Lib.ru/Классика: Жеромский Стефан. Подвижница

Подвижница.

Разсказъ Стеф. Жеромскаго.

(Перев. съ польскаго).

Докторъ Павелъ Обарецкій въ наилучшемъ настроеніи духа вернулся домой съ именинъ ксендза, которые были отпразднованы игрою въ карты; они вмѣстѣ съ аптекаремъ и хозяиномъ дома просидѣли за винтомъ подрядъ 18 часовъ. Вернувшись, онъ накрѣпко заперъ двери кабинета, чтобы никто, не исключая и его 24-хъ-лѣтней экономки, не могъ къ нему проникнуть, усѣлся къ столу и началъ прежде всего упорно смотрѣть въ окно, безо всякаго опредѣленнаго повода, а потомъ сталъ барабанить пальцами по столу. Онъ чувствовалъ, что имъ начинаетъ овладѣвать "метафизика".

Извѣстное дѣло,-- когда культурный человѣкъ уносится теченіемъ изъ центровъ умственной жизни въ какой-нибудь Клвовъ, Куржовекъ, или, какъ д-ръ Обарецкій, въ Обшидлувскъ, то по. прошествіи нѣкотораго времени, вслѣдствіе отсутствія общенія съ интеллигентными людьми и полной невозможности вередвиженія въ теченіе цѣлыхъ сезоновъ, онъ постепенно превращается въ травоядно-плотоядное существо, поглощающее неимовѣрное количество бутылокъ пива и подверженное приступамъ тоски, доводящей его до осатанѣлаго состоянія. Удручающая тоска захолустныхъ мѣстечекъ проникаетъ въ душу человѣка незамѣтнымъ образомъ. Съ той минуты, какъ въ душу начинаетъ закрадываться мысль -- мнѣ совершенно все равно,-- начинается процессъ нравственнаго умиранія. Докторъ Павелъ въ тотъ періодъ его жизни, о которомъ идетъ рѣчь, уже былъ съѣденъ Обшидлувскомъ, со всѣмъ своимъ сердцемъ, умомъ и энергіей -- какъ потенціальной, такъ и кинетической. Онъ испытывалъ непреодолимое отвращеніе къ чтенію, писанію и вообще всякой работѣ мысли, могъ цѣлыми часами расхаживать взадъ и впередъ по кабинету или лежать на диванѣ съ потухшей папироской въ зубахъ и предаваться тоскливому, докучному и подчасъ болѣзненному ожиданію чего-то, что должно случиться, кого-то, кто долженъ пріѣхать, сказать что-нибудь, хотя бы даже просто перекувырнуться,-- тоскливо вслушиваться въ каждый шелестъ, въ каждый звукъ, нарушающій тишину, которая давила и пригибала къ землѣ. Особенное уныніе наводила на него осень. Въ тишинѣ осеннихъ сумерекъ, облегавшихъ Обшидлувскъ отъ предмѣстья до предмѣстья, было что-то такое печальное и унылое, что хотѣлось кричать о помощи. Въ мозгу, опутанномъ тоскою, какъ паутиной, рождались только самыя обыденныя мысли, а временами онъ дѣлался совершенно неспособнымъ къ мышленію.

Споры и разсужденія съ ключницей (напр., о необыкновенныхъ преимуществахъ поросенка, нафаршированнаго гречневой кашей, разумѣется безъ майорану, сравнительно съ поросенкомъ, начиненнымъ какимъ-нибудь другимъ фаршемъ), казавшіеся ему сперва совершенно неприличными, постепенно сдѣлались единственнымъ его развлеченіемъ. Случалось, чудовищныя тучи собирались надъ Обшидлувскомъ и сѣрые клубы ихъ неподвижно и тяжело висѣли, грозя обрушиться на городъ и далекія, пустынныя поля. Отъ этой тучи слетали, носимыя вѣтромъ, мглистыя капельки, которыя осѣдали на шубахъ въ формѣ кристаликовъ и придавали шуму вѣтра печальный, жалобный оттѣнокъ, какъ будто гдѣ-то рядомъ плачетъ ребенокъ.

Далеко на межахъ стояли обнаженныя полевыя грушевыя деревья, вѣтви ихъ колебались на вѣтру, дождь мочилъ ихъ... Всѣ эти картины наводили уныніе и порождали въ душѣ какую-то неопредѣленную тревогу. Это меланхолическое осеннее настроеніе дѣлалось господствующимъ и распространялось также на весенніе и лѣтніе мѣсяцы. Уныніе свило себѣ гнѣздо въ душѣ доктора, лишенной всякой опоры, надежды и утѣшенія. Вслѣдъ за уныніемъ явилась неописуемая, убійственная лѣнь, не дающая своей жертвѣ читать даже новеллы Алексиса.

Д-ръ Обарецкій пріѣхалъ въ Обшидлувскъ шесть лѣтъ тому назадъ, тотчасъ по окончаніи курса, съ намѣреніемъ распространять тамъ свѣтъ просвѣщенія, съ самыми благородными мыслями и нѣсколькими рублями въ карманѣ. Въ то время много говорили о необходимости селиться въ разныхъ Обшидлувскахъ. Онъ внялъ призыву апостоловъ. Онъ былъ смѣлъ, молодъ, благороденъ и энергиченъ. При первомъ же своемъ появленіи въ мѣстечкѣ, онъ вступилъ въ ожесточенную борьбу съ мѣстнымъ аптекаремъ и фельдшеромъ, врачевавшимъ съ помощью средствъ, относящихся къ области таинственнаго. Обшидлувскій аптекарь, пользуясь преимуществами своего положенія (до ближайшей аптеки въ болѣе цивилизованной мѣстности было 5 верстъ), облагалъ данью всякаго, жаждавшаго вернуть себѣ здоровье съ помощью его мазей; цирульникъ, дѣйствующій за одно съ аптекаремъ, успѣлъ выстроить себѣ великолѣпный домъ.

Такъ какъ деликатныя и осторожныя средства по отношенію къ аптекарю не производили никакого дѣйствія и патетическія разсужденія о "различныхъ точкахъ зрѣнія" трактовались, какъ увлеченія молодости, д-ръ Обарецкій на свои послѣднія деньги купилъ дорожную аптечку и забиралъ ее съ собой, когда ѣздилъ къ больнымъ въ деревни. Онъ самъ на мѣстѣ приготовлялъ лѣкарства, и отдавалъ ихъ за безцѣнокъ, если не совсѣмъ задаромъ, училъ гигіенѣ, изслѣдовалъ больныхъ, работалъ съ фанатизмомъ и упорствомъ, не вѣдая ни сна, ни покоя. Очевидно, что какъ только распространилась вѣсть о переносной аптечкѣ, даровой помощи и тому подобныхъ точкахъ зрѣнія, у доктора тотчасъ же были выбиты окна въ его скромномъ помѣщеніи. Случилось это какъ разъ въ то время, когда Борухъ Покойнъ, единственный стекольщикъ въ Обшидлувскѣ, справлялъ праздникъ "святыхъ кучекъ" и не могъ выйти изъ своего дома. Поэтому, доктору пришлось заклеить окна бумагой и спать ночь съ револьверомъ подъ подушкой. Вставленныя рамы были снова выбиты, и подобныя выбиванія повторялись періодически, до тѣхъ поръ, пока докторъ не заказалъ себѣ деревянныхъ ставень. Между населеніемъ мѣстечка распускались слухи, будто молодой докторъ имѣетъ сношенія съ нечистой силой; во мнѣніи мѣстной интеллигенціи его чернили, какъ неслыханнаго неуча, отговаривали больныхъ, идущихъ къ нему, въ майскіе вечера устраивали у него подъ окнами кошачьи концерты, и т. д.

Молодой докторъ не обращалъ на все это никакого вниманія и надѣялся на торжество истины. Торжество истины, однако, не наступало. Почему это такъ случилось -- неизвѣстно... Съ теченіемъ времени докторъ началъ чувствовать, что энергія его мало-по-малу подтачивается. Близкія сношенія съ народной массой породили въ его душѣ разочарованіе: всѣ его просьбы, наставленія, внушенія, лекціи о гигіеническихъ мѣрахъ, падали, какъ зерна на камень. Онъ дѣлалъ, что только могъ, но все было напрасно. Да и то сказать, трудно добиться чего-нибудь отъ людей, не имѣющихъ сапоговъ на зиму, выгребающихъ въ мартѣ съ чужихъ полей гнилыя прошлогоднія картофелины, чтобы сдѣлать себѣ изъ нихъ хлѣбъ, употребляющихъ въ первые дни жатвы муку изъ ольховой коры, чтобы сохранить для продажи весь свой небольшой запасъ ржаной муки, готовящихъ себѣ кашу изъ недозрѣлаго зерна, добытаго воровскимъ способомъ. Трудно было заставить ихъ заботиться о своемъ здоровьѣ съ помощью хотя бы самыхъ разумныхъ гигіеническихъ совѣтовъ. Незамѣтно доктору становилось "все равно". Ѣдятъ гнилой картофель, что жъ дѣлать! Пусть ѣдятъ, если имъ нравится...

Въ одно прекрасное утро докторъ долженъ былъ констатировать фактъ, что огонекъ, горѣвшій надъ его головой, огонекъ, съ которымъ онъ явился сюда, и который долженъ былъ освѣщать его путь,-- угасъ. Угасъ самъ собою, весь выгорѣлъ.

Онъ заперъ на ключъ свою дорожную аптечку и смирился. Война съ аптекаремъ и цирульникомъ закончилась.

Онъ началъ искать сближенія съ ксендзомъ и судьей. Ксендзъ часто ходилъ въ гости ко всѣмъ, и съ нимъ не трудно было познакомиться. Судья же былъ человѣкомъ, произносившимъ рѣчи, которыя совсѣмъ нельзя было понять -- вслѣдствіе этого онъ предпочиталъ уединеніе.

Чтобы избѣжать дурныхъ послѣдствій постояннаго пребыванія съ самимъ собою, докторъ старался сблизиться съ природою, и часто уходилъ за городъ, въ поле. Плоская песчаная равнина окаймлялась синѣющей лентой лѣса. Казалось, солнце освѣщало этотъ пустырь только для того, чтобы обнаружить всю его безплодность, наготу и угрюмость.

По этой песчаной дорогѣ, покрытой глубокими колеями, ежедневно путешествовалъ бѣдный докторъ съ зонтикомъ въ рукахъ. Когда его начинала душить злоба и нетерпѣніе, онъ уходилъ въ пустырь, и тамъ его душу охватывалъ покой.

ПІли годы. По иниціативѣ ксендза состоялось примиреніе между докторомъ и аптекаремъ. Бывшіе враги начали мирно сражаться за винтомъ, хотя докторъ все-таки относился къ аптекарю съ нѣкоторымъ отвращеніемъ. Со временемъ и это отвращеніе прошло. Онъ сталъ ходить въ гости къ аптекарю и даже любезничалъ съ его женой.

Наконецъ, у него исчезла не только энергія, но и способность къ болѣе или менѣе серьезному мышленію. Принципъ, къ которому, какъ къ общему знаменателю, сводились теперь всѣ мысли и дѣйствія доктора Обарецкаго, гласилъ: "давайте денегъ и убирайтесь".

А все-таки, въ то время, когда онъ сидѣлъ у себя въ комнатѣ, вернувшись съ именинъ кседза, и барабанилъ пальцами по столу, "метафизика" обуяла его съ прежней силой. Уже за шестнадцатой партіей винта докторъ почувствовалъ себя нехорошо. Причиною этого былъ опять-таки аптекарь, который началъ, ни съ того, ни съ сего, изучать исторію Цезаря Борджіа, и выработалъ себѣ чрезвычайно радикальные взгляды.

Д-ръ Обарецкій прекрасно понималъ, что аптекарь такими свободомысленными разсужденіями желаетъ разбѣсить ксендза; онъ чувствовалъ, что это является какъ бы прелюдіей къ болѣе тѣсному сближенію съ нимъ на почвѣ общности взглядовъ. Онъ предчувствовалъ, что въ скоромъ времени ему угрожаетъ визитъ аптекаря, который начнетъ жаловаться на недостатокъ капиталовъ, являющійся причиной застоя, а потомъ, вернувшись къ обшидлувскимъ дѣламъ, выскажетъ пожеланіе, чтобы они двое, идя рука объ руку, заключили товарищескій союзъ: одинъ будетъ писать рецепты, другой -- пользоваться обстоятельствами. Докторъ предчувствовалъ также, что у него не хватитъ рѣшимости, въ отвѣтъ на предложеніе аптекаря, расквасить ему физіономію. Можетъ быть, онъ предполагалъ даже, что сдѣлка эта состоится -- кто знаетъ. Горько стало ему на сердцѣ. Какъ это случилось, какимъ образомъ онъ дошелъ до этого, почему онъ не вырвался изъ болота, почему онъ такой лѣнтяй, мечтатель, рефлексіонистъ, искажающій собственныя мысли, дѣлающійся каррикатурой самого себя? Въ немъ проснулось мучительное сознаніе собственнаго безсилія. Онъ посмотрѣлъ въ окно; снѣгъ падалъ крупными хлопьями, застилая печальный видъ природы мглою и сумрачнымъ туманомъ.

Безсвязное и безплодное теченіе мыслей доктора было прервано вдругъ громкимъ голосомъ ключницы, пытавшейся увѣрить кого-то, что доктора нѣтъ дома. Докторъ, однако, самъ вышелъ въ кухню, желая какъ-нибудь стряхнуть съ себя овладѣвшее имъ уныніе.

Огромный парень въ желтомъ полушубкѣ скинулъ шапку, отвѣсилъ доктору низкій поклонъ, откинулъ волосы со лба и, видимо, затруднялся начать рѣчь.

-- Чего вамъ?-- спросилъ докторъ.

-- Меня, господинъ докторъ, староста прислалъ...

-- Зачѣмъ?

-- А за вами, господинъ докторъ.

-- Боленъ кто-нибудь, что-ли?

-- Учительница въ нашей деревнѣ захворала, слабость на нее напала съ чего-то... Пришелъ староста... Съѣзди, говоритъ, Игнатъ, въ Обшидлувскъ, говоритъ, къ господину доктору, можетъ, онъ и пріѣдетъ...

-- Поѣдемъ... Лошади-то у тебя хорошія?

-- А лошади какъ лошади...

Мысль о поѣздкѣ понравилась доктору, хотя она и была сопряжена съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Онъ немного оживился, надѣлъ толстые сапоги, шубу съ мѣховымъ воротникомъ, съ помощью котораго можно было защищаться отъ вѣтра, опоясался кушакомъ и вышелъ изъ дому. Лошади парня были не велики, но довольно толстыя, откормленныя. Докторъ закрылъ ноги соломой, парень усѣлся бокомъ на передокъ, отмоталъ возжи и тронулъ коней. Поѣхали.

-- Далеко до васъ-то?-- спросилъ докторъ.

-- А можетъ побольше трехъ верстъ, можетъ и меньше,

-- Ты не заблудишься?

Парень обернулся съ иронической усмѣшкой.

-- Это я-то?

Въ полѣ дулъ пронизывающій вѣтеръ; некованныя, грубо обтесанныя полозья врѣзывались въ глубокій, недавно выпавшій снѣгъ, отбрасывая по бокамъ бѣлые пласты его. Дорогу замело.

Парень сдвинулъ на бокъ шапку и хлестнулъ лошадей.

Докторъ чувствовалъ себя хорошо. Миновавъ лѣсокъ, который, казалось, утопалъ въ снѣгу, они выѣхали въ обширный, безлюдный пустырь, обрамленный лѣсомъ, едва виднѣвшимся на краю горизонта.

Наступавшія сумерки озаряли обнаженный и суровый пустырь голубоватымъ свѣтомъ, который дѣлался темнѣе надъ лѣсомъ. Хлопья сбитаго снѣга, поднимаемаго копытами лошадей, долетали до ушей доктора. Неизвѣстно почему, ему захотѣлось встать въ саняхъ и крикнуть по-мужицки, изо всѣхъ силъ, въ эту глухую, безмолвную, безконечную даль, разверзающуюся передъ нимъ, какъ пропасть. Быстро поднималась темная, зловѣщая ночь, ночь необитаемыхъ полей.

Вѣтеръ усиливался, дулъ съ однообразными завываніями. Началъ падать снѣгъ.

-- Посматривай на дорогу, братецъ, а то еще заблудимся,-- замѣтилъ докторъ, закрывая носъ воротникомъ.

-- Эй вы, молодчики!-- вмѣсто отвѣта, крикнулъ парень на лошадей.

Голосъ его едва можно было разслышать среди завываній вѣтра. Кони пустились вскачь.

Вьюга разыгрывалась. Вѣтеръ вздымалъ хлопья снѣга, ударялъ ими въ сани, завывая между полозьями, и затруднялъ дыханіе. Слышно было фырканье лошадей, но ни ихъ, ни возницы докторъ уже не могъ разглядѣть. Снѣжные хлопья, поднимаемые вѣтромъ съ земли, летѣли какъ табунъ лошадей.

Докторъ чувствовалъ, что они уже не ѣдутъ по дорогѣ; сани медленно двигались, ударяясь концами полозьевъ о загородки полей.

-- Слушай-ка, ты,-- закричалъ онъ тревожно.-- Гдѣ это мы?

-- Ѣдемъ полемъ къ лѣсу,-- отвѣчалъ паревь.-- Въ лѣсу будетъ тише... до самой деревни доѣдемъ лѣсомъ.

Дѣйствительно, вѣтеръ вскорѣ стихъ и слышался только глухой гулъ въ вершинахъ и трескъ ломавшихся вѣтокъ. На черномъ фонѣ ночи мелькали осыпанныя снѣгомъ деревья. Быстро ѣхать было нельзя, потому что лѣсная дорога была завалена сугробами и извивалась среди пней и упавшихъ вѣтокъ. Наконецъ, спустя нѣсколько часовъ, въ теченіе которыхъ сердце доктора пережило не мало тревогъ, послышались какіе-то глухіе отзвуки: лаяли собаки.

-- Вотъ и наша деревня, баринъ.

Въ отдаленіи замигали огоньки, подобныя свѣтящимся точкамъ, разбросаннымъ во всѣ стороны; запахло дымомъ.

-- Эй вы, молодчики!-- весело окликнулъ возница своихъ лошадей, ударяя себя въ бока кулаками, чтобы согрѣться.

Черезъ нѣкоторое время показался рядъ избъ, до крышъ засыпанныхъ снѣгомъ. На фонѣ освѣщенныхъ оконъ, отъ которыхъ на дорогу падали свѣтлые круги, рисовались тѣни головъ.

-- Ужинаютъ люди,-- замѣтилъ парень, напоминая доктору, что и его дома ждетъ ужинъ, который ему уже не удастся сегодня съѣсть.

Лошади остановились передъ однимъ изъ домиковъ. Парень ввелъ доктора въ сѣни и самъ исчезъ. Докторъ вошелъ въ маленькую и низкую избу, освѣщенную маленькой нефтяной плошкой.

Сгорбленная и сморщенная старуха поднялась, при видѣ его, съ лежанки, поправила платокъ на головѣ и вытаращила на него красные, подслѣповатые глаза.

-- Гдѣ больная?-- спросилъ онъ.-- Самоваръ у васъ есть?

Старуха съ испугу не могла сразу найти словъ для отвѣта.

-- Есть у васъ самоваръ? Можете дать мнѣ чаю?

-- Самоваръ-то есть... сахару нѣту...

-- Чтобъ тебя!.. Неужто нѣтъ сахару?

-- А нѣту же... Можетъ, у Валковой есть, потому что барышня...

-- Да гдѣ же она, ваша барышня?

-- Вонъ тамъ, въ комнатѣ лежитъ, бѣдняжечка.

-- Давно она больна?

-- Слегла-то она уже двѣ недѣли, а теперь -- ни рукъ, ни ногъ...

Она открыла дверь въ сосѣднюю избу.

-- Сейчасъ! Нужно же мнѣ обогрѣться,-- закричалъ докторъ, снимая съ себя шубу.

Обогрѣться въ этой норѣ было не трудно: отъ печи пытало такимъ жаромъ, что докторъ какъ можно скорѣе отправился въ помѣщеніе больной. Это была маленькая и чрезвычайно убогая комната, слабо освѣщенная небольшой лампой, стоявшей на столикѣ у изголовья больной. Чертъ лица учительницы нельзя было разглядѣть, потому что на него падала тѣнь отъ большой книги. Докторъ осторожно приблизился къ больной, пустилъ побольше огня въ лампѣ, отодвинулъ книгу и началъ разглядывать свою паціентку. Это была молодая дѣвушка, лежащая въ горячечномъ бреду. Ея лицо, шея, руки -- горѣли лихорадочнымъ огнемъ и были покрыты какой-то сыпью. Пепельно-бѣлокурые, густые волосы безпорядочными космами лежали на подушкѣ и падали на лицо. Руки безсознательно и нетерпѣливо мяли одѣяло.

Д-ръ Павелъ нагнулся къ самому лицу больной и вдругъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ произнесъ:

-- Панна Станислава! Панна Станислава!..

Больная съ усиліемъ пріоткрыла глаза и тотчасъ же опять закрыла ихъ. Она вытянулась, заметалась головой съ одного конца подушки на другой и тихо застонала. По временамъ она открывала губы и хватала ими воздухъ, какъ рыбка, всплывшая на поверхность воды.

Докторъ окинулъ глазами голыя, выбѣленныя известью стѣны избы, замѣтилъ плохо притворенное окно, старыя, стоптанныя туфли больной и массу книжекъ, лежащихъ всюду -- на полу, на столѣ, на шкапу...

-- Ахъ ты, безумная, глупая,-- шепталъ онъ, ломая руки.

Онъ началъ изслѣдовать ее, дрожащими руками измѣрялъ температуру...

-- Тифъ...-- прошепталъ онъ, блѣднѣя. Въ бѣшенствѣ онъ схватилъ себя за горло; его душили слезы, которыхъ онъ не могъ выплакать.

Онъ видѣлъ, что ей нельзя помочь, ничѣмъ нельзя помочь, я вдругъ вспомнилъ, что даже за хиной или антипириномъ нужно послать въ Обшидлувскъ -- за три версты. Панна Станислава отъ времени до времени открывала глаза, стеклянные, безсмысленные глаза, и смотрѣла, ничего не видя, изъ-подъ длинныхъ густыхъ рѣсницъ. Онъ говорилъ ей нѣжныя слова, приподымалъ ея головку, слабо державшуюся на шеѣ -- все напрасно.

Наконецъ, въ отчаяніи онъ сѣлъ къ столу и вперилъ взоръ въ пламя лампы.

-- Что дѣлать?-- шепталъ онъ, содрогаясь.

Сквозь щели окна въ комнату врывался холодъ зимней бури, завывавшей на дворѣ. Доктору начало казаться, что его кто-то трогаетъ, что въ комнатѣ, кромѣ него и больной, есть еще кто-то. Онъ вышелъ въ кухню и велѣлъ служанкѣ позвать старосту.

Старуха надѣла огромные сапоги, повязала голову платкомъ и вышла. Вскорѣ явился староста.

-- Слушайте, не знаете ли вы кого-нибудь, кто согласился бы сейчасъ ѣхать въ Обшидлувскъ?

-- Теперь, господинъ докторъ, никто не поѣдетъ, навѣрное. Кому охота ѣхать на смерть?.. Въ такую погоду и собаку не выгонишь...

-- Я заплачу, дамъ хорошее вознагражденіе.

-- Ужъ не знаю... Пойду, поспрошу людей...

Онъ ушелъ. Докторъ стиснулъ себѣ виски, которые, казалось, готовы были порваться отъ наплыва крови. Онъ сѣлъ на скамью и думалъ о чемъ-то давно прошедшемъ, далекомъ...

Вскорѣ въ сѣняхъ послышались шаги. Староста привелъ мальчика въ потертомъ полушубкѣ, не достигающемъ ему до колѣнъ, въ дерюжныхъ штанахъ, плохихъ сапогахъ и красномъ платочкѣ на шеѣ.

-- Этотъ?-- спросилъ докторъ.

-- Говоритъ, что поѣдетъ. Смѣлый малецъ. Я могу дать лошадей, а то гдѣ теперь достанешь въ такой часъ...

-- Слушай, если вернешься черезъ 6 часовъ, получишь отъ меня двадцать пять, тридцать рублей, получишь... что хочетъ... Слышишь?

Мальчикъ посмотрѣлъ на доктора и какъ будто хотѣлъ сказать что-то, но удержался. Онъ утеръ себѣ пальцами носъ, повернулся бокомъ и ждалъ. Докторъ подошелъ къ столику учительницы и началъ писать. Руки у него тряслись. Онъ думалъ, писалъ, зачеркивалъ, рвалъ бумагу. Онъ писалъ записку аптекарю, просилъ его тотчасъ же выслать лошадей въ уѣздный городъ за докторомъ, просилъ прислать ему хинину. Потомъ онъ подошелъ къ больной и еще разъ началъ изслѣдовать ее. Наконецъ, онъ вышелъ въ кухню и вручилъ записку мальчику.

-- Слушай, братъ,-- сказалъ онъ ему страннымъ, точно не своимъ голосомъ, положивъ ему руки на плечи и встряхивая его:-- пусти свою лошадь во весь махъ. Слышишь, братецъ?

Мальчикъ поклонился ему въ ноги и вышелъ со старостою.

-- Давно у васъ эта учительница въ деревнѣ живетъ?-- спросилъ Павелъ у старухи, которая стояла, прислонившись къ плитѣ.

-- Три зимы!..

-- Три зимы... И никто съ нею тутъ не жилъ?

-- А кто жъ будетъ жить. Я одна и жила. Пригрѣла она меня, старую. Говорила: тебѣ, бабушка, мѣста уже не найти, а у меня работа пустая... Обѣщала она мнѣ гробъ справить, когда умру, а теперь вотъ мнѣ ее хоронить придется... Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ...

-- А добрая она была?

Старуха начала шептать молитву и, вмѣсто отвѣта, замахала на доктора руками, какъ бы желая отогнать его отъ себя. Онъ вернулся къ больной и началъ, по своему обыкновенію, расхаживать по комнатѣ взадъ и впередъ, осторожно ступая на цыпочкахъ, чтобы не разбудить молодую дѣвушку.

Какъ пламя охватываетъ сухое дерево, такъ и его охватили забытыя, давно пережитыя ощущенія. Онъ увѣрялъ себя, что никогда не забывалъ о ней и всегда любилъ ее больше всего на свѣтѣ. Онъ всматривался въ ея знакомыя черты и мучительная боль въѣдалась въ его сердце. Три годй она жила тутъ, около него... а онъ узналъ объ этомъ, когда она умирала...

Онъ вышелъ изъ комнаты больной въ классную комнату, заставленную скамейками и партами. Такъ онъ сѣлъ и старался сосредоточить свои мысли на томъ, чтобы изыскать какое-нибудь средство для спасенія ея. Но, вмѣсто этого, онъ весь отдался воспоминаніямъ...

Онъ студентъ четвертаго курса. Идетъ онъ раннимъ утромъ въ анатомическій театръ, стараясь такъ ставить ноги, чтобы не всѣ прохожіе видѣли, что дыры въ подошвахъ искусно заложены бумагой. Пальто у него было тѣсное, какъ горячешная рубашка, и такое потертое, что жидъ въ лѣтнюю пору не соглашался дать за него и восьми злотыхъ (15 коп.). Онъ находился въ пессимистическомъ настроеніи, которое ему, впрочемъ, довольно легко было бы стряхнуть съ себя: для этого было бы достаточно выпить нѣсколько стакановъ чаю и съѣсть бифштексъ. Но чаю онъ не пилъ и думалъ о томъ, что, по всей вѣроятности, не придется и обѣдать. Съ такими мыслями онъ шелъ по улицѣ, когда вдругъ встрѣтился съ дѣвушкой, которая прошла мимо него, съ развѣвающимися тяжелыми, длинными, свѣтло-бѣлокурыми волосами. Она не подняла глазъ и только сдвинула брови, схожія съ узкими крылышками какой-то птички.

Онъ ежедневно сталъ встрѣчать ее въ томъ же самомъ мѣстѣ. Она быстро шла по Краковскому предмѣстью, садилась въ конку и ѣхала на Прагу. Ей было не болѣе семнадцати лѣтъ, но она выглядѣла старушкой, въ башлыкѣ, небрежно повязанномъ сверхъ мѣховой шапочки, въ калошахъ, слишкомъ большихъ для ея маленькихъ ногъ, и въ некрасивомъ, немодномъ пальтишкѣ. Она постоянно несла подъ мышкою какія-нибудь тетради, исписанные листы бумаги, книги, карты. Однажды, имѣя въ своемъ распоряженіи немного денегъ, предназначенныхъ на обѣдъ, онъ рѣшилъ узнать, куда она постоянно ѣздитъ. Онъ отправился вслѣдъ за нею, сѣлъ въ тотъ же самый десятикопѣечный вагонъ, но какъ только онъ занялъ тамъ свое мѣсто, вся его храбрость покинула его. Незнакомка смѣрила его такимъ негодующимъ взглядомъ, что несчастный выскочилъ изъ вагона, ничего не достигши.

Но онъ не чувствовалъ злобы противъ нея, напротивъ, чѣмъ она была недоступнѣе, тѣмъ больше онъ о ней думалъ. Въ это время одинъ изъ его товарищей, по прозвищу "дыра въ пространствѣ", который вѣчно начиналъ писать какія-то статьи и не доканчивалъ ихъ по недостатку нужныхъ для его темы книжекъ, вздумалъ жениться на эманципированной дѣвицѣ, бѣдной какъ церковная крыса. Жена принесла ему въ приданое старый диванъ, двѣ кострюлыси, гипсовый бюстъ Мицкевича, и нѣсколько гимназическихъ наградъ. Новобрачные поселились на четвертомъ этажѣ и тотчасъ же послѣ свадьбы начали заботиться о томъ, какъ-бы не умереть съ голоду. Они принялись за работу съ такимъ жаромъ, что расходились рано утромъ и возвращались домой вечеромъ. Домъ ихъ, тѣмъ не менѣе, вскорѣ сдѣлался пунктомъ, куда по вечерамъ стекались многочисленные "товарищи" въ загрязненныхъ сандаліяхъ, чтобы посидѣть на диванѣ, покурить чужихъ папиросъ, поспорить до хрипоты и выдать нѣсколько грошей въ складчину, на которыя любезная хозяйка покупала булокъ и селедокъ, раскладывала ихъ артистически на тарелку и угощала гостей. Тамъ всегда можно было встрѣтить множество народу, познакомиться съ неизвѣстными до той поры великими людьми, съ подругами хозяйки, а иногда можно было даже получить взаймы цѣлый двугривенный. Можно представить себѣ радость Обарецкаго, когда, придя однажды вечеромъ въ этотъ салонъ, онъ увидѣлъ въ группѣ дѣвицъ свою прекрасную незнакомку! Онъ заговорилъ съ нею и совершенно потерялъ голову. Возвращаясь въ тотъ вечеръ домой, онъ былъ самъ не свой и мечталъ только объ одномъ -- постоянно видѣть ее, слышать звукъ ея голоса, думать такъ, какъ она. Онъ вспоминалъ ея чудные глаза, грустные, ласковые, вдумчивые и лучезарные, поражавшіе своей глубиной. Онъ испытывалъ чувство радости и покоя, точно послѣ долгаго и труднаго пути пришелъ къ чистому источнику, укрытому въ тѣни сосенъ на горной вершинѣ.

Къ ней всѣ относились съ уваженіемъ и придавали особенное значеніе ея словамъ. Хозяинъ представилъ ей Обарецкаго, произнося съ важностью:

-- Обарецкій, рефлексіонисть, мечтатель, великій лѣнтяй, ожидающій прихода славы; панна Станислава Божовская, наша дарвинистка.

"Великій лѣнтяй" получилъ о "дарвинисткѣ" слѣдующія свѣдѣнія: она окончила гимназію, давала уроки, имѣла намѣреніе ѣхать въ Парижъ или въ Цюрихъ учиться медицинѣ, не имѣя гроша за душой...

Съ той поры они часто встрѣчались въ "салонѣ". Панна Станислава приносила съ собою фунтъ сахару, иногда холодныя котлеты, завернутыя въ бумагу, или нѣсколько булокъ. Обарецкій ничего не приносилъ, потому что у него ничего не было, но за то пожиралъ булки и пожиралъ глазами дарвинистку. Однажды, провожая предметъ своей любви до дому, онъ рѣшился просить ея руки. Она искренно засмѣялась и простилась съ нимъ дружескимъ пожатіемъ руки. Вскорѣ затѣмъ она уѣхала въ Подольскую губ., взявъ мѣсто учительницы у какого-то помѣщика.

И вотъ теперь онъ встрѣтился съ нею въ этомъ медвѣжьемъ углу, въ этой деревнѣ, затерявшейся въ лѣсахъ, среди мужиковъ... Одна жила она въ этой пустынѣ, одна теперь умираетъ... забытая...

Давно забытыя мечты, несбыточные сны и желанія снова поднялись въ немъ и вихремъ закружились въ его душѣ. Сердце болѣзненно сжималось и страсть незамѣтно проникала въ его возбужденную кровь. Онъ подошелъ на цыпочкахъ къ кровати больной и не могъ отвести глазъ отъ лица. Молодая дѣвушка спала. На вискахъ ея напрягались жилы, на искривленныхъ губахъ засохла пѣна, дыханіе вырывалось изъ груди съ хрипами, она вся горѣла. Павелъ сѣлъ возлѣ нея на кровати, взялъ въ руки мягкіе концы ея разметавшихся волосъ, прижалъ ихъ къ своему лицу и, рыдая, цѣловалъ ихъ.

-- Стася, Стася, дорогая,-- шепталъ онъ тихо, чтобы не разбудить ее.-- Теперь ужъ ты не откажешь мнѣ... правда? Будешь, моей, навсегда, слышишь, на вѣки... Потомъ онъ сѣлъ къ изголовью больной, на стулѣ и опять погрузился въ мечты. Молодость пробуждалась въ немъ отъ летаргическаго сна. Теперь все пойдетъ по другому. Какъ онъ теперь заживетъ по новому! Онъ чувствовалъ въ себѣ исполинскія силы для выполненія намѣреній, которыми было полно его сердце. Отчаяніе и надежда сплетались, давили его мозгъ, не давали ему покоя.

Ночь проходила. Часы текли лѣниво, со времени отъѣзда посланца ихъ прошло уже болѣе шести. Было четыре часа утра. Докторъ началъ прислушиваться, вскакивалъ при каждомъ шелестѣ. Иногда ему казалось, что кто-то идетъ, отворяетъ дверь, стучитъ въ окно... Онъ всѣмъ существомъ своимъ вслушивался въ окружающую тишину. Вѣтеръ шумѣлъ, дрова въ печкѣ трещали -- потомъ снова все стихало. И проходили минуты, казавшіяся доктору цѣлой вѣчностью; ожиданіе и нетерпѣніе надорвали ему нервы, онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

Когда онъ въ шестой разъ измѣрялъ больной температуру, она открыла глаза, которые изъ-за темныхъ рѣсницъ казались почти черными, пристально посмотрѣла на него и спросила надтреснутымъ голосомъ:

-- Кто это?

Затѣмъ она опять впала въ безпамятство. Онъ, какъ сокровищу, обрадовался этой минутѣ сознанія. Ахъ, если бы у него была хина, если бы онъ могъ облегчить ея головную боль, привести ее въ чувство! Посланный не ѣхалъ, и не ѣхалъ.

Передъ разсвѣтомъ д-ръ Обарецкій шелъ по деревнѣ, обольщая себя послѣднимъ призракомъ надежды, несмотря на тяжелое предчувствіе, которое, какъ кончикъ иглы, врѣзывалось ему въ сердце. Въ голыхъ вѣтвяхъ придорожныхъ тополей глухо шумѣлъ вѣтеръ, но буря уже утихала. Изъ хатъ выходили женщины съ ведрами на плечахъ за водою и парни выгоняли скотъ, изъ трубъ поднимались струйки дыма. Кое-гдѣ изъ открываемыхъ дверей вырывались клубы пара.

Докторъ разыскалъ избу старшины и велѣлъ ему тотчасъ же запрягать лошадей. Ихъ запрягли двѣ пары и какой-то мальчикъ подъѣхалъ съ ними къ школѣ. Докторъ взглянулъ еще разъ на больную, сѣлъ въ сани и поѣхалъ въ Обшидлувскъ.

Къ полудню онъ вернулся, привезя съ собою свою аптечку, вино, съѣстные припасы. По временамъ онъ вставалъ въ саняхъ, какъ бы желая выскочить и обогнать лошадей пѣшкомъ. Наконецъ, онъ подъѣхалъ къ школѣ. Сдавленный, короткій крикъ вырвался изъ его устъ, когда онъ увидѣлъ открытыя окна въ домикѣ и толпу дѣтей, тѣснившихся въ сѣняхъ. Онъ подошелъ къ окну блѣдный, какъ полотно, вскрикнулъ и застылъ на мѣстѣ, опершись руками о подоконникъ.

Въ просторной школьной избѣ лежалъ на лавкѣ раздѣтый до нага трупъ молодой учительницы. Какія-то двѣ старыя бабы мыли его. Мелкія снѣжинки влетали въ окно и садились на плечи, на распущенные волосы, на полуоткрытые глаза покойницы.

Докторъ вошелъ въ сосѣднюю комнату, сгорбленный, какъ будто на плечахъ его лежали горы. Онъ опустился въ кресло и, рыдая, повторялъ одно слово, въ которомъ вылилась вся его мука:

-- Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?..

Ему было холодно, будто вся кровь заледенѣла. Онъ не зналъ, что съ нимъ; ему казалось, что въ головѣ у него скрипятъ пронзительно немазанныя колеса...

Постель Стаси была въ безпорядкѣ. Одѣяло лежало на землѣ, простыня свѣшивалась на полъ, смятая подушка лежала посреди кровати. Крючки на открытыхъ окнахъ монотонно ударялись объ оконныя рамы. Листья какихъ-то комнатныхъ растеній въ цвѣточныхъ горшкахъ свертывались и увядали отъ мороза.

Въ полураскрытыя двери виднѣлись мужики, окружившіе убранный уже трупъ учительницы, дѣти, молящіяся на колѣняхъ, столяръ, снимающій мѣрку для гроба.

Онъ вошелъ туда и хриплымъ голосомъ приказалъ столяру сдѣлать гробъ изъ четырехъ простыхъ досокъ и подложить подъ голову стружекъ.

-- Не больше... слышишь,-- сказалъ онъ съ затаенной злобой,-- четыре доски... не больше...

Потомъ онъ вспомнилъ, что нужно кого-нибудь увѣдомить... родныхъ... Но гдѣ они, ея родные?

Онъ съ тупымъ, идіотскимъ видомъ началъ перебирать ея книжки, школьные журналы, тетради, рукописи. Среди бумагъ онъ нашелъ листокъ съ начатымъ письмомъ, въ которомъ было написано слѣдующее:

"Дорогая Лена! Вотъ уже нѣсколько дней, какъ я чувствую себя такъ плохо, что, вѣроятно, придется скоро предстать передъ лицо Миноса и Брадаманта, Зака и Триптолема, или кого-нибудь другого изъ полубоговъ, которые и пр. На случай переселенія моего въ дальнія страны, будь добра, напиши старостѣ моей деревни, чтобы онъ выслалъ тебѣ оставшіяся послѣ меня книжки. Я передѣлала книгу "Физика для народа", надъ которой столько дѣтей ломало себѣ головы; передѣлала только вчернѣ -- увы и ахъ! Если ты ее получишь въ такомъ видѣ -- опять-таки, въ случаѣ переселенія моего въ дальнія страны, отдай въ печать и заставь Антона переписать, онъ сдѣлаетъ это для меня. Ахъ, какая тоска... Вотъ еще что: нашему книгопродавцу я должна 11 руб. 65 коп.; заплати ему. Отдай ему моего Спенсера,.потому что въ шкатулкѣ у меня пусто... Возьми себѣ на память..."

Остальное было написано такъ неразборчиво, что нельзя было прочесть. Адреса не было, и письма этого нельзя было послать. Въ ящикѣ письменнаго столика докторъ нашелъ рукопись той "Физики", о которой говорилось въ письмѣ, связку тетрадей и листковъ бумагъ, въ шкафу -- немного бѣлья, подбитую ватой кофточку, какое-то старое, черное платье...

Слоняясь по комнатѣ, онъ наткнулся въ классѣ на того мальчика, который ѣздилъ за лѣкарствомъ. Тотъ стоялъ, прислонившись къ печкѣ, и переминался съ ноги на ногу.

Животная ненависть вспыхнула въ душѣ доктора.

-- Отчего такъ долго не возвращался?-- крикнулъ онъ, обращаясь къ мальчику.

-- Заблудился въ полѣ... лошадь устала... я пѣшкомъ пришелъ рано... а барышня уже...

-- Лжешь!

Мальчикъ ничего не отвѣтилъ. Докторъ посмотрѣлъ ему въ глаза и былъ пораженъ ихъ выраженіемъ: глаза эти были страшны, въ нихъ виднѣлось глухое, безнадежное отчаянье.

-- Я принесъ тебѣ, баринъ, книжки, которыя мнѣ учительница дала,-- сказалъ онъ, вынимая изъ-за пазухи нѣсколько истрепанныхъ, потертыхъ томиковъ.

-- Оставь меня въ покоѣ! Пошелъ вонъ!-- закричалъ докторъ, отворачиваясь отъ него и уходя въ другую комнату.

Тамъ онъ остановился среди разбросанныхъ книгъ и бумагъ и сказалъ самъ себѣ:

-- Я-то тутъ что дѣлаю? Здѣсь нѣтъ ничего моего, я ни на что не имѣю права...

Онъ почувствовалъ вдругъ глубокое почтеніе къ умершей, смѣшанное съ полнымъ смиреніемъ. Горе его достигло той степени, которая граничитъ съ безуміемъ. И въ тоже время его охватилъ тайный страхъ за самого себя. Изъ сокровенныхъ глубинъ его души поднимался эгоизмъ -- онъ не хотѣлъ отдаться въ руки тому призраку, который унесъ въ могилу эту глупую дѣвушку. Нужно поскорѣе удирать... Онъ рѣшилъ тотчасъ же уѣхать, прикрывая разными фразами то, что было просто результатомъ его полнаго изнеможенія.

Отдавъ приказаніе запрягать лошадей, д-ръ Обарецкій еще разъ поклонился трупу Стаси и шепталъ надъ ней всѣ слова, какія только съумѣли придумать пустыя сердца людскія для восхваленія величія. На одну минуту у него мелькнула мысль, что лучше всего было бы тотчасъ же умереть; потомъ онъ протискался сквозь толпу ребятъ у дверей, вскочилъ въ сани и уѣхалъ.

-----

Смерть панны Станиславы произвела нѣкоторый переворотъ въ настроеніи Павла. Въ свободные часы онъ по временамъ принимался читать "Божественную комедіи" Данте, бросилъ играть въ винтъ, разсчиталъ свою двадцатичетырехлѣтнюю ключницу. На этомъ онъ и успокоился. Въ настоящее время ему живется отлично: онъ растолстѣлъ и честнымъ образомъ нажилъ себѣ кучу денегъ. Чего же еще?..

Л. Давыдова.

"Міръ Божій", No 3, 1896

Оставить комментарий Жеромский Стефан (перевод: Лидия Давыдова (Туган-Барановская)) (yes@lib.ru) Год: 1891 Обновлено: 14/03/2025. 39k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Siłaczka. Перевод с немецкого Л. Давыдовой. Текст издания: журнал "Міръ Божій", No 3, 1896.

Жеромский Стефан Подвижница

Подвижница.

Жеромский Стефан
Подвижница