Жанен Жюль
Мертвый осел и обезглавленная женщина. Часть II

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    L'ane mort et la femme guillotiné.
    Москва. В университетской типографии. 1831.

0x01 graphic

МЕРТВЫЙ ОСЕЛЪ
И
ОБЕЗГЛАВЛЕНАЯ ЖЕНЩИНА.

Часть вторая.

МОСКВА.
ВЪ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФІИ.
1831

   
   

-- Hou nou, you secret, black and midnight hags? what is' t you do?
-- А deed without name.
(Macbeth.)

   

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Февраля 13 го дня 1831 года.

Ценсоръ, Заслуженный Профессоръ,
Статскій Совѣтникъ и Кавалеръ
Левъ Цвѣтаевъ.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ
Второй Части.

   ГЛАВА 1. Колъ
   ГЛАВА 2. Больница.
   ГЛАВА 3. Возвращеніе
   ГЛЛВА 4. Юлія С.*
   ГЛАВА 5. Сильвіо
   ГЛАВА 6. Судопроизводство
   ГЛАВА 7. Тюрьма
   ГЛАВА 8. Тюремщикъ
   ГЛАВА 9. Поцѣлуй
   ГЛАВА 10. Послѣдній день приговореннаго къ смерти
   ГЛАВА 11. Родильный домъ
   ГЛАВА 12. Палачь
   ГЛАВА 13. Саванъ
   ГЛАВА 14. Кламаръ
   

ГЛАВА 1.
Колъ.

Let paillards Turcs m' avaient mis en broebe.
(Rebelais. Pantagruel.)

   Приключеніе повѣшеннаго, ке выходило изъ головы моей тѣмъ болѣе, что во Франціи, Англіи у и даже въ Швейцаріи, благородной и славной частицѣ гной экспериментальной Германіи, умозрительные труды которой разлились повсюду, возникала новая школа публицистовъ, и первой статьей ихъ уложенія, было уничтоженіе смертной казни. Это предложеніе, нашло многихъ противниковъ, что всегда будетъ между народами, просвѣщеніе и ученость которыхъ даютъ имъ возможность играть парадоксами... Увлекшись не вольно въ споры о томъ же предметѣ, я былъ очень доволенъ тѣмъ, что говорилъ съ повѣшенымъ, слышалъ его ощущенія смерти, и могъ разсказать похожденія выходца изъ того свѣта, недовольствуясь и не полнымъ и не яснымъ разсказомъ страдальца, идущаго на смертную казнь. Мнѣ казалось, что я нашелъ не опровергаемое доказательство въ пользу закона о наказаніяхъ, отвертемаго нашими мудрецами, и ждалъ только случая, чтобъ вполнѣ развить его.
   Случай представился скоро. Я поѣхалъ въ деревню. Была осень. Вечеръ скучный, унылый загналъ все общество въ холодную у обширную залу. Общество было многочисленное, но люди его составлявшіе, не были одушевлены тѣмъ дѣятельнымъ участіемъ другъ въ другѣ, которое сближаетъ людей, и отгоняетъ отъ нихъ скуку. Посрединѣ залы сидѣли дамы, и противъ своего обыкновенія, молча занимались работою. Мужчины, изрѣдко обращали другъ къ другу нѣсколько пустыхъ словъ, -- и вечеръ утомилъ бы все общество, еслибъ великій вопросъ о смертной казни, не разшевелилъ страсти. И все оживилось,-- каждый имѣлъ въ запасѣ готовыя доказательства, каждый не дожидаясь очереди, говорилъ и кричалъ сколько доставало силъ. Я, какъ человѣкъ ловкій, выждалъ минуту когда утихли споры и крики, и разсказалъ похожденія повѣшенаго.
   Моя исторія не произвела большаго впечатлѣнія на слушателей, и точно, надобно было слышать ее отъ самаго бандита, чтобъ повѣрить ей; разказанная мною, она казалась невѣроятною сказкою. Споры возобновились, противники мои торжествовали, и никто уже нерѣшался брать мою сторону, какъ вдругъ появился на мою помощь новый защитникъ: то былъ почтенный Мусульманинъ. Онъ поднялся съ софы, на которой небрежно сидѣлъ, и сказалъ спорщикамъ. "Что касается до меня, -- я ни мало не сомнѣваюсь, что Итальянецъ былъ повѣшенъ, -- потому что я самъ былъ посаженъ на колъ.
   Послѣ этѣхъ словъ все умолкло; мужчины подступили къ Мусульманину, дамы оставили свою работу, и устремили на него свое вниманіе. Замѣчали ли вы, когда женщины слушаютъ что нибудь для нихъ занимательное, не изумляла ли тогда васъ ихъ физіогномія, такъ быстро оживляющаяся, ихъ неподвижно устремленные взоры, спертое дыханіе, прекрасныя шейки, вытянувшіяся во всю свою длину, и двѣ руки, небрежно покоющіяся на оставленой работѣ; и вотъ что восхищало меня одного, въ ожиданіи разсказа Турка.
   -- Благословенъ да будетъ Пророкъ! Одинъ разъ въ жизни моей случилось мнѣ проникнуть въ Сераль Его Высочества. --
   Тутъ общее вниманіе возбудилось еще сильнѣе; я замѣтилъ, что одна дѣвушка лѣтъ пятнадцати, сидѣвшая подлѣ своей матери, схватила свою работу,.... какъ будто готовясь продолжать ее,.... Кто занятъ работою, тотъ какъ будто не слышитъ разговоровъ.
   -- Имя мое Гассанъ, продолжалъ Турокъ, -- отецъ мой былъ богатъ, и я также. Какъ Правовѣрный, я знавалъ только одну страсть -- страсть къ женщинамъ; но чѣмъ страстнѣе я былъ, тѣмъ причудливѣе въ моихъ требованіяхъ. Нигдѣ не находилъ я женщины, какой мнѣ хотѣлось. Ежедневно показывали мнѣ новыхъ невольницъ, то черныхъ, какъ черное дерево, то бѣлыхъ, какъ слоновая кость,-- я уходилъ съ базару съ новою досадою, и наконецъ, желаніе мое отыскать красавицу возросло до того, что я рѣшился осмотрѣть Сераль Повелителя Правовѣрныхъ.
   Такъ какъ я и въ помышленіи не имѣлъ скрываться, то и перебрался черезъ ограду Его Высочества пресвободно, не думая ни о Янычарахъ, ни о нѣмыхъ, и меня никто не примѣтилъ. Я благополучно проникнулъ сквозь тройную неприступную ограду Сераля,... наступилъ день, и я устремилъ вѣроломные взоры въ недостигаемое святилище; но, какъ изумился я, увидя, что жены преемника Мухамедова -- точно такія же, какъ и всѣ женщины! Мое разочарованное воображеніе, не постигало такой печальной существенности; я начиналъ досадовать на себя, какъ вдругъ стражи увидѣли меня и схватили.
   Смертная казнь имъ, если дѣло пустить въ огласку, -- смертная казнь, и несчастнымъ женщинамъ, которыхъ я разсматривалъ; рѣшили, не доводить до свѣдѣнія Его Высочества это оскверненіе его Гарема; вывели меня тихонько изъ за ужасной ограды, и присудили просто за просто, посадить на колъ.
   Можетъ быть вы незнаете, господа, что такое колъ? Это инструментъ, похожій на тѣ громоотводныя стрѣлы, изобрѣтенныя вами, господами Европейцами, какъ будто для того, чтобъ ежеминутно дразнить судьбу. На этотъ колъ надобно мнѣ было сѣсть верхомъ, а для сохраненія равновѣсія, подвязали мнѣ, къ обѣимъ ногамъ, по чугунному ядру. Первая боль была ужасна; желѣзо медлѣнно проходило въ мое тѣло, и мнѣ не видать бы къ полдню солнца на мечетяхъ Константинопольскихъ, еслибъ ядры не оторвались отъ ногъ моихъ; они съ громомъ упали, и мои мученія сдѣлались сноснѣе; я сталъ надѣяться что еще останусь въ живыхъ. Море у Константинополя безподобно: оно простиралось, какъ обширная бѣлая равнина, усѣянная зеленѣющими островами, между которыхъ бороздились Европейскіе корабли. Я постигнулъ съ высоты, на которой былъ, что Константинополь есть Царь градовъ, и я былъ выше его: блестящія мечети, палаты Римскія, благоухающіе сады, обширныя кладбища, тихое убѣжище любителей мёду, -- все было у ногъ моихъ, и я въ избыткѣ признательности, воззвалъ къ Богу Правовѣрныхъ. Молитва моя, безъ сомнѣнія была услышана, потому что Христіанскій священникъ, подвергая опасности собственную жизнь свою, спасъ меня, унесъ въ свой домикъ, и вылѣчилъ. Едва почувствовавъ облегченіе, я возвратился въ мои чертоги: рабы встрѣтили и простерлись у ногъ моихъ... На другой же день я купилъ женщинъ; какія попались, и закурилъ мою длинную пенковую трубку. Когда же приходили мнѣ на мысли нѣмые Его Высочества, и ихъ ремесло, я говорилъ въ слезахъ, что не надобно слишкомъ мудрить, покупая женщинъ, -- что Богъ есть Богъ, -- Мухамедъ Его Пророкъ, а Истамбулъ, перлъ Востока.
   Такъ говорилъ Турокъ; этотъ продолжительный разказъ утомилъ его; онъ небрежно прилегъ къ подушкамъ дивана, и принялъ роскошное положеніе правовѣрнаго, наслаждающагося въ часъ полудня куреніемъ кальна. Еслибъ я былъ живописецъ, я срисовалъ бы его: истинное изображеніе блаженства! По моему, никто лучше не изображаетъ спокойствія, какъ богатый Мусульманинъ, лежащій на Персидскомъ коврѣ, безъ заботъ, безъ помышленіи, безъ мечтаніи, -- погрузясь въ тотъ блаженный восточный сонъ, который не принуждаешь даже васъ смыкать глаза, какъ будто и то слишкомъ тяжело для смертнаго!
   Я замѣтилъ не одинъ разъ, что занимательное произшествіе, просто расказанное, удивительно какъ оживляетъ умы, сближаетъ ихъ, и часто, превращаетъ самый скучный вечеръ, въ наипріятнѣйшій. Я невольно вспоминаю тѣ веселые ужины Г-жи Ментенонъ, на которыхъ, вмѣсто жаренаго, угощали какою нибудь пріятною повѣстью..... И съ людьми то же. Послѣ отрывистаго разсказа Мусульманина, общество какъ будто переродилось, разговоръ сдѣлался искреннѣе, и сама хозяйка, забывъ экономію, запрещавшую ей топить каминъ, прежде нежели календарь положительно объявитъ, что такого-то числа станетъ зима, заговорила, что нехудо бы развести огонекъ... Всѣ обрадовались ея предложенію: въ минуту отодвинули отъ камина экранъ, запылали дрова, и освѣтили веселыя, оживленныя легкою теплотою лица; удовольствіе было общее. Право, можно сочинить описательную поэму о первомъ огонькѣ, запылавшемъ въ каминѣ съ начала осени... объ этомъ вѣстникѣ зимы, и всѣхъ ея удовольствій.
   Между тѣмъ огонь разгорался, яркое пламя разливалось, и освѣтило прямо, молодаго человѣка, который еще не говорилъ. Онъ сидѣлъ въ углу, и во время разговоровъ изрѣдка улыбался; въ этой улыбкѣ было замѣтно и добродушіе и насмѣшливость... Онъ быль очень хорошъ собою, имѣлъ черные пламенные глаза, и всѣ приемы умнаго, свѣтскаго человѣка, считающаго себя не лучше и не хуже никого. Замѣтивъ общее вниманіе къ себѣ, онъ понялъ, что и ему надобно сказать что нибудь. Неожидая дальнѣйшихъ требованій, онъ окинулъ глазами все общество; прислонился къ кресламъ, на которыхъ сидѣла впереди его молодая женщина, и наклонивъ свою голову вровень съ ея хорошенькимъ, свѣженькимъ личикомъ началъ разсказывать такимъ пріятнымъ, чистымъ голосомъ, что издали можно было обмануться, и подумать, что говоритъ не онъ, а дама, подлѣ которой виднѣлась его голова.
   -- Я очень опасаюсь, милостивыя государыни, сказалъ молодой человѣкъ... Это неожиданное отступленіе отъ общепринятаго правила, которое требуетъ, чтобъ говорящій публично, обращался къ мужчинамъ и начиналъ съ милостивыхъ государей, ето неожиданное вступленіе показалось пріятною новизною, и дамы были очень довольны... И точно, посредствомъ этой искусной тиктики, молодой человѣкъ, какъ будто отдѣлился отъ общества прочихъ мужчинъ, и бесѣдовалъ съ женщинами одинъ одинехонекь..... Всеобщій говоръ одобренія, остановилъ его, и онъ долженъ былъ начать свой расказъ съ изнова, но какъ человѣкъ умный, онъ его началъ иначе, и уже не такъ торжественно.
   Что касается до меня, началъ онъ, я только тонулъ, но обстоятельства моей смерти довольно необыкновенны. Можешь быть, кому нибудь изъ общества знакомъ восхитительный, единственный видъ, который открывается выходя изъ Ліона. Происшествіе случилось со мною лѣтомъ, въ одинъ изъ тѣхъ дней, когда небо совершенно сине, и воздухъ тепелъ и чистъ; я съ наслажденіемъ лежалъ на берегу рѣки, или лучше, у того мѣста, гдѣ Саона соединяется съ Роною. Былъ полдень. Жаръ былъ несносный, вода прозрачна, гротъ поросшій мохомъ, подъ которымъ я сидѣлъ, казалось еще гордился тѣмъ, что цѣлую ночь укрывалъ бродягу Жанъ-Жака, -- около, него разстилались горячіе пары; я самъ и неспалъ, и небодрствовалъ, я былъ въ блаженномъ состояніи человѣка, упившагося опіумомъ, смотрѣлъ не сводя глазъ съ водянаго пространства, и мнѣ представилосъ, въ глубинѣ рѣки какое-то фантастическое изображеніе... Прелестная, идеальная женщина съ восхитительною улыбкою простирала ко мнѣ объятія... Видѣніе роскошно колебалось въ зеркалѣ водъ, я былъ недвижимъ, очарованъ, исполненъ невыразимой страсти.... и бросился въ рѣку... и ни свѣжесть воды, ни непреодолимая сила овладѣвшая мною, ни внезапное сокрытіе моей очаровательницы -- ничто не могло извлечь меня изъ поэтическаго изступленія. Я плавалъ посреди двухъ рѣкъ, которыя вырывали меня другъ у друга, и не думалъ ни о какой опасности. Я охотно отдавался ихъ стремленію, и роскошно качался, то въ объятіяхъ Саонны, то вырванный отъ нее Роною, несся съ ея быстриною; или очутившись при сліяніи двухъ могучихъ соперницъ, увлекаемый одною, удерживаемый другою, я оставался недвижимъ, и мое видѣніе, со всѣми прелестями опять являлось передо мною; одинъ разъ, она была такъ близко отъ меня, что я бросился къ ней, и хотѣлъ обнять ее -- и что сдѣлалось со мною послѣ этого, какое блаженство стало моимъ удѣломъ, какую невыразимую награду опредѣлили мнѣ -- незнаю, ничего незнаю! Но только черезъ день я очнулся; и нашелъ себя въ крестьянской житницѣ -- наступала ночь; волы, съ унылымъ ревомъ возвращались въ свои стойла... Голову мою, поддерживалъ одинъ изъ тѣхъ видныхъ и сильныхъ гребцовъ, которыхъ еще такъ много въ Кондріе; во всѣхъ другихъ мѣстахъ эти смѣлые пловцы превратились въ скромныхъ, осторожныхъ купцовъ, и не сохранили въ жилахъ своихъ ни одной капли отцевской крови. Вотъ моя смерть: это, какъ вы видите, былъ очаровательный сонъ; я совершенно согласенъ съ Итальянцемъ и Оттоманомъ; моя смерть, смертная казнь въ Италіи, деспотическая смерть на Востокѣ, добровольная смерть на Западѣ, не имѣютъ ничего страшнаго. Съ того дня я держусь мнѣнія того Философа, который думалъ, что жить и умереть одно и тоже; и такъ какъ я уже спалъ, то жалѣю только о томъ, за чѣмъ я проснулся.
   Такъ говорилъ молодой человѣкъ, замѣтивъ при концѣ своего разсказа, что общее вниманіе еще продолжалось, лице его вспыхнуло, онъ быстро отошелъ отъ кресла, на которое опирался, и невольно коснулся своей щекой щеки сидѣвшей передъ нимъ дамы. Я тотчасъ замѣтилъ, что его краска отсвѣтилась на ея личикѣ... И ничего не могло быть прелестнѣе сихъ двухъ головокъ, оживленныхъ одинаковымъ румянцемъ.
   Когда прошло изумленіе слушателей, разговоры возобновились съ новымъ жаромъ; противники наши не знали что сказать послѣ такихъ доказательствъ, и пошли сужденія, поясненія и разсказы о случаяхъ, въ которыхъ каждый видѣлъ конецъ свой. Одинъ, въ Булонскомъ лѣсу, палъ за мертво отъ шпажнаго удара, и утверждалъ, что холодъ желѣза произвелъ не непріятное ощущеніе. Другому пуля попала въ грудь и онъ не помнилъ ни малѣйшей боли; третій при паденіи разшибъ себѣ черепъ и ничего болѣе не помнилъ; о горячкахъ съ пятнами, гнилыхъ, нервическихъ нечего и упоминать. Однимъ словомъ, говоря, говоря, наконецъ рѣшили всѣ единогласно, что смерть не есть страданіе, что смерть за преступленіе не есть наказаніе отъ общества, но предохранительное средство для его спокойствія.
   Вдругъ, съ широкихъ креселъ, поднялся толстый аббатъ, приблизился къ разговаривавшимъ, сталъ у камина, и утвердился на ногахъ... Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ, которыхъ изгнала революція и былъ извѣстенъ какъ человѣкъ умный и разсудительный, -- всѣ обратились къ нему съ вниманіемъ.
   -- Клянусь Святымъ Антоніемъ, закричалъ онъ, -- разсужденія ваши превосходны! Но господа -- еслибъ вамъ случилось такъ какъ мнѣ, умирать отъ несваренія желудка, вы заговорили бы о смерти съ большимъ почтеніемъ!
   

Глава 2.
Больница.

La peste! Vous êtes bien honnête seigneur!
(Shakespeare.)
C'est cela!
(H. Lafond.)

   И все напрасно -- я не могъ развеселить себя... Всѣ ети эпизоды въ моей любимой наукѣ только что все ниже и ниже сбрасывали меня, и съ каждымъ днемъ увеличивалось во мнѣ, какое то странное желаніе изчерпавъ весь ужасъ, наконецъ узнать, кто изъ насъ кого пересилитъ... Я уже зналъ, что ужасъ мой тамъ, гдѣ Ганріета... И я ее еще разъ повстрѣчалъ однажды, это ничтожное, вѣроломное существо, эту бездну эгоизма и слабостей, это созданіе, въ которомъ совсемъ небыло нравственнаго человѣка, это что-то живое къ чему я привязался, и за чѣмъ слѣдовалъ на пути жизненномъ. Сказать ли гдѣ я ее нашелъ? Смѣю ли сказать гдѣ я ее нашелъ? Но это необходимо. Въ мірѣ пересозданномъ нами, это бѣдственное мѣсто стало существенною, нужнѣйшею надобностію. Туда является женщина разряженная, и часто выходитъ оттуда столь же нарядною; но тѣсное пространство, въ которомъ ее заключаютъ, но воздухъ, которымъ она дышетъ, но страшныя мученія, тамъ испытанныя, но стыдъ и нищета, все въ этомъ ужасномъ мѣстѣ гремитъ проклятіемъ, столь же страшнымъ, какъ то, которое ожидаетъ преступника послѣ его смерти.
   Въ началѣ улицѣ Св. Іакова есть древній монастырь, унылый, заброшеный,.... Грязный, отвратительный свѣчной заводъ прислоненъ къ нему съ лѣвой стороны; съ права бѣдная мѣлочная торговка устроила себѣ лачугу, передъ дверями ея гуляетъ высокая коза, изсохшая, дряхлая.-- Входишъ въ монастырь,... нѣтъ сожалѣнія, или участія въ привратникахъ; нѣтъ состраданія въ лѣкарѣ; нѣтъ довѣренности въ больныхъ. Тамъ нравы, холодъ, эгоизмъ городка опустошеннаго чумою, но что всего хуже, тамъ, больной стыдится своей боли, и не смѣетъ говорить о своихъ мученіяхъ. Въ тѣхъ стѣнахъ, голодъ, страхъ, неукротимыя страсти, безпокойства вѣчно возврастающія, боль являющаяся во всѣхъ видахъ, подъ всякими названіями омерзенія и ужаса; тамъ воздухъ заразителенъ, вода насыщена ядомъ. Я видѣлъ въ этѣхъ стѣнахъ молодыхъ людей, блѣдныхъ, изнуренныхъ, зеленыхъ, одурѣлыхъ; сдѣлавшихся жалкими жертвами развратной страсти; и рядомъ съ ними отцевъ семействъ, въ траурѣ по женѣ и дѣтяхъ, -- далѣе, старцы, сохраненные искуствомъ какъ рѣдкости: глядя на все это, я ужасался. Я хотѣлъ уже выдти, но мнѣ сказали что тутъ есть и женская половина, и я пошелъ туда.
   Входя по лѣстницѣ, мнѣ повстрѣчались кормилицы, зараженныя вскармливаемыми ими дѣтьми, и которыхъ онѣ еще держали у своихъ изсохшихъ грудей, съ видомъ болѣе жалкимъ, чѣмъ сердитымъ; мнѣ повстрѣчались бѣдныя деревенскія дѣвушки,... онѣ плакали, и не понимая ни своей болѣзни, ни насмѣшливой улыбки тѣхъ, которые ихъ встрѣчали, закрывались своими передниками... У дверей, жертва мужа, молодая женщина, стояла неподвижно, какъ статуя Ніобы, въ ожиданіи постели подлѣ какой нибудь мерзавки. Я вошелъ въ обширнѣйшую залу: тамъ хохотали во все горло, играли въ разныя игры; иная наряжалась въ шерстяное одѣяло, другая въ спальный шлафрокъ, самыя молодинькія, полунагія, спорили другъ съ другомъ о своихъ лѣтахъ; другія страшно ругались, или распѣвали пьяныя, развратныя пѣсни... Сколько мужчины были блѣдны и страшны, столько же, большая часть этѣхъ женщинъ были еще свѣжи и бѣлы! несчастныя женщины! Еще и тутъ безпечно веселыя! Еще и тутъ столь бодрыя, что могутъ смѣяться! Сколько счастія брошеннаго на вѣтеръ! сколько погибшихъ ожиданій! Вдругъ -- все затихло, онѣ оправились, и всѣ пошли къ ихъ медику.
   Онъ ожидалъ ихъ у кровати, назначенной для операцій. Эта кровать стоитъ въ маленькой, низенькой комнатѣ, освѣщаемой только однимъ окномъ, выходящимъ на задній дворъ; стѣны комнатки почернѣли, и кто нибудь изъ больныхъ нацарапалъ на стѣнахъ нѣсколько срамныхъ фигуръ. На кроватѣ, постланъ простой соломенный тюфякъ, прикрытой чернымъ холстомъ; подлѣ, Хирургическіе инструменты, жаровня съ горячими угольями; кругомъ, старухи изъ сосѣднихъ домовъ, пріобрѣвшія своими услугами право тутъ присудствовать; на единственномъ стулѣ сидѣлъ хирургъ, и разговаривалъ о актрисахъ и журналахъ съ своими учениками. Я былъ посреди ихъ, и сквозь отворенныя двери, разсматривалъ женщинъ, которыя завернувшись въ шлафроки, ждали своей череды, точно съ такимъ же нетерпѣніемъ, какъ входа въ театръ.
   Въ числѣ ихъ я нашелъ нѣсколько прелестнѣйшихъ головокъ: дѣтскихъ головокъ, благородныхъ, выразительныхъ, съ полуоткрытыми ротиками, и легкою улыбкою; величественныхъ головъ, имѣвшихъ брови дугою, выразительные взоры, черные волосы; смотря на эту безпорядочную толпу разнообразныхъ красотъ, можно было подумать, что передъ вами цѣлый Сераль, потребованный ночью къ Султану; что всѣ этѣ красавицы, прибѣжали на босую ногу къ дверямъ Султанской спальни, и съ почтительнымъ молчаніемъ, ждутъ его повѣленій и платка.
   Вдругъ раздался одинъ голосъ: произнесли одно имя! И изъ средины толпы, разступившейся передъ нею -- явилась она! Тотъ же высокомѣрный видѣ, таже гордая улыбка, и столь же прекрасна какъ и прежде. Она бросилась на кровать, такъ не принужденно какъ на Ванврской лужокъ; общее молчаніе; операторъ началъ дѣйствовать -- и когда боль исторгала изъ нее стоны -- ей отвѣчали бранью и ругательствами.... А я, волнуемый ужасомъ и состраданіемъ, любовію и отвращеніемъ -- я разсматривалъ несчастную, дивился присудствію ея духа, удивлялся красотѣ ея. Я говорилъ про себя, что она составила бы блаженство Короля и унизилась до послѣдней крайности!.. Когда хирургъ окончилъ свою операцію: пошла вонъ! закричалъ онъ ей грубымъ голосомъ; пошла, мерзавка и непопадайся мнѣ впередъ! Она встала, блѣдная, изнуренная и шатаясь, вышла изъ комнаты. Началась новая операція, -- и я опомнился!
   

Глава 3.
Возвращеніе.

Vraiment!

   Наконецъ! я вышелъ изъ бѣдственнаго мѣста и сѣлъ въ свой деревенской кабріолетъ; онъ не красивъ, но просторенъ. Еще не сказавъ проводнику своему куда ѣхать, примѣтилъ я двѣ женскія фигуры, которыя, стоя посреди улицы, не знали повидимому, какъ имъ обойти вѣчную грязь, сливающуюся около тротуаровъ. "Готье! сказалъ я проводнику своему, стань позади и одолжи мнѣ твой плащъ и шляпу". Мигомъ переодѣвшись, я поскакалъ къ женщинамъ, какъ настоящій извощикъ. Подъѣзжаю -- и узнаю въ одной Ганріету, въ другой ту молодую женщину, которая поразила меня своею безмолвною горестію. Вылечившись вмѣстѣ, онѣ должны были оставить больницу, потому что ихъ тотчасъ же вытолкали вонъ, не смотря на то, что онѣ были едва одѣты, дрожали отъ холода и незнали, одна, гдѣ найдти пристанище, другая, какъ ей показаться дома.
   "Не угодно ли проѣхать? сказалъ я имъ; Ганріета, въ ту же минуту прыгнула въ кабріолетъ и сѣла.
   -- Я несмѣю, сударь, отвѣчала мнѣ другая женщина; мужъ мой живетъ очень далеко, и едва ли заплатитъ вамъ!" Говоря это, она кое какъ куталась въ черной платокъ, уцѣлѣвшій отъ больницы,-- и сѣла на тротуарный столбикъ. Она была обута въ старинькія туфли и потоки грязи лились въ нихъ со всѣхъ сторонъ.
   -- Садитесь, сударыня, отвѣчалъ я ей, вы заплатите когда нибудь, и я сѣлъ между ими. Въ ту минуту, цѣлая толпа женщинъ вышла изъ больницы: множество мужчинъ подозрительной наружности двинулись къ нимъ на встрѣчу; въ сосѣднемъ кабакѣ раздавались радостные крики, извощичьи кареты наполнялись, и тутъ же видно было нѣсколько отвратительныхъ старухъ, пришедшихъ за своими бѣдными дѣвочками, которыя не уплатили имъ еще издержанныя на нихъ деньги.
   -- Куда же прикажете ѣхать сударыня? спросилъ я у молодой женщины. --
   Она была въ такомъ волненіи, что едва могла понять меня. Квартира ея была у Бастиліи. Мы поѣхали и печаль ея увеличивалась по мѣръ приближенія къ ея дому. Я это замѣтилъ и поѣхалъ шагомъ. "Что съ вами дѣлается, и отъ чего вы такъ дрожите?"
   -- Ахъ, Боже мой! сказала она -- какъ встрѣтитъ меня мужъ мой? Какъ забудешь все зло, которое онъ мнѣ сдѣлалъ? Говоря ето, она совсемъ изнемогала и на лицѣ ея, изображалось страданіе горести и голода.-- Мы подъѣхали къ крыльцу. Въ то время Ганріета, проникнутая холодомъ и изнуренная отъ болѣзни, лежала завернувъ свою голову въ воротникъ моей шинели; молодая; женщина также нетрогаласъ съ мѣста. "Не прикажете ли, сударыня, проводить васъ къ вашему мужу? сказалъ я ей, и она поблагодарила меня взглядомъ, полнымъ признательности. Приподнявъ голову Ганріеты со всею осторожностію, я хотѣлъ встать; свѣжій воздухъ, коснувшись ея головы, заставилъ ее открыть глаза, она произнесла нѣсколько словъ и слабый стонъ; молодая женщина стояла уже у дверей; не говоря ни слова, она сняла съ себя платокъ, согрѣвавшій ея плеча, я накинулъ его на погруженную въ дремоту Ганріету...
   Несчастная женщина съ большимъ трудомъ всходила на лѣстницу: все въ домѣ было тихо, опрятно, холодно, правильно, какъ въ домѣ капиталиста; во второмъ этажѣ мы остановились и постучали въ дверь. Войдите! раздался голосъ.-- Молодая женщина была блѣдна какъ смерть, грудь ея высоко поднималась. Я вошелъ первый. Насъ встрѣтилъ человѣкъ, кругомъ котораго разставлены были портфёли и кипы бумагъ. Онъ подошелъ къ женѣ съ такимъ видомъ, какъ будто только вчера растался съ нею, ни одного ласковаго слова, ни одной привѣтной улыбки..... а поцѣлуй его испугалъ меня, потому что у этого человѣка были красные глаза, рѣдкіе волоса и все лице усѣяно угрями!
   -- Ахъ! несчастная женщина! вскричалъ я, подойдя къ ней, что съ тобою здѣсь будетъ, ты погибнешъ!.. Лучше, гораздо лучше тамъ, откуда ты возвратилась.-- Мужъ лукаво улыбался и продолжалъ рыться въ своихъ бумагахъ.
   Молодая женщина.заплакала, и потомъ взглянула на меня; казалось она хотѣла сказать: я знаю свою участь; черезъ годъ пріѣзжай опять за мною туда же.
   Я вышелъ; лихорадочная дрожь схватила меня когда я сходилъ съ лѣстнтицы и я ударился головою о что то: опомнившись, я узналъ, что ударъ пришелся въ голову моей лошади.
   

Глава 4.
Юлія С. * * *

Courage!
(Caton).

   Куда же прикажете вести васъ? спросилъ я Ганріэту. Она молчала, смотрѣла на меня съ изумленіемъ, какъ будто не понимая что ей надобно куда нибудь ѣхать; несчастная, въ самомъ дѣлѣ, не имѣла пристанища... До вступленія въ больницу, у ней была роскошная квартира, раззолоченый будуаръ, всѣ прихоти нѣги, и экипажъ, въ которомъ она, начиная съ полдня, разъѣжала по моднымъ магазинамъ; набирала кучи нарядовъ, и блистала въ нихъ вечеромъ.
   Но ее выгнали изъ ея убѣжища,-- уже другая попирала ея великолѣпные ковры и покоилась на ея роскошной постелѣ, и таинственной кушеткѣ уже другая, хозяйничали за ея вкуснымъ столомъ; уже другая владѣла и ея драгоцѣнными мебелями, сладострастными картинами, блестящими алмазами и богатымъ экипажемъ... Теперь -- куда она дѣнется? Кто захочетъ призрить ее, больную и въ рубищѣ? и она проходила въ памяти всю жизнь свою, чтобъ припомнить, гдѣ бы ей пристать; я терпѣливо ждалъ: ета борьба новаго рода, занимала меня; мнѣ очень хотѣлось узнать, гдѣ можетъ пріютиться молоденькая дѣвушка, вышедшая изъ больницы. Между тѣмъ она припоминала себѣ всѣхъ молодыхъ людей, которые нѣкогда окружали ее и увѣряли въ любви своей; но ни одно изъ этихъ увѣреній, не было для нее удовлетворительно, и она не рѣшалась ими воспользоваться въ теперешнемъ ея положеніи. У нее было много пріятельницъ, но она ни съ одной не имѣла истиной дружбы, и къ томужъ, судьба такихъ женщинъ такъ невѣрна... Потомъ, она стала припоминать, что еще въ больницѣ говорили ей объ одной таинственной покровительницѣ и убѣжищѣ въ ея домѣ... но послѣ всѣхъ усилій, она могла вспомнить одно прозваніе и незнала адреса... Такъ она была безпечна и увѣрена въ своемъ счастіи!
   Затвердивъ ето имя, я поскакалъ на бульваръ, потому что незная куда ѣхать, я устремился въ самую богатую и развратную часть города. Къ счастію, на половинѣ дороги, я повстрѣчалъ нѣсколько молодыхъ Гвардейскихъ солдатъ, гуляющихъ съ дѣвками, огромнаго роста, преотвратительной наружности, но высокомѣрными, какъ Принцессы, -- Послушайте, господа! закричалъ я солдатамъ, сдѣлайте милость, скажите мнѣ, незнаетъ ли кто изъ васъ, гдѣ живетъ дѣвица Юлія С. * * * Этотъ вопросъ ихъ затруднилъ; хотя имя Юліи и очень было знакомо имъ, но ни одинъ не зналъ ея квартиры." Спросите Агату! сказалъ наконецъ капралъ, расправя усы свои; еслижъ она незнаетъ -- адресуйтесь къ моему ротному командиру. Онъ, съ завязанными глазами, приведетъ васъ къ Юліѣ. Между тѣмъ отставшая Агата приближалась къ намъ -- тихо, величественно, какъ прилично барынѣ, у которой есть шляпка, перчатки и шаль. Я почитительно поклонился ей.-- Не можете ли вы, ударыня., сказать мнѣ гдѣ живетъ дѣвица Юлія С. * * Г. Капралъ увѣряетъ, что вы съ нею знакомы! -- Съ нею знакома? я? Что за мудрость? отвѣчала Агата... Я ее и знаю, и могу знать сколько мнѣ угодно..." Говоря это, она съ гордостію озиралась.-- И такъ, сударыня, нельзя ли вамъ сказать мнѣ, гдѣ живетъ она? -- Да за кого вы меня принимаете? вскричала Агата, сверкая глазами.
   -- Ну полно же Агата! полно! сказалъ Капралъ, ты дѣвка добрая, за чѣмъ же огорчать молодаго человѣка? Докажи ему, что мы бываемъ въ хорошемъ кругу, и знаемся, не съ однѣми дѣвченками! -- Дѣвки закусили губы, а Агата, скорчивъ улыбающееся лице, протянула указательный палецъ, у котораго ноготь, длинный, грязный, пробился сквозь перчатку, и сказала: -- "Ступайше прямо, потомъ, доѣхавши до конца алеи, доверните на право, и слѣдуйте до Палерояля... Отсюда, въ третьемъ переулкѣ налѣво, найдете домъ Юліи!" Слушая ее, Капралъ съ торжествующимъ. лицемъ поглядывалъ на свою подругу, солдаты съ гордостію смотрѣли на своего Капрала, а я гордился тѣмъ, что отыскалъ такой домъ, котораго вѣрно нѣтъ въ.адресной книгѣ... И вотъ какъ всякій гордится по своему! Я погналъ лошадь, между тѣмъ всматривался въ лице Ганріеты, и старался постигнуть ея спокойствіе и увѣренность: я понималъ, что она готова погрузиться въ бездну пороковъ -- и я же стремилъ ее туда, и я, стеченіемъ случаевъ, былъ ея путеводитель къ разврату, и я, слѣпое орудіе ея бѣдственной судьбы... и знавалъ ее непорочною, невинною! Я трепеталъ, воображая, что везу ее въ послѣднее пристанище погибшей женщины.... Не трудно было узнать жилище Юліи, по полурастворенымъ дверямъ, разбитымъ стекламъ, и двусмысленной улыбкѣ прохожихъ. Мы вошли, по темной и грязной лѣстницѣ: старуха, въ траурѣ, Богъ знаешь по комъ, встрѣтила насъ, и ввела въ обширный покой. Хотя былъ день, но ета комната освѣщалась лампою: ея печальный свѣтъ уныло боролся съ лучемъ осенняго солнца, который проникалъ сквозь маленькое отверстіе въ ставнѣ. Такъ приказано было отъ полиціи -- для сохраненія чистоты нравовъ. Кругомъ стола сидѣли три женщины -- пріятельницы хозяйки: двѣ добросовѣстныя, сострадательныя матери семействъ, -- третья хозяйка, и она первая обратилась къ Ганріетѣ. Я отошелъ въ уголъ и не проронилъ ни слова изъ ихъ разговора.
   -- Вамъ угодно пристать у насъ? спросила хозяйка. Въ то же время, двѣ ея подруги, съ вниманіемъ разсматривали принимаемую.
   -- Точно такъ, сударыня, сказала Ганріета, и замолчала. Подруги хозяйкины продолжали осмотръ, которому подверглись и станъ, и руки, и плеча, и страдальческое болѣзненное личико.
   -- Она очень недурна, сказала младшая: изъ нее можно сдѣлать что нибудь -- однако, не безъ труда! Во первыхъ, она слишкомъ худощава и блѣдна; во вторыхъ, въ одной рубашкѣ, волоса неубраны, пальцы страшно длинны, по всему видно, что она изъ больницы, могу даже сказать изъ какой именно...
   -- Что намъ до того, прервала другая,... вамъ извѣстно, милая, что тамъ бываютъ и очень честныя дѣвицы... Впрочемъ -- какъ быть! впередъ наука!" Сказавши это, она обратилась къ Ганріетѣ съ вопросомъ: помнится, мы не были еще знакомы съ вами моя милая?
   -- Точно такъ, сударыня... я еще въ первый разъ...
   -- Тѣмъ хуже, сказала хозяйка -- у васъ, я думаю только и на умѣ, что роскошь, независимость, а здѣсь онѣ не у мѣста; впрочемъ -- что было, то было, а намъ надобно теперь подумать о ней... и обратясь къ подругамъ: чтожъ мы изъ нее сдѣлаемъ?
   -- По моему мнѣнію, сказала одна изъ нихъ, на первый случай, одѣнемте ее попростѣе: черный передникъ, чепчикъ,-- оно и не дорого и нравится господамъ, которымъ наскучило великолѣпіе,
   -- О нѣтъ! отвѣчала другая,-- это слишкомъ обыкновенно,-- пусть она будетъ чиновницей! Шелковое платье, плюшевая шляпка, черныя перчатки, раздушимъ ее мюскомъ, и амбро, и вы увидите, что отъ нее сойдутъ съ ума всѣ студенты и мѣлочные купцы.
   -- Оно такъ, сказала первая, но эти лавочники скупы; студенты буянятъ, и къ томужъ, дѣвица еще слишкомъ молода, чтобъ ей быть чиновницей... къ етому можно прибѣгнуть, лѣтъ черезъ пять, шесть. Гораздо лучше одѣть ее по модѣ.... и пускать съ нею вмѣсто матери, нашу почтенную Филицату.
   -- Нѣтъ! нѣшъ! сказала Юлія С.*** мнѣ надоѣли ужъ всѣ этѣ Принцессы: онѣ раззоряютъ насъ своими газами и вуалями; у меня сердце поворачиваешся всякой разъ, когда возвращаются ко мнѣ ихъ прекрасныя платья, запачканныя грязью... Всего лучше одѣшь ее крестьяночкой...
   При сихъ словахъ, я встрепенулся -- и рѣшился сдѣлать послѣднюю попытку -- исторгнуть несчастную изъ этого вертепа. Да, да -- точно! вскричалъ я, пусть она одѣнется въ тиковую юбку, въ простую соломенную шляпку, на плеча легкій шерстяной платокъ, пусть она превратится въ крестьянку, и я ее беру съ собою!
   Женщины боязливо взглянули другъ на друга -- Мы не приневоливаемъ эту дѣвицу, сказала мнѣ хозяйка, и если ей хочется бархатнаго платья -- мы дадимъ ей его нынѣшній же вечеръ!
   

Глава 5.
Сильвіо.

-- Appelle moi ton here?
(J. Oient; traductiore inédite de Schiller).

   Я друженъ съ однимъ молодымъ человѣкомъ: его зовутъ Сильвіо; онъ любезенъ, чистосердеченъ, хорошъ собою и страстенъ. Для него женщина -- есть все, онъ видитъ въ нихъ нѣчто высшее человѣческой натуры; въ ихъ присудствіи, онъ едва дышетъ, но нѣмое удивленіе, безмолвное почтеніе не осчастливили его, и онъ одинокъ на свѣтѣ, не смотря на молодость, богагаства, храбрость, и громкое имя, съ честію имъ поддерживаемое. И онъ одинокъ -- и все отъ излишней скромности, все отъ того, что женщины вообще слишкомъ заняты собою, слишкомъ влюблены въ самихъ, себя и немогутъ разгадать мужчину; довольствуются и тѣмъ, что понимаютъ его, но и тутъ надобно, чтобъ онъ самъ выказался, чтобъ онъ павлинился передъ ними, и блисталъ наружнымъ блескомъ. На это не рѣшался Сильвіо, когда жъ я пытался разочаровать его, онъ не вѣрилъ словамъ моимъ, и не знаю самъ почему, отгадалъ что я влюбленъ. И онъ смѣялся надъ моею таинственною страстію, считалъ мои вздохи, толковалъ эти несвязныя рѣчи, мое разсѣяніе, мой безумный хохотъ, и приводилъ, въ трепетъ -- когда бросалъ на меня сострадательные взоры.-- Онъ зашелъ ко мнѣ, именно на другой день, послѣ моего свиданія съ Ганріэтой... То же спокойствіе, которое неразлучно съ нимъ, и во время сильной его страсти, изображалось на лицѣ его. Ему вообразилось, что на вчерашнемъ балѣ, какая-то дама пожала ему руку, и онъ разсказалъ мнѣ о своемъ счастіи.
   -- Поздравляю съ успѣхомъ! сказалъ я ему вздохнувъ.
   -- Съ успѣхомъ? тогда какъ ты на моемъ мѣстѣ былъ бы уже счастливъ!
   -- Увѣряю тебя; бѣдняжка, что я съ моей стороны точно успѣлъ, и болѣе нежели хотѣлось мнѣ.-- И ты, самъ ты, вспрыгнешь отъ радости, если я открою тебѣ, что и ты можешь быть совершенно счастливымъ.
   Сильвіо, съ изумленіемъ глядѣлъ на меня, и его кипучее воображеніе составляло уже изъ словъ моихъ, сказанныхъ наудачу, цѣлый любовный романъ.
   Я высыпалъ въ это время на мраморный столикъ деньги изъ моего простинькаго, зеленаго, но для меня драгоцѣннаго кошелька, и забавлялся, отдѣляя золото отъ серебра, и пересчитывая мѣлкую монету. Сильвіо все еще мечталъ.
   Я грубо прервалъ его мечтанія. Знаешь ли Сильвіо, чего стоитъ женщина? вскричалъ я, смѣшавъ въ одну кучу всѣ мои деньги. Сильвіо молчалъ.
   -- Знаешь ли ты, Сильвіо, чего стоитъ женщина, продолжалъ я; и при томъ женщина прекрасная, созданіе идеальное, какой не воображалось тебѣ и въ мечтахъ; дѣвушка свѣжая и непорочная, съ годъ назадъ тому, безпечно гулявшая по долинѣ Ванвра, не заботясь ни о чѣмъ, кромѣ своей соломенной шляпки? Знаешь ли во что оцѣнила себя ета счастливая поселянка, которая не постыдила бы Испанскаго Гранда, которою я плѣнился съ перваго взгляда? Знаешь ли за сколько ты, я и всякой, можетъ владѣть ею? Сильвіо трепеталъ, слушая меня.-- Та, которую ты любишь, чего стоитъ? сказалъ онъ мнѣ.
   Я взялъ золотую монету... Вотъ за сколько, мой добрый Сильвіо, ты -- молодой, красивый и робкій мужчина можешь имѣть ее... Вотъ во что она оцѣняетъ себя, смѣясь надъ твоею простотою.
   Послѣ етого, я отсчиталъ серебромъ половинное количество той же монеты... И вотъ цѣна ей, отъ всѣхъ прочихъ.
   Но солдатъ, или какой нибудь старый скряга, дадутъ ей не болѣе вотъ чего! и я толкнулъ пальцемъ пяти франковую монету. Сказавъ это, я устыдился самаго себя, и впалъ въ изнеможеніе.
   Съ минуту продолжалось молчаніе; не знаю, что оно значило: упрекъ, или сомнѣніе со стороны Сильвіо.
   Наконецъ онъ всталъ, подошелъ ко мнѣ, и взявъ золотую монету, рѣшено! сказалъ онъ мнѣ -- гдѣ она? -- Я ее покупаю.
   -- Ты, Сильвіо?
   -- Да! я, я покупаю! Впрочемъ, вѣдь всякой имѣетъ право быть твоимъ соперникомъ? Послѣ этого онъ приблизился ко мнѣ и, смягчивъ голосъ, сказалъ: мнѣ хочется узнать ту, которая внушила тебѣ страсть, мнѣ хочется пересказать тебѣ какое блаженство, и спокойствіе въ объятіяхъ этой женщины; и если ты одинъ не смѣешь купить ее, я ее покупаю за тебя, только будь самъ при продажѣ, прибавилъ онъ.
   -- Безъ сомнѣнія -- буду -- мы пойдемъ вмѣстѣ, Сильвіо; ѣдемъ! и я вышелъ изъ комнаты, ужасаясь мысли, что можно владѣть созданіемъ столь превосходнымъ, за такую ничтожную цѣну.
   Между тѣмъ мы приблизились къ ея жилищу и, по мѣрѣ приближенія къ нему, я говорилъ Сильвіо: невозможно Сильвіо, чтобъ она оставалось въ этомъ ужасномъ домѣ, надобно изторгнуть ее оттуда во чтобы то нестало; надобно купить ее всю, для того, чтобъ она не продавалась по мѣлочи.
   -- Товаръ испорченый -- отвѣчалъ мнѣ Силивіо.
   При входѣ въ переулокъ, мы увидѣли, что передъ знакомымъ мнѣ домомъ толпится множество народа, солдаты и полицейскій офицеръ; Сильвіо былъ съ нимъ знакомъ, и онъ позволилъ намъ войдти съ нимъ вмѣстѣ въ это бѣдственное жилище. Тамъ былъ совершенный безпорядокъ; женщины блѣдныя, растрепаныя; жалкіе ихъ пріятели, не знали куда дѣваться; скромники, прославившіеся строгимъ поведеніемъ, были въ отчаяніи, а на улицѣ толпа народа, нетерпѣливо ожидающаго вѣсти о преступленіи и преступникѣ. Извѣстно было только то, что въ этомъ домѣ, ночью, совершено смертоубійство; передавали другъ другу, множество странныхъ подробностей. Всѣ ужасались, одинъ я, ощущалъ какую то адскую радость, когда узналъ имя преступницы; наконецъ, она уже не принадлежитъ публикѣ; наконецъ она отдѣлена отъ міра: вмѣстѣ съ коммисаромъ я вошелъ въ ея комнату. При первомъ шагѣ въ оную мы поражены были нестерпимымъ запахомъ; платья, шляпки, вуали, башмаки разбросаны были по полу, вездѣ соръ, грязь, и за занавѣсомъ трупъ и кровь. Она сидѣла въ уголку и завязывала въ узелокъ вещи, къ которыми сбиралась идти въ тюрму. Разные лоскутки, фальшивые волоса, горшечки съ румянами, и другія принадлежности мѣлкаго туалета; между тѣмъ вошелъ другой полицейскій офицеръ: ей заковали руки, и когда все было готово, она вышла къ народу, сѣла въ фіакръ и ѣхала медлѣнно, сопровождаемая ругательствами и общимъ крикомъ.
   -- Радуйся Сильвіо! сказалъ я ему, она погибла!
   -- Чего стоитъ она теперь? сказалъ Сильвіо.
   -- Теперь, не льзя ее имѣть ни за всѣ сокровища свѣта, и я благодарю за то небо.
   -- Черезъ это преступленіе она сдѣлалась неприступнѣе чѣмъ сама добродѣтель: крайности сходятся, мой другъ!
   Она на истинномъ пути, я могу быть свободнымъ и гордымъ; могу любить ее теперь съ большею увѣренностію, чѣмъ ты свою жену двадцать четыре часа послѣ свадьбы.
   И я весь предался моей ужасной радости!
   

Глава 6.
Судопроизводство.

Condamne a la peine de mort.
(Code pénal, art З04.)

En la place de Grève ou se font les supplicei,
Etre décapitée, et cе, sur i'èchafaud.
Pour cet effet dressé dans la forme qu'il faut.
La Maréchale d'Ancre, acte V.)

   Съ этого дня Ганріета принадлежала мнѣ, мнѣ одному, покуда она перешла къ палачу. Изъ всѣхъ ея обожателей остался только одинъ я; для нее погубилъ я жизнь свою, пустьже останусь при ней, до той минуты, въ которую покроетъ ее могильный камень.-- Преступленіе ея было доказано, она сама призналась въ немъ. Увидя первоначальную причину ея преступленій, того, который соблазнилъ ее и, развративъ, бросилъ ее потомъ въ больницу; она немогла владѣть собою, она убила его; она его убила потому, что въ одинъ мигъ представились ей всѣ претерпѣнныя ею оскорбленія, потому что, какой-то страшный свѣтъ озарилъ ея участь во всей ея наготѣ, потому, что съ этимъ человѣкомъ соединялись ея горкія послѣднія воспоминанія о невинности; она убила его спящаго, убила однимъ ударомъ, какъ бы по вдохновенію; послѣ того она снова заснула, гнѣвъ ея былъ минутный гнѣвъ; страсти ея были мимолѣтныя страсти -- въ ней все замерло; сердце, душа, разсудокъ, добродѣтель, страсти. И однакожъ ей не хотѣли вѣрить и она была бы спасена., еслибъ не безчестное ремесло ея. Кто осмѣлится защищать ее?
   

Глава 7.
Тюрьма.

Des pleurs et des grincemens de dents.
(Evangile).

   Услыхавъ приговоръ, я подумалъ, что нашелъ наконецъ рѣшеніе искомой задачи; еще немного бодрости и конецъ ужасамъ; я твердо рѣшился досмотрѣть окончаніе драмы, видѣть очищеніе жизни, столь бѣдственно употребленной; жертва была занимательна только для одного меня во всемъ свѣтѣ; мнѣ хотѣлось еще взглянуть на нее, и Сильвіо, познакомясь съ тюремнымъ приставомъ, ввелъ меня въ ту обширную темницу, гдѣ самыя счастливѣйшіе жильцы, приговариваются на галеры. Тутъ слышалъ я стоны и радостные крики, проклятія и молитвы; я видѣлъ бѣшенство и слезы; но все это очень мало заняло меня; въ моихъ мысляхъ была одна женщина, только она одна, мнѣ хотѣлось отыскать ея темницу, и я ее отыскалъ; она была въ глубокой ямѣ, въ углу запустѣлаго двора; у отдушины стоялъ полусогнившій прилавокъ, обросшій мохомъ.-- Сидя на этой скамейкѣ, я могъ, небудучи примѣченъ, смотрѣть сквозь отдушину въ темницу Ганріеты. Я помню эту скамью какъ домъ родительскій; не забуду ее, если проживу и тысячу лѣтъ. Я лежалъ на ней по цѣлымъ днямъ. Дворъ, окруженный крѣпкими стѣнами; сдѣлался моимъ владѣніемъ; посредствомъ протекціи я сдѣлался какъ бы сверхъ штатнымъ тюремщикомъ и могъ ежедневно слѣдить малѣйшія движенія моей узницы.
   Какое горестное занятіе! видѣть безпрестанно сырыя стѣны, унылый полусвѣтъ, и полусогнившую солому, и на этой соломѣ молодую женщину, приговоренную къ смерти... Не знаю что удерживало мое изступленіе, смотря на эту жалостную картину. По утру я смотрѣлъ на ея пробужденіе; первый лучъ солнца, ударявшій прямо на ея постель, пробуждалъ ее: быстро и съ испугомъ открывала она глаза свои; потомъ она приподнималась и сидѣла въ задумчивости; позднѣе она привставала на ноги, сгребала солому, подносила ко рту кружку съ питьемъ, потомъ начинала убираться, разчесывать свои длинные черные волосы, стараясь какъ можно долѣе продлить это важное занятіе, потому что оно составляло для нее все; и когда все приходило къ концу, когда неоставалось ни булавки, ни ленточки, руки ея опускались во всю ихъ длину, и казалось, она ни о чемъ уже не думала.
   Потомъ, входилъ къ ней тюремщикъ и приносилъ черный хлѣбъ и чашку съ супомъ, въ которомъ плескалась оловянная ложка. Узница становилась на колѣни предъ чашкою и, наклонясь надъ нею, обоняла благотворный паръ кушанья; потомъ, держа чашку въ обѣихъ рукахъ, она выпивала все однимъ разомъ, какъ будто вознаграждая себя за долготерпѣніе. Вечеромъ принималась она за свой черный хлѣбъ и съ медлѣнностію ѣла его, поглядывая въ отдушину; тамъ уже съ четырехъ часовъ темнѣло, и ей представлялось какъ продолжительна будетъ эта наступающая ночь; погрузясь въ тягостное омертвѣніе, съ слезами на глазахъ и, не имѣя силъ глотать, она роняла изо рта на сырую землю остатки своего хлѣба.
   Въ одно жаркое утро, когда широкая паутина, застилавшая своды, блестѣла радужными цвѣтами и веселый паукъ перебѣгалъ по всѣмъ направленіямъ своей работы, умножая до безконечности нити и связи свои, молодая узница стала пѣть. Сначала очень тихо, потомъ громче, наконецъ во весь голосъ: она пѣла какую-то простую пѣсенку, но придавала ей неизъяснимое выраженіе, а я, лежа на своей скамье, я трепеталъ, слушая ея пѣніе: то была улыбка юноши, смертельно раненаго, и падающаго съ надеждою встать и отомстить за себя черезъ минуту.
   Иногда она была очень весела, громко хохотала; потомъ терла что то лоскуткомъ сѣраго изорваннаго шерстянаго одѣяла, и терла съ усиліемъ и необыкновенною скоростію. Иногда по четверти часа продолжала она свое занятіе, не разсматривая успѣховъ отъ тренія; иногда же безпрестанно глядѣла на тотъ металлическій кусочикъ, который хотѣлось ей вышлифовать, и счистить съ него ржавчину... но успѣхъ несоотвѣтствовалъ ея усиліямъ; она выходила изъ себя отъ нетерпѣнія, усталости, тоски, и снова принималась за работу; вдругъ однажды она радостно вскрикнула: въ рукахъ у нее была мѣдная пуговица, и ее то она все терла и полировала,для того, чтобъ глядѣться въ нее какъ въ зеркало.
   Она была очень довольна въ первую минуту: она такъ давно не видала себя! Но не долго продолжалась эта радость... Она не узнавала себя, то было не ея лице, не ея блестящіе глаза, не ея бѣлизна, не ея розовыя губы -- не она! Черезъ минуту она опять посмотрѣлась въ пуговицу: она разсудила, что такое зеркало не можетъ быть вѣрно, что оно представляетъ всякое лице продолговатымъ, желтымъ и она вспомнила время красоты своей, улыбалась...
   Въ одну изъ такихъ минутъ вошелъ ея тюремщикъ.
   

ГЛАВА 8.
Тюремщикъ.

Or est advenu d'adventure
Ung cas (mais ce n'est que nature)
Elle a esté grosse de faict....
(Mystère)

   Человѣкъ, только не знаю можно ли его назвать человѣкомъ. Онъ родился въ тюрмѣ, отецъ его былъ тоже тюремщикъ. Сосланная на галеры женщина зачала его подъ палками,... и несмотря на то, это уродливое созданіе родилось въ свое время и съ формами довольно похожими на человѣческія, для того, чтобъ быть тюремщикомъ. Гнусное созданіе, особливо когда онъ смѣялся. Я видѣлъ какъ онъ открывался ей въ любви своей: прежде всего, онъ чинно уставился у дверей, устремилъ на несчастную свои перекошеные глаза, распахнулъ широкую пасть, въ которой едва видѣлись острые и черные зубы старой лисицы, началъ говорить непонятнымъ языкомъ, и заключилъ рѣчь свою знакомъ, выражавшимъ, что черезъ двѣ недѣли ей отрубятъ голову; онъ умѣлъ объяснить это ужасно выразительно; утвердившись на ногахъ, онъ занесъ свою тяжелую руку за голову, наклонился и ударилъ себя по шеѣ: въ груди его отдался звукъ, сходный съ звукомъ упавшаго ножа... Послѣ этаго онъ поднялъ свою голову, съ прежнею адскою улыбкою.
   Узница смотрѣла на него безумными глазами. Онъ подошелъ къ ней, взялъ ее за руку и долго говорилъ ей о томъ, что ее можно спасти; я не могъ разслушать словъ его, но казалось она соглашалась на все; я подмѣтилъ ея утвердительный знакъ: они условились; тогда онъ хотѣлъ было обнять ее, но она съ ужасомъ отступила отъ него, и онъ ушелъ, все съ тою же страшною улыбкою, стенографированною на его звѣрскомъ лицѣ.
   Увы! чтобъ видѣть все это, надобно было призвать все свое мужество. Въ самой тюрьмѣ! на смертномъ одрѣ! ея тюремщикъ! и еще какой тюремщикъ! Я обезумѣлъ! обезумѣлъ отъ бѣдствія, отчаянія, изумленія, бѣшенства! Я воображалъ, что совсѣмъ уже прекратился этотъ продолжительный развратъ, а онъ снова начинается! Но когда? въ который день? въ которомъ часу? можетъ быть въ сію минуту? и я задыхался сидя на своей скамьѣ, и устремлялъ изо всѣхъ силъ глаза мои въ темницу. Въ этотъ день, и съ тою же улыбкою, пришелъ тюремщикъ. Увидя его, Ганріета забилась въ уголокъ темницы; онъ принесъ сверхъ обыкновенной порціи, связку свѣжей соломы, которую и разостлалъ на старой; потомъ прехладнокровно ушелъ, даже и не взглянулъ на узницу. Я слышалъ звукъ запираемыхъ замковъ; я вздохнулъ свободно: благодареніе Богу, сего дня ничего небудетъ!
   Но послѣ этаго минутнаго спокойствія, новое безпокойство овладѣло мною. Можетъ быть тюремщикъ меня замѣтилъ? можетъ быть, онъ придетъ къ ней завтра, нынѣшнемъ же вечеромъ? Наступила ночь, и вдругъ, сквозь широкую замочную скважину, мнѣ показалось, и я дѣйствительно увидѣлъ слабый лучь свѣта, что то фосфорное, подобное летучимъ огонькамъ; обманывающимъ по вечерамъ путешественниковъ, слабый свѣтъ свѣтящагося червячька, закрытаго листкомъ розы. Тихо отворились двери, слабый свѣтъ распространился въ темницѣ, и тюремщикъ медлѣнно вошелъ, держа въ одной рукѣ связку ключей, а въ другой ночникъ; и вдругъ освѣтилась постеля, свѣжая солома, и лежащая, но не спящая Ганріета! Она ждала! Поставя на землю ночникъ, тюремщикъ съ увѣренностію подошелъ; я хотѣлъ вскрикнуть и не могъ; хотѣлъ бѣжать, ноги мои онѣмѣли; хотѣлъ отворотить голову, она не двигалась, она была устремлена туда, привязана, прикована непреодолимою силою; я умиралъ, какъ вдругъ, къ счастію моему, ночникъ потухаетъ; все изчезло; я ничего уже не видалъ! ничего не слыхалъ, ничего не воображалъ!
   По прошествіи пятнадцати дней послѣ етаго, я разгадалъ тайну: Ганріета была очень беспокойна, задумчива, съ какимъ то горестнымъ любопыствомъ смотрѣла вокругъ себя; когдажъ ей пришли объявить смертный приговоръ, она хладнокровно выслушала, сказала одно слово, и черезъ нѣсколько минутъ вошли къ ней два человѣка въ черномъ платьѣ, два доктора; одинъ старикъ, суровый, съ лицемъ заботливымъ, угрюмымъ; другой, молодой, смѣющійся, вѣтреный; онъ ловко и нѣжно испыталъ пульсъ осужденной, а товарищь его едва до нее дотронулся, и показывая такой ужасъ, какого вѣрно не ощущалъ, сказалъ обратясь къ приставамъ: эта женщина совсѣмъ не беременна, да исполнится приговоръ! и хотѣлъ выдти. Солдаты уже схватили Ганріету, когда молодой Медикъ, остановя старика, закричалъ: эта женщина беременна; она мать; законъ, человѣчество, все противится ея смерти! и началъ говорить съ такимъ жаромъ, такъ убѣдительно, что съ нимъ согласились, и исполненіе приговора было отсрочено.
   

Глава 9.
Поцѣлуй.

Oui, oui, baise Thomas.
М. Diafoirus).

   Съ того времяни какъ ее перемѣстили изъ темницы въ спокойную комнату, съ тѣхъ поръ какъ я уже не могъ ее видѣть -- я оставилъ мою добровольную тюрьму, и сталъ жить попрежнему. Чтобъ разсѣяться, я вовсе предался своему любимому занятію: наблюденіямъ надъ мѣлочами домашней жизни, подсматривая, такъ сказать, простонародную натуру, и открывая въ ней тысячи невинныхъ таинствъ, черезъ чуръ простыхъ для ученыхъ наблюдателей, но столь обидныхъ впечатлѣніями!
   Возвратилась весна, и съ нею мои уединенныя прогулки. Однажды шелъ я мимо обширнаго двора, заваленаго строевымъ лѣсомъ; тесины складены были въ совершенномъ порядкѣ, у забора и въ концѣ двора, благоухалъ лилѣями малинькой садикъ. На кровлѣ, выстроена была красивая голубятня, покрытая красной черепицею, -- и на чистомъ приполкѣ, прогуливался красивый голубокъ; вездѣ замѣтна была такая опрятность, столько вкуса, приличія, что я невольно вошелъ полюбоваться веселымъ домикомъ. По выходѣ изъ него, я заглянулъ въ нижнее жилье, и увидалъ тамъ, посреди обширный комнаты, большую неизвѣстную мнѣ машину. Она состояла изъ дубоваго подмостка, загороженнаго съ двухъ сторонъ низинькою рѣшеткою; къ задній части приставлена была лѣстница, а спереди грозно возвышались два широкіе бруса. Въ срединѣ каждаго было по выемкѣ, къ самому низу подмостокъ вдругъ оканчивался подвижною доскою, по среди которой было вырѣзано круглое отверстіе; по всему видно было, что работа приходила къ концу; молодой человѣкъ, красивый, веселый, дюжій, изо всѣхъ силъ сколачивалъ доски, и прибивалъ ихъ гвоздями; на послѣдній ступени лѣстницы, стояла бутылка съ стаканомъ; время отъ времени, молодой человѣкъ принимался за питье, послѣ чего, продолжалъ свою работу, напѣвая веселую пѣсенку.
   Эта неизвѣстная машина меня тревожила... эти брусья возвышающіеся до потолка, это что то похожее на подвижной театръ, и это широкое отверстіе, какъ будто для суфлера, все это вмѣстѣ, казалось мнѣ столь необычайнымъ, что я терялся въ предположеніяхъ и догадкахъ. Я стоялъ безмолвно, и невольно содрогался при каждомъ ударѣ молота, когда подошелъ къ работнику мальчикъ съ бичевками. Плотникъ обласкалъ его, взялъ бичевки, почти не посмотря на нихъ, заплатилъ что слѣдуетъ, и отпустилъ мальчика, громко поцѣловавъ его и напоивъ виномъ, стоявшимъ на лѣстницѣ. Оставшись одинъ, онъ снова принялся за работу; потомъ сталъ ходить взадъ и впередъ, почти не сводя глазъ съ дверей; онъ ожидалъ кого то; того, кто вѣчно приходитъ очень поздно, уходитъ очень рано, кого благодарятъ за отнятой у насъ день, съ кѣмъ часы летятъ быстрѣе мысли. Наконецъ эта кто то явилось. То была свѣжая, молоденькая дѣвушка, простосердечная и любопытная. Поздоровавшись съ своимъ любезнымъ, она, такъ какъ и я, занялась машиною. Я ни слова неслыхалъ изъ ихъ разговора, но онъ вѣрно быль занимателенъ и живъ. Наконецъ, молодой человѣкъ принялъ на себя серіозный видъ, и какъ будто приглашалъ дѣвушку сыграть что нибудь на этомъ театрѣ; сначала она не соглашалась; потомъ была въ нерѣшимости, наконецъ согласилась: тогда ея любезный женихъ съ важнымъ, торжественнымъ лицемъ, связалъ ей руки на спину; помогъ взойдти ей на подмоськи, и когда она вошла туда, онъ привязалъ ее къ подвижной доскѣ, такимъ образомъ что одинъ конецъ этой доски упирался ей въ грудь, а другой конецъ былъ подъ ея ногами; я начиналъ понимать, я боялся понять, какъ вдругъ доска опустилась между брусьевъ; однимъ скачкомъ молодой плотникъ соскочилъ на полъ, охватилъ обѣими руками шею своей любезной, и пользуясь выгодами своего положенія, подклонилъ свою голову подъ ея наклоненную головку и поцѣловалъ ее. Напрасно хотѣла она защищаться, ей невозможно было пошевелиться: она непреодолимо была привязана къ доскѣ: и только при второмъ поцѣлуѣ, данномъ молодымъ человѣкомъ своей любовницѣ, я совершенно понялъ, для чего именно употребляется эта машина.
   

Глава 10.
Послѣдній день приговореннаго къ смерти.

Nil sub sole novо.
(Proverbe).

   Легкій ударъ въ плечо отвлекъ меня отъ страшнаго зрѣлища; я обернулся съ такимъ испугомъ, какъ будто ожидалъ, что позади меня стоитъ тотъ, для кого работалъ плотникъ... но я увидѣлъ тихое и печальное лице Сильвіо. Посмотри, мой другъ! сказалъ я Сильвіо, съ улыбкою безумнаго, посмотри на эту машину и юношескія рѣзвости; можноли предполагать, что на такихъ гладкихъ дощечкахъ, можно ощущать страданія? Что касается до меня, я тому не вѣрю; и чтобъ убѣдишь Сильвіо, я сталъ разсказывать ему приключенія повѣшенаго. Сильвіо, слушая меня; продолжалъ идти въ поле, и когда мы довольно отошли отъ красиваго домика, онъ сказалъ мнѣ:
   Мой несчастный другъ! не всегда такъ бываетъ какъ ты разсказываешь; говоря это, онъ вытащилъ изъ кармана одинъ изъ тѣхъ огромныхъ Американскихъ журналовъ, которые такъ изумляютъ насъ и числомъ своимъ и занимательностію. Видя, что я приготовился слушать его, онъ прочелъ мнѣ слѣдующую исторію послѣднихъ ощущеній человѣка, приговореннаго къ смерти: позднѣе узналъ я, что мой чтецъ не желая меня слишкомъ разтревожить, пропустилъ описаніе послѣдняго свиданія преступника съ Софіей, молодой дѣвушкой, которую онъ страстно любилъ.
   "Въ четыре часа по полудни, ушла отъ меня Елизавета: послѣ ея ухода, мнѣ показалось, что я окончилъ всѣ разчеты мои съ здѣшнимъ свѣтомъ. Я желалъ тогда, тутъ же и умереть въ ту же минуту: я исполнилъ послѣднее дѣло въ своей жизни, и дѣло самое горестное. Но, съ приближеніемъ сумерекъ, темница моя становилась сырѣе и холоднѣе; вечеръ былъ мрачный и туманный; хотя и наступилъ уже Генварь, но мнѣ не дали: ни огня, ни свѣчи, ни такаго одѣяла, подъ которымъ я могъ бы согрѣться; и мои силы видимо изтощались; и сердце мое упало подавленное нищетою, и опустеніемъ окружавшими меня; и мало по малу (ибо все что пишу теперь есть истина) мысли о Елизаветѣ, о томъ, что съ нею станется, начали изчезать передъ ощущеніемъ собственнаго моего положенія. Еще въ первый разъ, не знаю по какой причинѣ, разсудокъ мой постигъ въ полной мѣрѣ, приговоръ, которой исполнится надо мною чрезъ нѣсколько часовъ; и размышляя о немъ, я затрепеталъ, какъ будто до этаго я еще не зналъ навѣрное, что я долженъ умереть.
   "Я ничего не ѣлъ въ продолженіе сутокъ, хотя у меня и была пища, присланая мнѣ однимъ благодѣтелемъ; на я не могъ отвѣдать ее? -- когдажъ глядѣлъ на нее, странныя мысли приходили мнѣ въ голову. Эта пища, думалъ я, слишкомъ хороша: такой не даютъ узникамъ; она прислала ко мнѣ, потому только, что я долженъ умереть завтра. И я подумалъ о скотинѣ, о птицахъ, откармливаемыхъ для убоя. Я почувствовалъ, что мысли мои не таковы, какъ бы должны онѣ быть, въ подобную минуту; мнѣ показалось, что я сумозбродствую. Какое то глухое жужжаніе, подобное жужжанію пчелъ, раздавалось въ ушахъ моихъ, какъ ни старался я отъ того избавиться; и не смотря на глухую ночь, блестящія искры сверкали передъ глазами моими; и я не могъ ничего припомнишь себѣ. Пытался читать молитвы, но изъ нихъ сохранились въ памяти моей кой какія слова, и тѣ казались мнѣ Богохульствомъ.
   -- Не знаю что произносилъ я: и самъ себѣ не могу отдать въ томъ отчета. Вдругъ, представилось мнѣ, что мой страхъ и напрасенъ и безполезенъ, и что я тутъ совсѣмъ не для смерти. И я вдругъ вскочилъ, бросился къ тюремной рѣшеткѣ и ухватился за нее съ такихъ напряженіемъ, что качнулъ ее; я ощущалъ въ себѣ львиную силу. И я водилъ руками по всѣмъ частямъ замка и упирался плечомъ въ двери, хотя и зналъ, что она окована желѣзомъ, и тяжелѣе церковныхъ дверей, и я шарилъ по стѣнамъ и по всѣмъ угламъ моей тюрьмы, хотя и зналъ твердо, что она сложена изъ толстыхъ камней, и что если я проползу сквозь скважину не болѣе иглиныхъ ушей, и тогда не спасу себя. Въ продолженіе этихъ усилій, я такъ ослабъ, какъ отравленый ядомъ, и едва, едва могъ дотащиться до мѣстечька, занимемаго моею кроватью. Я упалъ на нее, и кажется обмеръ. Но не надолго, потому что голова моя кружилась, и казалось мнѣ, что и комната кружится вмѣстѣ со мною. И мнѣ мечталось, въ просонкахъ, что уже полночь, и что Елизавета, по обѣщанію своему, пришла ко мнѣ, но ее не хотятъ впустить. Мнѣ казалось, что снѣгъ валитъ клочьями и покрылъ всѣ улицы какъ будто бѣлою простынею, и я вижу ее мертвую, лежащую на снѣгу, при самомъ входѣ въ темницу. Опомнившись, я бился, не переводя дыханія. Черезъ минуту, или черезъ двѣ, часы на церквѣ пробили десять: и я узналъ, что я все это видѣлъ во снѣ.
   "Тюремный священникъ, пришелъ ко мнѣ, хотя я его и не призывалъ. Онъ началъ торжественную рѣчь о томъ, чтобъ я не думалъ о суетахъ міра сего, обратилъ всѣ помышленія свои къ жизни будущей, старался бы примирить душу свою съ небомъ, и надѣялся что грѣхи мои, хотя и тяжкіе, будутъ мнѣ отпущены, если я принесу чистое покаяніе. Когда онъ вышелъ, я съ минуту былъ покоенъ. Снова усѣлся на своей постелѣ, и принуждалъ себя чистосердечно побесѣдовать съ самимъ собою и приготовиться къ своей участи. Я всячески напоминалъ себѣ, что мнѣ остается жить только нѣсколько часовъ, что для меня нѣтъ уже никакой надежды въ сей жизни, что надобно покрайней мѣрѣ, умереть съ честію, какъ прилично мужчинѣ. Тутъ старался я припомнить все слышанное мною о смерти повѣшаныхъ -- что такая смерть есть томленіе минутное, что она не мучительна, вовсе не мучительна -- что она прекращаетъ жизнь въ одинъ мигъ.-- Послѣ этаго, представилось мнѣ множество странныхъ мыслей, и малу по малу, я опять сталъ теряться. Я схватилъ себя за горло, сжалъ его крѣпко, желая этимъ способомъ испытать ощущенія удавленика. Потомъ, я ощупалъ свои руки въ тѣхъ мѣстахъ, на которыхъ будетъ завязана веревка; я чувствовалъ какъ она шмыгаетъ, покуда не связали ее крѣпко; я чувствовалъ, что мои руки связаны вмѣстѣ; но всего ужаснѣе казалось мнѣ ощущеніе бѣлаго колпака, опущеннаго на мои глаза и лице. Еслибъ только освободиться мнѣ отъ этаго! все прочее ничего... Мечтая такъ, я постепенно охолодѣлъ. Слѣдствіемъ изступленія моего была тяжелая неподвижность, уменьшившая мои страданія, хотя я все не переставалъ думать. На колокольнѣ пробила полночь. Я слышалъ звонъ, но онъ глухо приносился ко мнѣ, какъ будто, изъ за нѣсколькихъ дверей, или изъ дальнаго разстоянія. Слабѣе и слабѣе представлялись мнѣ предметы, бродившіе въ моей памяти -- потомъ они изчезли со всѣмъ. Я заснулъ.
   "Я проснулся за два часа до казни. Меня разбудилъ ударъ въ двери моей тюрьмы: было семь часовъ утра. Нѣсколько секундъ прежде чѣмъ я совершенно очнулся, я слышалъ стукотню, какъ будто во снѣ, и первое чувствованіе мое, было неболѣе какъ ощущеніе неудовольствія человѣка, котораго нечаянно разбудили. Я чувствовалъ усталость и мнѣ хотѣлось спать. Черезъ минуту загремѣли наружныя задвижки моей тюрьмы; вошелъ сторожъ съ ночникомъ, за нимъ тюремный надзиратель, и священникъ. Я приподнялъ голову, и встрепенулся, какъ будто меня окатили холодною водою. Сонъ изчезъ: казалось я совсѣмъ не спалъ, казалось никогда не усну болѣе. Я чувствовалъ свое положеніе" Р... сказалъ мнѣ надзиратель, тихимъ, но твердымъ голосомъ, пора вставать. Священникъ спросилъ каково я провелъ ночь, и предложилъ, помолиться вмѣстѣ съ нимъ. Я сидѣлъ на краю своей кровати, дрожалъ, и колѣна мои, тряслись противъ воли моей. Еще не совсѣмъ было свѣтло; дверь тюрьмы была отворена, и я могъ видѣть сквозь нее мощеный дворикъ: воздухъ былъ тяжелъ и мраченъ; накрапывалъ небольшой, но частый дождь. "Уже болѣе семи часовъ съ половиною. Р*** сказалъ надзиратель. Я собрался съ силами и просилъ, чтобъ меня оставили одного до послѣдней минуты. Мнѣ оставалось жить полчаса."
   "Когда выходилъ надзиратель, мнѣ хотѣлось сказать ему кой что, но не имѣлъ силъ произнести ни одного слова: языкъ мой недвигался; я лишился способности говорить; два раза усиливался я, и напрасно: ничего не могъ произнести. По уходѣ ихъ я все еще сидѣлъ на кровати: я оцѣпенѣлъ и отъ холода, и отъ сна, и отъ свѣжаго воздуха, проникнувшаго въ мою тюрьму; и я, такъ сказать, весь скорчился, чтобъ согрѣться, скрестилъ руки, наклонилъ голову, и дрожалъ всѣми членами. Мое тѣло казалось мнѣ такою нестерпимою тягостію, которою я не имѣлъ силъ ни поднять, ни пошевелить. Между тѣмъ становилось свѣтлѣе и свѣтлѣе и я могъ видѣть сырыя стѣны, и черный полъ моей темницы, и странное дѣло! я еще могъ заниматься такими ничтожными вещами, за минуту до смерти. Я замѣтилъ также, что ночникъ, оставленый сторожемъ на полу, горѣлъ слабо и тускло; и я сообразилъ даже въ эту минуту, что свѣтильню не поправляли съ самаго вечера. И я всматривался въ желѣзныя холодныя перекладины кровати своей, и въ огромныя шляпки гвоздей, вбитыхъ въ двери моей темницы, и въ слова, нацарапаныя по стѣнамъ, прежними узниками. Я пощупалъ свой пульсъ; онъ былъ такъ слабъ, что едва, едва бился. Не смотря на всѣ мои усилія, я не могъ принудить себя думать о томъ, что я скоро умру. Во время этаго молчанія, зазвонили въ тюремной церквѣ, и я подумалъ: "Господи! прости меня грѣшнаго!" Вѣроятно прошло не болѣе трехъ четвертей часа послѣ семи! На часахъ пробило три четверти, пробило и четвертую, и наконецъ восемь часовъ.
   "Они уже стояли въ моей тюрьмѣ, прежде нежели я ихъ примѣтилъ; я сидѣлъ все на томъ же мѣстѣ, и въ прежнемъ положеніи."
   "До сей минуты, воспоминанія мои очень подробны, но послѣдующія не такъ ясны. Однако, я очень хорошо помню какъ я переходилъ изъ темницы въ судейскую комнату. Два маленькіе сморщеные человѣчка, въ черномъ платьѣ поддерживали меня. Я знаю, что когда они вошли ко мнѣ съ надзирателемъ, я хотѣлъ приподняться, но не могъ.
   "Въ судейской, я уже нашелъ двухъ несчастныхъ, которымъ назначалась одинакая участь со мною. Въ ожиданіи меня, они лежали на скамейкѣ, руки ихъ были связаны. Сухой старикъ, имѣвшій рѣдкіе сѣдые волосы, что то громко читалъ одному изъ нихъ; онъ подошелъ и ко мнѣ, и сказалъ что то... "чтобъ мы обнялись" кажется; не помню хорошенько.
   "Всего труднѣе для меня было держатся на ногахъ. Я ожидалъ, что въ этѣ минуты овладѣетъ мною бѣшенство и ужасъ, но я ничего подобнаго неощущалъ; чувствовалъ одну слабость, мнѣ казалось что у меня нѣтъ сердца, и доска, на которой я стою скользитъ изъ подъ ногъ моихъ. Я только знаками, могъ объяснить чтобъ сѣдой старикъ отошелъ отъ меня: кто то подошелъ, и отозвалъ его. Мнѣ связали руки. Я слышалъ какъ офицеръ сказалъ въ полголоса священнику, что все готово. Когда мы выходили, одинъ изъ людей въ черномъ платьѣ поднесъ къ губамъ моимъ стаканъ воды, но я не могъ пить.
   "Мы пошли чрезъ длиные мрачные переходы, ведущіе къ эшафоту. Я видѣлъ, что ночники еще горѣли, потому что свѣтъ дневной непроникалъ сюда; я слышалъ звонъ, и важное чтеніе священника, который шелъ передъ нами. Онъ отпѣвалъ насъ, читалъ намъ, живымъ, тѣ молитвы, которыя читаютъ надъ мертвецами въ гробахъ. Я еще разъ понялъ, что существую; и то была уже послѣдняя, ясная мысль о бытіи моемъ. Я ощутилъ внезапный переходъ, изъ подземныхъ душныхъ переходовъ, на открытую площадку и на ступени, ведущія на эшафотъ; и я увидѣлъ безчисленную толпу народа, которая чернѣлась подо мною на улицахъ; и множество зрителей, въ окнахъ окрестныхъ домовъ и лавокъ. Я увидѣлъ церковь Св. Сепюлькра въ отдаленіи, за желтоватымъ туманомъ, и слышалъ звонъ съ ея колокольни. Помню облачное небо, ненастное утро, сирость на эшафотѣ, огромную черную массу зданій, самую тюрьму, которая возвышалась подлѣ, и казалось бросала на насъ тѣнь свою; свѣжій холодный вѣтеръ, который охватилъ меня когда я вышелъ изъ подземелья. Я все это вижу еще и теперь; и эшафотъ, и дождь, толпу народа, кругомъ и на крышахъ, дымъ медленно извивающійся изъ трубъ, тележки съ женщинами, глухой говоръ собравшейся толпы, когда мы появились. Никогда столько предметовъ вмѣстѣ, такъ ясно, такъ чисто не представлялись мнѣ, какъ въ тотъ одинъ мигъ; но онъ былъ кратокъ.
   "Начиная съ этого мига, все что за нимъ послѣдовало, для меня не существуетъ. Молитвы священника, бѣдственная пѣтля, колпакъ, котораго я такъ ужасался, наконецъ казнь и смерть -- я ничего не помню; и еслибъ я не былъ увѣренъ, что все это дѣйствительно было, я и не имѣлъ бы о томъ никакого понятія. Въ послѣдствіи, я читалъ въ газетахъ, подробности моей казни. Тамъ напечатано, что я не бился. Сколько я не усиливался вспомнить что нибудь объ этомъ, -- все напрасно! Помню только, что я проснулся, какъ будто послѣ глубокаго сна. Я очутился въ комнатѣ, на постелѣ, подлѣ которой сидѣлъ человѣкъ: когда я открылъ глаза, онъ пристально смотрѣлъ на меня. Я совершенно очувствовался, хотя и не могъ говорить связно. Мнѣ представилось, что меня простили, и въ обморокѣ сняли съ ешафота. Когдажъ я узналъ истину, мнѣ представилось, какъ будто сквозь сонъ, что я весь нагой, лежалъ въ какомъ то чудномъ мѣстѣ; около меня летало множество какихъ то фигуръ; но такая идея составилась безъ сомнѣнія послѣ того, какъ я узналъ, что со мною сдѣлалось."
   Вотъ что прочелъ мнѣ Сильвіо, этотъ простой, живой разсказъ, сильно поразилъ меня и на минуту занялъ чисто литературными мыслями.
   

Глава 11.
Родильный домъ.

Les véritables ingénues ne sont pat communes dans le monde.
(Ch. Nodier. Dictionnaire).

   Мнѣ представилась мысль. Я пересчиталъ мѣсяцы, пересчиталъ дни, пересчиталъ два раза, и побѣжалъ въ родильный домъ. Вечеромъ туда не впускаютъ, и я пришелъ поутру. Этотъ домъ есть убѣжище беременныхъ женщинъ, неимѣющихъ пріюта. Туда прибѣгаютъ бѣдныя дѣвицы, сдѣлавшіяся матерями, юныя супруги игроковъ, женщины приговоренныя къ смерти. Какъ однѣ, такъ и другія, находятъ постель, дурную пищу, трехъ-дневный отдыхъ послѣ родовъ. Я просилъ, чтобъ меня провели къ преступницѣ; я ее увидѣлъ: она сіяла тою бѣлизною, которою вознаграждается юная мать, за всѣ претерпѣнныя страданія; она сидѣла въ большихъ креслахъ., и опустя голову, кормила своего ребенка. Малютка былъ голоденъ, и съ восхищеніемъ сосалъ грудъ своей кормилицы. Ея грудъ была бѣла, ее оттѣняли голубыя жилки, таковы должны быть груди хорошей кормилицы, молодой здоровой матери, способной кормить младенца... это имя матери имѣетъ въ себѣ что то почтенное, -- уважаемое даже въ этомъ домѣ. Женщина, которая своею грудью кормитъ своего ребенка, жизнь ребенка зависящая отъ ея жизни, внимательныя и нѣжныя заботы, только одной матери свойственныя; это маленькое сердечко, начинающееся биться подъ сердцемъ матери -- все это, взятое вмѣстѣ, заставляетъ забывать преступленіе женщины, всѣ ея измѣны, всѣ ея слабости; можно сказать, что любовь ея къ своему младенцу, освобождаетъ ее отъ всѣхъ связей и жизнь, полученная отъ нее, замѣняетъ жизнь ею разрушенную. Итакъ я вошелъ къ Ганріетѣ въ то самое утро, въ которое она должна была умереть. Ея спокойствіе, ея положеніе, ея слабость -- и все, что я зналъ о ея жизни, и ея бѣдствіяхъ... Я попросилъ женщину, бывшую при ней, оставить насъ, однихъ, сказалъ, что я братъосужденной, что хочу говоришь съ нею наединѣ; ребенокъ между тѣмъ заснулъ у груди Ганріеты.
   Я приблизился къ ней.-- Узнаетели вы меня? сказалъ я ей.-- Она взглянула на меня и кивнула головою, давая тѣмъ знать, что она меня узнала: замѣтно было, что это признаніе было ей тягостно.
   -- Ганріета, сказалъ я ей, вы видите передъ собою человѣка, который обожалъ васъ, обожаетъ и теперь; если имѣете что либо приказать, скажите мнѣ, и послѣдняя воля ваша, будетъ свято исполнена.
   Она ничего не отвѣчала мнѣ, но взоры ея были нѣжны.-- Бѣдная, несчастная! еслибъ ты хоть одинъ только разъ взглянула на меня такъ прежде, ты былабы моя на всю жизнь, и я весь принадлежалъ бы тебѣ.-- Ганріета, сказалъ я ей, и такъ справедливо, что ты умрешь, умрешь будучи такъ молода и прекрасна; а ты моглабы быть моею женою, была бы счастливая мать, умерла бы спокойно, окруженная дѣтьми и внуками; еще нѣсколько часовъ, и тебя не будетъ!
   Она все молчала; прижимала къ груди своего ребенка и плакала. Еще въ первый разъ видѣлъ я ея слезы: онѣ медленно катились, и орошали младенца.
   -- Покрайнѣй мѣрѣ, Ганріета, это дитя.......
   Въ эту минуту двери отворились.-- Это дитя мое, сказалъ мнѣ вошедшій человѣкъ; я взглянулъ и узналъ тюремщика: въ этотъ разъ онъ былъ не такъ отвратителенъ какъ прежде.-- Я пришелъ за моимъ сыномъ, сказалъ онъ, я нехочу, чтобъ онъ принадлежалъ кому либо другому; можешь быть, со временемъ я передамъ ему мое мѣсто,-- не то -- будетъ какъ я -- вѣтошникомъ: поди ко мнѣ Генрихъ!.. и говоря это, онъ вынулъ изъ карзины бѣлую простыню, и не взглянувъ на мать, осторожно взялъ ребенка; бѣдняжка въ то время спалъ; надобно было оторвать его отъ матерней груди; мать не прекословила; ребенокъ завернутъ въ простынку, и уложенъ въ корзину: старый вѣтошникъ былъ въ полномъ удовольствіи.-- Пойдемъ, мой Генрихъ, сказалъ онъ, мать не безчеститъ, и тебя не тронетъ Шарло.
   Онъ ушелъ. Шарло! при этомъ словѣ, Ганріета обратила ко мнѣ глаза свои: -- Шарло! повторила она задыхаясь, что онъ хотѣлъ сказать, разтолкуйте мнѣ?.... И говоря это, она трепетала.
   -- Увы! отвѣчалъ я, между простымъ народомъ, и въ тюрьмахъ, имя Шарло дается исполнителю приговоровъ...
   -- Теперь я вспомнила, сказала она. Потомъ съ неизъяснимымъ выраженіемъ горести и раскаянія: о какъ я виновата! сказала она мнѣ; какія строгія предсказанія даны были мнѣ отъ васъ! сколько потерянаго счастія, сколько бѣдствій за то, что я не отвѣчала вамъ; вѣдь я васъ слышала, продолжала она, вѣдь я васъ понимала, вѣдь я все помнила; я любила васъ такъ же какъ и вы меня любили; но я была унижена, и погибла съ того дня. Простите! простите меня! сказала она мнѣ, именемъ Шарло прошу васъ, простите меня! и она протянула ко мнѣ свои руки, и ея пылающая щека прикоснулась къ моей щекѣ: и это было въ первый и послѣдній разъ.
   Вошли, и сказали мнѣ, что пора мнѣ выдти.
   

Глава 12.
Палачь.

Ее grand poilu qui mest dessus lt roue.
(P. L. Iacob.)

   Я бѣжалъ, летѣлъ, -- наконецъ я у дома, который извѣстенъ цѣлому городу. Стучу въ двери: вышелъ слуга, и удивилъ меня своею ловкостію и привѣтливостію. Онъ ввелъ меня въ чистую, свѣтлую комнату, и пошелъ доложить о мнѣ хозяину.. между тѣмъ, я осмотрѣлъ покой: все прелестно! яркіе ковры, широкая софа, и множество хорошенькихъ эстамповъ: Дафнисъ и Хлоя, Велизарій; Амуръ на столовыхъ часахъ -- словомъ все, какъ въ комнатѣ молодаго Полковника -- неменѣе. На раскрытомъ фортепіано, лежалъ Брютьеровъ романсъ, и женскія перчатки; въ простѣнкѣ два портрета. На одномъ, былъ изображенъ молодой человѣкъ приятной наружности -- на другомъ, юная мать, улыбающаяся, смотря на новорожденнаго младенца. То были портреты хозяина и его супруги -- я начиналъ думать, что зашелъ не туда куда хотѣлъ.
   Слуга возвратился, и провелъ меня въ кабинетъ: тамъ все было у мѣста, и все такъ порядочно: книги, бронза, глобусъ; передъ глобусомъ стоялъ мальчикъ и проходилъ съ дѣдушкою урокъ изъ Географіи.
   Меня встрѣтили чрезвычайно учтиво, приглашали сѣсть; я не зналъ какъ начать разговоръ.
   -- Сего дня, мнѣ не очень досужно,-- началъ хозяинъ, посмотрѣвъ на часы; и такъ позвольте узнать мнѣ, милостивый государь, что доставляетъ мнѣ удовольствіе видѣть васъ у себя?
   -- Я пришелъ, сударь -- просишь у васъ одной милости, -- и вѣроятно вы мнѣ не откажете.
   -- Милости? у меня сударь? я почелъ бы себя слишкомъ счастливымъ, еслибъ могъ исполнить ваше желаніе; но отъ меня просили милости многіе, и всѣ напрасно!.. Можно ли ожидать ее -- отъ падающей скалы?
   -- Стало быть вы очень несчастливы?
   -- Несчастливъ; какъ скала... Я руководствуюсь своимъ правомъ, однимъ законнымъ правомъ, которое признавалось во всѣ времена нашей эпохи.
   -- Вы справедливы -- законность вашего права непоколебима...
   -- Именно. Начиная съ Канцлера Мопо, законность права моего, не поколебалась ни на волосъ. Революція, Анархія, Имперія, Возстановленіе, не коснулись права моего; оно осталось ни своемъ мѣстѣ; не двинулось ни взадъ ни впередъ, ни на одну пядень. Народъ, Имперія, все, и всѣ испытали превращенія -- я одинъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ всегда -- Я, верховный исполнитель законовъ, я сильнѣе ихъ: законы, тысячу разъ перемѣнялись, а я не переменился ни разу -- я не поколебимъ какъ судьба,... крѣпокъ какъ обязанность, -- и сохранилъ посреди столькихъ переворотовъ -- чистое сердце, и чистую совѣсть.... Однако, я еще разъ беру смѣлость напомнить вамъ, что мнѣ не время, а потому позвольтѣ спросить васъ, что вамъ отъ меня угодно?
   -- Я слыхалъ, отвѣчалъ я ему, что преступникъ, поступающій въ ваше распоряженіе, весь принадлежитъ вамъ -- я пришелъ просить васъ, уступить мнѣ одного.
   -- Вамъ конечно не безъизвѣстно, сударь, на какихъ условіяхъ законы отдаютъ мнѣ преступниковъ?
   -- Очень знаю -- но послѣ исполненія законнаго приговора, при васъ все таки остается кое что: туловище, голова, -- ихъ то, я желаю купить у васъ, чего бы то мы стоило.
   -- Если такъ сударь -- мы въ одну минуту кончимъ нашъ торгъ, но, (взглянувъ на часы) -- прежде всего позвольте мнѣ дать нѣкоторыя необходимые приказанія.
   Онъ позвонилъ -- явились два человѣка. "Будьте готовы черезъ часъ! сказалъ онъ имъ; одѣньтесь получше -- вамъ будетъ поручена женщина, слѣдственно надобно вести себя со всевозможною учтивостію." Послѣ етихъ словъ, служители удалились, -- и вошли въ кабинетъ: его жена и дочь, проститься съ нимъ. Дочь его, высокая, свѣжая женщина, съ улыбкою поцѣловалась съ нимъ, сказавъ до свиданія.-- Мы будемъ ждать тебя къ обѣду, сказала жена и приблизившись къ нему прибавила тихо: если у преступницы хорошіе черные волосы, возьми ихъ пожалуста для меня.
   Онъ оборотился ко мнѣ: а волосы? желаете ли вы ихъ имѣть? спросилъ онъ меня.
   -- Все, все, отвѣчалъ я -- туловище, голову, волоса, все... Онъ обнялъ свою жену, и сказалъ: до другаго раза!
   

Глава 13.
Саванъ.

А, quoi bon?
(Malebranche).

   Въ то время какъ весь Парижь сбирался смотрѣть казнь несчастной, я еще разъ пробѣжалъ мимо ея послѣдняго жилища? мимо больницы, мимо родильнаго дому, гдѣ ее уже небыло, мимо веселаго домика молодаго плотника: его небыло дома, ни его, ни его невѣсты; они оба отправились смотрѣть дѣйствіе машины. На дворѣ стояла еще шайка съ красною краскою, которою выкрасили эшафотъ. У заставы я нашелъ нищаго, представлявшаго героевъ; маленькой савояръ назвалъ меня снова Генераломъ. Въ заставу въѣзжалъ Метръ д'отель, онъ гордо посматривалъ изъ своей кареты, и я узналъ въ немъ моего Итальянца; я повстрѣчалъ почти всѣхъ героевъ моей повѣсти; жизнь ихъ не подвинулась ни на шагъ, прибавилась имъ по два года, вотъ и все, а я изтощилъ свою жизнь, я потерялъ послѣднія мечты молодоcти. Послѣднею прогулкою назначилъ я Кламаръ, куда должна была прибыть моя утренняя покупка.
   Было два часа, солнце катилось медлѣнно, я шелъ подъ тѣнію тополей, осѣняющихъ большую дорогу, и вдругъ увидѣлъ посреди зеленой равнины, множество бѣлья, развѣшеннаго на веревкахъ привязаныхъ къ деревьямъ; нѣсколько прачекъ занимались своимъ дѣломъ, на берегу ближняго ручейка. Тутъ я вспомнилъ, что у меня нѣтъ савана; я рѣшился купить его, во что бы то нистало. Я пошелъ на равнину, и подъ стожкомъ сѣна, нашелъ свою маленькую Женни, которая какъ хозяйка, надсматривала, и надъ развѣшенымъ бѣльемъ, и надъ прачками. Она была все также весела, и сверхъ того беременна уже восемь мѣсяцовъ.
   -- Вы что то очень невеселы, сказала она мнѣ послѣ обыкновеннаго привѣтствія.
   -- Вотъ видешьли, Женни, а все ето отъ того, что я тебя искалъ; мнѣ сію же минуту надобно большое покрывало, чтобъ схоронить въ немъ одну умирающую дѣвицу.
   -- Умирающую! подхватила Женни; а можетъ быть она и выздоровѣетъ; я сама не разъ видала, что безнадежные воскресали, и живутъ, слава Богу!
   -- Но для нее Женни, нѣтъ надежды! въ четыре часа -- она умретъ навѣрно! и такъ, поторопись, мнѣ нѣкогда, дай же мнѣ чѣмъ покрыть ее.
   Женни повела меня къ развѣшенному бѣлью, " показала мнѣ мое бѣлье.-- Нѣтъ Женни! нѣтъ! мнѣ надобно что нибудь потонѣе; напримѣръ женскую сорочку, ты скажешь, что потеряла ее, что ее украли у тебя; скажи все что хочешь, только дай мнѣ ее.
   Добрая Женни не заставила упрашивать себя въ другой разъ, показала мнѣ все свое бѣлье, но я не находилъ между имъ годнаго для Ганріеты; мнѣ хотѣлось чтобъ она, лишенная чести погребенія, лежала бы хотя въ чистомъ саванѣ. Женни слѣдовала за мною, не понимая чего я хочу.
   Наконецъ, я отыскалъ прелестный саванъ, какой только можно вообразить.
   На сучьяхъ миндальнаго дерева, въ полномъ его цвѣтѣ, развѣвалась сорочка самаго чистаго, тонкаго батиста; подолъ ея былъ прекрасно вышитъ: -- вотъ чего мнѣ надобно, сказалъ я Женни, вотъ чего я искалъ, дай мнѣ ее, и я доволенъ.
   Женни была въ нерѣшимости; но видя мой довольный видъ, согласилась; я бережно свернулъ мой саванъ, и пошелъ....
   -- "Постой, еще не все, сказалъ я, возвращаясь къ Женни; мнѣ еще надобно кое что; тоже саванъ, но поменьше гораздо; родъ мѣшка...
   -- Такъ это вѣрно для родильницы? сказала Женни.
   Я съ ужасомъ отступилъ отъ нее, воображая, что она знаешь мою тайну.
   -- Для родильницы? Кто ето тебѣ сказалъ Женни?
   -- Конечно, продолжала она, саванъ для матери, саванъ для ребенка; и взглянувъ на себя, прибавила: это очень жалкая: смерть!
   -- Правда, милая Женни! очень жалкая смерть: ненадобно бы убивать женщину, которая только что родила!
   -- Или покрайней мѣрѣ, сказала Женни, не надобно бы умирать ребенку.
   Вмѣстѣ съ саваномъ, я свернулъ наволочку, принадлежащую мнѣ... и на которой я столько разъ засыпалъ совершеннымъ счастливцемъ.
   

Глава 14.
Кламаръ.

Un deprofundis, s'il vous plait.
(Le pиre La Chaise).

   Кламаръ -- такъ называется кладбище? полоса земли, не освященной; тамъ никогда не служатъ панихидъ, тамъ нѣтъ цвѣтовъ на могилахъ, никогда крестъ не осѣнялъ этаго мѣста отчаянія; тамъ хоронятъ казненыхъ преступниковъ: большая часть могилъ пусты; здѣсь похороненный въ четыре часа, вырывается изъ могилы въ семь, и увозится въ Анатомической театръ... и о немъ ни кто не жалѣетъ, никто не плачетъ! Тамъ только одинъ гробокапатель: когда я пришелъ на кладбище, онъ приготовлялъ могилу... я подошелъ къ нему.
   -- Ты не торопишься молодецъ! да и могила, что то не слишкомъ глубока, мнѣ кажется.
   -- Какъ могу такъ и работаю, отвѣчалъ онъ мнѣ; а могила, по моему мнѣнію, довольно глубока для мертваго, и онъ можешь пролежать тутъ до скончанія міра не рапространивъ заразы. У насъ вѣдь кладутся не чумные, а все весельчаки, ребята здоровые, вотъ какъ вы, и я.-- Во всемъ Парижѣ, только и есть одно здоровое кладбище: здѣшнее.
   -- Кажется ты доволенъ своимъ мѣстомъ, и никому ни завидуешь, молодецъ?
   -- Незавидуешь! Да я бы пошелъ въ сверхъ комплектные могильщики на кладбище Лашеза! вотъ тамъ то и выгодно, и пріятно! Каждый день и на водку получишь, и на солдатъ насмотришься! А сколько горькихъ матерей, вдовушекъ въ траурѣ! А какіе монументы! Вотъ тамъ то житье! и онъ ударилъ лопаткою въ землю, а здѣсь -- продолжалъ онъ -- ничего! ни какой церемоніи! родные не ходятъ, цвѣтовъ не покупаютъ, только и видишь палачевыхъ лакеевъ, и тѣ почти ничего не даютъ. Горькая доля! уже лучше быть жандармомъ, или курьеромъ! и онъ упирался на свою лопатку, какъ честный земледѣлецъ, отдыхающій отъ своей работы.
   -- Мнѣ надобна глубокая могила, сказалъ я ему повелительнымъ голосомъ, въ три аршина глубиною, вырой такую, и я дамъ тебѣ на водку.--
   -- Три аршина! для казненнаго! что вы это? -- да откапывать его вечеромъ надобно будетъ цѣлый часъ.
   -- Три аршина! непремѣнно! тѣло принадлежитъ мнѣ.
   -- Слушаю, отвѣчалъ могильщикъ; однако уже поздненько, прибавилъ онъ, посмотрѣвъ назадъ, -- и они скоро пріѣдутъ.
   И въ самомъ дѣлѣ, я увидѣлъ вдали повозку: кучеръ шелъ подлѣ нее пѣшкомъ, два человѣка, сложа руки сидѣли на козлахъ; посреди повозки что то краснѣлось, то былъ ящикъ съ тѣломъ.
   Могильщикъ снявъ фуражку, пошелъ къ нимъ на встрѣчу. Подъѣхавши къ кладбищу, одинъ изъ сидящихъ всталъ, и начали снимать ящикъ: онъ былъ не столько тяжелъ сколько громозгъ, и они уронили его къ ногамъ моимъ; на землю кануло нѣсколько капель крови; я смотрѣлъ на все это, какъ сквозь сонъ.
   -- Одинъ изъ служителей подошелъ ко мнѣ:
   -- Кажется вы сударь, изволили быть сегодня утромъ у нашего господина?
   -- Я; что тебѣ надобно?
   -- Такъ какъ вы изволили купить тѣло преступницы, то господинъ мой и заключилъ, что вы -- ея родственникъ, и не захотите, чтобъ она умерла съ долгомъ, а потому и поручилъ мнѣ, доставить вамъ этотъ счётецъ.
   Я взялъ счетецъ, -- счетъ какъ счетъ: точно такой же даютъ изъ модныхъ магазиновъ, на веленевой бумагѣ, написагъ прекраснымъ почеркомъ; я долго читалъ его, какъ человѣкъ, который хочетъ рлатить, но нехочетъ чтобъ его обсчитывали.
   Вотъ вѣрная копія этого счета.
                                                                                   
   За установку и снятіе Гильоьины Карлу плотнику -- 50 Фр. -- Со.
   За карету до Гревской площади -- 3 --
   Точильщику точившему ножъ -- 2 --
   За свѣчу для смазанія фальцовъ -- -- 30
   За отруби въ мѣшокъ -- -- 20
   Господину за его право -- 200
   Старшему служителю -- 20 --
   За три небольшіе рюмочки, которыя мы выпьемъ за усопшую ---- 30
   Все тѣло -- 60
   И того -- 367 80
   
   -- И все тутъ? спросилъ я старшаго служителя.
   -- Все тутъ, сударь, отвѣчалъ онъ мнѣ; цѣна крайняя, и сверхъ всего, при васъ утѣшеніе, что покойница умерла не на счетъ правительства.
   Я съизнова прочиталъ счетъ, повѣрилъ его, узналъ какъ онъ не вѣренъ, но заплатилъ какъ будто ничего не замѣтилъ.
   Послѣ этаго я открылъ красную корзину: изъ нее вынули бѣлую голову; волосы были острижены такъ гладко, какъ будто бритвою; ротъ безобразно скривился, конвульсіи были такъ сильны, что челюсти разошлись, и ротикъ, нѣкогда столь прелестный, былъ сжатъ съ одной стороны и ужасно раздвинутъ съ другой.
   -- Несчастная, какъ она страдала!
   -- Нельзя сказать что бы очень много, отвѣчалъ мнѣ служитель; мы обращались съ нею со всѣмъ должнымъ уваженіемъ; когда ее намъ отдали, мы посадили ее и дали отдохнуть съ минуту времени, потомъ на рукахъ понесли ее въ карету.
   -- Вы ее несли? Чтожъ она?
   -- Она была очень, очень хороша сударь! надзиратель позволилъ ей одѣться какъ ей угодно. На ней было шерстяное платье, по самыя плеча; на шеѣ, креповая косыночка, у нее были безподобныя плечики и шея!
   -- Да и ручки, прелестныя! прибавилъ другой служитель; я самъ ихъ завязывалъ; ручки пухленькія, кругленькія: да и вообще, вся она была отличной красоты!
   -- И вы же безъ милосердія ее убили!
   -- Мы сдѣлали для нее все что могли, прервалъ первый служитель; мы ее поддерживали, заслонили собою ешафотъ, и она честно умерла!
   -- Передъ смертію, не спрашивала ли она кого нибудь?
   -- Никого не спрашивала, только все посматривала кругомъ себя, и будто искала знакомыхъ.
   -- Точно такъ, продолжалъ другой; и когда увидѣла, что нѣтъ тѣхъ, кого желала видѣть, сказала тихо: Шарло! и тяжко вздохнула! а хозяинъ нашъ, и обернулся при имени Шарло: онъ подумалъ что его кличутъ -- я чуть, чуть не захохоталъ! Я прекратилъ разговоръ.
   -- Оставьте, оставьте меня, сказалъ я имъ; отдайте мни тѣло -- и ступайте домой.
   Тѣло вынули изъ ящика..... все нагое!
   Могильщикъ придвинулъ гробъ.
   -- Теперь я схожу выпить маленькую! сказалъ онъ мнѣ -- и въ минуту возвращусь!
   Я развернулъ саванъ, и завернулъ въ наволоку голову, потомъ и тѣло. Сильвіо бывшій со мною, помогъ мнѣ; сорочка едва доставала до лодышекъ, плеча были закрыты совершенно; шеи оставалось довольно, для того, чтобъ завязать воротъ.
   Старухи, и другія женщины изъ сосѣдства, нахлынули на кладбище и смотрѣли на насъ.
   -- Мати пресвятая Богородица! завизжала одна -- не жалость ли закапывать въ землю такое дорогое бѣлье!
   -- И еще въ проклятую землю, прибавила другая.
   -- И у казненой, рубашка будешь лучше чѣмъ у Христіянки! продолжала третья.
   Между всѣми этѣми женщинами, былъ только одинъ мужчина: жирный, блѣднолицый, имѣвшій мелодическій голосъ. Онъ стоялъ на краю могилы и сдѣлалъ жестокое замѣчаніе, когда я одѣлъ нокоиницу. Онъ началъ толковать женщинамъ, что сорочки безъ воротниковъ несравненно удобнѣе при казни, чѣмъ нащи мужскія; потомъ, замѣтивъ, крупныя слезы, катившіяся изъ гласъ моихъ: -- сердечныя боли! сказалъ онъ; какъ глупы мужчины! я десять лѣтъ находился при Петропавловской церкви въ Римѣ, былъ пѣвчимъ при Флорентинскомъ соборѣ; видѣлъ всѣхъ Итальянскихъ, и Венеціянскихъ красавицъ, и ни разу не испыталъ безумной страсти, называемой любовью!
   Женщины глядѣли на него съ презрѣніемъ, а я сожалѣлъ о немъ. То былъ Неапольскій сопрано.
   Могильщикъ возвратился въ полпьяна; тѣло положили въ гробъ, -- опустили въ могилу; звукъ сыплющейся земли слабѣлъ...
   На слѣдующее утро я, возвратился на кладбище; могила уже несуществовала; тѣло было украдено для Медицинской школы; сосѣднія женщины взяли бѣлье для собственнаго употребленія.
   Тогда я понялъ, что иначе и немогло быть: судьба несчастной несовершенно бы исполнилась.

Конецъ второй и послѣдней части.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru