Жебар Эмиль
Под сенью тиары

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Autour d'une tiare).
    Историческая повесть.
    Перевод с французского В. Мосоловой.
    Текст издания: журнал "Міръ Божій", NoNo 3-6, 1894.

ПОДЪ СѢНЬЮ ТІАРЫ.

Историческая повѣсть проф. Э. Жебара.

Переводъ съ французскаго В. Мосоловой.

ПРЕДИСЛОВІЕ АВТОРА.

   Считаю нужнымъ дать нѣсколько разъясненій тѣмъ читателямъ, которымъ незнакома въ подробностяхъ исторія папства въ средніе вѣка и, которые, поэтому, пришли бы въ недоумѣніе съ первыхъ же страницъ этого разсказа.
   Со времени дара Пипина и до конца великаго раскола, т.-е. приблизительно до Пія II, папамъ стоило необыкновеннаго труда поддерживать свою свѣтскую власть въ Римѣ, среди духовенства и въ Италіи. Папы стали истинными властителями города и неограниченными государями въ Церковной Области только въ концѣ XV вѣка, при Сикстѣ IV и Александрѣ VI. Раньше же ихъ власть оспаривалась, а имъ самимъ грозила муками, лишеніемъ сана, изгнаніемъ, и даже казнью. Каждая народная вспышка или религіозная революція, сажала антипапу на престолъ законнаго папы. Когда папа говорилъ отъ имени Бога, онъ былъ очень силенъ; когда же онъ хотѣлъ заняться благоустройствомъ своей столицы, унять нѣсколькихъ бароновъ, показать свою власть надъ магистратурой Капитолія или ограничить права представителей имперіи (каковыми были подесты), то роль его становилась жалкою. Папы, пытавшіеся быть свѣтскими государями, какъ Иннокентій III и Бонифацій VIII, достигали этого лишь цѣною потоковъ крови, пролитыхъ на улицахъ Рима или подчиненныхъ ему городовъ.

* * *

   Разсмотримъ же причины этого кризиса, такого долгаго и болѣзненнаго, особенно въ эпоху, которая служитъ исторической рамкой для нашей повѣсти, т.-е. во вторую половину XI вѣка, въ первосвященство Григорія VII.

* * *

   Средніе вѣка создали чудную грёзу. Они предположили, что правленіе самого Бога будетъ условіемъ счастья и мира на землѣ. Намѣстникамъ Божіимъ, папѣ и императору, была дана духовная и свѣтская власть надъ христіанами. Теоретически, это мистическое воззрѣніе было великолѣпно. Данте выражаетъ его такъ въ своемъ "Трактатѣ о монархіи":
   "У рода человѣческаго двѣ главы: первосвятитель, который, слѣдуя откровенію, ведетъ его къ жизни вѣчной, и императоръ, который, слѣдуя ученію философовъ, ведетъ его къ земному благополучію".
   Къ несчастью, въ дѣйствительности, согласіе между этими двумя великими пастырями оказывалась невозможнымъ. Одинаково святые, императоръ и папа, могли бы руководить христіанствомъ лишь дѣлая большія уступки одинъ другому. Но въ то время на апостольской каѳедрѣ святые попадались рѣдко, а на императорскомъ престолѣ -- еще рѣже. Обоимъ намѣстникамъ Христа суждено было постоянно сталкиваться въ тѣхъ областяхъ своихъ владѣній, которыя принадлежали имъ сообща. Императоръ, во имя Св. Троицы, разсылаетъ энциклики (окружныя посланія) епископамъ, аббатамъ, клиру и вѣрнымъ; до половины XI вѣка онъ назначаетъ папъ или утверждаетъ тѣхъ, кто избранъ клиромъ и народомъ римскимъ; въ силу той же власти онъ лишаетъ ихъ престола и заключаетъ въ монастыри; онъ созываетъ соборы и предсѣдательствуетъ на нихъ; онъ назначаетъ антипапъ; онъ возмущаетъ церковь германскую противъ церкви римской. Кромѣ того, онъ остается королемъ римскимъ не только оффиціально и по преданію, а въ дѣйствительности; онъ даже и императоромъ-то становится окончательно лишь въ тотъ день, когда вѣнчается въ Римѣ, на могилѣ Апостоловъ, изъ рукъ папы императорскою короною. По большей части онъ бываетъ королемъ и остальной Италіи и возлагаетъ на себя въ Миланѣ желѣзную корону {Корона лангобардовъ, сдѣланная, по преданію, изъ одного изъ гвоздей Господнихъ. Прим. пер.}. Такъ происходитъ превышеніе власти или вѣчное смѣшеніе властей со стороны императора. Со стороны папы являются не менѣе уважительные поводы въ столкновеніямъ.

* * *

   Здѣсь причины ссоръ коренятся, главнымъ образомъ, въ феодальномъ строѣ. Во-первыхъ, въ Римѣ и въ мѣстностяхъ, подчиненныхъ св. престолу, феодальнымъ главою считается папа; онъ имѣетъ право на вѣрность, военную службу и повиновеніе своихъ графовъ и бароновъ. Но тѣ же претензіи предъявляетъ и императоръ, король римлянъ: отсюда въ Римѣ вѣчная распря. Затѣмъ во всемъ христіанскомъ мірѣ папа есть духовный властелинъ всѣхъ епископовъ и аббатовъ, которые, съ другой стороны, несутъ вассальныя обязанности по отношенію къ императору или другимъ свѣтскимъ государямъ. Какъ верховный епископъ, онъ можетъ требовать отъ духовныхъ князей покорности своей волѣ, отрѣшать ихъ отъ повиновенія свѣтскимъ властямъ, призывать ихъ къ себѣ, лишать сана. А такъ какъ въ то же время онъ можетъ лишать престоловъ и императора, и князей, поражать интердиктомъ имперію, королевства и города, разрѣшать подданныхъ отъ присяги, то онъ, по желанію, потрясаетъ всю феодальную пирамиду, отъ основанія до вершины, гдѣ находится императоръ.

* * *

   При Григоріи VII столкновеніе особенно обострилось. Возникъ вопросъ о существенномъ правѣ сюзерена (феодальнаго главы), объ инвеститурѣ на свѣтскія владѣнія, принадлежавшія къ епископствамъ и аббатствамъ {Инвенститура -- церемонія передачи лена вассалу сюзереномъ. Названіе происходитъ отъ латинскаго слова, означающаго одѣваю, облекаю (властью). Врученіе же кольца и посоха назывались инвеститурой духовной.} и о врученіи посоха и кольца -- символовъ духовной власти. При Оттонахъ, папы, избираемые изъ римской знати, очень покорной имперіи, дозволили императору проникнуть въ область духовную и вручать посохъ и кольцо. Григорій VII потребовалъ для св. престола права той и другой инвеституры. Императоръ Генрихъ IV, молодой, мало уважаемый своимъ народомъ и вассалами, показался ему такимъ противникомъ, котораго побѣдить легко. Война, которую онъ началъ и первою жертвою которой былъ самъ, продлилась болѣе пятидесяти лѣтъ. Это -- самая печальная эпоха въ исторіи церкви.

* * *

   Самый Римъ и его аристократія увеличивали затрудненія папства въ борьбѣ съ имперіей и съ Римомъ. Папѣ приходилось считаться съ Капитоліемъ, т.-е. патриціонскою городской обшиной, совсѣмъ не похожей на демократическія городскія общины, возникшія въ Италіи въ XII вѣкѣ. Въ Капитоліи сосредоточивалась военная сила, съ его башни давался сигналъ къ народнымъ возстаніямъ. Каждый папа, поссорившись съ Капитоліемъ, осужденъ былъ на гибель. Знатныя римскія семьи присвоили себѣ св. престолъ и владѣли имъ, въ X и XI вѣкѣ, точно своимъ наслѣдственнымъ достояніемъ. Обѣ династіи тускулумскихъ папъ поработили церковь. Правившій въ промежуткѣ между ними папа Сильвестръ И, человѣкъ благородной души, не нашелъ другого исхода, какъ пріютиться подъ сѣнь императорской мантіи. Сильвестръ по происхожденію былъ французъ, а Григорій VII -- тосканецъ. Оба были пришлецами, hastes въ глазахъ своихъ бароновъ, смотрѣвшихъ на папство не какъ на званіе всемірнаго епископа, а какъ на достоинство чисто-римское, какъ на ленъ лаціумскихъ патриціевъ. И эти пришельцы были имъ тѣмъ ненавистнѣе, чѣмъ значительнѣе была ихъ духовная, мистическая власть, чѣмъ несомнѣннѣе было ихъ право держать въ рукахъ своихъ ключи рая.
   Противъ каждаго папы, враждовавшаго съ имперіей, неизбѣжно поднимались три четверти его вельможъ, находившихся въ ленной зависимости отъ императора. Очутившись между молотомъ и наковальней, папа обрекался на уничтоженіе.

* * *

   При такихъ трудныхъ обстоятельствахъ, драгоцѣнною точкою опоры для папъ могла бы служить сама церковь, особенно же монашество. Но церковь ускользала отъ вождя своего, а иногда даже возставала іфотивъ него. Усилія добродѣтельнаго папы разбивались объ упорство его собратьевъ, епископовъ или монаховъ, которые не желали насильно возвращаться на путь добродѣтели. При Александрѣ И, Гильдебрандъ, будущій Григорій VII, и другъ его Петръ Даміанъ попытались очистить Миланскую церковь, соблазнъ которой былъ невыносимъ. Они дошли до того, что противъ архіепископа и высшаго духовенства возмутили "патаровъ", т.-е. низшее духовенство и чернь, другими словами, не отступили передъ вооруженнымъ возстаніемъ церковной демократіи; но дѣло ихъ не принесло плодовъ и было утоплено, въ крови этихъ новыхъ евангельскихъ христіанъ. Тогда клюнійская реформа стала истинной работой Пенелопы: она вѣчно начиналась и не кончалась никогда. Большія аббатства, какъ Фарфа въ Сабинскихъ горахъ, вдругъ превращались въ притоны разбойниковъ. Въ Римѣ, во дни смутъ, нечестивые священники переодѣвались епископами и кардиналами, проникали въ соборы и захватывали приношенія богомольцевъ. Отсылаю къ Liber Gomorrhianus Петра Даміана читателей, Понимающихъ по-латыни и желающихъ узнать подробности о страшныхъ бѣдствіяхъ итальянской церкви въ средніе вѣка.

* * *

   Если прибавимъ ко всему этому, что люди среднихъ вѣковъ, постоянно занятые Богомъ и будущею жизнью, вовсе не стѣснялись со служителями Божіими, какъ бы высокъ ни былъ ихъ санъ, то станетъ понятнымъ, почему плаванье героя этого разсказа, папы Григорія VII, на ладьѣ св. Петра оказалось такимъ трагическимъ.
   

Глава I.
Призракъ папы Бенедикта ІХ-го.

   Утромъ, въ день Всѣхъ Святыхъ 1075 года {Католики память Всѣхъ Святыхъ празднуютъ 1-го ноября, а 2-го ноября -- память всѣхъ усопшихъ.}, въ первосвященничество Григорія VII, Римъ проснулся въ очень грустномъ настроеніи.
   Замки бароновъ, казалось, опустѣли; ихъ окна и двери были заперты; праздничныя знамена не вѣяли съ башенъ, яркія шелковыя драпировки не украшали балконовъ. Многія церкви были закрыты, будто пораженныя интердиктомъ; колокола ихъ были нѣмы; только въ папскихъ базиликахъ служились торжественныя обѣдни. На папертяхъ монастырей голодные и сироты, съ мрачнымъ видомъ и пустыми чашками, напрасно ждали обычной милостыни въ тотъ часъ, когда діаконъ произноситъ нараспѣвъ евангеліе о блаженствахъ, во славу всѣхъ обездоленныхъ, подъ сводами св. Петра, св. Маріи Маджоре и св. Іоанна Латеранскаго. Въ Монти, Транстевере, Реголѣ, на перекресткахъ и песчаныхъ берегахъ Тибра робко собирались въ кучки женщины, дѣти, монашки, старые нищіе, и тихо толковали о томъ, не слѣдуетъ ли снова ждать какихъ-нибудь ужасныхъ безпорядковъ, не вздумаютъ ли синьоры опять сжечь городъ, перерѣзать бѣдняковъ, точно скотъ, выгнать папу камнями и возвести на апостольскую каѳедру ложнаго папу -- образъ Антихриста. Если императоръ Генрихъ перейдетъ Альпы для умиротворенія Рима, то неизбѣжна гибель множества римлянъ; если же явится изъ Салерно Робертъ, вождь нормановъ, на защиту св. отца, то оберетъ духовныхъ чадъ Григорія VII до послѣдней копейки, до послѣдней крынки масла. Одно, къ несчастью, не подлежало сомнѣнію: самый необузданный изъ бароновъ, Ченчіо, смертельный врагъ Григорія VII, отлученный отъ церкви и изгнанный за убійство, вѣроотступничество и мятежъ, тайно вернулся въ Римъ. Какой-то еврей видѣлъ, какъ онъ, около полуночи, постучался въ ворота одного изъ укрѣпленныхъ замковъ близъ Гетто {Гетто -- часть города, отведенная исключительно евреямъ.}. При одномъ упоминаніи о Ченчіо лица блѣднѣли и голоса понижались. Никогда, даже въ проклятое время тускулумскихъ бароновъ, не бывало худшаго и болѣе страшнаго для римлянъ злодѣя. Онъ пролилъ рѣки крови, чтобы, несмотря на ужасное народное возстаніе, провести антипапу Гонорія къ алтарю св. Іоанна Латеранскаго. А какъ разъ наканунѣ этого невеселаго дня Всѣхъ Святыхъ Григорій повелѣлъ разрушить самый крѣпкій изъ замковъ Ченчіо, у моста св. Петра. Время отъ времени тяжелые шаги воина, появленіе епископа, пробиравшагося верхомъ на ослѣ, опустивъ голову и тревожно озираясь, отдаленный бой часовъ съ колоколенъ Капитолія, даже крикъ ребенка, все вспугивало бесѣдовавшихъ подъ открытымъ нёбомъ: совѣщанія превращались, и всѣ разбѣгались по грязнымъ переулкамъ. На Римъ надвигалась гроза, и народъ съ тревогою ждалъ ея начала.
   Въ домахъ клириковъ {Клирики -- общее названіе всего духовенства, особенно низшаго.}, дворцахъ кардиналовъ и епископовъ и въ монашескихъ, кельяхъ господствовало неменьшее смущеніе. Но здѣсь толковали не о возстаніи феодаловъ и не о новомъ нашествіи имперскихъ полчищъ: рѣчь шла о самой церкви, раздраженной и страждущей, повидимому, готовой возстать противъ главы своей. Съ первыхъ же дней своего монашества Григорій составилъ себѣ слишкомъ возвышенный идеалъ священника: онъ желалъ видѣть его бѣднымъ и непорочнымъ, подобно Христовымъ апостоломъ. Всѣ знали, что этотъ монахъ послѣдовательно внушилъ шести папамъ свою ненависть къ симоніи {Симонія -- покупка у свѣтскихъ и духовныхъ князей духовныхъ должностей за деньги. Слово это происходитъ отъ имени Симона волхва, желавшаго за деньги купить у апостоловъ даръ творить чудеса.} и свое презрѣніе къ распутству; немедленно но своемъ избраніи онъ занесъ бичъ надъ торговцами въ храмѣ и опрокинулъ конторки ростовщиковъ, устроенныя епископами въ тѣни алтарей; онъ сталъ преслѣдовать женатыхъ клириковъ, изгналъ изъ ихъ домовъ женъ и мнимыхъ сестеръ, а монаховъ обязалъ соблюдать суровый клюнійскій уставъ и безусловное цѣломудріе. А въ послѣднее время, когда рука его отяготѣла надъ головами бароновъ, онъ заключилъ въ монастырь на горы Кассино кардинала-епископа Палестрины съ епископомъ Алатрійскимъ, посадилъ на хлѣбъ и на воду пять или шесть монаховъ "Св. Павла за Стѣнами" и поразилъ громоносной буллой архіепископа Равенны и аббата Фарфа. Почти одинъ, поддерживаемый лишь нѣсколькими аскетами школы Петра Даміана, но, поссорившись съ императоромъ и возбудивъ ненависть знати, онъ брался за сверхчеловѣческій трудъ, подъ тяжестью котораго палъ папа Гербертъ, другъ императоровъ:-- вернуть къ ученію евангельскому совѣсть служителей Божіихъ.
   Итакъ, праздникъ торжествующей церкви, исповѣдниковъ, дѣвъ, мучениковъ, сталъ для города днемъ печали. Къ вечеру, надъ Тибромъ поднялся желтоватый туманъ; онъ тяжело и медленно легъ на всѣ семь холмовъ, заслонивъ небо. Наступила ночь поминовенія умершихъ. Затѣмъ на колокольняхъ базиликъ, св. Петра, св. Іоанна Латеранскаго, Маріи Маджоре, начался звонъ о тушеніи огня. Мѣдные голоса мрачно перекликались сквозь туманъ, то плачевно, какъ на похоронахъ, то звонко и быстро, какъ отчаянные сигналы съ корабля, тонущаго и гибнущаго во мракѣ; послѣдній возгласъ, рѣзкій, какъ набатъ во время возмущенія, сорвался съ колокольни св. Павла. Онъ прозвучалъ надъ пустыннымъ Римомъ, отдался со всѣхъ башенъ вдоль стѣнъ, проникъ въ Латеранъ и достигъ слуха Григорія, читавшаго при свѣтѣ лампады. Папа поднялъ голову и захлопнулъ книгу.
   Была уже совсѣмъ темная ночь, на улицахъ и площадяхъ господствовало молчаніе, какъ на кладбищѣ, когда изъ одного замка въ кварталѣ Паріоне, близъ Тибра, вышелъ человѣкъ и направился, мимо города евреевъ, въ Капитолій. Онъ рѣшительно шелъ впередъ, покрывъ голову капюшономъ въ родѣ монашескаго и завернувшись въ широкій плащъ. Приближаясь къ общинной крѣпости {Т.-е. крѣпости, принадлежавшей городской общинѣ, а не папѣ.}, онъ сдѣлалъ большой крюкъ, вѣроятно, боясь обхода сбировъ префекта, и вышелъ на форумъ со стороны церкви свв. Косьмы и Даміана. Тутъ шаги его замедлились сгустившимся туманомъ и неровностями тропинки, которая терялась среди развалинъ, кустовъ и болотъ. Справа и слѣва отъ смѣлаго незнакомца вставали, точно привидѣнія, Палатинъ и базилика Мира, доведенные до исполинскихъ размѣровъ туманомъ, который собирался надъ ихъ сводами, ползъ вдоль стѣнъ и проникалъ въ трещины развалинъ. Дойдя до Арки Тита, путникъ вступилъ на звонкія плиты Священной дороги (Via sacra) и торопливо пошелъ къ Аркѣ Константина. Здѣсь онъ остановился на минуту, чтобы распознать мѣстность, и съ нѣкоторымъ страхомъ повернулся къ величественной массѣ Колизея. Странный, непрерывный и однообразный шумъ, подобный отдаленному рокоту моря, выходилъ изъ каждой аркады, изъ каждаго отверстія чудовищнаго зданія: это вѣтеръ жалобно вылъ въ галлереяхъ и на лѣстницахъ, поросшихъ цѣлымъ лѣсомъ колючихъ растеній; въ одномъ мѣстѣ, въ среднемъ этажѣ, красноватый свѣтъ мерцалъ сквозь саванъ тумана, окутывавшій стѣны цирка.
   -- Грѣйтесь и радуйтесь, друзья мои, охотники за кошельками,-- пробормоталъ путникъ;-- какъ-нибудь на-дняхъ приду къ вамъ поужинать. А сегодня у меня дѣло въ другомъ мѣстѣ.
   И онъ продолжалъ свой путь къ Камальдулскому монастырю, а потомъ повернулъ къ св. Іоанну Круглому. Почти ощупью добравшись до стѣны Сервія Туллія, онъ разглядѣлъ, наконецъ, прямо передъ собою, одинокую башню Св. Іоанна и Павла. Онъ постучалъ рукояткою кинжала въ садовую калитку, дававшую доступъ въ башню. Отворилъ ему мальчикъ.
   -- Здѣсь Деадатъ?-- спросилъ пришедшій.
   -- Онъ ожидаетъ васъ, мессиръ,-- отвѣтилъ ребенокъ.
   Пришлецъ поднялся по лѣстницѣ въ башню и вошелъ въ сводчатую комнату съ очень суровой обстановкой, гдѣ увидѣлъ священника. Онъ сбросилъ плащъ и капюшонъ, и оказался съ головы до ногъ покрытымъ кольчугою; борода у него была короткая и жесткая, глаза -- злые, выраженіе лица -- грубое. Лицо священника было изящно и высокомѣрно; его мрачный взглядъ, порою сверкавшій, какъ молнія, выражалъ несокрушимую гордость, а извилистый ротъ съ тонкими губами говорилъ о горечи трагической судьбы.
   Въ углу комнаты, на столъ, лежалъ ворохъ книгъ довольно подозрительнаго вида. Одна изъ нихъ, настоящая дьявольская тарабарщина, была открыта, и на ея желтомъ пергаментѣ виднѣлись странныя изображенія, перемѣшанныя съ геометрическими фигурами и рядами арабскихъ цифръ. На стѣнѣ висѣло большое костяное распятіе, пронзенное, на мѣстѣ сердца, стальною иглою. Это былъ "Порченый Христосъ" -- оригинальное изобрѣтеніе Деадата {Въ средніе вѣка, чтобы навести порчу, пронзали иглою восковое изображеніе того, кому желали зла.}. Послѣдній уже близился, къ старости. Онъ былъ архидіакономъ церкви въ Порто и готовился получить епископскій санъ отъ Льва IX, когда Гильдебрандъ растригъ его за симонію. Онъ вернулся въ Римъ и смѣшался съ толпою виновныхъ священниковъ, которыхъ защищали отъ папскихъ сыщиковъ бароны. Чтобы питаться, онъ продолжалъ фабриковать подложныя буллы, а для развлеченія занимался колдовствомъ и вызывалъ къ себѣ дьявола въ уединенную башню на вершинѣ Целія.
   Посѣтитель придвинулъ скамью къ пылавшей среди комнаты жаровнѣ и молча сѣлъ. Деадатъ спокойно оперся на книгу и, насмѣшливо улыбаясь, сказалъ:
   -- Такъ онъ выгналъ тебя, какъ бѣшеную собаку, изъ лучшаго твоего замка, мой бѣдный Ченчіо, и ты пришелъ просить пріюта у старика Деадата, недостойнаго служителя святой церкви?
   Ченчіо всталъ, внезапно охваченный бѣшенствомъ.
   -- Да, онъ меня выгналъ, оскорбилъ, сдѣлалъ разбойникомъ. Онъ изгналъ меня изъ среды христіанъ, попралъ пятою своею главу мою. Неужели Господь не дозволитъ схватить этого человѣка, какъ ночного вора?
   -- Онъ -- помазанникъ Божій,-- насмѣшливо отвѣтилъ священникъ.-- И потомъ въ Богѣ, знаешь, мы не увѣрены... Вотъ чортъ -- совсѣмъ другое дѣло!
   -- Ты увѣренъ въ сатанѣ, Деадатъ?
   -- Разумѣется, мой дорогой, сеньорѣ, какъ увѣренъ въ твоемъ присутствіи здѣсь, въ моей доброй башнѣ. Я ношу его въ моемъ разумѣ и сердцѣ.
   Ченчіо не безъ ужаса взглянулъ на собесѣдника. Онъ даже подался-было назадъ, какъ бы собираясь бѣжать. Но Деадатъ устремилъ на него властный и въ то же время ласковый взглядъ; Ченчіо тихо подошелъ къ нему.
   -- Если бы ты помогъ мнѣ избить его, стащить съ престола, умертвить, коль понадобится, какъ бывало въ старину, когда мы господствовали надъ нашимъ епископомъ.
   Деадатъ подошелъ къ окну.
   -- Смотри,-- сказалъ онъ.
   Съ высокой башни св. Іоанна и Петра открывалось необычайное зрѣлище. Насколько хваталъ глазъ, надъ Римомъ и его окрестностями катились волны сѣраго тумана, тамъ и сямъ высоко приподнятаго холмами и гребнями большихъ водопроводовъ: это былъ точно океанъ мрака, смерти и молчанія. Слѣва, на крутомъ подъемѣ Целія и городскихъ укрѣпленій, волна тумана вдругъ высоко вставала, какъ бы съ разбѣга намѣреваясь броситься на Латеранъ; но величественная базилика, опираясь на черную папскую крѣпость, неприступную между небомъ и землею, точно смѣялась надъ бурею. Маленькій огонекъ, лампада Григорія, кормчаго церкви, все еще блестѣлъ во мракѣ.
   Ченчіо высунулся въ окно, но не понялъ смысла этой картины. Деадатъ пожалъ плечами.
   -- Такой могучей власти кучка мятежниковъ не истребитъ,-- сказалъ священникъ.-- Цѣлые вѣка римская чернь, сеньоры и императоры насильничали надъ папами, а папство все жило -- и переживетъ всѣхъ императоровъ и бароновъ. Ужъ болѣе ста лѣтъ вы безчестите первосвященническій престолъ, взводя на него недостойныхъ папъ; вы вѣнчали тіарою развратныхъ юношей, разбойниковъ съ большихъ дорогъ, кровожадныхъ безумцевъ... Одинъ убѣжалъ въ Константинополь съ церковною казною; другой выкалывалъ глаза и обрубалъ носы и руки кардиналамъ и епископамъ. Они были хуже, чѣмъ Неронъ и Домиціанъ. Пришлось удушить Бенедикта VI въ подземельяхъ замка св. Ангела, отравить Бонифація VII, вырвать языкъ у Іоанна XVI. Но папство пережило всѣ эти ужасы. Самъ сатана ничего не выигралъ, когда ночью, въ полѣ, близъ могилы Цециліи Метеллы, разбилъ голову Іоанну XII. И впослѣдствіи самъ дьяволъ напрасно воплотился въ Бонифація IX: четыре раза изгнанный изъ Рима христіанами, четыре раза возвращенный на престолъ всѣми разбойниками Италіи, Бенедиктъ, въ одинъ вечеръ, исчезъ, какъ по волшебству. Этому скоро будетъ тридцать лѣтъ. Но полагаютъ, что онъ скрывается, какъ дикій звѣрь, въ своей родной Тускулумской горѣ. Каждый годъ въ ночь усопшихъ, въ эту самую ночь, онъ показывается какому-нибудь испуганному пѣшеходу на берегу Тибра, въ уединеніи св. Павла-за-Стѣнами, на Аппіевой дорогѣ или въ развалинахъ Форума. А я, богоотступникъ, еще жду его. Вотъ его чародѣйскій требникъ, найденный въ его молельнѣ и помогавшій ему вызывать дьявола. Я всю жизнь мою разбираю его.
   Деадатъ указалъ на раскрытую книгу. Ченчіо приблизился къ ней съ суевѣрнымъ трепетомъ, но коснуться ея не посмѣлъ.
   -- И что же!-- продолжалъ священникъ.-- Папскій санъ дѣлалъ этого человѣка священнымъ! Разъ, когда ему" было шестнадцать лѣтъ, вельможи Капитолія, приведенные въ ужасъ его чудовищнымъ развратомъ, сговорились задушить его у престола св. Іоанна. Было воскресенье, и шла торжественная папская служба. Заговорщики, вмѣшавшись въ толпу клириковъ, медленно приблизились къ алтарю. Во время чтенія Евангелія они уже взошли на первую ступень амвона. Они должны были броситься на папу въ моментъ возношенія Даровъ. Вдругъ они взглянули другъ на друга и поблѣднѣли. Свѣтъ дня померкъ, всѣ лица приняли цвѣтъ шафрана, ночь спускалась надъ соборомъ. Солнце погасло посреди неба, какъ бы отказываясь освѣщать такіе ужасы. Бенедиктъ IX былъ спасенъ. Торопливо зажгли свѣчи, онъ вкусилъ плоти Сына Божія и, когда повернулся къ народу, чтобы благословить его, солнце возсіяло вновь, а со всѣхъ колоколенъ Рима раздался благовѣстъ.
   Священникъ сдѣлалъ шагъ къ барону и положилъ ему на плечо свою руку.
   -- А ты хочешь убить Григорія, думая убить вмѣстѣ съ нимъ ненавистную тебѣ и гнетущую тебя силу? Бѣдный безумецъ! На другой же день послѣ твоего преступленія другой монахъ надѣнетъ на палецъ кольцо этого монаха.
   -- За то я буду отомщенъ,-- пробормоталъ Ченчіо.
   -- Ты будешь проклятъ,-- возразилъ Деадатъ.
   Ченчіо задрожалъ и покачнулся, какъ пьяный.
   -- Ты боишься ада,-- сказалъ священникъ,-- а самъ приходишь ночью въ мою келью, чтобы я призвалъ тебѣ на помощь дьявола! Не уходи. Я жалѣю тебя. И кромѣ того, ты мнѣ нуженъ. Слушай. Мы можемъ соединиться во имя нашей ненависти. Ты будешь рука, а я буду умъ. Но хорошенько пойми одно, если можешь: не слѣдуетъ проливать крови. Кто знаетъ, не явитъ ли Небо какого-нибудь ужаснаго знаменія. Нѣтъ; но нужно страшное оскорбленіе, безпримѣрное униженіе; надо, чтобы онъ сталъ не мученикомъ, а наказаннымъ бродягою и негодяемъ. Побѣжденный, униженный, согбенный, пусть съ мольбою цѣлуетъ твои руки, пусть отречется отъ своей, гордыни и покается, ударяя себя, въ грудь, въ своемъ жестокосердіи. Церковь, которая выбросила меня изъ своего святилища, будетъ опозорена въ лицѣ своего главы. Но пусть поступокъ твой будетъ величественнымъ и возбуждаетъ изумленіе потомства. А если нуженъ совѣтъ адскихъ силъ, чтобы открыть тебѣ твое собственное намѣреніе, пойдемъ со мною. Ночь эта благопріятна, и близокъ часъ, когда проклятыя души возвращаются въ среду людей.
   Чернокнижникъ взялъ требникъ Бенедикта IX и мѣшечекъ съ одуряющими благовоніями, необходимыми для чародѣйства. Онъ высыпалъ уголья изъ жаровни въ мѣдное кадило, висѣвшее подлѣ распятія, и отдалъ Ченчіо. Они вышли изъ башни и почти бѣгомъ направились къ термамъ Каракаллы. Они шли сквозь туманъ, закутавъ головы, а полы ихъ плащей раздувались позади ихъ, точно большія черныя крылья. Отблескъ кадила кровавымъ слѣдомъ тянулся за ними по тропинкѣ. Они не произносили ни слова. Священникъ шелъ твердымъ шагомъ; Ченчіо спотыкался о каждый камень на дорогѣ.
   Въ полночь они вошли въ. громадное разрушенное зданіе. Колючки впивались въ ихъ одежду точно когти невидимыхъ звѣрей; обломки сводовъ, нѣкогда разбитыхъ разъяренными варварами, преграждали, имъ путь. Наконецъ, они добрались до послѣдней арки, едва тронутой солдатами Алариха, и, замѣтили это по гулкости своихъ шаговъ.
   Деадатъ остановился, у опрокинутаго порфироваго, столба и поставилъ на него кадило, въ которомъ уголья трещали отъ соприкосновенія съ холодной мглой. Потомъ онъ очертилъ вокругъ себя и своего спутника. большой кругъ, сдѣлавъ столбъ его центромъ, и при, невѣрномъ свѣтѣ кадила прочелъ нѣсколько строкъ изт книги на непонятномъ для Ченчіо языкѣ. Окончивъ заклинаніе, онъ засыпалъ горячіе уголья волшебными благовоніями.
   Клубъ дыма съ сверкающими искрами поднялся къ своду. Но, встрѣтивъ препятствіе во влажномъ слоѣ тумана, ѣдкій дымъ повернулъ назадъ, сталъ со всѣхъ сторонъ искать себѣ исхода, медленно зазмѣился длинными фіолетовыми, пурпуровыми и зеленоватыми спиралями и образовалъ, съ трудомъ поднимаясь вверхъ, множество причудливыхъ узоровъ. А на извѣстной высотѣ, болѣе свободной отъ тумана, онъ вдругъ устремлялся къ небу дрожащими столбами, которые вертѣлись то очень тихо, то съ головокружительной быстротою отъ порывовъ вѣтра, дувшаго съ Аппенинъ и завывавшаго въ большихъ разрушенныхъ залахъ. Нѣсколько клубовъ дыма, вырвавшись изъ подъ свода сквозь большія отверстія въ стѣнахъ, быстро летѣли къ Риму, разстилались надъ колючими кустами среди развалинъ, или, спустившись ниже, скользили, какъ змѣи среди обломковъ, и, наконецъ, исчезали во мракѣ. Испуганныя летучія мыши съ рѣзкими криками вылетали изъ своихъ гнѣздъ, растерянно метались, а затѣмъ, задохнувшись, падали на землю. Въ самой глубинѣ ниши античная мраморная статуя Діаны съ обломанными руками и изуродованной грудью, приняла блѣднорозовый оттѣнокъ и, какъ будто пробуждалась къ жизни; съ надменнымъ челомъ и улыбкою на устахъ, она готова была выступить въ своей геройской наготѣ, противъ дерзновенныхъ, осмѣлившихся въ этотъ часъ нарушить покой усопшихъ боговъ.
   Ченчіо, отуманенный благоуханіями, утомленный быстрою смѣною лучезарныхъ образовъ, почувствовалъ головокруженіе и дрожь; онъ сѣлъ, прислонился къ столбу и точно во снѣ сталъ смотрѣть на вереницы странныхъ фигуръ, которыя вѣтеръ несъ въ горы, а потомъ развѣвалъ, какъ сухіе листья. Мимо него проносились вихремъ жалкія, плачущія толпы, всѣ жертвы, всѣ бѣдствія императорскихъ или феодальныхъ войнъ противъ папы; женщины тащили за руки своихъ ребятишекъ; старики съ растрепанными волосами и бородою, согнутые подъ тяжестью сумы, спѣшили впередъ; молодые люди, мертвенно блѣдные, со скованными руками, шли въ изгнаніе; священники съ жестами ужаса выбѣгали изъ церквей, рушившихся среди пламени. Затѣмъ полился потокъ воиновъ въ доспѣхахъ, красныхъ отъ крови, съ кровавыми руками, съ добычею на плечахъ; они обыскивали трупы съ перерѣзаннымъ горломъ и разсѣченной грудью. Потомъ безпорядочныя полчища разбойниковъ съ обнаженными руками и ногами, махая факелами, радостно бросились въ ураганъ пламени. Ченчіо узналъ свое войско и громко вскрикнулъ.
   -- Молчи,-- тихо сказалъ ему Деадатъ.-- Таинство идетъ къ концу. Да запечатлѣется въ твоей памяти грядущее видѣніе.
   Торжественнымъ шагомъ, очень медленно, двигалась по золотому облаку громадная процессія, растягиваясь вдоль стѣнъ Каракаллы, точно среди громаднаго собора: шли мальчики въ разноцвѣтныхъ платьяхъ, молодые діаконы съ развѣвающимися волосами и въ огненныхъ стихаряхъ, епископы въ мантіяхъ, сверкающихъ подъ дождемъ рубиновъ, соборъ кардиналовъ, роскошно задрапированныхъ въ ослѣпительный пурпуръ; наконецъ, несомый на головахъ клириковъ, на своемъ царскомъ тронѣ, явился папа-отрокъ, чьи пальцы играли украшеніями его митры,-- тотъ одержимый дьяволомъ папа, который былъ ужасомъ святой римской церкви, а для Деодата -- предметомъ поклоненія.
   Призракъ папы простеръ правую руку къ отрекшемуся отъ вѣры священнику, но не изобразилъ знаменія креста.
   Шествіе направлялось къ отдаленнѣйшему углу зданія. Вдругъ и дьяконы, и епископы, и кардиналы исчезли, какъ огонь, задутый вѣтромъ. И вновь показались толпы бойцовъ, окровавленныхъ полководцевъ и полуголыхъ разбойниковъ; они. толкаясь, окружили тронъ, который, качаясь надъ лѣсомъ факеловъ и копій, сталъ подниматься по ступенямъ алтаря, сверкавшаго дорогими камнями. Но посреди алтаря стояла величественная фигура склонившагося монаха. По мѣрѣ приближенія къ св. престолу, юный Антихристъ блѣднѣлъ и таялъ въ огненномъ облакѣ, которое окружало его, какъ адское сіяніе; одни демоны пробрались къ престолу и дерзко окружили неподвижнаго монаха. Тогда бурное дуновеніе пронеслось подъ сводами, смело заколдованный дымъ и съ шумомъ развѣяло его надъ высокимъ дрожащимъ тростникомъ и мрачными кипарисами Авентина. Свинцовый туманъ окуталъ саваномъ разрушенныя бани Каракаллы.
   Ченчіо плотнѣе завернулся въ плащъ и тяжело упалъ на землю. Когда, на зарѣ, онъ проснулся, священника уже не было. Съ сѣраго неба падалъ мелкій дождь; громадная сова, сбитая съ толку событіями этой ночи, глупо трепыхалась въ колючемъ кустѣ. Вдали, на пустырѣ, лаяла собака. Ченчіо въ какомъ-то оцѣпенѣніи глядѣлъ на мрачное святилище Деадата. Наконецъ, холодъ и дождь принудили его удалиться. Онъ вышелъ изъ термъ, но не отважился пройти мимо башни св. Іоанна и Павла. Онъ миновалъ монастырь св. Григорія Великаго, вернулся къ аркѣ Константина и, послѣ нѣсколькихъ минутъ колебанія, вдругъ направился въ Колизей. Подъ аркадою, гдѣ онъ наканунѣ видѣлъ свѣтъ, онъ нашелъ вокругъ погасшаго костра около дюжины лежащихъ молодцовъ съ лицами висѣльниковъ. Они привѣтствовали его весьма учтиво и весь этотъ день провели въ бесѣдахъ о прошедшемъ и будущемъ. Въ обществѣ этихъ господъ баронъ безъ скуки дождался той минуты, когда звонъ о тушеніи огня пригласилъ римлянъ запирать свои жилища. Тогда онъ пошелъ къ себѣ въ замокъ, уподобляясь благоразумному горожанину, тщательно закрывающему лицо, чтобы не быть узнаннымъ во время ночной прогулки.
   

Глава II.
Полуночная обѣдня Григорія VII-го.

   Наканунѣ Рождества по Риму прошелъ слухъ, что папа будетъ служить полуночную обѣдню въ церкви св. Маріи Маджоре. Это была старая и любимая народомъ церковь; у ближайшей къ главному алтарю колонны вѣрующіе поклонялись чудотворной иконѣ Мадонны съ "бамбино" (младенцемъ), работы св. апостола Луки, принесенной ангелами изъ Азіи. Каждый разъ, какъ разражалась чума, священники носили по улицамъ старинную икону, сіявшую золотомъ и брилліантами, и Господь укрощалъ гнѣвъ Свой. Въ рождественскую ночь справлялся престольный праздникъ св. Маріи Маджоре: туда шли со всѣхъ концовъ Рима, и въ суровомъ уединеніи Эсквилина лучезарная, и звонкая церковь какъ бы улыбалась еще издали толпѣ богомольцевъ и пастуховъ, спѣшившихъ къ ней, какъ въ древности палестинскіе пастухи стремились къ пещерѣ въ Вифлеемѣ.
   Три дня яростно дулъ "широкко" {Особый удушливый вѣтеръ, дующій изъ Африки.}, и громадныя тучи покрыли горизонтъ. Къ вечеру затуманились горы Тиволи и Тускулума, и надъ моремъ загрохоталъ громъ. Внезапно наступила тьма и разразилась страшная гроза. Дождь былъ такъ силенъ, что, по словамъ современнаго лѣтописца, предположили повтореніе библейскаго потопа. Молнія одновременно освѣщала всѣ холмы; ея фіолетовые зигзаги раздирали тучи, и на фонѣ пылающаго неба мелькали черные силуэты колоколенъ и башенъ, кипарисы Монте-Маріо, согнутые, перекрученные, точно колосья, смутная линія водопроводовъ, феодальные замки, разсѣянные по равнинѣ; порою зарево достигало Аппенинъ и скалистыя Сабинскія горы вставали всѣ блѣдныя, какъ призраки Апокалипсиса.
   Приблизительно, за часъ до полуночи дождь еще лилъ. Тибръ, уже переполненный осенними грозами, вздувался съ зловѣщей быстротою. Кварталъ Марсова поля и долины у подошвы Эсквилина и Бвиринала превратились въ болото. Римляне, смущенные столь дурными предзнаменованіями, отказались отъ слушанья папской обѣдни и задули огни. Раскаты грома мало-по-малу удалялись. Всѣ городскіе колокола подняли громкій благовѣстъ, но никто изъ вѣрующихъ не внялъ ихъ призыву.
   Между тѣмъ въ окрестностяхъ св. Маріи Маджоре какіе-то странные богомольцы боролись съ холоднымъ вѣтромъ и дождемъ. Множество молчаливыхъ тѣней мелькало передъ церковными вратами, за предѣлами свѣтлаго круга, которымъ окружало базилику яркое освѣщеніе алтаря и всѣхъ придѣловъ. Эти люди не походили на добрыхъ христіанъ: у нихъ были съ собою не молитвенники и четки, а ножи и копья. Подальше, у церкви св. Праксидіи, стояла болѣе густая толпа съ незажженными факелами и нѣсколькими осѣдланными лошадями, которыя рвались отъ ужаса каждый разъ, какъ молнія прорѣзывала тьму.
   Раздался свистъ; тѣни разсѣялись и исчезли въ обсаженной большими деревьями аллеѣ, которая вела въ монастырь св. Бальбины.
   Вдали, на плоскогорьѣ Целія, показалось маленькое шествіе, вступавшее, при невѣрномъ свѣтѣ нѣсколькихъ фонарей, на пустынную дорогу св. Маріи Маджоре. Оно медленно спустилось съ холма, безпрестанно сворачивая въ стороны, чтобы не попасть въ трясины; прошло не мало времени, прежде чѣмъ оно достигло соборной площади. Во главѣ его шли два воина съ алебардами, затѣмъ монахъ, высоко поднимая первосвященническій трехконечный крестъ, нѣсколько клириковъ съ фонарями, два кардинала на мулахъ и въ мѣховыхъ оплечьяхъ, а, наконецъ, закрытыя и задрапированныя пурпуромъ носилки, гдѣ сидѣлъ маленькій старичокъ съ очень суровымъ лицомъ, закутанный въ красную мантію и съ золотымъ крестомъ на груди. Большія церковныя врата отворились, яркій свѣтъ упалъ на шествіе, кардиналы сошли на землю, и Григорій VII вступилъ въ освѣщенный и безлюдный соборъ.
   Золотые лучи звѣзды, которую видѣли волхвы и пастухи на Востокѣ, не упала въ эту ночь на кровлю храма св. Маріи.
   Въ глубинѣ алтаря, за престоломъ, дьяконъ уныло дочитывалъ пророчества, когда-то возвѣстившія Израилю о пришествіи Іисуса, сына Давидова, правнука Авраамова.
   Папа бросилъ во всѣ стороны отуманенный грустью взглядъ. Передъ нимъ кое-гдѣ стояли на колѣняхъ подъ дырявыми плащами бѣдные пастухи или полудикіе юноши, пришедшіе издалека и успѣвшіе, послѣ цѣлаго дня пути, скрыться въ церковь отъ грозы. Онъ простеръ надъ ними свою десницу и благословилъ ихъ тѣми словами, которыя были пропѣты небесными голосами въ ту ночь, когда въ стойлѣ родился Господь.
   -- Миръ человѣкамъ и благоволеніе!
   Соборные каноники вышли встрѣтить Григорія и торжественно возвели его на каѳедру, воздвигнутую близъ алтаря. Тамъ на него возложили льняной бѣлоснѣжный подрясникъ, широкую византійскую ризу изъ бѣлаго шелка, расшитую золотомъ, и усѣянный крестами омофоръ; двое дѣтей подали ему островерхую тіару и первосвященническій посохъ; кардиналы, служа за дьяконовъ, стали у него по сторонамъ. Григорій произнесъ первыя слова: "Тебе, Бога, хвалимъ".
   По окончаніи этого гимна радости, онъ, все еще стоя на ступеняхъ каѳедры, снялъ тіару и, склонившись, сталъ тихо говорить первыя молитвословія обѣдни. Клирикъ, преклонивъ колѣни у ногъ папы, открылъ, поддерживая ее собственнымъ лбомъ, книгу посланій, затѣмъ Евангеліе, которое кардиналы, чередуясь, пропѣли на обоихъ клиросахъ. Передъ началомъ проскомидіи онъ сошелъ съ возвышенія и съ удивительной величавостью поднялся по ступенямъ алтаря. Началось безкровное жертвоприношеніе. Соборное духовенство благоговѣйно выстроилось въ рядъ передъ солеею, а смиренные пастухи римской Кампаньи робко выступили впередъ и столпились подъ іератической мадонной св. Луки, чтобы лучше видѣть совершеніе таинства.
   Стукъ пики о каменный полъ въ одномъ изъ придѣловъ вдругъ нарушилъ торжественную тишину. Кардиналъ, служившій съ папою, повернулъ лицо къ дверямъ и увидѣлъ толпу какихъ-то пришельцевъ, двигавшуюся вдоль стѣнъ темныхъ боковыхъ придѣловъ. Онъ подумалъ, что окрестные горожане, ободренные прояснившимся небомъ, пришли поклониться своему Спасителю-Дитяти, и безъ тревоги палъ ницъ въ минуту возношенія Даровъ, какъ полагалось по чину первосвятительскаго служенія. Клирикъ зазвонилъ въ колокольчикъ; Григорій VII, приподнявъ Тѣло Господне надъ чашею, стоялъ лицомъ къ вѣрующимъ и, оборачиваясь ко всѣмъ четыремъ странамъ свѣта, благословлялъ городъ и весь міръ.
   Онъ запѣлъ "Отче нашъ". Вторично раздался звонъ у подножья престола. Папа, наклонившись надъ престоломъ, причащался Тѣла Господня.
   Въ ту минуту, какъ онъ опускалъ въ чашу послѣднія части освященнаго хлѣба изъ глубины собора до него донесся грозный шумъ. Священники и клирики обернулись и въ смятеніи увидѣли посреди церкви вооруженный отрядъ подъ предводительствомъ человѣка, одно имя котораго приводило римлянъ въ дрожь.
   Отрядъ бросился къ алтарю, богохульствуя и грозя смертью. Священники поднялись по ступенямъ, чтобы защитить папу. Разбойники заняли клиросы до первой ступени алтаря, отталкивая пиками и оттѣсняя защитниковъ первосвященника, но приблизиться къ Григорію рѣшился одинъ Ченчіо.
   Григорій накрылъ чашу священнымъ покровомъ. Ченчіо ударилъ его по плечу. Тогда папа пристально взглянулъ на святотатца, и съ устъ его сорвались скорбныя слова Іисуса, сказанныя Іудѣ въ саду Геесиманскомъ:
   -- Другъ мой, зачѣмъ ты пришелъ?
   Ченчіо не отвѣтилъ. Онъ грубо оттащилъ Григорія отъ священной трапезы. Солдаты схватили старика и унесли его, не внимая отчаяннымъ мольбамъ духовенства. Главныя врата св. Маріи Маджоре были распахнуты настежь; на площади двигались факелы, красноватый отблескъ которыхъ образовалъ среди мрака какъ бы громадный балдахинъ; лошади, съ трудомъ сдерживаемые конюхами Ченчіо, ослѣпленныя яркимъ освѣщеніемъ церкви, дрожали и взвивались на дыбы; съ колокольни раздавался лихорадочно-торопливый набатъ, но призывъ опозореннаго храма безплодно пропадалъ въ ночной тьмѣ.
   При кровавомъ свѣтѣ факеловъ, отрядъ всадниковъ, казавшихся какими-то сверхестественными существами, съ бѣшеными криками радости, проскакалъ по заснувшему городу, ровною рысью спускаясь и поднимаясь по крутымъ склонамъ Квиринала и Эсквилина. Григорій, сидя за спиною у оруженосца Ченчіо, тѣсно окруженнаго всадниками, за которыми съ воемъ слѣдовала пѣшая толпа, прыгавшая по грязи не хуже лошадей,-- не проронилъ ни слова мольбы или проклятія. Увлекавшій его живой потокъ направлялся въ Тибру. Церкви, монастыри, укрѣпленные замки съ башнями, безпорядочныя кучи жалкихъ хижинъ среди величавыхъ развалинъ мелькали мимо; онъ успѣлъ разсмотрѣть на днѣ оврага разбитую императорскую колонну Траяна, потомъ громадный силуэтъ Капитолія и аркады театра Марцелла. Тамъ, прислонившись къ столбу, неподвижный точно каменная статуя, стоялъ священникъ, и казалось, ждалъ прибытія отряда. Ченчіо, скакавшій впереди своей шайки, поклонился ему, но не получилъ отвѣта. Когда же съ нимъ поровнялся папа, Деадатъ съ живостъю сбросилъ капюшонъ и устремилъ на свою жертву насмѣшливо-торжествующій взглядъ. Апокалипсическое видѣніе ноябрьской ночи осуществилось.
   Отрядъ проѣхалъ по сѣти извилистыхъ улицъ и вскорѣ остановился передъ феодальнымъ замкомъ, логовищемъ барона. Ченчіо приказалъ своимъ людямъ ввести плѣнника во дворъ и тотчасъ-же запереть ворота. Онъ самъ отвелъ папу въ верхній этажъ замка, въ келью, единственное окно которой выходило во внутренній дворъ, и, указавъ ему на родъ кресла, прислоненнаго къ стѣнѣ, сказалъ:
   -- Садись-ка; тебѣ здѣсь будетъ не хуже, чѣмъ любому канонику св. Іоанна Латеранскаго. Когда наступитъ день, мы потолкуемъ. Если захочешь мира, я продамъ тебѣ его не дешево, а если войны -- то одно воспоминаніе о ней будетъ наводить ужасъ на праправнуковъ твоихъ кардиналовъ.
   И онъ оставилъ Григорія въ темной кельѣ.
   Было холодно; часы тянулись медленно. Григорій чувствовалъ себя поглощеннымъ ужасною тьмою этой ночи. Онъ спрашивалъ себя, какъ допустилъ Господь такое нечестіе, и, по какимъ таинственнымъ соображеніямъ Божія правосудія, онъ, цѣломудренный и набожный монахъ, искупаетъ соблазнительную жизнь первосвятителей, которые позорили престолъ св. Петра во дни его юности. Значитъ, напрасны были его тридцатилѣтнія геройскія усилія очистить церковь. Значитъ, папы, совѣтникомъ и другомъ которыхъ онъ былъ, не сидятъ одесную Отца и не могли помочь ему своими молитвами въ страшный часъ битвы. Ужасное сомнѣніе смутило его совѣсть. Не ошибся ли онъ, слишкомъ настойчиво стремясь ко свѣтской власти, захватывая въ руку оба меча заразъ, принуждая своихъ вассаловъ ползать у ногъ своихъ, безпощадно разрушая ихъ замки и смиряя ихъ гордость? Не ошибся ли онъ и въ своей чрезвычайной любви къ аскетизму и въ той строгости, съ которою онъ подчинилъ своихъ братьевъ, служителей Божіихъ, уставамъ монастырскимъ? А о завтрашнемъ днѣ, о ближайшемъ будущемъ онъ не рѣшался и подумать. Его тіару сбросили въ уличную грязь; какой-то грабитель сорвалъ епископскій крестъ съ его груди; теперь онъ ни на что не годенъ, какъ только на заключеніе до самой смерти въ какой-нибудь монастырь, затерянный въ Сабинскихъ горахъ. Онъ съ содроганіемъ ставилъ себѣ вопросъ, какого преемника назначили ему его похитители: нѣмецкаго епископа, болѣе преданнаго цезарю, чѣмъ Іисусу, и готоваго продать императору достоинство римской церкви, или нечистаго юношу, сына вельможи, оскверненнаго смертными грѣхами, способнаго расточить вино съ престола въ отвратительныхъ оргіяхъ. Временами онъ говорилъ себѣ, что крушеніе апостольской ладьи совершилось, что исторія искупленія окончена, что Господь отвратилъ ликъ свой отъ людей и удалилъ церковь свою отъ своего сердца, и что онъ, Григорій,-- послѣдній монахъ и послѣдній папа.
   Тогда, среди молчанія и мрака, онъ ударилъ себя въ грудь и сталъ плакать.
   Сѣроватый свѣтъ зимняго дня, безъ зари и безъ улыбки, проникъ въ келью. И Григорій почувствовалъ себя еще болѣе жалкимъ, разсмотрѣвъ ущербъ, нанесенный его первосвятительскимъ одеждамъ: покрытый грязью подризникъ, изорванную ризу, истрепанный омофоръ. И онъ съ горечью вспомнилъ о ночномъ торжествѣ, о соборѣ, полномъ пѣснопѣній, гдѣ онъ благословлялъ дѣтей и пастырей, о поруганномъ таинствѣ, о Крови Господней, оставленной на бѣломъ покровѣ престола.
   Извнѣ послышались тяжелые шаги. Дверь отворилась, и показался баронъ.
   -- Ты спалъ?-- спросилъ Ченчіо.
   -- Я молился,-- отвѣтилъ Григорій.
   -- Монашеское бормотанье не прошло сквозь своды моей башни. Богъ не услышалъ тебя. Ты видишь, что Онъ покинулъ тебя.
   -- Онъ и Сына Своего покинулъ, распятаго между двумя разбойниками, но только на три дня. Я подожду.
   -- Прождешь и дни, и недѣли, и годы, если понадобится. Ты -- хрупкая игрушка въ моей рукѣ. И тебѣ предстоятъ одиночество, голодъ, тьма, всякіе ужасы, всякія муки, пока ты не исполнишь моей воли.
   -- Чего тебѣ нужно отъ меня? Я -- епископъ и владыка всѣхъ душъ, а ты безсиленъ надъ моею совѣстью.
   -- Я могу замучить тебя до смерти.
   -- Это будетъ искупленіемъ грѣховъ моихъ. Въ настоящее время церкви нужна кровь мученика, чтобы смыть съ нея пятно безчестія.
   Ченчіо пожалъ плечами. Тутъ ему припомнились рѣчи Деадата.
   -- Тирана, изгнаннаго изъ дворца и отданнаго толпѣ на посмѣяніе, епископа, выгнаннаго изъ епархіи, клирика, посаженнаго въ монастырскую тюрьму, никто не признаетъ мученикомъ. Но сначала ты торжественно отречешься отъ твоего сана среди вельможъ, которыхъ ты ограбилъ и унизилъ. Ты вернешь имъ право избирать папу, ихъ сюзерена, съ согласія императора, нашего верховнаго властителя. Затѣмъ, если ты переживешь такое посрамленіе, ты останешься монахомъ, ради собственнаго удовольствія, но подальше отъ Рима, и можешь цѣлый день распѣвать заутреню и вечерню. А я поручу тебя попеченіямъ одного моего пріятеля, аббата, котораго ты будешь звать "батюшкой".
   -- Я останусь папою до послѣдняго моего часа. Одинъ Господь надо мной Властитель. Можешь хоть сейчасъ довершить твое преступленіе; но ты, мятежный вассалъ, убьешь папу, князя всѣхъ царей, повелителя императоровъ...
   Взбѣшенный Ченчіо, замахнувшись, сдѣлалъ шагъ въ старику.
   -- ...Если Господь допуститъ тебя до этого,-- продолжалъ Григорій.-- А уже настало время суда Его. Слушай.
   Странный шумъ, подобный гулу отдаленной большой толпы, доносился до кельи. Ченчіо остановился и сталъ прислушиваться. Толпа, очевидно, двигалась поспѣшно, такъ какъ гулъ усиливался съ удивительною быстротою. Казалось, весь Римъ возсталъ и устремился къ замку барона. Уже среди смутнаго гула народнаго раздавались трубные звуки, проклятія, призывы къ оружію. Первый напоръ этого людскаго потока ударился о стѣны и потрясъ ветхое зданіе. Ченчіо тотчасъ же бросилъ плѣнника и кинулся по лѣстницѣ на главную башню.
   Насколько хваталъ его взглядъ, по всѣмъ улицамъ, примыкавшимъ къ замку, двигались будто черные муравьи съ громкимъ крикомъ. Ченчіо на минуту перегнулся черезъ брустверъ и разглядѣлъ въ самомъ низу авангардъ этой арміи, шумно спускавшейся съ семи холмовъ: закованную въ желѣзо латеранскую гвардію, нормандскихъ стрѣлковъ -- наемниковъ церкви, капитолійскую милицію, а затѣмъ ремесленниковъ, которые, засучивъ рукава до плечъ, потрясали ножами, дубинами, болтами, монаховъ, махавшихъ пиками и алебардами, женщинъ и дѣтей изъ простонародья, тащившихъ бревна и лѣстницы, пастуховъ въ сопровожденіи ихъ свирѣпыхъ собакъ и съ пращами въ рукахъ. И всѣ они устремляли на крѣпость взгляды, сверкавшіе гнѣвомъ, какъ бы ожидая, что гдѣ-нибудь въ окнѣ покажется тотъ, кого они ищутъ. Вдругъ, они узнали Ченчіо на платформѣ башни и разразились дружнымъ, страшнымъ крикомъ:
   -- Григорія!
   Римъ пришелъ за своимъ епископомъ.
   Не медля, они принялись за осаду замка. Баронъ собралъ свой разбойничій гарнизонъ, разставилъ его по мѣстамъ и приготовился къ борьбѣ на смерть. Онъ отлично понималъ, что со своими наличными силами продержится всего нѣсколько часовъ, не долѣе, чѣмъ до ночи. Но онъ полагалъ, что папа, убоявшись междоусобной войны, сложитъ съ себя первосвятительскій санъ, прежде чѣмъ народъ выломаетъ двери его тюрьмы; онъ разсчитывалъ также на помощь римскихъ вельможъ и виновныхъ клириковъ, за которыхъ ему предстояло сразиться; наконецъ, онъ надѣялся, что Деадатъ успѣетъ отправить гонца по Кампаньѣ {Кампанья -- равнина, среди которой стоитъ Римъ.} изъ замка въ замокъ до Тускулума и Тиволи и что отряды его пэровъ {Пэрами назывались въ средніе вѣка равные по званію люди; напр., для Ченчіо -- такіе же бароны, какъ и онъ самъ.}, выйдя къ вечеру изъ воротъ Маджоре и св. Іоанна, нападутъ съ тыла на всю эту чернь. Ему неизвѣстно было, что въ этотъ самый часъ тщательно охраняются всѣ выходы изъ города, даже пробоины въ старыхъ стѣнахъ и оба берега Тибра; что въ Капитоліи вельможи, смущенные взрывомъ народныхъ страстей, заключили съ делегатами ремесленниковъ союзъ для спасенія папы, и что во всѣхъ приходахъ, во всѣхъ монастыряхъ священники и монахи,-- и симоніаки и аскеты,-- охваченные религіознымъ ужасомъ и полагая, что сатана насилуетъ церковь по предсказанію апостола, молились за намѣстника Божія.
   За рѣшеткою каждаго окна, у каждой бойницы, вдоль зубчатой террасы, возвышавшейся надъ внѣшнимъ фасадомъ замка, Ченчіо разставилъ стрѣлковъ изъ лука и метателей дротиковъ. Онъ приказалъ беречь боевые снаряды; слѣдовало, по возможности, затянуть борьбу, не особенно распаляя бѣшенство осаждающихъ, и болѣе всего защищать ворота, чтобы ихъ не разбили таранами, или не подожгли. Онъ послалъ бродягъ, вызванныхъ имъ изъ пещеръ Колизея, наломать камней изъ мостовой во дворѣ и плитъ изъ галлерей, чтобы образовать прочную баррикаду передъ лѣстницей той башни, куда онъ заперъ Григорія. Затѣмъ, высокомѣрно поднявъ голову, Ченчіо скрестилъ руки и сталъ ждать.
   Началось нападеніе на замокъ. На его стѣны посыпался градъ каменьевъ и стрѣлъ; но эта первая ребяческая попытка болѣе повредила осаждавшимъ, нежели осажденнымъ. Камни отскакивали прямо въ лицо римлянамъ, къ величайшей радости солдатъ Ченчіо. Тогда пастухи изъ Лаціума проникли въ окрестные дома и повлѣзали на крыши; камешки, пущенные изъ сотни прощей засвистѣли и, перелетѣвъ стѣну замка, серьезно ранили кое-кого изъ его защитниковъ. Баронъ приказалъ своимъ людямъ отступить въ лучше защищенныя галлереи, радуясь въ то же время, что врагъ посылаетъ имъ такъ много боевыхъ припасовъ.
   -- Истинные христіане,-- вскричалъ онъ,-- эти папскіе клирошане! Немножко кислы ихъ апельсины; ну, мы вернемъ имъ поспѣлѣе!
   Вдругъ раздался страшный грохотъ въ крытомъ переходѣ, ведшемъ на улицу. Ворота подъ ударами бревенъ, звучали, точно громадный бубенъ. Ченчіо нахмурилъ брови: касались его слабой стороны. Но за четвертымъ ударомъ послѣдовалъ вой боли, и лицо барона прояснилось.
   -- Это отвѣтъ моихъ стрѣлковъ,-- сказалъ онъ.-- Сто булавочныхъ уколовъ за одинъ ударъ бревномъ. Грудь и спина этой сволочи -- прекрасныя подушки для булавокъ!
   Снаружи, у воротъ, горсть ремесленниковъ и пастуховъ, обливаясь кровью, отступила въ средину толпы. Остальные побросали свои военные снаряды и подались назадъ. Снова пращи схватились съ бойницами и террасами. Стрѣлки благоразумно попрятались за выступы стѣнъ и зубцы. Народъ, вообразивъ, что они отступили, кинулся къ брошеннымъ на окровавленную землю снарядамъ и быстро, съ лихорадочнымъ рвеніемъ, началъ пробивать ворота. Ему вторично отвѣтила туча стрѣлъ.
   Римляне продержались нѣсколько минутъ, но земля была усѣяна ранеными и убитыми. Народъ опять отступилъ, очистивъ улицу. Въ толпѣ слышался скорбный ропотъ, а у подножья проклятой крѣпости тамъ и сямъ раздавались послѣдніе стоны умиравшихъ.
   Тогда Ченчіо вновь одинъ появился на башнѣ. Народъ взглянулъ на него съ суевѣрнымъ ужасомъ. Этотъ человѣкъ, надругавшійся надъ самимъ Богомъ, безъ сомнѣнія, заключилъ союзъ съ дьяволомъ. А баронъ съ тревогою искалъ по замкамъ всего Рима какого-нибудь сигнала, обѣщающаго помощь, знамени, поднятаго на вершину башни. Но отъ Капитолія до Марсова Поля, отъ Яникула до Колизея ничто не поддержало его надежды.
   -- Такъ они испугались этихъ оборванцевъ,-- бормоталъ онъ,-- и отступились отъ меня! Римскіе вельможи храбры только съ плѣшивыми попами св. коллегіи. Завтра, если эти негодяи отобьютъ своего папу, они пойдутъ прикладываться къ кольцу Григорія, а меня вздернутъ на висѣлицу этого бѣдняги Кресченція. Развѣ оттуда придетъ мнѣ помощь...
   И онъ повернулся къ обширной равнинѣ, торжественной и печальной, волнообразно уходившей вдаль между горами и моремъ, облитой блѣднымъ свѣтомъ декабрьскаго утра. Но мужество народа пробудилось вновь. Толпа юношей, уроженцевъ Транстевере, принесла новую осадную машину: вязанки хвороста, взятыя съ лодки, причаленной къ берегу Тибра подъ храмомъ Весты. Въ одну минуту, подъ стрѣлами осажденныхъ, наполнился хворостомъ широкій порталъ, слишкомъ глубокій, чтобы можно было тушить сверху. На хворостъ полетѣли головни, и Ченчіо увидѣлъ совершенно прямой столбъ рыжеватаго дыма. Онъ сжалъ кулаки, произнесъ проклятіе и побѣжалъ къ своимъ разбойникамъ.
   Онъ засталъ ихъ въ полномъ смятеніи. Нѣкоторые уже толковали о необходимости сдать и замокъ, и папу; другіе осыпали проклятіями человѣка, который, за три червонца, впуталъ ихъ въ такое опасное предпріятіе. Ему удалось пристыдить и ободрить ихъ.
   -- Пусть трусы,-- сказалъ онъ,-- уйдутъ на ту террасу, куда рѣже долетаютъ камни этой сволочи. Я призову депутацію изъ женщинъ и дѣтей, чтобы принять отъ нихъ повинную и свести ихъ въ ближайшую исповѣдальню.
   Никто не отвѣтилъ ни слова. Упоминаніе объ исповѣдальнѣ показалось смѣшнымъ и вызвало хохотъ. Одинъ недавно отлученный отъ церкви монахъ даже началъ читать: "Вѣрую...", весело ударяя себя въ грудь. Но Ченчіо взглянулъ на него* косо, и тотъ умолкъ съ первыхъ же словъ.
   А время шло. Дымъ клубился изъ подъ воротъ, огненные языки уже начинали лизать почернѣвшіе камни вокругъ нихъ. Снаружи толпа затихла, любуясь своей работой. Баронъ разставилъ своихъ стрѣлковъ во дворѣ, передъ баррикадою, лѣстницу занялъ людьми, вооруженными пиками и тесаками, а прочихъ, вооруженныхъ камнями, послалъ на галлереи перваго этажа. Оставалось еще разъ попытаться запугать Григорія. Онъ вошелъ въ келью плѣнника.
   -- Тебѣ хотѣлось крови,-- сказалъ онъ,-- крови овецъ твоихъ, пастырь, исполненный милосердія. Ну что жъ? Она течетъ ручьями. Не утомила ли тебя эта безполезная рѣзня, и не произнесешь ли ты того слова, котораго я жду, чтобы положить ей конецъ?
   -- Они умерли за вѣру, и Господь принялъ ихъ въ Царство Небесное. Но эта христіанская кровь да падетъ на твою голову. Что же касается меня, хранителя чести церкви, то я не уступлю ни въ чемъ. Я довольно жилъ, такъ какъ дожилъ до твоего преступленія. Въ эту ночь, во мракѣ моей темницы, я видѣлъ славные образы великихъ первосвятителей-мучениковъ; они звали меня, и я спѣшу присоединиться къ нимъ. Мнѣ больше нечего тебѣ сказать, и ты не добьешься отъ меня ни слова.
   Съ улицы послышались дикіе крики радости; клубъ дыма и длинный столбъ пламени ворвались во дворъ. Народъ топорами разбивалъ обломки воротъ, наполовину уничтоженныхъ огнемъ; затѣмъ черезъ горѣвшій еще костеръ начали перескакивать въ безпорядкѣ латеранскіе и капитолійскіе солдаты, монахи, подоткнувъ рясы за пояса, кожевники изъ Реголы, мясники изъ Рипетты, кузнецы изъ Транстевере, атлетическіе пастухи Кампаньи и ихъ псы, слѣдовавшіе за ними съ воемъ. Ченчіо услышалъ, какъ этотъ живой потовъ налетѣлъ на ряды его воиновъ, какъ о шлемы и латы зазвенѣли молоты и болты, какъ, задыхаясь, схватывались грудь съ грудью, какъ на обнаженныя головы посыпались сверху кирпичи и камни, вызывая проклятія противниковъ, душившихъ другъ друга за горло. Испугавшись того, что онъ сдѣлалъ, онъ съ минуту поколебался и сталъ искать глазами взгляда папы; онъ уже готовъ былъ склониться и воззвать къ милосердію своего плѣнника; но Григорій, закрывъ глаза и сложивъ руки, не видѣлъ его и не слышалъ. Баронъ удалился медленными шагами и понуривъ голову, какъ человѣкъ, идущій на гибель.
   Вскорѣ толпа преодолѣла сопротивленіе осажденныхъ, опрокинула и раскидала баррикаду и схватилась на темной лѣстницѣ съ солдатами барона. Эта борьба ощупью, грудь съ грудью, была еще ужаснѣе, боевые клики, замиравшіе въ нѣдрахъ крѣпости среди мрака, звучали грознѣе.
   Григорій почувствовалъ приближеніе грандіознѣйшей катастрофы. Онъ перекрестился и началъ отходную по себѣ и погибающимъ жертвамъ.
   Вдругъ, около него, на плитахъ пола, раздались тихіе шаги, затѣмъ вздохи и подавляемыя рыданья; папа прервалъ свою молитву, и поднялъ взоръ: передъ нимъ стоялъ ребенокъ, весь въ слезахъ и съ мольбою протягивалъ руки.
   Это былъ совсѣмъ молоденькій мальчикъ, лѣтъ четырнадцати, одѣтый бѣдно, съ гордымъ и кроткимъ лицомъ, широкимъ и яснымъ лбомъ, отѣненнымъ кудрями густыхъ, темныхъ волосъ -- головою чисто римской, напоминавшей юнаго Гракха -- съ тонкими и нѣсколько повелительными губами, очерченными съ изяществомъ античной камеи и большими черными глазами, невинными и ласковыми, какъ у юной дѣвицы.
   -- Кто ты и чего тебѣ, сынъ мой? Эта комната -- тебѣ не убѣжище, такъ какъ у порога ея стоитъ уже ангелъ смерти и торопится войти.
   -- Я -- Викторинъ, сынъ Ченчіо. Матери у меня нѣтъ. Отецъ, не зцаю почему, обходится со мною сурово, не ласкаетъ никогда, не допускаетъ къ своему столу и оставляетъ меня въ уединеніи и тоскѣ. Вчера вечеромъ онъ отвелъ меня въ келью, сосѣднюю съ этою, и запретилъ выходить, пока не позоветъ жена. По тревогѣ въ замкѣ и крикамъ съ улицы я понялъ, что совершаются важныя дѣла, что люди сражаются и умираютъ. Но я не зналъ причины этой свалки у нашего дома. Ко мнѣ въ келью забѣжалъ перевязать рану какой-то воинъ, весь въ крови, съ проломленной головой; онъ мнѣ все разсказалъ. Вотъ я и пришелъ. Батюшка, батюшка, пожалѣйте меня и простите мою смѣлость. Я малъ, слабъ и безоруженъ. Но я не позволю имъ ранить васъ, поднять на васъ руки. Въ тотъ вечеръ, какъ умерла моя мать, я стоялъ у ея постели и помню ея совсѣмъ бѣлое лицо. Она наклонилась ко мнѣ и тихо шепнула мнѣ слова, которыхъ я не забылъ. Я обѣщалъ всегда быть вѣрнымъ ея послѣднему завѣту. Я обѣщалъ стать современемъ рыцаремъ церкви и самымъ покорнымъ ея сыномъ. А потомъ я получилъ отъ нея послѣдній поцѣлуй, и она почила въ великомъ мирѣ. Теперь насталъ часъ сдержать мою клятву. Можетъ быть, они не посмѣютъ тронуть васъ, если сначала придется убить сына ихъ господина. И хотя я могу защищать васъ только мольбами, но, можетъ быть, ваши вооруженные друзья тѣмъ временемъ успѣютъ придти сюда и спасти васъ...
   И очень робко, послѣ небольшого колебанія, онъ прибавилъ:
   -- Тогда я буду умолять васъ о немъ, о его спасеніи.
   -- Бѣдный ребенокъ!-- сказалъ Григорій.-- Милый маленькій рыцарь церкви! Приди же ко мнѣ, и да прикроетъ Господь щитомъ своимъ нашу съ тобою слабость.
   Викторинъ съ величайшимъ почтеніемъ приблизился къ плѣннику и сѣлъ у ногъ его. Старый святитель возложилъ руки на голову отрока, пропуская между пальцевъ его шелковистыя кудри. Мальчикъ уже не плакалъ. Онъ чувствовалъ себя священнымъ. Лучъ гордости скользнулъ по лицу его, и глаза съ геройскою твердостью устремились на двери кельи. Битва была уже близко, въ узкомъ корридорѣ. Еще нѣсколько" минутъ, и кощунство должно было довершиться.
   Вдругъ раздался рѣзкій и суровый голосъ, голосъ Ченчіо. Онъ нѣсколько разъ повторилъ какую-то военную команду. Внезапно смолкло все, и баронъ, съ силою распахнувши дверь, упалъ на колѣни передъ Григоріемъ VII.
   Онъ былъ смертельно блѣденъ, въ глазахъ его выражался ужасъ человѣка, гибнущаго среди бурнаго моря безъ всякой надежды на спасеніе. Его пробитые латы были залиты кровью; онъ швырнулъ на-земь свой переломленный мечъ.
   Папа и ребенокъ встали. Григорій сдѣлалъ величественный жестъ проклятія; Викторинъ бросился къ нему на шею и остановилъ отлученіе, готовое обрушиться на его побѣжденнаго отца.
   -- Прости меня,-- говорилъ этотъ жалкій человѣкъ.-- Я здѣсь, у ногъ твоихъ, молю не карать меня за мое преступленіе. Я надругался надъ престоломъ Божіимъ и надъ яслями Господа Іисуса; я похитилъ тебя изъ церкви, тебя, моего епископа и господина. Окажи мнѣ милосердіе, назначь мнѣ наказаніе за грѣхъ мой, но защити отъ гнѣва народнаго и отъ праведнаго суда Господня. Прими меня въ твои руки и зачти мнѣ этотъ день за искупленіе. Но дозволь мнѣ жить для спасенія души моей и усмири, молю тебя, эту бурю, которую а, по злобѣ, поднялъ. Я боюсь сатаны и чувствую, какъ когти его вонзаются мнѣ въ тѣло. Я погибну на вѣки, если ты не умилосердишься надо мною!
   Папа не двигалси и не удостоивалъ опустить взоръ на Ченчіо; ни одинъ лучъ состраданія не смягчалъ скорбной суровости лица его. Викторинъ понялъ незыблемое рѣшеніе Григорія, и когда тотъ открылъ ротъ для произнесенія приговора, ребенокъ прижался къ сердцу святителя и прошепталъ волшебныя слова, раздавшіяся нѣкогда среди холмовъ Галилеи:
   -- Блаженны милостивые!
   Папа содрогнулся; краска вспыхнула на челѣ его; онъ взглянулъ на мятежника, лежавшаго во прахѣ у ногъ его, и по губамъ его скользнула улыбка милосердія. t
   За дверью возобновилась страшная рукопашная свалка. Со двора народъ, считая капитуляцію барона притворною, требовалъ немедленной выдачи плѣнника.
   Григорій сѣлъ и сказалъ Ченчіо:
   -- Іисусъ простилъ палачей своихъ, и я, рабъ рабовъ Его, долженъ простить тебя. Но ты произвелъ насиліе надъ святою римскою церковью въ моемъ лицѣ, и рука твоя коснулась престола Всевышняго. За это ты долженъ каяться и плакать. Ты пойдешь въ Іерусалимъ, одинъ, съ сумою и посохомъ пилигрима; ты ударишь себя въ грудь въ томъ саду, гдѣ Господь страдалъ и молился, и на той горѣ, гдѣ Его распяли жиды. Потомъ, очистившись, ты вернешься поклониться мнѣ, какъ вѣрный вассалъ. Этотъ же ребенокъ, сынъ твой, отнынѣ принадлежитъ мнѣ и останется у меня. Теперь призови вождей моего народа, чтобы мнѣ вручить имъ охрану твоей жизни.
   Военачальники Латерана и Капитолія вошли въ келью. Григорій передалъ имъ Ченчіо и, держа мальчика за руку, вышелъ впереди всѣхъ. Когда онъ показался на террасѣ замка въ сопровожденіи барона, окруженнаго римскими рыцарями, его встрѣтили громогласные привѣтственныекрики. Онъ сдѣлалъ знавъ, и толпа преклонила колѣни. Тогда, среди глубокаго молчанія, онъ сказалъ, указывая на Ченчіо народу:
   -- Этотъ человѣкъ получилъ отпущеніе и поклялся покаяться. Пусть никто не оскорбляетъ и не бьетъ его, когда онъ, сію минуту, выйдетъ изъ этого дома: онъ -- мой гость, и я ручаюсь за него передъ БЬгомъ честью церкви. Это -- бѣдный богомолецъ, который пойдетъ въ Іерусалимъ, -- и только. Дозвольте разойтись его сообщникамъ и забудьте ихъ имена и лица. Подберите вашихъ убитыхъ и не плачьте о нихъ, потому что они удостоились отъ Іисуса Христа вѣнца исповѣдниковъ. Я меня, дѣти, возьмите на руки и отнесите въ храмъ св. Маріи Маджоре, гдѣ Господь все еще ждетъ меня на престолѣ.
   Народъ разступился, чтобы пропустить Ченчіо, котораго военачальники проводили до Капитолія. Тамъ онъ вскочилъ на коня, какъ и его спутники, и во весь духъ поскакалъ въ воротамъ св. Севастьяна. Они разстались съ нимъ на Аппіевой дорогѣ, въ полной увѣренности, что онъ проѣдетъ въ Гаету, гдѣ сядетъ на первую же галеру, идущую въ восточныя моря. Но, очутившись одинъ и на свободѣ, измѣнникъ остановился, обернулся къ Риму, съ ненавистью поглядѣлъ нѣкоторое время на далекія башни Латерана и, пустивъ лошадь прямо по полю, большими объѣздами выѣхалъ на Эмиліеву дорогу; по ней онъ поскакалъ день и ночь, ни на минуту не останавливаясь на отдыхъ. Онъ такъ спѣшилъ не ко Гробу Господню, а къ императору Генриху, королю римлянъ, возставшему противъ римскаго папы.
   Между тѣмъ народъ устраивалъ торжественное возвращеніе Григорія въ церковь св. Маріи Маджоре: сдѣлали носилки изъ древесныхъ вѣтвей, покрытыхъ плащами, посадили на нихъ папу и прикрыли его мѣховыми одеждами.
   При блескѣ заходящаго солнца и при крикахъ радости Григорій возвращался по той же дорогѣ, по которой его везли среди мрака ужасной прошедшей ночи. Викторинъ, защищаемый отъ напора толпы нѣсколькими юношами, не отставалъ ни на шагъ отъ первосвятительскихъ носилокъ. По мѣрѣ того, какъ они двигались по все болѣе и болѣе темнымъ улицамъ, освѣщались дома, церкви, замки, монастыри, второпяхъ украшенные коврами и листвою. Затѣмъ во всѣхъ рукахъ заблистали свѣчи, факелы и лампады, отовсюду раздались народные гимны и, подавленный волненіемъ, полубезчувственный Григорій, несомый на головахъ своего народа, медленно приблизился къ своей церкви.
   Когда онъ вступилъ на площадь св. Маріи Маджоре, священная коллегія {Собраніе кардиналовъ, которому принадлежало право выбора папы.} вышла изъ собора и пала ницъ передъ его вратами. Онъ съ трудомъ и шатаясь, сошелъ съ носилокъ. Но въ глубинѣ сіяющаго алтаря, въ большой золотой рамѣ византійскихъ мозаикъ, онъ увидѣлъ покрытый цвѣтами престолъ и чашу подъ покровомъ; тогда, выпрямившись и поднявъ голову, слегка опираясь на Викторина, онъ твердымъ шагомъ вошелъ въ церковь, предшествуемый трехконечнымъ крестомъ и шедшими попарно кардиналами. На ступеняхъ солеи одинъ изъ клириковъ подалъ ему воды изъ серебрянаго рукомойника, но онъ отказался снять первосвятительскія одежды, испорченныя разбойниками Ченчіо. Въ изорванной ризѣ, въ грязномъ омофорѣ, онъ взошелъ на алтарныя ступени, все время имѣя по правую руку этого ребенка съ гордыми и кроткими глазами, котораго никто не зналъ. Папа склонился въ молитвѣ на нѣсколько минуть, затѣмъ открылъ чашу и причастился.
   -- И такимъ образомъ,-- наивно свидѣтельствуетъ описавшій это событіе очевидецъ,-- ничего не ѣвъ съ предыдущаго дня, онъ дослужилъ, съ наступленіемъ ночи, обѣдню, начатую при первомъ крикѣ пѣтуха.
   

III.
"Новая жизнь"*)

   *) Этой главѣ дано заглавіе произведенія Данга "Vita nuova" ("Новая жизнь"), гдѣ великій поатъ описываетъ возникновеніе и развитіе своей любви къ своей "прекрасной дамѣ" Беатриче, которую, подобно герою нашей повѣсти, онъ полюбилъ еще ребенкомъ.
   
   Латеранъ, папскій дворецъ, поднимался, въ уединеніи Целія, много выше стѣнъ Рима, которыя, однако, очень высоки по обѣ стороны воротъ св. Іоанна. Усѣянный зубчатыми башнями и островерхими колокольнями, онъ былъ и крѣпостью, и монастыремъ. Съ открытыхъ галлерей видны были горы Лаціума, Сабинскія и Аппенины, а съ вершинъ башенъ -- весь Римъ и море. Отсюда до Колизея, до воротъ Маджоре и св. Лаврентія, глазъ встрѣчалъ только пустыри, нѣсколько группъ тутовыхъ деревьевъ или кипарисовъ и поля, поросшія терніями, среди которыхъ кишѣли ехидны. По склону холма, обращенному къ дорогѣ св. Севастьяна и термамъ Каракаллы, вдоль укрѣпленій, тянулись папскіе сады, дикіе и густые, предоставленные только Богу да солнцу. Садовники забросили ихъ въ тотъ же день, какъ ихъ покинулъ послѣдній тускулумскій папа.
   Григорій VII и Викторинъ, въ сопровожденіи громадной толпы, вошли посреди ночи въ Латеранъ. Когда за ними захлопнулись массивныя ворота, ребенка охватилъ ужасъ: ему показалось, что онъ за-живо сходитъ въ могилу.
   На другой день и въ слѣдующіе дни онъ обошелъ весь этотъ мрачный домъ подъ руководствомъ стараго монаха, которому его поручилъ папа. Онъ ощупью взбирался по витымъ лѣстницамъ въ башни, проходилъ по темнымъ корридорамъ, изрѣдка освѣщеннымъ блѣднымъ сіяніемъ толстой восковой свѣчи, терялся въ большихъ сводчатыхъ залахъ, гдѣ шаги отдавались гулко, точно на плитахъ церкви, а вокругъ тянулись ряды дверей, ведшихъ въ кельи и порою увѣнчанныхъ печальною надписью, напоминавшею о тщетѣ всего земнаго и о страшномъ судѣ Господнемъ. Часто въ глубинѣ длиннаго корридора появлялась и безшумно, медленно, приближалась, выростая съ каждымъ шагомъ, черная тѣнь монаха съ лампадою въ рукахъ, и Викторинъ содрогался, точно видѣлъ ночное привидѣніе. Въ извѣстные часы какой-то отдаленный гулъ долеталъ до его ушей; это читались нараспѣвъ положенныя службы. Изъ часовенъ и молеленъ онѣ, точно скорбныя жалобы, разносились по всему Латерану, отдавались во всѣхъ залахъ, проникали въ башни и замирали на порогѣ холодной кельи, гдѣ, по повелѣнію Григорія, сынъ Ченчіо изучалъ Слово Божіе.
   Наставникъ его, Эгидій, былъ аскетъ, закаленный Клюнійскимъ уставомъ; этотъ святой человѣкъ, имѣвшій видѣнія, жилъ только для загробнаго міра и на пути своемъ въ рай думалъ лишь объ адѣ. Каждый день отрокъ слушалъ строгія рѣчи этого монаха, чье лицо, истощенное постомъ, и взглядъ, помутившійся отъ страха передъ загробной жизнью, внушали ему суевѣрный ужасъ. Каждый день ему разсказывалось о наводящихъ уныніе ветхозавѣтныхъ событіяхъ, объ Адамѣ и Евѣ, изгнанныхъ изъ рая пламеннымъ мечемъ архангела, о родѣ людскомъ, погубленномъ потопомъ, о Содомѣ, погребенномъ подъ асфальтовымъ озеромъ, о фараонѣ и его войскѣ, унесенныхъ волнами Краснаго моря, и о вѣчномъ гнѣвѣ Бога, творящаго судъ, истребляя царей, дѣтей и пророковъ. Затѣмъ Эгидій понижалъ голосъ и, подозрительно оглядѣвши всѣ углы комнаты, сообщалъ Викторину о страшныхъ испытаніяхъ, насланныхъ сатаною на его братьевъ, священниковъ, которыхъ онъ зналъ, и на него самого. Одинъ, бродя по лѣсу, вдали отъ монастыря, наткнулся на дѣвицу съ волосами точно золото и смертоносной улыбкой; онъ Пошелъ за нею, а утромъ былъ найденъ на ступеняхъ церкви съ проломленной головой, свернутой шеей и грудью, растерзанной кинжаломъ. Другой уснулъ, не дочитавъ молитвы, и уже не просыпался; его погребли въ монастырской оградѣ, и въ слѣдующую же ночь монахъ, пошедшій въ часовню для благовѣста, увидѣлъ, какъ изъ могилы поднялся чудовищный призракъ и унесъ покойника въ саванѣ; на другой день настоятелю пришлось произнести заклинанія надъ пустой могилой, оскверненной сатаною. У Эгидія былъ пріятель, римскій священникъ, который осмѣлился служить обѣдню въ состояніи смертнаго грѣха; у престола стоялъ клирошанинъ, котораго никто изъ вѣрныхъ не видывалъ до того дня; онъ имѣлъ нахальный видъ, ни разу не перекрестился и не преклонилъ колѣнъ ни за "Благословенъ Богъ", ни за возношеніемъ даровъ; въ минуту же причащенія онъ бросился на священника и, задушивъ его, исчезъ, а церковь задрожала, какъ отъ удара грома.
   Къ каждому изъ смертныхъ грѣховъ, къ сладострастію, гордости, чревоугодію, относилась цѣлая демонологическая хроника, состоявшая изъ ребяческихъ выдумокъ и возмутительныхъ легендъ, которыя сохранились до нашихъ дней въ Opuscules св. Петра Даміана. Тутъ говорилось о внезапной смерти за кусокъ дичи, съѣденной въ постный день; о монахахъ, брошенныхъ въ озеро жидкой сѣры и растерзанныхъ драконами и змѣями; о бѣсноватыхъ, кидающихся на христіанъ, которыхъ они принимаютъ за черныхъ собакъ и злобно разрываютъ, и о постоянныхъ появленіяхъ черныхъ "эфіоповъ" ужаснаго вида, намѣстниковъ и палачей сатаны, для которыхъ нѣтъ большей радости, какъ погружать свои вилы въ животы бѣдныхъ бенедиктинцевъ, забывшихъ хоть на минуту правила своего ордена.
   Эгидій былъ твердо увѣренъ, что чортъ постоянно бродитъ вокругъ латерана въ одеждѣ странника, послушника или пажа. Находясь въ свитѣ Григорія VII въ Рождественскую ночь, на пути къ храму св. Маріи Маджоре, онъ отлично замѣтилъ, по обѣ стороны папскихъ носилокъ и на близкомъ разстояніи, подозрительныя тѣни, окутанныя мракомъ; одна изъ нихъ попыталась даже погасить фонарь, бывшій у него въ рукахъ, и дыханіе этого дьявола было горячо, какъ огонь. Тутъ старый киновитъ, напуганный собственнымъ разсказомъ, вдругъ умолкалъ и, поблѣднѣвъ, какъ мертвецъ, безъ всякой жалости вперялъ пристальный взоръ въ сидящаго рядомъ съ нимъ ребенка; наставникъ и ученикъ, едва смѣя дышать, молча слушали, какъ дождь хлещетъ по рамамъ кельи, и какъ зимній вѣтеръ стонетъ подъ звонкими сводами Латерана.
   -- Значитъ, Богъ не сильнѣе дьявола?-- съ полною наивностью спросилъ Викторинъ однажды вечеромъ.
   Этотъ вопросъ, безъ сомнѣнія, соотвѣтствовалъ какой-нибудь тайной мУкѣ монаха. Онъ слегка покраснѣлъ, но не возмутился словами своего ученика. Тихо, таинственнымъ шопотомъ, онъ объяснилъ Викторину великую распрю сатаны съ Богомъ, вѣковую борьбу, начало которой замѣтили св. Іоаннъ и св. Августинъ, провидѣвшіе и ея продолженіе. Одну за одной, онъ развернулъ передъ нимъ всѣ картины Апокалипсиса, всѣ болѣзненныя видѣнія, которыя бросили на колыбель христіанства такую мрачную тѣнь. Онъ говорилъ о лошади смерти, цвѣта тумана, и о бездонной пропасти, куда низвергнутъ сатана, съ убѣжденіемъ свидѣтеля, который самъ наклонялся надъ тюрьмою проклятаго архангела. Но Эгидій не сомнѣвался въ томъ, что цѣпи заключеннаго внезапно порвались, лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, при тускулумскихъ папахъ; теперь антихристъ на свободѣ и готовится къ страшному нападенію на церковь Христову. Это онъ посадилъ на престолъ св. Петра нѣсколькихъ папъ-чародѣевъ, онъ предалъ Льва IX норманнамъ, и онъ же натравилъ шайку разбойниковъ на папу Григорія, когда тотъ имѣлъ въ рукахъ тѣло Господне...
   При этихъ словахъ Викторинъ поблѣднѣлъ, какъ умирающій. Мрачное ученіе наставника поражало его въ самое сердце. Но монахъ не понялъ, какое душевное страданіе онъ причинилъ отроку, и продолжалъ, повысивъ голосъ, почти съ угрозою:
   -- Сынъ мой, ты самъ участвуешь въ этой борьбѣ. Тебѣ предстоитъ спасти двѣ души: собственную и отцовскую. Это трудная задача: одна мысль о ней бросаетъ въ дрожь, и малѣйшая оплошность можетъ погубить все. Я очень старъ; съ самаго дѣтства готовясь къ смертному часу, я жилъ въ монастырскомъ уединеніи, гдѣ, отрѣшившись это всѣхъ земныхъ привязанностей, непрестанно молился, постился и плакалъ; но и я отчаяваюсь въ моемъ спасеніи. Каждую ночь меня будитъ страхъ отмщенія Господня и томитъ по цѣлымъ часамъ. Напрасно распинаю я плоть мою, напрасно терзаю ее ударами бича, бью себя въ грудь, сплю на холодномъ камнѣ у себя въ кельѣ, прижимаю къ сердцу мощи святыхъ; никакія истязанія, никакія жертвы не даютъ мнѣ покоя, и когда, задолго до разсвѣта, я бѣгу, задыхаясь отъ ужаса, къ алтарю, чтобы поцѣловать его ступени, то собственными глазами вижу, при блѣдномъ свѣтѣ запрестольной лампады, ангеловъ тьмы, которые подходятъ, смотрятъ и шепчутъ мнѣ на ухо: "Ты проклятъ, монахъ, проклятъ, проклятъ!" Храни цѣломудріе, Викторинъ; пусть ересь никогда не осквернитъ твоего сознанія; будь до послѣдняго дня вѣрнымъ чадомъ церкви и воиномъ св. Престола, и этимъ ты ничего не сдѣлаешь, не заслужить, не искупишь, если, умирая на жесткомъ ложѣ, со св. муромъ на челѣ, ты, послѣ ухода священника, увидишь сатану, который внушитъ тебѣ мимолетное сомнѣніе или недовольство, или покажетъ тебѣ хоть на мгновеніе нечистый образъ. И тогда, несчастный, рѣшится твоя судьба навѣки; послѣдняя минута твоей старости будетъ соотвѣтствовать твоему дѣтству, прошедшему въ домѣ убійцы и нечестивца, и на тебѣ еще разъ исполнятся великія слова писанія о Богѣ, наказующемъ сыновъ и внуковъ за грѣхи отцовъ.
   Эгидій не разслышалъ рыданій и мольбы дитяти. Ему пора было идти на ночную службу, и онъ сурово подалъ ученику знакъ удалиться. Викторинъ дотащился до своей комнатки и повалился безъ чувствъ на кровать.
   На другой день онъ принялъ важное рѣшеніе: пойти къ папѣ, обнять колѣни Григорія и молить его, чтобы онъ положилъ конецъ этой мукѣ. Пусть его зачислятъ въ латеранское ополченіе, пусть обрекутъ на самую черную работу; онъ готовъ служить бѣднымъ, заключеннымъ, даже прокаженнымъ и зачумленнымъ, переносить все, но только не дальнѣйшее посвященіе въ ужасную вѣру Эгидія.
   Онъ не видѣлъ Григорія VII съ самой Рождественской ночи и не зналъ, какъ пройти въ его покои. Его поразили шумъ и оживленіе въ папскомъ некрополѣ. Кардиналы, епископы, аббаты, свѣтскіе вельможи, пажи и воины сталкивались въ корридорахъ, на лѣстницахъ и во дворахъ замка съ серьезными или тревожными лицами, торопливою походкою, фанатически громкими восклицаніями; а кое-гдѣ, въ уголкахъ, происходили таинственныя совѣщанія. На минуту Викторину представилось, что папа умеръ; потомъ, по нѣсколькимъ схваченнымъ на лету словамъ, онъ подумалъ, что его лишили сана. Толковали объ императорѣ Генрихѣ, объ еретическомъ соборѣ, о войнѣ за вѣру, о проклятіяхъ, и больной ребенокъ, искавшій покоя, не смѣя никого разспрашивать и теряясь среди этой суеты, пошелъ по лѣстницѣ на башню, гдѣ надѣялся насладиться тишиною, вольнымъ воздухомъ и небомъ.
   Но кто-то предупредилъ его: на платформѣ башни онъ засталъ клирика, при видѣ котораго чуть не вернулся. Однако, видъ и поза этого лица были такъ странны, что Викторинъ пріостановился изъ любопытства. Клирикъ, облокотившись на перила, стоялъ къ нему спиною и не слышалъ его шаговъ. Это былъ епископъ, но въ такомъ потертомъ бархатномъ клобукѣ, такой поношенной мѣховой мантіи и такой плохонькой фіолетовой рясѣ, что юношу охватило радостное сочувствіе. Старикъ смотрѣлъ въ воздухъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ. Викторинъ послѣдовалъ за нимъ взглядомъ и увидѣлъ, на бѣловато-голубомъ фонѣ неба, вереницу дикихъ утокъ, поднявшуюся изъ Понтійскихъ болотъ или съ прудовъ Остіи. Онѣ летѣли, вытянувъ шеи, вслѣдъ за своимъ предводителемъ, то линіей прямой, какъ стрѣла, то длинною спиралью, визгливо крякая по временамъ. Вдругъ, надъ церковью св. Павла, онѣ устремились къ землѣ и съ поразительною быстротою исчезли въ тростникахъ Тибра. Тогда епископъ, не видя ихъ болѣе, обернулся и, очевидно, обрадовался присутствію робкаго и улыбающагося незнакомца, одѣтаго такъ же бѣдно, какъ и онъ самъ. Онъ еще разъ взглянулъ въ ту сторону, гдѣ пропали утки, и благословилъ Викторина. Натянутость исчезла; отрокъ приблизился къ епископу и важно ему поклонился. Когда онъ себя назвалъ, пастырь вскрикнулъ отъ радости, обнялъ мальчика и началъ разсказывать ему о себѣ:
   -- Мы оба, ты и я, сынъ мой, самые странные гости въ этомъ апостольскомъ пріютѣ. Здѣсъ можетъ любить насъ лишь одинъ человѣкъ -- папа Григорій. Да и то меня онъ подозрѣваетъ въ склонности къ ереси. Вотъ почему я люблю восходить, какъ сегодня, на башни: отсюда я любуюсь прекрасными дѣлами Господними и не вижу монаховъ, которые хотятъ погубить меня и которыхъ я боюсь.
   Его звали Іоакимомъ. Онъ, дѣйствительно, былъ епископомъ, но уже не имѣлъ епархіи. Впродолженіи двухъ лѣтъ онъ занималъ каѳедру у себя на родинѣ, въ Ассизахъ. Когда онъ роздалъ сиротамъ, бѣглымъ крѣпостнымъ, больнымъ странникамъ свои послѣдніе гроши, то синьоры этой области начали съ нимъ враждовать, обвиняя его въ томъ, что онъ, будто бы, подстрекаетъ бѣдняковъ къ бунту, а горожанъ -- къ освобожденію. Его осадили въ его дворцѣ, гдѣ онъ былъ одинъ, съ тремя канониками, такъ какъ не имѣлъ средствъ содержать епископскую стражу. При звукахъ трубъ ему пригрозили, если онъ не сдастся, запереть его, обривъ ему голову, въ монастырь на всю жизнь; онъ тотчасъ самъ отворилъ двери башни и вышелъ съ бѣлымъ посохомъ въ рукахъ; пройдя сквозь ряды умбрійскаго рыцарства, онъ направился, по пыльной дорогѣ, къ Риму, гдѣ бросился къ нотамъ Григорія VII. Послѣдній, обратившись къ нему съ серьезнымъ увѣщаніемъ не уклоняться отъ установленныхъ догматовъ вѣры, принялъ его въ свои объятія.
   Съ этого дня онъ сталъ гостемъ папы и своимъ человѣкомъ въ Латеранѣ. Самъ онъ считалъ себя чѣмъ-то въ родѣ воскресшаго изъ мертвыхъ члена первобытной церкви, матерински любвеобильной и бѣдной церкви Григорія Великаго. Ему не мѣшали мечтать въ уединеніи о тѣхъ временахъ, когда чаши были деревянныя, а сердца у священниковъ -- золотыя; папа часто совѣщался съ нимъ о дѣлахъ благотворительности, но запретилъ ему даже потихоньку высказывать то мнѣніе, которое онъ такъ охотно проповѣдывалъ ассизскимъ бѣднякамъ, а именно, что Іисусъ не былъ ни графомъ, ни барономъ, что у Него не было ни леновъ, ни городовъ, ни крѣпостей, ни. вассаловъ, не было даже и камня, куда преклонить голову {Въ лицѣ Іоакима авторъ представляетъ намъ прототипъ другого замѣчательнаго уроженца Ассизъ, жившаго вѣкомъ позднѣе,-- св. Франциска.}.
   Викторинъ, въ свою очередь, разсказалъ о своихъ горестяхъ. При одномъ имени Эгидія Іоакимъ нахмурилъ брови и поднялъ руки къ небу. Но когда мальчикъ заговорилъ о вѣрѣ монаха въ неизбѣжность вѣчной гибели, епископъ громко воскликнулъ:
   -- Этотъ человѣкъ солгалъ. Онъ -- безумецъ или невѣрующій. Онъ еще застрялъ на зломъ Богѣ іудеевъ и никогда не читалъ евангелія. Господи Іисусе! такъ напрасно Ты умеръ на крестѣ, и кровь Твоя, пролитая по каплѣ, яко крещеніе, на главы сыновъ Адама, утратила свою силу! Такъ искупленіе -- не болѣе какъ насмѣшка, и храмы слѣдуетъ строить сатанѣ! Выслушай, дитя мое, разсказъ, который самъ я слышалъ изъ устъ Петра Даміана, весьма святого монаха, въ послѣдніе дни его житія, когда, уединившись въ свой свитъ, въ Понте-Авеллана, недалеко отъ Ассизъ, онъ размышлялъ о таинствахъ Божіихъ. А ему передалъ это Райнальдій, епископъ кумскій. Одному римскому священнику явилось ночью трогательное видѣніе. Онъ узрѣлъ душу друга, умершаго за нѣсколько дней передъ тѣмъ, которая ему сказала: "Встань и иди за мною". Они пошли въ храмъ св. Цециліи. Въ церковномъ притворѣ, вокругъ нѣсколькихъ пустыхъ престоловъ, пребывали св. Цецилія, св. Агнія, св. Агата и множество мученицъ-дѣвъ. Вскорѣ явилась Пресвятая Дѣва Марія, а за нею св. Петръ, Павелъ, Давидъ и множество мучениковъ. Богоматерь, апостолы и царь-пророкъ возсѣли на престолахъ. Вдругъ бѣдная, плохо одѣтая женщина бросилась къ ногамъ Богородицы. "Умилосердись,-- говорила она,-- надъ новопреставленнымъ патриціемъ Іоанномъ". Три раза повторила она эти слова, и такъ какъ св. Дѣва не отвѣчала, прибавила: "Ты знаешь меня, Царица Небесная; я -- та женщина, которая просила милостыню у паперти Твоего храма Маджоре. Я лежала, нагая я дрожащая, на камняхъ улицы. Іоаннъ прошелъ мимо и, видя мое бѣдствіе, бросилъ свой плащъ на мое тѣло". Тогда Божія Матерь сказала: "Человѣкъ, о которомъ ты молишься, имѣлъ на душѣ много грѣховъ и преступленій; но за его великое милосердіе да будетъ онъ спасенъ". И повелѣла патрицію появиться. Толпа діаволовъ притащила къ престолу Маріи Іоанна, проклятаго Іоанна, закованнаго въ огненныя узы. Марія сдѣлала знакъ, узы распались, и Іоаннъ, облекшись лучезарною плотью, занялъ мѣсто въ сонмѣ б лаже иныхъ.
   -- Въ этомъ, дитя мое,-- продолжалъ Іоакимъ,-- истина, утѣшеніе и надежда. Дѣла милосердія, слезы покаянія, порыва любви достаточно, чтобы очистить душу. Вотъ какъ вѣруемъ мы, умбрійскіе христіане, видящіе порою на берегахъ Перузскаго озера свѣтозарную тѣнь Іисуса, какъ нѣкогда апостолы на морѣ Галилейскомъ. Если поднимется когда-либо голосъ, возвѣщая эту вѣру первыхъ дней, то онъ раздастся изъ моей скромной родины. Онъ прозвучитъ громче монашескихъ воплей, громче святительскаго слова изъ Латерана, и міръ, внимая ему, вострепещетъ и повѣритъ въ новое искупленіе. Но сейчасъ намъ важнѣе всего отнять тебя у Эгидія. Иди за мной.
   Взявъ отрока за руку, онъ поспѣшно спустился по извилистой лѣстницѣ съ башни. Дорогою онъ сообщилъ Викторину о важныхъ событіяхъ послѣднихъ дней. Борьба за верховную власть надъ христіанствомъ, такъ давно возникшая между папою и императоромъ, вдругъ дошла до послѣднихъ крайностей. Императоръ Генрихъ, предсѣдательствуя въ Вормсѣ на соборѣ германской церкви, низложилъ Григорія VII, какъ лже-папу, лже-монаха, папу-еретика, одержимаго бѣсомъ и нечистаго. Германскіе епископы, каждый въ отдѣльности, дали письменное обязательство почитать Григорія антипапою и отказывать ему въ повиновеніи. Церковь ломбардская, пострадавшая отъ отлученій св. отца, собравшись на соборъ въ Павіи, въ свою очередь, отложилась отъ Григорія. Хитонъ несошвенный разрывался во второй разъ. Вселенская церковь колебалась, словно дерево, самые крѣпкіе корни котораго подрублены топоромъ. Въ эту минуту Григорій созвалъ въ Латеранскомъ храмѣ Спасителя римскій соборъ изъ своихъ кардиналовъ и епископовъ половины Италіи. Посолъ императора, простой клирикъ Пармской церкви, привезшій грамоту о низложеніи Григорія, долженъ былъ предстать въ этотъ день предъ отцами Латеранскаго собора.
   -- Столько тревоги и такая жестокая война,-- бормоталъ епископъ Ассизскій,-- только потому, что забыли одну строчку евангелія: "Царство мое не отъ міра сего!"
   Но въ своей апостольской простотѣ онъ надѣялся, что среди смятенія этого многознаменательнаго часа Григорій VII улучитъ минутку для малаго дѣла: ободрить и обрадовать душу ребенка.
   Они проникли въ церковь въ торжественный моментъ. Императорскій посланецъ, стоя передъ папою, покрытымъ красною мантіею и окруженнымъ священной коллегіей, произносилъ приговоръ Генриха IV:
   -- Король, государь мой, повелѣваетъ тебѣ покинуть немедленно римскую церковь и престолъ блаженнаго Петра.
   Затѣмъ, обращаясь къ римскому духовенству, онъ прибавлялъ:
   -- А вы, братія, приглашаетесь къ Троицыну дню предъ королевскія очи для принятія папы, такъ какъ признано, что этотъ человѣкъ не есть папа, а волкъ пожирающій.
   Григорій былъ невозмутимъ. Но отцы быстро встали, произнося угрозы. Епископъ изъ Порто закричалъ:
   -- Схватить сего нечестивца!
   Напуганный пармскій клирикъ прижался къ подножію престола. Милиція префекта, обнаживъ шпаги, вступила во святилище и взяла императорскаго посла. Григорій приказалъ отвести его въ римскія тюрьмы, чтобы онъ тамъ покаялся. Долго задерживаемые волнующеюся толпою монаховъ, заполнявшею всѣ придѣлы, Іоакимъ и его спутникъ, наконецъ, проложили себѣ путь за скамьями собора и пробрались въ Григорію. Послѣдній всталъ, и въ свою очередь, среди вдругъ умолкнувшей церкви, произнесъ громовымъ голосомъ анаѳему на императора. Во имя Отца и Сына и св. Духа онъ лишалъ Генриха императорскаго достоинства, отрѣшалъ его отъ управленія тевтонскимъ царствомъ и феодальнаго верховенства надъ Италіей. Всѣхъ христіанъ онъ освобождалъ отъ присяги непокорному королю и объявлялъ его мятежникомъ, еретикомъ и отлученнымъ отъ церкви отщепенцемъ.
   Въ эту минуту какой-то голосъ сказалъ ему на ухо:
   -- Великое дѣло -- сокрушить императора и потрясти христіанскій міръ; но еще лучшее дѣло -- утвердить колеблющуюся совѣсть. Сжалься надъ твоимъ Викториномъ, котораго наставникъ его Эгидій отнимаетъ у Бога, дабы отдать діаволу.
   Григорій обернулся. Онъ долго смотрѣлъ на обоихъ просителей: на растерявшагося мальчика со скорбью на лицѣ и на раздраженнаго епископа, прикрывающаго ребенка полами своей мантіи. Онъ вспомнилъ ту трагическую ночь, въ которую онъ также обнималъ Викторина и прижималъ къ сердцу его голову. Онъ понялъ драму, на которую указывалъ ему Іоакимъ, понялъ, какой милости тотъ ждетъ отъ его справедливости. Лучъ милосердія озарилъ его чело.
   -- Хорошо,-- сказалъ онъ.-- Возьми его, и да проститъ меня Господь, Къ тому же, Эгидій сегодня утромъ надолго покинулъ Римъ. Я посылаю его къ саксонскимъ епископамъ, которые помогутъ мнѣ вернуть Германію къ покорности Господу. Я нахожусь, Іоакимъ, во рву львиномъ. Ты счастливѣе меня, утѣшаясь мечтою о первобытной церкви, мечтою моей молодости, которую сокрушила дѣйствительность. Отдаю тебѣ Викторина: излей на сіе чадо млеко и медъ твоей любви.
   Іоакимъ склонился надъ рукою первосвятителя. Затѣмъ онъ потихоньку, множествомъ поворотовъ, сталъ выводить своего воспитанника къ дверямъ церкви.
   Въ эту минуту кардиналъ-архидіаконъ, стоя передъ аналоемъ, громогласно читалъ Dictatus papæ, -- теократическую хартію Григорія VII. Отрывки этого манифеста, заключавшаго въ себѣ наиболѣе полное присвоеніе правъ божескихъ человѣку, разносились по церкви, заглушая гулъ толпы; тогда старый епископъ пріостанавливался, приподнималъ голову съ видомъ печали, затѣмъ продолжалъ путь свой, расталкивая локтями монаховъ, застывшихъ въ неподвижномъ восторгѣ при слушаніи словъ святителя.
   -- "Въ мірѣ есть единственное имя,-- читалъ кардиналъ, -- имя папы.
   "Единому папѣ всѣ князья земли должны цѣловать ноги.
   "Онъ имѣетъ право низлагать императоровъ.
   "Приговоръ папы никѣмъ не можетъ быть отмѣненъ, и онъ одинъ можетъ отмѣнять приговоры всѣхъ.
   "Онъ никѣмъ не можетъ быть судимъ.
   "По его повелѣнію и съ его соизволенія подданные могутъ обвинять властителей.
   "Папаможетъ разрѣшать подданныхъ отъ присяги въ вѣрности".
   Когда новые друзья очутились за порогомъ Латерана, Іоакимъ вздохнулъ, какъ будто вырвался изъ раскаленной печи. Противъ базилики св. Іоанна, вдоль стѣнъ, потемнѣвшихъ отъ времени, до маленькой церкви св. Креста Іерусалимскаго, тянулся римскій пустырь, сіяя обольстительной красой. Были послѣдніе дни февраля. Уже проглядывала травка, и тутовыя деревья качали нѣжныя блѣднозеленыя почки на концахъ своихъ самыхъ высокихъ вѣтвей. Бѣлый свѣтъ весенняго солнца такъ и лился на все. Большія зонтичныя сосны, разбросанныя вокругъ воротъ св. Іоанна, тихо шелестѣли подъ ласками теплаго вѣтра. Мозаичный портретъ папы Льва III, вдѣланный въ стѣну "Святой лѣстницы", весь сверкалъ и точно помолодѣлъ. Тучи воробьевъ прыгали и чирикали на деревьяхъ и среди развалинъ. Бѣлые хлопья облачковъ плавали по лазури, и серебристое сіяніе неба придавало несравненную прелесть суровому ливу стараго Рима. Епископъ и ученикъ его медленно пошли по одной изъ многочисленныхъ тропинокъ, ведущихъ въ св. Маріи Маджоре. Изумруднозеленыя ящерицы безшумно рѣзвились на согрѣтыхъ солнцемъ развалинахъ храмовъ или водопроводовъ. Стадо козъ, непокорное зову маленькаго полунагого пастушка съ блестящими глазами, скакало по колючимъ кустарникамъ; школьники, пронзительно крича, разбѣгались по окрестностямъ Целія, а магистръ {Magister -- учитель.}, замѣтивъ приближеніе духовной особы, съ ученымъ видомъ остановился передъ латинской надписью, сплошь заросшею мохомъ и совершенно для него непонятною. Наконецъ, съ высотъ Эсквилина, приближаясь къ нашимъ путникамъ, спускалась шумная толпа юныхъ клириковъ съ вѣтвями лавра или дуба на шапкахъ, распѣвая греческій гимнъ "О ласточкѣ", традиціонную пѣсню весны.
   -- "Ступай, ступай, февраль, мартъ тебя гонитъ; бѣги, бѣги, февраль, и здравствуй, мартъ.-- Ласточка, царица ласточка, которую я уже видалъ весною въ прошлые годы, привѣтъ тебѣ.-- Привѣтъ вамъ, крестьяне; получше пашите землю.
   -- Міръ воскреснетъ, сіяющій и радостный.
   -- Какъ дѣти евреевъ привѣтствовали Христа, такъ и мы воспоемъ осанну Іисусу, сыну Давидову, грядущему къ намъ!
   -- А вотъ и весна подходитъ, вся въ цвѣтахъ, съ востока, а вотъ и Спаситель, несущій всему міру свѣтъ и воскресенье. Аминь, аминь, аминь! "
   Проходя мимо Іоакима, они съимпровизировали на очень вольномъ латинскомъ языкѣ еще одну строфу:
   -- "Привѣтъ и тебѣ, епископъ Ассизскій, епископъ, лишившійся церкви и пріютившійся, точно ласточка въ бурю, подъ кровъ церкви вселенской! Аминь! Аминь!"
   Въ эту минуту Викторинъ и его старый наставникъ чувствовали себя совершенно счастливыми.
   Замѣтивъ, что епископъ собирается повернуть и возвратиться въ мрачный дворецъ, мальчикъ взялъ его подъ руку и сказалъ:
   -- Дальше, пойдемъ все дальше, пока небо полно свѣта, пока земля полна пѣсенъ!
   Они не торопясь поднялись по склону Эсквилина. Іоакимъ преднамѣренно уклонился отъ пути къ св. Маріи Маджоре и направился къ воротамъ св. Лаврентія. По мѣрѣ приближенія къ нимъ, стало казаться, что множество народа спѣшитъ туда же. Дѣти съ Монти страшно шумѣли и бѣжали точно на невиданное зрѣлище. Изъ развалинъ Минервы Медики выходили кучками крестьяне, бродяги, нищіе. За стѣною, на колокольнѣ св. Лаврентія, звонили во всю мочь. Изъ Латерана спѣшили монахи, а вскорѣ появилось и капитолійское рыцарство, предшествуя кардиналу-епископу Альбанскому, сидѣвшему на мулѣ и окруженному цѣлымъ штабомъ духовныхъ особъ.
   -- Мессиръ каноникъ!-- крикнулъ Іоакимъ толстому клирику, который, задыхаясь, пѣшкомъ слѣдовалъ за шествіемъ.-- Какого святого нынѣ чествуютъ во храмѣ св. Лаврентія? Или не чудо-ли совершила святая рѣшетка {Св. Лаврентій былъ замученъ на раскаленной рѣшеткѣ.}?
   -- Ни святого нѣтъ, ни чуда, мессиръ епископъ и мой добрый другъ,-- отвѣтилъ каноникъ.-- Но мы спѣшимъ встрѣтить у вратъ блаженнаго мученика внучку святого отца нашего, папы, мадонну Пію, которую воспитывала до сего дня графиня Тосканская, и которую нашъ святой отецъ призвалъ теперь къ себѣ. Извѣстіе о ея прибытіи въ Римъ свалилось на соборъ точно съ неба. Очень жалко, что я не на мулѣ, потому что очень тяжело идти въ гору по солнцу. Сколько волненій и трудовъ въ одинъ день, мессиръ епископъ, но какой прекрасный день для св. церкви!
   Каноникъ, задыхаясь, продолжалъ свой путь, а Іоакимъ на ходу сказалъ своему спутнику:
   -- Когда-то Гильдебрандъ, очень молодымъ монахомъ, вошелъ въ Римъ босикомъ и съ обнаженной головою. Онъ былъ сыномъ бѣднаго козовода изъ Соаны, плохонькаго м`ѣстечка, затерявшагося среди тосканскихъ болотъ. Мнѣ любопытно посмотрѣть, въ какомъ видѣ эта маленькая дѣвочка войдетъ въ столицу своего дѣда, а нашего владыки.
   Движеніе толпы, разступившейся вдругъ, глубокое молчаніе, снятыя шапки, склонившіяся тонзуры; затѣмъ звонкій звукъ трубъ подъ аркою, быстрая кавалькада покрытыхъ пылью вооруженныхъ всадниковъ, пажей, оруженосцевъ, вельможъ, клириковъ и монаховъ верхами, надменныя лица въ черныхъ шапкахъ; вереница портшезовъ съ монахинями, покрывала которыхъ плохо скрывали ихъ утомленныя и сердитыя лица; носилки, гдѣ возсѣдала сонная аббатисса съ краснымъ лицомъ, тихо укачиваемая четырьмя носильщиками и погруженная въ блаженную иноческую полудремоту; наконецъ, немного позади, одна, окруженная лишь небольшимъ отрядомъ рыцарей, на бѣломъ мулѣ, покрытомъ пурпуровымъ шелкомъ и ведомомъ подъ уздцы пѣшимъ конюхомъ -- мадонна Пія, внучка и крестница Григорія VII.
   -- Это -- царица,-- пробормоталъ Викторинъ.
   -- Совсѣмъ маленькая царица, -- отвѣтилъ Іоакимъ,-- которая когда-нибудь станетъ графиней, если Богу угодно; но миленькая и пріятная для взгляда; апрѣльскій цвѣтокъ, которымъ папа хочетъ украсить мрачныя стѣны нашего Латерана.
   Бѣлый мулъ остановился противъ чернаго мула кардинала Альбано. Обѣ свиты тотчасъ образовали обширный кругъ, за которымъ тѣснилась, гудя, пестрая толпа любопытныхъ. Викторинъ вытащилъ въ первый рядъ епископа, котораго нѣсколько смущало столь блестящее общество; они очутились въ трехъ шагахъ отъ Піи, и онъ сталъ смотрѣть на дѣвочку, такъ мило сидѣвшую на своемъ пурпуровомъ тронѣ, очень высокую и точно погруженную въ блѣднозолотистый свѣтъ яркаго заката солнца, которое уже спускалось за Яникулъ. Древнія ворота св. Лаврентія съ двумя зубчатыми башнями по бокамъ, тѣнь тощихъ кипарисовъ, громадныя римскія укрѣпленія съ ихъ покровомъ изъ плюща, а за ними, вдали, лазоревыя горы на прозрачномъ небѣ дополняли эту наивно-граціозную картину, напоминавшую мистическія сцены изъ жизни рыцарства или изъ крестовыхъ походовъ, изображенныя красками на пергаментѣ старинныхъ требниковъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, эта хрупкая и бѣленькая одиннадцатилѣтняя дѣвочка, которую св. Церковь такъ торжественно встрѣчала у вратъ апостольскаго города, походила на прелестную маленькую принцессу изъ волшебной сказки. У нея были нѣжныя и вмѣстѣ опредѣленныя черты этрусской расы, къ которой принадлежалъ ея родъ, гибкая и длинная шея, тонкій, немного острый профиль, восхитительные черные глаза удлиненной формы, въ неглубокихъ впадинахъ, и, волнами падавшіе на грудь и плечи, густые бѣлокурые волосы. Длинныя рѣсницы придавали взгляду легкій оттѣнокъ меланхоліи, а на ласковыхъ и скорыхъ на улыбку губахъ играла лукавая усмѣшка. Лицо, бѣлое какъ лилія, разгорѣлось отъ поѣздки на открытомъ воздухѣ. Сверхъ широкаго бѣлаго шерстянаго платья на Піи былъ коротенькій горностаевый стихарь съ широкими рукавами, перетянутый въ таліи золотымъ жгутомъ. Золотой ковчежекъ флорентійской работы, въ формѣ медальона, свѣшивался съ ея шеи до пояса. Черный бархатный беретъ, сдвинутый съ мѣста тряскою мула, съѣхалъ совершенно на бокъ и чуть не падалъ. Въ правой рукѣ дитя держало большой пучекъ той пахучей тосканской травы, ароматъ которой особенно пріятенъ въ соединеніи съ запахомъ флорентійскихъ цвѣтовъ.
   Между тѣмъ какъ, съ тревожною живостью птицы, она обводила взглядомъ далекій римскій пейзажъ, отъ св. Маріи Маджоре до св. Іоанна Латеранскаго, окруженнаго розовымъ сіяніемъ заката, вниманіе ея вдругъ обратилъ на себя низкій голосъ, голосъ достопочтеннаго кардинала. Она посмотрѣла на посланника своего дѣда, который показался ей великолѣпнымъ въ своемъ красномъ подрясникѣ и кармазинной шапочкѣ на головѣ, а потомъ на мула этой важной особы, украшеннаго красными перьями, которыя качалъ вечерній вѣтерокъ. Кардиналъ началъ рѣчь, не на простонародномъ языкѣ, слишкомъ грубомъ и бѣдномъ для привѣтствованія папской внучки, а на тяжеловѣсной и жесткой латыни, латыни декреталій и энцикликъ. Пія ни слова не понимала въ рѣчи, но всею своею наивною душою заинтересовалась широкими жестами оратора, его торжественной декламаціей, молитвеннымъ звукомъ латинскихъ словъ. На минуту ей представилось, что она въ церкви, и она благонравно перекрестилась. Прочіе слушатели, очень сосредоточенные, съ разинутыми ртами, очевидно восхищались, хотя краснорѣчіе кардинала было имъ не болѣе понятно, чѣмъ Піи. Вдругъ, дѣвочка замѣтила обстоятельство, достойное вниманія: мулъ духовнаго сановника кивалъ сверху внизъ своей, украшенной перьями, головой, медленно, съ видомъ учтиваго одобренія. Пія вообразила себѣ, что изо всего собранія одинъ только церковный мулъ понимаетъ латынь легата, и безъ всякаго смущенія звонко расхохоталась. Кардиналъ умолкъ, монахини содрогнулись, донна аббатисса сдѣлала движеніе ужаса, лица монаховъ омрачились, а одинъ изъ нихъ сказалъ вполголоса:
   -- Дщерь Евы -- глава голубиная, языкъ змѣиный!
   Пія же все смѣялась.
   Кардиналъ, отчаявшись въ возможности довести до конца періодъ, въ которомъ утренняя звѣзда и башня Давидова играли довольно замысловатую роль, повернулъ злополучнаго мула къ Риму и подалъ знакъ въ отъѣзду. Оба поѣзда, клирики и воины, слились въ одинъ; трубы весело зазвучали; конюхъ взялъ поводъ бѣлаго мула, и Пія проѣхала мимо Викторина и епископа Ассизскаго.
   Она поклонилась епископу, какъ бы прося у него прощенія за провинность передъ кардиналомъ; затѣмъ, все еще улыбаясь, опустила на Викторина свои большіе, опушенные длинными рѣсницами, черные глаза.
   Госпожа аббатисса, страшно волнуясь, крикнула:-- "стой! " и все шествіе остановилось.
   Достопочтенная особа высунула изъ носилокъ свое добродушное лицо и закричала:
   -- Пія, дочь моя, не забудь произнести молитву богомольцевъ при входѣ въ Римъ, гдѣ находятся гробницы апостоловъ Петра и Павла; и сверхъ того три "Богородицы" и одно "Вѣрую" за только-что совершенное печальное прегрѣшеніе.
   -- А я даю ей отпущеніе, -- пробормоталъ Іоакимъ.-- Латынь его высокопреосвященства была черезчуръ плоха. Эту дѣвочку надо было встрѣтить съ пирожными и цвѣтами, а не съ длинною рѣчью.
   Пія едва слышала отчаянные возгласы своей наставницы. Она все смотрѣла на Викторина, а тотъ, въ свою очередь, улыбался ей. Въ ту минуту, какъ при звукѣ трубъ и далёкомъ благовѣстѣ всѣхъ римскихъ церквей кавалькада двинулась дальше, она рѣзвымъ и дружескимъ движеніемъ бросила мальчику свой душистый букетъ флорентійскихъ травъ.
   И, облитое послѣдними лучами солнца, шествіе спустилось по склону Эсквилина.
   Викторинъ, тронутый чуть не до слезъ, не двигаясь съ мѣста, провожалъ глазами бѣлокурые волосы, развѣвавшіеся на горностаевомъ стихарѣ, бѣлую дѣвочку, прямую и чистую, точно лилія, освѣтившую своимъ появленіемъ его мрачную юность. Когда кавалькада поднялась на Целій, бѣлый мулъ, среди облака пыли, позлащенной лучами заката, показался еще выше. Затѣмъ все стало блѣднѣть и сливаться: монахи и оруженосцы, красный кардиналъ и черные клирики, стальныя латы, разноцвѣтныя перья, тосканское знамя съ изображеніемъ флорентійскаго льва и хоругвь св. престола съ ключами рая; но Викторинъ все еще слѣдилъ, какъ приближается къ жилищу Григорія VII бѣлое видѣніе. Епископъ Ассизскій тихо коснулся его плеча.
   -- Наступаетъ вечерняя прохлада, сынъ мой; лучше идти, чѣмъ схватить лихорадку. Куда направимся теперь?
   -- Въ Латеранъ,-- отвѣтилъ отрокъ.
   Въ папскій дворецъ они вошли уже ночью. Дворы, обширныя залы и корридоры, такіе шумные утромъ, снова успѣли принять свой могильный видъ. Толстыя свѣчи желтаго воска, прикрѣпленныя къ стѣнамъ желѣзными прутьями, горѣли тамъ и сямъ невѣрнымъ свѣтомъ. Время отъ времени монахъ съ лампадою и спущеннымъ на глаза капюшономъ, безшумно проскальзывалъ къ себѣ въ келью. Іоакимъ угостилъ своего ученика ужиномъ, которому тотъ сдѣлалъ честь. Какой-то монашекъ, привлеченный запахомъ пиршества, сообщилъ имъ, что папа, утомившись дневными трудами, отложилъ свиданіе съ Ліей до слѣдующаго дня, и что госпожа аббатисса, едва вступивши въ павильонъ, отведенный для женщинъ, потребовала самаго строгаго духовника, передъ которымъ дѣвочкѣ тотчасъ же пришлось преклонить колѣни.
   -- Есть такіе суровые христіане,-- замѣтилъ Іоакимъ,-- что они рады бы послать на исповѣдь даже маленькихъ птичекъ.
   Викторинъ вернулся въ свою бѣдную келью, все нюхая букетъ Піи, запахъ котораго отуманивалъ его какою-то радостью. И онъ уснулъ, тихо повторяя греческую пѣсню школьниковъ и клириковъ:
   -- Ласточка, царица ласточка, ласточка прошлой весны, привѣтъ тебѣ!
   -- Цвѣтущая весна подходитъ къ намъ съ востока, а вотъ и Спаситель, который есть для міра свѣтъ и воскресенье. Аминь! Аминь!
   

IV.
Пора дѣтства.

   Викторинъ, вставъ до зари, освѣдомился о времени и мѣстѣ пріема Піи папою. Торжество это должно было произойти въ самомъ храмѣ Спасителя, за четверть часа до засѣданія собора. Въ этотъ день Іоакимъ рѣшился наконецъ впервые занять свое мѣсто среди отцовъ собора и помѣстилъ ученика своего у ногъ своихъ въ качествѣ шлейфоносца. Нѣкоторые епископы, строгіе въ соблюденіи церемоніала, нашли это нововведеніе очень смѣлымъ.
   -- Этотъ молодой человѣкъ -- не клирикъ,-- сказалъ рѣзкимъ тономъ Ювеналъ, епископъ Орвіетскій, грозный пастырь, только-что изгнавшій изъ своей епархіи всѣхъ несчастныхъ, заподозрѣнныхъ въ манихейской ереси {Манихейская ересь возникла въ Персіи во II вѣкѣ. Ея приверженцы признавали въ I. X. только одно естество -- божеское.}, не исключая женщинъ и грудныхъ дѣтей.
   Епископъ Ассизскій только-что собирался съ горячностью отвѣтить своему собрату, какъ по всему собранію пробѣжалъ ропотъ. Черезъ западныя врата входила внучка св. отца въ сопровожденіи своей небольшой монастырской свиты, а изъ ризницы выходилъ папа, сопутствуемый священною коллегіею. Григорій взошелъ на каѳедру передъ алтаремъ; передъ нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ, остановилась Пія.
   Папа протянулъ ребенку свою правую руку, на которой блестѣлъ перстень рыбака; Пія преклонила колѣни, набожно поцѣловала священный аметистъ, затѣмъ, пятясь, сошла со ступеней солеи и сѣла на скамеечку. Она была вся въ черномъ, словно монахиня, но ничто не скрывало ея бѣлокурыхъ кудрей, и на шеѣ все еще висѣлъ золотой ковчежецъ, подарокъ маркграфини Тосканской.
   Кардиналы сѣли полукругомъ по обѣ стороны первосвятителя. Направо, рядомъ съ папою, сидѣлъ епископъ Альбанскій. Пія узнала его и слегка поблѣднѣла. Григорій подставилъ голову подъ островерхую тіару и завернулся въ накинутую на него пурпуровую ризу. Позади скамеечки Пш стала на колѣни донна аббатисса, сложивъ руки и задыхаясь отъ благочестиваго восторга. Волненіе, возбужденное въ ней этою церемоніею, придавало ей трагическій видъ дѣвы, ожидающей костра или колеса.
   Григорій VII молча и съ глубокою нѣжностью смотрѣлъ на дѣвочку. Она была внучкою сестры его, съ которою вмѣстѣ онъ, болѣе полувѣка назадъ, насъ полдюжины козъ въ степяхъ Соаны. Потомъ монастырь захватилъ его всецѣло; онъ забылъ путь къ смиренной родительской избушкѣ; судьбы церкви стали единственнымъ предметомъ его заботъ и думъ, и въ его душѣ, возлюбившей исключительно славу Божію, быстро стерлись воспоминанія объ этомъ скромномъ міркѣ, такъ что на темномъ фонѣ забвенія еле выступали образы отца, который на ночь разсказывалъ ему, бывало, житія святыхъ, сестры, распѣвавшей подъ тѣнью изъ рыцарскія элегіи, ручныхъ козъ и старой собаки, которая долго шла вслѣдъ за нимъ въ тотъ вечеръ, какъ онъ уходилъ въ монастырь; тутъ же припоминались грустный видъ окрестностей Соаны въ осеннія сумерки, подъ сѣрымъ, тянущимся къ небу, туманомъ, и веселыя майскія утра, всѣ въ цвѣтахъ. И вотъ, видъ этой дѣвочки, составлявшей всю его семью на землѣ, пробудилъ въ немъ память минувшаго, вызвалъ картины далекаго счастья. Онъ вновь переживалъ свою раннюю молодость; изъ дальнихъ изгибовъ его памяти выступали милые призраки; забывъ о соборѣ, объ императорѣ Генрихѣ, о расколѣ въ имперіи, папа Григорій воображалъ себя сидящимъ у стараго очага, между отцомъ и сестрою, своею бѣлокурою и нѣжною сестрою, которая умерла много лѣтъ назадъ, и чьей могилы онъ не посѣтилъ ни разу.
   И величавое собраніе кардиналовъ, епископовъ и богослововъ, забывши, въ свою очередь, о бурѣ, которая грозила ладьѣ апостоловъ, о вчерашнихъ бѣдствіяхъ и завтрашнихъ опасностяхъ, глядѣло съ отеческой благосклонностью и вниманіемъ на эту дѣвочку, сидѣвшую передъ намѣстникомъ Божіимъ.
   Пія, удивленная долгимъ молчаніемъ папы, для развлеченія слѣдила глазами, вдоль алтарнаго углубленія, за рядомъ тощихъ овецъ добраго Пастыря на закопченной мозаикѣ старой церкви.
   Наконецъ, Григорій очнулся отъ грезъ и сказалъ:
   -- Пія, дочь моя, да благословитъ тебя Господь. Благословенно твое прибытіе. Надѣюсь, что ты -- добрая и покорная католичка?
   -- Да, милый дѣдушка,-- поспѣшила она отвѣтить; но епископъ Альбано, искавшій случая отмстить за погубленную рѣчь, сухо перебилъ ее:
   -- Говорятъ: святой владыко, а не дѣдушка!
   Папа слегка пожалъ плечами.
   Пія продолжала:
   -- Да, святой владыко и милый дѣдушка; я знаю много прекрасныхъ молитвъ, которымъ научили меня мадонна Матильда и мадонна аббатисса; знаю "Отче" и "Вѣрую", по латыни и много хорошихъ разсказовъ: о страстяхъ Господнихъ въ Іерусалимѣ, у жидовъ; о ясляхъ въ Виѳлеемѣ, гдѣ были оселъ, быки и пастухи; о волхвахъ, о бѣгствѣ въ Египетъ; о Іосифѣ, проданномъ братьями; о Ревеккѣ и Еліазарѣ у колодца. Знаю еще о св. Іоаннѣ Крестителѣ, который ѣлъ саранчу; о маленькомъ Іисусѣ, который толковалъ съ раввинами, и объ императорѣ Карлѣ, который прожилъ двѣсти лѣтъ и творилъ чудеса въ Парижѣ и Римѣ. Наконецъ, я каждый день читаю г-жѣ аббатиссѣ службы по ея требнику. Я бы хотѣла понимать ихъ, но я еще слишкомъ мала, чтобы знать по-латыни. Впрочемъ, кое-что можно отгадать по картинкамъ, золотымъ и пестрымъ, которыя рядомъ со словами; и хорошенькія, точно цвѣты.
   Папа съ нѣжностью дѣда улыбался на щебетанье Піи, и отцы собора, застывшіе въ неподвижности, глядя на ребенка, покорились очарованію этого исповѣданія вѣры. Самъ кардиналъ Альбано почувствовалъ себя тронутымъ и обезоруженнымъ.
   -- Мужайся, дочь моя, -- отвѣтилъ Григорій.-- Я вижу тебя на пути ко Господу. Но отнынѣ ты станешь ученицею Христовою. Тебѣ нужно дѣлаться все достойнѣе св. церкви и меня.
   -- Постараюсь, святой владыко.
   -- Я обязанъ поручить попеченіе о душѣ твоей кому-нибудь изъ моихъ почтенныхъ братьевъ во епископствѣ, дабы онъ бодрствовалъ надъ нею и украшалъ ее премудростью и благочестіемъ.
   Онъ обвелъ взоромъ скамьи епископовъ, какъ бы присланная кого-нибудь изъ нихъ отвѣтить на его слова. Епископъ Орвіетскій хотѣлъ уже встать и предложить свои услуги. Викторинъ быстро схватилъ своего стараго друга за руку и почти громко сказалъ:
   -- Встаньте!
   Епископъ Ассизскій всталъ.
   Ободренный движеніемъ папы, Іоакимъ произнесъ маленькую рѣчь, бѣдную текстами изъ Писанія, но въ которой вылилась вся наивная доброта его сердца. Онъ сказалъ, что, въ бытность свою пастыремъ ассизской церкви, онъ любилъ только униженныхъ и слабыхъ, и за это синьоры изгнали его изъ епархіи. Теперь, лишенный паствы и вполнѣ располагая своимъ временемъ, онъ чувствуетъ новое призваніе и, ради любви ко Господу, призываетъ къ себѣ дѣтей, думая такимъ образомъ прославить Бога. Св. отецъ отдалъ ему наканунѣ сына барона Ченчіо; сегодня онъ проситъ возложить на него духовную опеку надъ Шей. Милосердія его хватитъ на этихъ двухъ сиротъ.
   -- Да исполнится твоя добрая воля, братъ мой,-- отвѣтилъ Григорій,-- и да идетъ къ тебѣ это дитя. Пія, вотъ твой духовный отецъ; повинуйся ему во всемъ, что онъ прикажетъ. Будь благословенна, дочь моя, и да утѣшатъ мою старость твои добродѣтели!
   Тогда Пія сдѣлала своему дѣду искусный и глубокій поклонъ, которому аббатисса учила ее съ самой зари; но въ то же время, по внезапному вдохновенію, она два раза приложила свои ручки къ губамъ съ такимъ порывомъ любви, что папа, приподнявши полы своей красной, расшитой золотомъ мантіи, открылъ объятія, какъ бы готовясь прижать ее къ сердцу. Но дѣвочка не посмѣла нарушить строго внушенныя ей предписанія этикета: она поклонилась синьорамъ кардиналамъ съ благоговѣніемъ, синьорамъ епископамъ -- съ почтеніемъ, и вышла изъ церкви, увлекая за собою маленькую свиту изъ монахинь и бѣдную аббатиссу, совсѣмъ смущенную очевидною утратою своего значенія.
   Врата храма Спасителя, охраняемыя римскими военачальниками, съ торжественнымъ гуломъ захлопнулись за Піей, и отцамъ собора показалось, будто угасъ яркій солнечный лучъ. Они снова взялись за тяжелую борьбу противъ цѣлой половины христіанскаго міра ради цѣльности католической іерархіи. Въ этотъ день имъ предстояло поразить ужасомъ церковь германскую, отлучивъ отъ общенія съ Римомъ всѣхъ епископовъ и аббатовъ, участвовавшихъ въ преступлена императора. Громовой ударъ обрушился сначала на Зигфрида, епископа Майнцскаго, затѣявшаго схизматическій соборъ въ Борисѣ, затѣмъ на епископовъ, уже ранѣе наказанныхъ отлученіемъ: Оттона Регенсбургскаго, Оттона Констанцкаго, Бурхгарда Лозаннскаго,-- словомъ, почти на всѣхъ* германскихъ епископовъ и буквально на всѣхъ ломбардскихъ. Григорій вырывалъ кольцо и посохъ изъ рукъ этихъ недостойныхъ, возбранялъ имъ совершеніе таинствъ, лишалъ ихъ права бесѣдовать съ Богомъ. Впрочемъ, тѣмъ изъ нихъ, кто уступилъ только насилію со стороны Генриха, дозволено было до дня св. Петра явиться въ Римъ, чтобы вымолить себѣ первосвятительское прощеніе. Множество проклятій перелетѣло черезъ Альпы и обрушилось на долину Роны. Были отлучены: Германъ, епископъ вѣнскій, съ частью его клира, затѣмъ графъ де-Сенъ-Жиль, женившійся на своей двоюродной сестрѣ, графъ Форезскій, ограбившій земли Ліонскаго аббатства, и цѣлая толпа аббатовъ и бароновъ. Къ вечеру отцы, утомившись этимъ богословскимъ кровопролитіемъ, стали громко требовать закрытія засѣданія. Тогда одинъ кардиналъ предложилъ проклясть двухъ очень высокихъ особъ: Филиппа, короля Франціи, уже подвергавшагося отлученію два раза, и норманскаго властителя Неаполитанской области, Роберта Гвискарда, котораго св. престолъ отлучалъ отъ церкви ежегодно. Но папа всталъ, знакомъ велѣлъ кардиналу умолкнуть и произнесъ заключительную молитву дня. Онъ сдѣлалъ это въ силу своей политической проницательности, смутно провидя въ будущемъ защиту норманнами снова изгнаннаго изъ Рима папы и Францію, старшую дочь Церкви, въ роли щита Ея противъ тевтонскаго варварства.
   Между тѣмъ какъ изъ Латерана низвергались громы на христіанскій міръ, Іоакимъ устроилъ въ первосвятительскомъ саду, въ тѣни купы кипарисовъ, маленькое совѣщаніе. Онъ знакомилъ сына Ченчіо съ Піей. Дѣвочка слышала при дворѣ Матильды разсказы о послѣдней полуночной обѣднѣ и о самоотверженіи Викторина. Она до такой степени плѣнилась его поступкомъ, что въ молитвахъ помѣстила его имя вслѣдъ за архангелами Гавріиломъ и Михаиломъ и побѣдоносцемъ Георгіемъ, не зная хорошенько, молится ли она за него, или прибѣгаетъ къ нему, какъ къ чудотворцу. Она представляла его себѣ въ видѣ юнаго героя, подобнаго рыцарямъ на образахъ, одѣтаго съ головы до ногъ въ сверкающую сталь, съ золотымъ, распустившимъ крылья, дракономъ на шлемѣ, съ вышитымъ золотомъ плащомъ на плечахъ и грознымъ мечомъ, бросающимъ искры. Она удивилась и пришла въ восторгъ, узнавъ въ немъ вчерашняго незнакомаго прохожаго, мальчика съ кроткимъ взоромъ и почти однихъ лѣтъ съ нею. Она весело протянула ему обѣ руки.
   -- Вы простите мнѣ, мессиръ, мою вчерашнюю шалость, когда, у воротъ св. Лаврентія, я бросила вамъ букетъ? Но тутъ виноватъ преосвященный кардиналъ. Я подумала, что онъ служитъ передо мною вечерню, потому что онъ сказалъ: Domino шеи, и это меня насмѣшило, особенно когда его большой черный мулъ точно собрался сказать: "Аминь". Мадонна аббатисса полагаетъ, что въ эту минуту мой ангелъ хранитель не охранялъ меня, и это такъ ее огорчило, что она во всю ночь не сомкнула глазъ.
   Викторинъ не выпускалъ ручекъ Піи и глядѣлъ на дѣвочку съ нѣжностью старшаго брата. Эта непредвидѣнная неаккуратность ангела хранителя давала ему удобный случай предложить Піи свои услуги.
   -- Считайте меня, -- сказалъ онъ, -- вашимъ видимымъ хранителемъ и вѣрнымъ другомъ. Во всякое время я явлюсь на вашъ зовъ и никогда не забуду бодрствовать надъ вами.
   -- Я очень рада,-- отвѣтила она.-- Право, я слишкомъ одинока на свѣтѣ. Матери своей я не знала. Мой отецъ служилъ оруженосцемъ у Соанскаго синьора и умеръ въ битвѣ. Тогда меня взяла графиня; но для сироты она -- слишкомъ знатная дама. А съ дѣдушкой можно говорить лишь на колѣняхъ. Я боюсь, не оскорбилъ ли мой поцѣлуй Бога въ его лицѣ.
   -- Твой поцѣлуй,-- сказалъ епископъ,-- имѣлъ силу молитвы. Это -- молитва дѣтей, и Самъ Отецъ Небесный взялъ его Себѣ.
   Затѣмъ Іоакимъ попросилъ Пію показать святыни, хранившіяся въ ковчежцѣ, который висѣлъ у нея на шеѣ. Она открыла рѣзной золотой ящичекъ и вынула нѣсколько пергаментныхъ ладанокъ. На первой, съ гербовою печатью епископа Флоренціи, была слѣдующая надпись: "Кусокъ покрывала Пресв. Дѣвы".
   -- Это -- отъ искушеній,-- сказала Пія.
   Вторая ладанка, съ гербомъ епископа Ареццо, была отмѣчена такъ:
   "Кусокъ хитона св. Стефана, мученика".
   -- Это,-- сказала она,-- хранитъ отъ грома и отъ камней, что падаютъ съ горъ.
   Въ третьей оболочкѣ, подъ печатью епископа Пизы, хранилась засушенная роза съ могилы св. Нила пустынника.
   -- Это -- отъ злыхъ лихорадокъ,-- сказала Пія. Въ Соанѣ, съ началомъ весеннихъ дождей, отъ этой болѣзни умирали во всѣхъ домахъ. Эти три епископскія надписи были сдѣланы по латыни, затѣйливымъ церковнымъ почеркомъ. На четвертой ладанкѣ, перевязанной, вмѣсто печати, шелковинкою, было написано на народномъ языкѣ и совершенно дѣтскимъ почеркомъ: "Здѣсь хранится прядь волосъ Титы, моей первой подруги, которая ушла въ рай". За эту милую ладанку Пія взялась дрожащею рукою и, плача, разсказала очень простую и грустную исторію. Въ Соанѣ, въ теченіе двухъ зимъ, она просиживала цѣлыми часами у постели умиравшей Титы, убаюкивая больную все одною и тою же волшебною сказкою, гдѣ говорилось о замкахъ, пажахъ, бѣломъ конѣ, трубныхъ звукахъ, встрѣчавшихъ синьора... Вечеромъ, въ вербное воскресенье, дѣвочка вдругъ совсѣмъ побѣлѣла и тихо уснула въ объятіяхъ Піи, все еще улыбаясь прекрасной мечтѣ.
   -- Храни эту ладанку, дочь моя,-- сказалъ епископъ.-- Каждый разъ, какъ ты къ ней прибѣгнешь, у тебя станетъ легче на душѣ. Тита же на самомъ дѣлѣ живетъ теперь въ лучезарномъ замкѣ, и ангелы трубными звуками привѣтствуютъ ее, какъ сеньору.
   Уже нѣсколько минутъ по саду бродила какая-то печальная тѣнь, то приближаясь въ тремъ кипарисамъ, то удаляясь со скорбнымъ видомъ. Пія прежде всѣхъ узнала эту томящуюся душу.
   -- Вотъ мадонна аббатисса ищетъ меня, чтобы читать часы. Мнѣ хочется подозвать ее къ намъ. Но какъ я была бы рада избавиться на сегодня отъ чтенія!
   -- И на сегодня, и на завтра,-- отвѣтилъ Іоакимъ, знакомъ подзывая почтенную донну.
   Она подошла, не колеблясь, такъ какъ терзалась страшнымъ любопытствомъ, съ примѣсью тревоги. Она смутно чувствовала, что царству ея наступаетъ конецъ, и, сама не зная на какомъ основаніи, дрожала за непорочность Піи.
   -- Мадонна,-- сказалъ ей епископъ,-- благословляю васъ отъ всего сердца. Отнынѣ вы будете читать церковныя службы одна, или вмѣстѣ со мною, если вамъ угодно будетъ взять меня за дьякона. Такъ какъ святой отецъ довѣрилъ моимъ Мастырскимъ попеченіямъ свою внучку, то я обязанъ лично наставлять Пію въ ученіи вѣры. Вы весьма меня обрадуете, если тотчасъ снимете съ нее это черное монашеское платье и облечете ее снова въ свѣтлые цвѣта, подобающіе юности ея лика. Надѣюсь, что мы съ вами останемся добрыми друзьями во Господѣ. Да хранятъ васъ Отецъ Небесный и Св. Дѣва!..
   Аббатисса поклонилась молча, въ глубокой скорби своего отреченія. Затѣмъ она растерянно взглянула на сына Ченчіо, который уже улыбался при мысли, что опять увидитъ Пію въ ея горностаевомъ стихарикѣ, перетянутомъ въ таліи золотымъ поясомъ.
   -- И вы будете ее воспитывать,-- сказала она, прерывая рѣчь свою вздохами,-- вмѣстѣ съ этимъ юнымъ сеньоромъ?
   -- Съ моимъ старшимъ братомъ,-- отвѣтила Пія.
   -- Таково желаніе папы,-- отвѣтилъ Іоакимъ.-- Эти дѣти будутъ рости вмѣстѣ предъ очами Господними.
   И добрая женщина удалилась тихими шагами, дивясь этимъ странностямъ, смущавшимъ ея добродѣтель. Но впослѣдствіи она не рѣшилась ни разу возстать противъ распоряженій Іоакима. Мало-по-малу она пріучилась переносить и присутствіе Викторина. На самомъ дѣлѣ юноша напоминалъ ей хорошенькаго длинноволосаго пажа съ ея родины, Перузы, о которомъ она мечтала весною своего шестнадцатаго года, но съ которымъ не говорила никогда, развѣ во снѣ.
   Дѣтство Піи было болѣе свѣтлымъ, нежели дѣтство Викторина. Горькія воспоминанія не омрачили ея души. Узкое пониманіе вѣры, которое ей внушали, не пустило въ ней глубокихъ корней. Она была еще слишкомъ молода, чтобы терзаться страхами, которыми измучилъ мальчика Эгидій. Она могла подать своему товарищу добрый примѣръ веселья и надежды. Іоакимъ вознамѣрился подвергнуть взаимному благотворному вліянію эти родственныя души, изъ которыхъ одна была ясна и довѣрчива, а другая -- полна геройства. И это дѣло не могло быть труднымъ: съ перваго же дня прелесть и доброта Піи вполнѣ покорили Викторина. А Викторинъ казался дѣвочкѣ существомъ высшимъ, чѣмъ простые смертные, достойнымъ вѣрности и почтенія.
   Іоакимъ очень скоро сдѣлалъ интересное открытіе, относившееся къ Піи. Она имѣла о земной жизни совершенно монастырскія понятія, внушенныя монахинями, хотя еще слишкомъ смутныя, чтобы наложить на нее печать грусти; именно: она полагала, что здѣсь на землѣ всѣ христіане, даже малыя дѣти, даже самыя святыя аббатиссы, шествуютъ по юдоли плача. Она очень дорожила этою юдолью плача, которую ей описывали неоднократно, какъ крутую каменистую тропинку между мрачными утесами, усѣянную рѣпьями, колючками и острыми кремнями, подъ чернымъ небомъ, холоднымъ дождемъ и порывистымъ зимнимъ вѣтромъ, чуть не опрокидывающимъ путника на каждомъ поворотѣ. Конечно, она совершала свое странствіе какъ можно веселѣе и при случаѣ не отказывалась рвать по дорогѣ розы, гіацинты и фіалки; но эта аскетическая декорація была ей такъ привычна, что казалась положительно необходимой; она просто не понимала, чтобы какая-нибудь иная рамка могла заключать въ себѣ судьбу маленькой дѣвочки.
   -- Тебя обманули, Пія,-- сказалъ ей Іоакимъ.-- Богъ не на горе далъ жизнь своимъ дѣтямъ. Лишь въ сердцахъ, закрытыхъ для состраданія, чуждыхъ любви и смущаемыхъ страхомъ, создалась, по ихъ собственной винѣ, истинная юдоль плача. Пусть себялюбцы, гордецы и предатели оплакиваютъ собственную скверну. Для нихъ жизненный путь тяжелъ и страшенъ. Это жалкіе странники, потому что они идутъ одни и любятъ лишь себя до самаго конца пути. Великая тайна земного счастья заключается въ вѣрѣ въ отеческую любовь Бога и въ этихъ простыхъ словахъ Евангелія: Любите другъ друга. Тита взята была у тебя совсѣмъ маленькою, чистою и бѣленькою; но ты любила ее, плакала надъ нею, и за эту великую любовь и великую скорбь тебѣ будетъ дано утѣшеніе нѣжныхъ душъ. Взгляни на Викторина: его жизнь была сначала лишь долгимъ страданіемъ; но одно дѣло самопожертвованія и любви навсегда пріобрѣло ему спокойствіе великодушныхъ сердецъ.
   Такимъ образомъ онъ возвращалъ ее къ наивной вѣрѣ ранняго дѣтства, лилъ на эти двѣ юныя главы какъ бы воду второго крещенія, изглаживалъ изъ ихъ умовъ слѣды тяжкихъ дней или тревоги слишкомъ суровыхъ вѣрованій. Онъ часто бродилъ наудачу то по пустыннымъ улицамъ города, то за старыми стѣнами, по прекраснымъ окрестностямъ Рима. Онъ любилъ свѣжій воздухъ, яркое солнце, шелестъ листьевъ, веселье птицъ, прелесть цвѣтовъ; онъ не разъ говорилъ, что нѣтъ болѣе великолѣпнаго церковнаго купола, чѣмъ небо, и что, если глядѣть съ башенъ Латерана, горы Лаціума похожи престолъ, украшенный сапфирами и изумрудами. Въ тѣ Чщи, когда рука его опиралась на епископскій посохъ въ Ассизи, онъ хаживалъ порою, по воскресеньямъ, одинъ, пѣшкомъ, служить обѣдню въ Спелло; затѣмъ, все идя по полямъ, отправлялся въ Фолиньо, чтобы тамъ проповѣдать Евангеліе дня. Обратно, на Ассизскій холмъ, онъ взбирался очень поздно, звѣздною ночью, когда, по графскому приказу, ворота бывали уже на запорѣ. Онъ по цѣлымъ часамъ наслаждался бесѣдою съ богомольцами или пастухами, рвалъ тминъ и кормилъ имъ козъ, наблюдалъ за жизнью семьи чирковъ среди камышей какого-нибудь пруда. Если городской привратникъ спалъ или съ досады не отворялъ епископу воротъ жилья его паствы, Іоакимъ спокойно отправлялся назадъ, въ долину, слушая по дорогѣ пѣсни умбрійскихъ соловьевъ, а потомъ доходилъ до скита св. Демьяна, гдѣ находилъ гостепріимство апостольскаго вѣка: стаканъ воды для утоленія жажды и три доски, чтобы уснуть въ грёзахъ о небесномъ Іерусалимѣ.
   И такъ, онъ вознамѣрился предоставить своихъ воспитанниковъ природѣ съ первыхъ же дней весны. Это было совершенною новостью для нихъ обоихъ. Викторинъ, вѣчно запертый въ замкахъ своего отца, зналъ только тинистый Тибръ и его поросшіе тростникомъ берега; Пія жила сначала въ туманной долинѣ Соаны, усѣянной блѣднолистыми тополями, а потомъ видѣла Тоскану лишь изъ оконъ замка графини Матильды. Окрестность Рима, оживленная и принаряженная апрѣльскимъ солнцемъ, должна была стать для этихъ дѣтей цѣлымъ откровеніемъ.
   Изъ Латерана отправлялись въ полдень, миленькою кавалькадою: Викторинъ справа, на лошади; посрединѣ Пія, на старомъ, очень кроткомъ и разумномъ мулѣ, принадлежавшемъ еще папѣ Николаю II; наконецъ, Іоакимъ -- на другомъ мулѣ изъ первосвятительскихъ конюшенъ, котораго подарилъ ему Григорій, и который настойчиво останавливался у папертей всѣхъ церквей, базиликъ, часовенъ и молеленъ, какія только встрѣчались на пути. Иногда къ нимъ присоединялась аббатисса, прекурьезно подкидываемая въ своихъ носилкахъ четырьмя веселыми конюхами. Выѣзжали на Пренестинскую дорогу черезъ ворота св. Лаврентія, на Латинскую -- черезъ ворота св. Іоанна, на дорогу Аппія, окаймленную могилами,-- черезъ ворота св. Севастьяна. Аппіева дорога была любимымъ мѣстомъ прогулокъ и оказывалась самою длинною, благодаря благочестивымъ привычкамъ папскаго мула, котораго невозможно бывало оторвать отъ церкви св. Нерея и Ахиллея, отъ катакомбъ св. Цециліи и отъ маленькой часовнѣ "Господи, куда грядеши?" Здѣсь, чтобы разсѣять скуку ожиданія, епископъ припоминалъ трогательную встрѣчу св. Петра, бѣжавшаго изъ Рима, чтобы избѣгнуть казни, съ Іисусомъ Христомъ, шедшимъ въ Римъ босикомъ, съ крестомъ на плечѣ.
   -- Господи, куда грядеши?
   -- Въ Римъ, паки гряду на пропятіе.
   -- "Herum crucifigi " -- прочувствованнымъ голосомъ повторилъ Іоакимъ, склоняясь передъ слѣдомъ ноги Господней, отпечатавшемся на мраморной плитѣ. Это было второе предательство св. Петра. Къ счастью, на этотъ разъ онъ устыдился своей трусости и вернулся на мученія.
   -- Великій это былъ папа!-- вздыхала добрая аббатисса.
   -- Великій, сударыня,-- отвѣчалъ епископъ.-- Только я еще не простилъ ему словъ, сказанныхъ имъ у Пилата въ то время, какъ жиды плевали его учителю въ лицо:-- я не знаю этого человѣка.
   Немного подалѣе, противъ погребальной крѣпостцы Цециліи Метеллы, на лугу, стояла скромная церковь, отъ которой остались теперь лишь обломки стѣнъ. Подъ орѣшникомъ, осѣнявшимъ церковь, слѣзали съ лошадей, поручали присмотръ за ними носильщикамъ аббатиссы, а сами прохаживались тихимъ шагомъ по древнимъ плитамъ Аппіевой дороги. На этомъ языческомъ кладбищѣ Іоакимъ любилъ говорить о тѣхъ временахъ, когда Римъ еще не былъ освященъ крестомъ, но когда его граждане сдѣлали его владыкою міра. Онъ зналъ римлянъ лишь по стихамъ Виргилія и раздѣлялъ въ отношеніи этого поэта всѣ трогательные предразсудки своего вѣка. Онъ вѣрилъ, что Виргилій былъ герцогомъ въ Неаполѣ, благодѣтельнымъ чародѣемъ, добрымъ и правовѣрнымъ волшебникомъ, подобно Мерлину, пророкомъ, затеряннымъ среди язычниковъ и провидѣвшимъ, какъ волхвы Востока, вѣсть о спасеніи въ небесахъ. Въ молодости своей Іоакимъ былъ друженъ съ однимъ старымъ священникомъ, состоявшимъ при особѣ Сильвестра И, папы-француза, любителя старинныхъ книгъ, котораго монахи считали за колдуна и добычу дьявола. Въ то время Іоакимъ научился уважать память людей, которые, будучи лишены свѣта истинной вѣры, съумѣли, тѣмъ не менѣе, распознать мудрость и обосновать справедливость. Ему также случалось останавливать своихъ спутниковъ передъ саркофагомъ, изваяннымъ греческимъ рѣзцомъ, или передъ какой-нибудь римской головой, задумчивой и суровой, профиль которой выступалъ надъ карнизомъ гробницы, и выражать сожалѣніе о томъ, что христіанскіе художники утратили тайну красоты и жизни.
   -- Въ церкви св. Праксидіи,-- говорилъ онъ,-- у базиліанъ, сосѣдей св. Іоанна Круглаго, мозаичные образа печальны и страшны на видъ: ангелы тонки, точно стрекозы, Мадонны мрачны и непремѣнно въ черномъ или лиловомъ, а Христосъ съ черными суровыми глазами, точно злой императоръ; глядя на нихъ, скорѣе станешь плакать, чѣмъ надѣяться.
   Викторинъ и Пія находили прекрасными всѣ изреченія своего наставника. Но аббатисса питала отвращеніе къ язычникамъ, поклонникамъ Веельзевула. Она вѣрила всѣмъ страшнымъ баснямъ, которыми полны были книжки, предназначенныя для странниковъ и послушниковъ: тому, что есть мраморныя статуи, руки которыхъ стискиваются и задерживаютъ прикоснувшихся къ нимъ неблагоразумныхъ всадниковъ; что есть несчастные, до сихъ поръ покланяющіеся Меркурію и Аполлону въ подземельяхъ Колизея и на перекресткахъ забытыхъ дорогъ; что есть Венеры, мраморныя уста которыхъ даютъ смертельные поцѣлуи.
   -- Какъ бы то ни было, мессиръ,-- сказала она однажды,-- вашъ Виргилій и всѣ эти римляне, у которыхъ не было ни церквей, ни монастырей, ни исповѣди, ни крещенія, теперь со всѣми своими ложными богами кипятъ въ аду, въ самомъ глубокомъ котлѣ, и вовсе непохвально отзываться о нихъ такъ снисходительно. Ибо адскія мученья вѣчны.
   -- Сударыня...-- отвѣтилъ Іоакимъ, но внезапно смолкъ, и съ опечаленнымъ видомъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону патриціанской могилы, украшенной прелестною головою отрока. Викторинъ пошелъ за нимъ вслѣдъ и услышалъ слѣдующія тихія слова:
   -- Въ Символѣ отцовъ Никейскаго собора, составляющемъ правило вѣры, ничего не сказано объ адѣ. Св. Маркъ и св. Матѳей говорятъ о вѣчномъ огнѣ, уготованномъ для діавола и ангеловъ его, о геенѣ, ожидающей души, мертвыя для любви. Но вѣчность костра обязываетъ ли вѣрить въ вѣчность страданія?
   Если же кавалькада выѣзжала изъ Рима воротами св. Лаврентія, она брала направо, къ могиламъ Латинской дороги, и поднималась на тотъ удлиненный холмъ, который тянется къ Аппіевой дорогѣ, съ вершины котораго открывается восхитительный видъ на долину и горы. За два часа до заката, Аппенинская цѣпь", вся залитая свѣтомъ, какъ бы таетъ въ зеленоватой лазури неба; скалистые хребты отливаютъ яркимъ золотомъ, а ущелья и долины, подернутыя легкой тѣнью, принимаютъ нѣжные оттѣнки бирюзы. Поближе, на югѣ, латинскія горы, Альбано, Тускулумъ, покрытыя виноградниками и каштанами, лѣсистыя высоты Неми, окрашиваются болѣе темною синевбю, синевдю бархата. А ниже, повсюду, до далекаго горизонта, разстилается величественная пустынная долина, безпредѣльный лугъ, который исторія усѣяла руинами, обломками водопроводовъ, феодальными башнями и могилами. Вонъ Римъ поднимаетъ свою царственную голову изъ-за старыхъ стѣнъ. Вокругъ глубокое молчаніе, молчаніе пустыни. Вдали, большіе бѣлые быки, склонивъ головы надъ блѣдною травою, кажутся неподвижными. Въ этой мѣстности можно долгое время не услышать живого звука, за исключеніемъ рѣзкаго крива хищной птицы, парящей очень высоко, въ лучахъ солнца, и тяжело ударяющей сѣрыми крыльями.
   Здѣсь путники останавливались, Іоакимъ разстилалъ свой плащъ для аббатисы и Піи, и всѣ четверо любовались торжественною красотою пейзажа. Затѣмъ епископъ пускался въ смутныя воспоминанія объ Энеѣ, Ромулѣ, Юліѣ Цезарѣ и императорѣ Тиверіи, современникѣ Іисуса Христа. Пія распѣвала какую-нибудь наивную балладу, слышанную вечеромъ, на посидѣлкахъ, въ Соанѣ:
   
   -- О, сколько времени я желала
   Имѣть возлюбленнымъ музыканта,
   И вотъ Богъ посылаетъ мнѣ его,
   Всего покрытаго разами и рубинами.
   Вотъ онъ подходитъ мелкими шагами, потихоньку,
   Опустивъ голову, и играетъ на віолѣ.
   -- Я влюблена въ играющаго на віолѣ;
   Ея звуки прекрасны и утѣшаютъ мое сердце;
   Ея звуки прекрасны, и музыкантъ очень милъ,
   Отъ любви къ музыканту я умираю.
   Музыка прекрасна, а юноша полонъ жизни.
   Любовь къ музыканту не даетъ мнѣ покоя.
   
   А Викторинъ, срывая для Піи маргаритки, анемоны и дикую гвоздику, отзывался на ея голосъ какою-нибудь строфою рыцарскаго романса, перенятаго у одного изъ оруженосцевъ его отца.
   -- "Старый капелланъ велѣлъ запереть мою красотку на вершину такой высокой башни, что зимою черныя тучи покрываютъ келью, гдѣ она томится.
   -- Потомъ внизу лѣстницы башни онъ поставилъ почетную стражу: трехъ лысыхъ монаховъ, которые день и ночь скорбно молятся о спасеніи моей красавицы.
   -- Но башня не столь высока, и монахи не столь бдительны, чтобы я не могъ взлетѣть на крыльяхъ любви на вершину башни, въ келью къ моей возлюбленной".
   Аббатисса дѣлала строгое лицо, такъ какъ эти пѣсни казались ей черезъ-чуръ свѣтскими. Но, оживившись на вольномъ воздухѣ, скоро и она принималась разсказывать монастырскія легенды о святомъ городѣ Римѣ, сотни колоколенъ котораго пылали вдали, на раскаленномъ лѣтнемъ небѣ.
   -- Это было очень давно,-- начинала она,-- при папѣ Григоріи или Бенедиктѣ, ужъ не знаю которомъ. Ихъ было такъ много одноименныхъ, что можно сбиться.
   -- Девять Бенедиктовъ и семь Григоріевъ, сударыня,-- вставлялъ Іоакимъ.-- Ваша исторія происходила, безъ сомнѣнія, во времена святого Григорія Великаго.
   -- Можетъ быть, мессиръ; только времена эти были смутныя. Семь сарацинскихъ царей, язычниковъ, поклоняющихся Магомету, т. е. Антихристу, обложили Римъ безчисленнымъ войскомъ. У папы было всего нѣсколько рыцарей, и городу грозила большая опасность. Язычники хотѣли замучить папу до смерти и искоренить христіанскую вѣру. Но въ это самое время, въ числѣ жителей Рима было семь мудрецовъ необыкновенной учености и премудрости.
   -- Кардиналовъ, сударыня,-- говорилъ епископъ, -- или аббатовъ.
   -- Самый мудрый изъ семи, Янъ, спасъ Римъ отъ гибели, явившись, на зарѣ, на верху башни въ видѣ дьявола -- весь въ черномъ, увѣшанный бѣличьими хвостами, а по бокамъ у него было два деревянныхъ чудовища съ красными глазами и языками. Янъ размахивалъ длиннымъ стальнымъ мечомъ, такъ сильно ударяя имъ о камень, что снопы искръ летѣли, какъ изъ костра. Семеро царей, увидѣвъ это чудо, пришли въ неописанный страхъ и сказали другъ другу:
   -- Навѣрно, богъ христіанъ спустился въ эту ночь къ своимъ, чтобы защитить ихъ. Мы пропадемъ, если не поклонимся ему.
   -- И въ тотъ же день,-- прибавляла съ умиленіемъ аббатисса, -- папа окрестилъ семерыхъ языческихъ царей въ баптистеріѣ св. Іоанна Латеранскаго. Потомъ они покинули свой лагерь, остатками котораго обогатились жители Рима.
   Утромъ, въ воскресенье de Albis, перваго послѣ Пасхи, епископъ сказалъ своимъ спутникамъ:
   -- Сегодня погуляемъ въ Римѣ, на площади св. Іоанна. Тамъ вы увидите кое-что новенькое: карнавалъ служителей церкви, услышите "Лауды" "Корноманіи". Но да не будетъ это вамъ въ соблазнъ. У бѣдныхъ клириковъ такъ мало радости на землѣ, а постъ, который только-что кончился, составляетъ для нихъ очень тяжелое испытаніе.
   Въ этотъ день, архіереи, т.-е. настоятели приходовъ, послѣ обѣда, около часа пополудни, велѣли благовѣстить, и прихожане собрались въ церкви. Дьячокъ, въ стихарѣ, увѣнчанный цвѣтами и двумя рогами, какъ въ древности Силенъ, шелъ впереди съ мѣдной палочкой, увѣшанной колокольчиками; за нимъ -- священникъ въ ризѣ, съ клирошанами и прихожанами; такъ доходили до Латерана, гдѣ останавливались, вслѣдъ за пастырями, на площади, куда выходитъ улица св. Маріи Маджоре.
   Когда всѣ приходы собрались передъ его дворцомъ, вышелъ папа, а клирики и міряне сгруппировались вокругъ своихъ архіереевъ. Запѣли: "Deus ad bonam horam" (Господи, благослови...) -- безсвязную "Лауду", перемѣшанную съ греческими словами и варварскою латынью, а дьячки стали плясать среди кружковъ прихожанъ, потрясая рогами и колокольчиками. Затѣмъ, одинъ изъ настоятелей сѣлъ на осла, лицомъ къ хвосту, а камерарій (служитель папы) сталъ держать на головѣ животнаго тазъ съ двадцатью сольдами въ динаріяхъ {Въ сольдо было отъ 12 до 15 динаріевъ.}; священникъ три раза опрокидывался назадъ, къ тазу, и захватилъ столько денегъ, сколько могъ. Тогда его собратья подошли въ папѣ и побросали вѣнки къ ногамъ его. Настоятель св. Маріи in viâ latâ выпустилъ молодую лисицу, которую не стали ловить, и которая чуть не прыгнула въ лицо настоятелю св. Праксидіи; подарившій получилъ отъ папы полтора золотыхъ. Настоятель св. Маріи in Aquiro подарилъ св. отцу пѣтуха и получилъ золотой съ четверью, а настоятель св. Евстафія привелъ съ большимъ трудомъ козленка.
   Въ эту минуту Григорій, замѣтивъ нашихъ друзей среди прихожанъ св. Климента, послалъ за ними монаха, который усадилъ ихъ на первой ступени первосвятительской эстрады, передъ папертью св. Іоанна. Отсюда имъ было виднѣе. Козленокъ св. Евстафія, подведенный къ папѣ, дрожалъ всѣмъ тѣломъ; вдругъ онъ ловкимъ движеніемъ вырвался изъ рукъ пастыря и направился прямо къ Піи. Дѣвочка протянула ему руку, и хорошенькое ласковое животное лизнуло ее. Народъ захлопалъ въ ладоши; кто-то изъ маленькихъ пѣвчихъ крикнулъ: "Аллилуйя!" Козленокъ, ставъ смѣлѣе, положилъ голову на колѣни Піи. Онъ прибѣгалъ подъ ея защиту.
   -- Дочь моя;-- сказалъ Григорій, -- дарю тебѣ козленка монсиньора св. Евстафія. Заботься о немъ изъ любви ко мнѣ!
   -- Благодарю, св. владыка, -- отвѣтила дѣвочка.-- Изъ любви къ тебѣ и къ нему!
   Тогда папа далъ благословеніе, и всѣ приходы разошлись, каждый въ свою сторону, при звукѣ бубенцовъ.
   Іоакимъ тутъ же обвязалъ шею козленка своимъ шелковымъ пояскомъ, и его повели въ Латеранъ. Онъ тотчасъ велѣлъ построить ему шалашъ и загородку въ первосвятительскомъ саду, а Викторинъ и Пія стали придумывать имя для своего новаго друга. Размышленія ихъ длились три дня. Наконецъ, Викторинъ вспомнилъ о большой рыжей собакѣ, съ которою игралъ въ дѣтствѣ во дворѣ отцовскаго замка, и козленка назвали Фульво.
   Прошли лѣто и осень, а дѣтямъ каждый день казался такимъ же счастливымъ, какъ и предыдущій. Наступилъ октябрь съ веселымъ солнцемъ и сборомъ винограда, съ шумными возвратами парней и дѣвушекъ съ работы, въ сумерки, при звукахъ тамбуриновъ, съ долгими взрывами смѣха и пѣснями любви въ уединеніи Форума, около арки Константина и на Священномъ Пути. Наши пріятели приходили домой поздно, такъ какъ Іоакимъ, чувствуя приближеніе зимы, хотѣлъ до конца насладиться теплыми днями. Впрочемъ, послѣднія прогулки были омрачены страннымъ событіемъ. Разъ, вечеромъ, послѣ захода солнца, епископъ и дѣти, ѣхавшіе отъ самыхъ воротъ св. Севастьяна вслѣдъ за шумною толпою виноградарей, повернули у Камальдульскаго монастыря на тропинку, ведущую къ св. Іоанну и Павлу. Посреди дороги возвышалась уединенная башня, поддерживаемая аркою, сквозь которую надо было проѣхать, чтобы добраться, миновавъ св. Іоанна Круглаго, до калитки папскихъ садовъ. Вдругъ въ узкомъ окошкѣ башни показалась голова человѣка. По мѣрѣ приближенія кавалькады къ аркѣ, голова выдвигалась все больше и больше, впиваясь взорами въ епископа и дѣтей съ выраженіемъ такой ненависти, что Пія вскрикнула отъ ужаса. Точно ястребъ сидѣлъ на развалинѣ и слѣдилъ за стаею голубей!
   -- Злой человѣкъ!-- сказала дѣвочка.-- Поѣдемте скорѣе, мессиры, потому что мнѣ очень страшно!
   Викторинъ взялъ подъ уздцы мула своей подруги и заставилъ его идти скорѣе. Іоакимъ, отставши отъ нихъ, остановился, чтобы взглянуть на мрачнаго наблюдателя. Затѣмъ онъ догналъ своихъ воспитанниковъ. Пія еще очень волновалась.
   -- Какой злой!-- повторила она Викторину.-- Вы увѣрены, что онъ не сглазилъ насъ?
   -- Это -- священникъ,-- сказалъ епископъ,-- дурной священникъ, который притворяется колдуномъ. Но все его колдовство заключается въ дружбѣ вельможъ Тускулума, которымъ онъ преданъ тѣломъ и душою. Не бойся, дитя мое. Господь -- защитникъ нашъ.
   Въ этомъ году зима была очень сурова. Съ половины ноября, въ теченіи нѣсколькихъ недѣль, Римъ и его окрестности покоились подъ слоемъ снѣга. Маленькое общество пріютилось въ башнѣ, которую Іоакимъ звалъ своимъ епископскимъ дворцомъ. Въ первомъ этажѣ находились молельня епископа и его спальня съ жесткою постелью и деревяннымъ распятіемъ; повыше, въ сводчатомъ залѣ, были собраны, въ живописномъ безпорядкѣ, остатки его утраченнаго великолѣпія: восточный коверъ, даръ патріарха Венеціи; скамьи съ оригинальной рѣзьбой; мѣдныя лампады античной формы; византійскій образъ Богоматери на золотомъ фонѣ; антифонаріи и требники, разрисованные во вкусѣ аѳонскихъ миніатюристовъ; рукопись сочиненій Виргилія съ карминно-красными и лазорево-голубыми заглавными буквами; расшитая золотомъ митра и сверкающая риза, которыя были на немъ въ утро его рукоположенія. Громадная бронзовая жаровня, не угасая, горѣла посреди зала, такъ какъ онъ не желалъ, чтобы Пія страдала отъ холода. И никто не удивился, когда разъ вечеромъ, въ углу, на кучѣ старыхъ вышивокъ, оказался Фульво, козленокъ монсиньора св. Евстафія.
   Въ этомъ тѣсномъ пріютѣ, дружба Викторина и Піи стала совершенно братскою. Между тѣмъ, какъ холодный вѣтеръ проносился надъ пустынными полями, сироты тѣснѣе прижимались другъ къ другу; они смутно чувствовали, что судьба свела ихъ надолго, можетъ быть, навсегда. Благородство души стараго епископа, проникая въ ихъ юное сознаніе, какъ бы связывало ихъ въ какомъ-то великодушномъ общеніи.
   -- Вы -- мои цыплятки,-- часто говаривалъ Іоакимъ,-- и я счастливѣе, чѣмъ Господь Іисусъ, потому что любовію держу васъ у себя подъ крылышкомъ.
   Ясныя сферы, гдѣ имъ такъ хорошо жилось вмѣстѣ, едва помрачались, точно мимолетнымъ облачкомъ, бѣдствіями настоящаго. Смута, произведенная въ имперіи проклятіями Григорія VII; раздоры Германіи, раздѣлившейся на приверженцевъ императора и папы; бѣдствія Саксоніи, возвращенной къ покорности Риму, возставшей противъ императора и уже терзаемой междоусобною войною; уныніе вѣрующихъ въ цѣлой половинѣ христіанскаго міра при видѣ церквей, пораженныхъ отлученіемъ, закрытыхъ для богомольцевъ связками терній,-- всѣ эти великія несчастія менѣе волновали ихъ, чѣмъ зимніе разсказы ихъ наставника, чѣмъ его постоянная проповѣдь надежды, его истолкованіе закона любви. Онъ безпрестанно возвращался къ наивнымъ легендамъ, сохранившимся, точно сокровище, въ сердцахъ простыхъ людей и повѣствующимъ неизмѣнно о пораженіи дьявола-искусителя; къ снисхожденію св. Іоанна Милостиваго, который получалъ грѣхи за тройною печатью и прощалъ ихъ, даже не читая исповѣди; къ сострадательности св. Іоанна Богослова, который, увидѣвши въ Эфесѣ слезы одного очень грѣшнаго молодого человѣка, атамана разбойниковъ, упалъ къ его ногамъ и поцѣловалъ ему руку.
   Онъ вѣрилъ въ общеніе отцовъ-пустынниковъ съ дикими звѣрями, въ то, что волкъ привелъ св. Антонія къ пещерѣ св. Павла Пустынника, что вбронъ въ этотъ день принесъ отшельникамъ двойную порцію хлѣба и плодовъ, что вечеромъ явились два великодушныхъ льва, чтобы вырыть своими когтями могилу для св. Павла и удалиться въ лѣса послѣ его погребенія.
   Снѣгъ засыпилъ онѣмѣвшія поля, Римъ и Латеранъ; зимній вѣтеръ вылъ между моремъ и горами; а дѣти, придвинувшись къ жаровнѣ, причемъ головка Піи часто покоилась на плечѣ Викторина, видѣли передъ собою лучезарный образъ весны христіанства.
   Но это безмятежное счастіе было нарушено важнымъ событіемъ. Разъ утромъ, незадолго до Рождества, папа велѣлъ призвать Викторина къ себѣ въ молельню и сказалъ ему:
   -- Сынъ мой, ты обѣщалъ быть всегда готовымъ на призывъ св. престола. Завтра я покидаю Римъ, чтобы встрѣтить кающагося императора близъ Альпъ, а можетъ быть, и въ Германіи; я выбралъ тебя, чтобы ты сопровождалъ меня рядахъ въ апостольскаго рыцарства.
   И на другой день сынъ Ченчіо ѣхалъ, по правую сторону папскихъ носилокъ, по дорогѣ въ Каноссу.
   

V.
Наноси!

   Молодому императору Генриху неизбѣжно приходилось стремиться къ примиренію съ Григоріемъ VII. Страшныя знаменія во множествѣ свидѣтельствовали о его неугодности Богу. Мудрѣйшій изъ его совѣтниковъ, Вильгемъ, епископъ Утрехта, умеръ отъ таинственной болѣзни, прохворавъ всего нѣсколько дней; на смертномъ одрѣ онъ видѣлъ вокругъ себя демоновъ, и послѣднія слова его были:
   -- Ради нечестія нашего властителя мы прокляты на вѣки-вѣковъ.
   Крупные вассалы и епископы замышляли гибель короля-нечестивца. Духъ возмущенія изъ Саксоніи распространился на всѣ области имперіи. Въ Трирѣ, на Рейнѣ, съѣхавшіеся феодалы, въ присутствіи папскихъ легатовъ, составили противъ своего сюзерена революціонный обвинительный актъ; безпорядочная жизнь, жестокости и несправедливости его правленія, страсть его къ войнѣ, суровость по отношенію ко вдовамъ и сиротамъ, покушеніе на неприкосновеннность церквей и монастырей, его безчестность, нарушеніе данныхъ обѣщаній, "разрываемыхъ имъ, точно паутина", покровительство ворамъ, убійцамъ и прелюбодѣямъ -- все это было перечислено германской знатью, не забывшей ни одного преступленія, ни одной ошибки Генриха. Германскіе епископы, такіе покорные нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, теперь, терроризованные римскими проклятіями, отворачивались отъ грѣшника; Зигфридъ Майнцскій убѣжалъ изъ среды придворныхъ и проповѣдывалъ въ своей епархіи преобразованіе государства и покаяніе за грѣхи императора. Изъ Оппенгейма, противъ Трира, на другомъ берегу Рейна, почти одинокій, окруженный лишь тѣми немногими друзьями, которые еще рѣшались подавать ему руку и садиться съ нимъ за столъ, Генрихъ прислушивался къ грозному шуму этого городка, гдѣ, за два вѣка до того, Германія отрѣшила отъ престола императора Карла Толстаго.
   Потомъ онъ заперся, точно зачумленный или прокаженный, въ свой Шпейерскій замокъ. Но крики его подданныхъ, лишенныхъ таинствъ и терявшихъ разсудокъ отъ страха вѣчныхъ мукъ, продолжали доноситься до него. Его вассалы назначили ему срокъ всего въ нѣсколько мѣсяцевъ для примиренія съ церковью. По прошествіи года, считая со дня громоваго латеранскаго проклятія, онъ долженъ былъ лишиться престола и подвергнуться изгнанію изъ предѣловъ имперіи.
   Тогда онъ покорился неизбѣжному униженію.
   Онъ написалъ своему крестному отцу, Гуго, аббату Клюнійскому, обѣщая покаяться и совершить путешествіе во святую землю. Написалъ и графинѣ тосканской Матильдѣ, чтобы она попросила Григорія VII прибыть въ Ломбардію для встрѣчи съ кающимся императоромъ. Къ папѣ онъ отправилъ посла съ увѣреніями въ своемъ раскаяніи и исправленіи. Затѣмъ, онъ тайно сталъ молить у своихъ графовъ и бароновъ помощи для путешествія въ Италію. Очень немногіе отвѣтили ему, и только одинъ согласился сопровождать его. Онъ покинулъ Шпейеръ съ женою и малолѣтнимъ сыномъ. Никто не заграждалъ ему пути. Отлученные, толпами шедшіе въ Римъ за прощеніемъ, сторонились" съ его дороги, боясь идти въ тѣни его. Онъ сдѣлалъ большой кругъ по Бургундіи и провелъ Рождество въ Безансонѣ. Отсюда, черезъ Юру, онъ пришелъ во владѣнія своей тещи, Аделаиды Сузской, графини Савойской. Альпійскіе проходы были, заняты претендентами на его престолъ, за исключеніемъ одного Сенъ-Бернардскаго. Это была древняя дорога Антонина, возобновленная Карломъ Великимъ и его сыновьями, и постоянный путь богомольцевъ. Нѣкогда Гильдебрандтъ провелъ здѣсь въ Римъ папу Льва IX. Но Аделаида и юный сынъ ея Амэ намѣрены были взять съ Генриха дорогую плату за проходъ по этой горной тропинкѣ. Они запросили съ него пять итальянскихъ епархій, сосѣднихъ съ ихъ владѣніями. Генрихъ торговался, упрашивалъ, прибѣгъ къ слезамъ жены, и добился нѣкоторой уступки. 1-го января 1077 года, перейдя рѣку близъ св. Маврикія, стараго укрѣпленія, облитаго кровью ѳивскаго легіона, сынъ того самаго императора Генриха III, подъ стопами котораго дрожали Италія и Римъ, дошелъ, съ женою и ребенкомъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ слугъ и слѣдуя указаніямъ мѣстныхъ крестьянъ, до этой неприступной стѣны изъ утесовъ и льдовъ.
   Передъ нимъ гнали быковъ, уминавшихъ ногами глубокій снѣгъ. Послѣ нѣсколькихъ миль труднаго восхожденія, маленькій отрядъ достигъ, наконецъ, высшей точки перевала, того вѣчно замерзшаго озера, на берегу котораго Бернардъ Ментонскій, архидіаконъ Аосты, выстроилъ страннопріимный, домъ. Но въ эту зиму холодъ былъ такъ силенъ, что, не видя ни одного пилигрима, монахи удалились съ горы. Императоръ и его спутники пріютились на ночь въ одной изъ монастырскихъ залъ. На зарѣ они продолжали путь въ Италію. Очутившись у южнаго склона Сенъ-Бернарда, Генрихъ отчаялся въ возможности пробраться далѣе. Склонъ этотъ былъ совсѣмъ отвѣсный и представлялъ сплошную ледяную поверхность, кое гдѣ перерѣзаную синеватыми пропастями и усѣянную бѣлыми ледяными иглами. Попробовали спустить на доскахъ лошадей со спутанными, ногами, но большая часть изъ нихъ покатилась и погибла, разбившись и испуская хриплые стоны ужаса и боли. Императрица съ сыномъ спускалась по самому краю обрывовъ, въ санкахъ изъ бычачьихъ шкуръ, засыпаемыхъ снѣгомъ, помрачавшимъ зрѣніе. Проводники, которые везли ихъ, должны были держаться за желѣзные крюки, вбитые въ ледъ. Генрихъ ползъ, цѣпляясь окровавленными руками, катился, падалъ и скользилъ по ледяной поверхности, точно уносимый ураганомъ, который, срываясь съ головокружительныхъ Альпійскихъ высотъ, господствовавшихъ надъ моремъ тумановъ, несся въ долину съ грохотомъ бури.
   Былъ поздній часъ ночи, когда несчастные богомольцы постучались въ ворота одного монастыря въ долинѣ Аосты. Привратникъ выбѣжалъ съ лампадой, пламя которой колебалось отъ вѣтра. Онъ попятился отъ ужаса при видѣ полуночнаго странника, императора Генриха, властителя Германіи и Рима, съ обнаженной головой, плащомъ, бѣлымъ отъ снѣга, и лицомъ, напоминавшимъ привидѣніе, державшаго за руку своего полумертваго отъ холода и утомленія ребенка и молившаго о пріютѣ на пустынной дорогѣ, по которой уже давно никто не отваживался пускаться.
   Почти въ тотъ же часъ, папа Григорій при свѣтѣ факеловъ вступалъ въ свой родной городъ, Соану. Посланный имъ оруженосецъ съ утра возвѣстилъ сеньору и народу о приближеніи первосвященника, который прибылъ очень поздно, когда граждане и духовенство, промокнувъ на дождѣ до костей, уже собирались, не безъ досады, расходиться по домамъ. Заслышавъ издали звукъ копытъ, добрые люди торопливо зажгли свои факелы и въ грязи преклонили колѣни. Никто изъ нихъ, даже изъ самыхъ старыхъ, не узналъ молодого пастуха, судьбою котораго гордилась его родина, въ этомъ старичкѣ, развалившемся въ носилкахъ, подъ промокшимъ балдахиномъ, съ котораго струилась вода. Баронъ поцѣловалъ ему руку и пригласилъ въ свой замокъ, гдѣ ожидалъ его ужинъ.
   -- Сейчасъ, сынъ мой; но сначала поклонюсь моему старому дому и памяти моихъ покойниковъ.
   Поѣздъ Григорія, предшествуемый толпою народа, снова двинулся впередъ. Всѣ домй были освѣщены, и за каждой оконной рамой виднѣлись удивленныя и заспанныя личики дѣтей, которымъ матери указывали на пурпуровыя носилки, подвигавшіяся, при заревѣ факеловъ, къ нагорной части города. Вдругъ толпа остановилась, чтобы пропустить папу. У входа въ узкую, неровную улицу сіяла хижина, освѣщенная множествомъ свѣчей, украшенная вѣнками зелени и отворенная настежь. Всадники стѣснились; Григорій, при помощи оруженосцевъ, вышелъ изъ носилокъ и повелительнымъ жестомъ запретилъ кому-либо слѣдовать за нимъ. Онъ одинъ вошелъ въ избушку, дверь которой затворилъ за собою.
   Викторинъ и римскіе рыцари выстроились въ рядъ передъ входомъ, лицомъ къ народу, который, съ обнаженными головами, ждалъ подъ зимнимъ дождемъ. Никто не видѣлъ, какъ Григорій VII, сидя на скамеечкѣ передъ холоднымъ очагомъ, обводилъ взглядомъ бѣдныя стѣны и кирпичный полъ той комнаты, гдѣ его учили молиться. Уже канцлеромъ римской церкви и кардиналомъ онъ купилъ этотъ домъ, который съ тѣхъ поръ стоялъ пустой, необитаемый, темный, какъ могила. Теперь онъ сидѣлъ здѣсь старикомъ, покрытымъ славою, властителемъ всѣхъ душъ и, со времени побѣды надъ императоромъ, единымъ владыкою всего міра. Глаза его остановились на первосвященническомъ крестѣ, осыпанномъ дорогими камнями и висѣвшемъ на груди его; онъ посмотрѣлъ на него, какъ бы слѣдя за собственными грезами, и вдругъ на его увядшихъ губахъ показалась горькая улыбка. Онъ подперъ лысую голову руками и задумался. Между тѣмъ какъ жители Соаны въ глубокомъ молчаніи стояли на улицѣ, сердце папы, вспоминавшаго свою юность, проникалось земною любовью. Онъ снова слышалъ голосъ отца, ощущалъ поцѣлуи сестры; снова его вѣрный другъ, пастушескій песъ, клалъ свою голову къ нему на колѣни. Зазвонили въ приходской церкви, и Григорій припомнилъ давно прошедшіе праздники Рождества и Пасхи, свое мѣсто въ церкви у колонны и первую процессію, въ которой онъ участвовалъ маленькимъ пѣвчимъ, съ кадиломъ въ рукахъ. Потомъ онъ вспомнилъ, что сказалъ ему тогда священникъ, которому онъ исповѣдался въ своемъ влеченіи къ духовному званію.
   -- Ахъ, дитя мое, современемъ ты, пожалуй, будешь пастыремъ въ Соанѣ; это прекрасно. А можетъ быть, и епископомъ въ Витербѣ! Да сподобитъ тебя Господь стать епископомъ. Только священникомъ въ Соанѣ ты будешь счастливѣе!
   Во второй разъ, сидя тамъ, гдѣ стояла колыбель его, епископъ всего міра горько улыбнулся.
   Затѣмъ онъ всталъ, медленно отворилъ дверь и сошелъ съ крыльца убогаго дома съ такимъ же сосредоточеннымъ благоговѣніемъ, какъ будто сходилъ со ступеней главнаго алтаря въ соборѣ св. Іоанна Латеранскаго. До самаго замка барона онъ не проронилъ ни слова. Чтобы не обидѣть хозяина, онъ съѣлъ немного хлѣба съ молокомъ. Викторинъ, баронъ и монахи стояли вокругъ его стола.
   -- Домъ этотъ ветхъ и грозитъ развалиться!-- сказалъ онъ какъ бы про себя.-- Но мнѣ и такъ приходится поддерживать многое, грозящее разрушеніемъ! Послѣ меня пусть позаботятся о ней мои внуки, Пія и мужъ ея...
   Въ эту минуту онъ поднялъ голову и встрѣтился взглядомъ съ Викториномъ. Новая мысль, новая надежда возникла въ сердцѣ сына Ченчіо, тревожная и смутная. Однако, ему показалось, что суровое лицо папы обратилось къ нему съ отеческой благосклонностью. Григорій продолжалъ все еще вполголоса:
   -- Пока существуетъ родъ Гильдебранда, я хочу, чтобы существовалъ и этотъ домъ, свидѣтельствуя о скромности нашего происхожденія и о благости церкви, возвысившей насъ. Пія и внукъ мой не забудутъ этого завѣщанія ихъ дѣда.
   Но тутъ же прибавилъ, обращаясь къ группѣ монаховъ:
   -- Если только воля Господня и выгоды церкви не призовутъ Пію къ жизни монашеской, жизни блаженной!
   Одинъ изъ монаховъ склонился со словами:
   -- Единой блаженной!
   -- Аминь!-- сказали грустными голосами прочіе монахи. Первоначально папа имѣлъ намѣреніе съѣхаться съ императоромъ въ самой Германіи, а потомъ, когда Генрихъ перешелъ Альпы,-- въ Мантуѣ. Каждый день графиня Матильда посылала къ нему гонцовъ съ извѣстіями о сношеніяхъ Генриха съ духовенствомъ и знатью Ломбардіи и Пьемонта. Въ Миланѣ уличенная въ симоніи церковь, противъ которой Гильдебрандъ нѣкогда возбудилъ возстаніе "патировъ", съ восторгомъ ждала отлученнаго. Ломбардскіе епископы, отторгнутые отъ римской церкви, надѣялись, что Генрихъ рѣшится дать христіанскому міру другого папу. Начиная съ Турина, всѣ. осужденные въ Латеранѣ клирики присоединялись къ императорскому поѣзду. Горожане и ремесленники сѣверной Италіи, уже одушевленные тѣмъ духомъ независимости, который въ слѣдующемъ вѣкѣ довелъ къ созданію здѣсь ряда республикъ, также привѣтствовали Генриха, какъ спасителя ихъ отечества. Императоръ, котораго они стѣсняли, отвѣчалъ неопредѣленными обѣщаніями и позволилъ всѣмъ этимъ недовольнымъ ютиться подъ его знаменемъ. в
   Встревоженный Григорій подвигался осторожно. Изъ Соаны онъ направился въ Аппенинскимъ проходамъ, соединяющимъ Анконскую Мархію съ Умбріей, и прошелъ мимо Орвіето, гдѣ суровый епископъ попросилъ у него,-- но напрасно,-- позволенія сжечь одного еретика-священника. Изъ Фолиньо онъ двинулся къ Ассизи. На сѣверѣ показался господствующій надъ городомъ феодальный замокъ, и самый городъ, весь бѣлый, построенный террасами, точно восточный Аврополь, вырѣзался на синемъ небѣ. Викторинъ приподнялъ шапочку, кланяясь городу Іоакима. Папа замѣтилъ это и, въ свою очередь, протянувъ руки изъ носилокъ, благословилъ Ассизи:
   -- Да хранитъ тебя Богъ, святой городъ,-- сказалъ онъ,-- и да прославятъ сыны твои имя Господне нынѣ и во вѣки.
   Миновавъ узкіе горные проходы между скалистыми обрывами дикаго цвѣта, кое-гдѣ украшенными купами сосенъ, они двинулись по Романьѣ, вдоль восточнаго склона Аппенинъ.
   Въ Имолѣ письмо Матильды заставило папу измѣнить путь. Графиня объясняла, что въ Мантуѣ, гдѣ множество друзей императора, она не ручается за безопасность первосвятителя. Она предлагала ему остановиться въ крѣпости Каноссѣ, сосѣдней съ Реджіо; тамъ Генрихъ будетъ вполнѣ во власти своего судьи, подъ жезломъ своего епископа. Сама она выступила встрѣчать своего духовнаго отца.
   Дочери маркиза Бонифація Тосканскаго въ то время было тридцать лѣтъ. Красота ея носила печать героизма, доблести и высокомѣрія. Чимабуэ изобразилъ ее впослѣдствіи въ кольчугѣ воительницы, съ глазами, сверкающими гордостью, одною рукою сдерживающею горячую лошадь, а въ другой держащею гранату, символъ чистоты.
   Она только-что лишилась почти одновременно мужа своего, Годфрида, герцога Лотарингскаго, и матери, Беатрисы, которая до сихъ поръ покоится на пизанскомъ кладбищѣ. Она была ленною госпожею всей Тосканы, Мантуи, Модены, Феррары и Кремоны, и владѣла на правахъ собственности всею страною отъ Витербо до моря, т.-е. будущимъ "наслѣдіемъ св. Петра". Церкви римской она была предана такъ же, какъ святыя жены іерусалимскія были преданы Іисусу. Въ пятнадцать лѣтъ она сражалась мечомъ противъ германской арміи и антипапы Гонорія II. Она мечтала завѣщать итальянское королевство папамъ, не предвидя, сколькихъ бѣдствій и крови въ теченіе двухъ вѣковъ будетъ стоить церкви ея щедрость. Григорій писалъ ей: "Если я любимъ такъ же, какъ люблю самъ, то нѣтъ смертнаго, котораго бы вы предпочитали мнѣ". Усердіе въ славѣ Божіей и ненависть въ имперіи были почвою для общенія этихъ двухъ великихъ душъ. Дантъ, не любившій папства, не видалъ въ раю Григорія VII; но Матильду онъ помѣстилъ передъ колесницею мистическаго Рима, тріумфальною колесницею, гдѣ сидѣла его Беатриче, а гвельфская Италія прославила великую маркграфиню, какъ первую поборницу ея національной независимости.
   Матильда встрѣтила Григорія между Моденою и Реджіо. Она ѣхала верхомъ; золоченая кольчуга покрывала ее до пояса. Ея рыцарская свита представляла собою великолѣпное зрѣлище. Шествіе открывали двѣнадцать верховыхъ пажей, съ серебряными рожками, которые заиграли воинственную мелодію при видѣ папскихъ носилокъ. Маркграфиня сошла съ лошади и хотѣла повергнуться ницъ; но Григорій не допустилъ ея до этого и пригласилъ ее ѣхать по правую его руку. Такъ они достигли Реджіо, гдѣ остановились для полуденной трапезы. Потомъ, повернувши къ горамъ, путешественники направились въ Каноссу. Мѣстность становилась пустынна и сурова, поднялся сильный сѣверный вѣтеръ, пошелъ снѣгъ. Лошади, скользя по каменистымъ тропинкамъ, подвигались медленно.
   Ночь была уже близка, когда Викторинъ замѣтилъ издали, на вершинѣ скалистаго мыса, темнаго и возвышавшагося надъ бѣлой степью, точно надъ моремъ, крѣпость Каноссу. Группа башенъ, возвышаясь надъ тройною стѣною, стремилась къ мертвенно-блѣдному небу. Еще выше башенъ, на шестѣ, развѣвались рядомъ знамена Тосканы и Рима, тяжело хлопая по вѣтру, точно огромныя крылья какой-нибудь апокалипсической птицы.
   Это мрачное укрѣпленіе знаменито было историческими воспоминаніями. Вдова послѣдняго короля Лангобардовъ, Аделаида, плѣнница Беренгарда И, послѣдняго короля Италіи, убѣжала изъ своей тюрьмы и скрылась въ Каноссу, подъ защиту Аццо, дѣда Матильды. Во время осады, которую началъ король Италіи, стрѣла принесла ей вѣсть о любви Оттона Саксонскаго, будущаго императора Оттона Великаго, который освободилъ ее и получилъ изъ рукъ молодой жены ломбардскую корону.
   По въ этотъ часъ, одѣтая сумракомъ, словно могильнымъ саваномъ, Каносса казалась символомъ ужаса.
   Викторинъ вспомнилъ о своемъ прибытіи въ Латеранъ и о страхѣ, томившемъ его въ первыя ночи, проведенныя подъ кровлею Григорія; затѣмъ вдругъ воображеніе представило ему отцовскій замокъ въ старомъ Римѣ, на берегу Тибра, и мысль о Ченчіо овладѣла имъ.
   Въ продолженіе года онъ не разъ вспоминалъ объ изгнанникѣ. Даже во дни величайшаго счастья, въ обществѣ Піи и Іоакима, онъ мучился вопросомъ, отчего печальный пилигриммъ ни разу не прислалъ вѣсти о себѣ сыну. Значитъ, Ченчіо забылъ о немъ, и Гробъ Господень не внушилъ ему любви къ ребенку, которому онъ обязанъ жизнью и спасеніемъ души?
   Необычайное зрѣлище на минуту задержало папу передъ первымъ подъемнымъ мостомъ, перекинутымъ черезъ рвы Каноссы. Въ то время, какъ служители Матильды, съ факелами въ рукахъ, выходили встрѣчать гостя графини, изъ мрака выступила жалкая толпа, бритая, босая, измерзшая на снѣгу, и во власяницахъ. Это были: архіепископъ бременскій, епископы Лозанны и Страсбурга, графъ Эбергардъ, приближенные императора, которые, прибывши въ теченіе дня, ожидали Григорія, чтобы вымолить отпущеніе. Всѣ эти кающіеся, переданные коменданту Каноссы, были посажены порознь въ казематы башенъ и подземелій, на хлѣбъ и на воду, безъ огня. Для суда надъ ними они должны были дождаться прибытія императора и приговора Григорія надъ ихъ сюзереномъ.
   Между тѣмъ Генрихъ приближался къ своему духовному владыкѣ весьма медленно. Дорогою онъ удалялъ отъ себя схизматическихъ итальянскихъ епископовъ, видъ которыхъ могъ раздражить папу. По мѣрѣ того, какъ онъ подвигался впередъ, власть этого стараго монаха, державшаго въ рукахъ своихъ ключи ада, казалась ему все болѣе страшной; онъ боялся той минуты, когда среди туманной долины Аппенинъ, на островерхой скалѣ, передъ нимъ встанетъ черный призракъ Каноссы.
   Наканунѣ послѣдняго январьскаго воскресенья со стороны Альпъ разразилась буря, занося Эмилію цѣлыми вихрями снѣга. Утромъ часовые замка разсмотрѣли на бѣлой снѣжной пеленѣ маленькій отрядъ рыцарей, борющійся съ метелью и сопровождаемый длинной полосой вброновъ. Императоръ приближался къ своей Голгофѣ.
   Около полудня, когда папа дослуживалъ обѣдню, ему доложили, что Генрихъ находится у перваго моста. Онъ послалъ ему приказъ удалиться до утра въ сосѣдній съ крѣпостью монастырь, гдѣ его ждали монахи, чтобы прочесть ему псалмы покаянія.
   Нѣсколько часовъ спустя, еще отрядъ постучался въ ворота Каноссы: графиня Сузская, аббатъ Клюнійскій и епископъ Версейльскій явились ходатайствовать передъ Григоріемъ за молодого короля. Этихъ новыхъ гостей приняла Матильда и дала имъ понять, что миссія ихъ будетъ очень затруднительною, такъ какъ папа, очевидно, не расположенъ помиловать императора.
   Наконецъ, при наступленіи ночи, два человѣка, рыцарь и монахъ, позвонили въ наружный колоколъ монастыря. Братъ-привратникъ спросилъ, какъ ихъ зовутъ, но они вошли, не удостоивъ его отвѣтомъ. Эти таинственные пришельцы заперлись съ Генрихомъ и бесѣда ихъ протянулась до часа тушенія огней. Ни въ этотъ вечеръ, ни въ слѣдующіе дни, никому не удалось увидѣть ихъ лицъ. У монаха капюшонъ закрывалъ все лицо, а у рыцаря было опущено забрало.
   На другой день, Генрихъ, босой и съ обнаженной головою, вернулся въ Каноссу. Его ввели одного во дворъ второго укрѣпленія. Здѣсь онъ простоялъ много часовъ въ напрасномъ ожиданіи. Замокъ казался покинутымъ или вымершимъ. Шелъ снѣгъ. На минуту императору показалось, что какая-то тѣнь промелькнула за рѣшоткою узкаго окна, наверху башни.
   Тѣнь показалась еще разъ, въ нижнемъ этажѣ, затѣмъ исчезла. Тогда Генрихъ узналъ папу по красной мантіи и блѣдному лицу.
   Къ вечеру оруженосцы Матильды пригласили его вернуться въ монастырь.
   Еще два дня прошло въ томъ же унизительномъ ожиданіи. Полунагой, въ трагической обстановкѣ покаянія, Генрихъ, плача, ударяя себя въ грудь, моля о милосердіи, не могъ добиться позволенія преклонить колѣни у ногъ Григорія. На третье утро, застывъ отъ холода, изнемогая отъ строгаго поста, онъ избралъ своимъ убѣжищемъ маленькую церковь св. Николая, построенную на краю рвовъ Каноссы; здѣсь онъ сѣлъ, весь дрожа, какъ оглашенный, на край купели и опустилъ голову на колѣни. Приближающіеся шаги вывели его изъ оцѣпенѣнія: Матильда, аббатъ Клюнійскій и епископъ Версейльскій пришли увѣщевать несчастнаго покаяться. Онъ, рыдая, схватилъ руку Матильды.
   -- Если ты не придешь ко мнѣ на помощь,-- сказалъ онъ графинѣ,-- мнѣ уже болѣе не придется сокрушать вражескихъ щитовъ, ибо папа поразилъ меня, и рука моя омертвѣла. Сестра, добейся, чтобы онъ благословилъ меня. Иди!
   Роковой день лишенія престола, назначенный главными вассалами на Трирскомъ сеймѣ, былъ близокъ. Имперіи и христіанскому міру грозили страшныя смуты, если бы Григорій не медля не снялъ съ императора отлученія. Аббатъ Клюнійскій обѣщалъ вымолить прощеніе ради спокойствія церкви. На этотъ разъ папа сдался. Онъ думалъ, что Генрихъ побѣжденъ навсегда. Онъ принялъ клятвы графини и аббата, которые поручились за искренность кающагося и за его намѣреніе привести Германію къ покорности Риму. Затѣмъ онъ согласился, чтобы на другой день состоялась церемонія возсоединенія.
   На восходѣ солнца, императоръ, обнаженный до пояса, былъ подведенъ монахами къ паперти Каносской церкви. Обоимъ его приспѣшникамъ, рыцарю и священнику, которые такъ тщательно скрывали свои лица, удалось проникнуть въ крѣпость и стать недалеко отъ Генриха, въ закоулкѣ старой стѣны.
   Затѣмъ отлученные германскіе епископы и вельможи вышли изъ своихъ тюремъ. Угнетенные суровостью покаянія, они стали на колѣни, полукругомъ, по обѣ стороны своего государя.
   Когда появился Григорій, въ траурномъ облаченіи, въ фіолетовой ризѣ и бѣломъ шерстяномъ клобукѣ, кающіеся бросились впередъ, лицомъ въ снѣгъ, руки крестомъ, громкими криками моля объ очищеніи отъ проклятія и о возвращеніи въ лоно церкви Христовой.
   Папа сѣлъ на бронзовое кресло, поставленное на паперти, и съ высоты смотрѣлъ нѣсколько минутъ на эту поразительную сцену. Говорятъ, что въ этотъ мигъ, тронутый до глубины души, онъ пролилъ слезы, слезы состраданія или гордости.
   Епископъ Версейльскій подалъ ему въ руки тросточку. Григорій, громко читая псаломъ: "Помилуй мя, Боже, по велицѣй милости Твоей", при каждомъ стихѣ ударялъ по плечу кающихся, которые одинъ за другимъ становились на колѣни на первой ступени церкви. Потомъ онъ всталъ, снялъ клобукъ и, сложивъ руки, самъ сталъ молить Господа о прощеніи. Снова сѣвши, онъ произнесъ формулу отпущенія.
   Король поднялся, и папа раскрылъ ему объятія. Онъ взялъ Генриха за руку, велѣлъ прикрыть его плащемъ и ввелъ его въ храмъ, говоря:
   -- Во имя Отца и Сына и Св. Духа возвращаю тебя къ участію въ таинствахъ матери нашей, церкви.
   Онъ далъ ему поцѣлуй мира, также какъ и прощеннымъ епископамъ. Затѣмъ снялъ траурную ризу, надѣлъ бѣлую и подошелъ къ престолу. Дѣтскіе голоса запѣли "Kyrie", и началась обѣдня.
   Церковь была старая, удивительно мрачная, съ низкими сводами, покоившимися на тяжелыхъ столбахъ,-- настоящій склепъ, освѣщенный лампадами и свѣчами, точно для похоронъ. Апокалипсическіе звѣри, изваянные варварскимъ рѣзцомъ на капителяхъ, грифоны, саламандры, единороги, какъ бы пробуждались отъ своего каменнаго сна и при невѣрномъ отблескѣ церковнаго освѣщенія, среди голубоватыхъ клубовъ ладана, распускали крылья, словно гигантскія летучія мыши, ползли и съ фантастическою медленностью обвивались вокругъ гранитныхъ стволовъ. Въ куполѣ алтарнаго углубленія мозаика, полуразрушенная сыростью, почернѣвшая отъ кадильнаго дыма, изображала изможденнаго Христа, страшнаго Христа второго пришествія, а по лѣвую его руку -- группу черныхъ дьяволовъ, прицѣпившихся къ тѣламъ грѣшниковъ. Каждый разъ, какъ папа воздѣвалъ руки, тѣнь ихъ тянулась черезъ всю церковь и исчезала во мракѣ купола. Когда онъ запѣлъ: "Слава въ вышнихъ", его жидкій и надорванный голосъ напомнилъ рыданіе дитяти. Но первыя слова символа вѣры онъ произнесъ такъ величественно, что трепетъ пробѣжалъ по склоненнымъ головамъ германскихъ епископовъ, которые хоть на одинъ день осмѣлились нарушить хоть одну строчку вѣкового закона.
   Викторинъ, стоя у алтаря, слушалъ эту мрачную обѣдню. Онъ съ нѣкоторымъ ужасомъ глядѣлъ на царственнаго грѣшника и думалъ, какъ огорчился бы его другъ, епископъ Ассизскій, если бы присутствовалъ при торжественномъ примиреніи папы съ императоромъ. Въ ту минуту, какъ дѣтскіе голоса пропѣли "и вочеловѣчася...", онъ замѣтилъ, что въ маленькой группѣ слугъ Генриха двое не стали на колѣни. Рыцарь и монахъ, полускрывшись за колонною, съ величайшимъ вниманіемъ слѣдили за каждымъ движеніемъ Григорія. На минуту прикрытая капюшономъ голова монаха пододвинулась къ свѣту, и Викторинъ вспомнилъ о взглядѣ хищной птицы, который, разъ вечеромъ, такъ напугалъ его и Пію въ Римѣ, близъ уединенной башни свв. Іоанна и Павла.
   Въ моментъ причащенія, папа обернулся къ императору и знакомъ подозвалъ его къ подножію престола. Затѣмъ онъ взялъ частицу даровъ, поднялъ ее въ уровень со своимъ лицомъ предъ лицомъ Генриха и сказалъ:
   -- Ты и твои сторонники обличали меня передъ міромъ, какъ нечистаго пастыря, недостойнаго папу и лжепапу. Вы обвинили меня въ такихъ страшныхъ прегрѣшеніяхъ, что церковь должна бы изгнать меня съ каѳедры св. Петра и извергнуть изъ сана. Если я невиненъ, да свидѣтельствуетъ о томъ тѣло Господа нашего; если же виновенъ, то да поразитъ меня Богъ смертію и проклятіемъ передъ Своею святынею.
   Онъ преломилъ частицу на двое надъ престоломъ и пріобщился.
   Испытаніе сошло счастливо для Григорія. Онъ взялъ вторую половину частицы и приблизился къ императору.
   -- Ты также, сынъ мой, обвинялся вельможами твоего царства въ столь тяжкихъ преступленіяхъ, что почтено было за благо отнять у тебя скипетръ имперіи и добиться отъ насъ твоего отлученія отъ общенія съ христіанами. Если ты невиненъ, да свидѣтельствуетъ о томъ тѣло Господа нашего; если же виновенъ, да будетъ оно тебѣ тотчасъ во осужденіе и погибель!
   Онъ протянулъ освященный хлѣбъ къ губамъ короля.
   Генрихъ, растерянный, страшно блѣдный, съ силою откинулся назадъ и вдругъ, чтобы не видѣть этой ужасной, предлагаемой ему частицы, легъ на церковный полъ, прикрывъ голову полою плаща.
   Среди собранія вѣрныхъ, взволнованныхъ ожиданіемъ страшнаго чуда, только Матильда и Григорій были спокойны. Графиня ободряла папу торжествующей улыбкой; Григорій, все еще держа въ рукѣ тѣло Господне, глядѣлъ на побѣжденнаго императора съ высокомѣрнымъ сожалѣніемъ.
   Генрихъ бормоталъ невнятныя слова, полуприподнимался, какъ бы соглашаясь на судъ Божій, затѣмъ снова падалъ на плиты пола, обезумѣвъ отъ страха.
   Тогда монахъ и рыцарь, которыхъ никто не зналъ, вышли изъ мрака. Деодатъ сказалъ своему спутнику:
   -- Ну, иди, если ты боишься грома небеснаго. Для меня дары, освященные даже папою, штука не опасная. Впрочемъ, частица, которую предлагаетъ старый Григорій, можетъ и въ самомъ дѣлѣ быть смертельной. Римская церковь владѣетъ чудодѣйственными тайнами, цѣлой адской алхиміей. Когда я былъ маленькимъ, одинъ папа умеръ, причастившись изъ чаши, а кардиналы, въ великій четвергъ, не рѣшались садиться за столъ Тайной Вечери.
   Однимъ прыжкомъ рыцарь очутился рядомъ съ императоромъ. Онъ приподнялъ забрало и наклонился къ уху своего государя. Передъ Григоріемъ и Викториномъ на мгновеніе мелькнули злые глаза и грубое лицо Ченчіо. Юноша ухватился за мраморъ алтаря: онъ чувствовалъ, что теряетъ сознаніе и летитъ въ пропасть.
   -- Откажись, мой синьоръ,-- сказалъ баронъ,-- откажись ради твоей жизни, имперіи и вѣчнаго спасенія!
   Военачальники Матильды двинулись впередъ, какъ бы съ намѣреніемъ схватить Ченчіо; но папа знакомъ остановилъ ихъ и сказалъ:
   -- Оставьте этого человѣка. Онъ мой вассалъ, римскій баронъ, и принадлежитъ одному мнѣ. Но онъ преступилъ клятву, и я прогоняю его съ глазъ моихъ. Изъ любви къ этому мальчику, его сыну, я дарую ему жизнь во второй разъ и запрещаю его трогать.
   Ченчіо уже былъ вмѣстѣ съ Деодатомъ на церковной паперти, и оба бросились вонъ изъ укрѣпленія.
   Папа же, еще разъ опустивъ взоръ на распростертаго императора, прибавилъ съ печальной ироніей:
   -- И развѣ этотъ день не есть день мира и прощенія?
   Среди молчанія и мрака церкви вдругъ раздались рыданія Викторина. Григорій, внезапно охваченный безграничною нѣжностью, приблизился въ отроку:
   -- А ты, дитя мое, такъ какъ ты добръ и невиненъ, прими Господа Твоего, котораго не осмѣливается принять вотъ этотъ. Іисусъ Христосъ охотно нисходитъ въ души страждущихъ.
   Викторинъ сдѣлалъ шагъ на встрѣчу святителю, скрестилъ на груди руки и принялъ причастіе.
   По окончаніи послѣднихъ молитвъ, папа благословилъ императора, тевтонскихъ епископовъ и вѣрныхъ. Затѣмъ по церкви потянулось шествіе. Тосканскіе вельможи, графиня, молодые пѣвчіе, епископы, аббатъ Клюнійскій прослѣдовали одни за другими. Наконецъ, "обѣ половины Бога" -- Генрихъ, весь бѣлый отъ стыда и гнѣва, поникнувъ челомъ, а Григорій, выпрямившись, съ горящими глазами,-- вышли рядомъ, по-братски, изъ старинной церкви.
   Долгое время послѣ того, какъ причетникъ потушилъ послѣднюю свѣчку и задулъ послѣднюю лампаду, Викторинъ просидѣлъ одинъ въ полумракѣ, на ступеняхъ алтаря. Этотъ часъ былъ самымъ горькимъ въ его жизни. Онъ вновь пережилъ прошедшее и предчувствіемъ постигъ будущее. Что же за наслѣдство измѣнъ и преступленій оставляетъ ему отецъ? Какимъ еще позоромъ покроетъ онъ древнее имя Ченчіевъ? Какими новыми святотатствами очернитъ себя его родъ передъ церковью? Тутъ ему припомнилось безнадежное ученіе его перваго наставника, жестокій догматъ, постоянно приводимый и восхваляемый монахомъ Эгидіемъ и гласящій, что дѣти осуждаются на безконечныя бѣдствія за грѣхи родителей, что Господь предоставляетъ ихъ проклятую участь на усмотрѣніе самого дьявола. Какъ же онъ, котораго сатана отмѣтилъ клеймомъ своихъ избранниковъ, осмѣлится вернуться въ Латеранъ, обнять Іоакима, выдержать взоръ Піи?! Не съ отчаяніемъ ли встрѣтитъ эта дѣвочка сына безбожнаго разбойника, истинно дьявольскаго врага Григорія?!! Не лучше ли завтра же, или даже сегодня, укрыться со своимъ семейнымъ позоромъ гдѣ-нибудь въ монастырѣ, въ глуши Аппенинъ, подальше отъ Рима и отъ всего, что ему мило. Ему пришли на память, какъ единственная надежда, слова монаха за святительскимъ ужиномъ въ Соанѣ: " Единое блаженство".
   Но образъ Піи, прелесть ея лица, нѣжность улыбки тревожили сердце отрока и мало-по-малу привели его въ болѣе мужественному рѣшенію. Бѣгство въ монастырь, отреченіе отъ міра, не покажутся ли Піи результатомъ эгоизма и трусости? Достойно ли римскаго рыцаря, ученика Іоакима, воспитанника Григорія VII, признать себя побѣжденнымъ еще до борьбы. за свою честь и душевное спокойствіе? Не попытаться ли ему сначала усовѣстить отца?
   Онъ быстро всталъ, стряхнулъ съ себя мрачныя грезы и выбѣжалъ изъ церкви.
   Генрихъ стоялъ въ латахъ и царской мантіи, окруженный своими епископами и вельможами, и прощался съ Григоріемъ во дворѣ замка. Прощанье вышло очень холоднымъ съ обѣихъ сторонъ. Папа сказалъ императору въ ту минуту, какъ отрядъ садился на коней.
   -- Не забудь, сынъ мой, что клятвы твои записаны въ небесахъ. Если между тобою и мною осталась тайна, Богъ не замедлитъ раскрыть ее.
   Ченчіо не было въ императорской свитѣ. Викторинъ выбѣжалъ за окопы и дошелъ до монастыря, гдѣ король проводилъ послѣднія ночи. Тамъ никто не видѣлъ ни Ченчіо, ни Деодата. Тогда юноша спустился по крутой тропинкѣ на дорогу въ Миланъ, куда отправлялся Генрихъ IV. Онъ шелъ безъ шапки, не замѣчая ни вѣтра, который развѣвалъ его волосы, ни снѣга, который засыпалъ его, присматриваясь къ слѣдамъ на дорогѣ, разспрашивая жителей немногочисленныхъ домовъ, разбросанныхъ по долинѣ. Вскорѣ показался императоръ, и Викторинъ посторонился, пропуская свиту. Никто изъ этихъ важныхъ господъ не удостоилъ узнать молодого бродягу, стоявшаго въ канавѣ, по колѣно въ снѣгу. Король, полузакрывъ глаза, точно застывши въ своемъ стальномъ панцырѣ, промелькнулъ мимо него, какъ сонное видѣніе.
   Страсбургскій епископъ ѣхалъ позади всѣхъ, стараясь обуздать свою непокорную лошадь. Викторинъ осторожно вложилъ въ стремя епископскую ногу и сталъ разспрашивать всадника.
   -- Увы, мой добрый другъ, вамъ придется бѣжать далеко. Вашъ отецъ и его товарищъ -- очень жалкій монахъ -- кинулись на Пармскую дорогу, взявъ лучшихъ лошадей изъ нашего отряда. Они оставили мнѣ вотъ эту, которая зачтется мнѣ за муки чистилища. Спасибо и доброй ночи. Да хранитъ васъ Господь!
   Викторинъ, подгоняемый холоднымъ вѣтромъ, вернулся медленно и съ разбитымъ сердцемъ въ Каноссу.
   Папа обезпокоился его отсутствіемъ и ждалъ его съ тревогою. Онъ встрѣтилъ его сначала молчаніемъ, потомъ съ грустною ласкою положилъ руки на его голову.
   -- Сынъ мой,-- сказалъ онъ,-- Богъ испытываетъ своихъ праведниковъ печалью и слезами. За твое горе я люблю тебя еще болѣе.
   На столѣ лежала груда писемъ, получавшихся каждый день изъ первосвятительской канцеляріи: депеши отъ епископовъ, легатовъ, монастырскихъ настоятелей со всего христіанскаго міра. Григорій взялъ посланіе, написанное на массивномъ пергаментѣ, неумѣло сложенное и припечатанное епископскою печатью.
   -- Это тебѣ, Викторинъ. Письмо пришло сегодня вечеромъ. На печати гербъ епископа Ассизскаго, твоего друга; но надпись сдѣлана дѣтскою рукою, вѣроятно Піей. Иди, сынъ мой, и да утѣшитъ тебя Господь!
   При послѣднихъ лучахъ дня Викторинъ сталъ читать письмо подруги:
   "Милый Викторинъ!
   "Я хотѣла написать: милый мой дружокъ; но наша почтенная аббатисса увѣрила меня, что грѣшно звать "своимъ дружкомъ" юнаго синьора, когда самой меньше ста лѣтъ отъ роду.
   Ужъ цѣлый мѣсяцъ, какъ васъ нѣтъ, а я еще не могу повѣрить, что вы на самомъ дѣлѣ уѣхали. Мнѣ все кажется, что вы гдѣ-нибудь наверху, на башнѣ, и слѣдите вмѣстѣ съ мессиромъ Іоакимомъ за полетомъ зимнихъ птицъ. Вечеромъ, когда я вижу ваше пустое мѣсто у жаровни, мнѣ хочется плакать. Тогда нашъ епископъ, чтобы утѣшить меня, говоритъ, что вы вернетесь изъ Тосканы красивымъ рыцаремъ на добромъ боевомъ конѣ, какъ св. Яковъ у него въ требникѣ, который весь золотой на голубомъ небѣ. Поспѣшите доставить намъ эту радость.
   "Ваша записочка изъ Соаны вся истрепалась: такъ усердно ее читали синьоръ епископъ и я. Я рада, что вы побывали въ моемъ миломъ старомъ городкѣ. Нашъ синьоръ и я надѣемся посѣтить его современемъ вмѣстѣ съ вами, когда зазеленѣютъ поля, а у васъ будетъ боевой конь. Вы позволите мнѣ сѣсть сзади, если онъ не будетъ очень горячъ; только мы про это не скажемъ святой матери-аббатиссѣ. Недавно, вечеромъ, у насъ въ Латеранѣ было, по мнѣнію доброй донны, чудо, но такое, котораго она ужасно испугалась -- дурное чудо. Вы знаете, что она не очень любитъ нашего козлика Фульво, котораго считаетъ за дикую лѣсную козу. Кажется, бѣсы любятъ вселяться въ этихъ животныхъ. Вотъ, она и разсказывала намъ престрашную исторію о дьяволахъ, которые поселились всемеромъ, въ большомъ черномъ козлѣ и въ такомъ видѣ проникли къ ней въ монастырь, тридцать лѣтъ тому назадъ. Тутъ, какъ разъ, Фульво вскочилъ, однимъ прыжкомъ очутился позади аббатиссы и такъ ударилъ ее головою между лопатокъ, что она упала впередъ со своей скамейки, во весь ростъ и громко закричала. Фульво поступилъ дурно, но монсиньоръ очень смѣялся, и я тоже, когда оказалось, что съ аббатиссой ничего не приключилось, а только съѣхалъ шлыкъ. Однако, съ тѣхъ поръ мы рѣшили привязывать Фульво къ ножкѣ большого органа съ золотымъ орломъ каждый разъ, какъ рѣчь зайдетъ о дьяволѣ, т.-е каждый разъ, какъ аббатисса начнетъ что-нибудь разсказывать.
   "Но это не мѣшаетъ козлику монсиньора св. Евстафія быть всегда очень ласковымъ ко мнѣ. Посылаю вамъ въ Каноссу поклонъ отъ этого хорошенькаго бѣса.
   "Чтобы покончить съ вѣстями о животныхъ, скажу вамъ, что мулъ нашего друга сталъ совершенно несноснымъ отъ благочестія. Вчера, во время сильнаго снѣга, онъ простоялъ, какъ вкопанный, передъ папертью св. Маріи въ Транстевере столько времени, что его преосвященство успѣлъ прочесть всѣ дневныя службы, не исключая и вечерни, преспокойно сидя у него на спинѣ. Если въ Фульво сидитъ бѣсъ, то въ этомъ мулѣ должна заключаться душа какого-нибудь монаха, или, по крайней мѣрѣ, дьячка. Это придумалъ синьоръ Іоакимъ, смѣха ради. Онъ всегда очень веселъ, когда не думаетъ о васъ. Тогда онъ вздыхаетъ и зоветъ васъ.
   "Мы не безъ труда нашли пергаментъ, чтобы написать это письмо. Все, что было въ запасѣ, изведено на буллы отлученія, и кардиналу Альбано, который теперь такъ добръ ко мнѣ, пришлось вырвать чистую страницу въ одной изъ тѣхъ тяжелыхъ, точно сундуки, и убитыхъ мѣдными гвоздями книгъ, по которымъ пѣвчіе поютъ на клиросѣ, и у которыхъ такое мудреное названіе, что его не можетъ запомнить неученая дѣвочка, какъ я.
   "Приходится кончать письмо, потому что я исписала весь пергаментъ кардинала. Но въ самомъ низу, подъ подписью, я прижимаю къ нему губы и кричу, хоть меня и можетъ услышать наша почтенная наставница:
   "-- Вернитесь къ намъ, милый Викторинъ, вернитесь поскорѣе, милый Викторинъ.

Пія".

   Юноша прижался губами къ тому мѣсту, которому Пія довѣрила вопль своей души, и ему почудилось, будто онъ ощутилъ какой-то свѣжій ароматъ. Онъ отворилъ оконную раму и сталъ глядѣть на бѣлую равнину. Вьюга утихла, и небо раскинуло свой звѣздный шатеръ. Замокъ засыпалъ. Громадное снѣжное поле раздѣляло обоихъ героевъ Каносской драмы, Григорія и Генриха, и великое спокойствіе природы снизошло на ту мѣстность, гдѣ оба мистическіе пастыря христіанства посѣяли для своихъ народовъ и для самихъ себя жатву слезъ и крови. А пока царили ночь, молчаніе и миръ, и Викторинъ съ тихою радостью думалъ о дѣвочкѣ, которая росла тамъ, въ святомъ городѣ Римѣ, ожидая его возвращенія.
   

VI.
Идиллія.

   Долго прождала бѣдняжка. Григорій VII продлилъ свое пребываніе въ Каноссѣ и во владѣніяхъ графини Матильды до осени 1077 года, чтобы наблюдать за передвиженіями императора по сѣверной Италіи и за глухимъ броженіемъ среди ломбардскаго высшаго духовенства, всегда готоваго, въ теченіе послѣдняго полувѣка, возстать противъ Рима и провозгласить независимость своей церкви. Важныя событія, какъ, напримѣръ, избраніе въ мартѣ мѣсяцѣ частью нѣмецкихъ князей, въ присутствіи папскихъ легатовъ, антицезаря Рудольфа Швабскаго, родственника Генриха IV, тревожные слухи, распространяемые схизматическими священниками и предвѣщавшіе близкое провозглашеніе антипапы -- патріарха Равеннскаго или архіепископа Миланскаго, -- все грозило Григорію роковымъ для римскаго престола переворотомъ. Въ то же время на неаполитанскомъ югѣ погибалъ послѣдній обломокъ ломбардской имперіи, единственный союзникъ церкви противъ норманновъ, Гизольфъ, князь Салерискій. Робертъ Гвискардъ со своими пріятелями, сицилійскими сарацинами, угрожалъ свѣтскому верховенству папы въ Римѣ, а сама церковь и цѣлость вѣры подвергались опасности вслѣдствіе безначалія въ имперіи, неизбѣжнаго отпаденія половины Германіи и появленія лже-папы.
   Григорій, смущаемый страхомъ за будущее и страннымъ соблазномъ, манившимъ его за Альпы, въ самое сердце германской имперіи и церкви, въ сентябрѣ медленно пустился въ обратный путь къ своей столицѣ. Въ это время Робертъ осаждалъ церковный ленъ, Беневентъ, и разсылалъ отряды авантюристовъ по римской Кампаньѣ. Папа вернулся въ Латеранъ вечеромъ, тревожимый печальными воспоминаніями о плѣнѣ Льва IX у норманновъ и догадками о томъ, откуда подуетъ ураганъ, которому суждено сорвать съ него тіару.
   Викторина не было въ папской свитѣ. Съ послѣдней остановки на Эмиліевой дорогѣ Григорій отослалъ его обратно съ депешею къ графинѣ. Въ этомъ письмѣ онъ просилъ Матильду принять молодого человѣка, до новаго распоряженія, въ число своихъ рыцарей и поручить лучшимъ военачальникамъ его обученіе военному искусству.
   Пія расплакалась въ объятіяхъ аббатиссы, которая совсѣмъ не поняла ея печали. Епископъ Ассизскій постарался ее утѣшить:
   -- Дочь моя, это большое счастье, что воля папы соотвѣтствуетъ нашимъ надеждамъ и заключается въ подготовленіи Викторина къ жизни рыцаря. Я имѣлъ тайное опасеніе, которое всегда скрывалъ отъ тебя: какъ бы онъ не сдѣлалъ его служителемъ церкви, пожалуй, монахомъ.
   -- Монахомъ!-- воскликнула Пія.-- Если бы онъ сталъ монахомъ, я бы захворала и умерла!
   Іоакимъ улыбнулся, а наивная аббатисса возразила:
   -- Ну, право, Пія, ты теряешь разумъ. Пребываніе въ иноческомъ чинѣ весьма полезно для спасенія души. И чего тебѣ волноваться и горячиться изъ-за Викторина болѣе, чѣмъ изъ-за другихъ юныхъ римскихъ синьоровъ, которыхъ ежедневно столько поступаетъ въ монастыри! Еще вчера племянникъ кардинала Остіи облекся въ ризу св. Бенедикта. А ты цѣлый день хохотала и пѣла, и играла съ козломъ, не выражая никакой печали.
   Тутъ ужъ Піи, въ свою очередь, пришлось улыбнуться сквозь слезы.
   Поученія ея наставницы и доброта Іоакима привели ее, наконецъ, къ покорности и терпѣнію. Аббатисса повторяла по десяти разъ въ день:
   -- Твой дѣдушка говоритъ и дѣйствуетъ по внушенію св. Духа. Значитъ, всѣ его рѣшенія божественны. Онъ, конечно, сообразилъ, что ради вящшей пользы вашихъ душъ, твоей и Викториновой, необходимо разлучить мальчика шестнадцати лѣтъ съ тринадцатилѣтней дѣвочкой такъ, чтобы онъ былъ въ Тосканѣ, а ты -- въ Римѣ. Семь дней пути! Благословляй Бога, Пія, и Его святого намѣстника.
   На такія мудрыя разсужденія Пія не отвѣчала никогда. Она быстро поднимала головку, широко раскрывала свои кроткіе флорентійскіе глаза и пристально смотрѣла на аббатиссу съ такимъ выраженіемъ, въ которомъ премило смѣшивались изумленіе, любопытство и дѣтская досада. Тогда добрая донна, увлекаясь своей страстью проповѣдывать, какъ только епископъ удалялся хоть на шагъ, пускалась во всякія хитрыя предположенія, подкрѣпляемыя назидательными примѣрами. Въ ея разсказахъ свиданія молодыхъ кавалеровъ съ дѣвицами, обмѣнъ между ними словъ, слезъ или вздоховъ, неизмѣнно прерывались громовыми ударами, провалами замковъ или появленіемъ какого-нибудь крылатаго дракона, распространяющаго запахъ адской сѣры.
   И Пія, погрузившись въ мечты, терзаемая и привлекаемая какою-то тайною, шла бродить по саду или по корридорамъ Латерана. Въ этой бѣлокурой головкѣ пробуждалась мысль, укоренявшаяся въ ней все болѣе и болѣе. Разъ аббатисса, будучи особенно въ духѣ, разсказала съ необычнымъ жаромъ о молодомъ кудрявомъ синьорѣ, красота котораго смутила ее когда-то, въ святительство Григорія VI,-- Пія не пропустила ни слова изъ этого наивнаго романа. Развѣ Викторинъ не былъ также знатнаго рода, красивой наружности и пріятнаго ума? Не былъ ли онъ, кромѣ того, героемъ важнаго происшествія, тогда какъ тотъ лишенъ былъ этого преимущества, потому что сдѣлался клирикомъ, съ цѣлью избѣжать военныхъ трудовъ? И разъ папа удерживаетъ вдали отъ Рима сына Ченчіо, значитъ, онъ уже не видитъ въ немъ просто друга, пріемнаго брата своей внучки. Его разлучаютъ съ Піей не за испорченность или несимпатичность, но за самую привлекательность его особы. Этотъ изгнанникъ казался ей тѣмъ болѣе достойнымъ участія, чѣмъ опаснѣе представлялся онъ дѣдушкѣ, находящемуся подъ руководствомъ св. Духа. Что же касается до опасности его присутствія, то дѣвочкѣ она была неясна. Вѣроятно, боялись, какъ бы онъ не похитилъ ее въ бурную ночь и не увезъ въ какой-нибудь старинный замокъ, на самую вершину Аппенинъ, или даже въ знаменитую башню своего родительскаго замка на берегу Тибра, въ башню папы Григорія. По ней пробѣгала дрожь восторга при мысли о бѣшеной скачкѣ по темнымъ улицамъ Рима или по окрестной равнинѣ при блескѣ молній. Затѣмъ, она благоразумно, какъ и подобало маленькой тосканкѣ, соображала, что такое приключеніе очень огорчило бы папу, епископа и аббатиссу; что всѣ эти башни и рыцарскія укрѣпленія представляютъ очень плохія помѣщенія и изобилуютъ крысами и летучими мышами; и что, наконецъ, юному рыцарю трудно будетъ похитить вмѣстѣ съ нею и Фульво. Поэтому, лучше всего было бы Викторину поскорѣе вернуться изъ Флоренціи или Модены и радовать ее своимъ присутствіемъ, какъ въ доброе старое время, сидя у ногъ ея, зимою, около жаровни Іоакима, а лѣтомъ -- въ тѣни чинаръ и лавровъ Латерана.
   Разъ она отважилась обратиться съ вопросомъ къ дѣду. Тотъ отвѣчалъ съ полною невозмутимостью:
   -- Пія, судьба всѣхъ насъ есть тайна Божества. Мнѣ неизвѣстно, дитя мое, что Господь Богъ готовитъ Викторину. Онъ вернется къ намъ, когда угодно будетъ небу.
   Тогда Пія оставила всякую надежду. Она перестала говоритъ о своемъ другѣ даже съ епископомъ. Она стала мечтать не о ночномъ похищеніи, а о далекихъ битвахъ въ снѣгахъ Германіи, о семилѣтнихъ осадахъ городовъ, ощетинившихся башнями, о быстромъ бѣгѣ христіанскихъ галеръ, гонимыхъ бурею по сарацинскимъ морямъ, о кораблекрушеніяхъ близъ утесовъ Родоса или Яффы и о вѣчномъ рабствѣ плѣнниковъ во дворцахъ языческихъ царей, среди громадныхъ пальмовыхъ садовъ.
   Такъ она молча протомилась до весны.
   Однажды, вышедши съ Іоакимомъ на одну изъ террасъ Латерана и поглядѣвъ на синюю полоску моря на горизонтѣ, она вдругъ положила ручку на локоть епископа и сказала:
   -- Не правда ли, мессиръ, что Викторинъ никогда, никогда не отречется отъ своей вѣры, чтобы принять религію своего языческаго повелителя?
   Старикъ, удивленный страннымъ вопросомъ, посмотрѣлъ на дитя. Въ первый разъ онъ замѣтилъ блѣдность лица, лихорадочное и томное выраженіе глазъ Піи.
   -- Что за странную фантазію внушила тебѣ твоя аббатисса, дочь моя? Какой удивительный сонъ разсказала она тебѣ?
   -- Это вовсе не аббатисса, батюшка, и не сонъ, а великая печаль моего сердца. Неужели никто не сжалится надъ моею тоскою, и неужели Викторинъ отнятъ у меня навсегда?
   Іоакимъ никогда не былъ особенно искуснымъ исповѣдникомъ, но невинность его воспитанницы была такова, что черезъ нѣсколько минутъ бесѣды онъ отгадалъ то чувство, которое еще ускользало отъ собственнаго сознанія Піи.
   -- Это очень важно,-- подумалъ онъ.-- Папѣ и мнѣ слѣдовало это предвидѣть. Но, виДно, такова Господня воля.
   Затѣмъ онъ сказалъ вслухъ:
   -- Я пойду къ св. отцу. Моя бѣдная Пія, я въ одну минуту могу все спасти, или все погубить. Да поможетъ мнѣ твой ангелъ-хранитель!
   Къ счастью, папа въ это утро былъ въ большой радости.
   Іорданъ, сынъ Ричарда, князя Капуанскаго, принудилъ Роберта Гвискарда снять осаду съ Беневента и возмущалъ противъ норманновъ Апулію и Калабрію. Хитрый Робертъ и политичный Григорій, усмотрѣвъ единство своихъ интересовъ, рѣшили заключить союзъ, причемъ папа благословлялъ дѣло искателя приключеній, а Робертъ покрывалъ щитомъ своимъ римскую церковь.
   Епископъ въ большомъ волненіи вошелъ въ святительскую молельню. Онъ увидѣлъ, что у владыки лицо веселое, и ободрился. Чуждый дипломатическому искусству, онъ сказалъ:
   -- Я пришелъ умолять ваше святѣйшество о возвратѣ ученика моего Викторина, котораго вы мнѣ торжественно вручили въ послѣднемъ засѣданіи собора.
   И привелъ слова Григорія:
   -- Отдаю тебѣ Викторина; излей на чадо сіе млеко и медъ твоей любви.
   -- Аминь, -- отвѣтилъ папа.-- Но вѣдь не для себя одного, другъ мой, ты желаешь возвращенія этого юноши?
   -- Нѣтъ, мой синьоръ. Пія также ждетъ его, и боюсь, если изгнаніе продлится...
   -- Но это не изгнаніе, -- съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ перебилъ святитель.-- Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ будетъ окончено военное воспитаніе Викторина, и вы увидите его въ Римѣ, гдѣ мнѣ понадобятся воины, преданные до мученичества. Мало ли что придумаетъ эта дѣвочка!
   -- Скоро она будетъ дѣвицею,-- возразилъ неблагоразумный епископъ Ассизскій.
   Чело папы быстро омрачилось. Нѣкоторое время онъ помолчалъ, склонивъ голову на грудь и вертя рукою наперсный крестъ. Іоакимъ подумалъ, что ходатайство его отвергнуто.
   -- Да, дѣвицею,-- вполголоса сказалъ Григорій,-- и неотразимо соблазнительною для юноши изъ этого буйнаго рода римскихъ бароновъ. А я отвѣчаю за эти двѣ души передъ Богомъ.
   -- Ручаюсь за ихъ чистоту моимъ райскимъ блаженствомъ!-- воскликнулъ добрый Іоакимъ.
   -- Не ставь такъ легко на карту своего спасенія, другъ мой. Я -- старый монахъ, и вѣрю еще въ дьявола и его козни. Но моли Бога ниспослать тебѣ бдительность, необходимую въ близкомъ будущемъ. Я возвращу тебѣ твоего воспитанника. Пусть Пія перестанетъ страдать. Онъ вернется ко дню св. Троицы. Снова поручаю ихъ обоихъ на этотъ разъ не только твоему милосердію, но и твоей суровости.
   Епископъ вернулся къ себѣ въ башню побѣднымъ шагомъ. По счастливому выраженію лица его, Пія угадала, что онъ восторжествовалъ надъ колебаніями папы, и, несмотря на присутствіе аббатиссы, прыгнула своему духовному отцу на шею.
   Это было въ началѣ Святой недѣли. Іоакимъ сталъ высчитывать, сколько дней оставалось до Троицы.
   -- Жалко,-- сказалъ онъ,-- что огненные языки не снизошли на главы апостоловъ тотчасъ послѣ Воскресенья Христова, и что Троица не приходится на Ѳомино воскресенье.
   Возмущенная аббатисса перекрестилась.
   -- Еще болѣе жаль,-- пробормотала она,-- что эти языки вовсе не нисходятъ на главы нѣкоторыхъ епископовъ!
   -- Аминь!-- заключилъ Іоакимъ, который все слышалъ.
   Прихоть маркграфини задержала молодого барона на нѣсколько лишнихъ дней. Ей захотѣлось, чтобы онъ присутствовалъ на турнирахъ, устроенныхъ тосканской знатью въ Лукахъ, Пистойѣ и Пизѣ. Освободившись, Викторинъ съ величайшею поспѣшностью отправился въ Римъ. 29-го іюня, около полудня, онъ ѣхалъ, въ сопровожденіи двухъ конюховъ, по укрѣпленному мосту на флорентійской дорогѣ, въ виду Воротъ Народа (Porta del Popolo). Эта часть долины Тибра, которую особенно любилъ Пуссенъ, отличается дикою красотою. Рѣка, глубоко запрятанная между песчаными берегами, описываетъ въ этомъ мѣстѣ громадную дугу, идущую отъ холмовъ "Кислыхъ водъ" (Aqua acetosa) къ лѣсистымъ высотамъ виллы Мадонны. Густая завѣса изъ высокаго тростника и стѣна покрытыхъ зеленью утесовъ, тянущихся до виллы Бергезе, въ то время загораживали отсюда видъ Рима. На востокѣ возвышались полукругомъ Сабинскія горы, обнаженныя, свѣтло-лазоревыя, кое-гдѣ съ сѣрыми пятнами,-- пустынныя горы, на которыхъ лишь немногія бѣлыя точки, группы мазанокъ, да смутный силуэтъ монастыря изобличали присутствіе человѣка.
   Былъ праздникъ св. Петра и Павла. Папа служилъ обѣдню въ церкви св. Павла-за-стѣнами, на противоположномъ краю города. Весь Римъ собрался на пути папскаго шествія. Ни одного пастуха не видно было на тихой фламиніевой дорогѣ. Въ тѣни башни, построенной въ началѣ моста, на правомъ берегу Тибра, спалъ пилигримъ въ изодранномъ плащѣ. И со всѣхъ концовъ пустынной равнины раздавался рѣзкій стрекотъ кузнечиковъ заодно съ мѣрнымъ скокомъ коней по плитамъ консульскаго пути, залитаго бѣлымъ свѣтомъ полуденнаго солнца.
   Доѣхавъ до средины моста, Викторинъ разсмотрѣлъ налѣво двухъ путниковъ на мулахъ, двигавшихся по противоположному берегу, а позади ихъ мальчика, ведшаго въ поводу осла: то были всадникъ въ фіолетовой одеждѣ и молодая женщина подъ бѣлымъ покрываломъ. Они, очевидно, выѣхали изъ воротъ Маджоре или св. Лаврентія и торопливо направлялись къ мосту. Викторинъ сдержалъ лошадь и вдругъ почувствовалъ, что сердце его сильно забилось. Онъ узналъ развѣвавшіеся на яркомъ солнцѣ золотые волосы Піи. Въ ту же минуту мулъ фіолетоваго всадника остановился точно вкопанный, мордою къ Тибру, и выразилъ твердое намѣреніе долго созерцать мутныя воды рѣки.
   -- Живъ Господь! Это -- мои милые!-- вскричалъ молодой человѣкъ;-- только мулъ Іоакима принялъ, кажется, Тибръ за Іорданъ. Впередъ!
   Онъ приказалъ своимъ конюхамъ ѣхать въ Латеранъ, не заботясь о своемъ господинѣ, а самъ поскакалъ по направленію къ всадникамъ.
   Пія все ѣхала, забывши о бѣдномъ епископѣ, и молодые люди встрѣтились у опушки тростниковой поросли. Викторинъ весело спрыгнулъ на землю и поцѣловалъ правую руку Піи. Потомъ они съ робкою нѣжностью поглядѣли другъ на друга, какъ бы удивляясь свиданію, и поити конфузясь, что очутились наединѣ и такъ близко другъ отъ друга.
   Полтора года разлуки очень измѣнили дѣтей. Викторинъ, маленькій Гракхъ рождественской ночи, облекся въ одежды мужа. Прелестный пажъ превратился въ молодого патриція, полнаго довѣрія къ своему незапятнаному мечу. Событія въ Каноссѣ наложили на него тѣнь грусти, которая удачно умѣряла надменность чела и повелительное выраженіе римскаго рта. Очень нѣжный пушокъ пробивался на щекахъ, золотистыхъ отъ воздуха и солнца.
   Пія приближалась къ отрочеству. Она была въ томъ неопредѣленномъ возрастѣ, когда красота дѣвушки едва просвѣчиваетъ сквозь угловатыя очертанія дѣтскаго тѣла, подобная почкѣ, которая начнетъ медленно развертываться подъ лучами грядущей зари. Шаловливая дѣвочка, прервавшая звонкимъ смѣхомъ рѣчь кардинала-канцлера церкви, обязана была наивнымъ тревогамъ своего сердца дѣвственною серьезностью слегка поблѣднѣвшаго лица и томностью большихъ черныхъ глазъ, въ которыхъ выражалось менѣе беззаботнаго веселья, чѣмъ встарину. Двѣ крупныхъ слезы блестѣли на длинныхъ рѣсницахъ, но ротъ уже раскрывался, улыбаясь возобновленію счастья.
   -- Милый Викторинъ!-- сказала она тихо, точно во снѣ; потомъ замолчала и поглядѣла на юнаго синьора.
   Черезъ минуту безмолвнаго созерцанія Викторинъ попытался прервать неловкое молчаніе и началъ разговоръ.
   -- А Фульво?-- сказалъ онъ.-- Нѣтъ, я хочу сказать: наша почтенная аббатисса?..
   -- Ахъ! Фульво!-- отвѣтила Пія.-- Онъ у себя на дачѣ, въ старомъ дѣдушкиномъ саду. А наша добрая донна побѣжала съ псалтыремъ къ св. Павлу слушать, какъ папа будетъ служить обѣдню св. Апостоламъ. Они оба здоровы, и дѣдушка тоже.
   Она первая возвращалась къ непринужденности былыхъ временъ. Она откинула назадъ свое прозрачное шелковое покрывало и склонилась къ самому лицу Викторина.
   -- Если бы вы знали, какъ я огорчалась вашимъ отсутствіемъ! Но со Святой недѣли я счастлива. Вотъ ужъ три дня, какъ мы съ синьоромъ епископомъ являемся сюда по утрамъ и поджидаемъ васъ у Тибра. Оселъ везетъ за нами съѣстное. Мы завтракаемъ подъ деревьями. Сегодня мы втроемъ попируемъ лучше Апостоловъ.
   -- Не пойти ли помочь Іоакиму?-- сказалъ молодой баронъ. Я вижу, сколько ни дергаетъ благочестиваго мула за узду маленькій погонщикъ осла, тотъ все не трогается съ мѣста.
   Епископъ, нетерпѣливо желая обнять своего воспитанника, уже слѣзалъ на землю, и это побудило благочестиваго мула медленно двинуться въ Тибру, пощипывая по пути сдобренную тминомъ травку.
   -- Бѣдное мое дитя!-- крикнулъ издали Іоакимъ.-- Какъ ты запоздалъ! Благословляю Бога за твое возвращеніе.
   Онъ сжалъ его въ объятіяхъ и заплакалъ.
   -- Какой прекрасный рыцарь, Пія, дочь моя! Но, вѣдь, и она, Викторинъ, подросла, дожидаясь тебя. Маленькая, бѣлокурая и черноглазая Мадонна. Слѣзь съ мула, Пія, чтобы ему видно было, какъ ты мила. Викторинъ, помоги Піи сойти.
   Коснувшись ножкою руки молодого человѣка, она спрыгнула на землюсъ проворствомъ ласточки. Волосы, разлетѣвшись вдругъ по вѣтру, закрыли душистою волною лицо ея рыцаря.
   -- Теперь за столъ!-- сказалъ епископъ.-- Я заранѣе читаю молитву.
   Нагруженный припасами оселъ, воспользовавшись церемоніями папскаго мула, ушелъ въ тростники, по своимъ дѣламъ, съ самымъ нахальнымъ видомъ. Пришлось подождать, пока его вернули. Наконецъ, въ тѣни бука разостлали льняную скатерть, расшитую красными замысловатыми цвѣтами, и трое друзей усѣлись пировать. Была холодная баранина, миндальный пирогъ, восточное сухое варенье и бутылка орвіетскаго вина, цвѣта топаза; но не хватало стакана. У епископа была хрустальная чаша, а у Піи -- ея маленькій серебрянный стаканчикъ.
   -- Мы будемъ пить вмѣстѣ,-- сказала она Викторину.
   Когда она первая отвѣдала золотого вина, онъ взялъ рѣзной стаканчикъ и осушилъ его, причемъ рука его слегка задрожала. Вдали, на лугу, пьяные отъ солнца кузнечики пѣли свою пронзительную пѣсню. На другомъ берегу рѣки, какъ разъ противъ пирующихъ, подъ разрушенной башней, глядящей на "Кислыя воды" съ вершины своего утеса, величественно расположился на отдыхъ въ уединеніи черный быкъ съ рогами серповидной формы, похожій на египетское божество. Смутный гулъ, доносимый южнымъ вѣтромъ -- звонъ всѣхъ римскихъ колоколовъ къ папскому молебну въ церкви св. Павла -- достигалъ тростниковъ Тибра, а рѣка отвѣчала шумомъ своего быстраго теченія, отдававшагося точно вздохъ среди изъ.
   Часы счастья летѣли быстро. Викторинъ долженъ былъ разсказать, какъ онъ жилъ съ самаго отъѣзда, т.-е. съ Рождества 1076 года. Когда онъ дошелъ до событій въ Каноссѣ, Іоакимъ подмигнулъ Піи, и она прервала повѣствованіе.
   -- Нѣтъ, Викторинъ, не говорите объ этомъ печальномъ замкѣ, гдѣ снѣгъ падалъ на плечи несчастнаго императора и гдѣ было такъ мрачно и холодно. Поговоримъ лучше о Соанѣ и о славныхъ рыцарскихъ дѣлахъ при дворѣ графини.
   Она засыпала его вопросами о жителяхъ Соанѣ, о родной хижинѣ ея дѣда, о синьорѣ города и его дворцѣ, о слѣпомъ старикѣ, который пѣлъ "жалобы" у дверей церкви, о статуѣ св. Петра, стоявшей посрединѣ моста Флоры и лишившейся, благодаря пращамъ какихъ-то проказниковъ, половины бороды, носа и ключей рая. Затѣмъ, указывая на лошадь юноши, она сказала:
   -- Не это ли вашъ боевой конь? Какъ жаль, что дѣдушка не любитъ турнировъ и рыцарскихъ игръ и выводитъ свое войско только во время процессій!
   Подъ вечеръ, когда спала дневная жара, Іоакимъ предложилъ шажкомъ проѣхать домой, вдоль укрѣпленій и черезъ ворота Маджоре. Но сначала пришлось найти юнаго ослятника, искавшаго гнѣзда въ кустарникахъ, близъ Тибра. Короткія римскія сумерки застигли путниковъ близъ св. Лаврентія. Была уже темная ночь, когда они вступили на площадь Латерана. Папа, съ своей стороны, задержался у монаховъ св. Павла, за которыми наблюдалъ особенно тщательно. Онъ пожелалъ самъ просмотрѣть приходорасходныя записи аббатства и исповѣдать нѣсколькихъ послушниковъ. Онъ взбирался по откосу Целія, между Колизеемъ и св. Іоанномъ, при свѣтѣ факеловъ. Облеченные въ пурпуръ кардиналы на бѣлыхъ мулахъ сопровождали носилки Григорія. Народъ зажегъ въ честь апостоловъ потѣшные огни на аренѣ амфитеатра, пылающія аркады котораго составили фонъ картины.
   Маленькая кавалькада остановилась полюбоваться этимъ величавымъ зрѣлищемъ и вслѣдъ за святителемъ проникла въ замокъ, главный подъемный мостъ котораго въ этотъ часъ бывалъ поднятъ. Но Іоакимъ старался держаться назади и не выступать изъ тѣни.
   -- Если бы святой отецъ замѣтилъ насъ троихъ на воздухѣ,-- сказалъ онъ,-- въ свѣжія римскія ночи, онъ встревожился бы за меня и за Пію. Ибо теперь пора лихорадокъ.
   На другой день Викторинъ преклонилъ колѣни у ногъ Григорія.
   -- Вотъ теперь, сынъ мой,-- сказалъ папа,-- ты воистину сталъ воиномъ церкви. Близокъ часъ, когда твоя рука поднимется на защиту чести и правъ св. престола. Я назначаю тебя на отвѣтственный постъ. Ты будешь помощникомъ коменданта моей доброй крѣпости, замка св. Ангела.
   Викторинъ преклонился, какъ бы благодаря папу, но не сомнѣваясь, что для него начнется новое изгнаніе -- въ государственной тюрьмѣ.
   Къ величайшему его изумленію, Григорій продолжалъ:
   -- Но я не хочу отторгать тебя отъ твоей прежней жизни, полной радости. Въ воскресенье, въ моемъ Латеранскомъ соборѣ, ты исполнишь долгъ христіанина. Три раза въ недѣлю, въ теченіе трехъ часовъ, ты опять будешь изучать св. Писаніе съ месслромъ Іоакимомъ. Мадонна Пія будетъ присутствовать, если пожелаетъ, при вашихъ бесѣдахъ. Помѣщеніе для тебя готово въ замкѣ св. Ангела. Ты займешь его сегодня же вечеромъ. Каждое воскресенье ты будешь начальствовать надъ моею стражею одесную главнаго алтаря, въ соборѣ св. Іоанна Латеранскаго.
   Молодой военачальникъ уже уходилъ, когда папа спросилъ: у
   -- Викторинъ, ты ничего не знаешь объ отцѣ?
   -- Никакихъ извѣстій, мой синьоръ.
   -- Мнѣ доносятъ, что онъ очень близокъ къ Герберту, патріарху Равеннскому, и что съ нимъ его проклятый священникъ-колдунъ. Они перешли отъ нечестиваго императора къ надменному епископу, замышляющему изгнать меня съ престола св. Петра. Да отвратятъ когда-нибудь твоя вѣрность и мудрость, сынъ мой, Божій гнѣвъ отъ главы Ченчіо!
   Повинуясь волѣ святителя, пришлось отказаться отъ долгихъ послѣобѣденныхъ катаній по римской Кампаньѣ. Іоакимъ избралъ мѣстомъ для уроковъ до конца лѣта дворцовые сады. Нога Григорія никогда не бывала въ этихъ обширныхъ паркахъ, свидѣтеляхъ необычайныхъ вакханалій при тускулумскихъ папахъ. Никогда не попадался тамъ клобукъ монаха. Сама аббатисса пускалась туда не безъ трепета. Она боялась ехиднъ и скорпіоновъ, красныхъ муравьевъ и осъ, хриплыхъ криковъ филиновъ, а болѣе всего -- мрака таинственныхъ чащъ подъ яркимъ лѣтнимъ небомъ.
   -- Здѣсь мы -- сами себѣ господа,-- говорилъ епископъ,-- и намъ будетъ весело, какъ прародителямъ въ земномъ раю.
   Эти сады начинались отъ дворцовыхъ окоповъ и спускались почти до Латинскихъ, теперь замурованныхъ, воротъ, но очень крутому склону, отдѣляясь отъ Кампаньи старыми крѣпостными стѣнами, а отъ города -- рядомъ монастырей, какъ "Четырехъ Святыхъ", Іоанна Круглаго и Камалдульскимъ. Уже болѣе тридцати лѣтъ въ нихъ хозяйничала одна природа. Деревья, кустарники, тернія и цвѣты перемѣшивались и росли въ причудливомъ безпорядкѣ. Всякія робкія животныя, зайцы, бѣлки, куропатки, жили здѣсь въ полной безопасности. Каждую весну налетали тучи ласточекъ, старыя гнѣзда которыхъ лѣпились подъ сводами крѣпостныхъ стѣнъ въ тѣни громадныхъ листьевъ плюща. Не было той темной дыры въ кирпичныхъ стѣнахъ, гдѣ не ютилось бы семейства совъ; не было разбитаго громомъ ствола, который не служилъ бы убѣжищемъ пчеламъ. Жаворонокъ пѣлъ здѣсь на зарѣ, реполовъ, малиновка и зябликъ -- цѣлый день, а соловей -- всю ночь напролетъ. Осенью чирки и дикія утки рѣзвились въ лужѣ, когда-то бывшей изящнымъ маленькимъ озеромъ, а зимою, когда снѣгъ покрывалъ землю, по нему расхаживали черныя процессіи воронъ, въ жуткую пору сумерекъ.
   Множество легендъ дѣлало эти сады страшными и, вмѣстѣ, священными. Ихъ разсказывали другъ другу шопотомъ юные монахи, не безъ удовольствія ощущая въ спинѣ холодную дрожь. Ночью тамъ было, безъ сомнѣнія, ужасно, да и днемъ не безопасно. Величественныя преданія феодальнаго папства воскресали тамъ въ видѣніяхъ, при одной мысли о которыхъ кровь стыла въ жилахъ. Тамъ, въ седьмицу усопшихъ, всѣ проклятые папы являлись передъ лицо собора кардиналовъ и епископовъ, задушенныхъ ими, или уморенныхъ съ голоду въ подземельяхъ замка св. Ангела. Папы эти обвинялись своими жертвами, судились и приговаривались каждый годъ къ все болѣе жестокимъ казнямъ. Высокая задрапированная чернымъ фигура, лица которой не видалъ никто, предсѣдательствовала въ этомъ собраніи призраковъ. Каждый изъ нихъ имѣлъ на себѣ свидѣтельство своей смерти: у однихъ въ горлѣ или въ сердцѣ торчали ножи; другіе были изуродованы и не имѣли образа человѣческаго; третьи, страшные и зеленые, съ мутными и неподвижными глазами и волосами, покрыты были тиною Тибра. Всѣ они сидѣли полукругомъ, неподвижно, въ бѣлыхъ клобукахъ и фіолетовыхъ мантіяхъ. Папу же въ траурѣ, возсѣдавшаго на тронѣ, никто не умѣлъ назвать съ достовѣрностью. Былъ ли это св. Петръ, св. Григорій Великій или Формоза? Монашки-астрологи или алхимики склонялись въ пользу папы Герберта; а аскеты думали, не смѣя высказаться вслухъ, что въ эти мрачныя ночи самъ Господь Іисусъ Христосъ вызываетъ предъ Лице Свое своихъ грѣшныхъ намѣстниковъ.
   Но и еще болѣе страшныя вещи происходили въ Латеранскихъ садахъ. Въ лѣтнія ночи показывались видѣнія, еще болѣе опасныя для душъ; при разсказахъ о нихъ юные клирики широко раскрывали глаза, а потомъ уходили въ свои кельи и погружались въ скорбныя мечты. Подъ душистыми сводами олеандровъ и липъ, среди миртъ, жасминовъ и лилій, при голубоватомъ сіяній звѣздъ, великія куртизанки владѣвшія въ X вѣкѣ печатями церкви и одѣвавшія въ папскій пурпуръ своихъ любимцевъ, Теодора и ея двѣ дочери, Теодора младшая и Мароція, располагались со своимъ дворомъ и въ нѣмыхъ оргіяхъ возобновляли сатанинскіе пиры своего царствованія. Тогда сады погружались въ мертвое молчаніе; теплыя дуновенія скользили между цвѣтущихъ вѣтвей; розы, неподвижныя на своихъ стебляхъ, вдругъ осыпались, точно подъ порывомъ бури, и ихъ упоительное благоуханіе доносилось до башенъ Латерапа, гдѣ навѣвало на монаховъ грѣшныя сновидѣнія. Если между деревьевъ проникалъ лучъ луны, то онъ освѣщалъ бѣлыя груди, гордыя блѣдныя лица съ горящими глазами, и шестнадцатилѣтнихъ кардиналовъ, изнемогающихъ отъ наслажденія на ложахъ изъ фіалокъ. И никогда соловей не пѣвалъ болѣе чарующимъ голосомъ свою вѣчную пѣснь пѣсней.
   Іоакимъ наполовину вѣрилъ этому проклятому откровенію прошедшаго церкви въ святительскомъ паркѣ, но скрывалъ его отъ Піи; да и сверхъ того, онъ думалъ, что козни дьявола теряютъ свою силу надъ чистыми душами. Для молодыхъ же людей папскій садъ былъ настоящимъ Эдемомъ, тихимъ пріютомъ ихъ игръ, дѣвственнымъ лѣсомъ, по которому они ходили свободно, вдали отъ всякихъ строгихъ взглядовъ.
   Іоакимъ не питалъ страсти къ богословію. Усѣвшись съ Викториномъ въ тѣни дворцовыхъ стѣнъ и растолковавъ ему страницы двѣ изъ Евангелія или отцовъ, онъ закрывалъ книгу, глядѣлъ на море зелени и говорилъ:
   -- Вонъ я вижу въ кипарисовой аллеѣ Пію въ бѣломъ платьѣ и съ козленкомъ. Пойдемъ къ ней навстрѣчу, другъ мой.
   Шли бродить среди густыхъ кустовъ, по дубовымъ и самшитовымъ рощицамъ, разросшимся тамъ и сямъ по волѣ солнца и вѣтра. Прогулка начиналась солидно. Викторинъ при епископѣ ощущалъ еще ту робость, которую испыталъ въ день свиданія на берегу Тибра. Онъ звалъ Пію "мадонной", а та, съ легкою насмѣшкою, отвѣчала ему: "мессиръ". Рыцарь говорилъ о замкѣ св. Ангела, о капитанѣ Аннибали, губернаторѣ крѣпости, о сырыхъ подземельяхъ, гдѣ томилось нѣсколько нераскаянныхъ еретиковъ. Пія какъ будто не слушала, отбѣгая то вправо, то влѣво, разыскивая въ травѣ землянику или четырехлистный трилистникъ. Такъ потихоньку приближались къ гнѣзду ласточки или къ пріюту одного изъ тѣхъ маленькихъ филиновъ съ янтарно-желтыми глазами, которыхъ римскіе охотники употребляютъ для привлеченья жаворонковъ. Іоакимъ останавливался, поднявъ голову и улыбаясь, точно при встрѣчѣ съ друзьями послѣ долгой разлуки. Въ эту минуту Фульво, повинуясь знаку своей госпожи, бросался въ чащу и съ трескомъ убѣгалъ. Пія бѣжала вслѣдъ за нимъ. Викторинъ глядѣлъ на епископа, какъ бы прося:
   -- Пустите меня.
   -- Ступай,-- отвѣчалъ Іоакимъ,-- но возвращайся скорѣе. Осталось всего два часа. А я побуду здѣсь, съ птицами, потому что моимъ старымъ ногамъ не угоняться за вашимъ козломъ. Будь увѣренъ, что найдешь меня тутъ.
   Они всегда заставали его на томъ же мѣстѣ. Онъ терпѣливо ждалъ, читая свой требникъ. Но они убѣгали не очень далеко, такъ какъ козликъ, великолѣпно обученный, точно волшебницей, вскорѣ возвращался и клалъ свою красивую рыжеватую голову на рукавъ Викторина. Тогда они пускались наудачу, позвавъ съ собою дрозда, который жидъ въ купѣ тополей и очень скоро сталъ ручнымъ; онъ слѣдовалъ за ними, со свистомъ перепрыгивая съ вѣтки на вѣтку. Они забирались въ почти непроходимыя чащи, населенныя бѣлками, причемъ Викторинъ велъ Пію за руку. Иногда ея волосы цѣплялись за кусты шиповника, обвитые павиликой.
   -- Вотъ я и въ плѣну,-- говорила она,-- какъ принцессы сказокъ аббатиссы, заколдованныя въ лѣсахъ, и жду,-- чтобы старый волшебникъ пришелъ меня освободить. Или молодой, если угодно Богу.
   И волшебникъ, не спѣша, освобождалъ маленькую бѣлокурую царицу отъ колючаго куста. Отъ приключенія оставались на лицѣ ея улыбка, а въ волосахъ -- лазоревые колокольчики.
   Особенно имъ нравились лужайки, усѣянныя красными цвѣтами и бѣлыми маргаритками, надъ которыми летали и жужжали пчелы. Они усаживались въ густой травѣ и прислушивались къ воздушной музыкѣ роя. Латеранскіе зайцы, среди которыхъ давно исчезли даже преданія объ охотничьихъ собакахъ, весело рѣзвились вокругъ этихъ безобидныхъ посѣтителей, искоса слѣдя за каждымъ ихъ движеніемъ. Самые старые и осторожные еще дѣлали обходы, благоразумно избѣгая слишкомъ близкаго сосѣдства; маленькіе же, болѣе довѣрчивые, отваживались доходить до самыхъ рукъ Піи, навостривъ ушки, вытянувъ мордочку и готовые бѣжать при первой тревогѣ. Мало-по-малу слетались стаи пташекъ, которыхъ ручной дроздъ точно сзывалъ отовсюду своимъ свистомъ, располагались на кустахъ, привѣтствовали своихъ юныхъ гостей милымъ чириканьемъ, а если ихъ не распугивалъ Фульво, начинали быстро кружиться надъ ихъ головами. Особенною непринужденностью вскорѣ стало отличаться племя реполововъ: они собирались на ближайшемъ деревѣ, хлопотливо порхали, хлопали крыльями, пѣли каждый самъ по себѣ и толкали другъ друга. Зорко глядя на молодую дѣвушку, они ждали обычнаго угощенія; она показывала имъ пригоршню коноплянаго сѣмени или пшена, и цѣлый вихрь перьевъ быстрѣе стрѣлы налеталъ на бѣлую ручку.
   Іоакимъ такъ объяснялъ это отсутствіе въ нихъ дикости:
   -- Они распѣвали на зарѣ на мшистой кровлѣ Эвандра, царя Лаціума, чтобы развлечь его. Вѣдь, птицы, о которыхъ говоритъ Виргилій, были несомнѣнно реполовы. Пѣніе ихъ незатѣйливо, но сердце у нихъ превосходное.
   Иногда гуляющая парочка взбиралась по полуобвалившейся аркѣ на гребень римской крѣпостной стѣны. Залитая яркимъ сіяніемъ равнина точно дремала передъ ними, а синія горы вдали торжественно стерегли ея покой. Викторинъ и Пія отыскивали взглядомъ мѣста своихъ дѣтскихъ прогулокъ, зеленыя чинары Латинской дороги и древнія могилы пути Аппія. Они припоминали тысячу милыхъ мелочей, много говорили о прошедшемъ и очень рѣдко -- о будущемъ. Только когда они повѣряли другъ другу свои смутныя надежды или желанія, то всегда казалось, что судьбы ихъ должны быть нераздѣльны на всю жизнь, до самой смерти. Мысль о разлукѣ безъ увѣренности въ свиданіи, ни разу не приходила имъ въ голову. Викторинъ не смѣлъ, а Пія еще не умѣла высказать яснѣе ту тайну, которую оба носили въ сердцѣ. Въ одинъ осенній день, съ этой головокружительной высоты, гдѣ уединеніе ихъ было еще полнѣе, чѣмъ въ дикихъ уголкахъ парка, они замѣтили у самой подошвы крѣпостной стѣны, въ одной изъ ея извилинъ, столь многочисленныхъ между воротами св. Іоанна и св. Севастьяна, страннаго вида толпу, разбивавшую лагерь. Тутъ были мужчины почти совсѣмъ чернолицые, съ вьющимися волосами, свирѣпымъ хохотомъ и медленными тѣлодвиженіями; старухи поистинѣ отвратительныя; дѣвушка съ бронзовой кожей и пурпурнымъ шелковымъ тюрбаномъ, украшеннымъ золотыми монетами, на головѣ; голыя дѣти, валявшіяся по пыльной дорогѣ; большая рыжая собака, уткнувшая морду между ногъ, вокругъ которой бродила черная, какъ уголь, кошка, необычайной худобы; наконецъ, какая-то странная кухня, какъ будто предназначенная для алхиміи, выдѣлки фальшивой монеты или колдовства.
   -- Колдуны!-- вскричала Пія съ испугомъ.
   -- Люди изъ Египта,-- сказалъ Викторинъ.-- Они приходятъ изъ глубины Азіи, изъ-за Іерусалима, черезъ Сицилію, гдѣ имъ даютъ пріютъ язычники-арабы. Они знаютъ великія тайны, насылаютъ порчу на своихъ враговъ и читаютъ будущее по линіямъ руки.
   -- Но, можетъ быть, грѣшно разспрашивать ихъ, другъ мой?
   Надъ этимъ богословскимъ затрудненіемъ юноша на минуту задумался.
   -- Монсиньоръ Іоакимъ одинъ можетъ просвѣтить насъ. Вы желаете посовѣтоваться съ этими египтянами, Пія?
   -- Пожалуй,-- отвѣтила она.
   Епископъ, призванный тотчасъ на совѣтъ, сначала какъ будто смутился.
   -- И да, и нѣтъ,-- отвѣтилъ онъ.-- Во всякомъ случаѣ, по моему, это небольшое прегрѣшеніе. Другіе, пожалуй, побоялись бы, а я не считаю этихъ людей очень опасными или близкими къ діаволу. Они слишкомъ бѣдны и оборваны для слугъ сатаны. Я когда-то знавалъ многихъ изъ нихъ у себя въ епархіи. Я посылалъ имъ хлѣба и вина, топлива зимою, и запрещалъ ассизскимъ дѣтямъ пускать въ нихъ камнями со стѣнъ. Тебѣ въ самомъ дѣлѣ хочется у нихъ побывать, Пія?
   Она не рѣшалась отвѣтить, но молчаніе ея было краснорѣчиво.,
   -- Что жъ! Завтра, въ воскресный день, пойдемъ погулять вдоль крѣпостной стѣны.
   На другой день, послѣ вечерни, они вышли изъ воротъ св. Іоанна. Въ этотъ день римляне толпами шли за городъ праздновать сборъ винограда. Но у стѣнъ было совершенно безлюдно. Черезъ четверть часа трое друзей уже подходили къ цыганскому табору.
   Рыжая собака залаяла; черная кошка приняла оборонительную позу, выгнувши спину дугою; мужчины стали бросать недовѣрчивые взгляды на вновь прибывшихъ; старухи страшно загримасничали, приглашая ихъ подойти; молодая дѣвушка въ увѣшанной сарацинскими піастрами головной повязкѣ остановила взоръ на Піи, затѣмъ на Викторинѣ, и улыбнулась. Іоакимъ спокойно приблизился къ колдуньѣ, открывъ и протянувъ правую руку и тѣмъ выражая желаніе услышать отъ нея пророчество. Самая старая изъ цыганокъ, вся въ лохмотьяхъ, прежде чѣмъ взять его руку, сказала:
   -- Сначала монетку, синьоръ епископъ. Для добраго начала.
   Іоакимъ сталъ отчаянно шарить въ карманахъ и нашелъ только копейку красной мѣди. Наканунѣ къ нему приходили бѣдные. Викторинъ сунулъ ему серебряный полудукатъ.
   -- Ладно, -- пробормотала старуха, почуявъ монету.-- Счастливая рука. Аметистъ великолѣпенъ и чудесно пришелся бы на лобъ моей внучкѣ.
   Іоакимъ почувствовалъ, что она потихоньку стаскиваетъ съ него епископскій перстень. Онъ сжалъ руку и нахмурился. Старуха пожала плечами и поспѣшила исполнить свою обязанность.
   -- Главная линія пряма, очень глубока, а другія не въ состояніи измѣнить ее. Сегодня -- фіолетовая мантія, а въ концѣ -- красная. Ты умрешь кардиналомъ.
   -- Да помилуетъ меня Господь,-- отвѣтилъ епископъ.
   -- Теперь моя очередь,-- сказалъ Викторинъ, давая маленькую золотую монету. Но молодая египтянка, вдругъ оттолкнувъ вѣдьму, сказала высокомѣрнымъ тономъ:
   -- Эту руку -- мнѣ!
   Это была красавица съ адскими глазами и обнаженными плечами и грудью, поразительными по совершенству очертаній. Викторинъ покраснѣлъ, подавая ей руку. Пія перекрестилась подъ покрываломъ и раскаялась въ своемъ любопытствѣ.
   Ворожея съ тревожнымъ вниманіемъ разсматривала руку. Она, очевидно, съ большимъ трудомъ разбирала судьбу молодого человѣка.
   -- Сраженія, воинскіе клики,-- бормотала она, -- и постоянно разрушаемыя радости, обманутыя надежды. Это въ прошедшемъ. Потомъ, хаосъ людей и вещей, ручьи крови льются вокругъ тебя, всѣ страшныя дѣда, которыя совершаете вы, закованные въ сталь, синьоры; а въ концѣ все такъ спутано, что я ничего и не пойму.
   Внезапно она схватила трепещущую ручку Піи и сблизила ее съ рукою Викторина.
   -- Теперь,-- воскликнула она,-- я понимаю. Обѣ онѣ составляютъ одно.
   -- Говори яснѣе,-- сказалъ Викторинъ.
   -- Черты руки твоей, неясныя и смутныя, объясняются и дополняются этою дѣтскою ручкою. Ваши руки созданы другъ для друга и останутся соединенными. Но прежде вамъ предстоитъ море слезъ и ужасные дни и ночи. А наконецъ смерть дастъ вамъ жизнь.
   -- Говори яснѣе, -- опять сказалъ юноша, почти съ мольбою.
   -- Мнѣ болѣе нечего открыть тебѣ.
   И вдругъ, ставъ совершенно равнодушною, она небрежно отошла по направленію къ дьявольской вошкѣ, которая приблизилась къ ней, вся ощетинившись, поднявъ хвостъ и громко мурлыча. Затѣмъ, поднявъ пеструю накидку, она набросила ее на плечи не ради скромности, а отъ того, что въ тѣни стѣнъ становилось сыро.
   Посѣтители задумчиво вернулись къ воротамъ св. Іоанна. Іоакимъ первый прервалъ молчаніе.
   -- Не знаю, такъ ли вѣрно эти колдуньи читаютъ будущее, какъ языческія сивиллы и пророчицы св. Писанія. Да хранитъ Господь Свою Церковь, дѣти мои! Чтобы мнѣ получить отъ папы красную шапку, надо, чтобы три четверти священной коллегіи сначала погибли отъ меча или предали вѣру Христову.
   Еще цѣлый годъ, и до первыхъ дней 1080 г., продлилось это тихое счастье Викторина и Піи. Молодая дѣвушка расцвѣтала съ каждымъ утромъ все прекраснѣе, плѣнительнѣе. Григорій VII, не смотря на свою суровость и монашеское предубѣжденіе противъ красоты, любовался этой дѣвочкой, прелесть которой увеличивалась царственною гордостью. Онъ понималъ, какъ многимъ душа его внучки обязана кроткимъ добродѣтелямъ Іоакима и сердечному благородству Викторина. Онъ не удивлялся той трогательной смѣси нѣжности и великодушной гордости, которую замѣчалъ въ ней. Тяжкіе дни, наступленіе которыхъ онъ предвидѣлъ, не должны были застать ее робкою или трепещущею за свою жизнь. И онъ, сорокъ лѣтъ боровшійся противъ своего вѣка, въ ожиданіи ужаснѣйшихъ бѣдствій утѣшался тѣмъ, что послѣдняя представительница его рода окажется достойною его и готовою, если нужно, на самоотреченіе и жертву.
   -- Пія,-- сказалъ онъ ей однажды,-- я хотѣлъ бы дать тебѣ, на земляхъ Италіи, хорошій ленъ, для котораго ты сама выберешь синьора. Но я не увѣренъ, что у меня уцѣлѣетъ въ близкомъ будущемъ хоть одинъ камень, чтобы преклонить мою старую голову.
   Въ послѣднее лѣто, проведенное въ Латеранскомъ раю, Пія вдругъ стала сосредоточеннѣе въ мысляхъ, медлительнѣе въ походкѣ. Она и Викторинъ ужъ не такъ часто забирались въ чащу колючекъ, перевитыхъ ліанами въ цвѣту. Они уже не бѣгали съ прежнею рѣзвостью вслѣдъ за Фульво; удивленный козленокъ привыкъ ходить за ними слѣдомъ, приноравливаясь къ ихъ замедленнымъ шагамъ. Напрасно свистѣлъ ручной дроздъ, съ насмѣшливымъ нетерпѣніемъ зазывая ихъ въ мрачную глубину парка. Викторинъ говорилъ съ дѣвушкой гораздо почтительнѣе; Пія отвѣчала иногда очень тихо, какъ бы не желая быть услышанной, или молчала, устремивъ влажный взоръ точно на какое-то блаженное видѣніе, или останавливала на лицѣ своего друга такой взглядъ, который потомъ не забывался имъ даже во снѣ. Сидя на своемъ возвышенномъ обсерваціонномъ пунктѣ, на стѣнахъ Рима, они подолгу молчали. Потомъ, видъ этой равнины, гдѣ спятъ, точно въ гробу, величайшія историческія воспоминанія всего міра, постепенно внушалъ имъ обоимъ одно и то же чувство, и ихъ юное воображеніе однимъ взмахомъ крыла уносилось въ даль геройской старины.
   Тогда начинались бесѣды. Викторинъ привезъ изъ Тосканы военныя легенды Франціи, которыя, какъ звукъ трубы, разносились тогда по всему христіанству. Онъ говорилъ о Великомъ Карлѣ, священномъ императорѣ, о его двѣнадцати сподвижникахъ, о его племянникѣ Роландѣ, о рыцарскихъ походахъ императора въ Италію и Испанію, о страшныхъ битвахъ подъ стѣнами языческихъ городовъ, которыхъ куполы блестѣли точно солнце, о слѣдованіи императора по улицамъ Рима и о томъ, какъ непобѣдимый Цезарь простерся во прахъ передъ могилою Апостоловъ. Особенно же онъ любилъ разсказывать о вечерѣ въ Ронсевальской долинѣ, объ отчаянномъ призывѣ Роландова рога, о благословеніи архіепископа, снизошедшемъ на мертвыхъ и умиравшихъ, объ утесахъ, разскочившихся отъ удара меча паладина, и о смерти Роланда съ лицомъ, обращеннымъ къ Франціи.
   Пія, вся сіяя, слушала эти славныя преданія. Однажды, послѣ какого-то эпическаго повѣствованія, она взяла молодого человѣка за руку и сказала:
   -- А теперь, Викторинъ, разскажите мнѣ еще о битвѣ въ день Рождества Христова, въ замкѣ вашего отца, и какъ вы вошли одинъ, не имѣя ни меча, ни волшебнаго рога, въ келью синьора нашего, папы, чтобы защищать его противъ всѣхъ.
   Такимъ образомъ, живя въ мірѣ геройскихъ подвиговъ, она перенесла туда и самую личность Викторина. Она уже не боялась трагическаго вѣка, въ который Богъ судилъ ей жить. Она знала, что сынъ Ченчіо среди своихъ современниковъ будетъ далеко не послѣднимъ, и восхищеніе, съ которымъ она относилась къ нему заранѣе, стушевывало въ ея умѣ тяжесть ударовъ судьбы. Молодая колдунья, безъ сомнѣнія, вѣрно предрекла будущее и Пія съ радостью соглашалась на превратности жизни, всѣ восторги и страданія которой ей предстояло дѣлить съ тѣмъ, кого она еще звала своимъ старшимъ братомъ.
   Бѣдная аббатисса была совершенно сбита съ толку этою юною душою, ускользавшею отъ ея вліянія. Она утратила способность пробуждать любознательность Піи. Напрасно выкапывала старая монахиня изъ своей памяти самые назидательные разсказы, какъ, напримѣръ, чудо семи уснувшихъ юношей въ Эфесѣ, которыхъ двухсотлѣтній сонъ въ неприступной пещерѣ избавилъ отъ преслѣдованій языческихъ императоровъ. Пія дѣлала презрительную гримаску и, придвигаясь къ Іоакиму, говорила:
   -- Мнѣ лучше нравится чудо папы Льва, остановившаго Аттилу подъ стѣнами Рима. Если бы у дѣдушки Григорія всѣ рыцари были спящими эфесскими юношами, то ему только и оставалось бы, что сегодня же отослать императору Генриху ключи своего города.
   Епископъ, въ свою очередь, удивился, но и обрадовался, когда, въ февралѣ 1080 года, Викторину было поручено папою сопровожденіе кардинала канцлера, посланнаго въ Салерно для переговоровъ съ Робертомъ Гвискардомъ, и Пія безъ печали приняла извѣстіе о его отъѣздѣ. Бесѣды между нормандскимъ авантюристомъ и папскимъ дипломатомъ вышли очень продолжительными. Герцогъ лишь въ іюнѣ присягнулъ св. престолу въ вѣрности. Григорій VII лично прибылъ въ Цепрано, на Лирисѣ, чтобы принять клятву своего вассала, которому уступалъ Салерно, Амальфи и часть фермской Мархіи, и котораго признавалъ княземъ Апуліи, Калабріи и Сициліи. По окончаніи этой церемоніи Викторину пришлось еще полгода пробыть въ рядахъ норманскаго войска. Пія терпѣливо переносила разлуку.
   -- Это ради чести его рода папа готовитъ его такимъ образомъ къ опасностямъ, грозящимъ Риму,-- говорила она Іоакиму.
   Дѣйствительно, горизонтъ вдругъ омрачился. Папа, уступая чувству ненависти къ Генриху и разсчитывая на поддержку Саксоніи, возмутившейся противъ законнаго императора, наконецъ призналъ Рудольфа Швабскаго и въ торжественномъ синодѣ объявилъ каносскаго грѣшника лишеннымъ императорскаго сана. Въ ту самую минуту, какъ Робертъ клялся защищать святителя и его столицу, Генрихъ IV, поддерживаемый епископами сѣверной Италіи, провозглашалъ въ Бриксенѣ архіепископа Равеннскаго папою вселенской церкви. Затѣмъ, въ октябрѣ мѣсяцѣ онъ потерпѣлъ кровавое пораженіе на берегу Эльстера, въ Саксоніи, но соперникъ его, Рудольфъ, умеръ отъ ранъ на другой день послѣ побѣды, и Генрихъ, чтобы подавить имперскій расколъ въ самой Италіи и утвердить въ Римѣ расколъ церковный, перешелъ Альпы съ остатками своего войска, передъ Пасхою 1081 г. Въ Павіи онъ возложилъ на себя корону Италіи, провозгласилъ на ломбардскомъ соборѣ своего антипапу Климента III, потомъ, побивши въ нѣсколькихъ стычкахъ войска графини Матильды, направился къ Риму и 22-го мая сталъ лагеремъ на полѣ Нерона, куда сбѣжались къ нему ту скулу мскіе бароны, священники-растриги и бывшіе приверженцы антипапы Гонорія.
   Изъ приближенныхъ Григорія VII никто не упалъ духомъ. Между тѣмъ, Робертъ Гвисвардъ, въ удивленію, не спѣшилъ помочь своему новому сюзерену. Онъ выбралъ именно эту опасную пору, чтобы начать на востокѣ, на берегахъ Албаніи, рыцарскій романъ. Пока Генрихъ осаждалъ Римъ, Робертъ занялся Константинополемъ и свергнулъ греческаго императора Алевсѣя. Викторинъ, какъ только вернулся, собралъ отрядъ смѣлыхъ наемниковъ, нормандцевъ и тосканцевъ, засѣвшихъ, по его приказанію, въ замкѣ св. Ангела; въ Капитоліѣ собралась римская милиція; народъ, монахи и почти вся знать были на сторонѣ Григорія. Но такъ какъ въ имперскомъ станѣ начала свирѣпствовать лихорадка, то Генрихъ, послѣ сорокадневной безвредной осады, увелъ войска и направился, вмѣстѣ съ антипапою, въ Тоскану, гдѣ роздалъ вольныя грамоты взбунтовавшимся противъ Матильды городамъ.
   Убѣдившись, что опасность миновала, Викторинъ поспѣшилъ въ Латеранъ. По возвращеніи изъ Салерно, онъ видалъ Пію лишь издали, въ церквахъ, гдѣ служилъ папа, окруженный своими главными баронами. Молодой дѣвушкѣ кончался шестнадцатый годъ. Ея лучезарная красота ослѣпляла Іоакима и внушала ему какое-то благоговѣніе, составляя въ то же время тайную муку доброй аббатиссы.
   -- Она слишкомъ прекрасна, -- вздыхала старушка,-- для такой лихой поры, когда антихристъ бродитъ вокругъ Рима. Если императоръ со своимъ дьявольскимъ папою проникнутъ когда-нибудь за наши укрѣпленія, они утащутъ ее въ свои логовища, предпочтя ее всѣмъ сокровищамъ св. церкви.
   -- Зато они оставятъ насъ съ вами, мадонна, -- отвѣчалъ епископъ, -- на развалинахъ святого города, и Римъ утратитъ, по крайней мѣрѣ, не всѣ свои драгоцѣнности.
   Въ одинъ іюльскій день послѣ обѣда молодые люди снова отправились въ свой милый садъ. Они тихо шли подъ тѣнью большихъ деревьевъ и говорили мало, но глаза ихъ обмѣнивались самыми нѣжными признаніями.
   -- Я бы хотѣла розыскать нашего друга, дрозда-свистуна,-- сказала Пія.-- Онъ мнѣ не попадался съ прошлаго лѣта. Состарился, вѣрно, и ужъ не свищетъ.
   -- Онъ, можетъ быть, сталъ пустынникомъ,-- прибавилъ Викторинъ.
   Пія разсмѣялась серебристымъ смѣхомъ, на звукъ котораго изъ окрестныхъ гнѣздъ повысовывались рыженькія головки любопытныхъ малиновокъ.
   -- Но реполовы и ласточки еще вѣрны намъ,-- продолжала молодая дѣвушка.-- Тамъ, у св. Іоанна Круглаго, я знаю нѣсколько ихъ семействъ. Пойдемъ, навѣстимъ ихъ.
   Они молча пошли по рощамъ. На поворотѣ одной тропиночки передъ ними выросла тѣнь и легла на бѣлую пыль дорожки. Вмѣстѣ съ тѣмъ, передъ удивленными глазами Викторина очутился Эгидій.
   Онъ состарѣлся еще скорѣе, чѣмъ дроздъ Піи. Долгая религіозная миссія въ Саксоніи истребила въ немъ послѣдніе остатки душевной бодрости и ясности ума. Къ прежнимъ тревогамъ его совѣсти присоединились сомнѣнія въ томъ, не послужилъ ли онъ дѣлу нечестія и не ускорилъ ли распаденія церкви и гибели имперіи. Онъ подвигался, весь сгорбленный, съ лицомъ мертвеца въ черной рамкѣ капюшона.
   Онъ неопредѣленно улыбнулся своему бывшему воспитаннику и съ косымъ взглядомъ поклонился внучкѣ св. отца.
   -- Миръ вамъ!-- пробормоталъ этотъ образцовый монахъ и прошелъ, не останавливаясь, мимо гуляющихъ.
   Затѣмъ, полуобернувшись, онъ прибавилъ:
   -- Викторинъ, остерегайся змѣй, которыя прячутся во всѣхъ этихъ кустахъ. Тебѣ извѣстно, что Господу угодно скрывать этихъ опасныхъ животныхъ подъ цвѣтами.
   И, довольный этимъ зловѣщимъ и иносказательнымъ совѣтомъ, онъ удалился.
   Съ тѣхъ поръ они стали встрѣчать его каждый разъ; онъ бродилъ осторожными шагами по зеленой пустынѣ и рѣдко говорилъ съ ними, ограничиваясь какой-нибудь печальной сентенціей, какимъ-нибудь "memento mori* по адресу Викторина. Онъ ходилъ извилистыми путями, какъ будто избѣгая встрѣчъ съ молодыми людьми, но на опушкѣ ближайшей рощицы они снова видѣли его передъ собою. Зато стоило ему завидѣть издали фіолетовую мантію епископа Ассизскаго, какъ онъ бѣжалъ, опустивъ голову, во дворецъ. Онъ слѣдилъ за Викториномъ и Піей съ цѣлью угодить Богу, и полагалъ, что поможетъ собственному спасенію, искупитъ свою душонку, если воспрепятствуетъ Адаму и Евѣ заблудиться въ тѣни смертоносной яблони.
   По молодая парочка вскорѣ разрушила козни монаха. Въ самой глубинѣ сада, близъ Латинскихъ воротъ, была мѣстность, особенно пораженная проклятіемъ монашескаго суевѣрія. Тамъ было нѣчто въ родѣ развалинъ цирка, почти сравненнаго съ землею и заваленнаго остатками языческаго искусства; говорили, что здѣсь нѣкогда обагрялись кровью мучениковъ ступени алтаря Вакха. Терновникъ и чертополохъ въ изобиліи расли между обломками мрамора; бѣлый торсъ безголоваго греческаго бога еще валялся среди поломанныхъ колоннъ и разбитыхъ капителей, полуприкрытый пеленою изъ плюща. Эта покинутая площадь, населеная тысячами ящерицъ, господствовала надъ всею нижнею частью папскаго парка. Викторинъ замѣтилъ, что Эгидій не отваживается ступить туда, и съ тѣхъ поръ онъ и Шя сдѣлали площадь Вакха своимъ царствомъ. Іоакимъ часто сопровождалъ ихъ туда. По его словамъ, ему было любопытно поискать латинскихъ надписей или саламандръ въ этихъ старыхъ развалинахъ. На самомъ же дѣлѣ упорная подозрительность Эгидія нѣсколько смущала его совѣсть, и онъ силился также играть въ этомъ земномъ раю роль архангела, но болѣе наивнаго, нежели бдительнаго.
   Впрочемъ, онъ никогда не переступалъ за проклятыя стѣны, задерживаясь всякими непредвидѣнными находками. Его воспитанникъ и воспитанница покидали его передъ какою-нибудь миѳологическою рѣдкостью, а сами углублялись въ густой лѣсъ, занимавшій пространство между циркомъ и Латинскими воротами. Это была необыкновенная смѣсь растеній и деревьевъ, любящихъ яркое солнце и разросшихся подъ защитою высокихъ стѣнъ: алоэ, варварійскія фиги, гранаты, апельсинныя деревья, пальмы и множество кустовъ розъ, бѣлыхъ и красныхъ, которые переплетались другъ съ другомъ и образовывали душистыя чащи, или перебрасывались тяжелыми гирляндами съ дерева на дерево и порою, достигнувъ до вершины кипариса, одѣвали надмогильное дерево въ праздничный нарядъ, рискуя удушить его. Пія никогда не выходила изъ этого цвѣтущаго лѣса безъ охапки розъ, упоительное благоуханіе которыхъ доводило аббатиссу до головокруженія. Эгидій, встрѣчая ее на садовыхъ лужайкахъ, содрогался при видѣ ея развѣвающихся бѣлокурыхъ волосъ и улыбки, и весь растерянный, старательно припоминалъ формулы заклинаній.
   Два громадныхъ куста розъ, одинъ бѣлый, а другой красный, соединились въ исполинскій букетъ среди лужайки, затерянной между двухъ опушекъ и пересѣкавшейся единственной въ этой части сада тропинкой. Это были любимцы нашихъ друзей. Красный розовый кустъ носилъ имя Викторина, а бѣлый -- Піи. Они образовывали разноцвѣтный сводъ, и ихъ вѣтви, усыпанныя бѣлоснѣжными и пурпуровыми цвѣтами, ниспадали до самой земли. Но между, стволами ихъ было достаточное разстояніе, чтобы Пія могла туда прятаться и заставлять Фульво усердно искать ее повсюду. Она всегда оставляла тамъ нѣсколько своихъ золотистыхъ волосковъ или клочковъ своего шелковаго покрывала, но, смѣясь, увѣряла, что сидитъ тамъ, точно маленькая фиваидская отшельница въ терновомъ шалашѣ. Иногда она заставляла Викторина удаляться въ эту келью.
   -- Тамъ хватило бы мѣста намъ обоимъ, -- говорила она, -- но, кажется, пустынники всегда бываютъ одни. Они умираютъ со скуки и попадаютъ прямо въ рай.
   Въ одно августовское воскресенье, зная, что Іоакимъ у святительской вечерни, они ушли, счастливые и свободные, за развалины Вакха, на лужайку розъ. Викторинъ на колѣняхъ въ колючемъ убѣжищѣ, обрубалъ кинжаломъ лишнія вѣтви, чтобы увеличить гнѣздышко Піи. Она, болтая, вертѣлась около розовыхъ кустовъ и забавлялась тѣмъ, что переплетала пурпуровыя гирлянды съ бѣлоснѣжными. Вдругъ она вскрикнула отъ изумленія и, испугавшись, бросилась, вся блѣдная, въ зеленое убѣжище.
   -- Святой отецъ!-- сказала она.-- Идетъ вонъ тамъ, одинъ! Спрячемся!
   Растерявшись, она обвилась руками вокругъ шеи юноши и прислонилась лицомъ къ его плечу. Дыханіе ихъ смѣшивалось. Викторинъ чувствовалъ у себя на груди біеніе сердца Піи.
   Они не успѣли выйти изъ этого опаснаго положенія: Григорій приближался къ нимъ, медленно, поднявъ голову, глядя на небо и погрузившись въ печальное раздумье. Въ этотъ день онъ получилъ неблагопріятныя вѣсти. Его союзникъ Робертъ настойчиво намѣревался провести зиму около Дураццо, на Адріатическомъ морѣ; императоръ цѣною золота покупалъ вѣрность части римскихъ горожанъ; мародеры императорской арміи заполонили церковныя земли до самыхъ стѣнъ города. Риму несомнѣнно предстояло весною подвергнуться новой осадѣ. Папа удалился въ глубь своихъ пустынныхъ садовъ, размышляя о будущемъ и прося совѣта у Бога.
   Они слышали тихій шелестъ его красной мантіи по сожженной солнцемъ травѣ. Викторинъ замѣтилъ, сквозь цвѣтущія вѣтви, блескъ золотого креста надъ его лбомъ. Папа остановился и полюбовался великолѣпіемъ куста розъ. Въ эту минуту ихъ губы сливались въ горячемъ и молчаливомъ поцѣлуѣ, ихъ первомъ поцѣлуѣ.
   Папа коснулся букета бѣлыхъ розъ, которыя, истомленныя зноемъ, осыпались подъ его рукою и упали душистымъ благословеніемъ на головы таинствено обрученныхъ. Онъ сказалъ вполголоса, вспомнивъ о Богоматери:
   -- Rosa mystica!
   -- Я люблю тебя и теперь, и съ перваго дня, -- раздался одновременный шепотъ, такой тихій, что не долетѣлъ и до ближайшихъ розъ.
   А Григорій VII, въ смертельной скорби, поднявъ голову, устремивъ глаза въ небо, медленно пошелъ въ тѣнистой опушкѣ и исчезъ близъ Латинскихъ воротъ.
   

VII.
Крушеніе.

   Обрученные въ большомъ волненіи вышли изъ зеленаго пріюта, гдѣ сердца ихъ открылись и отдались другъ другу. Почти дрожа, они побѣжали отыскивать Іоакима, котораго нашли подъ сикоморой, съ закрытымъ требникомъ на колѣняхъ и занятаго бесѣдою съ пчелами. Они безхитростно разсказали ему все. Епископъ закрылъ лицо руками, мысленно принесъ чистосердечное покаяніе въ своей винѣ, подумалъ и, наконецъ, поднялъ голову.
   -- Отнынѣ, дѣти мои,-- сказалъ онъ строго, -- мы будемъ рвать розы всегда втроемъ.
   Онъ съ тревогою глядѣлъ то на Викторина, то на Пію. Но мало-по-малу обычная ясность вернулась къ нему, и онъ сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы не показаться черезчуръ снисходительнымъ.
   -- Прощаю васъ,-- продолжалъ онъ,-- только съ однимъ условіемъ: чтобы Викторинъ сегодня же попросилъ у папы руки его внучки. Насъ всѣхъ троихъ обязываетъ къ этому совѣсть. Разрѣшаю тебѣ, другъ мой, не упоминать предъ св. отцомъ о твоемъ сегодняшнемъ проступкѣ.
   Григорій поднимался по отдаленнымъ склонамъ сада. Черезъ нѣсколько минутъ онъ долженъ былъ пройти мимо нихъ и рѣшить участь влюбленныхъ. Викторинъ обратился къ епископу съ жестомъ мольбы, который былъ понятъ.
   -- Хорошо,-- сказалъ Іоакимъ, -- я заговорю первый. Оно лучше и для васъ, и для меня.
   Григорій былъ уже всего въ нѣсколькихъ шагахъ, но его такъ поглощали думы, что онъ ничего не видѣлъ передъ собою и вздрогнулъ при первыхъ словахъ Іоакима.
   -- Я прошу,-- говорилъ епископъ,-- новой милости у на шего святѣйшества.
   -- Милости, братъ мой? А для кого именно?
   -- Для Піи и Викторина, дѣтей вашихъ передъ Господомъ, души которыхъ поручены вами мнѣ. Они любятъ другъ друга чистѣйшею любовью и моими устами просятъ васъ благословить ихъ союзъ.
   Прелестная пара, стоя передъ старымъ монахомъ въ пурпуровой мантіи, готова была упасть къ ногамъ его. Онъ же какъ бы не замѣчалъ ихъ; онъ не обернулся и къ Іоакиму, а отвѣтилъ, точно говоря самъ съ собою:
   -- Грядущее не благопріятствуетъ ни обрученію, ни браку. Счастливы очаги, у которыхъ не будетъ колыбелей! Десница Господня отяготѣла надъ нашими главами. Юноши должны облечься въ латы, а дѣвушки -- во власяницу. Насталъ часъ молиться и гибнуть во славу церкви.
   Затѣмъ онъ склонилъ взоры на плачущую Пію, и голосъ его зазвучалъ мягче:
   -- Не плачь, Пія. Если слова мои были жестки, изгладь ихъ изъ твоей памяти. Храни надежду, и да дастъ мнѣ Господь благословить вскорѣ твою любовь. Избранникъ твой достоинъ тебя и меня. Но я хочу, чтобы, среди уготованныхъ церкви испытаній, онъ сначала возстановилъ честь своего имени и уплатилъ долгъ своего отца. Тебѣ нужно, дочь моя, славное и благородное имя.
   Затѣмъ, обратившись къ Викторину, онъ прибавилъ:
   -- Король нечестивецъ ежечасно можетъ вновь явиться подъ стѣнами Рима. Знаю, что всѣ его усилія обратятся на Ватиканъ и городскіе окопы. Замокъ св. Ангела въ тотъ день станетъ воистину твердынею церкви. Твоя рыцарская обязанность -- непрестанно стоять тамъ на стражѣ.
   Дѣйствительно, постъ этотъ съ осени сталъ опаснымъ. Развѣдчики императорской арміи, шайки бродячихъ солдатъ, поднятыя Климентомъ III и увлеченныя золотомъ греческаго императора Алексѣя, союзника Генриха IV, шатаясь по римской Кампаньѣ, доходили до подножія Монте-Маріо. Викторинъ, во главѣ своихъ норманновъ, безпрестанно дѣлалъ вылазки, чтобы очистить ближайшія окрестности Рима. Императоръ съ главнымъ войскомъ пришелъ передъ Пасхою 1082 г. Онъ сдѣлалъ сильное нападеніе на самую слабую часть стѣнъ, которая находилась позади церкви св. Петра и которую въ XVI вѣкѣ выбралъ для приступа коннетабль де-Бурбонъ. Чтобы отвлечь защитниковъ, разставленныхъ вдоль гребня стѣнъ, за зубцами, Генрихъ велѣлъ поджечь храмъ Петра рукою преступника. При извѣстіи о пожарѣ, Григорій поспѣшилъ туда, собравъ разсѣянныя по Риму военныя силы и, самъ ставъ во главѣ жителей пригорода св. Петра, тушившихъ огонь, направилъ за городъ все свое рыцарство. Имперцы подались назадъ, Генрихъ отступилъ въ горѣ Соракту, перешелъ Тибръ и остановился въ аббатствѣ Фарфа, гдѣ монахи, уже пятьдесятъ лѣтъ смѣявшіеся надъ папскою рластью и жившіе вопреки Евангелію, предложили ему, для продолженія войны, сокровища своей ризницы. Генрихъ помѣстилъ въ Тиволи своего антипапу, разставилъ гарнизоны въ сабинскихъ замкахъ и вернулся въ Тоскану воевать съ вассалами графини Матильды, которая принуждена была запереться въ укрѣпленіяхъ Каноссы.
   На другой день послѣ побѣды, папа призвалъ сына Ченчіо въ Латеранъ и назначилъ его комендантомъ замка св. Ангела.
   -- Это лишь начало боя, первые раскаты грома,-- сказалъ онъ.-- Гроза будетъ ужасна. Мы останемся тверды и непоколебимы до конца. Они хотятъ развѣнчать меня и унизить. Но я лучше перенесу апостольскую церковь съ немногими вѣрными кардиналами въ горы Калабріи, а если понадобится, такъ и на Голгоѳу, въ среду язычниковъ-магометанъ.
   Тутъ онъ замѣтилъ, что Викторинъ раненъ копьемъ въ правую руку.
   -- Ахъ, сынъ мой, ты былъ въ самой свалкѣ. Господь зачтетъ тебѣ кровь, которую ты пролилъ за меня. Но у Шиной аббатиссы есть превосходныя снадобья, тайну которыхъ знаютъ эти старыя монахини. Поди къ ней и предоставь ей твою руку.
   Въ аптекѣ аббатиссы нашлись только ладанки и записочки съ молитвами; но одинъ взглядъ Піи оказался цѣлительнѣе всякихъ эликсировъ, и Викторинъ вышелъ изъ Латерана здоровымъ
   Отступленіе Генриха не прекратило войны. Съ высотъ Тиволи Климентъ III, поддерживаемый Тускулумской знатью, направлялъ на Римъ разбойничьи шайки, которыя жгли дома и вѣшали крестьянъ. Подалѣе, въ Апуліи, развѣнчанные ломбардскіе князья и агенты византійскаго императора возмущали города противъ норманновъ. Робертъ Гвискардъ поспѣшно возвратился и въ нѣсколько недѣль возстановилъ порядокъ въ своихъ владѣніяхъ. Затѣмъ онъ снова уплылъ въ Иллирію, совсѣмъ не помышляя о Григоріѣ VII.
   Матильда, принужденная отстаивать замокъ за замкомъ, могла лишь послать папѣ священные сосуды и серебряные подсвѣчники изъ своихъ часовенъ. На самую Троицу Викторину пришлось опять отправиться въ Салерно, чтобы собрать еще нѣсколько тысячъ норманскихъ наемниковъ для защиты св. престола. Къ концу лѣта онъ вернулся съ небольшимъ войскомъ, въ составъ котораго вошло и нѣсколько сицилійскихъ сарацинъ въ зеленыхъ чалмахъ и съ золотыми полумѣсяцами на груди. У подошвы горы Альбано онъ выдержалъ довольно сильное нападеніе и съ мечомъ въ рукѣ проложилъ себѣ путь сквозь шайку какого-то сброда. Въ то же время онъ разсмотрѣлъ вдали на пригоркѣ фигуры двухъ всадниковъ, которые скорѣе наблюдали за свалкою, чѣмъ руководили ею. И передъ нимъ промелькнуло видѣніе, отъ котораго болѣзненно сжалось его сердце: церковь въ Каноссѣ, густой сумракъ придѣловъ и, при блѣдномъ свѣтѣ свѣчей, двѣ ночныя птицы, рыцарь и монахъ, слѣдятъ, вытянувъ шеи, за императоромъ, распростертымъ передъ бѣлою частицею Даровъ.
   Въ послѣдніе дни 1082 года, императоръ, стоявшій лагеремъ у Тибра, надъ городомъ, предпринялъ въ третій разъ осаду Рима.
   Шесть мѣсяцевъ стерегъ онъ святительскій городъ съ высотъ, сосѣднихъ съ Ватиканомъ. 2 іюня, на зарѣ, его саксонцы и ломбардцы безшумно взобрались на стѣну близъ св. Петра, столкнули внизъ заснувшихъ часовыхъ и овладѣли одною изъ башенъ; а въ раскрытую брешь бросились съ криками радости прочіе имперцы. Говорятъ, что первымъ рыцаремъ, проникшимъ за стѣну, былъ Готфридъ Вульонскій. Прибѣжали ополченцы Григорія и столкнулись съ врагами на паперти церкви. Произошла ужасная рѣзня: площадь, ступени и церковная паперть въ одну минуту залились кровью. Римляне затворились въ церкви св. Петра, гдѣ продержались до слѣдующаго дня.
   При первыхъ возгласахъ ворвавшихся враговъ Викторинъ поскакалъ къ Латерану. Уже слышенъ былъ набатъ на Капитоліи, а потомъ у св. Маріи-Маджоре. Папа шелъ въ свою церковь, чтобы служить обѣдню. Взглянувъ на лицо Викторина, онъ остановился и поблѣднѣлъ.
   -- Св. отецъ, непріятель -- въ пригородѣ. Спѣшите въ замокъ. Еще часъ -- и будетъ поздно!
   Пораженный и разгнѣванный, папа не зналъ, на что рѣшиться. Римскій сенаторъ Піерлеоне сталъ умолять его послѣдовать совѣту молодого барона. Викторинъ, не дожидаясь приказаній своего повелителя, распорядился, чтобы слуги тотчасъ осѣдлали всѣхъ лошадей святительской конюшни, и немедленно побѣжалъ въ занимаемую Іоакимомъ и Шею башню. Онъ встрѣтилъ ихъ на лѣстницѣ; молодая дѣвушка и епископъ поспѣшно сходили внизъ, таща за собою аббатиссу, страхъ которой былъ выше описанія. Отрядъ составился тотчасъ же и двинулся галопомъ мимо Колизея, Капитолія и по улицамъ вдоль Тибра. Впереди скакалъ сенаторъ, держа первосвятительскій крестъ; за нимъ -- Григорій, съ непокрытой головой, между двухъ конюховъ; Пія между Іоакимомъ и Викториномъ и, наконецъ, сколько монаховъ, изъ которыхъ одинъ везъ за сѣдломъ аббатиссу, а другой -- запиханные какъ попало въ мѣшокъ печати римской церкви, пергаменты канцеляріи и украшенные драгоцѣнными камнями сосуды.
   Во всѣхъ церквахъ били тревогу; испуганный народъ глядѣлъ на отчаянное бѣгство стараго пастыря; морской вѣтеръ уже доносилъ до Эсквилина черный дымъ пожаровъ. По дорогѣ, справа и слѣва, присоединялись къ маленькому отряду кардиналы, епископы, вельможи грегоріанской партіи, испуская крики ужаса или гнѣва, и всѣ пришпоривали коней своихъ, не сводя глазъ съ лысой головы Григорія и трехконечнаго первосвятительскаго креста.
   Въ окрестностяхъ моста св. Ангела они были остановлены на нѣкоторое время толпою окрестныхъ жителей: полуголыхъ женщинъ, клириковъ съ мощами и иконами въ рукахъ, мужчинъ, покрытыхъ кровью; этотъ людской потокъ двигался къ центру Рима. По ту сторону рѣки поднимались къ небу высокіе снопы пламени и страшный, оглушительный, непрерывный вопль, который сливался съ грохотомъ рушившихся стѣнъ. Направо, на молѣ Адріана, сквозь траурную завѣсу дыма виднѣлись норманскіе стрѣлки съ натянутыми луками, готовые стрѣлять, а еще выше, съ городской башни, развѣвалось надъ этимъ погромомъ первосвятительское знамя, бѣлое, съ перекрещенными золотыми ключами.
   На переправу по мосту потребовалось полчаса. Простолюдины, видѣвшіе избіеніе своихъ сыновей и истребленіе своего имущества, обращались противъ Григорія и поносили его. Одинъ ремесленникъ съ опаленными волосами погрозилъ ему кулакомъ. Одна женщина, прижимавшая къ груди ребенка съ разбитою головою, осмѣлилась схватить за узду его лошадь, которая стала на дыбы. Толпа съ. каждымъ шагомъ становилась гуще и грознѣе. Викторинъ поддерживалъ за талію вздрагивавшую Пію, а Іоакимъ, заслышавъ свистъ первыхъ камней, прикрывалъ бѣлокурую головку дѣвушки своимъ горностаевымъ оплечьемъ.
   Наконецъ, замковый гарнизонъ сдѣлалъ вылазку, оттѣснилъ народъ по направленію къ св. Петру и расчистилъ путь. Снова двинулся первосвятительскій крестъ, и святая римская церковь, оскорбленная и побѣжденная, прослѣдовала въ безпорядкѣ по узкому мосту крѣпости, который медленно поднялся за послѣднимъ монахомъ.
   На другой день, Генрихъ черезъ Ватиканскую брешь вступилъ въ городъ и, по дымящимся развалинамъ предмѣстья, провелъ своего лжепапу въ церковь св. Петра, только что покинутую послѣдними защитниками. Съ вершины своего укрѣпленія, Григорій издали увидѣлъ, какъ на паперть, еще красную отъ крови пріявшихъ за него мученичество, вступило пышное императорское шествіе. Каносскій цезарь въ своей пурпурной мантіи, епископъ-отщепенецъ въ бѣлой ризѣ, а за ними -- толпа итальянскихъ вельможъ, свѣтскихъ и духовныхъ. Они скрылись въ церкви, гдѣ Климентъ, начиная молебенъ, запѣлъ: "Тебя, Бога, хвалимъ!"
   Когда церковные колокола привѣтствовали первыя слова побѣдной пѣсни, Григорій задрожалъ и глаза его увлажнились слезами. По твердость вернулась къ нему, какъ скоро онъ замѣтилъ позади себя, на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ, Викторина и его норманскихъ военачальниковъ, и, обратившись къ юному коменданту св. Ангела, онъ сказалъ:
   -- Злодѣйская комедія и дьявольская пародія священныхъ преданій! Императоръ можетъ принять закрытую корону лищь изъ рукъ папы, а Гвибертъ, пока я живъ, могъ бы имѣть подобіе канонической власти лишь будучи признанъ и привѣтствуемъ народомъ Рима. Народъ же этотъ за меня.
   Викторинъ припомнилъ проклятія, слышанныя наканунѣ, и свистъ камней мимо его ушей. Онъ предчувствовалъ, что народъ этотъ, впродолженіе многихъ вѣковъ привыкшій къ зрѣлищу бѣдствій папства, отречется отъ своего епископа, прежде чѣмъ пѣтухъ успѣетъ пропѣть нѣсколько разъ.
   Затѣмъ, Римъ, въ теченіе нѣсколькихъ недѣль, представилъ собою невиданную картину: пала, заключенный въ могилу Адріана {Т.-е. въ замокъ св. Ангела.}, былъ отрѣзанъ отъ христіанскаго міра; антипапа служилъ во храмѣ св. Петра и предсѣдательствовалъ на синодахъ; императоръ распоряжался на правомъ берегу Тибра; городская община -- на лѣвомъ и въ Капитоліи. По городу ходили странныя процессіи: то посланники развѣнчаннаго греческаго цезаря, путеводимые Іорданомъ, герцогомъ Капуанскимъ, шли просить Генриха идти на Апулію и выгнать норманновъ изъ Италіи; то настоятель монастыря на горѣ Кассино, высшій духовный сановникъ полуострова, ѣхалъ, окруженный штабомъ монаховъ, чтобы попытаться устроить примиреніе между Григоріемъ и Генрихомъ. Дѣйствительно, между папою и императоромъ и между послѣднимъ и римлянами завязывались двусмысленные переговоры, которые не могли привести къ настоящему соглашенію. Чтобы разрѣшить великую распрю, расколовшую христіанскій міръ, долженъ былъ собраться соборъ; римская знать обязывалась выхлопотать у Григорія прощеніе и коронованіе Генриха. Послѣдній, чтобы не мѣшать собору, удалился, посреди лѣта, въ Тоскану, оставивъ гарнизонъ вокругъ замка св. Ангела; Климентъ III вернулся въ Тиволи.
   Соборъ, составившійся изъ южноитальянскихъ и провансальскихъ епископовъ, вѣрныхъ общенію съ Григоріемъ и поэтому полныхъ предвзятой враждебности къ Генриху, въ самомъ дѣлѣ открылъ свои засѣданія, въ ноябрѣ 1083 года, въ залахъ замка св. Ангела. Онъ разошелся черезъ нѣсколько дней, не окончивъ преній, отъ которыхъ уклонились епископы императорской партіи. Римскіе бароны, отчаявшись въ возможности добиться отъ Григорія торжественной коронаціи по обрядамъ, установившимся со временъ Карла Великаго, спросили императора, не удовольствуется ли онъ простою передачею императорской короны на палочкѣ, черезъ бойницу крѣпости, безъ обычнаго священнослуженія. Генрихъ ничего не отвѣтилъ на это насмѣшливое предложеніе и сталъ готовиться въ четвертому нападенію на Римъ. 21-го марта 1084 года, въ день св. Бенедикта, онъ вошелъ воротами св. Іоанна вмѣстѣ съ антипапою, и оба союзника поселились въ самомъ Латеранскомъ дворцѣ.
   Эта долгая зима была для Григорія временемъ великой скорби. Безполезный соборъ, засѣдавшій въ стѣнахъ его тюрьмы, далъ ему почувствовать его безсиліе надъ церковью. Апостольское служеніе великихъ папъ: св. Григорія Великаго, Льва III, Сильвестра II, ускользало изъ его слабыхъ рукъ. Казалось, что Богъ покидаетъ его. Каждый день приносилъ ему вѣсти объ успѣхахъ императорской партіи въ Римѣ. Городъ, обѣднѣвшій отъ отсутствія богомольцевъ, которые уже три года, какъ не осмѣливались являться на поклоненіе гробу св. Петра, умиралъ отъ нужды и скуки. Любимый имъ папа не сталъ ли виновникомъ его гибели? Простонародье, равнодушное къ чистотѣ церкви, къ законности первосвятителя, и подстрекаемое разстриженными монахами, уже кричало на перекресткахъ, что власть Климента и покровительство императора вернутъ, наконецъ, миръ, довольство и радость. Со стороны норманновъ не видно было никакихъ признаковъ близкой помощи, хотя герцогъ Робертъ уже вернулся въ Италію. У преданнаго папѣ дворянства оставалось всего нѣсколько замковъ на Целіѣ и Палатинѣ; Кореи владѣли еще Капитоліемъ, Піерлеоне -- островомъ Тибра. Съ каждымъ днемъ ослабѣвало и феодальное верховенство Григорія, и его духовное значеніе. Онъ слышалъ хриплые оклики нѣмецкихъ часовыхъ, разставленныхъ вокругъ замка св. Ангела, видѣлъ съ верхнихъ террасъ германскій станъ на лугахъ Нерона. Вскорѣ въ однихъ дворахъ и рвахъ крѣпости должна была сосредоточиться его доля мистическаго господства надъ христіанскимъ міромъ.
   Часто, по ночамъ, онъ всходилъ на вершину башни св. Ангела въ сопровожденіи Викторина, а иногда и Піи. Онъ глядѣлъ на свою столицу, на далекія колокольни своего дворца и храмовъ и печально прислушивался къ журчанію рѣки, къ смутному гулу священнаго города. Въ эти минуты онъ и не думалъ противодѣйствовать любви молодыхъ людей: позволялъ имъ рядомъ облокачиваться на брустверъ и нѣжно переговариваться о будущемъ. Онъ же весь принадлежалъ прошедшему, днямъ своего духовнаго величія, минутамъ торжества, которыя онъ доставилъ церкви. Однажды, звукъ поцѣлуя заставилъ его вздрогнуть и онъ со строгимъ видомъ обернулся къ обрученнымъ. Но меланхолическій вопль о тушеніи огня, раздавшійся съ Капитолія, отвлекъ его вниманіе, и, убаюкиваемый глухимъ гуломъ колокола, онъ вновь сталъ дѣлать молчаливый смотръ всѣмъ этимъ базиликамъ, которыя, точно привидѣнія, тонули во мглѣ,-- этимъ храмамъ, гдѣ ему уже нельзя было славить Бога.
   Теперь съ каждымъ днемъ прибавлялось новое горе, новое оскорбленіе его первосвятительскому достоинству. Совѣтъ изъ знати, римскихъ горожанъ и епископовъ-отщепенцевъ явился къ воротамъ замка, провозгласилъ Григорія свергнутымъ и привѣтствовалъ Гвиберта, какъ законнаго папу. Въ Вербное Воскресенье состоялось возведеніе равеннскаго патріарха ломбардскими епископами въ папскій санъ, а въ Свѣтлое Воскресенье Климентъ III мѵропомазалъ и короновалъ въ храмѣ св. Петра императора Генриха и жену его, Берту. Потомъ римляне облекли императора званіемъ патриція. Генрихъ и Климентъ захватили церковное управленіе въ свои руки, смѣнили римскую магистратуру, составили священную коллегію и назначили семерыхъ подгородныхъ епископовъ. Потомъ, Генрихъ осадилъ въ Римѣ послѣднія твердыни Григорія, пожегъ дворцы его приверженцевъ, взялъ приступомъ Капитолій. Остался лишь замокъ св. Ангела, ладья апостоловъ, послѣдній обломокъ, уцѣлѣвшій отъ полнаго крушенія церкви.
   Разъ утромъ, сами римляне напали на замокъ св. Ангела, тѣ самые кузнецы и мясники, которые нѣкогда вырвали Григорія изъ когтей Ченчіо. И это было послѣднею каплею горечи. Они окружили мрачную крѣпость съ криками бѣшенства, грозя повѣсить св. отца или уморить его голодомъ. На этотъ разъ непреклонный монахъ упалъ духомъ. Сидя въ сумрачной сводчатой залѣ з^мка, онъ поникъ головою и прошепталъ вопль еврейскаго пророка:
   -- Народъ мой, что я тебѣ сдѣлалъ?
   Впрочемъ, оставался еще одинъ выходъ: глубокое ложе Тибра, песчаная отмель, поросшая ивами и тростникомъ. Съ наступленіемъ ночи, Викторинъ, въ одеждѣ монаха, спустился на веревкѣ на берегъ рѣки и переплылъ ее. Онъ кинулся въ пустынные переулки Реголы и Гетто, добрался во мракѣ до безлюднаго форума и безпрепятственно достигъ воротъ св. Севастьяна. На зарѣ, подкупивъ дукатомъ начальника императорскихъ часовыхъ, онъ вышелъ изъ города, спокойнымъ шагомъ спустился съ холма до часовни "Господи, куда грядеши?", затѣмъ добѣжалъ до башни, возвышавшейся посреди равнины и служившей пріютомъ нѣсколькимъ крестьянамъ бароновъ Пьерлеоне. Тамъ онъ взялъ лошадь и поскакалъ по направленію къ Палестринѣ и Ананьи, гдѣ надѣялся встрѣтить передовые отряды норманской конницы. Четыре дня спустя онъ въѣзжалъ въ Салерно и подавалъ Роберту Гвискарду письмо отъ Григорія.
   Герцогъ-авантюристъ не сталъ, колебаться. Побѣда императора грозила его собственной власти. Убивши или заточивши папу, Генрихъ очутится во главѣ могущественной коалиціи византійцевъ, ломбардцевъ, итальянскихъ синьоровъ, нѣкогда вытѣсненныхъ норманнами, и пойдетъ на Салерно. Робертъ тотчасъ собралъ всѣ свои военныя силы. Въ первыхъ числахъ мая онъ выступилъ въ походъ съ 6.000 всадниковъ и 30.000 пѣхотинцевъ. Пѣхота эта была странною смѣсью наемниковъ, собравшихся со всѣхъ концовъ христіанскаго міра, калабрійскихъ горцевъ и сицилійскихъ арабовъ. Христіане стремились къ Риму, побуждаемые жаждою наживы, а сарацинъ влекло таинственное очарованіе религіозной экспедиціи. Настоятель горы Кассино тайно увѣдомилъ папу о приближеніи его друзей и черезъ того же гонца, ведя двойную игру, предупредилъ императора. Послѣдній поспѣшилъ разрушить башни Капитолія и окопы предмѣстья папы Льва. Затѣмъ, онъ собралъ общинный совѣтъ и простился съ нимъ подъ тѣмъ предлогомъ, что дѣла имперіи отзываютъ его за Альпы; онъ обѣщалъ скоро вернуться, ободрялъ римлянъ къ сопротивленію и желалъ имъ удачи. 21 мая онъ ушелъ по Фламиніевой дорогѣ вмѣстѣ съ антипапой.
   Въ тотъ самый часъ передовой отрядъ норманской конницы уже ударялъ копьемъ въ ворота св. Іоанна. Робертъ, промедливъ три дня въ Acqua Marcia, подъ прикрытіемъ большихъ водопроводовъ, чтобы не подвергнуться внезапному нападенію имперцевъ въ случаѣ, еслибъ они вздумали вернуться, бросился, 28 мая, на ворота св. Лаврентія и разнесъ ихъ. Грозное войско потокомъ полилось въ Римъ при крикахъ: "Гвискардъ! Гвискардъ!". Прежде чѣмъ застигнутые врасплохъ римляне успѣли организовать оборону, герцогъ направился по пылавшему Марсову полю къ Тибрскому мосту и молу Адріана. Почти не встрѣтивъ сопротивленія, онъ очистилъ окрестности замка. Подъемный мостъ опустился, и, нѣсколько минутъ спустя, тотъ удивительный рыцарь, который на полѣ битвы при Чивителлѣ поцѣловалъ руку побѣжденному Льву IX, смиренно склонился къ ногамъ Григорія VII и получилъ отпущеніе всѣхъ своихъ грѣховъ.
   Вечеромъ этого дня герцогъ командовалъ конвоемъ, окружавшимъ носилки первосвятителя. Григорій, надѣясь на восторженный пріемъ со стороны простонародья, пожелалъ не медля вернуться въ Латеранскій дворецъ. Онъ избралъ тотъ самый путь, по которому скакалъ годъ назадъ, въ утро своего бѣгства. Никто не палъ ницъ при видѣ его. Женщины и дѣти отворачивались при его приближеніи, мужчины съ ненавистью глядѣли на него. Викторинъ, ѣхавшій во главѣ аррьергарда, гдѣ находились Пія и епископъ ассизскій, долженъ былъ обнажить мечъ, поравнявшись съ Капитоліемъ, чтобы отпугнуть шайку бродягъ, которые притаились въ оставшихся послѣ императорскаго разгрома развалинахъ.
   -- Пѣснь скорби, а не побѣды слѣдовало бы воспѣть твоему дѣду завтра, передъ престоломъ своей первосвятительской церкви,-- сказалъ Іоакимъ Піи.
   Самъ Римъ подалъ знакъ къ началу ужаснаго бунта. На третій день послѣ прибытія норманновъ, охваченный безумнымъ гнѣвомъ, онъ возсталъ противъ побѣдителей. Борьба была непродолжительна. Робертъ, на минуту смущенный бунтомъ, который вспыхнулъ одновременно во всѣхъ кварталахъ города, приказалъ убивать безъ милосердія и безъ жалости жечь, не щадя самыхъ почитаемыхъ монастырей и церквей. Образовался исполинскій костеръ: предмѣстье Монти, Эсквилинъ, Квириналъ, простонародныя улицы, примыкающія къ аркѣ Януса, къ Колизею, къ портику Октавіи, къ св. Петруво-Узахъ, Форумъ Траяна и все, что оставалось отъ Марсова Поля, покрывали небо заревомъ въ теченіе трехъ ночей. Возобновился праздникъ Нерона, огненная оргія антихриста.
   Улицы превратились въ кровавыя болота. Съ мостовъ валили въ Тибръ трупы цѣлыми тысячами; грудныхъ дѣтей бросали съ высокихъ башенъ. Были превзойдены ужасы временъ Алариха. Когда городъ усмирился и затихъ, настала очередь грабежа, тѣмъ болѣе тяжелаго, что Римъ въ то время былъ бѣденъ, дворцы опустошены, церкви лишены своихъ сокровищъ. Дикіе калабрійцы топорами разрубали престолы, воображая, что въ нихъ спрятано золото; арабы разбивали двери святилищъ, срывали съ изображеній святыхъ ихъ драгоцѣнныя одежды, украшенныя дорогими камнями приношенія вѣрныхъ и съ бѣшенствомъ шарили въ рѣкахъ съ мощами. Большія базилики: св. Петра и Павла, св. Маріи Маджоре и св. Лаврентія подверглись величайшимъ надругательствамъ. На хорахъ св. Петра имамъ справилъ пятничное богослуженіе; другой же имамъ, съ колокольни св. Маріи Маджоре, бросилъ покрытому кровавымъ пепломъ Риму призывъ ислама:
   -- Аллахъ есть Богъ, а Магометъ -- пророкъ его!
   Эти страшные часы Григорій проводилъ въ своей моленной, подавленный скорбью и стыдомъ. Напрасно молилъ онъ Роберта, заклиная его спасеніемъ души; герцогъ смотрѣлъ на слезы стараго первосвятителя и удалялся, не удостоивъ его отвѣтомъ. На четвертый день, зрѣлище, болѣе раздирательное, чѣмъ остальныя, довело муки папы до послѣднихъ предѣловъ. Онъ увидѣлъ въ окно Латерана большую толпу плѣнныхъ, которыхъ сарацины гнали, точно скотъ, черезъ ворота св. Іоанна въ станъ Рожера, сына Гвискарда: шли благородныя дѣвушки и женщины съ распущенными волосами и связанными за спиною руками, молодые люди, бароны, императорскій префектъ Рима, епископы нѣмецкой партіи, съ веревками на шеяхъ, въ одеждахъ, испачканныхъ грязью и кровью. Шли на глазахъ общаго отца всего христіанства, чтобы быть проданными съ публичнаго торга,-- "какъ жиды", по выраженію одного монаха, стоявшаго близъ Григорія,-- дѣвушки, предназначенныя въ гаремы Сициліи, юноши -- на норманскія галеры. Тогда папа вспомнилъ, какъ св. Левъ спасъ Римъ отъ Аттилы и смягчилъ Гензериха, и спросилъ себя, рыдая, какой отвѣтъ онъ дастъ Богу за довѣренное ему стадо. Наконецъ, онъ добился, чтобы Робертъ прекратилъ кровопролитіе и простилъ мертвый городъ. Но мысль, что его союзникъ оставитъ его здѣсь епископомъ этого кладбища, привела его въ трепетъ.
   -- ВозьМи меня въ твое царство,-- сказалъ онъ,-- и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Святительству моему въ Римѣ пришелъ конецъ. Вся кровь, пролитая твоими руками, вопіетъ противъ меня. Мои церкви разрушены, и мое имя отнынѣ станетъ здѣсь символомъ проклятія. Часъ мой близокъ. Уѣдемъ сегодня же вечеромъ. Да покроетъ меня Господь Іисусъ Своимъ, милосердіемъ.
   Однако, онъ на-скоро устроилъ еще одно, послѣднее совѣщаніе изъ нѣсколькихъ кардиналовъ и епископовъ, на которомъ возобновилъ проклятія противъ лжепапы и императора и изгналъ изъ Рима священниковъ-отщепенцевъ, собственноручно возложившихъ митры на свои головы во время его плѣна. Втайнѣ онъ готовился къ отъѣзду. Центръ норманскаго войска мало-по-малу отступилъ къ Тиволи, гдѣ герцогъ собирался осадить Климента III. Въ городѣ осталось всего нѣсколько сотъ рыцарей подъ командою Рожера. Въ одинъ іюньскій вечеръ, Григорій, въ сопровожденіи Викторина и епископа Ассизскаго, захотѣлъ проститься съ церквами, съ которыми связаны были славнѣйшія воспоминанія его святительства. Онъ вошелъ въ храмъ св. Іоанна Латеранскаго и помолился тамъ колѣнопреклоненно, касаясь лбомъ пола, а затѣмъ направился въ опустошенную св. Марію Маджоре. Но уже съ паперти онъ замѣтилъ, что двери собора, проломленныя и разбитыя таранами, еле висятъ на петляхъ; увидѣлъ раззоренный алтарь, разрушенный престолъ, погашенную лампаду и не рѣшился войти въ ту церковь, гдѣ онъ когда-то геройски прославилъ Господа. Онъ повернулъ назадъ вмѣстѣ со своими спутниками, и, поникнувъ головой, вернулся въ Латеранъ.
   Въ полночь, первосвятительскіе сады стали мѣстомъ прискорбнаго зрѣлища. Григорій VII въ простой рясѣ бенедиктинца, епископъ Ассизскій, кардиналъ Альбано, Пія подъ руку съ Викториномъ, настоятель св. Бенигнія Дижонскаго, аббатисса, поддерживаемая Эгидіемъ, нѣсколько слугъ и нѣсколько римскихъ патриціевъ тихо пробирались по лугамъ и рощамъ къ калиткѣ близъ Латинскихъ воротъ. Была ночь, прозрачная, напоенная ароматомъ липъ, жасминовъ и розъ, ночь сверкающая, посеребренная луною и полная нѣжнаго шороха. Печальное шествіе, точно вереница тѣней, тянулось по чернымъ кипарисовымъ аллеямъ, прорѣзаннымъ кое-гдѣ пятнами свѣта. Время отъ времени въ цвѣтущихъ кустахъ запѣвалъ соловей. Пія, закутанная въ темное покрывало, вздохнула, проходя мимо хворостянаго шалашика, гдѣ живалъ по лѣтамъ ея милый Фульво: бѣдный козликъ монсиньора св. Евстафія умеръ отъ горя или старости вовремя пребыванія его хозяйки въ замкѣ св. Ангела. Эгидій вздрагивалъ каждый разъ, какъ на углу какой-нибудь лужайки вставалъ въ невѣрныхъ лучахъ луны странный абрисъ купы деревьевъ, медленно покачиваемой теплымъ ночнымъ вѣтромъ. Но изо всего общества изгнанниковъ онъ одинъ помнилъ о фантастическихъ легендахъ Латерана и боялся появленія Тускулумскихъ папъ или великихъ куртизанокъ, владѣвшихъ св. престоломъ въ былыя времена. Григорій и его послѣдніе приверженцы думали только о неслыханномъ паденіи папства, о вѣчномъ, можетъ быть, вдовствѣ Рима, о тайнахъ будущаго, объ униженіи церкви. Когда дошли до двухъ высокихъ и уединенныхъ розовыхъ кустовъ за циркомъ Бахуса, пріютившихъ ихъ первый поцѣлуй, Пія и Викторинъ взглянули другъ на друга съ грустною улыбкою. Молодой человѣкъ небольшимъ обходомъ приблизился къ кустамъ, запахъ которыхъ никогда еще не казался ему столь упоительнымъ, и торопливо сорвалъ на дорогу нѣсколько розъ, которыя Пія заткнула за поясъ.
   Въ глубинѣ сада дожидались двое носилокъ: однѣ для папы, другія -- для его внучки и аббатиссы. У Латинскихъ воротъ стояли лошади, предназначенныя для прочихъ путниковъ, и конвой изъ норманскаго рыцарства подъ командою Рожера. Двинулись шагомъ вдоль укрѣпленій, причемъ рыцари окружали святителя, потомъ проселочной дорогой выѣхали на путь Аппія близъ могилы Цециліи Метеллы. И по" этой погребальной дорогѣ, между двухъ рядовъ могилъ, пустился въ путь Григорій при яркомъ сіяніи звѣздъ, среди безмолвія безлюдной римской Камланьи.
   При восходѣ солнца папа остановилъ свой поѣздъ. Онъ. вышелъ изъ носилокъ и одинъ съ трудомъ поднялся на холмикъ, съ котораго хотѣлъ взглянуть на Римъ въ послѣдній разъ. Онъ устремилъ глаза на башни Латерана. Оставшіеся внизу спутники его съ благоговѣніемъ присутствовали при этомъ разставаніи. Онъ то какъ будто молился, то задумывался и опускалъ голову.
   Пѣсни жаворонковъ взлетали, точно звонкія стрѣлы, къ розоватому небу, а равнина, залитая росою и сверкавшая цвѣтами, блестѣла точно громадный ларецъ самоцвѣтныхъ каменьевъ. Пія плакала; Эгидій, склонившись въ пыли дороги, бормоталъ утреннія молитвы. На минуту, Григорій повернулся къ Тиволійской горѣ, мѣсту жительства анти-папы Климента, и двинулъ рукою, какъ бы проклиная. Потомъ онъ вновь сталъ смотрѣть на колокольни Рима, на его увѣнчанныя башнями укрѣпленія, и вдругъ, поднявъ правую руку, далъ своему городу торжественное и послѣднее папское благословеніе.
   -- Это -- благословеніе отпущенія, дѣти мои, -- сказалъ епископъ Ассизскій обрученнымъ.-- Отче нашъ!
   У подошвы горы Альбано караванъ повернулъ на Пренестинскую дорогу. Въ этомъ мѣстѣ его нагналъ гонецъ отъ Роберта Гвискарда съ. депешей къ святому отцу. Герцогъ совѣтовалъ послѣднему подвигаться съ величайшими предосторожностями. Шайки солдатъ, отбившихся отъ императорской арміи, бродили по Кампаньѣ. Робертъ приказывалъ сыну своему послать опытныхъ развѣдчиковъ для изслѣдованія пути, а папу просилъ подождать его нѣсколько дней въ монастырѣ на горѣ Кассино. Онъ самъ собирался бросить осаду Тиволи и проводить своего гостя до Салерно. Въ первый вечеръ путники остановились во дворцѣ епископа Веллетрійскаго, который былъ викаріемъ кардинала Альбанскаго. На другой день намѣрены были усиленнымъ переходомъ достигнуть Ананьи.
   За часъ до заката солнца, норманское рыцарство переправилось черезъ рѣчку, почти сухую лѣтомъ, текущую въ узкой и мрачной долинѣ, надъ которой господствуетъ этотъ городъ зловѣщаго вида. Носилки папы и Піи, сопровождаемыя духовенствомъ на коняхъ, двигались вдоль берега, разыскивая удобный бродъ. Вдругъ, изъ дубоваго лѣса близь рѣки выскочила шайка вооруженныхъ людей, которые бросились на маленькій отрядъ съ крикомъ: "Имперія! имперія!" Въ мгновеніе ока разбойники окружили носилки, мечами и окованными палками ударяя носильщиковъ, которые выпустили жерди и стали обороняться. Викторинъ, ѣхавшій впередъ, среди купъ изъ, повернулъ лошадь, разогналъ ее такъ, что прорвалъ кругъ нападающихъ и, оглушивъ троихъ или четверыхъ своею булавою, очутился рядомъ съ Ніею, которую одинъ разбойникъ, въ странной, полумонашеской, полусолдатской одеждѣ, грубо оттаскивалъ отъ бѣдной, безчувственной аббатиссы. Рыцарь спрыгнулъ на землю и, выхвативъ кинжалъ, всадилъ его между лопатокъ похитителю, который сдѣлалъ полуоборотъ, раскинувъ руки и мертвый покатился къ ногамъ дѣвушки. Только тогда Викторинъ узналъ Деодата, священника-чародѣя изъ башни свв. Іоанна и Павла.
   Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, Іоакимъ, кардиналъ, Эгидій и настоятель св. Бенигнія служили прикрытіемъ Григорію, стоявшему среди свалки и защищаемому своими слугами, главнымъ оружіемъ которыхъ были жерди папскихъ носилокъ.
   -- Мужайся, нашъ синьоръ!-- крикнулъ баронъ и, сверкая мечомъ, въ одинъ прыжокъ очутился около папы.
   Но уже Рожеръ и его рыцари переплывали рѣку съ копьями на перевѣсъ. Бандиты, видя свою погибель, обернули тылъ и убѣжали въ лѣсъ. Только одинъ еще бился на смерть съ Эгидіемъ. Это былъ воинъ, полководецъ, въ изящно сработанныхъ латахъ; глаза его сверкали сквозь опущенное забрало его стального шлема. Монахъ же былъ, дѣйствительно, грозенъ. Онъ выхватилъ окованную желѣзомъ палку у одного изъ убитыхъ Викториномъ, и нападалъ на своего противника съ фанатическимъ бѣшенствомъ, осыпая его страшными ударами и сбивая съ толку своими порывистыми движеніями. Эгидій сражался такъ не съ головорѣзомъ на жалованьи у императора или лжепапы, но противъ святотатца, сосуда Антихриста, и мстилъ за оскорбленіе, нанесенное самой церкви въ лицѣ ея верховнаго пастыря.
   Викторинъ двинулся на помощь монаху. Григорій съ изумительною силою удержалъ его за руку.
   -- Вложи мечъ въ ножны. Повелѣваю тебѣ именемъ Христовымъ. Оставь монаха и не помогай, несчастный, Господню правосудію.
   При видѣ Викторина воинъ покачнулся; въ ту же минуту неистовое нападеніе Эгидія заставило его поскользнуться и упасть. Монахъ во весь ростъ легъ на свою жертву и, вытащивъ кинжалъ разбойника, перерѣзалъ ему горло.
   -- А теперь,-- крикнулъ онъ,-- пусть подступится ко мнѣ сатана!
   Затѣмъ онъ поднялъ забрало неизвѣстнаго военачальника, чтобы небу и землѣ было видно лицо человѣка, дерзнувшаго поднять руку на раба рабовъ Божіихъ.
   Тогда Викторинъ испустилъ крикъ отчаянной скорби. На кровавой травѣ лежалъ при смерти Ченчіо.
   Монахъ выпрямился, гордый своею побѣдою, и отбросилъ кинжалъ. Онъ обернулся къ папѣ, и лицо его свѣтилось дикою радостью.
   Григорій сложилъ свои задрожавшія руки.
   Молодой человѣкъ поддерживалъ блѣдную Голову Ченчіо. Отецъ и сынъ обмѣнялись взоромъ, полнымъ невыразимой муки. Глубокое молчаніе воцарилось вокругъ умиравшаго.
   Ченчіо поискалъ глазами Григорія и умоляюще пролепеталъ:
   -- Я согрѣшилъ. Умилосердись надо мною еще разъ. Боюсь. Вижу адъ вотъ тутъ, близъ меня. Молю тебя о состраданіи. Деодатъ, дьяволъ, который погубилъ меня и котораго сынъ мой только что убилъ, тянетъ меня за руку во огнь вѣчный. Спаси душу мою, мой синьоръ!
   -- Поздно,-- сказалъ Эгидій.-- Часъ Господень пробилъ для тебя, часъ неизбѣжнаго возмездія!
   -- Часъ прощенія!-- сказалъ епископъ Ассизскій. И устремивъ глаза на Викторина, Іоакимъ прибавилъ:
   -- У папы Григорія слишкомъ великая душа, чтобы не простить!
   И Григорій, въ свою очередь, посмотрѣлъ на юнаго рыцаря церкви, на ребенка -- героя рождественской ночи. Онъ разжалъ свои стиснутыя руки, изобразилъ знаменіе креста надъ Ченчіо и произнесъ слова, которыхъ ждалъ умирающій:
   -- Ради страстей Іисусовыхъ, отпускаются тебѣ всѣ грѣхи твои.
   Лучъ свѣта скользнулъ по лицу Ченчіо, и взоры его, уже омраченные предсмертнымъ страданіемъ, съ кротостью остановились на Викторинѣ.
   Рыцарскій конвой вновь выстроился вокругъ обоихъ носилокъ и вскорѣ исчезъ на дорогѣ въ Ананъи. Только Викторинъ съ Іоакимомъ и нѣсколькими служителями остался около своего умиравшаго отца.
   -- Слушай!-- говорилъ Ченчіо.-- Онъ простилъ меня, но на меня снизойдетъ миръ Господень, лишь если ты исполнишь обѣтъ, который я нарушилъ: вечеромъ того страшнаго дня я обѣщалъ пойти въ святую землю. Я измѣнилъ клятвѣ и съ тѣхъ поръ погрязъ въ преступленіяхъ. Викторинъ, ты немедленно пойдешь ко св. Гробу и поклонишься ему вмѣсто меня.
   -- Я пойду непремѣнно, отецъ, и твой обѣтъ будетъ исполненъ.
   Они дождались въ великомъ молчаніи, пока смерть освободила эту несчастную душу отъ ея земныхъ узъ. Тогда они понесли Ченчіо въ ближайшій монастырь. Шествіе медленно двигалось въ хиловатой мглѣ сумерокъ. Монахи дали свою церковь для бдѣнія надъ тѣломъ. Въ полночь они взошли на клиросъ и пропѣли панихиду по душѣ барона. Настоятель сталъ за аналой и прочелъ "Плачъ". Онъ провозгласилъ на всю церковь скорбныя слова Іереміи, отъ которыхъ Викторинъ содрогнулся:
   "Отцы наши прегрѣшили, и нѣтъ ихъ, и мы несемъ на себѣ тяготу беззаконій ихъ".
   Викторинъ и епископъ до утра молились надъ тѣломъ Ченчіо.
   Викторинъ пробылъ еще два дня въ монастырѣ со своимъ старымъ другомъ, чтобы воздать отцу почести христіанскаго погребенія. Затѣмъ, они оба продолжали путь свой къ горѣ Кассино, гдѣ остановился Григорій VII.
   Папа одобрилъ намѣреніе юноши тотчасъ отправиться въ Палестину. Одна пизанская галера была совсѣмъ готова къ отплытію въ сосѣднемъ гаетскомъ портѣ.
   -- Ступай, дитя мое; тамъ утолится скорбь твоя. Господь приметъ твои молитвы и слезы о спасеніи души отца твоего. Ты увидишь священный край, куда столько разъ устремлялась въ юности душа моя. Потомъ возвращайся въ Салерно, и не забывай, что я не одинъ буду ждать тебя тамъ.
   Прощаніе обрученныхъ состоялось вечеромъ на террасѣ дома св. Бенедикта {Бенедиктинскій монастырь на горѣ Кассино.}, въ виду одной изъ прелестнѣйшихъ въ мірѣ картинъ природы. Они говорили мало, но никогда сердца ихъ, полныя скорби о прошломъ и надежды на будущее, не были связаны тѣснѣе, чѣмъ въ эти торжественныя минуты разлуки. Долго еще на каждомъ поворотѣ тропинки, ведущей со святой горы, Викторинъ видѣлъ прислоненную къ стѣнѣ бѣлую фигуру Піи, глядѣвшей на море, которое должно было унести ея возлюбленнаго. Онъ вспомнилъ о ихъ первомъ свиданіи у воротъ св. Лаврентія, о маленькой царицѣ въ горностаевомъ стихарикѣ и съ развѣвающимися волосами, о душистомъ букетѣ флорентійскихъ травъ, который бросило ему смѣющееся дитя, и о бѣломъ видѣніи, удалявшемся въ золотомъ сіяніи заката, подъ сѣнью тосканскаго знамени съ изображеніемъ флорентійскаго льва и хоругви святого престола съ перекрещенными ключами рая.
   

VIII.
Бракъ передъ смертью.

   -- Я вернусь не позже Рождества или Богоявленія,-- сказалъ Викторинъ, покидая Пію.
   Прошло лѣто, прошла осень. Звѣзда пастуховъ и царей-волхвовъ поднялась на горизонтѣ, а потомъ погасла въ морѣ, не приведя за собою странника.
   Каждый разъ, какъ въ Салернской бухтѣ или подъ утесами Амальфи бросало якорь судно изъ Палестины, Архипелага или Египта, Іоакимъ бѣжалъ освѣдомляться о своемъ ученикѣ, но съ каждымъ разомъ возвращался все болѣе унылый, съ лицомъ серьезнымъ и печальнымъ.
   Моряки передавали ему рмутные слухи, за которыми какъ бы скрывалась прискорбная тайна. Толковали о страшныхъ буряхъ, о христіанскихъ галерахъ, потонувшихъ вблизи Кандіи, о битвахъ съ сарацинскими пиратами и о постоянныхъ побѣдахъ полумѣсяца надъ крестомъ. Греческій императоръ, съ своей стороны, въ послѣдніе мѣсяцы преслѣдовалъ латинянъ; онъ забралъ въ плѣнъ нѣсколько венеціанскихъ и пизанскихъ экипажей, и всѣ матросы съ пассажирами попали на каторгу въ Константинополь или Ѳессалоники. Наконецъ, ужасная чума опустошала берега Сиріи, Іерусалимъ и евангельскіе города. Однажды передъ Салерно остановился корабль и, не входя въ гавань, сталъ подавать сигналы о бѣдствіи. На его главной мачтѣ развѣвался черный флагъ въ знакъ того, что на немъ чума. Онъ спрашивалъ врача и духовника. Капитанъ закричалъ съ носа норманской баркѣ, откликнувшейся на его призывъ,
   -- Въ Яффѣ, въ Каирѣ, въ Акрѣ не хватаетъ рукъ для погребенія умершихъ.
   Іоакимъ, вопреки очевидности, старался не терять надежды. Онъ скрывалъ отъ Піи зловѣщія рѣчи моряковъ, придумывалъ тысячи причинъ, объяснявшихъ молчаніе Викторина, выкапывалъ изъ самой глубины своей памяти разсказы о пилигриммахъ, которые давно считались пропавшими на вѣки, а въ одно прекрасное утро возвращались въ домъ родительскій, неся оливковую вѣтвь, сорванную въ Геесиманскомъ саду. Онъ припоминалъ также чудесное приключеніе одного знатнаго ассизскаго юноши, который, преклонивъ колѣна на могилѣ Спасителя, пришелъ въ такой восторгъ, что цѣлый годъ не пробуждался отъ блаженныхъ грезъ, забывши все земное, и даже собственное имя.
   Пія слушала своего стараго друга молча, полузакрывъ глаза, какъ бы застывъ среди мрачныхъ предчувствій. Она не отвѣчала ему, боясь огорчить его своимъ горемъ, но иногда, нѣжно взявъ руку епископа, прижимала ее къ губамъ и орошала слезами, а затѣмъ медленно возвращалась къ открытому окну, выходившему на заливъ, и каждый день цѣлыми часами ждала, не появится ли на лазурной глади бѣлый парусъ.
   Въ серединѣ января папа написалъ смирискому епископу собственноручное посланіе, прося брата своего начать развѣдки по всѣмъ монастырямъ восточныхъ странъ, гдѣ только могли быть монахи римской вѣры. По совѣту Іоакима, онъ прибавилъ приписку и къ греческому епископу, въ которой посылалъ, изъ своего изгнанія, свое апостольское благословеніе, во имя Искупителя обѣихъ церквей, тому монаху константинопольскаго исповѣданія, который отыщетъ слѣды Викторина.
   Отвѣтъ получился въ Салерно незадолго до Пасхи, въ первыхъ числахъ апрѣля мѣсяца. Никто не встрѣчалъ молодого барона; самое имя его не было извѣстно христіанскому Востоку. На сушѣ и на морѣ великія бѣдствія обрушились на богомольцевъ, монаховъ и купцовъ. Сельджукскіе турки, только-что завладѣвшіе Смирною и надвигавшіеся, какъ бичъ Божій, на Палестину, угрожали арабамъ, почему послѣдніе и удвоили свою злобу къ христіанамъ. Никогда не было такъ опасно предпринимать странствіе во Св. Землю. Епископъ, епархія котораго недавно была осквернена турками, просилъ у Григорія молитвъ за души тѣхъ несчастныхъ, которые находили лишь рабство или смерть въ мѣстахъ, освященныхъ стопами Спасителя и апостольскимъ служеніемъ Его первыхъ учениковъ.
   Въ это время папа чувствовалъ, что конецъ его очень близокъ. Въ Салерно онъ представлялся себѣ затеряннымъ, заброшеннымъ, точно въ пустынѣ. Почти всѣ его кардиналы остались въ Римѣ, и нѣкоторые признали Климента III. Правда, онъ облекъ въ пурпуръ нѣсколькихъ городскихъ священниковъ и епископа Ассизскаго, чтобы имѣть у себя въ домѣ хоть иллюзію священной коллегіи; но норманскій соборъ св. Матѳея не могъ замѣнить ему св. Іоанна Латеранскаго, покинутаго навѣкъ. Робертъ Гвискардъ вернулся къ своимъ далекимъ предпріятіямъ въ водахъ Корфу, а потомъ на берегахъ Албаніи. Эгидій, вновь охваченный религіознымъ ужасомъ, преслѣдуемый каждую ночь кровавымъ призракомъ Ченчіо, удалился въ салерискія горы, въ Кавскій монастырь, и подвергалъ себя истязаніямъ, чтобы искупить грѣхи, которыхъ не совершалъ. Графиня Матильда была безсильна, лишившись части своихъ владѣній. Іоакимъ, самъ охваченный смертельною тревогою, не могъ служить поддержкою папѣ. А Викторину суждено ли было вернуться? Ребенокъ, на котораго онъ разсчитывалъ, какъ на опору своей старости, женихъ Піи, не опередилъ ли его въ смерти на скорбномъ пути въ Іерусалимъ?
   Въ великій четвергъ, за обѣднею, спускаясь по алтарнымъ ступенямъ, чтобы омыть ноги своимъ кардиналамъ, онъ сказалъ:
   -- Пройдетъ еще немного времени, и вы не увидите меня болѣе.
   Въ день Пасхи, истощенный за время поста суровымъ воздержаніемъ, онъ упалъ въ обморокъ, читая послѣднее Евангеліе. Клирики унесли его, безчувственнаго, въ ризницу св. Матѳея, гдѣ наскоро устроили родъ ложа. Когда онъ очнулся, наклонившись надъ нимъ стоялъ Іоакимъ.
   -- Братъ мой,-- сказалъ Григорій,-- вотъ Богъ призываетъ меня. Скоро странствіе мое будетъ кончено. Но я ухожу изъ этого міра въ жестокой тревогѣ. Я хотѣлъ бы оставить Пію на попеченіи избраннаго ею супруга.
   -- Господу не угодно было это,-- отвѣтилъ епископъ.-- Да будетъ воля Его. И пусть мужество Піи окажется на. высотѣ испытанія.
   -- Но,-- продолжалъ папа,-- мнѣ слѣдуетъ исполнить мой послѣдній долгъ. Я хочу передъ смертью обезпечить ей спасеніе души.
   У Іоакима вырвалось тревожное движеніе.
   -- Я не могу покинуть ее одинокою сиротою въ этомъ бѣдственномъ мірѣ. Мои враги, враги Божіи, нападутъ на нее, когда меня не станетъ. Душа моя испытаетъ великую скорбь, зная, что она несчастлива.
   -- Развѣ нѣтъ меня?-- перебилъ Іоакимъ.-- А Робертъ и Рожеръ развѣ не клялись вамъ въ вѣрности даже и за гробомъ, такъ какъ стали вассалами церкви, которая не можетъ умереть?
   -- Ты старъ, братъ мой, и дни твои сочтены. У норманскихъ же князей слишкомъ обширные замыслы, чтобы имъ успѣть позаботиться о бѣдной дѣвушкѣ, внукѣ монаха, котораго завтра погребутъ подъ плитами этого храма. Въ скоромъ времени у Піи останется лишь одно убѣжище,-- монастырь.
   -- Монастырь для такой молоденькой дѣвушки, это -- могила.
   -- Это -- краткая ночь, предшествующая великому дню воскресенья. Я самъ не разъ жалѣлъ, что покинулъ свою келью, чтобы стать въ ряды воинствующей церкви. Вспомни, братъ мой, объ ужасныхъ годахъ, пережитыхъ нами. Какъ Піи остаться одной на этомъ полѣ битвы? Нѣтъ, я завѣщаю ее матери-церкви, и покрывало, которымъ ты накроешь эту бѣлокурую головку, будетъ послѣднимъ знакомъ любви къ ней насъ обоихъ.
   Іоакимъ съ печалью на лицѣ выслушалъ слова папы. Онъ мечталъ остаться опекуномь Піи по смерти ея дѣда и удалиться съ нею подъ защиту Матильды. Теперь онъ чувствовалъ, что дѣвушка будетъ вскорѣ разлучена съ нимъ. Суровая монастырская жизнь казалась ему слишкомъ тяжкимъ испытаніемъ для этой нѣжной души. И самъ добрый епископъ не чувствовалъ себя въ силахъ пережить столько похоронъ.
   Григорія поразила печаль его друга. И такъ, онъ причиняетъ горькую скорбь вѣрному товарищу своего изгнанія! Чтобы утѣшить его и въ то же время успокоить смутную тревогу собственной совѣсти, онъ сдѣлалъ Іоакиму ту уступку, что послушничество Піи должно было продлиться столько времени, сколько послѣдній найдетъ нужнымъ.
   -- Наконецъ,-- сказалъ онъ,-- Боже меня избави насиловать призваніе дѣвочки. Я не приказаніе тебѣ отдалъ, а повѣрилъ тебѣ желаніе и надежду дѣда.
   И оба старика, одни въ полумракѣ ризницы, шепотомъ согласились сохранить эту бесѣду втайнѣ: Іоакимъ долженъ былъ дождаться смерти святителя, чтобы испытать сердце его внучки. Можетъ быть, тогда Пія первая пожелаетъ монастырскаго спокойствія.
   Въ эту минуту вошла и она въ траурныхъ одеждахъ, которыя надѣла въ день полученія дѣдомъ посланія смирнскаго епископа. Въ изгнаніи, при сравнительной простотѣ образа жизни въ Салерно, она стала часто бывать съ Григоріемъ: читала ему дневныя службы, гуляла съ нимъ часъ или два въ тѣсномъ дворцовомъ садикѣ, садилась рядомъ съ нимъ на мраморную скамью, защищенную отъ морского вѣтра. Долго, до самаго конца осени, они говорили о Викторинѣ, тревожась все сильнѣе, по мѣрѣ того, какъ проходили дни. Теперь, сидя рядомъ на зимнемъ солнцѣ, они уже не смѣли упоминать объ отсутствующемъ, о которомъ оба не переставали думать. Они молча глядѣли на лучезарное и тихое море и еще ждали появленія бѣлаго паруса на его лазоревой глади.
   Она только что узнала объ обморокѣ дѣда и прибѣжала въ большомъ испугѣ.
   -- Ничего, Пія. Я только усталъ въ эту недѣлю суроваго воздержанія. Но вотъ наступаетъ весна и пора цвѣтовъ; я чувствую, что и я воскресну, какъ Господь Іисусъ.
   Стая воробьевъ спустилась съ пронзительнымъ щебетаньемъ на полуотворенное окно, и нѣкоторые изъ нихъ залетѣли въ ризницу, по которой растерянно заметались, а потомъ, совершенно смущенные, кинулись къ солнцу и исчезли. Пія вспомнила реполововъ, своихъ латеранскихъ пріятелей, щебетавшихъ надъ своими гнѣздами, золотыхъ пчелокъ, жужжавшихъ вокругъ головы Викторина, былое счастье, которымъ она наслаждалась въ свѣтлые дни. Она сѣла у ногъ дѣда и громко разрыдалась.
   Въ тотъ же день Іоакимъ и кардиналъ Альбано отправили гонцовъ къ Роберту Гвискарду, къ аббату Дидье, къ аббату клюнійскому, къ графинѣ тосканской: они предупреждали друзей Григорія VII о близкомъ траурѣ церкви. Пламя, пылавшее въ этой великой душѣ, угасало. Порою оно вдругъ еще вспыхивало очень ярко, и въ папѣ какъ будто воскресали жизненныя силы и надежды. Тогда онъ возвращался къ плану, лелѣемому втеченіе десяти мѣсяцевъ, среди тоски изгнанія. Онъ сулилъ своимъ послѣднимъ приверженцамъ походъ на Римъ во главѣ норманскаго войска, усиленнаго добровольцами со всего христіанскаго міра, торжественное возвращеніе въ свою столицу при восторженныхъ кликахъ народа, вселенскій соборъ, который подтвердитъ латеранскую хартію, Dictate Рарае, и развѣнчаетъ одновременно антипапу и императора... Но эти грезы, вскорѣ прерываемыя бредомъ, бывали непродолжительны. Григорій внезапно умолкалъ, и пока клирикъ у его изголовья читалъ нескончаемыя молитвы, онъ слѣдилъ блуждающимъ взоромъ за лучами солнца, проникавшими сквозь окна въ комнату. Истинно счастливые часы еще доставляла ему Пія.
   Когда бывало тепло, онъ приказывалъ выносить себя въ садикъ, въ самшитовую бесѣдку, которую, съ печальной улыбкой, называлъ своимъ папскимъ балдахиномъ, а Пія садилась у ногъ его, открывала требникъ и начинала вечерню. Онъ останавливалъ ее съ первыхъ же словъ.
   -- Будетъ,-- говорилъ онъ.-- Господь проститъ мнѣ нынѣшнюю службу. Лучше поговоримъ о прошедшихъ, о давно прошедшихъ временахъ.
   И онъ вспоминалъ о своей юности, о своемъ первомъ монастырѣ, первой кельѣ, о старыхъ братьяхъ, умершихъ на его глазахъ, о молодыхъ послушникахъ, его сосѣдяхъ по клиросу, о которыхъ онъ ничего не зналъ болѣе полувѣка и которые, можетъ быть въ этотъ самый часъ, молятся за него передъ престолами своихъ монастырей. Онъ возвращался еще далѣе назадъ, къ своимъ отдаленнѣйшимъ воспоминаніямъ, которыя, онъ зналъ, очень нравились Піи: къ Соанѣ, родному дому, старшей сестрѣ -- бабушкѣ Піи и къ вѣчно-свѣжему и сіяющему образу своего дѣтства. Тогда, въ отвѣтъ ему, она говорила о себѣ, и старикъ съ ребенкомъ посѣщали такимъ образомъ мысленно, рука въ руку, покинутый очагъ Гильдебранта.
   Потомъ они умолкали, прислушивались къ лепету моря и взглядывали другъ на друга со слезами на глазахъ. И онъ, милый отсутствующій, побывалъ въ Соанѣ молодымъ рыцаремъ первосвятительской свиты, и Григорій помнилъ, что при немъ намекнулъ, за баронскимъ столомъ, на будущаго, внука, который, вмѣстѣ съ Піею, будетъ заботиться о сохранности стараго дома, завѣтнаго имущества его рода. Онъ мечтательно припоминалъ съизнова всѣ тѣ надежды, которыя возлагалъ на Викторина, когда тотъ вернулся изъ Тосканы: сынъ Ченчіо, увѣнчанный славою, прекраснѣйшій и вѣрнѣйшій изъ римскихъ рыцарей, получивши въ награду отъ св. престола какой-нибудь крупный ленъ, вступивши во владѣніе замками своего отца, долженъ былъ стать главою знати, вождемъ своего народа, полководцемъ Латерана, и примирить Римъ съ церковью. Тускулумскіе бароны долгое время держали папство подъ опекою, чтобы безчестить и насиловать его. Для потомства же Григорія VII было бы славою -- бодрствовать надъ престоломъ св. Петра, дабы очищать и защищать его. Мечта эта была такъ возвышенна, что пала не могъ отъ нея отказаться; онъ вновь увлекался ею со всѣмъ пыломъ душъ, которымъ предстоитъ скорая разлука съ землею. Мало-по-малу въ немъ возникало ожиданіе чуда, сначала смутное, а потомъ вдругъ совершенно опредѣленное. Его пріятель Петръ Даміанъ разсказывалъ ему когда-то о столькихъ изумительныхъ чудесахъ! А такъ какъ Богъ не утратилъ ни могущества Своего, ни милосердія, то отчего бы кораблю, везущему Викторина, не появиться сейчасъ со своими бѣлыми парусами, со знаменемъ святаго на главной мачтѣ,-- вонъ тамъ, у южной оконечности Салернскаго залива?
   Тогда, послѣ долгаго молчанія, онъ почти съ радостью говорилъ:
   -- Я еще жду его. Палестина -- очень далеко, и эта страна богата благодѣтельными чудесами. Я все еще жду. Милосердый Господь навѣрно готовитъ намъ радость.
   И оба обводили взорами море, жестокое море, покоящееся въ лазурномъ снѣ!
   Дворцовые слуги приходили и брали папу на руки. Пія шла слѣдомъ, страдая сильнѣе, чѣмъ наканунѣ, и покорно слушая дѣда, который, поворачивая голову, еще разъ говорилъ дѣвушкѣ:
   -- Потерпимъ до завтра, Пія. Вѣдь, до Палестины такъ далеко!
   25 мая, утромъ, папу нашли безъ памяти, задыхающагося и точно восковаго. Во дворцѣ поднялась тревога. Іоакимъ тотчасъ послалъ за арабскимъ врачомъ, ученикомъ Толедскихъ алхимиковъ, слывшимъ за колдуна. Арабъ влилъ въ ротъ умирающаго нѣсколько капель эликсира. Силы вдругъ возстановились. Григорій попросилъ Іоакима принять его послѣднюю исповѣдь и принести ему Св. Дары.
   -- Онъ испуститъ духъ съ наступленіемъ ночи, -- сказалъ врачъ, удаляясь, -- и почіетъ безъ страданій въ лонѣ Бога своего.
   Въ полдень папа принялъ причастіе въ присутствіи салернскаго духовенства и вельможъ своего двора, затѣмъ приказалъ одѣть себя въ рясу св. Бенедикта и уложить на кушетку, у открытаго окна, лицомъ къ Риму.
   -- Любовь къ Риму и къ церкви Римской не покинетъ меня до послѣдняго вздоха,-- сказалъ онъ.
   Затѣмъ онъ подумалъ о современныхъ нуждахъ христіанскаго міра и папства и указалъ своего преемника кардиналамъ, которымъ предстояло избрать его.
   -- Вы изберете аббата Дидье, хотя ему не надолго придется пережить меня. Но я увѣренъ, что онъ вернется въ Римъ, и въ этотъ день душа моя войдетъ впереди его въ мою церковь св. Іоанна Латеранскаго, мать и главу всѣхъ церквей міра.
   Онъ снялъ съ руки первосвятительскій перстень и отдалъ его на храненіе кардиналу Альбано, канцлеру Римской церкви, а потомъ сказалъ Іоакиму:
   -- Возьми мой золотой крестъ, другъ мой. Это -- мое единственное богатство. И не медля приведи сюда Пію проститься съ умирающимъ дѣдомъ.
   Пія вошла, вслѣдъ за старымъ епископомъ, въ своемъ черномъ вдовьемъ платьѣ. Она сѣла совсѣмъ близко къ Григорію. Послѣдній съ трудомъ положилъ свою бѣлую и холодную правую руку на ея голову, не то лаская, не то благословляя ее.
   -- Пія,-- сказалъ онъ очень слабымъ голосомъ, -- часъ насталъ.
   Она глядѣла на него съ благоговѣніемъ, но сначала не поняла смысла словъ, сказанныхъ такъ просто. Затѣмъ она догадалась, что отецъ покидаетъ ее навсегда и, сложивъ руки, стала умолять его не умирать. Вдругъ, поднявши голову, въ окно, залитое солнечнымъ свѣтомъ, она увидѣла море, лазурное море, улыбавшееся ей.
   Тамъ, еще очень далеко, у южной оконечности залива, направлялась къ Салерискому порту галера, подгоняемая африканскимъ вѣтромъ.
   Въ эту минуту съ колокольни св. Матѳея раздался протяжный звонъ, и изъ норманскаго собора долетѣли въ комнату умирающаго величавые звуки органа и глухое пѣніе монаховъ.
   Начиналось прощаніе церкви съ ея пастыремъ. Кардиналъ Альбано отыскалъ отходную у себя въ требникѣ и сталъ читать:
   -- "Изыди съ миромъ, душа христіанская!"
   На каждый возгласъ папа, не снимая блѣдной руки съ головы Піи, отвѣчалъ: "Аминь".
   Но Пія не слышала ни голоса кардинала, ни похороннаго пѣнія монаховъ, ни стона органа, ни звона на исходъ души. Она видѣла лишь судно, которое шло прямо къ ней въ веселомъ сіяніи^ майскаго неба.
   Это была высокая венеціанская галера, на которой паруса, изорванные бурею, висѣли клочьями, а надъ сломанной главной мачтой развѣвалось на копьѣ красное знамя св. Марка со львомъ, держащимъ въ когтяхъ раскрытую книгу Евангелиста. Она тихо двигалась, благодаря весеннему вѣтерку и послѣднимъ ударамъ своихъ гребцовъ.
   Въ свою очередь, Іоакимъ устремилъ взоры на судно. Не плыло ли оно съ Востока и не найдется ли на немъ пилигримма, который слышалъ гдѣ-нибудь въ сирійскомъ монастырѣ или на берегахъ Галилейскаго озера о пропавшемъ женихѣ? И епископъ, охваченный таинственной тревогой, глядѣлъ, какъ шло по морю знамя святаго Марка, качаясь, точно пурпурный цвѣтокъ на синихъ волнахъ.
   Кардиналъ закрылъ требникъ. Душа христіанская могла теперь свободно устремиться къ Богу.
   Въ эту минуту до слуха первосвятителя, Піи и Іоакима достигло низкое, мужественное пѣніе, какъ бы выходившее изъ моря, болѣе звучное и рѣзкое, чѣмъ псалмопѣніе монаховъ подъ сводами собора. На палубѣ галеры, собравшись вокругъ знамени Апостола, матросы, богомольцы и купцы, которыхъ покровитель Венеціи спасъ отъ бури, затянули благодарственный гимнъ.
   Папа приподнялся на подушкахъ и сталъ глядѣть на священный корабль. Моряки уже бросали якорь противъ святительскаго дворца. И послѣднія слова гимна замирали въ небѣ и надъ водами.
   -- Это -- галера отъ береговъ Св. Земли,-- сказалъ Іоакимъ.-- Я вижу богомольцевъ, которые спѣшатъ пересѣсть въ лодки нашихъ салернскихъ моряковъ. На нѣсколькихъ изъ нихъ -- кровавые кресты, которые прикрѣпляютъ къ своей одеждѣ молодые рыцари-богомольцы въ послѣдніе годы.
   -- Палестина очень далеко, однако вотъ они вернулись!-- прошептала Пія.
   -- Да,-- отвѣтилъ Григорій.-- Этихъ странниковъ буря носила по свирѣпому морю. Но они вошли въ гавань и теперь счастливы, потому что гавань, это -- ужъ родина. И я, кормчій церкви, былъ разбитъ бурею. Но за то, что я любилъ справедливость и ненавидѣлъ неправду, а умираю въ изгнаніи.
   -- Это -- не изгнаніе, отче,-- сказала Пія,-- потому что вотъ Господь посѣщаетъ насъ, и молитвы ваши услышаны.
   Онъ увидѣлъ, что она встала и вся дрожитъ, и -что въ глазахъ ея сіяетъ надежда.
   Послѣдній пилигриммъ сходилъ съ галеры.
   Тогда Григорій предугадалъ чудо. Онъ раскрылъ объятія, привлекъ къ себѣ голову молодой дѣвушки и своими блѣдными губами сталъ цѣловать ея бѣлокурые волосы.
   -- Боже праведный!-- воскликнулъ онъ.-- Неужели эта дѣвочка проникла въ тайну Твоей благости? Неужели, умирая, я буду вознагражденъ за всѣ бѣдствія, которыми Ты испытывалъ Твоего стараго слугу? Іоакимъ, бѣги на пристань. Я хочу дожить до твоего возвращенія.
   Странный шумъ послышался у дверей комнаты. Кто-то хотѣлъ войти, несмотря на норманскаго часового у порога, не смотря на длинную вереницу монаховъ, молившихся въ корридорѣ. И вдругъ показался Викторинъ съ обнаженной головой, въ одеждѣ пилигримма, съ краснымъ крестомъ на груди.
   Пія громко вскрикнула, Григорій, съ помощью Іоакима, сѣлъ на своемъ ложѣ и протянулъ руки къ молодому рыцарю.
   -- Наконецъ-то я вступаю,-- сказалъ онъ,-- въ преддверіе рая.
   Викторинъ прижалъ Пію къ сердцу и жаркимъ поцѣлуемъ на глазахъ святителя изгладилъ скорбь столь тяжкой разлуки.
   Григорій, подавленный волненіемъ, упалъ опять на подушки. Молодая чета преклонила колѣни предъ его смертнымъ одромъ.
   -- Викторинъ, мы утратили всякую надежду... Отчего ты такъ замедлилъ?..
   -- Мой синьоръ, я былъ схваченъ язычниками на морѣ, закованъ въ цѣпи и принуждаемъ подъ угрозою казни отречься отъ Іисуса Христа ради Магомета. Они потащили меня въ Дамаскъ и продали на городскомъ рынкѣ. Я пробылъ въ рабствѣ восемь мѣсяцевъ, все время оставаясь христіаниномъ. Пія была моею единственною мыслью, моею силою и доблестью. Мнѣ удалось бѣжать, и я пустился по пустынѣ, все направляясь къ Іерусалиму. Я оплакалъ на могилѣ Спасителя грѣхи моего отца. Вчерашнею ночью буря отсрочила мое возвращеніе, застигнувъ насъ у береговъ Сициліи. А теперь вотъ я у вашихъ ногъ и по правую руку Піи.
   Папа слабо улыбнулся и нѣсколько минутъ всматривался въ молодыхъ людей съ дѣдовскою благосклонностью, которую выказалъ и въ тотъ день, когда маленькая Пія впервые представилась ему въ торжественномъ засѣданіи Латеранскаго собора.
   -- Такъ и останься, сынъ мой, близъ меня и рядомъ съ нею. Я умираю. Мое дѣло сдѣлано. Примите, дѣти мои, послѣднее таинство, совершаемое папою Григоріемъ. Это -- моя послѣдняя радость и прощаніе со священнослуженіемъ. Пія, подай руку Викторину.
   Іоакимъ помогъ ему поднять руки на двѣ склоненныя головы; а онъ произнесъ съ великою любовью:
   -- Во имя св. Троицы, Отца, Сына и св. Духа, благословляю вашъ союзъ въ сей жизни и въ будущей.
   Затѣмъ онъ сложилъ руки на груди, закрылъ глаза и погрузился въ размышленія о Богѣ.
   День близился къ концу. Солнце опускалось въ море и заливало комнату золотымъ сіяніемъ. Погребальные голоса въ соборѣ постепенно умолкли. Слышенъ былъ лишь тихій гимнъ земли и волнъ: крики ласточекъ, утопавшихъ въ ясной лазури неба, плескъ лѣнивыхъ валовъ о песокъ залива, голоса дѣтей, игравшихъ въ сосѣднихъ улицахъ, рыбацкая пѣсня, раздававшаяся съ лодки, которая направлялась къ пристани. Потомъ солнце погрузилось въ пурпуровое море: его послѣдній лучъ окружилъ сіяніемъ лысую голову Григорія VII... Папа испустилъ духъ.
   -- Святый отче, моли Бога о насъ!-- пролепеталъ съ дрожью въ голосѣ старый епископъ Ассизскій.
   Норманскіе рыцари вошли робкимъ шагомъ и стали у ложа почетнымъ карауломъ. Монахи съ зажженными свѣчами въ рукахъ размѣстились вдоль стѣнъ. Всю ночь они въ глубокомъ молчаніи бодрствовали надъ первосвятительскимъ величіемъ. У изголовья усопшаго папы неподвижно сидѣли новобрачные съ Іоакимомъ и тихо молились. Къ утру, когда небо поблѣднѣло, Пія склонила къ Викторину свою прелестную головку и уснула, разсыпавъ свои бѣлокурыя кудри по плечу молодого человѣка, какъ это часто случалось въ Римѣ, въ годы ея дѣтства, во дворцѣ св. Іоанна Латеранскаго...

Конецъ.

"Міръ Божій", NoNo 3--6, 1894

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru