Вильденбрух Эрнст
В саду Клавдии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

"Въ саду Клавдіи".

Легенда

Эрнста Вильденбруха.

   Ночь вступила, наконецъ, въ свои права. Тихо стало въ Римѣ.
   Никогда еще болѣе благоуханная, теплая и мягкая августовская ночь не спускалась надъ семью холмами и пространствомъ, растилающимся между ними, горами и моремъ. Никогда также августовская ночь не видала большихъ ужасовъ въ этомъ ужасномъ Римѣ.
   Въ вечеръ, предшествовавшій этой ночи, путникъ приближался къ городу съ сѣвера, по Фламиніевой дорогѣ, и, миновавъ Фламиніевъ мостъ, нынѣшній Ponte Molle, вдругъ круто остановился, пораженный звукомъ, отъ котораго кровь застыла въ его жилахъ. Издали доносился онъ, съ правой стороны Тибра, изъ садовъ Нерона, съ того мѣста, гдѣ теперь возвышаются храмъ св. Петра и зданіе Ватикана. Багровое было тамъ небо отъ золотисто-краснаго пламени, поднимавшагося изъ чащи сада. Ужъ не пожаръ ли въ Римѣ? Опять?
   По всей Италіи еще говорили о страшномъ пожарѣ, опустошившемъ столицу міра нѣсколько недѣль передъ тѣмъ, въ минувшемъ іюлѣ. Всѣ объ этомъ толковали, а потолковавъ, начинали шептать: "Огонь, говорятъ, былъ подложенъ. Знаете ли кѣмъ? Самъ Цезарь поджегъ Римъ! На крышѣ своего дворца, на Палатинской горѣ, стоялъ онъ съ лютней въ рукахъ, и пока пламенное море бушевало у его ногъ, онъ пѣлъ подъ звуки арфы про пожаръ Трои".
   Неужели это опять что-нибудь подобное? Непохоже! Пламя не двигалось съ мѣста; спокойно и прямо вздымалось оно, какъ огонь, пылающій на алтарѣ, какъ отблески горящей смолы или факеловъ. Съ запада потянулъ вѣтерокъ и понесъ клубившійся чадъ на востокъ черезъ рѣку прямо на путника. "Очевидно, справляютъ праздникъ",-- сказалъ онъ про себя. "Пахнетъ смолой, пряностями и"... Да, въ запахѣ чувствовалось еще что-то. Ужъ не жертвенныхъ ли животныхъ закалываютъ и жгутъ? Пахло обуглувшимся горѣлымъ мясомъ!
   И пока огонь поднимался вверхъ и тихо несся къ нему, послышался звукъ, ослабленный растояніемъ, но, тѣмъ не менѣе, такой ужасный, что кровь стыла до мозга костей. Это былъ крикъ, ревъ, вой. Вой звѣрей? Нѣтъ, людей... людей, очевидно тѣснившихся несчетною массою и слѣдившихъ за какимъ-то событіемъ или зрѣлищемъ, видъ котораго доводилъ ихъ до безумія, до изступленія, дѣлалъ ихъ настоящими звѣрями, превосходившими кровожадностью, жестокостью и жаждой разрушенія самыхъ лютыхъ животныхъ. Это былъ такой ревъ, словно толпы бѣсноватыхъ внезапно вырвались на волю и завладѣли міромъ.
   Дорога въ городъ проходила черезъ Фламиніевы ворота, нынѣшнюю Porta del Popolo; отсюда начиналась Via lata {Широкая дорога.}, теперешній Корсо, и здѣсь, на Марсовомъ полѣ, уже виднѣлись слѣды опустошительнаго пожара. Цѣлыя улицы были разрушены; стропила обуглившихся домовъ тянулись вверхъ, точно оголенные скелеты. Были раскинуты палатки, построены деревянные бараки, чтобъ дать убѣжище тѣмъ, кто лишился крова. Но ни у палатокъ, ни въ баракахъ не было людей. Весь Римъ былъ тамъ, по ту сторону Тибра, въ гостяхъ у Нерона, дававшаго сегодня римлянамъ въ своихъ садахъ такой праздникъ, какого еще не видывали со временъ Ромула и Рема.
   Путникъ свернулъ вправо, черезъ лабиринтъ улицъ, переулковъ и проходовъ, и когда онъ достигъ береговъ Тибра, онъ остановился, ошеломленный представившимся ему зрѣлищемъ.
   Черезъ мостъ "Pons Triumphalis" {Тріумфальный мостъ.}, соединявшій оба берега, приблизительно тамъ, гдѣ теперь мостъ Св. Ангела, валила съ праваго берега ревущая толпа. За этой темной массой и надъ нею кружились, пылали и сверкали факелы; вслѣдъ затѣмъ, задыхаясь отъ бѣга, большими скачками, точно пантеры, появились темнокожіе, голые нумидійскіе факельщики, съ оглушительными криками бросавшіеся въ людскую массу и расталкивавшіе ее вправо и влѣво, такъ что образовался проходъ. Вотъ слышится топотъ коней; съ грохотомъ катитъ по мосту колесница и въѣзжаетъ въ свободное пространство между двумя человѣческими стѣнами.
   Это была открытая колесница въ родѣ тѣхъ, что употреблялись въ циркѣ во время бѣговъ; колеса и станокъ были изъ тяжелаго, массивнаго золота. Восемь бѣлыхъ, какъ снѣгъ, коней были запряжены въ нее, по четыре въ рядъ.
   Далеко впередъ выгнулся надъ лошадьми возница; около него стоялъ человѣкъ, и при видѣ этого человѣка всѣ, что толпились, тѣснились, давили другъ друга справа и слѣва, упали на колѣна; руки простерлись къ нему; клики, похожіе на ураганъ, вознеслись къ небу:
   "Ave Caesar! Nero! Nero!" {"Привѣтъ тебѣ, Цезарь! Неронъ! Неронъ!".}.
   Это былъ хозяинъ празднества, Неронъ. Передняя четверка бѣлыхъ лошадей взвилась на дыбы и бросилась въ сторону, испуганная встрѣтившимъ ее шумомъ; съ минуту можно было его разглядывать.
   Высоко выпрямившись, стоялъ онъ на колесницѣ. Одежда изъ прозрачной бѣлой ткани развѣвалась вокругъ него; короткій, пурпуровый, затканный золотомъ плащъ былъ накинутъ на плечи. Въ обнаженныхъ мясистыхъ рукахъ держалъ онъ лютню, какъ держали ее во время пѣвческихъ состязаній киѳароиды. Вокругъ черныхъ, курчавыхъ волосъ вился золотой, украшенный алмазами обручъ, а надъ этимъ обручемъ поднимались зубцы, восемь длинныхъ, заостренныхъ зубцовъ, такъ что, казалось, рядъ копій окружаетъ голову.
   Такъ стоялъ Неронъ передъ толпою. Красный отблескъ пламени мелькалъ по его фигурѣ, дымъ и огонь создавали окружавшую его атмосферу, похожую на дыханіе, вырывающееся клубами изъ пасти тигра. Казалось, это былъ самый пригодный для него воздухъ; жадно втягивалъ онъ его въ себя ноздрями и губами.
   И пока чернь вопила вокругъ него, чуть не бросаясь подъ копыта лошадей я колеса, улыбка мелькала на губахъ Нерона и по его лицу, быть можетъ, нѣкогда красивому и благородному, а теперь вздувшемуся и заплывшему отъ кутежей.
   И не презрительная улыбка, даже не пресыщенная и равнодушная, а довольная, какая бываетъ у гастронома, встающаго отъ хорошаго обѣда, и у цѣнителя искусства, возвращающагося послѣ созерцанія прекрасной картины или изъ театра по окончаніи интереснаго представленія. Лѣвая рука тихо перебирала струны лиры; Неронъ былъ счастливъ. Какъ любятъ его римляне! Какъ наслаждаются они его лицезрѣніемъ, какъ преклоняются передъ нимъ! Каждое словоу каждый звукъ или взглядъ говоритъ ему, что онъ великій человѣкъ, даже больше, чѣмъ человѣкъ -- что онъ божество.
   На заплывшемъ лицѣ, сіявшемъ самодовольствомъ, съ блѣдными, отвисшими щеками, освѣщенными красноватымъ отблескомъ факеловъ, виднѣлись далеко выпятившіеся глаза, своею мертвою неподвижностью составлявшіе непріятный контрастъ съ болѣе оживленною нижнею частью и придававшіе всей внѣшности Нерона такой страшный отпечатокъ, какого нельзя описать словами или забыть, разъ видѣвъ. Все, на что глядѣли эти глаза, превращалось въ пустыню. Ни улыбки, ни жизни, ни возможности какого-либо чувства не было въ нихъ. Мертвая, заглохшая пустота. Кто заглядывалъ въ эти глаза, сразу понималъ роковую судьбу всей эпохи и міра, вынужденнаго подчиняться полоумному.
   Мускулистые кулаки нумидійскихъ факельщиковъ успокоили переднюю четверку бѣлыхъ коней, снова двинулась колесница и бѣшено понеслась темными улицами по дорогѣ къ Палатину.
   Хозяинъ удалялся съ праздника; очевидно, праздникъ уже достигъ апогея и близился къ концу.
   Не успѣла скрыться колесница, какъ на вымощенномъ мосту раздались мѣрные шаги. Снова вспыхнули факелы, снова представилась странная картина; когорта цезаря появилась изъ садовъ вслѣдъ за своимъ повелителемъ, направляясь къ Палатину, гдѣ были ея казармы, и гдѣ она исполняла въ императорскомъ дворцѣ и при его особѣ обязанность тѣлохранителей.
   Этими тѣлохранителями были германцы.
   Безопаснѣе было окружать себя такими людьми, чѣмъ римскими преторіанцами, большею частью набиравшимися изъ городского населенія. Римъ былъ въ родѣ моря, гдѣ направленіе вѣтровъ быстро мѣняется. Сегодня онъ любитъ, обожаетъ, преклоняется; завтра, быть можетъ, все измѣнится. Развѣ это не обнаружилось недавно? Когда въ Римѣ вообразили, будто цезарь поджегъ обывательскіе дома, какой вой злобы и мести несся къ Палатину, пока, наконецъ, не узнали, кто нечестивые, причинившіе это неописанное бѣдствіе.
   Съ германцами дѣло совершенно иное.
   У нихъ не было капризовъ, смѣны настроенія, почти не было собственной воли. Какъ на нихъ смотрѣли молчаливыми, преданными глазами большія, длинношерстыя собаки, привезенныя ими изъ за Альповъ, такъ глядѣли и они на цезаря, своего повелителя.
   Ни шагу не дѣлалъ цезарь изъ дворца безъ нихъ, они всегда были съ нимъ, окружали его.
   Что за сладострастное ощущеніе долженъ былъ испытывать этотъ чувственный человѣкъ при мысли, что его рука, которую каждый изъ этихъ кулаковъ раздробилъ бы точно стекло, управляла всей этой исполинской силой, какъ машиной, что это сила останавливалась по его приказанію или излилась бы на римлянъ, подобно горному потоку, еслибъ онъ это повелѣлъ! Какъ содрогалось трусливое, изнѣженное наслажденіями тѣло, когда вокругъ него, для его защиты, тѣснились эти исполины!
   И они дѣйствительно были исполины. Каждый солдатъ когорты казался гигантомъ. Озаренные свѣтомъ факеловъ, который дѣлалъ ихъ внѣшность еще фантастичнѣе, германцы, почти не глядя вправо или влѣво, молча шли среди римской черни, съ широко раскрытыми ртами и глазами уставившейся на нихъ, какъ на сказочныхъ звѣрей.
   Два предводителя шли во главѣ; большія, лохматыя, никогда не покидавшія ихъ, собаки прыгали кругомъ. Не короткіе мечи, какіе привыкли видѣть римляне у своихъ солдатъ, висѣли сбоку, а длинное оружіе, въ тяжелыхъ ножнахъ, сопровождавшее своимъ звяканьемъ грузные шаги. Остальная одежда и все вооруженіе было фантастично и представляло пеструю смѣсь римской обмундировки и германскаго національнаго костюма. На всѣхъ былъ римскій военный нарядъ, но, какъ подобало тѣлохранителямъ Нерона, пестро расшитый и украшенный каменьями. Вмѣсто простыхъ римскихъ шлемовъ, на лбы были надвинуты головы животныхъ, почти неизвѣстныхъ, не встрѣчавшихся болѣе въ Италіи, медвѣдей, волковъ, зубровъ, лосей.
   Рога торчали вверхъ; въ широко-раскрытыя пасти, полныя страшныхъ зубовъ, проникалъ взоръ. Иные изъ воиновъ украсили себя орлиными, густо натыканными, перьями. У всѣхъ были длинные бѣлокурые, почти желтые волосы, космами падавшіе изъ подъ головнаго убора на лицо.
   Какъ глазѣли курчавые, смуглые римляне на эти невозможные, сказочные волосы! Хоть-бы разъ дотронуться до нихъ, подергать ихъ, чтобы убѣдиться, дѣйствительно ли эти волосы крѣпко растутъ на человѣческихъ черепахъ!..
   Но коснуться такихъ молодцовъ, какъ эти, да еще съ такими лицами,-- отъ одной мысли дрожь пробѣгала по кожѣ! Въ самомъ дѣлѣ, дикія были у нихъ лица, дикія, нагоняющія страхъ, и совершенно иныя, чѣмъ у римлянъ, совершенно иныя!
   Какіе глаза у нихъ? Голубые, сѣрые или зеленые? Почти невозможно было опредѣлить цвѣта, но что они не темные, какъ у римлянъ, это было видно. И когда эти глаза обращались на людскую массу, во взорѣ было что-то рѣзкое, точно блескъ клинка, и словно холодное желѣзо проникало между ребрами.
   А наконецъ ихъ бороды! Какъ лѣсъ торчали онѣ вокругъ щекъ, широкою волною низко падали изъ подъ подбородка на грудь. По крайней мѣрѣ у большинства. Попадались немногіе, не носившіе бородъ, повидимому, совсѣмъ молодые люди.
   Одинъ изъ нихъ шелъ какъ разъ въ переднемъ ряду за двумя предводителями; это былъ красивый юноша, приковывавшій къ себѣ глаза женщинъ. Стройное тѣло было высоко, какъ мачта: грусть, выражавшаяся на всѣхъ германскихъ физіономіяхъ, доходила до мрачности на его правильномъ лицѣ.
   Ни вправо, ни влѣво не поворачивалъ онъ головы -- прямо впередъ былъ устремленъ его взоръ, задумчивый, мечтательный, точно глаза старались удержать какую-то картину, далекую, не имѣющую ничего общаго съ тѣмъ, что мелькало, гудѣло, тѣснилось кругомъ. Отдаленная, чудная картина! Что могло это быть?
   Воспоминаніе ли о родной странѣ, за Альпами? О шумящихъ лѣсахъ, о людяхъ, его тамъ окружавшихъ, бѣлокурыхъ, какъ онъ самъ, голубоглазыхъ, говорящихъ на одномъ съ нимъ языкѣ? Или это не то? Что-то мрачное заставляло, казалось, хмуриться бѣлый лобъ. Быть можетъ, воспоминаніе о чемъ-то пережитомъ на пиру у цезаря, о картинѣ, которую онъ только-что видѣлъ и не можетъ забыть, и отъ которой (онъ это чувствуетъ) ему не избавиться, пока онъ живъ?
   Когорта перешла черезъ мостъ и исчезла во мракѣ улицъ, ведущихъ къ Палатину, какъ и колесница Нерона.
   Теперь движеніе уже не прекращалось. Сначала группами, потомъ партіями, наконецъ толпами шелъ изъ садовъ Нерона народъ, присутствовавшій на праздникѣ и направлявшійся въ центръ города къ своимъ жилищамъ, шатрамъ или баракамъ.
   Вся эта масса колыхалась, большинство шло шатаясь, опираясь одинъ на другого, а многіе такъ, что двумъ-тремъ приходилось вести ихъ. Рѣзкій звукъ тысячъ, громко говорившихъ голосовъ наполнялъ воздухъ; языки большею частью заплетались; Неронъ не поскупился на вино, а гости оказали хозяину честь, это было видно. Цѣлые пруды были наполнены виномъ и цѣлые пруды выпиты. Во всѣхъ разговорахъ повторялось одно и то-же имя "Неронъ"; въ затуманенныхъ головахъ жила лишь одна мысль "Неронъ",-- Неронъ, другъ римлянъ, гроза преступниковъ, императоръ, художникъ, Неронъ -- божество!
   Да, наказалъ же онъ виновниковъ страшнаго бѣдствія, гнусныхъ поджигателей! Основательно, какъ слѣдовало, наказалъ онъ ихъ честнымъ людямъ на радость. Кто поджигаетъ, тотъ долженъ быть казненъ огнемъ -- этимъ принципомъ руководствовался онъ! Пусть думаютъ нѣкоторыя изнѣженныя души, что казнь была слишкомъ ужасна! Какъ будто для такихъ негодяевъ можетъ быть слишкомъ страшная казнь? Что за бѣда, если иные изъ зрителей въ ужасѣ убѣжали! Поговаривали даже о такихъ, что падали въ обморокъ... А все же это было хорошее, прекрасное зрѣлище, и Неронъ справедливый и мудрый человѣкъ!.. Гдѣ были со всѣмъ своимъ знаніемъ философы, когда надо было выяснить, кто подложилъ огонь? Рослый, жирный, лѣнивый Бурръ, префектъ преторіанцевъ, обязанный заботиться о безопасности города, что сдѣлалъ онъ? Ничего! "Загорѣлось въ масляныхъ складахъ!" Вотъ и вся его мудрость... Славная мудрость! Съ какихъ поръ масло само воспламеняется? Поджогъ былъ сдѣланъ, это ясно даже ребенку... Но кѣмъ сдѣланъ? Не самимъ же Нерономъ! Что за низость! Гнусная молва эта была пущена сенаторами, этими ожирѣвшими негодяями! Еще бы! Всѣмъ извѣстно, они ненавидятъ Нерона. Достанется же имъ еще за это! Никто не зналъ, съ какого конца приступить къ дѣлу, пока самъ Неронъ не взялся за него, и тогда оно сразу выяснилось, и слѣпые прозрѣли... Христіане виновники всего! Какъ это не сразу попали на эту мысль? Выходитъ, что умнѣе всѣхъ Неронъ!
   Христіане...
   Уже давно слышалось это имя въ Римѣ, какъ подземный гулъ, какъ что-то, о чемъ знаешь и не особенно заботишься. Новая религіозная секта!.. Ихъ и безъ того достаточно въ Римѣ. Изъ Іудеи!.. Это понятно: всѣ секты оттуда!.. Сначала думали, что это и были именно іудеи, пока тѣ не заявили энергически, что не имѣютъ съ христіанами ничего общаго.
   Значитъ, не іудеи, а безумцы особаго рода? Все, что было о нихъ извѣстно, такъ странно, что должно было поражать благоразумныхъ людей.
   Родившись въ маленькомъ мѣстечкѣ Назаретѣ, Христосъ выступилъ въ Іерусалимѣ и заявилъ, что весь міровой строй плохъ, а то, что думаютъ люди о своихъ богахъ -- ложь.
   Потомъ онъ удалился въ пустыню, гдѣ удобнѣе проповѣдывать, и рыбаки, ремесленники, весь бѣдный людъ послѣдовалъ за нимъ и слушалъ, какъ онъ говорилъ, что настоящая жизнь начинается послѣ смерти. Наконецъ, пришлось вмѣшаться префекту, и какъ ни было ему жаль, онъ повелѣлъ публично бичевать Христа и распять Его среди убійцъ и грабителей.
   Префектъ думалъ, что этимъ все кончится, но вдругъ оказалось, что это далеко не такъ, и что многіе повторяютъ слова Христа, вѣрятъ въ Него, и даже не въ одной только Іудеѣ, а здѣсь, среди Рима.
   Сначала на это не обратили никакого вниманія, и это была большая ошибка.
   Знали, что христіане собираются по ночамъ въ пещерахъ и пустыхъ гробницахъ, гдѣ они повторяютъ за своими проповѣдниками какія-то слова и поютъ пѣсни. Благоразумные люди и тогда уже предостерегали: "Берегитесь! они подроютъ почву подъ нашими ногами". Всѣ смѣялись, пока не настало, наконецъ, страшное пробужденіе, и изъ подземныхъ пещеръ и гробницъ чья-то преступная рука не бросила огня въ людскія жилища.
   Теперь всѣ поняли, въ чемъ дѣло. Сразу о христіанахъ узнали массу подробностей, никому невѣдомыхъ до той поры, и всѣ догадались, что ночныя сборища ихъ были вовсе не такъ невинны, какъ думали прежде. Не безуміе ли, что эта секта избрала своимъ символомъ кресть? Для всякаго порядочнаго человѣка крестъ воплощеніе всего ужаснаго! Казнили на немъ лишь самыхъ страшныхъ преступниковъ. Римскіе граждане ни въ какомъ случаѣ не могли быть распяты. И этотъ-то предметъ христіане чтутъ, какъ святыню, преклоняютъ передъ нимъ колѣни и молятся ему!
   Еще многое иное стало извѣстно. Узнали, что женщины играютъ въ собраніяхъ важную роль, что онѣ всего ревностнѣе берегутъ новую вѣру и распространяютъ ее. И если мужчины почти исключительно принадлежали къ низшему классу, то среди женщинъ были представительницы высшаго сословія. Зараженныя новымъ духомъ, дочери знатныхъ патриціевъ покидали украдкою по ночамъ дома, чтобъ присоединиться къ своимъ единовѣрцамъ. Матери старались скрыть это, отцы прибѣгали къ насилію, и въ груди многихъ римлянъ, съ улыбкой прохаживавшихся днемъ по улицамъ, таилось отчаяніе.
   Наконецъ-то добрались до христіанъ!
   Сегодня рука Нерона проникла въ ихъ убѣжище и показала ихъ народу такъ, чтобы каждый могъ видѣть, что такое эти враги человѣчества. Прекрасно держали они себя до конца, съ этимъ надо согласиться.
   Каждаго поочереди спрашивали, признаетъ ли онъ себя христіаниномъ, и "Christianas sum" {"Я христіанинъ".} отвѣчали они всѣ. Сознаются ли они въ поджогѣ?.. Всѣ поочереди высоко поднимали руку: "Никто изъ насъ не поджигалъ".
   Какъ могутъ они ручаться за другихъ?-- спрашивали ихъ. Развѣ они знаютъ другъ друга?-- Да, былъ отвѣтъ.
   Потомъ они, не сопротивляясь, дали привязать себя къ столбамъ, хотя между ними были рослые мужчины, и не жаловались и не рыдали, хотя въ числѣ ихъ были женщины и дѣвушки. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, нѣсколько глупцовъ находили, что это было величественно, просто изумительно!.. Въ публикѣ замѣтили даже людей, вдругъ побѣлѣвшихъ какъ мѣлъ, и пустившихся бѣжать.
   Но такихъ было немного. Большинство смотрѣло на зрѣлище и наслаждалось имъ съ первой до послѣдней минуты, а зрѣлище было дивное.
   Теперь оно кончилось.
   Жестокость, точно орелъ съ окровавленными крыльями ринувшаяся на толпу беззащитныхъ людей, насытилась; трапеза кончилась, жертвы были истреблены.
   Кончились страшныя судороги тѣлъ, замученныхъ на раскаленныхъ столбахъ; пережита минута, когда, вопреки геройскому мужеству, души изнемогали подъ силою физическихъ терзаній; замеръ хриплый стонъ, въ который перешелъ возгласъ "осанна", привѣтствовавшій начало агоніи.
   Всему конецъ, кровожадности, жаждѣ зрѣлищъ, реву, воплямъ...
   Кто изъ зрителей еще могъ держаться на ногахъ, шатаясь, брелъ домой; кто уже не въ силахъ былъ стоять или идти, падалъ на землю тамъ, гдѣ былъ, и храпѣлъ, какъ животное. Но вотъ звуки замерли; тихая августовская ночь покрыла завѣсой всѣ ужасы, и вдругъ, посреди безмолвнаго мрака, началась въ садахъ Нерона новая, беззвучная, почти призрачная жизнь.
   Отдѣльныя фигуры появились, скользя неслышными шагами по всѣмъ направленіямъ. Трудно было сказать, откуда онѣ, находились ли онѣ тутъ прежде, пришли ли потомъ... Но онѣ были...
   Сначала прибывали немногіе, потомъ все въ большемъ и большемъ числѣ. Едва уловимыми знаками объяснялись они другъ съ другомъ, принимаясь за общее дѣло, осторожно ступая, чтобъ не толкнуть и не разбудить кого-либо изъ спавшихъ на землѣ.
   Это были христіане, еще не разысканные, спасшіеся отъ истребленія и теперь явившіеся оказать своимъ избіеннымъ единовѣрцамъ послѣдній долгъ и похоронить ихъ останки.
   Не долго пришлось имъ искать.
   Во всю длину сада стоялъ двойной рядъ столбовъ; къ нимъ были привязаны, на нихъ сожжены мученики.
   Деревянные столбы, обуглившіеся, еще тлѣли среди ночи; у подножія ихъ лежали или висѣли человѣческія тѣла обугленныя, обгорѣвшія, почти неузнаваемыя.
   Нестерпимый чадъ наполнялъ всю мѣстность. Страшная была это работа, но исполнить ее было надо и даже быстро; темноты хватитъ ненадолго. Не мѣшкая принялись за дѣло. Все, что еще напоминало человѣка, было собрано, искры, мѣстами тлѣвшія, затоптаны; все исчезало въ принесенныхъ полотняныхъ простыняхъ и мѣшкахъ. Быстро скользили тѣни отъ столба къ столбу; молча и торопливо работали руки; ни слова не было произнесено, не слышалось почти ни одного звука.
   Лишь разъ, передъ однимъ изъ столбовъ, произошла остановка; призрачныя фигуры столпились, руки съ минуту бездѣйствовали, всѣ глаза остановились на зрѣлищѣ, рѣзко отличавшемся отъ всего остального.
   Къ столбу была привязана молодая, прекрасная дѣвушка.
   Странно! какимъ-то чудомъ ея тѣло спаслось отъ разрушенія, постигшаго всѣ остальныя.
   Столбъ, къ которому она была привязана, походилъ на грубо сдѣланный крестъ. Бѣлыя, нѣжныя, еще не застывшія руки были прикрѣплены къ поперечной перекладинѣ; тяжело склонилась голова; длинные, темные волосы разсыпались по бѣлой обнаженной груди; лицо, склоненное на сторону, походило на лицо спящей. Никакого страха смерти не было замѣтно; почти не было слѣдовъ страданія. Казалось, невыразимо привлекательная улыбка мелькаетъ на немъ. Губы были полуоткрыты, точно онѣ говорили что-то, когда угасало дыханіе.
   Тихо стояли мужчины; слезы текли по ихъ щекамъ. Шопотъ пронесся въ толпѣ; чуть слышно было произнесено одно имя: "Клавдія!"
   Всѣ руки невольно сложились, какъ передъ чудомъ.
   Какимъ образомъ свершилась смерть? Жестокое пламя коснулось только ногъ, до колѣнъ; до верхней части тѣла огонь не достигъ. Скоро поняли, чѣмъ это объяснялось. Груда хвороста, окружавшая дѣвушку, какъ и остальныхъ страдальцевъ, была разметана посторонней рукой. Колючій кустарникъ, облитый смолою, былъ вытоптанъ, точно для того, чтобы пламя не причинило ей боли.
   Вдругъ раздался голосъ, тихій, не громче вздоха и, однако, всѣмъ слышный. Изъ толпы кто-то вышелъ, и тайна открылась. Дотронувшись рукой до груди дѣвушки, онъ указалъ мѣсто надъ самымъ сердцемъ; здѣсь проникла смерть.
   На бѣлой кожѣ виднѣлась красная рана, окруженная нѣсколькими каплями застывшей крови. Небольшая рана, но все же слишкомъ широкая для кинжала и недостаточно широкая для меча, по крайней мѣрѣ, для короткаго клинка римскаго меча.
   Какое же это могло быть оружіе? Чья рука направила его?
   Что оно принадлежало человѣку, умѣющему обращаться съ нимъ, знающему, гдѣ центръ человѣческой жизни, куда надо мѣтить, когда хочешь уничтожить ее однимъ взмахомъ, было видно по тому, какъ былъ нанесенъ ударъ.. Прямо сквозь сердце проiолъ онъ.
   Это объясняло выраженіе лица, не страдальческое, а спокойное, какое видишь у людей, кого смерть поразила въ самое сердце.
   Кто же оказалъ ей эту услугу? Что могло побудить его?
   Загадка за загадкою, тайна за тайною!
   Для долгаго размышленія не было, однако, времени.
   Веревки, прикѣплявшія руки дѣвушки къ перекладинѣ креста, были развязаны; лишь тутъ замѣтили, какими глубокими, страшными бороздами онѣ врѣзались въ тѣло; безжизненною массою спустилось оно въ распростертыя объятія неизвѣстныхъ. Черезъ минуту его завернули въ большую простыню, и все было кончено.
   Унося свою добычу, беззвучно, какъ пришли, исчезли сѣрыя фигуры, и когда вскорѣ показались первые лучи солнца и разбудили спящихъ, они оглянулись въ изумленіи. На мѣстѣ казни все было прибрано. Одни только столбы возвышались черными, обуглившимися обрубками; всякіе слѣды христіанъ, тѣла которыхъ свѣшивались вчера со столбовъ, исчезли окончательно. Римляне протирали глаза, перешептываясь, подталкивали другъ друга. Злые духи шалили здѣсь ночью, это очевидно; ясно и то, что христіане съ ними за одно.
   Это взывало къ бдительности. Должно быть, зло еще не совсѣмъ искоренено. Ударъ, нанесенный вчера, поразилъ, повидимому, еще не всѣ головы. Навѣрно, осталось много такихъ же преступниковъ, затерянныхъ среди массы населенія.
   Съ этой минуты каждый римлянинъ превратился въ соглядатая, подкарауливавшаго и подслушивавшаго во всѣ стороны, не слышно ли, не видно ли чего-нибудь, напоминающаго о христіанахъ. Кровожадная дикость наполнила одну часть населенія, тяжелая тревога -- другую. Надъ всѣмъ городомъ тяготѣлъ глухой гнетъ.

-----

   На другой день послѣ кроваваго празднества Нерона, утромъ, когда солнце уже высоко стояло на небѣ, Присцилла, жена стараго ткача Аквилы, возвращалась съ рынка домой.
   Это было скромное жилище, гдѣ она пріютилась съ мужемъ, довольно далеко отъ центра, на Аппіевой дорогѣ, за четвертымъ столбомъ отмѣчавшимъ мили.
   Шла она торопливо. Дойдя до двери, она съ минуту постояла на порогѣ, еще разъ оглянулась испуганными глазами, потомъ вошла. Тотчасъ же слышно было, какъ изнутри щелкнулъ засовъ.
   Въ глубинѣ комнаты, въ которую она проникла, лежалъ на постели въ глубокомъ, мирномъ снѣ старикъ. Это былъ Аквила, ея мужъ.
   Тихо поставила она корзину на полъ, потомъ остановилась, молча глядя на спящаго и сложивъ руки такъ, какъ складываютъ ихъ христіане на молитвѣ; беззвучно шевелились ея губы. Ей, повидимому, тяжело было нарушить мирный сонъ старика.
   Знала вѣдь она, что онъ не спалъ всю ночь, что онъ былъ съ остальными братьями въ садахъ Нерона, чтобы собрать для погребенія останки сожженныхъ христіанъ. Лишь на зарѣ вернулся онъ домой и, шатаясь отъ изнеможенія, упалъ на ложе.
   Но говорить она должна.
   Тихо опустилась она около спящаго, обѣими руками взяла руки, сложенныя на груди, потомъ приблизила губы къ его уху.
   -- Аквила!
   Быстро приподнялся онъ, какъ дѣлаютъ люди, пріучившіеся спать легко, потому что ихъ постоянно окружаютъ опасности, или какъ солдаты, во снѣ даже незабывающіе враговъ.
   Женщина обвила старика руками и прижалась щекою къ его шеѣ.
   -- Аквила,-- начала она, понизивъ голосъ,-- дорогой мужъ мой, мнѣ кажется, часъ нашъ насталъ и мы должны быть готовы. Богу угодно, чтобъ мы предстали передъ нимъ.
   Старикъ сѣлъ; глаза его, еще затуманенные сномъ, стали проясняться. Тихо провелъ онъ ладонями по волосамъ и щекамъ Присциллы.
   -- Развѣ ты что-нибудь замѣтила?-- шопотомъ спросилъ онъ.-- Тебѣ кажется, они выслѣдили насъ?
   -- Да, мнѣ это кажется,-- отвѣтила она, и слова вырывались у нея съ трудомъ.-- Ты вѣдь знаешь,-- продолжала старушка,-- сыщики Нерона все еще рыщутъ по городу, чтобъ высматривать христіанъ. А еслибъ ты слышалъ, какъ говорили о насъ на рынкѣ!..
   Невольно замолкла Присцилла и поникла головой.
   -- Вотъ сейчасъ,-- снова начала она,-- когда я шла домой и была уже на Аппіевой дорогѣ, приблизительно около третьяго столба, вижу -- идетъ передо мной солдатъ цезаря, знаешь, одинъ изъ чужеземцевъ, которые такъ странно одѣты и носятъ на головѣ; животныхъ...
   -- Одинъ изъ тѣлохранителей, -- докончилъ ея рѣчь Аквила.
   -- Да. Остановился онъ около столба и принялся разглядывать его, какъ человѣкъ, который считаетъ мили, а я была какъ разъ за нимъ. Вокругъ солдата столпились дѣти, уставились на него, и пока я, не спѣша, шла дальше, прислушиваясь, солдатъ говоритъ дѣтямъ: не можете ли вы мнѣ сказать, гдѣ живетъ ткачъ Аквила?
   Руки старика, все еще обнимавшіе голову женщины, тихо дрогнули.
   -- Онъ произнесъ мое имя?-- спросилъ Аквила.
   Присцилла подняла на мужа глаза. Она хотѣла говорить, но, вмѣсто словъ, изъ ея груди вырвались рыданія, изъ глазъ поли лись слезы.
   Старикъ приподнялъ ее съ колѣнъ и усадилъ на ложе рядомъ съ собою. Ласково обнялъ онъ жену.
   -- Вспомни слова Христа,-- прошепталъ онъ,-- кто вѣритъ въ Него, можетъ умереть, но мертвымъ не останется!.. А вѣдь мы въ Него вѣримъ...
   Присцилла поспѣшно кивнула головою.
   -- Ну, вотъ видишь ли ты! Значитъ, будь мужественна! Скоро мы увидимъ Того, къ Кому такъ стремились! Развѣ ты не радуешься узрѣть Его, Присцилла?
   Снова кивнула она, столь же горячо и торопливо, какъ прежде. Потомъ она крѣпче охватила мужа обѣими руками, и такъ сидѣли они, молча прижимаясь другъ къ другу, ожидая часа, когда будутъ отозваны изъ этой жизни...
   Немного времени спустя раздались тяжелые шаги; чья-то рука взялась за замокъ, но засовъ былъ задвинутъ изнутри, и дверь не открывалась. Тогда постучались; невольно вскочили супруги. Грудь ихъ вздымалась и опускалась; лица поблѣднѣли. За дверью ждала смерть...
   При неожиданномъ приближеніи страшной минуты мужество измѣнило женщинѣ. Упавъ на колѣни, она выхватила изъ подъ изголовья спрятанный тамъ маленькій, сложенный изъ палочекъ, крестъ, судорожно сжатыми руками приблизила его къ своему лицу, между тѣмъ какъ губы съ отчаянной поспѣшностью шептали молитву.
   Вторично раздался ударъ въ дверь. Аквила оправился отъ оцѣпенѣнія, на минуту сковавшаго его.
   -- Присцилла!-- громко позвалъ онъ, поднявъ правую руку, точно хотѣлъ указать на небо.
   Потомъ онъ подошелъ къ двери, отодвинулъ засовъ и самъ распахнулъ ее.
   Черезъ мигъ онъ отшатнулся шага на два; глаза его широко раскрылись. Да, по истинѣ страшна была смерть!..
   Передъ дверью стоялъ человѣкъ въ пестромъ одѣяніи тѣлохранителей Нерона. На лобъ была надвинута волчья голова; изъ подъ нея падали до самыхъ плечъ растрепанные бѣлокурые, почти желтые волосы. Никогда еще не видалъ Аквила такого исполина. Водворилось долгое молчаніе: оба глядѣли другъ на друга. Аквила не отвращалъ взоровъ отъ незнакомца, и глаза того вопросительно и съ удивленіемъ впивались въ лицо старика. Наконецъ, исполинъ вошелъ въ комнату, для чего долженъ былъ нагнуться въ дверяхъ, и тутъ только замѣтилъ женщину, которая, стоя на колѣняхъ, цѣловала крестъ и смотрѣла на незнакомца.
   Точно окаменѣвъ, остановился солдатъ, смертельно поблѣднѣлъ и свѣтло-голубые глаза его приняли испуганное, полубезумное выраженіе.
   -- Не колдуй!-- хрипло крикнулъ онъ, протягивая впередъ обѣ руки.
   Присцилла посмотрѣла, на него.
   -- Скажи ей: не колдовать,-- повторилъ солдатъ, обращаясь къ Аквилѣ.
   Потомъ, не сводя глазъ; съ колѣнопреклоненной женщины, онъ отступилъ къ стѣнѣ и закрылъ лицо рукою, точно боялся, что его поразитъ заколдованная стрѣла или случится что-нибудь страшное.
   Супруги обмѣнялись удивленнымъ взглядомъ. Они покорно ожидали, что исполинъ бросится, свяжетъ ихъ, быть можетъ, сейчасъ же убьетъ, а вмѣсто того онъ стоялъ, прижимаясь къ стѣнѣ, и видимо боялся своихъ жертвъ.
   Но вѣдь это германецъ, дикарь! Аквила начиналъ понимать положеніе дѣла.
   -- Успокойся, братъ мой,-- сказалъ онъ.-- Женщина не сдѣлаетъ тебѣ никакого зла! Она не колдуетъ, да и не умѣетъ колдовать.
   Солдатъ медленно опустилъ руку; взглядъ его переходилъ отъ одного къ другому.
   -- Развѣ вы не колдуны?-- съ трудомъ спросилъ онъ.
   Едва замѣтная улыбка промелькнула по лицу Аквилы.
   -- Нѣтъ, мы не колдуны.
   -- Но вѣдь вы христіане?
   Страшный вопросъ былъ предложенъ. Старикъ склонилъ голову.
   -- Да, мы христіане!
   Потупившись стоялъ онъ, увѣренный, что теперь свершится ихъ судьба. Но ничего не послѣдовало.
   Когда онъ поднялъ, наконецъ, глаза, незнакомецъ былъ на прежнемъ мѣстѣ и глядѣлъ на него все тѣмъ же вопросительнымъ, изумленнымъ взоромъ.
   Потомъ солдатъ выступилъ на середину комнаты, придвинулъ къ себѣ деревянную скамью и тяжело сѣлъ на нее. Шлемъ свой онъ снялъ съ головы, поставилъ его рядомъ съ собой на полъ и, опустивъ глаза, сидѣлъ, точно погруженный въ думу.
   Воцарилась глубокая тишина. Аквила и Присцилла имѣли время разглядѣть загадочнаго человѣка. Такого они никогда не видывали во всю жизнь.
   Когда онъ снялъ шлемъ, они замѣтили, что только лицо его загорѣло отъ римскаго зноя; лобъ же былъ чистъ и бѣлъ. Геркулесъ съ кожею дѣвушки!
   Онъ оперся руками о колѣни; голова его нѣсколько свѣсилась. Аквила и Присцилла замѣтили далѣе, что тамъ, гдѣ волосы подвергались жгучимъ лучамъ солнца, дождю и вліянію воздуха, они были жестки и всклокочены; тамъ же, гдѣ ихъ защищалъ шлемъ, они остались мягкими и нѣжно бѣлокурыми, съ золотистымъ отливомъ.
   А черты этого молодого, красиваго, правильнаго лица!
   Бороды или даже малѣйшаго пушка будущей бороды не было видно. Выраженіе глубокой печали, доходящей до унынія, одно только оттѣняло лицо. Аквила отступилъ къ своему ложу и сѣлъ на него; отвратить взора отъ пришельца онъ не могъ.
   Кто этотъ человѣкъ? Что ему надо? Сыщикъ онъ? Палачъ? Нѣтъ, палачи не такіе!
   Теперь солдатъ протянулъ руку къ кресту, который сжимала Присцилла.
   -- Покажи!-- сказалъ онъ.
   Присцилла колебалась; Аквила же всталъ, взялъ изъ ея рукъ крестъ и подалъ солдату. Онъ сжалъ его въ правомъ кулакѣ, оперъ кулакъ о колѣно, такъ что крестъ стоялъ прямо, и задумчиво глядѣлъ на него.
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ началъ ощупывать его пальцами лѣвой руки; они скользнули по перекладинѣ.
   -- Такъ висѣли ея руки,-- прошепталъ онъ.
   Казалось, онъ забылъ, что въ комнатѣ были, кромѣ него, люди. Словно во снѣ, глаза его устремлялись черезъ крестъ въ пространство, точно стараясь удержать далекую, недостижимую, невозвратимую картину.
   Вдругъ онъ повернулъ голову къ Аквилѣ; глаза его горѣли сухимъ блескомъ. Видно было, онъ хотѣлъ что-то спросить, но замѣтилъ, что дверь осталась открытою, и знакомъ приказалъ старику запереть ее.
   Аквила повиновался и опять сѣлъ. Солдатъ протянулъ руки и привлекъ его къ себѣ; Аквилѣ казалось, что руку его сжимаетъ львиная лапа.
   -- Правда ли,-- началъ солдатъ глухимъ, сдержаннымъ голосомъ,-- что люди могутъ жить даже послѣ смерти?
   Глаза стараго христіанина сверкнули.
   -- Да, это правда,-- быстро и громко отвѣтилъ онъ,-- если они вѣрятъ въ Того, кто поборолъ смерть, въ Христа!
   Солдатъ молчалъ, точно ничего не понимая. Старикъ замѣтилъ это.
   -- Прежде было иначе, тогда люди умирали навѣки. Но теперь явился Спаситель и принесъ намъ избавленіе.
   Не выпуская руки старика, солдатъ поникъ головою, желая дать понять, чтобъ тотъ продолжалъ.
   -- Прежде,-- говорилъ далѣе Аквила,-- Господь гнѣвался на людей. Что на свѣтѣ много боговъ, какъ говорятъ римляне, этому ты не вѣрь! Люди думали только о своемъ тѣлѣ, а не о душахъ, поэтому жизнь ихъ и кончалась, когда умирало тѣло. Тутъ явился Сынъ Божій...
   Старикъ, постепенно разгорячавшійся, умолкъ, ожидая дѣйствія своихъ словъ. Но дикарь не сдѣлалъ ни одного движенія.
   -- Подумай,-- продолжалъ Аквила,-- какое чудо! Онъ явился и жилъ, какъ человѣкъ, среди людей! И вѣришь ли ты... (тутъ голосъ его перешелъ въ шопотъ) есть и теперь еще старики, которые видали Его!.. Онъ далъ умертвить себя, воскресъ изъ могилы и явился людямъ, Его раньше знавшимъ, чтобы они видѣли, что Онъ живъ, хотя и умеръ!... Такъ будетъ и съ нами, вѣрующими въ Него... Всѣ мы воскреснемъ!..
   Голосъ старика перешелъ въ громкое ликованіе. Солдатъ поднялъ голову, заглянулъ въ его глаза, сіявшіе блаженствомъ и переполненные слезами, потомъ кивнулъ головою.
   -- Вотъ такъ и она говорила,-- сказалъ онъ.
   Аквила не вонялъ его и не успѣлъ предложить вопроса, какъ солдатъ снова задумался. Водворилось краткое молчаніе; потомъ Аквила замѣтилъ, какъ бѣлое лицо, находившееся передъ нимъ, вспыхнуло; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ почувствовалъ, что могучая рука, сжимавшая его пальцы, все крѣпче стискивала ихъ, точно желала раздробить кости.
   -- Думаешь ли ты,-- Клавдія жива?
   Голосъ солдата былъ хриплый.
   -- Клавдія?!.
   Старикъ невольно отшатнулся; вопросъ такъ неожиданно поразилъ его, что дыханіе почти сперлось.
   Солдатъ схватилъ его обѣими руками, какъ бы боясь, что онъ убѣжитъ. Глаза его со страхомъ впились въ старика, ожидая отъ него жизни или смерти.
   -- Развѣ ты ее не знаешь? Ты долженъ ее знать! Она прислала меня къ тебѣ!
   -- Она прислала тебя... ко мнѣ?-- пробормоталъ Аквила.
   Спокойствіе солдата уступило теперь мѣсто нетерпѣнію, не допускавшему никакой проволочки.
   -- Жива Клавдія? Жива она? Жива?-- страстно спросилъ онъ три раза.
   Съ усиліемъ высвободилъ свои руки Аквила и поднялъ ихъ вверхъ.
   -- Клянусь всѣмъ святымъ, Клавдія, умершая вчера на кострѣ, жива и будетъ жить вѣчно!
   Страшный звукъ потрясъ комнату. Исполинъ вскочилъ. Съ распростертыми руками, высоко вздымавшейся грудью, просвѣтленнымъ лицомъ стоялъ онъ среди комнаты; вслѣдъ за тѣмъ бросился на Аквилу, схватилъ его за оба плеча такъ, что тщедушная фигура старика колыхалась изъ стороны въ сторону.
   -- Я хочу къ ней!-- кричалъ воинъ.-- Укажи мнѣ путь! Ты можешь это сдѣлать! Она мнѣ это сказала!
   Присцилла приподнялась съ полу и испуганно подошла.
   -- Чужеземецъ,-- сказала она, осторожно касаясь его руки,-- не дѣлай мужу моему зла!
   Солдатъ нерѣшительно снялъ руки съ плечъ Аквилы. Мягкій женскій голосъ, казалось, успокоилъ его.
   -- Мы такъ любили Клавдію!-- продолжала Присцилла.-- Скажи же намъ, гдѣ ты ее узналъ? Что тебѣ о ней извѣстно?
   Изъ груди солдата вырвался глухой стонъ. Онъ отступилъ на одинъ шагъ, упалъ на скамью, на которой раньше сидѣлъ, откинулъ назадъ голову, потомъ снова опустилъ ее. Видно было, что его охватили воспоминанія, и потрясали весь его организмъ. Дикарь попытался говорить, но, покачавъ головою, отказался отъ этого намѣренія. Опершись обоими локтями на колѣни, онъ склонилъ голову на руки и закрылъ глаза сжатыми кулаками.
   Молча слѣдили за нимъ Аквила и Присцилла, хотя сердца ихъ горѣли нетерпѣніемъ. Ясно, этотъ человѣкъ видѣлъ вчера вечеромъ Клавдію, когда ее вели на казнь. Съ почтительной робостью глядѣли они на него. Безпорядочныя восклицанія давали возможность угадать, что онъ былъ близокъ къ ней въ предсмертный часъ, что она говорила съ нимъ, что его слухъ уловилъ послѣдній вздохъ ея. Клавдія, лучъ свѣта, озарявшій мрачныя катакомбы, средоточіе любви и благоговѣнія всей христіанской общины, теперь, послѣ своей кончины, была какъ святая въ ихъ воспоминаніяхъ. Изъ семьи патриціевъ она низошла до людей бѣдныхъ и презираемыхъ, и добровольно принесла вчера свою прекрасную, молодую жизнь въ жертву лютой смерти.
   Наконецъ, видя, что солдатъ не можетъ связно говорить, Аквила приблизился къ нему. Нельзя ли вывѣдать его тайну вопросами? Старикъ опустилъ руку на плечо юноши.
   -- Ты изъ цезаревыхъ тѣлохранителей?-- началъ онъ.-- Былъ ты вчера при?...
   Солдатъ выпрямился; руки его опустились; онъ утвердительно кивнулъ головой.
   -- Подъ вечеръ насъ... вывели... въ сады... цезаря...
   Слова вырывались у него съ трудомъ.
   -- Намъ сказали... будутъ жечь... христіанъ... за то... что они сожгли Римъ...-- продолжалъ онъ и снова замолкъ.
   -- Значитъ, ты все видѣлъ?-- допытывался Аквила.
   Солдатъ опять кивнулъ головой.
   -- Отвели насъ къ тому мѣсту, гдѣ стояло множество столбовъ, двумя рядами, одинъ столбъ противъ другого, точно дорога, обсаженная деревьями, шириною шаговъ въ пятьдесятъ. Намъ сказали,-- цезарь будетъ кататься взадъ и впередъ между столбами, въ то время, какъ...
   -- Въ то время какъ что?..
   -- Христіане будутъ горѣть на столбахъ.
   -- А вы должны были слѣдовать за цезаремъ, пока онъ катался?..
   -- Нѣтъ, мы должны были подойти къ столбамъ, каждый къ одному столбу, и зажечь хворостъ, которымъ онъ былъ обложенъ...
   -- Такъ вотъ на что вы ему нужны!-- воскликнула Присцилла. Солдатъ взглянулъ на нее и пожалъ плечами.
   -- Быть можетъ, онъ боялся, чтобы христіане не сдѣлали ему чего-нибудь! Вѣдь онъ такой трусъ.
   Губы германца дрогнули; онъ отвернулъ голову.
   -- И тебя приставили къ одному изъ столбовъ?-- продолжалъ допросъ Аквила.
   Солдатъ все еще глядѣлъ въ сторону; пальцы его сжимали колѣна, вокругъ которыхъ обвивались руки.
   -- По всему, что говорили о христіанахъ, я думалъ...-- съ трудомъ произнесъ онъ,-- они должны походить на разбойниковъ и убійцъ... А когда я подошелъ къ столбу... на немъ была... женщина...
   Мертвая тишина царила въ комнатѣ. Мечтательное выраженіе появилось въ глазахъ дикаря; на губахъ блуждала неясная улыбка.
   -- Что она не была поджигательницей, это я хорошо видѣлъ!..-- прибавилъ онъ и низко опустилъ голову, точно ему было стыдно.-- Почти всю одежду сорвали они съ нея; плащъ и башмаки лежали на землѣ передъ столбомъ и были такіе дорогіе, прекрасные и тонкіе, какіе носятъ на улицѣ знатныя женщины. Тутъ я понялъ, что она, должно быть, знатнаго рода... и... вдругъ она передо мной въ такомъ видѣ...
   Молча стиснулъ онъ кулаки и тряхнулъ головою.
   -- Смѣть такъ поступить съ женщиною!.. Вѣдь, не будь хвороста, да колючихъ вѣтвей, наваленныхъ вокругъ нея по самую шею и скрывавшихъ тѣло...
   Онъ замолкъ. Цѣломудренная душа его была полна негодованія; кровь волною прилила къ лицу.
   -- Эти римляне!-- бормоталъ онъ.-- Что это за люди!
   -- Потомъ,-- продолжалъ онъ,-- римскій центуріонъ подошелъ съ факеломъ, сунулъ мнѣ его въ руку и сказалъ: "Смотри, когда станетъ совсѣмъ темнѣть и цезарь пріѣдетъ въ садъ, кто-нибудь громко крикнетъ: Зажигайте! Лишь только ты это услышишь, брось факелъ прямо въ колючки, видишь, внизу, гдѣ положены смола и деготь, чтобы лучше загоралось. Понялъ?" И все это,-- прибавилъ солдатъ,-- опять качая головой, точно предъ чѣмъ-то непостижимымъ,-- онъ сказалъ совсѣмъ громко, такъ что она слышала и должна была понять, что съ ней будетъ. Поэтому, когда удалился центуріонъ и я взглянулъ ей въ лицо... (до той минуты я не смотрѣлъ на нее...) я воображалъ, что увижу на немъ ужасъ... И вдругъ, когда я посмотрѣлъ на нее, а она взглянула на меня... все вышло совсѣмъ иначе...
   Послѣднія слова перешли въ шопотъ. Казалось, солдатъ хотѣлъ опять замолкнуть. Но нетерпѣніе овладѣло слушателями; Аквила потрясъ его за плечо, точно для того, чтобъ его разбудить.
   -- Какое у нея было лицо? Что ты на немъ видѣлъ?
   -- Мнѣ казалось, точно она чему-то радуется,-- медленно отвѣтилъ онъ, потирая лобъ.-- Не могу хорошенько этого описать...
   Въ своей безпомощности онъ искалъ словъ, чтобъ изобразить все необычайное, что онъ пережилъ и видѣлъ.
   -- Она была точно дитя, когда оно съ нетерпѣніемъ ждетъ чего-то, и все глядѣла на меня... а... мнѣ было жаль ея... Вотъ я и сказалъ: зачѣмъ ты на меня смотришь? Тогда она начала...
   Онъ разомъ замолкъ. Говорить далѣе онъ не могъ; что-то душило его. Наконецъ, онъ оправился и продолжалъ:
   -- Гляжу я на тебя потому, что мнѣ хотѣлось знать, на кого похожъ тотъ, кто откроетъ передо мною двери рая!
   -- Рая!-- сказалъ Аквила, стиснувъ руки и взглянувъ на жену.
   -- Рая!-- повторила Присцилла.
   -- И такъ какъ я ее не понялъ,-- продолжалъ разсказывать воинъ,-- я и спросилъ; о чемъ ты говоришь?... Тогда она сказала: это такой чудесный садъ, какого ты никогда не видалъ и не увидишь на землѣ, съ вѣчно зелеными лугами, тѣнистыми деревьями. Тамъ не бываетъ ни зимы, ни палящаго солнца, ни зноя!.. Еслибъ ты ходилъ хоть тысячу лѣтъ, до конца сада ты не дойдешь. Есть въ немъ существа, какихъ ты тоже не видывалъ, юноши съ большими бѣлыми крыльями, и они летаютъ во всѣ стороны, точно голуби...
   -- Все это говорила она, а я не понималъ и думалъ, страхъ смерти помутилъ ея разсудокъ, и все это ей только грезится. Но когда я опять поднялъ на нее глаза, я увидалъ, что она въ здравомъ умѣ, и спросилъ: гдѣ же тотъ садъ, про который ты говоришь?
   Тутъ она откинула голову назадъ, насколько позволялъ столбъ, а въ эту минуту всходила на небѣ вечерняя звѣзда.
   -- Онъ тамъ наверху,-- сказала она.-- Теперь мы видимъ только одну звѣзду, но скоро появится безчисленное множество, и будетъ блескъ и сіяніе. И надъ всѣмъ этимъ блескомъ и сіяніемъ и есть садъ, про который я говорила, и какъ только я умру на землѣ, прилетятъ ангелы, возьмутъ меня за руки, понесутся со мною въ въ высь, и сегодня вечеромъ я буду въ этомъ чудномъ, прекрасномъ саду...
   Солдатъ помолчалъ, опять взялъ маленькій крестъ, выпавшій изъ его рукъ и поднятый Присциллой.
   -- Руки ея были привязаны вотъ такъ,-- продолжалъ онъ, проводя пальцами по перекладинѣ.-- Онѣ были такія бѣлыя, что казалось, будто у нея на плечахъ крылья и она взовьется и полетитъ... Я не могъ оторвать отъ нея глазъ вплоть до той минуты...
   Голова его склонилась на грудь; силы, казалось, покинули его, могучее тѣло вздрагивало. Слышались такіе стоны, всхлипыванія и рыданія, что старикамъ чудилось, точно передъ ними звѣрь, изнемогающій отъ ранъ... Долго не могъ юноша оправиться.
   -- И такъ какъ она говорила со мною весело, между тѣмъ, какъ она слышала, что приказалъ центуріонъ, и видѣла всѣ страшныя приготовленія, я не могъ этого понять, до того все это казалось мнѣ страннымъ, и спросилъ: "Развѣ ты не боишься того, что будетъ съ тобою сейчасъ?"
   -- Тутъ (солдатъ широко раскрылъ глаза и внимательно посмотрѣлъ на Аквила и Присциллу, точно призывая ихъ въ свидѣтели того, что онъ скажетъ) -- тутъ... она засмѣялась...
   -- Она смѣялась?-- въ изумленіи повторилъ Аквила, взглянувъ на жену. Присцилла молча и восторженно покачала головой.
   -- Да,-- продолжалъ разсказчикъ,-- но смѣялась не громко, а какъ смѣются люди, когда имъ легко на сердцѣ. Потомъ она сказала: ахъ, братъ мой, еслибъ ты зналъ, какое блаженство у меня на душѣ, ты понялъ бы, почему я не боюсь. Вѣдь черезъ часъ я буду у Того, къ Которому стремилась моя душа, пока я жила на свѣтѣ. Развѣ ты никогда не слыхалъ о Христѣ?
   -- И когда я сказалъ, что ничего не слыхалъ, она нагнулась ко мнѣ, насколько дозволяли веревки, и шепнула: "Братъ мой, еслибъ іы захотѣлъ сдѣлать то, что я тебѣ посовѣтую, какимъ счастливымъ человѣкомъ ты сталъ бы! Когда я умру, сходи къ Аквилѣ -- ткачу, на Аппіевой дорогѣ, и скажи ему, что тебя прислала Клавдія, чтобъ онъ разсказалъ тебѣ про Христа, окрестилъ тебя и принялъ въ нашу общину, и ты будешь такъ же счастливъ, какъ и мы"...
   У Аквилы вырвался глухой крикъ; онъ обнялъ солдата обѣими руками и поцѣловалъ его бѣлокурую голову:
   -- Братъ мой, братъ!-- восклицалъ старикъ.
   Присцилла опустилась на колѣни, гладя руки молодого человѣка. Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ всѣ успокоились, и онъ могъ продолжать.
   -- А если я пойду къ Аквилѣ и сдѣлаюсь христіаниномъ,-- спросилъ я,-- буду ли я въ томъ саду, куда идешь ты, узнаешь ли ты меня, не отвернешься ли?
   -- Она кивнула головою и отвѣтила: "Я буду ждать тебя у воротъ рая, полечу тебѣ навстрѣчу и введу въ садъ. А скоро ли ты придешь?"
   -- Я приду такъ скоро, какъ только могу,-- сказалъ я.-- Никогда не покину тебя, останусь съ тобой вѣчно, вѣчно!
   -- Пока мы говорили, вокругъ насъ начался шумъ; я услыхалъ, какъ въ отдаленномъ концѣ сада закричали: "Зажигайте!" Казалось, будто кричали уже давно, только мы не обращали на это вниманіе. Справа и слѣва отъ насъ взвивался по столбамъ огонь; римляне, стоявшіе сзади принялись ревѣть, точно дикіе звѣри, а христіане закидывали назадъ головы и что-то говорили, глядя на небо, не знаю, что именно, но только всѣ твердили одно и то же слово. Это былъ такой шумъ, какого я никогда не слыхивалъ, а въ эту минуту цезарь въѣзжалъ въ садъ на золотой колесницѣ, запряженной восемью бѣлыми конями.
   -- И пока я стоялъ совсѣмъ ошеломленный, Клавдія крикнула мнѣ со столба: "Братъ мой, ты долженъ зажечь! Зажигай же!"
   -- Тутъ я вспомнилъ, что мнѣ приказалъ центуріонъ, и хотѣлъ сунуть факелъ въ хворостъ, но вдругъ... не могъ... этого сдѣлать...
   -- А между тѣмъ колесница цезаря приближалась, и Клавдія снова сказала: "Поспѣши, братъ мой! Зачѣмъ медлишь! Развѣ не слышишь, какъ всѣ мои взываютъ: Осанна! Развѣ не видишь, какъ они возносятся къ небу! Неужели я одна не попаду въ рай?.."
   -- Тогда я отвернулъ голову, чтобъ не глядѣть на нее, взялъ факелъ и сунулъ его въ хворостъ у ея ногъ, какъ велѣлъ центуріонъ. Не успѣлъ я это сдѣлать, какъ пламя вспыхнуло, охватило ея ноги до самыхъ колѣнъ, и я услыхалъ звукъ, слабый, но страшный... и обернулся; голова ея откинулась назадъ, глаза закрылись, всѣ члены трепетали, а со лба капалъ холодный потъ. Когда я понялъ, какъ ужасны ея страданія, я бросился къ пылающему хворосту, затопталъ его, такъ что не осталось ни одной искорки, сорвалъ колючки, окружавшія ее. Тутъ она очнулась, открыла глаза и сказала: "Что сдѣлалъ ты, братъ мой! Зачѣмъ не далъ ты мнѣ умереть!"
   -- А я отвѣтилъ ей: Успокойся, ты тоже умрешь. Я вижу, что иначе быть не можетъ, но не отъ огня, не въ такихъ страшныхъ мученіяхъ скончаешься ты, а отъ моей руки. На моей родинѣ считается благородною смертью умереть отъ меча; вотъ такъ и ты умрешь, потому что ты благородная женщина, и я тебя люблю, какъ не любилъ еще никого. А если ты любишь Христа, я то же сдѣлаюсь христіаниномъ и приду въ твой садъ...
   -- Говоря это, я вынулъ лѣвою рукою мечь и приставилъ его къ ея груди тамъ, гдѣ сердце. Только разъ вздрогнула она, вздохнула, потомъ все было кончено...
   Во время послѣдней части разсказа солдатъ вскочилъ со скамьи. Высоко выпрямившись, стоялъ онъ; слова, вырывавшіяся сначала съ трудомъ, лились теперь бурнымъ потокомъ. Ни къ Аквилѣ, ни къ Присциллѣ не обращался онъ, а куда-то черезъ нихъ, въ ту таинственную даль, о которой говорила Клавдія.
   При послѣднихъ словахъ: "все было кончено!" -- онъ упалъ вдругъ на землю, точно срубленное дерево, оперся руками о скамью и скрылъ въ нихъ лицо. Такъ лежалъ онъ, не замѣчая, какъ обмѣнялись взглядомъ старики, не слыша, какъ они вышли потихоньку въ сосѣднюю комнату и вернулись оттуда, держа въ рукахъ сосудъ съ водой. И лишь тогда, когда онъ почувствовалъ, что волосы его мокры, поднялъ голову и оглянулся.
   Аквила стоялъ рядомъ съ нимъ. Обмакнувъ руку въ святую воду, онъ чертилъ крестъ на лбу и головѣ ювоши, шепча молитвы, произносимыя при крещеніи...
   Молча допустилъ это солдатъ. Такъ погрузились въ свое дѣло всѣ трое, что не слыхали шума шаговъ и гула голосовъ, приближавшихся къ дому. Лишь тогда, когда дверь разомъ распахнулась, они вздрогнули.
   На порогѣ стояли три римскихъ преторіанца.
   Смутило ли ихъ странное зрѣлище, или же въ глазахъ германца-исполина, все еще стоявшаго на колѣнахъ передъ скамьею и глядѣвшаго на нихъ угрожающимъ взоромъ, было что-то, внушавшее осторожность, но римляне остались у входа, смотря другъ другу черезъ плечо.
   Наконецъ, тотъ, что былъ впереди всѣхъ, приблизился.
   -- Ты ли Аквила, христіанинъ?
   Старикъ поклонился.
   -- Я.
   -- А эта женщина твоя жена? И тоже христіанка?
   Аквила молчалъ и обратилъ глаза на Присциллу, точно предоставляя ей самой отвѣчать.
   -- Я тоже христіанка,-- тихо и покорно отвѣтила она.
   -- Приготовьтесь же, вы должны послѣдовать за нами,-- приказалъ преторіанецъ.
   Бѣлокурый гигантъ приподнялся. Дѣлалъ онъ это медленно, но въ этой медленности было что-то страшное.
   -- Оставьте старика и старуху въ покоѣ,-- сказалъ онъ преторіанцамъ.-- Они не сдѣлали вамъ никакого зла. То. что вы разсказываете про христіанъ, будто они подожгли городъ, это все неправда; вы, римляне, выдумали это, солгали!
   Въ его голосѣ слышались глухіе раскаты, въ родѣ сердитаго рычанья сторожевого пса, предостерегающаго непрошеннаго гостя.
   Преторіанецъ бѣгло взглянулъ на него сбоку и, повидимому, нашелъ, что лучше не обращать вниманія на такого человѣка.
   -- Впередъ!-- скомандовалъ онъ, протягивая руку къ Аквилѣ. Въ тоже мгновеніе онъ отлетѣлъ въ уголъ, такъ что латы затрещали и лѣвая щека, ударившись объ стѣну, побѣлѣла отъ известки.
   Бѣлокурый исполинъ стоялъ передъ ними. Члены его выпрямились; онъ казался еще громаднѣе прежняго.
   -- Развѣ ты не слышалъ, что я сказалъ тебѣ: оставь старика въ покоѣ!
   Съ бѣшенымъ крикомъ римлянинъ обратился противъ него, охватилъ его обѣими руками и между ними началась борьба на жизнь и смерть.
   Длилась она, впрочемъ, лишь нѣсколько секундъ. Раздался ударъ, похожій на тотъ, когда мясникъ раздробляетъ кости и мясо. Пораженный въ затылокъ кулакомъ исполина, преторіанецъ зашатался и безъ чувствъ рухнулъ на землю.
   Опомнились теперь два остальные, стоявшіе точно окаменѣлые. Съ яростными ругательствами кинулись они на германца.
   -- Какъ ты смѣешь, собака, заступаться за христіанъ?
   Они обнажили мечи. При видѣ обнаженныхъ клинковъ бѣшенство овладѣло солдатомъ. Онъ отступилъ, вынулъ свой длинный, узкій мечъ изъ ноженъ и замахнулся надъ головой.
   -- Christianus sum!-- заревѣлъ онъ такъ, что слышно было на улицѣ.
   Вдругъ онъ нашелъ еще новый боевой кликъ; глаза налились кровью, неукротимая ярость сверкнула на искаженномъ лицѣ.
   -- Мщеніе за Клавдію! Теперь ваша очередь умереть!
   Вопль послѣдовалъ за этими словами. Второй преторіанецъ корчился на полу. Оружіе прошло у него между плечевой костью и шеей, такъ что рука свѣсилась. Но въ ту минуту, когда германецъ наносилъ ударъ, третій римлянинъ подкрался къ своему врагу сзади и вонзилъ ему клинокъ до самой рукоятки подъ приподнявшіяся латы.
   Ударъ ногой, отбросившій преторіанца до порога, былъ отвѣтомъ на коварное нападеніе, потомъ исполинъ грузно упалъ на землю, между тѣмъ какъ римлянинъ, обезумѣвъ отъ ужаса, выбѣжалъ изъ дому и скрылся.
   На колѣняхъ Аквилы покоилась голова умирающаго; глаза были закрыты, и по мѣрѣ того, какъ кровь ручьями лилась изъ широкой раны, дикость, искажавшая лицо, сглаживалась, и черты становились такими, какими были прежде, но только еще благороднѣе, красивѣе, почти дѣтскими. Присцилла стояла на колѣняхъ съ правой стороны, держа могучую руку, теперь безсильную и медленно стывшую подъ ея слабыми пальцами.
   Наконецъ, онъ открылъ глаза.
   -- Я слышу шелестъ...
   Старики молчали; почтительная робость мѣшала имъ разсѣевать образы, носившіеся передъ отлетавшею душою. Должно быть, то были чудные образы, потому что глаза блестѣли какимъ-то особымъ блескомъ.
   -- Шелестъ крыльевъ,-- съ трудомъ шепталъ умирающій,-- на ея плечахъ... бѣлыя крылья, большія...
   Ясно было, что онъ хотѣлъ встать, точно на встрѣчу кому-то, приближавшемуся къ нему, невидимому ни для кого, кромѣ него одного... Но голова уже не въ силахъ была приподняться, руки ослабѣли и не могли протянуться впередъ. Однѣ только губы еще слабо лепетали дорогое имя: "Клавдія!".
   Могучее тѣло вытянулось; теперь оно лежало тихо и спокойно, а на застывшемъ лицѣ мелькала чудная, непостижимая, таинственная улыбка. Сдержала ли Клавдія слово? Явилась ли ему на встрѣчу, и не неслись ли они теперь рука объ руку туда, гдѣ нѣтъ зимы, палящаго солнца и зноя, въ чудный, прекрасный садъ?..

Пер. съ нѣмец. А. Веселовская.

"Міръ Божій", No 4, 1896

   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru