Lib.ru/Классика: Захер-Мазох Леопольд Фон. Гайдамак

Гайдамакъ.

I.

Я только-что поднялся съ постели. За неимѣніемъ болѣе достойнаго предмета наблюденія, я разсматривалъ воздушный дворецъ, сотканный надъ моей головой паукомъ-крестовикомъ, когда я замѣтилъ моего казака {Казаками въ Галиціи такъ-же, какъ и у насъ въ юго-западномъ краѣ, называютъ слугъ, пользующихся довѣріемъ помѣщика, сопровождающихъ его на охоту, для посылокъ и пр.}. Онъ стоялъ у порога, переминаясь съ ноги на ногу и внимательно уставившись на кончики своихъ сапогъ. Такая поза означала у него всегда, что онъ имѣетъ сообщить нѣчто интересное.

-- Что новаго, Ивашъ? не безъ любопытства спросилъ я его.

-- Господа изъ Львова желаютъ отправиться въ горы, отвѣчалъ онъ очень громко, -- когда ему случалось терять мужество, онъ всегда призывалъ къ себѣ на помощь всю силу своихъ легкихъ,-- да-съ! И знаете-ли, панъ, мнѣ кажется, что и мы могли-бы присоединиться къ нимъ... Съ ними прехорошенькія дамы, прибавилъ онъ съ одушевленіемъ.

Я наскоро одѣлся, захватилъ съ собой ружье, кой-какой провизіи и мы отправились въ корчму, гдѣ я, дѣйствительно, встрѣтилъ компанію туристовъ, пріѣхавшихъ изъ столицы съ цѣлью посѣтить наши восточные Карпаты, а главное, Черную гору и Черное озеро. Я представился дамамъ. Одна изъ нихъ, панна Лёля, была по-истинѣ очаровательна; у нея были чудные, искрящіеся глаза и она обладала той шаловливой граціей, которая составляетъ исключительную принадлежность юныхъ полекъ и котятъ. Ея подруга, панна Лодоиска, напротивъ, не имѣла ничего замѣчательнаго въ своей фигурѣ, кромѣ развѣ выраженія скуки на ея лицѣ, подобнаго тому, какое придавалъ Гольбейнъ своимъ мадоннамъ; она достигла того возраста, когда дамы увлекаются магнетизмомъ, искуствомъ, литературой, микроскопомъ, идеей высокаго призванія женщины и открытіями истоковъ Нила. Дѣвицъ сопровождалъ ученый професоръ естественныхъ наукъ. Лицо этого професора представляло собою обезьянью маску, которую, изъ вѣжливости, зовутъ головой Сократа; исхудалый, съ желтой пергаментной кожей онъ походилъ на мумію фараона, пять тысяче лѣтъ покоившуюся въ летаргическомъ снѣ въ своей пирамидѣ; за то его черная борода поражала своей величественностью. Онъ имѣлъ на себѣ нанковый костюмъ, лакированные башмаки и сумку; онъ запасся двумя сѣтками: одной для ловли бабочекъ, другой, болѣе плотной, для плѣненія жестко-крылыхъ насѣкомыхъ. Къ компаніи также принадлежали: священникъ изъ Забіи, очень развитый, еще молодой, человѣкъ, и лекарь, болтливый, дамскій любезникъ, щеголяющій своимъ сипимъ фракомъ съ металическими пуговицами. Мое предложеніе сопутствовать имъ, было принято съ удовольствіемъ. Самое важное было -- найти опытнаго проводника.

-- Возьмемъ гуцула Николая Оброка; лучшаго проводника нѣтъ, заявилъ лекарь тономъ, недопускающимъ возраженія.-- Онъ намъ дастъ лошадей и сѣдла, въ которыхъ мы нуждаемся... Это старый гайдамакъ.

-- Разбойникъ! вскричала панна Лодоиска съ дрожью въ голосѣ.

-- Почти что такъ, подтвердилъ сухо лекарь.-- Да, сударыня, эта сторонка напоминаетъ собой американскія преріи, и наши гуцулы ни въ чемъ не уступятъ краснокожимъ.

-- Объясните, пожалуйста, что это значитъ "гуцулъ", спросила панна Лодоиска, -- Можете вы сказать, что это такое?

-- Я вамъ объясню, сказалъ священникъ.-- Прежде всего считаю нужнымъ замѣтить, что гуцулы, несмотря на общность языка съ малоросами, во многомъ съ ними различаются. Въ то время, какъ всѣ славянскія племена занимаются земледѣліемъ, гуцулы, поселившись на вершинахъ скалъ, ведутъ жизнь пастушескую и воинственную, подобно тому, какъ вели ее въ старину казаки. Мужчины, женщины и дѣти у нихъ неразлучны съ лошадьми. Отважные, страстно любящіе свободу, они во всякое время въ состояніи защищать свою независимость. Никогда ни одинъ гуцулъ не былъ крѣпостнымъ. И хотя ихъ почва очень бѣдна, ихъ жилье, ихъ одежда показываютъ, что они пользуются благосостояніемъ. Они обладаютъ чрезвычайною физической силой, между ними вы не встрѣтите людей малокровныхъ или съ тѣлесными недостатками. Большинство изъ нихъ народъ рослый, живутъ они обыкновенно до глубокой старости. Не рѣдкость встрѣтить у нихъ столѣтнихъ стариковъ; мнѣ самому, въ 1852 году, привелось хоронить стадвадцати-лѣтняго Петра Будцула, служившаго гренадеромъ при императрицѣ Маріи-Терезіи.

Професоръ широко раскрылъ глаза.

-- А каковъ у нихъ характеръ? спросила панна Лёля, показавъ при этомъ свои маленькіе, бѣлые зубы, какъ это дѣлаютъ мыши, грызущія сухарь.

-- Въ основаніи ихъ характера лежитъ гордость, отвѣчалъ пасторъ.-- Постороннимъ людямъ они говорятъ "ты" или "вы", по о себѣ говорятъ непремѣнно "мы", точно владѣтельные государи. Они въ высшей степени гостепріимны; въ каждомъ домѣ есть непремѣнно комната, предназначенная собственно для гостя. Они веселаго нрава и никогда не отчаиваются. "Не заботься ни о чемъ, но всегда дѣйствуй" -- вотъ ихъ философія. Въ то-же время они храбры, мужественны, искренны, неспособны на подлость, низость и коварство. Они охотно пожертвуютъ собой за того, кто сдѣлалъ имъ добро, по горе тому, кто ихъ оскорбилъ! Въ мести они не знаютъ границъ.

-- Мой Богъ! какъ пріятно жить здѣсь, произнесла со вздохомъ панна Лодоиска, -- среди этого простого, благороднаго и нравственнаго народа!

-- О! что касается нравственности!.. вскричалъ лекарь, но тотчасъ-же остановился и сталъ закуривать сигару.

-- Еще я долженъ прибавить, продолжалъ священникъ,-- что наши горцы отличаются національной гордостью, весьма рѣдкой у людей безъ образованія. Они очень дорожатъ своимъ именемъ: гуцулы...

-- Что оно означаетъ? прервала панна Лёля съ нетерпѣніемъ.

-- Нѣкоторые производятъ его отъ валахскаго слова "гуцъ". пояснилъ внушительно священникъ;-- другіе полагаютъ, что гуцулы, самостоятельное племя, скрывшееся въ горы на своихъ вороныхъ лошадяхъ отъ преслѣдованія татаръ, охотившихся за жителями долинъ, какъ за дикими звѣрями, которыхъ они убивали или обращали въ рабство. Что касается меня, я полагаю, основываясь на ихъ нравахъ, на ихъ пѣсняхъ, указывающихъ, что они не забыли свое первобытное отечество, съ его моремъ, съ его высокими скалами...

-- Гдѣ, полагаете вы, это отечество? спросилъ професоръ съ живымъ интересомъ.

-- На Кавказѣ. Ученый путешественникъ, професоръ Коленяти нашелъ, что какъ на Кавказѣ, такъ и здѣсь, не только одинаковый типъ и одинаковые обычаи, но даже одинаковая раса лошадей, одинаковые рисунки вышивокъ на рубахахъ и другой одеждѣ. Кстати замѣчу, что русскіе такъ-же, какъ и ихъ ближайшіе родичи, германцы, по большей части блондины, между тѣмъ гуцулы почти всѣ брюнеты; золотистый цвѣтъ волосъ такая рѣдкость между ними, что они присвоиваютъ его карнатскимъ вампирамъ, "летавицамъ", какъ они называютъ. Все это побуждаетъ меня признавать, что гуцулы переселились сюда съ Кавказа во время великаго переселенія народовъ, во главѣ котораго шли славяне. Въ то время, какъ ихъ братья, поселившіеся въ равнинахъ, были раздѣлены, разсѣяны и порабощены сперва германцами, а позже гуннами, венгерцами, татарами, монголами и турками, гуцулы сохранили чистымъ, безъ всякой помѣси, характеръ славянскій или, если хотите, кавказскій. Надо полагать, что они уже занимали мѣста ихъ настоящаго поселенія во время основанія Колоніи римлянами, такъ-какъ у нихъ до сихъ поръ сохранились воспоминанія о той эпохѣ; напримѣръ, гуцульскіе воины зовутъ себя "легинцами", легіонерами; они клянутся Плутономъ и призываютъ Марса. Гора подлѣ Куты зовется горой Овидія; а озеро -- озеромъ Овидія. Можетъ быть, великій латинскій поэтъ провелъ время своей ссылки на классической почвѣ Колоніи, богатой раскопками римскихъ древностей, гдѣ часто находятъ монеты съ изображеніемъ цезарей.

-- Это очень вѣроятно, подтвердила панна Лодоиска.

-- Очень хорошія исторіи вы разсказываете, перебилъ рѣзко мой казакъ грубымъ голосомъ, охрипшимъ отъ горилки (водки), -- но, съ позволенія вашихъ милостей, я долженъ напомнитъ, что пора идти, если мы хотимъ избавиться отъ жары.

-- Ты говорить правду, мой сынъ, сказалъ лекарь, и, поднявшись, затянулъ про себя пѣсню.

Ивашъ пошелъ впереди насъ, нашимъ путеводителемъ.

II.

-- Вотъ здѣсь живетъ старый гайдамакъ, объявилъ почтительнымъ тономъ мой казакъ.

Мы находились на крутомъ, скалистомъ холмѣ. Посреди мрачныхъ елей возвышались обширныя четырехугольныя зданія, выстроенныя изъ почернѣвшихъ бревенъ, покрытыя гонтомъ и обнесенныя колючей изгородью. Вокругъ царствовала глубокая тишина, нарушаемая только шумомъ теченія ручья въ долинѣ. Въ то время, какъ мы карабкались ко входу, внезапно появилась широкая, бѣлая морда, покрытая длинной шерстью, съ маленькими срѣзанными ушами и горящими глазами, и спокойно смотрѣла на насъ.

-- Боже мой! что это такое? вскричала папна Лодоиска.

-- Бѣлый медвѣдь, рѣшила Лёля.

-- Это волкодавъ гайдамака, замѣтилъ, улыбаясь, мой казакъ;-- днемъ онъ ягненокъ, истинный ягненокъ.

Съ этими словами онъ отодвинулъ засовъ и поласкалъ огромное животное.

-- Гей! Николай! спишь ты? кричалъ онъ въ то-же время.

Мы вошли на внутренній широкій дворъ, отдѣлявшій домъ отъ риги и хлѣва, за которыми находился огородъ. На восточной сторонѣ дома были два рѣшетчатыхъ окна и двѣ двери; къ дому примыкала низкая деревянная галерея, соединяющая домъ съ кладовой; у южной стѣны дома были разставлены улья.

-- Вы видите теперь домъ настоящаго гуцула, сказалъ священникъ.

-- Но къ чему служитъ эта изгородь, которой домъ окруженъ точно валомъ? спросила Лёля.-- Въ равнинахъ мнѣ не приходилось видѣть ничего подобнаго.

-- Она служитъ защитой отъ медвѣдей и волковъ.

-- О, Боже! произнесла дрожащимъ голосомъ панна Лодоиска.

Въ эту минуту изъ дому вышелъ мужчина, въ которомъ мы легко признали стараго гайдамака, хотя въ егб взглядѣ не было ничего свирѣпаго, а въ костюмѣ ничего фантастическаго. Вся его фигура говорила о спокойной, подавляющей силѣ; его лицо, изборожденное жизненными бурями, производило то-же впечатлѣніе, возбуждающее почтеніе, какое производитъ старое знамя, изодранное пулями. Онъ былъ высокаго роста и сложенъ пропорціонально; грудь у него была высокая, сильная; на немъ была рубашка бѣлая и чистая; его смуглыя, худощавыя руки, съ налитыми кровью жилами, были засунуты за широкій кожаный поясъ. Его блѣдное лицо съ выразительными чертами обрамлялось густыми кудрями черныхъ волосъ, въ которыхъ мѣстами пробивалась сѣдина. Густыя брови, сходившіяся на переносицѣ, окаймляли блестящіе черные глаза, которые, казалось, говорили: "не трудись притворяться, братъ, я вижу тебя насквозь, я знаю людей, знаю жизнь". Его красиво очерченныя губы были покрыты длинными усами. Онъ бросилъ быстрый взглядъ на всѣхъ насъ и принялъ насъ болѣе вѣжливо, чѣмъ сердечно. Когда священникъ сообщилъ ему о нашемъ желаніи, онъ отвѣчалъ;

-- Невозможно. Нашъ атаманъ женится и мы оскорбимъ его, если не будемъ на свадьбѣ.

-- Это пустой предлогъ, замѣтила панна Лодоиска;-- онъ просто желаетъ выманить у насъ побольше денегъ.

-- Вы ошибаетесь, сказалъ я,-- онъ не возьметъ съ насъ денегъ, если мы войдемъ въ его домъ; но за двѣ горсти пороху онъ сдѣлаетъ все, что мы захотимъ.

-- Попытайтесь, панъ Захеръ, сказалъ священникъ.

Какъ только произнесли мое имя, на губахъ стараго разбойника появилась почти непримѣтная улыбка и выраженіе его лица совершенно измѣнилось.

-- Я зналъ вашего дѣдушку; сказалъ онъ, -- также вашего отца и вашего дядю въ Калишѣ, въ особенности вашего дядю... О, доброе старое время!.. Войдите ко мнѣ, прошу васъ.

-- Вы согласны проводить насъ?

-- Увидимъ, мой милый господинъ, увидимъ, у насъ еще много времени впереди.

Мы вошли внутрь дома, который раздѣлялся на двѣ половины, изъ которыхъ каждая состояла изъ большой комнаты. Въ той комнатѣ, въ которую мы вошли, подлѣ большого камина, служившаго скорѣе для копченія, чѣмъ для жаренья мяса, стоялъ большой шкафъ, украшенный разрисованными цвѣтами. Вдоль стѣнъ были разставлены широкія скамьи, въ углу стояла массивная кровать, далѣе сундукъ того-же стиля, какъ и шкафъ, и посрединѣ комнаты столъ. Гайдамакъ отворилъ дверь въ "кокору", гдѣ каждый гуцулъ сохраняетъ свою праздничную одежду. Другая комната предназначалась для гостей; на одной стѣнѣ ея блестѣлъ удивительный трофей: два перекрещенныхъ дамаскированныхъ ружья, подъ ними два превосходныхъ арнаутскихъ пистолета, деревянная пороховница, охотничья сумка и топоръ. Стѣны нештукатуренныя, но тщательно обструганныя, также какъ полъ и потолокъ. Дверь запиралась толстымъ болтомъ изъ кедроваго дерева; тарелки, ложки и вилки, артистически выточенныя изъ липоваго дерева. На всемъ была видна опрятность. Между образами особенно выдавался образъ св. Николая, замѣчательный своими размѣрами и золотымъ византійскимъ фономъ.

На тихій и короткій свистъ гайдамака, покорная, какъ собака, вошла красивая женщина въ цвѣтной шерстяной юбкѣ и вышитой рубашкѣ, босоногая.

-- У насъ гости, сказалъ старикъ.

Черезъ минуту показался мальчикъ, лѣтъ двѣнадцати; онъ вошелъ смѣло, не такъ, какъ входятъ у насъ обыкновенно дѣти его возраста, пробирающіяся по стѣнкѣ; его прекрасные глаза блестѣли, какъ у молодого козленка. Поклонившись намъ, онъ поцѣловалъ руку у священника и спросилъ его:

-- Куда вы идете?

-- На Черную гору, ласково отвѣтилъ священникъ.

-- Можно мнѣ идти съ вами?

-- Да, Минда, ты пойдешь, сказалъ съ нѣжностью въ голосѣ гайдамакъ.-- Приготовься-же.

Мальчикъ быстро исчезъ и тотчасъ-же вошла молодая женщина, неся бутылку, обернутую соломой и наполненную горилкой, на одной тарелкѣ бриндзу (сыръ изъ овечьяго молока), а на другой свѣжее масло и хлѣбъ.

-- Прошу васъ садиться, сказалъ гайдамакъ привѣтливымъ тономъ и сколько въ его приглашеніи было благородства и гостепріимства.

Когда мы усѣлись вокругъ стола, онъ налилъ рюмку и сказавъ: "Желаю долгоденствія моимъ милымъ гостямъ!" выпилъ залпомъ и остатокъ выплеснулъ на полъ съ неподражаемымъ величіемъ.

Водворилась тишина; вдругъ раздались жалобные крики надъ моей головой. Сѣро-серебристый филинъ, выйдя изъ-подъ крыши, медленно прохаживался, точно часовой; по временамъ онъ качалъ своей головой и смотрѣлъ на насъ своими мигающими глазами.

-- Ну! Николай Оброкъ, не полагаете-ли вы, что время сѣдлать лошадей? сказалъ мой казакъ.

-- Не представится-ли намъ случай выстрѣлить разъ, другой? замѣтилъ я.-- Я могу подѣлиться съ вами моимъ англійскимъ порохомъ.

-- Конечно, случай представится, подтвердилъ гайдамакъ.-- Такъ у васъ, паничъ, есть англійскій порохъ? Превосходный порохъ... Я сейчасъ переодѣнусь, я буду скоро готовъ.

-- А я посмотрю на лошадей, сказалъ мой казакъ, выходя изъ комнаты.

-- Скажите, Николай Оброкъ, почему вашъ домъ такъ удаленъ отъ другихъ домовъ? спросилъ я.-- Ищете вы уединенія? Или, можетъ быть, вы не любите людей?

-- Я не чувствую къ нимъ ненависти.

-- Эта женщина ваша жена?

-- Нѣтъ.

-- А мальчикъ сынъ вашъ?

-- Нѣтъ.

Онъ поклонился намъ, слегка и важно наклонивъ голову, и пошелъ въ комору переодѣться.

-- Въ силахъ-ли этотъ старикъ быть нашимъ проводникомъ? спросилъ професоръ.

-- Оброкъ! Онъ всегда первымъ погружается въ іордань, отвѣтилъ священникъ.

-- Въ іордань? что подразумѣваете вы подъ этимъ? спросили дамы.

-- Не можетъ быть, чтобы вы не слышали объ освященіи воды въ праздникъ крещенія. На замерзшей рѣкѣ дѣлаютъ обыкновенно прорубь. Послѣ погруженія креста въ эту прорубь, называемую народомъ іорданью, всѣ присутствующіе мочатъ себѣ лицо освященною водою. Гуцулы при этомъ торжествѣ стрѣляютъ изъ ружей и пистолетовъ; самые смѣлые и самые набожные изъ нихъ погружаются въ іордань, въ воспоминаніе крещенія Іисуса Христа.

Вскорѣ вышелъ Оброкъ въ военномъ костюмѣ; короткая рубаха, безъ ворота, богато-вышитая шерстями, застегнутая латунной пряжкой, доходила только до бедръ. Широкіе шаровары изъ синяго сукна были стянуты нѣсколько ниже колѣна; ноги обуты въ красные чулки и ходаки (башмаки съ шнуровкой) изъ сыромятной кожи. Поверхъ коричневаго открытаго жилета былъ накинутъ малиновый сардакъ, родъ доломана, обшитый на плечахъ синей тесьмой. На груди было надѣто нѣчто вродѣ римской кирасы: четыре перекрещивающіяся широкія кожаныя полосы съ металическими украшеніями. За поясомъ были воткнуты пистолетъ и кинжалъ; къ поясу-же цѣпочками были прикрѣплены пузырь, наполненный табакомъ, небольшая деревянная трубка съ мѣдной крышкой, огниво и кремень. На лѣвой сторонѣ была привѣшена вышитая торба, а на правой -- пороховой рогъ. На груди гайдамака висѣлъ большой мѣдный крестъ. Ружье было перекинуто черезъ плечо; широкополая шляпа, украшенная лентами, монетами и перьями, была надвинута на лобъ. Въ рукѣ онъ держалъ топоръ.

-- Ахъ! какъ это великолѣпно! вскричала съ восторгомъ Лёля.-- Совершенно рыцарское одѣяніе!

И она стала играть цѣпочкой, на которой былъ привѣшенъ пороховой рогъ. Въ то-же время панна Лодоиска держалась въ сторонѣ.

-- Ужасный нарядъ! бормотала она, устремивъ свой взоръ на красные чулки гуцула.-- Это, правда, романтическій, но настоящій костюмъ разбойника... такъ и кажется, что онъ весь въ крови.

Она осмотрѣла руку гайдамака съ короткими вальцами -- признакъ, по ея мнѣнію, жестокости -- и, вскочивъ на лавку сзади него, стала ощупывать заднюю часть его головы.

-- Нашла! вскричала она съ торжествомъ: -- равнина! гора!..

-- Что такое? спросилъ озадаченный лекарь.

-- Инстинктъ убійства... ощупайте, и вы сами узнаете, сказала она, соскакивая со скамьи.-- Много народу вы убили? спросила она дрожащимъ голосомъ, обращаясь къ гайдамаку.

Онъ не отвѣтилъ ни слова и вышелъ изъ комнаты.

-- По крайней мѣрѣ, три дюжины человѣкъ, отвѣчалъ за него лекарь.

-- Ужасно! ужасно! и такой страшный убійца будетъ нашимъ путеводителемъ во все время нашей прогулки...

Во дворѣ маленькія, вороныя гуцульскія лошадки въ нетерпѣніи били своими твердыми копытами въ землю; хотя онѣ не были подкованы, изъ почвы тѣмъ не менѣе выходили искры. Въ этихъ лошадкахъ не было ничего похожаго съ нашими худыми заморенными крестьянскими лошадьми; напротивъ, при своей арабской изящности, онѣ имѣли округленныя формы и глянцовитую шерсть; только хвостъ и грива у нихъ были всклокоченные, на манеръ корсиканскихъ лошадей. Ихъ никогда не запрягаютъ, оттого онѣ такъ веселы, кротки и быстры на ходу. Моя лошадь стояла между ними; она широко открывала глаза и ноздри и насторожила уши, внимательно разсматривая новое для нея общество. Стали садиться на лошадей; гайдамакъ помогъ сперва дамамъ, а потомъ професору. Вскочивъ въ свою очередь на своего вѣрнаго друга, Оброкъ, кивнулъ головой молодой женщинѣ, стоявшей у дверей, и крикнулъ: "съ Богомъ!" -- и мы тронулись. За нимъ ѣхали мой казакъ и я; за нами дѣвицы, потомъ священникъ и мальчикъ, а въ арьергардѣ лекарь и професоръ, нагруженный своимъ багажемъ, предназначеннымъ для научныхъ изслѣдованій.

Проѣхавъ узкій оврагъ, затемняемый гигантскими елями, растущими по краямъ его, мы вошли въ широкую равнину, обрамленную по обѣимъ сторонамъ роскошной растительностію, и предъ нашими глазами во всей красотѣ открылись восточные Карпаты. Они возвышались изъ равнины почти перпендикулярно; крутые, перерѣзанные пиками, съ голыми вершинами, они казались въ два раза выше, чѣмъ были въ дѣйствительности. Синеватая туманная даль представлялась зубчатой стѣной; невольно лѣзла въ голову идея, что эту стѣну строили циклопы и она треснула подъ вліяніемъ дѣйствія подземнаго огня, слѣды котораго не изгладились и до сихъ поръ, "Черная гора", съ ея тремя грозными зубцами, возвышалась надъ своими двадцатью семью товарищами, какъ черная башня, уцѣлѣвшая отъ громаднѣйшаго укрѣпленнаго замка, находящагося въ развалинахъ. Изъ этой стѣны мѣстами вырывались источники, стремительно текущіе внизъ, а по ея вершинѣ тянулась снѣжная лента, мѣстами покрытая туманомъ отъ снѣга, согрѣваемаго солнечными лучами.

Лёля радостно смѣялась и отъ восторга прыгала на своемъ сѣдлѣ; Лодоиска и професоръ тоже обмѣнивались восторженными восклицаніями.

Гайдамакъ спокойно набилъ трубку, положилъ пахучій трутъ на кремень, высѣкъ огонь и закурилъ. Наши маленькія лошадки быстро карабкались на скалы, покрытыя мхомъ и папоротникомъ и шли ровной рысью какъ по водѣ, такъ и но камнямъ; професоръ не разъ схватывался за гриву, изъ боязни выскочить изъ сѣдла. На-право и на-лѣво колыхались вѣтви столѣтнихъ дубовъ и раскрывали темныя дупла великановъ, служащія, когда поспѣютъ желуди, хлѣвомъ для свиней. Чѣмъ дальше мы ѣхали, тѣмъ все больше сближались эти великолѣпныя деревья. Наконецъ, мы въѣхали въ обширный дѣвственный лѣсъ; на насъ пахнуло ароматомъ зелени; мы почувствовали свѣжесть и сырость; невидимые источники распѣвали свои заунывныя арш. Какая разница съ пейзажами, гдѣ все веселитъ сердце человѣка, возбуждаетъ въ немъ радостныя впечатлѣнія. Самые Альпы, несмотря на ихъ громадныя массы, въ своихъ долинахъ производятъ подобныя-же отрадныя впечатлѣнія. Наши-же Карпаты, подобно нашему народу, имѣютъ характеръ нѣмой, дикой, невыразимой меланхоліи. Ни пѣніе птицы, ни какой ясный переливающійся звукъ не оживляли этого уединенія; только бѣлка, прыгая въ вѣтвяхъ бука, провожала насъ своими маленькими, круглыми глазами.

Мы поднялись къ истоку широкаго и чистаго источника, бѣгущаго между скалъ. Трясогузка сидѣла на большомъ сѣромъ камнѣ, какъ ковромъ покрытомъ свѣжимъ мохомъ, гдѣ кишѣли насѣкомыя. Она болтала своимъ хвостомъ, ворочала во всѣ стороны свою маленькую, черную головку и кончила тѣмъ, что полетѣла по тому направленію, по которому бѣжали серебристыя волны источника. Посреди веселой лужайки стояло высохшее дерево и внутри его ствола слышалось непрерывное жужжаніе. Гайдамакъ остановилъ свою лошадь.

-- Здѣсь, сказалъ онъ,-- рой дикихъ пчелъ.

Далѣе намъ встрѣтилась масса нагроможденныхъ сѣрыхъ камней, представлявшихъ видъ естественнаго вала.

-- Здѣсь, вѣроятно, логовище какого-нибудь разбойника, пробормотала панна Лодоиска.

-- Не разбойника, а лисицы, отвѣчалъ добродушно гайдамакъ и, пустивъ свою лошадь, подскочилъ къ камнямъ; осмотрѣвъ ихъ внимательно, онъ продолжалъ: -- Ушелъ... большой волокита этотъ звѣрь: я видѣлъ, какъ онъ прогуливался съ своей любезной при свѣтѣ луны.

Мы подъѣхали къ рѣчкѣ Черемоху, имѣющей необычайно быстрое теченіе. Черезъ нее былъ перекинутъ узкій мостикъ, поддерживаемый тонкими еловыми столбиками. Къ великому ужасу дамъ и професора, наши лошади быстро перенеслись черезъ него. Издали доносились жалобные крики удода. За мостомъ, взобравшись на высокій берегъ рѣки, мы въѣхали въ еловый лѣсъ. Онъ былъ такъ густъ, вѣтви его до того сплетались, что сюда не проникали солнечные лучи и здѣсь чуть брезжалъ блѣдный, слабый свѣтъ. Въ этой таинственной темнотѣ, въ этомъ глубокомъ уединеніи, казалось, прекращалась всякая жизнь. Самый кервель, покрывающій здѣсь почву, не хрустѣлъ подъ ногами лошадей, такъ-какъ онъ на-половину сгнилъ. Мной овладѣла невыразимая грусть, ощущеніе одиночества и смерти; здѣсь, казалось, ничто не дышало, здѣсь не билось ничье сердце. Наконецъ, открылось голубое небо. Какая радость! Въ высотѣ парилъ орелъ, крылья распущены, но неподвижны, точно воздухъ поддерживаетъ его. Въ лѣсу, который мы только-что оставили за собой, попадались ели въ сто, сто пятьдесятъ, даже двѣсти футовъ вышины. На правой сторонѣ открывалась широкая пропасть, куда съ шумомъ низвергался ручей, пѣнясь и разбрасывая миліоны брызговъ. Нѣсколько далѣе показалась просѣка, продѣланная бурей; точно на полѣ сраженія, послѣ битвы, скелеты деревьевъ лежали, нагроможденные одинъ на другой.

Во ста шагахъ отсюда гайдамакъ указалъ намъ пещеру, обвитую плющемъ и барвинкомъ и покрытую мохомъ, -- одну изъ тѣхъ пещеръ, въ которыхъ, по преданіямъ языческихъ временъ нашего народа, до сихъ поръ еще сохранившимся, обитали демоны, или злые, или покровительствующіе человѣку. Оставляя за собою эту пещеру, старикъ перекрестился и ускорилъ шагъ своей лошади.

Мы подвигались впередъ нѣсколько времени, какъ внезапно могильная тишина была прервана страннымъ шумомъ: это не былъ ни шелестъ деревьевъ, ни плескъ ручья; онъ походилъ на угрозу, въ которой слышались рокотанія грома. Предъ нашими очарованными глазами появился бушующій каскадъ. Лошади остановились сами собой. Волшебный видъ представляла эта стремительно падающая масса воды, переходящая въ своемъ движеніи отъ зелено-изумруднаго до снѣжно-бѣлаго цвѣта; она бѣшено перескакивала черезъ сотни подводныхъ камней, разбивавшихъ ее на тысячи частей, которыя, въ свою очередь, разбрасывались миліонами серебристыхъ брызговъ. Папоротники въ ростъ человѣка взобрались по обѣимъ натуральнымъ стѣнамъ, ограничивающимъ каскадъ, и образовали собой волнующуюся діадему. Здѣсь было прохладно и свѣжо. Въ купѣ гибкихъ ольхъ, представлявшей веселый островокъ среди океана мрачной зелени елей, распѣвала птичка, въ экстазѣ горделиво топорща свою красную грудь. Губы панны Лодоиски что-то произносили, но никто не слышалъ ни ея словъ, ни пѣнія птицы; всякій звукъ покрывался гулкимъ раскатомъ отъ паденія водопада. Гайдамакъ поднялъ свой топоръ и мы тронулись въ путь. Горный хребетъ постепенно развертывался передъ нами; солнечные лучи ярко освѣщали известковую поверхность горъ, и всѣ предметы, на которые они падали, казались въ какомъ-то металическомъ туманѣ, а каждая отдѣльная остроконечная вершина казалась золотою короною, которою была увѣнчана гора, служащая ей пьедесталомъ. Дикая горная цѣпь сворачивала на западъ, а на югъ предъ нами открылась живописная долина; вдали на оконечности ея синѣлъ лѣсъ; при взглядѣ на нее становилось на душѣ легко и являлось ощущеніе спокойной меланхоліи.

Звонъ колокольчиковъ возвѣстилъ о близости человѣческаго жилья. Между листвой заблестѣлъ крестъ. Прошелъ караванъ въ двадцать лошадей, навьюченныхъ кожами; за ними шли два гуцула съ трубками во рту; ни у одного изъ нихъ не было въ рукахъ кнута, ни одинъ не крикнулъ въ животныхъ, идущихъ между тѣмъ ровнымъ шагомъ; гуцульскую лошадь нѣтъ надобности понуждать: она знаетъ свое дѣло.

Мрачныя стѣны елей постепенно все болѣе и болѣе раздвигались; снова послышалось веселое журчаніе Черемоха. Открылся лугъ, на которомъ паслось стадо овецъ и коровъ, а за нимъ Гривёва, гуцульская деревня, перерѣзанная на двое рѣчкой. Каждый домъ въ ней стоитъ отдѣльно, на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга; обнесенный, точно валомъ, густой изгородью, каждый изъ нихъ походитъ на небольшую крѣпостцу; не видать снаружи ни оконъ, ни дверей. Видъ деревни напоминаетъ Востокъ. Посрединѣ деревни возвышается деревянная церковь, съ пятью блестящими круглыми византійскими куполами.

Повстрѣчалась женщина верхомъ; она одѣта въ широкіе турецкіе панталоны, синюю юбку и богато вышитый кептаръ (коротенькая кофточка безъ рукавовъ); черные волосы ея подобраны красной лентой; въ свободной рукѣ у нея прялка.

-- Слава Іисусу Христу, сказала она.

-- Во вѣки вѣковъ, аминь, отвѣчалъ гайдамакъ.

Послышался выстрѣлъ, десять разъ повторенный эхомъ, затѣмъ другой, потомъ нѣжные и жалобные звуки трембита (карпатскаго рога) и мы въѣхали въ деревню.

III.

Послѣ лукуловскаго обѣда въ домѣ атамана, давшаго случай дамамъ испробовать мамалыги (кушанье изъ кукурузы) и пироговъ съ творогомъ, мы продолжали нашъ путь въ томъ-же порядкѣ; мы ускорили шагъ нашихъ лошадей, намѣреваясь попасть до захожденія солнца въ балтагулскую половину (пастбище.)

Дорога мѣстами до того съуживалась, что намъ приходилось ѣхать гуськомъ; часто ты ѣхали по краю открытой пропасти, изъ глубины которой неслись холодныя, влажныя испаренія; нерѣдко большіе камни и сорванныя бурей деревья загораживали тропинку. Солнце постепенно опускалось и освѣщало теперь только вершины горъ; растенія испускали сильный, пріятный запахъ, распространявшійся въ неподвижномъ воздухѣ. Снѣгъ блестѣлъ въ мрачныхъ разщелипахъ. Слышалось журчаніе скрытыхъ въ чащѣ лѣса источниковъ. Иногда открывалось широкое видимое пространство и въ отдаленіи виднѣлись сѣрые дома, византійскіе куполы и луга. Встрѣчались въ сторонѣ стада и слышны были голоса пастуховъ, звавшихъ собакъ: "Эй, Бетьяръ! Марсъ! Плутонъ!" Если встрѣчались два стада между собой, слышался свистъ, а затѣмъ выстрѣлъ изъ ружья. Эхо повторяло ихъ и намъ представлялось,'что двѣ непріятельскія арміи задѣваютъ одна другую. Передъ вечеромъ мы достигли круглой горы Балтагулъ на венгерской границѣ. На высотѣ пяти тысячъ фотовъ надъ поверхностью моря лежитъ половина, цѣль нашей поѣздки. Этотъ обширный лугъ имѣетъ волнообразную поверхность и сверху кажется, что скачущіе всадники и бѣгущія животныя плаваютъ по немъ. Въ каменистой и безводной части этой равнины, посрединѣ овечьихъ загоновъ, стоитъ, точно замокъ, стай, довольно большая хижина, обнесенная каменнымъ заборомъ, гдѣ въ бурю и грозу укрываются пастухи. Передъ стаемъ горѣлъ большой костеръ, зажженный пастухами. Едва замѣтивъ насъ, пастухи затрубили въ трембитъ и сдѣлали нѣсколько выстрѣловъ изъ ружей и пистолетовъ. Мы тоже отвѣчали выстрѣлами, а гайдамакъ соскочилъ съ лошади, чтобы пожать руку ватажкѣ (старшему надъ пастухами.)

Пастухи имѣли на себѣ башмаки съ шнуровкой, широкіе панталоны, рубашки, вымазанныя дегтемъ для предохраненія отъ насѣкомыхъ, черный сарданъ, а на головѣ шляпу съ широкими полями. Со всѣхъ сторонъ доносились крики, пѣсни, блеяніе и звонъ колокольчиковъ. Овцы щипали траву съ особеннымъ стараніемъ, точно на ихъ долю выпала задача до ночи скосить траву со всего луга.

Професоръ набросился на камни, стараясь опредѣлить по нимъ древность образованія почвы. Затѣмъ, къ великому изумленію гуцуловъ, онъ сталъ внимательно разглядывать старые коровьи экскременты, въ надеждѣ отыскать тамъ жестко-крылыхъ насѣкомыхъ.

Ватажко, при содѣйствіи моего казака, сварилъ нѣсколько форелей, пойманныхъ въ сосѣднемъ ручьѣ. Мы разлеглись на густой травѣ, чтобы расправить усталые члены и затѣмъ поѣли рыбы съ большимъ апетитомъ. Раздались сильные, рѣзкіе звуки трембита, служащіе сигналомъ, что время доить овецъ. Добродушныя животныя со всѣхъ сторонъ сбѣгались въ загонъ, точно солдаты по тревогѣ. Храбрые бараны бодались, ягнята скакали и рѣзвились, а ихъ матери блеяли, терпѣливо ожидая, когда дойдетъ очередь ихъ доить.

Надъ нами въ вышинѣ парилъ ястребъ, быстро разсѣкая воздухъ.

-- Повали его, стараго разбойника, сказалъ ватажко, обращаясь къ гайдамаку; -- не надѣлалъ-бы онъ бѣдъ нашему стаю.

Не успѣлъ гайдамакъ прицѣлиться въ обреченную ему жертву, какъ раздался выстрѣлъ, сдѣланный нечаянно однимъ изъ пастуховъ.

-- Разрази тебя, Перунъ, вскричалъ гайдамакъ въ гнѣвѣ, но тотчасъ-же успокоился и осѣнилъ себя крестнымъ знаменіемъ.

Ястребъ, услышавъ выстрѣлъ, встрепенулся, быстрымъ и сильнымъ движеніемъ поднялся высоко въ воздухѣ и исчезъ за горизонтомъ. Вскорѣ густой, сѣрый туманъ сталъ подниматься снизу, точно наводненіе, грозящее поглотить все, что встрѣтитъ въ своемъ стремительномъ движеніи; только вершина горы нѣкоторое время оставалась еще свѣтлой и розоватой. Уже сдѣлалось совершенно темно, когда мы поднялись, чтобы отправиться на ночлегъ въ стай; только звѣзды своимъ слабымъ мерцаніемъ нѣсколько освѣщали землю. Вдругъ что-то пролетѣло надъ нами и густая тѣнь легла на гайдамака, идущаго впереди насъ; въ воздухѣ три раза пронесся крикъ, похожій на плачъ новорожденнаго младенца. Въ этомъ крикѣ было что-то зловѣщее; дамы перекрестились, никто изъ насъ не промолвилъ ни слова. При третьемъ крикѣ гайдамакъ поднялъ руку и сказалъ торжественнымъ голосомъ:

-- Крещу тебя во имя Отца и Сына и святаго Духа. Аминь.

-- Что это значитъ? спросила панна Лодоиска, съ нервной дрожью въ голосѣ.-- Не знаменуетъ-ли это какое-нибудь предсказаніе?

-- Это сова, возразилъ сухо натуралистъ.

-- Слышали вы, какъ онъ закричалъ три раза: "крещенія! крещенія! крещенія!" спросилъ меня гайдамакъ тономъ спокойнаго убѣжденія.

-- Кто-же онъ? спросила въ свою очередь Лёля.

-- Душа, блуждающая по свѣту, ребенокъ, умершій некрещенымъ; онъ носится между небомъ и землею; каждыя семь лѣтъ онъ прилетаетъ къ своимъ роднымъ или другимъ христіанамъ и проситъ о крещеніи.

-- И вы его крестили?

-- Я крестилъ его, отвѣчалъ набожно гайдамакъ, -- теперь онъ покойно будетъ лежать въ землѣ.

-- А я могу завѣрить васъ, что вы крестили сову, сказалъ професоръ.

-- Они оборачиваются иногда совой, пояснилъ старикъ, вѣру котораго, видимо, ничѣмъ нельзя было поколебать.-- Такъ вы согласны провести ночь въ стаѣ, а рано утромъ мы подымемся на Черную гору, перемѣнилъ онъ разговоръ.

Мы вошли въ хижину, куда собрались уже всѣ пастухи, за исключеніемъ двухъ, оставшихся сторожить загоны. Посреди стая горѣлъ огонь; пастухи, подобно эмигрантамъ античныхъ временъ, приносятъ съ собой въ полонину огонь съ своего домашняго очага и поддерживаютъ его во все время пребыванія своего здѣсь, съ 15 мая по 15 августа. Если священный огонь погаснетъ, это считается ими признакомъ большого несчастія. Внутри стая ярче всего выдѣлялся образъ св. Николая. Убранство комнаты было чисто спартанское: голыя скамьи и вязки соломы вмѣсто постелей. Мы сѣли на скамьяхъ. Комната освѣщалась только огнемъ камина, а также краснымъ отраженіемъ костра, разложеннаго на землѣ, за дверью. Нѣкоторое время мы всѣ молчали; наше молчаніе было прервано лаемъ сначала одной, а затѣмъ и другой собаки.

Вскорѣ къ этому сиплому и свирѣпому лаю присоединились голоса людей, приближавшихся къ стаю. Ватажко медленно поднялся. На порогѣ отворенной двери, освѣщенной внѣшнимъ огнемъ, появилось существо самой оригинальной и дикой красоты, взволнованная дѣвушка съ большими черными глазами, блестящіе зубы которой составляли рѣзкій контрастъ съ сильно загорѣвшимъ отъ солнца лицомъ. на ней была шерстяная юбка цвѣта крови; открытая кофточка, отороченная чернымъ барашкомъ, красиво обрисовывала ея дѣвственныя формы. Босоногая, съ топоромъ въ рукѣ, окруженная своими козами,-- фавнообразныя морды которыхъ смотрѣли на насъ насмѣшливо и гримасничали, -- дѣвушка держала подъ мышкой маленькаго козленка, чернаго, какъ сатана. Наши дамы невольно вскрикнули.

-- Не бойтесь, сказалъ ватажко, улыбаясь съ видомъ сожалѣнія,-- это добрая дѣвушка, пасущая свое стадо въ горахъ. Чего ищешь ты у насъ, Атанка?

-- Пріюта, отвѣчала пастушка,-- для себя и моихъ козъ.

-- Въ окрестностяхъ, кажется, идетъ хорошая охота, замѣтилъ съ улыбкой ватажко.

-- Не хотите-ли вы, чтобы насъ заѣли волки, меня и моихъ?

-- Нѣтъ, ты можешь оставаться здѣсь.

-- А мои козы?

-- Онѣ проведутъ ночь въ загонѣ.

-- А маленькія? Могу я положить ихъ съ собою? спросила она робко.

-- Можешь.

Атанка исчезла въ темнотѣ, но вскорѣ вернулась, сопровождаемая тремя козлятами, которые стали рѣзвиться, подобно маленькимъ гномамъ, скача на скамьи и барахтаясь въ соломѣ.

-- Я надѣюсь, что наши благородные гости не побрезгуютъ нашимъ угощеніемъ, сказалъ ватажко.-- Сильвестръ, принеси молока.

Сильвестръ принесъ кадку съ молокомъ, а другой пастухъ зажегъ сосновый факелъ и воткнулъ его надъ очагомъ.

-- Плутонъ тебя зарѣжь! вскричалъ ватажко, посмотрѣвъ на молоко;-- оно свернулось! Готовъ биться объ закладъ, что это штуки дида (домового)! Но, подожди, я тебя не помилую.

-- Неблагоразумно обвинять его, не зная навѣрное, что онъ виноватъ, замѣтилъ гайдамакъ.

-- Онъ можетъ отомстить, сказалъ маленькій Минда.

-- Ты откуда знаешь? спросилъ ватажко.

-- Я его знаю, живо отвѣтилъ мальчикъ, -- онъ маленькаго роста, не больше локтя (³/₄ аршина), съ огромной головой, длинными волосами и сѣрой бородой; онъ живетъ въ бузинномъ кустѣ.

-- Такъ ты его видѣлъ, мальчуганъ?

-- Я не видалъ его, отвѣчалъ серьезно ребенокъ,-- но я слышалъ его; онъ помогаетъ въ хозяйствѣ, если жить съ нимъ въ мирѣ, но оскорблять его.

-- Это правда, добавилъ гайдамакъ;-- мы испытали это на нашихъ лошадяхъ и коровахъ.

-- Я не хочу ему зла, сказалъ ватажко, осматриваясь кругомъ;-- если онъ пришелъ съ вами, пусть остается, но если онъ станетъ портить наше молоко и дѣлать намъ непріятности безъ всякой причины, то онъ будетъ наказанъ въ коленду (празднованіе Рождества) нашими заклятіями; я его выгоню, хотя для этого мнѣ придется безпокоить мои старыя кости прыганьемъ черезъ рождественскій огонь.

Изъ темнаго угла стая раздался звукъ, похожій на смѣхъ и какъ-бы служащій отвѣтомъ на похвальбу ватажко,

-- Вы слышали? пробормоталъ Минда.

-- Козленокъ, объявилъ професоръ.

-- Нѣтъ, это дидъ, возразилъ одинъ изъ пастуховъ.

-- Смѣйся! вскричалъ ватажко,-- ты знаешь теперь, какъ вести себя.

Водворилось молчаніе; взглядъ Атанки, останавливавшійся послѣдовательно на каждомъ изъ насъ, опустился печально въ землю.

-- Не видали вы Грегора? сказала она, не поднимая глазъ и стараясь казаться хладнокровной.-- Недѣля прошла, какъ онъ ушелъ.

-- Ты боишься за него? спросилъ гайдамакъ.

-- Случается, что охотникъ погибаетъ, почти прошептала пастушка.

-- Этотъ Грегоръ, вѣрно, твой женихъ? спросила Лёля съ интересомъ.

Бѣдная дѣвушка молчала.

-- Желаю тебѣ всякаго благополучія; ты красавица, продолжала Лёля.

Атайка, замѣтивъ, что взглядъ юной польки устремленъ на нее, вздрогнула и торопливо плюнула.

-- Что это значитъ? спросила обиженная панна.

-- Она хочетъ избѣжать несчастія, пояснилъ священникъ, -- потому что вы похвалили ея красоту, пожелали ей благополучія. У васъ большіе, черные, блестящіе глаза, которымъ нашъ народъ приписываетъ дурное вліяніе. Дѣти и животныя заболѣваютъ, женщины теряютъ свою красоту, любовь и счастіе разрушаются,-- все это производится дурнымъ глазомъ; самые лучшіе люди, не желая, могутъ причинять несчастіе...

Священникъ еще не успѣлъ кончить своего объясненія, какъ до нашего слуха долетѣлъ рѣзкій крикъ, а затѣмъ донеслась трогательная, фантастическая мелодія, сопровождаемая звуками трембита. Это была дикая пѣснь гайдамаковъ, въ которой разсказывалось о томъ, какъ они расправлялись съ своими угнетателями. Атанка вскочила съ своего мѣста и стала тревожно и внимательно прислушиваться.

-- Неужели это разбойники! вскричали обѣ дамы разомъ съ ужасомъ.

Пѣсня смѣнилась другой, воинственной пѣснью гайдамаковъ, призывавшей гуцульскій народъ къ возстанію за свою независимость и свободу. Она раздалась уже у самыхъ дверей и на порогѣ остановился молодой, статный, высокаго роста гуцулъ, съ открытой и мужественной физіономіей; онъ былъ вооруженъ и несъ на своихъ плечахъ убитую серну; за нимъ слѣдовала большая, черная собака. Это былъ Грегоръ, охотникъ.

Тутъ выказалась вполнѣ деликатная стыдливость нашихъ крестьянъ. Пастушка осталась на мѣстѣ съ опущенными глазами.

-- Здравствуй, Атанка, сказалъ онъ.

-- Я очень рада, что ты возвратился, Грегоръ, отвѣчала она.

Они даже не пожали руки другъ другу.

Грегоръ показалъ намъ серну, которая, ростомъ будетъ меньше альпійской серпы, по превосходитъ ее быстротою бѣга. Потомъ онъ занялъ мѣсто подлѣ своей невѣсты и молодые люди стали разговаривать между собою вполголоса.

-- Вы хорошо сдѣлали, что развели огонь на дворѣ, сказалъ Грегоръ,-- въ сосѣдствѣ шатается медвѣдь; я видѣлъ слѣды его лапъ на землѣ, и когтей -- на деревьяхъ. Онъ, кажется, намѣренъ забраться къ намъ.

-- Теперь понимаю: вы развели костеръ на дворѣ для того, чтобы удалить дикихъ звѣрей? спросилъ професоръ.

-- Да, панъ, отвѣчалъ охотникъ,-- но медвѣдь не слишкомъ-то пугается огня; собаки и ружья -- вотъ настоящая охрана противъ него, съ ними его нечего бояться. Медвѣдь лукавый и храбрый звѣрь, но добрый. Только голодъ и побуждаетъ его на грабежъ и убійство. Но такъ поступаютъ и люди.

-- Скажите, какъ охотятся на него?

-- Правду сказать, я еще ни разу не охотился на медвѣдя. Это охота очень трудная. У насъ здѣсь два хорошихъ охотника на медвѣдя: Левъ Скоматчукъ и Андрей Бегатчукъ; они убили девять медвѣдей втеченіи восьми лѣтъ. Вотъ какъ дѣйствуетъ Скоматчукъ: онъ намѣчаетъ двѣ пули крестомъ, погружаетъ ихъ въ святую воду во время обѣдни, исповѣдывается, причащается, потомъ заряжаетъ ружье и идетъ на охоту, надѣясь на Божью помощь. Еще ни разу не ушелъ отъ него медвѣдь, за которымъ онъ охотился. Такой-же пулей Степанъ убилъ Добоша, прибавилъ молодой человѣкъ. Устрашенный своими собственными словами, онъ взглянулъ на стараго гайдамака, но успокоился, замѣтивъ, что тотъ не разсердился.

-- Добошъ! вскричалъ професоръ;-- извѣстный разбойникъ.

-- Не разбойникъ, но славный герой, отвѣчалъ Грегоръ.

-- Народъ сложилъ прекрасную пѣсню о его подвигахъ и она извѣстна во всѣхъ нашихъ деревняхъ, сказалъ я.-- У васъ прекрасный голосъ, Грегоръ, спойте ее.

Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на гайдамака, взглядомъ прося у него разрѣшенія.

-- Пой, сказалъ старикъ.

Грегоръ пріосанился и чистымъ, звучнымъ голосомъ запѣлъ слѣдующую пѣсню:

"На зеленой вершинѣ горы, при слабомъ свѣтѣ звѣздъ, въ кущѣ темныхъ елей стоитъ Добошъ, молодой герой.

"Съ топоромъ въ рукѣ звучнымъ голосомъ сзываетъ онъ своихъ товарищей. Смѣлѣй молодцы, будьте веселы, уберитесь въ дорогіе уборы.

"У насъ праздникъ сегодня, мы идемъ на свадьбу, ужинать, смѣяться, пить хорошее венгерское вино,

"Танцовать подъ звуки нашей военной пѣсни, подъ нѣжную музыку цимбаловъ, у любезной жены Степана... Пріосаньтесь-же, пріосаньтесь..."

Гайдамакъ слушалъ эту пѣсню, опустивъ голову; глаза его наполнились слезами.

-- О, прекрасное время моей молодости, шепталъ онъ, точно въ бреду;-- прошло время героевъ. Вернется-ли оно?

Всѣ обернулись къ нему. Грегоръ не смѣлъ продолжать прерванную пѣсню.

-- Что-же не поешь ты дальше, легинецъ? спросилъ старикъ.

Грегоръ не отвѣчалъ.

-- Да, господа, продолжалъ гайдамакъ, -- надо было жить въ то время, чтобы понимать его. Теперь, конечно, настало лучшее время, болѣе человѣчное, болѣе спокойное и мы... Мы много переносили, мы должны были вынести тяжкую борьбу; тогда никто не могъ ручаться, что сегодня у него не отнимутъ всего, чего онъ достигъ своимъ трудомъ. И развѣ могли-бы спокойно пользоваться наши братья въ равнинѣ плодами своего труда. безопасно владѣть своимъ имуществомъ, своимъ очагомъ, наслаждаться нѣкоторой свободой, если-бы мы не пролили за нихъ крови нашей и другихъ. Вѣрьте мнѣ, ни за какія блага въ мірѣ я не отдамъ своихъ воспоминаній о нашей борьбѣ, гдѣ было много горя, но много и радостей.

Онъ впалъ въ глубокія размышленія.

-- Развѣ теперь нѣтъ разбойниковъ? спросила панна Лодоиска послѣ минутнаго молчанія.

-- Разбойниковъ? повторилъ старикъ, презрительно пожимая плечами.-- Есть обыкновенные негодяи, грабящіе путешественниковъ на дорогахъ... но тѣхъ, кого вы подразумѣваете подъ этимъ названіемъ, дѣйствительно не существуетъ послѣ 1848 года.

-- О комъ вы говорите? спросилъ професоръ.

-- О тѣхъ честныхъ молодцахъ, которые уходили въ горы, побуждаемые не корыстолюбіемъ, но ненавистію къ своимъ угнетателямъ, любовью къ свободѣ.

-- Въ первый разъ слышу объ этомъ, сказалъ професоръ.-- Будьте добры, разскажите намъ что-нибудь о гайдамакахъ.

-- Что разсказывать... все это исторіи кровавыя и дикія...

Онъ снова задумался.

-- Мы всѣ просимъ васъ объ этомъ... всѣ...

-- Отецъ, прибавилъ Грегоръ,-- мы просимъ о томъ-же; для насъ праздникъ слушать тебя. Для гуцула нѣтъ лучшаго удовольствія, какъ слушать разсказы о войнѣ и воинахъ.

-- Хорошо, если ваши милости желаютъ слушать меня, я буду разсказывать, сказалъ старикъ, набивая и закуривая свою трубку.

Мы стѣснились вокругъ него и притаили свое дыханіе. Настала тишина, прерываемая только трескомъ горѣвшихъ угольевъ въ очагѣ. Потомъ старикъ вздохнулъ, три раза покачалъ головою и началъ слѣдующій разсказъ:

IV.

-- Вамъ интересно знать, что за люди были гайдамаки, что они дѣлали, какъ они жили и какъ умерли. Я не ученый, разскажу, какъ умѣю и что знаю. Я изъ тѣхъ, которые сами носили ружье за плечами, вели войну въ горахъ, которые могутъ сказать о себѣ: "все это я видѣлъ самъ; я самъ участвовалъ во всемъ". Говорю по-совѣсти, солнцу не разъ приходилось видѣть, что честный, мужественный человѣкъ качается на висѣлицѣ. Вы, пожалуй, скажете: "этотъ старый негодяй, вѣрно, хочетъ оправдывать свои убійства". Не торопитесь осуждать. Мы, крестьяне, не читаемъ книгъ, и не изъ книгъ мы знаемъ то, о чемъ разсказываемъ; наши разсказы передаются отъ дѣда къ внуку и о многомъ не прочтете вы ни въ какой книгѣ. Въ старыя времена человѣкъ хорошаго происхожденія, мужественный, научившійся владѣть оружіемъ, ходилъ по свѣту искать приключеній; въ битвѣ онъ овладѣвалъ чужимъ имуществомъ; его называли рыцаремъ; короли и императоры награждали его золотой цѣпью; нынче его называли-бы разбойникомъ и если-бъ ему пожаловали цѣпь, то не золотую, а желѣзную, а то, можетъ быть, и веревку на шею. Гайдамакъ не разбойникъ... Сотни лѣтъ мы жили свободной, независимой жизнію, мы трудились и пользовалась плодами трудовъ своихъ; всѣ мы были земледѣльцы или пастухи и сами выбирали себѣ своихъ судей; о войнѣ у насъ тогда никто не думалъ, такъ, по крайней мѣрѣ, разсказывалъ мой дѣдъ. Но вотъ пришли нѣмцы на бѣлыхъ чолнахъ, поляки на черныхъ коняхъ и захотѣли они властвовать надъ нами; поляки побѣдили насъ, захватили нашу землю, отдали ее своимъ, которыхъ прозвали шляхтой, поставили эту шляхту надъ нами панами и объявили, что мы, ихъ рабы, своей воли не имѣемъ и должны ихъ слушаться; далѣе они сказали, что мы находимся въ подданствѣ ихъ государя. Но государь-то ихъ былъ только для нихъ, ихъ защищалъ, а мы были отданы на полную ихъ волю. Между тѣмъ, до польскаго ига, мы считали своимъ княземъ великаго князя кіевскаго и жили съ нимъ мирно. Какъ только поляки завладѣли нашей землей, начались притѣсненія; панъ гораздо больше жалѣлъ своихъ лошадей, чѣмъ своихъ крестьянъ; случалось, лошади устанутъ, запрягаютъ въ плугъ крестьянъ. Кто былъ послабѣе, склонилъ голову подъ ярмо; а кто посильнѣй да похрабрѣй, если имѣлъ лошадь, бѣжалъ на ней въ донскія и днѣпровскія степи; кто не имѣлъ лошади, уходилъ въ болота, лѣса и горы. И тамъ, собравшись вмѣстѣ, бѣглецы вели войну противъ своихъ притѣснителей; правда, иногда они мстили слишкомъ жестоко, но и ихъ не миловали, если они попадались въ плѣнъ. Въ донскихъ и днѣпровскихъ степяхъ ихъ называли казаками, въ нашей странѣ -- гайдамаками. Вѣроятно, вы слышали разсказъ о крестьянинѣ Мухѣ, который съ десятью тысячами товарищей навелъ ужасъ на поляковъ и жидовъ, завладѣвшихъ нашимъ краемъ. Этотъ Муха былъ гайдамакъ. Но развѣ Богданъ Хмѣльницкій, у котораго Чигиринскій староста отнялъ имѣніе и жену, и который, тщетно добиваясь правосудія, поднялъ казаковъ и билъ во многихъ сраженіяхъ поляковъ,-- развѣ этотъ народный герой былъ не гайдамакъ? А Гонта и Желѣзнякъ, своей жестокой расправой въ Умани наведшіе ужасъ на Польшу, безжалостно истреблявшіе въ краѣ поляковъ и жидовъ, развѣ они не гайдамаки? Конечно, въ вашемъ краю гайдамаки часто совершали ужасныя жестокости; а съ нашимъ народомъ поступали развѣ не жестоко? У насъ отнимали нашу землю, нашихъ женъ, если онѣ были красивы, насъ заставляли работать безустанно, подъ ударами бича, точно животныхъ. Правда, когда нашъ край подпалъ подъ власть австрійскаго императора положеніе крестьянъ нѣсколько улучшилось; прежнія жестокости случались гораздо рѣже, но все-таки власть польскихъ пановъ надъ крестьянами осталась неприкосновенной, все-таки бичъ продолжалъ расхаживать по ихъ спинамъ; все-таки ключи отъ нашихъ церквей часто отдавались въ аренду жидамъ и мы по воскресеньямъ должны были платить за право отворить церковь, точно мы шли въ театръ, а не въ храмъ Господень. Поэтому война не могла прекратиться въ нашихъ горахъ, она продолжалась, хотя велась уже не съ такимъ остервенѣніемъ, какъ прежде, но все-же это была война угнетенныхъ противъ угнетателей. Скажу вамъ, что до 1848 года у насъ считалось стыдомъ не принадлежатъ къ гайдамакамъ, да и теперь еще почетно быть гайдамакомъ... но я заговорился; не о томъ я хотѣлъ разсказывать вамъ. Вы хотите познакомиться съ жизнью гайдамака. Съ чего-бы мнѣ начать? Ну, слушайте. Мой отецъ былъ гуцулъ, бѣднякъ; мать моя тоже была бѣдная дѣвушка, но съ равнины. Не знаю, что побудило, ихъ сойтись, но только они поженились. На первыхъ порахъ бракъ принесъ имъ счастіе. Двоюродный братъ моего отца, умирая, оставилъ ему въ наслѣдство, десятину лѣса, т. е. деревья были срублены и проданы, остались только пни, мелкій хворостъ, да кое-гдѣ молодые побѣги. Какъ ухитриться тутъ построить избу? время было осенью; жатва кончена; моимъ родителямъ удалось добыть соломы. Крыша была запасена и они принялись за постройку: накопали земли, смѣшали ее съ водою, надѣлали родъ кирпичей, высушили ихъ на солнцѣ и изъ этихъ кирпичей выстроили себѣ домъ; крышу сдѣлали изъ ивовыхъ прутьевъ, росшихъ по берегу сосѣдняго источника, и прикрыли ихъ соломой. Объ окнахъ и дверяхъ не было и помину въ этомъ домѣ; черезъ небольшую дыру въ стѣнѣ во внутренность дома заходило солнце; чрезъ болѣе широкую входили и выходили люди. Мать моя не разъ мнѣ разсказывала объ этой постройкѣ. Окончивъ ее, мои родители сплели изъ ивовыхъ вѣтвей нѣчто въ родѣ колпака, обмазали эту фигуру снаружи и внутри глиной, высушили ее и поставили посрединѣ избы; она должна была служить очагомъ; дымъ при топкѣ выходилъ черезъ дыру, замѣнявшую дверь. Отецъ выкорчевалъ нѣсколько пней и они замѣнили мебель въ его неприхотливомъ жилищѣ. Когда все было окончено и въ первый разъ затоплена печь, мои родители, задыхаясь дымомъ, тѣмъ не менѣе считали себя счастливыми. Потомъ они принялись за разработку своей земли. У нихъ былъ небольшой дрянный плужокъ, но не было никакой рабочей скотины; мой отецъ запрегся самъ въ плугъ, а мать работала вмѣсто плугаря. Они сѣяли рожь, просо, садили картофель; они обработали небольшой огородъ для овощей, засадили нѣсколько фруктовыхъ деревьевъ. Чего-же больше нужно человѣку? Они почти не замѣчали своей бѣдности.

Мои родители, однакожь, стали чувствовать недостатокъ, какъ пошли у нихъ дѣти. Я былъ старшій и, долженъ сознаться, доставлялъ имъ мало удовольствія. Совсѣмъ еще малый ребенокъ, я былъ буенъ и рвался на свободу. Что прикажете дѣлать, во мнѣ текла истинная кровь гуцуловъ! Какъ только я сталъ ходить твердо, я взбирался на вершину горы и проводилъ тамъ цѣлые часы лежа на спинѣ и слѣдя за движеніемъ облаковъ, которыя казались мнѣ то бѣлыми лебедями, то лодками, то какимъ-то фантастическимъ стадомъ животныхъ: въ молодой головѣ часто зарождаются безумныя мысли. Я любилъ ловить птицъ въ тенета, надѣлалъ имъ клѣтокъ, такъ что нашъ домъ обратился въ птичникъ. Мать жарила пойманныхъ мною птицъ. Разъ я притащилъ зайца; при этомъ случаѣ отецъ разсмѣялся въ первый разъ послѣ долгаго времени.

Когда мнѣ исполнилось двадцать лѣтъ, меня не занимали ни дѣвушки, ни танцы, ни пѣсни; но мое сердце билось сильнѣе, если я видѣлъ ружье и порохъ.

-- Я хочу имѣть ружье, сказалъ я однажды.

-- Ружье! но чѣмъ ты заплотишь за него? возразилъ отецъ.

-- Я пойду работать къ какому-нибудь пану.

-- Это сказано разумно, рѣшилъ отецъ.

Я пошелъ въ равнину и нанялся работать у одного графа; я жалъ и молотилъ. Получивъ заработокъ, я тотчасъ-же отправился въ Коломію. купилъ тамъ ружье, пороховницу и форму для литья пуль. По возвращеніи домой я бросилъ ловлю мелкихъ птицъ и сталъ уже бить ястребовъ, орловъ, сернъ, козъ, а зимой волковъ и лисицъ; разъ убилъ я рысь; наконецъ, мнѣ удалось пристрѣлить медвѣдя.

Въ это время я встрѣтилъ Аполонію Березенко, жену богатаго хозяина въ Гринёвѣ; Аполонія была истинная гуцулка: высокая, стройная, сильная, красивая. У нея были пламенныя глаза, которые, казалось, прожигали насквозь сердце. Она любила меня, но она была женой другого. Что тутъ было дѣлать? Я былъ робокъ съ Аполоніей, но она умѣла вселять въ меня мужество своимъ веселымъ, звонкимъ смѣхомъ. Могла-ли эта чертовка, смирявшая самыхъ свирѣпыхъ лошадей, бояться мужчины, тѣмъ болѣе такого, какъ ея мужъ. Она меня приглашала зайти къ нему въ гости. Я долго не рѣшался, наконецъ... Вы знаете, можетъ быть, что у насъ, въ горахъ, существуетъ обычай рядиться съ перваго дня рождества до крещенія. Мужчины обыкновенно рядятся жидами, старыми бабами или животными. Моя мать зашила меня въ медвѣжью шкуру; для предосторожности, на случай, я захватилъ съ собой ружье и отправился вечеромъ въ Крещенье въ Гринёву. Черезъ окно я увидѣлъ, что Березенко съ женой сидятъ за столомъ. Приставивъ ружье къ двери, я началъ ревѣть по-медвѣжьи самымъ свирѣпымъ образомъ. Березенко вскочилъ; принявъ меня за настоящаго медвѣдя, онъ сталъ звать на помощь; трусъ забился на сѣновалъ и втащилъ за собой лѣстницу. Я могъ задушить его жену, а онъ не пошевелилъ-бы пальцемъ для ея спасенья; зарывшись въ сѣно, онъ сталъ бормотать молитвы. Аполонія-же сыграла со мной славную штуку: она взяла вилы и приперла ими меня къ стѣнѣ. Сильная была баба, какъ я уже говорилъ.

-- Гэй! кричала она своему мужу, -- сходи, я поймала медвѣдя, помоги мнѣ убить его.

И что, вы думаете, отвѣчалъ этотъ храбрецъ?

-- Если ты поймала медвѣдя безъ моей помощи, моя милая, ты можешь и убить его безъ меня.

-- Аполонія, однакожь, вы очень дружелюбно принимаете своихъ гостей, сказалъ я.

Она покатилась со смѣху и отпустила меня.

Черезъ нѣсколько минутъ ея мужъ, выглянувъ въ окошко чердака, увидѣлъ, что медвѣдь уже въ его комнатѣ и сидитъ рядомъ съ его женою.

-- Аполонія, закричалъ онъ;-- что-жь это значитъ? Медвѣдь не сожралъ тебя?

-- Какъ видишь, онъ съѣлъ только твой ужинъ.

-- Ахъ, ты вѣдьма! вскричалъ Березенко, -- я всегда говорилъ, что ты ѣздишь на метлѣ въ Кіевъ, на Лысую гору. Оборони меня Богъ!

И, перекрестившись, онъ забился въ самую средину чердака.

Мы могли свободно бесѣдовать; такія бесѣды часто возобновлялись; но Аполонія все-таки не хотѣла отдаться мнѣ вполнѣ. Принужденный вымаливать поцѣлуй, подобно нищему, вымаливающему кусокъ хлѣба, я возненавидѣлъ людей. Я сталъ избѣгать встрѣчи съ Аполоніею; я прятался между скалъ, какъ сова, я жилъ кореньями, какъ пустынникъ. Въ этомъ уединеніи я закалилъ себя. Въ деревнѣ я былъ ягненкомъ; но, скитаясь одинъ въ горахъ и видя, какъ лисица душитъ зайца, какъ коршунъ бьетъ маленькихъ птичекъ, я самъ становился волкомъ.

Наступили для меня печальныя времена; мои родители, старѣясь, часто болѣли. Я зарылъ въ землю свое ружье, надо было работать, чтобы заплатить налоги. Мой отецъ умеръ, надо его похоронить, а денегъ нѣтъ, пришлось занять у жида. А тутъ наступилъ голодъ; мы ѣли хлѣбъ, который только по названію былъ хлѣбомъ: въ немъ было больше глины и соломы, чѣмъ ржаной муки. Мы дошли до такой крайности, что у насъ уже хотѣли отнять нашу хижину и поле. Моя мать умерла съ горя. Но прежде она дала мнѣ свое благословеніе, не подозрѣвая, на какое ремесло она меня благословляетъ. Я и теперь вижу ея кроткое, слегка улыбающееся лицо; лежитъ она холодная съ крестомъ въ сложенныхъ рукахъ; я одинъ подлѣ нея и нѣтъ у меня ни гроша, нечѣмъ заплатить за ея похороны. Проплакавъ до ночи, я взвалилъ себѣ на плечи мою мертвую мать и при свѣтѣ звѣздъ понесъ съне въ лѣсъ; я вырылъ могилу, окропилъ землю святой водой и сталь зарывать дорогой мнѣ трупъ. Окончивъ это грустное дѣло, я вырылъ изъ земли свое ружье, зарядилъ его, выстрѣлилъ; затѣмъ поджогъ свою избу и хлѣбъ, еще не снятый съ поля; когда пламя поднялось къ небу, я почувствовалъ себя нѣсколько удовлетвореннымъ.

Въ эту-же ночь я отправился въ горы, къ Добошу, предводителю гайдамаковъ. Это былъ герой, неимѣвшій никого себѣ равнаго; онъ былъ добръ и сердеченъ съ товарищами, суровъ съ тѣми, кто совершалъ несправедливости, жестокъ съ людьми жестокосердыми, съ мучителями и угнетателями народа. Еще въ колыбели Добошъ отличался необычайной силой. Разсказываютъ, что однажды голодный волкъ вскочилъ въ хижину матери Добоша, и бросился на него; ребенокъ задушилъ хищника своими ручонками. Разсказываютъ также, что въ одну ночь Спаситель и св. Петръ, переодѣтые нищими, попросили пріюта у матери Добоша, были приняты ею и накормлены; желая вознаградить ее за гостепріимство, они обѣщали ей, что сынъ ея будетъ неуязвимъ. Двадцати лѣтъ Добошъ уже не боялся никого и ничего; своимъ высокимъ ростомъ онъ превосходилъ всѣхъ людей. Онъ возвышался надъ толпой подобно колокольнѣ, возвышающейся надъ сосѣдними домами. Онъ былъ удивительный стрѣлокъ; каждый выстрѣлъ его попадалъ въ цѣль. Въ это время паны еще часто отдавали на откупъ жидамъ ключи отъ нашихъ церквей. Въ одно воскресенье, идя къ обѣднѣ, Добошъ увидѣлъ, что народъ торгуется съ жидомъ, держащимъ въ рукѣ ключи отъ церкви. Священникъ былъ тутъ-же, ожидая окончанія торга. Жидъ ломилъ такую сумму, которую рѣшительно не могли заплатить нищіе прихожане. Добошъ вспылилъ, схватилъ жида за поясъ, поднялъ его и перебросилъ черезъ кладбищенскую загородку, говоря:

-- Но нужно намъ ни тебя, на твоихъ ключей.

Затѣмъ, однимъ напоромъ своихъ богатырскихъ плечъ, высадилъ двери церкви и перебросилъ ихъ черезъ загородку вслѣдъ за жидомъ, который, между тѣмъ, вскочивъ на ноги, удиралъ во всѣ лопатки. Въ этотъ день крестьяне безплатно молились Богу, чего давно уже не выпадало на ихъ горькую долю.

Несправедливости, жестокости и оскорбленія, которыя терпѣлъ нашъ бѣдный народъ, возмущали возвышенную душу Дебоша. Онъ собралъ самыхъ рѣшительныхъ молодцовъ, удалился съ ними въ горы и объявилъ войну угнетателя въ. Вскорѣ онъ сдѣлался атаманомъ всѣхъ гайдамаковъ и сталъ творить судъ и расправу въ своемъ стану на Черной горѣ. Сидящій на скалѣ, съ колпакомъ (такъ зовутъ гуцулы свою шляпу) на головѣ, почти черный отъ солнечнаго загара, съ блестящими глазами, проницательнаго взгляда которыхъ никто не могъ вынести, окруженный своими храбрецами,-- такимъ увидалъ я его въ первый разъ, когда пришелъ къ нему. Тутъ-же стояла толпа крестьянъ, пришедшихъ къ нему жаловаться на несправедливости, которыя они терпѣли. Дебошъ съ вниманіемъ выслушивалъ жалобу каждаго изъ нихъ, а также приведенныхъ ими свидѣтелей. Когда дошла очередь до меня, я заявилъ, что желаю быть принятымъ въ число его гайдамаковъ. Осмотрѣвъ меня, онъ утвердительно кивнулъ головою; его товарищи пожали мнѣ руку и дали выпить вина изъ ихъ тыквенной бутылки. Я сдѣлался гайдамакомъ.

Съ этой поры мнѣ нерѣдко приходилось принимать участіе въ ловкихъ засадахъ и кровавыхъ бояхъ. Дебошъ былъ такъ силенъ и рѣшителенъ, что никто изъ намѣченныхъ не могъ избѣжать его мести. Одинъ патеръ спустилъ своихъ собакъ на старика нищаго, просившаго у него убѣжища въ ночь подъ Рождество; загнанный въ поле, несчастный упалъ отъ изнеможенія и замерзъ. Черезъ три дня Добошь ночью вторгнулся въ домъ патера, стащилъ его съ постели, раздѣлъ его до-гола и облилъ холодною водою; затѣмъ гайдамаки положили остолбенѣлаго патера у дверей костела и ускакали. Экономъ князя Сапѣги за ничтожную вину засѣкъ до смерти одного крестьянина; вдова убитаго пожаловалась Добошу. Черезъ недѣлю экономъ былъ взять нашими гайдамаками. Добошь сталъ укорять его за его преступленіе, а экономъ имѣлъ наглость предложить ему выкупъ, и очень хорошій выкупъ. Но развѣ золото могло имѣть какую-нибудь цѣну въ глазахъ Добоша. Взбѣшенный Добошъ приказалъ пригвоздить эконома между двухъ досокъ и пилить. Ужасно было слышатъ раздирающіе крики несчастнаго... Добошъ еще жесточе расправился съ молодымъ паномъ, который приказалъ своимъ людямъ притащить къ нему одну молоденькую дѣвушку крестьянку, изнасиловалъ ее и помѣстилъ у себя въ домѣ. Женихъ дѣвушки, осмѣлившійся пожаловаться судьѣ на это насиліе, былъ отданъ въ военную службу. У отца ея, требовавшаго дочь назадъ, была отнята усадьба и поле. Панъ, вдоволь натѣшившись дѣвушкой, выгналъ ее изъ своего дома. Она пришла въ нашъ станъ требовать мести. Совершить ее было не легко, панъ принялъ мѣры предосторожности; его домъ пришлось осадить и взять штурмомъ. Съ обѣихъ сторонъ было уже не мало убитыхъ и раненыхъ, наконецъ, мы выломали двери нашими топорами и захватили въ плѣнъ все населеніе дома, оставшееся въ живыхъ. По приказанію Добоша, управляющій, схватившій дѣвушку, былъ пригвожденъ къ дверямъ чердака, точно сова; слуги, помогавшіе ему, были повѣшены на деревьяхъ. Молодой панъ балъ привязанъ къ хвосту лошади и она увлекла его въ горы до большого муравейника, возвышавшагося, точно башня, у подножія стараго дуба. Вымазавъ медомъ голову несчастнаго, гайдамаки повѣсили его за ноги надъ муравейникомъ... Ужасно!..

Случалось, иногда, дѣло оканчивалось смѣхомъ. Галіоскій епископъ былъ извѣстенъ своею скупостію; изъ жадности къ деньгамъ онъ унижался до ростовщичества. Добошъ рѣшился наказать его. Однажды два монаха изъ Святой земли представились епископу, окруженному своими канониками.

-- Братъ, сказалъ одинъ изъ нихъ, обращаясь къ епископу, -- ты великій грѣшникъ; изъ любви къ золоту ты мучаешь людей; ты копишь деньги, какъ барсукъ свою провизію на зиму. Отдай-же сейчасъ твое богатство.

Раздраженный епископъ приказываетъ выгнать монаховъ, но въ эту минуту одинъ изъ нихъ выхватываетъ изъ-за пояса пару пистолетовъ и кричитъ зычнымъ голосомъ, отъ котораго дрожь пронимаетъ епископа до костей:

-- Я Добошъ! теперь ты знаешь, что долженъ дѣлать.

Епископъ и каноники упали на колѣни; товарищъ Добоша сорвалъ ключи съ пояса епископа, открылъ бюро и вынулъ всѣ деньги. Во все это время Добошъ не опускалъ своихъ пистолетовъ. Взявъ деньги, Добошъ облачился въ платье архіепископа, а его товарищъ въ платье одного изъ канониковъ, сѣли въ епископскую карету и проѣхали черезъ городъ, раздавая благословенія. Любопытнѣе всего, что гусары, прискакавшіе на помощь епископу, арестовали его и долго не хотѣли вѣрить, что онъ и есть настоящій епископъ, а не самозванецъ. Добошъ-же, смѣясь, раздѣлилъ добычу по-ровну съ своими товарищами.

Да, мои почтенные господа, это было тяжелое время для пановъ, патеровъ и жидовъ; но мы не трогали никого, кто слылъ за человѣка добраго и справедливаго; мы оказывали уваженіе императорскимъ чиновникамъ; мы вѣрили, что императоръ любитъ нашъ народъ и правосудіе...

Однажды вечеромъ, въ концѣ лѣта, мы разложили большіе костры въ нашемъ стану; одни изъ насъ спали, другіе играли. Звѣзды ярко блестѣли; Добошъ, растянувшись на камнѣ, покрытомъ мхомъ, такъ-же удобно, какъ на кровати, смотрѣлъ на небо. Не знаю, что онъ видѣлъ, но только выраженіе его лица было менѣе мрачно, чѣмъ обыкновенно. Упала звѣзда; когда она проносилась по небу, она казалась снопомъ огня. Она быстро исчезла во мракѣ. Добошъ внимательно посмотрѣлъ на насъ.

-- Кто изъ васъ произнесъ проклятіе во время пути? спросилъ онъ.

Всѣ молчали.

-- Ну, зло уже сдѣлано, сказалъ атаманъ.-- Летавица {Вампиръ, сходящій на землю въ видѣ падающей звѣзды. Убѣжденіе это сильно распространено въ Карпатахъ.} сошла на землю; она оборотится мужчиной или женщиной.

-- Ее не трудно будетъ узнать по ея красотѣ, по ея золотистымъ волосамъ, замѣтилъ старикъ гайдамакъ;-- отъ нея можно уберечься.

-- Какъ-бы не такъ; околдуетъ она своимъ поцѣлуемъ и не спасешься ты отъ нея. Тайкомъ пробирается она къ юношѣ или дѣвушкѣ, которыхъ желаетъ соблазнить, и если онъ или она коснется ея губъ, то чахнетъ и затѣмъ умираетъ.

Добошъ погрузился въ размышленія.

На зарѣ послышались выстрѣлы. Мы схватились за оружіе. "На насъ напали въ расплохъ", говорили одни. "Измѣна!" кричали другіе. Раздался звукъ рога и лай собакъ. Дебошъ спокойно поднялъ свой топоръ.

-- Не бойтесь, друзья, пока я съ вами, насъ не выгонятъ съ этой горы.

Скоро объяснилось, что стрѣляли крестьяне, желавшіе предупредить насъ о своемъ прибытіи. Ихъ было двое; они пришли съ жалобой къ Добошу. Одинъ изъ нихъ, по имени Степанъ, желая избавить свою жену отъ тяжелой работы на барщинѣ, работалъ за двоихъ. Его панъ, которому нравилась его жена, приказалъ привести ее на жнитво; Степанъ не послушалъ приказа; за первое ослушаніе панъ засадилъ его въ колодки, обѣщая, что во второй разъ отдеретъ его палками. Добошъ выслушалъ Степана съ улыбкой.

Вскорѣ послѣ этого панъ отправился на охоту; онъ стоялъ между кустами, ожидая, что загонщики крестьяне выгонятъ на него серну, какъ вдругъ раздвинулись кусты и онъ очутился лицомъ къ лицу съ Добошемъ.

-- Степанъ жаловался мнѣ на тебя, сказалъ онъ,-- оставь въ покоѣ его и его жену; иначе, я буду бить тебя палками до тѣхъ поръ, пока душа твоя не отправится въ адъ.

Панъ, вмѣсто отвѣта, прицѣлился въ Добоша.

-- Стрѣляй, сказалъ атаманъ, -- ты не можешь убить меня.

И въ самомъ дѣлѣ пуля упала на землю возлѣ Добоша, не причинивъ ему вреда.

-- Видишь, я говорилъ правду, продолжалъ Добошъ,-- сдѣлай-же то, что я тебѣ приказываю.

Панъ, дрожа, какъ листъ, далъ слово повиноваться.

Въ ту-же ночь Добошъ отправился къ Степану, чтобы увѣрить его, что ему нечего теперь бояться. Онъ самъ думалъ, что шелъ только за этимъ, между тѣмъ его влекла туда какая-то волшебная сила: онъ хотѣлъ убѣдиться, дѣйствительно-ли жена Степана такая красавица, какъ о ней говорили. Онъ постучалъ въ дверь, Степанъ отворилъ ее и ввелъ дорогого гостя въ комнату для гостей. Потомъ онъ разбудилъ жену и велѣлъ ей подать ужинать знаменитому атаману. Добошъ сидѣлъ на скамьѣ, подлѣ очага, когда вошла Дзвинка, жена Степанова, босоногая, въ одной юбкѣ, такъ-какъ она спѣшила подавать ужинъ и не успѣла одѣться. Увидѣвъ ее, онъ вздохнулъ и не нашелся что сказать; она-же улыбнулась и отбросила назадъ свои золотистые волосы, которые упадали почти до земли. Добошу въ эту минуту пришла на мысль упавшая звѣзда. "Если она летавица, думалъ онъ,-- она пришла на землю для меня. Она можетъ сосать, сколько ей угодно, кровь моего сердца".

Чрезъ нѣсколько времени послѣ этой встрѣчи, Степанъ отправился на полонину. Въ его отсутствіе Добошъ встрѣтилъ Дзвинку въ уединенномъ ущельи, покрытомъ лѣсомъ. Она была на лошади, какъ и онъ. Она убралась коралами и монетами, что еще болѣе увеличивало ея красоту. Двѣ бѣлыя собаки бѣжали подлѣ ея лошади, на которой она сидѣла верхомъ, по-мужски. Добошъ поздоровался съ нею; она остановила свою лошадь и поправила вышитую рубаху.

-- Куда вы ѣдете, Дзвинка Степанова, спросилъ Добошъ.

-- Степанъ на половинѣ, отвѣчала она.-- Мнѣ нечего дѣлать. Я ѣду теперь на базаръ въ Шигетъ.

-- Зачѣмъ вамъ ѣздить туда самой: стоитъ намъ захотѣть и сами короли нанесутъ вамъ столько подарковъ, сколько вы захотите,

-- Я-бы многаго хотѣла, но до сихъ поръ очень рѣдко исполнялись мои желанія.

Добошъ задумался. Въ эту минуту надъ ихъ головами раздался крикъ орла.

-- И что мнѣ могутъ дать? продолжала она.-- Ожерелье изъ бусъ, платокъ на голову, красные сапоги. Экіе, подумаешь, прелести! Нѣтъ, я желала-бы жить, какъ знатная дама, въ домѣ съ колонами... чтобъ на крыльцѣ висѣлъ гербъ съ графской кацавейкой; я-бы хотѣла имѣть право бить моихъ служителей... чтобы передо мной на колѣняхъ ползали паны... Я-бы желала имѣть возможность ставить мои ноги на луну, какъ на золотую скамеечку... Мало-ли чего пожелала-бы я еще! Я-бы хотѣла, чтобы орелъ, летящій теперь надъ нами, сейчасъ упалъ на землю къ моимъ ногамъ...

Раздался выстрѣлъ и орелъ лежалъ у ногъ этой женщины.

Съ этого дня Добошъ совершенно измѣнился. Онъ ни съ кѣмъ не разговаривалъ и почти ничего не ѣлъ и не пилъ. Наши экспедиціи пріостановились; онъ лежалъ цѣлыми днями, уткнувъ голову въ землю; сонъ совсѣмъ покинулъ его. "Онъ болѣнъ", говорили одни; "любовь жгетъ ему сердце", увѣряли другіе. Опытные старики старались вразумить его. "Атаманъ, говорили они, -- не довѣряй женщинѣ; ты можешь довѣриться тысячѣ мужчинъ скорѣе, чѣмъ одной женщинѣ". Но все это было напрасно. Никто изъ людей не можетъ избѣжать того, что предназначено ему судьбою. Вскорѣ Добошъ снова пошелъ къ Степану. Дзвинка пряла. Она посмотрѣла на него своими большими глазами, но не тронулась съ мѣста.

-- Гдѣ Степанъ? спросилъ Добошъ.

-- Степана нѣтъ дома. Развѣ ты забылъ, что онъ ушелъ на половину.

Добошъ сѣлъ на скамью подлѣ очага.

-- Если ты пришелъ, чтобъ съ нимъ повидаться, сказала Дзвинка послѣ нѣкотораго молчанія, -- ты можешь уходить, потому что онъ не скоро вернется; если-же ты хочешь остаться со мной, я приготовлю тебѣ ужинать.

-- Я хочу остаться съ тобой.

-- И ты ничего не боишься?

-- Чего мнѣ бояться?

-- А тѣхъ людей, что преслѣдуютъ тебя.

-- Я никого и ничего не боюсь.

Дзвинка встала и принялась за приготовленіе ужина, Добошъ страстно разсматривалъ ея красивую фигуру, ярко освѣщенную пламенемъ очага. Когда ужинъ былъ готовъ, она поставила на столъ форель, говядину, кислое молоко и медъ и сама сѣла за столъ. Она начала ѣсть, но Добошъ не прикасался ни къ одному кушанью.

-- Почему ты не ѣшь? спросила она.

-- Не могу.

-- Такъ я закурю тебѣ трубку.

Ола набила табакомъ его трубку, схватила пальцами горящій уголь и сама закурила имъ трубку Добоша. Но атаманъ не могъ ни ѣсть, ни питъ, ни курить, онъ только смотрѣлъ на Дзвинку, едва сознавая, что онъ дѣлаетъ.

-- Что ты дѣлаешь? спросилъ онъ, замѣтивъ, что она дуетъ на свои пальцы.

-- Ничего.

-- А! ты, кажется, обожгла пальцы?

-- Ну, такъ что-жь, это пустяки.

-- Разумѣется, въ сравненіи съ болью, когда обожжено сердце.

-- Я думаю, если бываетъ больно и тогда, какъ обожжешь пальцы.

Добошъ долго цѣловалъ ея обожженные пальцы, она и бровью не повела.

-- Дзвинка, сказалъ атаманъ,-- я не въ силахъ выносить это положеніе.

-- О чемъ ты говоришь?

-- Я желаю, чтобы ты была знатной дамой, а я буду твоимъ слугой, который съ радостью приметъ отъ тебя побои.

-- Это будетъ очень любопытно.

-- Дзвинка, я жажду твоей красоты, какъ серна воды, въ которой отражается солнце, луна и звѣзды,

-- Подумай о грѣхѣ, подумай о Богѣ,

-- Я думаю о Богѣ, вздохнулъ Добошъ;-- но мы слабы, мы грѣшимъ, а Онъ милостивъ, Онъ прощаетъ насъ.

-- Ну, такъ и быть, мнѣ жаль тебя, сказала она и пошла въ свою комнату. Добошъ послѣдовалъ за нею. Она сѣла на сундукъ, покрытый краснымъ сукномъ и подставила ему свою ногу, какъ дѣлаетъ новобрачная, вечеромъ, въ день свадьбы. Добошъ, ставъ на колѣни, разулъ ее...

Съ этого дня Дзвинка стала часто ѣздить къ намъ въ горы на черномъ конѣ, покрытомъ богатымъ чепракомъ: Добошъ дѣлалъ ей подарки, достойные султанши. Мы предвидѣли, что это не можетъ хорошо кончиться. Эта рыжая женщина приковала къ себѣ нашего атамана. Несомнѣнно -- она была летавица, падучая звѣзда, которая влекла его въ пропасть. Нѣкоторые изъ насъ пытались образумить любимаго атамана, но онъ не хотѣлъ ничего слышать. Онъ часто ходилъ къ Дзвинкѣ, а когда возвратился Степанъ, водилъ и насъ съ собою. Молодыя деревенскія дѣвушки и женщины танцовали съ нами; жиды играли на скрипкѣ. басѣ и цимбалахъ.

Скоро и Степанъ, до сихъ поръ ничего не подозрѣвавшій, сталъ замѣчать, что въ его домѣ происходитъ что-то неладное. Разъ онъ услышалъ, какъ жена его напѣваетъ вполголоса слѣдующій припѣвъ пѣсни: "подъ стопами моего милаго цвѣтутъ розы и бузина". Далѣе она просила солнце, луну и вѣтеръ перенестись въ горы и поклониться ея любезному. Степанъ зналъ, что для передачи поклона ему нѣтъ надобности въ посредничествѣ луны и что подъ его стопами не цвѣтутъ ни чертополохъ, ни крапива, тѣмъ болѣе роза. Онъ покачалъ головой я выразилъ на своемъ лицѣ неудовольствіе.

-- Тебѣ, кажется, не нравится эта пѣсня, сказала она.

-- Не нравится.

Съ этихъ поръ Степанъ сталъ совсѣмъ шальной, говорить съ нимъ не было никакой возможности. Онъ мучился, не спалъ по ночамъ. Разъ ночью жена его бредила; сдерживая дыханье, онъ наклонился надъ ней, разсчитывая, не измѣнитъ-ли она себѣ во снѣ. Она лежала на спинѣ, грудь ея высоко подымалась, она тяжело дышала. "Я люблю тебя! приди ко мнѣ!" говорила она во снѣ. Степанъ еще ниже наклонился. Она обхватила его шею и продолжала: "Мой гордый Добошъ!" Потомъ крѣпко поцѣловала и поцѣлуй этотъ былъ похожъ на ужалѣніе змѣи. Степанъ зналъ теперь, что ему было нужно и вышелъ изъ комнаты, проливая горькія слезы

Дзвинка, конечно, гордилась тѣмъ, что околдовала страшнаго Добоша, котораго до сихъ поръ никто не могъ покорить, гордилась, что онъ снималъ съ ея ноги красныя туфли -- она носила теперь такія-же туфли, какъ носятъ графини; но, любя Добоша, она жалѣла своего мужа.

Разъ, когда Добошъ вмѣстѣ съ товарищами, уходилъ отъ нея, она замѣтила, что ея мужъ сжалъ кулаки и услышала, какъ онъ сказалъ: "Чтобъ тебя горой задавило, чтобъ ты полетѣлъ съ утеса такъ, чтобъ нельзя было собрать твоихъ костей". Это было въ субботу. По уходѣ гостей она вымыла мужу голову и стала расчесывать ему волосы; онъ сидѣлъ неподвижно, точно истуканъ. Желая его расшевелить, она крѣпко потянула его за волосы. Онъ не чувствовалъ.

-- Кажется, я тебѣ сдѣлала больно? сказала она.

-- Рви волосъ сколько хочешь, когда ты вырвала мнѣ душу, отвѣчалъ онъ.

-- Я? мой милый, съ чего ты это взялъ?

-- Ты мнѣ невѣрна! Ты таскаешься съ Добошемъ. Неужели, ты думаешь, я ничего не вижу?

-- Какъ смѣешь ты взводить на меня эту напраслину! вскричала она высокомѣрно.-- Хочешь, я поклянусь...

-- Поклянись, если смѣешь...

-- Клянусь, я тебѣ вѣрна!..

-- Врешь! закричалъ взбѣшенный Степанъ.-- Клянись своей душой.

Дзвинка страшно поблѣднѣла.

-- Клянись-же! кричалъ Степанъ въ изступленіи.

Она молчала.

-- А, ты сознаешься, змѣя!

-- Ну, хорошо, рѣшительнымъ тономъ сказала она,-- ты вынуждаешь меня сказать горькую правду; подавись ею и не пеняй на меня. Да, я люблю Дебоша и мы весело проводили время всякій разъ, какъ ты уходилъ изъ дому. Доволенъ ты теперь?

-- Отрави меня, ты обоимъ намъ окажешь услугу, сказалъ Степанъ глухимъ голосомъ.

-- Зачѣмъ, возразила она, пожавъ плечами; -- я за себя нисколько не боюсь. Если-бы я считала тебя способнымъ предпринять что-нибудь противъ насъ, кто помѣшалъ-бы мнѣ выдать тебя головою; но я не боюсь тебя.

-- Говорю тебѣ, баба, я убью его.

-- Ты не можешь этого сдѣлать; твоя пуля не коснется его, а гайдамаки тебя замучаютъ до смерти.

-- Пускай будетъ и такъ; ты, по крайней мѣрѣ, не станешь считать меня трусомъ.

-- Въ добрый часъ! наконецъ и ты заговорилъ почти какъ гайдамакъ. Почему раньше ты не былъ такимъ смѣлымъ. Я никогда не позволила-бы другому разуть меня. Ахъ! если-бъ ты былъ способенъ убить его, котораго всѣ боятся... но онъ неуязвимъ!

Степанъ заскрежеталъ зубами и отправился бродить въ лѣсъ. Онъ воротился домой почти мертвый отъ усталости, но все-таки не могъ заснуть.

На другой день Добошъ пришелъ навѣстить Дзвинку; если онъ приходилъ одинъ, то о своемъ приходѣ всегда предупреждалъ ее свистомъ.

-- Уходи! сказала она мужу,-- идетъ Добошъ.

Степанъ вылѣзъ въ окошко собственнаго дома, точно воръ, а красавица Дзвинка отворила дверь своему любовнику. Когда она упоила его виномъ, медомъ и любовью до потери разсудка, она стала выспрашивать его, дѣйствительно-ли онъ неуязвимъ,

-- Какое горе, сказала она, -- что я должна умереть, тогда какъ смерть не имѣетъ власти надъ тобой! Мнѣ-бы хотѣлось какъ жить, такъ и умереть вмѣстѣ съ моимъ милымъ Добошемъ.

-- Кто тебѣ сказалъ, что я не умру, отвѣчалъ неосторожный; -- когда придетъ мой часъ, я умру, какъ и всѣ остальные люди,

-- Слѣдовательно, ты не совсѣмъ неуязвимъ.

-- Да, меня можно свалить освященной пулей.

Бѣдняга довѣрчиво предавалъ самъ себя въ руки своихъ враговъ.

-- Ты шутишь! продолжала она.-- Но если тебя, дѣйствительно, убьютъ, что станется со мною!

-- Ты будешь знатной дамой; я закопалъ сокровище, которое, послѣ моей смерти, будетъ принадлежать тебѣ.

-- Сумасшедшій! Если ты умрешь, какъ-же я найду сокровище?

-- На Черной горѣ, подъ тремя большими дубами; тамъ лежатъ три камня; своротивъ ихъ, ты найдешь дверь, подъ ней яма, а тамъ сокровище.

Дзвинка обвилась своими руками вокругъ шеи Добоша.

-- Мать, сказала она, -- вѣрно ты купала своего сына въ меду, что я ощущаю такую сладость, цѣлуя его! О, мой великанъ, какъ ты хорошъ! Цѣлую я тебя, ласкаю и все не могу насытиться, мнѣ все кажется мало.

И змѣя ласкала и цѣловала его.

Когда онъ ушелъ, она позвала своего мужа, бѣшено слонявшагося вокругъ дома. Степанъ посмотрѣлъ на нее такъ грустно, что ей стало жаль его, но это продолжалось недолго: всѣ ея мысли теперь всецѣло были заняты сокровищемъ Добоша и надеждой сдѣлаться знатной дамой.

-- Ты не оставилъ своего намѣренія убить Добоша? спросила она.

-- Какой прокъ въ моемъ желаніи, если онъ неуязвимъ! сказалъ онъ съ отчаяніемъ.

-- Его жизнь теперь находится въ моихъ рукахъ.

-- Тогда дозволь мнѣ убить его.

-- Да, Степанъ, ты долженъ убить его и мы раздѣлимъ сокровище.

-- Значитъ, ты знаешь, гдѣ онъ прячетъ свои деньги?

-- Да. Ты не ожидалъ этого. Убей его и сокровище мое. Я буду наряжаться, какъ графиня, у меня будетъ сто слугъ, которыхъ ты можешь наказывать, сколько хочешь; но я буду бить тебя, мой милый Стенавъ.

-- Бей, но позволь убить Добоша.

-- Хорошо, сказала Дзвинка, переходя въ свою комнату; -- ты можешь разуть меня.

И этотъ дуракъ былъ въ восторгъ отъ полученнаго разрѣшенія.

Въ первую ночь Степанъ вылилъ пули, во вторую вырѣзалъ на нихъ крестъ, въ третью положилъ ихъ въ освященную воду и вынулъ оттуда во время церковной службы. Потомъ зарядилъ ружье.

-- Теперь, сказалъ онъ, -- пусть приходитъ Добошъ, я готовъ.

Все, что дальше случилось, произошло на моихъ глазахъ.

-- Друзья, сказалъ Добошъ,-- одѣньтесь въ праздничное платье, мы пойдемъ ужинать къ Дзвникѣ.

Когда мы вечеромъ подошли къ дому Степана, дверь была заперта на ключъ; Степанъ стоялъ на-готовѣ съ заряженнымъ ружьемъ. Надъ домомъ кружился орелъ.

-- Атаманъ, сказалъ одинъ изъ стариковъ,-- дурное предзнаменованіе. Воротимся.

Вмѣсто отвѣта Добошъ постучалъ въ дверь.

-- Неужели ты уже спишь, братъ? Или, можетъ быть, ты готовишь намъ ужинъ? сказалъ онъ.

-- Ужинъ еще не готовъ, отвѣчала Дзвинка, -- потому что Степана нѣтъ дома; но скоро васъ поподчуютъ такъ, какъ никто изъ васъ не ожидаетъ.

-- Пусти насъ.

-- Не пущу.

-- Не хочешь-ли ты, чтобы мы вошли силой? спросилъ Добошъ, смѣясь.

-- Экое, подумаешь, нетерпѣніе! отвѣчала она также со смѣхомъ.-- Надо собирать свои силы по крайней мѣрѣ семь лѣтъ, чтобы можно было сбить мои задвижки.

Добошъ легко сбилъ задвижки первой двери и отворилъ вторую.

-- Уходи! закричала Дзвинка звонкимъ голосомъ.-- Говорю, уходи.

-- Зачѣмъ мнѣ бѣжать? спросилъ Добошъ, замѣтивъ, что она пятится назадъ и поблѣднѣла отъ ужаса.

-- Ты умрешь! Уходи-же! кричала Дзвинка.

Степанъ выстрѣлилъ. Добошъ упалъ, изъ его груди заструилась кровь. Прибѣжали товарищи, подняли его; онъ не могъ говорить и только знаками показалъ, чтобы его унесли далѣе и положили на траву. Дзвинка бросилась къ нему, плача и ломая руки. Тогда къ Добошу возвратился голосъ; онъ остановилъ товарищей, желавшихъ сжечь домъ и наказать убійцу.

-- Не трогать никого и ничего, я запрещаю, сказалъ онъ; потомъ, онъ посмотрѣлъ на свою любовницу, которая рыдала, закрывъ лицо своими густыми рыжими волосами, и прибавилъ:

-- Зачѣмъ ты ревешь, женщина, когда это твое дѣло? Не плачь и убирайся. Ты мнѣ измѣнила. Зарытыя мной двѣ тысячи дукатовъ принадлежатъ тебѣ; ими я расплачиваюсь съ тобой за все.

Мы стояли вокругъ него, опустивъ головы; казалось, никто изъ насъ не дышалъ.

-- Молодцы, приказалъ онъ, -- поднимите меня и перенесите на Черную гору; тамъ только нѣтъ измѣны.

Подойдя къ тремъ дубамъ, мы остановились, но Добошъ сдѣлалъ знакъ головой и съ усиліемъ прошепталъ:

-- Подъ букъ!

Мы отнесли его, куда онъ желалъ; съ почернѣлымъ лицомъ, орошая своей кровью зеленый мохъ, онъ всталъ на ноги и, опираясь на двухъ товарищей, простился съ нами такими словами:

-- Наступило время намъ разстаться... Я умираю, товарищи, похороните меня подъ этимъ букомъ; раздѣлите по-ровну общественныя деньги и разойдитесь... Разсѣйтесь по свѣту... Вы уже не гайдамаки, потому что у васъ нѣтъ атамана!

Мы плакали на-взрыдъ. До захожденія солнца его трупъ оставался на этомъ-же мѣстѣ. Мы его похоронили, какъ воина, понашему горскому обычаю; рядомъ съ нимъ положили его оружіе, на грудь -- золотую монету; послѣдній разъ надъ нимъ раздались звуки карпатскихъ рожковъ, но это были не боевые, призывающіе на битву, не торжественные, въ знакъ побѣды, а печальные звуки,-- звуки отчаянья. Каждый изъ насъ разряжалъ свое ружье и пистолеты въ могилу послѣ того, какъ, роя ее, лопатой выбрасывалъ землю. Могилу мы вырыли подъ скалой. Какъ только скрылись послѣдніе лучи заходящаго за горой солнца, началась буря; послышались удары грома и заблестѣла молнія. Такъ былъ погребенъ Добошъ гайдамакъ. Мы тотчасъ-же разошлись, но не навсегда; мы дали себѣ слово сойтись здѣсь, въ годовщину смерти нашего атамана. Нѣкоторые изъ насъ, спустившіеся въ равнину, были арестованы и заключены въ тюрьму, но большая часть осталась въ горахъ и продолжала жить, какъ жила прежде, гайдамаками. Я былъ въ числѣ тѣхъ, которые годъ спустя, послѣ смерти Добоша, сошлись на Черной горѣ. Мы смѣялись и плакали отъ радости, клялись въ вѣчной дружбѣ, дали себѣ слово болѣе не раздѣляться и на могилѣ Добоша выбрали ватажку; не знаю какъ это случилось, но былъ выбранъ я, хотя и не считалъ себя достойнымъ начальствовать надъ столькими мужественными людьми.

Мы снова стали продолжать войну, но вели ее уже съ несравненно большими предосторожностями, чѣмъ велъ ее нашъ покойный атаманъ; теперь мы уже не имѣли такой увѣренности въ своихъ силахъ, какъ при немъ; изрѣдка мы появлялись на равнинѣ, но чаще дрались въ нашихъ горахъ, давая отпоръ солдатамъ, которые насъ преслѣдовали. Когда насъ сильно тревожили съ нашей стороны, мы переходили въ венгерскія горы; когда поднимали противъ насъ венгерскихъ пандуровъ, мы отступали въ Галицію.

Какъ-то разъ вечеромъ мы были приглашены на деревенскій праздникъ. Мои товарищи ѣли съ большимъ апетитомъ и много пили; наконецъ еврейская музыка заставила насъ всѣхъ собраться въ кружокъ. Можетъ-ли русскій галичанинъ оставаться хладнокровнымъ при звукахъ "коломійки"? О, коломійка, дикій и величественный танецъ,-- дикій, какъ полетъ орла, величественный, какъ танецъ звѣздъ,-- создать тебя могъ только мужественный, воинственный и ловкій народъ, -- народъ, умѣющій радоваться всей душой, плакать всѣмъ сердцемъ, страдать, не жалуясь, и сражаться на смерть! Пока молодежь съ пылающими отъ удовольствія глазами кружилась въ танцѣ, я сѣлъ въ сторонѣ, имѣя у себя на колѣняхъ нѣсколькихъ дѣтей. Милыя малютки облѣпили меня, задавая мнѣ множество вопросовъ. Я гладилъ ихъ волоса, цѣловалъ ихъ чистый лобъ, неомраченный еще никакой злой думой, и на меня нашло не раскаяніе, нѣтъ! а воспоминаніе о дняхъ моего дѣтства, о томъ времени, когда моя мать также нѣжно цѣловала и мой еще чистый лобъ. Ночью я не могъ уснуть. Мы развели большой костеръ; товарищи мои разлеглись вокругъ него; я пристально смотрѣлъ на пламя костра и почудилось мнѣ, что на меня все еще смотрятъ невинные, любопытные, добрые глазенки дѣтей. И я думалъ, думалъ... да, въ первый разъ мнѣ пришла мысль, заключить миръ съ людьми, поставить въ уголъ мое ружье. Въ воздухѣ была невозмутимая тишина вдругъ деревья склонились на мою сторону, огонь погасъ; правда дрова продолжали еще тлѣть, но пламени не было видно, а только густой дымъ застилалъ пространство; наконецъ, онъ поднялся сѣрымъ столбомъ до самыхъ звѣздъ и упалъ у моихъ ногъ. Изъ дыма вышелъ... я узналъ его по его внушающему отчаяніе взгляду, по его льстивой рѣчи... вышелъ бѣсъ, злобный сатана.

-- Ты, вѣрно, потерялъ голову, Николай, сказалъ онъ,-- что хочешь разстаться съ жизнью гайдамака, покинуть твоихъ вѣрныхъ товарищей и зеленыя горы. Посмотри вокругъ себя, все что ты видишь, можетъ принадлежать тебѣ, ты можешь владѣть всей этой страною...

Я не далъ ему кончить; дрожь, пронявшая меня сначала, нѣсколько успокоилась; я все еще не могъ произнести ни слова, однакожь, успѣлъ перекреститься. Бѣсъ зашипѣлъ, какъ шипитъ вода, брызнутая на раскаленное желѣзо, поднялся до звѣздъ, но, видя, что не можетъ устрашить меня, быстро исчезъ, вмѣстѣ съ дымомъ, пожраннымъ пламенемъ. Я окончательно пришелъ въ себя и вижу: огонь по-прежнему ярко пылаетъ, а товарищи спятъ крѣпкимъ сномъ...

Рано утромъ я вошелъ въ деревню; встрѣчавшіеся со мною люди смотрѣли на меня съ удивленіемъ. Я не поворачивалъ головы ни на-право, ни на лѣво и шелъ прямо къ церкви, чтобъ исповѣдаться передъ священникомъ обо всемъ, что со мною случилось, и причаститься. Потомъ я пошелъ къ галиційскому губернатору. Въ это время формировали тѣ распущенные отряды, состоящіе изъ крестьянъ и помилованныхъ гайдамаковъ, которые, подъ именемъ горныхъ стрѣлковъ, предназначались для борьбы съ гайдамаками. Вѣрно вы слышали объ нихъ. Когда я разсказалъ губернатору, какъ искушалъ меня бѣсъ, а также о томъ, какая произошла во мнѣ перемѣна, онъ сказалъ мнѣ:

-- Хорошо, я поговорю съ начальникомъ отряда. Тебѣ не сдѣлаютъ зла, ты поступишь въ горные стрѣлки и, можетъ быть, тебя назначатъ ватажкомъ.

Конечно, у губернатора были добрыя намѣренія относительно меня, но никакое золото въ мірѣ не побудило-бы меня измѣнить товарищамъ. "Нѣтъ, сказалъ я самъ себѣ,-- мы не хотимъ этого; лучше спать на голой скалѣ, подвергаться непріятному, сознанію что тебя травятъ, какъ хищное животное, чѣмъ поднять руку на тѣхъ, кто раздѣлялъ съ нами всѣ тяжести военной жизни и дрался рядомъ съ нами".

Что сказать вамъ далѣе? Я остался гайдамакомъ и въ такое время, господа, когда, кромѣ горя, ничего не доставалось на его долю, когда насъ преслѣдовали, какъ волковъ; но мы все перенесли...

Когда въ 1848 году были окончательно уничтожены крѣпостная зависимость и барщина, когда крестьянинъ сталъ свободенъ, война прекратилась сама собою. Гайдамаки, оставя свои притоны, сложили оружіе въ кладовыя и стали мирными гражданами. Я выкопалъ мои деньги; никто не могъ попрекнуть меня ими: я собралъ ихъ не ростовщичествомъ, по-жидовски, а пріобрѣлъ съ оружіемъ въ рукахъ, въ правильномъ бою. Я купилъ кусокъ лѣса, выстроилъ усадьбу, которую вы знаете, и жилъ себѣ одинъ, вдали отъ людей, съ моими лошадьми и собаками, когда насталъ голодный годъ. Много людей тогда умерло съ голоду, умирали на дорогахъ. Разъ ночью, слышу я, кто-то стонетъ у моей двери; я вышелъ и нашелъ женщину съ мальчикомъ. "Богъ посылаетъ мнѣ ихъ", подумалъ я и впустилъ. Они остались у меня жить.

V.

Старикъ остановился, выколотилъ свою трубку и посмотрѣлъ на мальчика, который между тѣмъ задремалъ и улыбался во снѣ.

-- Полагаю, что вашимъ милостямъ пора отдохнуть, сказалъ онъ.

Каждый легъ, гдѣ пришлось. Дамы зарылись въ солому; професоръ растянулся на скамьѣ со сложенными руками, подобно рыцарямъ на каменныхъ саркофагахъ. Лекарь тоже скоро захрапѣлъ. Но на меня разсказъ стараго гайдамака произвелъ такое впечатлѣніе, что я не могъ заснуть. Ночью, до моего слуха издали довольно явственно долетѣли слѣдующія слова пѣсни:

"И они нашли своего Добоша на землѣ, истекающимъ кровью. Семь ранъ въ сердцѣ, семь на головѣ.

"И онъ сказалъ имъ: братья, никогда не довѣряйтесь женщинѣ, иначе кончите, какъ я"...

Утомленный безсонницей, я всталъ тихо и вышелъ. Легкія облака проносились по небу, ослабляя свѣтъ луны; только нѣкоторыя звѣзды блестѣли, какъ уединенные часовые.

-- Полночь, сказалъ чей-то голосъ,-- посмотри на "Колесницу".

Передъ зарей пастухи одинъ за другимъ стали выходить изъ стая; они направлялись къ вершинѣ горы, откуда во всѣ стороны открывался широкій горизонтъ. Тамъ, они сошлись въ кружокъ, лицомъ къ востоку, обнажили головы и нѣкоторое время хранили молчаніе. Наконецъ ватажко сказалъ: "О, далекія скалы! о море! море холодное, море синее, море далекое!" А какъ только показался первый разсвѣтъ зари, они запѣли хоромъ молитву: "Царю небесный!" потомъ торжественнымъ, медленнымъ шагомъ спустились къ ближайшему источнику и умыли свои лица. Затѣмъ одинъ изъ нихъ взялъ трембитъ и, по слову ватажки: "Труби, гордый легинецъ!" раздались звуки меланхолической, воинственной аріи. Въ этотъ-же часъ всѣ пастухи въ гуцульскихъ горахъ, вспоминаютъ о своемъ древнемъ отечествѣ на берегу моря и произносятъ тѣ-же самыя слова; одна и та-же пѣснь звучитъ на зарѣ на всемъ протяженіи Карпатовъ, занимаемыхъ гуцульскимъ народомъ.

Пастухи съ такой-же торжественностью возвратились въ стай, какъ и вышли изъ него. Не знаю, когда я заснулъ, но только я былъ разбуженъ старымъ гайдамакомъ въ то время, когда солнце уже ярко свѣтило. Я тотчасъ-же отправился съ Грегоромъ на охоту и убилъ глухаря. По возвращеніи я засталъ нашихъ дамъ въ вознѣ съ козлятами Атанки. Позавтракавъ, мы простились съ нашими хозяевами и отправились по дорогѣ на Черную гору. Атанка и Грегоръ пошли вмѣстѣ съ нами.

Вершина горы была покрыта розовымъ туманомъ, точно нѣжной тканью, скалы блестѣли сильнымъ металическимъ блескомъ; внизу разстилался первобытный лѣсъ, волнующійся океанъ зелени, въ листвѣ свистѣли дрозды; но вскорѣ водворилась тишина, туманъ все болѣе и болѣе сгущался вокругъ насъ, такъ что, наконецъ, въ двухъ шагахъ уже ничего нельзя было различить. Онъ иногда разсѣевался на-столько, что въ первый разъ мы увидѣли на отдаленной скалѣ стадо сернъ, которое вызвало веселую усмѣшку на губахъ Грегора, показавшаго при этомъ свои зубы ослѣпительной бѣлизны; а въ другой -- бездонную пропасть, внушившую ужасъ нашимъ дамамъ и професору; къ ихъ благополучію, туманъ на-столько сгустился, что скрылъ отъ нихъ ужасный видъ. По совѣту гайдамака, мы бросили поводья, и умныя и осторожныя животныя, предоставленныя сами себѣ, съ большой ловкостью понесли васъ по опасной тропинкѣ.

Мы достигли Чернаго озера; окруженное скалами, оно покоится на вершинѣ горы значительной высоты; въ Карпатахъ оно болѣе извѣстно подъ именемъ "морского глаза".

-- Здѣсь, сказалъ гайдамакъ,-- намъ часто приходилось сражаться; здѣсь погребены вмѣстѣ и друзья и недруги.

Онъ набожно снялъ шляпу и прочелъ молитву. Затѣмъ всѣ мы сошли съ лошадей. Подбѣжали два гуцула; одинъ остался смотрѣть за нашими лошадьми, а другой -- повелъ насъ къ лодкѣ, которая была истиннымъ ноевымъ ковчегомъ: мы всѣ въ ней легко размѣстились. Мы выѣхали на средину мрачнаго озера; въ его зеркальной поверхности не отражались ни скалы, надъ нимъ нависшія, ни ели, ни небо.

-- Вотъ, г. професоръ, великолѣпная чернильница, сказалъ врачъ.-- Много рукописей можно-бы было исписать при ея помощи.

Лёля почерпнула горстью воды изъ озера и удивилась, что она такъ-же прозрачна, какъ вода источниковъ. Професоръ объяснилъ ей, что глубина озера причиной, почему оно кажется чернымъ.

-- Надобно допустить, сказалъ онъ,-- что это кратеръ потухшаго вулкана, въ которомъ скопилась атмосферная вода; этимъ только и можно объяснить, что масса воды забралась на такую невѣроятную высоту, на шесть тысячъ триста футовъ надъ поверхностью моря. По народному убѣжденію, это озеро имѣетъ подземное сообщеніе съ моремъ, которое и волнуетъ его при всякой бурѣ. Вотъ почему они называютъ его "глазъ моря..." Горцы увѣряютъ, что въ озерѣ находили остатки кораблей...

Раздался свистъ, нѣсколько разъ повторенный. Панна Лодоиска вздрогнула всѣмъ тѣломъ.

-- Онъ, навѣрное, разбойникъ, прошептала она, указывая на Грегора: свистѣлъ онъ и эхо нѣсколько разъ повторило его свистъ.

-- Нѣтъ болѣе разбойниковъ въ этихъ мѣстахъ, сказалъ гайдамакъ, покачивая головой, -- Миръ царствуетъ въ этихъ горахъ.

-- Здѣсь прекрасное эхо, замѣтилъ професоръ.

Старикъ гайдамакъ услужливо разрядилъ свое ружье и пистолеты; эхо подхватывало звукъ выстрѣла и разносилось громовымъ раскатомъ. Каковъ-же раскатъ былъ въ то время, когда, при звукѣ трембита, гайдамаки перестрѣливались съ нападавшими на нихъ солдатами... Между тѣмъ, мы переѣхали на противоположный берегъ озера. Тамъ, за каменистой отлогостью, простирался лугъ, покрытый цвѣтами сокольника, фіалки и голубой незабудки; здѣсь болѣе всего выдѣлялась зелень черники, бодана и сибирскаго папоротника. Исландскій мохъ покрывалъ скалы; тутъ-же рододендронъ, который гуцулы зовутъ карпатской розой, испускалъ свой пріятный ароматъ. Здѣсь поражало грандіозное уединеніе пустыни. Вдали виднѣлись зубчатыя скалы, вершины которыхъ были покрыты блестящимъ снѣгомъ; онѣ казались гранитными стѣнами, у которыхъ зубцы яркаго бѣлаго цвѣта, а самая стѣна блѣдно-зеленаго. Невдалекѣ отъ насъ на камнѣ грѣлась змѣя. Дамы вскрикнули, а професоръ бросился къ змѣѣ, съ видимымъ намѣреніемъ убить ее.

-- Не убивай мудрую, не то умретъ твоя мать, сказалъ гайдамакъ и прибавилъ, обращаясь къ дамамъ:-- змѣя, встрѣченная въ дорогѣ, приноситъ счастье и потому не слѣдуетъ ей дѣлать зла.

На этотъ разъ повѣрье оправдалось: змѣя принесла намъ счастіе, ибо въ тотъ моментъ, какъ мы взобрались на вершину, туманъ совершенно разсѣялся и передъ нами открылась Черная гора съ ея тремя королевскими коронами и двадцатью-семью спутниками. Сердце перестало биться отъ восхищенія, такъ величественъ былъ видъ, открывшійся въ обѣ стороны, на югъ и западъ, черезъ лысыя вершины горъ, ярко-освѣщенныя, и надъ мрачнымъ еловымъ лѣсомъ. Мы парили какъ орелъ надъ этой безграничной далью. Бѣлыя облака качались въ сверкающемъ эфирѣ, отражая огромныя волнующіяся тѣни. Съ одной стороны глазъ различалъ Венгрію, съ другой онъ обнималъ равнины Галиціи. Утренній туманъ подымался вверхъ столбомъ, точно дымъ жертвенника. Зеленые луга отливали изумрудомъ рядомъ съ темной зеленью елей, а далѣе колыхались золотистыя волны океана ржи и другихъ злаковъ; они тянулись далеко, далеко до самой розовой линіи горизонта. Въ этомъ золотистомъ пространствѣ скользили рѣчки и ручьи, точно серебристыя змѣи и утопали деревни, кажущіяся кораблями, мачтой которымъ служили колокольни...

Мои товарищи давно уже сошли внизъ, а я все еще стоялъ, очарованный прелестью вида. Внизу, подо мной разстилался дымъ изъ деревенскихъ трубъ и заразительныя міазмы городовъ; тамъ, лихорадочно суетясь, копошился человѣческій муравейникъ; его раздирали ненависть, война, убійство; тамъ безумная роскошь и безъисходная нищета; тамъ прикрашенная, подрумяненная жизнь... Старый гайдамакъ сказалъ правду: только въ горахъ можно найти миръ, на тѣхъ высотахъ, гдѣ растетъ лишь бѣдный мохъ на безплодномъ камнѣ, гдѣ не можетъ долго дышать человѣческое сердце, потому что каждое изъ его біеній выражаетъ раздоръ, споръ, преслѣдованіе... Здѣсь прекращается область жизни, здѣсь царятъ элементарныя, первобытныя силы -- смерть! Все мое существо притупилось; казалось, я самъ сталъ камнемъ между камнями. Внезапно меня разбудилъ человѣческій голосъ и произвелъ на меня отрадное впечатлѣніе журчанія источника въ пустынѣ.

-- Пора! произнесъ старый гайдамакъ, самъ подобный величественному, сѣрому камню.-- Пора! повторилъ онъ теплымъ трогательнымъ голосомъ, медленно поднимаясь со скалы, на которой онъ сидѣлъ;-- сойдемъ къ расѣ Каина.

"Дѣло", No 10, 1876

Оставить комментарий Захер-Мазох Леопольд Фон (перевод: Без указанию переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1876 Обновлено: 20/04/2023. 108k. Статистика. Повесть: Проза, Переводы Романы и повести	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: журнал "Дѣло", No 10, 1876.

Захер-Мазох Леопольд Фон Гайдамак

Гайдамакъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

Захер-Мазох Леопольд Фон
Гайдамак