Введенский Иринарх Иванович
Альциона, учено-литературный сборник, изданный, Константином Зеленецким. Выпуск первый

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Альціона, учено-литературный сборникъ, изданный, Константиномъ Зеленецкимъ. Выпускъ первый. Одесса. Въ тип. Т. Неймана и Комп. 1848. Въ 8-ю д. л. 34 стр.
   Въ поэтической древности, полъ именемъ Альціоны, или Алкіона, представляли птицу, наполнявшую своимъ сладкозвучнымъ пѣніемъ берега рѣкъ И поморья:
   
   За кораблемъ вилася гальціона,
   И тихій гласъ ея пловцовъ увеселялъ...
   
   Теперь, когда природа лишена очарованія, наброшеннаго на нее въ глазахъ людей, поэтическими вымыслами древнихъ, альціоною называется извѣстный родъ полиповъ, обитающихъ въ глубинѣ морей и составляющихъ предметъ изученія естествоиспытателей... Во время оно, и въ нашей литературѣ, во дни цвѣтенія стиховъ, бряцанья сладкозвучныхъ лиръ, словомъ, въ поэтическій періодъ нашей словесности -- пѣли тоже альціоны; по-крайней-мѣрѣ, подъ этимъ именемъ являлись альманахи съ большимъ запасомъ всякаго рода стиховъ. Угроза была чѣмъ-то придаточнымъ, чѣмъ-то случайнымъ. Съ измѣненіемъ характера нашей литературы, измѣнилось и значеніе альціоны: нынѣ, "Альціона" есть учено-литературный сборникъ въ восьмую долю листа и въ пятьдесятъ четыре страницы; но, не смотря на столь малое пространство, этотъ сборникъ вмѣщаетъ въ себѣ четыре "ученыя" статьи въ прозѣ и одиннадцать нумеровъ стихотвореній и афоризмовъ. Направленіе "Альціоны" тоже измѣнилось: это не легкая поэзія, или претензія на поэзію, а уже претензія на ученость и глубокомысліе... Но измѣненіе въ формѣ ровно ничего не значитъ по мнѣнію автора новой "Альціоны", и новая "Альціона", не смотря на эти измѣненія -- сохраняетъ всю сущность старой: такъ, по-крайней-мѣрѣ, должно понимать эпиграфъ, взятый авторомъ къ этому сборнику изъ Вильмена: "Ily a dans les arts, comme dans la vie, une éternelle vérité et des formes passagères... La vérité, c'est ce qui touche au fond du coeur de l'homme; le reste n'est qu'un vêtement qui change avec la saison etsuivant les caprices de l'usage, (т. e. Въ искусствахъ, какъ и въ жизни, есть вѣчная истина и преходящія формы... Истина то, что лежитъ во глубинѣ человѣческаго сердца, остальное не что иное, какъ одежда, которая измѣняется вмѣстѣ съ временемъ года и поприхотямъ обычая). Помнится, альманахъ "Альціона" когда-то сіялъ у насъ въ созвѣздіи другихъ альманаховъ, и кромѣ нѣкоторыхъ пьесъ, отличался вообще небогатостью содержанія: неуже-ли эта сущность осталась и теперь, въ новой, въ учено-литературной "Альціонѣ", только подъ другою формой, или, выражаясь словами эпиграфа, подъ другою одеждой?
   Разсматривая внѣшній видъ этого сборника въ 54 страницы и знакомясь съ содержаніемъ его статей, никакъ не хочешь согласиться съ смысломъ эпиграфа, будто-бы эта книжечка заключаетъ въ себѣ проявленіе вѣчной истины въ формѣ, приличной вашему времени; никакъ не хочешь согласиться, будто она принадлежитъ юному, бодрому и свѣжему русскому уму, передъ которымъ открывается такое богатое будущее, который долженствуетъ воздѣлать науку въ своеобразной формѣ, и изъ глубины себя почерпнуть великія истины, составлявшія столь долгое время цѣль исканій и трудовъ ученаго Запада. Нѣтъ, не отпечатокъ бодраго и свѣжаго поколѣнія лежитъ на этомъ сборникѣ, а какая-то младенческая старость...
   Въ-самомъ-дѣлѣ, всѣ статьи сборника лишены всякой жизненности: художественная критика выражается статьею "Сикстинская Мадонна", которая подвигаетъ эстетику или какой-нибудь законъ ея ровно на столько же, сколько въ этомъ отношеніи подвинуло ее письмо Жуковскаго объ этой же дрезденской Мадоннѣ; отличается она отъ послѣдняго только нѣкоторою претензіей на дѣльность, хотя въ сущности обѣ статьи очень-согласны между собою: обѣ хотятъ видѣть въ этой Мадоннѣ скорѣе не картину, а образъ, что пойметъ не всякій, тогда какъ эстетическое воззрѣніе должно быть понятно всякому. Если авторъ чувствовалъ благоговѣніе передъ этой Мадонной -- значитъ, цѣль художника достигнута, и картина его можетъ быть названа какъ угодно; другое дѣло, если сказать о ней, что мѣсто для нея въ храмѣ, назначенномъ для молитвы, а не въ галереѣ. Разницу между этими статьями составляетъ опять то же, что характеризуетъ новость и древность: восторгъ Жуковскаго -- принимая въ соображеніе направленіе тогдашней эпохи вообще и поэта въ-особенности -- живъ, увлекателенъ и неподдѣленъ; восторгъ же автора "Сикстинской Мадонны", въ сборникѣ, сухъ, холоденъ, и читатель не сочувствуетъ ему, какъ сочувствовали нѣкогда Жуковскому его современники при чтеніи его знаменитаго письма.
   Вторая статья носитъ на себѣ тотъ же отпечатокъ хилаго паденія; это статья подъ названіемъ "Изъ дневника Оттиліи, съ дополненіями и примѣчаніями переводчика". Не смотря на то, что романъ Гёте "Die Wahlverwandtschaften" извѣстенъ всякому образованному человѣку, издатель счелъ за нужное разсказать на двухъ страничкахъ идею и содержаніе этого романа, а потомъ привести нѣкоторыя фразы изъ дневника Оттиліи и "пояснить ихъ". Эти поясненія въ высшей степени любопытны и характеризуютъ автора, какъ критика. Извѣстно, какъ и для чего писатели прибѣгаютъ къ дневникамъ и запискамъ дѣйствующихъ лицъ. Въ романахъ и повѣстяхъ -- это то же, что монологи въ драмѣ. Ничего нѣтъ легче и, въ то же время, ничего нѣтъ труднѣе для белльлетриста, какъ ввести дневникъ или переписку дѣйствующихъ лицъ. Къ такому средству выразить характеръ героевъ повѣстей и романовъ писатели даровитые прибѣгаютъ очень-рѣдко; за то писатели второй и третьей руки злоупотребляютъ какъ-нельзя-болѣе эту повидимому легкую форму, чтобъ тѣмъ избѣжать необходимости вывести трудную сцену, или дѣйствіемъ выразить то, что можно голыми словами сказать въ письмѣ или ежедневномъ журналѣ. Отъ этого же самаго, дневники и письма даровитыхъ писателей не походятъ на дневники и письма писателей посредственныхъ. Во-первыхъ, тактъ писателя укажетъ ему, какое лицо въ состояніи вести ежедневныя записки, и какой характеръ къ этому неспособенъ; какое лицо въ состояніи вести переписку, излагая въ ней всѣ событія романа, и какое лицо, хотя и очень-способно быть героемъ любаго романа, но рѣшительно не можетъ описывать ни своихъ похожденій, ни своихъ чувствъ. У посредственныхъ писателей все это идетъ заурядъ, и отъ этого повѣсти въ письмахъ и съ дневниками крайне-сухи и скучны, именно потому-что ихъ очень-мало въ дѣйствительности, или ихъ пишутъ не такъ. Сверхъ-того, истинный талантъ, понимаетъ психологическое настроеніе лица, ведущаго журналъ: журналъ дѣвушки, положимъ, влюбленной -- слѣдовательно, уже запутанной въ маленькую драму -- никогда не будетъ заключать въ себѣ подробнаго хода интриги и обстоятельствъ, ее сопровождающихъ; въ немъ вы не встрѣтите собственныхъ именъ, тѣмъ болѣе имени героя; нѣтъ, въ немъ будетъ видно вѣчное стараніе самоопредѣленія, вѣчное стремленіе вывести общее положеніе изъ частностей, составляющихъ обстановку настоящему положенію пишущей: изъ этихъ общихъ разсужденій о любви, о людяхъ, проявляющихся такъ или иначе въ ея интригѣ, вы можете слѣдить всю цѣпь разныхъ фазисовъ ея чувства, его исторію и внѣшнюю обстановку. Если эта дѣвица счастлива, вы найдете длинныя тирады о томъ, что любовь ихъ высшее блаженство; если она несчастлива, то любовь будетъ опредѣляться источникомъ величайшихъ горестей, золъ, и т. п. Весь дневникъ будетъ проникнутъ этимъ чувствомъ, но безъ повѣствованія фактовъ. Другое дѣло, если лицо рѣшится описать цѣлую эпоху своей жизни", это уже не дневникъ -- это повѣсть, это романъ, это исторія, созданіе полное, имѣющее начало и конецъ. Точно то же почти можно сказать о письмахъ.
   Гёте, очень-хорошо понимая въ этомъ отношеніи человѣческую натуру, ввелъ въ свой романъ и дневникъ Оттиліи; въ этомъ дневникѣ, фактовъ ровно нѣтъ никакихъ, а все разсужденія о предметахъ, близкихъ Оттиліи и возведеніе въ общее частностей, заимствованныхъ изъ ея исключительнаго положенія. Съ этой точки зрѣнія, дневникъ ея -- въ высшей степени художественное созданіе. Оттилія пишетъ:
   Иногда человѣкъ, котораго мы видимъ "возлѣ себя, занимаетъ всѣ наши мысли, но смотря на то, что мы глядимъ на него какъ на картину. Пусть ничего не говоритъ онъ, не смотритъ на насъ, нисколько не заботится о насъ: мы слѣдимъ за нимъ и наблюдаемъ его, чувствуемъ свои отношенія къ нему; отношенія эти могутъ даже возрастать, безъ всякаго содѣйствія къ тому съ его стороны, безъ того даже, чтобъ онъ зналъ, что мы глядимъ на него". Въ этихъ словахъ, Оттилія, въ видѣ общаго положенія, очень-вѣрно рисуетъ свои отношенія къ Эдуарду: онъ занимаетъ всѣ ея мысли, хотя она и думаетъ, что смотритъ на него какъ на картину и иначе не допускаетъ въ себѣ возможности смотрѣть на него, потому-что онъ мужъ другой женщины; она слѣдитъ за нимъ, наблюдаетъ его, будучи увѣрена, что Эдуардъ ничего этого не замѣчаетъ, и страшась назвать любовью чувство, которое къ нему питаетъ. Все это изображено въ высшей степени художественно, подмѣчено вѣрно, а потому и прекрасно. Но авторъ статьи объясняетъ это мѣсто языкомъ и понятіями, которые были бы приличнѣе въ устахъ молоденькой дѣвушки, болѣе романической, нежели Оттилія, и потому принимающей за данное и несомнѣнное разныя вещи, необъяснимыя для простаго здраваго ума. Таково, напримѣръ, родство дутъ, о которомъ авторъ поясненій трактуетъ съ такимъ же знаніемъ дѣла, какъ хорошій ремонтеръ о свойствахъ лошадей. Вотъ его "поясненіе":
   
   Здѣсь на землѣ есть родство между душами человѣческими, родство глубокое (!), внутреннее, котораго источникъ сокрытъ далеко... (какъ все это ясно и опредѣленно: глубокое, далеко!?). Люди, какъ лица, не знаютъ другъ друга; но души ихъ узнаютъ себя взаимно, киваютъ (!) одна другой и посылаютъ привѣты (дѣлаютъ ручки, глазки, или посылаютъ по воздуху поцалуйчики?), какъ старинные знакомые и близкіе. Вотъ причина (конечно!!), по которой такъ легко и скоро сближаемся мы и дружимся съ иными людьми. Дружба въ этомъ случаѣ есть только приведеніе наружу того, что было сокрыто внутри." (Стр. 17).
   
   Подумаешь, сколько бы могъ толкователь дневника Оттиліи открыть интереснаго о такомъ предметѣ, какъ душа, который до того ему извѣстенъ, что онъ даже знаетъ, какъ души киваютъ другъ другу и посылаютъ привѣты, и о которомъ всѣ психологи и физіологи писали, писали, и наконецъ дошли до сократовскаго заключенія, что, я знаю только то, что ничего не знаю... Напрасно авторъ не обратилъ вниманія хоть на идею самого Гёте, развитую въ этомъ романѣ, о химическомъ сродствѣ душъ, подобно явленіямъ вещественнаго міра... Вотъ другой примѣръ подобнаго объясненія; Оттилія пишетъ: "Мы никогда не довольны портретами тѣхъ лицъ, которыхъ знаемъ, и особенно тѣхъ, которые близкикъ намъ... Портретистъ долженъ передать намъ лицо близкое къ намъ, но не такъ, какъ оно является ему, въ тѣхъ чертахъ, которыми оно говоритъ собственно нашему воображенію, нашему сердцу, нашей душѣ". Какъ мило Оттилія выражаетъ здѣсь, опять-таки примѣняя къ собственному положенію, требованіе отъ всякаго хорошаго портретиста, что онъ долженъ передать полотну не только вѣрную копію чертъ, но и оттѣнокъ нравственныхъ свойствъ лица, съ котораго пишетъ портретъ! Во авторъ объясняетъ все по своему:
   
   "Лучи душевнаго бытія человѣческаго зарождаются въ умѣ болѣе или менѣе сознательной мыслію и жизненно трепещутъ въ сердцѣ. Они пробиваются сквозь тѣло человѣка; по нигдѣ въ семъ послѣднемъ не останавливаются и не выражаются съ такимъ разнообразіемъ и опредѣлительностію, какъ въ лицѣ его." (Стр. 48).
   
   Каково? Выраженіе лица объясняется лучами бытія, которые зараждаются въ умѣ, трепещутъ въ сердцѣ, пробиваются сквозь тѣло... и пр. Претензія на такія познанія, воля ваша, можетъ быть только въ эпоху паденія всѣхъ знаній -- какъ мы говорили выше, ибо такая эпоха сходствуетъ съ младенчествомъ именно тѣмъ, что для нея нѣтъ ничего недоступнаго, что ею все рѣшено!
   Не можемъ оставить этой статьи безъ того, чтобъ не привести еще одного отрывка, между-прочимъ характеризующаго и самаго гегеймеррата Гёте, какъ нѣмецкаго политика, которому бы хотѣлось систематизировать весь родъ человѣческій на роды и виды и надъ каждымъ родомъ и видомъ, какъ въ ботаническомъ саду, поставить четкую рубрику... съ параграфами, съ альфами и бетами, съ римскими и арабскими цифрами. Разумѣется, что это пишетъ уже не Оттилія:
   "Мужчины съ самой молодости должны носить форменную одежду. Имъ надобно привыкать дѣйствовать совокупно, подъ однимъ верховнымъ началомъ. Они должны теряться въ средѣ себя равныхъ, повиноваться всей массой одному и трудиться для цѣлаго. Притомъ каждый родъ форменной одежды долженъ имѣть воинское значеніе. Дѣти и юноши суть врожденные (?) воины".. Не менѣе любопытно толкованіе этой мысли авторомъ статьи; особенно хороша метафора, обличающая великое знакомство автора съ естественными науками:
   
   "Внѣшнее есть выраженіе внутренняго. Это аксіома. Единство -- вотъ въ чемъ крѣпость и политическаго тѣла, какъ и здороваго организма человѣческаго. Спрашивается: когда человѣкъ здоровъ?-- Когда въ немъ, на счетъ его общаго организма, не раждаются и не растутъ отдѣльные, частные организмы...
   
   Слѣдовательно, когда у человѣка насморкъ, гемморой, горячка, лихорадка, и пр.-- человѣкъ все-таки здоровъ, ибо въ этихъ болѣзняхъ не раждаются и не растутъ на счетъ общаго организма отдѣльные организмы... Далѣе:
   
   "Эти частные организмы -- и это не что иное какъ черви -- бываютъ только въ ранахъ -- (отъ-чего жь только въ ранахъ?). Здоровый человѣкъ не имѣетъ ранъ, а потому и червей, этихъ инфузоріяльныхъ организмовъ..." (Стр. 22).
   
   Нѣтъ, г. Зеленецкій, лучше разскажите намъ что нибудь изъ невидимаго и неосязаемаго міра -- это мы будемъ считать вашею спеціальностью, а ужь оставьте анатомію и физіологію тѣла человѣческаго, потому-что вооружите противъ себя всѣхъ медиковъ и физіологовъ, которые потребуютъ отъ васъ доказательствъ, а не простыхъ положеній...
   Тотъ же означенный нами выше общій характеръ сборника г. Зеленецкаго выражается и въ остальныхъ статьяхъ. На-примѣръ, когда, какъ не въ такую эпоху, приходитъ въ голову праздному писателю, за отсутствіемъ живыхъ литературныхъ интересовъ, воскрешать пустые, давно забытые литературные споры, давнымъ-давно конченные? какая нужда перерѣшать дѣло, давно рѣшенное и, главное, рѣшать его такъ же, какъ оно было рѣшено давнымъ-давно?Очевидно оскудѣніе прилива новыхъ силъ и новой мысли. Такова статья "Классицизмъ и Романтизмъ въ своемъ историческомъ значеніи" -- статья, заимствованная изъ разныхъ источниковъ, хотя и не безъ искаженія фактовъ, и съ довольно оригинальной характеристикой старыхъ и новыхъ французскихъ романистовъ, потому-что классицизмъ и романтизмъ разсмотрѣны авторомъ только въ томъ видѣ, какъ они проявлялись во Франціи. Остальная Европа, гдѣ, какъ извѣстно, эта литературная борьба имѣла различный характеръ и различное значеніе у каждаго народа, совершенно оставлена безъ вниманія. Объ этомъ ограниченіи себя одной Франціей надлежало бы упомянуть въ заглавіи.
   За симъ слѣдуетъ статья, подъ названіемъ "Нѣсколько словъ о Западной Европѣ", которая могла бы быть интересна, если бы была подкрѣплена фактами и не ограничивалась двумя страничками, на которыхъ ничего нельзя сказать о такомъ важномъ предметѣ. Затѣмъ: "Афоризмы и стихи". Подъ афоризмами и стихами вездѣ означенъ годъ, когда ихъ сочинилъ авторъ; вообще всѣ одиннадцать куплетовъ (и стиховъ и афоризмовъ) произошли на свѣтъ въ-теченіе времени отъ 1828 по 1848 годъ. Въ 1848 году, между-прочими, встрѣчаемъ одинъ афоризмъ, стоющій всей книги; вотъ онъ:
   
   "Кто не рожденъ поэтомъ, тотъ можетъ кое какъ кропать стихи въ молодости. Въ зрѣлыхъ лѣтахъ для него это дѣло невозможное." 1848. (Стр. 52).
   
   Стихи автора относятся къ періоду времени между 1828 и 1838 годомъ. Послѣ этой эпохи, авторъ, вѣроятно, достигъ уже зрѣлыхъ лѣтъ, и не можетъ кое-какъ кропать стихи. Остается одно страннымъ: не-уже-ли въ зрѣлыхъ лѣтахъ еще можно перепечатывать стихи, которые кое-какъ удалось накропать въ юности, лѣтъ двадцать тому назадъ? Не значитъ ли это, что что-нибудь не вполнѣ совершилось съ человѣкомъ въ его развитіи, при переходѣ отъ поры кропанья стиховъ, т. е. отъ юныхъ лѣтъ къ зрѣлымъ?.. Иначе какъ можно сохранить въ эти годы нѣжность къ пустенькимъ пѣсенькамъ молодости и печатать грѣхи юности въ родѣ слѣдующихъ:
   

Милому знакомцу.

   Коснѣй, презрѣнное творенье,
   Въ пыли спокойно пресмыкайся,
   И надъ любовью, вдохновеньемъ,
   Н безкорыстьемъ издѣвайся.
   Все это только для тебя.
   Твой лучшій міръ болото. Въ немъ
   Самодовольно прозябай....
   И предъ любимцемъ вдохновенья
   Въ ничтожествѣ не величайся,
   И съ нимъ въ своемъ уничиженьи
   Не говори, и не равняйся.
   Его вѣнчанная глава
   Безсмертіемъ озарена.
   
   1833. Іюль. (Стр. 50).
   
   Или стихи безъ размѣра:
   
   Роза? что роза
   Въ сравненьи съ тобой?
   Я видѣлъ много дѣвъ
   Онѣ милы какъ розы,
   Но ты милѣе ихъ.
   Я видѣлъ много розъ:
   Онѣ увяли скоро,--
   Ты долголѣтнѣй ихъ.
   Какая же дѣва,
   И роза какая
   Сравнится съ тобой?
   
   1830. Февр. (Стр. 51).
   
   Чтобъ показать, какъ велико глубокомысліе и остроуміе автора, выразившіяся въ его афоризмахъ, приведемъ одинъ афоризмъ, по содержанію своему очевидно относящійся къ зрѣлымъ годамъ автора, хотя года подъ нимъ и не подписано. Это разсужденіе автора о христіанствѣ и не-христіанахъ. Поставивъ во главѣ своего періода авторъ, какъ можно видѣть изъ приведенныхъ отрывковъ и стиховъ, очень любитъ логическіе выводы, и вообще діалектику) непреложную, общую мысль, что "христіанство есть величайшее благо, которое когда-либо ниспослано было человѣчеству", ибо оно "открыло для него безпредѣльное небо свѣта, добродѣтели и чистоты нравственной", авторъ продолжаетъ: "Вотъ "почему, когда Христіанская Европа "жила всей полнотою своей жизни, "она преслѣдовала съ изступленнымъ ожесточеніемъ все то, что находила не-христіанскаго въ средѣ своей"; а теперь, она не только "съ равнодушіемъ видитъ среди себя не-христіанъ, но и уравниваетъ ихъ съ собою въ правахъ. Видя, что не-христіане усвоили себѣ внѣшнія формы образованности... она считаетъ людей дѣлая "равными себѣ. "Ограничиваемся этимъ первымъ выводомъ. Посмотрите, г. авторъ, куда завлекла васъ діалектика и страсть писать афоризмы, безъ соображенія вашихъ мыслей съ сущностью дѣла и съ ходомъ исторіи! Неуже-ли вы похваляете костры инквизиціи, которые воздвигала Западная Европа для мавровъ и Евреевъ? Не убѣдилось ли само духовенство западное, предававшее самымъ варварскимъ мукамъ auto-da-fè несчастныхъ иновѣрцевъ, въ томъ, что оно дѣйствовало противъ заповѣди Христа, вооружаясь Его именемъ для истребленія своихъ ближнихъ съ изступленнымъ ожесточеніемъ? Не болѣе ли согласенъ съ духомъ проповѣди христовой другой образъ дѣйствія на не-христіанъ, состоящій въ томъ, чтобы вкоренить въ нихъ истинныя начала добра и нравственности, разсѣять грубость невѣжества и наконецъ увѣщаніемъ*и убѣжденіемъ, мѣрами кротости, едиными христіанскими, пріобщить ихъ къ стаду Христову?-- Это составляетъ, какъ вамъ извѣстно, цѣль миссій, требующихъ дивнаго самоотверженія со стороны проповѣдниковъ, и содержимыхъ всѣми церквами Европы восточной и западной во всѣхъ концахъ міра. Не болѣе ли согласно съ заповѣдью христіанства то, что европейскія правительства, опереженныя въ этомъ случаѣ нашею Великою Екатериною и по примѣру ея и ея преемниковъ, простираютъ на всѣхъ своихъ подданныхъ равный покровъ, безъ различія того, якутскіе ли это дикари, или мухаммедане, или Евреи, и ведутъ ихъ къ общимъ цѣлямъ образованія и гражданственности, предоставляя времени и благому примѣру перемѣну вѣроисповѣданія, яко дѣло совѣсти. Не-уже-ли они должны бы были, по примѣру государствъ средне-вѣковой и новой Западной-Европы, гнать ихъ и лишать общаго покровительства законовъ, а не считать ихъ, вмѣстѣ съ христіанскими подданными, за однихъ и тѣхъ же дѣтей, и притомъ дѣтей, о которыхъ имъ болѣе еще заботы, ибо это заблудшіяся овцы?... Нѣтъ, г. авторъ, логика ваша завела васъ слишкомъ-далеко, и посылки ваши худо вяжутся!..Вы же далѣе говорите, что "христіанство -- въ сердцѣ, въ завѣтныхъ помыслахъ души, въ самообузданіи, смиреніи, немудрованіи, въ уваженіи первородства преданій старины, въ признаніи власти высшаго, отъ Бога поставленнаго". Все это такъ, но это не все. Вы забыли многое: вы забыли упомянуть о томъ духѣ любви, который отличаетъ христіанство отъ другихъ вѣроученій, и который былъ именно двигателемъ, покорившимъ всѣ народы великому символу креста и выведшимъ ихъ изъ дикости и грубаго невѣжества проясненіемъ въ нихъ идеи Бога и отношеній людей къ нему и къ ближнимъ. Всѣ же исчисленныя вами добродѣтели могутъ быть и въ не-христіанскихъ народахъ, что имъ не помѣшаетъ быть хорошими и вѣрными подданными, и любить власть, поставленную надъ ними для блага ихъ отъ Бога... Авторъ продолжаетъ: "Воздадите Божія Богови, а Кесарева Кесареви, сказалъ Спаситель. Всей святости этихъ словъ не можетъ чувствовать какой-нибудь Кремьё, который, пользуясь минутой, дерзко и самъ отъ себя поднесъ королю Лудовику-Филиппу актъ отрѣченія" (стр. 54). Но изъ поступка Кремьё-поступка, который не оправдаетъ никакая религія -- никакъ не слѣдуетъ, чтобы должно было воздвигать средневѣковое гоневіе на всѣхъ нехристіанъ -- язычниковъ, мухаммеданъ и Евреевъ, и лишать ихъ тѣхъ правъ гражданскихъ, которыя дарованымъ, какъ у насъ, на-примѣръ, всѣми правительствами, дѣйствующими въ этомъ отношеніи совершенно въ духѣ любви и справедливости, заповѣданныхъ христіанской религіей... А потому гораздо-правильнѣе было бы построить афоризмъ автора такимъ-образомъ: "Христіанство есть величайшее благо, которое когда-либо было ниспослано человѣчеству... но какъ средневѣковая Европа не вдругъ вышла изъ своего невѣжества и не вдругъ усвоила себѣ истины евангелія, то она и преслѣдовала съ изступленнымъ ожесточеніемъ все то, что находила не-христіанскаго въ средѣ своей. Съ уясненіемъ же истинъ христіанства, она не кичится, подобно послѣдователямъ Мухаммеда, сокровищемъ, которымъ обладаетъ, но старается сдѣлать участниками его, путемъ кротости и увѣщанія, и не-христіанъ, все же признавая въ нихъ образъ Божій, и уравнивая ихъ въ этомъ смыслѣ съ собою... Если же попадаются изъ нихъ люди, забывающіе долгъ присяги, какъ, на-примѣръ (тутъ приводите какіе-угодно примѣры), то въ этомъ виновато не все племя, къ которому принадлежитъ преступникъ; ибо подобное распространеніе вины одного на цѣлое населеніе отзывается варварствомъ среднихъ вѣковъ. А оттуда недалеко уже будетъ до обвиненія несчастнаго племени и въ бѣдствіяхъ, вовсе-независящихъ отъ человѣка, какъ какой-нибудь моръ или чума, которыя приписывали въ средніе вѣка жидамъ, яко-бы производившимъ чары и отравлявшимъ колодези, и возбуждали такимъ-образомъ чернь къ истязанію невинныхъ и разграбленію ихъ имущества"... Въ этомъ видѣ, аргументація не будетъ, по-крайней-мѣрѣ, лишена исторической вѣрности и здраваго смысла.

"Отечественныя Записки", No 9, 1848

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru