Аннотация: Zmierzch Перевод М. З.
Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 9, 1896.
Изъ жизни.
Разсказы Стефана Жеромскаго.
Сумерки.
Между толстыми стволами елей, одиноко торчавшихъ на мѣстѣ срубленнаго лѣса, гдѣ множествомъ черныхъ пней пестрило зеленое болотистое подножье холмовъ,-- склонялось солнце, купаясь въ мѣдномъ блескѣ, точно въ прозрачной пыли, неподвижнымъ слоемъ нависшей надъ далекимъ горизонтомъ. Отблески солнечнаго свѣта сверкали еще на краяхъ тучъ, золотя ихъ и обливая пурпуровымъ сіяніемъ, прорѣзывали ихъ сѣрыя массы и блестѣли на водѣ.
Въ бороздахъ осеннихъ, вспаханныхъ и покрытыхъ жнивьемъ, полей, на болотистыхъ нивахъ и недавно выкорчеванной землѣ стояли непросохшія послѣ недавняго ливня лужи воды, въ которыхъ переливались красныя пятна свѣта, какъ куски обожженныхъ стеколъ. На сѣрыя глыбы земли падалъ тяжелый для глазъ, обманчивый фіолетовый свѣтъ; кое-гдѣ желтѣлъ наносный песокъ; трава на рытвинахъ, кусты на межахъ -- все было окрашено не свойственными имъ въ обыкновенное время красками.
Въ глубокой котловинѣ, окаймленной съ востока, сѣвера и юга амфитеатромъ безлѣсныхъ холмовъ, изъ подземныхъ источниковъ бралъ начало ручей, разливавшійся въ болота, излучины и заливы. Около воды, на торфянистой почвѣ росли камышъ, стройный тростникъ, аиръ и купы низкаго ракитника. Неподвижная красноватая вода свѣтилась теперь подъ широкими листьями кувшинокъ и жесткими водорослями -- безформенными блѣднозелеными пятнами.
Стаси прилетѣли чирки, покружились нѣсколько разъ съ вытянутыми шеями въ воздухѣ, описывая все меньшіе и меньшіе элипсисы и нарушая тишину мелодичнымъ, звенящимъ свистомъ своихъ крыльевъ, наконецъ, упали въ камышъ, съ шумомъ разсѣкая воду грудью. Не слышно больше полета бекасовъ, глухого крика водяной курочки, затихло игривое погвиздываніе куликовъ, пропали даже голубые зимородки, вѣчно трепещущіе легкими сѣтчатыми крыльями около стеблей тростника. Только неутомимыя водяныя мухи бродятъ еще по прозрачной поверхности воды на своихъ длинныхъ ногахъ, тонкихъ какъ волосы, но съ колоссальными, насыщенными жиромъ ступнями -- да работаютъ два человѣка.
Болота эти составляли часть помѣщичьей земли. Прежній молодой хозяинъ таскался по нимъ съ лягавою собакою за утками и бекасами до тѣхъ поръ, пока не вырубилъ всѣхъ лѣсовъ и не забросилъ полей, тогда, выѣхавши неожиданно изъ имѣнія, онъ явился въ Варшаву, гдѣ теперь въ будкѣ продаетъ содовую воду.
Когда пріѣхалъ новый, благоразумный помѣщикъ, онъ съ палкою въ рукахъ сталъ бѣгать по полямъ и часто останавливайся надъ болотами, ковыряя въ носу.
Онъ копался въ болотѣ руками, рылъ ямы, мѣрилъ, нюхалъ до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, не выдумалъ удивительной вещи: велѣлъ управляющему нанимать мужиковъ поденно копать торфъ, илъ вывозить на поля и складывать въ кучи, а болото раскапывать до тѣхъ поръ, пока не образуется мѣсто, годное для пруда, тогда сдѣлать плотину и искать мѣсто ниже для новаго пруда, и такъ далѣе, пока не наберется нѣсколько прудовъ, потомъ копать рвы, ставить шлюзы и напускать рыбу.
Вывозить торфъ нанялся сейчасъ же Валекъ Гибала, безземельный работникъ, жившій въ сосѣдней деревушкѣ на квартирѣ. Гибала служилъ у прежняго помѣщика конюхомъ, но у новаго не ужился. Новый помѣщикъ и новый управляющій, во-первыхъ, сейчасъ же уменьшили плату рабочихъ и кормъ скотинѣ, а во-вторыхъ, во всемъ видѣли воровство. У прежняго помѣщика каждый конюхъ ежедневно могъ отъ пары лошадей отсыпать себѣ полгарнца овса и вечеромъ отнести къ шинкарю Беркѣ въ обмѣнъ на табакъ, бумагу, чарку водки. Какъ только пріѣхалъ новый управляющій, онъ понялъ въ чемъ дѣло, а такъ какъ первый случай какъ разъ былъ съ Валькомъ, то онъ далъ ему въ морду и прогналъ со службы.
Съ тѣхъ поръ Валекъ съ бабою жилъ на квартирѣ въ деревнѣ, такъ какъ мѣста найти не могъ: управляющій выдалъ ему такой аттестатъ, что нечего было и думать наниматься. Въ рабочую пору они оба съ бабою зарабатывали кое-что у мужиковъ, но зимою и весною терпѣли ужасный голодъ. Огромный, широкоплечій, съ желѣзными мускулами мужикъ высохъ, какъ щепка, почернѣлъ, сгорбился, ослабѣлъ. Баба -- другое дѣло, поживится у кумы, насобираетъ грибовъ, малины, земляники, отнесетъ въ усадьбу или къ жиду и хоть на кусокъ хлѣба заработаетъ, а мужикъ безъ пищи не выдержитъ молотьбы. Когда приказчикъ предложилъ копать торфъ на лугу, у обоихъ заблестѣли глаза. Самъ управляющій обѣщалъ тридцать копѣекъ за каждую вырытую кубическую сажень.
Валекъ каждый день бралъ съ собою бабу копать. Она нагружала тачки, а онъ по доскамъ, проложеннымъ черезъ болото, вывозилъ илъ въ поле. Работа кипитъ у нихъ въ рукахъ. У нихъ двѣ большихъ глубокихъ тачки: едва привезетъ Валекъ пустую тачку, ужъ другая нагружена, онъ набрасываетъ шлею на плечи и толкаетъ тачку подъ гору. Желѣзное колесо пронзительно скрипитъ; брызги жидкой, проросшей корешками грязи падаютъ на обнаженныя до колѣнъ ноги мужика; когда тачка перескакиваетъ съ доски на доску, шлея врѣзывается ему въ шею и плечи, а на рубашкѣ отпечатывается черная полоса зловоннаго пота, руки млѣютъ въ локтяхъ, погружающіяся въ илъ ноги терпнутъ и нѣмѣютъ, но за то въ продолженіе длиннаго дня у нихъ вырыто двѣ кубическія сажени -- значитъ въ карманѣ есть деньги.
Они надѣялись, что къ концу осени отложатъ рублей 30, заплатятъ за квартиру, купятъ бочку капусты, мѣръ пять картофеля, сермягу, сапоги, фартукъ для бабы, холста на рубахи и перебѣдуютъ кое-какъ до весны, зарабатывая еще у людей то молотьбой, то пряжей.
Но скоро управляющему показалось слишкомъ дорого платить по 30 копѣекъ за кубическую сажень. Смекнулъ онъ, что не всякій разлакомится рыться въ грязи съ утра до ночи, что Вальку съ женою, должно быть, очень плохо пришлось, когда они безъ раздумья бросились на такую работу. Хотите, говоритъ, по 20 копѣекъ работать, такъ хорошо, а нѣтъ, такъ не надо.
У мужиковъ въ эту пору не заработаешь; въ усадьбѣ при молотилкахъ и машинахъ достаточно своихъ рабочихъ -- выбирать не изъ чего. Валекъ послѣ разговора съ управляющимъ пошелъ въ кабакъ и съ горя напился. На другой день утромъ побилъ бабу и взялъ ее съ собою на работу.
Съ тѣхъ поръ, хотя дни стали меньше, они вырываютъ тѣ же самыя двѣ сажени, безъ устали работая съ разсвѣта до поздней ночи.
И теперь вотъ ужъ приближается ночь. Синѣвшіе вдали лѣса потемнѣли и расплываются въ сѣрыхъ сумеркахъ, блескъ воды гаснетъ, освѣщенныя зарею ели бросаютъ огромныя тѣни, на вершинахъ холмовъ, на лѣсныхъ прогалинахъ краснѣютъ еще кое-гдѣ то пни, то камни. Отъ этихъ свѣтящихся точекъ отражаются мелкіе лучи, попадаютъ въ глубокую пустоту, которую образуетъ вокругъ предметовъ неполная темнота, вибрируютъ въ ней, преломляются, дрожатъ одно мгновеніе и затѣмъ все гаснутъ и гаснуть.
Деревья и кусты теряютъ выпуклость и рѣзкость очертаній, естественный цвѣтъ и кажутся въ сѣромъ пространствѣ плоскими, совершенно черными фигурами съ странными контурами.
Въ ложбинѣ сгущается мракъ и скопляется прохлада, насквозь пронизывающая. Тьма идетъ невидимыми волнами, ползетъ по скатамъ холмовъ, точно поглощая скудныя краски жнивья, обвалившихся деревьевъ, осыпавшейся земли, песчаника.
На встрѣчу волнамъ мрака съ болота поднимаются другія, бѣловатыя, прозрачныя, едва видныя волны, стелются полосами, клубятся вокругъ зарослей, дрожатъ и переливаются надъ поверхностью воды. Холодный сырой воздухъ давитъ ихъ, пригнетаетъ къ дну долины, гдѣ онѣ лежатъ плашмя, подобно куску дерюжнаго полотна.
-- Идетъ туманъ...-- шепчетъ жена Валька.
Наступаетъ та пора сумерекъ, когда всѣ видимые предметы, кажется, разсыпаются въ прахъ, когда надъ поверхностью земли разливается сѣрая пустота, засматриваетъ въ глаза и сжимаетъ сердце какою-то невѣдомою скорбью. Женѣ Валька страшно. Волосы становятся дыбомъ у нея на головѣ и морозъ подираетъ по кожѣ. Туманъ приближается, какъ живое тѣло, украдкою подползаетъ къ ней, забѣгаетъ сзади, отступаетъ, подкрадывается и опять надвигается все стремительнѣе и стремительнѣе; наконецъ, онъ кладетъ на нее свои мокрыя руки, пронизываетъ ее до мозга костей, деретъ въ горлѣ и щекочетъ въ груди. Тутъ вспоминается ей ея ребенокъ. Она не видала его съ самаго полдня; спитъ онъ одинъ въ замкнутой избѣ, въ липовой колыбелькѣ, привѣшенной къ стропилу березовыми прутьями. Онъ плачетъ тамъ, вѣрно, захлебывается, рыдаетъ... Мать слышитъ этотъ странный, жалобный, какъ пискъ птицы въ пустырѣ, плачъ, онъ звенитъ у нея въ ушахъ, стучитъ въ одно какое-то мѣсто мозга и терзаетъ ея сердце. Въ продолженіе длиннаго дня она не думала о немъ, потому что тяжелая работа отгоняетъ всякія мысли, разсѣеваетъ ихъ и почти уничтожаетъ, но теперь вечерній страхъ заставляетъ ее сосредоточиться и остановить всѣ мысли на одномъ...
-- Валекъ,-- говоритъ она тревожно, когда онъ привезъ тачку,-- я побѣгу въ хату, наскребу картошекъ...
Гибала ничего не отвѣчаетъ, точно не слышитъ, забираетъ тачку и трогается въ путь, присѣдая, какъ мѣшокъ ржи на десятичныхъ вѣсахъ. Когда онъ вернулся, баба стала снова просить:
-- Валекъ, побѣжать?
-- Эй...-- нехотя буркнулъ онъ.
Она знаетъ его гнѣвъ, знаетъ, какъ онъ умѣетъ дать въ бокъ, собрать кожу въ горсть, ударить разъ, другой, а потомъ бросить человѣка, какъ камень, въ траву; знаетъ, какъ онъ умѣетъ содрать косынку съ головы, обмотать себѣ руку ея волосами и протащить испуганную женщину по дорогѣ, или, не помня себя отъ гнѣва, выхватить изъ грязи лопату и хватить ею по головѣ, не думая о томъ, убьетъ онъ или не убьетъ.
Но нетерпѣливое безпокойство, доходящее до боли, беретъ въ ней верхъ надъ боязнью наказанія. Временами баба замышляетъ убѣжать: только бы сползти на корточкахъ въ оврагъ, перескочить черезъ ручей, а потопъ стремглавъ -- по полямъ, по загонамъ. Нагибаясь и наполняя тачки, она мысленно летитъ, скачетъ, какъ куница, почти чувствуетъ боль, какъ будто въ самомъ дѣлѣ босыми ногами бѣжитъ по жнивью, заросшему колючками и шипами; эти ости не только вонзаются ей въ ноги, но пронизываютъ сердце. Добѣгаетъ она до хаты, отпираетъ засовъ деревянной отмычкой, тепло и спертый воздухъ обливаютъ ей лицо, она припадаетъ къ люлькѣ... Исколотитъ ее Валекъ, когда вернется въ хату, изобьетъ до полусмерти,-- ну что-жъ? это ужъ послѣ...
Однако, какъ только Валекъ показывается изъ тумана, ее охватываетъ страхъ его кулака. Она опять покорно умоляетъ его, хотя знаетъ, что этотъ разбойникъ не пуститъ ея.
-- А, вѣдь, дѣвченка тамъ, можетъ быть, упала...
Онъ ничего не отвѣчаетъ, сбрасываетъ съ плечъ шлею отъ тачки, подходитъ къ женѣ и движеніемъ головы показываетъ колышекъ, до котораго сегодня они должны докопать. Потомъ берется за лопату и начинаетъ нагружать свою тачку. Онъ работаетъ истово, быстро, что есть силъ. Нагрузивши полную тачку, онъ бѣгомъ гонитъ ее и, уходя, говоритъ:
-- Вези и ты свою, лѣнтяйка.
Она понимаетъ эту снисходительную уступку ея мольбамъ, эту грубую доброту, жесткую и суровую заботливость, такъ какъ, нагружая тачки вдвоемъ, работу можно кончить гораздо скорѣе. Теперь она подражаетъ его проворнымъ и торопливымъ движеніямъ, какъ обезьяна, набрасываетъ илъ въ тачку вчетверо скорѣе, чѣмъ прежде, работая не съ обыкновенною мужицкою предусмотрительною экономіей силъ, не мускулами, а напряженіемъ нервовъ. У нея рѣжетъ въ груди, подъ вѣками мелькаютъ красные круги, изъ глазъ падаютъ крупныя, горькія слезы, слезы безсознательнаго страданія -- въ этотъ холодный и зловонный илъ. Каждый разъ, погружая въ землю лопату, она смотритъ, далеко-ли до колышка, наполнивши тачку, схватываетъ ее и бѣжитъ съ ней, подражая мужику.
Туманъ поднялся высоко, заволокъ бурьянъ и поитъ надъ вершиною олешника неподвижною стѣною; окутанныя имъ деревья кажутся пятнами неопредѣленнаго цвѣта и удивительно большихъ размѣровъ, а бѣдняки, бѣгающіе по оврагу, чудовищно огромными призраками.
Головы падаютъ имъ на грудь, руки дѣлаютъ однообразныя движенія, туловища сгибаются къ землѣ.
Колеса тачекъ гремятъ и стучатъ, волны, похожія на разведенное водою молоко, ко лишатся между черными холмами.
Въ глубинѣ небесъ зажглась вечерняя звѣзда и дрожа послала свое жалкое мерцаніе навстрѣчу чарамъ тумана.