Аннотация: I Malavoglia.
Перевод Анны Бонди (1936).
Джованни Верга СемьяМалаволья
GIOVANNIVERGA IVINTI -- IMALAVOGLIA Milano 1881
От автора
Повествование это является искренним и беспристрастным изображением того, каким, по всему вероятию, путем, в самых скромных условиях жизни, должны зарождаться и развиваться первые беспокойные стремления к благосостоянию, и какие треволнения и перевороты они должны были произвести в одной маленькой семье, до тех пор жившей сравнительно счастливо, -- смутная тяга к неизвестному, сознание, что живется плохо, или что можно было бы жить лучше.
Проявление человеческих устремлений, ведущее к прогрессу, взято здесь у его источника, в размерах самых скромных и примитивных. Механизм страстей, определяющих деятельность в этих низких слоях, менее сложен и поддается наблюдению с большей точностью. Достаточно, если оставить картине ее настоящие и спокойные краски, ее простой рисунок. Эти поиски лучшего, терзающие человека, постепенно растут и ширятся, заставляют его стремиться возвысить свое положение и, следуя этому восходящему движению, -- занять место в выше стоящем социальном классе. В "Семье Малаволья" -- борьба еще только за материальные блага. Удовлетворены эти потребности, и искания превращаются в жажду богатства. Они воплотятся в типе буржуа "Мастера дона Джезуальдо", заключенном еще в ограниченной рамке маленького провинциального города. Но краски картины уже начинают становиться ярче, рисунок -- богаче и разнообразнее. Далее выступает аристократическое тщеславие в "Герцогине де Лейра" и честолюбие в "Достопочтенном Сципионе", чтобы найти потом свое общее отражение в "Пышном человеке". В нем, как в конечном пункте, объединятся все эти суетные вожделения, вся эта пустота и тщеславие, все эти властолюбивые претензии, чтобы показать, как все эти чувствования мучительны, когда осознаны, как изнурительны, когда они живут в самой крови.
По мере того, как сфера человеческой деятельности расширяется, усложняется механизм страстей, типы вырисовываются менее оригинальные, но более любопытные, благодаря незаметному воздействию на характеры воспитания и всего того в культуре, что является в известной мере искусственным. Даже манера речи стремится индивидуализироваться, обогатиться всеми полутонами получувств, всеми ухищрениями слова, чтобы оттенить мысль в эпоху, которая, как правило хорошего тона, предписывает безразлично-поверхностное отношение для маскировки однообразия чувств и мыслей. Чтобы художественное воспроизведение этих картин было верно, необходимо тщательно придерживаться законов этого анализа; быть правдивым в передаче истины, ибо форма настолько же неотделима от содержания, насколько каждая часть самого содержания необходима для объяснения общего вывода.
Роковой, непрерывный, часто утомительный и лихорадочный путь, которым следует человечество, чтобы достичь завоеваний культуры, грандиозен по своим достижениям, если судить о нем в целом и издали. В победоносном свете прогресса рассеиваются сопровождающие его терзания, жадность, эгоизм, все страсти, все пороки, которые преобразуются в силу, все слабости, которые содействуют огромному труду, все противоречия, из уничтожения которых выступает свет истины. Общечеловеческое достижение покрывает все отдельные мелкие интересы, которые его порождают; оно оправдывает их, как необходимые средства, стимулирующие деятельность личности, бессознательно работающей на пользу всех. Каждый шаг этого всеобщего труда, начиная от стремления к материальным благам и до самых возвышенных стремлений, является оправданным уже самым фактом своей приспособленности к общей цели непрерывного движения; и когда известно, куда движется этот огромный поток человеческой деятельности, конечно, не задаешься вопросом, как он движется. Только наблюдатель, также подхваченный потоком, оглядываясь кругом, имеет право интересоваться слабыми, отстающими на пути, теми, что потерпели в борьбе и, чтобы разом покончить, дают волнам захлестнуть себя; интересоваться побежденными, в отчаянии простирающими руки и склоняющими головы под тяжелой пятой перегнавших, сегодняшних победителей, так же спешащих, так же жаждущих добраться до цели, а завтра -- уже отсталых.
"Семья Малаволья", "Мастер дон Джезуальдо", "Герцогиня де Лейра", "Достопочтенный Сципион", "Пышный человек" [Заглавия романов Верга, составляющих цикл "I VINTI" ("Побежденные")] -- все это побежденные, выброшенные на берег потоком, опрокинувшим и потопившим их, все они несут на себе печать своего греха, которая должна была бы знаменовать их силу. Каждый, от самого смиренного и до самого вознесенного, имел свою долю в борьбе за существование, за благосостояние, за славу -- от бедного рыбака до новоиспеченного богача, до женщины, пробравшейся в высшие классы, до талантливого человека с могучей волей, чувствующего в себе силу властвовать над другими людьми; самому завоевать ту долю общественного уважения, в которой ему отказывал социальный предрассудок из-за его незаконного рождения; сделаться законодателем, ему, родившемуся вне закона, -- и до художника, который верит, что преследует свой идеал, а на деле в иной только форме удовлетворяет своему тщеславию. Наблюдателю этого зрелища не предоставлено права быть судьей; и это уже много, если ему самому удастся на мгновение остаться вне поля битвы, чтобы бесстрастно изучить ее, точно, с присущими ей красками, нарисовать всю картину и этим самым дать представление о действительности, какова она была, или какой должна была быть.
Милан, 19 января 1881 г.
Семья Малаволья
1
Когда-то Малаволья были многочисленны, как камни на старой дороге в Треццу; были Малаволья даже в Оньине, даже в Ачи Кастелло, все хорошие и дельные рыбаки, совсем не то, что можно было бы ожидать, судя по их прозвищу [Malavoglia -- неохота, недоброжелательство]. Правда, в метрических записях прихода они значились, как Тоскано, но это не имело никакого значения, потому что с тех пор, как существовал мир, и в Оньине, и в Трецце, и в Ачи Кастелло, их всегда знали, из поколения в поколение, как Малаволья, обладателей собственных лодок на море и черепичной кровли на берегу. Теперь в Трецце осталась только семья хозяина 'Нтони ['Ntoni -- сокращенное (по южноитальянскому обыкновению) Antonio] Малаволья, которая жила в домике у кизилевого дерева, и которой принадлежала "Благодать", стоявшая на отмели у мостков для стирки белья, рядом с "Кончеттой" дядюшки Колы и с "Луковицей" -- баркасом хозяина Фортунато.
Бури, раскидавшие в разные стороны остальных Малаволья, прошли, не нанося особого ущерба домику у кизилевого дерева и рыбачьему судну, стоявшему у мостков, и хозяин 'Нтони, чтобы объяснить это чудо, говаривал, показывая сжатый кулак, -- кулак, точно выточенный из орехового дерева:
-- Работа веслом требует, чтобы все пять пальцев помогали друг другу. -- И еще говорил:
-- Люди, что пальцы на руках: большой палец должен делать то, что полагается большому пальцу, мизинец -- то, что полагается мизинцу.
И семейка хозяина 'Нтони действительно была устроена, как пальцы на руке. На первом месте он сам, большой палец, на котором держался весь дом; следующий был его сын Бастьяно, Бастьянаццо, потому что он был рослый и толстый, как св. Христофор, нарисованный под сводом рыбного ряда в городе; но, рослый и толстый, Бастьянаццо неукоснительно шел по указанному ему курсу, и не высморкал бы носа, не скажи ему отец: "высморкай нос", да и в жены он взял себе Длинную, когда ему было сказано: "восьми ее". Потом шла Длинная, маленькая женщина, которая занималась тем, что ткала, солила анчоусы и рожала детей, все, как домовитая хозяйка; и наконец -- внуки в нисходящем порядке: 'Нтони, старший, двадцатилетний шалопай, постоянно получавший от деда подзатыльники, а порою -- больше для равновесия, когда подзатыльник был слишком здоровым, -- и пинок ногой; Лука, "который был поумнее старшего", как говорил дед; Мена (Филомена), прозванная святой Агатой, потому что она постоянно сидела за ткацким станком, а по поговорке: "баба -- за станок, курица -- на шесток, тригла [рыба, водящаяся в Средиземном море] -- в свой срок"; Алесси (Алессио) -- сопляк, весь в своего деда, и Лия (Розалия), еще ни рыба ни мясо. В воскресенье, когда они один за другим входили в церковь, казалось, что шествует целая процессия.
Хозяин 'Нтони [*] знал также не мало правил и словечек, слышанных им от стариков, а "слово стариков никогда не лжет": "Без рулевого барка не ходит", -- "Чтобы быть папой, нужно уметь быть понамарем", -- или же: "Берись за ремесло, которое знаешь; если не разбогатеешь, то и не прогадаешь", -- "Будь тем, чем сделал отец, тогда уж не будешь подлец", и другие мудрые изречения.
[*] -- Только узкая полоса воды, "Стретто" Мессинского пролива, отделяет остров Сицилию от материка Италии. Круто, у самого моря, и в Реджио, и в Мессине, обрываются рельсы железнодорожного пути. Целые дни странные, неуклюжие пароходы с рельсами на палубе делают свое скучное дело -- переправляют через море поезда, нагруженные людьми и товарами, чтобы сразу поставить вагоны на прерванные морем рельсы уже на другом берегу.
Сицилия расположена совсем близко от коренной Италии, но узкая линия моря разделяет их на два почти различных мира. Главная часть в недалеком прошлом королевства Обеих Сицилий, остров и до сих пор сохранил медленно изглаживающиеся черты своеобразного старого уклада жизни, простые, грубоватые нравы и характерный язык, еще более отличный от итальянского, чем неаполитанское наречие Автор "Семьи Малаволья" Джованни Верга, сам уроженец Катании, одного из больших городов Сицилии, конечно, великолепно знает и чувствует этот с виду безыскусственный по строению речи, но замысловатый в своей яркой, красочной образности и примитивной силе язык сицилийской деревни, язык всей Сицилии, в сущности, потому что город в большинстве своем говорит на том же языке, если не отслоился и не заговорил на общеитальянском средне-литературном диалекте, какой услышишь и в Риме и во Флоренции, правда, с тем особенным произношением, по которому привычное ухо всегда узнает сицилийца. Из пословиц и поговорок, которыми буквально засыпают действующие лица романа и которые отражают старую житейскую мудрость, крепко засевшую в голову сицилийских крестьян, можно было бы составить целый сборник.
Вот почему дом у кизилевого дерева благоденствовал, а хозяин 'Нтони слыл умной башкой, и настолько, что в Трецце его сделали бы коммунальным советником, если бы дон Сильвестро, секретарь, человек очень хитрый, не твердил постоянно, что хозяин 'Нтони безнадежный ретроград, один из тех реакционеров, которые защищают Бурбонов, и что он тайно замышляет возвращение Франческелло [Презрительное имя короля Обеих Сицилий, Франциска II, изгнанного революцией 1860 г.], для того чтобы хозяйничать в деревне, как он хозяйничал в собственном доме.
В действительности же хозяин 'Нтони и в глаза не видал Франческелло; он занимался своими делами и говаривал: "На ком забота по дому, тому некогда спать в волю", потому что "кто командует, тот и отвечает".
В декабре 1863 г. 'Нтони, старший из внуков, должен был явиться к рекрутскому набору во флот. Хозяин 'Нтони считался тогда на селе важной персоной, из таких, что не пропадут. Однако дон Джаммарья, викарий, заметил ему, что так ему и надо, что это плод той самой дьявольской революции, которую делали, вывешивая трехцветный платок на колокольне. Аптекарь же, дон Франко, наоборот, смеялся себе в бородищу и клялся ему, потирая руки, что, если бы им всем вместе удалось наладить дело с республикой, они дали бы коленкой в зад всему рекрутскому и налоговому начальству, солдат больше не было бы, а зато, если бы понадобилось, все пошли бы на войну [*]. Тогда хозяин 'Нтони стал просить его и умолять, ради бога, сделать республику немедленно же, раньше, чем его внук 'Нтони уйдет в солдаты -- словно республика была у дона Франко в кармане; он так просил, что аптекарь в конце концов рассердился. А дон Сильвестро, секретарь, слушая эти разговоры, чуть не вывихнул себе челюсти со смеху и в конце концов заявил, что, стоит только сунуть немножко деньжат в карман тому-другому человеку -- он знает, кому именно -- и они уж найдут у его внука какой-нибудь недостаток и забракуют его. К несчастью, однако, парень был сделан на совесть, как фабрикуют еще в Ачи Трецца, и рекрутский врач, увидав такого молодца, сказал ему, что недостаток его лишь в том, что он поставлен, как чурбан, на ножищи, похожие на подпорки фигового дерева; но ноги, сделанные по образцу подпорок фигового дерева, во время какой-нибудь войнишки лучше подходят для палубы бронированного судна, чем узкие сапожки; вот почему 'Нтони и забрили без лишних разговоров. Когда новобранцев повели в казармы, Длинная бежала запыхавшись рядом с широко шагавшим сыном, наставляя его, чтобы он всегда носил на груди ладанку с образом Мадонны и посылал вести всякий раз, когда будет возвращаться из города кто-либо из знакомых -- она потом пошлет ему денег на бумагу.
[*] -- Когда Верга писал своих "Малаволья", протекло только двадцать лет с тех пор, как Гарибальди присоединил революционно настроенный остров к итальянским владениям. Дух революционного протеста чувствуется всюду в романе. Одинаково ругает правительство и прикидывающийся республиканцем болтун-аптекарь, и хитрый, себялюбивый священник, которому хорошо живется именно при королевской власти. -- "Он ест хлеб короля", -- говорят в романе про самого мелкого служащего, про таможенного дозорного, и это -- высшее проявление презрения и ненависти к чужаку в деревне, к представителю "il governo".
Дед, как и полагалось мужчине, не произнес ни слова; но и он чувствовал комок в горле и избегал смотреть на невестку, точно сердился на нее. Так, молча и с поникшей головой, вернулись они в Ачи Трецца. Бастьянаццо, поспешно убрав снасти на "Благодати", вышел им навстречу на дорогу, и, увидав, как медленно-медленно идут они, держа обувь в руках, не решился раскрыть рот и вернулся с ними домой.
Длинная тотчас же бросилась в кухню, словно она горела нетерпением очутиться с глазу на глаз со старой посудой. Хозяин 'Нтони сказал сыну:
-- Пойди, скажи ей что-нибудь, бедняжке; очень она страдает.
На следующий день все отправились на станцию Ачи Кастелло, чтобы взглянуть на проходивший в Мессину поезд с новобранцами. Ждали больше часа за оградой, зажатые толпой. Наконец поезд подошел, и показались все эти парни, скучившиеся и просовывавшие головы в двери, как быки, когда их везут на ярмарку. Они пели, смеялись и шумели, точно на празднике Трех Каштанов, и в этой давке и в гаме постепенно развеялась тяжесть, лежавшая на сердце.
-- Прощай, 'Нтони! -- Прощай, мама! -- Прощай! Не забывай! Не забывай!
Тут же рядом, на краю дороги, косила траву для теленка Сара, дочь кумы Тудды; но кума Венера Цуппида [Цуппида -- хромая] жужжала, что Сара пришла проститься с 'Нтони, с которым они часто переговаривались через ограду, -- она-то их видела своими глазами, которые видели насквозь. Действительно, 'Нтони приветствовал Сару рукой, а она стояла, зажав косу в руке, и смотрела, пока поезд тронулся. Длинной казалось, что приветствие это украдено у нее; и много времени спустя, каждый раз, когда она встречала Сару кумы Тудды на площади или на мостках для стирки белья, она поворачивалась к ней спиной.
Но вот поезд покатился со свистом и с грохотом, словно пожирая песни и слова прощания. Когда рассеялись зеваки, остались только бабенки и несколько нищих, все еще теснившихся у столбов ограды, неизвестно зачем. Потом стали постепенно расходиться и они, и хозяин 'Нтони, понимая, что у невестки во рту все пересохло, купил ей за два чентезима стакан воды с лимоном.
Кума Венера Цуппида, утешая Длинную, говорила ей:
-- Теперь вы успокойте свое сердце, ведь на пять лет ваш сын словно умер, вы и не думайте о нем!
Но в доме у кизилевого дерева о нем думали постоянно; то когда Длинная накрывала ежедневно на стол, и ей под руку попадалась определенная тарелка, то по поводу одной петли, которую 'Нтони лучше других умел делать на парусной веревке, то когда нужно было закреплять парусный шкот, натягивая его, как струну на скрипке, или тянуть сети, для которых другому понадобился бы ворот. Дед, вторя охам и вздохам, добавлял:
-- Вот тут бы 'Нтони, -- или вы думаете, у меня руки, как у этого парня!
Мать, закрепляя бердо ткацкого станка -- раз! два! три! -- думала о стуке -- бум, бум, -- машины, увозившей ее сына; этот, стук остался у нее на сердце в этом страшном ее смятении и все еще точно бился в ее груди, -- раз! два! три!
У деда были некоторые своеобразные доводы, которыми он и сам утешался и утешал других:
-- Хотите вы меня послушать? Побыть в солдатах -- это парню пойдет на пользу, ему ведь бы только пошататься в воскресенье, да руками помахать, а не хлеб добывать.
Или:
-- Попробует соленого хлеба на чужбине, и уж не будет дуться на похлебку в родном доме.
Наконец из Неаполя пришло первое письмо 'Нтони, которое произвело настоящую революцию среди соседей. 'Нтони писал, что женщины в тех местах подметают улицы шелковыми юбками, а на набережной есть театр Полишинеля и продаются пирожки по два чентезима, из таких, какие господа едят, и что без денег там нельзя существовать, не то, что Трецце, где не знаешь, как истратить грош, если не пойдешь в трактир Святоши.
-- Ему еще денег посылай на пирожки, обжоре! -- ворчал хозяин 'Нтони; -- да он, впрочем, в этом не виноват, так уж он создан; как треска создана, что и ржавый гвоздь хватает. Если бы он не держал его во время крестин вот на этих руках, он готов был бы думать, что дон Джаммарья положил ему в рот сахару, вместо соли.
Манджакаруббе [Mangiacrubbe -- от mangiare (есть)и carubbe (сладкие рожки). Эти, похожие на большие бобы, в сухом виде коричневые плоды, под названием рожков или стручков, в большом количестве продавались прежде у нас. В Италии эти сладкие рожки и в сыром и в сухом виде грызут походя, как у нас подсолнухи или орехи: очень дешево, питательно и, все-таки, лакомство. Отсюда и деревенское прозвище "Манджакаруббе" -- сластена или сладкоешка], когда на мостках для стирки белья была и Сара кумы Тудды, говорила:
-- Разумеется, женщины в шелках только и поджидали 'Нтони хозяина 'Нтони, чтобы похитить его, -- они там верно никогда огурцов не видали.
Слушательницы держались за бока от хохота, и с тех пор задорные девушки стали звать его "огурцом" [Cetriuolo -- значит огурец, а в переносном смысле -- глупый парень].
'Нтони прислал и свою фотографию; ее видели все девушки, собиравшиеся на мостках; Сара кумы Тудды передавала ее из рук в руки под передником, а Манджакаруббе лопалась от ревности. Казалось, что это сам Михаил-архангел во плоти: под ногами ковер, над головой занавес точь-в-точь такой, как у Оньинской мадонны; 'Нтони был так красив, приглажен и вычищен, что родная мать не узнала бы его, и бедняжка Длинная не могла вдоволь наглядеться на этот ковер и занавес, на колонну, у которой стоял на вытяжку, ухватившись рукой за спинку чудесного кресла, ее мальчик; она воссылала благодарение богу и святым, которые окружили ее сына такой роскошью. Фотография стояла у нее на комоде, под колпаком Доброго Пастыря, -- она молилась на него, -- как говорила Цуппида, и ей казалось, что на комоде у нее сокровище, а между тем сестра Марьянджела-Святоша [*] обладала таким же сокровищем, которое было у всех на виду; она получила его в подарок от кума Марьяно Чингьялента [Чингьялента слабая подпруга] и приколотила гвоздями за стойкой со стаканами в трактире.
[*] -- В романе "Малаволья" почти нет людей без заменивших фамилию прозвищ, и последние так вошли в обиход, что не только когда говорят о ком-нибудь, но когда и думают о нем -- мысленно представляют человека по прозвищу. На всем протяжении романа Дж. Верга художественно оттеняет эту любопытную психологическую особенность сицилийского деревенского быта. Читатель не может не заметить, как едки и насмешливы, как метки и порою убийственны эти прозвища. Довольно уж одного дядюшки Крочифиссо, -- по буквальному переводу "Распятого", -- отвратительного кулака и ростовщика, буквально пьющего кровь односельчан. Не щедрый на выдумку автор, а именно сама деревня наградила его и дополнительным прозвищем "Деревянный Колокол". Все эти "Сантуцца" (святоша), "Санторо" (ханжа), "Пьедипапера" (гусиные лапы), "Чиполла" (луковица) с их цельными характерами, одинаково сильно вылепленные фигуры, как живые проходят в романе с клеймами, выжженными раз навсегда односельчанами.
Но некоторое время спустя у 'Нтони нашелся грамотный приятель, которому он стал изливаться в жалобах на плохую жизнь на судне, на дисциплину, на начальство, на насмешки и на узкие сапоги.
-- Такое письмо не стоит и двадцати чентезимов почтовых расходов, -- ворчал хозяин 'Нтони.
Длинную кололи эти острые палочки, похожие на рыболовные крючки и не говорившие ничего хорошего. Бастьянаццо) неодобрительно покачивал головой: это не ладно, и, очутись он в таком положении, он вкладывал бы только веселые вещи вот сюда, в письмо, -- и он тыкал огромным, точно зубец от вил, пальцем, -- чтобы у всех становилось легко на сердце -- хотя бы из одной жалости) к Длинной. Ведь она, бедняжка, не знала покоя и похожа была на кошку, у которой отобрали котят. Хозяин 'Нтони украдкой сходил прочесть письмо сперва к аптекарю, потом к дону Джаммарья, который был в противной партии, чтобы услышать мнение обеих сторон, и, убедившись в том, что письмо написано именно так, стал говорить Бастьянаццо и его жене:
-- Говорил я вам, что этому парню нужно было родиться богатым, как сын хозяина Чиполла, ходил бы и почесывал себе брюхо, ничего не делая.
Между тем год был скудный, а рыбу приходилось отдавать чуть не даром, потому что крещеные люди, точно турки, научились есть мясо даже в пятницу. К тому же и рабочих рук, оставшихся дома, не хватало уже для управления парусником, и временами приходилось нанимать поденно Менико, сына Совы, или кого-нибудь другого. Так уж устроил король, что парней забирали в солдаты, когда они были в состоянии зарабатывать себе хлеб; а вот когда они были в тягость семье, их не трогали; надо было думать и о том, что Мене шел семнадцатый год, и молодежь начинала заглядываться на нее, когда она шла к обедне. "Мужчина -- огонь, женщина -- пакля, а дьявол раздувает огонь". Поэтому приходилось работать и руками и ногами, чтобы двигать вперед это суденышко -- дом у кизилевого дерева.
И вот, хозяин 'Нтони, чтобы двигать барку вперед, задумал с дядюшкой Крочифиссо, по прозванью Деревянный Колокол, коммерцию с бобами-лупинами [Lupino -- лупин -- волчий боб, стручковое растение, дающее в изобилии горьковатые бобы. Лупины применяются как зеленое удобрение. Хорошо вымоченные бобы лупина теряют свою горечь и служат пищей для беднейшего населения]. Купит он их здесь в кредит, а продаст в Рипосто, а оттуда, по словам кума Чингьялента, судно из Триеста повезет груз дальше. Правда, лупины были немного попорчены, но в Трецце других не было, и этот плут Деревянный Колокол отлично соображал, что "Благодать" без всякого дела бременит солнце и воду на причале возле прачечных мостков; поэтому он упорно притворялся дурачком.
-- Что? Вам не подходит? Ну, бросим это! Но, по совести, ни на чентезим меньше взять не могу! Вот, как перед богом! -- и качал головой, действительно казавшейся колоколом без языка. Разговор этот происходил на паперти церкви в Оньино, в первое воскресенье сентября, когда был праздник мадонны и съехались жители со всей округи; был тут и кум Августин Пьедипапера, который своими шутками (и прибаутками заставил их поладить на цене по две унции [унция -- старая золотая монета Сицилии и Неаполя, равнялась 121/2 франков] и десять с сальмы [сальма -- принятая в Сицилии мера веса для зерновых продуктов, равняется 16 томоло. Томоло -- несколько больше двух четвериков] с платой "на бочку" по столько-то унций в месяц. Для дядюшки Крочифиссо всегда все кончалось так, что его заставляли утвердительно кивать головой, как Пеппинино [Маска в старой итальянской комедии], потому что у него был проклятый недостаток: -- он не умел сказать "нет".
-- Ну, конечно! Вы не можете сказать нет, когда это вам выгодно, -- язвительно смеялся Пьедипапера. -- Вы совсем, как -- и Пьедипапера сказал -- кто именно.
После ужина, когда болтали, уютно сидя за столом, Длинная узнала про сделку с лупинами, и только рот разинула, точно эта огромная сумма в сорок унций давила ей под ложечкой. Но женщины боязливы, и хозяину 'Нтони пришлось объяснить ей, что, если дело пойдет хорошо, будет и хлеб на зиму, и серьги для Мены, а Бастьяно вместе с Менико, сыном Совы, за одну неделю мог бы обернуться и возвратиться из Рипосто. Слушая это, Бастьяно молча снимал нагар со свечи. Так была решена коммерция с лупинами и отправка в плавание "Благодати", которая была самым старым судном в деревне, но носила предвещавшее удачу имя. У Маруццы от этого все время тяжело было на сердце, но она не открывала рта, потому что это было не ее дело, и она, не проронив ни слова, приводила в порядок лодку и под скамью и на полки укладывала все, что нужно было в дорогу, -- и свежий хлеб, и кувшин с оливковым маслом, лук и плащ, подбитый мехом.
Мужчинам весь этот день было много хлопот с этим ростовщиком дядюшкой Крочифиссо, продавшим кошку в мешке: лупины-то оказались испорченными. Деревянный Колокол уверял, что и понятия об этом не имел, как бог свят!.. "Дал слово, так уж держись!"; да и свою-то душу он ведь не пошлет к свиньям! А Пьедипапера кричал и чертыхался, как одержимый, чтобы привести их к соглашению, и клялся, что такого случая ему не встречалось за всю его жизнь; он запускал руки в кучу лупинов, показывал их богу и мадонне, и призывал их в свидетели. Наконец, красный, разгоряченный, вне себя, отчаявшись, он сделал еще одно предложение, огорошив им растерявшегося дядюшку Крочифиссо и Малаволья, стоявших с мешками в руках:
-- Ну, вот! Заплатите за бобы на рождество, вместо того, чтобы платить помесячно, и у вас будет экономия в один тари [тари -- прежняя сицилийская серебряная монета] на сальму. Кончайте, что ли, на этом, чорт святой? -- и принялся набивать мешки.
-- Ну с богом, вот один готов!
"Благодать" ушла в субботу к вечеру, как раз когда должны были звонить к вечерне, хотя колокола и не было слышно, потому что понамарь, мастер Чирино, пошел относить пару новых сапожек дону Сильвестро, секретарю; в этот час девушки, точно воробьиные стаи, собирались у колодца, а вечерняя звезда, уже прекрасная и сияющая, казалась фонарем, насаженным на мачту "Благодати". Маруцца с дочуркой на руках молча стояла на берегу, когда ее муж ставил парус, и "Благодать", точно уточка, покачивалась на волнах, пересеченных лучами маяков.
-- "При южном ветре, если, ясно, или туман при северном стоит, плыви по морю безопасно!" -- рассуждал с берега хозяин 'Нтони, поглядывая на гору, почерневшую от туч.
Сын Совы Менико, находившийся вместе с Бастьянаццо на "Благодати", что-то закричал, но море поглотило его слова.
-- Говорит, что деньги можете передать его матери, Сове, ведь брат-то его без работы, -- добавил Бастьянаццо, и это были последние, услышанные от него, слова.
2
По всей округе только и было разговоров, что о торговой сделке с лупинами, и, когда Длинная, с Лией на руках, возвращалась домой, кумушки выходили на порог поглазеть на нее.
-- Золотое дело! -- кричал Пьедипапера, догоняя на вывернутой ноге хозяина 'Нтони, который присел подышать воздухом на ступеньках церкви рядом с хозяином Фортунато Чиполла и с братом Менико, сыном Совы.
-- Дядюшка Крочифиссо вопит, точно ему повырвали перья, да на это не надо обращать внимания, перьев у него много, у старого! -- Да! Это дельце! Можете это сказать, хозяин 'Нтони! -- Но ведь ради хозяина 'Нтони он готов был бы броситься с маяка, как бог свят. А дядюшка Крочифиссо его слушает, потому что он как уполовник в горшке, в котором кипит больше двухсот унций в год! Без него, Пьедипапера, Деревянный Колокол не умел бы и носа высморкать.
Сын Совы, слушая, как говорят о богатстве дядюшки Крочифиссо, который действительно приходился ему дядей, так как был братом Совы, почувствовал, что в душе у него растет большая нежность к родственнику.
-- Мы сродни, -- повторял он. -- Когда я хожу к нему поденно, он дает мне только половинную плату и без вина, потому что мы сродни.
Пьедипапера язвительно смеялся.
-- Он это старается для твоего же добра, чтобы ты не распьянствовался и чтобы наследства больше оставить тебе, когда он подохнет.
Кум Пьедипапера с увлечением сплетничал то о том, то о другом, кто только попадал ему на язык, но сплетничал так простодушно и незлобиво, что никак это нельзя было поставить ему в вину.
-- Мастер Филиппо два раза проходил мимо трактира, -- рассказывал Пьедипапера, -- и ждал знака от Святоши, чтобы итти к ней в конюшню перебирать четки и читать вместе молитвы.
Или обратясь к сыну Совы:
-- Твой дядюшка Крочифиссо старается утянуть у твоей двоюродной сестры Осы ее участок; хочет заплатить ей половину того, что он стоит, и намекает, что женится на ней. Но если Осе удастся, чтобы у нее украли кое-что другое, можешь облизнуться на наследство и потеряешь и деньги, и вино, которого он тебе не додал.
Тут начался спор, потому что хозяин 'Нтони утверждал, что в конце концов дядюшка Крочифиссо христианин и он ещё не бросил своих мозгов собакам, чтобы жениться на дочери брата.
-- Как он может быть и христианином и турком? -- возражал Пьедипапера. -- Вы хотите сказать, что он сумасшедший. Он богат, как боров, а у Осы ничего нет, кроме этого участочка с носовой платок.
-- Вы рассказываете это мне, а ведь мой-то виноградник рядом, -- произнес хозяин Чиполла, надуваясь, как индейский петух.
-- Вы называете виноградником эти четыре фиговых дерева? -- возражал Пьедипапера.
-- Между фиговыми деревьями растет и виноград, и если святой Франциск пошлет хороший дождь, вы увидите, какое он даст вино. Солнце сегодня заходит в облаках -- к дождю или к ветру.
Пьедипапера не мог выносить этого умничанья хозяина Чиполла, который воображал, что знает все, потому что был богат, и выставлял дураком тех, у кого не было денег.
-- Кому подавай жареное, а кому сырое, -- заключил он. -- Хозяин Чиполла ждет дождя для своего виноградника, а вы попутного западного ветра для "Благодати". Знаете поговорку: "Когда ветер посвежел, в море страшен твой удел". Звезды сегодня яркие, и с полночи ветер переменится; слышите, как рвет?
На улице раздавался стук медленно проезжавших повозок.
-- Ночью и днем, вечно люди бродят по свету, -- заметил немного погодя кум Чиполла.
Теперь, когда больше не было видно ни моря ни полей, казалось, что на свете нет ничего, кроме Треццы, и каждый думал, куда в такой час могут двигаться эти повозки.
-- "Благодать" до полуночи обогнет Капо дей Мулини [Мыс Мулов], -- сказал хозяин 'Нтони, -- и свежий ветер уже не будет ей опасен.
Хозяин 'Нтони ни о чем другом, кроме "Благодати", не думал и молчал, когда не говорил о своих делах, и в разговоре принимал не больше участия, чем ручка от метлы.
-- Вам бы пойти вон к тем, из аптеки, которые рассуждают о короле и о папе, -- сказал ему поэтому Пьедипапера. -- Вот бы еще и вы там отличались! Слышите, как они орут?
-- Это дон Джаммарья, -- сказал сын Совы, -- спорит с аптекарем.
Аптекарь вел беседу на пороге своей лавки, на свежем воздухе, с викарием и с некоторыми другими. Как человек грамотный, он читал газету и заставлял других читать ее; кроме того, у него была История Французской революции, которую он держал тут же, под рукой, под хрустальной ступкой, потому что у них с доном Джаммарья, викарием, каждый день, времяпрепровождения ради, бывали споры, и этим они наживали себе желчную болезнь; но и дня они не могли бы провести, не повидавшись. А в субботу, когда получалась газета, дон Франко доходил до того, что полчаса жег лампу и затем еще час свечу, с риском, что получит нахлобучку от жены, но он должен же был показать открыто свои убеждения, а не ложиться в кровать подобно животным, как кум Чиполла или кум Малаволья.
Ну, а летом свечи не нужно было, потому что можно было стоять на пороге, под фонарем, когда мастер Чирино его зажигал, а иногда приходил дон Микеле, бригадир пограничной стражи, и еще дон Сильвестро, коммунальный секретарь, возвращаясь с виноградника, останавливался на минутку.
В таком случае дон Франко, потирая руки, говорил, что это похоже на маленький парламент, вставал за прилавок, с хитрой улыбкой расправлял пальцами свою бородищу, точно собираясь кого-то съесть на завтрак, и временами, приподымаясь на цыпочки, ронял вполголоса перед публикой недоговоренные слова, и было ясно, что он знает больше других, так что дон Джаммарья не мог этого вынести, портил себе печень и старался огорошить его латинскими словами. А дон Сильвестро только потешался, глядя, как люди портили себе кровь, переливая из пустого в порожнее и не зарабатывая на этом ни одного чентезима; он-то, по крайней мере, не такой сумасшедший, как они, и поэтому, как говорили на селе, он владел лучшими виноградниками в Трецце, -- куда пришел без сапог, -- прибавлял Пьедипапера. Он науськивал их друг на друга и смеялся до упаду, издавая звуки "a! а! а! а!", похожие на куриное клохтанье.
-- Вот дон Сильвестро несет яйца, -- заметил сын Совы.
-- Дон Сильвестро кладет золотые яйца там, в муниципалитете, -- отозвался Пьедипапера.
-- Гм! -- солидно произнес хозяин Фортунато, -- чепуха! Кума Цуппида не захотела ему отдать дочери.
-- Вы хотите сказать, что мастер Кола Цуппидо предпочитает яйца от своих кур? -- заметил хозяин 'Нтони.
И хозяин Чиполла сделал утвердительный знак головой.
-- Всяк сверчок знай свой шесток ["'Ntroi! ntroi! ciascuno coi pari suoi" (входите, входите, кто под пару, с тем сидите), как и другой, встречающийся далее вариант: "'Ntrua! 'ntrua! ciascuno a casa sua" -- характерная рифмованная поговорка на южноитальянском диалекте. По смыслу эта старинная поговорка соответствует русской: "всяк сверчок знай свой шесток"], -- прибавил хозяин 'Нтони. Но Пьедипапера возразил, что, если бы дон Сильвестро удовольствовался своим шестком, у него в руках было бы сейчас не перо, а мотыка.
-- А кому-то вы отдадите вашу внучку Мену? -- сказал под конец хозяин Чиполла, обращаясь к хозяину 'Нтони.
-- "Каждый думает о своем ремесле, а волк -- об овце".
Хозяин Чиполла в знак согласия продолжал кивать головой, тем более, что он и хозяин 'Нтони как-то уже перемолвились насчет того, чтобы поженить Мену с его сыном Брази, а если торговля лупинами пойдет хорошо, у Мены будет приданое наличными, и дело можно будет быстро покончить.
-- "Девушку узнают по воспитанию, а паклю -- пo трепанию", -- сказал в заключение хозяин Малаволья, и хозяин Чиполла подтвердил, что в округе все это знают, что Длинная сумела воспитать дочь, и каждый, проходя в этот час по уличке и слыша стук станка Святой Агаты, говорил, что кума Маруцца понапрасну не тратила масло в лампе.
Вернувшись домой, Длинная зажгла свет и вышла на галлерейку с мотовилом, чтобы на целую неделю наготовить себе цевок для пряжи.
-- Куму Мену не видно, но ее слышно, день и ночь она у станка, как Святая Агата, -- говорили соседки.
-- Девушек так и нужно приучать, не у окна же им пробавляться, -- отвечала Маруцца. -- "Не к чести девицы торчать у окна светлицы".
-- Иные, торча у окна, и мужа себе из прохожих вылавливают, -- заметила двоюродная сестра Анна из двери напротив.
У двоюродной сестры Анны были причины так рассуждать, потому что ее сын, этот дуралей Рокко, запутался в юбках Манджакаруббы, одной из тех, что торчат у окошка и вызывающе поглядывают на прохожих.
Кума Грация Пьедипапера, услышав, что на улице идет беседа, тоже вышла на порог, в переднике, распухшем от бобов, которые она чистила, и стала жаловаться на мышей, изрешетивших ей мешок, как сито; можно было подумать, что это они нарочно проделали, будто соображают, как люди; и так разговор сделался общим, потому что эти проклятые животные и Маруцце наделали столько вреда. У двоюродной сестры Анны их был полон дом с тех пор, как сдохла кошка, животное, которое можно было ценить на вес золота, а сдохла она от пинка ногой кума Тино.
-- Серые кошки лучше всего ловят мышей и найдут их и в игольном ушке.
-- Только ночью кошкам не нужно отворять дверей, потому что в Ачи Сант Антонио вот так убили старушку. Разбойники украли у нее кошку и потом принесли ее обратно полумертвой от голода и бросили мяукать у дверей. У бедной женщины нехватило духу оставить зверька в такой час на улице, она открыла дверь и так впустила разбойников в дом. Чего только в наши дни не придумывают мошенники для своих проделок, а в Трецце появились рожи, каких никогда не видывали на скалах, притворяются, что идут ловить рыбу, а, если попадется, воруют белье, развешенное для сушки. У бедняжки Нунциаты украли так новую простыню. Бедная девочка! Воровать у нее, работающей, чтобы прокормить всех этих братишек, которых отец оставил у нее на руках, когда бросил ее и отправился искать счастья в Александрии в Египте. Нунциата теперь точно двоюродная сестра Анна, когда у нее умер муж и оставил ей весь этот выводок ребят, из которых самый старший, Рокко, не дорос еще ей тогда до колен. Потом двоюродная сестра Анна вырастила этого шалопая, чтобы видеть, как его украла у нее Манджакарубба.
В разгар этой болтовни прибежала Цуппида, жена мастера Бастьяно, конопатчика, жившая в конце улички и появлявшаяся, чтобы впутаться со своими словечками, всегда неожиданно, как дьявол во время литании, так что никто не знал, откуда она вынырнула.
-- Да о чем тут говорить, -- принялась она ворчать, -- ведь и ваш-то сын Рокко никогда вам не помогал, а когда добывал грош, сейчас же нес его в трактир.
Цуппида знала все, что случалось на селе, и поэтому шла молва, что она целый день находу и босиком, чтобы шпионить, под прикрытием своего веретена, которое всегда держала высоко над землей, чтобы не задевать камней. Она всегда говорила правду, как святое евангелие, это было ее пороком, и поэтому-то люди, не любившие слышать, что она им напевает, обвиняли ее, будто у нее дьявольский язык, который всегда брызжет слюной.
-- "Злой язык плюется ядом", а у нее и действительно был злой язык из-за этой ее Барбары, которую она не могла выдать замуж, -- так она была заносчива и дерзка, -- и все-таки мечтала для нее о сыне Виктора Эммануила [Имя короля, впервые объединившего в своих руках власть над Италией и королевством Обеих Сицилий].
-- Завидный кусочек эта Манджакарубба, -- продолжала она, -- бесстыдница, все село шлялось под ее окном. "Плохо для чести девицы торчать у окна светлицы", и Ванни Пиццуто приносил ей в подарок фиги, которые он украл у садовника массаро Филиппо, и они ели их вместе в винограднике, под миндальным деревом, он ее там видел. -- А Пеппи Назо [Naso -- нос], мясник, после того как его приревновал кум Марьяно Чингьялента, извозчик, бросил у ее дверей рога всех животных, которых резал, так что говорили, что он ходил чесать язык под окном Манджакаруббы.
Доброжелательная по природе, двоюродная сестра Анна с живостью ей возразила:
-- Дон Джаммарья говорит, что осуждать ближнего -- смертный грех.
-- Дон Джаммарья читал бы лучше проповеди своей сестре, донне Розолине, -- ответила Цуппида, -- и не позволял бы ей притворяться молоденькой с доном Сильвестре, когда он проходит мимо, или с бригадиром доном Микеле. Она бесится от желания найти мужа, это в ее-то годы и с ее-то телесами, бедняжка!
-- На все божья воля! -- заключила двоюродная сестра Анна. -- Когда умер мой муж, Рокко был не больше этой прялки, а сестрички были все меньше его. А разве я упала духом из-за этого? К горю привыкнешь, а потом дети помогают в работе. Мои дочки будут поступать, как я, и; пока на прачечных мостках есть камни, у нас будет на что жить. Посмотрите на Нунциату. Она сейчас умнее старушки и подымает малышей, точно это ее ребята.
-- А где Нунциата, что ее не видно? -- спросила Длинная у кучки оборванных шалунов, которые хныкали на пороге домишка напротив и хором подняли громкий крик при упоминании о сестре.
-- Я видела ее на скалах, она связывала две ноши дрока и с ней был ваш сын Алессио, -- ответила двоюродная сестра Анна.
Малыши замолчали, прислушиваясь, и потом снова запищали все разом, а старший из них, сидевший на большом камне, ответил минутку спустя:
-- Не знаю, где.
Все соседки выползли, точно улитки во время дождя, и вдоль улички, от одной двери к другой, все время слышна была неумолкавшая болтовня. Открыто, было даже окно кума Альфио Моска, у которого повозка с ослом, и из этого окна клубом вырывался дым от горевшего дрока. Мена встала из-за станка и тоже вышла на галлерейку.
-- О, Святая Агата! -- воскликнули соседки; и все ее радостно приветствовали.
-- Вы не подумываете выдать замуж вашу Мену? -- вполголоса спросила Цуппида куму Маруццу. -- Ведь на пасху ей уже исполнится восемнадцать, я это знаю, потому что она родилась в год землетрясения, как и моя дочь Барбара. Кто захочет взять мою дочь Барбару, должен сперва понравиться мне.
В это время на улице послышался шорох веток и появились Алесси и Нунциата, не видные из-за связок дрока, так они были малы.
-- О! Нунциата! -- воскликнули соседки. -- И тебе не страшно было в такой час на скалах?
-- Я тоже там был, -- ответил Алесси.
-- Я задержалась на прачечном плоту с кумой Анной, а потом у меня не было дров для печи.
Девчурка развела огонь и быстро-быстро принялась приготовлять все для ужина, между тем как братишки ходили за ней по пятам, как цыплята за курицей. Алесси скинул свою ношу и серьезный-серьезный, заложив руки в карманы, глядел из-за дверей.
-- Нунциата! -- позвала ее с галлерейки Мена, -- когда поставишь горшок, приди сюда на минутку.
Нунциата оставила Алесси сторожить очаг и побежала присесть на перила галлерейки, рядом со Святой Агатой, чтобы тоже насладиться отдыхом, рука об руку с подругой.
-- Кум Альфио Моска варит бобы, -- заметила немного спустя Нунциата.
-- Он, как и ты, бедняжка: у вас дома нет никого, кто приготовил бы вам вечером похлебку, когда вы возвращаетесь усталые.
-- Да, это верно, он и стряпать умеет, и сам стирает себе, и рубаху штопает, -- Нунциата знала все, что делал сосед Альфио, а дом его был известен ей, как собственная ладонь; -- сейчас, говорила она, -- он идет за дровами; теперь он обряжает осла -- и виден был свет во дворе и под навесом. Святая Агата смеялась, а Нунциата говорила, что куму Альфио нехватает только юбки, чтобы быть настоящей женщиной.
-- И вот, когда он женится, -- сказала в заключение Мена, -- жена его будет разъезжать в повозке с ослом, а он будет оставаться дома и растить детей.
Матери, собравшись на улице в кружок, тоже рассуждали про Альфио Моска; даже Оса клялась, что не хотела бы его в мужья, -- говорила Цуппида, -- потому что у Осы есть ее хороший кусочек земли, а если бы хотела выйти замуж, то не взяла бы мужа, у которого нет ничего, кроме повозки с ослом: "повозка -- гроб", говорит пословица. Она, -- хитрющая, приглядела себе своего дядюшку Деревянного Колокола.
Девушки, с своей стороны, принимали сторону Моска против этой гадкой Осищи; у Нунциаты же стало тяжело на сердце от презрения, с которым говорили про кума Альфио только потому, что он был беден и не имел никого на свете, и она вдруг сказала Мене:
-- Будь я большой, я бы пошла за него замуж, если бы меня выдали.
Мена тоже хотела что-то сказать, но вдруг переменила разговор.
-- Ты пойдешь в город в день поминовения усопших?
-- Нет, не пойду, потому что не могу оставить дом.
-- Мы пойдем, если торговля лупинами будет удачна; дедушка сказал.
Потом, подумав немного, добавила:
-- Кум Альфио тоже собирается продавать там свои орехи.
Они обе замолчали, думая о празднике в честь усопших, где кум Альфио собирается продавать свои орехи.
-- Дядюшка Крочифиссо, со своим видом Пеппинино, засунет себе Осу в карман, -- оказала двоюродная сестра Анна.
-- Да она только этого и хочет, -- выпалила Цуппида. -- Осе ничего другого и не надо, только бы ой положил ее себе в карман. Она вечно у него в доме, точно кошка; видишь ли, она все ему таскает вкусные кусочки, а старик не отказывается, тем более, что это ему ничего не стоит. Она откармливает его, как борова, когда его готовят к празднику. Поверьте мне, что Оса хочет очутиться у него в кармане.
Каждая твердила свое про дядюшку Крочифиссо, который вечно хныкал и скорбел, как Христос среди разбойников, а между тем деньги загребал лопатой, и однажды Цуппида, когда старик был болен, видела у него под кроватью большущий сундук.
У Длинной ныло под ложечкой от одной мысли о долге в сорок унций за лупины и она переменила разговор, потому что уши слышат и в темноте, и было слышно, как дядюшка Крочифиссо проходил по площади, совсем рядом, разговаривая с доном Джаммарья, так что Цуппида перестала злословить о нем, чтобы поздороваться.
Дон Сильвестро смеялся и клохтал как курица, и эта манера смеяться раздражала аптекаря, который кстати никогда не отличался терпением и предоставлял его ослам, да еще тем, кто не желал снова делать революцию.
-- Ну, да, терпения у вас никогда не было, потому что вы не знали бы, куда его девать! -- кричал ему дон Джаммарья, и дон Франко, который был крошечного роста, приходил в бешенство и провожал священника занозистыми словечками, раздававшимися во мраке с одного конца площади до другого. Деревянный Колокол, которого ничем нельзя было пронять, пожимал плечами и повторял, что это его не касается и что он занимается своими делами.
-- А Братство Доброй Кончины, в которое никто больше не вносит ни гроша, это не ваше дело!? -- говорил ему дон Джаммарья. -- Когда нужно раскошелиться, люди превращаются в шайку протестантов, хуже аптекаря, и предоставляют вам управлять кассой Братства, чтобы у вас там могли плясать мыши. Это настоящее свинство!
Дон Франко из своей лавки смеялся им вслед громко и язвительно, стараясь подражать смеху дона Сильвестро, что приводило людей в бешенство. Но аптекарь был таких же убеждений, как и они, это было известно, и дон Джаммарья кричал с площади:
-- Вы бы нашли денег, если бы дело касалось школ или фонарей!
Аптекарь замолчал, потому что в окне показалась его жена; а дядюшка Крочифиссо, когда отошел достаточно далеко, уже не боялся, что его услышит дон Сильвестро, секретарь, который клал себе в карман еще и грошевое жалованье учителя низшей школы:
-- Меня это не касается, -- повторял он, -- но в мое время не было ни столько фонарей, ни столько школ; осла не заставляли пить насильно, и жилось лучше.
-- В школе-то вы не были, а дела свои обделывать умеете!
-- И катехизис свой знаю, -- добавил дядюшка Крочифиссо, чтобы не остаться в долгу.
В пылу спора дон Джаммарья сбился с тропинки, по которой пересек бы площадь я с закрытыми глазами, едва не сломал себе шеи и, прости господи, не удержался от крепкого словца:
-- Да зажгли бы они по крайней мере свои фонари!
-- В наши дни нужно заниматься своими делами, -- заключил дядюшка Крочифиссо.
Дон Джаммарья теребил его за рукав куртки, чтобы среди площади, в темноте, посплетничать про того и про другого: про ламповщика, воровавшего масло, про дона Сильвестро, закрывавшего один глаз, и про синдика "Джуфа" [Маска в старой итальянской комедии, дурачок, разиня], позволявшего водить себя за нос. Мастер Чирино, с тех пор как стал коммунальным служащим, исполняет обязанности понамаря, как Иуда, и звонит к службе, когда ему уж совсем нечего делать, и вино для обедни покупает такое, какое пил на кресте распятый Христос, а ото уж просто святотатство!
Деревянный Колокол по привычке все время в знак согласия кивал головой, хотя они и не видели друг друга, и дон Джаммарья, точно всем по очереди делая смотр, говорил:
-- Этот -- вор... тот -- мошенник... а вот этот -- якобинец. Вы послушайте Пьедипапера, когда он рассуждает с хозяином Малаволья и с хозяином Чиполла! Он из той же шайки, бунтовщик, с этой своей вывернутой ногой.
И когда он видел его идущим, прихрамывая, по площади, он делал большой крюк и следил за ним подозрительным взглядом, чтобы докопаться, что он задумал этой походкой.
-- У него нога дьявола! -- бормотал он.
Дядюшка Крочифиссо пожимал плечами и снова повторял, что он человек благородный и не хочет вмешиваться.
-- Хозяин Чиполла тоже дурак, хвастун. Позволяет Пьедипапера себя обманывать!.. И даже хозяин 'Нтони и тот попадется! Всего можно ждать в наши дни!
Благородный человек -- тот занимается своими делами, -- повторял дядюшка Крочифиссо.
Зато кум Тино, восседая, как президент, на церковных ступенях, болтал языком:
-- Вы меня послушайте, до революции все было иначе! Теперь рыбы попорчены, уверяю вас!
Нет, анчоусы чувствуют северо-восточный ветер за двадцать четыре часа, продолжал хозяин 'Нтони. -- Так было всегда; анчоус -- рыба, которая поумнее тунца. Теперь по ту сторону Капо дей Мулини мелкой сетью их выметаешь из моря за один раз.
Я вам скажу, почему это! -- подхватил кум Фортунато. -- Это из-за проклятых пароходов, которые бегают туда и сюда и будоражат воду колесами. Что вы хотите, рыбы пугаются и больше не показываются. Вот это почему!
Сын Совы слушал, разинув рот и почесывая голову.
Вот так славно! -- сказал он потом. -- По-вашему выходит, что рыб не было бы больше ни в Сиракузах ни в Мессине, где бегают пароходы. А их, наоборот, привозят оттуда по железной дороге центнерами.
Да замолчите ли вы, наконец! -- рассердившись, воскликнул хозяин Чиполла. -- Я умываю руки, и мне до этого нет никакого дела, раз меня кормят мой участки и виноградники.
Пьедипапера дал сыну Совы подзатыльник, чтобы научить его вежливости:
Скотина! Молчи, когда говорят старшие.
Мальчишка убежал с громким криком, ударяя себя кулаками по голове, потому что все считают его дурачком, раз он сын Совы. А хозяин 'Нтони, подняв нос кверху и втягивая воздух, заметил:
-- Если северо-западный ветер не начнется до полуночи, "Благодать" успеет обогнуть Капо [Капо -- мыс].
С высоты колокольни медленно, медленно падали звучные удары колокола.
-- Час ночи! -- заметил хозяин Чиполла.
Хозяин 'Нтони перекрестился и ответил:
-- Отдых живым и покой мертвым.
-- У дона Джаммарья сегодня на ужин жареная вермишель, -- заметил Пьедипапера, нюхая воздух у окна приходского дома.
Дон Джаммарья, проходя мимо по направлению к дому, поздоровался и с Пьедипапера, потому что в наше время надо дружить и с этими пройдохами; а кум Тино, у которого все еще текли изо рта слюнки, закричал ему вслед:
-- А! нынче у вас жареная вермишель, дон Джаммарья!
-- Слышите, им дело даже до того, что я ем! -- бормотал сквозь зубы дон Джаммарья: -- шпионят за божьими слугами, чтобы считать у них во рту куски! Все из ненависти к церкви! -- и столкнулся нос к носу с доном Микеле, бригадиром таможенной стражи, который расхаживал вокруг с пистолетом на животе и с заправленными в сапоги брюками, в поисках контрабандистов. -- Этим вот они не ставят на счет то, что они съедают.
-- Эти мне по душе! -- отозвался Деревянный Колокол. -- Эти вот, которые охраняют имущество честных людей, мне по душе.
-- Если его науськать хорошенько, так и он будет в той же компании, -- говорил про себя дон Джаммарья, стучась у своих дверей. -- Все они одна шайка разбойников, -- продолжал он ворчать с дверным молоточком в руке, следя подозрительным взглядом за бригадиром, который исчезал во мраке по направлению к трактиру, и раздумывая, почему это дон Микеле именно к трактиру идет оберегать интересы честных людей.
Однако кум Тино-то знал, почему дон Микеле шел оберегать интересы честных людей к трактиру, потому что он сам проводил ночи тут, вблизи, в засаде за вязом, чтобы разоблачить его; и обычно говорил:
-- Он ходит туда тайком беседовать с дядюшкой Санторо, отцом Святоши. Те, кто ест королевский хлеб, все должны быть сыщиками и знать дела каждого и в Трецце и повсюду, а дядюшка Санторо, хоть и слепой, так что на крыльце трактира похож на нетопыря при солнце, знает все, что делается на селе, и только по одной походке мог бы назвать каждого по имени. Он не скучает в одиночестве, когда массаро Филиппо приходит к Святоше читать молитвы, и как сторож -- настоящее сокровище, лучше, чем если бы он был зрячим и они завязывали бы ему глаза платочком.
Маруцца, услышав, что пробил час ночи, быстро-быстро вернулась домой, чтобы накрыть на стол; кумушки понемногу разошлись, и так как вся округа начинала засыпать, было слышно, как совсем близко, в конце улички, море сонно дышало, начиная по временам пыхтеть, точно переворачиваясь с боку на бок в кровати. Только там, внизу, в трактире, где виднелся красный огонек, продолжался шум и слышался громкий голос Рокко Спату, который пьянствовал каждый день.
-- Сердце кума Рокко радуется, -- спустя некоторое время из своего окошка сказал Альфию Моска, хотя казалось, что вокруг нет больше никого.
-- О, вы еще тут, кум Альфио! -- отозвалась Мена, остававшаяся в ожидании деда на галлерейке.
-- Да. я здесь, кума Мена: сижу я тут и ем похлебку, потому что, когда я всех вас вижу за столом, при свете, мне кажется, что я уж не так одинок, а то и аппетит-то пропадает.
-- А ваше сердце не спокойно?
-- Э, многое нужно, чтобы сердце было на месте!
Мена ничего не ответила, и после недолгого молчания кум Альфио добавил:
-- Завтра еду в город за солью.
-- А потом вы поедете на поминовение усопших? -- спросила Мена.
-- Бог знает, в этом году орехи на всех четырех деревьях совсем гнилые.
-- Кум Альфио едет искать себе жену в городе, -- отозвалась Нунциата из дверей напротив.
-- Это правда? -- спросила Мена.
-- Э, кума Мена, если бы дело было за этим, и в наших местах есть такие девушки, что искать далеко не приходится.
-- Смотрите, сколько звезд мигает там, наверху! -- сказала минутку спустя Мена. -- Говорят, что это души, идущие из чистилища в рай.
-- Послушайте, -- оказал ей Альфио, тоже поглядев на звезды: -- ведь вы -- Святая Агата, и если вы увидите во сне счастливую тройку, скажите мне, я сыграю игру и тогда смогу подумать о том, чтобы жениться...
-- Спокойной ночи! -- ответила Мена.
Звезды мигали все сильнее, почти пламенели, и "Три короля", раскинув руки крестом, как святой Андрей, сверкали своими "маячками" ["Три короля", местное название трех наиболее ярких звезд в великолепном созвездии Ориона. Обычное название: Пояс Ориона или Посох Иакова]. Море в конце улички медленно и тяжко дышало, и изредка в ночной темноте слышался стук проезжавшей повозки, которая подпрыгивала на камнях и двигалась по свету, такому большому, что, если бы человек мог вечно итти и день и ночь, он никогда бы не дошел, и есть также люди, скитающиеся в этот час по свету и ничего не знающие ни о куме Альфио, ни о "Благодати", которая в море, ни о празднике в память усопших; -- так думала на галлерейке Мена, поджидая деда.
Прежде, чем запереть дверь, дед еще раза два или три выходил на галлерейку смотреть на звезды, сиявшие больше, чем следовало, и бормотал: "Море -- это горе".
Рокко Спату драл себе горло на пороге трактира, перед горевшим там фонарем.
-- "Сердце рвется, -- песня льется" -- заключил хозяин 'Нтони.
3
После полуночи ветер начал так беситься, точно на крышу сбежались кошки со всего села, и стал рвать двери и окна. Море так ревело у маячков, что, казалось, собрались воедино быки с ярмарки св. Альфио, и наставший день был темнее души Иуды. Словом, было ненастное воскресенье сентября, этого коварного месяца, когда неожиданно, как выстрел среди фиговых деревьев, хлестнет в затылок удар морской волны. Лодки всей деревни были вытащены на берег и крепко причалены к большим камням прачечного плота; а шалуны забавлялись, поднимая крик и свист, когда в туманной мгле, среди порывов ветра, появлялся несущийся вдали какой-нибудь растрепанный парус, и казалось, что сам дьявол сидит на корме; женщины же крестились, точно собственными глазами видели в лодках самих несчастных рыбаков.
Маруцца, Длинная, по своему обыкновению, ничего не говорила, но ни минуты не могла постоять на месте, а все время ходила туда и сюда, по дому и по двору, точно курица перед тем, как снести яйцо. Мужчины собирались в трактире и в лавке Пиццуто, или под навесом у мясника, и, подняв головы, смотрели на дождь. На берегу оставался один только хозяин 'Нтони из-за этого груза бобов, который был у него в море на "Благодати" с его сыном Бастьянаццо, да сын Совы, которому-то нечего было терять и у которого в море, в лодке с бобами, был только брат Менико.
Хозяин Фортунато Чиполла, в то время, как его брили в лавочке Пицутто, говорил, что не дал бы и двух "байокко" [Байокко -- старинная монета в 1 1/2 копейки] за Бастьянаццо и Менико, сына Совы, вместе с "Благодатью" и всем ее грузом бобов.
-- Теперь все хотят стать купцами, чтобы разбогатеть! -- говорил он, пожимая плечами: -- а потом, когда потеряют мула, начинают искать узду.
В кабаке сестры Марьянджелы -- Святоши -- толпился народ: этот пьяница Рокко Спату, вопивший и ругавшийся за десятерых, кум Тино Пьедипапера, мастер Кола Цуппиду, кум Манджакаруббе, дон Микеле, бригадир таможенной стражи, с брюками, засунутыми в сапоги, и с пистолетом на животе, точно он в такую погоду должен был итти ловить контрабандистов, и кум Марьяно Чингьялента. Этот слон, мастер Тури Цуппидо, в шутку наделял друзей ударами кулака, которые могли бы убить быка, точно у него в руках все еще была лопатка конопатчика, и тогда кум Чингьялента начинал вопить и сыпать проклятьями, чтобы все видели, что у него больная печень и что он ломовой извозчик.
Дядюшка Санторо, прижавшись под маленьким навесом у входа, ожидал с протянутой рукой, не пройдет ли кто-нибудь и не подаст ли милостыню.
-- Отец и дочка, оба вместе, должны наживать хорошую копеечку! -- сказал кум Кола Цуппиду, -- в такой день, как сегодня, когда в трактир приходит столько народу.
-- Бастьянаццо Малаволья сейчас хуже, чем ему, -- отозвался Пьедипапера, -- и мастер Чирино напрасно старается звонить к обедне; семья Малаволья сегодня в церковь не идет; они рассердились на господа бога за этот груз бобов, который у них в море.
Ветер раздувал юбки и гнал сухие листья, так что Ванни Пиццуто, цырюльник с кудрявыми и блестящими, как шелк, волосами, придерживал за нос тех, кого брил, чтобы с бритвой на отлете обернуться и, подбоченясь, взглянуть, кто проходит; и аптекарь в дверях своего заведения стоял в такой шляпище, что казалось, что у него из головы торчит зонтик, и притворялся, что у него с доном Сильвестро, секретарем, идет крупный разговор, почему жена не посылает его насильно в церковь; он в бородищу смеялся своей хитрости и подмигивал девушкам, прыгавшим через лужи.
-- Сегодня, -- продолжал говорить Пьедипапера, -- хозяин 'Нтони хочет быть протестантом, как дон Франко, аптекарь.
-- Если ты будешь оборачиваться и смотреть на этого наглеца дона Сильвестро, я на этом самом месте дам тебе оплеуху, -- ворчала Цуппида на дочь, пока они проходили через площадь. -- Не нравится мне он!
С последним ударом колокола Святоша передала трактир своему отцу и отправилась в церковь, увлекая за собой и своих посетителей. Дядюшка Санторо, бедняга, был слеп, и не грех, если он не шел к обедне; а в трактире времени не теряли, и из дверей он мог следить за стойкой, хотя и не видел ничего, узнавая всех посетителей до одного по походке, когда они заходили выпить стаканчик.
-- Чулки Святоши, -- заметил Пьедипапера, когда она на кончиках сапожек шла как кошка, -- чулки Святоши, будь хоть дождь или ветер, не видел никто, кроме массаро Филиппо, огородника; это истинная правда!
-- Такой ветер, точно дьяволы разыгрались! -- говорила Святоша, окропляя себя святой водой. -- В такую погоду только грешишь!
Цуппида, усевшись тут же вплотную, бормотала молитвы богородице и острым взглядом посматривала во все стороны, точно ей было дело до всей деревни, и повторяла всем, кто хотел ее слушать:
-- Кума Длинная не идет в церковь, а ведь у нее в такую погоду муж в море. Нечего потом удивляться, почему создатель наказывает!
Даже мать Менико была в церкви, хотя и умела только считать мух.
-- Нужно молиться и за грешников, -- ответила Святоша. -- Добрые души для этого и созданы.
-- Да, как молится Манджакарубба, уткнувшись носом в накидку: а один бог знает, как она заставляет грешить парней!
Святоша покачала головой и сказала, что в церкви не надо осуждать ближнего.
-- "У хозяина хорошего в трактире для всех с приветом лицо, как в мундире", -- ответила Цуппида и потом -- на ухо Осе:
-- Святоше не хочется, чтобы говорили, что она продает вместо вина воду; но было бы лучше, если бы она не вводила в смертный грех огородника массаро Филиппо, у которого жена и дети.
-- Что до меня, я уже сказала дону Джаммарья, -- ответила Оса, -- что не останусь больше в Дочерях Марии, если Святошу оставят старшей [В "Дочерях Марии" могут быть девственницы или вдовы, "честно несущие свое вдовство"].
-- Так, значит, вы нашли себе мужа? -- ответила Цуппида.
-- Я не нашла себе мужа, -- выпустив жало, набросилась на нее Оса. -- Я не из таких, которые даже в церковь водят за собой мужчин в лакированных башмаках и с жирным брюхом.
С жирным брюхом -- это был Брази, сын хозяина Чиполла, баловень мамаш и девушек, потому что у него были виноградники и оливковые сады.
-- Пойди посмотри, хорошо ли привязана лодка, крестясь, сказал ему отец.
Каждому невольно приходило в голову, что и дождь этот и ветер очень выгодны для Чиполла; так всегда бывает на этом свете, где Чиполла, раз рыболовное суденышко их крепко привязано к берегу, глядят на бурю, потирая руки; Малаволья же бледнеют и рвут на себе волосы из-за груза бобов, который взяли в долг у дядюшки Крочифиссо -- Деревянного Колокола.
-- Сказать вам, -- выскочила Оса, -- настоящее-то это несчастье -- для. дядюшки Крочифиссо, который дал бобы в долг. "Кто в долг и без залога дал, -- добро свое, и разум, и дpугa потерял".
Дядюшка Крочифиссо стоял на коленях у подножья алтаря скорбящей божией матери, перебирал длинные четки и подпевал гнусавым голосом, который мог бы тронуть сердце и самого сатаны. Между двумя молитвами божией матери болтали про торговлю бобами, и про "Благодать", которая была в море, и о Длинной, остававшейся с пятью детьми.
-- В наше время, -- говорил хозяин Чиполла, пожимая плечами, -- никто не доволен своим положением и хотел бы и небом завладеть.
-- Надо сказать правду, -- заключил кум Цуппиду, -- что это будет плохой денек для Малаволья.
-- А что до меня, -- добавил Пьедипапера, -- не хотел бы я быть в шкуре кума Бастьянаццо.
Вечер спустился печальный и холодный: по временам налетал порывами северный ветер и сеял мелкий и частый дождик; это был один из тех вечеров, когда, если суденышко в безопасности и вытянуто на сухой прибрежный песок, наслаждаешься дома видом кипящего горшка, держишь малыша между колен и слушаешь за спиной возню жены по хозяйству. Бездельники предпочитали наслаждаться в трактире этим воскресеньем, обещавшим продолжиться еще и в понедельник, и даже сами дверные косяки весело поблескивали от пламени очага, так что дядюшка Санторо, присевший на свежем воздухе, за дверями, с протянутой рукой и уткнутым в колени подбородком, продвинулся немного внутрь, чтобы и ему пригревало спину.
-- Ему сейчас получше, чем куму Бастьянаццо, -- повторял Рокко Спату, зажигая на пороге трубку.
И, не долго думая, сунул руку в кармашек и подал ему два чентезима.
-- Ты и без милостыни должен бы благодарить бога, раз ты в безопасности, -- сказал ему Пьедипапера. -- Тебе не грозит такой конец, как куму Бастьянаццо.