Lib.ru/Классика: Волынский Аким Львович. Мой портрет

Минувшее: Исторический альманах. 17.

М.; СПб.: Atheneum; Феникс. 1995.

МОЙ ПОРТРЕТ

Статья

Около года тому назад сотрудник Русского музея Нерадовский посетил меня в Техникуме¹ по делу о моем портрете, писанном художником С.А. Сориным². Портрет взят на учет. Он висел в театральном зале, прямо против сцены, а в день закрытия Школы³ ученики перенесли его ко мне. Теперь же, когда я со своею библиотекою очутился на время в маленьких, тесных комнатах верхнего этажа, этот большой портрет, почти во весь рост, смотрит на меня со стены ежеминутно. В первый период, последовавший за катастрофою⁴, я едва замечал свой живописный двойник. Все представлялось мне в тумане, апперципировать я ничего не мог, а потом, когда стали укладываться острые впечатления пережитого, я начал то и дело всматриваться в произведение Сорина. Стою у печки, грею руки и вижу себя перед собою, или в сумерки, созерцая все тот же холст, я естественным образом уношусь мыслями в ту дальнюю эпоху, когда я мог выглядеть таким, каким изобразил меня даровитый художник.

Портрет писан в 1905 г. Сорин долго ходил за мною, всячески убеждая позировать ему. Когда я наконец уступил его настояниям, он заставил меня слегка принарядиться. Я надел черный сюртук. Твердый стоячий воротник я заменил, по его желанию, мягким отложным. Он изобразил меня прислонившимся у стола, со скрещенными на груди руками. На столе книги, на стене виднеется гравюра. Вообще, весь я вышел в мягких, спокойных тонах, каким-то местным философом, задумчиво глядящим перед собой. Я смотрю на лицо, и оно мне нравится. Представлено что-то весьма благородное и культурное. Взгляд спокоен, глаза полны юной теплоты. Я не помню, были ли у меня тогда такие глаза, светло-карие, с голубоватым отливом, но теперь у меня таких глаз больше нет. Не думаю также, чтобы выражение лица, данное Со-риным, могло у меня когда-нибудь повториться. Сейчас я совсем другой, и художник, который захотел бы меня представить, должен был бы изобразить лицо, как воплощение гнева, может быть, презрения, во всяком случае, горечи, разлитой по всем чертам.

В прежние времена, несмотря на все мои боевые выступления в печати, я был, в сущности, добродушным человеком. Ходишь, бывало, по длинным комнатам редакции "Северного вестника"⁵, шутишь, свистишь, подпеваешь, даже -- по непонятому капризу -- вылезаешь наполовину из ботинок, забавляясь дружеским недоумением любезной моему сердцу Л.Я. Гуревич. А вечером пишешь для журнала очередную порцию "Русских критиков"⁶. Исследование мое возбуждало и в обществе, и в печати представление обо мне как о человеке чрезвычайно суровом. На похоронах Надсона⁷ какая-то толпа юных скандалистов собиралась даже познакомить меня со своими кулаками за полемику против святынь русской публицистики. Но, посмотрев на меня, рыцари кулака решили, что это, наверно, не я, и обратили свои взоры на Венгерова, являвшего собою внушительную фигуру отечественного Аристарха⁸. Я же был ничтожен и жалок по своему виду.

Помню также удивление некоторых дам тогдашнего литературного бомонда. Высокая Султанова⁹, в шуршащих туалетах, равно как и Яворская¹⁰, в своих светло-ситцевых платьях, облекавших контуры гибкого тела, всплескивали руками при виде меня -- особено после какой-нибудь исключительно воинственной статьи, появившейся в очередном номере "Северного вестника". Так оно было в те памятные дни. М.Г. Савина¹¹ называла меня человеком великого гнева, и в память этих слов я даже наименовал один из своих сборников "Книгою великого гнева"¹². Мое название более соответствовало действительности. Великим гневом полны были именно мои книги. Со страниц "Русских критиков", в самом деле, лилась неукротимая лава, которая еще и сейчас ползет в моей душе. С удовольствием вспоминаю такой отдел этой книги, который назван мною "Бурей шестидесятых годов". Тут было -- кажется мне -- проявлено достаточно ума, достаточно полемической остроты, чтобы во всей наглядности воссоздать скифские схватки вождей русской культуры. Об этих страницах моих писаний я вспоминаю и сейчас с некоторым удовольствием. Если бы мне пришлось вновь вернуться к этим темам, перо мое начертило бы еще более беспросветную картину. Не оказалось бы никаких примирительных оговорок, которые в обилии рассыпаны на страницах укора и обличения. Но в те годы перед глазами еще не было того, что явилось в результате всей старой кампании, направленной на революционизирование общества. Самое слово "революция" мысленно писалось с большой буквы. Никто не мог думать, что она приведет к разрушению всех культурных ценностей, к разрыву всех гражданских хартий. И, тем не менее, я все-таки благословляю свою давнюю книгу и за то малое предвидение, какое она в себе содержит. Но -- повторяю -- в целом я был мягок, благодушен и очень соответствовал писателю книги о Достоевском¹³. Мои внутренние кипения упокаивала христология, в которой тогда носились, развивались и расцветали мои настроения. Я был убежденным приверженцем Христа и слагал к Его ногам весь арсенал науки и философии, добытый многими годами изучения и сопоставления источников.

Вот каким увидел меня С.А. Сорин и, если сказать правду, отразил меня в красках со всею доступною ему правдивостью. Представлено довольно сложное существо, автор книг о русских критиках, о Достоевском и о Леонардо да Винчи¹⁴. На лице строптивости не видно, она вся -- в книгах и только в книгах. Жизнь же моя была светла и мягка, протекая под солнечным небом умб-рийской синевы. Никакими романами не волновалась моя душа, хотя нежный образ Маши Добролюбовой, вставая передо мною, в разных обстоятельствах жизни, тревожил, пленял и чаровал.

Откуда, однако, такие фонды мягкости в моей душе, изливавшейся в литературе огненно и запальчиво? Здесь я должен отметить сосуществование во мне двух наследственных стихий: отцовской и материнской. Нежность моя вся от матери. Женщина эта молчала целыми днями, была тиха, скромна и уступчива. Жизнь она провела страдальческую, в постоянных раздорах с моим отцом. На меня она смотрела молитвенными глазами, постоянно о чем-то беспокоясь. Можно было думать, что ее не точит никакая болезнь. Поступь ровная, спина до глубокой старости прямая, голова устойчивая на страдальческой шее -- все вместе в некоем пластическом благополучии, которое успокаивало мой взгляд, когда я украдкою, бывало, наблюдал ее из угла. И тем не менее, если душу этой женщины охватывал в редкую минуту гнев, она разверзалась в страшной истеричности. Тут-то я постигал, что болезнь сопровождает весь ее жизненный путь, прячась в глубине. Такова была моя мать. Я уже сам далеко не молод. Но из глубины души моей посылаю ей мой пламенный привет в неведомые края и времена, где непонятным для нас образом живут наши усопшие.

Отец мой воплощал во всем иные душевные качества. Это был по характеру своему большой вояжер, непоседа, вечно менявший место, кров и дом. Он торговал сначала книгами, потом мебелью, чем угодно. Но купец он был -- я полагаю -- довольно плохой. Книга засела в его душе. Читал же он на всех языках и в беседах с людьми разворачивал феноменальную образованность. При этом ораторский талант, весь в огнях интеллектуального темперамента, подавлял окружающих. Его можно было слушать целыми часами. Покойный русский писатель Шперк¹⁵ передавал мне, что он познакомился как-то случайно с отцом моим в вагоне железной дороги и просто оцепенел, его слушая. Иногда, желая сказать мне что-нибудь приятное, Шперк утверждал, что я напоминаю ему моментами этого незабвенного попутчика. В голове отца моего жил миллиард аллегорий. Все чему-то уподоблялось, и сложнейшие рассуждения протекали в цепи метафор. Был он и голосист, любя по-канторски выпевать свои минутные подъемы. Любил он также поактерствовать жестом, когда в детские мои годы он пытался объяснить мне, кто такие были Дантон и Марат¹⁶. Вся французская революция плескалась у него в водной стихии гремучего баса, при необычайной серьезности лица, которое действовало на меня гипнотически. Иногда мы с отцом уходили гулять по житомирскому бульвару¹⁷. Но что это было за гулянье! Я приходил домой вспотевший, точно из бани. Отец душил и себя и меня наукою. И опять-таки, в мирном разговоре это был остроумно-благодушный человек. Но в минуту гнева он, как и мать, преображался, вдруг начинал звучать в нем набатный колокол, слышалось даже что-то звериное, что-то агрессивное и небезопасное. Этого гнева боялась моя мать, и, может быть, из-за него она с ним впоследствии и разошлась. Таков мой отец.

Как я сказал, обе стихии -- материнская и отцовская -- живут во мне в сочетаниях, периодически господствуя одна над другой. В эпоху соринского портрета во мне преобладала мать. Это художник уловил с поражающей меня чуткостью. Смотрю на портрет и думаю все время о матери -- думаю с умилением и одновременно с огорчением. Сейчас матери во мне мало и христологии еще меньше. Да и к чему мне все это, все святыни моего прошлого, в настоящую минуту? Смотрю на улицу из окна под крышею и проникаюсь тошнотным возмущением по поводу всего. Беру газету -- и она падает из рук. Даже насмешке нет места в душе, потому что смеяться, собственно, не над чем. Было бы на чем плакать, но глаза ожесточенно сухи. Куда поместить материнские чувства, когда все кругом взывает не к жалости, не к убеждениям, а к жестам величайшего отчаяния? Душа стремится убежать и скрыться куда-нибудь под чистым небом, где можно жить и дышать. И я чувствую, что во мне воскресает отец в минуты его стихийного гнева. Если бы можно было бы излиться в одном крике негодования -- и с ним, и в нем умереть! Но я рисую себе такой крик именно отцовским, не женственно-фальцетным, не истерическим, а мужественно-басовым, несущимся над мутными хлябями отравленной современности. Вот с какими чувствами я смотрю на мой портрет, взятый под учет. Когда-нибудь он будет висеть в музее, но это буду не я. В сущности, его не должно было бы и быть на свете, ибо он не отвечает последней правде меня и моей жизни. Я не подписываюсь под этим портретом. Он и мой и не мой, потому что художник увековечил лицо мое в одном из преходящих моментов его развития. Только кое-какие симптомы будущего в нем брезжут, и то лишь для знающего и проникающего глаза. Что из соринского портрета пребыло до сих пор, развернулось, может быть, расширилось и углубилось? Прежде всего апперцептивность взгляда. Здесь она выступает сквозь голубоватый дымок и направлена на определенный предмет. Точно один этот предмет в мире существует, и взгляд мой устремлен в него. Сейчас моя апперцептивность приобрела некую тяжкость и даже некую растерянность. Мир представляется сложнее, богаче, трагичнее, страшнее, и потому апперцепция, от множества влекущих стимулов, не знает, куда деваться. Затем дан наклон головы. Это большая отгадка семитического художника. Тут схвачено что-то сокровенно еврейское, тяжесть веков, носимая молитвенно, с нежным благословением. Такого наклона в действительности у меня нет. Голова моя, как еще замечал Розанов¹⁸, высится довольно крепко и довольно гордо. Произойдет ли этот наклон у меня при жизни в будущем, я не знаю. Я знаю только одно, что в душе он есть. Имею душу старую-старую от века, от детских лет моих, с гимназической скамьи, через студенческие годы -- до настоящего времени. Но эту старость я мыслю не как ущерб, не как дряхлость, не как умаление, не как обнищание духа. Сейчас я крепче в этом отношении, чем когда бы то ни было. Вдруг я поумнел, вдруг я стал понимать! А когда Сорин писал мой портрет, я все-таки был слишком наивен, слишком заворожен одним, слишком глух и слеп к другому. Голова моя купалась в универсальностях, но глаз, тем не менее, смотрел не туда.

Наконец -- костюм. И тут Сорин что-то угадал. Сюртук не облегает, не обглаживает тело и не украшает его. Он его только прикрывает. Тело в нем исчезает. Вот только рука выплывает в болезненном рисунке из суконного объятия, тоже не сливаясь с манжетою. Такая же рука осталась у меня и сейчас. Она стара, как стара моя душа -- трепетная, нервная, сухая и костлявая. Такая рука могла бы быть даже у молодого раввина. Вот что осталось в глядящем на меня портрете, духовном по своему замыслу. Это я -- в примитиве. Но если бы талантливый художник мог в свое время написать меня во власти той старости, которая меня теперь наполняет, дать лицу моему гениальную метаморфозу, какую способен был сообщать лицам своих моделей Рембрандт¹⁹ в лучшие моменты своего творчества, я имел бы свое изображение таким, каким и хотелось бы завещать его друзьям, знакомым и родным. Лицо мое я желал бы видеть в складках певучей гармоники, и чтобы из складок этих излучалась мелодия моей жизни. Такое лицо можно было бы читать, как читают книгу. В сущности, я ведь и не что иное как книга, -- ничем другим я быть не хотел. Губам моим я придал бы больше сухости, глазам -- больше светлой холодности, волосам -- некое оперение вместо той светской гладкости, которую размазал по голове моей мастер. Тогда это был бы я: теперешний и всегдашний. Нечто подобное поймано фотографом Наппельбаумом²⁰ на портрете, который похищен у меня одной из учениц. Портрет же Наппельбаума напомнил мне портрет, снятый с меня художником Лилиеном²¹ в Берлине. Но в берлинском портрете иудаистические черты приобрели торжественную серьезность.

Неоарийские лица как будто бы не имеют старости. Дело представляется мне таким образом. Из детской расплывчатости начинает постепенно формироваться лицо. К зрелым годам оно достигает наивысшей выразительности и затем -- опять же последовательно, а зачастую и внезапно -- оно подвергается увяданию, впадая к старости в неприятную бесформенность или уродливое разрушение. Такова естественная история лица у неоарийцев. Понятен их страх перед старостью, ужас их женщин перед туалетным зеркалом при появлении первых морщин. Я хочу остановиться на целом ряде примеров знакомых и незнакомых лиц мужского и женского пола.

Мне вспоминается баронесса Варвара Ивановна Икскуль²² в молодые годы ее сияния в Петрограде. Это была обаятельная женщина, в которую влюблялись все -- и литераторы, и гвардейцы, и министры, и иностранные знаменитости, как Мопассан²³. Она владела пером, и один из ее романов был напечатан в "Северном вестнике"²⁴. Эту тонкую женщину, с осиной талиею, ровную, стройную, я помню особенно хорошо в салоне А.А. Давыдовой²⁵. Приход Икскуль всегда возвещал влетевший ветерок, и все кругом нее начинало трепетать. И.Е. Репин, написавший ее портрет с вуалеткою²⁶, так же млел перед нею, как и тяжко фатоватый Н.К. Михайловский²⁷. Такою рисуется мне В.И. Икскуль во цвете ее лет. Но вот встречаю я эту женщину в наши дни, в Доме искусств²⁸, где она приютилась в эпоху революции, спасаясь из бывшего своего особняка. Трудно было узнать былую красавицу. Все пошатнулось в ней, все упало. От прежнего облика не осталось даже воспоминания. Какой-то темный комок, а не лицо, насквозь изъеденный отчаянием. Поступь старческая, бессильная, особенно удручающая, потому что прежняя львица подслеповато опиралась на палку, не глядя по сторонам. Я несколько раз посетил Икскуль на новой квартире и заговаривал с нею на литературные темы. Но в собеседнице моей я не нашел ничего, кроме клокочущей злобы, -- ни одного светлого блика в глазах. Может быть, это самая большая метаморфоза, какую мне пришлось наблюдать. Старости -- с мечтательным и глубокомысленным выражением в чертах лица -- никакой. Только разрушение -- и больше ничего.

Я упомянул о салоне Давыдовой. Сама А.А. Давыдова тоже была некогда довольно привлекательной женщиной, со всеми манерами и романами петроградской кокетки. Она носилась по городу, грациозно куря и заглядывая очень предприимчиво многим в глаза. Но как быстро одряхлела, расплылась и отяжелела эта женщина в свои предзакатные годы! И не было старухи, с которою хотелось бы поговорить. Не только тело, но и самая психика ее расползлась. Морщины не шевелились и говорили не о пережитых волнениях прошлого, а только об упадке настоящего. Пласт парализованного мяса -- и больше ничего.

Еще несколько примеров из другой среды. Ольга Александровна Спесивцева²⁹, по окончании балетного училища, была подлинной красавицей. Личико ее молчало -- даже несколько хмуро, даже несколько сердито. Но это молчание было замечательно. Бывало, выйдет на сцену, станет в позу, и -- все готово. Театральный зал очарован. Издали видишь в идеальном рисунке бесподобные классические ноги, которые при поворотах дразнят и ласкают полукруглою аркою ступни. В личике, собственно, не было ничего выдающегося -- только краснела улыбка пунцовых губ и вонзались иголки глаз, отдававших вам эту улыбку. Такая вся она была душистая, гибкая и много-много обещающая. Но вот пронесся ветер нескольких лет. В холодные зимние вечера, в дыму железных походных буржуек, красота стала размениваться в тусклых, ничтожных связях с подозрительными проходимцами всякого типа. Спесивцева начала терять свою прелесть с ошеломляющею быстротою и ударяться в мать, в страшную старуху по всему своему облику. Последние впечатления от нее на сцене -- это похудевшие ноги превосходного рисунка и ставшее неприятным лицо. Опять -- никакой старости, а только -- развал.

Рядом со Спесивцевой хочется поставить ее современницу и соперницу по сцене Е.М. Люком³⁰. Вот тоже женщина, которая очаровывала многих -- и, собственно, чем? Ничем иным, как только молоденькой головкой. Артистка умела носить эту головку как-то напоказ, и публике это нравилось. Но сейчас от прежней Люком -- уже ни следа, хотя артистка еще довольно молода. Она выкурилась, как папироска.

Я не буду вспоминать напрашивающихся примеров Коммиссаржевской³¹, Гиппиус, А.М. Евреиновой³² и других. Тут тоже нет старух, в рембрандтовском смысле слова, -- перехожу к мужчинам.

В том же салоне Давыдовой я встречал ее неизменного друга Н.К. Михайловского, уже на склоне литературной карьеры. Когда-то человек этот был красавцем. Он сам любил свою вихрастую шевелюру и потряхивал ею на ублажение курсистских сердец. Он расчесывал свою красивую бороду и заботливо надевал традиционную синюю австрийскую куртку. В безотрадном персонале русской радикальной интеллигенции это был единственный лев. И все-таки никакого старика! Лицо было промотано в кутежах "Афганистана" и в номерах случайных гостиниц. А ведь это был выдающийся человек, строчки которого читались по ночам, при свете огарков, в дортуарах и на мансардах. Куда девалось обаяние прогрессивной мысли, когда Михайловский, переживший себя, за чайным столом у Давыдовых должен был уступать место стольким и стольким.

Рядом с Н.К. Михайловским уместно поставить еще несколько имен, принадлежащих нашим литературным деятелям: В.В. Розанов, Ф.К. Сологуб³³, М.А. Кузмин³⁴ и К.И. Чуковский³⁵.

О Розанове особенно хочется сказать два-три слова. Я помню его и в более молодые, и в поздние годы его жизни. В нем было что-то от той старости, которую я здесь воспеваю. Что-то иудейское по типу проблескивало в его настроениях. Но линия его мысли постоянно рвалась, срывалась и разбивалась в зигзаги. А иудейская линия ровна, чиста и волшебно бела. Нераскаянная лживость Розанова анти-иудаистична. В конце концов это был автодидакт и импровизатор. В еврейском быту он копался, не видя монументальности иудаизма. Он не чувствовал синайской скалы в ее всемирном значении. Вот почему, всматриваясь в позднейший портрет Розанова, мы замечаем отсвет опочившей на нем большой мысли и рядом с ним зыбкие полоски неоарийских эмоций, с их провалами, с их взлетами на небольших промежутках времени. И все-таки лицо есть.

Но уже никакого лица нет у Сологуба. Он старик числом своих лет -- и только. В минуты гнева -- это рассерженная курица, ку-дахтающая и клюющая направо и налево, а в минуты случайного подъема сосед видит пустой открытый рот, в который неловко смотреть.

Что сказать о М.А. Кузмине? Человек этот тоже обременен годами, но чудесной старости, рембрандтовской старости, с молитвенным вдыханием в экстазные минуты, у него нет и следа. Он что-то пропел, сказал несколько умных слов о прекрасной ясности в литературе, и затем -- умер. Телесно Кузмин еще живет, справляя юбилей за юбилеем. Но вот талантливый поэт, в котором никакая протоарийская черта никогда не пребывала ни в делах, ни в письме, ни в жизни. Он весь неоариец, отхлебнувший от всех искусств. С любовью он рассматривает Ходовецкого³⁶. Присев к роялю, он мило сымпровизирует что-нибудь. Не без остроумия может он прорецензировать оперетку. Но все в целом -- эфемерида, прах и суета, при общей симпатичности душевных воспламенений.

Но этой симпатичности уже совершенно не хватает у К.И. Чуковского. Человек этот родился недоношенным, жил недоноском и умрет таковым же. Представить себе его обаятельным старцем нет никакой возможности.

Примеров я мог бы привести еще и еще, без конца. Но я спешу к общему заключительному выводу, навеваемому мне все тем же соринским портретом. Неоарийские лица не имеют старости, ибо они принадлежат носителям импровизационных культур, людям, которые живут мгновением, без корней в прошлом, не купаясь и в мечтах о будущем. Они лишены вечности, ибо вечность -- есть прошлое и будущее. Миг настоящего эфемерен, и тот, кто прилеплен только к нему, принимает на свое лицо и казнь эфемерности. Митя Карамазов у Достоевского не тяготеет ни к каким векам -- ни прошлого, ни будущего. Он живет только экстазами минуты, от попойки до попойки, и самое любовь его к Грушеньке -- тоже только попойка. Пока он молод, с ним можно говорить. Он способен даже увлечь вас удачной тирадой и длинным жестом руки. Но трудно себе представить Митю Карамазова в старости. В старости эта эфемерида будет такою же руиною, как и Федор Павлович, отец его, -- противный, жирный, с кадыком, с осовелыми глазками и слюнявым ртом. Вот казнь людей, живущих одним лишь настоящим, без огненных отсветов в бесконечность времени. Импровизационность и эфемерность связаны между собой органически.

Совсем другое явление мы наблюдаем среди людей иного типа, который хотелось бы назвать типом иудейским или, вернее, протоарийским. При этом я оговариваюсь, что как под неоарийцами я не разумею англичан, французов или русских, так и под протоарийцами я не разумею непременно евреев. Я имею в виду не этнические типы, а типы антропологии духа, в их устойчиво вечных образцах. В этом смысле русский может оказаться иудеем, а еврей -- русским. Старость этих людей -- настоящая живая старость. Она не ниспадает на человека, как обвал или катастрофа, а тихо зреет, растет и раскрывается с самых детских лет. Кисть времени пишет тут человеческое лицо, любовно и непрерывно, до последнего вздоха. Неоарийское лицо написано окончательно в какие-нибудь сорок лет, и дальше писать нечего. Праарийское лицо, к которому я отношу лицо и подлинного иудея, пишется до глубочайшей старости, и трудно сказать, в каком моменте кончается его расцвет. Вот где сила рембрандтовских стариков и старух, которые все решительно иудаизированы именно в типе психологическом, а не этническом! В этом именно типе состарился и Лев Толстой. Иудаистическая прелесть лица его, с нависшими бровями, с музыкой морщин и огненно мерцающими глазами, безмерно превышает его юношеский примитив. То же, до некоторой степени, можно сказать и о Дарвине³⁷, и о нашем Филарете³⁸, и о Викторе Гюго³⁹. Никто из них не был иудеем. Но все они приближались к протоарийскому типу, о котором я говорю. Впрочем, никаким образом я не имею в виду лишь знаменитых мыслителей, поэтов или художников. Какой-нибудь простой бело-стокский раввин или иной цадик галицийского местечка, даже полунищий адепт его свиты, превосходят в этом отношении бело-власого Гладстона⁴⁰. Гладстон все-таки импровизатор, а бело-стокский раввин стоит на скале отцов, на скале вечности, и от нее не может быть оторван никак. Скала же -- это и есть в слитном синтезе и прошлое и будущее. Когда-то белостокский раввин сидел юношею над книгою Закона. Теперь, с длинною белою бородою, он только возрос духом, и родная ему вечность опочила на нем. Иудейская старость многодумна, пиэтетна, многозвучна и многопесенна.

Я отвлекся от соринского портрета к философским рассуждениям и, возвращаясь к нему, скажу еще раз, что художник не дал в нем моего подлинного облика. Неоарийских черт я в себе не чувствую. Приближающуюся же старость приветствую от полноты души. Да и придет ли она? Я всегда был стар тою старостью, которой посвящена моя писательская исповедь.

А.Волынский

12 января 1926 г.

¹ Имеется в виду Школа русского балета, позднее переименованная в Хореографический техникум (1920-1925) -- учебное заведение в Петрограде, организованное и возглавляемое А.Л. Волынским.

² Сорин Савелий Абрамович (1878-1953) -- художник-портретист.

³ См. прим.1.

⁴ Речь идет о закрытии Хореографического техникума.

⁵ См. прим. 16 к ст. 2.

⁶ См. прим. 34 к ст. 2.

⁷ Надсон Семен Яковлевич (1862-1887) -- поэт.

⁸ Венгеров Семен Афанасьевич (1855-1920) -- историк русской литературы и общественной мысли, библиограф.

Aristarchos -- греческий критик (2 в. до н.э.), синоним просвещенного, строгого и педантичного критика.

⁹ Леткова Екатерина Павловна (в замужестве Султанова) 1856-1937) -- прозаик, автор мемуаров, переводчица. В 1892-1895 сотрудничала в "Северном вестнике".

¹⁰ Яворская Лидия Борисовна (урожд. Гюббенст; по мужу Барятинская; 1871-1921) -- актриса. Волынский на страницах "Северного вестника" не раз отзывался о ее творчестве (1896. No 12; 1897. No 10; 1898. No 8-9) -- в основном неодобрительно. В частности, он писал: "Актриса посредственная с провинциальными замашками, обличающими отсутствие артистического ума и вкуса. При невероятно плохих голосовых средствах и необычайной склонности к мелодраматическим позам, госпожа Яворская никогда не создаст ни одного характера на сцене /.../. Об исполнении госпожи Яворской, несмотря на примитивную безвкусность ее театральных жестов, на отсутствие меры и такта, на напряженность и аффектированное переигрывание в самые простые моменты драмы, пишутся длинные газетные рецензии, хотя для всякого должно быть ясно, что это -- актриса без вдохновения, без таланта, без артистического изящества, неразлучного с актерской скромностью. /.../ Преисполненная какой-то неестественной суетливости, ее сценическая карьера может считаться уже законченною, потому что госпожа Яворская -- актриса без всякой вдумчивости, без малейшей потребности в самокритике, не говоря уже о ничтожестве образования, без которого нельзя сделаться заметной величиной в театральном мире" (Там же. 1896. No 12. С.53, 56). Лишь через два года критика Волынского становится более умеренной, снисходительной к творчеству актрисы: "За последнее время становится видно, что госпожа Яворская умеет иногда играть просто" (Там же. 1898. No 8-9. С. 165).

¹¹ См. прим. 2 к ст.4.

¹² Волынский А.Л. Книга великого гнева. СПб., 1904. На страницах сборника Волынский подверг критике представителей всех литературных направлений, кроме Л.Толстого.

¹³ Волынский А.Л. Ф.М. Достоевский. СПб., 1906. Ранее была написана еще одна книга, посвященная творчеству Ф.М. Достоевского: Волынский А.Л. Царство Карамазовых. СЦб., 1901.

¹⁴ См. прим. 35 к ст. 2.

¹³ Шперк Федор Эдуардович (1872-1897) -- философ, поэт, критик. Принял православие, придерживался славянофильских взглядов.

¹⁶ Дантон Жорж Жак (1759-1794); Марат Жан Поль (1743-1793) -- вожди якобинцев во время Великой французской революции.

¹⁷ Волынский родился и провел детство в Житомире.

¹⁸ Розанов Василий Васильевич (1856-1914) -- писатель, публицист, религиозный мыслитель.

¹⁹ Рембрандт Харменс ван Рейн (1606-1669) -- голландский живописец, рисовальщик, офортист. В 1924 Волынским была написана книга "Рембрандт", которую он не успел опубликовать при жизни (РГАЛИ. Ф.95. Оп.1. Ед.хр.90, 91).

²⁰ Наппельбаум Моисей Соломонович -- фотограф-художник. В 1917 открыл фотоателье на Невском проспекте в Петрограде.

²¹ Лилиен Эфраим Моисей (1874-?) -- немецкий художник-иллюстратор.

²² Икскуль фон Гильдебранд (Гиллербанд) Варвара Ивановна, баронесса (урожд. Лутковская; 1850-1928) -- прозаик, издательница. Ее литературный салон в Петербурге посещался Н.К. Михайловским, Вл.С. Соловьевым, И.Е. Репиным и др.

²³ Мопассан Ги де (1850-1893) -- французский писатель.

²⁴ Икскуль В.И. На туманном севере // Северный вестник. 1886. No 1-4. Вскоре после выхода в свет этого произведения писательница разочаровалась в своих литературных способностях и занялась издательской и общественной деятельностью.

²⁵ См. прим. 15 к ст.2.

²⁶ Репин Илья Ефимович (1844-1930) -- художник. Портрет В.И. Икскуль (1889) хранится в собрании ГТГ.

²⁷ См. прим. 6 к ст. 2.

²⁸ Дом искусств (1919-1922) -- культурно-просветительное учреждение, открытое в Петрограде на углу Невского проспекта и Мойки в особняке купца Елисеева. При ДИСКе существовало писательское общежитие, где, в частности, жили Волынский и Икскуль.

²⁹ Спесивцева Ольга Александровна (1895-1991?) -- балерина. Училась у Фокина. Танцевала в Мариинском театре и в труппе Дягилева "Русский балет".

³⁰ Люком Елена Михайловна (1891-1968) -- балерина, педагог. Ученица Фокина. Работала в Мариинском театре, участвовала в "Русских сезонах" за границей. Выступала в лирико-комедийных партиях.

³¹ См. прим. 3 к ст. 4.

³² См. прим. 18 к ст. 2.

³³ См. прим. 33 к ст. 2.

³⁴ Кузмин Михаил Алексеевич (1875-1936) -- писатель, поэт, композитор, переводчик.

³⁵ Чуковский Корней Иванович (наст. имя, отчество и фамилия Николай Васильевич Корнейчуков; 1882-1969) -- писатель, детский поэт, литературовед, переводчик.

³⁶ Ходовецкий Даниэль Николаус (1726-1801) -- немецкий художник, иллюстратор.

³⁷ Дарвин Чарльз Роберт (1809-1882) -- английский естествоиспытатель, создатель теории эволюции органического мира Земли.

³⁸ Филарет (Дроздов Василий Михайлович; 1782-1867) -- русский церковный деятель; с 1826 митрополит Московский; участвовал в создании Манифеста об отмене крепостного права в России.

³⁹ Гюго Виктор Мари (1802-1885) -- французский писатель.

⁴⁰ Гладстон Уильям Юарт (1809-1898) -- английский политический деятель, лидер либеральной партии (с 1868), несколько раз назначался премьер-министром Великобритании (1868-1894).

Оставить комментарий Волынский Аким Львович (bmn@lib.ru) Год: 1926 Обновлено: 21/05/2020. 32k. Статистика. Очерк: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Волынский Аким Львович Мой портрет

МОЙ ПОРТРЕТ

Волынский Аким Львович
Мой портрет