Верга Джованни
Сельские очерки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Novelle rusticane.
    I. Похождения пегого осла (Storia dell'asino di S. Giuseppe).
    II. Деревенския сироты (Gli orfani).
    III. Деревенские рыцари (Cavalleria rusticana).
    IV. Товарищи (Camerati).
    Перевод Н. Н. Фирсова.
    "Отечественныя Записки", No 5, 1883.

   

СЕЛЬСКІЕ ОЧЕРКИ.

(Съ итальянскаго)

Дж. Верга.

   

I. Похожденія пѣгаго осла.

   Онъ былъ купленъ на ярмаркѣ, въ Букери, еще такимъ глупымъ жеребенкомъ, что чуть, бывало, завидитъ ослицу, сейчасъ же бѣжитъ у ней вымя тормошить. За это его по чему ни попало, и по головѣ и по спинѣ дубасили, только все напрасно. Кумъ Нели увидѣлъ его, этакого прыткаго, да выносливаго -- сколько его ни колотили, онъ только облизывался, да ушами, пошевеливалъ -- и подумалъ:
   -- Именно такого мнѣ и надобно.
   И немедленно направился къ его хозяину, не вынимая изъ кармана руки, въ которой были зажаты тридцать пять лиръ {Лира = франку.}.
   -- Осленокъ знатный, говорилъ его хозяинъ: -- куда больше тридцати пяти лиръ стоитъ. Не смотрите, что у него шерсть пѣгая, какъ у сороки. Я вотъ вамъ и матку его покажу -- мы ее тамъ у рощи привязали, а то онъ то и дѣло, что морду къ ней суетъ -- вся каряя. Чудесная матка. Лучше мула у меня работаетъ, а ослятъ мнѣ нанесла безъ счету; больше чѣмъ волосъ у ней самой на шкурѣ. Истинно вамъ говорю, и самъ ума не приложу, откуда у него экая сорочья шкура взялась. А кость у него знатнѣйшая; это вы вѣрьте моему слову. Вотъ и человѣкъ -- не по бородѣ же его выбираютъ. Вы на грудь-то его, на грудь-то поглядите. А ножищи -- что твои столбы. Посмотрите, какъ уши держитъ. Сами знаете, коли оселъ прямо уши держитъ, прочный, значитъ, оселъ -- вы его и въ оглобли, и въ соху, куда хотите суйте. А на спинѣ пять мѣшковъ муки стащитъ не хуже любого мула. Вѣрьте мнѣ; ради сегодняшняго великаго праздника, вѣрьте моему слову. Хвостъ только пощупайте. На этакомъ хвостѣ вы сами со всѣми родственниками можете повѣситься, не оборвется.
   Все это кумъ Нели лучше самого хозяина зналъ. Только не дуракъ онъ былъ, чтобы сейчасъ же соглашаться. Стоитъ себѣ, руку въ карманѣ сжимаетъ, плечами пожимаетъ, носомъ пофыркиваетъ, покуда хозяинъ осленка взадъ и впередъ водитъ.
   -- Гм, бормоталъ, кумъ Нели. Шкура то у него -- ишъ какая! Съ этакой шкурой скотина подлецъ бываетъ; наровиста. На ней по селу поѣдешь, всякій тебѣ въ лицо издѣвается. Ну, такъ говорите толкомъ -- сколько давать за эту сороку?
   Тогда хозяинъ повернулся къ нему спиной, озлился, сталъ кричать, что коли кто толку въ животныхъ не знаетъ, либо капитала не имѣетъ, такъ лучше бы не соваться на ярмарку, не заставлять крещеныхъ по пустому время тратить, да еще въ такой большой праздникъ.
   Кумъ Нели не мѣшалъ ему ругаться, и ушелъ прочь, вмѣстѣ со своимъ братомъ, который его давно за рукавъ подергивалъ, приговаривая, что этакая пестрая гадина и плевка добраго не стоитъ.
   Разошлись продавецъ съ покупателемъ, однако, изъ виду другъ друга не упускали. Хозяинъ зажалъ поводъ межъ колѣнъ, притворяясь, будто занятъ бобами, которые шелушилъ и жевалъ, а кумъ Нели бродилъ межъ хвостами лошадей и муловъ, останавливался иногда передъ тѣмъ или другимъ животнымъ, выбирая лучшенькихъ, осматривалъ ихъ, притрогивался, а кулака съ тридцатью пятью лирами все-таки изъ кармана не вынималъ Ходилъ по ярмаркѣ долго; точно собирался половину нагнаннаго скота скупить.
   А братъ шелъ за нимъ слѣдомъ и все совѣтовалъ ему:
   -- Нѣтъ, что говорить, самое намъ подходящее дѣло этотъ осленокъ...
   Жена хозяина осленка тоже шныряла вездѣ. Побѣгаетъ, послушаетъ, и воротится къ мужу, который все сидитъ на мѣстѣ, повода не выпускаетъ, да бобы шелушитъ.
   -- Ахъ ты, мать пресвятая богородица, неужто Господь намъ не пошлетъ покупателя! ныла баба.
   А мужъ ей на это отвѣчалъ.
   -- Покуда, еще ничего не навернулось! Приходилъ одинъ, приторговывался, да на деньгу жидъ. Прочь ушолъ со своими деньжищами. Видишь, вонъ тотъ: шапка бѣлая на головѣ, что позади овецъ проходитъ. По сейчасъ еще не купилъ ничего. Поди назадъ вернется.
   Жена хотѣла было усѣсться рядомъ на камешкѣ, и ждать, продастся или не продастся ихъ осленокъ; но мужъ ей сказалъ:
   -- Убирайся ты... увидятъ бабу, смекнутъ, что сидитъ, ждетъ; что продать нужда -- ну, и не сторгуешься. Убирайся ты.
   А осленокъ знай мордой промежъ ногъ тычетъ всякой ослицѣ, которую мимо проводятъ: голоденъ былъ. А не то, заоретъ, а его за это хозяинъ по спинѣ дубиной. И въ самомъ дѣлѣ, какъ не бить, коли нейдетъ съ рукъ, никакому покупателю его не надо...
   -- Что еще, все на одномъ мѣстѣ? потихоньку промолвилъ своему брату кумъ Нели, когда они вновь проходили мимо осленка, какъ будто невзначай, какъ будто имъ понадобилось горошку {Въ Сициліи любятъ каленые бобы и горохъ.} купить, который продавался рядомъ.
   -- Коли мы до вечеренъ подождемъ, такъ пять лиръ безпремѣнно скинутъ.
   Майское солнце горячо припекало: такъ горячо, что время отъ времени, ярмарочный гамъ и шумъ на нѣсколько минутъ спадалъ и его смѣняла тишина. Точно ни души живой не было. Изморились люди. Хозяйка осленка попыталась уговаривать мужа.
   -- Ты не упирайся изъ-за пяти-то лиръ. Не то вечеромъ не на что будетъ хлѣба для дома купить. Да и самъ ты знаешь, что осленокъ эти пять лиръ въ одинъ мѣсяцъ сожретъ, коли у тебя на рукахъ останется.
   -- А коли ты отсюда опять не уберешься, огрызнулся мужъ:-- такъ я тебѣ такую затрещину закачу, что долго будешь помнить.
   Такимъ манеромъ, часъ за часомъ утекало въ вѣчность ярмарочное время. Много народу проходило мимо пѣгаго осленка, но никто не останавливался. А между тѣмъ хозяинъ помѣстился въ самомъ укромномъ мѣстѣ, чтобы пѣгая невзрачная шкура осленка не очень рѣзко отличалась отъ блестящихъ, мощныхъ, красивыхъ муловъ и коней. Надо было быть кумомъ Нели, чтобъ рѣшиться приторговываться къ этой сорокѣ-бѣлобокѣ, надъ которой всякій издѣвался. Жаръ, наконецъ, одолѣлъ и осленка; онъ голову опустилъ, уши свои длинныя развѣсилъ. Хозяинъ тоже, сидя на камнѣ съ поводкомъ въ рукахъ, голову повѣсилъ и иногда взглядывалъ то въ ту, то въ другую сторону, наблюдая, какъ тѣни на равнинѣ становились все длиннѣе и длиннѣе, какъ солнце спускалось, какъ прогоняли домой скотъ, непроданный на ярмаркѣ.
   Вдругъ онъ завидѣлъ, что къ нему направлялся кумъ Нели, въ сопровожденіи своего брата, и еще какого-то пріятеля, котораго подцѣпилъ на ярмаркѣ. Правда, они притворялись, что не къ нему идутъ, глядѣли по сторонамъ, но и хозяинъ осленка тоже поспѣшилъ въ другую сторону голову отвернуть, чтобы они не догадались, что онъ ихъ поджидаетъ.
   Вдругъ пріятель кума Нели воскликнулъ, словно у него въ умѣ внезапно блеснула мысль:
   -- Кумъ! а кумъ! глянь-ко, пѣгашко какой! что бы тебѣ его, кумъ, купить?..
   -- Было дѣло. Утромъ приторговывался. Дорогъ, да и добрые люди осмѣивать станутъ: ишь бѣлыя да черныя пятна на немъ! Никому онъ по сю пору не занадобился.
   -- Оно такъ-то такъ. Да масть въ ослѣ не важное дѣло. Тебѣ не красота, а работа нужна.
   И пріятель обратился съ вопросомъ къ хозяину осленка:
   -- Вамъ сколько за этого пѣгашку сулить?
   Хозяйка видя, что опять дѣло на торгъ пошло, потихоньку приблизилась и стала рядомъ, сложивъ руки подъ платкомъ, накрестъ повязанномъ на груди.
   -- Нѣтъ, братъ, и не напоминай ты мнѣ про него! почти закричалъ кумъ Нели, зашагавъ мимо:-- и не напоминай! что пустыя рѣчи слушать.
   -- А коли не надо, такъ не надо, отозвался хозяинъ:-- нечего вамъ и рѣчь о немъ заводить. Одинъ не купитъ -- другой возьметъ. И пословица говоритъ: плохо тому, у кого послѣ ярмарки не осталось ничего.
   -- Да нѣтъ, чортъ возьми, оралъ пріятель кума Нели: -- ты меня послушай, нечего ушей-то затыкать. Чай, и я могу слово сказать. Ты выслушай.
   Пріятель побѣжалъ за кумомъ, и удержалъ его за полу кафтана. Потомъ вернулся къ хозяину осленка, который божился, что рѣшилъ домой вернуться съ пѣгашкой. Но пріятель, положивъ ему руки на плечи, потихоньку молвилъ:
   -- Вы послушайте. Пять лиръ куда ни шли, а ежели сегодня не продадите, такъ когда-то еще этакого простяка, какъ мой кумъ, дождетесь? кто у васъ этакую скотину купитъ?
   Пріятель и около хозяйки ходилъ, и ей руки на плечи клалъ, приговаривалъ, уговаривалъ. Но она только плечами пожимала, и неохотно цѣдила сквозь зубы:
   -- Не мое дѣло. Мужнее дѣло. Мнѣ что. Только, по моему, коли онъ за него возьметъ меньше сорока лиръ, такъ дуракъ будетъ. Право, дуракъ! Намъ самимъ больше стоитъ.
   -- И я-то дуракъ. Утрось тридцать пять лиръ надавалъ. Шутка сказать! вмѣшался Нели.-- Сами видите, гдѣ вашъ покупатель-то. Ни одинъ не сунулся. Ночь уже на дворѣ. Изъ всей ярмарки только и осталися, что четыре паршивыхъ барана, да вашъ осленокъ, сорочье отродье. Такъ и быть: хотите, тридцать теперь?
   -- Бери ты, шепнула мужу жена, а у самой слезы навертывались на глаза.-- Вечеромъ не на что припасовъ купить; а Туриду, самъ знаешь, вчера лихорадка била. Надо купить лекарства.
   -- Ахъ, чортъ тебя дери, огрызнулся мужъ:-- коли ты не отстанешь, отвѣдаешь ты у меня повода.
   -- Тридцать два съ половиной -- вотъ! воскликнулъ пріятель, здорово тряся хозяина за плечо.-- Грѣхъ пополамъ. Надо вамъ моего слова послушаться. Мнѣ съ васъ и стакана вина не надо. Такъ я изъ жалости изъ одной, не видите, что ли, что солнышко садится. Чего вы тутъ оба еще ждать будете.
   И пріятель вырвалъ изъ рукъ хозяина поводъ. А кумъ Нели, изрыгая ругательства, вытащилъ изъ кармана кулакъ съ зажатыми въ немъ тридцатью пятью лирами, и отдалъ деньги пріятелю, не глядя на нихъ, словно у него изъ нутра печенку вырвали. Пріятель отвелъ въ сторону хозяйку и сталъ съ ней деньги считать, раскладывая бумажки на камнѣ. А самъ хозяинъ куда-то побѣжалъ, ругаясь и колотя себя кулаками въ грудь.
   Скоро, однако, онъ умѣрилъ шагъ, поджидая жену, которая нагоняла его, еще разъ пересчитывая деньги и укладывая ихъ въ платокъ.
   -- Ну, что, всѣ тутъ? Слава святому Гаэтано. Я теперича за лекарствомъ схожу.
   -- Объегорилъ я ихъ. Кабы еще подержались -- я бы его имъ за двадцать спустилъ. Извѣстно, пѣгой оселъ -- съ норовомъ завсегда.
   А кумъ Нели спускался въ это время съ холма, ведя за поводъ осленка и приговаривалъ:
   -- Какъ Богъ святъ, укралъ я у него осленка. Шкура -- это не бѣда. Ножищи-то у него какія, погляди -- что твои столбы! Какъ по твоему, кумъ? Зажмуря глаза за него сорокъ лиръ можно дать.
   -- А кабы меня не было, ничего бы у васъ не вышло. Вотъ тебѣ сдачи съ твоихъ денегъ. Двѣ съ половиной. Можетъ ты порадѣешь, такъ выпьемъ на нихъ; пойдемъ покупочку спрыснемъ!

-----

   Теперь осленку надо было здоровья и силъ наживать, чтобы заслужить тридцать двѣ лиры съ половиной, которыя за него были заплачены, и окупить солому, которой его кормили. Онъ былъ оселъ прыткій; бѣжалъ за кумомъ Нели, и пробовалъ играючи зубами схватить полы его кафтана, словно зналъ, что кафтанъ принадлежитъ новому хозяину; онъ, повидимому, ни мало не горевалъ о родимомъ хлѣвѣ, гдѣ ему было тепло около матки. Онъ забылъ прошлое, ради новыхъ пріятностей. Чесалъ себѣ морду о ясли, полныя соломой, прыгалъ вмѣстѣ съ бараномъ и сшибался съ нимъ головами, или заигрывалъ со свиньей, лѣниво хрюкавшей въ своемъ углу.
   И прежняя хозяйка вновь пересчитала свои деньги, не вынимая ихъ изъ платка, у прилавка деревенской аптеки. Она уже не думала объ осленкѣ, который родился на ея глазахъ, съ пѣгой. блестящей, гладкой, какъ шолкъ, шкуркой, и не могъ твердо стоять на ногахъ, а нѣжился на солнцѣ около двора. Вся трава, которую онъ пережевалъ, чтобы вырости и окрѣпнуть, прошла черезъ ея руки. Она сама эту траву жала и ему подкладывала. Теперь она больше не поминала о немъ.
   Поминала его только матка-ослица; вытянетъ шею къ двери и начнетъ жалобно ржать. Но когда молоко перестало отягчать ея вымя, то и она забыла свое дѣтище.
   -- Вотъ ужо увидите! онъ у меня будетъ по четыре мѣшка съ мельницы таскать, не хуже добраго мула. А когда съ хлѣбомъ уберемся, такъ хлѣбъ вымолотитъ; съ такими ножищами какъ не вымолотить!
   И дѣйствительно, когда пришло время хлѣбъ молотить, осленка ввязали въ цѣпь другихъ животныхъ, старыхъ муловъ, обезножившихъ коней, привязали за шею веревкой къ хвосту передняго мула, а къ его хвосту привязали голову клячи. И пошла молотьба. Топтался онъ съ утра до ночи по снопамъ, и къ вечеру такъ истомлялся, что когда рабочіе, читая Ave Maria {Вечерняя молитва Богородицѣ.} отводили его въ тѣнь, гдѣ вѣтерокъ продувалъ, и подкладывали подъ морду соломы, у него даже аппетитъ пропадалъ.
   Морду онъ опускалъ къ землѣ, уши развѣшивалъ, какъ настоящій взрослый оселъ. И глядѣлъ лѣниво и смутно, словно ему до смерти опостылѣлъ видъ этой широкой, бѣлой сельской равнины, надъ которой тамъ и сямъ подымалась пыль отъ вымолачиваемыхъ сноповъ, словно, ему казалось, что все это знойное пространство создано единственно для того, чтобы всякъ околѣвалъ тутъ отъ жажды и отъ зари до зари топталъ снопы. Позднимъ вечеромъ онъ возвращался въ деревню съ мѣшками, насыпанными зерномъ, которые нагружали ему на спину. Хозяйскій мальчишка подгонялъ его, тыкая въ задъ дубинкой, подгонялъ по узкой тропинкѣ, которая шла между зелеными живыми изгородями, отъ которыхъ пахло розмариномъ и боярышникомъ. Оселъ съ великимъ наслажденіемъ пожевалъ бы соблазнительной зелени, еслибы его не побуждали бѣжать впередъ. До того его мучали, что кровь стала къ ногамъ ему приливать и пришлось его сводить въ кузницу. Но хозяина это не безпокоило, потому что годъ выдался на славу, урожай былъ добрый, и осленокъ выслужилъ вѣрой и правдой свои тридцать двѣ лиры съ половиной.
   -- Теперь онъ у меня заработалъ, разсуждалъ хозяинъ:-- ежели я его и продамъ, хоть бы за двадцать лиръ, все въ барышѣ останусь.
   Осла любилъ только одинъ человѣкъ, да и то не человѣкъ, а мальчишка хозяйскій, который прогонялъ его между живыми изгородями, по вечерамъ, когда кончалась молотьба. Мальчишка даже плакалъ, когда кузнецъ сталъ прижигать раскаленнымъ желѣзомъ опухшія ноги пѣгашки, а бѣдный оселъ началъ корчиться отъ боли.
   Хвостъ задралъ, уши насторожилъ и бился, стараясь вырваться изъ веревки, которая врѣзывалась ему въ губу. Онъ съ ужасомъ поводилъ глазами, точно понималъ въ чемъ дѣло, когда работникъ кузнеца замѣнялъ остывшее желѣзо новымъ кускомъ раскаленнаго металла, отъ котораго его шерсть дымилась, какъ рыба на сковородѣ. Мальчишкѣ было жалко пѣгашку, а кумъ Нели мальчишку же ругалъ.
   -- Ты чего, скотина, разрюмился! Онъ свою работу исполнилъ, и хлѣба народилось вволю. Вотъ его ужо продадимъ; добраго мула купимъ. Еще того лучше будетъ.
   Но есть вещи, которыхъ мальчишки не могутъ понять. Когда осленка продали сосѣду Чирино въ Ликодіано, то сынъ кума Нели ходилъ его навѣщать въ новый хлѣвъ. Придетъ, по мордѣ погладитъ, по шеѣ поласкаетъ; и оселъ оборотится, словно и его сердце привязалось къ пареньку, не взирая на то, что ослы должны быть привязаны къ тому, къ чему ихъ хозяинъ веревкой прикажетъ. Сосѣдъ Чирино дешево далъ за пѣгашку, потому что, когда онъ его купилъ, у него на ногахъ еще не затянуло язвъ отъ каленаго желѣза. А жена кума Нели каждый разъ, когда видѣла его съ новымъ хозяиномъ, приговаривала:
   -- Вотъ вѣдь нашъ прежде былъ... На току, бывало, весело на его сорочьи бока поглядѣть. А нонѣ годы пошли хуже да хуже. Поди, ко двору онъ намъ былъ: какъ его продали, такъ и не заладилось.
   Сосѣдъ Чирино запрегъ пѣгашку въ плугъ, вмѣстѣ со старой кобылой, которая въ оглобляхъ, какъ камешекъ въ колечкѣ, сидѣла и молодцомъ тащила за собой лемеха, опахивая борозду за бороздой, вышагивая по нимъ версту за верстой, съ самаго того времени, когда жаворонки начинали звонить въ свѣтломъ утреннемъ небѣ, вплоть до дней, когда красногрудыя зимнія птицы прятались въ гнѣзда за обезлиствѣвшійся кустарникъ, трепетавшій отъ холоднаго вѣтра. А такъ какъ оселъ былъ ниже ростомъ кобылы, то ему подъ ярмо засовывали мѣшокъ, набитый соломой; поэтому, приходилось ему труднѣе работать, чѣмъ товарищу, и его за это колотили по плечамъ.
   -- Онъ у меня кобылу бережетъ, она стара стала, говорилъ сосѣдъ Чирино.-- Молодчина у меня пѣгій оселъ! Поглядѣть, такъ и не скажешь, что у него экая силища.
   И онъ обращался къ своей женѣ, которая шла за нимъ слѣдомъ по полю, бережно разбрасывая сѣмена въ борозды.
   -- Коли что съ нимъ приключится -- пропала наша головушка. Годъ на работу дюжій подходитъ, а что-то плохо хлѣбъ ростетъ...
   Баба глядѣла, какъ хлѣбъ ростетъ на маленькомъ пустынномъ полѣ, каменистомъ, растрескавшемся и побѣлѣвшемъ отъ засухи, потому что дождя и нивѣсть сколько времени не видали. Влага вся въ туманъ выходила, а туманъ, извѣстно, только ѣстъ сѣмя, а не роститъ хлѣба. Когда пришлось всходы перепалывать они были какъ борода у лѣшаго: рѣдкіе, рыжіе, точно ихъ сѣренками подпалили.
   -- А весной какъ мы надъ этой полосой старались! горевалъ Чирино, стаскивая съ себя кафтанъ:-- сколько своей шкуры одинъ пѣгашко тутъ положилъ. Какъ добрый мулъ работалъ. Несчастье онъ намъ принесъ, этотъ оселъ!
   А у бабы, глядя на такой урожай, рѣчь въ горлѣ коломъ стояла, слезы изъ глазъ капали.
   -- Оселъ -- что! Оселъ ничего. Вонъ у кума Нели жилъ, такъ сказываютъ, счастье отъ него было. Нѣтъ, ужь мы сами такіе несчастные!
   Такимъ манеромъ пѣгашко еще разъ перемѣнилъ хозяина, послѣ того, какъ сосѣдъ Чирино вернулся домой съ поля съ косой за спиной, и объявилъ, что и молотить нечего будетъ, даромъ что и свѣчи ставили всѣмъ угодникамъ, и священника звали молебенъ съ водосвятіемъ на полѣ служить.
   -- Богъ отъ насъ отступился, богохульствовалъ Чирино, стоя надъ колосьями, торчавшими къ верху какъ перышки; эти колосья и оселъ даже ѣсть гнушался.
   А небо было ярко голубое, чистое. Ни капли воды окрестъ. Чирино богохульствовалъ и плевался.
   Пришелъ къ нему кумъ Лучіано, что извозомъ занимался, а Чирино въ это время съ поля домой тащилъ пѣгашку за поводъ.
   -- Что за осла просить будешь?
   -- А что хочешь, то и возьму. Проклятъ онъ будь совсѣмъ, окаянный! отвѣчалъ Чирино.-- У насъ теперь ни хлѣба въ печку, ни ячменя въ ясли...
   -- Я вамъ дамъ пятнадцать лиръ. Да и то только изъ уваженія. Потому, вижу, совсѣмъ васъ этотъ годъ раззорилъ... Еще съ полгодика -- онъ и вовсе ногъ волочить не будетъ. Ишь какъ изморился!
   -- Что ты больше не попросилъ? ворчала на мужа жена Чирино, когда дѣло уже было сдѣлано.-- Забылъ что ли, что у кума Лучіапо мулъ палъ, а купить другого, капитала не хватаетъ. Таперича кабы онъ нашего пѣгашку не купилъ -- куда бы онъ со своимъ извозомъ, да съ телегой, да со сбруей дѣвался? Вотъ ужо увидишь, коли онъ съ самаго этого осла богатѣть не зачнетъ.
   Оселъ выучился и телегу таскать, хотя оглобли для него были широки и высоки, и плечи ему давили немилосердно. Пуще всего, что Лучіано извозничалъ въ горахъ: кабы не кнуть хозяйскій, оживлявшій его по временамъ, когда онъ въ гору тащился, онъ бы и шести мѣсяцевъ не протянулъ. А съ горы спускаться и того хуже, потому что весь грузъ на него нагнеталъ, и пёръ внизъ; онъ спину дугой изогнетъ, бѣдныя бѣлыя ноги даже покраснѣютъ отъ прилива крови. А народъ идетъ мимо, хохочетъ. Если же, бывало, упадетъ, такъ хоть святыхъ сзывай, не скоро встанетъ. Но кумъ Лучіано свой расчетъ велъ: пѣгашка, что твой мулъ, тащилъ три квинтала груза, а ему за перевозку каждаго квинтала платили по пяти тари. Значитъ, каждый день жизни пѣгашки, доставлялъ хозяину пятнадцать тари; а ѣлъ онъ между прочимъ, меньше мула. Вотъ и расчетъ коротокъ.
   Иной разъ какой-нибудь добрый человѣкъ подымается въ гору за Лучіановой телегой, самъ еле плетется, видитъ у бѣдной скотины силы нѣтъ и станетъ бѣдному человѣку жалко осла.
   -- Ты бы подъ колеса-то камешекъ подкинулъ, постоялъ бы. Далъ бы животинкѣ передохнуть, посовѣтуетъ прохожій Лучіано.
   -- Коли мнѣ ему поблажатъ, отвѣчалъ на такіе совѣты Лучіано:-- какъ я пятнадцать-то тари въ день наизвозничаю! На то у него и шкура, чтобы на мою кожу заплаты изъ нее класть. А совсѣмъ изобьется -- ну, продамъ. Вонъ тотъ парень, что известку обжигаетъ, приговаривался. Ему ладенъ будетъ, сказываютъ.
   Скоро пѣгашка дѣйствительно попалъ въ руки малаго, что известкой занимался. Онъ держалъ десятка два этихъ ословъ, одинъ другого тощѣе. Полумертвые, таскаютъ бѣлые мѣшки съ известкой, да питаются клочкомъ травы, которую удастся гдѣ ненарокомъ сощипнуть по дорогѣ. Известникъ хаялъ пѣгашку. "Дескать, этого осла ему не надобно; весь онъ язвами покрытъ; на ногахъ слѣды каленаго желѣза; плечи съ самой груди вплоть до спины -- живое мясо, отъ ярма подъ плугомъ: колѣни избиты отъ того, что на горныхъ дорогахъ безпрестанно падалъ. Да и масть у него сорочья. Мужикъ не безъ гордости указывалъ на своихъ хотя и тощихъ, но карихъ ословъ -- ни одного пѣгаго не было между ними.
   -- Да шерсть ничего, убѣждалъ его Лучіано:-- оно еще лучше. Отъ другихъ ословъ будетъ отличка. Когда надо, и отыскать легче.
   И онъ сбросилъ еще два тари съ шести лиръ, которыя запросилъ за пѣгашку, лишь бы дѣло порѣшить.
   На новой службѣ бѣднаго пѣгашку ужь никакъ не узнала бы его первая хозяйка, на рукахъ у которой онъ родился и выросъ. Такъ онъ перемѣнился: голову къ землѣ пригнело, уши въ сторону растопырило. А мальчишка знай дуетъ да дуетъ его неустанно, по очереди съ товарищами, которые плетутся гуськомъ.
   Впрочемъ и сама первая хозяйка много перемѣнилась за эти годы. Годы тоже были неурожайные: хлѣба не хватало, сыта не бывала. Лихорадка всю семью перебрала: и ее самое и мужа и Туриду; лекарства было не начто покупать.
   Зимой у извёстника работы было меньше, потому что топливо годное для обжиганіе извести, было труднѣе доставать. Зато по дорогамъ не было ни травинки, на кустахъ и деревьяхъ не было ни листочка, и скоту жить было еще труднѣе. Хозяинъ закупалъ кормъ весной, такъ чтобы на зиму давать его на половину противъ лѣта. Ночью весь табунъ оставался на открытомъ воздухѣ, около печей; ослы грѣлись, прижимаясь другъ къ другу. Яркія холодныя звѣзды, которыя сіяли на небѣ, словно пронзали ихъ рѣзкой стужей, и дрожали они, какъ и разумныя существа, дрожали, несмотря на свою толстую шкуру.
   Впрочемъ, вѣдь и крещенымъ многимъ не лучше живется, У иного нѣтъ и тѣхъ лохмотьевъ, которыя мальчишка, приглядывающій за табуномъ, величаетъ плащомъ и, завернувшись въ которыя, спитъ, прижавшись къ холодной обжигательной печи.
   По сосѣдству жила вдова въ домишкѣ, имѣвшемъ болѣе разрушенный видъ, чѣмъ самыя эти печи, въ домишкѣ, сквозь кровлю котораго тоже глядѣли студеныя звѣзды, и любовались, какъ врывающійся вѣтеръ вздымалъ лохмотья стараго одѣяла. Прежде, вдова стиркой бѣлья промышляла, но ремесло это было тощее, потому что всякій свое тряпье самъ моетъ. Теперь, когда подросъ ея сынишко, она продавала по деревнямъ топливо.
   Только никто никогда не знавалъ ея мужа и никто никогда доподлинно не зналъ, откуда именно она прутья приноситъ. Зналъ это одинъ ея мальчишка, который шнырялъ повсюду, рискуя, что ему шею нагрѣютъ, либо полевой сторожъ по немъ изъ ружьи выпалитъ. Потому что кто лѣсъ воруетъ, по тому палятъ.
   -- Вотъ кабы у васъ былъ оселъ, внушалъ ей извёстникъ, жаждавшій сбыть надоѣвшаго ему пѣгашку:-- вы бы могли по деревнямъ топливо развозить; не то, что прутья, а когда и полѣшко покрупнѣе. У васъ, вишь, парень-то большой сталъ.
   У бѣдной женщины было завязано въ концѣ платка нѣсколько съ трудомъ скопленныхъ лиръ. Она соблазнилась и купила осла, по пословицѣ: дряхлому способнѣе умирать на рукахъ у убогаго.
   И въ самомъ дѣлѣ, послѣдніе дни своей жизни провелъ куда лучше предыдущихъ, потому что вдова, заплативъ за него свои кровные гроши, берегла его, какъ сокровище. Ночью она приносила ему и сѣнца, и соломки на подстилку, и стоялъ онъ у нея въ домѣ, рядомъ съ кроватью. И отъ него въ домѣ теплѣе было: рука руку моетъ. Баба, бредя передъ осломъ, нагруженнымъ прутьями, такъ что даже ушей его не было видно, мечтамъ иногда предавалась, а мальчишка ея еще усерднѣе ошаривалъ кустарники и изгороди. И столько смѣлости, наконецъ, набрался, что забрелъ разъ въ самую чащу лѣса, чтобы наворовать прутьевъ. Но тамъ его накрыли и здорово вздули. Докторъ, котораго надо было позвать, чтобы лечить его, съѣлъ остальные гроши, хранившіеся въ концѣ платка, и поглотилъ все топливо, заготовленное для продажи. Правду сказать, немногимъ онъ поживился, но много ли, мало ли было, а тутъ и совсѣмъ ничего не стало.
   Такъ что однажды ночью, когда паренекъ въ горячечномъ огнѣ лежалъ, обернувшись воспаленнымъ лицомъ къ стѣнѣ, когда въ домѣ не оставалось нетолько ломтя, но и крохи хлѣба, мать, словно обезумѣвъ, сама съ собой громко разговаривая, какъ будто и у ней была горячка, пробралась къ сосѣду въ огородъ и обломала съ миндальнаго дерева всѣ прутья, которые только могла одолѣть. Непостижимо даже откуда у ней взялась сила, чтобы столько наломать. Утромъ едва забрезжило, она нагрузила осла товаромъ и отправилась его продавать. Но оселъ, подавленный тяжестью, подымаясь въ гору, палъ на переднія колѣни и ничѣмъ его нельзя было поднять.
   -- Святые ангелы, угодники Божіи! помогите вы мнѣ до мѣста довезти! молилась вдова.
   Прохожіе помогали; то за хвостъ потянутъ осла, то за уши его покусаютъ, а онъ все не встаетъ.
   -- Да ты, тетка, не видишь, что ли? Онъ у тебя околѣвать собрался! объяснилъ ей, наконецъ, одинъ проѣзжій извощикъ.
   Остальные крещеные съ нимъ согласились и оставили пѣгашку въ покоѣ. И въ самомъ дѣлѣ, глаза у него были, какъ у уснувшей рыбы, морда холодная, а по шкурѣ дрожь пробѣгала.
   А женщина, между тѣмъ, думала о своемъ паренькѣ, который лежалъ въ жару и бреду.
   -- Что мы теперь дѣлать будетъ? бормотала бѣдная женщина:-- что мы будемъ дѣлать!
   -- Хочешь, продай его мнѣ и съ дровами вмѣстѣ. Пять тари дамъ, предложилъ извощикъ, который ѣхалъ съ пустой телегой.
   Женщина глядѣла на него обезумѣвшими глазами.
   -- Я вѣдь только дрова куплю, потому что ослу-то твоему вся цѣна -- вотъ!
   И чтобы показать какая цѣна ослу, извощикъ ткнулъ его въ ребра ногою. Ударъ отозвался глухо, словно въ разорванный барабанъ ударили.
   

II. Деревенскія сироты.

   Малютка остановилась на порогѣ, словно не рѣшаясь войти и, крутя пальчиками уголъ своего чередника, пролепетала:
   -- Вотъ я пришла къ вамъ.
   Такъ какъ на нее никто не обращалъ вниманія, то она стала боязливо разсматривать одну за другой бабъ, сажавшихъ въ печь хлѣбы и мѣсившихъ тѣсто.
   -- Мнѣ дома велѣли идти къ кумѣ Исидорѣ, промолвила она, помолчавъ.
   -- Подъ сюда, подь! кликнула ее кума Исидора, какъ кумачъ раскраснѣвшаяся у огня.-- Подожди маленько, я тебѣ знатную лепешку спеку.
   -- Коли дѣвчонку сюда прислали, догадывалась Ликодіана:-- значитъ за попомъ послали, пріобщать станутъ куму Нунцію.
   Одна изъ бабъ, мѣсившая тѣсто, продолжая оголенными по локоть руками работать въ опарѣ, обернула къ дѣвочкѣ свою голову и спросила:
   -- Мачиха-то у тебя какова?
   Дѣвочка взглянула на нее широко раскрытыми глазами, лотомъ поникла головой и, продолжая еще пуще теребить свой передникъ, отвѣтила едва слышно:
   -- Лежитъ.
   -- Вѣрно, что святое причастіе несутъ, опять замѣтила Ликодіана.-- Вонъ бабы на улицѣ затараторили. Поди, батюшка по улицѣ идетъ.
   -- Вотъ только хлѣбы посажу въ печку, сказала кума Исидора: -- сбѣгаю сама туда на минутку. Можетъ, что и понадобится. Коли эта вторая жена у кума Мэна умретъ -- все равно, что правая рука у него отвалится.
   -- Ужь ежели кому не зададутся жены, такъ ужь не зададутся! Все равно, что иному со скотиной -- нѣтъ удачи! Тутъ хоть что хочешь! Сколько наживутъ, столько и потеряютъ. Вонъ хоть бы тетка Анджела, къ примѣру сказать.
   -- Я вечоръ видѣла кума Мэна, присовокупила Ликодіана:-- на крылечкѣ стоитъ. То и дѣло сморкается, платокъ держитъ. Слезы, поди, одолѣваютъ. Онъ только что тогда съ виноградника своего пришелъ. Не докопалъ, сказываютъ.
   -- А вѣдь правду сказать, замѣтила баба, садившая хлѣбы въ печку: -- ловокъ онъ женъ морить. Шутка сказать: въ три года двухъ дочерей сосѣда Нино словно съѣлъ одну за другой. Того и гляди и до третьей доберется. Тогда все добро, что Нино накопилъ, подъ себя заберетъ.
   -- А эта дѣвчонка-то чья будетъ? кумы Нунціи, али первой жены?
   -- Первой. Мачиха то ее какъ дочь родную любила, потому что вѣдь она ей племянницей приходилась.
   Дѣвочка, понявъ, что рѣчь ведется о ней, стала тихо плакать, прижавшись въ уголокъ, чтобы облегчить свое маленькое опечаленное сердце. И при этомъ не переставала крутить свой передникъ.
   -- Подъ сюда, подъ! опять кликнула ее Исидора.-- Вонъ лепешка-то ужь испеклась; чудесная лепешка! Полно плакать-то. Мама твоя въ раю Господнемъ теперь.
   Дѣвочка кулаченками отерла слезы и приблизилась къ кумѣ Исидорѣ.
   Кума Исидора подметала вѣникомъ полъ въ печи.
   -- Бѣдная Нунція! воскликнула одна изъ бабъ, подошедшая къ двери, выходившей на улицу.-- Вонъ беккаморти {Старики изъ сельской богадѣльни, обязанные убирать и переносить мертвыхъ.} прошли. Сію минуту прошли. Царство ей небесное!
   -- Царство ей небесное! Далече отъ насъ твоя душенька! воскликнули бабы и всѣ перекрестились.
   Кума Исидора вынула изъ печки лепешку, сдула съ нее золу и горячую-горячую подала дѣвочкѣ, которая приняла ее въ передникъ, стала дуть на нее, чтобы остудить, и направилась потихоньку къ двери.
   -- Ты куда идешь-то? окликнула ее кума Исидора.-- Дома бука, чернокожій бука, онъ людей къ себѣ уноситъ.
   Малютка внимательно выслушала это предостереженіе, прищуривъ глаза и потомъ тихо отвѣтила.
   -- Я лепешку мамѣ снесу.
   -- Нѣтъ мамы дома больше. Ты тутъ, дѣвушка, сиди! объяснила ей одна изъ сосѣдокъ.-- Ѣшь себѣ съ Богомъ лепешку.
   Дѣвочка послушно сѣла на ступенькѣ крыльца; личико у ней было печальное, лепешку она держала въ рукахъ, но ѣсть не рѣшалась.
   Вдругъ она повеселѣла, увидѣвъ, что идетъ отецъ, и бросилась ему навстрѣчу. Кумъ Мэно, не промолвивъ ни слова, прошелъ прямо въ домъ, сѣлъ на лавку, безсильно опустивъ руки промежъ колѣнъ. Лицо у него вытянулось, губы были бѣлыя, какъ бумага, потому что у него со вчерашняго дня маковой росинки во рту не было. Онъ молча глядѣлъ на бабъ, а глаза словно говорили: горькій я, горькій!
   Женщины, увидя, что у него шея повязана чернымъ платкомъ, стали кругомъ около него, хоромъ выражали свое соболѣзнованіе и размахивали руками, обмазанными мукой и тѣстомъ.
   -- И не говорите мнѣ лучше объ этомъ, кума Исидора, и не поминайте лучше! отзывался онъ, покачивая головой, и все больше и больше горбился, словно что давило ему спину.-- Это такая заноза мнѣ въ сердце, что не вынешь, во вѣки вѣковъ не вынешь. Святая женщина, она была истинно святая. Вы не обижайтесь, а прямо сказать, лучше ея нѣтъ на свѣтѣ. Еще вчера, когда ужь совсѣмъ плохо становилось, встала черезъ силу съ постели -- я въ полѣ былъ, а ей надо было присмотрѣть за жеребенкомъ, что намедни отъ матки отняли. Доктора я хотѣлъ позвать, такъ она ни за что не позволяла; расходы, говоритъ, только лишніе, да еще за лекарства тратиться... Нѣтъ, ужь другой такой жены не нажить мнѣ. Не нажить. Вѣрьте моему слову. Ужь вы мнѣ не мѣшайте плакать. Сами слезы-то льются!
   И голова у него все клонилась больше къ землѣ, а спина все больше горбилась.
   -- Ну, чего тамъ: другой жены не найдешь! тараторила Ликодіана:-- поищи, такъ найдется.
   -- Ну, ужь нѣтъ, нѣтъ, твердилъ Мэно.-- Другой этакой жены? Да никогда не найду. Теперь второй разъ вдовцомъ сталъ, вдовцомъ и вѣкъ доживу. Это ужь вы моему слову вѣрьте.
   Кума Исидора подобралась къ самому его уху и напѣвала потихоньку.
   -- Что пустое говорить! не ладно такъ говорить. Вамъ безпремѣнно надо опять жениться. Хоть не для чего другого, а вотъ ради этой сиротки. Кто за ней приглядитъ? Сами вы день-деньской въ полѣ -- неужто-жь ее такъ на улицу одну выпихивать будете? Куда ей дѣваться?
   -- Да гдѣ же мнѣ другую такую бабу, какъ моя покойница, царство ей небесное, найти? Поищите-ка! На дому какъ батракъ мнѣ служила. А любила-то какъ! Ей можно было довѣриться. Горсти гороха въ амбарѣ для себя не возьметъ; рта не розинетъ, бывало, никогда, чтобы чего попросить. А вѣдь я ее тоже не голую за себя взялъ: у ней свое приданое было. Дѣтей ей Богъ не далъ; я теперь, значитъ, долженъ это приданое честь честью возвратить. Пономарь сказывалъ, тесть сейчасъ придетъ панихидку отслужить. А эту бѣдную сиротинку тоже какъ она любила; помнила свою сестру, матку-то дѣвочки. А другая на дѣвочку-то косо будетъ глядѣть, на мою горькую сиротинку.
   -- А взялъ бы ты третью дочку у Нипо -- вотъ и съ приданымъ, и съ сироткой наладились бы безъ хлопотъ, безъ заботы, замѣтила Ликодіана.
   -- Оно что говорить! это точно что. Только не говорите вы мнѣ объ этомъ. Не говорите, Христа ради. Горько у меня въ гортани, словно желчи напился.
   -- Оно конечно, согласилась Исидора:-- теперь не такое время, чтобы эти разговоры заводить. Съѣшь-ка кусочекъ чего Богъ послалъ, кумъ Мэно. Право, съѣшь -- ишь ты какой сталъ!
   -- Нѣтъ, кума, спасибо. Не потчуй ты меня, ради ты Бога, не неволь. Не до ѣды мнѣ; у меня въ горлѣ словно узелъ завязанъ.
   Кума Исидора, однако, поставила передъ нимъ цѣлый горячій хлѣбъ, чашечку съ солеными сливами, кусочекъ козьяго сыру и фіоско вина.
   Бѣдняга поглядѣлъ-поглядѣлъ и сталъ ѣсть по маленечку, продолжая бормотать:
   -- Хоть бы хлѣбъ, примѣрно... она его, спасеная душенька, такъ пекла, какъ никому не испечь, ѣшь, бывало, словно крупичатый. Бывало, дягилей пучекъ въ полѣ нарветъ -- такую изъ него похлебку состряпаетъ, что пальчики оближешь. Теперь мнѣ надо будетъ хлѣбъ печеный покупать въ лавкѣ у этого мошенника Пуддо. А о похлебкѣ горячей и думать нечего. Съ голоднымъ брюхомъ надо будетъ спать ложиться. Намедни ночью, сижу я около ея постели, думаю, надо за больной приглядѣть: сижу, глаза таращу, а самъ слышу, какъ всхрапывать начинаю, сидя на лавкѣ. Потому что за день-то измаялся, поле перекапывая. А она, голубушка, говоритъ: "Поди, говоритъ, похлебай, я тебѣ нарочно похлебки оставила, вонъ на угольяхъ стоитъ горячая". Все то обо мнѣ думала, о домѣ: какъ бы получше наладить. О томъ, о другомъ, все говоритъ, все говоритъ: меня наставляетъ, какъ и что дѣлать, когда ее Господь къ себѣ возьметъ. Я, моченьки нѣтъ, вздремну, а сквозь сонъ слышу: все-то она лепечетъ, все-то она лепечетъ. Мирно она отъ насъ переселилась, тихо! Крестъ на груди и рученьки, сложенныя ко кресту, прижала. За ея святую душеньку ни поминаній, ни панихидъ не надо. Сама себя спасла. Даромъ только попу деньги платить.
   -- Бѣды наши, бѣды! Бѣда по-міру ходить! воскликнула одна изъ сосѣдокъ:-- вонъ и у кумы Анджелы оселъ кончается! Богъ его знаетъ, какая такая болѣзнь приключилась, а вѣрно, что не жить ему.
   -- Моя-то бѣда побольше будетъ! откликнулся Мэно, кончивъ ѣсть и отеревъ ротъ рукой:-- нѣтъ ужь, пожалуйста, кума, не подчуйте вы меня больше. И то какъ свинецъ какой куски у меня въ желудкѣ ложатся. Ты вотъ лучше поѣшь, горькая моя сиротинка, Богу неповинная! Ничего-то ты не понимаешь. Некому ныньче будетъ тебя ни причесать, ни умыть. Нестало у тебя мамы; некому тебя подъ крылышкомъ держать -- какъ доброй насѣдкѣ. Пропали мы съ тобой оба. Эту мать я тебѣ нашелъ. А другой такой мачихи никогда у тебя больше не будетъ, дочурка ты моя милая...
   Дѣвочка, однако, была растрогана, губки ея снова начали надуваться и кулачки стали тереть глаза.
   -- Да что говорить! опять стала приставать Исидора.-- Никакъ вамъ безъ этого нельзя будетъ. Надо будетъ новую хозайку съискать. Ради этой бѣдной сиротки надо будетъ. Не на улицу же ее выкинуть.
   -- Да и я-то самъ куда дѣнусь? И жеребенокъ тоже? И домъ-отъ весь на чьихъ рукахъ будетъ?.. Нѣтъ ужь ты мнѣ, кума, не мѣшай лучше плакать. Лучше бы было мнѣ самому умереть, чѣмъ ей, спасенной душенькѣ.
   -- Полно-ка, полно. Самъ не знаешь, что говоришь. Бога только гнѣвишь. Шутка ли, чтобы домъ безъ головы остался!
   -- Да оно конечно! это что говорить, болѣе твердымъ голосомъ отозвался Мэно.
   -- Вотъ вы объ бѣдной кумѣ Анджело подумайте! перво наперво мужа похоронила, потомъ сына старшаго, а нынче и оселъ околѣваетъ...
   -- Ослу надо заволоку поставить. Я видѣлъ его болѣзнь, сказалъ Мэно.
   -- А коли знаете, чѣмъ вылечить, сходили бы къ ней, къ сердешной, посовѣтовала сосѣдка.-- Сходили бы -- доброе дѣло бы сдѣлали, Господъ бы за спасенье вашей покойницы зачелъ.
   Кумъ Мэно всталъ и направился къ Анджелѣ. Сиротка побѣжала за нимъ, какъ цыпленокъ за маткой, потому что никого у ней, кромѣ отца, на бѣломъ свѣтѣ не оставалось.
   -- А домъ-то какъ же? Домъ-то какъ оставили? Тамъ вѣдь души живой нѣтъ теперь, напомнила ему Исидора.
   -- Домъ замкнулъ на ключъ. А насупротивъ внучатная сестра Альфія живетъ, поприглядитъ.
   Оселъ сосѣдки Анджелы лежалъ на спинѣ посереди двора. Морда у него была холодная, уши отвисли; онъ время отъ времени вздрагивалъ ногами, когда припадокъ боли пробѣгалъ дрожью какъ волной по его тѣлу. Бока то отдувались, то опадали. Вдова сидѣла около на камнѣ, запустивъ руки въ свои полусѣдые волосы; блѣдная какъ мертвецъ, она не сводила съ осла сухихъ глазъ, полныхъ отчаянія.
   Кумъ Мэно началъ ходить около животнаго; трогалъ ему уши, и заглядывалъ въ потухшіе глаза. Замѣтивъ, что изъ небольшой ранки капала кровь черными каплями, скопляясь печенками въ шаршавой шерсти, мужикъ спросилъ:
   -- Кровь кидали?
   Вдова мрачно поглядѣла на него, и, не промолвивъ ни слова, утвердительно кивнула головой.
   -- Ну, такъ, значитъ, ничего больше не подѣлаешь.
   И Мэно безмолвно глядѣлъ, какъ оселъ замиралъ, вытягивался и коченѣлъ.
   -- Божья воля, матушка! Божья воля! промолвилъ онъ въ утѣшеніе вдовы.-- Обоихъ насъ съ тобой, грѣшныхъ, Господь посѣтилъ. Осиротѣли.
   И онъ сѣлъ на камни рядомъ со старухой, обнявъ между колѣнъ свою сиротку-дѣвочку. Всѣ трое не сводили глазъ съ бѣднаго животнаго, которое изрѣдка еще судорожно вскидивало то одной, то другой ногой, какъ умирающій человѣкъ.
   Когда кума Исидора вынула всѣ хлѣбы изъ печи, она пришла тоже на дворикъ, вмѣстѣ съ внучатной сестрой Мэно, кумой Алфіей. Алфія надѣла себѣ на голову новый платокъ, въ кофту вырядилась. Видимо у ней языкъ чесался: бесѣдовать была большая охота. Исидора отвела вдовца въ сторону.
   -- Нино за тебя третью дочь не выдастъ теперь, таинственно объяснила она ему: -- ишь двѣ за тобой умерли. Говоритъ, что только приданому переводъ. Да и дѣвка-то, Санта, больно молода для тебя. Женишься на ней, того и гляди ребятъ народишь полонъ домъ...
   -- Кабы парни, оно бы ничто. Да мнѣ во всемъ неудача: непремѣнно дѣвки народятся.
   -- А чего тебѣ лучше Алфіи? Сестра внучатная тебѣ приходится. И не больно молода. Дѣло у ней изъ рукъ не валится, домишко есть; уголокъ виноградника.
   Кумъ Мэно кинулъ взглядъ на свою внучатную сестру. Она показывала видъ, что разсматривала осла, и стояла подбоченясь.
   Исидора все уговаривала Мэно.
   -- Да тамъ Богъ дастъ; ужо можно будетъ поговорить, заключилъ Мэно.-- Только нѣтъ мнѣ ни въ чемъ удачи.
   -- И несчастнѣе тебя люди на свѣтѣ живутъ. Ты объ этомъ подумай только.
   -- Нѣтъ меня несчастнѣе. Повѣрь моему слову, нѣтъ. Никогда я ее, мою голубушку, не забуду, хоть десять разъ послѣ нея женюсь. И эта бѣдная сиротинка никогда ее не забудетъ.
   -- Успокойся ты, забудется. И дѣвочка забудетъ. Развѣ она о своей матери родной не забыла? Ты вонъ хоть бы на ту же Анджелу погляди. Оселъ околѣлъ -- у ней ужь подлинно ничего не осталось. Вотъ ей такъ ужь не забыть... Сиротство...
   Алфія сообразила, что время подойти и вмѣшаться въ разговоръ, сдѣлать печальную мину и расхваливать покойницу. Она сама своими руками вымыла, обрядила покойницу, и бѣлымъ полотнянымъ платкомъ лицо ей прикрыла. Своимъ платкомъ, потому что, какъ Алфія объяснила, у ней много холста про себя наткано. Всего не износишь. Мэно былъ растроганъ, и чтобы заглушить свое волненіе, обратился къ окаменѣвшей Анджелѣ, продолжавшей сидѣть неподвижно.
   -- Что же теперь? надо бы шкуру содрать съ него? Мы поможемъ. За шкуру-то хоть какія ни на есть, а все деньги дадутъ.
   

III. Деревенскіе рыцари.

   Туриду Макка, сынъ тетки Нунціи, отслужилъ свой срокъ въ солдатахъ и вернулся въ родимое село. Каждое воскресенье онъ красовался, прогуливаясь но площадкѣ въ мундирѣ берсальера {Итальянскіе стрѣлки.}, въ берсальерской красной шапкѣ съ длинной синей кистью. Дѣвушки его такъ и пожирали глазами, проходя по площади въ церковь; завернутся въ свои мантильки, даже носы спрячутъ, а сами плутовскими глазами высматриваютъ молодца. Парнишки кишѣли около него; какъ комары толклись. Принесъ онъ съ собой трубочку презанятную и прекрасивую; на ней самъ король былъ вырѣзанъ верхомъ на конѣ. Туриду возьметъ въ зубы эту трубочку, вынетъ сѣренку, приподыметъ ногу, будто кого пхнуть собирается, и чиркнетъ сѣренькой по штанамъ. Парнямъ завидно становилось, а дѣвушки любовались.
   И все-таки Лола, дочь дяди Анджело, не показывалась ни у обѣдни, ни на улицѣ; даже къ себѣ на крылечко не выходила, потому что была просватана за одного мужика изъ Ликодіи, который занимался извозомъ и держалъ у себя четырехъ знатныхъ муловъ, Сартинскихъ муловъ. А извѣстно, что лучше Сартинскаго мула нѣтъ и не бывало.
   Съ перваго же начала, какъ Туриду провѣдалъ объ этой помолвкѣ, онъ хотѣлъ всѣ кишки изъ брюха выцѣдить этому ликодійскому мужику. Однако, ничего не сдѣлалъ, только сталъ отводить себѣ душу тѣмъ, что по вечерамъ распѣвалъ подъ окнами своей красавицы пѣсни, выражавшія презрѣніе къ любовному коварству. Всѣ, какія зналъ оскорбительныя пѣсни, всѣ перепѣлъ.
   -- Дѣлать, что ли, ему нечего, что онъ цѣлыя ночи пѣсни оретъ, какъ воробей, который отъ стаи отсталъ? спрашивали сосѣди.
   Наконецъ-таки ему удалось встрѣтиться съ Лолой, когда она шла на богомолье къ Богородицѣ "Утоли моя печали". Увидавъ его, она не поблѣднѣла и не покраснѣла, словно ей дѣла до него никакого не было.
   -- Счастье тому, кому васъ видѣть доводится, сказалъ парень.
   -- А! кумъ Туриду! Я слышала, что вы въ началѣ этого мѣсяца домой вернулись.
   -- А я про васъ кое-что и еще слышалъ, отвѣчалъ онъ.-- Правда ли, что вы за Альфіо, за извощика, замужъ выходите?
   -- Божья воля! возразила Лола, поправляя подъ подбородкомъ концы повязаннаго на головѣ платка.
   -- Божья-то Божья, да вы тоже, поди, и по своей волѣ ладите! Изъ экой дали я прибрелъ домой, и вотъ какія чудесныя новости узналъ, кума Лола.
   Бѣдняга хотѣлъ по молодецки обращаться съ дѣвушкой, однако, въ горлѣ у него поперхнулось. И онъ слѣдовалъ за Лолой, перекачиваясь съ боку на бокъ, а длинная синяя кисть его шапки перекатывалась за спиной съ плеча на плечо. Коли правду сказать, ей было жалко видѣть его вытянутое лицо. Только у ней не хватало духу утѣшать его льстивыми, пустыми рѣчами.
   -- Послушайте, кумъ Туриду, наконецъ сказала она ему: -- вы меня оставьте, я пойду своихъ товарокъ догоню. Что станутъ на селѣ толковать, коли насъ съ вами вдвоемъ въ полѣ увидятъ.
   -- Это вѣрно, отвѣчалъ Туриду: -- потому что вы нынче помолвлены за Альфіо, а у Альфіо четыре знатныхъ мула на конюшнѣ. Извѣстно, нехорошо, коли какой разговоръ пойдетъ. Я не Альфіо. Моя мать бѣдная; какъ рыба объ ледъ бьется. Покуда я служилъ солдатомъ, ей пришлось и каряго мула продать; и кусокъ виноградника за кусокъ хлѣба сбыть. Стараго не вернешь. Вы о старомъ времячкѣ и не вспоминаете, какъ бывало черезъ окно со мной разговаривали. А какъ меня въ солдаты брали, вы мнѣ платочекъ шолковый на память подарили. Забыли? Одинъ Богъ знаетъ, сколько я пролилъ слезъ, когда меня угнали далече... Такъ далече, что тамъ и имени-то нашего села никто не знаетъ. Ну, да что толковать! Прощайте, Лола. Не поминайте лихомъ; что было, то сплыло. Кончена наша дружба.
   Лола вышла замужъ за извощика: въ воскресенье разодѣнется и стоитъ у себя на крыльцѣ, сложивъ руки на животѣ, чтобы показать золотыя кольца, которыя ей мужъ надарилъ. Туриду любилъ прохаживаться по ея уличкѣ: руки въ карманы, трубка въ зубахъ, повидимому, совершенно равнодушный, ходитъ, да на дѣвушекъ заглядывается. А между тѣмъ, такъ и глодало ему душу сознаніе, что вотъ Лолинъ мужъ все это золото имѣетъ, она на него, на солдата, даже и вниманія не обращаетъ.
   -- Ужъ намозолю же я ей глаза, подбадривалъ себя Туриду.
   Какъ разъ противъ Альфіо жилъ виноградарь Кола. Говорили, что онъ былъ богатъ, какъ боровъ. У него была незамужняя дочка. Туриду съумѣлъ прилаживаться, въ ухо влѣзъ къ Кола, сталъ къ нему ходить, сталъ помогать работать. Въ домѣ у Кола чуть не вторымъ хозяиномъ было сдѣлался, и за дѣвушкой началъ пріударять. Но дѣвушка была на сторожѣ, и когда берсальеръ начиналъ ей медовыя рѣчи разводить, Санта ему въ отвѣтъ:
   -- Вы бы всѣ эти комплименты лучше Лолѣ разводили.
   -- А! Лола ныньче барыней стала! Лола чуть что не за короля замужъ вышла! Она вонъ какая нынче.
   -- Ну, а мнѣ гдѣ же до королей!
   -- Сотни цѣлой вы ихъ стоите, этихъ Лолъ. Я знаю человѣчка, который ни на Лолу, ни на какого чорта не поглядитъ, когда васъ видитъ. Я вамъ скажу: Лола недостойна вамъ сапоги подать. Ей-Богу!
   -- Оно что говорить; лиса, когда винограда достать не можетъ...
   -- Тогда лиса говоритъ: экая ты прелесть, сердечко мое!..
   -- Ой! уберите-ка руки прочь, кумъ Туриду.
   -- Чего? Испугались? съѣмъ что ли?
   -- Совсѣмъ я не боюсь. Не боюсь я васъ...
   -- А! Мы вѣдь знаемъ, что ваша мать родомъ изъ Ликодіи; тамъ у народа кровь кипучая. Ахъ! такъ бы я васъ и съѣлъ!
   -- Глазами ѣшьте, пожалуй... А только вонъ эту связку лозь: помогите перенести.
   -- Для васъ не то, что лозу, домъ на себѣ перенесу.
   Она зарумянилась и что бы скрыть свое смущеніе шаркнула его по головѣ толстой вязкой, которая случилась у ней въ рукѣ.
   -- Ну, надо намъ работать; съ болтовни-то работа не спорится...
   -- Кабы я былъ богатъ, сталъ бы я себѣ жену искать такую, какъ вы, Санта.
   -- Я за короля, какъ Лола, не попаду замужъ. А и у меня, слава Богу, есть приданое. Господь пошлетъ суженаго, мужъ будетъ доволенъ.
   -- Это-то мы знаемъ, что вы богачка, хорошо знаемъ.
   -- Ну, а коли знаете, такъ и пошевеливайтесь. А то отецъ придетъ, застанетъ меня на дворѣ; ругаться будетъ.
   Отецъ дѣйствительно начиналъ что-то рожу на сторону воротить; только дѣвушка показывала видъ, что не замѣчаетъ. Синяя кисть берсальера, мотаясь постоянно передъ ея глазами, стала ей сердце щекотать. Отецъ, наконецъ, разсердился, и пересталъ пускать къ себѣ берсальера. Зато, какъ только отецъ со двора, такъ дѣвушка окно распахнетъ и до самаго вечера болтаетъ съ Туриду. До того договорились, что на селѣ только и разговоровъ что объ ихъ шашняхъ.
   -- Я просто въ умѣ помутился, говорилъ Туриду:-- отъ сна, отъ хлѣба отбило. Все изъ за тебя.
   -- Полно пустое молоть...
   -- Хотѣлъ бы быть королевичемъ. Авось бы ты вышла тогда за меня!
   -- Пустое это...
   -- Мадоной тебѣ клянусь! какъ хлѣбъ бы, кажется, тебя съѣлъ! Вотъ какъ!..
   -- Вздоръ...
   Лола всегда старалась прислушаться къ этимъ разговорамъ. Она пряталась около своего окна, уставленнаго цвѣтами, блѣднѣла и краснѣла; наконецъ, не выдержала и позвала къ себѣ Туриду.
   -- Такъ вотъ какъ, куманекъ! сказала ему молодая женщина:-- ныньче старымъ друзьямъ не кланяются.
   -- Ахъ, счастливъ, кто тебѣ кланяется!
   -- А коли вамъ хочется со мной поздороваться, такъ, кажется, зачѣмъ бы дѣло стало? вѣдь знаете, гдѣ меня найти.
   Съ тѣхъ поръ Туриду сталъ такъ часто заходить къ ней здороваться, что Санта это замѣтила, и когда онъ подошелъ къ ея дому, дѣвушка подъ самымъ его носомъ захлопнула окно. Сосѣдки улыбались и кивали другъ другу, когда по улицѣ проходилъ берсальеръ.
   Мужъ Лолы былъ въ отсутствіи. Время было ярмарочное, и онъ работалъ, подряжаясь перевозить товары съ одной ярмарки на другую.
   -- Я въ воскресенье исповѣдываться пойду, однажды сказала Лола солдату.-- Приснился мнѣ сегодня черный виноградъ.
   -- Брось ты это! чего снамъ вѣрить, упрашивалъ Туриду.
   -- Нельзя. Великій постъ на исходѣ, скоро Пасха. Мужъ станетъ спрашивать, отъ чего не говѣла, отъ чего не исповѣдывалась?
   -- Ага! шептала про себя Санта, когда, придя на исповѣдь, увидѣла у исповѣдальни колѣнопреклоненную Лолу.-- Благодари Бога, что я молчу, а не то и въ Римѣ бы тебѣ индульгенціи не найти.
   Кумъ Альфіо вернулся домой съ мулами; деньжищами весь бумажникъ былъ набитъ, а женѣ въ подарокъ новую шолковую кофту къ празднику привезъ.
   -- Это хорошо, язвительно замѣтила ему Санта:-- это хорошо, что вы женѣ подарокъ привезли. Она заслужила. Когда васъ нѣтъ, она только и дѣлаетъ, что вашъ домъ украшаетъ.
   Кумъ Альфіо былъ изъ тѣхъ извощиковъ, которые шапку всегда носятъ на бекрень. Услыхавъ такія рѣчи о своей женѣ, онъ въ лицѣ перемѣнился, словно его ножомъ въ бокъ пырнули.
   -- Ахъ черти, дьяволы! воскликнулъ онъ: -- коли это тебѣ только померещилось, ты берегись, я тебя отдѣлаю такъ, что и глазъ, чтобъ выплакаться, не останется! И тебѣ и всѣмъ твоимъ сродственникамъ глаза выцарапаю.
   -- Я не плаксива! отвѣчала Санта.-- И слезинки не проронила, когда увидѣла, какъ Туриду ночью въ домъ къ вашей женѣ вошелъ.
   -- Ладно! прохрипѣлъ Альфіо: -- ладно, много благодарны на словѣ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ котъ вернулся домой, Туриду пересталъ бродить но знакомому переулочку и разгонялъ свою печаль въ кабачкѣ съ пріятелями. На Свѣтлое Христово Воскресеніе ночью они разгавливались знатнымъ кушаньемъ изъ сосисокъ. Покуда они ѣли, вошелъ въ кабакъ Альфіо. Туриду только взглянулъ на него, сейчасъ же по глазамъ догадался, зачѣмъ онъ пришелъ. Берсальеръ пересталъ ѣсть.
   Альфіо дѣйствительно подошелъ къ нему.
   -- Что прикажете, кумъ Альфіо? спросилъ солдатъ.
   -- Что мнѣ приказывать?.. Вотъ зашелъ; давно не видались. Надо съ вами поговорить... Чай, знаете, о какомъ дѣлѣ.
   Туриду сначала предложилъ было ему стаканъ вина, но Альфіо отстранилъ его рукой. Тогда Туриду всталъ и обратился къ нему.
   -- Ну, такъ въ чемъ же дѣло, кумъ Альфіо?
   Извощикъ, положивъ ему руки на плечи, приблизилъ свои губы къ его уху.
   -- Если хотите, приходите завтра утромъ въ рощу индѣйскихъ смоковницъ; тамъ можемъ и о дѣлѣ потолковать.
   -- Вы меня у большой дороги у села ждите, на самомъ восходѣ солнца. Вмѣстѣ пойдемъ.
   И они поцѣловались по сицилійскому обычаю. Если вызовъ на поединокъ принятъ, то согласіе запечатлѣвается поцѣлуемъ между врагами. Туриду сжалъ зубами ухо Альфіо: это означало торжественное обѣщаніе сдержать данное слово.
   Пріятели, не доѣвъ своихъ сосисокъ, встали и молча проводили Туриду домой. Бѣдная тетка Нина всегда сидѣла за полночь, поджидая сына съ гулянокъ.
   -- Мама, помнишь, когда меня въ солдаты забрали, ты крѣпко поцѣловала и благословила меня: думала, что не вернусь. Поцѣлуй и благослови такъ же и нынче, потому что завтра утромъ, я уйду въ дальній путь.
   Еще не свѣтало, когда онъ взялъ свой большой складной ножъ и направился къ рощѣ Индѣйскихъ смоковницъ.
   -- Мать пресвятая богородица! куда ты этакую рань торопишься? хныкала Лола, когда ея мужъ тоже выходилъ изъ дому.
   -- Тутъ недалече надо сходить, отвѣчалъ Альфіо:-- только для тебя, жонушка, лучше было бы, кабы я больше домой не ворочался.
   Лола, въ одной рубашкѣ, стояла на колѣняхъ передъ образами, молилась, прижимала къ губамъ четки, привезенныя ей монахомъ Бернардино изъ святыхъ мѣстъ, и прочитывала одну за другой всѣ молитвы, которыя знала.
   Враги встрѣтились на условленномъ мѣстѣ и пошли рядомъ по большой дорогѣ. Оба молчали. Альфіо на этотъ разъ шапку надвинулъ не на бекрень, а на глаза. Первый заговорилъ Туриду.
   -- Какъ передъ богомъ, кумъ Альфіо, началъ солдатъ:-- я знаю, что виноватъ передъ тобой, и далъ бы тебѣ меня убить. Только ты послушай. Уходя сюда, я видѣлъ мою старуху. Она поднялась до свѣту, говоритъ, что надо куръ перещупать. А я знаю, что сердце у ней не на мѣстѣ. Чуетъ материнское сердце. Жалко мнѣ ее, и Богомъ тебѣ клянусь, я тебя заколю, какъ собаку, только для того, чтобы мама по мнѣ не плакала.
   -- Ладно, отозвался Альфіо, стаскивая кафтанъ.-- Не дадимъ другъ другу спуску.
   Оба умѣли драться на ножахъ; браво дрались. Туриду наносилъ удары и защищался отчаянно.
   -- Ага! воскликнулъ Альфіо:-- да ты видно не на шутку меня заколоть хочешь...
   -- Сказалъ: хочу... какъ увидалъ мать съ курами... такъ она у меня изъ глазъ не выходитъ.
   -- Смотри не моргай! крикнулъ Альфіо, прицѣливаясь ловкимъ ударомъ.
   Но покуда парень готовился отвести ударъ, Альфіо наклонился, схватилъ съ земли горсть пыли, и засыпалъ ею глаза Туриду...
   -- Ага!.. зарычалъ Туриду.-- Я пропалъ!
   Онъ хотѣлъ спастись, дѣлая отчаянные прыжки назадъ, но Альфіо нагналъ, его, нанесъ двѣ раны, одну въ животъ другую въ горло.
   -- Будетъ! это за то, чѣмъ ты мнѣ домъ украсилъ... Будетъ. Квиты теперь. Теперь твоей матери не до куръ будетъ.
   Туриду, шатаясь сдѣлалъ нѣсколько шаговъ промежъ деревъ, и упалъ на землю, какъ камень. Кровь пѣной била изъ горла.
   Онъ силился сказать: "Мама, мама!" Но даже этого слова не выговорилъ...
   

IV. Товарищи.

   -- Малерба!
   -- Здѣсь!
   -- Да гдѣ здѣсь? Выходи. Или не знаешь порядковъ. Пуговицу куда дѣвалъ!
   -- Не могу знать, господинъ капралъ.
   -- Ну, не знаешь, такъ или подъ арестъ.
   И всегда такъ; шинель на немъ виситъ, какъ мѣшокъ; перчатки -- его злѣйшіе враги; а рукъ онъ не знаетъ куда дѣвать, чтобы скрыть утрату перчатокъ; на ученьи на плацу -- башка пустая и крѣпкая, какъ пивной котелъ. И дикій. Въ какой бы прекрасный городъ ни приходилъ полкъ на стоянку, Малерба никогда ни чѣмъ не поинтересуется. Не пойдетъ онъ осматривать ни улицъ, ни дворцовъ; не сходитъ на ярмарку, не интересуютъ его ни представленія въ балаганахъ, ни качели, ни карусели. Если и отпустятъ его на нѣсколько часовъ въ отпускъ, то онъ бродитъ, болтая руками, по пустыннымъ загороднымъ переулкамъ, либо остановится, какъ пень, посреди площади и глазѣетъ на бабъ, которыя изъ мостовой пробивающуюся траву выщипываютъ. Или стоитъ какъ вкопанной передъ тележкой женщины, торгующей каштанами; стоитъ, а самъ на копейку не купитъ. И тѣшились же надъ нимъ товарищи. Галлорини рисовалъ углемъ на стѣнѣ каррикатуры на него, и подписывалъ его имя: Малерба. Но онъ не обращалъ на это вниманія. Однако, если у него, шутки ради, таскали окурки сигаръ, которыя онъ подбиралъ на землѣ, и пряталъ въ дуло своего ружья, тогда Малерба звѣрь звѣремъ становился, и однажды даже въ тюрьмѣ посидѣлъ за то, что толкалъ кулачищемъ въ физіономію Лукезе. Когда онъ предсталъ передъ полковыхъ судей, то на физіономіи Лукезе еще красовался большой синякъ, а Малерба твердилъ все свое:
   -- Напраслина, ваше благородіе!
   -- Кто же ударилъ Лукезе?
   -- Не могу знать, ваше благородіе.
   Въ казармахъ онъ обыкновенно сидѣлъ на скамейкѣ, опершись подбородкомъ на ладони рукъ и любилъ твердить: когда, то я домой въ свое село вернусь! Другихъ рѣчей отъ него никто не слыхалъ.
   -- Да ты винись лучше! Любушка, что ли, у тебя на селѣ осталась? спрашивалъ его Галлорини.
   Малерба пристально глядѣлъ на товарища, и покачивалъ головой, такъ что не разберешь: да или нѣтъ. Потомъ, онъ опятъ устремлялъ вдаль свои глаза. У него былъ маленькій копеечный календарь, который онъ всегда носилъ въ карманѣ, и въ которомъ ежедневно карандашемъ отмѣчалъ значокъ: день прошелъ.
   Но что касается Галлорини, то у того водилась любушка.. Чортъ дѣвка, и съ усами! Ихъ какъ-то разъ въ воскресенье видѣли въ тавернѣ за столикомъ, когда они тянули ниво. Она за ниво расплатилась сама, кавалеру не позволила. Это подмѣтилъ Лукезе, шатаясь около таверны подъ ручку со своей Джиджіа, которая ему тоже гроша мѣднаго не стоила. Лукезе этихъ Джиджіа находилъ повсюду, благодаря своему умѣнью рѣчи медовыя разводить.
   Около самаго этого времени стали поговаривать о войнѣ съ нѣмцами. Зашевелились, задвигались полки; то придутъ солдаты въ городъ, то уйдутъ. На улицахъ народъ пуще толпился, а около плаца, во время ученья, любопытствующимъ нѣтъ конца. Когда, бывало, полкъ подъ музыку маршировалъ по улицамъ, то съ тротуаровъ раздавались апплодисменты. Лукезе шагалъ браво, развалисто, словно на праздникъ шелъ; Галлорини то и дѣло, направо и налѣво друзьямъ подмигивалъ, и говорилъ, что онъ либо офицеромъ назадъ вернется, либо голову на войнѣ сложитъ.
   -- А тебѣ не охота развѣ идти на войну? спросилъ онъ Малерба, когда они, придя къ желѣзно-дорожной станціи, составила ружья въ козлы.
   Малерба пожалъ плечами, и продолжалъ безучастно глядѣть на толпу народа, кричавшаго: "Ура"!
   Лукезе видѣлъ въ толпѣ свою Джиджіа; она стояла поодолъ, опершись на плечо рыжаго парня въ красной рубахѣ, курившаго маленькую трубку.
   -- Однако, не теряетъ времени! бармоталъ Лукезе, который не смѣлъ выйти изъ шеренги; а Галлорини спрашивалъ у него, не записалась ли его любезная въ гренадеры, чтобы съ нимъ не разставаться.
   Куда полкъ ни придетъ, вездѣ словно праздникъ. Флаги вывѣшены; вечеромъ иллюминація. Мужики такъ и лѣзутъ на глинистые откосы желѣзно-дорожной насыпи, чтобы взглянуть на поѣздъ, биткомъ набитый солдатскими ружьями и кэпи. Но иногда, когда зоревая труба водворяла на стоянкѣ тишину, даже у разгульнаго Лукезе щемило сердце уныніемъ. Вспоминались ему и Джиджіа и другія, и многое далекое семейное. Какъ только въ лагерь привозили почту, солдаты бѣжали къ ней толпой и наперерывъ протягивали руки. Одинъ Малерба не двигался; онъ былъ всегда сумраченъ, и ни откуда ничего не ждалъ. Онъ только отмѣчалъ карандашикомъ въ своемъ календарикѣ день за днемъ, а не то стоялъ въ сторонѣ, слушалъ, какъ гремѣла музыка, и все думалъ, Богъ вѣсть о чемъ.
   Наконецъ, однажды вечеромъ, въ лагерѣ обнаружилось необычайное движеніе. Офицеры скакали взадъ и впередъ; обозы все тянулись, да тянулись по направленію къ рѣкѣ. Утреннюю зорю проиграли; еще темно было, какъ уже стали раздавать харчи, снимать палатки. А потомъ полкъ двинулся.
   День готовился знойный. Малерба, мастеръ предугадывать погоду, чуялъ приближеніе зноя по порывамъ вѣтра, вздымавшаго пыль на дорогѣ. Потомъ шелъ дождь крупными рѣдкими каціями. И только что капли переставали падать, какъ кукуруза въ поляхъ начинала шелеститъ, и шевелиться, а сверчки начинали трещать, звонко, звонко по обѣимъ сторонамъ дороги. Лукезе, шедшій сзади Малерба, развлекался, потѣшаясь надъ товарищемъ.
   -- Подымай лапы выше! что слова не скажешь! Али думаешь, какъ духовное завѣщаніе писать?
   Малерба, тряхнувъ плечами, поправилъ свой ранецъ и только пробормоталъ: шагай себѣ, шагай!
   -- Оставь ты его, вмѣшался Галлорини: -- не видишь развѣ, что онъ о своей любушкѣ думаетъ, какъ она жить будетъ, когда его нѣмцы укокошатъ. Поди, она тогда другому достанется...
   -- Шагай, и ты шагай! опять отозвался Малерба.
   Ночью, когда полкъ, раздвоясь въ длину, тянулся по обѣимъ сторонамъ дороги, вдругъ между его рядами, по шоссе, быстро пробѣжалъ конь, и прозвякала офицерская сабля.
   -- Путь счастливый! сказалъ Лукезе, любившій забавлять товарищей своими шутками.-- Да коли нѣмцевъ встрѣтишь, ваше благородіе, такъ и отъ насъ поклоны свези.
   Налѣво большимъ пятномъ слабо бѣлѣла груда жилищъ. Сторожевой песъ лаялъ, бѣгая около забора.
   -- Мотри, собака-то нѣмецкая! замѣтилъ Галлорини, которому хотѣлось шутками перещеголять Лукезе: -- по лаю слышно, что нѣмецкая; по-нѣмецки лаетъ.
   Ночь была глубокая. Налѣво, надъ какой-то огромной черной неясной массой, должно быть холмомъ, вставала яркая звѣздочка.
   -- Который-то теперь часъ? полюбопытствовалъ Галлорини.
   Малерба поднялъ носъ кверху, славно понюхалъ, и тотчасъ же отвѣтилъ:
   -- До солнышка безпремѣнно часъ!
   -- Эка дьявольщина! ворчалъ Лукезе:-- ни за что, ни про что экую рань подняли.
   -- Стой раздался короткій, рѣзкій приказъ.
   Полкъ еще нѣсколько минутъ шевелился, брелъ, какъ стадо разошедшихся козъ, не умѣющихъ сразу остановиться и собраться въ кучу. Прошло съ полчаса.-- "Чего еще ждутъ"? ворчалъ Лукезе. Опять пронеслись на рысяхъ кавалеристы. Теперь, при свѣтѣ занимавшейся зори, можно было разсмотрѣть, какъ развѣвались жолтые уланскіе значки; впереди ѣхалъ тучный мущина, съ фуражкой, обшитой по самый верхъ галуномъ, съ руками, засунутыми въ карманы куртки, замѣнявшей шинель. Вытянувшись впередъ посреди неясныхъ еще полей, полотно дороги начинало обозначаться бѣлесоватой лентой. По мѣрѣ того, какъ разгоралась заря, дальнія вершины холмовъ словно выростали одинъ изъ за-другого. А за ними стояло какое-то зарево. Можетъ, пастухи или лѣсники костры развели, а можетъ мужики, покинувшіе свои села, при приближеніи военныхъ полчищъ, грѣлись въ горахъ около огней. Птицы пробуждались отъ наплывавшаго съ полкомъ шума, и начинали чирикать въ деревняхъ, силуеты которыхъ вырисовывались на утреннемъ небѣ.
   День все свѣтлѣлъ, да свѣтлѣлъ. Вскорѣ слѣва, оттуда, гдѣ по горизонту разливалась широкая яркая полоса золота и пурпура, послышался густой, глухой гулъ. Какъ будто громъ гремѣлъ. Странно это показалось, потому что небо было безоблачно. А можетъ, рѣка какая по близости шумѣла въ горахъ. Либо двигалась артиллерія. Вдругъ кто-то громко произнесъ:
   -- Пушка!
   И всѣ взоры устремились къ залитому золотой зарей горизонту.
   -- Смерть я усталъ! вскричалъ Лукезе.
   -- Надо бы намъ передохнуть дать, остановить бы маленечко, согласился Галлорини.
   Солдатскій говоръ замиралъ, по мѣрѣ того, какъ разгорался дневной зной. А солдаты все двигались да двигались впередъ, промежъ бурыхъ полосъ только что вспаханной земли, около ярко зеленыхъ молодыхъ всходовъ, около зацвѣтавшихъ по холмамъ виноградниковъ, подъ рядами высокихъ тополей и прямыхъ густозеленыхъ тутовыхъ деревьевъ. Тамъ и сямъ попадались фермы, и одинокія хижины, покинутыя своими обитателями. Вотъ остановились у колодца фермы, чтобы напиться; на землѣ около крыльца валялась сбруя, рабочіе инструменты; кошка высунула морду между плохо притворенныхъ ставень и мяукала.
   -- Глянь-ко! замѣтилъ Малерба:-- у нихъ хлѣбъ колосится, а бѣжать пришлось. То-то бѣда!
   -- О чемъ хочешь побьемся, что намъ съ тобой этого хлѣба не ѣдать? предложилъ Лукезе.
   -- Чтобъ тебѣ пусто было, наше мѣсто свято! испуганно отвѣчалъ Малерба: -- у меня въ ладонкѣ богородицыно благословенье зашито.
   Въ это мгновеніе громъ опять загремѣлъ, но уже ближе, съ равнины. Сначала рѣдко, отчетливо ударъ за ударомъ -- горное эхо откликалось. Потомъ чаще, чаще, какъ на сельскомъ фейерверкѣ. Словно праздникъ престольный былъ въ сосѣднемъ селѣ. Изъ-за зеленой вершины холма спокойно высилась, очерчиваясь на лазури неба, убогая сельская колокольня.
   -- Нѣтъ, братцы, это не рѣка! рѣшилъ Галлорини.
   -- И не обозъ, и не артиллерія.
   -- Слышишь, слышишь? опять воскликнулъ Галлорини: -- у нихъ тамъ настоящій праздникъ начинается...
   -- Сто-ой! опять раздалась громкая команда.
   Лукезе внимательно прислушивался, нахмуря брови и не говоря больше ни слова. Малерба усѣлся около обозной телеги, держа ружье между колѣнъ.
   Несомнѣнно, что на равнинѣ шла перестрѣлка. Теперь былъ видимъ дымъ каждаго выстрѣла. Густыя бѣлыя облачка едва вздымались надъ вершинами тутовыхъ деревъ, разрывались и таяли помаленьку. Пустынные луга и пастбища ровно спускались къ долинѣ; перепелки кричали около камней.
   Полковникъ верхомъ, разговаривалъ съ окружившими его офицерами на самомъ заворотѣ дороги и время отъ времени взглядывалъ на равнину сквозь подзорную трубу. Вотъ онъ далъ шпоры коню, конь пошелъ мелкой рысью. По всей линіи полка разомъ послышалась команда: маршъ, маршъ, маршъ!
   Направо и налѣво оголенныя поля; индѣ только сохранилась зеленая густая полоска кукурузы. Потомъ, пошли виноградники, перемежающіеся съ канавами, наполненными водой. Наконецъ, показались хилыя, низенькія деревья; а за ними первые домишки какого-то села. Улица была вся сплошь заставлена телегами, обозомъ. Крики, ругань, гамъ; голова шла кругомъ.
   Прискакалъ какой-то кавалеристъ, весь покрытый бѣлой пылью.
   Ноздри его воронаго коня, обросшаго богатой гривой, были краевыя; паръ изъ нихъ шелъ клубами. Время отъ времени проносился какой-нибудь офицеръ генеральнаго штаба; онъ какъ угарѣлый оралъ, чтобы улицу очистили отъ обоза, и вправо и въ лѣво тыкалъ саблей въ бока муловъ, которые, къ великому собственному удивленію, изъ мирнаго плуга попали на военную службу. Сквозь зелень вязовъ, разбросанныхъ по холму, мелькали перья стрѣлковыхъ шляпъ; стрѣлки, черные, какъ черти, перебѣгали разорванными рядами съ мѣста на мѣсто.
   Полкъ повернули направо и повели по узкому проселку. Солдатамъ приходилось мять высокій хлѣбъ. Малерба до смерти было жалко этого хлѣба. На хребтѣ невысокаго холма они увидали группу всадниковъ-офицеровъ. Въ сторонѣ стоялъ конвой: отрядъ уланъ, и нѣсколько карабинеръ въ своихъ треуголкахъ. Одинъ изъ всадниковъ стоялъ впереди всѣхъ, подбоченясь правой рукой; сытый карій конь подъ нимъ рылъ копытомъ землю и тяжело дышалъ. Всѣ остальные, къ кому всадникъ обращался, прикладывали руку къ козырьку.
   -- А это кто будетъ такой? полюбопытствовалъ Малербъ.
   -- Викторъ-Эмануилъ! отвѣчалъ Лукезе:-- не видалъ развѣ на деньгахъ-то его? Дуракъ ты, одно слово.
   Солдаты каждый, какъ могъ, старались его разсмотрѣть. Пристально вглядѣвшись во всадника, Малерба пробормоталъ: "Ишь ты! король, значитъ".
   За этой группой виднѣлось русло пересохшей рѣчки. Другой берегъ подымался въ гору, и былъ покрытъ кустарникомъ и вязами. Канонада смолкла. Наступившая тишина соблазнила дрозда: онъ запѣлъ гдѣ-то на деревѣ, привѣтствуя ясное утро.
   Вдругъ словно налетѣлъ ураганъ. Холмъ, колокольня, вся окрестность были охвачены дымомъ. Въ воздухѣ носились вѣтви деревъ, земля вскидывалась кверху, при ударѣ ядеръ. Гранату разорвало посреди группы разговаривавшихъ солдатъ; изъ-за хребта горушки время отъ времени доносились могучіе крики, какъ будто -- ура!
   -- Мать пресвятая богородица! шепталъ Лукезе.
   Унтеръ-офицеры приказали солдатамъ снять и сложить на землю ранцы. Неохотнѣе всѣхъ повиновался Малерба, потому что въ ранцѣ у него было двѣ новыхъ рубахи и все его достояніе.
   -- Живѣй, ребята, живѣе! поторапливали унтеръ-офицеры.
   По дорогѣ, которою только что прошелъ полкъ, проносились вскачь артиллерійскія орудія, гремя, звѣня и потрясая землю. Офицеры -- впереди; солдаты, согнувшись чадъ гривами вспаренныхъ лошадей, нахлестывали ихъ, куда-то поспѣшая. Орудійная прислуга цѣплялась за колеса и за пушки, чтобъ не отставать, подымаясь въ гору.
   Канонада грохотала. По холму пронесся конь безъ всадника; поводья болтались; лошадь ржала, металась изъ стороны въ сторону, то становилась на дыбы, то шарахалась и лягала воздухъ. Показались солдаты, оборванные, окровавленные, безъ шатокъ: они махали руками. За ними нѣсколько ротъ отступали мѣрно, шагъ за шагомъ; останавливались подъ прикрытіемъ деревьевъ, давали залпъ, и опять марширокали. Трубы и барабаны забили наступленіе. Полкъ, какъ лавина, понесся бѣгомъ вверхъ на холмъ.
   У Лукезе замирало сердце; ему думалось: куда они насъ безъ оглядки гонятъ! Галлорини оралъ: "Да здравствуетъ Савойя!" {Савойская династія, отъ которой происходилъ Викторъ-Эмануилъ.} и понукалъ Малерба, у котораго походка была тяжелая.
   -- Да подымай лапы то!
   -- Шагай самъ! равнодушно отзывался Малерба.
   Только, что солдаты взобрались на вершину холма, какъ носъ съ носомъ столкнулись съ нѣмцами. Нѣмцы, сомкнутыми плотно рядами, твердо наступали впередъ. Какъ молнія пробѣжалъ трескъ ружейныхъ выстрѣловъ отъ праваго къ лѣвому флангу наступавшихъ. Молоденькій офицеръ, недавно вышедшій изъ школы, палъ наземь, не выпуская сабли изъ рукъ. Лукезе, растопыривъ руки, пошатнулся, словно споткнулся, и тоже упалъ. Потомъ ничего невозможно было разсмотрѣть. Люди сошлись грудь съ грудью; у всѣхъ глаза налились кровью.
   -- Савойя! Да здравствуетъ Савойя!
   Наконецъ, нѣмцевъ угостили; они мѣрно стали отступать.. Сѣрыя шинели итальянцевъ бѣжали за ними. Малерба, въ пылу погони, почувствовалъ какъ будто кто камнемъ въ него бросилъ; оглядѣлся: по штанамъ текла кровь. Злоба его разобрала; какъ быкъ, наклонивъ голову, и выставивъ штыкъ, какъ рога, онъ ринулся впередъ. Онъ увидѣлъ передъ собой огромнаго бѣлобрысаго чорта нѣмца, который занесъ надъ нимъ свою саблю. Галлорини хватилъ нѣмца ружьемъ по лицу.
   Трубы играли сборъ. Все, что оставалось отъ полка, теперь бѣжало безпорядочными кучками къ селу, весело улыбавшемуся среди своей зелени, подъ лучами яркаго солнца. Но у первыхъ же домовъ видны были слѣды только что происходившей бойня. Пушки, лошади, стрѣлки, раненые и мертвые -- все было перемѣшано. Двери у домовъ выбиты; оконницы висѣли, какъ лохмотья. Въ глубинѣ одного двора лежало множество раненыхъ, и тутъ же рядомъ мужицкая телега, нагруженная дровами, торчала поднятыми кверху оглоблями.
   -- А гдѣ Лукезе? спросилъ Галлорини, самъ едва переводя дыханіе.
   Малерба, хотя и видѣлъ, какъ Лукезе упалъ, однако инстинктивно оглянулся назадъ, на гору, которая кишѣла людьми и лошадьми. Но ея уступѣ много было офицеровъ, теперь спѣшившихся, которые глядѣли въ зрительныя трубы вдаль. Роты, одна за другой, спускались внизъ, продолжая отстрѣливаться; залпы молніями пробѣгали по рядамъ.
   Было этакъ около десяти часовъ утра, яркаго солнечнаго іюньскаго утра. Какой-то офицеръ бросился на земь и жадно пилъ воду въ лужѣ, въ которой мыли банники. Галлорини ничкомъ легъ на траву около кладбищенской ограды; тамъ, по крайней мѣрѣ, среди могильныхъ бугровъ, среди высокой травы было хоть чуточку прохладнѣе. Малерба, присѣвъ на земь, ухитрился, какъ умѣлъ, перевязать платкомъ свою рану на ногѣ. Онъ думалъ о бѣдномъ Лукезе, который, покинутый товарищами, лежалъ на землѣ вверхъ лицомъ.
   -- Возвращаются, возвращаются! вдругъ раздались крики. Труба играла: къ оружію!
   -- Ну, ужъ на этотъ разъ, ей Богу, довольно бы! Полонъ ротъ! размышлялъ Галлорини. Шинель и штаны у него были изорваны. Онъ поднялся свирѣпо, какъ дикій звѣрь, и схватилъ ружье.
   Рота строилась около стѣнъ первыхъ домишекъ села, около заборовъ, жалась къ окнамъ и крыльцамъ. На улицѣ сняли съ передковъ два орудія. Опять показались нѣмцы; они шли сомкнутыми рядами, батальонъ за батальономъ. Конца краю этимъ нѣмцамъ не было.
   Тутъ и Галлорини ранили. Пуля ему руку перешибла. Малерба хотѣлъ ему помочь.
   -- Что, братъ, съ тобой?
   -- Ничего, брось!
   Поручикъ стрѣлялъ изъ ружья, какъ простой солдатъ. Солдаты подбѣгали къ нему.
   -- Ваше благородіе, позвольте! это наше дѣло, дайте ружье, просили они.
   Нѣмцы опять исчезли. И тогда пробили отступленіе. Полкъ исполнилъ свой долгъ; больше онъ ничего уже не былъ способенъ сдѣлать.
   Счастливые Галлорини и Лукезе! они теперь легли, по крайней мѣрѣ, отдохнуть. Галлорини присѣлъ на земь къ стѣнѣ и не хотѣлъ пальцемъ пошевелить. Еслибы опять вернулись нѣмцы, надо бы было выставить свѣжія войска.
   День проходилъ. Было уже 4 часа; восемь часовъ сряду тѣшились пулями. Малерба вошелъ во вкусъ, палилъ себѣ да палилъ, и время отъ времени спрашивалъ:
   -- Ну, а теперь что же такое дѣлается?..
   Только никто не обращалъ на него вниманія. Полкъ отступалъ. Издали казалось, что нѣмцы опять окружаютъ село. Они все надвигались, спускаясь къ руслу ручья, марширокали подъ звуки музыки, съ которой никогда не разставались. А пушки еще грохотали за горой. Ничего нельзя было разобрать; ни того, для чего и куда двигались войска, ни того, что выходило изо всѣхъ этихъ движеній. Заворачивая по проселку, Малерба, изъ за угла изгороди, увидѣлъ то самое мѣсто, на которомъ упалъ Лукезе. И Галлорини не было больше около Малерба. Къ полку подходили въ безпорядкѣ новые люди, новыя лица, никому незнакомые, и гренадеры, и простые пѣхотинцы; иногда эти группы солдатъ провожали офицеры, спотыкаясь и хромая. Всѣ были въ лохмотьяхъ, въ грязи, и едва тащили ружья за спиной.
   Вечеръ сходилъ мирный: далеко окрестъ тишина царила.
   На каждомъ шагу попадались возы, пушки, солдаты, которые брели на удачу въ потемкахъ, безъ трубъ, безъ барабановъ. Когда полкъ перешелъ назадъ за рѣку, тогда только узнали, что сраженіе было проиграно.
   -- Да какимъ же это манеромъ проиграно? недоумѣвалъ Малерба.-- Какъ же это проиграно?..
   И ничего не могъ себѣ объяснить...
   Прошло нѣсколько лѣтъ. Малерба, отслуживъ свой срокъ, вернулся на родину, и узналъ, что его Марѳа вышла замужъ за другого, потому что ей наскучило ждать солдата. Ему тоже не хотѣлось терять времени, и онъ, недолго думая, женился на вдовѣ, у которой было приданое. Немного времени спустя, проявился и Галлорини; онъ подрядился копать землю на желѣзной дорогѣ и притащился съ женой и малыми ребятами.
   -- Эва! Малерба! Ты что тутъ дѣлаешь? спросилъ старый товарищъ.-- Я беру работу на подрядъ и самъ тоже работаю. Въ Венгріи этому дѣлу обучился... Помнишь, какъ меня въ плѣнъ забрали... Вотъ тоже женился... Деньжонокъ маленько за женой прихватилъ... Народъ нонче плутъ сталъ... Ты, можетъ, думаешь, что я разбогатѣлъ! Нѣтъ, братъ. А дѣло свое, конечно, исполняю. Только не намъ съ тобой въ каретахъ ѣздить, даромъ что послужили до силѣ возможности...
   Галлорини такія же рѣчи разводилъ и со своими рабочими въ воскресенье въ остеріи. Они, бѣдняги, сидятъ слушаютъ, киваютъ головой, да тянутъ кисленькое винцо, наровя какъ бы усталую спину на солнцѣ погрѣть. Какъ животныя, либо какъ Малерба. Потому что Малерба зналъ только одно: сѣять, жать, да ребятъ родить. Онъ изъ вѣжливости тоже кивалъ головой, когда ораторствовалъ его товарищъ, но самъ рта не разѣвалъ.
   Галлорони величался, что онъ въ чужихъ краяхъ побывалъ. Онъ во всемъ толкъ зналъ, что къ худу, что къ добру, все разсудить могъ. Сильно онъ негодовалъ на новые порядки. Ему, проливавшему кровь за отечество, приходилось мыкаться по бѣлу свѣту, съ женой и грудой ребятъ, гроши добывать, тогда какъ бѣлоручки въ каретахъ катаются.
   -- Ты, братъ, ничего не знаешь, какъ на свѣтѣ люди живутъ. Около тебя, примѣрно, народъ станетъ кричать: да здравствуетъ! либо: долой!-- а ты ничего не разумѣешь! толковалъ Галлорини старому товарищу.-- А я такъ вотъ знаю!
   А Малерба только головой кивалъ. Ладно дескать! А про себя думалъ: "Хорошо кабы Богъ дождичка далъ! теперь какъ разъ отсѣялись". Либо другую думу въ головѣ держалъ: "Не миновать на хлѣву будущей осенью кровлю крыть".

<Перевод Н. Н. Фирсова>

"Отечественныя Записки", No 5, 1883

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru