Жанен Жюль
Мертвый осел и обезглавленная женщина. Часть I

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    L'ane mort et la femme guillotiné.
    Москва. В университетской типографии. 1831.

   

МЕРТВЫЙ ОСЕЛЪ
И
ОБЕЗГЛАВЛЕНАЯ ЖЕНЩИНА.

Часть I.

МОСКВА.
ВЪ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ТИПОГРАФІИ.
1831

   

-- Hou nou, you secret, black and midnight hags? what is' t you do?
-- А deed without name.
(Macbeth.)

   

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО.

   

ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ

съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Декабря 22 го дня 1830 года.

Ценсоръ, Заслуженный профессоръ,
Статскій Совѣтникъ и Кавалеръ
Левъ Цвѣтаевъ.

   

ОГЛАВЛЕНІЕ
Первой Части.

   ГЛАВА 1. Травля.
   ГЛАВА 2. Таверна
   ГЛАВА 3. Системы
   ГЛАВА 4. Выставка мертвыхъ тѣлъ
   ГЛАВА 5. Гальванизмъ
   ГЛАВА 6. Богомолка
   ГЛАВА 7. Добродѣтель
   ГЛАВА 8. Разсужденіе о нравственномъ безобразіи
   ГЛАВА 9. Опись имѣнія
   ГЛАВА 10. Женни
   ГЛАВА 11. Натурщикъ
   ГЛАВА 12. Отецъ и мать
   ГЛАВА 13. Воспоминанія висѣльника
   

ГЛАВА 1.
Травля.

Des chiens dévorans.
Racine.

   Не o Стерновомъ ослѣ хочу говорить я; было время, и сладкія слезы лились на описаніе его смерти, и надгробное ему слово... Я то же пишу исторію осла -- но будьте покойны; я не стану придерживаться чувстивительнаго путешествія... по многимъ причинамъ. Неговоря о томъ, что эта пошлая натура, покажется теперь, приторною, что за неволя искуссному писателю забавляться надъ описаніемъ такихъ предметовъ, которые навѣрное покажутся смѣшными и скучными? Нѣтъ, намъ надобна натура ужасная, мрачная; и она не затруднитъ писателя, и она возбудитъ общій восторгъ! И такъ -- смѣлѣе! тоненькое Бордоское вино для насъ слишкомъ слабо; выпьемъ лучше, большай стаканъ водки... И та не очень крѣпка для насъ.... Мы можемъ глотать винный спиртъ; скоро дойдемъ просто до эфира... Но крайности да приведутъ насъ къ опіуму.
   Впрочемъ, что значитъ кубокъ Родогунны, наполненый по самые края Аристотельскимъ ядомъ, въ сравненіи съ потоками черной крови, стремительно извивающейся по песку, а кругомъ цирка, вмѣсто факеловъ горящихъ Христіянъ, освѣщающихъ эти ночныя побоища? И между тѣмъ, израненый боецъ, устремляя умирающія глаза на ясное небо Арголиды, встрѣчаетъ вмѣсто его, жадные взоры Римской дѣвы, посылающей ему смерть. Тогда, герой этого чудеснаго праздника, усиливается дать своему положенію сколько можно болѣе пріятности, испускаетъ самые гармоническіе вздохи, и еще разъ мечтаетъ о рукоплесканіяхъ!
   Увы! у насъ еще лѣтъ цирка подобнаго Римскому, но у насъ есть травля.
   Жалкій, полуразвалившійся заборъ, толстыя неуклюжіе ворота, а на дворѣ, множество старыхъ и молодыхъ собакъ, съ кровавыми глазами; бѣлая пѣна, медлѣнно тянешся съ ихъ черноватныхъ губъ. Между ими замѣтна была одна собака: большая, толстая, обрюзглая, еще гордая, но старая, и беззубая... Взглянувъ на не воображаемъ брата одного Султана, отдѣленнаго отъ всего свѣта, или древняго Короля Франковъ съ обритою головою. Страшно смотрѣть на эту собаку, такъ страшно какъ на Баязета въ клѣткѣ... Гордость и униженіе, безсиліе и бѣшенство, злость и подлость, ... готовность въ одно и то же время лизать руки, и кусать. Съ углу на дворѣ, остатки дохлой лошади, обглоданые черепа, окровавленныя части заднихъ ногъ, внутренности, куски печени для щенныхъ собакъ. Всѣ эти остатки доставляются прямо изъ Шарантона: тамъ обыкновенно кончаютъ свое поприще Парижскія лошади. Онѣ бредутъ туда, привязаныя хвостами одна къ другой, худыя, жалкія, старыя, слабыя, изнуренныя отъ работъ и побоевъ... Старуха, стоя въ дверяхъ своей хижины встрѣчаетъ ихъ, и съ улыбкою, которая испугала бы самую смерть, считаетъ свои жертвы. Ихъ ставятъ посреди двора, близъ темнокрасной лужи, въ которую стекаетъ сгустившаяся кровь... и начинается убійство: человѣкъ съ засученными рукавами, вооруженный ножемъ, поражаетъ ихъ одну за другою: онѣ безмолвно падаютъ, умираютъ, и когда все кончено, все разпродается: шкура, грива, копыта, черви для Королевскихъ фазановъ, и мясо для Актеровъ дѣйствующихъ на травлѣ.
   Къ несчастію своему, я очутился близъ травли, въ будничный день, и вошелъ въ Амфитеатръ. Лай собакъ вызвалъ Директора театра, и я увидѣлъ маленькаго человѣчька, сухаго, блѣднаго, съ рыжими рѣдкими волосами на головѣ, ... Во всѣй особѣ его, выказывалась значительность; торжественный повелительный голосъ, и въ тоже время, ясное подобострастіе на лицѣ, подгибающіеся колѣна, не много наклоненная хребтовая кость все означало въ немъ вѣрную и пріятную середину между Королевскимъ чиновникомъ, и прислужницей открывавшей ей ложи. Однако онъ былъ очень учтивъ сомною.-- "Всего я немогу вамъ показать сегодня, сказалъ онъ мнѣ -- мой бѣлый медвѣдъ не здоровъ, другой отдыхаетъ; мы вдвоемъ несладимъ съ меделянскою собакою; быка моего теперь чистятъ... Развѣ не попочивать ли васъ осломъ, если вамъ угодно? -- Хорошо -- давай осла, отвѣчалъ я, и вошелъ въ беамолвный театръ..... Я былъ одинъ какъ будто въ казенномъ театрѣ. И такъ, я сидѣлъ одинъ, и нѣкому было передать избытокъ моихъ ощущеній: хотьбы какой нибудь честный мясникъ былъ тутъ, чтобъ восклицаніями своими наэлектризовать меня... Я находился въ атмосферѣ эгоизма, которую описать невозможно. Между тѣмъ ворота отворились, и я увидѣлъ...
   Жалкаго осла!
   Онъ бывалъ гордъ и силенъ, теперь унылъ, измученъ, и держался только на трехъ ногахъ. Лѣвая передняя нога была переломлена наемной кабріолетой, и бѣдное животное едва дотащилось до здѣшняго побоища. Увѣряю васъ, что на него было больно смотрѣть. Несчастный оселъ употреблялъ всѣ усилія, чтобъ держаться въ равновѣсіи: ступилъ, еще ступилъ, потомъ перестановилъ сколько возможно было свою правую переднюю ногу, потомъ опустилъ голову, готовый на все. Въ ту минуту, спускаютъ четырехъ Англинскихъ мордашекъ, онѣ стремятся къ нему, отступаютъ и потомъ бросаются на бѣдное животное. Онѣ рвутъ его въ клочья, впиваются въ него своими острыми зубами... Боецъ стоитъ тихо и смирно -- ибо при малѣйшемъ движеніи онъ упадетъ. Подобно Марку Аврелію онъ хотѣлъ умереть стоя. Уже кровь льется изъ него, слезы катятся изъ глазъ страдальца, онъ дышетъ скоро и тяжело, и я одинъ! Наконецъ, онъ падаетъ, и я безумецъ, я испускаю пронзительный крикъ: я узналъ стараго знакомаго.
   И точно, то былъ онъ!
   У него только одного былъ подъ шеею тотъ черный рубецъ въ бѣломъ полѣ, усѣянномъ сѣринькими пятнышками. Бѣднякъ игралъ очень важную роль въ жизни моей.... и все въ немъ слишкомъ для меня памятно! И вотъ онъ валяется по землѣ, ... тотъ самый, котораго я ласкалъ нѣкогда своею рукою! И гдѣ та, которой онъ принадлежалъ? Волнуемый такими ощущеніями, я бросился на мѣсто травли, чтобъ убѣжать скорѣе: проходя мимо Шарло, я увидѣлъ, что онъ издыхаетъ въ ужаснѣйшихъ мученіяхъ, и при послѣднихъ терзаніяхъ медлѣнной смерти, онъ легонько ударилъ меня своею больною ногою.... Ударъ безобидный, похожій на нѣжный и сладчайшій упрекъ, на послѣднее и печальное прости друга, котораго вы обидѣли, и который васъ прощаетъ.
   Я задыхался, выходя изъ столь бѣдственнаго мѣста.
   Шарло! Шарло! кричалъ я -- ты ли это? Ты? Умеръ? Нѣкогдa столь быстрый, игривый? и невольно вспомнилъ я все упоительное счастіе, всѣ безмятежныя и юныя радости, до которыхъ я легонько достигъ, сидя на этомъ бѣдномъ ослѣ! Съ того дня начинается горестный и меланхолической разсказъ мой. Два героя мой, хотя и весьма различны между собою, но неразлучны въ книгѣ моей! Одного звали, какъ это уже вамъ извѣстно, Шарло -- другая называлась Ганріетою. Вотъ ихъ исторія. Я не для васъ ее разсказываю, -- я разсказываю ее одному себѣ, -- несчастнѣйшему изъ трехъ, хотя я и свободенъ еще, и столь же невиненъ какъ ты, мой бѣдный Шарло!
   

ГЛАВА 2.
Таверна.

Toute jeune.
Mme Cotin.

   Вотъ наступаетъ второе Мая, ... исполнится ровно два года тому, что я гулялъ по дорогѣ въ Ванвръ; упоенный счастіемъ жизни я вдыхалъ въ себя чистый и теплый воздухъ; съ изумленіемъ, какъ дитя разсматривалъ всякій цвѣтокъ, и по четверти часа, съ судейскою важностію, смотрѣлъ на вѣтреныя мѣльницы. Вдругъ, именно на самомъ поворотъ съ етой дороги къ тавернѣ Добраго кролика, я увидѣлъ дѣвушку, которую мчалъ оселъ... О! восхитительное зрѣлище! я бы смотрѣлъ на него всю жизнь. Дѣвушка была довольно велика: она пылала, грудь ея трепетала; въ испугѣ, она потеряла свою соломенную шляпку, волосы ея развевались и она кричала громко: стой! Но проклятый оселъ не слушался, а я не мѣшалъ ему: мнѣ нравилась эта воздушная скачька, эта живая боязнь, окружающая ее опасность. Женщина во власти случая, и случай въ моихъ рукахъ! Она кричала; никто ее не слышалъ; тутъ былъ только я одинъ съ собакою. Пиль, Рустанъ! сказалъ я ей... Оселъ останавливается на всемъ скаку, дѣвушка падаетъ съ него, мы вскрикиваемъ вмѣстѣ, я беру ее на руки; а оселъ помчался черезъ поля. Лишь только я поднялъ ее, и началъ разсматривать, какъ собственность мнѣ принадлежащую -- она быстро отвернулась отъ меня и побѣжала за своимъ осломъ: Шарло! Шарло! собака моя бѣжитъ также съ лаемъ; Шарло лѣтитъ какъ стрѣла. Я поднялъ прежде всего шляпку; шляпка простая соломенная, полинявшая лента, дрянной голубой цвѣточикъ, и совсѣмъ тѣмъ, что то обличало добродушіе и добросердечіе дѣвушки; а дѣвушка, была уже далеко!
   -- Шарло! Шарло! кричала она.
   Между тѣмъ Рустанъ не отставалъ отъ осла, и гналъ его прямо ко мнѣ. Между мною и дѣвушкою, была кривая линія довольно значительная; я остановилъ осла близь дороги, позади густаго кустарника, и покуда дѣвушка кричала: Шарло! Шарло! я сѣлъ на него и надѣлъ соломенную шляпку на голову, и поѣхалъ въ глубину рощицы.
   Она все кричала: Шарло! Шарло! а я все громче звенѣлъ его колокольчикомъ, желая найти какое нибудь дерево потолще, изъ за котораго бы, я могъ ее встрѣтить. Она показалась на краю рощи; лице ее пылало еще болѣе, она едва переводила духъ отъ усталости, когда же увидѣла своего Шарло, то бросилась къ нему, обняла его, называла тысячью ласковыми именами...-- Ты здѣсь, Шарло! говорила она ему, и обнимала его. Животное стояло покойно, а я, все еще сидя на немъ, неудостоился ни одного взгляда... я бы отдалъ жизнь свою, за одинъ изъ тѣхъ свѣжихъ поцѣлуевъ, которыми она осыпала Шарло... Шарло занималъ всѣ ея мысли.
   Наконецъ она подняла голову: -- Ахъ! вотъ и шляпка моя! вскричала она съ веселымъ лицемъ; потомъ посмотрѣла на меня большими черными глазами, и видя что я не схожу съ Шарло, сѣла на траву на противъ меня и осла; привела въ-порядокъ свои волоса, обтерла лице, надѣла шляпку, изпустила сильный вздохъ отъ усталости, и встала какъ будто говоря мнѣ: сойдите! Судя по ея рѣшительному виду, мнѣ казалось что она требуетъ отъ меня своего Шарло.
   Я слезъ, она вспрыгнула на своего осла, дернула за поводъ, сильный толчекъ подъ бока и поскакала! Никогда не видывалъ я дѣвушки прелестнѣе, и свѣжѣе! и со всѣмъ тѣмъ, она, неудостоила меня ни взглядомъ, ни словомъ. Что бы сказалъ я? Она вся занята была своимъ Шарло, и шляпкою. Къ томужъ, я не изъ числа тѣхъ безнравственныхъ людей; которые воображаютъ, что есть только одинъ способъ заниматься съ женщиной; у меня этихъ способовъ тысячи, и самыхъ невинныхъ. Вы толкуете о томъ, что должно взять за руку... сдѣлайте милость! развѣ не величайшее блаженство, видѣть какъ она бѣгала, вставала, садилась; какъ она кликала Шарло... и я же сидѣлъ на ея ослѣ, на томъ самомъ мѣстѣ гдѣ она сидѣла, я надѣвалъ ея соломенную шляпку, подвязывалъ подъ бороду ея ленточьку, ... я наклонялся къ ней когда она обнимала Шарло. Вы говорите о сердцѣ и душѣ? А что есть сердце женщины? знаете ли вы его? гдѣ человѣкъ столь простой, который повѣритъ ихъ улыбкѣ, и клятвамъ? Только одинъ очень молодой человѣкъ... Такъ думая вошелъ я въ таверну Добраго Кролика.
   Таверна Добраго Кролика, разположена у подошвы Ванврской горы. Прислонившись къ мѣльницѣ, -- она гостепріимно стоитъ между садомъ, и дворомъ. Я люблю эту таверну! дворъ осѣненъ деревьями; и этотъ дворъ служитъ столовою залою Парижскимъ кумушкамъ... Небеспокоясь о томъ, что ихъ видятъ, онѣ любятъ смотрѣть на проходящихъ, и проѣзжающихъ по большой дорогѣ. Во время жаровъ, для обѣдающихъ раскидывается по среди двора полотняная палатка. Черезъ этотъ дворъ безпрерывно проносятъ вино, ситный хлѣбъ, баранину и росбифъ; въ саду наслаждаются гастрономы инаго рода: молодыя дѣвушки и молодые люди; молодыя дѣвушки и старики; молодыя дѣвушки и военные, молодыя дѣвушки и статскіе. Я право не надивлюсь этому множеству молодыхъ дѣвушекъ: откуда онѣ берутся? Я сѣлъ въ уголкѣ сада одинъ одинехонекъ, безъ дѣвушки, но самовластно наслаждался всѣми, которыя тутъ были... правду сказать многіе изъ нихъ нежелали бы тутъ быть. Одна не могла кушать, она завтракала поутру въ другомъ мѣстѣ; голодная солдатская дочь разѣвала широкую гортань, смотря на всепожирающій голодъ своего казармнаго друга; дочька приказнаго видимо терзалась отъ нетерпѣнія, смотря на медлѣнность своего другая и посылала къ черту, его беззубую челюсть, и скучный обѣдъ. Въ уединенной бесѣдкѣ, скрывались юноша съ своею кузиною: семнадцать лѣтъ и ему и ей! весь обѣдъ ихъ состоялъ изъ сыра и хлѣба... но они ѣли съ апетитомъ, весело... такихъ обѣдовъ не бываетъ двухъ разъ въ жизни!
   Дѣвушка, и Шарло, безпрерывно представлялись моему воображенію! пріятности одного: ея живость, статность, легкость; красота другой, ея живость, прелесть, смѣлость, легкость... эти величественные уши, угрожающіе небесамъ, эта веселая улыбка презирающая бѣдствія; этотъ спокойный и красивый тротъ, этотъ бѣгъ столь быстрый, воздушный. Я былъ безъ ума отъ одного, и другой; къ тому жъ они такъ понимали другъ друга. Имя Шарло такъ естественно произносилось ею! счастливая чета! Ни тотъ, ни другая, не обратили на меня нималѣйшаго вниманія; я слѣдовалъ за ними съ такимъ жаромъ, я такъ любовался ими, а она и невзглянула на меня! Между тѣмъ, я возвращался по прежней дорогѣ, уже не обращая вниманія на цвѣты, мѣльницы и все, что такъ занимало меня утромъ; я грустилъ, досадывалъ, какъ человѣкъ неожиданно всѣми оставленный. Одно приключеніе вывело меня изъ мечтательности. Я встрѣтился съ неуклюжимъ крестьяниномъ; мужикомъ, во всемъ смыслѣ слова; передъ нимъ тащился съ навозомъ гнусный оселъ; крестьянинъ немилосердо погонялъ его. Ахъ ты Шарло! закричалъ онъ наконецъ.-- Шарло? я обернулся, вглядываюсь: несчастный! это онъ! изгибается подъ тяжестію навоза; и его бьютъ кнутомъ. Какая грубая противуположность! какое неожиданное превращеніе! Я прошелъ мимо Шарло, и съ состраданіемъ взглянулъ на него... Онъ какъ умѣлъ отблагодарить меня тѣмъ же. Я страдалъ цѣлые восемь дней; дѣвушка и мужикъ, и, и навозъ на той же спинѣ... и какое то печальное предчувствіе о судьбѣ прекрасной крестьянки омрачило меня! Успокоившись не много, я опять началъ свои прогулки поокрестностямъ Ванвра, и Добраго Кролика -- садился у кустарника, подлѣ котораго она упала... напрасно! много ословъ и дѣвушекъ проходило мимо меня, но ни разу не встрѣтилъ я, ни Ганріеты; ни Шарло,
   

ГЛАВА 3.
Системы.

Le malheur est une muse.
Yung.

   Съ этого дня я сталъ грустить. Новая Поезія поглащало все; какое то мрачное удовольствіе страдать подобно Вертеру вдругъ овладѣло мною, и я сталъ со всѣмъ иной. Изъ веселаго, забавнаго, вѣтренаго, сдѣлался печальнымъ, скучнымъ, мрачнымъ. Я былъ весельчакъ, любитель смѣха, и вакхическихъ пѣсенъ... бывало, облокотясь на столъ, безъ всякаго намѣренія жмется къ искусственнымъ округлостямъ, подлѣ сидящей женщины, и вскользь дотрогивается ногою до маленькой ножки, которая незамѣчаетъ того. Теперь -- избѣгаю застольнаго веселья, ищу уединенія, не хочу пѣсенъ, и -- слушаю драмы, и какія драмы, Боже мой! Даже я самъ, соорудилъ драму наиужаснѣйшую: можно принять первый актъ за пятый, такъ много кровопролитія. Я сдѣлалъ безчисленныя открытія въ этомъ родѣ, нашелъ новые рудники горести: изобразилъ цѣлую исторію, разнообразное продолженіе незамѣтныхъ постепенностей, и совсѣмъ тѣмъ, отдѣльныхъ. На Олимпѣ, мною устроенномъ, я нагромоздилъ преступленія на злодѣянія, гнусностъ физическую на подлость моральную; я ободралъ натуру, и лишивъ ее, ея бѣлой упитанной оболочьки, украшенной нѣжнымъ румянцемъ и персиковымъ пухомъ, -- разкрылъ всѣ ея сосуды столь многосложные, показалъ какъ переливается кровь, -- какъ всѣ жилы пересѣкаюся во всѣхъ направленіямъ, чтобъ могли слышать сухо біющееся въ груди сердце... настоящая живая бойня! Представьте операцію: молодой, здоровый человѣкъ, лежитъ на широкомъ черномъ камнѣ, а два опытные палача, сдираютъ съ него кожу парную и окровавленную какъ съ зайца, не отдѣляя отъ всего, ни лоскуточька. Вотъ избраная мною натура: она правдоподобна какъ и всѣ прочія, то голая истина, какую изображалъ Тимонъ нелюдимъ.
   Къ несчастію, не легко достигнуть столь полнаго результата. Надобно много времени, много труда, много точности и твердости и вниманія; болѣе нежели сколько думаютъ; чтобъ такъ соединить свои ощущенія и обезцвѣтить совершенно это невинное младенчество души, и стыдливость, которой всего труднѣе лишиться. Особенно трудно это было для меня, еще въ молодости напитаннаго чтеніемъ Фонтенеля, и Сегре... Я очень помню, сколько наслажденій доставляли мнѣ ихъ пастушки въ батистовыхъ рубашкахъ, и пастушки въ фижмахъ, напудреныя овечьки, посошки, обвитые розовыми лентами, пастбище столь же роскошное како софа, беззнойное солнце, безоблачное небо;... мнѣ очень нравились Галатея Виргиліева, два рыбака Ѳеокритовы!.. что дѣлать; я былъ молодъ!.. Но что такое пастухъ въ самой существенности? оборванный горемыка, умирающій съ голода; за пять копѣекъ провожающій нѣсколько паршивыхъ овецъ въ сторону отъ большой дороги. А пастушка? жирный кусокъ мяса, имѣющій рыжее лице, красныя руки, засаленые волоса, воняющіе коровьимъ масломъ, и чеснокомъ. Ѳеокритъ, и Виргилій налгали на нихъ, И такъ -- смѣлѣе! и помиримся съ натурою, которую мы имѣли честь открыть первые.
   Впрочемъ, все зависитъ отъ умѣнья; примемся за дѣло; кстати пожатая рука " взглядъ брошеный во время и умѣста, выразительная улыбка, часто очень успѣшно дѣйствуютъ. Я подружился съ этою натурою на выставкѣ мертвыхъ тѣлъ; надобно сказать однако, что я осмѣлился подать ей руку, не прежде, какъ поволочившись за нею довольно долго.
   Прежде всего, я отказался отъ сельскихъ картинъ, цвѣтовъ, Ванвра, Кролика, и отъ той однообразной дороги, по которой я шелъ счастливо, не замѣчая, что мое счастіе, старо какъ первая весна этаго міра; послѣ того я началъ разсматривать натуру съ иной точьки зрѣнія; стоило обратиться въ противную прежней сторону -- вотъ и все.... И точно, я увидѣлъ ужасныя вещи. Бывало утромъ, надѣвъ теплый колпакъ на голову, и еще чувствуя усталость послѣ крѣпкаго сна, я сажусь у окна... и моимъ обвороженнымъ глазамъ, тотчасъ казалось въ пробужденіи города, что то мирное, еще невинное; я мысленно отстронялъ бѣлые, и красные занавѣсы у оконъ; и мнѣ представлялись маленькія, желтинькіе туфельки лежащія на блестящемъ коврѣ; богатая шаль; небрежно брошенная на софу; и въ роскошныхъ пуховикахъ, молодая Герцогиня, въ сладкой дремотѣ, съ улыбкою на розовыхъ устахъ...... Въ верхнемъ этажѣ видилась мнѣ молоденькая дѣвушка, занятая своимъ утреннимъ туалетомъ, сидя на окошкѣ; прежде всего, она зачесывала свои длинные волосы подъ роговою гребенку, съ изломанными зубцами; потомъ надѣвала на голову круглый чепецъ, и поглядѣвшись въ кусочикъ и зеркальца, весело принималась за работу; въ низу представлялся мнѣ старый холостякъ, идущій съ своимъ утреннимъ завтракомъ, и уступающій дорогу молоденькой горничной; старая молочница между ихъ, съ своею тележкою и собакою; далѣе нищій собирающій обильную милостыню.... вдали несчастная жертва сладострастія, быстро вбѣгаетъ въ свою квартиру, чтобъ тамъ, оплакивать свое безстыдное ремесло. Каждое утро, угощалъ я себя этимъ блюдомъ счастія; послѣ того, поливалъ свои цвѣты, и послѣ всего, садился почитать какое нибудь изъ образцовыхъ произведеній стараго времени. И я остался бы получеловѣкомъ, потеряннымъ человѣкомъ еслибъ не встрѣтилъ Ганріету на ослѣ, и черезъ нѣсколько минутъ тогоже осла съ навозомъ!
   Когда по зрѣломъ размышленіи, я перемѣнилъ себя, и отказался отъ своего окошка, цвѣтовъ; когда я убѣдился, что въ пышныхъ жилищахъ гнѣздится развратъ, что молоденькая дѣвушка готова отдаться всякому, кто поведетъ ее на гулянье, что старый холостякъ не иное что какъ бѣдный эгоистъ, а учтивость его -- подлость; что эта горничная, соблазнила мужа и развратила сына воспитавшей ее госпожи; что всѣ эти гнусные купцы встаютъ рано для одной цѣли: обмануть -- а подаютъ милостыню изъ суевѣрнаго страха -- тогда, я сталъ отыскивать него нибудь, что бы замѣнило для меня эту живую картину -- и я пошелъ въ Уголовный судъ... ровно въ полдень -- самое лучшее время въ судѣ. Одинъ адвокатъ всходитъ на каѳедру. Другой адвокатъ сходитъ съ каѳедры,.... безбородые юноши, какъ будто занятые важнѣйшими дѣлами, зѣвающіе судьи, громогласные придверники... такимъ образомъ, изъ всего святилища юстиціи, всего любопытнѣе показалась мнѣ желѣзная рѣшетка, вся вызолоченая,... и я вообразилъ, что передъ этою рѣшеткою; стоитъ слѣсарь привязаный къ столбу за то, что укралъ кусокъ желѣза... въ горести своей онъ думаетъ, что еслибъ ему принадлежала хоть частица этой рѣшетки, онъ былъ бы и счастливъ и свободенъ, посреди своего семейства.....
   Въ былое время, я любилъ цвѣточную улицу: прелестное мѣсто между берегами Сены, сходбище всѣхъ любителей дешеваго удовольствія. Тамъ, безъ контракта, безъ нотаріуса, безъ справокъ покупаютъ землю, огороды, садъ, и уносятъ ихъ подъ мышкою; мирты, розы, ренонкулы, лавры, простые голубинькіе цвѣточьки безъ запаху; бѣлыя маргаритки съ желтенькими пятнышками по срединѣ -- гвоздики, разпяленныя на бумажкахъ или карточькахъ, на пиковомъ королѣ или бубновой дамѣ, или на какой другой могущественной державѣ картежной игры, ссылающей людей на галеры, или просто въ воду. Но та же цвѣточная площадь, разсмотрѣвши ее хорошенько -- наводитъ на меня грусть... Въ двухъ шагахъ -- висѣлица, -- напротивъ, издается газета судопроизводства. Кругомъ дѣльцы, нотаріусъ, приказнослужители, -- и извѣстковая вода въ каждомъ поддонкѣ горшка съ цвѣтами, чтобъ цвѣты были живѣе... Не напоминаетъ ли это невѣжу, съ помощію розги, развивающаго способности дитяти?... Теперь я очень рѣдко прохожу цвѣточною площадью.
   Такъ все обезображивается! истина столь усердно отыскиваемая мудрецами -- ужасная вещь! Я ее сравниваю, съ огромными выпуклыми зеркалами. Подходите, и ужасаетесь, видя кровавые глаза, морщинистую кожу, покрытые виннымъ камнемъ зубы,.... и это вы! это вашъ портретъ, молодой человѣкъ! На свѣтѣ то же; всякая новая страсть увеличиваетъ предметы какъ выпуклое зеркало -- все что скользитъ мимо глазъ <испорчено>ся одного достоинства. Какъ для меня сдѣлалось невозможностію и видѣть что-либо другое, кромѣ безобразной натуры. Всюду пробирался со мною, мой неумолимый разборъ.-- Дерзостно срывалъ онъ пышныя наряды, разрушалъ малѣйшія преграды, съ удовольствіемъ открывалъ сокровеннѣйшіе недостатки, блаженствовалъ въ своей лютой радости, видя какъ все это далеко отъ прекраснаго. Въ самомъ дѣлѣ, это прекрасное? гдѣ оно? покажите мнѣ человѣка, который совершенно владѣетъ своими такъ называемыми чувствами? тѣмъ соединеніемъ чего то, посредствомъ котораго онъ надѣется уловить натуру? Думая такъ, я пошелъ въ Институтъ для слѣпыхъ, и долженъ былъ заткнуть уши, чтобъ неслышать беззаконной музыки; я зашелъ къ глухонѣмымъ, и меня зашатало отъ тамошней метафизики; зашелъ въ Ортопедическое заведеніе и мнѣ представилась горькая мысль, что можетъ быть я первый, буду обманутъ улучшеніемъ уродливости... Съ ужасомъ представилось мнѣ, что я, въ первый день брака, хочу обнять мою подругу, и чувствую какъ изъ трепещущихъ рукъ моихъ, скользятъ ея бока, талія изчезаетъ, и вмѣсто стройной красоты, я нахожу безобразное уродливое созданіе... я трепещу отъ одной мысли о томъ!
   Между прочимъ, мнѣ удалось видѣть и Конскриптовъ, защитниковъ отечества. У однихъ были замасляныя рубахи, у другихъ, изорваныя рубахи,-- нѣкоторые, изъ самыхъ щеголеватыхъ, были совсѣмъ безъ рубахъ..... и всѣ такіе неуклюжіе! смотрятъ такъ дико! и общее желаніе ихъ, небыть солдатами!
   Въ самомъ дѣлѣ, порода людская, есть самая низкая порода. Нѣтъ отличительной породы, нѣтъ человѣка похожаго на другаго человѣка; нѣтъ такаго отличія, которое бы вѣрно означало Лимузинца, Ліонца, Парижанина.... Жалкій родъ!
   Когда же наступалъ вечеръ, я радовался; выходилъ одинъ, и становился въ театральномъ корридорѣ... тутъ безумцы давятъ другъ друга, чтобъ захватить мѣстечько и восхищаться чертомъ, прокаженнымъ, или отравителемъ....... тамъ же разхаживаютъ люди, ремесло которыхъ состоитъ въ томъ, чтобъ быть поперемѣнно разбойниками, жандармами, крестьянами, вельможами, Греками, Турками, бѣлыми медвѣдями, черными медвѣдями... всѣмъ чѣмъ угодно; сверхъ того, они заставляютъ играть своихъ женъ, дѣтей, младенцевъ, и прадѣдушку; сверхъ того, они самолюбивы, надавали себѣ именъ, прозваній..... это ужасное, и низкое удовольствіе меня отвращало, но моя система заставляла меня наблюдать какъ чернь забавляется, смѣется, живетъ, пользуется театрами, актерами, актрисами, суфлерами, и геніями, разскрывающими всѣ тайны преступленія и убійства. Оттуда шелъ я на бульваръ, и тамъ наблюдалъ Парижскій развратъ въ его малѣйшихъ измѣненіяхъ: я начиналъ съ Бастиліи. -- Тамъ развратъ еще скроменъ, еще не такъ явенъ.,... начинается съ какого нибудь ребенка, поющаго срамную пѣсенку, для удовольствія матросовъ и приказныхъ. Идите далѣе... развратъ другаго рода: чернинькой передникъ, бѣлые бумажные чулочки, простинькой чепчикъ, скромный и бѣглый взглядъ, медленная и боязливая поступь.... крадется по стѣнкѣ, какъ будто опасаясь встрѣчи съ чумнымъ. Далѣе развратъ нарядный... потомъ развратъ юноши: шаль, тридцать шесть лѣтъ, наемная карета, спектакль, и студентъ промотавшій все третное жалованье; наконецъ, развратъ большаго барина: молодая и видная женщина, очаровательная и нарядная... однимъ словомъ -- танцовщица... Теперь развратъ является во всей силѣ.-- У перекрестковъ старухи предлагаютъ вамъ собственныхъ своихъ дочерей; тутъ лотерейные домы, тамъ... взгляните вверхъ, какое освѣщеніе!... Откуда оно? изъ игрецкихъ и публичныхъ домовъ. На самой высотѣ этой башни дѣлаютъ фальшивую монету; а тамъ на углу, жена рѣжетъ своего мужа, сынъ обкрадываетъ отца... слышите ли? какай ужасный звукъ!... Нѣчто тяжелое упало въ Сену: то можетъ быть молодой человѣкъ... его несетъ по теченію.... послѣ завтра его найдутъ въ сѣтяхъ у Сенклу.
   Три дни послѣ этого, я его увидѣлъ на выставкѣ мертвыхъ тѣлъ. Вотъ какъ еще неопредѣленныя ощущенія, и ложный ужасъ, довели меня до ужаса, который оказался правдивѣе, и совсѣмъ проникъ меня.
   

Глава 4.
Выставка мертвыхъ тѣлъ.

Sine nomine turba.
Virg.

   Напрасно употреблялъ я всѣ эти средства къ своему разсѣянію... я чувствовалъ въ глубинѣ души, что-то, похожее на сожалѣніе. Новая жизнь моя, не имѣла цѣли, ей недоставало героини, -- не доставало Ванврской дѣвушки. Я ее снова нашелъ однажды утромъ на улицѣ. На ней небыло уже старинной соломенной шляпки; она уже не имѣла прежней свѣжести и живости въ лицѣ; загаръ не придавалъ уже круглоты и крѣпости ея рукамъ -- со всемъ тѣмъ, то была она. Ни обувь, ни новая шляпка, ни шелохъ ея шелковаго платья, ничто не скрыло ее отъ меня -- и я узналъ Ганріету. Она шла скромно, смотрѣла съ недовѣрчивостію, опустя голову, бросая бѣглые взгляды. Хотя и заходила она во всѣ модные магазины, и останавливалась вездѣ, гдѣ можно было что нибудь посмотрѣть,-- со всѣмъ тѣмъ, замѣтно было, что она куда то спѣшитъ и торопится итти. Но настоящая минуты была сильнѣе ея воли, и совершенно покоряла ее. Впрочемъ, ея смиренный видъ, скромная поступь, скрытность немножко выисканная и слишкомъ замѣтная, заставили меня подумать что она уже погибла. Мы шли очень далеко. Съ самомъ концѣ улицы С. Жакъ, толпился народъ -- произходила аукціонная продажа. Торговый народъ кипѣлъ во внутренности, и при входѣ въ домъ. По обѣимъ сторонамъ улицы, тянулись приборы торгующихъ разнощиковъ: совершенно новые зеркала, старыя церковныя книги, разныя неблаговидныя домашнія вещи, картины безъ рамъ, во внутренности дома -- самое горестное зрѣлище: тамъ продавали за долги, все имущество бѣдняка -- ничего нестоющія мебели, но для него драгоцѣнныя, разный вздоръ, составлявшій все его добро; его жесткій тюфякъ, бывшій его свадебною постелью, столъ простаго дерева, на которомъ онъ писалъ; старые кресла, на которыхъ умерла его бабушка; портретъ жены его, писанный имъ, прежде чѣмъ она убѣжала съ своимъ соблазнителемъ въ Брисель, кой какія эстампы, приколонные къ стѣнѣ булавками -- все это поступало въ руки Юстиціи. Юстиція проявлялась тутъ въ пискливыхъ возгласахъ трехъ лицъ, разпоряжавшихъ продажею. Все шло подъ молотокъ -- даже чижикъ висѣвшій въ клѣткѣ; ни кто не торговалъ только одной собаки: собака, и ребенокъ его, оставались въ уголкѣ, и Юстиція о нихъ не думала. Потребно было часъ времяни, чтобъ по всей формѣ обобрать несчастнаго, ни кто не думалъ о его совершенной нищетѣ, о назначенной ему тюрьмѣ, о пятилѣтнемъ заключеніи, которое возвратитъ ему жизнь безъ пристанища, свободу безъ пропитанія, и этого ребенка... никто, даже юная Ганріета. Я долго примѣчалъ за нею, и незамѣтилъ никакого движенія сострадательности; ни одного знака жалости, ничего душевнаго; она ушла какъ изъ спектакля, который видѣла даромъ, и въ двадцати шагахъ оттуда, остановилась передъ съѣзжею, куда двое полицейскихъ служителей тащили нищаго.
   До етаго бѣдственнаго дня, сей нищій, считалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, -- онъ собиралъ милостыню всю жизнь свою. Въ младенчествѣ, протягивалъ онъ за подаяніемъ свою рученку, беззаботно сидя на ступенькахъ моста, между клѣткой съ собаками, и торговкой, продававшей постановленія національнаго Собранія; сдѣлавшись юношею, и скорчившись уродомъ, онъ умѣлъ отдѣлаться отъ воинской славы имперіи, и собиралъ милостыню во имя Королевской фамиліи, и древняго дворянства; когда Королевство востановилось, онъ преобразился въ раненаго при Аустерлицѣ, и просилъ во имя Французской славы и бѣдствій при Ватерлоо; и такимъ образомъ, онъ собиралъ обильную дань съ состраданія ближнихъ. Современная исторія, была для него неизчерпаемымъ источникомъ продовольствія. По собраніи ежедневной подати, онъ безмолвно становился въ какомъ нибудь общественномъ мѣстѣ, и внутренно смѣялся надъ людьми, которые такъ торопились къ неизвѣстной цѣли, и задыхаясь бѣгали за какимъ то счасгаіемъ, которое онъ нашелъ такъ легко, стоя на одномъ мѣстѣ. Онъ гордился своею жизнію, какъ ученый шестнадцатаго вѣка... какъ истинный мудрецъ, отгадавшій, что счастіе подлѣ насъ; впрочемъ, и онъ служилъ Государству, всѣми своими способностями, и обогащалъ отечество по своему, уплачивая косвенный налогъ; ибо, поутру, онъ со всѣмъ усердіемъ и охотою, опорожнялъ нѣсколько стакановъ вина; въ полдень, когда солнцѣ блистало всею своею красотою, а воздухъ чистъ и тихъ, съ маленькой и черненькой трубкою во рту, онъ любилъ, упившись табачнымъ куревомъ, окружать себя игривыми изображеніями тонкаго дыма, столь полезнаго для правительства; обѣдъ его состоялъ обыкновенно изъ солонины.-- И онъ очень справедливо утверждалъ, что онъ наиполезнѣйшій гражданинъ во Франціи, потому что потребляетъ много вина, табаку и соли; три произведенія и доставляющія наиболѣе выгодъ представительному правленію. Для подобнаго нищаго, такое разсужденіе несовсѣмъ дурно.
   Послѣ этаго немудрено, что его поразило извѣстіе о томъ, что впредь, онъ будетъ имѣть квартиру, пищу, отопленіе, освѣщеніе..... не прося уже милостыни.
   Мы видѣли его, когда онъ проходилъ въ депо, -- лице его было еще покойно, но замѣтно было благородное уныніе, и мнѣ жаль его стало -- потому что онъ лишается свободы. Ганріета равнодушно отвернулась отъ него, и пошла далѣе; я за нею, и мы пришли въ одно время къ мѣсту, гдѣ выставляютъ тѣла людей, умершихъ отъ разныхъ несчастныхъ случаевъ.
   Маленькое строеніе, въ которомъ выставляются тѣла? стоитъ противъ Госпиталя, куполъ его зелѣнѣетъ отъ морскихъ травъ и растеній, что очень пріятно для глазъ. Эту бесѣдку видно издалека, у подошвы ея плещуться волны, мутныя и грязныя. Всякій свободно идетъ тудa, дверца всегда отворена, стѣны пропотѣли. Среди этой пустоты, положены пять или шесть широкихъ каменныхъ плитъ, на которыхъ лежатъ мертвые тѣла. Во время сильныхъ жаровъ, и послѣ каждой новой мелодрамы,-- по два тѣла на одной плитѣ. Въ этотъ день было только три покойника: первый каменщикъ, старикъ, упавшій съ третьяго этажа и проломившій себѣ голову. Очевидно было, что бѣднякъ, проработавшій всю жизнь свою обезсилѣлъ подъ старость, и уже негодился для своего ремесла; сосѣднія кумушки, которыхъ любимое сходбище было въ выставкѣ, разсказывали одна другой, что послѣ старика остались три сына, но ни одинъ не захотѣлъ признать покойника отцемъ своимъ, опасаясь издержекъ, необходимыхъ для его погребенія. Подлѣ бѣднаго каменьщика, лежалъ мальчикъ, раздавленый на улицѣ каретою танцовщицы; его раны, и онъ весь, были кое какъ прикрыты черною мокрою кожею. Вы бы подумали что мальчикъ спитъ, забывъ училище и розгу наставника: въ головахъ его висѣла его фуражка, зеленый спензеръ, чистая рубашечька запятнаная пылью и кровью, узелокъ съ полдникомъ; посрединѣ, на особомъ камнѣ, лежалъ утопленикъ -- молодой человѣкъ, посинѣлый, съ позеленѣлымъ желудкомъ: въ головахъ его, висѣла богатая одежда. Ганріета остановилась передъ нимъ и неизмѣнившись въ лицѣ, сказала тихо: онъ!
   И точно, онъ рѣшился на самоубійство отъ нее. Для нее, онъ забылъ свой готическій замокъ, надежду сидѣть въ палатѣ Англійскихъ Перовъ, свое имя, столь извѣстное въ Америкѣ.... и все, отъ того только, что онъ видѣлъ ее, точно также, какъ и я -- когда она ѣхала на Шарло! Онъ увидѣлъ ее въ ея дѣвической красотѣ, и подъ этими формами, столь чистыми, хотѣлъ найти душу. Она ничего болѣе несказала, кромѣ одного слова: онъ! и удостовѣрившись, что теперь совершенно независима, хотѣла итти, когда вошли двое молодыхъ людей. Одинъ походилъ съ виду на лакея, принадлежащаго знатному дому: однако онъ былъ ни что иное какъ ученый скаросцѣль; другой казался знатнымъ бариномъ: то былъ лакей утопленика.
   Онъ вошелъ, узналъ своего господина, вмѣстѣ они воспитывались, вмѣстѣ объѣхали всѣ лѣса Кентскаго графства; у нихъ было все общее, все одинаковое, и комнаты, и ростбифъ и пиво. Оба они были статны, красивы. Онъ сталъ въ ногахъ умершаго, тихо погрузился въ безмолвную горесть. Безсмысленная толпа, эта подлая толпа, бывшая нѣкоторое время націею, казалось, совсѣмъ не понимала это безмолвное отчаяніе.
   Въ тотъ самый день сторожъ, приставленный къ тѣламъ, праздновалъ свои имянины, семейство его, друзья, сидѣли у него за столомъ; ему пропѣли поздравительные куплеты, нарочно для него сочиненные; онъ и все его общество было въ полномъ удовольствіи, однако время отъ времяни, онъ заглядывалъ за красную занавѣску своей столовой изъ предосторожности, чтобъ кто нибудь неукралъ его мертвеца.
   Наконецъ ученой юноша подошелъ къ Англичанину.-- Хотите ли чтобъ вашъ господинъ всталъ?-- сказалъ онъ -- Мой господинъ?-- отвѣчалъ Англичанинъ.-- Да, вашъ господинъ, хотите ли, чтобъ онъ всталъ, прямо, и открылъ глаза? Англичанинъ смотрѣлъ на ученаго юношу съ безпокойнымъ, жалкимъ сожалѣніемъ.... и его можно было тоже принять за выходца съ того свѣта.-- "Принесите ко мнѣ тѣло сегодня вечеромъ, въ девять часовъ, и я исполню свое обѣщаніе. Трепещущій Англичанинъ взялъ предлагаемый ему адресъ, и какъ будто убѣжденный такою увѣренностію и торжественнымъ обѣщаніемъ, отвѣчалъ: я буду. Смотря на него, казалось видишь человѣка отчаяннаго, рѣшившагося на смерть. Послѣ этаго, незнакомецъ, Ганріета, и я, какъ будто сговорясь, всѣ трое вмѣстѣ вышли изъ бесѣдки.
   Забывъ Ганріету, я тотчасъ обратился къ молодому человѣку... я былъ весь занятъ мертвецемъ который оживетъ нынѣшнимъ вечеромъ.-- Милостивый государь! сказалъ я смѣло, позволите ли вы мнѣ быть сего дня вечеромъ, при совершеніи обѣщанаго вамъ чуда? -- Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ онъ очень ласково, и думая, что Ганріета пришла со мною, онъ обратился къ ней, но я неслыхалъ ихъ разговора, и остановясь съ быстротою сказалъ самому себѣ; чувствуя какъ волосы мои стали дыбомъ: смѣлѣе! вотъ большой шагъ на поприщѣ ужасовъ!
   

ГЛАВА 5.
Гальванизмъ.

Si ce n'est qu'impossible, ca se peut.
М. Scribe.

   Я приготовился къ вечеpy. Я былъ въ тревогѣ; какъ будто сбираясь на смертоубійство. Моя теорія о злодѣйствахъ могла бы составишь толстую книгу. Полагаю, что еслибъ всѣ люди жили въ обширныхъ, большихъ комнатахъ, преступленій было бы менѣе, но терзаній совѣсти болѣе. А мы въ наше время, все съузили. Человѣкъ хоронится въ комнатѣ, имѣющей шесть футовъ въ длину и шесть въ ширину; онъ съуживаетъ и это пространство картинами, веселыми какъ сонъ младенца; запыленными книгами, закоптѣлыми бюстами; онъ душится подъ роскошью, и произведеніями искуства, чтобъ находить развлеченіе при каждомъ поворотѣ головы своей. Сидя въ такой засадѣ, можно ли проявить мысль добрую, или ужасную? Какая розница съ обширною залою, оклѣенною чернымъ дубомъ,... куда едва проникаетъ свѣтъ... тушъ, все торжественно, тутъ вѣроломное эхо вторитъ малѣйшее біеніе сердца, тутъ вы чувствуете все ваше одиночество, всю вашу слабость, слабость существа, которое не можетъ наполнить собою жилища имъ занимаемаго; тутъ, и безмолвіе имѣетъ свой языкъ. Я, я трепеталъ, я пугался! но мнѣ ли отъявленному любителю ужаса, отказаться отъ этаго послѣдняго обряда? знать по Гречески и не читать Илліяды! Пробило девять часовъ -- я поѣхалъ.
   Лошадь моя летѣла, дорога казалась мнѣ длинною, я тотчасъ нашелъ домъ. Онъ былъ хорошъ снаружи -- иду -- и нахожу въ ярко освѣщенной залѣ, порядочныхъ молодыхъ людей, хозяинъ привѣтствовалъ меня поклономъ, а -- Ганріета... она небрежно покоилась на канапѣ, какъ будто хозяйка дома.
   Разговаривали съ. живостію, весело, о всемъ, и такъ хорошо, какъ назаказъ. Вдругъ, на лѣстницѣ послышался глухой шумъ, сильный стукъ въ передней; и -- отворились обѣ половинки дверей въ залу. Вошелъ молодой Англичанинъ, онъ несъ на плечахъ своихъ тѣло своего господина, а въ лѣвой рукѣ держалъ другую тяжесть довольно большую. Ненайдя ничего куда бы положишь трупъ, онъ нахмурился, и положилъ главную ношу на то самое канапѣ, на которомъ лежала Ганріета... и такимъ образомъ, голова утопленика, очутилась подлѣ головы дѣвушки.
   Держа подъ мышкою, свою другую ношу, отгнившую ногу трупа, онъ подошелъ къ хозяину... "Операція ваша будетъ отъ этаго еще важнѣе! сказалъ онъ.
   Между тѣмъ очищали столъ, на которомъ были набросаны журналы, эстампы, ноты, это унесло нѣсколько времени. Англичанинъ возвратился къ софѣ, все держа подъ мышкою отдѣлившуюся ногу.
   Когда все приготовили, положили тѣло на столъ, приставили отпавшую ногу на мѣсто, и молодой человѣкъ началъ дѣйствовать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мертвецъ всталъ, защелкалъ челюстями; отдѣлившаяся нога рухнулась на паркетъ... На етотъ тяжелый ударъ отозвались печальные звуки фортепіяно -- и все было сказано.
   Молодой Англичанинъ былъ внѣ себя, вскричалъ радостно -- но приближась къ своему господину нашелъ одно безчувственное тѣло; взялъ руку -- рука была холодна; онъ протиралъ свои глаза какъ будто послѣ тяжелаго сна, и хотѣлъ бѣжать... Я за нимъ, -- я его поддерживалъ. Мы уже были за дверью, когда онъ вдругъ оборотился, и сверкая глазами, сказалъ хозяину: завтре, въ полдень, я приду за моимъ господиномъ; вы отвѣчаете мнѣ за него своею головою; я хочу его всего, цѣлаго.
   И мы вышли.
   На лѣстницѣ едва неопрокинули мы человѣка, который несъ хозяину и гостямъ его бокалы съ пуншемъ.
   

ГЛАВА 6.
Богомолка.

Monsieur; c'eit une dame!
(Madeleine).

   Мнѣ вообразилась что я слишкомъ ознакомился съ ужасомъ -- что древніе мастера въ печальномъ родѣ, поступали иначе; что съ меня довольно было бы Эдипа на Киѳеронѣ, Дидоны, Смерти Гектора и стараго Пріяма преклоняющаго колѣна передъ Ахилесомъ; что нравственная боль, и ея сильныя живыя ощущенія, со всемъ не сходны съ болью Физическою, -- и наконецъ, что операція въ каменной болѣзни, и трепанировка черепа, немогутъ служишь содержаніемъ драмы, -- и я рѣшился быть веселѣе впередъ.
   Но скоро я возвратился опять къ своему любимому ученію. Мы живемъ въ такомъ обществѣ, гдѣ владычество эгоизма, не допускаетъ насъ соболѣзновать несчастіямъ ближняго: и какъ эгоизмъ, такъ и мы не доступны состраданію; довольствоваться страстями древняго поэтическаго міра -- тоже что, схоронить себя заживо въ могилу; страсти древняго міра въ обществѣ, которое устало отъ воплей историческихъ героевъ, и замѣнило ихъ разбойниками и палачами! И я остался при моемъ прежнемъ расчетѣ.
   И то правда, что по милости столь ѣдкой боли, я небуду плакать, говорилъ я самому себѣ, но въ такіе молодые лѣта, отказываться отъ сладости слезъ! понимаете ли вы это несчастіе? казаться снаружи покойнымъ; и все хоронить внутри, какъ тяжесть подвѣшенную къ сердцу!.... Такъ человѣкъ, умирающій съ жажды, держитъ въ рукахъ бутылку полную благодѣтельной влаги, но эта бутылка ни каплею ни освѣжаетъ его, потому, что слишкомъ полна.
   Потомъ, хотѣлось мнѣ узнать, что сдѣлается съ героинею моей книги. Она сдѣлалась богатою дамою, изъ богатой дамы, благотворительною дамою, [чтобъ быть чѣмъ нибудь]. И я видалъ ее, каждый праздникъ... Предшествуемая швейцаромъ въ широкой перевязи, она являлась держа въ своей бѣлинькой ручькѣ, блистающей алмазами, -- фіолетовый бархатный мѣшокъ; улыбкою привлекала тщеславное подаяніе мущинъ, и наклоненіемъ головы, скудную милостыню женщинъ. Однажды утромъ, собирая подаяніе для бѣдныхъ, она зашла ко мнѣ: къ счастію, у меня никого небыло.
   Было два часа: лѣтнее знойное солнце палило мои комнаты; сторы были опущены, на столикѣ лежали у меня прекраснѣйшія розы, -- въ моемъ кабинетѣ было прохладно и свѣтло: онъ освѣщался только однимъ отраднымъ лучемъ солнца, который побѣдивъ всѣ преграды, въ голубыхъ и бѣлыхъ отсвѣтахъ, отъ занавѣсокъ моихъ, упадалъ прямо на восхитительную головку Мадонны, которою можно было принять за Рафаэлеву. Она вошла, моя юная красавица. Съ ней никого не было, она была очень нарядна, -- она взвѣяла благоухающій воздухъ моего кабинета, и я снова увидалъ на лицѣ ея, прежній румянецъ. Я встрѣтилъ ее съ нѣжнымъ восторгомъ... И та, которая не обращала на меня взгляда, какъ на простолюдина, -- та самая, сама пришла ко мнѣ, и въ такое необыкновенное время! Она сѣла, тутъ, подлѣ меня, и наконецъ взглянула на меня, сама заговорила со мною; я на минуту забылъ все, что зналъ о ней, и вспомнилъ ее и и Шарло.
   -- Наконецъ вы посѣтили меня, моя милая Ганріета, сказалъ я ей какъ старый знакомый, или какъ человѣкъ совершенно знающій кого видитъ, и начинающій разговоръ безъ околичностей,
   -- Ганріета! сказала она: вы знаете мое имя?
   -- А Шарло Ганріета, знаетели гдѣ Шарло?
   -- Шарло! и она устремила на меня глаза свои, съ такимъ видомъ какъ будто желаетъ вспомнить гдѣ она видала меня, и совсемъ незнаетъ Шарло: это забвеніе тронуло мое сердце.
   -- Да, сказалъ я съ чувствомъ, -- гдѣ этотъ Шарло, котораго вы такъ любили, котораго вы цѣловали съ такимъ восторгомъ; Шарло, на которомъ вы скакали въ окрестностяхъ Ванвра, Шарло, отъ котораго вы потеряли однажды вашу соломенную шляпку, Шарло, на которомъ возилъ навозъ вашъ батюшка, Шарло, котораго я видѣлъ....
   Она вынула маленькую красную сафьянную книжку, съ бронзовыми украшеніями по угламъ, и неотвѣчая на мои слова, сказала: я сбираю въ пользу несчастнорожденныхъ; сколько вы дадите?
   -- Ничего.
   -- Я васъ прошу, подайте имъ, изъ любви ко мнѣ. Прошедшій разъ я собрала сто двадцать франковъ болѣе чѣмъ Г-жа ***, я приду въ отчаяніе если она теперь соберетъ болѣе меня.
   -- Знаете ли вы, что такое несчастно-рожденный? закричалъ я громко.
   -- Нѣтъ еще, отвѣчала она.--
   -- Такъ подите и узнайте ето сударыня... Иногда, въ бѣдности, изнеможеніи, опозореные, вы съ трепетомъ пойдете въ больницу, зайдите сюда, спросите моего человѣка, напомните ему о Шарло, и я дамъ подаяніе вашему ребенку.
   Она пошла отъ меня тихимъ шагомъ, печально посмотря на свой кошелекъ, съ довольнымъ видомъ взглянулась въ зеркало, и въ послѣднемъ взорѣ, брошенымъ ею на меня, казалось хотѣлось ей изъявиши свое презрѣніе... Но онъ ничего невыражалъ, небылъ даже сердитъ: гнѣвъ есть послѣдняя добродѣтелъ, требующая сердца.
   Когда она ушла, я разкаялся, что такъ принялъ ее въ первый разъ.. Жестокій отказъ на ея первую просьбу! Но въ требованіи ея, было слишкомъ много кокетства, цѣль желаній ея слишкомъ отзывались тщеславіемъ! и сверхъ всего -- ни слова о Шарло! ни однаго слова о тебѣ Шарло! холодная, суетная, неблагодарная эгоистка, -- и со всемъ тѣмъ такъ мила! Я узнаю, что будетъ съ тобою, сказалъ я самому себѣ; какъ собственная тѣнь твоя, я буду слѣдовать за тобою, я пройду вмѣстѣ съ тобою жизнь твою: она не можетъ быть продолжительна. Несчастная! самое богатство такое дѣлаетъ тебя презрѣнною, оно не можетъ долго существовать: прихоть одного человѣка обогатила тебя, другая прихоть, снова ввергнетъ тебя въ ничтожество, и я вспомнилъ о множествѣ несчастныхъ рожденныхъ судьбою въ низкомъ состояніи, для того, чтобъ послѣ, предать ихъ прихотямъ богатыхъ сей земли, которые пользуются ими какъ статною лошадью, и мѣняютъ также легко какъ лошадей.
   И послѣ этаго, я возвращался къ своей теоріи, она никогда не казалась мнѣ столь дѣльною, и она крыла мнѣ, что несчастнѣйшее существо на свѣтѣ есть женщина.
   Въ младенчествѣ, она растетъ и скучаетъ; осьмнадцати лѣтъ имѣетъ тысячи услужниковъ, и любовника, который ее бьетъ; двадцати лѣтъ, у нее два любовника, она обманываетъ обоихъ, и они рады умирать отъ любви къ ней; три года спустя, она разоряетъ какого нибудь сумазброда старика, который скупо ей платитъ; потомъ легонькіе морщины на лицѣ, волоса рѣдѣютъ, глубокое отчаяніе; молодость ея пропала, изчезла какъ сонъ, изчезла, и мѣсто ее, остались одни воспоминанія о любви и угрызенія совѣсти,... потомъ нищета, и потомъ распутство, убѣжище -- мостовая. Я видалъ женщинъ, при томъ прекрасныхъ, которыя для пропитанія дозволяли разбивать камни на животѣ своемъ; другія выходили за мужъ за шпіоновъ. Скажите, стоило ли это труда быть красавицею? А красота -- даръ столь необыкновенный; въ одномъ этомъ словѣ красота, столько блаженства и любви сколько преданности и почтенія; но чтобъ понимать это, надобно знать себѣ цѣну, надобно имѣть душу. Увы! еслибъ у меня достало духу, я разсказалъ бы вамъ объ этомъ самую горестную исторію!
   

ГЛАВА 7.
Добродѣтель.

Un nom.
Brutus.

   Я сдѣлался еще угрюмѣе: меня самаго безпокоило невѣденіе, точно ли я влюбленъ нее, не смотря на все мое презрѣніе къ ней? Я отклонился немного отъ моего пути, не теряя его однако изъ виду, и на минуту ударился въ мракъ метафизики. По обыкновенію моему, я составилъ изъ нее науку чуждую всѣмъ прочимъ, олицетворенную отвлеченность, но безъ результатовъ, далъ ей звучный, поэтическій языкъ, но непонятный для другихъ. Я искалъ причинъ добродѣтелей и пороковъ, долго размышлялъ о счастіи и удовольствіяхъ; убѣжавшій изъ сумасшедшаго дома, немогъ бы выдумать лучшаго. Гдѣ счастіе? говорилъ я самому себѣ, и глядѣлъ на проходящихъ: каждый спѣшилъ куда нибудь, розно одинъ отъ другаго, и однако всѣ имѣли одну цѣль. Останемся здѣсь, сказалъ я про себя, и посмотримъ что изъ этаго будетъ.
   Дерево, подъ которымъ я сидѣлъ, было запылено, вяло.... Размышленія мои прервались, отъ появленія пешехода, въ которомъ я тотчасъ разгадалъ бродягу, нѣчто въ родѣ странствующаго рыцаря, покорнаго и ласковаго, съ утра до ночи. Такъ какъ было еще свѣтло, онъ обратился ко мнѣ съ учтивою просьбою удѣлить ему немножко тѣни, и потомъ, не дожидаясь моего отвѣта, безъ околичности сѣлъ подлѣ меня, вытащилъ изъ мѣшка хлѣбъ, фляжку съ виномъ, и сталъ медлѣнно ее потягивать, приправляя свои обѣдъ, по привычкѣ, вздохами. Мнѣ представилось, что этотъ человѣкъ можетъ оказать мнѣ большую помощь въ моихъ теперешнихъ изысканіяхъ.-- Послушай братъ, скажи мнѣ въ чемъ состоитъ счастіе? спросилъ я его дружески.
   Онъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ, глотнулъ вина, и сказалъ: счастіе? Да о какомъ именно счастіи вы меня спрашиваете?
   Я не ожидалъ этого вопроса, онъ затруднилъ меня, и чтобъ отдѣлаться, я сказалъ ему: стало быть по твоему счастіе не одинаково?
   -- Безъ всякаго сомнѣнія, напримѣръ, я, съ тѣхъ поръ какъ гуляю посвѣту, я испыталъ всяческое счастіе: я имѣлъ счастіе знавать мать свою, тогда какъ множество людей не знаютъ ни отца ни матери; когда я выросъ, я имѣлъ счастіе лишиться въ Бристолѣ только одного уха, а очень легко было лишишься обоихъ; возмужавъ, я имѣлъ счастіе путешествовать, и изучить права и обычаи всѣхъ народовъ, на общественный счетъ; вотъ видѣтели, сколько рознаго счастія?
   -- Я понимаю тебя добрый человѣкъ... но все это, составляетъ только частицы счастія, разновидные лица одного семейства: а я желалъ бы знать въ чемъ полагаешь ты общее счастіе?
   -- Такъ какъ нѣтъ общаго бродяжничества, то и незнаю что отвѣчать вамъ. Однако, въ продолженіи жизни моей, я замѣтилъ, что, для здороваго человѣка, счастіе заключается въ стаканѣ вина, и кускѣ жирной ветчины; счастіе больнаго лежать въ Госпиталѣ, одному на постелѣ.
   -- Продолжая такую особую, и скудную жизнь, ты вѣроятно много пострадалъ отъ страстей своихъ?
   -- О! у меня были ужасныя страсти, сказалъ онъ тихимъ голосомъ, и придвигаясь ко мнѣ. Прежде всего я очень любилъ фруктовыя деревья, и виноградныя лозы, я обожалъ бутылки и трактиры, дѣлалъ тысячу глупостей за немножко денегъ; очень помню, что четыре длинныя зимнія ночи, я прождалъ дрянное бархатное исподнее платье; чуть незасадили меня въ тюрьму за невиннаго лошака, къ которому я влезъ въ конюшню. Теперь, конечно всѣ эти страсти давно прошли! прибавилъ онъ, и въ то время какъ я въ изумленіи слушалъ его, онъ укралъ у меня носовой платокъ.
   -- Но горя, конечно, ты много перенесъ въ жизни, продолжалъ я, печальнымъ голосомъ.
   -- Однако же нѣтъ горя, которое бы не забылось когда въ рукахъ карты! возразилъ онъ улыбаясь, и кажется былъ готовъ предложить мнѣ поиграть съ собою.
   -- Были ли у тебя друзья, добрый и почтенный человѣкъ?
   -- У меня былъ другъ когда мнѣ было девятнадцать лѣтъ, я ему своротилъ черепъ за трактирную служанку; въ Бристолѣ, также у меня былъ другъ, котораго я подвелъ подъ висѣлицу, чтобъ спасши свое остальное ухо; даже непозже какъ вчера, я имѣлъ друга; я у него выигралъ его котомку, хлѣбъ, и паспортъ; друзья у меня не переводилисъ, и они у меня всегда будутъ.
   -- Ты говоришь, что много путешествовалъ -- скажи мнѣ, что нашелъ ты особеннаго, чрезвычайнаго?
   -- Въ Бристолѣ я видѣлъ какъ оборвалась веревка, отъ тяжести повѣшеннаго; въ Испаніи, я видѣлъ одного Инквизитора, который отказался сжечь Жида; въ Парижѣ, я видѣлъ полицейскаго шпіона, заснувшаго у дверей заговорщика; въ Римѣ, я купилъ хлѣбъ, въ которомъ была лишняя унція вѣсу. Вотъ все.
   -- Теперь скажи мнѣ сдѣлай милость, неудалось ли тебѣ узнать хотя случайно, что есть добродѣтель?
   -- Нѣтъ -- о ней я ничего незнаю, отвѣчалъ онъ.
   -- Это мнѣ очень больно, я бы воспользовался вашимъ опредѣленіемъ, сказалъ я, и снова предался мечтамъ моимъ.
   Черезъ минуту я увидалъ, что нищій становится прямо противъ меня, и держа палку въ одной рукѣ, поднимаетъ другую съ торжествующимъ видомъ.
   -- Послушайте меня, сударь, сказалъ онъ, и неотчаявайтесь! если ни вы, ни я не знаемъ, что такое добродѣтель, поищемте людей, которые, можетъ быть, ее знаютъ; я ихъ буду спрашивать о томъ, если это угодно вамъ, и не противно Г-му Полицмейстеру.
   -- Спрашивай, сказалъ я ему, и будь покоенъ; спросить у человѣка, что есть добродѣтель, не то что требовать у него кошелекъ; только одинъ этотъ послѣдній вопросъ немножко щекотливъ.
   Смѣло, какъ мошенникъ, котораго поддерживаетъ честный человѣкъ, мой бродяга вытянулся, поднялъ голову, устремилъ глаза, и съ полуоткрытымъ ртомъ, сталъ посрединѣ дороги.
   Показались два человѣка: ростовщикъ, и его жертва; въ чемъ состоитъ добродѣтель? закричалъ бродяга громовымъ голосомъ.
   -- Въ деньгахъ, отдаваемыхъ въ ростъ за двадцать пять процентовъ, отвѣчалъ первый. Въ путешествіи въ Брисель, отвѣчалъ другой, и они пошли своею дорогою.
   Нищій оборотился ко мнѣ, чтобъ узнать продолжать ли ему распросы; я ему кивнулъ головою, и въ то время показался другой путешественникъ.
   То былъ весельчакъ только что выпущенный изъ тюрьмы, и имѣющій тридцать шесть франковъ и пятьдесятъ сантимовъ, чтобъ быть добродѣтельнымъ. Нищій съ участіемъ отнесся къ нему: -- Добрый путь, товарищь; но скажи мнѣ прежде, что такое добродѣтель?
   -- Добродѣтель, товарищь, есть уголовный судъ, приговоръ, десятилѣтніе заключеніе въ тюрьмѣ, палочные удары, и два словца на плечахъ которыхъ не нужно возобновлять: вотъ что значитъ добродѣтель...
   -- Хорошо сказано, отвѣчалъ вопроситель; если хочешь сдѣлаться подобно мнѣ путешественникомъ, мы побратуемся; тебѣ слишкомъ хорошо извѣстна добродѣтель и я неотстану отъ тебя! и они дошли вмѣстѣ. Но вдругъ показался конный жандармъ, и остановилъ ихъ: что есть добродѣтель? закричали они смотря на кавалериста.
   -- Добродѣтель, есть желѣзная цѣпь, рогатка, крѣпкая тюрьма съ тройною задвижкою,... сказалъ жандармъ, и погналъ ихъ передъ собою.
   И вотъ какъ я узналъ что есть добродѣтель.
   

ГЛАВА 8.
Разсужденіе о нравственномъ безобразіи.

Oh! horrible! horrible! horrible!
Hamlet.

   Между тѣмъ, нехотя сдѣлалъ я важное открытіе: я узналъ, что мерзость нравственная, нисколько неуступитъ мерзости физической; что сердечная проказа, столь же отвратительна какъ и всякая другая, и что если намъ надобны, во что бы то ни стало, ужасы, то всего благоразумнѣе, не останавливаться на тѣлесныхъ мученіяхъ. Вотъ задача, которую я предложилъ себѣ для разрѣшенія, и отнынѣ становлюсь между сими двумя преступными натурами. Несчастный! я заплатилъ за эту науку веселостью, спокойствіемъ, своимъ счастіемъ; простой вопросъ, превратился въ вопросъ, касающійся любви, и наконецъ коснулся и уголовнаго суда. Я такъ далеко зашелъ, что отступить уже невозможно. Я былъ подобенъ человѣку, начавшему собирать насѣкомыхъ, и который для полноты собранія, необходимо долженъ хранить и самыхъ отвратительныхъ. Впрочемъ, такъ судилъ я, это жестокое, и печальное ученіе, должно вѣрнѣе познакомить меня съ людьми чѣмъ всѣ книги нравоучителей. Сколько разсужденій о нравственой природѣ, которыя ничего не доказываютъ? Остановились на однихъ ничтожныхъ признакахъ, тогда какъ должно было рыть до основанія. Что мнѣ въ вашихъ нравахъ большаго свѣта, который перестанетъ существовать въ тотъ самый день, когда отнимутъ у него шпіоновъ, тюремщиковъ, палачей, лотерейные и развратные домы, трактиры и спектакли.... Сихъ то главнѣйшихъ агентовъ общественнаго движенія, должно было мнѣ узнать, потому что того требовала моя система, и потому еще, чтобъ отвлечь себя на минуту, отъ страданій міра физическаго, которымъ я до сего былъ занятъ.
   И такъ, я началъ изучать сихъ героевъ моей исторіи. Я пересмотрѣлъ ихъ во всякихъ видахъ. Я изучилъ обширное шпіонство у содержателей гостинницъ, у вельможъ, у всѣхъ прославленыхъ женщинъ. Мѣлочное шпіонство въ трактирахъ, на публичныхъ гуляньяхъ. И какъ дивится смотря на этихъ людей! Они имѣютъ семейства, они ласковы съ женами, нѣжны съ дѣтьми, у нихъ есть друзья, совсѣмъ не принадлежащіе къ ихъ сословію, и которые ходятъ къ нимъ обѣдать..... они живутъ, точно такъ, какъ честные, добрые граждане..
   Однажды, я примѣтилъ нищаго въ лохмотьяхъ, -- страшно было смотрѣть, -- на его длинную бороду, всклокоченые волосы, и на всего, отъ головы, до пятъ... Онъ вошелъ въ маленькой домикъ на Анненской улицѣ. Черезъ минуту онъ вышелъ оттуда... и какое превращеніе! Онъ имѣлъ почтенную наружность, былъ одѣтъ очень опрятно, на груди его видны были два креста, и онъ шелъ обѣдать къ судьѣ. Я трепеталъ, смотря на его быстрое превращеніе!
   Я увидалъ однажды, что одинъ изъ содержателей карточной игры, который хладнокровно смотрѣлъ цѣлую ночь на разореніе и отчаяніе многихъ семействъ, возвращаясь домой, подарилъ свой плащь бѣдняку, дрожавшему отъ холода.
   Эта смѣсь порока и добродѣтели, жестокости и состраданія, испугала меня болѣе чѣмъ превращеніе на Аннинской улицѣ.
   Я видѣлъ молодую, прекрасную женщину, продававшую дотерейные билеты. Она сидѣла у своей конторки, подлѣ молодаго человѣка, слушала увѣренія въ любви его, и въ тоже время равнодушно продавала бѣднякамъ свои проклятыя бумажки.
   Эта любовь, при колесѣ Фортуны сжала мое сердце.
   

ГЛАВА 9.
Опись имѣнія.

Vous ces biens sont a toi.
Satan.

Je n'aimerai plus rira quand je raus oublirai.
Frédéric Souliè.

   Эти ужасные предметы непрестанно были передъ моими глазами; міръ физической; вблизи разсмотренный, сдѣлалъ меня несчастнымъ; наблюденія надъ міромъ нравственнымъ, увеличили мои бѣдствія; поэзія привела меня до ненависти къ людямъ, существенность поселила во мнѣ ненависть къ жизни,... я упалъ слишкомъ глубоко! И я былъ счастливъ нѣкогда; жизнь радовала меня на каждомъ шагу; при каждомъ движеніи, вселенная представлялась мнѣ сквозь призму розоваго цвѣта! Жизнь моя поблекла, вселенная перемѣнилась! Я непримѣтно сдѣлался дѣйствующимъ лицемъ драмы, которую непремѣнно надобно кончить -- но я непредвидѣлъ развязки. Я рѣшился найти ее -- но что бы то: нистало, я уже отворилъ машинально мое тяжелое гебеневое бюро, испещренное желтоватымъ перламутромъ: драгоцѣнность моей жизни въ отцовскомъ домѣ. Въ разныхъ ящикахъ этаго бюра цѣлая поэма! я уныло пересмотрѣлъ все, я этого смотръ былъ усладителенъ какъ воспоминаніе.
   Прежде всего вы видите посреди бюра кипу старыхъ бумагъ, въ ней стихи молодаго человѣка, планы драмъ, начатыя сочиненія, прежде временныя роды, зданіе выстроенное до половины, и уже разваливающее ни одна изъ мыслей, пожиравшихъ меня въ то время небыла изложена, ни одна не нашла наружнаго отголоска; человѣческая память никогда не занималась ими, и даже собственная моя. Въ искуствѣ воображенія; самое затруднительное, не мысль, а проявленіе этой мысли: чтобъ она поражала своею опредѣленностію, и привлекала своею расотою. И я не держалъ на это, несмотря на силу и молодость; какъ служанка, неловкая или лѣнивая, я оставилъ мою богиню полу-одѣтою. То была не пристойная и восхитительная небрежность, которая составляетъ вѣнецъ искусства, но оскорбительная полунагота: чулокъ въ половину спущенный, и на немъ поношеная подвяска; распустившійся корсетъ, грубая исполница, наизнанку. Вотъ что сохраняется въ первомъ ящикѣ моего бюра. Во второмъ ящикѣ, почти ничего: въ немъ семейственныя бумаги, крѣпости, заемныя письма, моя духовная, состоящая изъ двухъ строчекъ, -- вся моя независимость, моя неоцѣненная, восхитительная независимость, вся въ этихъ лоскуткахъ бумаги! Сгори они, и завтра же, я смѣшаюсь съ чернію, завтра же, я ничто иное, какъ поденщикъ, -- птица, которую въ первый весенній день, застигла зимняя стужа; совсемъ тѣмъ, этотъ ящикъ -- хранитель моей свободы, одинъ не запертъ... ящикъ подлѣ него, защищенъ двумя замками; въ не запертомъ ящикѣ лежатъ дѣла денежныя; въ закрытомъ хранятся дѣла сердечныя; почему онъ на всегда и останется запертымъ.
   Я не изъ числа тѣхъ, которые смѣются надъ прошедшею любовью. Я испыталъ, что любовь, не замѣняется другою любовью. Вторая любовь вредитъ третьей, третья четвертой; онѣ слабѣютъ какъ перекатное эхо:; уменьшаются какъ кругъ, появляющійся на водѣ возмущенной камешкомъ, брошеннымъ ребенкомъ.-- Особенно невозможно замѣнить никогда одну женщину: ту которая замѣнила намъ первую любовницу.
   И вотъ что разложено въ моемъ запертомъ ящикѣ: письма, волоса, перстни, нѣсколько портретовъ, изломанные браслеты; по ихъ запаху, формамъ, почему-то мною угадываемомъ, я ихъ распознаю и ночью. Эти черные, длинные волосы украшали величественную, гордую голову; я былъ ребенкомъ, и несмотря на нѣжнѣйшія ласки, не могъ смотрѣть на ея черные, зеркальные глаза; я пугался ея любви, и разорвалъ связь, послѣ которой, началась моя веселая молодость.
   Вотъ письма; толстая бумага, большія буквы, широкія зачерки; особенный слогъ, не понятный только для любовника. Послѣ знатной дамы, я возвысился до простой дѣвки; она была молодинькая, и предобрая, была на всемъ моемъ содержаніи, я любилъ ее до безумія... она прихаживала ко мнѣ съ утра, бросалась на софу, и тутъ по цѣлымъ часамъ то дремала, то съ спокойною улыбкою, смотрѣла на меня какъ я пишу, то съ легонькимъ нетерпѣніемъ ожидала счастливый минуты. Или, въ полномъ удовольствіи отъ своей красоты, гордясь имѣть меня своимъ спутникомъ, рука объ руку, она являлась со мною на гуляньяхъ, въ театрѣ; вездѣ, гдѣ. нужно только быть молодой и хорошенькой, чтобъ обратить на себя вниманія.
   Тутъ же есть браслетъ, я бережно храню его; я далъ слово возвратить его лично, и все еще держу у себя. Онъ былъ отданъ мнѣ въ минуту безумнаго упоенія; это было вечеромъ, я ее совсемъ не зналъ, она схватила мою руку, увлекла въ свой блестящій будуаръ: еслибъ я вздыхалъ по ней цѣлый годъ, и тогда не льзя было бы ожидать любви толь страстной! Добрая дѣвушка! да вознаградитъ тебя небо, когда исполнится тебѣ тридцать лѣтъ, покойнымъ мѣстомъ въ смирительномъ или рабочемъ домѣ, куда рано или поздо, ты попадешь непремѣнно.
   Есть еще у меня обручальное кольцо, желтинькая шитая перчатка, зеленый вуаль, исторія котораго, заставляетъ меня трепетать.
   Для тебя у Ганріета, а отдалъ бы все это; все это -- еслибъ ты захотѣла вспомнить о Шарло!
   Я оканчивалъ свой пересмотръ, когда взглянулъ на запечатанный пакетъ, который, не былъ отосланъ по назначенію, и оставленъ тутъ какъ вещь мнѣ не принадлежащая, какъ священный залогъ для меня неприкосновенный. Однако, по внушенію какого то преступнаго любопытства, я распечаталъ пакетъ. Въ немъ былъ шелковый платочикъ, цвѣтъ котораго давно вышелъ изъ моды; и при немъ записочка, сложенная и запечатанная съ большимъ стараніемъ, и напитанная благовонными духами, предмѣстниками любовнаго письма. Я распечаталъ письмо, -- и смотря на почеркъ почти невѣрилъ что то было писано мною; въ сильномъ волненіи я прочелъ, давно забытыя строки.
   Я быстро задвинулъ ящикъ -- и взоры мои остановились на пистолетахъ, которые лежали не подалеку: я взялъ ихъ, и сталъ разсматривать кабанью голову, вырѣзаную на платинѣ; кровь моя постепенно разгорячалась, пульсъ бился стремительно; я чувствовалъ блаженство страшное, но столь полное, что непомнилъ себя.. Вдругъ, легонько постучались у дверей моихъ...-- Войди, малютка, закричалъ я, и дверь отворилась.
   

ГЛАВА 10.
Женни.

Cherche.
Theodore Burette.

   По мѣрѣ приближенія ея ко мнѣ, пистолетъ поднятый мною до головы, чувствительно опускался, и упалъ на прежнее свое мѣсто, когда дѣвочка подошла ко мнѣ. Что новинькаго, милая Женни? сказалъ я ей спокойно; не потеряла ли ты опять чего нибудь изъ бѣлья моего, или сожгла мои манжеты? -- Добрыя вѣсти, сударь -- завтра; моя свадьба.
   Меня какъ громомъ пришибло; уже шесть лѣтъ обращался я съ нею, какъ съ ребенкомъ: даже сего дня утромъ я приготовилъ ей лакомства, а этотъ ребенокъ, эта бѣдняжка, Женни, выходитъ замужъ? Я посмотрѣлъ на нее, и удивился, что это очень возможное дѣло. Я тяжело вздохнулъ, и съ бѣшенствомъ вскочилъ съ мѣста.
   "Проклятъ тотъ, закричалъ я, кто первый изъ ужасовъ, сдѣлалъ ремесло, и товаръ; проклята да будетъ новая поэтическая школа, съ ея палачами, и привилѣгіями; они все низпровергли вокругъ меня; и въ то время, какъ я наблюдалъ нравственный міръ и его таинственное вліяніе, я не замѣтилъ что эта хорошенъкая Женни, уже выросла!" Извини меня, милинькая Женни! сказалъ я, обратясь къ ней, мнѣ казалось, что ты вѣчно останешся ребенкомъ.-- И Женни, у которой глаза были полны слезъ, захохотала, и подставя мнѣ свою пухлую щечку, сказала: чтоже вы не цѣлуете сегодня вашу маленькую Женни?
   -- Цѣлую съ почтеніемъ невѣсту, отвѣчалъ я, наклонясь къ ней.
   -- Вашу малинькую Женни.
   -- Пусть такъ! мою маленькую Женни -- и я вздрогнулъ невольно.
   -- И вы будете на моей свадьбѣ? будете? сказала Женни, играя пуговицами моего фрака, -- приходите же! мы станемъ васъ дожидаться завтра.
   -- Непремѣнно, сударыня,-- и она бросилась отъ меня, и убѣжала.-- Я подошелъ къ окну, увидалъ какъ она сѣла въ телѣжку, въ которой возятъ бѣлье, и поскакала, правя высокою Норманскою лошадью, такъ смѣло какъ наилучшій кучеръ.
   Въ слѣдующій день, я отправился на свадьбу. Тамъ было много народа; Женни была испещрена лентами, и держала въ рукахъ огромный пучекъ померанцовыхъ цвѣтовъ, что заставило меня почти краснѣть. Она при мнѣ отправилась въ церковь. За нею шелъ ея мужъ, -- веселый малой, съ ничего незначущею наружностію; за нимъ по обыкновенію: растроганная мaминька, папинька очень довольный, потому что на немъ новое платье, сосѣдки и пр: и пр. Я также пошелъ въ церковь: смотря на Женни, можно было подумать, что она тутъ какъ дома; да, сказала она, явственно и твердо, помолилась, и пошла. Я бросился впередъ, и съ важностію поднесъ ей святой воды. Чудеса! Мнѣ было очень пріятно, когда она дотронулась до моей руки своими пальчиками,..... а я въ продолженіи шести лѣтъ, два раза, каждую недѣлю, цѣловалъ ее какъ ни попало! Женни принадлежала уже другому! Между тѣмъ, я пересчитывалъ ету игру счастья! Сравнивалъ я праздничные и рабочіе дни, и увидѣлъ что день ея свадьбы, этотъ наилучшій день ея жизни, очень мало разниться, отъ ея обыкновенныхъ дней. Могу увѣрить, что эти продолжительные свадебные обряды, весьма многихъ отвращаютъ отъ женидьбы.-- По окончаніи церемоніи, и поздравя молодыхъ, я оставилъ веселое общество, простился съ Женни, которая проводила меня до воротъ, и признаюсь, мнѣ жаль ее стало! Какъ! сказалъ я самъ себѣ; я люблю, и безнадежно! но возможно ли воспламенишься любовію не примѣтивъ того? Я невольно вздрогнулъ. Несчастный! напрасно хотѣлъ я скрываться отъ самаго себя... Не Женни причиною моего бѣдственнаго положенія! Да, я очень знаю предметъ, съ которымъ соединена моя жизнь! Для чего же я недѣйствую, несчастный! но какъ я могу дѣйствовать? Какъ говорить съ тѣмъ, кто не можетъ меня понять? Опять, для чего нужно мнѣ, чтобъ она меня понимала? Какое право имѣю я распространять кругъ, въ которомъ бьется сердце женщины? Какое право имѣю я требовать того, чего она знать не можешь?... И я былъ готовъ предаться предопредѣленію Мусульманъ, и вѣрить, подобно имъ, что оно неизбѣжно.
   

ГЛАВА 11.
Натурщикъ.

Un ver, un Dieu!
Bossuet.

   У самой заставы я встрѣтился носомъ къ носу съ человѣкомъ зрѣлыхъ лѣтъ, имѣвшимъ прекраснѣйшее лице, украшенное черною бородою. Я пристально поглядѣлъ на него.-- Заплати мнѣ, если хочешь меня разсмотрѣть, сказалъ онъ мнѣ; я совершеннѣйшая человѣческая натура, ты удостовѣришся въ томъ собственными глазами. Я прислонился къ дереву: Представь Аполлона, сказалъ я ему, и сдѣлайся величественнымъ, если хочешь получить плату. Тогда, онъ вытянулся всѣмъ корпусомъ, подобралъ бороду подъ подбородокъ, отставилъ одну ногу назадъ, поднялъ къ небу глаза, разширилъ ноздри, спустилъ лѣвую руку со всею силою, и свободою.-- Прекрасный мужчина! думалъ я, и изъ чувства зависти сказалъ ему: Теперь, представь Римскаго невольника, котораго хотятъ сѣчь, за украденныя фиги.
   Онъ тотчасъ всталъ на колѣна, сгорбилъ спину, оперся на свои жилистыя руки, подползъ ко мнѣ, и взглянулъ жалостно и боязливо, какъ собака потерявшая своего хозяина. Немного разницы думалъ я, между невольникомъ, и Аполлономъ, и какъ будто для того чтобъ отомстить за него, я ему сказалъ: теперь представь взбунтовавшагося невольника, который убилъ своего господина.
   Онъ приподнялся, сталъ на одно колѣно; представилъ какъ будто хватаетъ обѣими руками зарѣзаннаго человѣка, разкрылъ весь ротъ; смотря на его полузакрытыя глаза, устремленное вниманіе, вы бы сказали что онъ всѣми чувствами наслаждается сладостью мщенія: я его испугался.
   -- А умѣешь ли представишь пьянаго? спросилъ я его.
   -- Я никогда не передразниваю пьяницѣ; отвѣчалъ онъ, но если ты дашь мнѣ хорошую плату, то нынѣшній же вечеръ увидишь меня мертво пьянымъ у тротуарнаго столбика, -- и увидишь даромъ.
   Я бросилъ ему нѣсколько денегъ. Аполлонъ, невольникъ, сдѣлался обыкновеннымъ человѣкомъ, и отблагодарилъ меня глупою улыбкою, и холодными выраженіями. Существо столь превосходное, и столь ничтожное, искусный актеръ, и подлый нищій! это разсмѣшило меня; я былъ очень доволенъ, что могу еще забавляться.
   Между тѣмъ, маленькой Савояръ, беззаботный, праздный, каковы всѣ они, принявъ меня, вѣроятно, за простяка, побѣжалъ за мною.. Подайте мнѣ что нибудь Капитанъ -- Капитанъ молчить.-- Ваше Превосходительство, Генералъ! -- Превосходительство молчитъ.-- Ваше Сіятельство, Князь.-- Опять ничего.-- Ваше Королевское Величество!..... Я уже хотѣлъ ему подать, но меня остановило желаніе знать, чѣмъ это кончится. Однако бѣднякъ не зналъ уже какъ меня величать болѣе, остановился, и печально смотрѣлъ мнѣ въ слѣдъ. Тутъ я обратился къ нему: глупецъ! закричалъ я съ сердцемъ, ты такъ много величалъ меня, для чего ужъ не назвалъ меня Богомъ!..-- Подайте мнѣ что нибудь, мой Богъ! закричалъ онъ, скрестивъ руки.
   Я ему подалъ, сколько нужно, чтобъ пройти черезъ мостъ искуствъ.
   

ГЛАВА 12.
Отецъ и мать.

О Fille encore trop chere.
Lusignan.

   День проведенный такъ пріятно, доставилъ мнѣ тихое успокоеніе ночью, тысячу восхитительныхъ сновидѣній; поутру, ни тяжесть въ головѣ, ни безпокойныя мысли, не тревожили меня болѣе. Я безпечно потягивался на постели, какъ въ то счастливое время, когда все радовало меня при пробужденіи моемъ. Я рѣшился быть счастливымъ еще денекъ, еще одинъ день провести въ мирѣ и обольщеніи! Я походилъ на алхимиста, который занявшись отысканіемъ философскаго камня, вышелъ освѣжиться на чистый воздухъ, и безпечно прогуливается, забывъ, что онъ завтра же будетъ владѣтелемъ милліоновъ.
   Думая о такихъ милліонахъ, я одѣвался, наряжался, былъ веселъ и напѣвая новую пѣсенку,... вышелъ изъ дому, и по старой привычкѣ направилъ мой путь, къ Ванвру. Дошедъ до Кролика, я остановился какъ вкопаный: здѣсь-то неожиданно погубилъ я жизнь свою! Въ этомъ веселомъ сходбищѣ, родилась у меня безумная мысль, быть неутомимымъ, и безпристрастнымъ свидѣтелемъ судьбы дѣвушки до конца ея! Между тѣмъ, я вошелъ въ садъ: было жарко, -- то былъ осенній, тяжкій, утомительный жаръ, отъ котораго едва защищали пожелтѣлые, и увялыя листья. Я подошелъ къ столику, у котораго всегда сажусь; нѣкогда начертилъ я на немъ свой вензель; онъ былъ едва замѣтенъ; другіе вензеля окружали его, новые, и можетъ быть столько же непрочные. Сколько счастливыхъ минутъ провелъ я за этимъ столикомъ! Сколько разъ, на самомъ этомъ мѣстѣ, на этихъ неподвижныхъ вѣтвяхъ взвивалась розовая ткань, и легкая шляпка! Потомъ, я пошелъ во внутренность сада, и нашелъ тамъ одну богатую даму, роскошно одѣтую; она сидѣла напротивъ виднаго человѣка, который говорилъ ей о чемъ то съ большимъ жаромъ, а она слушала его, съ презрѣніемъ, или гнѣвомъ. Положеніе этой женщины привлекало мое вниманіе, мнѣ захотѣлось посмотрѣть ее въ лицѣ. Не знаю, какое то непонятное предчувствіе говорило мнѣ, что она мнѣ знакома -- но какъ я незасматривалъ, женщина необорачивалась ко мнѣ. Въ это время, вошелъ въ садъ дряхлый бѣднякъ, котораго вела старая женщина.-- Она подошла ко мнѣ, прося милостыни, съ такимъ добросердечіемъ; съ такимъ открытымъ взоромъ, что я, невольно почувствовалъ къ нимъ жалость. Отъ меня онъ пошелъ къ богатой женщинѣ, -- она съ сердцемъ отогнала его отъ себя, онъ отошелъ было отъ нее, но посмотря на нее по пристальнѣе, обратился къ своей старухѣ: жена! сказалъ онъ ей, вѣдь ето наша дочь... Старушка тяжело вздохнула, узнавъ Ганріету съ перваго взгляда. Старикъ хотѣлъ ее обнять, и все прощалъ: она съ презрѣніемъ отвернулась.-- "Именемъ твоего дряхлаго отца умоляю тебя, дитя мое, узнай насъ, мы такъ о тебѣ много плакали! а она отвращалась отъ нихъ...-- Ради Бога! сказала мать, признай насъ, мы все прощаемъ тебѣ.-- То же молчаніе. Я былъ внѣ себя. Я приблизился.-- Именемъ Шарло! закричалъ я, взгляните на старика, отца вашего, онъ стоитъ передъ вами на колѣняхъ! Отецъ и мать простирали къ ней руки... При имени Шарло она встала, и отвернувшись пошла отъ насъ... молодой человѣкъ съ унылымъ видомъ послѣдовалъ за нею.
   Едва изчезло за дверью ея бѣлое платье, старикъ подсѣлъ ко мнѣ, и съ полувеселымъ лицемъ спросилъ меня: такъ вы знали нашего Шарло? -- Очень зналъ, добрый человѣкъ! я даже ѣзжалъ на немъ, и ей Богу! немогу имъ нахвалиться.
   -- Точно такъ, сударь, отвѣчалъ старикъ; я по двадцати разъ въ день возилъ на немъ навозъ, прибавилъ онъ, допивъ рюмку, и доѣвъ хлѣбъ, оставшійся на столикѣ, у котораго сидѣла его дочь.
   -- Какъ же ето вы съ нимъ растались? продолжалъ я.-- Что дѣлать! сказалъ онъ, жена часто давала его Ганріетѣ. Мы такъ любили ето дитя, что не одинъ разъ я самъ носилъ ношу, назначеную Шарло, и все для того только, чтобъ Ганріета погуляла на немъ! Однажды, я этаго никогда ни забуду, Шарло и Ганріета, изчезли и невозвращались болѣе; жена плакала о Ганріетѣ, я плакалъ объ обоихъ; эта потеря насъ разсорила, я обезсилѣлъ, и вотъ -- я нищій!
   -- Бѣдная, бѣдная, Ганріета! сказала мать.--
   -- Да, бѣдная Ганріетта! и бѣдный, бѣдный Шарло! прибавилъ старикъ, потому что ему, вѣрно худо было, и онъ умеръ еще хуже!-- Очень худо сказалъ я. Я былъ свидѣтелемъ его смерти; его разтерзали собаки, и для того только, чтобъ позабавить меня!
   Послѣ сихъ словъ, старикъ отступилъ отъ меня, и въ испугѣ вышелъ изъ сада.
   Напрасно хотѣлъ я ихъ успокоить и удержать; они не слушали меня, и удалялись пораженные моимъ варварствомъ болѣе, чѣмъ жестокостію собственной ихъ дочери.
   И подлинно, какое право имѣлъ я, огорчать ихъ? я, во всемъ для нихъ посторонній?
   

Глава 13.
Воспоминанія висѣльника.

Le pendu ressuscite.
Lafontalne.

   Напрасно проискавъ удовольствія, о которомъ мечталъ, я пошелъ назадъ. Посреди дороги, встрѣтился мнѣ пѣшеходъ: онъ шелъ тихо... замѣтно было, что онъ бродилъ безъ цѣли, безъ заботы о вечернемъ ночлегѣ, и завтрешнемъ продовольствіи. На лицѣ его выказывались простосердечіе, откровенность, и вѣра въ случай. Жизнь, преданная случайности -- право недурна. Я всегда замѣчалъ, что она одушевляетъ преданыхъ ей людей, какою то особенною силою воли, и свободою -- что очень пріятно видѣть: и таковъ то былъ пѣшеходъ. Мнѣ хотѣлось развеселишься во чтобы то нестало... Въ немъ незамѣтно было ничего отвратительнаго, и я пошелъ съ нимъ рядомъ. Добрый малой самъ заговорилъ со мною.
   -- Вы идете въ Парижъ? сказалъ онъ мнѣ, какъ бы нехотя; ну такъ покажите мнѣ туда дорогу, потому что всѣ эти перекрёстки, два раза сбивали меня съ пути.
   -- Съ охотою! ступайте за мною, и мы войдемъ вмѣстѣ въ Парижъ, хотя по всему видно, что вы не очень туда спѣшите.
   -- Я отъ роду никуда не спѣшилъ, когда я въ безопасности; а въ Италіи, осталась не одна скала на которой я скрывался по двѣ недѣли, настороживъ слухъ, устремивъ глаза, съ карабиномъ въ рукахъ -- напрасно ожидая дичи...
   -- Какъ? не изъ числали вы тѣхъ смѣлыхъ Сицилійскихъ разбойниковъ, о удальствѣ которыхъ я слышалъ такое множество пріятнѣйшихъ разсказовъ, и жизнь которыхъ такъ воспламенила Сальватора Розу?
   -- Вы отгадали, отвѣчалъ разбойникъ, я изъ числа тѣхъ смѣлыхъ. Сицилійцевъ; я былъ веселый, удалой головорѣзъ, и похищалъ людей съ большой дороги съ такимъ же искуствомъ, какъ Французскій мошенникъ, таскаетъ на ярмонкахъ карманые платки. Сказавъ это, онъ опустилъ голову, и тяжело вздохнулъ.
   -- Кажется вы очень жалѣете, о этой разгульной жизни? спросилъ я его съ участіемъ.
   -- Очень! очень жалѣю сударь! Жить иначе -- все равно, что не жить. Ничто подъ солнцемъ не можешь сравнишься съ участію жителя горъ. Вообразите осмнадцатилѣтняго молодца: на немъ зеленое платье съ золотыми пуговицами; волосы его ловко заплетены, и связаны тоненькимъ снуркомъ; на богатомъ шелковомъ поясѣ, висятъ его пистолеты; широкая сабля тащится за нимъ, и гремитъ ужасно; онъ держитъ на плечахъ блестящій какъ золото карабинъ, съ боку кинжалъ съ загнутой рукояткой. Таковъ удалецъ, стоящій на высотѣ скалы, торчащей надъ пропастью; онъ поперемѣнно поётъ, и сражается; заключаетъ союзы, то съ Папою, то съ Императоромъ; какъ невольникамъ, позволяетъ откупаться чужестранцамъ; онъ въ волю пьетъ розоліо; онъ любимецъ шинковъ, и молодыхъ дѣвушекъ, и твердо знаешь, что умрешь, или на висѣлицѣ, или на постелѣ знатнаго барина: вотъ ремесло, которое я оставилъ!
   -- Оставили! однако мнѣ кажется, что если это и случилось, то неиначе какъ съ вашего согласія..
   -- Да, вамъ можно объ этомъ холодно разговаривать, перебилъ меня разбойникъ; но еслибъ вы были такъ какъ я, повѣшены...
   -- Вы? Повѣшены?
   -- Да, повѣшенъ, отъ усердія къ вѣрѣ. Я скрывался въ неприступныхъ извилинахъ, окружающихъ Террачину... вотъ, однажды вечеромъ, луна показалась на небѣ, и необыкновенно ясна и чиста; я вспомнилъ, что уже давно не жертвовалъ десятой части, изъ добычи моей, въ часовню Богоматери. И какъ нарочно, тогда ей праздновали: во всей Италіи въ тотъ день, гремѣли Ей молебны, одного меня недоставало между молельщиками. Я тотчасъ же рѣшился: быстро сбѣжалъ въ долину; и пришелъ въ Террачину ночью, при полномъ блескѣ луны. Я былъ весь занятъ молитвою; не заботясь о томъ, что взоры всѣхъ устремлены на меня, я пробрался сквозь толпу крестьянъ, которые вечеряли предъ своими домами, и дошелъ до дверей церкви.
   Одна половина двери была отворена, на другой приклѣенъ былъ широкой листъ бумаги; то было объявленіе о поимкѣ меня, и о цѣнѣ моей головы. Я вошелъ въ церковь, въ настоящую Италіанскую церковь; разрѣзные своды, мастерская мозаика, бѣломраморный алтарь, благоуханіе, и послѣдніе звуки органовъ, отзывающіеся во всѣхъ направленіяхъ... Святая икона была убрана цвѣтами: я повергся предъ нею, и подалъ ей, ея часть: бриліантовой крестъ, принадлежавшій молодой Сицилійкѣ, небольшой Англійскій сундучокъ, отличной работы. Казалось, дары мои были благоугодны, я всталъ, будучи исполненъ совершенною безпечностію и спокойствіемъ, и хотѣлъ возвратиться въ горы; но въ дверяхъ меня схватили сзади, и Сбиры, втолкнули меня въ тюрьму, изъ которой я не могъ освободиться, ибо тамъ не было ни женщинъ, ни молодой дѣвушки, и даже, нечего было дать и тюремщику.
   -- И васъ повѣсили?
   -- Повѣсили на другой же день... Хотѣлось чтобъ не было огласки о моемъ задержаніи, и черезъ нѣсколько часовъ приготовили, и висѣлицу, и палача. За мной пришли по утру и вывели изъ тюрмы. У послѣдней рѣшетки стояли Италіянскіе монахи, бѣлые, черные, сѣрые, обутые, и босоногіе... Они держали въ рукахъ зазженые факелы, и закутавши головы въ санбенито, имѣвшіе отверстіе только для одного глаза, были точные мертвецы! Четыре монаха шли передо мною, и бормоча отходную, несли гробъ... Я дошелъ до висѣлицы. Висѣлица была порядочная: высокій столбъ на горкѣ,... и цвѣточный коверъ изъ бѣлыхъ маргаритокъ внизу; позади горы, свидѣтели моихъ подвиговъ, впереди, зіяла пропасть, въ которую, съ глухимъ ропотомъ низвергался быстрый потокъ.... Влажный паръ отъ него достигалъ до меня. -- Кругомъ висѣлицы, все благоухало, все блистало. Безтрепетно подошелъ я, къ лѣстницѣ, но бросивъ послѣдній взглядъ на мой гробъ, и измѣривъ его глазами, я закричалъ; этотъ гробъ малъ для меня! если неперемѣнятъ его, я не позволю себя вѣшать! Видъ мой показывалъ твердую рѣшимость. Тогда подошелъ ко мнѣ начальникъ Сбировъ, и сказалъ: любезный сынъ, жалоба ваша была бы достойна уваженія, еслибы хотѣли уложить, въ этотъ гробъ васъ всего; но вы такъ извѣстны въ этой сторонѣ, что мы рѣшили, по смерти вашей, отрѣзать вашу голову для выставки на самомъ видномъ мѣстѣ нашего города; и потому, этаго гроба, для васъ очень достаточно.
   Я убѣдился, и мигомъ вбѣжалъ по лѣстницѣ на висѣлицу. Видъ оттуда былъ очаровательный, а проводникъ мой новичекъ, а потому, я имѣлъ довольно времени, чтобъ обозрѣть толпу народа. Нѣсколько молодыхъ людей дрожали отъ злости, нѣсколько дѣвушекъ плакали; другіе явно изъявляли свою радость, -- въ срединѣ, подобный мнѣ разбойникъ, обнадеживалъ меня отомстить смерть мою. Я прогуливался на висѣлицѣ надъ пропастью. "Ты убьешся: подожди меня! кричалъ мой палачь, и онъ явился наконецъ. Но у него кружилась голова, ноги его дрожали: этотъ водопадъ внизу, и сверху блестящее солнце! Наконецъ, онъ надѣлъ на меня петлю, толкнулъ въ пропасть... и хотѣлъ придавить своею подлою ногой мои плеча. Но эти плеча крѣпки и сильны; человѣческая нога, не оставитъ на нихъ слѣда своего... Нога палача моего скользнула... онъ рухнулся, но ухватился за края висѣлицы, и повисъ на рукахъ... Потомъ, одна изъ рукъ его ослабѣла.. .а черезъ минуту послѣ, онъ полетѣлъ, въ пропасть, и волны поглотили его.
   Этотъ веселый разсказъ о восхитительной висѣлицѣ и смерти, заняли меня чрезвычайно; я никакъ не воображалъ прежде, что висѣлица можетъ быть пріятнымъ предметомъ, и возбуждать веселыя воспоминанія; никогда не слыхалъ я; чтобъ описывали смерть такими красками; напротивъ, каждый разработываетъ этотъ изобильный ощущеніями родникъ, стараясь какъ можно болѣе омрачить картину, окровавить сцену... Какъ будто, между нами, смертная казнь, не общепринятое дѣйствіе, не подать, постоянно уплачиваемая? Такъ смотрѣлъ на нее Итальянской разбойникъ. Онъ зналъ, что висѣлица есть противодѣйствіе его ремесла, и былъ слишкомъ справедливъ въ душѣ своей, чтобъ роптать на наказаніе. Мнѣ хотѣлось узнать однако, что съ нимъ сдѣлалось послѣ -- онъ исполнилъ мою просьбу, и продолжалъ свой разсказъ.
   -- Я очень хорошо помню малѣйшее ощущеніе, сказалъ онъ, и готовъ, хоть черезъ часъ, испытать тоже. Лишь-только упалъ я съ висѣлицы, тотчасъ почувствовалъ сильную боль въ горлѣ, потомъ я ничего нечувствовалъ; воздухъ медленно пробирался въ мои легкія, но малѣйшія частицы этого благодѣтельнаго воздуха, возвращали мнѣ бытіе, къ тому жъ, качаясь легонько среди воздуха, я вбиралъ его всѣми порами... Я даже помню, что это качанье, имѣло свою прелесть. Я различалъ предметы, какъ будто сквозь тонкую ткань... Совершенная тишина удручала мой слухъ... Я о чемъ то думалъ, незнаю теперь о чемъ именно, а кажется о деньгахъ, выигранныхъ наканунѣ, у моего товарища Грегоріо. Вдругъ, воздуха не стало, я ничего не могъ видѣть, не ощущалъ уже качанья -- я умеръ.
   -- Однако, сказалъ я, вотъ вы, слава Богу живы и здоровы, съ чѣмъ сердечно поздравляю васъ.
   -- Это величайшее чудо, отвѣчалъ съ важностію разбойникъ, Уже болѣе часа былъ я мертвъ, и товарищь, снялъ меня съ висѣлицы; опамятываюсь... и глаза мои, встрѣтили благодатный взоръ женщины... Наклонившись надо мною, она возвращала мнѣ душу: душу чистѣйшую, и сильнѣйшую прежней... Итальянской голосъ, Итальянская прелесть Итальянской языкъ, всѣ совершенства молодой Итальянской дѣвушки, были соединены въ моей избавительницѣ. Я вдругъ подумалъ, что изхожу изъ гроба, и Рафаэлева Мадонна, принимаетъ меня въ свои объятія. Вотъ сударь исторія моей разбойнической жизни. Я обѣщалъ юной Маріѣ сдѣлаться честнымъ человѣкомъ, если это возможно, и надѣюсь исполнить этотъ обѣтъ изъ любви къ ней. Я уже досталъ самое трудное для честнаго человѣка между вами: порядочное платье, и новую шляпу.
   -- Сверхъ этого, надобно еще какое нибудь ремесло, прибавилъ я -- а мнѣ сдается, что вы незнаете никакого.
   -- Объ этомъ, всегда твердятъ мнѣ, одно и тоже, возразилъ онъ, хотя, какъ я самъ вижу, ремесла у васъ ни къ чему неведутъ.
   -- А въ Италіи? Надѣетесь ли вы быть счасталивѣе?
   -- Въ Италіи, земля производитъ каждое утро столько шампиніоновъ, что еслибь Римъ, былъ еще въ сорокъ разъ населеннѣе, и тогда доставало бы ихъ на всѣхъ. А у васъ за все плати, даже за грибы, и еще ядовитые.
   -- А ремесло Лазароновъ? считаете ли вы его честнымъ?
   -- Безъ сомнѣнія, самымъ честнымъ.-- Лазарони, ни господинъ, ни слуга, зависитъ только отъ одного себя, работаетъ только въ крайности; а покуда есть солнце нѣтъ крайности; наконецъ, онъ можетъ ежедневно видѣть Папу, а это равняется двадцати индулгенціямъ на недѣлю....
   -- Такъ для чего же, вы невступили въ ихъ общество?
   -- Я было и рѣшился -- Марія, сама, просила меня о томъ, но я очень боюсь изверженій Везувія.
   Мы вошли въ Парижъ.
   Входить въ Парижъ, черезъ заставу Bon Lapin, очень пріятно. Вы проходите поля, потомъ обширную равнину, на которой каждое утро учится конница; входите въ узкую аллею, оставляете въ лѣвѣ Большую Хижину, и окружающіе её шинки, и вдругъ -- видите передъ собою Люксанбургъ, пріятное и тихое убѣжище, нарочно устроенное для этихъ отдаленыхъ кварталовъ. Мой Итальянецъ безпрестанно обращался ко мнѣ съ вопросами, дивился, то на женщинъ толпившихся въ саду, то на молодыхъ Перовъ, ѣхавшихъ законодательствовать; все изумляло его, и огромный Оперный домъ, и жалкая Сорбонна, и великолѣпные домы изъ простого камня, безъ мраморныхъ статуй; Лазарони, работающіе какъ колодники, другаго рода Лазарони поющіе на улицахъ фальшивымъ голосомъ и акомпанируя себѣ инструментомъ еще фальшивѣйшимъ; эстампы прибитые на дверяхъ стекольщиковъ; грубые горшки, ни однаго антика; узкіе улицы, заразительный воздухъ, молодыя дѣвушки въ ужасной бѣдности, продавцы ядовъ на каждомъ перекресткѣ, ни одной Мадонны... Разбойникъ разтерялся... Какимъ же ремесломъ заняться здѣсь? сказалъ онъ мнѣ, съ видимымъ безпокойствомъ.
   -- Скажите прежде, чѣму вы учены, спросилъ я его.
   -- Ничѣму, сказалъ онъ мнѣ; только я могу быть лучшимъ музыкантомъ, и лучшимъ живописцемъ чѣмъ ваши; я могу исправнѣе караулить домы, чѣмъ тѣ, которыхъ я видѣлъ теперь; что же касается до вашихъ купцовъ торгующихъ ядомъ, прибавилъ онъ, выразительно улыбнувшись -- вотъ кинжалъ, который вѣрнѣе всѣхъ порошковъ.
   -- Искренно жалѣю васъ, если вы не имѣете какихъ нибудь другихъ средствъ; у насъ, на рукахъ, пятнадцать тысячь живописцевъ, тридцать тысячь музыкантовъ, и Богъ знаешь сколько поэтовъ, которые не совсѣмъ то понимаютъ свое дѣло, -- а кинжалъ, совѣтую вамъ оставить въ покоѣ, если не хотите быть повѣшены на веревкѣ, которая уже никогда не оборвется.
   -- Однакожъ, безъ хвастовства сказать, я пою очень недурно. Въ Венеціи, знатнѣйшіе люди, поручали мнѣ устроивать Серенады; и я, такъ хорошо успѣвалъ въ томъ, что не разъ получалъ для себя то, о чемъ хлопоталъ за другаго.
   -- У насъ, глупо было бы заниматься Серенадами. Во Франціи, только одно средство покоряетъ женщинъ: подарки! Ни какія пѣсни на свѣтѣ не помогутъ; самъ Метастазій, былъ бы немилосердо осмѣянъ, еслибъ захотѣлъ прельщать, унылыми звуками гитары и пѣснями.--
   -- Въ такомъ случаѣ, прервалъ меня молодой человѣкъ, поднявъ голову, я явлюсь къ Королю, и предложу ему себя, на службу его; онъ увидитъ, какъ я обращаюсь съ карабиномъ и командую, и, если онъ приметъ меня, я обязуюсь стоять на часахъ, въ сильнѣйшій зной, безъ зонтика, какъ самый смѣлый разбойникъ.
   -- Узнайте, что съ Французскимъ Королемъ не говорятъ. Объ искуствѣ вашемъ владѣть карабиномъ, толковать нечего, потому что здѣсь, двѣсти тысячь человѣкъ за пять копѣекъ въ день, не хуже васъ умѣютъ его употреблять; наконецъ, надобно вамъ сказать, что только однимъ ІІІвейцарамъ предоставлено право охранять Короля и, со времени Лиги, не думаютъ о Итальянцахъ.
   -- O презрѣнная нація! сказалъ разбойникъ, нахмуривъ брови; не содержатъ даже ни одной разбойнической шайки! -- О! еслибы вы имѣли честь пользоваться, хотя одною шайкою, сего дня вечеромъ, отправился бы я туда стряпать, и вѣрно остались бы мною довольны.
   -- Стряпать? сказалъ я; а какое кушенье если смѣю спросишь?--
   -- Такое, клянусь Богомъ, какого вѣрно никто изъ людей со вкусомъ не опорочитъ... Именно: жареное съ перцомъ. Въ Террачинѣ, я славился, умѣньемъ приготовлять зайцевъ и угрей... Это подтвердитъ самъ Кардиналъ Фешъ. Дай Богъ ему здоровье! чтобъ изготовить для него ужинъ, за мною нарочно присылали въ лѣсъ; онъ клялся послѣ, что даже въ собственномъ дворцѣ своемъ, никогда ни кушалъ, ничего лучше приготовленнаго. Съ важнымъ и торжественымъ лицемъ, приблизился я къ Итальянцу, и сказалъ ему: Поздравляю васъ, вы спасены! Какъ искусный поваръ, вы здѣсь гораздо лучше будете приняты, чѣмъ славнѣйшій Генералъ, и теперь, отъ васъ однихъ зависитъ, сдѣлаться чѣмъ угодно, потому что мы живемъ въ золотомъ вѣкѣ свободы. И такъ, -- ступайте смѣло, и гордо войдите въ первый домъ, который вамъ приглянется... Скажите: Я поваръ! докажите ето на дѣлѣ, -- и вы на верху почестей! Разбойникъ поблагодарилъ меня дружескимъ поклономъ, и я съ нимъ разстался, увѣренный въ его счастіи.

Конецъ первой части.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru