Зайцев Борис Константинович
Революционная пшеница

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
   Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
   М., "Русская книга", 1999.
   

РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПШЕНИЦА

   ...Годы после войны прожили мы в деревне, тульском имении отца. Не могу сказать, чтобы нас обижали. Меня не только не убили, но и заложником не взяли. Не лишили и крова. Я занимал по-прежнему свой флигель. Мне вернули книги, реквизированные во время моей отлучки: все Соловьевы и Флоберы, Данте, Тургеневы и Мериме не без торжественности возвратились (в розвальнях) домой -- на родные притыкинские полки. Правда, пришлось воевать: молодой бешеный коммунист в Кашире, местный министр просвещения, библиотеки не хотел возвращать. Когда жена моя явилась к нему с разными "мандатами", он отказался их исполнить. В исступлении кричал:
   -- Вижу, что подпись Каменева! Пусть Чека из Москвы едет, пусть меня расстреляют, не отдам народного достояния!
   -- Да ведь это муж на свои деньги чуть не всю жизнь собирал...
   -- Ваш муж и так все знает -- зачем ему книги, а народ жаждет просвещения...
   В товарище Федорове, или Федулине, была искренность. Он искренне ненавидел нас, по его мнению, угнетателей народа. Малограмотный -- искренне полагал, что "народ" жаждет прочитать Вячеслава Иванова и "Образы Италии" Муратова. Хуже, конечно, было то, что половина книг оказалась на французском языке. Комическое же состояло в Чеке: из Москвы жене удалось достать столь грозные бумаги, что ими можно было припугнуть каширского Сен-Жюста. К чести его, он не испугался.
   -- Хотя бы сам Карл Маркс пришел и потребовал -- не отдам. Пускай расстреливают, наплевать.
   Через несколько же дней потух, успокоился, и сдался на простое соображение: книги для меня орудия производства.
   -- Орудия производства мы обобществляем,-- хмуро сказал было сначала.
   -- Да, в капитализме. Но я кустарь-самоучка.
   На самоучку возражать не пришлось. Народ моими книгами не просветился.
   Слух же о том, что "молодой барин" может раздобыть такой мандат, по которому и книги возвращают, в деревню проник. Это укрепляло наше положение. Жили мы с крестьянами отлично, все-таки не вредно было иной раз показать свое могущество.
   В начале революции Кускова и Осоргин издавали в Москве кооперативную газету -- очень приличную. Я там кое-что печатал. Писали иногда и обо мне. И вот раз, во флигеле, жена показала некоей собирательной Анютке номер газеты.
   -- Ну, видишь это, чье тут имя? Анютка по складам прочла.
   -- Бариново.
   -- А тут?
   Та не без трепета разобрала: При-ты-ки-но. Жена сложила газету.
   -- А дальше сказано, что если барина хоть пальцем тронут, так деревню артиллерией снесут... Понятно?
   В тот же вечер вся деревня это знала -- артиллерия Кусковой и Осоргина выступила на мою защиту.

* * *

   К осени 20-го года выяснилось, что семян для озимого у нас мало. Еще мать могла кое-что посеять, на деревне же у крестьян почти все было съедено (то есть остатки реквизиций и разверсток). Жуткая вещь -- очутиться без семян! Сограждане мои забеспокоились. Да и нам приходилось туго.
   И тогда пришла мне странная (но к революции подходящая) мысль: спуститься прямо в пасть львиную, что-нибудь оттуда выудить. Съездить в Москву, добыть семян у того самого "правительства", которое нас обирало.
   Нерадостно вспоминаешь поездки того времени: тряску в телеге, мытарства с разрешениями, билетами, забитые толпой вокзалы, запакощенные вагоны. Только осенние поля наши, крестцы овсов, запах мякины, конопли в деревнях, теплый дымок над трубами, спутанные лошади в ложочке -- вечный пейзаж России -- всегда прекрасны. В Кашире пришлось прожить целый день. Мы останавливались у знакомой дамы-железнодорожницы. Привозили ей ковриги хлеба, а она выхлопатывала билеты. От скуки забрели на митинг -- в это время воевали с Польшей. Попали как раз на речь приятеля нашего библиотечного. Он громил с эстрады, перед сотней слушателей Польшу. От волнения побледнел, задыхался, грозил кулаком -- но "панская Польша" ему не давалась, все он кричал:
   -- Товарищи, покажем империалистам польской панши...-- Или: -- Польская панша, вооруженная до зубов...
   Слушатели равнодушно принимали паншу -- может быть, даже больше так нравилось,-- за Окой видны были синеющие леса, августовское солнце бледнело, и тощи казались деревца, запыленные в садике. Русь, Кашира! Пусть Дворянская называется улицей Карла Маркса, но такая ж скакучая мостовая на ней, такие ж булыжники, пыль, запах дегтя, заборы, и так же милы сады каширские -- многояблочные, многовишенные,-- над ними звонят колокола белых церквей.
   Тяжким, ночным путем добрались до Москвы.
   Через несколько дней удалось побывать и у Каменева. Он дал записку к комиссару земледелия. Тот и должен был все сделать.
   Комиссар Середа помещался со своим учреждением на Пречистенском бульваре, в доме Управления Уделов. Ясным утром осенним подходил я, не без волнения, к этим Уделам: некогда гостил тут Тургенев, здесь читал друзьям "Дворянское гнездо", а теперь вот приходится подыматься по лестнице, в чем-то убеждать, чего-то просить у какого-то Середы... Ничего не поделаешь: голод есть голод.
   И не сразу, конечно, дался Середа. Плотненькая, но приветливая барышня, секретарша, потомила -- однако каменевское имя имело вес. Провели в угловой, огромный кабинет, весь залитый солнцем. Над большим столом увидал я черную народническую бороду (наверно, в этой комнате -- лучшей -- и жил Тургенев!).
   Думаю, Середа был не большевицкой закваски, а эсеровской, и обще-интеллигентской: что-то человеческое, более мягкое, в нем чувствовалось. Над столом он сгибался, как сотрудник "Русских ведомостей", тяготел к общине, летом, наверно, ходил в калошах. Бороду утюжил под Михайловского.
   Я ему передал прошение наших крестьян, подтвердил, что положение вправду тяжелое, рассказал об общине -- одним словом, получился разговор двух народолюбцев семидесятых годов. Середа успел разгладить, вновь завертеть свою бороду, опять разутюжить ее -- и признал, что без семян сеять трудно.
   Опять секретарша, машинки, печати -- и через день, по всем правилам, предписание складу: выдать гражданам сельца Притыкина столько-то пудов семян озимой пшеницы.
   Успех настолько удивительный, что за него простишь и Тургенева, и дом Уделов.

* * *

   "Мандат" мой произвел в деревне впечатление огромное. Крестьяне, в осторожности своей и вековечной подозрительности, не очень-то сначала и поверили (все Дуньки и Анютки мигом перекинули победу из нашей кухни на деревню). Но на сходке я документ показал. Его ощупали, обнюхали, осмотрели: все в порядке!
   Надо было решиться на одно: обозом двинуться в Москву, оттуда привезти семян -- таково условие подарка. Начались разногласия. Мудрецы утверждали -- что-нибудь тут да не так. Почему это ни с того ни с сего двести пудов пшеницы? И без возврата? На это ответили: а как же книги вернули? Он, барин-то, ты не смотри, что у себя во флигеле все книжки читает. Он свой интерес понимает: у бабушки (так называли мою мать) семянов тоже нет, он и хлопочет...
   Взяло верх мнение, что ехать надо. Мы считались "гражданами сельца Притыкина", и от нашего двора выехал гражданин Климка, наш работник, знаменитый святою своей дуростью. Баба Авдотья голосила, что у ней нет лошади и подводы, "а семенов-то и на моих дармоедов, на моих праликов надо" (у ней были дети) -- ей решили уделить сообща. После долгих сборов, споров, проволочек -- обоз, наконец, тронулся. До Москвы сто тридцать верст, осень сухая, дней в пять-шесть обернутся...
   Не без волнения ждали мы их. Мандат мандатом, но ведь Бог их знает, комиссаров...
   На седьмой день Климка въехал на серой кобыле во двор -- с нагруженным, укрытым брезентом возом.
   -- Что ж, хорошо в Москву съездил?
   Климка был человек сумрачный, неразговорчивый. Да и слова не особенно гладко из него шли.
   -- Москва-то тебе понравилась?
   -- Понравилась... понравилась. Я тебе семянов привез... а ты... понравилась.
   "Семянов" привез не один Климка -- вся деревня.
   -- Даже замечательной пшеницы дали,-- рассказывал на другой день Федор Степаныч, наш приятель и "комиссар деревни", неглупый, бойкий человек, из бывших приказчиков. Он немного кашлял, шея у него замотана шарфом.
   -- Так что, знаешь-понимаешь, не задаром в Москву съездили... И мужики премного вам благодарны.
   Началась моя слава. Слава вообще связана с ужасом, особенно в "народных массах". Некоторый тихий ужас возник и вокруг моего "хригеля". Если возвращают книги, дают семена; если Кускова с Осоргиным угрожают артиллерией, значит же... И в те дни случалось, что в дверь ко мне раздавался стук. Отворял ее робкий посетитель откуда-нибудь из Мокрого, Оленькова, даже с Мордвеса.
   -- Значит, как мы слыхали, что вы очень до семянов ходовиты, то селение наше и кланяется, а насчет чего прочего мы завсегда поблагодарим...
   Выходило что-то из "Ревизора". Бобчинский с Добчинским не являлись, но плакалась и баба, и вообще, будь у меня характер Хлестакова, я мог бы процвесть.
   Но Судьба не так долго держала меня на подмостках.
   Пшеницу посеяли. Кто подоверчивей -- всю. Мудрецы (в том числе Федор Степаныч), смололи ее и пустили на пищу, а посеяли из остатков урожая -- хотя зерном пшеница была превосходная; с Северного Кавказа.
   Она взошла удивительно. На вечерних прогулках нередко я любовался ее мощной густой изумрудной зеленью. Стебелек к стебельку, как под щетку. Уже грач мог почти прятаться в ней, когда начались заморозки. Утром зеленя стояли седые -- спутанные лошади, которые паслись на них -- оставляли темнозеленые следы и борозды.
   И к удивлению моему... стал я замечать, что днем всходы не так изумрудны. Они бледнели, с каждым днем прибавлялись погибшие стебельки.
   Через несколько дней с нашей же кухни пришло известие: пшеница вся вымерзла. Середа подкузьмил -- вместо озимой дал яровую.

* * *

   -- Куда же вы смотрели, когда брали? -- спрашивал я Федора Степаныча.
   -- Оно, действительно, вышло ошибочно, но на глаз она что озимая, что яровая, одинаково оказывает, никак не разберешь, да и начальство спутало...
   Я не могу и тут жаловаться: слава моя уходила под горизонт, наподобие солнца, медленно и непоправимо, но лояльно. Меня никто не укорял. Но в дверь больше не стучали, ходоков не присылали, и вокруг меня устанавливалась прохладная пустота.
   Впрочем, это были последние вообще мои месяцы деревенские: с падением Перекопа и мы отступили на Москву.
   

КОММЕНТАРИИ

   Возрождение. 1931. 10 сент. No 2321.
   С. 145. ...жаждет прочитать... "Образы Италии" Муратова.-- Посвященные Зайцеву "Образы Италии" впервые вышли в Москве в 1911--1912 гг.; впоследствии переиздавались и в двух и в трех томах.
   ...Кускова и Осоргин издавали в Москве кооперативную газету -- Имеется в виду первая российская литературная газета "Понедельник", выходившая в первой половине 1918 г. Зайцев напечатал в ней отрывок из повести "Голубая звезда" (26 февр. No 2) и очерк "Дни в Риме" (7 мая. No 12).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru