Жанен Жюль
Фантазии. Часть I

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Предисловие.
    1. Крейслер.
    2. Смерть Дуаена.
    3. Женни цветочница.
    Санкт-Петербург. В типографии К. Вингебера. 1834..
    (Второй части как и третьей издано не было!).

   

ФАНТАЗІИ ЖЮЛЬ-ЖАНЕНА.

Переводъ съ французскаго.

ЧАСТЬ I.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи К. Вингебера.
1834.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

   съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Санктпетербургъ, 1 Октября 1833 года.

Ценсоръ А. Крыловъ.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ І-Й ЧАСТИ.

   Предисловіе.
   1. Крейслеръ.
   2. Смерть Дуаена.
   3. Женни цвѣточница.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Да простятъ мнѣ читатели названіе сихъ повѣстей. Приличнѣе было бы назвать ихъ: сказками или просто повѣстями. Но въ нашей туманной литературѣ не всякой воленъ въ выборѣ. Обстоятельства, а особенно мода, богиня скоролетныхъ произведеній часто налагаетъ на насъ слишкомъ строгія условія.
   Сіи четыре тома не имѣютъ ни одного изъ достоинствъ, отличающихъ великаго писателя, открывшаго намъ доселѣ неизвѣстную поэзію, поэзію семейственной и холостой жизни; поэзію щастливаго человѣка, ни чѣмъ ни занимающагося, человѣка страстнаго безъ страстей, пьянствующаго не бывъ пьянымъ, спящаго бодрствуя; поэзію любителя курительнаго табаку во всѣхъ родахъ онаго: своенравную, веселую, гибкую, блистательную, болѣе безпорядочную нежели убранную, показывающуюся голою всякому встрѣчному, но всегда скромную, непорочную. Фантазія походитъ на прелестную и прелюбезную дѣвушку, любящую веселость и вольность обращенія, царствующаго въ кофейныхъ домахъ, и ищущую дешеваго развлеченія. Мы съ удивленіемъ и радостію встрѣтили ее при переходѣ изъ Германіи: какая разница между сею поэзіею и всѣми предъидущими! Величественная поэзія была прекрасна, повелительна. Но и простая поэзія имѣетъ свои прелести, эпическая поэма прилична богамъ, повѣствовательная прилична людямъ. Милый ребенокъ-купидонъ цѣлуетъ Сюзану, и видя ея холодность, обращается къ Фаншетѣ, съ коею онъ болѣе дерзокъ. Гофмнмъ, замѣняетъ Фаншету въ поэтическомъ мірѣ; Гофманъ, повѣсть, послѣ поэмы и драмы, Гофманъ, простая поэзія, слѣдующая за величественною и сохраняющая ее блескъ.
   Повѣсть походитъ на радугу: величественная поэзія нисходитъ къ намъ съ Парнасса; простая же восходитъ къ намъ съ престола, болѣе ей свойственнаго. Величественная поэзія является посреди молній и грома на Геликонѣ; простая же является съ шумомъ вылетѣвшей пробки, и если и окружена облакомъ, то облакомъ Нѣмецкаго табаку, невиннымъ дымомъ, послѣ коего не бываетъ бури. И такъ, она совершенно принадлежитъ нашему вѣку. Земная поэзія, разсказы, вотъ новое наше поприще. Однимъ словомъ, сколько было можно, замѣчая разность времени, щастія и любви, мы нашли въ нашихъ временахъ нѣчто похожее на тысяча и одну ночь. Тысяча и одна ночь суть фантазія востока.
   Хотя въ тысяча и одной ночи и у Гофмана вы встрѣчаете Королей и Принцевъ, за то и замѣчаете, что купецъ, рабъ, нѣмой, монахъ и вообще весь восточный народъ, занимаютъ главныя роли сей поэзіи. Тогда поэзія, умягчаясь, нисходила къ народу; но внезапно остановилась; и въ то время, какъ востокъ представлялъ намъ гражданскія и политическія сказки, сѣверъ не имѣлъ еще оныхъ; правда, онъ имѣлъ поэмы и исторіи, но удобопонятныя только для нѣкоторыхъ почтеннѣйшихъ и сильнѣйшихъ гражданъ, а когда низшедъ отъ величественной поэмы до простой, или лучше сказать, возвысясь до повѣстей, мы получили повѣсти прозаическія, подробный расказъ гражданской жизни, то сей разсказъ ограничивался описаніемъ спаленъ и молеленъ, и грубость составляла всю прелесть его. Подобныя сказки были разсказываемы, по мнѣнію Пантагреля, Королю Людовику XI, Королевѣ Наварской и другимъ.
   Но я не намѣрееъ составить здѣсь исторіи повѣстей во Франціи: это было бы слишкомъ трудно и долго для меня, не принося вамъ большей пользы, тѣмъ болѣе, что нынѣ не любятъ болѣе разсужденій, и я даже сомнѣваюсь въ успѣхѣ l'essai sur les eloges Томаса II l'essai sur l'oraison funebre, Вильменя. Цѣль моя состоитъ въ томъ, чтобы опредѣлить названіе фантазій и доказать, что и никогда не могъ и не хотѣлъ сочинить оныхъ -- и не имѣю ни столько добродѣтели, ни поэзіи, ни даже тѣхъ пріятныхъ пороковъ, которые всѣмъ нравятся, и за которыя васъ всѣ любятъ. Фантазія въ моихъ повѣстяхъ только случай, по коему они были написаны безъ плана, выбора и намѣренія. Я знаю, что случай недостаточенъ для того, что бы оправдать сей гордый титулъ.
   Но и еще увѣряю васъ, что это не моя вина, вина обстоятельствъ, моды, ваша даже, ибо вы хотите фантазіи всегда и отвсюду, какъ будто каждый можетъ быть поэтомъ, рисовать чудеса на стѣнѣ углемъ, восхищаться пивомъ и мечтать въ дубовыхъ креслахъ, знать всѣ тайны скрипки и смычка, или называться Гофманомъ. Я часто спорилъ съ тобою о семъ предметѣ, любезной Роландъ, и особенно воспоминаю зимнюю ночь, проведенную нами при блескѣ свѣчей и пунша, когда ты мнѣ говорилъ все, что могъ, чтобы отклонить отъ ошибокъ, свойственныхъ завистливымъ умамъ, которые забираются, зная свои заблужденія.
   Мы были въ двоемъ, онъ и я, я и онъ. Мы, составлявшее прежде одного, но въ этотъ вечеръ насъ было двое, ибо мы сильно спорили: онъ былъ доволенъ, видя меня спорящимъ, и удерживалъ какъ лошадь за узду, боясь, чтобы она не взбѣсилась: ничего нѣтъ ужаснѣе, какъ тихія, разъяренныя лошади, кусающія и брыкающія.
   Предметъ нашего спора былъ весьма важенъ въ этотъ вечеръ. Ночь была свѣтлая, огонь сильный, вѣтеръ насвистывалъ тысяча и одну непріятную варіацію; мы оба сидѣли въ креслахъ, а креслы стояли въ нашей комнатѣ; мы громко думали; какія думы!
   Посудите о пройденномъ нами пространствѣ въ нѣсколько часовъ! Размышляя о воображеніи, мы перешли отъ Гомера къ Гофману; отъ поэмы въ стихахъ къ повѣстямъ въ прозѣ; съ Афинскаго Олимпа въ Нѣмецкій кофейный домъ; наконецъ мы перешли къ берегамъ воображаемой Леты. Тутъ-то мы ожидали изъ сего таинственнаго отверстія объясненія восторгу, который производитъ въ насъ Гофманъ. Но до сихъ поръ еще ожидаемъ.
   У насъ было столь много времяни, что мы, подобно дѣтямъ или сочинителямъ риторикъ, спрашивали: существуетъ ли фантазія? что есть фантазія? Это продолжалось весьма долго, ибо трудно выпутаться изъ Аристотелевскихъ подраздѣленій. Потомъ послѣдовали другіе вопросы: явилась ли съ нашимъ вѣкомъ новая поэзія, или неизвѣстный родъ драмы; явилось ли нѣчто могущественное въ области поэзіи; явился ли островъ, потерянный изъ виду при Гомерѣ и открытый Гофманомъ опасный островъ, покрытый тайною, не оставляющій слѣда по прохожемъ? Отвѣчай же на мой вопросъ, говорилъ Роландъ, отвѣчай: если по твоему мнѣнію существуетъ фантазія, то скажи, гдѣ она, что она дѣлаетъ, откуда происходитъ? Сказавъ сіе? Роландъ прохаживался гордо по комнатѣ, какъ будто написалъ хоры Фауста.
   Зная, что онъ привыкъ къ неполученію отвѣтовъ, я отклонился отъ его трудныхъ вопросовъ, и взявъ щипцы, началъ расправлять огонь, насвистывая арію изъ La Grande Pinte, сочиненную въ городѣ, гдѣ и родился, тобою, ученый и вѣрный мой соотечественникъ, Жанъ-Поль! Богъ да благословитъ и успокоитъ тебя въ звѣздномъ небѣ тысяча и одной ночи.
   Расправляя огонь, являются искры, подобныя молодымъ душамъ, вылетающимъ изъ чистилища, освободясь отъ грѣха. Видишь ли сіи души, Роландъ, подымающіяся съ крикомъ въ верхъ? Видѣлъ ли ихъ Гомеръ, сей великій слѣпецъ, всевидѣцъ? Нѣтъ, Гомеръ не видалъ искръ домашняго быта, не видалъ и тогда, когда имѣлъ собственный домашній крутъ. Онъ видѣлъ небо, планеты, Афинское солнце, но потерялъ зрѣніе, разсматривая сіи огромныя хранилища Свѣта. Онъ парилъ выше Тасса, узрѣвшаго съ высоты горы Іерусалима. Онъ видѣлъ волканы, лѣса, ручьи, ключи, моря и даже людей вышиною въ шесть локтей! Поэзія Парнасса, Музъ, Апполона верхомъ, Апполона, который наконецъ походилъ на Людовика XIV, были предметами поэзіи Свѣта. Все было велико и величественно въ семъ мірѣ. Щедро разсыпали по оному видимыхъ боговъ, проливая ихъ кровь; богинь, коимъ горы замѣняли будуары, облака замѣняли покрывала отъ любви. Какъ счастливы первые поэты, Роландъ! весь міръ былъ въ ихъ власти, физическій и нравственный. Греція и домъ Атрекомедія имѣли Сократа. Теперь свѣтъ опустѣлъ; Сократъ умеръ -- все извѣстно, -- Еливзійскія таинства суть дѣтскія игрушки, Египетскія муміи весьма дешевы. Сфинксъ и Зодіакъ Дендера помѣщались въ водевиляхъ; всѣ планеты описаны и названы.
   Люди столь же многочисленны какъ и звѣзды, столь же покойны, выходятъ и входятъ въ кругъ жизни, въ извѣстное время; они не переселяются. Басни, яростныя битвы, погребальныя игры, невидимыя боги, войны за улыбку прелестной женщины, старцы встающія при проходѣ Елены, все кажется нынѣ страннымъ, натянутымъ; нынѣ смѣются, слыша разсказъ о десятилѣтней осадѣ.
   Роландъ, игравшій съ моею собакою, обернулся съ важнымъ видомъ: прекрасные русые его волосы были разбросаны по челу его; онъ казался вдохновеннымъ.
   О! сказалъ онъ, первобытные люди безъ сомнѣнія были щастливѣе: я увѣренъ, что собака Дарія Кадомана, перебѣжавшая наканунѣ Арбельскаго сраженія къ Александру, была лучше и умнѣе твоей собаки. Женщины были прелестнѣе; поэты величественнѣе! Судя по твоимъ разсужденіямъ, поэзіи недостаетъ міра, а не міру поэзіи. Ничтожная гордость не отдаетъ справедливости ни прошедшему, ни настоящему, другъ мой!
   Нѣтъ, отвѣчалъ я ему, поэты всегда будутъ на землѣ. До тѣхъ поръ, пока малѣйшая травка останется на землѣ или звѣзды на небѣ, или женщины, всегда будутъ поэты; пока умиленіе будетъ въ сердце нашемъ, будутъ поэты; пока другъ подастъ руку другу. Но трудно заставить поэта говорить, любить, чувствовать сражаться! Поэтъ не хочетъ выказываться впередъ въ то время, какъ прочіе люди скрываются за подобными себѣ. Извѣстность его отличаетъ посреди таиственности; онъ краснѣетъ своихъ страстей, окруженный эгоизмомъ, и видя людей, скрывающихъ свои чувства, онъ скрываетъ поэзію. Энтузіазмъ народа есть отголосокъ поэтовъ. Поэтъ молчитъ, боясь не найти отголоска. И ты, Роландъ, не обвиняй поэзіи; виновны я, ты, и всѣ прочіе тому, что нѣтъ поэтовъ, мы ихъ не понимаемъ.
   Жаль, сказалъ Роландъ, ибо если мы лишимся поэзіи, то чѣмъ же заниматься намъ молодымъ людямъ? Жаль потому, что если общественное приличіе обниметъ поэтовъ то они погибнутъ. Общественное приличіе все разрушило между нами, сперва зажгло брани, потомъ любовь, вѣру, власть, всюду проходило, подъ всѣми видами; оно являлось въ комедіяхъ, сатирахъ, трагедіяхъ, энциклопедіяхъ, литературѣ. Согласись, что если въ обществѣ находятъ поэзію смѣшною, то мы, которые не отдались тѣломъ, душею, состояніемъ, будущностію, настоящимъ и прошедшимъ зависти, погибнемъ.
   Сознайся, Ролнидъ, что ты несправедливо спрашивалъ меня, что есть фантазія? Я отвѣчаю тебѣ, это единственная поэзія, которую поэты могутъ сотворить; ее должно уважать, искать ее всюду, встрѣчать съ любовію и отверстыми объятіями, а не спрашивать гдѣ она, подобно тому, какъ ты спрашиваешь о своей любовницѣ; ибо сія поэзія столь же горда, какъ и величественна. Она, подобно ей, бываетъ бранчива, капризна, зла, тиха и утомленна. Она походитъ на любовницу, повелѣвающую своимъ обожателемъ.
   Я наполнилъ наши стаканы и дружески съ нимъ чокнулся; мы пребыли въ бездѣйствіи, сложивъ руки, съ покойнымъ сердцемъ и головою, щастливыми друзьями, наслаждаясь миромъ и покоемъ ночи.
   Онъ взялъ трубку, воткнулъ ее на чубукъ, какъ музыкантъ флейту, набилъ ее Испанскимъ табакомъ и завернулся въ волнистое, тонкое, прозрачное, восхитительное для Турка облако дыма. Не знаю, долго ли мы пробыли въ семъ положеніи, часъ, а можетъ быть и шесть мѣсяцевъ, однако по истеченіи сего времени онъ сказалъ:
   Почему, чертъ возми, поэты могутъ только писать фантазіи?
   Въ сіе время и былъ расположенъ читать прощанія Андромахи съ Гекторомъ, и утирая слезу, сказалъ ему хладнокровно: поэты безсильны, они не видятъ великихъ дѣлъ, ни великихъ нещастій; великія люди погибли для поэзіи. Новѣйшія нещастія, дѣйствія, люди, столь велики, что поэзія можетъ только сравниться съ ними. Взгляни на окружающіе тебя предметы, Роландъ, какую оду можно сдѣлать изъ Ватерлооской битвы? какую трагедію изъ Бонапарта? Можно ли сдѣлать эпическую поэму прелестнѣе простаго разсказа пожара Москвы? Не бойся, взгляни на 1793 годъ, въ ко торомъ Французская Королева, и вся аристократія лишились жизни однимъ ударомъ. Сочини романъ, достойный сей исторіи! Видишь, что никакой поэтъ не можетъ сыскать поэзіи, достойной сей ужасной исторіи, окровавленной истинною кровію. Нужно ли поэту вымышлять снова страсти и кровь? И такъ, поэты не могутъ быть подобными предшестновавшимъ, ибо оды, трагедіи, драмы, романы и эпическія поэмы уже не существуютъ.
   Онъ сѣлъ за фортепіано, запѣлъ арію Далейрака, славившуюся въ XVIII вѣкѣ: сперва разыгралъ ее, потомъ громко спѣлъ, и снова, тихо, почти шопотомъ и съ усмѣшкою повторилъ оную; онъ то ускорялъ, то остазвуки, сочиняя совершенно другую арію; но вдругъ остановившись, если поэты не могутъ писать онъ, почему не пишутъ они эклогъ, или неподражаютъ Далейраку, сказалъ онъ; мнѣ кажется, что теперешняя эпоха есть удобнѣйшая. Виргилій воспользовался смятеніями при Августѣ. Теперь мы не терпимъ недостатка въ смятеніяхъ. Это есть одно средство употребишь съ пользою сіи нещастія, междоусобныя войны. Виргилій написалъ десять эклогъ послѣ кровавыхъ междоусобныхъ войнъ. Если нужно крови, развалимъ и заточеній, для того, чтобы Аркадскіе пастухи могли сразиться на флейтахъ подъ тѣнію вѣтвистаго бука, то они не лишены оныхъ. Какую прелестную оду можно было бы написать въ честь корабля Шербурга! сказалъ онъ насвистывая арію: О ma tendre musette. И играя ея варіаціи; я терпеливо ждалъ конца.
   Когда онъ кончилъ, то я сказалъ ему; не ужели ты не вѣришь, что идиліи, никогда не славившіяся между нами, и которыхъ Г. Сегре и другіе почитаютъ за послѣдній родъ забавныхъ сочиненій, были бы теперь ужасною насмѣшкою? Можно ли воспѣвать пастуховъ, лѣса и силу быка, со времяни изобрѣтенія паровыхъ машинъ, чугунныхъ дорогъ? Съ давнихъ временъ испорченность физическая и нравственная природы были одинаковы. Пастухи и пастушки у Теокрита были добродѣтельнѣе своего вѣка, но въ операхъ ихъ добродѣтель еще увеличена. Пастухи и пастушки Теокриша хотя небыли истинны, по крайней мѣрѣ правдоподобны; поэзія удовольствовалась правдоподобнымъ вмѣсто истиннаго. Оперные пастухи въ розовыхъ лентахъ были совершенно неправдоподобны, почему поэзія не могла ими пользоваться: она столь же боится ихъ, какъ и нашихъ героевъ новѣйшей исторіи, столь преувеличенныхъ. Что можешь дѣлать поэзія въ царствованіе машинъ? Гроза не опасна съ изобрѣтеніемъ громовыхъ отводовъ, засуха и наводненія не существуютъ съ устройства каналовъ; нѣтъ болѣе дурнаго вина послѣ изданія руководства къ винодѣлію: всѣ опасности для пастуха исчезли; волки и змѣи щитаются сказкою, какъ Меналкъ и Титиръ. Разговоръ Виргилія съ Римлянами, о пастушеской жизни, былъ исполненъ поэзіи. Одно изъ нещастій нашей поэзій есть то, что разговорная поэзія уже слишкомъ употребительна. Что же касается до одъ, подобно Гораціевымъ, то предоставляю тебѣ писать оныя въ-то время, какъ еженедѣльныя революціи заставляютъ тебя оставлять начатую оду.
   Роландъ, видя свое пораженіе, посмотрѣлъ на меня съ видомъ хитраго побѣдителя и сказалъ, опираясь на фортепіано: И такъ, если сія невозможность доказана, почему ты говорилъ, что поэты не только что не могутъ, но и не хотятъ творить величественной поэзіи? Я бы желалъ знать, почему поэтъ, могущій творить величественную поэзію, не рѣшился бы на сіе? Не должно думать, Роландъ, что истинный поэтъ будетъ столь безуменъ, что станетъ предаваться горячности въ вѣкѣ столь хладнокровномъ; онъ незахочетъ идти по тернистому пути въ то время, какъ прочіе слѣдуютъ по пробитой дорогѣ. Повѣрь, поэты никогда справедливо жаловались на бѣдность; нищета ихъ есть вымыселъ, ими придуманный для оправданія своего превосходства предъ прочими людьми; никогда не смотря на общее мнѣніе и на собственныя слова поэтовъ, никогда они не были безсильны и бѣдны въ семъ мірѣ: невозможно, и и въ сіе вѣрую столько, сколько въ Бога; невозможно; чтобы Гомеръ былъ нищій съ палкою и сумою; сошлюсь на семь городовъ, оспоривающихъ славу его рожденія. Аристофанъ былъ въ свое время главою мнѣній, и онъ первый началъ, такъ сказать, огромный Крестовый походъ противъ новыхъ религій, начиная отъ Сократа и до Лютера, кончившійся у насъ тяжбами, ибо у насъ все кончается странно. Посмотри въ исторіи! Ты увидишь величайшаго поэта вмѣстѣ съ извѣстнѣйшимъ Государственнымъ человѣкомъ, Корнеля вмѣстѣ съ Ришелье, Мильтона съ Кромвелемъ Расина между Людовикомъ XIV и его любовницами; Босюетъ управляетъ ХѴІІ-мъ, Мирабо XVIII вѣкомъ; Волтеръ между сими вѣками, какъ необходимая связь, поэтъ, ни во что не вѣровавшій и революціонный, онъ глава сихъ двухъ партій, хотя невозможно узнать, къ которой изъ нихъ онъ собственно принадлежитъ. И ты спрашиваешь, почему поэтъ не можешь назваться поэтомъ, ребенокъ? Поэтъ не можетъ быть поэтомъ въ то время, какъ окружающіе его не могутъ быть великими людьми. Что бы говорить громко, та должно видѣть общее вниманіе толпы; но толпа слишкомъ много видѣла, чтобы тебя слушать; она творила необыкновеннѣйшія поэмы и потому не будетъ внимашельна къ чужимъ твореніямъ: толпа есть величайшій человѣкъ въ мірѣ! Виргилій посвятилъ свою поэму Августу; но толпѣ, сему тирану новаго Свѣта, какую посвятите вы поэму? Толпѣ все знающей, все видящей, все объемлющей, въ то же время подданной и господствующей, побѣдительницѣ и побѣжденной, ребенку и старцу, низкой и возвышенной, сему революціонному оселку какую посвятите вы поэму?
   Роландъ отвѣчалъ мнѣ съ обиженнымъ видомъ: Ты чертовски витіеватъ сего дня; нельзя ли говорить тебѣ съ меньшимъ восхищеніемъ? Я лучше бы понялъ тебя, естьлибъ ты менѣе ораторствовалъ.
   Роландъ, прошу тебя не быть со мною столь строгимъ; прости мнѣ мой восторгъ, хотя въ то время, когда мы говоримъ о величественной поэзіи; все возвышенное единодушно.
   Если такъ, сказалъ Роландъ, то возвратимся къ началу нашего разговора, и пойдемъ тише: скажи мнѣ по проще, что должны мы ожидать отъ поэтовъ, если, какъ ты говоришь, они не могутъ и не хотятъ творить ни драмъ, ни одъ, ни поэмъ, ни идилій, ни чего изъ величественной поэзіи? Я отвѣчу тебѣ весьма просто, другъ мой Роландъ, что поэты, перейдя отъ великихъ страстей къ малымъ, и съ большаго Свѣта въ малый, будутъ описывать видѣнное, и будутъ творить весьма хладнокровно малыя творенія, какъ прежде шутя писали большія поэмы; однимъ словомъ, я достигъ своей цѣли и сдѣлалъ бы сіе гораздо скорѣе, если бы ты не мѣшалъ мнѣ; однимъ словомъ, Роландъ, мы низошли отъ поэмъ къ истиннымъ повѣстимъ, то есть, къ повѣстямъ безъ поэзіи, и отъ оныхъ возвысились до фантазій, то есть, до повѣстей съ поэзіею. Ты тщетно опровергаешь сіи различія и никогда не увѣришься, что неблагопристойныя повѣсти Бокаса или Сто новыхъ новостей, одного рода съ повѣстями Гофмана; нѣтъ, сіи описанія обманутыхъ мужей, жадныхъ и безчестныхъ женъ, подлыхъ служанокъ, глупыхъ и дерзкихъ слугъ, сіи гражданскіе пороки, усовершенствованные геніемъ Лафонтена, не одного рода съ повѣстями Гофмана.
   Въ его повѣстяхъ нѣтъ непозволительныхъ и легковѣрныхъ женщинъ, ни обольщеній, ни сомнѣній. Его повѣсти полны здраваго разсудка и ума! Онъ ненавидитъ площадныхъ выраженіи. Онъ разсматриваетъ семейственную жизнь, но только нѣжныя и чистыя ея очерки; онъ ищетъ нѣжныхъ ощущеній, глубокихъ страстей, невинныхъ и сильныхъ чувствъ! Странно; но справедливо, что наши площадныя повѣсти заставили бы краснѣть музу Гофмана, музу площадную! странно видѣть у Гофмана, пьяницъ и охотниковъ до табаку, идеальными лицами; у него страсти составляютъ прелестный ландшафтъ: весь міръ въ прелестномъ безпорядкѣ, въ утреннемъ или вечеряемъ нарядѣ.
   О великій пьяница! любезный пьяница! Онъ никогда не бываетъ слишкомъ пьянъ. Въ кофейнѣ, окруженный смѣющимися семнадцати-лѣтними дѣвушками, съ голыми руками, растрепанными волосами, онъ уважаетъ ихъ, какъ ты двухъ сестеръ твоихъ. Лишь бы онѣ не мѣшали ему пить и курить сколько ему вздумается, онъ будетъ съ ними любезенъ; какъ хорошо воспитанный вельможа, онъ будетъ казаться очарованнымъ сими дѣвушками!; онъ будетъ разсказывать имъ небесную любовь и исторію третьяго неба; онъ будетъ любезенъ; онъ, простой и сельскій Гофманъ! Останьтесь съ нимъ невинныя души, обожаемыя дѣти его воображенія! Останьтесь при немъ, ибо онъ одинъ занимается міромъ, воображаетъ свои ужасныя, нещастныя, любовныя и страдальческія повѣсти.
   Я начинаю понимать, сказалъ Роландъ, сочинитель фантазіи есть эгоистъ, живущій воображеніемъ, презирающій хвалою и порицаніями міра. И такъ, да избавитъ меня Богъ отъ сихъ нечувствительныхъ людей, думающихъ о своемъ только развлеченіи, не думая о развлеченіи себѣ подобныхъ; скука есть болѣзнь всѣми испытанная!
   Сочинитель фантазій, Роландъ, есть человѣкъ осторожный и умный, тихо разсуждающій, ибо знаешь, что люди не имѣютъ времяни его слушать, но не воспрещающій видѣться съ собою въ кофейнѣ, гдѣ разсказывая свои повѣсти, раздѣляетъ съ слушателемъ вино, пиво и трубку.
   Въ твоемъ опредѣленіи недостаетъ слѣдующаго: сочинитель фантазій есть совершенный пьяница, и долженъ быть непремѣнно пьяницею.
   Нѣтъ, Роландъ, сочинитель фантазій долженъ быть великимъ художникомъ; оно отличаетъ его отъ собратій; міръ его не есть воображаемыя пространства, не небеса возлегающія на небесахъ; міръ его есть искуство во всѣхъ видахъ; онъ живетъ искуствомъ, гордится онымъ; это его званіе: благодаря искуству, сочинитель фантазій не истощимъ. Онъ имѣетъ волшебную палочку, доставляющую ему начало, средину и развязку повѣсти. Онъ не долженъ усыплять по вечерамъ Султана, не долженъ отдавать на поруганіе сестеръ, что бы Шерезада, проснувшись говорила имъ: Разскажи намъ сказочку, сестрица! Онъ разскащикъ, онъ: сей великій артистъ, ибо онъ долженъ замѣнишь безнравственность прежнихъ сказокъ новыми красками, звуками и формами. Прежде Наварская Королева представляла воображеніе свое на общее употребленіе, не прикрывая его; нынѣ Гофманъ одѣваетъ и украшаетъ оное съ невинностію отца семейства, соглашающагося на бракъ своего дѣтища, но не рѣшающійся посрамить его ни подъ какимъ видомъ.
   Искуство произвело сію великую перемѣну въ повѣстяхъ, искуство произвело сей важный переворотъ, сдѣлало его доступнымъ матерямъ семействъ и дѣтямъ, не заставляя краснѣть оныхъ. Вотъ истинныя благодѣянія! вотъ неоспоримое преимущество. Послушай Гофмана, онъ останавливается, поетъ, играетъ, подобно Крейслеру, онъ предается всей окружающей его гармоніи; онъ оставляетъ прелестныхъ Нѣмочекъ, подходитъ къ Глюку, и у ногъ Глюка цѣлуетъ ихъ съ слезами любви и удивленія. Его-то ты называешь пьяницею, Роландъ? Его-то ты упрекаешь дружескою игрушкою въ трактирѣ? Могъ ли ты думать, что съ помощію столь невиннаго порока, Гофманъ сдѣлается столь великимъ разскащикомъ? Болѣе ли ты вѣришь чаркѣ съ пивомъ, чѣмъ смычку Гофмана? Ты весьма несправедливъ и жестокъ, Роландъ!
   Я ни несправедливъ, ни жестокъ, сказалъ Роландъ: упрекнувъ человѣка въ пьянствѣ -- въ столь маломъ порокѣ, среди столькихъ ужасныхъ пороковъ, не значитъ порочить человѣка! Нѣтъ, я не жестокъ; представляя одну изъ слабостей твоего веселаго разскащика, и узналъ одну изъ причинъ его силы; случай и искуство, есть начало его повѣстей. Мнѣ кажется не свойственнымъ искуству, заниматься пустыми сказками и тѣмъ потерять то первенство, коимъ до сихъ поръ пользовался. Въ самомъ дѣлѣ, искуство, обратясь въ повѣсть, не естьли презрительно? Вотъ человѣкъ, дѣлающійся музыкантомъ, живописцемъ, для того, чтобы разсказывать повѣсти просто, не приготовясь, не учась и безъ искуства; мнѣ кажется, что такъ не возможно любить искуства. Слышалъ ли ты исторію любви молодаго Италіанца и Наяды Версальскаго замка? Прекрасная исторія! Я разскажу тебѣ при первой бурной ночи, сего дня я не въ состояніи сего сдѣлать.
   Роландъ, прошу тебя, разскажи мнѣ теперь же сію исторію; давно уже ты мнѣ ничего не разсказывалъ. Роландъ, ты, бывшій столь краснорѣчивымъ, а нынѣ столь молчаливый! для друга, разскажи мнѣ исторію Версальской Наяды; разскажешь ли?
   -- Съ удовольствіемъ, сказалъ Роландъ, но съ условіемъ.
   "А съ какимъ, Роландъ?
   -- Я скажу тебѣ его послѣ повѣсти, отвѣчалъ онъ, но обѣщайся мнѣ свято хранить наше условіе.
   "Согласенъ, Роландъ; разскажи теперь же исторію.
   -- Въ одной Версальской ротондѣ, подъ тысячами каскадовъ, стоитъ статуя, незнаю чьего произведенія, но прекрасная и великолѣпная: это Наяда, съ нѣжными чертами, съ невиннымъ лицемъ, съ бѣлою и гладкою рукою; положеніе ея столь обворожительно, что Людовикъ XIV, видя ее, приказывалъ даже рубить ее садовникамъ. Она была окружена неправильными грудами: львами съ разверзстыми пастьми, сиренами съ рыбьими хвостами, Амурами съ распущенными крыльями, Венерами во всѣхъ видахъ, и одна стояла грустна и уныла. Никто не удостоивалъ ее ни взглядомъ, ни улыбкою. Лавальеръ сидѣлъ близь ее и не замѣчалъ ее; Монтеспанъ попиралъ ее ногами; Госпожа Ментенонъ и Дюбари до нее не касались; ибо это было произведеніе натуральнѣйшее въ мірѣ; это произвелъ какой-нибудь двадцатилѣтній артистъ послѣ первой любовной ссоры.
   Въ садахъ Людовика XIV, столько для насъ памятныхъ, хотя около двѣнадцати революцій произошло съ его кончины, молодой Италіанскій живописецъ гулялъ, презрительно смотря на тяжелые фасады, на деревья, усѣченныя въ видѣ пирамидъ, на зеленыя воды, на потухшій блескъ разрушившейся Монархіи; онъ все сіе видѣлъ и торжествовалъ, видя свой вкусъ совершеннѣе вкуса 17 столѣтія; онъ былъ одушевленъ критикою, но критикою, обратившеюся въ страсть. Онъ топталъ гирлянды и всѣ бездѣлки, гордился именемъ Италіанца, не смотря на свободу, начинавшую свирѣпствовать во Франціи. Однажды случай (подобный тому, по которому на балѣ вы замѣчаете одну женщину и помните ее потомъ во всю жизнь) открылъ ему въ сей громадѣ прелестную Наяду, истинно Италіанскаго произведенія. Нещастная дрожала въ водѣ и тинѣ. Она была прекрасна. Ахъ! глаза и грудь ее были омочены слезами; она согрѣвала прелестныя ножки свои одна о другую; волосы падали по откытымъ плечамъ ея; ей было холодно, ей было такъ неловко; невинный ребенокъ! Вѣрно ее забыли на дорогѣ; сиротка безъ отца и матери, здѣсь безъ подпоры, безъ покрывала, она должна дрожать подъ хладными руками судьбы. Нашъ арьистъ ее замѣтилъ и робко нагнувшись къ ногамъ ея, потупилъ взоры: онъ оживилъ мраморъ, согрѣлъ ноги ея своимъ горячимъ дыханіемъ; сердце забилось подъ его руками: онъ уважалъ и любилъ сію женщину, она сдѣлалась его собственностію! На завтра, поглощая ее взорами и душею, онъ осмѣлился цѣловать ея руки, и не касаясь до нее, сказать ей о любви своей; онъ говорилъ, что любитъ ее, ибо ни во снѣ, ни наяву не видалъ ей подобной; онъ таинственно открылся ей, разсказалъ ей прошедшую жизнь свою, свою вспыльчивость, свои пьянства, плачь свой на развалинахъ Италіи, свои тайны, страданія, любовь, онъ все пересказалъ ей! Она же слушала его съ пріятною, но нечувствительною улыбкою; смотрѣла на него съ нѣжнымъ состраданіемъ, послѣдующимъ за любовію. Она вспомнила его буйную, но добродѣтельную жизнь въ молодости; она его любила, но скрывала страсть свою, какъ скрываютъ начинающуюся страсть; любовь ея была столь же невинна, какъ и душа. Онъ же, видя ее скромность, блаженствовалъ; онъ жилъ съ нею, какъ упоенный, занимаясь разсматриваніемъ ея, обожаніемъ, разговоромъ съ нею, слушавъ ее, ибо ему нравился ея голосъ; вотъ что она ему говорила: -- ты, отыскавшій меня по среди сихъ низкихъ Нимфъ; ты, извлекшій меня изъ сада, обезчещеннаго безстыдною любовію, скажи мнѣ, какъ испорченный воздухъ мѣстъ сихъ не отравилъ твоего сердца? -- На сей вопросъ молодой дѣвы, онъ отвѣчалъ любовнымъ взглядомъ, взглядомъ столь много значущимъ! Она продолжала: Ты, столь молодой, съ столь горячею кровію, и съ столь честнымъ сердцемъ, какъ ты сохранилъ чувства, посѣянныя въ тебѣ въ молодости и не стремился подобно другимъ переобразовывать міръ и Францію! Товарищи твои смѣлые и неустрашимые законодатели, а ты обожаемый любовникъ. Другъ мой, я тебя люблю, и ты щастливъ; люби меня столько, сколько и тебя, сего довольно, дитя мое! Надо торопиться, тучи сбираются, буря приближается, громъ гремитъ.
   -- Взгляни на дворецъ Людовика XIV, какъ онъ кружится въ бурѣ, подобно желтому осеннему листу. Будемъ любить другъ друга! будемъ любить другъ друга! -- А онъ.... yпоенный, держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, прижималъ къ сердцу; онъ забывалъ, что цѣлуетъ статую.
   Такъ сіи два любовника провели щастливые часы, свѣжія утра любви и лѣтнія ночи. Они въ тишинѣ любили другъ друга, любились взглядами, вздохами, восхищеніемъ; но это не долго продолжалось; предсказанія Наяды сбылись, тучи разразились грозою, загремѣлъ громъ и испугалъ храбрѣйшихъ. Послышался народный голосъ, сей громъ революцій: все было изгнано изъ Франціи, старые законы, старая любовь, старая поэзія, и все изгнано: алтари и престолы, молодость и красота; аристократія нѣсколькихъ вѣковъ погибла въ четверть часа! прошедшее искупило гордость и шалости, и все это въ одинъ день! Хаосъ былъ хуже хаоса до сотворенія міра, хаосъ только лишь созданныхъ законовъ и властей. Тогда всѣ человѣческія страсти обратились въ одну -- въ революцію! Въ сіе время народъ презиралъ бы человѣка, занятаго своею любовію. Любовь тогда была ничтожна. Мой артистъ видѣлъ ясно всѣ сіи нещастія; но что ему за дѣло до народнаго возстанія, до пролитія крови въ то время, какъ онъ ежедневно наслаждается улыбкою! Что ему дѣлаютъ крики бунтовщиковъ въ то время, какъ онъ ежедневно наслаждается столь прелестнымъ молчаніемъ; онъ одинъ мыслитъ о царицѣ сновъ своихъ, которой никто не хотѣлъ лишить его. Она была его повелительница, его богатство, слава и радость; она замѣнила ему міръ, чтожъ ему до прочихъ? И такъ, онъ ничего не желалъ болѣе, до тѣхъ поръ, пока дорога отъ Версали въ Парижъ была свободна, и онъ могъ видѣть и обнимать свою любезную. Но однажды народъ, хотѣвшій удовлетворить свои страсти въ Версали, народъ, сидя на пушкахъ, требовалъ крови и занималъ дорогу отъ Парижа въ Версаль.
   Тогда безпокойство овладѣло моимъ героемъ; это былъ назначенный день для свиданія съ возлюбленною; наканунѣ, свиданіе ихъ было ранѣе обыкновеннаго. И такъ, она уже его ожидаетъ; онъ спѣшитъ къ ней. О удивленіе! о ужасъ! живая стѣна раздѣляетъ его съ невѣстою, толпа ревущихъ мущинъ и женщинъ, армія въ безпорядкѣ, такъ что ядро не могло бы проникнуть въ оную. Онъ тихо подвигается съ народомъ, нетерпѣливымъ, задыхающимся. Народъ спѣшилъ съ остервененіемъ къ Королевѣ; онъ спѣшилъ съ любовію къ возлюбленной. Странно было видѣть ненависть и любовь вмѣстѣ шествующихъ. Невинная страсть молодаго человѣка и низкія страсти толпы шествовали вмѣстѣ, рука съ рукою, по грязи, прок<испорчено> дальнюю дорогу! Наконецъ молодой человѣкъ остановился съ толпою. Толпа остановилась у окошекъ дворца, крича: Королеву! Королеву! Королеву! Онъ же удалился отъ кричащей толпы по желтой аллѣе, добрался до своей мраморной любовницы, увидѣлъ ее дрожащею, успокоилъ на щетъ своего отсутствія, и сказалъ ей: я тебя обожаю, но толпа остановила меня, и объяснилъ ей, что есть толпа. Она слушала его содрогаясь и, казалось, говорила ему: какъ ты много страдалъ! Какъ низки люди, требовавшіе Королеву! Онъ прижималъ ее къ сердцу, и на груди ее слышалъ крики толпы: Королеву! Королеву! Королеву! Крики сіи увеличивались, народъ разбрелся по саду, садъ ожилъ, и наконецъ... ужасный патруль приблизился къ молодому человѣку, страшившемуся за свою невѣсту: что ты здѣсь дѣлаешь? спросили они его. Пораженный, дрожащій и смущенный, онъ заслоняетъ собою свою возлюбленную, покрываетъ ея невинную наготу своею шинелью, готовится умереть за нее и съ нею. Что ты здѣсь дѣлаешь? говорятъ они; кто ты? слѣдуй за нами! должно сражаться и умертвишь тирановъ. Онъ встаетъ, и рѣшительно взглянувъ на нихъ, видитъ отчаянное свое положеніе. Убѣжище его невѣсты было обезчещено, чугунная рѣшетка разломана, стражи умерщвлены, все великолѣпіе разрушено. Она осталась одна безъ убѣжища, безъ служителей, безъ страсти, безъ друзей, безъ покровительства, какъ Королева! Она подвергается нескромнымъ взглядамъ мущинъ, ругательствамъ женщинъ, всеобщему посмѣянію, какъ Королева! Она глядѣла на него глазами, омоченными слезами: другъ мой, не предавай меня симъ неистовымъ, сострадай о сестрѣ своей, братъ любезный! Онъ понялъ слова ея, ея взгляды, услышалъ молитву ея, и хотѣлъ доказать великость любви своей, рѣшился перемѣнишь день свадьбы на день смерти для своей невѣсты. Прекрасный видъ его и быстрый взглядъ остановилъ толпу: она ждала въ тишинѣ его повелѣній; сколько страсти придавали ему грозности!
   Дайте мнѣ саблю! сказалъ онъ. Ему повиновались, но дали саблю, сразившую можетъ быть уже нѣсколько головъ; онъ взялъ ее, и обратясь къ прелестному мрамору: Прощай! сказалъ онъ, прости меня, возвратись на небо, съ коего ты низходила, прощай, ангелъ мой, и не предамъ тебя нагою симъ неистовымъ варварамъ, слѣпцамъ, прощай! прощай! прощай! Онъ разрубилъ голову столь обожаемой женщины: нѣжная шейка отдѣлилась отъ бѣлыхъ плечь, и онъ палъ на сей неоживленный трупъ обливаясь слезами.
   Тогда толпа приняла его за безумнаго и удалилась, крича: Королеву! Королеву! Королеву! Такъ кончился сей вечеръ.
   На другой день толпа и любовникъ возвращались вмѣстѣ; они получили желаемое: толпа Королеву, любовникъ любовницу; первая получила Королеву мертвою, а послѣдній мраморъ вѣчно живущій.
   Такъ кончилъ Роландъ свою исторію; онъ плакалъ, взоръ его былъ тусклъ, онъ блѣденъ. Исторія твоя меня сильно тронула, Роландъ!
   Что же было съ тобою? сказалъ Роландъ.
   Я видѣлъ ужасные сны о семъ предметѣ; но это было предназначеніе съ выше. Ты требовалъ, чтобы я разсказалъ сію исторію; вынеси ее подобно мнѣ, она никогда не сдѣлаетъ тебѣ столько боли, сколько и вытерпѣлъ.
   Я бы желалъ знать, откуда ты знаешь сію исторію и какъ она относится къ нашему литературному вечеру? При семъ вопросѣ, Роландъ вскочилъ, топнулъ ногою, и схватилъ шляпу и трость. Откуда я взялъ сію исторію? вскричалъ онъ. Какъ она относится къ сегоднишнему вечеру? Развѣ вы не видите, государь мой, что это ужаснѣйшая сатира противъ вашего опредѣленія, того, что есть фантазія. Поэтъ, подобный моему Италіанцу, обожавшему мраморъ, постыдится своей страсти и не сдѣлаетъ даже статуи! Онъ не только не употребитъ съ пользою своихъ познаній, но разобьетъ ее, опасаясь, чтобы другая страсть не обезчестила ее, кромѣ его собственной. Не правда ли, что это великій артистъ? неправда ли, что это величайшая страсть? не повѣствователь ли онъ? Вы безчестили поэзію цѣлый нынѣшній вечеръ; вы заставляли искуство ограничиться повѣстями; вы не поняли ни Гомера, ни Гофмана, прощайте!
   Роландъ былъ въ худомъ расположеніи духа, коему сопротивляться было невозможно, должно уступить, уступаю.
   Однакожъ, еслибъ ты позволилъ, то и могъ бы нѣсколько оправдать себя, Роландъ.
   Ни слова о семъ предметѣ; и начиналъ исторію съ условіемъ, и теперь его объявляю:
   Ты долженъ тотчасъ отпустить меня, и не надоѣдать мнѣ твоими литературными спорами, прощай! Онъ вышелъ, про себя проклиная меня.
   Я вспомнилъ о семъ спорѣ, просматривая сіи фантазии, которыя вы будете читать; сіи различныя по вѣсти были писаны въ щастливое время. Неудовольствіе Роланда и мое мнѣніе о фантазіяхъ, сперва меня останавливали; я видѣлъ въ семъ названіи и гордость и опасность. Но скоро мои опасенія разсѣялись, я говорилъ: названіе весьма не важно для книги! И вспоминалъ слова Роланда: подъ пустымъ названіемъ фантазіи ты можешь все печатать! Примите же подъ свое покровительство сіи разно родные опыты; прочтите ихъ съ чистою совѣстію; будьте съ сочинителемъ столь же откровенны, какъ и онъ съ вами; протяните ему руку, какъ и онъ любящимъ его, не зная. Я почту себя весьма щастливымъ, если въ сихъ разбросанныхъ повѣстяхъ вы найдете сходство съ произшествіями и чувствами вашей молодости, воспоминаніе прошедшихъ удовольствій, слѣды вашихъ желаній, обѣтовъ, любви и страданій.

Жюль-Жаненъ.

   

КРЕЙСЛЕРЪ.

   Я былъ въ трактирѣ Фридриха Великаго, и провелъ въ немъ цѣлую ночь. Какую ночь! какая громкая гармонія посреди густаго облака дыма! Стучатъ бутылками и стаканами, пиво клубится, пробки скачутъ, какъ бы означая тактъ; бочка красуется въ углу какъ барабанъ въ оркестрѣ: прекрасно сыграли, господа музыканты! Браво, музыкѣ! Такимъ образомъ мы разыграли симфонію пьяныхъ на всѣхъ голосахъ и размѣрахъ. Боже мой! я совершенно разнѣживаюсь въ то время, какъ газъ Шампанскаго медленно движется подобно душѣ изъ подъ памятника; -- Геній мой паритъ подобно Генію сѣвернаго Барда; тогда задумчивый, я облакачиваюсь на столъ, подобно сынамъ Одина, слушающимъ звуки Эоловой арфы въ тихую зимнюю ночь. О, Геній! Геній мой скученъ: онъ всюду видитъ печали, даже въ кофейномъ домѣ, шорохъ привидѣній, ряса монаховъ, крепъ вдовицы, покрывало невѣсты, ничтожны въ сравненіи съ тѣмъ, что я всякій день вижу! Вы думаете, что я отъ веселья посѣщаю трактиръ Фридриха Великаго? Ошибаетесь, я для того хожу туда, что мнѣ скучно. Посмотрите на окружающіе насъ предметы; пустыя бутылки, разбросанныя по полу пробки, блестящіе столы орѣховаго дерева, подобно волшебному зеркалу; посмотрите на пустой вертёлъ, на поверженныя скамейки, на самопрялку, переставшую вертѣться какъ котъ въ Маѣ мѣсяцѣ; взгляните на кровать съ шелковымъ покрываломъ, подъ коимъ трактирщица свернула въ клубокъ свою старую кожу, прилѣпленную къ костямъ, покрытую морщинами и сѣдинами: все это ужаснѣе привидѣній и бездушныхъ труповъ! Видали ли вы гробницу плачевнѣе? Не все ли равно, что человѣческія кости, разбросанныя по кладбищу, или сіи бездушныя бутылки, сіи безгласныя пробки и самопрялки, въ бездѣйствіи, и сія кровать почти пустая, болѣе нежели пустая! Ахъ, она была покрыта розами, какъ и ты моя любезная бутылка! ты была полна, подобно мнѣ, ибо я былъ живописцемъ и музыкантомъ въ одно время. Тогда я былъ полонъ красокъ и звуковъ, вылетавшихъ произвольно изъ головы, сердца и души моей. и былъ въ восторгѣ утромъ и вечеромъ. Никакая самопрялка не трещала болѣе, чѣмъ л, во снѣ изрыгая пѣну, я разумѣю самопрялку, движимую проворною ножкою любезной, маленькою ножкою, закрытою коротенькою юбкою, голою до подвязки. Гдѣ же ножка женщины, давившая меня? Ахъ, Теодоръ! ты походишь на самопрялку старухи. Я заплакалъ. Наступило утро, и и еще не пьянъ! Теодоръ безъ пользы провелъ ночь. Поэзія очистила голову его отъ пріятныхъ винныхъ паровъ. Съ каждымъ стаканомъ я чувствовалъ какъ бы хладная рука касалась чела моего и очищала главу мою отъ опьянѣлости. И вотъ я въ теченіи ночи похожу на воздержную Голландку. Ну же, возобновимъ наши занятія: снимите ваши огромные плащи, повѣсьте шляпы ваши на стѣны, можетъ быть пуншъ разгонитъ ваше хладнокровіе. Зазжемъ пуншъ трубками, вспомнимъ веселую Саламандру съ чашею въ рукахъ, пусть духи огня разгонятъ нашу меланхолію. Огонь непримиримый врагъ мрака, огонь разрѣжаетъ хаосъ, огонь возвращаетъ природѣ потерянный блескъ. Все идетъ прекрасно: пуншъ горитъ, веселые духи наполняютъ наши кубки. Взгляните, посреди сего пылающаго океана, богиня съ улыбкою наливаетъ намъ напитки; нектаръ струится съ волосъ по прекрасной груди ея. Я поставлю кубокъ свой подъ лѣвую грудь ея, она обильнѣе правой: скорѣе наполнится мой кубокъ.
   Я пользуюсь всѣми произшествіями, въ коихъ есть шумъ и краска. По моему мнѣнію всѣ кухонные приборы составляютъ полный оркестръ; чаша съ пуншемъ, подобно камеръ-обскурѣ представляетъ намъ радужныя явленія. Когда пуншъ загорается, то я закрываю глаза и въ правомъ оставляю только малую щель, облакачиваюсь о стѣну, и смотрю на прелестную картину моихъ пьющихъ товарищей. Странныя лица: маленькая головка, большой носъ, трясущіяся губы, достойныя цѣловальниковъ. Пріятно смотрѣть на сихъ добрыхъ людей, пресмыкающихся: около стѣнъ, подобно осужденнымъ въ чистилищѣ. Пляшите около стѣнъ, веселые товарищи, это есть воля главы нашей -- пунша, воздушнаго пунша, бога моей Мифологіи. Шекспиръ, великій Шекспиръ имѣлъ, подобно мнѣ, своего бога. Пуншъ и Пюкъ въ le Songe d'une nuit d'été весьма сходны. Виль часто похищаетъ у меня боговъ моихъ; онъ лишилъ меня Фальстафа.
   Возврати мнѣ моего стараго Виля, отдай мнѣ твоего Фальстафа, я хочу выучить его играть на скрыпкѣ или на флейтѣ. Обученіе Жона Фальстафа будетъ тебѣ стоить пяти бутылокъ бѣлаго и краснаго вина, и полъ-бутылки рому въ недѣлю. Съ этимъ условіемъ я сдѣлаю изъ него совершеннаго артиста. Жаль оставить его не образованнымъ. не изгнать изъ него привычки къ пьянству! Онъ былъ бы отличнымъ поэтомъ, если бы хотя немного учили его искуствамъ! Нѣтъ, великій Виль, не довольствуясь похищеніемъ у меня Фальстафа, ты мнѣ его еще испортилъ.
   И такъ, вы видите, смертные, что я имѣлъ весь міръ подъ рукою, а въ рукѣ микроскопъ, и такимъ образомъ проводилъ время въ кофейняхъ, не бывъ пьянымъ. Кофейни и ночи мнѣ весьма нравятся. Я въ кофейнѣ какъ дома: это мое Королевство, моя каѳедра, мой олтарь. Какой поэтъ предпочтетъ день ночи; что значитъ солнце предъ столь полезнымъ мракомъ, смягчающимъ всѣ обстоятельства, покрывающимъ все благовоніемъ и покоемъ, останавливающимъ смятенія, заставляющимъ соловья пѣть лѣтомъ, а сверчка зимою? И такъ, я люблю кофейни и ночь.
   Такъ размышлялъ я тайно, борясь съ совѣстію и воспоминая совѣты Княгини Амаліи. Вы много пьете, Теодоръ! Вы меня огорчаете. Обѣщайте мнѣ не выходить изъ дома сего дня вечеромъ. Я же успокоивалъ себя, говоря: Княгиня не узнаетъ.
   Я уже усталъ, смотря на движащіяся по стѣнѣ картины, какъ замѣтилъ между сими грубыми лицами, лице пріятное и любезное: съ поникшею главою, въ задумчивости, съ растрепанными волосами и миною, возбудившею мою любовь и вниманіе. Я былъ въ восхищеніи, когда узналъ въ ономъ собственное изображеніе.
   Долго наслаждался бы я онымъ, еслибъ пламя пунша не погасло. Все разрушилось, и вмѣсто сей движущейся картины, я увидѣлъ синеватую и блѣдную стѣну, какъ лице клеветника, вызываемаго на поединокъ честнымъ человѣкомъ. Наступило утро, покрытое златымъ покрываломъ. Я устыдился и вышелъ изъ кофейни. Все кружилось въ глазахъ моихъ. Домы проходили по очереди: дворецъ, хижина и Королевскій садъ съ позлащенною рѣшеткою, великолѣпными статуями и неугомонными лебедями, плавающими въ огромныхъ бассейнахъ; садъ бѣднаго подлѣ квартиры его въ пятомъ этажѣ, красная рыбка въ стеклянномъ бокалѣ, между горшками ранункуловъ и простыхъ фіалокъ, все проходило предо мною. Гошпиталь, проходя, почтительно здоровался; дерзкая тюрьма прошла мимо, гордясь населеніемъ, увеличившимся съ свободою. Прошелъ гордый соборъ, поддерживая слабыми руками падающій куполъ; домъ кокетки съ полуотпертою дверью и въ мертвомъ молчаніи. Такъ прошелъ весь городъ. Наконецъ взошло солнце съ востока; подобно тѣни въ одной изъ картинъ Микель Анжело, явилась Княгиня Елена, цвѣтущая и блестаящая, какъ утренняя роса. Я покраснѣлъ, и только лишь замѣтилъ, что нахожусь у двери кофейни подъ вывѣскою Фридриха Великаго: видно домъ мой не проходитъ еще мимо.
   Замѣтя мою недвижимость, она подала мнѣ знакъ.
   Здравствуйте, вѣрный мой Теодоръ! Скромный Теодоръ, проснулся чѣмъ свѣтъ и явился поклониться солнцу. Я вамъ очень благодарна за то, что сдержали данное мнѣ слово; вы совершенный философъ; изъ благодарности позволяю вамъ за мною слѣдовать.
   Я провожалъ Княгиню, прелестную, молодую, блистательную, называвшую меня своимъ Теодоромъ. Я невѣрилъ, что она женщина; я никогда не касался ни до ея одежды, ни до устъ ея, ни до слѣдовъ шаговъ ея; она не оставляетъ оныхъ; она не дышетъ, не испускаетъ запахъ, подобный запаху цвѣтовъ; я не видалъ цвѣта волосъ ея; взоръ ея прелестнаго небеснаго цвѣта; одежда ея неизъяснима, она ее обвиваетъ, цѣлуетъ, волнуется около нее, низпадаетъ, и ложится прелестными фигурами, что бы ей нравиться; одежда одушевлена, она же безжизненна; платье ея движется, покрывало улыбается, перчатка рисуется, платочекъ волнуется, башмаки ходятъ. Боже! какъ я былъ застѣнчивъ съ симъ ангеломъ.
   Угадайте, куда привела она меня! къ старому моему товарищу, музыканту Крейслеру; мы въ одно время съ Крейслеромъ обучались гармоніи; онъ еще молодой человѣкъ, а я, послѣ его родившійся, уже старикъ. Много спорили о томъ, кто геніальнѣе, я или Крейслеръ; я живѣе и скорѣе одушевляюсь, нежели Крейслеръ, я блистательнѣе и шутливѣе, я народнѣе; но Крейслсръ пѣвецъ идеальнаго міра, юности и женщинъ, онъ въ третьемъ небѣ, онъ паритъ душею столь далеко, сколько она можетъ вынести, не заботясь объ оной; онъ сопровождаетъ ее отдаленными, неопредѣленными звуками; музыка его очаровываетъ, здѣшній міръ для него ничтоженъ, -- я же принадлежу здѣшнему міру.
   Крейслеръ прекраснѣе меня; лице его одушевлено; онъ поэтъ; голосъ его плавенъ и искуственъ -- я эе предъ нимъ играю роль буффа.
   Долго слушала его Княгиня съ восхищенімъ и слезами. Онъ отлично поетъ. Она стояла предъ нимъ; но онъ не видалъ ее, не видалъ Елены, своей богини, своей Музы, той, для коей онъ пѣлъ, той, которую онъ видѣлъ сквозь свѣтлое облако мелодій; той, которая стояла предъ нимъ и которой онъ не замѣчалъ.
   Елена цѣлый часъ внимала и удивлялась ему. Наконецъ она удалилась, растроганная, умиленная, какъ бы вышедшая изъ святилища; тутъ въ первый разъ почувствовалъ я ревность. Должно было заслужить болѣе, чѣмъ любовь Елены -- ее уваженіе. Елена, отойдя отъ Крейслера, говорила со мною прежнимъ веселымъ тономъ; такъ мало она меня уважала! Бѣдный человѣкъ, чѣмъ бы ты быть могъ, если бы только захотѣлъ? Да, ты могъ быть великимъ мечтателемъ, блистательнымъ поэтомъ, пѣвцомъ, вдохновеннымъ небомъ, -цвѣтами, любовію, но ты не хотѣлъ. Теодоръ, Теодоръ, ты предался разврату, вступилъ въ низкія общества, испортилъ вкусъ свой, ты былъ площаднымъ шутомъ... бѣдный человѣкъ!
   Пресмыкайся, Теодоръ!
   Тогда я со слезами сказалъ: Ахъ, сударыня, какъ вы меня мучите; не осуждайте Создателя, давшаго искуству то, въ чемъ онъ не отказалъ Александру -- своего Діогена. Я Діогенъ-артистъ, какъ тотъ былъ Діогенъ-гражданинъ. Сердце и головы наши были переполнены. Сіе излишество должно было отбросить; онъ лишился онаго въ распутствѣ, я же въ пьянствѣ.
   Сіе излишество генія должно было внезапно отбросить, иначе мы бы погибли. Не говорите мнѣ ни объ невинныхъ геніяхъ, ни о невинныхъ красавицахъ; никогда не заключу я сію прелестную талію между четырехъ китовыхъ костей, никогда не надѣну на нее корсета; я все еще вашъ Теодоръ, хотя вы меня жестоко обидѣли.
   Народъ уже бродилъ по улицамъ; а посему молодая Княгиня взошла въ свой дворецъ, или лучше сказать, исчезла въ небѣ. И теперь она на небѣ, управляетъ нашими мыслями. Я же остался одинъ съ моимъ горемъ; и странно! съ наступленіемъ ночи я снова пошелъ въ любимую свою кофейню, и сѣлъ у печки въ большія хозяйскія кресла, какъ бы проснувшись отъ глубокаго сна.
   

СМЕРТЬ ДУАЕНА.

   На прошедшей недѣлѣ умеръ въ своемъ театрѣ, между Греческимъ дворцемъ и Римскимъ лѣсомъ, послѣдній и единственный покровитель Французской драматургіи. Въ первый разъ еще онъ умеръ, спокойно, не пораженный ни ядомъ, ни кинжаломъ, и не сопровожденный ни однимъ рукоплесканіемъ; добрый человѣкъ! Правда, онъ былъ оплакиваемъ друзьями и семействомъ; но слезы родственниковъ не столь обильны, какъ слезы, сопровождающія смерть Оросмана или Цесаря; ибо горесть осушаетъ ихъ! Единственное утѣшеніе, которое мы имѣемъ въ сей потерѣ, есть то, что смерть его была тиха, и что, благодаря сей вовсе не поэтической тишинѣ, Дуаенъ не чувствовалъ своей смерти.
   Тщетно будете вы искать въ біографіяхъ драматическаго искуства; тщетно будете вы воспѣвать хвалы вельможамъ, покровителямъ сего искуства, нынѣ разрушившагося; вы никогда не найдете столь ревностнаго къ славѣ актера, и столь безкорыстнаго покровителя искуства, какъ Дуаена, въ теченіи его долгой и двойственной жизни. Онъ владѣлъ необыкновенною памятью, и строгою, но снисходительною критикою; уважалъ творенія великихъ писателей, и питалъ неописанную страсть къ театру; театръ составлялъ его жизнь и славу. Презирая свѣтъ, раздираемый мятежами, Дуаенъ любилъ ходить большими шагами по сценѣ, любилъ драматическую гармонію, кровавыя зрѣлища и нещастную любовь, хитрыя рѣчи, искуственное мщеніе. Онъ былъ богомъ, царемъ и привратникомъ своего особеннаго міра, патріархомъ своей секты; восхищался куреніами, сожигаемыми на престолѣ древней трагедіи; стоялъ у входа въ святилищѣ и впускалъ избранныхъ сею сектою. Жизнь его дышала поэзіею, кровію, слезами; онъ былъ окруженъ кинжалами и ядомъ; присутствовалъ на тризнахъ, на коихъ отецъ съѣдалъ сына, въ кругу гробовъ и говорящихъ привидѣній, среди развратителей подлецовъ и историческихъ убійцъ, утѣшалъ королей, лишенныхъ престоловъ, женъ -- покинутыхъ мужьями, матерей -- оставленныхъ дѣтищами, -- растерзанныхъ любовницъ, покрытыхъ черными покрывалами: такова была жизнь Дуаена. Шестьдесятъ лѣтъ жилъ онъ между сими развалинами. Погибшій Ілліонъ, горящія Афины, разрушенный Римъ, возрождающаяся Галлія, составляли его географію; въ нихъ жилъ онъ, въ нихъ и умеръ. При жизни своей онъ не видалъ ни свѣжихъ полей Медоны, ни смѣющихся видовъ Фонтенебло, ни быстротечныхъ Сен-Клудскихъ каскадовъ. Сенъ-Клу, Фонтенебло, Медона суть вчерашнія только развалины! Спросите его о статуѣ Помпея, о Филипскихъ поляхъ, о развалинахъ пирамидъ: онъ знаетъ только ихъ и развалины Ѳивъ и Мемфиса; онъ уступитъ всѣ Европейскія династіи, за безконечную династію Агамемнона, онъ былъ свидѣтелемъ пресѣченія оной!
   Обольщеніе всю жизнь владѣло имъ; онъ жилъ, дѣйствовалъ въ безконечной исторіи, исполненной чувствительности, и удовольствій. Ибо онъ жилъ въ кругу преступленій, мятежей и убійствъ, и былъ щастливѣйшимъ смертнымъ.
   Онъ родился артистомъ. Сперва онъ былъ живописцемъ и декораторомъ. Въ его время, мода золотила дома снаружи, у дверей ставила Каріатиды, на потолкахъ рисовала амуровъ, увивала людей розовыми гирляндами. Искуство его приносило ему много прибыли; но скоро великолѣпные храмы, картины и золото вышли изъ моды. Во Франціи блескъ сдѣлался благороднѣе. Дуаенъ погибъ бы, еслибъ не былъ великимъ артистомъ. Истинный артистъ никогда не теряетъ подпоры, которой требовалъ Архимедъ, чтобы поддержать міръ. Жилища людей отвергаютъ Дуаена, но онъ украшаетъ храмы боговъ, и дворцы царей. Но въ то время боги и Цари не пользовались уваженіемъ. Церкви и дворцы были пусты. Нашъ декораторъ лишился храмовъ и дворцевъ -- и завладѣлъ театромъ, еще противившимся общей модѣ. Древніе дворцы, языческіе храмы, священные лѣса выходили изъ подъ кисти Дуаена; занавѣсъ представлялъ берега, описанные Гомеромъ; явилась палатка Ахилеса, алтарь Ифигеніи, облако Юпитера, огненное жилище Плутона: небо, земля, адъ составили владѣнія нашего артиста. Что ему за дѣло до мятежей, до безпорядковъ? Онъ не удостоиваетъ ихъ своимъ взглядомъ посреди сей природы имъ созданной, онъ щастливѣйшій смертный!
   И такъ, влекомый своимъ геніемъ, онъ строилъ воздушные замки; его природа была прелестнѣе обыкновенной. Онъ украсилъ владѣнія свои всѣми возможными красками; облагородилъ, обогатилъ, сдѣлалъ идеальною свою природу; окрасилъ небо, моря, горы, и кончивъ все, сѣлъ на возвышенный холмъ; взглянулъ, и увидѣлъ молчаливые берега, пустынные замки, свѣтлое небо, и грусть объяла его, ибо недоставало еще человѣка; Дуаенъ видѣлъ, что въ его театрѣ недоставало драмы и актера.
   Но грусть его была мгновенна.
   Революція и нещастныя ея послѣдствія бросили его въ идеальное. Онъ долженъ былъ украшать театръ, не имѣя возможности украшать храмовъ; театръ его конченъ; не думайте, что онъ останется пустымъ, какъ надгробный памятникъ, воздвигнутый по усопшемъ: успокойтесь, театръ Дуаена скоро наполнится, эхо раздается и природа прольетъ слезы. Театръ построенъ наканунѣ, на завтра Дуаенъ сдѣлался актеромъ.
   Тогда то родилась въ немъ страсть къ драматическому искуству, къ коему въ началѣ онъ не показывалъ способности. Скоро выучился нашъ актеръ. Правда, онъ жилъ въ блистательное время Французской драматургіи: Лекинъ еще здравствовалъ, Ларива встрѣчали съ восхищеніемъ, пяти-актныя трагедіи были еще въ модѣ; освистанный поэтъ пользовался большею славою, чѣмъ въ наше время пользуется торжествующій. Дуаенъ не ослабѣвалъ, будучи еще неизвѣстнымъ, онъ боролся съ Французскимъ театромъ, и по истеченіи сорока лѣтъ остался побѣдителемъ.
   Дуаенъ, какъ актеръ, декораторъ и поэтъ, отличался трудолюбіемъ. Устроивая свой театръ, онъ видѣлъ разладицу въ драматическомъ искуствѣ. Не смотря на наружный блескъ Французскаго театра, онъ видѣлъ, что сей цвѣтущій снаружи плодъ поврежденъ внутри червями. Лашосе вводилъ просто народную драму, Мариво покрывалъ блестками платья и языкъ Мольеровыхъ Маркизовъ; трагическая декламація погибала, машины замѣнили монологіи, костеръ явился въ Малабарской вдовѣ, декламація отвергалась нововводителями, не взиравшими на мнѣнія Волтера и на опроверженія его, писанныя изъ Фернея, и утверждавшими, что трагическій стихъ не должно декламировать.
   Отъ того-то палъ Тальма!
   Тальма! Дуаенъ не могъ слышать его имени. Дуаенъ создалъ всѣхъ актеровъ, но предпочиталъ Тальму. Дуаенъ создалъ Тальму. Онъ ввелъ его въ свой театръ, одѣлъ его въ свое Римское платье, показалъ ему силу произнесенныхъ стиховъ. Тальма былъ любимѣйшій ученикъ его, слава его жизни и театра. Но, Тальма измѣнилъ ему; Тальма забылъ, неблагодарный геній! театръ Трансноненской улицы, и добраго наставника своего, Дуаена; Тальма пересталъ декламировать стихи, забылъ величественные жесты, унизилъ трагическую страсть; Тальма говорилъ, ходилъ, садился, входилъ и уходилъ какъ простой смертный. Онъ забылъ всѣ наставленія своего учителя. Какая жалость, великій Боже! столь прелестный, но не совершенный и испорченный талантъ, сколько сожалѣній вырвалъ изъ груди Дуаена!
   Площадная и разговорная игра Тальмы отравляла жизнь Дуаена. Однако онъ не унывалъ, еще деятельнѣе содѣйствовалъ великому своему искуству; онъ неослабно наблюдалъ за священнымъ огнемъ, однимъ имъ поддерживаемомъ. Онъ всюду искалъ учениковъ; показывалъ всякому театръ свой и заставлялъ входить въ оный, не обращая вниманія на состоянія, лишь бы они соглашались носить Римскія токи; онъ оставался довольнымъ. Представьте себѣ радость его, когда послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ поисковъ онъ открывалъ честнаго мясника, рябаго цирюльника, плечистаго сапожника или церковнаго пѣвчаго съ сильнымъ голосомъ, соглашающихся поступить въ театръ его.-- Здравствуй, Ахилесъ; здравствуй, мудрый Несторъ; мое почтеніе Агамемнону царю царей, -- такъ говаривалъ онъ. Съ особеннымъ тщаніемъ искалъ онъ Ифигеніи подъ круглымъ чепцомъ прачки, Рокселаны въ лицѣ какой нибудь горничной; а ты, Родогунда, великая кровавая фурія, сколько разъ вызывалъ онъ тебя изъ твоей ложи, отторгалъ тебя отъ романовъ, и замѣнялъ веревочку отъ двери въ рукахъ твоихъ кубкомъ яда! Сколько трагическихъ талантовъ открылъ онъ такимъ образомъ. Сколько великихъ душъ остались бы въ неизвѣстности безъ Дуаена! Сколько страсти вывелъ онъ въ свѣтъ изъ кофеенъ, прачешенъ, лакейскихъ и изъ мясническихъ лавокъ!
   Но сколько трудовъ это ему стоило! Каково должно было быть его легкое! Не давши времяни Ахилесу и Ифигеніи посовѣтываться, онъ тотчасъ становилъ ихъ на сцену, училъ ихъ любви, показывалъ имъ силу гласныхъ и согласныхъ буквъ, переходилъ отъ ничтожнѣйшаго грамматическаго правила къ сильнѣйшимъ движеніямъ страсти. Дѣйствуй, кто бы ты ни былъ, ты ученикъ Дуаена, ты его собственность, добыча, слава, онъ пустилъ тебя вооруженнымъ въ міръ артистовъ; кто бы ты ни былъ, если хочешь прославишься, будь терпѣливъ, трудолюбивъ, учи наизусть и надѣйся!
   Такимъ образомъ создалъ онъ нѣсколько великихъ комиковъ изъ людей, неумѣвшихъ читать. Дуаенъ былъ для своихъ актеровъ тѣмъ, чѣмъ былъ Гамлетъ для своихъ. Но Гамлетъ въ душѣ былъ злой насмѣшникъ: онъ смѣялся надъ благороднымъ отцемъ, расторгающимъ страсть какъ старое бѣлье; смѣялся надъ Княгинею, коей талантъ увеличился вышиною скачка блохи; Гамлетъ измѣнилъ искуству и артисту. Дуаенъ напротивъ искренно вѣрилъ искуству и артисту, ни надъ кѣмъ не смѣялся, ни кого не приводилъ въ замѣшательство; онъ былъ добръ и щедръ.
   Начинайте, говорилъ онъ: вы, молодой человѣкъ, идите, не гните ногъ, поднимите голову, возвысьте голосъ, откройте глаза! А вы, моя принцесса, грудь впередъ, держите круглѣе руку, нагните голову. Такъ онъ говаривалъ. Дуаенъ училъ ихъ всему: и голубиному воркованію, и нѣжностямъ, и благороднымъ жестамъ, и нѣжнымъ улыбкамъ.
   Онъ одинъ училъ великому и прекрасному: Консерваторія и профессоры были напрасны; не отнимая достоинства у нашихъ великихъ учителей, нужно признаться, что Дуаенъ сдѣлалъ одинъ тоже, что они всѣ для драматическаго искуства. Взгляните на трагедію въ Парижѣ, или въ провинціи, шествующую мѣрными шагами, старающуюся казаться прелестною, тихою и мудрою, сію древнюю трагедію воркующую, жеманящуюся; не думаете ли вы, что ее произвела Консерваторія?
   Гамлетъ, уча своихъ актеровъ, декламируетъ, и остановясь въ монологѣ, спрашиваетъ у суфлера конецъ стиха, начинающагося Пиромь; потомъ, сказавъ всѣ стихи, которые онъ знаетъ наизусть, онъ останавливается, улыбаясь и говоритъ актерамъ: милости просимъ, господа въ Ельзенеръ.
   Но Дуаенъ поступалъ иначе. Послѣ урока онъ всѣмъ былъ доступенъ: всякій могъ подходить къ нему и говорить съ нимъ; онъ былъ любезенъ и добръ. Когда ученики дѣлали какіе либо блистательные успѣхи, то онъ игрывалъ съ ними, старался имъ нравишься, кто же, онъ самъ Дуаенъ, въ великолѣпномъ костюмѣ, покрытый мантіею Августа или каскою Брута!
   День сей щитался торжественнымъ. Театръ выметали, освѣщали. Съ утра каждый актеръ заботился о своемъ костюмѣ. Сколько золотой бумаги и газу было истрачено! Прелестный хаосъ. Разговариваютъ, ищутъ другъ друга, говорятъ другъ другу ты, какъ бы забывъ, что представленіе еще не началось; занимаютъ взаимно румяна, парики. Женни нарумяпена, Агрипина красна отъ природы, у Британикуса нѣтъ сандалій; каждый изъ сихъ молодыхъ талантовъ, надеждъ театра, имѣетъ какую нибудь нужду! Дуаенъ, все предвидитъ, онъ всюду: отворяетъ двери, поправляетъ люстру, ставитъ декорацію, одѣвается, одѣваетъ другихъ, все отнимаетъ отъ себя, чтобы дать другому; отдаетъ приказанія, занимается посторонними дѣлами, справляется, готовъ ли громъ, хороша ли будетъ молнія, будетъ ли похожа тѣнь Ниніаса, письмо Аменаиды довольно ли желто и писано древнимили буквами; онъ не забываетъ и суфлера, столь необходимаго, ибо присутствіе публики весьма мѣшаетъ актерамъ.
   Сбираются зрители: студенты, молодые люди, мѣщане, не избалованные удовольствіями; купцы, отставные военные, нещастные женщины; вся сія особенная природа съ нѣжными сердцами, праздными умами, любящіе трагедію, бѣгутъ въ театръ Дуаена; толкаются, давятъ другъ друга, впередъ уже восхищаются! О щастливые чувства молодежи! О трагическое удовольствіе! Странное ожиданіе развязки! О страсти! О щастіе драмы! Прелесть рифмъ! О невинныя удовольствія отцевъ нашихъ, отвергнутыя нашими нещастными временами, васъ ни гдѣ не увидишь кромѣ Дуаена! Когда Дуаенъ кончалъ, когда декламируя, усмиряя партеръ, поправляя лампу и подсказывая роли ученикамъ, доходилъ до пятаго дѣйствія своей драмы, тогда радость его была неизъяснима, ни что не могло сравниться съ его славою! Онъ говорилъ со сцены какъ бы съ неба. Онъ умиралъ подъ единодушными рукоплесканіями; снова вставалъ, и улыбаясь какъ Гамлетъ, онъ говаривалъ какъ и онъ:
   
   Милости просимъ, господа въ Ельзенеръ.
   
   Ельзенеръ есть театръ Дуаена въ Трансноненской улицѣ. Но ахъ! онъ уже не существуетъ, сей искренній и страстный мужъ; нѣтъ уже того, который наполнялъ трагическую труппу, съ нимъ исчезла трагедія, съ его смертію перестали учить великихъ писателей! Со смерти Дуаена, послѣдній камень храма Мельномены упалъ, кинжалъ выпалъ изъ слабыхъ рукъ ея, обувь спала съ ногъ ея. Плачьте всѣ любящіе трагедію, благородныя страсти, стихи! Мы спали съ высоты трагедіи въ комическую оперу, водевиль; изъ Французскаго театра (Théâtre Franèais) въ Гимназійской (du Gymnase); мы можемъ еще болѣе унизиться. Я говорилъ, что Дуаснъ былъ щастливѣйшій человѣкъ въ мірѣ и до сихъ поръ утверждаю сіе. Однако же и онъ имѣлъ непріятности, неибѣжныя для славнаго артиста: прежде смерти онъ предчувствовалъ паденіе искуства, но никогда не предполагалъ разстройства, въ который мы вверглись. Проза замѣнила стихи, лахмотья -- золотыя и шитыя платья, грубые голоса -- тонкіе, красные шапки замѣнили Греческія каски; явились привидѣнія, убійства, мертвецы, чудовища, дикія звѣри} Робеспіеръ шествовалъ по сценѣ, созданной для Королей и героевъ; все сіе убивало нашего бѣднаго артиста, и лишало его возможности перенять спокойно сіи перемѣны.
   Онъ во время умеръ, бѣдный человѣкъ! Онъ умеръ съ искуствомъ, составлявшимъ его славу, съ трагедіею столь для него драгоцѣнною, они оба покинуты въ гробахъ своихъ. Неблагодарные ученики-актеры, не хотя, проводили они на вѣчное жилище общаго своего покровителя и друга. Они забыли его жертвы! Съ маленькимъ состояніемъ Дуаенъ поступалъ съ искуствомъ какъ важный вельможа. Ни что ему не мѣшало: щастливый, гражданинъ, онъ могъ имѣть залу покойную, удаленную отъ шума спальню; но у него не было ни залы, ни спальней, у него былъ театръ. Онъ могъ развѣсить по стѣнамъ отличныя картины, смѣющіеся пейзажи, хорошія гравюры, но у него были декораціи для театра. Вмѣсто того, чтобы идти на поле подышать чистымъ воздухомъ, взглянуть на игру солнца, -- онъ гулялъ подъ тѣнію деревъ своего театра. Всякой мѣщанинъ имѣетъ въ Парижѣ мягкія креслы для отдыха днемъ, пуховую постель для отдыха ночью, бумажный колпакъ, чтобы покрывать голову, халатъ, туфли, лампу вѣчно свѣтящуюся, однимъ словомъ необходимѣйшія вещи, но Дуаенъ не имѣлъ оныхъ. Дуаенъ пожертвовалъ искуству всѣми своими удовольствіями. Креслы его были театральныя, чернаго дерева и весьма жесткія; на кровати его часто спала Юлія и умиралъ Митридатъ. Гомерова лампа освѣщала его, хламида замѣняла ему шлафрокъ; вмѣсто туфлей онъ носилъ хладныя и драматическія сандаліи. Театръ всюду его преслѣдовалъ, даже въ его домашней жизни; трагедія видна была въ его радостяхъ. За столомъ въ кругу друзей и дѣтей своихъ, кинжалы служили ножами, вино пили изъ кубка душегубца. Никогда страсть къ драмѣ такъ далеко не простиралась. Я увѣренъ, что онъ носилъ рубашки безъ рукавовъ, какъ Римлянинъ, долженствующій быть всегда съ обнаженными руками; когда онъ покупалъ одѣяла, то требовалъ, чтобы оно непремѣнно кончалось широкою красною каймою, дабы въ случаѣ нужды могло служить вмѣсто царской мантіи. Смерть Дуаена не произвела въ свѣтѣ вліянія, котораго должно было ожидать. Драматическіе актеры должны бы были надѣть трауръ въ сей день, Французской Театръ долженъ бы закрыться, но что-жъ дѣлать? Мы не только что неблагодарны, но даже не умѣемъ ничего предвидѣть!
   

ЖЕННИ
ЦВѢТОЧНИЦА.

   Исторія Женни вздорна и странна, она была въ сословіи, которое мнѣ трудно будетъ объяснить вамъ, сударыни! Но такъ какъ Женни была добра и добродѣтельна, то и она должна имѣть свою біографію, занимающую хотя одну страничку въ нашемъ собраніи жизнеописаній артистовъ. Женни была весьма полезна искуству!
   Я называю ее Женни цвѣточницею потому, что она приходила въ Парижъ продавать розы и фіалки, блѣдныя какъ и она, -- бѣдный ребенокъ! Въ Парижѣ въ двухъ или трехъ мѣстахъ только можно выгодно сбывать цвѣты: въ театрѣ, и для вечеровъ; когда газъ блеститъ, богатыя и разодѣтыя женщины въ бриліантахъ и кружевахъ летятъ на балы, не дурно имѣть магазинъ розъ и фіалокъ: сбытъ оныхъ вѣренъ. Но Женни пришедъ въ Парижъ, нигдѣ не могла продать цвѣтовъ своихъ какъ на мосту Искуствъ (Arts); увядшіе цвѣты годятся только гризеткамъ! И такъ Женни не могла ожидать выгодной торговли; Женни страдала подъ игомъ бѣдности и слезъ, хотя ее весьма любили въ кругу, гдѣ она продавала грустные цвѣты свой, но все она была въ бѣдности. Старички подшучивали надъ Женни, говорили съ нею двусмысленно: но площадныя ихъ шутки были слишкомъ грубы, и бѣдная дѣвушка каждый день менѣе и менѣе продавала цвѣтовъ своихъ. Ей необходимо нужно было, во что бы то ни стало, избавиться отъ своего нещасшія; я говорю, во что бы то ни стало -- и ошибаюсь: она всемъ бы пожертвовала, кромѣ невинности. Бѣдная Женни! Не бойся, милая цвѣточница, есть для тебя невинное занятіе, не смотря на молодость и красоту твою; твое свѣжее лице, гибкія руки, стройная талія и прелестная ножка, дающая прелестную форму дурному башмаку твоему, спасутъ тебя.
   Приди въ мою мастерскую, прелестная Женни, приди, стань въ нѣкоторомъ разстояніи. Не опасайся даже моего дыханія. Стань подъ сей солнечный лучь, обертывающій тебя своею невинною бѣлизною! Будь молчалива и спокойна; позволь мнѣ придать тебѣ искуства и поэзіи, ты будешь моимъ сегоднишнимъ идоломъ! Прелестныя краски летаютъ уже по твоимъ лохмотьямъ; прелестное положеніе, восхитительные призраки моего путешествія по Италіи! Останься, Женни, подъ моею кистію, на моемъ холстѣ, въ душѣ, во взглядѣ моемъ, сколько преобразую я тебя! Ты будешь предметомъ обожанія и поклоненія людей: прелестною дѣвицею, и молодые люди будутъ тобою бредить и писать тебѣ стихи. Будь важнѣе, подыми брови, улыбайся! Я сдѣлаю тебя Королевою или женою вельможи; облокоти голову твою на руку, нѣжно улыбайся мнѣ въ продолженіе часа; если ты можешь представить поэтическое положеніе размышляющей дѣвы, я сдѣлаю изъ тебя болѣе, нежели невинностью, я сдѣлаю тебя любовницею. Рафаэля или Рубенса, -- бѣдная дѣвушка, я дѣлаю тебя болѣе нежели Королевскою любовницею!
   Женни, неистощимая Женни! приди, вдохновеніе меня объемлетъ и давитъ! лихорадка искуства въ моихъ жилахъ; палитра моя покрыта красками; щетка у ногъ моихъ какъ охотничья собака; приди, уже время, Женни! И Женни приходитъ, покорная, какъ воображеніе, готовая на все невинное и поэтическое въ искуствѣ. Ну, Женни, становись, я хочу писать прекрасную Греческую дѣву, подобно тѣмъ, которыхъ видѣлъ Аппеллесъ въ то время, какъ онѣ приносили жертвы Венерѣ. Ты прекрасна, мол милая Гречанка, строгая красавица, обворожительная Афинянка! Но если я хочу перемѣнить красоту твою. Сдѣлайся Римлянкою временъ Императоровъ или Ювенала, -- и она повинуется. Женни, выйди изъ за стола, слушай пѣніе пьяныхъ, прочти мнѣ оду Горація къ Глаѳирѣ, къ Нарѣ, будь прекрасна и богата, лягъ на носилки, несомыя невольниками Галльскими, но прежде, чѣмъ представлять пьянство, скажи мнѣ, Женни, завтракала ли ты? Вы можете себѣ представить, какъ трудно мечтать, не спавши и еще по назначенію; какъ скучно женщинѣ стоять цѣлые часы молча и недвижимо; надобно удерживать страсть, злость, пьянство и любовь и быть покойною. Она должна быль необыкновенною актрисою, ибо должна играть для одного человѣка, должна украситься лохмотьями, танцовать въ черномъ фартукѣ вмѣсто бальнаго платья, представлять Королеву въ коронѣ изъ шелковой тряпицы, мученицу, молящуюся съ подъятыми вверхъ глазами, распѣвая пѣсни Беранжера.
   Бѣдная женщина! она проходила всѣ крайности, чтобы исполнить малѣйшее желаніе живописца: ее жгли, рѣзали, душили, распинали, повергали въ восточное сладострастіе, въ адъ и въ рай. Она представляла Архангела съ позлащенными крыльями, испытала всѣ обыкновенія жизни: была женою вельможи, мѣщанкою, царицею, богинею, чего же болѣе? И ни кто не одобрялъ ее, ни кто не хлопалъ руками; она не пользовалась ни малѣйшею частицею славы картины. Смотря на картину, говорили; какъ прелестна эта женщина! какой взглядъ! какія руки! какое вдохновеніе въ головѣ артиста! Его превозносятъ до небесъ, осыпаютъ златомъ и почестями; бѣдную Женни не удостоиваютъ взглядомъ; однако Женни составляетъ картину.
   Странное смѣшеніе прелести съ бѣдностію, невѣжества съ искуствомъ, ума и глупости. Невинность прелестной дѣвушки тутъ не страдаетъ, она можетъ выйти честною и невредимою изъ рукъ и взоровъ художника, слѣпо повинуясь всѣмъ наистраннѣйшимъ его желаніямъ! Искуство оправдываетъ всѣ дѣйствія, оно позволяетъ дѣвицѣ предать тѣло свое живописцу, ибо онъ столько же имѣетъ права, какъ и операторъ, которому даютъ тѣла свои безъ раскаянія и угрызеній совѣсти. Женни была тиха и скромна, Женни была послушна артисту, слѣпо повиновалась ему во всемъ, что касалось искуства; далѣе кончалась ея должность. Артистъ дѣлался человѣкомъ, Женни оставляла блестящую ролю, она низходила съ высоты, на которую вознесъ ее артистъ, чтобы съ нею вмѣстѣ возвыситься. Женни дѣлалась простою женщиною, чтобы лучше защищаться, она закрывала свои бѣлыя руки, покрывала грудь свою старымъ Индѣйскимъ платкомъ, надѣвала свои разорванные чулки. Кто не уважилъ бы Женни! Вы хотите знать, что сдѣлалось съ Женни?
   Она принесла искуству болѣе пользы, нежели наши Министры внутреннихъ дѣлъ въ теченіи двадцати лѣтъ. Она усѣяла храмы изображеніями Святыхъ, наполнила будуары прелестными лицами, женскими головками, разсмотриваемыми молодыми беременными женщинами съ восхищеніемъ; лице и руки ея отражаются въ историческихъ картинахъ. Ее доброта была полезна многимъ артистамъ; кто имѣлъ Женни въ мастерской, тотъ увѣренъ былъ въ успѣхѣ. Женни презирала дурныхъ и убѣгала новѣйшихъ знаменитыхъ артистовъ; она показывала прелестное лице свое только геніямъ, и имъ только вѣрила. Когда артистъ былъ бѣденъ, Женни даромъ съ нимъ сиживала, Добрая дѣвушка! Она болѣе покровительствовала искуствамъ, чѣмъ всѣ Медициссы въ Италіи. Но искуство погубило Женни, оно лишилось прелестнаго оригинала! Женни измѣнила искуству; чтобы быть вѣрною мужу, она вышла за мужъ за прекраснаго и богатаго дворянина, который зналъ ей цѣну, зналъ ее невинность, зналъ какъ прелестна красота безъ покрывала. Ахъ! съ тѣхъ поръ искуство оставлено на произволъ судьбы, безъ добродѣтели, безъ власти, безъ будущности, безъ богатства и безъ дѣла!
   Что сдѣлалось съ Женни? вы спрашиваете. Она сдѣлалась щастливою, какъ то бываетъ обыкновенно съ прекрасными женщинами; она была любима, уважаема, честима. Сдѣлавшись важною дамою, она все еще любила искуство, была ему предана, и осталась артисткою. Правда, она бросила бѣдное платье, и платокъ, увѣсила шею алмазами, Кашемирскіе шали покрываютъ плечи ея, платье ее вышито, чулки прозрачны, она носитъ Венеціанскія перчатки на бѣлыхъ рукахъ своихъ, восточные духи умащаютъ тѣло ее, она имѣетъ фамилію и прислугу. Но не бойтесь, приблизьтесь, она все еще Женни, Женни цвѣточница, Женни модель; если вы Ингресъ, Деларомъ или Вернетъ, Дешанъ или Іоганотъ, то скажите ей: Женни, мнѣ нужна женская рука! Женни сброситъ свои Венеціанскія перчатки. Женни, мнѣ нужны бѣлыя и свѣжія плечи, трепещущая грудь, -- она сниметъ шаль и покажетъ вамъ грудь и плеча свои. Скажите ей: Женни, и дѣлаю Аталанту, мнѣ нужна вся нога Аталанты! Женни, важная дама, подастъ вамъ ногу, какъ Женни цвѣточница! Добрая дѣвушка! проста, откровенна, и привязанна къ искуству, она уважаетъ красоту свою, ибо любитъ искуство; она при всѣхъ хвалитъ красоту свою, ибо она всюду хороша: на холстѣ, камнѣ, мраморѣ, мѣди, глинѣ, всегда прекрасна! Пусть искуство не плачетъ, Женни все еще принадлежитъ искуству; она составляетъ славу и богатство онаго: искуство позволило ей сочетаться съ вельможею; но это только заемъ; вельможа долженъ быть готовъ всегда возвратить Женни артисту: это условіе написано въ свадебномъ контрактѣ Женни.

Конецъ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru