе всякихъ словъ: "если ты хочешь, чтобы я удалился, я немедля исчезну"...
   "Этотъ господинъ" былъ чертежникомъ въ одномъ техническомъ правленіи. Эва уже давно, еще до болѣзни мужа, встрѣчала его на своей дорогѣ, но лично не была съ нимъ знакома. Уходя изъ фабрики по вечерамъ, она замѣчала его, то притаившагося на уединенной скамьѣ между кустами бульвара, то проходящаго вдоль стѣны сосѣдней улицы. Она знала отъ одной подруги, что это очень хорошій, "общественный" малый, знала также, уже не отъ подруги, но по собственному инстинкту, что онъ знаетъ всю ея жизнь; она не разъ читала въ мимолетномъ блескѣ его взглядовъ, какъ нѣжно онъ ей сочувствуетъ, или, можетъ быть, какъ сильно любитъ.
   Она цѣнила въ немъ то, что онъ не искалъ знакомства, чтобы не подвергать ее людскимъ толкамъ, удовлетворяясь тѣмъ, что видѣлъ ее въ продолженіе нѣсколькихъ мгновеній разъ въ сутки, иногда разъ въ два, три дня...
   Все это, конечно, было предано абсолютному забвенію во время ужаснаго несчастія, когда Генрихъ сошелъ съ ума. Она погрузилась тогда въ такое отчаяніе, что каждая мало-мальски веселая мысль возбуждала въ ней суевѣрный страхъ и была поводомъ горькихъ угрызеній совѣсти. Случалось ей тогда встрѣчать незнакомца, но она не умѣла бы даже точно опредѣлить, было ли то во снѣ, или на яву. Она знала только, что онъ былъ ей милъ, какъ воспоминаніе о тѣхъ дняхъ, когда и ей еще свѣтило солнце.
   Замѣтивъ его на платформѣ, она сейчасъ же удалилась въ станціонный залъ, купила билетъ и усѣлась на деревянной скамьѣ. Въ окно она видѣла молодого человѣка. Онъ стоялъ, какъ и прежде, держа въ рукѣ большой букетъ блѣдно-голубыхъ подснѣжниковъ, и смотрѣлъ на цвѣты. Потомъ онъ сталъ гулять на платформѣ. Она невольно всматривалась въ его мягкую шляпу, облитую солнечнымъ свѣтомъ и отлично гармонирующую съ его свѣтлыми волосами, наблюдала изящное лѣтнее пальто, букетъ цвѣтовъ, медленныя, ловкія движенія и слѣдила глазами за каждымъ шагомъ "господина".
   Буря страданія сожгла всю глубь ея души, наполняя ее развалинами и пепломъ; какой-то дымъ окуталъ ея мозгъ, а сердце буквально ничего не было въ состояніи чувствовать. Подошелъ поѣздъ. Эва быстро сѣла въ вагонъ и очутилась въ маленькомъ, совершенно пустомъ отдѣленіи. Минуту спустя, вошелъ туда ея поклонникъ. Онъ сѣлъ въ уголъ и продолжалъ разсматривать свои цвѣты. Поѣздъ тотчасъ тронулся. Эва, не отрывая глазъ отъ разстилавшагося за стекломъ вида, оставалась по прежнему безчувственной. Быстрый ходъ поѣзда, казалось, уносилъ ее, уносилъ... Но скоро она почувствовала на себѣ взглядъ своего спутника. Она знала, какъ онъ въ эту минуту на нее смотритъ, чувствовала, съ какимъ безумнымъ нетерпѣніемъ ожидаетъ онъ одного ея взгляда; она отлично понимала его тоскливое желаніе такой минуты, длившееся мѣсяцы, можетъ быть, годы... И вдругъ сердце въ ней дрогнуло. Ей страстно захотѣлось взглянуть на этого человѣка, увидѣть его лицо, глаза, улыбку.
   -- Почему я должна страдать, чѣмъ я виновата?-- спросила она, возмущаясь и почувствовавъ вдругъ такое желаніе отказаться отъ всякихъ страданій, что если бы онъ всталъ и простеръ къ ней объятія, она положила бы голову къ нему на грудь, выплакала бы все свое горе и пошла бы съ нимъ. Только бы онъ вырвалъ изъ ея сердца страданіе, которое его гложетъ. Весь человѣческій эгоизмъ поднялся въ ней: зачѣмъ страдать, зачѣмъ бороться съ неизбѣжностью, которую ничто на землѣ не можетъ одолѣть? Голова ея, прислоненная къ деревянной доскѣ надъ скамейкой, безсильно покачивалась въ тактъ съ ходомъ поѣзда; жгучая, какъ огонь, краска выступала на щекахъ. Чтобы скрыть ее, она поднялась съ мѣста и стала у окна. Зеленыя поля и луга убѣгали въ неизмѣримую даль. На горизонтѣ виднѣлась уже только высокая, красная труба больницы для умалишенныхъ; изъ трубы этой появлялись одинъ за другимъ бурые клубы дыма. Эва смотрѣла внимательно на этотъ дымъ и въ шумѣ колесъ, ударяющихся о рельсы, послышались ей опять проклятыя слова:
   -- "И быть стражемъ могилъ, которыя просятъ слезъ и любви, и быть только тѣнью"...
   Она чувствовала смыслъ этихъ словъ сжатымъ сердцемъ, даже слышала ихъ страдальческій звукъ. Это не былъ, однако, голосъ ея мужа; это былъ просто голосъ ничей. Она сѣла на мѣсто, блѣдная, со сжатыми губами. Опираясь лѣвой рукой на скамью, она коснулась букета подснѣжниковъ. "Этотъ господинъ" положилъ его рядомъ съ занимаемымъ ею раньше мѣстомъ.
   Эва взяла въ руки букетъ, положила его на колѣни и, глядя на лепестки хорошенькихъ цвѣтковъ, шептала мысленно: "слишкомъ поздно, слишкомъ поздно"...
   Долго сидѣла она такъ задумавшись. Когда, наконецъ, она подняла глаза, они были страшно грустны. Медленно развязавъ букетъ и съ улыбкой, которая точно солнечный лучъ освѣтила ея лицо, она стала маленькими пучками ронять на полъ эти цвѣты, до послѣдняго. Затѣмъ она взглянула на своего спутника и сказала тихо, точно оправдываясь и прося прощенія:
   -- Мой мужъ боленъ, ему все хуже...
   Молодой человѣкъ сидѣлъ неподвижно до ближайшей товарной станціи подъ самымъ городомъ, но только поѣздъ остановился, онъ поспѣшно сошелъ и быстро зашагалъ по направленію къ городу.
   И долго еще видѣла Эва его свѣтлые волосы и слышала отголосокъ его шаговъ глухой... глухой...

Пер. съ польскаго В. Зеленевской.

"Міръ Божій", No 12, 1896

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru