Збешковский Генрик
Свидание

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.

0x01 graphic

Свидание

Генриха Збешковского

   Чеслав возвратился домой с ощущением безнадежной пустоты в душе. Никогда еще не чувствовал он себя так скверно, как сегодня.
   Бросился на диван, покрытый мягким персидским ковром, и, закурив душистую сигару, погрузился в мысли.
   Ведь это же отвратительно, это гнусно!.. Вся эта сцена прощания на вокзале, где он провожал своих знакомых X... как самый близкий, самый верный "друг дома". Пани Ванда уезжала с мужем в Италию -- они предполагали посетить Рим, Неаполь, Сицилию -- уезжала не одна, а с любящим ее человеком, спутником всей своей жизни, всех своих горестей и радостей.
   Однако в эту минуту она была бледна и печальна... Взором раненной птички смотрела она ему в глаза и словно на веки хотела запечатлеть дорогие, любимые черты. И наконец перед тем, как поезд тронулся, не могла более владеть собою и, закрыв глаза крошечным кружевным платочком, начала потихоньку всхлипывать.
   Чеслав прекрасно понимал всю неловкость этой сцены и готов был сквозь землю провалиться. Муж при виде слез жены сам чуть-чуть не расплакался и начал целовать ее руки и успокаивать, как ребенка...
   -- Перестань, дорогая! Не плачь! Я понимаю, что тяжело расставаться с таким сердечным другом, но ведь это яге только на месяц. Пан Чеслав не убежит от вас... увидимся опять... нужно владеть собою, а то ведь люди на тебя оглядываются...
   А потом с распростертыми объятиями начал целовать друга дома, с искреннею чисто славянскою сердечностью.
   Чеслав почувствовал, как что-то невыносимо сжимало ему горло... мучительная горечь, и злоба одновременно охватывали его душу... Еще минута и, казалось, он готов был бросить ему в лицо всю правду:
   "Глупый, доверчивый простак... Как же можешь ты целоваться и обниматься с любовником своей жены... неужели ты не чувствуешь, почему она плачет?.. Неужели это не оскорбляет твоего человеческого достоинства?.. Ударь меня, потому что я не могу более выносить эту отвратительную комедию...
   Но Чеслав был джентльменом. Он ни за что на свете не скомпрометировал бы женщины, больше всего боялся скандала и еще ни разу не изменил своей роли осторожного и изысканного любовника.
   В жизни Чеслава было слишком мало времени на размышления. Человек со средствами, независимый, деликатный, невольно располагающий к себе, благодаря такту, изысканности и прекрасным манерам, полгода он проводил обыкновенно дома, на родине, другие полгода -- за границей. К труду он относился с нескрываемым отвращением, так что ему ничего не оставалось, как пользоваться удовольствиями, посещать вечера, играть в карты, собирать коллекцию старых оружий, ну... и... соблазнять женщин.
   Собственно женщины были главной осью его жизни, пассией врожденного Дон-Жуана, не столько, впрочем, страстного, сколько привычного салонного покорителя сердец.
   Одни связи он порывал, другие завязывал; вел обширную корреспонденцию, искусно лавировал среди рискованных будуарных интриг, пользуясь, благодаря своим светским заслугам, всеобщей симпатией мужей, с которыми обыкновенно поддерживал самые сердечные, дружеские отношения.
   У себя дома он создал целый любовный музей, состоящий из фотографий, писем, женских волос и всякого рода сюрпризов.
   Как любовник, он обладал двумя неоцененными достоинствами, свидетельствующими о хорошем вкусе и высокой культуре. Во-первых -- всегда умел вовремя отступать и таким образом избегать излишней трагедии разрыва, во-вторых -- в любовных похождениях был преувеличенно осторожен и не доверял своих тайн даже хорошим друзьям, хотя в клубе его постоянно допытывали об этом.
   Впрочем, он вообще не поддавался чувству, на все смотрел легко и не придавал никакой цены воспоминаниям и приключениям прошлого, хотя и было между ними несколько глубоко печальных, скорбных страниц.
   За последнее время, однако прямая линия его жизни начала портиться. В душе появилась болезненная черточка, какой-то безнадежный, неизлечимый надлом.
   Словно переросшие мхи и водоросли, начали отрываться со дна ее какие-то давно забытые, поблекшие воспоминания и слезным голосом взывать к памяти; в ночной тиши, когда усталая мысль возвращалась к прошлому, из мраков его воскресали давние, забытые, ничем невознаградимые обиды, загубленное человеческое счастие, сиротливое одиночество. Были такие мысли, такие воспоминания, которые отравляли ему безоблачное спокойствие чуждой забот жизни.
   А в след за тем явилась всепожирающая скука, уселась в своем сером покаянном одеянии на краю постели, заглянула ему глубоко в глаза, проникла куда-то на самое дно души и заключила с нею вечный, ненарушимый союз... Блекли мелкие радости, умирали улыбки молодой жизни, гасла беспокойная надежда сладостных приключений, которая до последнего времени держала в напряжении его нервы, придавая очам -- блеск молодости, устам чисто юношескую свежесть.
   Чеслав начал стариться и подумывать о смерти. Он предчувствовал, что может наступить такое время, когда его покинут все любовницы и уже ни один луч счастья не согреет его серой бессильной старости.
   И обуял его невероятный страх перед этим неведомым, быстро надвигающимся будущим. Из легиона женщин, прошедших через его жизнь, пи одна пе наградила его более или менее серьезным чувством. Это были мимолетные увлечения, порою пленительные и полные очарования, но основанные исключительно па страсти, увлечении, которые не оставляли в душе даже отзвука. Только две женщины действительно любили его... первая, -- это бледненькая златокудрая девочка, воспоминание студенческих лет... Он был даже в шутку помолвлен с нею, а потом, не сказав ни слова на прощание, уехал за границу... умерла от чахотки... говорили -- с тоски по нем... Другая -- это пани Зофья... чудная женщина, с широкими запросами, рвущаяся к солнцу, но принужденная, благодаря условностям и несчастному замужеству, тянуть пошлую лямку жизни... Клубок нервов, чувствительный, утонченный, оригинальный.
   Любила она его безумно... Валялась у него в ногах, вымаливая искру чувства... привязанность ее была безгранична... словно слабая, колеблющаяся повилика обвивалась она вокруг него, ибо и сама была, как повилика, что умирает, если не найдет опоры.
   В то время он был слишком любимым, чтобы любить самому. Ни к одной женщине не относился так грубо и деспотически.
   А когда его начала тяготить эта стихийная страсть любовницы, когда он сам уже решил произвести отступление по всей линии -- произошло событие, освободившее его от этой тягостной связи. Мужа пани Зофии перевели в далекую провинцию, в какой-то захолустный угол, куда нужно было ехать трое суток по железной дороге. Она уехала с мужем и с тех пор отношения их порвались.
   Первое время она писала ему дышащие отчаянием письма. Он прочитывал их мельком, спешно завязывая пред каким-нибудь новым свиданием галстух, затем с чувством известной удовлетворенности складывал их в свою коллекцию и предавал вечному забвению. Не ответил ей ни разу.
   В конце концов пани Зофья отравилась... Об этом шумели в свое время газеты.
   Правда, в продолжение нескольких дней Чеслав ощущал угрызения совести, известного рода нравственное беспокойство. Некоторое время он даже носил в память умершей черный костюм и черный галстух. Впрочем, черный цвет был ему к лицу...
   Однако вскоре, захваченный бурной волной жизни в водоворот новых событий, оп забыл обо всем случившемся. Но неизвестно, по какому поводу эта трагическая история вдруг стала ему припоминаться в мельчайших подробностях.
   Перед очами его души резко вырастала вся мерзость его поведения, весь грязный эгоизм пользующегося успехом самца.
   Как безумно тосковал он теперь о такой любви, каким чарующим и священным сделалось вдруг изгладившееся было воспоминание о так грубо поруганной им женщине -- страдалице. Только раз в жизни прошло так близко от него огромное, неведомое счастье и оп своими собственными руками легкомысленно убил его. И эта мысль терзала его душу, лишала покоя, вплетала в его жизнь грызущий неизлечимый осадок горечи, укоров совести и тоски по чему-то невозвратимому.
   Вслед затем наступило нервное расстройство и страх перед будущим. Единственное успокоение находил он в морфии, открывшем перед ним новые, неведомые миры, где угасали все заботы и печали и начиналась другая, лучшая, свободная жизнь... Женщины... Чеслав начал смотреть на них с неудовольствием... но отношений с ними не прерывал, ибо сжился уже с этой атмосферой таинственных свиданий, распущенных волос, опьяняющих духов, с заманчивой комедией любви и лживых признаний.
   Только теперь все это казалось ему таким пошлым, низменным и смешным, что порою он должен был напрягать всю свою силу воли, чтобы не разразиться "смехом в лицо женщины, перед которой только что изливался в самой пламенной любви.
   Чеслав встал с дивана, лениво потянулся и взглянул на часы.
   Шесть часов... Уже никто не придет... пора опять погрузиться в мечты... Вынул из шкафика пузырек с морфием и золотой шприц. Резкий звук колокольчика неожиданно прорезал тишину. Чеслав нервно вздрогнул и рассерженный, что его потревожили, отворил двери. Телеграмма... с некоторых пор он чувствовал невольный страх перед такого рода корреспонденцией. Заинтересованный, что несет с собою этот маленький лоскуток бумаги -- хорошие ли вести, или дурные -- он подошел к окну... в комнате было почти темно.
   Отогнул штору и разорвал телеграмму. В неясном свете сумерек замелькали перед ним печатные буквы текста: "Дорогой Чесь! Приезжаю завтра восемь вечера. Жди у себя в квартире. Твоя Зося".
   Чеслав нервно вздрогнул, как бы от прикосновения к чему-то холодному, скользкому... Он почувствовал, как вся кровь отлила у него от сердца, и оно начало беспокойно биться. Боже! ведь это галлюцинации... плод фантазии... навеянный сумерками... бред больного воображения. Огня скорей! Огня!
   Дрожащими руками зажег он лампу, уселся за письменный стол, закрыл телеграмму и, после минутного колебания, впился в нее глазами.
   Действительно, слово в слово то же самое. Не было в ней никакой ошибки, ничего перепутанного, как это часто бывает в телеграммах. На белой бумаге четко вырисовывались таинственные буквы, составляющие непонятную для него фразу: "Дорогой Чесь! Приезжаю завтра восемь вечера. Жди у себя в квартире. Твоя Зося".
   Искра надежды блеснула в душе... может быть ошиблись адресом... телеграмма, предназначенная другому, попала к нему... Перевернул листом и прочитал на другой стороне самый точный адрес с номером дома и квартиры...
   Чеслав, несмотря на нервность, был от природы храбрым и часто ставился лицом к лицу с опасностью... имел несколько поединков и никогда еще рука его не дрогнула перед выстрелом.
   Но сейчас произошло нечто необычайное... Бушующий водоворот мыслей охватил его мозг, сердце стучало молотком, руки дрожали, как у старика. Это же наконец невозможно! это безумие, странная игра случая, сон, неправдоподобный сон... Она умерла два года тому назад... отравилась с отчаяния и тоски по нем... Об этом писали в газетах .. он получил траурное извещение, хотел даже ехать на похороны... Умерла два года тому назад и уже два года лежит где-то далеко-далеко в чужом краю, в одинокой могиле.
   И вместе с тем никто другой не мог послать такую телеграмму, кроме нее, пани Зофии, трагической любовницы, жертвы его эгоизма. Ни одна из знакомых ему женщин не носила имени Зофьи, ни одна не называла его этим ласкательным "Чесь".
   Эта была страшная, таинственная загадка, наполнившая его ужасом и боязнью... Он старательно свернул телеграмму, положил ее в карман, а затем открыл шифоньерку, где помещался весь его любовный музей.
   Вынул изящный кожаный альбом и пачку связанных ленточкой писем. Уселся за письменный стол, зажег все лампы и начал рассматривать фотографии своих любовниц. Со страниц альбома вытягивались к нему очаровательные женские головки: то улыбающиеся, то задумчивые, то грустные, раскрытые для поцелуев уста, дивные, безукоризненные линии плеч и глаза... множество глаз, каждые со своим особым выражением, блестящие при свете нескольких ламп, словно живые. Взор его остановился па меланхолическом, мечтательном личике... Это пани Зофья... Те же маленькие ручки, сжимающие его в любовном экстазе, те же глаза, в которых горел упрек искалеченной жизни... Долго всматривался он в знакомые черты, и под впечатлением таящейся в них кротости постепенно исчезали его страх и нервность. И лишь маленькая, не замеченная им ранее подробность снова вывела его из состояния равновесия. На фотографии, сбоку, был нарисовав карандашом маленький крестик, а под ним день смерти бедной женщины.
   Он закрыл альбом и развязал пачку ее писем.
   Рассыпались по столу пожелтевшие листочки -- скорбный синодик попранной человеческой души.
   Быстро пробежал он их все до последнего, закапчивающегося следующими словами: "Дорогой мой! Прости меня за все... и за невольные жалобы... и за страдания... это мое последнее письмо, последнее... нет сил продолжать борьбу... мечтаю об одном, о вечном, непробудном сне и покое... Будь здоров... Прости меня за все и будь счастлив. Твоя бедная Зося".
   А несколько дней спустя пришло известие об ее смерти... Слово свое она сдержала... это было ее последнее письмо.
   Безумная скорбь охватила его душу... и одновременно с этим возникла странная нелепая мысль: а что, если бы таинственный, призрачный гость ускорил свой приезд, если бы двери вдруг беззвучно отворились, и он тотчас же, сию минуту явился на пороге в своем призрачном, туманном одеянии.
   При одной этой мысли у него кровь застыла в жилах. Подавленный было страх и мучительное беспокойство снова закрались в душу.
   Быстро выбежал он из дому и направился в клуб.
   Играл безумно счастливо в карты, много пил, был болезненно весел и оживлен.
   Ночь провел в обществе веселых женщин, где под звуки цыганской музыки рекою лилось шампанское.
   Возвратясь под утро домой, он чувствовал себя таким разбитым, что, не раздеваясь бросился на кровать и спал до полудня, как убитый. А когда проснулся, веселые, солнечные блики дрожали на полу, переливаясь золотистой волною на дорогих персидских коврах.
   Чеслав был совершенно спокоен -- солнечная ласка наполнила его душу радостью и умиротворением. Он засунул руку в карман. Злополучной телеграммы там не было. Очевидно, потерял ее во время приключений минувшей ночи...
   Приезжает пани Зофья... ну что ж!.. Очень мило с ее стороны, что вспомнила своего старого друга... он даже рад этой встрече. Ласково возьмет ее за руки, искренно, сердечно поговорит с нею, попросит прощения за все нанесенные ей горечь и обиды.
   Очевидно, газетные известия были ложны, пани Зофья жива, иначе не могла же она, в самом деле, прислать эту телеграмму.
   Духи не ходят по земле и не извещают о себе телеграммами...
   Успокоенный, без следа прежнего страха, он отправился за покупками. Такого милого гостя нужно принять достойно и торжественно. Купил множество цветов, шампанского и бананов -- любимые фрукты пани Зофии... Комнаты слегка окропил "Идеалом", засыпая все столики, кушетки и окна пучками живых цветов, приготовил в спальной изысканное угощение, а лакея отпустил навестить родных и приказал ему возвратиться лишь к утру.
   Чеслав был так занят этими приготовлениями, что только в семь часов, когда все уже было готово, мог спокойно усесться в кресло и, закурив сигару, предаться размышлениям... Взглянул на часы... Впереди еще целый час... При этой мысли он ощутил какое-то невольное, безотчетное облегчение... Лампы не зажигал... таинственное, сладостное настроение сумерек раскинуло свои предательские сети.
   Во всех углах комнаты таился сумрак... предметы и мебель начали принимать фантастические очертания.
   И лишь от окон падали на пол последние еле заметные, бледные полосы света... Душный, одуряющий запах духов и увядающих растений наполнил воздух... Зашелестела гардина, тронутая каким-то невидимым дуновеньем ветерка... а вот вдруг затрещало что-то в старинной, стильной мебели...
   Чеслав сидел в своем кресле и, убаюкиваемый тишиною, мечтал... все земное куда-то уходило... сглаживались контуры времени и пространства, умолкали страх и душевное смятение... молочный, мягкий свет наполнял душу...
   Он уже как бы сквозь сон вспоминал о случившемся; запах цветов опьянял его п приводил в состояние сладкого изнеможения.
   Вдруг раздался неожиданный, короткий удар стенных часов... разогнал тишину и зловещим звоном разлился по всем комнатам.
   Чеслав очнулся от своей сладостной дремоты... На мгновенье, с быстротою молнии, пробудилось в нем сознание... Одновременно с этим какой-то чужой, таинственный голос, исходящий из неведомой глубины души, зашептал над самым его ухом: "Безумец! ты ждешь призрака"...
   Он тотчас же уяснил себе весь ужас положения...
   Усыпленное сердце забило тревогу... Только сейчас заметил он, что в комнате было совершенно темно... Бросился к стене... нажал кнопку звонка... тихо... никто не идет... вспомнил, что отпустил прислугу. Он был один в квартире... кроме него, ни души... Холодная дрожь охватила его с головы до ног... еле-еле дотащился он до письменного стола, дрожащими руками нащупал спички и зажег свечу... Ее бледный, мигающий свет пронизал темноту и упал на белый циферблат больших, старинных часов... Чеслав взглянул на стрелки... еще десять минут... Широко раскрытыми от ужаса и напряжения глазами, с замирающим сердцем следил он за медленным, неуловимым движением черной стрелки по белому циферблату... Еще пять минут... Ничто не задержит неумолимого бега времени...
   Тысячи мыслей проносились в его голове... Хотел остановить стрелки часов, хотел бежать из комнаты, но отяжелевшие стопы приросли к полу, и он не мог двинуться с места.
   Еще три... две... одна минута... Стрелка в последний раз на мгновенье задержалась на белом поле, наконец, прикрыла цифру... Раздался стон пружин... пробило восемь... И опять тот же самый таинственный голос шепнул: "Безумный!.. Призрак уже приближается"...
   Чудовищный ужас охватил все его существо и своими хищными когтями впился ему в горло. Он схватился за лежащий на столе револьвер, бросился к дверям и, простерев руки, навалился на них всею тяжестью своего обессилевшего тела.
   Из груди его вырвался сдавленный хриплый крик:
   -- Спасите... прочь... я не пущу тебя... прочь... прочь...
   Едва только прозвучал последний удар часов -- невидимое дуновенье пронеслось по комнате и потушило свечу.
   В комнате стало темно и тихо, как в могиле...
   Судорожно сжимая в руке револьвер, Чеслав приник ухом к двери и напряженно вслушивался...
   Вдруг где-то на соседней улице послышался еле уловимый стук колес. Начал приближаться, расти, наконец смолк. Кто-то подъехал к дому.
   Это она... вот хлопнули входные двери... теперь поднимается на лестницу... слышно, как скрипят ступени... еще минута и -- она будет здесь... осталось всего несколько ступенек... а вот она медленно приближается к дверям... берется за ручку...
   Господи Иисусе! Сейчас он встретится лицом к лицу с призраком... Последним напряжением воли Чеслав приложил дуло револьвера к открытому рту и нажал курок...
   Оглушительный выстрел грянул в тишине ночи...
   Затем все смолкло...
   Над миром распростерла свои мягкие, умиротворяющие объятия ночь...

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: журнал "Вестник иностранной литературы", 1912, No 4.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru