Вандаль Альбер
Наполеон и Александр I. Том 2. Второй брак Наполеона. Упадок союза

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1809. Le second mariage de Napoléon; déclin de l'alliance.
    Русский перевод В. Шиловой (1911).


Альберт Вандаль.
Наполеон и Александр I.
Франко-русский союз во время Первой Империи

Том 2.
Второй брак Наполеона. Упадок союза

Глава I. После Эрфурта

Намерения Наполеона и Александра после отъезда из Эрфурта. -- Предложение мира Англии. -- Наполеон собирается подчинить Испанию силой оружия и запугать Австрию. -- Почему ему ненавистна мысль о новой войне и о новых победах в Германии. -- Возбуждение польского вопроса может привести к его ссоре с Россией. -- Выгода от союза с Россией. -- Инструкции Коленкуру. -- Дальнейшие планы: Средиземное море и Восток. -- Желание Александра устраниться от дел в Европе. -- Конец его мечтам о Востоке. -- Преобладающее влияние Сперанского. -- Страсть к реформам. -- Сперанский и французский союз. -- Упорное заблуждение Александра относительно намерений Австрии. -- Царь хранит благодарную память о Талейране. -- Румянцев в Париже. -- Кампания за Пиренеями. -- Возвращение в Вальядолид. -- Движение в Австрии. -- Наполеон упорно хочет при помощи России удержать Австрию от войны. -- Историческое сближение. -- Что делал Александр во время испанской кампании. -- Блестящее положение Коленкура. -- Злословие салонов. -- Значение приезда короля и королевы прусских. -- Наполеон жестоко притесняет Пруссию. Александр протестует. -- Влияние королевы Луизы. -- Примирение царской четы. -- Пожелание Наполеона Александру по случаю нового года. -- Королева Луиза во дворце французского посланника. -- Приезд в Петербург фаворитки и ее торжество. -- Политика во время пребывания прусской королевской четы. -- Просьба Наполеона о дипломатическом воздействии России против Австрии. -- Царь отстаивает систему полумер. -- Торжественная нота. -- Пояснительное письмо Александру Румянцеву. -- Князь Шварценберг в Петербурге. -- Александр, убеждая Австрию отказаться от войны, в действительности, только поощрил ее к ней.

I

   В Тильзите Александр I сказал Наполеону: "Я буду вашим помощником против Англии". В Эрфурте он повторил это обещание в торжественных выражениях в тексте договора, и оба императора приняли решение общими силами победить ту, которую они определили, "как общего их врага и врага континента".[1] Они условились начать с предложения Англии мира и потребовать, чтобы она признала за ними те приобретения, которые каждый из них сделал видоизмененной Европе. В случае отказа противника они должны были на общих началах продолжать борьбу с ним и преследовать его всеми своими силами до тех пор, пока эта борьба не доставит им мира, основы которого они установили заранее. Но, хотя это основное положение и было установлено, им далеко не вполне удалось изложить вытекающие из него следствия в форме точных обязательств и общепринятых постановлений. И в самом деле, хотя их желания все еще стремились к одной цели, они резко расходились в средствах, и взгляды их на будущее были совершенно различны. Наполеон думал, что только война даст ему мир, -- тот мир, какой был ему желателен, который узаконил бы его завоевания; Александр же надеялся, что мир придет к нему сам собой, что ему не придется добиваться его действиями, которые могли бы выставить его в нежелательном свете. Наполеон начертал себе план кипучей деятельности, в который входило систематическое выполнение многочисленных и стремительных походов не только в Европе, но и в других частях света. Александр льстил себя надеждой, что отныне он будет спокойно наслаждаться приобретенными выгодами, будет только присутствовать при событиях, а не принимать в них участие, и бок о бок с Европой, где повсюду горела ненависть и кипели страсти, с наслаждением отдавался мечтам созерцательной политики.
   После свидания на Немане Наполеон думал, что, обеспечив себя на время союзом с Россией, он в состоянии будет обратиться против Англии и покончить с ней; что ему ничто не помешает охватить ее со всех сторон и рядом разорительных операций довести до изнеможения. Веря в свое всемогущество, увлекаясь мечтами, потеряв чувство действительного и возможного, он захотел сплотить и поднять против нее всю Европу, завербовать всюду все, что есть лучшего и сильного среди наций, завладеть их армиями и флотом и воспользоваться ими для поражения Англии на всех пунктах земного шара, где только можно было на нее напасть. Увлекшись этой широкой идеей, он сделал один неверный шаг; одна ошибка разрушила все его комбинации и обнаружила их несостоятельность. Пока он смотрел на Восток и там искал дела себе по плечу, пока обсуждал с Александром раздел целой империи, началось с первого взгляда не имеющее большого значения восстание крестьян и горцев, выступивших мстителями за попранное право и справедливость. В Испании династия отдалась на его волю, но народ, которому угрожала потеря независимости, не сдерживаемый достаточными силами, поднялся на завоевателя. Он уничтожил одну из его армий, отбросил другие к подножию Пиренеев, впустил англичан на полуостров, и перенес на сушу, к нашей границе, которую Наполеон мечтал перенести на море. Теперь Наполеону нужно было прежде всего оправиться от неудачи, которая нанесла его славе непобедимого гибельный удар и явилась для его врагов призывом к избавлению. Чем чувствительнее был этот удар, тем более важно было, чтобы возмездие было быстрое и примерное. Наполеон решает, что прежде всего он отправится в Испанию и вновь введет туда французов. Он хочет непосредственно руководить войной и подчинить себе нацию, которая дала повод усомниться в его счастье; которая создала в тылу у него очаг, пылающий ненавистью и мятежом; противопоставила ему сопротивление народное, -- ожесточенное и фанатическое, и сделалась европейской Вандеей.
   Эта война породила другую, ибо австрийский дом, пережив, после первых известий о событиях в Байонне, страшное беспокойство за свою собственную участь и спешно восстановив свои силы, поддался искушению использовать их и только что принял решение сделаться самому нападающей стороной. Он решил начать кампанию весной 1809 г. и одновременно с этим вызвать мятеж в Германии. Не зная еще об этом решении, Наполеон предчувствовал его; он предвидел, что, после кратковременной экспедиции в Испанию ему придется обратиться против Австрии и помериться силами со вторым противником.
   Он сам создал это положение, так как благодаря событиям в Испании доставил Австрии повод для вооружений и случай для нападения. Тем не менее, хотя вся ответственность за новую войну, -- близость которой уже чувствовалась в Германии, -- и лежала на нем, он страстно желал избежать ее. Не потому, чтобы он боялся австрийских генералов и солдат. Вовсе нет! Разве они не познакомились и не померились силами при Маренго, Ульме и Аустерлице? Сотня сражений, сотня побед доказала превосходство его оружия, и, хотя Австрия в настоящее время и располагала большими, чем тогда, силами, он слишком верил в себя, в свою способность находить и создавать выгодные для побед условия, чтобы серьезно опасаться за исход борьбы. Но он не обманывал себя относительно затруднений и опасностей всякого рода, в какие бросила бы его еще одна кампания в Европе, даже увенчанная блестящим успехом. Во Франции она окончательно оттолкнула бы от него общественное мнение, которое единодушно осуждало его предприятия в Испании; она усилила бы тлеющее повсюду против него глухое недовольство; она окончательно доказала бы французам, что все его царствование -- одна война, война без отдыха и без надежды на мир. В Европе же, где Австрия уже в четвертый раз начинала с ними борьбу, и, следовательно, доказывала свое нежелание примириться, ему, чтобы обеспечить нас от неисправимой враждебности этого государства, придется отнять от него ряд провинций, быть может, совсем уничтожить его, -- иначе говоря, сделать пустое место в центре континента и от большой империи оставить только одни развалины. Но возвращаясь на почву благоразумия и осторожности, Наполеон отлично сознавал опасность новых перестроек старого европейского здания, а тем более разрушение первостепенной монархии, которая долгое время была основой его свода. Разрушение Австрии было бы сочтено за новый вызов законным властителям; оно усилило бы всеобщую тревогу и ожесточение, в частности, оно грозило поссорить нас с Россией. Чтобы сломить Австрию, пришлось бы пустить в ход все доступные средства, возбудить всевозможные вожделения. Прежде всех нам на помощь пришли бы поляки Варшавского герцогства, но за их содействие нужно будет заплатить: придется позволить им присоединить к их государству провинции, которые Австрия недавно похитила у них, т. е. дать Польше возможность восстановиться в двух третях ее прежних размеров, а такая quasi-реставрация пробудила бы тревогу третьего участника дележа, поставила бы между Францией и Россией вопрос, убийственный для их соглашения. Итак, Наполеон хотел избегнуть необходимости победить Австрию, чувствуя, что эта победа даст ему лишь гибельные лавры, и страшился не шансов, а последствий борьбы.
   Но он сознавал, что Австрия откажется от войны только в том случае, если будет уверена, что война неминуемо приведет ее к гибели. Эту-то уверенность он и хотел внушить ей своим суровым обращением и бьющими в глаза мероприятиями, которые дышали строгостью и сознанием силы, и к которым он считал необходимым привлечь и Россию. По его мнению, союз с Россией, для которой европейский кризис представлял смертельную опасность, мог служить средством, способным удержать Австрию от войны. Трудно было предполагать, чтобы Австрия, как бы велики ни были ее задор и озлобление, с легким сердцем, не будучи ни вызвана, ни угрожаема непосредственно, решилась, себе на погибель, подставить себя под удары Франции и России, которые стерли бы ее в порошок. Взяться за оружие против одного Наполеона было бы с ее стороны только опасной дерзостью; разрыв же с Францией, пользующейся содействием России, был бы актом безумия. Итак, думал Наполеон, если венский двор упорствует в своих намерениях, то только потому, что он не верит в то, что Александр крепко держится за союз с Францией, и, следовательно, в Вене учитывают, по меньшей мере, возможность нейтралитета русского монарха. Недавнее поведение Александра в Эрфурте могло только еще более поддержать в Вене уверенность в безопасности с этой стороны. В глубине души Наполеон не прощал своему союзнику, что тот закрывал глаза на тогда уже подозрительные намерения Австрии. И, обещая нам в секретном договоре -- в случае нападения на нас -- свою помощь, он упорно отказывался тогда же принять относительно противника строгий и угрожающий тон. Не зная еще, что Талейран выдал Австрии тайну о наступившем между императорами охлаждении и тем дал толчок ее воинственным решениям, он не скрывал от себя, что свидание не удалось и что опасность существует по-прежнему. Несмотря на это, он все-таки хотел верить, что, если будут продолжаться враждебные приготовления Австрии, царь в конце концов уступит пред очевидностью; что он согласится возвысить голос, "показать зубы"; что он окажет на Вену настолько сильное давление, что заставит ее разоружиться. Расставаясь в Эрфурте с генералом Коленкуром, своим посланником в России, он предписал ему, чтобы он постоянно направлял взоры Александра на Австрию, чтобы доносить царю о всяком волнении, о всяком значительном движении в ней; чтобы он довел царя до того, чтобы тот ответил на действия Австрии стягиванием войск к границе Галиции и чтобы эта мера была выполнена с большой оглаской. Когда император Наполеон уезжал из Эрфурта, чтобы отправиться в глубь Испании, Коленкур должен был неустанно повторять царю, что он положился на своего друга, что он поручил ему заботу наблюдать за Германией и держать ее в повиновении. Для того, чтобы союз достиг своей цели, нужно, чтобы он не только существовал, но и был для всех очевиден, чтобы он проявлялся во внешних демонстрациях. С помощью этих доводов и настойчивых просьб Наполеон надеялся исправить свою полунеудачу в Эрфурте, поставить подпорки под неудавшийся план и сковать Австрию рукою России.
   Он и в самом себе мечтал найти источник силы " Чтобы заставить Австрию оставаться в покое и отказаться от своих приготовлений, он рассчитывал на то впечатление, какое произведут на Европу его деятельность и несокрушимая энергия в Испании. Среди ближайших советников императора Франца, у всех правительств, у всех народов, составивших против нас заговор, держалось общераспространенное мнение, что война с Испанией надолго поглотит наше внимание и силы, что она затянется на много лет. Но, допустим только, что эта война, окончилась бы в три месяца; что в три месяца восстание было бы подавлено, англичане сметены в море, король Жозеф восстановлен на троне и страна подчинилась бы нашей воле; допустим, что император вернулся бы во Францию с ореолом победы и располагал бы всеми своими силами. Тогда задор и самонадеянность Австрии, конечно, не устояли бы пред блеском его неожиданного появления на горизонте. Тогда она смирилась бы, вернулась к порядку, сочла бы за счастье представить обязательства и получить гарантии. Наполеон хочет действовать в Испании быстро и решительно не только ради того, чтобы отомстить за поражение. Он ожидает, что его победы в Испании отразятся тяжким ударом за Рейном и что подчинение полуострова косвенно обеспечит спокойствие в Германии.
   Наполеон думает, что, когда Испания будет укрощена, а Австрия сдавлена в тисках, он опять приобретет то положение, на какое рассчитывал в начале 1808 г., т. е., что он будет располагать против Англии всей Европой. Тогда-то он будет на высоте могущества и славы, думалось ему, тогда-то представится ему возможность успешно начать со своей соперницей переговоры о капитуляции. Хотя в Эрфурте он решился сделать сообща с Россией попытку достигнуть в ближайшем будущем мира с Англией, он не верил в успех этой попытки, ибо восстание в Испании и вражда Австрии, доставляя англичанам союзников и давая возможность высадки в Европе, будут, по его мнению, отклонять их от мысли вести переговоры. Однако, он не хотел прерывать переговоров тотчас же, как только убедился бы в их бесполезности; напротив, он хотел продолжать и затянуть их с целью снова найти и схватить их нить в то время, когда его военные и дипломатические успехи вынудили бы Англию уступить. Если бы, несмотря ни на что, она стала упорствовать в борьбе, тогда наступило бы время прибегнуть к тем разрушительным, гигантским операциям, которые Наполеон только отсрочивал, но не исключал, и которые неизменно оставались в его планах о будущем. Для выполнения их он решает, что уже с этого времени он будет держать в запасе некоторые силы, которые могли бы развернуться впоследствии. Он не перебрасывает за Пиренеи все войска, которые вывел из Германии, часть их он направляет к Северному морю; он имеет в виду вновь сформировать Булонский лагерь и постоянно держать под его угрозой Британские острова. Несколько корпусов посылаются к границам Прованса и Италии. Как только позволят обстоятельства, они начнут беспокоить неприятеля в Средиземном море, будут захватывать позиции и базы для наступления и делать смелые, внезапные нападения в ожидании момента, когда другие армии, освободившиеся вследствие прекращения войн в Европе, будут посажены на корабли наших восстановленных эскадр и двинутся для нападения на все пункты, где процветает торговля и владычество Англии, -- в колонии, в Америку, в особенности на Восток: в долину Нила, на дорогу в Индию. Тогда-то, обратясь к Александру, он сбросил покров с своих планов. Опьянив его надеждами, очаровав своим гением, уловив его в свои хитросплетенные сети, он хотел сильнее подчинить себе своего союзника, увлечь его за собой и сделать орудием своих планов. Итак, мы видим, что, по своему обыкновению, кроме предприятий, которыми он занят теперь, он обдумывает и другие предприятия, которые распределяет сообразно условиям и требованиям борьбы и подготовляет их дальнейшее развитие. Так, если англичане не сложат оружия, несмотря на подчинение Испании, то вид умиротворенной Германии, тесная блокада материка и запертые гавани, без сомнения, подействуют на их упорство; если же они устоят и против стольких предостережений и косвенных нападений, то ему ничего не останется другого, как только поднять против них всесокрушающий ураган на Средиземном море и Востоке, чтобы окончательно доконать их.
   Наполеон ошибался, думая, что может надеяться на помощь Александра, приобретя его согласие на свои планы; намерения, которые царь вынес из Эрфурта, совершенно не отвечали таким ожиданиям. Далекий от мысли, что только мир с Англией должен положить конец начатому им делу, Александр поставил ему более близкие и уже намеченные пределы. После свидания он непоколебимо решил замкнуть круг частных, собственных интересов России и более не сходить с этого пути. Он намеревался ограничиться тем, чтобы довести до желанного конца две войны, которые он вел в интересах России и результаты которых были заранее предусмотрены и определены Эрфуртским договором. Его желания не шли дальше того, чтобы отнять Финляндию у шведов и княжества у турков. Да и то ему хотелось, чтобы эти завоевания явились следствием покорности побежденных, а не новых усилий с его стороны; он желал избегнуть необходимости снова сражаться и проливать кровь. В Финляндии было заключено перемирие, но доходящая до безрассудства неуступчивость короля Густава IV не позволяла надеяться, что он согласится пожертвовать областью, пока не будут исчерпаны последние его средства. Александр предвидел, что для достижения цели придется нанести шведам чувствительные, а, быть может, и жестокие поражения. Что же касается Востока, то, обязавшись пред Наполеоном не возобновлять враждебных действий до истечения трех месяцев, он хотел использовать это время на переговоры с турками, на устройство съезда уполномоченных и сделать попытку к примирению, кладя в основу уступку княжеств. Если Порта откажется пожертвовать княжествами, он хотел возобновить войну, перенести на Дунай все находящиеся в его распоряжении силы, и вовсе не был намерен отделять от них какую бы то ни было часть, чтобы угрожать австрийской границе и устанавливать ради пользы Наполеона надзор за Германией. Вообще, в тех случаях, где выражения и смысл договоров требовали его содействия, он намеревался отделываться более любезностями, чем действительными услугами. Он решил, что будет засыпать Наполеона любезными словами, нежными признаниями, восторженными излияниями, но в результате, все это будет только предложением Наполеону дружбы царя, а не поддержки России. Он не прекратит войны с англичанами, по-прежнему будет терпеть лишения от разрыва торговых отношений с ними, но не будет в иной форме принимать участия в борьбе, в которой видит для себя только второстепенную выгоду. Что же касается широких проектов -- возврата к вопросу о разделе Турции, иначе говоря, к тому, о чем велись переговоры в прошлом году, то он поставил себе за правило оставаться глухим ко всем внушениям этого рода.[2] Он навсегда выкинет из головы соблазнительные и обманчивые мысли и окончательно опустит завесу на виды, которые на одно мгновение ослепили его взоры. Во внешней политике он решил не предаваться более мечтаниям и навсегда поставил крест на романтический характер союза. С этого времени он видел в союзе только кратковременную сделку, в которой он, насколько возможно, ограничит свой риск и из которой извлечет заранее предусмотренную и исчисленную выгоду. Как только желаемые результаты будут получены, он запрется у себя дома, воздержится от всяких внешних предприятий и, так сказать, возвратится из Европы в свои лучше очерченные и широко раздвинутые границы. Его честолюбие направилось к внутренним делам России, и только в них искал он успехов. Кроткий самодержец всегда стремился ознаменовать свое царствование благотворными реформами, ближе приобщить свой народ к европейской цивилизации, поднять умственный и нравственный уровень всех классов и создать нацию там, где Петр Великий создал только государство. Эти великодушные проекты пленяли его с юных лет. В позднейшие годы, по восшествии на престол, он составил себе тайное министерство, интимный совет, в котором любил беседовать и философствовать о преобразованиях; но в то время следствием его увлечений теориями были только редкие и несовершенные мероприятия; главным же образом, это служило ему отдохновением от других трудов, средством отрешиться от действительности и найти забвение в грезах. По складу своего ума он был реформатором, но при этом у него не было достаточной выдержки; его пылкие намерения остывали пред трудностью и громадностью задачи. Чтобы взяться за дело, ему недоставало необходимой энергии и смелой предприимчивости. Но вот у него нашелся человек, в идеях которого он нашел свои собственные, но лучше, определеннее, точнее выраженные, более способные превратиться в конкретную и осязаемую форму. Чем более он узнавал и приближал к себе Сперанского, тем более чувствовал, что этот, вышедший из народной среды, чуждый сословного духа министр может быть его дополнением, может поддержать его, придать ему необходимые силу и стойкость. Пылкий и мистический мыслитель, Сперанский в избытке обладал и способностью, и потребностью действовать; обладал мужеством превращать слово в дело, необходимым для борьбы с предрассудками и злоупотреблениями, настойчивостью и волей для достижения цели. С его помощью Александр надеялся осуществить дело, в котором он полагал свою славу. Мы увидим, что в последующие годы он будет постоянно возвышать Сперанского. В звании статc-секретаря он создает из него нечто вроде первого министра, пользующегося во всех делах правом инициативы и предложения. С этих пор полная солидарность мыслей и взглядов и постоянный общий труд связывают государя и министра, и влияние Сперанского сказывается во всех планах и делах Александра.
   Сперанский только во внутренней политике любил смелые и рискованные планы. Он побуждал своего повелителя углубляться в заботы по управлению государством и думал, что, прежде чем расширять свои границы, Россия должна сама обновиться к лучшему. Он ценил и хотел сохранить союз, но -- для своей родины -- он видел в нем скорее воспитательное средство, чем орудие для завоеваний. Благодаря союзу, он надеялся завязать умственные отношения между двумя народами, получить самому возможность изучать наши законы, наши учреждения, их творцов, наконец, нацию, которая, прежде чем потрясти мир оружием, возвысила его своими идеями. В Эрфурте он показал себя человеком внимательным, любознательным, пытливым. Ему хотелось бы знать все, что возможно, о Франции, и о необыкновенном человеке, который управлял ею; он старался усвоить себе вместе с идеями философов и метод Бонапарта. Сам Александр, не с такой уже дружбой, как прежде, относившийся к императору, решившись противиться требованиям и соблазнам его политики, оставался его убежденным учеником во всем, что касается управления и внутреннего устройства государств. Он жил под впечатлением минут, проведенных в Эрфурте. Воспоминание о слышанных речах, о приведенных примерах, о разъяснениях, которые Наполеон расточал перед ним со всей силой своего вдохновения, владело им и преследовало его; он все еще находился под влиянием и как бы под гнетом этого великого ума. Отсюда у царя и у его министра непреодолимая склонность искать себе во Франции предметы для изучения и подражания; отсюда тот отпечаток, который носят на себе их различные творения. Сенат, государственный совет, учреждения судебные, административные, финансовые, образовательные-- все они наполеоновского происхождения, все вдохновлены латинским духом, но грубо пересажены на почву, дурно для них возделанную. Освобождаясь из-под влияния Наполеона-завоевателя, Александр старается ближе изучить в нем законодателя, зодчего государства: старается позаимствовать от него секрет и способы его действий и, чтобы преобразовать Россию, учится у знаменитого деспота, пересоздавшего Францию.
   Всецело отдавшись делу преобразования и прогресса, Александр боялся только одного, чтобы дела в Европе, от которых он хотел, насколько возможно, устраниться, не требовали его вмешательства. Конечно, ему не удалось бы этого избегнуть, если бы война, сосредоточенная теперь в Испании, придвинулась к его границам, если бы она вспыхнула между Францией и Австрией, т. е. в центре материка. Поэтому его искренним желанием было продлить мир в Германии, так как в этом он видел необходимое условие для существующего спокойствия и для уверенности в безопасности, источником которых, по его мнению, должна была быть Россия. Он вовсе не считал режим, предписанный Европе, хорошим и окончательным. Втайне он ненавидел его, но думал, что теперь всякое усилие изменить его только ухудшит дело, что оно только сделает еще тягостнее для всех закон победителя. Затем нападение Австрии вынудило бы его сдержать свои договорные по делу обороны обязательства с Францией, ценой которых он приобрел левый берег Дуная. Ему пришлось бы или уклониться от строго определенного обязательства, или принять участие в новых расхищениях, выбирать между данным словом и внутренним убеждением. Итак, его искренним желанием было, чтобы Австрия успокоилась. Но, упорствуя в заблуждении относительно характера вооружений Австрии, он видел, в них только следствие страха, растерянности нации, которая думает, что ей угрожают и которая, вследствие этого, инстинктивно становится в оборонительное положение. Он был убежден, что резкостью и дурным обращением он ничего от нее не добьется, он не понимал того, что, угрожая ей войной, он мог бы избегнуть несчастья вести войну. После того, как в Эрфурте он обращался к австрийцам с благосклонной и сердечной речью, ему было тяжело переменить тон. Он по-прежнему убеждал себя, что может побудить их разоружиться и отказаться от мысли о наступлении, если будет повторять им, что никому не позволит напасть на них.
   Если же, несмотря на его успокоительные слова, венский двор все-таки будет стремиться вызвать столкновение, он хотел дружески предупредить его и выступить в качестве официального посредника. Он не сомневался, что венский двор не откажется доверить свои интересы и заботу о своем достоинстве монарху, который всегда близко принимал их к сердцу; тому, который, как нам известно, любил выступать в спорах в роли рыцарски-благородного посредника, в роли почетного судьи между нациями, и который гордился тем, что он не столько самодержец могущественного государства, сколько первый рыцарь в Европе. Во всяком случае, он хотел прибегнуть к угрозе только в последней крайности. Он боялся, как бы, уступая слишком скоро и слишком покорно желаниям императора, не поощрить его самого к нападению на Австрию, он считал своим долгом защитить Австрию не только от нее самой, от ее собственных увлечений, но и в особенности от честолюбивых замыслов Наполеона, всегда готового ринуться за новой добычей. Точно так же намерен был он держаться и относительно Пруссии. Без армии, без денег, без границ -- Пруссия была бессильна что-либо предпринять. Но уже самый ужас ее положения, в связи с возбуждением умов в Германии, позволял иногда опасаться с ее стороны какой-нибудь отчаянной попытки. Подобно Австрии, Александр не хотел поощрять Пруссию к возмущению. Он намерен был советовать ей систему терпения, но при этом желал относиться к ней внимательно и мягко, давая понять, что никогда не потерпит ее разгрома. Действуя таким образом, он хотел сохранить последние остатки старой Европы; хотел обеспечить за собой право на чувство благодарности обоих государств, к которым он, может быть, обратится в надлежащий момент, когда более благоприятные обстоятельства, которых невозможно предвидеть в настоящее время, доставят ему случай восстановить на континенте равновесие сил и нравственное преобладание России, а до тех пор он останется союзником Наполеона, не отказываясь быть утешителем его врагов.
   Эти две стороны его политики начинают обнаруживаться тотчас же по выезде его из Эрфурта. Имея и на возвратном пути в своей свите Коленкура, он обращается к нему при всяком удобном случае с благосклонными и дружескими словами, которые через посланника должны дойти до императора. Он как бы оборачивается к союзнику, с которым только что расстался, и делает ему сочувственные и дружеские жесты. Но, проезжая через Кенигсберг, он проводит два дня с королем и королевой прусскими и оставляет их в том убеждении, что, в известных случаях, Россия может сделаться их опорой и их защитницей. Далее он вспоминает о том французском министре, который в Эрфурте предостерегал его не быть доверчивым, который тайно перешел на его сторону и одобрил его сопротивление Наполеону. Он вознаграждает Талейрана за измену. Остановясь в Митаве, он разрешает брак принцессы Софии-Доротеи Курляндской, будущей графини Дино, с племянником князя Беневентского. В его разговорах часто повторяется имя князя в сопровождении хвалебных эпитетов. "Преклоняются пред вашим блестящим умом и с любовью относятся к вам самим", -- пишет Коленкур Талейрану... "Император благоволит часто осведомляться о вас и удостаивает постоянным вниманием семью, которую он вам дал".[3] Уплатив долг признательности и насладясь удовольствием делать людей счастливыми, Александр медленно подвигается на Север, не торопясь возвратиться в свою столицу и приняться за государственные дела. Наполеон же возвращается из Эрфурта в Париж, нигде не останавливаясь, и вступает на почву своей империи только для того, чтобы стрелой промчаться по Франции и лететь в Испанию.

II

   Покидая императора, Александр оставил при нем своего министра иностранных дел, графа Румянцева -- государственного человека, который, после Сперанского наиболее пользовался его доверием и наиболее был близок ему по мыслям. Румянцев должен был на некоторое время поселиться в Париже, дабы отсюда, совместно с нашим министром иностранных дел Шампаньи, следить за мирными переговорами с Англией, начать которые предложили Англии Франция и Россия. Он приехал в Париж раньше нового русского посланника, князя Куракина, назначенного заместителем графа Толстого, который вернулся к своему призванию, военному делу. До прибытия Куракина Румянцев был представителем царя в Париже, исполняя в то же время и свои министерские обязанности.
   Наполеон видел в нем не столько посредника в переговорах с англичанами, сколько соединительное звено с Россией. Он спрашивает себя: если бы ему удалось обольстить Румянцева и завладеть его думами, мог бы он с его помощью управлять союзом и придать ему жизнь и силу? Он приказывает сделать все, чтобы пребывание временно поселившегося в Париже министра было полно удовольствий, чтобы ему ни в чем не было отказа, чтобы льстили всем его склонностям. Наполеону известно, что Румянцев увлекается искусствами и литературой, что он человек ученый и любитель редкостей. Поэтому предписывается, чтобы наши музеи, наши коллекции, наши ученые учреждения настежь открыли пред ним свои двери; чтобы подробно посвятили его во все, что есть наилучшего в наших ученых и художественных учреждениях, и познакомили с их устройствам, чтобы всякий предмет, на который он обратил внимание, был ему любезно предложен. У Румянцева страсть к книгам; пусть составят ему библиотеку из редких сочинений. Император желает, чтобы ему понравилось в Париже, чтобы он чувствовал себя совсем, как дома и добровольно продлил свою миссию. Он сам заботится о том, чтобы устроить его, поручает его своим министрам, приказывает заботиться о нем. Затем, бросив быстрый взгляд на внутреннее состояние империи, спешит принять за Пиренеями начальство над своими армиями и ввести их в дело.
   В Испании он остается победителем всюду, где встречает неприятеля и может его атаковать; каждая остановка -- выигранное сражение. Против ста тысяч регулярных войск, выставленных против него восставшими, он повторяет в больших размерах аустерлицкий маневр. Предоставив неприятелю надвигаться на наши фланги и ослаблять себя, растягивая свою операционную линию, он нападает на его центр и опрокидывает его в Бургос; затем обрушивается на левое крыло, приказывает маршалу Ланну изрубить его при Тудела, тогда как Сульт ударяет на правое крыло и рассеивает его в битве при Эспиноза. Вскоре после того стремительная кавалерийская атака при Сомо-Сиерра открывает ему дорогу в Мадрид. 4 декабря император делается хозяином столицы Испании, но не удостаивает войти в нее и ограничивается тем, что восстанавливает власть своего брата. Война была бы окончена, если бы имели дело только с правительством и если бы народ не продолжал борьбы во всех провинциях. Регулярные испанские войска были разбиты и рассеянны, но из их остатков нарождаются новые армии, и сопротивление идет своим порядком, захватывая все новые районы. Наполеон надеется употребить время, которое ему остается пр[4]обыть на полуострове, для нанесения жестокого удара английской армии, вышедшей из Португалии и дерзнувшей проникнуть в Кастилию. Искусно сочетанными концентрическими обходами он готовится окружить ее и захватить в плен. К несчастью, судьба, теперь менее, чем обыкновенно, благосклонная к нему, не доставляет ему случая для решительных успехов, и, что особенно важно, не позволяет ему доводить до конца его побед. Быстро отступив, армия генерала Мура ускользает из его сетей и спасается от разгрома. Наполеон тотчас же бросается по ее следам, преследует ее по пятам в горах Галиции, захватывает ее отсталых, обоз, магазины и яростно теснит ее к берегу, где надеется уничтожить ее, прежде чем английские корабли успеют подобрать ее остатки. Но разве может он долго блуждать в этой отдаленной части полуострова, лишенной правильных сообщений с Францией, отсутствуя, так сказать, из Европы? Однажды вечером, во время стоянки, его нагнали проскользнувшие через тысячи опасностей курьеры. При свете бивачных огней он читает присланные ему депеши, и тотчас же на лице его отражается сильная озабоченность.[5] Важные известия призывают его обратно. В различных частях Европы события пошли вперед: Англия, Восток, в особенности Австрия, наконец, Россия-- требуют его внимания и могут потребовать от него неотложных решений. Тогда он обрывает преследование англичан, возлагает на Сульта заботу довершить их поражение и возвращается в Беневент, а затем в Вальядолид. В этом городе, где он "может получать эстафеты из Парижа через пять дней", он останавливается, устраивается на жительство, и, отвернувшись от Испании, обращается лицом к Европе.
   Известия, которые он получил в дороге, и те, которые дошли до него уже в Вальядолиде, заключались в том, что англичане для открытия переговоров ставили такие условия, которые не отвечали его честолюбивым замыслам и оскорбляли его гордость. Они требовали, чтобы восставшая Испания -- в лице ее совета -- была допущена к переговорам на правах самостоятельного государства.[6] Что же касается Австрии, то она, по-видимому, все сильнее склонялась к тому, чтобы объявить себя на стороне англичан; со всех сторон получались известия о ее возбужденном состоянии и о передвижениях ее войск.
   Так, наш посланник в Вене, генерал Андреосси, главным образом, обращал наше внимание на упорное недоброжелательство Австрии и на ее военные приготовления. Между тем, как кабинет по-прежнему уклоняется от признания короля Жозефа и не желает дать нам этого доказательства добрых отношений, резервы и войска, созванные под предлогом учений и маневров, не распускаются, и все силы монархии остаются под ружьем. Андреосси пока еще не говорит, что характер этих мероприятий наступательный, но утверждает, что усиление и распространение в обществе враждебных течений -- факт бесспорный, что повсюду раздаются злобные голоса, которые делаются все смелее, и что салоны объявили ему войну. Он говорит, что они всегда относились к нему подозрительно, теперь же обращаются с ним, как с врагом. Министры избегают его, что касается императора, то он обращается к нему только с короткими и сухими фразами, постоянно одними и теми же, на которые посланник отвечает в таком же тоне. Так, от 13 декабря Андреосси пишет: "Его Величество, по своему обыкновению, спросил меня: "Что поделывает ваш Император?" -- Ответ: "Я имею о нем сведения только из газет, но я думаю, что он по пятам преследует неприятеля". Далее этого разговор не шел".[7]
   Правда, венский двор только что вернул в Париж своего посланника, графа Меттерниха, уехавшего оттуда еще летом. Шампаньи пишет, что, как и прежде, Меттерних льстит и говорит туманно, что он по-прежнему рассыпается в миролюбивых уверениях, но, что, как только ставится вопрос ребром, как только высказывается желание, чтобы он представил доказательство своих слов, так сейчас же он попадает в затруднительное положение. Чтобы позондировать его, Шампаньи спросил, привез ли он акты о признании новых королей: "Меттерних молчит. Но он чувствовал, что нужно же приступить к единственному делу, которое только и существует теперь между обоими правительствами, и, после минутного размышления, он, с крайне смущенным видом, начал фразу и не кончил. Он пытался начать другую, но также не кончил, затем третью, четвертую, и, после целого ряда слов без всякого смысла, он еле пробормотал мне: Но... но... генерал Андреосси объявил, что эта форма неприемлема. Я понял, что он хотел оправдать отказ или запоздание признания... Я должен сказать Вашему Величеству, что мне никогда не случалось видеть, чтобы Меттерних, у которого обыкновенно такой непринужденный и уверенный тон, так сконфузился и так путался в словах".[8]
   Из этого разговора французский министр выносит убеждение, что венский двор ждет "только момента, чтобы дерзнуть". Но, -- говорит далее Шампаньи, -- не будет ли он, "как свойственно трусам", ожидать этого момента до тех пор, пока не пропустит его? Министр очень надеется на это. Но его уверенность в недостатке у противника энергии опровергается донесениями из других источников. Шпионы, помещенные на границах Австрии -- наши агенты в Триэсте, в Баварии и Саксонии -- доносят о лихорадочных, спешных вооружениях в пограничных провинциях и о приготовлениях к выступлению в поход. Уже повсюду в Европе венская дипломатия сбрасывает маску, действует открыто заодно с англичанами, и это единение в интригах доказывает, что австрийский дом поступил на жалованье к нашим врагам и скоро сделает в их пользу новую диверсию.
   Чтобы подготовиться к угрожающей опасности и надлежащим образом встретить весьма вероятное нападение, император посылает из Вальядолида приказание произвести набор и сделать необходимые передвижения войск. Он приказывает усилить оставленные в Германии корпуса и передвинуть один из них ближе к Дунаю; посылает принцу Евгению план защиты Италии, приглашает государей Рейнского союза пополнить состав их войск, не формируя пока армий; наконец, он готовится к отъезду, приказывает нескольким отрядам своей гвардии двинуться к Пиренеям и объявляет о своем возвращении в Париж.[9]
   Правда, все эти меры предписаны только в видах предосторожности. Если Австрия успокоится, они будут отменены. Император пока не решается двинуть обратно к северу все войска, предназначенные для окончательного покорения Испании и для непосредственных операций против Англии. Всегдашней надеждой, которую он таит в глубине души, его излюбленной мечтой по-прежнему остается непосредственное нападение на англичан. Став вполоборота к Австрии, он не отрывает взора от стран, где можно напасть на Англию и где она не может защититься. Благодаря этому, его внимание раздваивается. С одной стороны, он следит за линией Рейна и Альпами, где ему нужно занять оборонительное положение, с другой -- за Испанией, где он торопит с осадой Сарагоссы и организует экспедицию против Андалузии, затем идут Средиземное море и Восток, куда его влекут дерзкие поползновения к нападению. Прибавим, что Восток снова призывает его, сам давая повод к вмешательству. Курьеры, доставившие известия об угрожающих намерениях Австрии, вместе с тем привезли донесения и о новой революции в Константинополе. Визирь Байрактар, который в продолжение нескольких месяцев пользовался властью и олицетворял ее в глазах турок, только что погиб во время бунта под развалинами своего пылающего дворца. Законом в Константинополе сделалась воля солдат, и этот новый шаг на пути к анархии, по-видимому, приближает для Турции роковой час крушения. Bвиду того, что катастрофа казалась очень близкой, в уме Наполеона сам собой возникает вопрос: не наступило ли время обеспечить за собой и, следовательно, теперь же занять известные позиции, представляющие огромную выгоду для конечной борьбы с Англией? Поэтому, одновременно с воззванием к государям Конфедерации, Наполеон подписывает приказ собраться морским силам в Тулоне. Он приказывает, чтобы к 1-му марта в этом порту была эскадра из семидесяти пяти судов, готовая перевезти "в любой пункт Средиземного моря" тридцать две тысячи человек, экипированных и снабженных для дальней экспедиции.[10]Приготовлениям придается вид, как будто они направлены против Сицилии, но император доверяет морскому министру, что он предназначает флоту "более важную роль";[11] что он целит в Сицилию, а выстрелит в другое место. Не соблазняет ли его Алжир, или, быть может, Египет, тот самый Египет, завладеть которым он столько раз мечтал, и, владея которым, он мог бы изгнать англичан из восточной части Средиземного моря, вытеснить их влияние в Азии и угрожать им в Индии? Не выдавая пока тайны своих намерений, он позволяет провидеть обширные проекты. "Эта средиземная эскадра, -- пишет он Декре, -- интересует меня гораздо больше, чем вы можете думать".[12] По его планам, две выведенные в прошлом году из Германии дивизии -- дивизии Буде и Молитора -- должны послужить, если не понадобится перебросить их на север, для сформирования экспедиционного корпуса. Пока же не обрисуется положение, Наполеон удерживает их около Лиона, откуда они могут двинуться или вниз по Рейну, или направиться на юг, к морю. И только в последней крайности, в случае безусловной необходимости, думает он оторваться от своей дуэли с Англией, чтобы "сражаться без всякого смысла"[13]с Австрией. Видя, как приближается новая война в центре Европы, готовясь к ней, он не мирится еще с мыслью, что не в силах помешать ей. Он не отказывается от мысли -- с помощью России сдержать и парализовать Австрию. Но теперь он все более убеждается, что Австрия совершенно исключает из своих соображений гипотезу о существовании между двумя императорами нефиктивного союза. Нам известно, что расчеты Австрии были ошибочны, так как Александр дал в Эрфурте положительные обязательства, он обещал, что, в случае нападения на нас, он окажет нам помощь. Но так как царь не объявил Австрии об этом в достаточно определенных выражениях, то заблуждение, в котором пребывали в Вене, было вполне понятно, в замалчиваниях царя там усматривали поощрение. В этом-то неисправимом заблуждении венского двора относительно поведения России в решительную минуту Наполеон и видел тайную причину австрийской дерзости.
   Переписка с Веной давала на этот счет положительные указания и доказательства. Правда, Андреосси, равно как и император, не мог знать главных побудительных причин, на которых основывалась уверенность Австрии, он не знал ни о словах, сказанных Александром в Эрфурте, ни о предательских тайных сношениях с ним Талейрана. Но и помимо этого у Австрии были данные, на основании которых она могла быть спокойна за Россию, и они-то ни для кого не были секретом. Между глубоко враждебным Франции петербургским высшим обществом, ожесточенно стремившимся разрушить дело тильзитского свидания, и венской аристократией было много общего в нескрываемых симпатиях, в предмете общей ненависти, в общих надеждах, -- наконец, в общем желании интриговать; поэтому в Вене могли думать, что за коалицией салонов последует и коалиция правительств.
   Если у царя в Австрии были представители, то и великосветская и оппозиционная Россия точно так же имела там своих представителей, которые занимали в Вене выдающееся положение. Это были стоящие на виду высокопоставленные русские деятели и дамы высшего круга, которым пришлось уехать из Петербурга из-за слишком резко выражаемой неприязни к французской политике Александра и которые принесли с собой на берега Дуная страсти и речи, присущие эмигрантам. Во главе этой группы добровольных изгнанников, служившей соединительным звеном между двумя столицами, был граф Андрей Разумовский, "самый высокий и самый пустой человек".[14] Разумовский, состоя посланником царя в Австрии до 1807 г., был главным деятелем и двигателем коалиций. Замененный после Тильзита другим лицом, он упорно хранил в себе чувство ненависти к Наполеону, от которого его государь как будто отказался. Он старался в Вене, и здесь, благодаря своему прочно установившемуся влиятельному положению, организовал и блестяще вел свою личную войну против Франции. Салоны его соотечественников, где он царил и задавал тон, были открыты исключительно нашим врагам. Аристократия и представители высшей администрации Австрии собирались там всякий вечер и запасались мужеством. Вместо того, чтобы успокаивать воинственный задор Австрии, члены русской колонии с особым удовольствием подливали масла в огонь, обещая в близком будущем поворот в политике России. По их словам, в Петербурге подготавливались важные события. Они говорили, что, придерживаясь системы, осужденной общественным мнением и заветами старины, Александр I в высокой степени подвергает себя опасностям, которые во все времена угрожают власти и даже жизни государей. Теперь, говорили они, терпение недовольных истощается, и дворцовый переворот неизбежен. Некоторые, с претензиями на пророчество, говорили, что всегда предсказывали такой конец; что они, на основании получаемых известий и характерных признаков, давно предвидели его, и при этом припоминали слова, написанные в начале царствования одной московской дамой своей приятельнице в Вене: "Я только что присутствовала при короновании императора Александра. Я видела, как впереди государя шли убийцы его деда, подле него убийцы его отца, а за ним -- его собственные".[15]
   По словам самых умеренных из русских, проживавших в Вене, вряд ли потребуется прибегнуть к крайним мерам, к "азиатскому средству",[16] так как их правительство само собой вступит в свою естественную колею. Императору Александру, говорили они, опротивел французский союз; глаза его открылись, и достаточно самого легкого усилия, чтобы снова и уже окончательно привлечь его на сторону правого дела. Многие факты как будто оправдывали эти предсказания: так, в салонах Вены члены русского посольства, не двинув бровью, без всяких возражений, выслушивали самые резкие выходки против Франции. После свидания в Эрфурте граф Толстой, бывший посланник в Париже, отправляясь в Дунайскую армию, ехал через Вену. В Вене, где антифранцузские чувства были хорошо известны, он был блестяще принят и сделался на некоторое время героем дня. С непоколебимой уверенностью он ручался за благосклонность своего правительства, и его слова, озаренные блеском его ранга, его недавним положением, его известными связями с интимным кружком царя, имели характер почти официальный.[17] Группируя эти многочисленные симптомы, сопоставляя их с эпизодами, которые имели место во время и после свидания в Эрфурте, австрийский кабинет чем дальше, тем больше отказывался отнестись серьезно к франко-русскому союзу. Он видел в нем только бессильное пугало, призрак, который исчезнет при первом же прикосновении. Мало того, существующее положение казалось венскому кабинету настолько благоприятным, что он намеревался вступить с Александром в непосредственные объяснения. Один из наиболее видных представителей австрийской аристократии, князь Карл Шварценберг, только что получил назначение отправиться в качестве посланника в Петербург, где у императора Франца в продолжение нескольких месяцев был только поверенный в делах. Князь готовился к отъезду. Его миссии предсказывали большой успех и надеялись, что его мощное красноречие рассеет последние колебания Александра и довершит уже далеко подвинувшийся в нем поворот к прежнему. По мнению Наполеона, чтобы прекратить эти происки и сразу же отнять у Австрии всякую надежду, достаточно было, чтобы Александр, если он действительно хотел сдержать свои обязательства, высказался во всеуслышание определенно, тоном, не допускающим никаких возражений и никаких разговоров, чтобы его энергичное, не допускающее неправильных толкований слово заставило замолчать австрийцев и русских, -- всех, кто осмеливался предвидеть его вероломство; чтобы он, немедля же, объявил, что только он может распоряжаться в России, что он готов властно вмешаться в дела Европы, что он подавит попытки нарушить мир на континенте и не оставит их безнаказанными. Итак, Наполеон возвращался к идее, которую тщетно пытался осуществить в Эрфурте; заставить Александра обратиться с угрозой к Австрии. Теперь, для того, чтобы убедить царя, он располагал более многочисленными и более сильными доводами, которые обстоятельства предоставили в его распоряжение. Во время свидания Австрия не обнаружила еще бесспорными признаками своего желания воевать; можно было вполне законно сомневаться относительно ее планов. Но то, что происходило в Вене после Эрфурта непрерывные военные приготовления, тон, принятый обществом, кабинетом, одним словом, все -- не доказывало ли это очередности твердого и заранее обдуманного намерения вести войну? Текущие события доставили Наполеону доводы против сомнений Александра, и при условии, что царь был искренен, трудно было допустить, чтобы он и в настоящее время отказался от действий, пользу которых он еще недавно оспаривал.
   Важно было, чтобы Россия оказала нам эту услугу как можно скорее, прежде чем Австрия вступит на путь, с которого нет возврата. Необходимо было, чтобы теперь же оба союзника условились, какие требования предъявить ей и как придать им надлежащий вес. Одною из причин, которые ускорили возвращение Наполеона во Францию, и было желание приступить к переговорам по этому поводу и придать им более быстрый темп. Он спешит из Вальядолида в Париж главным образом для того, чтобы застать в Париже Румянцева. Между тем русский министр, окончательно убедившись в бесплодности попыток сговориться с Англией, объявил о своем отъезде. Он говорит, что крайне важные обязанности призывают его в Россию. До его отъезда Наполеон хочет повидать его, поговорить с ним, убедить его в необходимости действовать в Вене решительно и безотлагательно.[18]
   Еще до отъезда из Испании, Наполеон обращается непосредственно к царю. Он отправляет из Вальядолида одного из своих ординарцев, Понтона, приказывая чтобы он, как можно скорее, ехал в Петербург. Ему поручается письмо к императору Александру, в котором Наполеон напоминает о себе своему союзнику и посылает ему свой пожелания на новый год. Другое письмо дается ему же для герцога Виченцы.[19]
   В этом последнем, которое есть не что иное, как наскоро написанная инструкция, Наполеон предписывает своему посланнику, чтобы он дал почувствовать Александру необходимость неотложного совместного дипломатического воздействия, и намечает его план. Следует, говорится в ней, чтобы петербургский кабинет вместе с Коленкуром составили представление Австрии по поводу ее действий. Нота должна быть изложена в решительных выражениях, в ней должно быть предъявлено Австрии требование прекратить вооружение и перейти на мирное положение. Представители обоих государств в Вене, посланник Франции и русский поверенный в делах, должны предъявить ее вместе, в форме тождественных нот. Сверх того, они должны получить предписание: если они признают ответ, который им будет дан, неудовлетворительным, покинуть немедленно Вену, по собственному почину, в одно и то же время, не дожидаясь дальнейших приказаний. По мнению императора, этот одновременный отъезд, за которым должны последовать, если к тому будет повод, более внушительные меры, может заставить Австрию одуматься и внушить ей спасительный страх.[20]
   Уже заранее Наполеон доводит до всеобщего сведения, что он уверен в России, что русский двор идет за ним, что он смотрит на положение его глазами и присоединится ко всем его действиям. В каждом из писем, которые он диктует для своих братьев, для зятя, для немецких государей, он приобщает Александра к мнениям, которые сам высказывает, и заставляет его скреплять свою свирепую, едкую критику на австрийский дом. Он уведомляет Евгения: "Известия, которые я получаю со всех сторон, ясно говорят мне, что Австрия готовится к войне. Не только я, но и Россия возмущена тем, что она так чрезмерно храбрится". Жерому: "Если австрийский император сделает хоть малейшее враждебное движение, он перестанет царствовать, -- вот что вполне ясно. Что же касается России, то никогда еще мы не были в лучших отношениях". Саксонскому королю он пишет: "Прошу сказать мне, что думает Ваше Величество об этом безумии венского двора. Россия возмущена его поведением и не может его понять". Обращаясь к вюртембергскому королю, он говорит и от своего имени, и от имени царя. "Мы никак не можем понять, говорит он, что за дух заблуждения овладел австрийским двором".[21] Наполеон распространяет по всему свету слухи о своих в высшей степени дружеских отношениях с Россией, надеясь, что они, подобно эху, отзовутся в Вене и запугают ее. С дерзкой самоуверенностью поднимается он на противника и хочет застращать его предполагаемыми намерениями Александра; еще не зная их, он предсказывает их и оглашает.
   Итак, сдержать и запугать Австрию, пользуясь для этого Россией, -- такова по-прежнему его преобладающая мысль. К этой цели сводятся все его усилия, и, поистине, вовсе не плохой сюжет для исследования представляет то, что в деле предупредительной политики он на шестьдесят лет определил самого грозного врага, какого только встречала пред собой Франция в течение девятнадцатого века, и наметил ему путь. Накануне нашего разгрома в 1870 году министр, создавший величие Пруссии, готовясь к войне с нами, боялся, как бы плохо примиренная Австрия, сохраняя в сердце горечь недавнего поражения и памятуя суровое с ней обращение, не поднялась против Пруссии и не поставила ее между двух огней. Он сразу же понял, что Россия, в силу ее географического положения, ее массы, ее внушительного внешнего престижа, лучше всякого другого государства могла оказать в Вене парализующее действие. Создав пред ее глазами мираж Востока, обольстив ее выгодами, скорее кажущимися, чем действительными, он добился того, что она вынудила Австрию к бездействию, наложив запрещение на ее воинственный порыв. Это была буквально та же самая роль, какую Наполеон, пользуясь теми же приемами, пытался навязать царю во время свидания в Эрфурте и которую он ему снова предложил в январе 1809 г. Судя по тому, как отзовется Александр на его призыв, возобновленный при наступлении более трудных и более тяжелых обстоятельств, он и решит вопрос о дальнейших к нему отношениях.

III

   В то время, как Наполеон, после трех месяцев, проведенных в боях и походах, оторвался от войны с Испанией только для того, чтобы организовать дипломатическую кампанию, в то время, как его офицер, спешно отправленный в Петербург с новым планом действий союза, ехал через Германию, русский двор, вступивший на путь безмятежной бездеятельности, продолжал благодушествовать. Александр неизменно говорил о своей признательности за выгоды, которые были ему обещаны в Эрфурте, и не слишком торопился получить их. Единственное место в его государстве, где обнаруживалась некоторая деятельность, была граница со Швецией. Здесь военные действия были возобновлены, но не принимали характера достаточной силы и решительности. Поговаривали об экспедиции к Аландским островам, о высадке на берега Швеции, но и та, и другая оставались пока в проекте. На Дунае медлительность и формализм турок задержали открытие съезда уполномоченных, местом которого были назначены Яссы. В ожидании исхода переговоров, русские войска под начальством восьмидесятилетнего князя Прохоровского, стояли по своим квартирам. Что же касается Австрии, то, считая, что, сообщив ей свой взгляд, он достаточно успокоил ее, Александр находил бесполезным новые шаги в этом направлении и держался принципа невмешательства. Его дипломатия в Вене, равно как и его многочисленная пехота на Дунае, не двигались с места.
   Главным и любимым его занятием за все это время были подготовка реформ и совместная работа со Сперанским. Стремясь провести в жизнь свои принципы, государь и его министр набрасывали основы обширного общеобразовательного учреждения. В то же время они составляли свод законов, общий для всей империи. Они хотели даровать России свой гражданский кодекс. Чтобы ближе подойти к избранному образцу, Александр вошел в сношения "с нашими выдающимися законоведами и учеными",[22] приказывая аккуратно доставлять себе отчеты об их трудах. Посредником в связях с мирной Францией он избрал Коленкура и держал его в курсе всех своих начинаний. С начала своей блестящей миссии посланник никогда не был еще так близок к царю. То и дело герцог Виченцы приглашался во дворец короткими собственноручными записками, которые оканчивались сердечными или дружескими выражениями: то Его Величество ожидал его к обеду, то ему нужно было побеседовать с ним наедине; то он желал поздравить его с успехом нашего оружия, а то и просто желал его видеть и узнать о его здоровье.[23]
   Эти милости личного свойства нисколько не мешали официальным почестям; их расточали при всяком случае тому, кого, Петербург называл одним словом "посол", как будто кроме него не существовало других представителей. Правда, общество только терпело такое положение, но нельзя сказать, чтобы относилось, к нему доброжелательно. Оно ставило Коленкуру в упрек его властные замашки, его авторитетный и начальнический тон, почти царскую роскошь, которой он окружил, себя, и влияние, которое он, по-видимому, оказывал во всех делах на ум монарха; говорили: "скоро он и указы начнет писать". Впрочем, враждебность к Франции сказывалась в это время скорее во вздорном злословии, чем в серьезном возмущении. Любимым занятием в салонах было судачить о наших бюллетенях из Испании, оспаривать их достоверность и от времени до времени сообщать о поражениях французских войск, пока какое-нибудь громкое событие, вроде взятия Мадрида, не вынуждало умы уступать пред очевидностью и не заставляло "лица вытягиваться".[24] Общество по-прежнему много веселилось, делило время между частыми балами и интригами, и мешало одно с другим. Поэтому для высшего общества большим событием этой зимы, которому очень желали придать политическое значение, был приезд в Петербург короля и королевы прусских.
   Прежде чем вернуться в свою столицу, очищенную нашими войсками, Фридрих-Вильгельм III и королева Луиза решили ответить царю на визиты, которые он сделал им в 1805 г. в Берлине и недавно в Кенигсберге. Они назначили свой приезд на январь 1809 г. Трудно было узнать наверное, от кого исходила инициатива этого свидания. Царь отрицал, что она исходила от него, король тоже; каждый из них желал показать, что он был на это вызван. Как бы то ни было, царь тотчас же принял меры, чтобы исполнить долг гостеприимства. Лишь только их Прусские Величества переступили его границу, он приказал поднести им в знак приветствия и как дар России великолепные меха; затем он послал им навстречу экипажи. Пока высокие путешественники приближались к столице, все внимание в ней было направлено на приготовление к их приему и празднествам. Руководимый утонченным чувством деликатности, тем благородством в поступках, которое было его характерной чертой, Александр хотел, чтобы обездоленная чета, еще более достойная внимания благодаря своему несчастью, нашла в его стране предупредительный и великолепный прием, который скорее соответствовал бы прошлому величию Гогенцоллернов, чем настоящему их положению, и чтобы с немецкими высочайшими особами обходились в Петербурге так, как будто битву при Йене выиграла Пруссия.
   Никогда общественное мнение не допускало, чтобы государи могли покидать свою страну только для соблюдения приличий или ради удовольствия; оно всегда приписывает их путешествию сокровенные побуждения и выводит из них бесконечные следствия. И в настоящем случае думали, что, если Фридрих-Вильгельм и королева отправились в Петербург, то делалось это ради того, чтобы заинтересовать и растрогать царя своей судьбой и снова привлечь его к их делу, т. е. к делу королей, которых скрутил и угнетал Наполеон. В этом посещении, которое совпадало с отъездом Шварценберга в русскую столицу, каждый хотел видеть новое, настойчивое усилие Германии отвлечь Александра от французского союза. Сколько ни протестовали наши агенты против такого толкования, сколько ни повторяли, согласно полученному приказанию, "что в путешествии прусского короля не было ничего такого, что могло бы быть неприятным Его Величеству, что оно не могло произвести на него дурного впечатления"[25] их словам приписывали только сомнительную ценность официального опровержения. В Петербурге наши враги радовались этому путешествию, наши немногие друзья были встревожены; Коленкур был не в духе и готовился быть настороже.
   Его опасения еще более увеличивало то обстоятельство, что в самое недавнее время Александр дал доказательство возобновившегося участия к Пруссии и горячо, с чувством почти негодования, принялся защищать ее. Дело в том, что в Эрфурте Наполеон в угоду своему союзнику, согласился уменьшить на двадцать миллионов военное вознаграждение с Пруссии. Этой уступкой имелось в виду сделать возможным подготовлявшееся соглашение между дворами Парижа и Кенигсберга; но Наполеон, никогда не относившийся к Пруссии доброжелательно, испортил благое начинание, обставив его некоторыми ограничениями и требованиями. Он потребовал, чтобы побежденный платил проценты с сумм, остающихся в долгу, и принял на себя некоторые издержки, вызванные занятием трех крепостей. Это были непредвиденные расходы, которые почти уничтожали льготы, данные Пруссии. Франция в иной форме брала обратно часть того, что уступила так великодушно. В этих жестоких притеснениях Александр видел недостаток внимания к самому себе, почти недоверие. Он пожаловался на это Коленкуру тоном упрека и горечи, который обыкновенно не был ему свойствен. "Император мне обещал, сказал он; передайте ему, что я взываю к его слову... Я надеюсь, что, из дружбы ко мне, это дело будет восстановлено в том смысле и духе, как это было условлено в Эрфурте. Я положительно настаиваю на этом. Я верно блюду мои обязательства, и император Наполеон должен держать свои. Не следует, ради того, чтобы вырвать несколько грошей у людей, и так уже более чем разоренных, портить воспоминания, которые остались у меня от нашего свидания... Я был посредником в добром деле; я требую исполнения данного мне слова".[26] Он говорил, что, когда император удовлетворит его просьбу, он перестанет интересоваться Пруссией и думать о ней. Но очевидно, что его горячая речь говорила о стойком расположении к государству, печальная судьба которого удручала его совесть.
   Но не было ли в распоряжении у разоренной, утратившей значительную часть своих владений Пруссии средства воздействия, иной раз более могущественного, чем блеск военной силы? Не произведут ли в Петербурге свое обычное действие красота и обаятельная прелесть королевы Луизы? Когда-то Александр не избег ее чар; можно было думать, что теперь он тем более мог попасть под ее обаяние, что, сердце его как будто было свободно. С некоторого времени произошло охлаждение в его отношениях с женщиной, которую он любил с давнего времени и которую Савари и Коленкур называли в своих депешах по-военному: "красавица Нарышкина". Она проводила осень вне Петербурга, в Курляндии, и не прошло незамеченным, что, на обратном пути из Эрфурта, Александр не свернул с дороги, чтобы навестить ее. Отсутствие фаворитки как будто сблизило императора с императрицей и вернуло последней "все ее права".[27] Друзья царствующей императрицы разблаговестили о возобновлении супружеского сближения, и слух об этом дошел до Наполеона. Проявляя крайнюю заботливость о личном счастье и удовольствиях своего союзника, император не имел обыкновения наставлять его в добродетели, и не пренебрегал случаем, когда это требовалось, поспособствовать его развлечениям.[28] Тем не менее, он счел долгом в форме намека поздравить Александра с событием, которое могло обеспечить ему прямого наследника. В своем письме от 14 января он поместил такую фразу: "Позволите ли мне, Ваше Величество, пожелать вам доброго здоровья и красивого маленького самодержца всея Руси?"[29]. Однако, каждый, кто наблюдал царскую семью вблизи, легко мог убедиться, что это примирение имело только официальный характер, ради соблюдения приличия, что союз сердец не мог восстановиться, и что долго длившаяся между супругами отчужденность разъединила и охладила их навсегда. Императрица упорствовала в горделивом нежелании сделать что-либо для сближения и пренебрегала малейшим усилием удержать за собой своего супруга; говорили даже, что она смотрела на предстоящий приезд прусской королевы не только без ревности, но даже с некоторым удовольствием. Жозеф де-Местр, который в качестве тонкого наблюдателя по своему обыкновению, следил за тем, что происходило на петербургской сцене, объяснял это удивительное отречение политикой. "Несравненная женщина, -- говорил он, -- приняв свое решение относительно известного вопроса, видит в событии, о котором идет речь, только средство отвлечь государя от партии, которую она проклинает".[30] Таким образом, все содействовало тому, чтобы Александр попался в заманчивые сети обаятельной королевы, задавшейся целью тронуть его своими слезами. Не думала ли королева Луиза обрести подле него тот успех, которого не добилась у Наполеона, и не рассчитывала ли получить в Петербурге реванш за Тильзит?
   Король и королева с принцами Вильгельмом и Августом прусскими прибыли в Петербург 7 января. Въезд был торжественный; весь гарнизон, около сорока пяти тысяч, был под ружьем и стоял шпалерами. Несмотря на сильный мороз, император Александр пожелал сопровождать карету королевы верхом, вместе с королем и принцами. В Зимнем дворце прусские высочайшие особы были приняты обеими императрицами с изысканной любезностью. В глубине роскошных апартаментов, которые были приготовлены для королевы Луизы, она нашла деликатно приготовленный подарок и средство превосходно обновить свой гардероб: "дюжину изящнейших платьев огромной ценности, на все возможные случаи, и дюжину красивейших, какие только можно было подобрать, шалей"[31].
   В следующие дни обозревали блиставший в зимнем наряде, покрытый снегом и залитый солнцем город. Развлечения непрерывно следовали одно за другим. Интимные вечера, блестящие гала, смотры и маневры, бал в национальных русских костюмах, французские спектакли в театре Эрмитажа, катанья в санях -- ничто не было пропущено, чтобы придать некоторое разнообразие удовольствиям, чтобы подновить обыкновенную программу царских приемов и внести хоть что-нибудь новенькое в их обычную монотонность. Давно уже Петербург не видал подобного блеска, не представлял столько оживления и веселья. Все закружилось в этом вихре; деятельность министров была прервана, политика в пренебрежении. Коленкур жаловался, что "в России все дела остановились",[32] а Наполеон, в письме графу Румянцеву в Париж, сообщая новости из Петербурга, извещал его не без иронии, "что там много танцуют в честь прекрасных путешественниц"[33].
   Такой прием жертвам императора делал положение его представителя довольно щекотливым. Коленкур держался, как подобает умному, с выдержкой, человеку. Считая бестактным держаться в стороне, он показывался всюду и не упускал ни одного случая напомнить об отсутствующем императоре, ни одного повода заявить о его существовании и поставить между царем и королевой воспоминание о Наполеоне.
   Главным образом, он старался неуклонно поддерживать свои прерогативы. Во всех случаях, где он должен был являться с русскими или иностранными сановниками, он соглашался занять только первое место. Он не пожелал представляться королеве во главе дипломатического корпуса, но прежде него и один. На придворных балах, основываясь на прецеденте, установленном в Эрфурте, он, как французский герцог, потребовал, чтобы в парадных танцах ему было предоставлено место впереди немецких принцев. Его требование не было уважено сразу, тогда он уклонился от танцев, и этим обратил на себя всеобщее внимание. Поставив, таким образом, Францию на первое место, он мог совершенно свободно быть вежливым и любезным. Он показывался всюду с большой пышностью и принял участие в чествовании Петербургом гостей Александра.
   Из иностранных посланников только он один принимал их. Только он дал в их честь большой бал в своем доме, роскошно убранном цветами, которые, в разгаре русской зимы, давали полную иллюзию весны. Это доставило ему случай привлечь в посольство официальный мир в полном составе, заставив "весь мир" торжественно пройти перед портретом Наполеона.[34] Он встретил гостей, окруженный настоящим двором из представителей государств Франции, взявших на себя труд помогать ему в его обязанностях хозяина дома и председательствовать во время ужина за столом в четыреста кувертов, чудеса сервировки которого превосходили все, что случалось видеть наиболее красивого и художественного в этом роде. С королевой обходились с самым почтительным уважением; но в присутствии Коленкура она испытывала непреодолимое стеснение. При нем она едва решалась говорить с лицами, враждебными Франции. Она внимательно следила за собой и тщательно скрывала волновавшие ее чувства[35].
   Впрочем, бдительность и предосторожности нашего посланника были излишни, ибо посещение, несмотря на блестящий прием, не вызывало перемены, способной удовлетворить наших противников. Начать с того, что в светском обществе, которое, в силу приказания, толпилось около прусских высочайших особ, не проявляло к ним ни малейшего сочувствия. "Русские старого закала", враждебные всему нерусскому, находили, что двор напрасно тратится для иностранного королевства; в глазах же других, хотя и недолюбливавших Францию, Пруссия, со времени несчастной войны 1807 г., не была популярна; наконец, тут был король, "чтобы сводить на нет сочувствие, которое внушала королева".[36] Неблагодарная внешность Фридриха-Вильгельма, его подражательные манеры, неудобопонятная речь, несчастные усилия придать себе несвойственный ему вид военного, -- и притом непременно кавалериста, -- устаревшая форма, в которую он облекался и в которой походил на ряженого, -- словом, все в нем вызывало на нелестные, насмешливые замечания и улыбки, которые даже из приличия не считали нужным скрывать. "Все, писал Коленкур, смеются над фигурой короля, над его кивером, и, в особенности, над его усами. На первых балах это делалось так громко, что пруссаки не могли не заметить. Все в прусских лентах, но только тогда держат себя немного приличнее, когда император в четырех шагах".[37] В присутствии королевы уважение и симпатии к прусскому дому возрождались, но не доходили до энтузиазма. Посвятив свою жизнь тому, чтобы "в своем лице поддерживать достоинство короля",[38] быть обаянием и улыбкой монархии, она изо всех сил старалась загладить невыгодное впечатление, которое производил ее супруг. Но в это время, хотя все еще прекрасная и обаятельная, она не обладала уже той чарующей красотой, пред которой все преклоняется. Невзгоды и превратности жизни расстроили ее здоровье и заставили поблекнуть красоту. Тщетно старалась она бороться, тщетно прибегала ко всевозможным ухищрениям туалета, принуждала себя участвовать во всех собраниях, показывалась "одетая немного смело",[39] вся в бриллиантах, наряжаясь с такой роскошью, которая в ее положении давала повод к оскорбительным замечаниям; тщетно, превозмогая физические страдания и душевную тоску, оставалась верна тому постоянному стремлению нравиться, которое в прежние времена составляло ее непреодолимую прелесть. Теперь ее разбирали, делали между нею и русской императрицей сравнения, которые далеко не всегда были в ее пользу, и Коленкур, может быть, немного резко, излагает общее мнение так: "Королеву уже не находят красивой, хотя она делает невозможное, чтобы казаться таковой"[40]
   Правда, император Александр обращался с нею как "самый любезный и самый внимательный рыцарь"[41]. Но легко было заметить, что его поклонение обусловливается ее положением; что оно оказывается скорее несчастной монархине, чем женщине, и что молодой государь не переживал уже былых впечатлений. Прибавим, что в это время сердце его было в ином месте. В Петербург приехала Нарышкина и не пропускала ни одного бала. Уверенная в своих чарах, она, по обыкновению, одевалась с умышленно горделивой простотой: почти без украшений, едва несколько драгоценностей; она не забывала только приколоть к своим чудным черным волосам несколько "незабудок" (ne m'oubliez pas). Нужен ли был Александру этот немой и трогательный призыв, чтобы понять ее и вернуться к ней? Пламенные взоры и компрометирующее внимание и без того всегда были направлены на ту, которая так скромно об этом просила. "Обожание, которого она искала, было так же явно, как и всегда. Рассказывают, что внимание осталось то же, а посещения даже участились".[42] В состязании, на которое рассчитывали ее враги, фаворитка нашла случай вернуть и упрочить свое влияние.
   Но, может быть, Александр, несмотря на то, что теперь он менее, чем при обыкновенных условиях, способен был увлекаться очаровательной королевой, позволил бы отдалить себя от Наполеона и привлечь на сторону Пруссии ради побуждений менее интимного свойства? Нужно сказать, что, хотя празднества как будто и поглощали все время, однако и политика не была совсем забыта. Она тоже имела место в разговорах царя с королем; но Александр, вовсе не показывая желания вступать в новые против нас соглашения, заставлял своих гостей выслушивать только советы покориться своей судьбе. Он не отказывался выхлопотать у Наполеона смягчения их участи, не переставал просить пожалеть их и отнестись к ним справедливо, но при этом убеждал их временно покориться требованиям победителя. Он не препятствовал им надеяться на лучшие дни, но умолял не портить будущего бесполезным и преждевременным восстанием. По словам некоторых очевидцев, он, будто, пошел еще дальше. Коленкур писал: "Не знаю, верить ли мне одной заслуживающей доверия особе, которая уверяла меня, что сама слышала, как на обеде у императрицы-матери император -- разговаривая за кофе с прусским королем -- при ней сказал ему, что географическое положение Пруссии, равно как и разум, требуют, чтобы Пруссия, как и прежде, была прикреплена к системе Франции. Может быть, это было придумано для меня?"[43]. Как бы ни был справедлив в этом случае скептицизм посланника, однако, достоверно, что Александр, осыпая отъезжающих короля и королеву "самыми утонченными знаками дружбы",[44] ничуть не поощрял их, -- что бы ни случилось, -- вмешиваться в волнения в Германии.[45] Так как Фридрих-Вильгельм покорно принял его советы, а угрожающий характер принятых Австрией мер всегда ускользал от него, то царь вообразил себе, что обеспечил мир на континенте, и успокоился на этом.
   Послание из Вальядолида, призывающее его к дипломатическому содействию против Австрия и требующее угрожающей ноты, пришло в Петербург через несколько дней после отъезда прусских высочайших особ. Это было ударом грома на небе, на котором царь упорно не замечал ни одного облачка. Это требование и выраженное в нем стремление сделать союз деятельным и воинствующим, встревожили и смутили Александра. Он согласился говорить по этому вопросу с Коленкуром только после того, как приготовился к обсуждению и зрело обдумал свои мысли. Тогда он имел с посланником очень дружеское, но горячее и серьезное объяснение. "С тех пор, как я имею честь вести дела с императором Александром, писал Коленкур, никогда еще он не говорил так горячо".[46]
   Ввиду фактов, на которые ему указывали, Александр признал полезным предостеречь Австрию и принял в принципе торжественную ноту. Но он не согласился санкционировать тот шаг, который Наполеон считал необходимым, т. е. уполномочить посольства покинуть Вену, если нота не приведет к желанному результату. Ему казалось, что эта мера -- обычный предвестник враждебных действий -- может оскорбить, привести в отчаяние двор, который, по его мнению, был скорее неблагоразумным, чем злонамеренным. По его мнению, главной причиной тревог Австрии был страх, навеянный на нее извне; затем недостаток внимания к ней, одиночество, в котором держали ее во время переговоров в Эрфурте. Чтобы успокоить ее враждебное настроение, Александр по-прежнему советовал употреблять мягкие средства, применяемые нежной рукой. Против болезни, принимавшей острый характер, он все еще верил в силу успокоительных средств.[47] Если он и соглашался употребить то оружие, которое выковал Наполеон то только при условии притупить его острие. Кроме того, он желал, чтобы предлагаемый шаг был сделан не представителями двух дворов в Вене, а лицами более именитыми, с признанным опытом и тактом. По его мнению, отчего бы не возложить это на графа Румянцева, присоединив к нему, чтобы говорить от имени Франции, Талейрана, умеренность которого внушала царю полное доверие. Румянцев и Талейран могли бы исполнить или в Вене, или, -- обратившись к Меттерниху, -- в Париже данное им специальное поручение.
   Поставив предварительно такое условие, Александр приказал отправить в Париж проект ноты, составленной совместно с Коленкуром, тщательно взвесив и смягчив ее выражения. В нем оба двора в достаточно строгих выражениях осуждали поведение австрийцев, и требовали, чтобы они разоружились или, по крайней мере, дали объяснения. Они указывали им скорее на нравственную ответственность, которую налагало на Австрию нападение, чем старались внушить страх пред материальными его последствиями. В ноте подразумевались взаимные военные обязательства России и Франции, но не говорилось, в чем они заключаются; в ней не содержалось положительной, формальной угрозы, которая только и могла повлиять на Австрию и заставить ее отказаться от войны[48].
   Одновременно с нотой Александр написал Румянцеву, дабы посвятить его в свои намерения. Его письмо было очень длинно, -- "целый том", как говорил он. Написанное всецело его рукой, и, по его обыкновению, карандашом, оно раскрывает его сокровенные мысли; разоблачает его сильнейшее желание избегнуть войны; его разногласие с Наполеоном относительно средств предупредить ее; его упорное непонимание истинных намерений Австрии -- словом, его самые искренние убеждения и его заблуждения.
   Император Наполеон говорит царь, заинтересован в том, чтобы знать положительным образом намерения венского двора. Он желает добиться от него категорического ответа, и, в случае, если ответ не будет удовлетворительным, хочет, чтобы наши миссии получили приказание покинуть Вену. Что касается меня, я думаю, что не подлежит спору, что знать истинные намерения Австрии существенно важно; но, так как цель, которой желательно достигнуть есть сохранение мира, то я считаю столь же существенно важным, чтобы поведение, которого мы будем держаться, соответствовало этой цели. Наилучше составленная, наиболее убедительная, самая успокоительная для Австрии нота, если она будет закончена угрозой отозвать миссии, может испортить, благодаря этому концу, все то хорошее, чего можно было бы ожидать от ее содержания. Достоверно, что поведение Австрии во многом обусловливается ее оскорбленным самолюбием. Разве, нанося новое оскорбление ее самолюбию, можно надеяться помешать ей сделать то, чего избегнуть для нас крайне важно? -- Итак, мое мнение таково: нота должна быть тщательно обдумана, убедительна, но, в особенности, обильна успокоительными для венского двора уверениями... Если он окажется недовольным, это послужит доказательствами, что, направляемый Англией, он всеми силами стремится к разрыву. Но не будем предоставлять каким-то Анштету (это была фамилия поверенного в делах России в Вене) и Андреосси судить о том впечатлении, какое произведут на венский кабинет слова, с которыми мы к нему обратимся; предоставим это самим себе или людям, которые вполне пользуются нашим доверием и оправдают его, как, например, вы и князь Беневентский. В наших интересах устранить или, по крайней мере, отдалить, насколько возможно, разрыв между Францией и Австрией, ибо, надо сознаться, что мы попадем в довольно затруднительное положение. Если Австрия нападет, мы будем вынуждены, в силу наших обязательств, обнажить шпагу; если же это сделает Франция, то, хотя наше соглашение и не налагает на нас в этом случае никаких обязательств, наше положение будет ничуть не лучше, ибо разгром Австрии будет действительным несчастьем, которого мы не можем не почувствовать"[49].
   Далее Александр сообщает Румянцеву о своих первых беседах с князем Шварценбергом, только что прибывшим в Петербург. Первый же деловой разговор с австрийским посланником не был успокоительного свойства. Сбрасывая до некоторой степени покров с намерений своего двора, Шварценберг дал понять, "что Австрия не может оставаться в том положении, в каком она находится в настоящее время, и что еще вопрос, не лучше ли попытать счастья в новой войне, чем остаться в таком неопределенном и мучительно-тягостном состоянии". На это признание царь ответил, что Австрия должна "выбирать между разгромом избегнуть которого будет невозможно, и, может быть, воображаемыми опасностями". Он высказал, что Наполеон непобедим; что добровольно сталкиваться с ним значит стремиться к гибели; что, помимо всего этого, Наполеон не хочет войны -- в Петербурге это доподлинно известна. И Александр с увлечением заговорил о миролюбивых намерениях Наполеона, хотя далеко не был уверен в этом. Он обещал прийти на помощь Австрии, если на нее нападут, но не скрыл своих оборонительных обязательств с Францией и объявил, что сдержит их.
   К несчастью -- он не сообщил этого Румянцеву, но мы знаем это из депеш Шварценберга -- даже давая нагоняй, он не скрыл, что питает глубокое участие, почти нежность, к судьбе Австрии и затаенную вражду к Наполеону. Он говорил, что не в его интересах обязывать наших врагов к вечной покорности; что он только просит их потерпеть, выждать случая, что нужно поберечь себя для будущего, сохранить себя в целости для лучших времен: "когда-нибудь придет час мщения",[50] говорил он. Произнося эти важные и зловещие слова, высказывал ли Александр то, что он действительно думал? Не хотел ли он, как он нередко это делал, приноровить свою речь ко вкусу своего собеседника?[51] Или же он считал это средством сделать Австрию, которую он до известной степени извинял и страстям которой потворствовал, более послушной. Достоверно то, что Шварценберг вынес из своих бесед с царем убеждение, что русский государь окажет французам в борьбе, на которую уже решились в Вене, только ничтожное, не имеющее никакой ценности, содействие. Он сообщил своему правительству о таком утешительном убеждении. По его мнению, не следует терять надежды даже на то, что, если счастье сразу же улыбнется оружию Австрии, Россия сблизится с нею и переменит фронт. Правда, Александр и не подозревал о толковании, которое было придано его словам; напротив, он думал, что произвел на Шварценберга впечатление самое обескураживающее, и льстил себя надеждой, что своими словами направил Австрию на путь мирных идей. "Он отправил своего курьера, -- писал он Румянцеву о Шварценберге, -- и я питаю надежду, конечно, не имея в этом математической уверенности, что со стороны Австрии предупредил разрыв с Францией. Остается теперь добиться того же самого со стороны Франции, и я надеюсь, что ваши усилия будут иметь успех".[52] Таким образом, он вернулся к прежней мысли, которая имела некоторое основание в примерах прошлого, но, при данных условиях, безусловно -- ложной, будто необходимо убедить Наполеона, -- во всяком случае не менее, чем Австрию, -- отказаться от войны. Он поручил Румянцеву, который вскоре должен был встретиться в Париже с грозным императором, заботу выполнить эту щекотливую задачу, т. е. советовать в Тюльери воздерживаться от войны, тогда как это нужно было предписать в Вене.

Глава II. Разрыв с Австрией

Возвращение Наполеона в Париж. -- Дурное расположение духа императора. -- Опала Талейрана. -- Тайные сношения Талейрана с императором Александром. -- Наполеон думает, что война с Австрией неизбежна и будет в скором времени. Примет ли в ней участие Россия? -- Представители России в Париже. -- Посланник князь Куракин; его формализм, политическое ничтожество и забавные стороны. -- Граф Николай Румянцев. -- Свирепые выходки императора в беседах с Румянцевым. Некоторое успокоение. -- Наполеон хватается за последнюю надежду остановить Австрию и взывает к дипломатическому содействию России. -- Решительный шаг. -- Непоправимые следствия испанской войны. -- Роль Меттерниха. -- Румянцев устраняется от дел и бежит со своего поста. -- Австрия демонстративно сбрасывает покров со своих намерений напасть на нас. -- Национальный характер войны. -- Настойчивые обращения Наполеона к России. -- Трудное положение Александра. -- Игра в прятки. -- Разговоры за столом и деловые беседы. -- События в Турции и Швеции. -- Вторжение австрийцев в Баварию. -- Двойственность Александра. Что говорил он Коленкуру и Шварценбергу. -- Он останавливается на решении разыграть с Австрией комедию войны.

I

   23 января, по выстрелу пушки Дома Инвалидов, Париж внезапно узнал, что император в Тюльери. Он прибыл в восемь часов утра, раньше назначенного времени, захватив врасплох двор и столицу. Он, как фельдъегерь, промчался от Вальядолида до Бургоса, и на переезд на почтовых от Вальядолида до Парижа употребил только шесть дней. И в этот раз он возвратился победителем, обратив в бегство врагов и захватив трофеи. До него прибыли в Париж восемьдесят знамен, взятых у испанцев. Однако, на лице его не отражалось радости победителя; он был мрачен, озабочен, раздражителен, гневен. "Нетрудно рассердить его",[53]-- замечает Румянцев, явившийся вместе с другими к императору по его возвращении. Причиной тому было то, что ко всем поводам к неудовлетворению, которые явились у императора в последние дни его пребывания в Испании, прибавились совсем плохие вести из Вены. Он узнал о них тотчас же по приезде. В письме Андреосси, от 15 января, была следующая приписка: "В то время, когда я оканчивал депешу, до сведения моего дошло, что будет объявлена война; нападение назначено на начало марта". Из этого донесения, которое подкреплялось сведениями, и из других источников было очевидно, что Австрия, уступая страстному желанию начать войну, предупредит применение тех мер, которыми думали ее сдержать.
   Итак, Наполеону доносят, что в скором времени ему будет объявлена война -- он принимает вызов заранее. Он говорит, что будет вести войну с бешеной энергией и доведет ее до конца. Но она ему ненавистна, ибо отвлекает его от Англии. Страшный гнев, которым он разражается против государства, вынуждающего его к войне на континенте, дает понятие об искренности его усилий предупредить войну. С этого времени Австрия делается главным предметом его ненависти. "Она изводит его",[54] -- пишет Румянцев. Наполеон говорил, что Австрия -- его вечный непримиримый враг; что она всегда на его пути; она становится между ним и Англией; ее-то нужно сломить и уничтожить прежде всего. Но гнев его не останавливается на одном внешнем враге. Среди близких к нему людей он чувствует, он инстинктивно ищет виновников создавшегося положения. Конечно, в затруднениях, которые на него обрушились, он прежде всего должен был бы винить самого себя, -- вспомнить, что он сам бросил вызов всем законным династиям, нападая хотя и на недостойную династию, но зато и на самую покорную и самую безобидную. Но все-таки, нужно признать, что, кроме недовольства самим собою, он имел право быть недовольным и другими, ибо пользуясь его ошибками и всеобщим утомлением от беспрерывных войн, против него создалась оппозиция даже при собственном его дворе, среди его ближайших советников. Дух критики и осуждения поощрялся теми людьми, которых он возвысил и которые были ему всем обязаны. Ему небезызвестно было, что во время его отсутствия эти люди ради того, чтобы общими силами вести против него интригу, забыли свои личные счеты, что они заранее учитывали его падение, изыскивали основы иного правления и мечтали создать себе, помимо него, положение и будущность; что, наконец, это глухое движение, небезызвестное в Европе, поощряло венский двор не медлить с войной. Не зная, что один из французских сановников простер измену до того, что советовал австрийцам "не давать себя предупредить",[55] Наполеон догадывался, что между внутренними крамольниками и сторонниками войны за границей существует несомненная связь. В особенности в том, что происходило за последние шесть месяцев, он смутно замечал руку, привычную управлять интригой, плести в ней нить с коварным искусством. Он безошибочно узнал эту руку -- и гнев его обрушился на Талейрана.
   Известна сцена, которую он сделал 28 января в Тюльери князю Беневентскому в присутствии Камбасереса и Декре. Непрерывно, в продолжение долгих часов, он осыпал Талейрана упреками и оскорблениями. В конце концов, несмотря на то, что он обращался с ним, как с государственным преступником, и заклеймил его этим именем, он ограничился тем, что лишил его обер-камергерского ключа. Он, как безумный, ругался, не имея в виду очень строгого наказания; ибо его правилом было щадить людей, которые оказывали ему содействие в начале его карьеры. Известно и то, что Талейран выдержал бурю с невозмутимым спокойствием, с почтительно покорным бесстрастием, склоняясь, но не падая ниц под карающей десницей. Такое поведение нашло при дворе много поклонников; но никто не был в таком восторге, как старик Румянцев. В России он присутствовал при трех переменах царствования; не раз был свидетелем как первого появления, так и заката блестящих фаворитов; был свидетелем достопамятных падений, и никогда не видал, чтобы немилость переносилась с таким горделивым достоинством.[56]
   Устранение Талейрана от дел, как бы справедливо это ни было, не могло не повредить Наполеону в глазах России; там посмотрят на это, как на полный разрыв с идеями умеренности и благоразумия. Император Александр не отнесется безучастно к немилости, постигшей его эрфуртского советника. Вскоре лестные и милостивые слова, произнесенные свыше и переданные через члена русского посольства, дойдут до князя, утешат его в опале и вызовут на тайную переписку, которая окончательно сделает его агентом для сообщения сведений и наблюдений правительствам иностранных государств.[57] Талейран воспользуется своими сношениями с Александром, чтобы усилить его недоверие к Наполеону и способствовать скорейшему отчуждению; он будет вредить Наполеону и непрерывно составлять против него заговоры вплоть до того момента, когда бедствия Франции снова выдвинут его на одно из первых мест, а крупные услуги, оказанные им стране, восстановят его в его правах и титулах, не оправдав его поступков.
   На другой день после сцены в Тюльери был бал у королевы Голландской. Единственными иностранцами, которых император разрешил пригласить на бал, были граф Румянцев, престарелый князь Куракин, -- новый посланник царя, -- князь и княгиня Волконские -- русская супружеская чета, проживавшая в Париже. Во время бала император отозвал в сторону Румянцева и Куракина, увел их в одну из зал, смежных с теми, в которых танцевали, и в продолжение трех часов горячо говорил им о положении дел.[58] В следующие дни он несколько раз приглашал Румянцева к себе и завел привычку беседовать с ним каждое утро. Со времени своего возвращения он не терял ни одного случая, чтобы привлечь к себе Румянцева и отличить Куракина, от которого, он торжественно принял верительные грамоты; он беседовал с ними при всяком удобном случае, старался не только отличить их своим вниманием, но и точно определить, на что они способны. Никогда еще Россия не заботила его до такой степени, и главным желанием его было узнать, насколько может он на нее рассчитывать. Исключительно моральной поддержки, которой он просил до сих пор, теперь уже не было ему достаточно. Еще до получения проекта тождественной ноты он решил, что для того, чтобы иметь значение, эта мера явилась слишком поздно. Вопрос, который он ставил себе теперь, был следующий: примет ли Россия участие в войне, которой она не сумела помешать, сдержит ли свои обязательства и будет ли действовать заодно с нами? Чтобы увлечь ее за собой, Наполеон искал для сношений с царем полезного посредника -- человека, который был бы способен возвыситься до понимания потребностей настоящего момента и вполне проникнуться ими; который бы мог сказать в Петербурге решающее влияние, восстановить ослабевшую силу союза и вызвать его на энергичную деятельность. Мог ли он надеяться найти нужного ему человека в том или другом из старцев, присланных ему Россией -- в аккредитованном посланнике или в министре, который приехал в Париж только на короткое время?
   Князь Александр Борисович Куракин, пройдя с подобающей пышностью путь высоких должностей и состоя в последнее время представителем России в Вене, приехал во Францию доканчивать свою слишком затянувшуюся карьеру. Назначая его своим посланником в Париж, Александр I не сделал более удачного выбора, чем при назначении графа Петра Толстого. Толстой питал к нам чувство непримиримой ненависти; это был наш враг, на которого по несчастной случайности была возложена миссия скрепить дружественное согласие. Куракин грешил скорее недостатком ума, чем доброй воли. Генерал Андреосси, который был его коллегою в Австрии и хорошо изучил его, предпослал ему во Францию такой портрет: "У князя Куракина нет принципов, за исключением принципа союза, от которого он еще не вполне отрекся, но, как мне кажется, немного охладел к нему. У него нет идей, за исключением идеи мира. Дальше этого он ничего не видит. Он страшно легковерен, ибо не дает себе труда размышлять; склонен прислушиваться к внушениям своих подчиненных и был здесь... обычным предметом шуток и мистификаций. Благодаря его непомерному тщеславию, предместье Сен-Жермен легко завладеет им. Впрочем, мне приятно воздать должное его личным качествам; они все превосходны. Но в настоящем случае я рассматриваю его как общественного деятеля, и только в этом отношении он должен остановить на себе внимание моего правительства"[59].
   Куракин был послан в Париж скорее для представительства, чем для переговоров. Он был избран только потому, что отличался беспрекословным послушанием, и обладал громадным состоянием, позволявшим ему с пышностью занимать свой пост. Можно было думать, что, несмотря на вновь возникшие в нем предубеждения, он употребит все старания, чтобы действовать в духе Тильзита и быть приятным Наполеону. К несчастью, его неподвижность -- не только телесная, но и умственная -- его благодушная сонливость и полное отсутствие инициативы делали его безусловно не способным понимать государя, который был сама деятельность, само движение; не способным следить за его пылкой волей и служить ей.
   Да к тому же присущие ему странности, которыми он приобрел себе европейскую известность, не позволяли ему занять при дворе и в свете подобающего его званию положения. С первого дня своего приезда в Париж, куда он привез огромный персонал служащих и где любил окружать себя с чисто азиатской роскошью приживальщиками и прислугой, он сделался предметом любопытства. Безобразие и необычайная толщина, которыми он отличался, выступали еще более от утрированно-роскошных костюмов. Александр Борисович был убежден, что о посланнике судят по платью, по блеску, которым он себя окружает, и что он сам должен быть живым воплощением роскоши. В силу такого убеждения, он и среди возродившегося общества оставался верен пышным и устарелым модам прошлого века -- тяжелым одеждам из парчи. Он отделывал их кружевами, усугублял дороговизну обилием бриллиантов и драгоценных камней; усеивал бриллиантовыми звездами, всевозможными орденами, коллекцию которых он понабрал себе в различных столицах и с которыми не расставался ни на одну минуту дня[60]. Он воображал, что в этом пышном наряде неотразим, а был только смешон. Его жеманная речь, благоговейное поклонение этикету, мания соблюдать церемониал, даже в самых обыденных делах, дополняли тип, который мог бы иметь успех на театральных подмостках, но не фигурировать с авторитетом на политической арене. Париж толпами стекался на его великолепные приемы и долго забавлялся его наружностью и манерами.
   Общественное злословие уже изощрялось на его счет. Оно подметило в нем не только щепетильную страсть к этикету, но и отдававшее старым московским боярином самодурство, и причуды избалованного, обратившегося в детство старика, от которых больше всех страдали молодые люди его посольства, не лишавшие себя, однако, удовольствия позабавиться на его счет. Да к тому же и немощи его мешали ему как следует исполнять свои обязанности. У Куракина, больного подагрой, периодически страдающего от припадков этой аристократической болезни, больше всего заботящегося и говорящего своем драгоценном здоровье, осталось немного сил, да и тем суждено было окончательно погибнуть в вихре удовольствий Парижа. Кичась при всяком случае своим высоким положением, он не умел поддержать его достоинства. На него с удивлением смотрели, когда при исполнении своих обязанностей он являлся в сопровождении четырех своих побочных сыновей, которых он обратил в секретарей. Поспешность, с которой он по приезде в Париж постарался организовать у себя кутежи, -- что он сделал даже раньше, чем стал принимать светское общество, -- вечное пребывание в опере среди балетного персонала; забавная важность, с которой он исполнял в этой среде обязанности посредника и отечески старался мирить ссорившихся, вскоре доставили агентам, которых держала при нем императорская полиция, сюжеты для самых пикантных картинок. Можно судить о мнении, которое должен был составить себе император о человеке, которому надлежало обсуждать с ним самые высокие интересы и которого полицейские донесения представляли ему героем скабрезных или забавных приключений. Наполеон очень скоро и правильно оценил Куракина, и, видя пред собой блестящее ничтожество, решил, что не может рассчитывать на это подобие посланника[61].
   Мог ли он возлагать более серьезные надежды на графа Румянцева? Этот государственный человек своим долговременным опытом в делах, гибкостью ума и широтой взглядов во многих отношениях оправдывал доверие, которое оказывал ему его государь. Его политические симпатии хорошо были известны. Он всегда думал, что Франция и Россия, по их топографическому положению, по параллельности интересов, были созданы друг для друга. В тильзитской системе он видел только применение на деле своих основных принципов. Он был творцом теории франко-русского союза, лелеял союз, как свое детище, и, видя, что он обеспечивает такие результаты, как присоединение княжеств, радовался его процветанию гордостью отца. В Наполеоне он признавал одну из самых необычайных личностей, какие только являлись в течение веков. Покорить и приручить эту силу и заставить ее служить русским интересам было бы самым заветным его желанием; но он приближался к этой силе осторожно, с некоторым страхом, боясь ее увлечений и бурных порывов. Быстрые шаги императорской политики сбивали его с толку, так как он сроднился с более медленным темпом, с более деликатными приемами старой дипломатии. Поэтому, не расходясь с Наполеоном, он боязливо, нерешительным шагом плелся за ним.
   Его пребывание в Париже внушало ему скорее удивление перед императорским режимом, чем доверие. Изучая все с внимательным любопытством, посещая свет и салоны, где он заставил оценить свое любезное и слегка жеманное обхождение, он скоро уловил сильные и слабые стороны императорского управления. Пораженный величием, блеском, практичностью, какие представляла эта система, он нашел, что все пружины государства натянуты до того, что готовы лопнуть; от него не ускользнуло, что под этим великолепным и строгим режимом сама Франция чувствовала себя в тисках и начинала задыхаться. Однажды император спросил его: "Как вы находите мое управление французами? -- Не шуточным, Ваше Величество, ответил он".[62] Встревоженный наполеоновским деспотизмом, который с каждым днем все более становился всем в тягость, страшась стремления императора к всемирному владычеству, он считал полезным умерять, сдерживать императора и, в случае надобности, сопротивляться, но при всем том чувствовал необходимость, ради сохранения его благосклонности, быть с ним крайне осторожным и на многое закрывать глаза. Притом, он далеко не был равнодушен к обращению, которое встретил в Париже, -- к почету, милостям, подаркам, которыми его осыпали. Польщенное самолюбие и удовлетворенное тщеславие брали в душе его верх над принятым решением быть осторожным и недоверчивым, хотя и не могли вполне устранить его предубеждений.
   Во всех разговорах с Румянцевым, Наполеон оставался верным тому плану обольщения, которого он решил держаться по отношению к нему; он не встречал его иначе, как только любезными словами. Несмотря на это, под предупредительностью, которая относилась лично к нему, Румянцев скорее уловил едкое и горькое чувство к своему двору; он понял, что Наполеон считал до некоторой степени и Россию ответственной за причиняемые ему неприятности. Зачем, говорил император, Не поняли и не послушались его в Эрфурте! В то время все можно было бы исправить или даже предупредить. Говоря решительным тоном, угрожая, Россия могла бы легко остановить Австрию на наклонной плоскости, по которой та скользила. Александр не сумел оценить положения, и он сам, и Наполеон, виноват, что не настаивал решительнее на том, чтобы взгляды его были приняты. "Он сильно упрекал себя и Ваше Величество, писал Румянцев Александру, в том, что в Эрфурте не было принято решения потребовать разоружения Австрии".[63] Однажды он сказал графу: "Наш союз дойдет до того, что сделается постыдным, сами вы ничего не хотите делать и не доверяете мне"[64].
   В предстоящей кампании Наполеон, конечно, желал воспользоваться содействием России, но мало надеялся на это. Впрочем, по его словам, если его союзники не окажут ему помощи, он справится и один, и собственным мечом разрешит распрю. Он говорил, что неподготовленные к бою австрийские солдаты, дурно снаряженные, едва одетые, эти "совершенно голые солдаты", или, вернее, вооруженные толпы, которых бросят на его дорогу, не страшны ему, что он повалит Австрию с одного удара и бросит ее к своим ногам. "Она хочет пощечины, я отхлещу ее по обеим щекам, и вы увидите, что она же будет благодарить меня и просить приказаний, что делать".[65] Но, продолжал он, он не намерен более прощать ее и будет безжалостен. Он говорит, что изорвет Австрию в клочья, и приглашал Россию к дележу шкуры. На эти свирепые выходки Румянцев отвечал довольно удачно. Он не высказывал сразу, позволял себе делать возражения только в замаскированной форме, и на метафоры своего свирепого собеседника отвечал метафорами же. "Я изобью Австрию палкой, говорил Наполеон.
   -- Ваше Величество, не бейте ее слишком сильно, а то нам придется считаться с синяками".[66]
   Несколько дней спустя император как будто смягчился. Характер его разговора был менее груб и более спокоен. Разгром и уничтожение Австрии не были уже единственной темой его разговоров. Довольный происшедшей переменой, Румянцев приписывал это своему влиянию и ставил себе в заслугу; труд, по его словам, был тяжелый, но результаты уже начали сказываться. "Смею сказать, -- писал русский министр, -- я притупил его гнев"[67].
   Нужно сказать, что министр приписал слишком большое значение нескольким обдуманно и умело сказанным фразам, тогда как истинная причина успокоения заключалась в том, что война стала казаться Наполеону менее вероятной. Прежде всего, в продолжение нескольких дней он был охвачен мимолетной надеждой достигнуть первоисточник всех затруднений и завязать серьезные переговоры с Лондоном. "Ему вообразилось, -- писал Шампаньи Коленкуру, -- что предоставляется возможность сделать новый шаг в пользу мира в самой Англии".[68] Впрочем, эта нить очень быстро выскользнула у него из рук, но зато новые известия из Вены исправили предшествующие, бывшие причиной преждевременной тревоги. В только что присланном донесении Андреосси сознался, что слишком поторопился возбудить тревогу. Теперь в том, что происходило перед его глазами, он видел только продолжение приготовлений, начатых десять месяцев тому назад; причем, эти приготовления шли прежним темпом[69].
   Очевидно, Наполеон остановился на мысли, что война не вспыхнет ранее апреля или мая. Но, думал он, раз разрыв отложен, то, может быть, найдется средство и совсем устранить его. Может быть, не теряя времени, действуя более сплоченно, Франция и Россия успеют еще принудить Австрию к покорности, что избавит от необходимости сражаться с нею. Но средства, восхваляемые до сих пор, -- как то советы и предостережения -- не отвечали уже, по его мнению, потребностям положения. Наполеон не прочь отправить торжественную ноту, текст которой, наконец, дошел до него, но он видит в ней только недостаточную полумеру, в особенности же в тех выражениях, в каких она была составлена Александром. Он хочет большего: он хочет торжественного решительного шага, который представит, по крайней мере, ту выгоду, что рассеет всякое сомнение по поводу намерений Австрии и вынудит ее поднять вуаль. Главное, что требуется, -- это получить от нее необходимые гарантии взамен тех, которые будут ей даны; -- дать ей неоспоримое обеспечение ее безопасности, но зато предписать точные требования. Император сделал Румянцеву следующее предложение: пусть Александр I предложит Австрии гарантировать ей в договоре неприкосновенность ее владений от посягательства Франции; Наполеон заключит с ней договор подобного же рода против России. Взамен этого Австрии предложено будет разоружиться и прекратить военные приготовления. Она может сделать это с полной уверенностью в своей безопасности, ибо в обязательствах, написанных обоими императорами, в особенности же в обязательстве Александра, в искренности которого она не может сомневаться, она найдет неизменную охрану. Чтобы успокоить ее, Наполеон поговаривал даже об эвакуации конфедеративных владений, об отводе всех своих войск по левую сторону Рейна, впрочем, не желая делать из этого точного обязательства или вступать по этому вопросу с кем бы то ни было в соглашение[70].
   Несмотря на эту оговорку, император никогда еще не заходил так далеко в своих попытках избегнуть столкновения, ибо, в сущности, он предлагал отказаться навсегда от нападения на Австрию под опасением иметь против себя своих собственных союзников и за спиной Австрии встретить Россию. Но его предложение не могло иметь успеха. Недостаток его состоял в том, что Наполеон считал возможным для Австрии такое унижение, на которое та не могла согласиться. Дело шло, ни более, ни менее, как о требовании, чтобы Австрия сложила оружие и отказалась от собственных средств заставить относиться к себе с уважением, чтобы она положилась на слово двух своих могущественных соседок и существовала только по их милости. Ее гордость, ее восстановленные военные силы не позволяли ей приступить к разоружению без взаимности; она не могла поставить себя в положение столь явной подчиненности и зависимости. Только в самой себе, в чрезмерном увеличении своих сил, в национальном движении, которое она разжигала с тех пор, как наше посягательство на Испанию пробудило ее опасения и возбудило ее страсти, допускала она и надеялась найти гарантии. Тщетно Наполеон борется с последствиями своей ошибки и силится избегнуть их; он всюду наталкивается на эти последствия, и ему уже не удается более устранить их с своего пути. Война, которую, он сам вызвал, бросает его в другую войну, которая ему в высшей степени нежелательна; роковой шаг, извративший всю его политику, вынуждая его бороться с затруднениями, для которых нет мирного и нормального решения, осуждает его повсюду, куда бы он ни обратил свои взоры желать и требовать невозможного.
   Только при условии, что Россия сразу же проникнется нашей идеей и на ней построит свою речь, можно было рассчитывать, что предлагаемый шаг может дать какой-нибудь результат; что он может вызвать в Вене некоторое колебание, задержать ход событий, открыть путь к переговорам и привести к соглашению. Вполне основательно Наполеон хотел, чтобы первое слово было сказано Александром. До сих пор Австрия возлагала надежды на потворство русского государя, и, судя по неоднократным донесениям, не отказалась от них и теперь. Поэтому-то именно из Петербурга и должно было исходить по ее адресу строжайшее предостережение, т. е. требование, которое образумило бы ее и которое оставило бы ей для спокойного ее существования только один исход -- покорность. Итак, желанием Наполеона было, чтобы Румянцев тотчас же принял французский проект, сообщил его в Петербург и горячо рекомендовал его там; чтобы он убедил царя взять на себя инициативу переговоров и поддержать их большой военной демонстрацией; чтобы сам Румянцев, оставаясь в Париже, действовал безотлагательно. Он хотел, чтобы Шампаньи и Румянцев обратились к Австрии с тождественными словами, решительными и суровыми. Так как присутствие графа в Париже в некотором роде сокращало расстояние между парижским и петербургским кабинетами, то и следовало, по мнению Наполеона, воспользоваться этим обстоятельством, чтобы придать, их деятельности исключительную энергию, установить между их поступками полную солидарность и одновременность, что при обычных условиях и при дальности расстояния между столицами было недостижимо.
   На несчастье, Румянцев переживал в это время период бесконечных колебаний и жестокого душевного беспокойства, что делало его неспособным к последовательному и энергичному проявлению воли. Несмотря на то, что наши требования вытекали из настойчивого стремления к миру. Наполеон с каждым днем внушал ему все большее беспокойство. Он боялся, что завоеватель, толкая его занять угрожающее к Австрии положение, преследовал только одну цель: сделать Россию участницею преступного нападения. Иногда, после долгой беседы в Тюльери, он отгонял свои сомнения, хотел верить в императора даже тогда, когда не мог понять всех его намерений, проникнуть во все его расчеты, и говорил себе, что раз наполеоновская система имеет свои догматы, она вправе иметь и свои тайны. Минуту спустя, его снова охватывает сомнение. Из потока слов, которые вырывались у Наполеона, он вспоминал одну какую-нибудь фразу, одно какое-нибудь выражение, которые, как будто, оправдывали его беспокойство, и привязывался к ним с болезненным упрямством. В душевной тревоге он искал, кому бы открыться, с кем бы поговорить о своих мучительных волнениях. Чтобы выслушать его признания, всегда удивительно кстати подвертывался ему Меттерних. Хитрый немец притворялся, что ищет общества русского; он окружал его заботами, "душил своими ласками".[71] Во время их частых свиданий Румянцев усиленно советовал Меттерниху соблюдать осторожность, умолял, чтобы Австрия успокоилась, берегла себя, избегая всякого повода к нареканию. Но в то же время он не стеснялся высказываться и о том, что неприятно поражало его в Наполеоне и вызывало его беспокойство. Можно себе представить, как старался Меттерних поддерживать и развивать в нем эти полезные опасения. Он опровергал доводы Наполеона, утверждал, что Австрия ни в чем не повинна, красноречиво и искусно отстаивал это положение, и Румянцев расставался с ним, если и не убежденным в истине его слов, то, по меньшей мере, расстроенным и совсем сбитым с толку.[72]
   Внимая то словам императора, то Меттерниха, старый министр никак не мог уяснить себе положения, не мог разобраться, кто хочет войны, кто готовится напасть. По этой причине он воздерживается от всего, что могло бы наложить обязательство на его правительство и, в особенности, скомпрометировать его лично. Сперва он оспаривает пользу, неотложность "решительного шага". Благодаря этому он теряет несколько дней -- тогда как каждый час дорог -- и предоставляет Австрии двигаться далее по пути, на который она бросилась. Наконец, он передает в Петербург императорские предложения, но не прибавляет к ним никакого пояснения и ни слова не говорит в их пользу. Он уклоняется от всякой инициативы и отказывается от верной роли, которую Наполеон хотел бы заставить его сыграть. Чтобы избегнуть кризиса, который, благодаря откладываемому вмешательству, приближается более быстрыми шагами, он полагается на благодетельное время, рассчитывает на будущее, на авось, -- это Провидение нерешительных. Русская политика, выразителем или, лучше сказать, творцом которой он, состоя при особе Наполеона и пользуясь широкими полномочиями, признан был, носится по волнам без определенного направления. По временам она, как будто, двигается по какому-то пути, затем останавливается, пятится назад, теряет время в бесплодных метаниях, и, в конце концов, все дело сводится к нулю. Наконец, Румянцев принял решение. Оно состояло в том, чтобы уехать из Парижа и возвратиться в Петербург с целью, как говорил он, работать там для сохранения мира между Францией и Австрией. Его отъезд или, вернее, бегство озадачило всех. Меттерних не скрыл от русского министра, что тот сходит со сцены в решительную минуту. Он указывал ему, "что критическое время -- это те четыре недели, которые он проведет в долгом пути".[73]
   Наполеон же, видя, что Румянцев хочет окончательно стушеваться, составил себе в высшей степени дурное мнение о его способностях и силе характера, и никогда не в силах был простить ему его бегства.
   Тем не менее, он до последней минуты пытался убеждать и поучать его. Граф собирался уже выехать, когда явился Шампаньи и велел доложить о себе. "Я застал его, писал французский министр,[74] за завтраком; лошади были уже заложены". Целью этого визита было сообщить Румянцеву о новом проступке Австрии: об участии, принятом венским двором в деле заключения мира, который только что был подписан в Дарданеллах между Портой и Англией. Наши агенты в Константинополе приобрели доказательство усилий Австрии сблизить турок с нашими врагами и привлечь их в антифранцузскую лигу, и уловили там один из узлов готовой сформироваться коалиции. Взволнованный этими сведениями, Румянцев унес из Парижа кое-какое желание действовать, но оно не устояло против дорожных размышлений. Недалеко от русской границы он получил от своего государя письма, в которых он уполномочивался и, до известной степени, даже приглашался вернуться назад или направиться в Вену. Он не принял их во внимание, отправился дальше и в середине марта вернулся в Петербург.
   Еще до его возвращения Александр, ознакомясь из его донесений с предположениями Наполеона, сделал его предметов беседы с Шварценбергом. Он развил идею о двусторонней гарантии, не придавая, однако, своим словам официального характера. Князь не мог не признать важности этого сообщения, но тотчас же усомнился в искренности Наполеона, и притом не скрыл, "что теперь, это слишком поздно"[75].
   Действительно, пока в Петербурге велись эти бесплодные беседы, в Вене все сильнее раздавалось бряцание оружия, наконец, оно покрыло голоса ведущих переговоров и возвестило об истинном характере австрийских намерений и о скором начале враждебных действий.
   В своих первоначальных расчетах Австрия назначила время столь зрело обдуманного нападения на март; но затем она убедилась в невозможности быть готовой к этому времени и перенесла его на апрель.[76] В конце февраля она перешла от подготовительных мер к тем, которые непосредственно предшествуют началу кампании, т. е. к передвижению мобилизованных войск, уже давно снаряженных и обученных. С этого времени она перестала отстаивать мирный характер своих намерений, так как таковой вполне опровергался действиями, значение которых нельзя было ни скрыть, ни извратить. Меттерних получил приказание объявить в Париже, что его двор смотрит на военные предосторожности Франции, которые приказано ею принять на территории Конфедерации, только как на благовидный предлог, а потому и сам переводит свои войска на военное положение. Это заявление имело место 2 марта. С этого момента в австрийской монархии все приходит в движение. Триста тысяч действующей армии, резервов и ландвера, собранные в различных провинциях, шумно двигаются к границе. Это движение происходит в Вене на глазах наших агентов. С каждым курьером они доносят о проходе новых войск; они видят, как полки проходят через столицу "с песнями, под звуки флейт", при восторженных кликах толпы. В народе, воодушевленном приготовлениями к войне, пробуждаются и кипят страсти; воинственная горячка охватывает все классы и проявляется обычными манифестациями.[77] Агитация из салонов переходит на улицу. Гордая венская аристократия идет в народ с тем, чтобы возбуждать его b и руководить движением. Дамы высшего света "берутся за ремесло вербовщиков милиции"; они воодушевляют нерешительных и посылают их сражаться. Молодая императрица в соборе Святого Стефана торжественно раздает батальонам ландвера знамена, ленты к которым она сама вышивала.[78] Что же касается императора Франца, то он как бы бессознательно следует за общим движением. Иногда он как будто пугается своей собственной смелости и волнуется При виде мер, которые в принципе он сам одобрил. Увидя из окон Бурга, как двести орудий устанавливаются на лафеты, он удивляется, сердится, кричит что не давал приказаний; но им тотчас же овладевает его неизлечимое недоверие к Наполеону, и он твердит, "машинально занимаясь в своем кабинете: этот человек причиняет мне много хлопот; он положительно хочет разрушить мою монархию".[79] Эта мысль, которую вбили ему в голову, рассеивает его сомнения, лишает его сознания чувства долга, заставляет забыть слово, данное на другой день после Аустерлица. Беря на себя инициативу враждебных действий, он искренно воображает, что предупреждает нападение, которого, в действительности, никогда не было в уме его противника; он послушно садится на коня и провожает до городских ворот отправляющиеся к границе войска. В конце марта армии были уже выстроены фронтом против Баварии, против великого герцогства Варшавского и против Фриуля -- на трех пунктах, где должно произойти вторжение. Главное начальство над ними принял эрцгерцог Карл. Война еще не объявлена, а о ней уже возвещается в манифестах к немецкому народу. Наконец, несколько дней спустя, власти пограничного города Браунау задерживают курьера с депешами для нашего посольства, ломают печать с гербом Франции -- этим нарушением международного права открывают ряд явно враждебных действий.
   Австрия сбросила маску раньше, чем думал Наполеон. Удивляясь ее безумию, он все еще спрашивал себя, доведет ли она до конца свою дерзость, перейдет ли границы, сделается ли фактически зачинщиком, не является ли весь этот шум средством вызвать нападение с его стороны и этим путем спасти себя от обвинения в неблаговидном поступке. Как бы там ни было, он тотчас же принимает меры для борьбы. До сих пор, чтобы лишить австрийцев всякого сколько-нибудь основательного повода к тревоге, он не приказывал делать в Германии непосредственных приготовлений к войне. Корпуса рейнской армии были разбросаны на обширном пространстве; баварские, вюртембергские, саксонские контингенты были сформированы, но не соединены. У Наполеона в Германии есть войска, но нет армии. Впервые, с самого начала своих войн, он дал опередить себя противнику. Но его сверхъестественная энергия исправляет все и наверстывает пропущенное время. С быстротою молнии он приводит в движение все пружины. В несколько дней он комплектует и увеличивает состав войск, снабжает их продовольствием, отправляет в поход, устанавливает связь между корпусами -- как французскими, так и союзными -- посылает Даву на Бамберг, Удино на Аугсбург, Массена на Ульм. Близость этих пунктов дает возможность сосредоточить войска, как только ясно обозначится неприятельский план, и, вместе с тем, имеет в своем распоряжении достаточное количество войск, чтобы загородить эрцгерцогу дорогу в долину Рейна. В Италии император переводит армию принца Евгения на правый берег реки Эч, в Северной Германии на фланге Австрии собирает саксонцев и поляков, составляет из них 9-й корпус нашей армии и назначает их для прикрытия Дрездена и Варшавы. В то же время в тылу враждебной Австрии он обращается к союзной России и призывает ее к оружию. От Александра он просит уже не слов, а действий. Наступил момент, когда союзники Тильзита и Эрфурта должны составить общий план военных действий и по взаимному соглашению наметить движения своих войск. Наполеон употребляет ряд усилий, чтобы понудить Россию принять необходимые для оказания ему помощи меры. С тех пор министерские депеши к Коленкуру следуют одна за другой без перерыва: 5 марта, затем 11-го, 18-го, 22-го, 23-го, 24-го, 26-го, 29-го, Шампаньи указывает посланнику на настоятельную необходимость добиться мероприятий быстрых, серьезных, которые разнеслись бы повсюду. Император сам пишет царю, и более подробно -- Коленкуру. Он поручает ему просить об обмене между союзными дворами взглядов, о средствах согласования их действий и желает, чтобы немедленно же был установлен план кампании.
   Взвесив все, он полагает, что Россия, не обессиливая себя заметно ни в Финляндии, ни на Дунае, может помочь нам 80 000 человек. По его мнению, географическое положение России позволяет ей употребить их с величайшей пользой для общего дела. Русские владения -- включая и негласно присоединенные княжества -- обнимают полукругом восточную часть австрийской монархии; они внедряются в Галицию, Венгрию и Трансильванию. Действуя по концентрическим путям на разных пунктах своей границы, Россия может с первого же момента стеснить действия Австрии, может напасть на нее с тыла и, отвлекая на себя ее силы, парализовать ее движение к Рейну. Следовательно, необходимо, чтобы у царя была сильная армия в Польше, готовая по первому знаку занять Галицию. Было бы не менее полезно, чтобы русская армия на Дунае, слишком многочисленная для ее слабого противника, отделила самую западную ее часть и повернула против Австрии; чтобы, сделав оборот направо, она поставила ее фронтом в Трансильвании и держала готовою вторгнуться в эту провинцию. Равным образом, Россия может способствовать и защите французской Германии, если она продвинет один корпус до Дрездена и поставит его между поднявшейся Австрией и волнующейся Пруссией. Впрочем, говорит Наполеон, пусть Россия сама определит свое содействие в зависимости от ее средств и ее удобств. Он подчинит свои движения движениям союзника. Если Александр захочет двинуться на Дрезден с 40 000 человек -- ему протянут руку в этом городе, если же он предпочтет собрать воедино свои силы и направить их прямо на Вену, -- Наполеон предлагает ему свидание под стенами этой столицы[80]. Вся суть в том, что Россия уведомила нас, что она будет делать все, дабы наши и ее действия были согласованы; главным же образом, чтобы она приняла свои меры как можно скорее, открыто, во всеуслышание, чтобы она демонстративно обнажила шпагу, вывела войска из гарнизонов, поставила их на военное положение и повсюду показала свои армии. "Нельзя терять ни одной минуты, -- пишет Наполеон Александру, -- Вашему Величеству необходимо тотчас же выставить ваши войска на границах наших общих врагов. Я рассчитываю на союз с Вашим Величеством, но нужно действовать, и я полагаюсь на вас".[81] Любым способом царь может оказать благотворное и решающее влияние на события. Если и есть еще надежды, если я существует единственный и кратковременный шанс избежать войны, то они состоят в том, что Россия, выставляя войска и выражая свои французские симпатии, устрашит Австрию и остановит ее на краю пропасти. Если же война окажется неизбежной, действительное вмешательство России, склонясь с самого начала в нашу сторону, сократит кризис, который является следствием стольких других.

II

   К настоятельным просьбам, которые опирались на по крайней мере двадцать раз повторенных обещаниях, Наполеон примешивал даже призыв к воинской чести и политической честности. Но имел ли император право ссылаться на эти высокие понятия после того как он сам, в продолжение предыдущего года увертками и двусмысленным поведением внедрил сомнение и подозрения в душу Александра? Теперь, когда нам потребовалась помощь России, царь не знает, оказать ли нам по первому же требованию свое содействие или отказать. Он поступает так, как свойственно бесхарактерным людям: чтобы избавиться от затруднения принять определенное решение, он откладывает его до последней возможности. Даже и теперь он отказывается признать неизбежность войны с Австрией -- войны, с которой не мирятся ни его совесть, ни его политические принципы, и которую, если обстоятельства неизбежно вынудят его к ней, он будет вести против своего желания. Он вовсе не желает готовиться к ней; для него это тягостная гипотеза, от которой он предпочитает отвести свои взоры. Итак, он уклоняется от того, чтобы принять определенное решение, он всячески избегает его, и теперь, в свою очередь, пользуется политикой оттяжек. Недавно Наполеон заставил его долго ожидать положительной уступки за счет Турции. Он отсрочивал свой ответ России с месяца на месяц. Теперь Александр отплачивает ему той же монетой и, в свою очередь, начинает игру, в которой справедливо упрекал своего союзника; но, правда, пользуется при этом совсем другими приемами. Чтобы избавиться от преждевременного решения, Наполеон пользовался необычайными, поражающими ум и воображение средствами, в которых отражалась его собственная личность. Он рисовал в будущем ослепительные, чарующие картины, говорил о разделе Востока, о переделке целого мира. Александр, чтобы отдалить трудное для него решение, изощряется в искусстве мелких средств, в искусстве комплиментов и фраз. В этом искусстве он проявляет изобретательность и неподражаемое изящество, чуть не гениальность.
   Его отношения к нашему посланнику за это время представляют большой интерес для наблюдателя. Никогда еще в Зимнем дворце не обращались с Коленкуром дружелюбнее, никогда не видели в нем столь желанного гостя за столом. Он обедает два-три раза на неделе у Его Величества, разделяя эту честь с маленьким интимным кружком, который составлял обычное и привилегированное общество царя. В присутствии гостей Александр пользуется всяким случаем для прославления Наполеона и Франции; он выставляет на вид свою преданность союзу, свое желание нерушимо сохранить его и исполнить по отношению к нему все обязанности. Но вся эта ни к чему не обязывающая любезность служит ему только средством подготовить и облегчить задачу, которая представится ему тотчас же после обеда в кабинете, где он будет находиться с глазу на глаз с Коленкуром и где ему придется кротко сопротивляться посланнику, требующему не призрачного, а вполне определенного согласования мероприятий против Австрии. Чем неопределеннее и двусмысленнее будут его деловые разговоры, тем более разговор за обедом приобретает отпечаток сердечности. Он сыплет многообещающими фразами, которые искусно обходит в беседе о делах; устраивает по адресу Франции целый ряд задушевных, лестных, в высокой степени дружественных демонстраций, но они назначаются только для того, чтобы прикрыть отрицательный характер его истинных намерений.
   Началось с возвращения Румянцева, которое дало повод к характерной сцене. Когда вернувшийся из странствования министр в первый раз встретился с нашим посланником за царским столом, он должен был подробно рассказать о своем пребывании в Париже. Александру доставляло особое удовольствие заставлять его говорить о Франции и выдвигать в его рассказах на первый план то, что могло польстить самолюбию француза. Граф понял желание царя и в совершенстве сыграл свою роль. Слух о его восторженных отзывах о Наполеоне ходил по всему городу; как образчик приводили следующее его изречение: "Когда беседуешь с императором Наполеоном -- чувствуешь себя настолько умным, насколько это ему заблагорассудится".[82] Во дворце у царя Румянцев расточал похвалы всем членам императорской семьи и правительству; он ничего не пропустил и никого не забыл. "Он все время говорил о Париже, говорил и в салоне перед обедом и за все время обеда. Он много рассказывал про Мальмезон, про императрицу, про ее милостивое обращение, про голландскую королеву, про ее доброту и любезность, про красоту принцессы Полины, про большое и изящное представительство двора. Затем он заговорил о министрах, причем особое внимание обращал на ум Фуше, на любезность и гениальность князя Беневентского и на удовольствие быть в его обществе. (Со времени события 28 января эти комплименты не достигали своей цели). Он был неистощим в похвалах и несколько раз повторял: "Всякому, кто хочет изучить "что бы то ни было и в каком бы то ни было направлении, следует ехать в Париж..." Император постоянно наводил разговор на Париж, а граф поддерживал его, как человек, который понял любезное намерение своего государя. Императрица вмешивалась в разговор несколько раз...".[83] "После обеда, -- продолжает Коленкур в своем донесении, -- император удостоил позвать меня в кабинет". Здесь, как всегда, не изменяя раз принятому тону, он уверял его сперва в своей верности и преданности императору; затем, переходя к Австрии и уже менее уверенным тоном, выразил желание ничего не ускорять. Коленкур дал заметить, что положение вполне точно определяется поведением, усвоенным в последнее время в Вене. Хорошо осведомленный об обстоятельствах дела, он указал на факты, привел массу подробностей и в заключение из воинственного спектакля, дававшегося Австрией, сделал вывод о неотложной необходимости для франко-русского союза готовиться к войне и собирать свои силы. "Я говорил, писал он Наполеону, -- о больших скоплениях войск в Богемии и на реке Инн, наконец, ибо всем, что происходит, с целью убедить Его Величество, что ввиду того, что война ожидается с минуты на минуту, наступило время решить, что делать; что Вашему Величеству необходимо знать теперь же, по какому направлению и в каком количестве будут действовать русские войска, затем, вступят ли они в Трансильванию и в Галицию тотчас же, как получатся известия об открытии враждебных действий. Я дал ему понять, что операции Вашего Величества и главное направление войск по необходимости будут зависеть от согласования действий и количества, равно как и от расположения сил, которые введет в дело Россия, что враждебность Австрии, установленная с давних пор, не оставляет места сомнению относительно ее намерений..."
   "Я хочу еще верить, что мир возможен". -- Вот к чему в сущности свелся ответ Александра. И, против всякой очевидности, он долго говорил на эту тему, ссылаясь между прочим и на то, что венский кабинет не дал определенного ответа на предложение двойной гарантии и что это высокой важности предложение может изменить решения венского кабинета. Впрочем, говорил он, если нужно будет сражаться, император найдет его готовым; Россия не запоздает. Но, приступая теперь же к передвижению войск, можно повредить мирной цели, которую наметили себе государи и которой стремятся как в Париже, так и в Петербурге. Затем он заговорил о своих затруднениях. О трех войнах, которые должен одновременно вести -- войну со Швецией, с Англией и с Турцией. В этом отношении недавние события доставляли ему доводы в неограниченном количестве. На Востоке переговоры с Турцией прервались на вопросе, который интересовал Францию еще более, чем Россию. Петербургский кабинет требовал, как предварительное условие мира, чтобы Порта отказалась от добрых отношений, недавно восстановленных ею с англичанами, и удалила из Константинополя их поверенного в делах. Турки отказались удовлетворить это требование. Конгресс в Яссах распался. По словам царя, кампанию на Дунае приходилось начинать сызнова и добиваться уступки княжеств силой. Против Швеции Россия должна продолжать военные действия с новой силой, и даже переправить на ту сторону Ботнического залива часть своей армии, так как стокгольмское правительство не обнаруживает ни малейшего желания мира. На Севере и на Юге Россия должна сражаться и быть наготове; оба ее крыла заняты, что не позволяет ей (снабдить центр в желаемом количестве войсками и занять теперь же по отношению к Германии угрожающее положение.
   На эти доводы Коленкур, нисколько не задумываясь, ответил, что войны с Турцией и Швецией не требуют значительного развертывания сил; что на Дунае и в Финляндии Россия уже овладела теми областями, которые она желает удержать за собой; что ей требуется только сохранить свои позиции, и, оставив там внушительные силы, занять оборонительное положение, и, что, следовательно, она имеет в своем распоряжении достаточно войск, чтобы энергично действовать против Австрии. Александр сослался тогда на недостаток денежных средств, на прорехи в своей казне; на убытки, которые ему причиняет разрыв торговых сношений с Англией. Он окончил намеком на денежное содействие, которое он мог бы найти в случае надобности во Франции: дело шло о выпуске в Париже займа для России[84].
   Сцены, подобные приведенной, повторялись с промежутками в несколько дней, в течение нескольких недель. В не имеющем значения разговоре Александр дает всегда наилучшие уверения, но, как только делo доходит до чего-нибудь положительного, до практических мер, до организации русской диверсии, -- его прекрасные намерения тают, от них не остается и следа, что нисколько не мешает ему на другой же день продолжать свои уверения.
   Иногда, прежде чем приступить к обсуждению дела по существу, он варьирует способы, к которым прибегает с целью заранее расположить Коленкура в свою пользу. Вместо того, чтобы восхищаться Францией, он поносит Австрию. В угоду посланнику, он издевается над тоном и приемами венской дипломатии и ее педантичной важностью. Так, он рассказывает, что Шварценберг показал ему "длинную депешу" Стадиона, первого министра Австрии; "она составлена совсем в немецком духе; вопросы разбираются в ней настолько издалека, что я спросил его: не от потопа ли она?"[85] Впрочем, продолжал он, все это только "пустой набор парадоксов"[86], обнаруживающий замешательство кабинета, который выбивается из сил, чтобы отстоять дурное дело. Коленкур хватается за его признание, как за повод лишний раз указать на полную бесполезность приемов кротости и убеждения с двором, уличенным в недобросовестности, и хочет воспользоваться этим случаем, чтобы с большей настойчивостью просить о немедленном сосредоточении сил. Александр сейчас же переходит на беспочвенные и неясные фразы. Впрочем, он утверждает, что его войска только в двух или трех переходах от границы; он перечисляет дивизионы и полки, которые должны войти в состав армии, предназначаемой для Галиции, но уклоняется от всякого обязательства нанести удар в Трансильвании и в Германии.
   В одну из следующих встреч Коленкур возвращается к своему поручению. Теперь, лучше вооруженный, с письмами в руках, полученными непосредственно от самого Наполеона, он пытается преступить к вопросу о плане кампании. Он читает Александру эти письма, останавливается на местах, выраженных высоким и увлекательным слогом, где император предлагает своему союзнику скрепить союз, побратавшись на поле сражения, и назначает ему свидание пред лицом врага, в Дрездене или Вене. "В Дрездене? -- спрашивает Александр, -- слишком мало остается времени. Это значило бы истомить мои войска переходами, между тем, как они могут быть употреблены с большой пользой. Затем, это значило бы оставить всю мою границу без защиты. Впрочем, мы поговорим об этом в один из ближайших дней. Сегодня Страстная пятница. Вы знаете, что до окончания Пасхи у нас куча религиозных обязанностей, предписываемых нашими обрядами. Итак, я не могу говорить с вами о делах сегодня, но мы поговорим в ближайшем времени. Сегодня я хотел только повидать вас и сказать вам, что я знаю насчет Швеции".[87] И он перенес своего собеседника на берега Балтийского моря, где произошла внезапная перемена. В Стокгольме представители армии и дворянства, которым надоело повиноваться слабоумному королю, низложили Густава IV и избрали регентом его дядю, герцога Зюдерманландского. Эта революция с ее драматическими и пикантными подробностями случилась весьма кстати, чтобы дать пищу разговору с французским посланником и держать его подальше от австрийских границ.
   Упорно ведя игру в прятки, Александр как будто хотел, чтобы события застали его врасплох. Если его цель действительно была такова, она была достигнута вполне. 9 апреля, прежде чем Франция и Россия составили план кампании, прежде чем царь точно сообщил количество, расположение и назначение своих войск, австрийцы переправились через Инн и, как поток, наводнили Баварию. В тот же день эрцгерцог Иоанн перешел со своей армией итальянскую границу; на Севере эрцгерцог Фердинанд вступил с пятьюдесятью тысячами человек в герцогство Варшавское, и австрийский орел показался на пути в Варшаву. Не заботясь о соблюдении внешнего приличия, не ссылаясь на личную обиду, не объявляя даже войны -- Австрия начала ее за свой страх, и в решительной партии ставила на карту свое существование.
   Коленкур немедленно, официальным порядком, в силу тильзитского и эрфуртского договоров, потребовал содействия России. Шварценберг тоже работал изо всех сил. Он привел в действие все пружины интриги, -- пустил в ход салоны, женщин; заставил действовать и мать, и фаворитку Александра. Все высшее общество всполошилось. Со всех сторон напали на императора, умоляя его сохранить, по крайней мере, нейтралитет и не поднимать оружия против государства, выступившего в защиту европейской независимости.
   Теперь Александр должен был высказаться. Эта необходимость, которой он так страшился и так упорно избегал, представила к нему свои требования и не выпускала из своих цепких рук. Итак, на что-нибудь да надо было решиться. Но ему оставался выбор между несколькими решениями. По правде говоря, данное им Наполеону слово позволяло ему только одно -- сражаться рядом с Францией и помогать нам всей своей мощью. Тем не менее, нельзя не согласиться, что для его нерешительности были серьезные побуждения. Его сомнения и опасения были законны. Его отвращение к войне, которой он не сумел ни предусмотреть, ни предупредить, но в которой обязан был участвовать, было вполне законно. Война угрожала повлечь за собой гибельные последствия для Европы, для России и, в особенности, для союза. Хотя Австрия своим поведением вполне оправдывала принятие против нее крутых мер, тем не менее, ее окончательная гибель, ее распадение было бы общим бедствием и несчастьем для всех. Исчезновение этой старой монархии открыло бы в центре континента пропасть, которую ничто не могло бы заполнить, и окончательно нарушило бы равновесие в Европе. Государства, которые образовались бы из обломков побежденной империи, слабые и неустойчивые, обязанные своим существованием победителю, были бы только передовыми постами французского владычества. Каждый из наших вассалов захотел бы получить долю из отданной на расхищение Австрии -- и, что особенно важно, герцогство Варшавское потребовало бы и, вероятно, получило бы Галицию. Такое расширение герцогства было бы равносильно восстановлению Польши, а из всех перемен, внушающих опасение, именно эта перемена внушала Александру непреодолимый ужас. Во всяком случае, с того момента, когда между Францией и Россией не было бы более Австрии в виде сплоченного независимого государства, Россия оказалась бы без всякого прикрытия, непосредственно под ударом наполеоновского властолюбия. Чтобы Россия могла жить спокойно, чтобы она могла оставаться нашей союзницей, необходимо было, чтобы обе империи по-прежнему разъединяло могущественное государство и чтобы оно действовало, как противовес чрезмерно разросшейся Франции. По необычайному стечению обстоятельств, Александр I -- в силу формальных обязательств, законный враг Австрии -- в предстоящей борьбе всего более должен был опасаться полного разгрома противника. Естественно, что он мечтал предохранить себя от подобной опасности. Отсюда понятно, что, прежде чем ввязаться в войну, он принимал свои предосторожности, определял свои условия, просил у Наполеона обещания не злоупотреблять победой, не стремиться, пользуясь ею, создать положение, роковое для установившегося в Европе порядка и гибельное для безопасности России.
   Наполеон предвидел эти требования и принял меры для их удовлетворения. Он уполномочил Коленкура подписать, если бы это формально было потребовано, соглашение относительно условий будущего мира. Он соглашался до известной степени связать себе руки, заранее ограничить порыв честолюбия, начинавшего снова овладевать им. Его военное положение, более критическое, чем он открыто признавался в этом, предписывало ему быть уступчивым.[88] Итак, Александру предоставлялась свобода выбора: он мог оказать нам помощь в порыве рыцарского чувства, не торгуясь, доверчиво отнесясь к Наполеону и вполне положившись на него, и мог поставить известные условия; мог тотчас же исполнить свои обязательства -- принять участие в борьбе и своей верностью союзу и истинным, а не призрачным содействием приобрести себе право заговорить громко, когда придет время определить участь побежденного и переделать карту Австрии; с другой стороны, он мог ныне же принять меры для своей безопасности, получить от Наполеона обязательство -- не расчленять Австрии, не восстановлять Польши, и только тогда с открытым забралом вступить в борьбу, результаты которой были бы им заранее точно определены.
   Из этих двух решений он отстранил и то, и другое и остановился на третьем, самом плохом и наименее достойном, -- на совершенно особом способе выйти из затруднения, мысль о котором, как кажется, внушил ему Сперанский.[89] Выражая справедливое беспокойство о будущей судьбе Австрии, он не потребовал никакого (предварительного обязательства и не дал Коленкуру случая воспользоваться его полномочиями. Он довел до сведения Наполеона, что окажет ему полное содействие без предварительных условий, тогда как в действительности решил оказывать помощь только для вида и вести с Австрией только подобие войны. Не отказываясь от исполнения союзных обязательств, он освободился от них, решив разыграть комедию военных действий, и предпочел лучше нарушить свое слово, чем потребовать его обратно. Александр пошел еще дальше: прежде, чем фиктивно сражаться с нашими врагами, он хотел уверить их в истинном значении своих мер, и мы скоро услышим, как он -- двуличный как в словах, так и в поступках, -- будет обещать содействие Франции и бездействие Австрии.
   Как только Александр получил достоверные сведения, что войска эрцгерцогов двинулись, чтобы перейти границы, он дал знать нашему представителю, что разрывает с зачинщиком. "Они дорого заплатят, -- сказал он, говоря об австрийцах, -- за свое безрассудство и заносчивость".[90] Чтобы придать более веса своим словам, он повторил их Коленкуру при свидетелях, в присутствии интимного круга, который от времени до времени приглашал к своему столу. Прежде чем обнародовать объявление о войне, он сообщил о ней в маленьком кружке под видом намека и аллегории. В этот вечер он был более обыкновенного любезен и разговорчив с посланником. Он был в восторге, что на нынешнее лето Коленкур выбрал себе дачу недалеко от его дворца; что их близкие отношения, благодаря этому, сделаются еще более тесными и сношения более удобными. "Я хочу приказать сделать для нашего сообщения, -- говорил Александр, -- маленький телеграф. Уже более близкими соседями мы не можем быть.
   Посланник. -- Я буду жить как раз под пушкой Вашего Величества.
   Александр. -- Она будет стрелять только ради вас.
   Посланник. -- В этом я никогда не сомневался, Ваше Величество; но, так как посланники любят договоры, то я хотел бы предложить таковой адмиралу Вашего Величества. (Яхта русского императорского флота стояла на Неве против дачи, которую предполагал занять Коленкур).
   Александр. -- Я предлагаю вам мою гарантию. Принимаете ли вы ее? Вы не поступите, как те глупцы, которые отказываются от нее и которые из-за этого будут грызть себе пальцы.
   "Это было сказано так громко, -- прибавляет Коленкур в своем донесении, -- и так выразительно подчеркнуто, что двадцать присутствовавших за столом лиц, в том числе и императрица, переглянулись. Император продолжал далее свой разговор со мной"[91].
   Когда шесть дней спустя пришло известие о переходе австрийцев через Инн, показные намерения царя ознаменовались соответствующими действиями. Был издан манифест о войне с Австрией. Александр объявил, что отпускает Шварценберга, что отзывает свое посольство из Вены и что его войска выступают в поход. Он писал Наполеону: "Ваше величество может рассчитывать на меня. Силы мои не очень велики, ибо у меня и так уже две войны на руках, но все, что возможно, будет сделано. Мои войска сосредоточены на границе Галиции и будут готовы к действиям в непродолжительном времени... Надеюсь, что Ваше Величество увидит в этом мое желание бесхитростно исполнить мои обязательства к вам... Ваше Величество всегда найдет во мне верного союзника".[92] Его слова Коленкуру были еще более положительны и точны, чем его письма. "Я ничего не буду делать вполовину", сказал он, и прибавил: "А, впрочем, я на этот счет объяснился с австрийцами"[93].
   Как же он объяснился? С этим знакомит нас донесение о последних его разговорах с Шварценбергом, переданное в Вену этим посланником. Царь не скрыл неудовольствия, которое причинило ему поведение Австрии; он указал, что ответственность за разрыв и вина за нападение лежат, бесспорно, на ней одной, что она сама виновата в том, что он должен принять сторону Франции и исполнить свои обязательства. Установив эти посылки, он вывел из них неожиданное заключение. "Император сказал мне, -- писал Шварценберг после разговора, бывшего 15 апреля, -- что он намерен дать мне крупное доказательство своего доверия ко мне, ручаясь мне, что из всего, что только может придумать человеческий ум, ничто не будет упущено, чтобы уклониться от необходимости наносить нам вред. Он прибавил, что его положение так странно что, хотя мы и находимся в противных лагерях, все-таки он не может удержаться, чтобы не пожелать нам успеха"[94]. 20 апреля Александр повторил свои обещания и даже пошел дальше. Он высказал, как дело решенное, что его войска получат приказание избегать, насколько это будет от них зависеть, всякого столкновения и всякого враждебного действия; что, сверх того, их выступление в поход будет задержано, насколько это будет возможно[95].
   Таким образом, не довольствуясь предложением Австрии фиктивной борьбы, в которой взаимно избегалось бы приходить в соприкосновение и наносить друг другу вред, Александр обещал отдалить эту бесполезную демонстрацию. Он обещал нашим врагам, что не намерен стеснять их в их первых действиях и предоставить им использовать свое преимущество. Следует ли из этого, что он ждал только победы эрцгерцога Карла, чтобы обнаружить свою измену, обратиться против императора и нанести последний удар пошатнувшемуся колоссу?
   По-видимому, его намерения были не так просты, не так вероломны, а, главное, не так прочно установлены. Глубоко смущенный, сбитый с толку, видя со всех сторон только затруднения и опасности, Александр, благодаря своей нерешительности, дошел в двоедушии до последнего предела. Он желал, чтобы Наполеон был обуздан и укрощен, но при этом он слишком опасался его, чтобы открыто от него отречься и пренебречь его гневом. В глубине души он желал успехов австрийцам, но не настолько верил в их успехи, чтобы открыто высказаться в их пользу. При всем том, он признавал некоторую пользу для себя от союза с Францией, из которого он не извлек еще всех выгод. В результате всего этого он топтался на одном месте, парализованный несовместимыми стремлениями. Он устранялся от событий, не отказываясь, однако, воспользоваться их указаниями. Возможно и то, что он льстил себя надеждой, если борьба будет тянуться с переменным счастьем, властно вмешаться между одинаково изнуренными противниками. Проще говоря, он пытался оставить за собой будущее, а, между тем, делал все, чтобы его скомпрометировать. Прячась за тайный нейтралитет, который не обладал даже заслугой открытого и искреннего воздержания, он лишал себя всякого права на благодарность и на уважение как с той, так и с другой стороны. Он отнимал у себя право поставить условия победителю, кто бы он ни был, отказывался от влияния на результаты войны и осудил себя подчиниться им. Он отдал себя во власть событий, вместо того, чтобы принимать участие в их направлении.
   Прежде всего, благодаря медлительности и нерешительности своих действий, он наносит непоправимый вред союзу, не принося действительной пользы европейскому делу; раздражает Наполеона, не спасая Австрии. Ибо не наступило еще время, когда завоеватель должен встретить предел своим победам, и чтобы поставить его в опасное положение, требуется усилие не одного государства. Хотя Австрия хорошо вооружена, полна энтузиазма, воспламенена новыми и более отважными стремлениями, хотя из наших старых полков, рассеянных по Испании, многих не будет на берегах Дуная, но превосходство командования вознаградит неравенство сил, и Наполеон, даже без армии Аустерлица и Иены, будет идти от победы к победе. Он уже в Германии, посреди войск, наэлектризованных его присутствием. Даву, Ланн, Массена -- подле него. Несравненные блестящие подвиги, отвлекая наши взоры от двоедушной политики, возвращают на время наш рассказ к изображению героических подвигов в полном значении этого слова.

Глава III. Русское содействие

Молниеносные успехи германской армии. -- Наполеон в Вене. -- Неподвижность русских. -- Состав русской армии. -- Князь Сергей Голицын. -- Причины бездействия русских генералов: ответственность царя и его генералов. -- Приводимые предлоги. -- Настояния Коленкура; его способы убеждения; сравнение между консервативной Францией и революционной Австрией. -- Приказ о походе откладывается на неопределенное время. -- Гибельные последствия этой меры для самой России и для союза. -- Эрцгерцог Фердинанд в Варшаве. -- Понятовский бросается в Галицию. -- Восстание в Галиции. -- Волнение в пограничных русских губерниях. -- Пробуждение польского вопроса. -- Беспокойство в Петербурге. -- Характер разговоров Румянцева и Александра. -- Возражения Коленкура. -- Трогательная сцена. -- Слова Александра по поводу маршала Ланна. -- Впечатление, произведенное на Наполеона бездействием русских. -- Достопримечательное письмо от 2 июня 1809 года. -- Союз вступает в новую фазу. -- Обоюдный недостаток искренности. -- Наполеон откладывает решение судьбы Галиции. -- Он готовится к решительному сражению. -- Появление на сцене русской армии. Ее медлительность. -- Взятие Сандомира генералом Суворовым -- Негодование Наполеона. -- Действия русских в Галиции. -- Препирательства поляков и русских. -- Ваграм. -- Сцены в Кракове. -- Состояние умов в Петербурге. -- Александр делается более требовательным. -- Первая нота по поводу Польши: вопрос поставлен официально. -- Цнаймское перемирие. -- Задача, которая представляется Наполеону после Ваграма. -- Как примирить права, приобретенные поляками, с успокоением, которое необходимо дать России?

I

   Бросаясь со всеми своими силами на Баварию, эрцгерцог Карл надеялся захватить нашу армию в момент формирования и привести в полное расстройство. Задуманный смело, план этот выполнен был боязливо. Уже одно присутствие среди войск императора, лишь только это стало известным, смутило и парализовало его противников, заставляя их ежеминутно опасаться какого-нибудь неожиданного, убийственного сюрприза. Наполеон прекрасно воспользовался хладнокровными и умными исполнителями его воли, и под неприятельским огнем, на глазах у колеблющихся и робевших врагов, успел сосредоточить свои силы. По выполнении этой задачи, он сам наносит первый удар австрийцам, и прорывает и расстраивает их линию. Он отрезает их левое крыло от центра, оттесняет его в Абенсберг и Ландсгут и отбрасывает на Аугсбург и Инн; затем, повернув против главных сил, где находится эрцгерцог Карл, он запирает их между Даву и Ланном, сжимает их, как в тисках, убивает и берет в плен двадцать тысяч человек при Экмюле[96]; преследует их до Регенсбурга, и не оставляет им другого пути к отступлению, как Богемские горы. Благодаря этому, Наполеон обеспечивает за собой правый берег Дуная, лишает неприятеля его операционной базы, отбрасывает от дороги в Вену, бросается сам на оставленный открытым путь к столице, и пятидневный бой, начатый с целью отразить нападение, заканчивается молниеносным наступлением. Тщетно австрийские корпуса стараются снова соединиться и длинными обходами прийти прежде нас к Вене, их повсюду предупреждают и преграждают им путь. Один из них приходит вовремя для защиты переправы на Трауне; его наполовину уничтожают в ужасной битве при Эберсберге. Отрезанной, окруженной со всех сторон и подвергшейся бомбардировке столице Габсбургов не остается другого исхода, как сдаться и принять своего победителя. Конечно, борьба не была еще окончательно решена. На левом берегу Дуная, за Веной, стягиваются и приходят в связь рассеянные части армии эрцгерцога Карла. В Тироле, в Италии и Польше, во всех пунктах, где Наполеон не командует лично, австрийцы подвинулись вперед и имеют некоторый успех. Пруссия волнуется. Часть ее войск дезертирует, хочет на свой страх принять участие в войне, сформироваться в мятежные банды и начать партизанскую войну. На сцену выступает опасность общего восстания Германии. Тем не менее, заняв центр австрийской монархии, Наполеон теснит своего главного противника, не имея, однако, случая нанести ему решительное поражение. Кроме того, он сдерживает всех остальных противников. 18 мая, месяц спустя после открытия враждебных действий, он ночует в Шенбруннене. В этот день русские не перешли еще своей границы.
   В дни, предшествовавшие решительным военным действиям, Александр покорился необходимости и собрал на границе Галиции целую армию: четыре дивизии в полном составе, затем резерв пехоты и кавалерии -- всего около шестидесяти тысяч человек под начальством князя Сергея Голицына.[97] Коленкур сильно настаивал на том, чтобы генерал Голицын заблаговременно получил приказание вступить в Галицию тотчас же, как только австрийцы начнут свои операции на Севере и займут территорию герцогства Варшавского. Если бы эта предосторожность была принята, время не было бы пропущено, и наши союзники на нападение наших противников ответили бы нападением же. На неоднократные просьбы Коленкура Александр обещал сделать, о чем его просили, но в неопределенных выражениях. Наконец, припертый к стене, он сказал посланнику: "Князю не дано такого приказания, о каком вы просите. Наши генералы не таковы, чтобы им можно было доверить решать дела подобного рода. Они воспользовались бы предоставленной или свободой, чтобы сделать или слишком много, или ровно ничего. Меня предупредят из Дрездена или из Берлина, и мой курьер отправится немедленно после того, как я узнаю что австрийцы перешли свою границу". -- Могу ли я сообщить Императору, -- сказал Коленкур, -- что армия пойдет на Ольмюц?" -- "Она пойдет по направлению к Ольмюцу",[98] -- ответил царь, пользуясь едва заметной разницей в смысле. Впрочем, по его словам, его армия готова, снабжена всеми средствами, и в двадцать четыре часа может выступить в поход.
   Но когда он узнал, что эрцгерцог Фердинанд вступил в великое герцогство Варшавское с пятьюдесятью тысячами человек, речь его сразу же переменилась. Он заговорил уже о пятнадцати днях, что только после этого срока Россия может начать кампанию, а вскоре последовали одни за другим, варьируясь до бесконечности, то благовидные, то странные предлоги для отсрочки. То время года было неблагоприятно -- долго залежался снег, то постоянные дожди задерживали войска в лагерях; то разлив рек препятствовал первым переходам, то князь Голицын не успел еще доехать до своей главной квартиры. Это зависело от того, что принуждены были дать ему отпуск -- нельзя было не преклониться пред уважительной причиной: он женил своего сына. Сверх того, прибавлял Александр, нужно считаться с обычаями и привычками страны. В России, говорил он, ничто не делается быстро. Все в ней неповоротливо, тяжело; всюду путаница. Что удивительного в том, что эта неуклюжая машина испытывает некоторое затруднение в начале своей деятельности и что ее неаккуратный ход так мало похож на поразительную быстроту операций, которые ведутся в Германии.
   Вместо истинных услуг, в которых мы так нуждались, Александр осыпал нас любезностями. Прежде всего, он послал Наполеону свои пожелания, затем восторженные поздравления. В начале враждебных действий он, видимо, с мучительным нетерпением ждал известий с Дуная; он не мог дождаться известия о том, что император находится при армии, -- "его гений стоит целых армий",[99] -- говорил он. После Абенсберга и Экмюля он рассыпался в восторженных выражениях удивления по поводу прекрасных операций, давших столь блестящие результаты. Зачем, говорил он, он не возле Наполеона, деля с ним опасности и славу! Он говорил, что, по крайней мере, ему хотелось бы иметь при Наполеоне, на время его походов, своих специальных представителей -- для того, чтобы русский мундир появился во французском генеральном штабе как неопровержимое доказательство союза. Он приказал отправиться в нашу главную квартиру одному за другим двум флигель-адъютантам, полковникам Чернышеву и Горголи, которым было поручено передать Наполеону приветствия и восторженные письма.
   Он говорил, что завидует своим адъютантам в милости, которую им оказывает -- видеть великого полководца в момент проявления его военного гения и учиться в его школе. "Может ли быть лучший случай для военного?",[100] -- сказал он. Узнав, что один проживавший в Париже русский офицер, приглашенный Наполеоном принять участие в войне, уклонился от этой опасной чести, он сказал Коленкуру: "Вся кровь вскипела во мне, когда я прочел об этом. Нужно не иметь ее в жилах, чтобы поступать таким образом. Я чуть было не запретил ему носить мундир. Если бы я, без особых затруднений, мог покинуть Петербург на два месяца, я был бы уже там, куда он не захотел отправиться. Есть же такие бесчувственные люди".[101] Однако же, замечание, которое позволил себе сделать Коленкур, что французской и русской армиям предназначено было сблизиться и что в это время император Александр мог бы приехать к своей армии, сразу же остановило излияние государя. "Он улыбнулся, как будто нечто подобное было у него на уме, но ничего не ответил положительного"[102].
   Чтобы побудить царя хотя бы только начать военные действия, наш посланник ссылался на принятые царем обязательства, на данное слово. Он указывал и на то, что честь царя заинтересована в том, чтобы отнюдь не оставлять Наполеона одного выдерживать первый натиск врагов. Когда же он исчерпал свои обыкновенные доводы, он нашел другие, новые и совершенно неожиданные. Он представил в своеобразном виде положение Европы и те обязанности, которые вытекали отсюда для русского самодержца.
   По его мнению, если внимательно вникнуть во все происходящее, настоящая война служила только продолжением борьбы, завязавшейся семнадцать лет тому назад между основами порядка, т. е. социальным консерватизмом, и разрушительными страстями, но с той разницей, что роли совершенно переменились. Наполеон сделался защитником всех государств против Австрии, перешедшей телом и душой в революцию; Австрия же из ненависти и честолюбия повторила ошибки, в которых так упрекали Францию в 1792 году, и впала в якобинство. За доказательствами недалеко ходить; стоит только прочесть ее манифесты и зажигательные воззвания к немецкому народу и тирольцам, и, в особенности, обратить внимание на ее усилия вызывать в соседних государствах восстания и повсюду распространять огонь мятежа. Далее, -- говорил он -- не состоит ли она с давнего времени в преступных отношениях с крамольниками всех стран; не поддерживает ли при всех дворах, особенно при русском, происки светской оппозиции? В настоящее время вреднейшие революционеры не на улице -- они в салонах. Это те угрюмые, вечно недовольные умы, которые восстают против законно установленного порядка, которые хотят восстановить навсегда похороненнoe прошлое, и упорно преследуют свою химеру, хотя бы ценою жесточайших междоусобиц. Вступая с ними в союз, венский двор подкапывает под все установленные власти и стремится ко всеобщему перевороту.
   "Я дал понять его Величеству, -- писал Коленкур Наполеону, -- что Австрия пользуется теми же самыми средствами, как и люди, создавшие революцию во Франции, что если бы ей удались ее планы -- она, порвав все узы, связующие народы с государями, не только не могла бы управлять событиями, но и сама сделалась бы их жертвой, что всем государям следует бороться с принятым ее направлением, ибо иначе и им предстоят те же самые опасности. Я говорил императору о салонах, о их злословии, о том влиянии, какое они имеют в Вене и могут иметь и в других местах, если только этот новый пример с его ужасными последствиями не приведет к решению обуздать их. Я сказал Его Величеству, что дошедшее до крайних пределов раздражение известной части салонов направлено не против Франции или государя, а против того, кто первый обуздал своеволие и разыгравшиеся страсти нашего времени. Что оно направлено против того, кто остановил революционный поток, угрожавший престолам и общественному строю и принимавший в каждой стране характер оппозиционного духа и критики. Что с тех пор, как американские и английские идеи вскружили всем головы, нигде не осталось ничего святого, что русские, немецкие и французские щеголи считают себя вправе судить государей и рассуждать об их поступках, как, например, Палата общин судила герцога Йоркского и госпожу Кларк[103].
   Что Стадион, -- который нападает на верховную власть и общественный строй Германии и обращается к Франции с заявлениями, что император Франц ведет войну не с ней, а только с императором Наполеоном, -- мне кажется, такой же якобинец, каким был и Марат. Что наименьшим злом, какое может быть следствием системы, выдвигаемой Австрией, будет такая же анархия, как и во время тридцатилетней войны, с тою только разницей, что результатом ее будет революционный режим, что эти, так называемые, благонамеренные люди Петербурга, Парижа и Вены не что иное, как анархисты, такие же, как и анархисты 93 года; что разница только в костюме; что анархисты 1809 года, под маской роялистов, точно также нападают на общественный строй, -- одни -- разнося повсюду в Германии лозунг германской независимости и свободы, другие -- непрестанно осуждая государя и порицая все действия правительства; что, в конце концов, эта секта выступает против Вашего Величества еще с большим ожесточением, чем против других государей, ибо вы первый увидели, куда направлены их усилия и крепко прижали всех анархистов, как роялистов, так и якобинцев, что не следует щадить правительства, которое прославляет эту разрушительную и революционную систему, как не щадили сумасшедших, которые гильотинировали людей, дабы осуществить свою мечту"[104].
   После того, как Коленкур пространно развил эти идеи, заговорил царь и решительно высказался в том же духе. Он согласился, "что многие возвышают голос против императора Наполеона только потому, что он подавил анархию и наложил узду на своеволие"[105]. Посланник расстался с царем после двухчасового разговора, установив полное согласие во взглядах. Но общность взглядов ни на йоту не подвинула операций русской армии. Правда, Александр делал вид, что больше всех раздражен такой медлительностью, что его возмущает апатия военачальников. Но, -- прибавлял он -- где же средство? Финляндия и Турция отвлекли всех деятельных и опытных офицеров. По его словам, чтобы назначить главнокомандующего армией против Австрии, ему пришлось обратиться к престарелому генералу, живущему уже второй век -- к ветхой развалине, уцелевшей от древних войн. Он говорил, что князь Голицын ведет кампанию так, как это делалось в его время, не торопясь, шаг за шагом, что он вовсе и не подозревал того, что правила и достойные подражания случаи наполеоновской тактики внесли много нового в искусство побеждать, и в заключение он сказал сокрушенным тоном, но с видом полной искренности: "Это все еще старая рутина Семилетней войны... Не будем его торопить, -- прибавил он, говоря о Голицыне -- а то он наделает глупостей"[106]. Впрочем, он не допускал и мысли, чтобы его генералы, не говоря уже о нем самом, могли быть заподозрены в недостатке корректности. "Это только апатия, а отнюдь не злая воля",[107] -- говорил он. Румянцев также сказал Коленкуру убежденным тоном: "Мы неповоротливы, но идем прямым путем".[108] На самом же деле русские совсем не двигались с места, и вот по какой причине: приказ вступить в Галицию, который 27 апреля обещано было послать "в тот же вечер",[109] не был еще отослан из Петербурга и 15 мая.[110] Это уже был не недостаток подвижности у русских генералов и офицеров, действительно им свойственный, а отсутствие желания у государя, ибо это он держал армию в бездействии на одном месте.
   Это умышленное бездействие, вполне отвечающее данным Австрии уверениям, было более чем нарушением клятвы: это была самая крупная ошибка, какую только могла сделать Россия, принимая во внимание только ее собственные интересы. И в самом деле, всего более -- и вполне справедливо -- она боялась, чтобы решительные события этой войны не обусловили или не подготовили восстановления Польши путем присоединения Галиции к Варшавскому герцогству. Вполне естественно, что -- при известии о наших победах -- в Галиции, доставшейся по разделу Австрии, должны были возродиться национальный дух и стремление к независимости; что она должна была восстать, лишь бы дали ей на это время и возможность; что она призвала бы к себе своих братьев из великого герцогства и встретила бы их с распростертыми объятиями. Соединение этих двух частей разделенного народа совершилось бы под покровом войны по вполне естественному влечению. Победоносному Наполеону, который нашел бы уже восстановленное государство, не оставалось бы ничего иного, как только узаконить совершившийся факт. Ему пришлось бы не восстанавливать а только признать Польшу. Итак, опасность для России была бесспорная, но от нее самой зависело отвратить ее: ей стоило только самой вступить в Галицию, занять ее и властно распоряжаться в ней. Благоприятные условия -- как то: топография местностей и начальный характер военных действий на Севере -- в высшей степени облегчали ей эту задачу.
   Австрийская Галиция, в то время более обширная, чем теперь, занимала оба берега реки Вислы и граничила с Россией на протяжении ста пятидесяти миль. Между ней и Россией не было ни крепости, ни рек -- никакого препятствия, которое могло бы остановить русские войска. Сверх того, выйдя из Галиции, чтобы напасть на великое герцогство, расположенное от нее на север и на запад, эрцгерцог Фердинанд принужден был вывести оттуда лучшую часть своих войск. Он предоставил ее самой себе, оставив там только кое-где гарнизоны и отдельные отряды. Таким образом, обернувшись спиной к русским и идя на Варшаву, он отдавал Галицию в их руки. Князю Голицыну оставалось только подвигаться вперед и без выстрела занять эту провинцию; затем напасть на армию эрцгерцога с фланга или с тыла, заставить его дорого поплатиться за свою смелость, и, оказав этим обещанную услугу общему делу, обеспечить безопасность России от случайностей будущего. Войдя в Галицию первым -- прежде чем войска великого герцогства, вынужденные сперва обороняться, имели бы время туда проникнуть, -- он овладел бы ею именем царя. Он мог бы беспрепятственно подавить в ней всякое проявление польского национального духа, поручить ее ревнивой охране своих войск и наложить на нее секвестр. Заручившись предварительным решением и наложив руку на предмет спора, Россия могла ко времени заключения мира на законном основании удержать Галицию за собой и располагать ею по праву завоевания; ничто не помешало бы ей возвратить ее австрийцам или заставить признать своей собственностью. Следовательно, действовать быстро, без колебаний, было для нее не только решением, наиболее соответствующим ее обязательствам, но и менее всего компрометирующим ее и наиболее обеспечивающим ее интересы. В настоящем случае добросовестное отношение к своим обязательствам было бы само благоразумие. Наоборот, удерживая неопределенное время свои войска на границе, она лишила себя права влиять на дальнейшие судьбы Галиции; она предоставила полякам свободу действий, вследствие чего те могли прийти в Галицию раньше нее, она позволила им воспользоваться восстанием в Галиции как диверсией против нападения на них австрийцев, и, уступая место своим невольным союзникам, намерениям которых она справедливо не доверяла, неразумно предоставила им первую роль.
   Последствия ее поведения, которые легко было предвидеть, не заставили себя ждать. Застигнутый врасплох вторжением австрийской армии, шедшей на Варшаву по левому берегу Вислы, Понятовский сперва отступил. Затем, спасши честь своего оружия в неравном бою при Рашинах, он покинул столицу, предоставив эрцгерцогу войти в пораженную ужасом Варшаву, и перешел со всеми своими силами на правый берег, за Прагу -- предмостное укрепление, которое господствовало над рекой и защищало переправу. Выбирая для отступления такое направление, он давал возможность отрезать себя от Германии и от союзной Саксонии, но зато оставался в исключительно польском крае, в соприкосновении с частями Галиции, лежащими на восток от Вислы, в непосредственном соседстве с великим герцогством. Благодаря этому он сохранял за собой возможность, пока неприятель занимал столицу и двигался к северу, неожиданно свернуть на юг, напасть на Галицию, перенести войну на австрийскую территорию и освободить Варшаву под стенами Львова и Кракова. Он принял это отважное решение по собственной инициативе, еще до того, как передан был ему от князя Невшательского совет императора[111]. Получилось странное зрелище: оба противника повернулись друг к другу спиной и пошли в противоположные стороны. Эрцгерцог Фердинанд, отказавшись взять силой переправу через Вислу, направляется по левому берегу реки на север, подвигает свои войска до Торна и угрожает Данцигу; а Понятовский поворачивает на юг и, идя по правому берегу, бросается в Галицию.
   В первых числах мая Понятовский вступил в Галицию. При его приближении население поднялось и бросилось к нему навстречу. Пример подали представители дворянства -- крупные помещики. Многие из них жили в имениях, были богаты и пользовались влиянием. Польша не умерла в их сердцах, хотя ее враги и думали, что, нанеся ей три смертельных удара, покончили с ней навсегда. Укрывшись в своих помещичьих владениях, они носили по ней траур и свято чтили ее память. Княгиня Чарторижская собрала в центре своего обширного, как город, поместья -- Пулавы -- в особом здании реликвии польских королей и героев, посвятив этот храм или, вернее, мавзолей, утраченной отчизне.[112] При виде Понятовского воскресли надежды и вера в будущее. В этом изящном и рыцарски неустрашимом герое, поклоннике славы и пиров, который, при звуках труб и фанфар, при звоне оружия, ехал во главе своего штаба, Польша увидела олицетворение самой себя. Дворянство встречало его во главе своих вооруженных арендаторов и крестьян, из которых сформированы были полки. Женщины устраивали ему восторженные приемы и празднества. Всюду, где он ни останавливался, был смотр утром, бал -- вечером. Из замков движение распространилось по окрестностям. Ежеминутно ряды армии расступались, чтобы дать место новым добровольцам. Приходили даже старцы, оставшиеся в живых после войн за независимость. Они просили позволения отомстить зa своих погибших товарищей, -- разрешить убивать австрийцев. Застигнутые врасплох и растерявшиеся имперские власти и гарнизоны уходили или сдавались. Да к тому же гарнизоны, состоя отчасти из уроженцев Галиции, внутри самих себя таили измену и мятеж. Когда после сдачи Сандомира австрийский гарнизон проходил церемониальным маршем перед победителями, бывшие в его составе солдаты из галичан, как только заметили польские мундиры и знамена с водруженным на них белым орлом, прорвали ряды и, не повинуясь голосу своих офицеров, побежали, чтобы встать под обожаемые знамена.[113] Сопротивление нигде не было серьезно, 9 мая войска герцогства вступили в Люблин, 20-го в Замостье и 23-го во Львов.
   По прибытии в этот город, Понятовский попытался дать восставшей провинции некоторую организацию н привести в порядок сбежавшиеся с разных сторон вооруженные партии. Для Галиции было учреждено временное правительство; была сформирована милиция и снабжена всем необходимым. Чтобы еще более воодушевить тех, кого он призывал к оружию, Понятовский льстил их патриотическим надеждам. Не объявляя положительно о присоединении их к великому герцогству, он убеждал их ожидать всего от будущего и вверить свою судьбу Наполеону. В прокламации, выпущенной от имени саксонского короля, говорилось, что их дальнейшая судьба будет зависеть от их собственного мужества и покровительства победоносного героя". В распространяемых в изобилии уличных листках, газетных статьях, дневных приказах повторялись те же слова. Зажигательные речи, пущенные в население, возбужденное борьбой, опьяненное энтузиазмом, истолковывались им, как обещание вернуть ему отчизну[114].
   Слух обо всем этом быстро дошел до Петербурга. Он вызвал там невыразимую тревогу и ужас. Опасность, которой там страшились, которую до сих пор только смутно провидели в туманном будущем, приближалась и принимала вполне определенные формы. Призрак превращался в действительность. Для России ясно было, что происходящим на ее глазах возрождением Польши затрагиваются ее жизненные интересы; что опасность угрожает ее единству, и она не на шутку встревожилась за обладание провинциями, которые достались на ее долю при трех последовательных разделах.
   Надо сознаться, что прискорбные и характерные симптомы оправдывали ее опасения. Возмущение не ограничилось Галицией, оно перешло и русскую границу; опасное брожение началось на Волыни и в Подолии. В некоторых уездах исчезла вся молодежь: все бежали в вольную страну и поступали под знамена Понятовского. Ни надзор властей, ни объявленные строгие наказания не могли помешать эмиграции. В Каменец-Подольске увлечение было так сильно, что правительственные чиновники, поляки по происхождению и чувствам, исчезли все сразу, так что присутственные места опустели и должны были закрыться.[115] Великое герцогство и Галиция похищали у русского государя его подданных и должностных лиц, увлекавшихся заразительным примером. Заокраинная Польша как бы притягивала к себе ту часть Польши, которую поглотила Россия, не сомневавшаяся пока в крепости своих объятиий. Можно судить о впечатлении, какое производили эти известия в Петербурге, попадая в среду уже недоверчивую и предубежденную. Общество воспользовалось случаем, чтобы сильнее напасть на политику Александра. Так вот, говорило оно, только для того, чтобы достигнуть подобных результатов, царь протянул руку узурпатору и согласился быть его помощником и соучастником. Теперь ясно обнаруживаются следствия этой злосчастной системы; сомнение более недопустимо; далее заблуждаться были бы преступно и святотатственно. Необходимо признать, что союз с Францией; вновь создавая Польшу, прямым путем ведет к расчленению государства[116].
   Среди гневных и злобных воплей Александр оставался бесстрастным и кротким; он далек был от того, чтобы выражать сочувствие общему раздражению, и старался успокаивать умы. Чтобы разубедить своих подданных, он притворился, что совсем не разделяет их беспокойства. Но, когда он был наедине с французским посланником, его лицо, фигура, разговор -- все обнаруживало неотступную заботу и боязнь, чтобы Наполеон не задумал и не подготовил восстановления Польши. Если в словах царя слышалась скорее скорбь, чем горечь, то слова Румянцева становились трагическими. Воспитанник Екатерины II, живой свидетель разделов, старый министр привык смотреть на поддержание созданного разделами порядка вещей, как на жизненную потребность России. Как ни велики были его французские симпатии, он не задумался бы пожертвовать ими ради высшего интереса и торжественно предложил бы нам на выбор или Польшу, или Россию. Он не скрывал, что в его глазах присоединение Галиции к герцогству будет причиной разрыва, что император Наполеон должен выбирать между Петербургом и Варшавой. "Я сторонник нашего союза, говорил он Коленкуру; я очень им дорожу, вам это известно... Я более чем доказал это, я могу это сказать. И все-таки я почту своим долгом сказать Императору, моему повелителю: отречемся от нашей системы, будем биться до последнего человека, но не потерпим расширения польских владений, ибо это посягательство на наше существование".[117] С этого времени император и министр на разные лады жаловались на то, что делается в Галиции с одобрения Наполеона или, по меньшей мере, без помехи с его стороны. Они делали его ответственным за то, что он дал толчок к происходящим там волнениям, за воззвания, обращенные к национальным страстям, упрекали его в том, что он стремится воскресить вопрос, который будет могилой союза.
   На это Коленкур вполне основательно возражал, что Россия прежде всего должна во всем винить самое себя, что от нее самой зависело завладеть с самого начала Галицией и не допускать, чтобы на ее границах создался очаг польской пропаганды; что причиной всему были ее проволочки, их даже нельзя было приписывать исключительно вялости и небрежности, ибо злая воля начальников и их небесполезное сочувствие врагу были только что доказаны на деле. В ответ на упреки царя Коленкур представил ему доказательства своих слов. Это было перехваченное поляками письмо, написанное эрцгерцогу Фердинанду русским генералом, князем Горчаковым. Оно дышало страшной ненавистью к Франции; в нем открыто высказывалась надежда на скорое сближение русских с австрийцами для совместной борьбы за правое дело.
   Сообщение о поведении Горчакова ошеломило Александра. Это тем более удивляет его, говорил он, что "этот генерал был одним из тех, -- а это удостоверяется донесениями почты, -- которые писали в Москву в самом лучшем духе".[118] Впрочем, говорил он, с ним будет короткая и примерная расправа: он отрешит виновного от командования и переведет его в военный совет. Но при этом он дал понять, что его удивляет и глубоко оскорбляет, что из единичного проступка хотят вывести заключение об общем направлении, что за вину одного человека хотят сделать ответственным правительство в полном его составе. Где же то доверие, говорил он, которое должно царить между союзниками Тильзита и Эрфурта и которое должно играть первенствующую роль во всех их сношениях? Тем не менее, хотя царь и горячился, он тщательно устранял из своей речи все, что могло задеть или оскорбить посланника лично; напротив, в его упреках было что-то нежное, подкупающее. В продолжение всего этого разговора он несколько раз вплотную подходил к своему собеседнику, обращаясь к нему с дружескими жестами, с трогательной заботливостью выбирая выражения, как будто он хотел убаюкать его льстивыми словами, задобрить ласковым обращением и усыпить его бдительность. Он закончил беседу трогательной сценой. Он стал уверять, что хотя несправедливые подозрения и оскорбляют его до глубины души, он все-таки предпочитает, чтобы Коленкур высказывал ему все откровенно; что именно в этом тоне должно говорить с ним, что именно таким образом любит он объясняться с человеком, который пользуется его уважением и любовью. "Говоря это, прибавляет посланник, Его Величество соблаговолил обнять меня"[119].
   В том же разговоре Александр опять подтвердил, что его войска скоро выступят в поход, что он повторил приказание перейти границу, "хотя бы с одним патрулем".[120] Он видел, что для дальнейших проволочек нет оправданий, ибо война со Швецией подходила к концу. Регентство в Стокгольме просило о переговорах, и замирение на Севере, в пользу которого Коленкур работал изо всех сил, давало в распоряжение России лишнюю армию. Но, к несчастью, даже допуская, что царь употребит некоторое усилие нагнать потерянное время, было уже слишком поздно. Для того, чтобы его армия могла остановить национальное движение поляков и оказать содействие, имеющее значение для успеха наших военных операций, время было упущено. В это самое время борьба между Наполеоном и Австрией достигла решительного момента, и в эти-то критические часы Россия не пришла нам на помощь. Приближался конец мая, шесть недель прошло после первого пушечного выстрела. Если бы русские с самого начала действовали быстро и добросовестно, они за это время могли бы занять Галицию, пройти через нее, рассеять или оттеснить армию принца Фердинанда, затем, увлекая за собой поляков, могли бы, пройдя через Краков, направиться на Ольмюц и появиться внушительной массой на севере Моравии. В южной части этой провинции, на равнине Маршфельда позади Дуная, совсем вблизи Вены, эрцгерцог Карл стоял перед французами и собрал все силы для обороны этой позиции. Если бы русские предприняли нападение на него с тыла, он задумался бы над тем, стоит ли удерживать укрепленную позицию только для того, чтобы рискнуть на сражение, с проигрышем которого терялось все. Из боязни попасть между двух огней, он, вероятно, отступил бы направо или налево, в Богемию или Венгрию, предоставляя Франции и России протянуть друг другу руку в Моравии и встретиться друзьями на поле Аустерлицкой битвы. Лишенная последней операционной базы, рассеченная посредине, Австрийская монархия должна была бы отказаться от сопротивления и просить пощады. Но Голицын не трогался с места, а поляков было слишком мало, чтобы собственными силами выполнить ожидаемую диверсию; они могли захватить и поднять одну австрийскую провинцию, но отозванной из-под Варшавы армии Фердинанда было вполне достаточно, чтобы остановить их и держать вдали от главного театра военных действий. Обеспеченный с тыла, уверенный, что русские не придут вовремя, чтобы напасть на него, эрцгерцог Карл мог оставаться на Дунае, мог ожидать Наполеона под прикрытием этой преграды и в бессмертных боях оспаривать победу.
   21 мая французская армия начала переправу через реку. Массена и Ланн переправились с тремя дивизиями и уже овладели Аспером и Эслингом, когда внезапный подъем воды разрушил мосты. Атакованные втрое сильнейшим неприятелем, оба маршала держались до вечера в занятых деревнях и удержали за собой место переправы по ту сторону реки. Вечером и ночью мосты были восстановлены, и переправа возобновилась. На другой день планы Наполеона приводились уже в исполнение, как вдруг река снова поднялась, снесла главный мост и разрезала на две части французскую армию. Дело шло уже не о победе, а о том, чтобы избегнуть поражения. Корпуса, изолированные на левом берегу, должны были дать второе сражение, почти не имея огнестрельных снарядов; они дрались штыками и сопротивлялись тридцать часов. Только на другой день вечером, когда австрийцы прекратили свои бешеные атаки, наши отступили к острову Лобау, увозя десять тысяч раненых, унося смертельно раненого Ланна, оставив врагу пять тысяч трупов и ни одной пушки. Это было победоносное отступление, более славное, чем победа! Армия была спасена. Владея Лобау, Наполеон владел рекой и сохранял за собой переправу. Но операция его не удалась. Эрцгерцог, хотя все атаки его и были отбиты, мог, по справедливости, считать, что в конце концов победителем вышел он. Эслинг сделался австрийским Эйлау, но более важным, более убийственным; это сражение подействовало на умы еще сильнее, чем ужасный день 8 февраля 1807 года. В Эслинге Наполеон не только не уничтожил врага, но отступил и очистил поле сражения. Уже менее послушное счастье давало ему новое и более серьезное предостережение и во второй раз обмануло его ожидания.
   Из недавнего опыта мы знаем, как, по мере своего распространения, преувеличиваются и извращаются известия с войны в критический ее момент, как легко, под влиянием страстей, надежды, легковерия воспринимаются преувеличенные или вымышленные слухи. В 1809 г. Европа с возрастающим волнением следила за поединком между Наполеоном и Австрией. Этот интерес не был только захлебывающимся любопытством, которое приковывается к развязке большой драмы: Европа сознавала, что на Дунае разыгрывается ее собственная судьба; что, если Австрия падет, рука победителя будет еще тяжелее тяготеть над королями и народами; наоборот, если Наполеон будет побеждать и отброшен на Рейн, то следствием этого будет всеобщее против него восстание и освобождение Европы. Поэтому все, что могло поддержать надежду на такое облегчение, жадно подхватывалось и тотчас же передавалось дальше. Бюллетени эрцгерцога разносились, как эхо, и повсюду появились раньше наших; партийный дух и злорадство придавали им крылья. Слухи, что французская армия потерпела поражение, приходили со всех сторон и вызывали повсюду брожение и подъем духа. Если бы эти известия оправдались, прусские партизаны возымели бы смелость напасть на Дрезден и наводнили бы нижнюю Германию, Тироль восстал бы во второй раз, Испания ободрилась бы, и, наконец, Англия могла бы высадиться на острове Вальхерен,[121] и принять личное участие в войне, в которой до сих пор ограничивалась денежной помощью.
   В России, единственном независимом государстве, которое именовало себя нашим союзником, но у которого слово расходилось с делом, впечатление менялось в зависимости от среды. Петербургские салоны испускали торжествующие клики, поведение же царя и его приближенных представляло полный контраст с поведением общества. Хотя и можно думать, что неудачи Наполеона не огорчали его -- по крайней мере, судя по известным нам словам, сказанным Александром по секрету в начале кампании, -- однако, проявляемые им чувства были в строгом соответствии с требованиями союза. Он даже воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы удвоить дешевые уверения, на которые никогда не скупился.
   По прибытии австрийских бюллетеней он не говорил ни слова и выжидал. Лишь только известия из французских источников исправили австрийские, он написал Коленкуру записку, желая оказать ему любезность и ободрить его.[122] Он отправил Наполеону новое письмо с третьим флигель-адъютантом. "Австрийцы, -- писал он, -- только что распространили слухи о своих успехах. Привыкши видеть в Вашем Величестве величайшего гения, я мало верю этому".[123] Далее, он уверял, что, что бы ни случилось, его чувства останутся неизменными и его верность "устоит пред событиями"[124].
   Когда он узнал все подробности дела, он воздал самую изысканную дань уважения геройству наших войск. Он оплакивал столько храбрых, павших на поле битвы. Судьба Ланна, о котором он пока знал только то, что тот тяжело ранен, внушала ему особенное участие. "Клянусь вам, -- говорил он Коленкуру, -- я так огорчен несчастьем, постигшим маршала Ланна, как будто бы он был мне близким человеком. Прошу вас, генерал, передать это Императору; я продумал об этом всю ночь. Для наших генералов должно послужить особым примером, что маршал, покрытый уже двадцатью пятью ранами, потерпел увечье на поле чести. Вы доставите мне особое удовольствие, если найдете случай передать герцогу Монтебелло[125] об участии, которое я принимаю в его славном несчастии.[126]Он дошел до того, что восторгался всей нашей расой, и, нет сомнения, что в этом порыве был искренним. Его душа, по природе благородная, трепетала при рассказе о славных подвигах. В этот миг, когда Франция воплощала в его глазах храбрость, честь, доблесть истинных мужей, он чувствовал себя связанным с нами бессознательными симпатиями, восхищался и преклонялся пред столь высоким героизмом. "Я всегда любил вашу нацию, -- говорил он, -- мне думается, что даже в то время, когда мы с вами воевали, я предпочитал вас австрийцам. Я выражал участие к судьбе австрийцев в видах политического равновесия; но, как человек, я не забыл 1805 г., когда мы могли только жаловаться на них. Ваша нация обладает энергией, у всех у вас -- душа, самолюбие, честь. Мне по душе это!"[127] "Комплименты и фразы не армии, -- а обстоятельства требовали армий",[128] -- таковы были суровые, но заслуженные слова, с которыми Наполеон принял уверения Александра в неизменной дружбе и верности своим обязательствам, -- уверения, против которых говорило уже то, что его солдаты оставляли нас на произвол судьбы. В начале кампании, во время своего стремительного движения на Вену, император не мог составить себе ясного представления о том, что делалось на Севере. Благодаря тому, что сведения оттуда не отличались точностью, да и задерживались, ему трудно было разобраться в сбивчивых и противоречивых донесениях. Быстрое движение Понятовского на Галицию, хотя он и сам советовал это, привело его к недоумению. Каким это образом, -- думал он, -- передвигались поляки с такой смелостью и ловкостью, с одной стороны, между численно превосходившей их армией Фердинанда, а с другой стороны, между армией Голицына, который должен был предоставить им роль только вспомогательных войск и руководить кампанией? Где же эрцгерцог? Что делают русские? Только в последних числах мая, после Эслинга, когда император покинул остров Лобау, заваленный ранеными и умирающими, и снова устроился на правом берегу, в Эберсдорфе, в центре своей еще взволнованной и потрясенной крупной неудачей армии. Донесения Понятовского, в связи с донесениями Коленкура, окончательно открыли ему глаза и подняли перед ним завесу. В то же время он узнал, что Шварценберг не уехал из Петербурга еще и теперь, месяц спустя после открытия враждебных действий, что русское посольство оставалось в Вене до самого отъезда оттуда австрийского правительства. По всем этим признакам он понял, что русские, ничего не сделав до сих пор, добровольно потеряв два месяца, никогда не о кажут ему надлежащего содействия. Уверенность в их измене была для него особенно чувствительна на другой день после неудачи, в те часы испытания, когда познается истинная преданность. Тогда-то сразу исчез тот небольшой остаток доверия, который он, несмотря на следующие одно за другим разочарования, сохранял к своему союзнику. Более недоверчивый, более проницательный, чем его посланник, который все еще верил в прямодушие царя и слагал ответственность за проволочки на его подчиненных, он идет прямо к истине, ясно проникает в игру Александра, как будто сам присутствует при его разговорах с Шварценбергом, и произносит над его искренностью смертельный приговор. По его мнению, важно, чтобы Коленкур знал этот приговор, дабы, в зависимости от этого, установить свое поведение и свои разговоры. Наполеон приказывает Шампаньи написать посланнику достопримечательное письмо. Это в одно время и излияния души и инструкции. В нем прежде всего говорят гнев и негодование, и только в конце политика вступает в свои права и излагает свои требования.[129]
   "Господин посланник, -- пишет Шампаньи 2 июня, -- Императору угодно, чтобы я не оставлял вас в неведении относительно того, что последние события сильно подорвали в нем веру в союз с Россией и что он видит в них указания на недобросовестность русского кабинета. До сих пор не было еще случая, чтобы желали удерживать при себе посланника той державы, которой объявлена война... Шесть недель npoшло, а русская армия еще не тронулась с места, тогда как австрийская занимает великое герцогство как одну из своих провинций.
   "Сердце Императора ранено; вот почему он не пишет императору Александру. Он не может засвидетельствовать ему доверия, которое уже не питает. Он ничего не говорит, не жалуется; он таит в себе свое неудовольствие, но он не придает уже цены союзу с Россией... Сорок тысяч человек, которые Россия могла бы послать в великое герцогство, оказали бы действительную услугу и, по крайней мере, поддержали бы некоторую иллюзию на тень союза.
   "Императору угодно было, чтобы я написал вам эти слова, вместо того, чтобы посылать десять страниц инструкций. Ему угодно, чтобы вы считали прежние инструкции уничтоженными. Поступайте сообразно обстоятельствам и никаким способом не вмешивайтесь в Дела России со Швецией и Турцией. Исполняйте ваши обязанности посланника с достоинством и будьте любезны. Делайте только то, что вам необходимо делать, но чтобы не было замечено никакой перемены ни в ваших действиях, ни в вашем поведении. Пусть русский двор будет по-прежнему доволен вами так же, как и вы должны делать вид, что довольны им; именно вследствие того, что Император уже не верит в союз с Россией, для него еще более важно, чтобы вся Европа верила в союз, в котором он сам разочаровался. Уничтожьте это письмо тотчас же по прочтении, чтобы от него не осталось и следа"[130].
   Итак, хотя император воздерживался от всякой жалобы, от всякого обвинения, от всякого слова, способного вызвать объяснения с Петербургом, так как слух об этом распространился бы по всей Европе и преждевременно обнаружил бы перемену в отношениях, но фактически он покончил с союзом. Он предписал Коленкуру занять строго нейтральное, но изысканно вежливое положение. Он не хочет более ни сам просить, ни оказывать какой бы то ни было услуги. Он устраняет себя от всех дел, которые взял на себя в угоду России, повсюду возвращает себе свободу действий и воздерживается от новых обязательств. Не думает ли он изменить до основания свою политику тотчас же, как только будет окончена кампания с Австрией? Не думает ли вернуться к традициям нашей; старой политики -- вновь завязать сношения со Швецией и Турцией и создать из этих двух государств, спаянных с восстановленной Польшею, свои точки опоры на севере? Не намеревается ли он предложить австрийцам, которым он послал несколько миролюбивых слов,[131] примирение на поле битвы? Одним словом, не склоняется ли он к мысли отречься от принципов Тильзита и положить в основу своей деятельности совсем противоположные? По-видимому, такие мысли впервые промелькнули в его охваченной горечью душе; они пронеслись в ней как молния, не задерживаясь и не принимая определенной формы.
   Действительно, шесть дней спустя, в то время, когда остров Лобау покрывался щетиной ретраншементов, когда Массена и Даву держались против неприятеля на Дунае, когда наши войска из Италии и Далмации спешили через Альпы, чтобы присоединиться и армии, пришло известие, что наконец-то русские тронулись. Правда, Голицын еще не "ступил в Галицию, но он только что выпустил прокламацию о своем вступлении. Последний из присланных царем флигель-адъютантов утверждал в самых категорических выражениях, что поход начался, и теперь все двинулось. Император тотчас же распространяет весть об этом; он помещает ее в дневном приказе во армий, в самом начале XVII бюллетеня.[132] Он думает, что слух о вступлении русских в Галицию, каково бы ни было его истинное значение, может ободрить наших союзников, что он помешает их отпадению и устрашит Австрию, которая с каждым днем становится все более несговорчивой и озлобленной. Итак, Наполеон видит еще некоторую пользу в союзе с Россией, и, невзирая ни на что, снова ухватывается за мысль сохранить его как основной элемент своей системы. Он тотчас же возобновил и поддерживает прежние отношения с Россией, так что никто, кроме него самого, не уловил пронесшихся в уме мыслей -- его желания грубо порвать с принципами Тильзита и нового возврата к ним; но с этого времени он будет смотреть на эти отношения с иной, новой точки зрения.
   В глубине души, он остается под впечатлением, которое так ясно выразилось в письме от 2 июня. Он не верит более в союз, т. е., не ждет от России действительного и практически полезного содействия. Он сознает, что не в меру понадеялся на Александра, обольщая себя надеждою всецело втянуть его в свою борьбу. Он понимает, что во всяком кризисе, подобном тому, который только что разразился, Франция должна рассчитывать только на самое себя; что в нужное время Россия никогда не придет на выручку. Но эта материальная помощь, на которую он никогда не возлагал твердой надежды, не составляла единственной выгоды, которую он хотел извлечь из Тильзита и Эрфурта. Может быть, она вовсе не стояла у него на первом плане. Наибольшее значение Наполеон придавал моральному влиянию союза. Он видел в нем могучее средство устрашения, средство держать в почтении Германию и изолировать Англию. Он был убежден, что, пока франко-русский союз будет существовать, хотя бы только по виду, остальной континент не решится восстать целиком, что даже в том случае, если услуги царя ограничатся простыми демонстрациями, попытки возмущения будут иметь характер только частичных местных вспышек. Если, как думал он, теперь и доказано, что требовать большего от Александра было бы несбыточной мечтой, тем не менее, их чисто внешнее, исключительно платоническое согласие будет несомненно полезно, лишь бы общественное мнение было введено в обман и принимало призрак за действительность. Даже тень дружбы между Наполеоном и Александром может сдерживать наших врагов, заставить их спрятать свою злобу и умерить их сопротивление. Итак, необходимо поддерживать "призрак союза", который выдвигает на сцену появление русских в Галиции не только до поражения Австрии, но и до мира с Англией. Поэтому все усилия Наполеона, насколько он найдет их совместимыми с другими требованиями его политики, будут направлены к тому, чтобы сохранить его. С этой целью он предписывает Коленкуру действовать в прежнем духе. Он позволяет ему содействовать столь желаемому в Петербурге миру со Швецией; поручает ему настаивать, чтобы диверсия в Галиции была, насколько возможно, серьезна и продуктивна. Со своей стороны, он прекрасно обходится с тремя флигель-адъютантами царя и окружает их исключительной заботливостью. Конечно, ему неприятно, что Александру совершенно неизвестно о его неудовольствии. Поэтому он выказывает к нему некоторую холодность, заставляет ждать ответа на три письма; но это молчание -- его единственный упрек. Правда, он ставит в вину командному составу в России его неспособность и вялость, но при этом всегда делает вид, что ему и на ум не приходит подозревать в недобросовестности самого государя. Он приказывает своему министру передать, что его личные чувства к царю нисколько не изменились, В новых письмах, отправленных посланнику с русскими курьерами и, следовательно, предназначенных пройти через руки малостесняющейся русской полиции, Шампаньи возвращается к стилю Тильзита и Эрфурта, На уверения царя он отвечает в том же тоне; он пользуется его словами и даже выражениями. "Ваше Величество, -- твердил Александр императору, -- всегда найдет во мне союзника и верного друга", -- "Чувство императора Александра, -- отвечает Шампаньи, -- вполне разделяются Его Величеством, который может только поздравить себя, что имеет столь верного союзника и, смею сказать, столь же искреннего друга"[133].
   Но как примирить Наполеону несовместимые вещи, -- свои медовые речи с бесспорным разногласием, которое грозит возникнуть из-за возрождающейся Польши? Наполеон останавливается на осторожной и двойственной игре. Он и теперь не допускает мысли о несовместимом с русским союзом полном восстановлении Польши; но так как энергичное участие поляков в военных действиях служит для него средством борьбы и диверсии против Австрии, то он не хочет охладить их пыл, не хочет вывести из заблуждения население великого герцогства и Галиции. Он поздравляет и награждает их начальников и не протестует ни против патриотических воззваний, сделанных Понятовским от его имени, ни против его прокламаций и древних приказов, но при этом воздерживается от всякого обещания, которое могло бы набросить на него тень в глазах России. Он даже заботится успокоить ее тревогу. Так, вместо того, чтобы признать восставшую часть Галиции автономной провинцией, он приказывает, чтобы она была занята и управлялась его именем; чтобы власти присягали ему, Императору и Королю; чтобы эмблемы Австрии были повсюду заменены французскими орлами, чтобы ополчение Галиции украсилось трехцветной кокардой. По его мнению, такой захват прав на владение -- неизбежно переходного характера -- будет иметь ту (выгоду, что в будущем ни к чему его не обязывает, ни у кого не отнимает надежд, не оправдывает ничьих опасений. Этой предосторожностью Наполеон хотел предупредить возникновение между ним и Россией вопроса о Галиции теперь же, в остром его периоде. Затрудняясь разрешить его в данный момент, он откладывает его на будущее время, до мира с Австрией. Он откладывает заботу найти выход, который позволил бы ему, не теряя доверия поляков, успокоить Александра до того момента, когда он покончит с эрцгерцогом Карлом и окончит кампанию блестящим ударом. В настоящую же минуту его главная забота -- победить.
   Для того, чтобы сломить Австрию и снова восстановить свое влияние в Европе, ему необходима блестящая победа. Он подготовляет ее шесть недель. Он горит нетерпением отомстить за Эслинг; но не торопится, ничего не делает на авось, выжидает благоприятной минуты -- он умеет ждать. Всякий день отмечен грозными приготовлениями. Чтобы снова перейти на левый берег, армия должна иметь опорный пункт на Лобау. Поэтому император создает из острова крепость, арсенал и склад лесных материалов. Чтобы обеспечить успех переправы, он собирает здесь громадное количество всевозможных средств. Пылкий полководец принуждает себя к кропотливым занятиям ремесленника, делается инженером, механиком, понтонером. Он изобретает новые сооружения, которые должны обеспечить нам власть над рекой и охранить нас от ее бурных порывов. В то же время он пополняет и усиливает свою армию. Он притягивает к Вене только что одержавшие победу при Раабе войска Евгения и корпуса Макдональда и Мармона. Все, что он имеет в своем распоряжении талантливого, преданного -- все свои военные силы -- он собирает на тесном пространстве, там, где должна решиться судьба войны. Лишь тогда, когда он примет все меры предосторожности, когда, благодаря силе своего искусства к предусмотрительности, сделает успех вполне обеспеченным, он возобновит неудавшуюся ему 21 мая операцию. Тогда, перейдя реку на избранном, изученном, заблаговременно подготовленном для переправы месте, предписывая врагу час и поле битвы, он нападет на него и поразит его наверняка.

II

   Когда русские, наконец-то, начали кампанию, вся энергия, вся мощь Франции были пущены в ход, чтобы оправиться от тяжелого удара и собраться с силами для нового стремительного натиска. Приказ о выступлении был отослан Голицыну 18 мая. 3 июня, по прошествии 53 дней с открытия враждебных действий, три дивизии четырехполкового состава с квартирмейстерской частью и кавалерийским резервом, всего от сорока до сорока пяти тысяч человек, перешли границу и в нескольких пунктах вступили в Галицию, занятую уже польскими войсками.
   Как ни была недостаточна и как ни запоздала эта помощь, она могла иметь свою цену, могла оказать влияние, если не на успех всей кампании, то, по крайней мере, на взаимное положение сторон в бассейне Вислы. По-видимому, она пришла более чем кстати, так как совпала с нападением на польские войска вернувшегося назад неприятеля. Вторжение поляков в Галицию в тылу армии эрцгерцога Фердинанда заставило его вернуться обратно. Он отступил на Варшаву, затем, 2 июня, очистил Варшаву и, пройдя по левому берегу Вислы, вверх по ее течению, вступил в Галицию и стал фронтом к занятым Понятовским на противоположном берегу Вислы территориям. Эрцгерцог хотел переправиться через реку и прогнать поляков с занятой ими территории. Он начал с нападения на Сандомир. Обладание этим городом, расположенным по обе стороны реки, дало бы ему возможность действовать и на том и на другом берегу. Как и большая часть польских городов, Сандомир был плохо укреплен и не был в состоянии выдержать продолжительной осады. Полуразвалившиеся от времени стены были единственным его укреплением. Получив известие об угрожающей городу опасности, Понятовский спешно прибыл с большею частью своих войск и занял позицию в недалеком расстоянии от Сандомира, на правом берегу Вислы до впадения Сана. Занимая эту местность, он имел возможность двинуться к городу и оказать ему помощь, но только при условии, что несколько русских отрядов присоединятся к нему, и, заняв место в боевой линии, пополнят численный недостаток его сил.
   Но русские подвигались с приводящей в отчаяние медлительностью. С каждым днем их переходы делались короче, зато стоянки продолжительнее. Через каждые три дня они отдыхали, по меньшей мере, день; как будто все их усилия были направлены к потере времени. Их отряды блуждали наудачу, без всякого определенного плана, выбирая всегда самый длинный путь, заботясь о том, чтобы заблудиться. Тон офицеров и их манера держать себя дышали крайним недоброжелательством. Наиболее откровенные сознавались напрямик, что они с ненавистью смотрят на войну с Австрией и, насколько возможно, будут воздерживаться от участия в ней. Когда Понятовский -- если доверять польским рассказам -- посылал к Голицыну своих адъютантов, прося его поторопиться, русский генерал посылал начальникам дивизий предписания, вполне отвечающие желаниям Понятовского, но вслед зa тем тайно отправлял отмену приказаний[134].
   Впрочем, 12 июня довольно сильный отряд, под начальством генерала Суворова, сына знаменитого генералиссимуса, имя которого осталось синонимом быстроты и натиска, прибыл на Сан и стал в самом недалеком расстоянии от поляков, позади них. В этот же самый день австрийцы переправились через Вислу и, отрезав Сандомир от всякого сообщения, пошли на Понятовского и штурмовали его позиции. Битва была ожесточенная. Храбрые поляки из чего только могли создавали врагу препятствие, задерживались за всякой складкой почвы, и, переходя по временам в нападение, стремительными атаками в штыки приводили в замешательство своего противника. В продолжение всего дня они удерживали свои позиции; но держаться еще хотя бы несколько дней, а тем более оттеснить врага и освободить город без поддержки русских они не могли.
   Понятовский умолял Суворова о помощи, но тот на его горячие и настойчивые просьбы долго не обращал ни малейшего внимания. Наконец, он пообещал отдать приказание одной из своих бригад перейти на другую сторону Сана, чтобы, подкрепив и удлинив левое крыло поляков, отвлечь на себя правое крыло австрийцев и обойти его. Движение русских уже началось, приготовления к переправе были сделаны, мост переброшен, как вдруг умом генерала Сиверса, который командовал бригадой, овладело большое смущение. Дело в том, что был понедельник -- день, считающийся несчастным у русских. При таких дурных предзнаменованиях следовало воздержаться от всякого серьезного дела. Обещанное содействие было отложено до завтра. Но на следующий день оказалось, что генерал Сиверс затерял свой Георгиевский крест, -- новое знамение свыше, предостерегающее русских не искушать судьбы. Бригада осталась на месте. Понятовский понял, что его предательски оставили одного. Взбешенный, он дал сигнал к отступлению, отвел свою армию за Сан, а сам помчался в Люблин, где находилась главная квартира Голицына. Удаляясь, он слышал, как пушки из находящегося в отчаянном положении Сандомира отвечали все реже, что указывало на предсмертную агонию крепости[135].
   В Люблине он говорил, что требуется безотлагательная помощь, что иначе гибель города неминуема. Но опять натолкнулся на отмалчивания и отказы. Все, чего он мог добиться, было обещание, что императорская армия переправится через Сан 21 числа. 18-го Сандомир сдался, так как Голицын не двинул на помощь городу ни одного человека, вся помощь его дивизий свелась к тому, что своим присутствием они прикрыли отступление польской армии. "Предательское поведение!" -- воскликнул Наполеон, узнав об этих сценах, и, в порыве негодования, не мог удержаться, чтобы не приказать Коленкуру сделать самые сильные представления. "Итак, -- велел он написать ему, -- присоединение русских к польской армии ознаменовалось лишь поворотом к худшему и потерею того, что поляки одни сумели завоевать и до сих пор удерживали!". Правда, что, оставаясь верным системе -- никогда не обвинять самого Александра -- он тотчас же прибавил: "Без сомнения, не таковы были намерения императора Александра; но следует, чтобы он знал, как были исполнены его предначертания. Доставить ему случай проявить свою власть, значит, оказать ему истинную услугу".[136] Впрочем, и в настоящем случае Голицын не сделал ничего иного, как только придал ограничительный смысл приказаниям, которые предоставляли полную свободу его недоброжелательству, ибо в его инструкциях говорилось: "Во всяком случае предписывается вам избегать совместных действий с польскими войсками и оказывать им содействие только косвенным путем"[137].
   Очевидно было, что русские не желали сражаться рядом с поляками. Но нельзя ли было устроить так, чтобы обе армии, если уж они не могли действовать совместно, действовали, по крайней мере, параллельно, в разных районах? После переговоров с Голицыным Понятовский решил перейти со своими солдатами на левый берег Вислы. При этом предполагалось, что войска царя останутся на правом берегу, возьмут на себя труд довершить оккупацию уже восставших частей Галиции и оттеснят отсюда неприятеля как можно дальше.
   Взяв на себя эту задачу, русские исполняли ее крайне своеобразно. Прежде всего они предоставили австрийцам разбросать по всей стране летучие отряды и снова занять Львов и другие города. Но если уж они не помешали набегу австрийцев, они могли, по крайней мере, заставить их жестоко поплатиться за это. Ничего не было легче, как отрезать и окружить отряды, дерзнувшие внедриться в густые русские массы. Но русские позволяли австрийцам свободно передвигаться, проскальзывать между своими колоннами и совершать эволюцию с такой уверенностью в безопасности, как будто дело происходило на маневрах, как будто с той и другой стороны было дано слово избегать встреч и скрещивать оружие. Если австрийцы двигались в какую-либо сторону, русские тотчас же направлялись в противоположную, так что -- писал Понятовский, -- "достаточно было узнать измерения одной из армий, чтобы на основании этого заранее знать, что предполагает сделать другая"[138]. Если замечала друг друга, то не хотели пожертвовать и одним зарядом. За все время один только раз вблизи Увланок обменялись несколькими выстрелами, и то по ошибке. Австрийцы плохо разглядели русские мундиры и думали, что имеют дело с поляками. Их офицер тотчас же прислал Голицыну свои извинения за невольную ошибку, по случаю одного убитого и двух раненых было выражено сожаление[139]. Когда встречались кавалерийские патрули, они спокойно поглядывали друг на друга; люди спешивались, лошадей расседлывали и разнуздывали. Затем, чтобы скоротать скуку совсем ненужной службы, начинали сходиться, вступали в разговоры, и нередко можно было застать австрийцев и русских, расположившихся "скреплять свое доброе согласие совместной выпивкой".[140] Эти знаменательные факты, в связи с постоянными посылками парламентеров и хождением из одной главной квартиры в другую, были вполне достаточны, чтобы выдать самому непроницательному наблюдателю заранее условленную между обеими сторонами игру и их тайное вероломное соглашение.
   Действительно, путем тайных переговоров произошло соглашение по известным пунктам, и комедия разыгрывалась с общего согласия. Когда русские вступили в Галицию, эрцгерцог Фердинанд уведомил их через одного из своих офицеров, майора Фикельмонта, что они как друзья будут приняты в стране австрийского императора, и выражал желание ознакомиться с их намерениями. Голицын ответил, что он не может не исполнить приказаний своего государя, а в них ему предписано занять край, -- в случае надобности, силой, но только до Вислы. Таким образом, он косвенно, в виде намека, обязался не переходить реку и, прежде чем вступить в борьбу, по-христиански предупредил своего противника, что не будет доводить дело до серьезного столкновения и будет соразмерять свои удары с ударами противника.
   Такое извещение, а также и любезности, которыми оно сопровождалось, вполне могло успокоить австрийцев насчет истинного характера русского вмешательства. Но этого им было недостаточно. Ввиду того, что русские определили точную границу своих действий на западе, австрийцы желали добиться, чтобы таковая же была определена и на юге, -- по дороге в Краков и в центральные части империи, например, чтобы русские приняли за крайний предел своего похода один из правых притоков Вислы, одну из рек, которые текут перпендикулярно к Висле, -- например, Сан, Дунаец или Вислоку. Фикельмонт был вторично отправлен в русскую главную квартиру, чтобы устроить дело на этих основаниях. Насчет Сана Голицын не хотел давать никаких обещаний. Однако мы уже видели, какой вред причинило полякам продолжительное бездействие одной из дивизий Голицына перед этой рекой. Наконец, он согласился считать чертой, разделяющей обе армии, -- Вислоку, лежащую в нескольких милях к югу. Он обещал, что в настоящее время русские не будут переходить ее и пойдут к ней насколько возможно медленнее; австрийские же войска будут отступать перед ними, не сражаясь. Согласно этому условию, Голицын употребил неделю, чтобы пройти узкую полосу земли, которая разделяет оба притока. Подойдя к Вислоке, он остановился и не двигался дальше.[141] Сверх того, в областях, которые занимали царские солдаты, они держали себя не как враги Австрии, а скорее как ее уполномоченные. Они повсюду восстанавливали австрийские власти и национальные цвета Австрии, изгоняли польские и французские эмблемы, запрещали присягать Наполеону[142]. Польских патриотов преследовали, поступали с ними, как с мятежниками. Как будто Россия заняла Галицию только для того, чтобы завести в ней порядок от имени императора Франца, чтобы взять провинцию на хранение по доверенности законного владельца и сохранить ее в целости.
   Такое поведение русских приводило поляков в отчаяние не менее, чем их двусмысленный способ держать себя при встрече с неприятелем. В генеральном штабе Понятовского и в государственном совете герцогства, олицетворявшем высшую власть в стране, громко говорили об измене. С невоздержанностью в мыслях и словах, свойственной польской нации, военные и штатские не довольствовались ссылками на (Истинные факты. Они их преувеличивали, в случае надобности искажали, выдумывали несуществующие и указывали на них, кому следует. Они писали императору Наполеону, начальнику штаба Бертье, генералу Коленкуру. Они обращались и к самому князю Голицыну с протестами, в которых под формой официального заявления было плохо скрытое чувство жестокой неприязни. Со своей стороны Голицын упрекал офицеров Понятовского за независимый образ действий, за революционные приемы, за надежды, которые они открыто высказывали и повсюду распространяли -- даже за то, что они называли себя поляками, так как Россия не признавала за ними этого права. Результатом этого были язвительные препирательства, словесная война, в которой бросались в лицо друг другу справедливые обвинения, где каждый был и прав и виноват.
   Эти прискорбные инциденты, дойдя до Петербурга, усиливали и без того уже болезненную раздражительность в столице России и к существующим затруднениям Коленкура прибавляли все новые затруднения. Все жалобы стекались к посланнику, налагая на него обязанность поддерживать жалобы одних и отвечать на жалобы других. Он должен был осуждать поведение русских генералов и в то же время защищать поляков, -- задача тем более неблагодарная, что он видел, как с каждым днем возрастало недоверие Александра. Направляя все свои мысли на мучительный для него вопрос о восстановлении Польши, царь усматривал в самых незначительных фактах симптомы возрождения Польши или направленные к этой цели попытки. "Из того, что там говорится, что пишется, что делается, -- говорил он, указывая на Галицию и на герцогство, -- ничто не отвечает духу союза. Необходимо, чтобы объяснились"[143]. Что же касается Румянцева -- Польша буквально становилась его кошмаром. Монарх и его советник подпали под влияние ожесточенного общества, и все усилия Коленкура успокоить их были бессильны. Даже меры, на которых остановился Наполеон, как на средстве Успокоения России, достигали как раз обратной цели: они были приняты с недоверием и истолкованы в дурную сторону. Данный приказ занять именем императора восставшие округа Галиции сильно оскорбил Александра. "Я не могу допустить, говорил он, чтобы на моей границе создавали французскую провинцию"[144]. Но что в особенности коробило его, это невнимание к нему императора, не отвечавшего на его письма. Такое несоблюдение общепринятых форм приличия оскорбляло и беспокоило монарха, который в личных сношениях со своим союзником был утонченно-любезен. Молчание Наполеона, чем дольше оно тянулось, тем более казалось ему зловещим предзнаменованием и усиливало его недоверие.
   Наконец 23 июля приехал в Петербург флигель-адъютант Чернышев. Он прибыл прямо с поля сражения при Ваграме, где Наполеон держал его около себя весь день и надел на него орден Почетного Легиона[145]. Он привез с собой письмо от императора. Наполеон полагал свою гордость в том, чтобы его ответ царю был извещением о победе. Он хотел заставить его почувствовать, что Франция, предоставленная самой себе, сумела, тем не менее, преодолеть все препятствия. Это высокомерное желание проглядывает сквозь представленные им извинения, да и самые извинения были такого свойства, что только он один мог их представить. "Мой Брат, -- писал он, -- благодарю Ваше Императорское Величество за любезное внимание в продолжение трех месяцев. Я запоздал написать вам, потому что сперва я хотел написать вам из Вены. Но затем я решил написать вам только тогда, когда прогоню австрийскую армию с левого берега Дуная. Битва при Ваграме, о которой флигель-адъютант Вашего Величества, бывший все время на поле сражения, может дать вам отчет, осуществила мои надежды..."[146].
   Действительно, дни 5 и 6 июля блестяще загладили неудачи при Эслинге. Наполеон свершил почти чудо, захватив врасплох неприятеля и выполнив операцию, которая была им предусмотрена, подготовлена и назначена уже шесть недель тому назад. Сто семьдесят пять тысяч австрийцев ожидало его на укрепленных (позициях между Аспером и Эслингом. Внезапно выйдя с восточной стороны острова Лобау, он обманывает их предположения, быстро меняет фронт, опрокидывает верки, успевает перебросить сто пятьдесят тысяч человек на левый берег и развернуть их перпендикулярно к реке, прежде чем австрийцы могли оказать ему сколько-нибудь серьезное сопротивление. Затем идет на армию эрцгерцога, которая должна была отступить на высоты Энцерсдорфа и Дейтш-Ваграма, и выбивает ее из этой позиции в самом грозном сражении, какое только случалось ему до сих пор иметь. Победой при Ваграме он окончательно обеспечивает за нами линию Дуная и отбрасывает австрийские силы на окраины монархии. Это громкое дело разрушает воскресшие было надежды наших врагов, как тайных, так и явных, лишает мужества Европу и бросает ее к его ногам.
   Однако, в Петербурге, где стояли вдали от театра военных действий, где самое имя союзника давало возможность высказываться откровенно и независимо, настроение было слишком приподнято, чтобы известие о наших успехах могло охладить разыгравшиеся, страсти и побудить отнестись как следует к своим обязанностям. Там все внимание сосредоточивалось на единственном предмете -- на Польше. События на Дунае не отразились сколько-нибудь серьезно на событиях на Висле, тем более, что вскоре после Ваграма между варшавянами и русскими возник новый конфликт, более важный, чем все предыдущие.
   С тех пор как Понятовский, отделившись от русских, перенес на левый берег свои силы и свою деятельность, его целью сделался Краков, расположенный в сфере его военных операций. Он обещал этот город своим солдатам как награду за их усилие. Надежда на это придавала им мужество. Если Варшава была в глазах поляков их политической столицею, то Краков, полный воспоминаний о их прошлом величии, был для них священным городом, обладание которым укрепило бы их веру в будущее и послужило бы залогом возрождения. Как лестно было бы провозгласить восстановление отечества на могилах королей, которые покоились в древней столице! Итак, войска Понятовского шли на Краков. Блестящая кавалерия по обыкновению неслась галопом впереди, открывала неприятеля и завязывала с ним беспощадный бой. Австрийцы не оказывали большого сопротивления: их целью было не столько защищать галицийские земли, сколько задержать всякую серьезную диверсию на Моравию, а самим тем временем приблизиться к эрцгерцогу Карлу. Оттесненные после многих стычек к Кракову, они не находили нужным удерживаться в нем. Как только поляки показались в виду города, командовавший расположенными в городе войсками генерал открыл переговоры. Вечером 14 июля было заключено перемирие на двенадцать часов, причем было условленно, что австрийцы очистят город в течение ночи, а войска Понятовского вступят в него на следующий день.
   В лагере поляков было всеобщее ликование. Охваченные чувствами гордости и радости, показывали они друг другу на величественный древний город, раскинувший по обоим берегам Вислы свои древние дворцы и сотни церквей. Глазами они уже владели им и не сомневались, что скоро он будет принадлежать им, так как враги отказались его у них оспаривать. Они не приняли в расчет своих союзников. Армия Голицына, хотя и находилась на другом берегу, далеко позади них, наблюдала за всеми их движениями с ревнивым беспокойством. Как только она увидела, что они приближаются к Кракову, она встрепенулась при мысли отдать им столь драгоценную добычу и приняла меры, дабы наложить на нее свою руку раньше их. Русские внезапно выступили из лагеря, возобновили свой прерванный поход, перешли с Вислоки на Дунаец, переправились через него и бросились вперед с еще невиданной стремительностью, 14 июля они были по соседству с Краковом. Русские задумали план -- тайком проникнуть в город. Они хотели воспользоваться промежутком в несколько часов времени между выходом австрийцев и вступлением поляков и проскочить в город между отступавшим побежденным и победителем, который еще не успел занять своего завоевания.
   Тайное пособничество австрийцев помогло этой хитрости. Из донесений Понятовского, подтверждаемых и из других источников, видно, что австрийцы, в то самое время, когда они вели переговоры с поляками, предупредили русских и даже послали за ними, что ими были командированы офицеры, чтобы служить проводниками спешившим к городу колоннам генерала Суворова и что обещана была награда тому отряду, который придет первым. Как бы там ни было, но ночью Понятовский был предупрежден жителями Кракова, что в город входит русский авангард. На другой день, в первом часу пополудни -- время, установленное соглашением -- явился эскадронный командир Потоцкий, чтобы занять одни из городских ворот. Но они уже охранялись русским отрядом под командой Сиверса. Между Потоцким и Сиверсом произошел следующий горячий диалог: "Мне приказано, -- сказал русский, -- охранять от вас вход в город". -- "Мне приказано, -- отвечал поляк, -- вступить в него именем Е. В. императора французов, и я надеюсь, что вы не заставите меня скрестить пики и таким способом открыть себе путь". Сивере скрылся со своими людьми, ворота открылись. В городе ожидало вновь прибывших единственное в своем роде зрелище. Повсюду были русские, и среди них свободно разгуливали, пользуясь дружеским вниманием русских, отсталые солдаты и даже офицеры австрийской армии. В перспективе на главных улицах виднелись русские эскадроны в боевом порядке -- это были как бы стены из лошадей и людей, над которыми стоял целый лес пик. Между тем Понятовский вступил в город во главе своего войска с барабанным боем и развернутыми знаменами. Когда он прибыл на Оружейную площадь, отряд русских гусар преградил ему дорогу. Движимый чувством благородного негодования, Понятовский поднимает на дыбы своего коня, бросается в ряды гусар, пробивает брешь в этой живой стене и силой открывает себе путь. В других местах поляки могли пробиваться только штыками и пиками. Повсюду обменивались жестокой руганью и угрожающими жестами. Дело дошло уже до ружей, когда с большим трудом между русскими и польскими командирами состоялось соглашение. Было условленно, что город будет занят сообща. Поляки и русские разделили его между собой, расставили войска по квартирам в разных кварталах и остались тут, наблюдая друг за другом, держась надменно, вызывающе, с нескрываемой злобой, готовые каждую минуту взяться за оружие. Между этими союзниками-врагами отношения были настолько натянуты, что с этих пор достаточно было малейшего повода, чтобы между ними вспыхнуло настоящее сражение[147].
   Известия об этих событиях застали русское общество в состоянии крайнего возбуждения, которое благодаря им обострилось еще более. Уже некоторое время ропот был так силен, что Коленкур, как ни привык к подобным бурям, был смущен переходящими всякие пределы нападками. "Я не видал еще, говорил он, чтобы брожение доходило до такой степени и было столь общим". В салонах щадили царя не более Франции. Недовольные громко говорили о том, чтобы низложить его и отдать судьбу государства в более твердые руки[148]. Правительство, обеспокоенное таким настроением умов, которое только в более резкой формe выражало его собственные тревоги, не сумело ни подавить этого движения, ни ввести его в русло. Оно ограничивалось только тем, что само шло за общество" В само повышало тон, уступая обществу только в дерзости и в силе. По примеру Румянцева, Александр думал, что и ему следует изложить свои политические взгляды. Он объявил Коленкуру, что вопрос о Польше -- единственный вопрос, по которому он никогда не пойдет на сделку, что напрасно Наполеон будет предлагать ему выгоды и блестящие компенсации в Других местах. "Мир недостаточно велик для того, чтобы мы могли сговориться насчет польских дел, если только будет поднят вопрос о восстановлении Польши каким бы то ни было путем"[149], -- говорил он. Теперь Александр не считал даже нужным придавать своим жалобам характер дружеских и доверительных излияний. До сих пор все дела с герцогом Виченцы велись на словах. Теперь петербургский кабинет заговорил о необходимости прибегнуть к приемам, обличенным в торжественную форму, потребовал от Наполеона исполнения принятых им на себя обязательств и сделать формальные запросы, на которые нельзя было не ответить. "Я во что бы то ни стало хочу быть успокоенным"[150], -- говорил Александр. По-видимому, он хотел поставить свое дальнейшее содействие в деле войны в зависимость от верных гарантий против восстановления Польши. Заготовлялась нота; 26 июля, вскоре после краковских событий, она была передана Коленкуру. Она была составлена и подписана Румянцевым. В ней, как и всегда, говорилось о непоколебимости союза; но, вместе с тем, указывалось на заблуждение тех, "которые водружают знамя Польши"; вкратце повторялись жалобы России, высказывались ее опасения, и в заключение было требование объяснений и гарантий. Польский вопрос впервые возникал официально между Россией и Францией, и император официальным порядком был потребован к ответу[151].
   Петербургский кабинет не определял точно, какие именно гарантии желал он иметь. Да к тому же в это время Коленкур уже не был уполномочен давать какие бы то ни было. Хотя в начале войны Наполеон и предлагал войти в соглашение, которым бы заранее определялись условия мира, но он быстро раскаялся в уступчивости, которой Россия не сумела вовремя воспользоваться. После первых успехов, -- после сражения при Экмюле, -- снова увлекшись страстью к войне и победам, он считал себя настолько господином положения, что не находил нужным считаться с кем бы то ни было. Поставив себе вопрос, не пришел ли момент покончить с вероломной Австрией, не время ли разрушить и пересоздать центральную Европу, он взял обратно полномочия, данные Коленкуру, и запретил ему подписывать какое бы то ни было обязательство, могущее ограничить его волю в будущем[152]. Вследствие этого посланнику пришлось только расписаться в получении русской ноты и передать ее в главную французскую квартиру. Действительно, как бы в подтверждение вышеизложенного Александр получил новое письмо от Наполеона, в котором тот только извещал его, что Австрия признает себя побежденной и просит мира, что он подписал в Цнайме перемирие и что по его приказанию, в скором времени начнутся переговоры.
   Но нужно сказать, что, хотя мысль о полном уничтожении Австрии на один миг и улыбнулась Наполеону, он сознавал, что обстоятельства настоящего момента не соответствовали выполнению его планов. Он победил своего противника, но не уничтожил его: Ваграм не был Иеной. Император Франц сохранил армию, конечно, потерпевшую и до некоторой степени расстроенную, но тем нe менее верную, способную при некотором усилили вновь оправиться; притом ее недавние поражения не изгладили у ней воспоминания об Эслинге. Чтобы окончательно расшатать Австрию, потребовались бы новые сражения, новые победы, а Наполеон торопился окончить кампанию, которая истощала его и людьми, и деньгами. Итак, он принял предложение Австрии о переговорах и соглашался дать ей выйти живой из борьбы, лишь бы она вышла из нее ослабленная, умаленная, надолго лишившись возможности напасть на нас.
   Известие о перемирии и переговорах произвело в Петербурге кратковременное успокоение. Вследствие перемирия, приведшего в бездействие все армии, прекращалась кипучая деятельность поляков, их содействие делалось менее полезным Наполеону. Теперь уже не было повода опасаться, что Наполеон, ради поддержания в них мужества, согласится теперь же на восстановление их отечества; не было повода думать, что Польша выйдет из этой борьбы возрожденной, и во всеоружии, на поле битвы добьется заветной цели своих желаний. Тем не менее, если опасность для России и была отсрочена, она не исчезла: мало того, условия мира могли не только не устранить ее, но даже упрочить. Подготовляемый договор с Австрией, не провозглашая восстановления Польши, мог послужить исходной точкой и наверное привести к ее восстановлению. В самом деле, чтобы наказать и ослабить Австрию, Наполеон естественно придет к мысли потребовать от нее территориальных уступок. Он захочет удержать по крайней мере, некоторые из занятых провинций для раздела между своими подданными и вассалами. Итак, если он предоставит варшавянам все то, что они захватили, т. е., лучшую часть Галиции, герцогство выйдет из борьбы с удвоенным населением и удвоенными материальными средствами, а главное -- с необычайно возросшим национальным чувством и верою в себя. В этом успехе оно увидит начало и залог новых приобретений, быть может, решительный шаг к заветной цели своих желаний, быть может, даже поощрение вернуть себе во всей его совокупности достояние предков доблестной нации, душа которой возродилась в нем. В глазах всех оно будет государством, долженствующим непрерывно развиваться; на нее неизбежно будут смотреть, как на Польшу, стремящуюся к восстановлению. Области, еще не присоединенные к ней, т. е. части, оставленные Австрии и провинции, доставшиеся на долю третьего участника дележа, -- России, безусловно подвергнутся силе притяжения, Следовательно, всякое расширение герцогства, достаточно значительное для того, чтобы питать надежды поляков и вскружить им голову, даст опасениям России положительное и прочное основание и, как следствие, внесет в наши отношения взамен временного замешательства непоправимый разлад.
   А между тем мог ли Наполеон при дележе австрийской добычи отказать полякам в части, пропорциональной их усердию, их успехам, их роли в борьбе? Два года он беспрерывно обращается к их мужеству, и не было случая, чтобы они не откликнулись на его призыв; он всюду видел их подле себя, во всех боях они занимали почетное место. Его польская гвардия, под пулями и картечью, вскачь взобралась на крутизны Сомо-Сиерра и открыла ему дорогу в Мадрид. И теперь их легионы сражались в Испании; они ради него умирали и несли лишения. Доблестно деля испытания, переносимые нашими солдатами, они побратались с ними на поле битвы. В войне с Австрией, где немцы, принадлежавшие к Конфедерации, оказывали лишь нерешительное и вынужденное содействие, варшавяне отдавались ему беззаветно. Из всех союзников они одни сражались от чистого сердца, надеясь ценой своей крови выкупить родину. Неужели в награду за такие труды только они будут одни устранены и не воспользуются благами победы. Неужели только одно великое герцогство будет обойдено при разделе территории, который состоится между нашими союзниками? Нужно ли было отнестись к нему хуже, чем к другим, только потому, что оно лучше всех нам помогало; нужно ли было привести его в отчаяние, несправедливо и оскорбительно устранив от дележа? Законы чести не дозволяла Наполеону подобной неблагодарности -- против этого одинаково были и политика, и благоразумие. Герцогство Варшавское, выкроенное Наполеоном таким образом, чтобы, занимая место впереди французской Германии, прикрывать ее и в то же время быть нашим передовым постом на Севере, было необходимо нам, как авангард. Для того, чтобы подстрекнуть усердие и бдительность варшавян, поддержать в них отвагу и неусыпное внимание на доверенном им ответственном посту, необходимо было щедро заплатить им за оказанные услуги. Следовало даже остерегаться слишком грубо подавить их патриотические стремления и рассеять их мечты. Вовсе не желая восстановления Польши, Наполеон был вынужден оставить в сердцах ее жителей надежду на восстановление, дабы иметь возможность при случае снова обратиться к ним. Он спрашивал себя, не придется ли ему после того, как он уже воспользовался ими против Австрии, употребить их когда-нибудь и против самой России, если это государство, теперь наш союзник, но союзник сомнительный, отречется от нас и обратится в нашего врага? Такое предположение делалось более чем правдоподобным, ввиду поведения царя и его генералов во время кампании, ввиду недостаточной верности союзным обязательствам во время этот испытания. Теперь воочию начали обнаруживаться мрачные следствия австрийской войны, которую Наполеон вызвал нападением на Испанию. Но нужно признать, что ошибки его союзника значительно ухудшили последствия его собственной ошибки. Комедия войны, разыгранная русскими, и инициатива, предоставленная ими Понятовскому и его солдатам, предрешили в значительной степени решения императора, наложили цепи на его волю. Этот победитель людей снова должен был склониться пред силой событий. Как примирить потребности настоящего и возможные требования будущего? Как сохранить в одно и то же время и дружбу Александра, и надежду на содействие его врагов? Как поступить, чтобы Россия по-прежнему верила нам, а Польша надеялась на нас? Такова была задача, которая предстала пред Наполеоном на другой день после Ваграма. Если ему не удастся разрешить ее, он найдет в своей победе зародыш новых раздоров, и мир с Австрией явится в более или менее близком будущем источником конфликта с Россией.

Глава IV. Венский мир. Австрия и Россия

Открытие переговоров в Альтенбурге. -- Косвенное влияние России на ход переговоров. -- Почему от галицкого вопроса зависят все другие? -- Наполеон не может определить условий мира, пока не выяснит, чего хочет Александр в Галиции. -- Разные планы. -- Идея неравномерного раздела между герцогством и Россией. -- Герцогу Виченцы поручается выяснить отношение России к проекту. -- Прежде, чем решиться в принципе на огромные жертвы, Австрия намеревается позондировать Россию в узнать, чего она может ожидать от нее. -- Меттерних и Нугент. -- Первые усилия поставить Австрию на место России. -- Приезд Чернышева в Вену. -- Письмо Александра. -- Флигель-адъютант царя за столом у императора. -- Загадочные выражения. -- Нетерпение Наполеона. -- Двор в Дотисе; борьба влияний. -- Австрия поднимает вопрос о Галиции. -- Миссия генерала Бубна в Вене. -- Наполеон ставит в зависимость от отречения императора Франца целость побежденной монархии: первая мысль о союзе с австрийским домом. -- Грезы и действительность. -- Давление на Бубна. -- Уступки, равносильные полученным в Пресбурге. -- Неприятный случай с императором Александром; период выздоровления. -- Посланник Франции у изголовья царя. -- Петергофские беседы. -- Затруднительное положение Александра. -- В принципе он не противится незначительному расширению герцогства. -- Наполеон пользуется и злоупотребляет его уступчивостью. -- Ultimatum австрийцам. -- Сопротивление императора Франца. -- Гнев Наполеона. -- Бурный разговор с Бубна. -- Артистически разыгранная сцена. -- Русский третейский суд. -- Австрия в принципе соглашается на французский ultimatum. -- Перенесение переговоров в Вену. -- Наполеон делает уступки в Галиции; Россия теряет Львов. -- Мир подписан ускоренным порядком. -- Главный выигрыш и доля России. -- Гарантии, предложенные России. -- Письмо Шампаньи Румянцеву; его характер и значение. -- Ошибка, сделанная Наполеоном. -- Венский мир ухудшает настоящее положение польского вопроса и доводит его до острого состояния. С этого времени начинаются объяснения, имеющие решающее значение для судьбы союза.

I

   По заключении перемирия Наполеон устроился на жительство в Шенбруннене. Из резиденции Габсбургов он управлял своим государством, приводил в порядок армию, искусно распределял ее в завоеванных провинциях, следил за Европой и вел переговоры с Австрией. Во второй половине августа уполномоченные Франции и Австрии съехались в маленьком городке Альтенбурге, расположенном на границе Венгрии, почти на краю сферы нашей оккупации. Представителем императора в Альтенбурге был Шампаньи, представителями Австрии -- граф Меттерних и генерал барон Нугент. Наполеон вел переговоры, как император французов, как итальянский король и, кроме того, как покровитель Рейнской Конфедерации, т. е. и от имени всех государей, составлявших эту лигу, в числе которых был и саксонский король, великий герцог Варшавский. Россия, как независимое государство, обладала правом иметь на конгрессе своего особого представителя и занять место рядом с нами. Воспользуется ли она своим правом? Вмешается ли непосредственно, или же, уполномочив Наполеона, предоставит ему заботу вести за нее переговоры и входить в соглашение от ее имени? Император поручил сказать ей, чтобы она прислала, если найдет это для себя выгодным, агента, снабженного полномочиями. До получения ее сообщения о том, какое она примет решение относительно этого предложения, она, хотя и не присутствует сама при переговорах, живет в сокровенных мыслях обеих присутствующих сторон. Она владеет их умами. Оставляя в неизвестности, чего та и другая сторона должны опасаться или ожидать от нее, она задерживает их решения, и, не принимая участия в переговорах, тяготеет над ними.
   Наполеон решил составить проект мира с Австрией, только отчасти принимая в расчет предубеждения и опасения Александра. Нет сомнения, что в принципе он решил, что побежденный должен будет согласиться на значительные земельные уступки, на сокращение наличных военных сил и на крупное денежное вознаграждение. При определении областей, которые он хотел удержать за собой, Наполеон колебался между двумя способами[153]. Он мог обкарнать неприятельскую территорию с разных сторон, взять повсюду понемногу, -- в Нижней Австрии, на Адриатике, в Богемии, в Польше, и, как бы обтесывая все границы монархии, лишить ее прикрытий и сделать беззащитной. С другой стороны, вместо того, чтобы делать на теле побежденного многочисленные надрезы, он мог отнять целиком один какой-либо член, отделить от австрийской империи одну из областей или наций, которые входили в состав этого сборного государства. В этом последнем случае, часть, которую можно было отделить, обозначалась вполне определенно: таковой нужно было признать Галицию, которая уже воскресла для самостоятельной жизни. Впрочем, на каком бы плане мира ни остановился император -- на первом или на втором -- во всяком случае, наибольшие жертвы пришлось бы понести Австрии именно в Галиции. Наполеон считал вопросом чести не возвращать под его прежнего властителя доверившееся ему и ради него скомпрометировавшее себя население, не отдавать его на жертву сурового возмездия. Обеспечивая австрийским полякам менее суровый режим, он навсегда привязал бы к себе пылкую и преданную нацию. Он хотел присоединить этот живой материал к тем элементам, из которых он слагал свое могущество. Во всяком другом месте наполеоновская империя приобретала только территории, в Галиции она присоединяла к себе души, готовые неразрывно слиться с Францией, скрепленные с нею узами благодарности. Итак, Наполеон поставил себе законом отделить от австрийских владений Галицию или, по крайней мере, значительную часть ее. Но что сделать из Галиции? -- думал он. Именно в этом вопросе желание щадить Александра и никоим образом явно не оскорблять России стесняло и задерживало его решения.
   Трудность его положения увеличивалась еще более от того, что Александр и Румянцев никогда не давали положительных указаний, как следовало поступить, чтобы, согласно их желанию, устроить будущую судьбу провинции. Можно было быть уверенным, что они ни за что не согласятся на полное присоединение ее к великому герцогству. Оставляя в стороне этот существенный пункт, важно было знать, чего потребовали бы они? В чем могли бы уступить? Чему желали бы помешать? В этом отношении нота, переданная 26 июля Румянцевым, не проливала никакого света. Признавая важность галицийского вопроса, она не подсказывала никакого способа его решения. Россия жаловалась на мучительную боль, просила лекарства, но какого -- не указывала. "Вы, как и я, заметите, -- с некоторой досадой писал император Шампаньи, -- что в желаниях этого кабинета всегда есть что-то неопределенное. Мне кажется, он мог бы высказаться более ясно относительно проекта устройства Галиции"[154]. Благодаря неизвестности, в которой его держали, Наполеон колебался между несколькими решениями и перебирал их одно за другим.
   Сперва он думал сделать из Галиции самостоятельное королевство и назначить ее государем великого герцога Вюрцбургского. Этот принц был братом императора Франца, но это не мешало ему быть поклонником и другом Наполеона. Он при всяком случае давал понять, что ищет его покровительства и его милостей. Переведенный в Краков, он уступил бы нам свои германские владения, которые пошли бы в награду за преданность другим. В этом случае варшавяне получили бы только один округ, незначительную частицу Галиции в качестве премии, присужденной за их мужество, главной же их наградой было бы сознание, что они освободили своих братьев[155].
   Одобрил ли бы Александр этот план? Вполне независимая, наделенная национальной администрацией и национальным войском Галиция, вероятно, сделалась бы дубликатом герцогства Варшавского. Вместо того, чтобы иметь пред собой одно польское государство, Россия имела бы их два, правда, то и другое незначительного объема. Но как посмотрит она на это средство? Устранит ли оно, по ее мнению, опасность или удвоит ее? Судя по некоторым словам, слишком поздно сказанным Александром[156] можно думать, что он без особого ужаса взглянул бы на независимую Галицию под скипетром иностранного принца. К несчастью, Наполеон не остановился на этой комбинации; он нашел в ней неудобства и опасности. Он боялся, что Галиция, доверенная Габсбургу, даст увлечь себя в сферу влияния Австрии и сделается ее спутником, -- и он быстро перешел к другим проектам.
   Истинным его желанием было расширить герцогство Варшавское, т. е., то государство, которое существовало только благодаря ему и для него; усилить того помощника в нужде, который выдержал серьезное испытание. Но оставалось под вопросом, исключала ли Россия самую возможность серьезного увеличения герцогства, независимо от мер, которые могли бы быть приняты с нашей стороны для восстановления равновесия в бассейне Вислы? Румянцев несколько раз решительно высказывался против какого бы то ни было расширения территории герцогства, но он никогда не выражал этого мнения от имени своего правительства: он совсем не упоминал об этом и в своей ноте. Государь же, даже в простом разговоре, никогда не высказывался так решительно, как его министр. Он неопределенно указывал на два способа решения: "Оставить Галицию за Австрией или создать такой порядок вещей, который ни в чем не изменял бы положения России и никоим образом не внушал ей опасений за ее безопасность и ее собственное спокойствие"[157]. После таких слов откажет ли царь в согласии на расширение герцогства при том условии, что ему самому будет теперь же дано вознаграждение и, сверх того, гарантии относительно будущего? Рассматривая гипотезу, по которой Галиция целиком отнималась от Австрии, Наполеон предполагал удержать большую часть ее -- четыре пятых -- для великого герцогства; оставшаяся же одна пятая была отдана царю в полную собственность и была бы присвоена ему как подарок в знак дружбы, так как, по строгой справедливости, Россия -- ничего не завоевав сама -- ни на что не имела права. Конечно, ввиду того, что дележ будет крайне неравномерный, царь не преминет счесть себя обиженным; но, чтобы сгладить несоразмерность долей и пополнить разницу, Наполеон хотел к предполагаемой в подарок России территории придать письменные обязательства в достодолжной форме, которыми бы устранялось всякое опасение относительно полного восстановления Польши.
   Как ни был остроумен этот проект раздела Галиции, как средство выйти из затруднения и примирить диаметрально противоположные требования, Наполеон ничуть не обманывал себя относительно трудности сговориться с Россией на этой основе и убедить ее согласиться на расширение герцогства за бумажное вознаграждение, состоящее из нескольких статей договора. Поэтому, прежде чем решить что-либо, он хотел позондировать почву в Петербурге. Коленкуру поручено было позаботиться об этом в особой, подробно изложенной инструкции, посланной 12 августа. Дело шло не о том, чтобы точно изложить предложение, следовательно, только узнать, есть ли надежда, что оно будет принято и, если таковая надежда окажется, подготовить Александра к предложению, и потихоньку, с бесконечными предосторожностями, приучить его к задуманной императором идее.
   "Господин посланник, -- писал Шампаньи, -- Его Величество приказывает мне ознакомить вас с его взглядами на один из вопросов, по которому переговоры откроются в ближайшем будущем. В настоящей войне галичане приняли сторону Франции: они сражались под ее знаменами. Австрия будет им мстить. Не к чести Франции будет, если Император предоставит Австрии карать и угнетать людей, которые ему служили. Этого не должно быть. В характере императора Александра слишком много благородства: он не может не понять обязанности, возложенной на Императора. Его Величество не имеет иных намерений, как только согласовать долг и достоинство Франции с интересами России. Такова цель его теперешних забот.
   "Напрасно было бы гоняться за средствами охранить галичан от мести Австрии. Верховная власть над страной, которую она сохранит за собой, всегда останется державной. Применение ею строгостей не может быть ограничено никакой статьей договора. Нет такой статьи, которая не могла бы быть нарушена, а каждое из этих нарушений послужило бы поводом к войне, равно как и каждое притеснение, учиненное над галичанином, было бы для Императора ударом кинжала.
   "Отдавая всю Галицию России, можно было бы, без сомнения, предотвратить зло, но принцип, на котором основан союз, не допускает подобной уступки без соответственного вознаграждения. Но где его найти? Следовательно, Галиция может быть отдана только великому герцогству Варшавскому. Император находит справедливым предоставить некоторую часть ее России и определяет эту долю, как одну пятую всего населения, тогда как другие четыре пятых останутся великому герцогству. Такая неравномерность основана на различии в положении. Если бы Франция была смежна с Галицией, она поделила бы ее с Россией поровну, но Франция далеко; она не берет себе ни одной из завоеванных провинций, а отдает их Саксонии, которая в один прекрасный день, изменив политическую систему, может соединиться с Россией против Франции. Россия же прочно присоединит к своей империи приобретенные провинции, и средства этих провинций всегда будут в ее распоряжении".
   Защитив принцип неравенства при помощи легкооспариваемых доводов, Шампаньи начинает рисовать в самом соблазнительном виде долю, предназначенную России. Он пишет, что ее выберут по соседству с Россией для того, чтобы она легче слилась с нею. Это будет восточная часть старой Галиции, округ, расположенный между городом Замостье и Днестром. В нее войдет важный город Львов. Большинство жителей страны исповедует греческую веру. Уже это одно предназначает их сделаться подданными православного императора. Употребив с похвальным усердием большие усилия на то, чтобы возбудить вожделения России, министр старается успокоить ее недоверие и переходит к статье о гарантиях. "Францией, -- говорит он, -- будут приняты все меры, способные успокоить Россию по поводу возможных последствий увеличения великого герцогства Варшавского. Она гарантирует России ее новые владения. Все, что в порядках великого герцогства может быть неприятно России, как, например, существование литовского ордена[158], могло бы быть преобразовано; неудобства, которые не были предусмотрены в Тильзите, были бы исправлены; самые названия -- Польша и поляки -- были бы заботливо изъяты из употребления.
   "Вот, Милостивый Государь, -- говорится в заключительных словах инструкции, -- канва для ваших разговоров с русским министром. Эти взгляды, которые требуют величайшей осторожности, должны исходить как бы от вас самих, а не от вашего двора. Их надо представить в виде предположений, с которыми вы лично забегаете вперед. Вам даже неизвестно, каковы взгляды Императора; но вы знаете, что его понятия о чести и справедливости, об узах, связующих его с теми, кто ему служит, могут заставить его склониться к подобному разделу. Вы знаете также, что, верный союз с Россией, желая поддержать его при помощи тех самых выгод, которые Россия от него получает, стремясь в настоящей войне только к тому, чтобы упрочить спокойствие на континенте и вознаградить своих союзников за их усилия, он на первом месте ставит Россию, которая, конечно, извлечет из союза большие выгоды, так как она приобретет и присоединит к своему государству Валахию, Молдавию, Финляндию и миллион душ в Галиции, тогда как Франция не будет увеличена и на одну деревню и будет иметь только ту выгоду, что уплатит долги признательности.
   "Действуйте осторожно, намеками; зондируйте почву, обсуждайте вопрос, подготовляйте умы к более определенным предложениям, но не показывайте ни депеш, ни вашей игры. Предупреждайте всякое подозрение, а тем более недоверие.
   "В этой депеше я предполагаю, что Галиция вся отделена от Австрии. В случае, если можно будет отделить только часть Галиции, России будет принадлежать только одна пятая отделенной части. Будут приложены особые заботы, чтобы выбрать районы, где преобладает греческое вероисповедание.
   "Я снова возвращаюсь к предмету этого письма для того, чтобы вы не ошиблись в его значении. Вопрос идет вовсе не о том, чтобы ознакомить Россию с нашими видами, еще менее о том, чтобы сделать ей прямое предложение, а только о том, чтобы выведать ее желания -- узнать, может ли приманка миллионного населения, которое составит ее долю, заставить ее добровольно согласиться на вышеуказанный раздел Галиции. Император желает прежде всего оставаться с ней в добром согласии; следовательно, вы не должны отваживаться ни на что, что могло бы охладить ее к нашему делу и отдалить от нас. Целью ваших усилий должно быть -- склонить ее согласиться со взглядами, которые я вам сообщаю. Император будет вам благодарен за успех, но рекомендует быть крайне осторожным"[159].
   В конце письма Коленкуру предписывалось держать своего повелителя в курсе дела и сообщать ему с курьерами, шаг за шагом, о сделанных шагах и о полученных результатах. Несмотря на значительное расстояние от Петербурга до Вены, можно было надеяться, что первый из курьеров, если он будет спешить, прибудет в Вену через двадцать, двадцать пять дней. Сверх того, можно было ожидать, что Александр еще до этого сам прольет первый луч света или в ответе на последние письма императора, или присылкой уполномоченного, или же каким-либо интимным или официальным сообщением. Наполеон надеется довольно скоро иметь под собой твердую почву. Но пока он не получит или не уловит какого-либо указания, он считает невозможным определенно говорить с австрийцами и предъявлять им точные требования. Итак, все зависит от того, насколько предупредительно отнесутся к нему в Петербурге. Если Россия не согласится на значительное увеличение герцогства, он должен будет потребовать у Австрии меньше в Галиции, но зато больше в других областях, если же Россия снизойдет к его желаниям, он может отнести на Галицию почти полностью жертвы, которые побежденное государство должно будет понести.
   В силу этого он приглашает своего уполномоченного в Альтенбурге -- впредь до новых приказаний -- держаться общих мест. Конечно, говорится ему, было бы хорошо теперь же условиться относительно основ, установить исходную точку. Определить, сколько земли должна будет уступить Австрия, не касаясь вопроса, в каких провинциях. Шампаньи должен будет сперва сослаться на принцип uti possidetis. Император, скажет он, считает себя вправе получить известное количество областей, равное по поверхности и населению тем провинциям, которые он теперь удерживает за собой по праву победы и завоевания. На это чрезмерное требование австрийцы, вероятно, ответят предложениями с своей стороны, конечно, в меньших размерах, но также общего характера. Благодаря взаимным уступкам, стороны могут сблизиться, придти к соглашению относительно средней цифры земель и населения, точное определение которых придется сделать впоследствии; одним словом, могут сговориться относительно количества, не касаясь качества. Необходимо, чтобы наша миссия стала именно на эту почву и упорно держалась на ней, остерегаясь не только выдавать свои виды, но даже избегая всякого слова, которое могло бы повредить нам в глазах России. Поэтому Наполеон требует, чтобы все, что будет сказано во время переговоров, заносилось в протокол: протоколы будут тщательно редактированы и сообщены в Петербург. В случае надобности они будут служить доказательством против лживых обвинений и небескорыстной "болтовни"[160]. Впрочем, по всем вопросам Шампаньи должен говорить мало, он должен выжидать противника и ничуть не беспокоиться по поводу того, что переговоры затягиваются. "Не давайте заметить, что вы торопитесь",-- таково было последнее слово императора, когда он отправлял его в Альтенбург[161]. Устроившись в сердце Австрии, непрерывно получая подкрепления, усиливая с каждым днем свое военное положение, истощая доходы врагов долго длящейся оккупацией их провинций, "продовольствуясь за их счет"[162], Наполеон не видит никакого неудобства затянуть прения. Главное, чего он желает, это -- выиграть время, пока Россия не доставит ему какой-нибудь основы, необходимой для его решения[163].
   Однако и Австрия усвоила подобную же тактику. Взгляды и поведение России точно так же во многом входили в ее расчеты. Под впечатлением Ваграма Австрия смирилась и просила пощады; теперь же, немного оправившись от удара, она сознавала, что далеко не в такой степени разбита, чтобы соглашаться на всякие условия. В замке Дотис,[164] куда укрылся двор, идея вести войну до последней крайности еще сохранила своих приверженцев. Император Франц не отказывался от мысли возобновить военные действия в том случае, если победитель слишком тягостным миром вздумает причинить Австрии смертельные увечья. Он охотнее предпочел бы с честью пасть с оружием в руках, чем подписать договор, который привел бы его монархию к бесславному и верному упадку. Для отчаянной борьбы он уповал на силу своей армии, на преданность подданных, и не совсем отчаивался во внешней поддержке. Он все еще вел переговоры с Пруссией[165]; рассчитывал на скорую диверсию англичан, которую они не прочь были сделать на Вальхерен, на не прекращающиеся военные действия в Испании, но, в особенности, его взоры обращались к России. Он старался проникнуть в это немое государство, уяснить себе тайну его намерений. Хотя Россия и объявила ему войну, но не вела ее. Следует ли, думал он, из такого двусмысленного поведения сделать вывод, что она искренне желает сохранения Австрии и неприкосновенности ее владений? Нельзя ли добиться, чтобы она яснее определила свои отношения, чтобы вмешалась хотя бы дипломатическим путем, ограничила требования победителя, пригрозив ему в противном случае совсем покинуть его? Пока Россия не снимет покрова с своих намерений, император Франц не хотел подписывать ни одного слишком тяжелого условия. Он решил, что прежде всего "нужно позондировать Россию и готовиться к новой борьбе[166]. 30 июля он написал Александру письмо и в нем между строк робко обратился к нему с мольбой. Он выразил надежду, даже уверенность, "что интересы Австрии не останутся навсегда чуждыми России"[167]. Если бы царь не захотел его понять, если бы он преклонился пред успехом и крепче приковал себя к победителю, тогда -- и только тогда -- настало бы время склонить голову и смириться. Пока же император Франц определил своим уполномоченным их роль и речь в следующих выражениях: "Уполномоченные постараются выиграть время до конца августа и воспользоваться этой отсрочкой, чтобы выяснить намерения Наполеона"[168].
   Связанные одинаковыми предписаниями, уполномоченные той и другой стороны состязались в медлительности. Стараясь проникнуть в замыслы противной партии и в то же время остерегаясь как бы не выдать своих, они прикрывали свои намерения самой непроницаемой броней. Меттерних и Нугент решительно отвергали принцип uti possidetis, но заменить его каким-либо другим принципом не пожелали. Они требовали, чтобы инициативу взяла на себя Франция, чтобы она заговорила первая и определенно указала, какие земли она хочет удержать за собой. Шампаньи увертывался от этих требований, заводил не имеющие прямого отношения к делу разговоры, и переговоры велись день за днем, не давая определенного результата, церемонно и бесплодно[169].
   Правда, вне заседаний языки немного развязывались, и между уполномоченными Австрии в манере держать себя сказывалась резкая разница. Барон Нугент, скорее, военный, чем дипломат, принимал желчный и резкий тон и был мелочно-обидчив. Меттерних, напротив, казался доверчивым, уступчивым и был крайне любезен. Он отнюдь не избегал случаев видеться и разговаривать частным образом с Шампаньи, и этот последний любезно доставлял ему желанные случаи. В ту эпоху, когда дипломатия не утратила еще добрых традиций восемнадцатого века, не было посредников, которые среди наиважнейших и мучительных прений не уделяли бы часть своего времени светским развлечениям. В Альтенбурге, в котором конгресс вызвал некоторое оживление, Шампаньи постарался собрать вокруг себя все, что мог доставить в деле светских ресурсов австрийский провинциальный город. Водворясь в стране по праву завоеваний, он старался сделать приятным пребывание в ней ее законным владельцам и любезно принимал их в их собственном доме. В замке, где он жил, он давал обеды, устраивал приемы. "Дамы надеются, что я доставлю им случай потанцевать, -- писал он, -- я не обману их ожиданий"[170]. Меттерних часто бывал на этих собраниях. Он пользовался там почетом и забывал на время свою роль побежденного. 15 августа, во время бала, данного французами по случаю чествования дня Святого Наполеона, он дошел до того, что провозгласил тост за мир, к великому негодованию своего коллеги, который не понимал и не извинял подобных слабостей. Однако, еще до этого Меттерних пояснил и пользовался всяким случаем указать, о каком мире он не прочь говорить. Это была не та -- с таким бессердечием обсуждаемая -- мировая сделка, не тот мир, какой император французов хотел подписать после долгого торга и который оставил бы после себя поводы к раздору: это был мир великодушный, который повлек бы за собой полное и совершенное восстановление прошлого, с прочным примирением, -- одним словом, мир на почве союза, подобный тому миру, какой был заключен два года тому назад на берегах Немана.
   За время последних бедствий своей родины Меттерних сумел извлечь из событий указания для будущего. Он не мог удержаться, чтобы не сопоставить поведение Австрии и России в последних событиях и чтобы не сделать это сопоставление предметом своих размышлений. В продолжение семнадцати лет, говорил он себе, Австрия с безрассудным великодушием жертвовала собой ради спасения Европы; она упорно, без передышки боролась с вечным победителем. Что выиграла она этом непримиримой политикой? Только то, что четыре раза подвергалась вторжению врага; два раза видела его в Beне, потеряла ценные провинции и теперь рисковала лишиться самых жизненных частей. Россия была куда предусмотрительнее. Разбитая под Фридландом, она улыбнулась победителю, бросилась в его объятия и, вместо того, чтобы вести против него ожесточенную, упорную борьбу, в настоящее время невозможную, ухватилась за его счастье и предложила ему свою помощь и свои услуги. Этим она, во-первых, выиграла то, что обеспечила себе покой и неприкосновенность своих владений; затем мало-помалу, заручилась большими выгодами и на глазах у всех окрепла и округлила свои границы, тогда как вокруг нее все гибло и рушилось. Не представляет ли такое поведение предмет, достойный для размышления и примера для подражания? Без сомнения, Меттерних был далек от мысли об искреннем сближении с Наполеоном. Ему и в голову не приходило признать навсегда приобретенные Францией завоевания и новый установившийся в Европе порядок. Но, тем не менее, он рассчитывал, что, если бы Австрия присоединилась на короткое время к Наполеону, она могла бы спастись от последствий последнего поражения, могла бы избегнуть новых потерь и даже приобрести возможность на верной, удобной и выгодной позиции ожидать часа всемирной измены "и для всеобщего освобождения"[171]. Это-то он и называл "работать для спасения более мягкими средствами"[172]. С этого времени его целью, его заветным желанием было -- подражать России, с тайной мыслью заместить ее в сердце Наполеона. Мечтой, которую он лелеял, было связать свое имя с австрийским Тильзитом.
   В своих частных разговорах с Шампаньи он постоянно возвращался к предмету своей мысли. Днем, вечером, во время прогулки, на балу -- он старался искать его общества. Приглашенный к обеду, он приходил пораньше и приветливым тоном говорил: "Побеседуем, ибо только этим путем мы можем что-нибудь сделать"[173]. Между ними начинался разговор в стиле "дипломатов-космополитов"[174], которые, отрешившись от спорных вопросов и злобы дня, рассматривают события с высшей точки зрения, стремясь извлечь из них мудрое поучение. Вполне естественно, что мысли их останавливались на прошлом. Союз с Австрией, говорил Меттерних, был бы для Наполеона истинным средством достичь его целей -- успокоить Европу и сломить Англию. "В Пресбурге Император упустил лучший момент своего царствования".[175] Впрочем, по словам Меттерниха, разве 1809 год не представлял во многом сходства с 1805 годом, и разве нельзя было вновь поймать упущенный случай? Правда, теперь положение несколько иное, теперь Франция и Россия состоят в тесной связи, но отчего бы им не принять в свой кружок Австрию, а не осуждать ее на унизительное одиночество?" Чтобы мы не оставались в положении лица, которое, находясь в одной комнате с двумя другими, видит, как те шушукаются"[176]. Можно было бы начать с принятия идеи, высказанной Наполеоном до разрыва, т. е. установить между тремя империями общее соглашение, взаимную гарантию, а затем, думал про себя Меттерних, Австрия, проскользнув третьим лицом в Тильзитское соглашение, легко нашла бы средство расстроить соглашение, вытеснить из него Россию и занять ее место.
   С этих пор он находил полезным вредить Александру в глазах Наполеона и искусно обвинял того, у кого его правительство втайне искало помощи и покровительства. Россия, говорил он, могла бы помешать войне, если бы с самого начала заняла определенное и решительное положение. Его мнение было более чем справедливо и совпадало с тем, что постоянно высказывал император Наполеон. Что сделали русские за время кампании? -- спрашивал Меттерних, -- и продолжал: "Они не сделали ни одного выстрела и проливали только польскую кровь"[177]. Как видим, Австрия -- в лице своего представителя -- дошла до того, что выражала негодование на то, что нам так дурно помогали против нее. Не таков дом Габсбургов, -- прибавлял Меттерних, -- он не проявил бы при подобных обстоятельствах такой дряблости и бездеятельности. Он всегда был тверд в своих привязанностях, его всегдашней гордостью была непоколебимая верность раз принятым на себя обязательствам; он сумел бы лучше, чем непоследовательный и непостоянный русский двор, быть помощником при выполнении великих планов. "Мы можем служить вам подобно России, -- говорил Меттерних, -- и, может быть, даже вернее России, ибо у нашего кабинета нет такой двуличной политики: введите нас в вашу систему, и вы не будете иметь повода сомневаться в нас. Вот на какой основе, -- почетной для нас, полезной для вас, -- желали бы мы заключить мир"[178].
   Нельзя сказать, чтобы Наполеон относился безразлично к подобным речам, но все-таки они не обладали даром изменить его решения. Он не допускал, чтобы побежденный мог дешево отделаться; он даже начинал находить, что в Дотисе слишком долго не решаются признать в принципе необходимость большой жертвы. Его желанием было, чтобы переговоры, хотя и медленным шагом, но шли к этой цели; на деле же они не подвигались ни на йоту. Такая неподвижность, превосходя желания императора, раздражала его. Он находил, что Шампаньи туго разбирается в игре противников и слишком медленно разузнает, до чего может идти их уступчивость. Он упрекал министра в недостатке чутья и проницательности.[179] Наконец, чтобы дать толчок переговорам, он согласился кинуть туда несколько названий городов и провинций и то не сразу, заставляя вытягивать из себя слова и держась очень далеко от Галиции. 24 августа он приказал потребовать Зальцбург и линию реки Энс; 29-го -- крупный кусок со стороны Италии, -- все, что еще оставалось у Австрии на берегах Адриатического моря. Вместе с тем, считая, что почва в Петербурге должна быть уже в достаточной степени подготовлена, он приказал написать герцогу Виченцы, чтобы он стал на более определенную почву и формально приступил к вопросу о Галиции на основе, которая была ему указана. "Отправьте это письмо немедленно, -- приказал он Шампаньи, -- я нахожу это дело спешным"[180]. По его мнению, необходимо было как можно скорее добиться согласия царя на предполагаемую сделку и, развязав себе таким образом руки, получить возможность идти вперед в переговорах с Австрией. Впрочем, Наполеон надеется, что в ближайшие дни письмо Коленкура, в котором тот даст ему отчет о том, как относятся в Петербурге к высказываемым послом лично от себя мыслям о разделе Галиции, -- или послание от царя, или же какое-нибудь другое указание или симптом, обнаружив желания России, дадут ему возможность устранить неизвестную величину, от которой зависит решение задачи.

II

   1 сентября вечером приехал в Вену флигель-адъютант царя. Это был полковник Чернышев, который был при Наполеоне во время битв при Ваграме. Он привез письма от своего государя, одно -- императору французов, другое -- австрийскому императору. Вручив первое, он должен был поехать в Дотис и вручить второе; затем, вернувшись в Шенбруннен, поступить в распоряжение Наполеона. Это был не уполномоченный для переговоров, даже не парламентер: это был, но выражению Александра, "гонец"[181], назначением которого было облегчить переписку между государями Франции и России.
   Наполеон принял Чернышева на другой день по его приезде, в семь часов утра, и, видимо, был доволен, что опять видит его. Это был человек уже знакомый. Между ним и офицерами нашего главного штаба установились во время похода на биваках товарищеские и братские отношения. Наполеон думал, что, может быть, благодаря этому, удастся получить от него какие-нибудь сведения. Он принял его хорошо, засыпал вопросами об императоре Александре, заботливо осведомлялся о нем и поспешно взял письмо. Оно было написано в следующих выражениях:
   "Мой Брат... возможность мира доставляет мне истинное удовольствие. Мои интересы в руках Вашего Величества; мне приятно вполне довериться вашей дружбе ко мне. Вы можете дать мне неоспоримое доказательство таковой, если вспомните, что я вам часто повторял в Тильзите и в Эрфурте об интересах России по отношению к делам бывшей Польши, равно как и то, что я неоднократно поручал вашему посланнику передать вам от моего имени. Я ссылаюсь на содержание его депеши, составленной на основании моих бесед с ним, если только он был точен в своих донесениях. Ваше Величество отдадите мне справедливость, что, начиная войну против Австрии, я ничего не выговорил себе заранее; что, начав эту войну, я имел на руках уже четыре, из которых две были следствием моего союза с вами. Величайшее мое желание состоит в том, чтобы было устранено все, что могло бы повредить нашему союзу, дабы он мог все более укрепляться. Повторяю Вашему Величеству, что мне приятно, при столь важном случае, вполне рассчитывать на вашу дружбу ко мне. Ваше Величество видит, что я предоставляю вам полную свободу и вполне полагаюсь на вас. Я имею право надеяться, что и вы ко мне отнесетесь точно так же. Я поручаю предъявителю сего письма передать другое письмо австрийскому императору. Затем он вернется к вам и будет ждать приказаний Вашего Величества"[182].
   Это письмо было весьма точно по некоторым вопросам и крайне неопределенно по другим. Первое заключение, которое вытекало из него, было следующее: император Александр не будет иметь при переговорах собственных представителей. Взвалив на Наполеона всю тягость войны, он делал его ответственным и за условия мира. Далее он доверял и поручал ему русские интересы. Эти интересы сосредоточивались исключительно на Польше. Это было уже известно, но Александр повторял это снова; он трижды, раздраженно и настойчиво, возвращается к этому вопросу, и хотя и намеками, но ясно дает понять, что в договоре не должно быть ничего такого, что способствовало бы восстановлению уничтоженного королевства или предвещало бы это. Но при этом он ничего не говорит, что именно он стал бы считать имеющим такое значение и такой смысл. Например, сочтет ли он, что уже один факт расширения Варшавского герцогства, даже в том случае, если Россия получит вознаграждение и гарантии, будет для него оскорбителен; что он усмотрит в этом -- угрозу или опасность? Выставляя отрицательное положение, он не позаботился сам вывести положительных следствий. Слова, которые были сказаны им посланнику и на которые он теперь ссылался, имели тот же общий характер. Наполеон приказал Савари позондировать Чернышева, но тот не мог или не хотел ничего сказать. Таким образом, император был предоставлен догадкам, впредь до тех пор, пока не прибудет ответное донесение от Коленкура на инструкцию от 12 августа и не даст возможности объяснить и истолковать слова царя.
   Теперь Наполеон еще с большим нетерпением ждет ответа посланника. "Как вы думаете, когда он прибудет?"[183],-- пишет он Шампаньи вслед за тем, как он повидал Чернышева и получил от него послание, В тот же день он приказывает, чтобы его уполномоченный в Альтенбурге отложил вопрос о Галиции. Он приказывает, чтобы в ноте, приложенной к протоколу, было сказано, что "эти области должны сделаться предметом особого обсуждения..."[184]. В настоящее же время пусть Шампаньи пробавляется вопросами о Зальцбурге и Энсе, об иллирийских провинциях и затем прибавить требование трех округов в Богемии. Император пишет: "Следует упорно стоять на том, чтобы переговоры велись на основании этих трех пунктов. Это даст в наше распоряжение восемь дней, необходимых, чтобы установить, какое, в конце концов, придется принять решение относительно Галиции"[185]. И снова его ум работает над этим тернистым вопросом, который, ничуть не проясняясь, делается все более трудным и более назойливым. "У меня несколько проектов, -- говорит он, -- но я никогда не соглашусь принести в жертву мести австрийского дома тех, которые нас приняли в этой провинции. В конце концов -- глубочайшая тайна относительно Галиции, и -- требовать настойчиво, чтобы переговоры велись на основании названных трех пунктов"[186]. Ему досадно, что письмо царя не позволяет ему формулировать всех своих требований. Тем не менее, он хочет воспользоваться этим письмом, чтобы оказать давление на австрийцев и вынудить их на уступки. Он думает, что не бесполезно довести до их сведения, что не будет присутствовать на конгрессе, что, следовательно, она безразлично относится к их судьбе и оставляет их одинокими пред лицом победителя. Он поручает Шампаньи передать все это Меттерниху, которому следует внушить, что в вопросе об условиях мира Россия вполне солидарна с нами и что в случае новых враждебных действий, содействие ее армии вполне обеспечено за нами. Наполеон старается поддержать веру в это, расточая всенародно милости Чернышеву. В тот же день, когда он принял Чернышева на аудиенцию, он приглашает его на завтрак, сажает за свой стол вместе с вице-королем Италии, с князем Невшательским и тремя маршалами; он запросто и много раз обращается к нему с разговорами. Затем он берет его с собой на парад и в театр. Он держит его подле себя, -- так, чтобы это всем бросилось в глаза, и судя по тем стараниям, которые он употребляет, чтобы заставить Чернышева фигурировать в своей свите, он, видимо, хочет подчеркнуть свою близость с императором России[187].
   Правда, на другой день Чернышев, чтобы отвезти письмо австрийскому императору, должен был отправиться во враждебный лагерь. Так как этому нельзя было помешать, то с нашей стороны постарались, по крайней мере, воспрепятствовать сколько-нибудь продолжительному общению русского с австрийцами. Чтобы попасть из Вены в Дотис, Чернышев должен был проехать через Альтенбург. На те несколько часов, которые он провел в этом городе, Шампаньи завладел им вполне и держал его в сладостном плену. Чтобы помешать ему видеть Меттерниха, он "засыпал его изысканно-любезными фразами"[188] и убеждал поторопиться с поездкой. "Чернышев, -- писал французский министр своему государю, -- имел желание задержаться здесь, чтобы присутствовать на балу, который я даю сегодня. Имея в виду его поездку в Дотис, я считал более удобным, чтобы он никого, кроме меня, не видал. Завтракал он со мной. Карета его стояла заложенной в продолжение часа у моего подъезда. Более продолжительное пребывание здесь дало бы ему возможность видеть Меттерниха, и в обществе могли бы заподозрить, что он имел какие-нибудь тайные поручения к министру австрийского императора"[189]. Из особой предосторожности, под предлогом почетной охраны, конвой французских драгун сопровождал Чернышева вплоть до неприятельских аванпостов.
   В Дотисе появление русского мундира произвело сенсацию. Генералы, сановники, принцы толпились вокруг Чернышева. Каждый из них старался по его лицу или словам уловить, что думает Россия. Потеряв душевное равновесие, раздираемые разногласиями, они стремились найти в ней точку опоры. Жизнь двора, с неразлучными с нею интригами, борьбой партий и соперничеством, была целиком перенесена вслед за императором Францем в тесную резиденцию, где, преследуемый несчастьем, бежавший из столицы монарх нашел себе приют. Там все еще не пришли к окончательному решению и по-прежнему царили хаос и разногласие. Военные стояли за мир, штатские требовали войны. Медленность переговоров в Альтенбурге доставляла последним доводы, дающие возможность предполагать, что Наполеон или не хочет мира, или хочет его на условиях неприемлемых. При этом сторонники продолжения войны нашли вблизи самого государя полезного им союзника. Императрица держалась их мнения. Эта пылкая, увлекающаяся, нервная государыня, "почти красавица"[190], нередко оказывала решающее влияние на своего супруга то обаянием своей красоты и ласками, то надоедая ему бесконечными сценами. Сверх того, при этом удивительном дворе каждое из лиц, имеющих влияние на дела, имело своего собственного руководителя. Вице-канцлер Стадион предоставлял управлять собой своему брату, воинственному аббату. Император -- как и все государи, обладающие его складом характера, гордые и в то же время застенчивые, чувствительные к лести и боящиеся людей, превосходство которых они чувствуют -- имел склонность к маленьким людям. Он вверился своему секретарю, венгерцу Бальдачи, которого презирал, но, вместе с тем, слушался. У императрицы руководителем в политике был граф Пальфи, который приобрел ее доверие тем, что воздавал ей поклонение в стиле сентиментальных рыцарей. Все эти влияния работали в настоящее время в пользу войны и стремились взять верх. Стадион, устраненный на некоторое время, только что был призван и торжественно появился на сцене. Министры и царедворцы громко говорили о том чтобы вооружиться геройством и возобновить борьбу, вовсе не думая серьезно готовиться к этому в высшей степени рискованному предприятию.
   Вот при каких условиях император Франц прочел привезенное Чернышевым письмо Александра. Это письмо, показанное предварительно Наполеону, было коротко, вежливо и написано в очень обдуманных выражениях, которые, подобно притчам, требовали толкования. Царь осторожно советовал примириться, и извинялся, что, по дальности расстояния, не может этому способствовать. "Мне было бы весьма утешительно, -- говорил он, -- предложить мои добрые услуги и создать общность интересов и дружбы между Австрией, Францией и Россией"[191]. Таким образом, он подтверждал свои симпатии к австрийским интересам, но, проявляя свою заботливость о них, он, благодаря искусному изложению письма, не отделял их от французских интересов. Эти слова доказывали, что он не вступится за побежденных, но, вместе с тем, и не будет против них; в его письме не заключалось ничего такого, что могло бы дать определенное направление решениям Австрии.
   Тем не менее, оно произвело некоторое впечатление. Вскоре после этого речь австрийских уполномоченных в Альтенбурге изменила свой характер. Будучи до сих пор в официальных отношениях крайне сдержанными, ограничиваясь только противодействием наших требований, они вдруг выступили со своими предложениями, перенося их исключительно на Галицию. С первых же дней переговоров они распознали в этой провинции повод к раздору между Россией и Францией и связующее звено между Россией и Австрией. Тем не менее, подобно нам, они сначала избегали даже упоминать о ней. Рассчитывая, что Россия будет присутствовать на конгрессе, они поджидали ее, имея в виду приступить к обсуждению галицийского вопроса при ее доброжелательном участии и на почве этого вопроса создать себе с нею связь. Узнав, что она воздерживается от участия в конгрессе, они не имели уже причины откладывать дело и выразили желание уступить нам часть Галиции. Поощряя нас взять себе именно с этой стороны, они надеялись бросить семена, из которых в недалеком будущем вырос бы раздор между Наполеоном и Александром; они даже рассчитывали теперь же пробудить недоверие царя, вывести его из пассивного состояния, усилить его мнение и, может быть, вызвать на более деятельное вмешательство. Ввиду же того, что Галиция всегда была в состоянии скрытого или явного мятежа и что из всех австрийских владений они менее других дорожили ею, их наибольшим желанием было уплатить военные издержки этой провинции. Поэтому с этих пор, во время каждого заседания, Меттерних и Нугент постоянно предлагают и постепенно усиливают уступки на Севере. Тщетно представитель Франции прикидывается глухим и делает вид, что не понимает их, -- они упорно преследуют его своими предложениями и в ответе на слова Шампаньи об Иллирии, Нижней Австрии или Богемии бросают к его ногам несколько кусков Польши[192].
   Правда, австрийский император не надеялся отделаться только уступками в Галиции. Поэтому, прежде чем высказаться за войну или покорно подписать мир, он желал знать последнее слово победителя по всем пунктам. Чтобы получить верные сведения по этому предмету, он не рассчитывал на свою миссию в Альтенбурге. Ему казалось, что его уполномоченные не сумели придать прениям правильного и систематического направления; подобно Наполеону, и Франц плакался на своих представителей. "Ваши письма, писал он Меттерниху, производят впечатление перемежающейся лихорадки: один день вы мне пишете, что нет ничего; на следующий день сообщаете что что-то начинается, но что? -- нельзя определить[193]. Дурно начатые прения обещали тянуться неопределенное время без всяких результатов. Но, думал император Франц, может быть, удастся проникнуть в скрытую и глубоко затаенную мысль Наполеона, если обратиться к нему непосредственно, помимо его уполномоченного. Император Франц сам написал Наполеону и поручил генерал-адъютанту графу Бубна отвезти письмо в Шенбруннен. Он ограничился в нем протестом против всякого чрезмерного требования. При личном разговоре Бубна должен был пойти далее и, если возможно, добиться, чтобы Наполеон точно и поименно указал территории, которые ему желательно удержать за собой, и притом уменьшил общее количество своих притязаний.
   Прибыв 9 сентября в Вену, Бубна был поражен тем настроением, которое он подметил среди приближенных императора и среди всех чинов французского генерального штаба. Победители были грустны. У этих людей, которых война возвела на пьедестал, утомление борьбой дошло до крайности. Между ними не было ни одного, кто бы без горечи и отвращения смотрел на возобновление резни. Водворившись во вражеской столице, вблизи высот Энцерсдорфа и Ваграма, где "едва прикрытые землею трупы обрисовывали места"[194] бывших атак, они отнюдь не ощущали радости и гордости, свойственных победителям. В Вене, в этом городе, имевшем совершенно военный вид, переполненном войсками, "блестевшем касками и кирасами"[195], все -- и австрийцы, и французы -- мечтали о мире. Чтобы добраться до императора, графу Бубна пришлось пройти сквозь строй маршалов, генералов, сановников, и все они желали доброго успеха его примирительной миссии.
   Настроение Наполеона не отличалось существенно от общего. Конечно, он скорее согласился бы рискнуть всем; он скорее прошел бы со своей армией из конца в конец всю Австрию, но не отказался бы доказать и увековечить свои победы блестящими выгодами, но, при всем том, он искренне желал быть избавленным от этой крайности. Он ясно замечал вокруг себя глухой ропот и подавленные проклятия; он чувствовал, как росло недовольство его приближенных и подымалась против него ненависть народов. Мало-помалу им овладело желание появиться торжествующим победителем в своей столице, где на мгновение поколебалась вера в его звезду, и снова завладеть общественными симпатиями. Сверх того, он торопился покончить с Австрией, чтобы иметь возможность заняться другими делами и довершить их, так как, стремясь сразу достигнуть всех своих целей, он навлек на себя со всех сторон хлопоты и затруднения. В то самое время, когда он, имея в тылу у себя объятую мятежом Испанию, боролся на Дунае, он низложил и заточил Папу и присоединил Рим к своей империи. Он нисколько не скрывал своего желания ускорить мирную развязку. В присутствии Чернышева, вернувшегося к нему из Дотиса, он высказывает отвращение к новой войне, и, декламируя, говорит: "Кровь, постоянно кровь! Уж слишком много пролито ее... И кроме того -- прибавил он, переходя к обыкновенному тону и еще более выдавая свои мысли, -- мне хотелось бы вернуться в Париж"[196].
   Нужно сказать и то, что ему страшно надоело вести переговоры при условиях, когда руки его были связаны, когда требовалось стоять во всеоружии против Австрии и косвенно вести переговоры с Россией, когда на каждом шагу, прежде чем наступать на противника, нужно было поглядывать на Петербург, считаться с мнением Александра, выпытывать его и стараться разгадать эту живую загадку. Он находил, что эта Россия, которая все задерживала, которая, стушевываясь во время войны, тормозила заключение мира, заставляла слишком дорого оплачивать свои бесполезные услуги. Но как, думал он, заменить эту неудобную союзницу? Правда, Австрия предлагала занять место России за мир без территориальных уступок, за полное и великодушное забвение прошлого. Устами Меттерниха и всех офицеров, которые имели случай приблизиться к императору, она говорила о союзе и просила, чтобы подвергли испытанию значение и надежность ее содействия. Отчего бы, думал император, после всего происшедшего не сделать подобного опыта? В последней кампании Австрия проявила энергию и жизнеспособность; ее армия держалась храбро и благородно; наши противники при Эслинге вовсе не были ниже противников при Эйлау. Конечно, Австрия могла бы сделаться для нашей политики драгоценным помощником, настоящей точкой опоры, если бы у нее было иное правительство. Но чего можно ждать от такого государя, как император Франц, у которого нет воли, а только предрассудки? Что может дать государь, окруженный злыми и развращенными людьми, не способный устоять пред интригами, игрушками в руках партий? "Ведь он всегда придерживается мнения того, кто последний говорит с ним; на него всегда будут иметь влияние разные Бальдачи и Стадионы"[197]. Впрочем, говорят, что император Франц устал царствовать, что им овладели утомление и отвращение к делам. Ну что же! Пусть он пожертвует собою для блага своих народов, пусть предложит себя искупительной жертвой, пусть сойдет с престола и предоставит его человеку твердому, миролюбивому и рассудительному, например, великому герцогу Вюрцбургскому. Наполеон честно протянет руку новому государю, возвратит ему все провинции монархии, простит Австрию, сознавшую свои заблуждения, и заключит с ней союз, "чтобы покончить с делами на континенте"[198]. Заодно Наполеон избегнет ссоры с Россией, которую не будет беспокоить перспектива расширения Польши. Такие мысли уже не раз приходили ему на ум; теперь они более настойчиво преследуют его. В присутствии Бубна, которого он приказал ввести к себе и который его слушает, он вслух высказывает свою мечту; он любуется ею и отдается ей.
   "Если бы, -- говорит он, -- у вас был император, на искренность и добросовестность которого я мог бы положиться, например, великий герцог Вюрцбургский или эрцгерцог Карл, я вернул бы ему целиком австрийскую монархию и ничего не отрезал бы от нее"[199]. Бубна ответил, что если бы император Франц был уверен в таком намерении императора французов, он, вероятно, уступил бы престол своему брату. Однако, как истинный верноподданный, он счел необходимым заступиться за своего государя и отстаивал его прямодушие и миролюбивые намерения. "Меня нельзя обмануть дважды",-- возразил Наполеон, -- и он напомнил прошлое. Он рассказал, как на другой день после Аустерлица император Франц пришел к нему на бивак, признавал себя виновным, унижался, уверял в своем раскаянии, давал слово человека и государя, что не будет больше воевать. И вот, менее чем через четыре года после этой клятвы, он бросился со всеми своими силами на Францию в то время, когда она была занята войной в Испании. При этих горьких воспоминаниях Наполеон горячился, сердился, доходил до удивительных метафор и необычайных сравнений. "Я хочу иметь дело с человеком, который обладал бы чувством благодарности настолько, чтобы оставить меня в покое на всю мою жизнь. Говорят, что львы и слоны часто давали поразительные примеры влияния этого чувства на их сердца. Только вашему государю недоступно это чувство... [200]Пусть император уступит престол великому герцогу Вюрцбургскому, и тогда я возвращу Австрии все -- и взамен не потребую ничего"[201].
   Несмотря на то, что он неоднократно и настойчиво высказывает желание, чтобы император Франц уступил престол другому лицу, он отнюдь не делал этого предметом положительного требования. Он сознает, что такое требование трудно формулировать. Он может принять жертву царствующего императора, может, пожалуй, вызывать его на это, но никоим образом не требовать. Да и сверх того, он плохо верит в отречение австрийского монарха и, в особенности, в людей, которые его окружают и управляют им. Он сознает, что лелеет пеструю мечту, и неприкрашенная действительность опять овладевает его мыслями. А действительность состоит в том, что он имеет дело, хотя и с побежденной Австрией, но по-прежнему настроенной враждебно; что она управляется нашими врагами и мечтает о реванше. При настоящих условиях, когда она в его руках, когда она неподвижно распростерта на земле, он не намерен выпускать ее из своих рук до тех пор, пока не обессилит ее вполне, пока не изуродует, не обезоружит ее и не сдерет с нее выкупа. Впрочем, чтобы ускорить мир, он решается на уступки; становится на почву предварительного соглашения, которое бы предшествовало точному обозначению территорий. Теперь он отказывается от принципа uti possidetis. Он требует только известную сумму уступок, равнозначащую тем, на какие согласилась Австрия по договору в Пресбурге после предыдущей войны. Запросив сначала девять миллионов душ -- имея в виду получить пять -- он снисходит до четырех. В сущности, для него вовсе не важно оторвать от Австрии несколько лишних округов -- ему нужен дипломатический успех, который бы удостоверил и провозгласил торжество его оружия. Если в 1809 г. он получил менее, чем приобрел в 1805-ом, Европа подумает, что при Ваграме он был менее полным победителем, чем в дни Ульма и Аустерлица. "Он скорее сделает шесть кампаний"[202], чем допустит подобное умаление своего престижа, -- пишет Маре. Наоборот, если Австрия заявит, что готова повторить пресбургскую жертву, мир может быть если и не заключен, то решен в несколько дней.
   Итак, следует повлиять на генерала Бубна в том направлении, чтобы он убедил двор в Дотисе преклониться пред такой неизбежностью. Если умело взяться за него, думает Наполеон, он может сделаться для нас драгоценным орудием. Император тотчас же пускает в ход все пружины, которые должны отдать в его руки солдатскую душу Бубна. Приводя целый ряд технических подробностей, он доказывает ему, что он, Наполеон, непобедим, что он неуязвим в Вене, "что он может оставаться в ней десять лет"; затем, становясь опять приятным и милостивым, он льстит австрийскому генералу и старается лаской привлечь его к себе. Он разговаривает с ним о том, что близко сердцу солдата: о военном искусстве, о походах, о военной истории; оценивает достоинства генералов и армий, говорит о "Журдане, о Пишегрю, о русских".[203] После разговора, во время которого он то повергал его в ужас, то очаровывал обаянием своей личности, он передает его Маре, который не покидает Бубна в продолжение двух дней, и при содействии избранных им самим помощников продолжает начатое императором дело. Нужно сказать, что в Вене Бубна встретил между французами товарища юности, сослуживца по полку, Александра де-Лаборда, который, перейдя во время революции на австрийскую службу, в настоящее время вернулся к империи и, состоя чиновником по приему прошений, был причислен к генеральному штабу. Лаборду дается поручение повлиять на Бубна. Между ними завязывается задушевный приятельский разговор на ты. "Дорогой мой, -- говорит Лаборд, -- нет ничего удивительного, что тебе удастся оказать своей стране большую услугу, -- конечно, если при вашем дворе благоразумны и если, как можно полагать по характеру твоей миссии, ты имеешь к тому возможность. Мне кажется, что момент для этого благоприятен и не нужно упускать его. Не в характере императора ходить по торной дороге, когда он видит готовность и желание сблизиться с ним". -- "Мой друг, -- отвечает Бубна, -- ты отлично понимаешь, как я был бы счастлив, если бы состоялось это дело, во-первых, по важности самого дела, а, во-вторых, потому, что я посодействовал этому"[204]. Немедленно же требования императора были подвергнуты обсуждению. Лаборд восторгается их умеренностью, их мягкостью, и в конце разговора окончательно убежденный Бубна говорит, что тотчас же вернется в Дотис и "устроит дело в двадцать четыре часа[205]. Однако, Наполеон не разрешает ему уехать, а только поручает передать письменно своему двору и поддержать при нем наши предложения. В то же время, переходя на всех пунктах к решительной дипломатической кампании, он обращает взоры на уполномоченных, затягивающих переговоры в Альтенбурге, и предлагает Меттерниху, не занимаясь другими вопросами, принять новую исходную точку. Этим путем он рассчитывает значительно подвинуть переговоры и установить основные положения мира, избегая пока обозначения территорий, так как для того, чтобы окончательно установить свой выбор, он все еще должен ждать, чтобы Россия высказалась и чтобы этот сфинкс сказал, наконец, свое слово.

III

   He от Коленкура зависело, что император не был обстоятельно осведомлен о намерениях России: посланник употреблял все силы, чтобы исполнить желание своего повелителя. Еще до получения инструкции от 12 августа он старался выяснить дело и осторожно зондировать почву. К несчастью, при этих попытках он натолкнулся на ряд затруднений, начиная с того, что не с кем было переговорить -- министр был в отлучке, а император болен.
   За несколько дней до получения послом инструкций граф Румянцев уехал в Финляндию. Он поехал на свидание со шведскими уполномоченными в город Фридрихсгам, где ему предстояло подписать блестящий мир, по которому Россия должна была получить в вечное владение завоеванную провинцию вместе с Аландскими островами, а сам он в награду за это -- звание канцлера. Около этого же времени с каретой, в которой ехал Александр, произошел несчастный случай, вследствие чего царь должен был слечь в постель и до окончательного выздоровления проживал в Петергофском дворце. В этой резиденции, где гордая Екатерина все устроила для блеска и представительства, ее внук искал только покоя и уединения. Александр любил Петергоф за прохладу верхних террас, за безмолвие и тишину спускавшихся к заливу садов. Среди величественных декораций из мрамора и зелени, за которыми виднелся вдали широкий и спокойный горизонт, он отдавался той умственной бездеятельности, какая бывает после физических страданий. Коленкур каждый день приезжал справляться о его здоровье и удостаивался приема. Час, -- а то и два -- проводил он у изголовья монарха, и в это время их дружеская беседа скользила по многим вопросам, не останавливаясь, в частности, ни на одном, Александр старательно избегал жгучей темы о европейской политике. Он предпочитал говорить о внутренних реформах, в которых помогал ему Сперанский, о своих усилиях улучшить правосудие, организовать администрацию, создать новую Россию по образцу наполеоновской Франции. Это были те величественные и туманные перспективы, в которые он погружался с особым удовольствием, и мало-помалу его непостоянная и подвижная мысль, отрываясь от настоящего, терялась в будущем и расплывалась в грезах[206].
   Коленкур осторожно и тактично пробовал навести его на вопросы дня. Между этими вопросами вопрос о мире с Австрией не был ли в настоящее время самым важным и самым неотложным? Тогда и Александр говорил об этом деле, но его слова были туманны и иногда противоречивы. То он утверждал, что ничего не хочет, что ничего не домогается для себя лично; ограничивался выражением желания, чтобы "Австрия не была слишком ослаблена и разорена"[207]; то говорил, что "в деле назначения ему доли, какая подобает его положению"[208], полагается на императора. Когда разговор коснулся Галиции, он насторожился, был очень сдержан и не высказал определенно ни своих желаний, ни своих опасений. Коленкур так и не мог понять, поставит ли предложение "о каком бы то ни было разделе Галиции между Россией и великим герцогством вопрос на более удобную для обсуждения почву"[209].
   Отчего же царю так трудно объясниться, отчего так туманна его речь? Александр нес наказание за свое двусмысленное поведение во время войны, в его словах отражалось то ложное положение, в какое он добровольно себя поставил. Очутившись в положении, когда обе стороны относились к нему недоверчиво, он опасался, что всякое, слишком явно выраженное требование даст повод к новым жалобам на него. Потребуй он возвращения Галиции ее прежнему владельцу, такой шаг, имея вид покровительства Австрии, скомпрометировал бы его в глазах Наполеона, дал бы лишний повод упрекнуть его в пристрастии к нашим врагам. С другой стороны, требуя свою долю в австрийской добыче и как бы узаконивая расхищение Австрии, он скомпрометировал бы себя еще более своей близостью с Наполеоном; он еще более запутался бы в тенетах, от которых пока еще не хотел освободиться, но за которые уже краснел пред своим народом и Европою. Наиболее желательным для него решением было бы восстановление в Галиции режима, который был там до войны. Если же Галиции суждено переменить властителя, он желал бы для себя наилучшую часть, не столько ради того, чтобы владеть ею, а чтобы не дать ее полякам. Но при этом он желал, чтобы Франция, по собственному почину, наделила его этим приобретением; чтобы дело имело такой вид, что она навязала ему желаемую им долю без указаний и просьб с его стороны. Испытывая непреодолимое смущение, стыдясь высказать свои требования, он выражался намеками, о многом умалчивал; желал, чтобы его поняли с полуслова. К несчастью, он имел дело с союзником, который не хотел понять его.
   28 августа Коленкур настойчивее насел на царя. Разговор сам собой перешел на текущие переговоры между Францией и Австрией. "Думаю, сказал царь, что император поставит себе главной задачей ни в чем не вредить интересам России и особенно в вопросе о Галиции". Посланник отвечал, что император всегда согласует свои планы с интересами своего союзника. Но может ли он покинуть восставшее население и предоставить Австрии вымещать на нем свою злобу? Пусть император Александр сам выскажется по этим вопросам справедливости и чести, ибо в этих вопросах он безупречный судья. Далее посланник продолжал: "Мне не известны намерения моего повелителя. Но разве не покроет он бесчестьем своего имени, покинув тех, которые служили его делу? Поэтому, разве он может отдать Вашему Величеству все то, что ваши войска только занимали по мере того, как войска великого герцогства завоевывали?"
   На этот вопрос Александр ответил не сразу. Подумав, он не без горечи упрекнул Францию в том, что она покровительствовала восстанию в Галиции; затем сказал: "Вы знаете, что я не охотник создавать затруднения. Как частное лицо, я восхищаюсь Наполеоном; как государь, я благоговею пред ним и, кроме того, я истинно привязан к нему. Скажу вам по дружбе. Я желаю достойно сгладить затруднения и избегнуть раздоров и, следовательно, хочу предупредить всякий повод к войне. Но это не все: я хочу поддерживать союз. Поэтому я желаю сговориться с вами, но так, как того требуют достоинство моей страны и будущее спокойствие Европы".
   Посланник. -- "Это же составляет единственное желание Императора. Его поступки, слова, которые я говорю от его имени в продолжение уже двух лет, переписка со Швецией -- все удостоверяет это. Но, Ваше Величество, разве дадите вы ему совет предоставить злобе и мести наших врагов тех, которые ему служили?"
   Император. -- "Я уже сказал вам, что я думаю по этому поводу. Я не хочу ставить между нами непреодолимого препятствия и потому добавлю, что я не настолько неблагоразумен, чтобы противиться приобретению великим герцогством какого-либо округа в Галиции, раз она будет отнята у Австрии"[210].
   Ободренный такой неожиданной предупредительностью, Коленкур попробовал затронуть вопрос о неравном разделе между Россией и великим герцогством. Территории, которые получит герцогство, говорил он, никогда не сделают из него грозного государства; оно навсегда останется в положении явно подчиненном и зависимом от могущественной соседней державы; России же достаточно прибавить к своим обширным владениям некоторую частицу Галиции, чтобы это приобретение, как бы мало оно ни было, сделалось для нее ценным, ибо оно создало бы в ее руках первый залог против восстановления Польши. Посланник окольными путями вызывал монарха на разговор. Он напомнил, что нота, переданная Румянцевым, не отличалась определенностью, и выразил сожаление, что перед отъездом в Финляндию министр не был уполномочен объясниться по поводу всех проектов.
   Александр отвечал, как и всегда, выражениями симпатии и дружбы к посланнику. Он говорил, что любит открывать ему свою душу, предоставлять ему читать свои мысли. Такое излияние чувств, по-видимому, предвещало имеющее решающее значение откровенное объяснение, как вдруг царь остановился на полпути и снова ушел в себя. "Уверьте императора Наполеона, сказал он, что единственное мое желание -- сговориться с ним; но я не могу жертвовать интересами моего государства. Он слишком большой государственный человек, чтобы не понять, где должно остановиться мое желание угодить ему"[211]. Добиться от него чего-нибудь более определенного было невозможно. Он просил, чтобы прежде всего ответили на его ноту, чтобы успокоили его по поводу его опасений. Он говорил, что раз это будет сделано, он, "как истинный союзник", поможет Наполеону в том случае, если бы возобновились враждебные действия, что тогда армия князя Голицина будет увеличена, усилена и будет действовать энергично и не безрезультатно.
   Отчет об этом разговоре Коленкур поместил слово в слово в донесении императору и в депеше министру, снабдив его своими личными примечаниями. Не без настойчивости просил он оценить важность полученной уступки. "По моему мнению, -- говорил он, -- это уже большой успех -- довести императора до признания, что можно дать часть Галиции великому герцогству. Все, что он говорил прежде, было безусловно против этой идеи".[212] Что касается территориальных требований России, то на основании некоторых указаний посланник предполагал, что императору доставило бы удовольствие, если бы границы его государства были отодвинуты до Вислы. Однако, посланник сознавался, что у него не было достаточных данных для обоснованного мнения и что до возвращения Румянцева он не надеялся иметь их.
   Наполеон получил донесение посланника 12 сентября, через два дня после объяснений с Бубна. Прочитав депешу, он сначала испытал некоторое разочарование, найдя ее малосодержательной, но быстро успокоился. После недолгого размышления он нашел, что получил нужные ему сведения, что руки его развязаны и что ему предоставлена свобода действий. "Досадно, -- писал он Шампаньи, -- что депеша Коленкура так малосодержательна. Впрочем, мне кажется, в ней сказано достаточно"[213].
   Действительно, ему было достаточно того, что Александр не ставил расширению герцогства формального veto; но его ошибкой было то, что он ухватился только за один этот пункт. Из всего, что говорит царь, он запоминает только одну фразу -- ту, которая отвечает его личным желаниям и не обращает внимания на оговорки, которыми она обставлена. По своему обыкновению, первой же приобретенной им уступкой он пользуется, как прецедентом, устанавливающим его право предвидеть и добиваться более важных уступок. Как и всегда, склонный к насилию над чужой, неподготовленной к его нападению волей, лишь только он замечает в противнике некоторую податливость и как только тот дает ему к тому повод, он решает, что, если Россия сразу же не стала на почву безусловного сопротивления, то, в конце концов, она позволит овладеть своей волей и подчинится нашим планам. Он говорит себе: раз она добровольно соглашается на незначительное увеличение герцогства, она примирится и с значительным его расширением. Конечно, когда она увидит, что это государство усилится и свободнее будет дышать в своих раздвинутых границах, она, может быть, начнет жаловаться, но присоединение Львова "и еще чего-нибудь"[214] зажмет ей рот; в особенности, если она получит в прибавку к этому приобретению обязательство, что герцогство никогда не сделается снова Польшей. Рассеять же остатки ее дурного расположения духа будет делом последующих забот и предупредительности. Во всяком случае, ее неудовольствие не дойдет до открытого сопротивления, и, уступая то страху, то убеждению, то обаянию -- она останется в союзе с нами.
   Под властным влиянием этих зловредных рассуждений, построенных на ложном основании, Наполеон принял свое решение. Конечно, он предпочел бы, чтобы Австрия, переменив государя и искренне изменив политику, избавила его от необходимости отрывать от нее куски. Он снова, хотя и в форме простого внушения, но в более определенных выражениях, высказывается за отречение императора Франца[215]. Затем, если двор в Дотисе предпочтет императора Франца целости государства, -- а такой случай крайне правдоподобен, -- в его намерения не входит уже требовать от австрийцев всей Галиции, он думает взять только половину ее, уменьшить в надлежащей пропорции долю, предназначенную полякам и соответственно долю России, сохраняя между долями двух сторон первоначально намеченное отношение пяти к одной[216]. Этой территориальной уступкой, которая должна быть не поровну поделена между его северными союзниками, он и хотел завершить сумму жертв, возложенных на побежденную страну. 15 сентября он посылает Бубна к австрийскому императору с письмом, написанным в этом смысле. В тот же день, чтобы дать толчок предложениям, в основе своей уже сообщенным Меттерниху, он приказывает внести на рассмотрение уполномоченных в Альтенбурге настоящий и до мелочей разработанный ультиматум относительно раскладки человеческих масс, которые Австрия должна будет уступить. Сделав расчет, он требует миллион шестьсот тысяч душ в Иллирии, четыреста тысяч на Дунае и два миллиона в Галиции, "для раздела между саксонским королем и Россией". Таковы его окончательные требования; тут предел его уступок. Теперь, когда все выяснено, все определено, все установлено, на каком бы решении ни остановился австрийский двор, прения могут изменить свой темп и быстро двинуться вперед. Теперь, думает он, пусть уполномоченные торопятся, пусть примутся за работу деятельно и усердно. Важно как можно скорее поставить Европу, включая и Россию, пред совершившимся фактом. "Господин Шампаньи, -- пишет Наполеон своему министру, -- необходимо ускорить переговоры, насколько это в вашей власти"[217].

IV

   Горя нетерпением покончить дело, Наполеон основывал свои расчеты, не принимая во внимание ни нерешительного и непостоянного характера императора Франца, ни того, что тот не имел ни малейшего желания не только отречься от престола, но и согласиться на новое расчленение своей монархии. В Дотисе партия войны не покинула еще поля сражения и удерживала свои позиции. По приезде Бубна и получении французского ultimatum'a она сделала новое усилие, и был момент, когда она думала, что выиграла дело. Без особого труда она убедила государя, мало сведущего в географии и статистике, что Наполеон, в действительности, не делал никакой уступки, что ultimatum, в той его части, которая касается немецких и иллирийских провинций, ограничиваются повторением первоначально изложенных требований, что Франция просила оптом то, что сначала требовала по частям. Император Франц, основываясь на этих неверных данных, решил составить ответ в отрицательном смысле. Холодно приняв Бубна, поддавшегося идеям мира и снабдив его новым письмом к Наполеону, он приказал ему возвратиться в Вену, В письме он намекнул на возможность возобновления враждебных действий. В это время в Альтенбурге его уполномоченные ограничивались тем, что точнее определяли и увеличивали свои уступки в Галиции. Они давали понять, что с этой стороны предупредительность их государя не имеет пределов, но упорно отказывались отдать иллирийское побережье. Официальной нотой, которая составляла только дипломатическое развитие письма, написанного их государем, они отвергли ultimatum.
   Такое упорное, такое подьяческое противодействие его желаниям очень не понравилось императору. Лишь только Бубна вернулся 20 сентября из Дотиса в Вену, Наполеон потребовал его к себе и принял в тот же вечер. Его мрачный и зловещий вид предвещал бурю. Однако, умея владеть собой, в совершенстве владея искусством определять впечатление, производимое его гневом, император хотел рассердиться только в той мере, чтобы подействовать на своего собеседника и застращать его, но не выводя из терпения. Собирая свои силы, готовясь, если бы это понадобилось, возобновить войну, он все-таки предпочитал добиться победы иным путем. Чтобы укротить Австрию, он имел в виду пустить в ход угрозы, искусно усиливая их по мере надобности, и держал про запас последний довод, новый и непреодолимый. Пораженный настойчивостью, с какой австрийцы предлагали ему Галицию, он распознал в этой тактике их упорное желание и надежду поссорить его с Александром и, пользуясь возникшим между ними раздором, обеспечить себе лучшую участь; эту-то призрачную надежду он и хотел рассеять и уничтожить. Тем, кто надеется поссорить его с Россией, он решил объявить о безусловной уверенности в прочности союза; крайне смелым ходом решил он воспользоваться в переговорах с Россией; он решил -- помимо ее воли -- "неожиданно выставить ее, как пугало, чтобы застращать своего противника и лишить его средств к сопротивлению.
   "Что несете вы, -- сказал он Бубна, -- мир или войну?" Затем, отвечая сам на свой вопрос, исходя из последней ноты Меттерниха, не заглянув даже в письмо императора, которое нераспечатанным сунул в карман, он с бешенством почти закричал, что Австрия не хочет мира. В Дотисе, сказал он, плохо оценивают положение; обольщают себя пагубными надеждами. Вместо того, чтобы серьезно заниматься переговорами, заботятся больше о том, чтобы "бросить между ним и Россией яблоко раздора".[218] Он говорил, что при такой игре Австрия рискует своим существованием; что, если война возобновится, он будет вести ее убийственным способом, что он поставит своей задачей создание на месте Австрии целого ряда самостоятельных государств, объявит падение династии, завладеет от своего имени занятыми территориями, порвет все узы, связывающие народы с государем, и погубит кредит монархии, что он уже приказал сфабриковать на двести миллионов венских банкнотов и пустить их в обращение. Так как его собеседник пытался спорить и рассуждать, он обратился к пунктам своего ultimatum'a, доказывал их один за другим, настаивал на безусловной необходимости взять себе Триест и побережье, чтобы упрочить этим путем соединение Далмации с итальянским королевством и открыть себе непрерывный путь на Восток. Он горячо и подробно развивал эту тему и был неистощим. Бубна возразил, что Австрия не может отказаться от своих портов, не может существовать без сообщения с морем. "В таком случае, -- сказал император, -- война неизбежна. Вы нарушите перемирие или я сам должен позаботиться об этом? Но -- нет! Мне хочется, чтобы вы сделали мир свидетелем вашего безумия, чтобы вы отказались от перемирия и выступили в истинном свете, предпочитая подвергнуть опасности существование вашего государства, лишь бы не уступить требованиям, которые не вправе предъявить, как победитель, как государь девяти миллионов ваших подданных". За жестокими выкриками наступила минута молчания. Император с силой швырнул далеко от себя шляпу, что у него было выражением большого гнева, отошел в амбразуру окна, остановился там неподвижно, задумчивый, как бы поглощенный глубоким размышлением, с лицом темным, как туча, из которой, того и гляди, блеснет молния. Но, вдруг, как бы пораженный внезапной мыслью, он заговорил и с необычайной живостью сказал Бубна: "Знаете, что нам остается сделать? Если ваш император находит мои условия слишком тяжелыми, пусть он обратится к третейскому суду России! Мы заключим перемирие на шесть месяцев; царь пришлет представителя в Альтенбург, и я отдамся на его решение"[219].
   Артистически разыгранная сцена была неожиданна и произвела потрясающее впечатление. Наполеон умело провел ее, подготовив и проделав ее с замечательным искусством. Высказывая в этом непредвиденном предложении непоколебимую веру в Россию, он рассчитывал навести в Дотисе на самые обескураживающие размышления о возможности достигнуть расторжения союза. У врагов, думал он, не преминут сказать себе: если император Наполеон с такой уверенностью вызывается передать свое дело в руки Александра, если он избирает его посредником, так сказать, верховным судьей спора, значит, он крепко уверен в России, значит, он надеется, что она за него; значит, она предана, послушна ему до раболепства, значит, она готова слепо следовать за ним и действует с ним заодно. Там не усомнятся в том, что русский двор заранее предупрежден, что он осведомлен о требованиях Франции, что он одобряет их и склонен их поддержать. Нужно прибавить, что Наполеон приказал сказать Меттерниху, и повторил это Бубна, что ultimatum сообщен в Петербург. Но ведь возможно было, что Австрия поймает его на слове, что она согласится принять посредничество, решится подождать приговора Александра, мнение которого, в действительности, по меньшей мере подлежало сомнению. Наполеон слишком хорошо знал положение дел противника, чтобы не бояться этого. Он знал, что австрийское правительство, лишенное своих лучших провинций и доходов с них, истощая свои последние средства, испытывая страшные затруднения в продовольствии и содержании войск, не будет в состоянии продержаться несколько месяцев в невыносимом положении, не рискуя погибнуть от истощения и голода, он знал, что австрийскому правительству необходимо было добиться немедленного решения, каково бы оно ни было -- сражаться или покориться. Недаром у Меттерниха в разговорах в Альтенбурге вырвалась следующая знаменательная фраза: "Не можем же мы еще три месяца оставаться в таком положении, -- нам нужна война или мир"[220]. Следовательно, Наполеон мог вполне безопасно отвечать за чувства Александра, мог предсказывать их заранее, мог ручаться за них, ибо знал, что Австрия не в состоянии удостовериться в них, что она не может открыть действительности, скрытой за грозной декорацией, не может проверить, не пустое ли место за тем страшилищем, которое ей показывают.
   После разговора с Бубна, который продолжался три часа, Наполеон прочел письмо Императора Франца и приготовил ответ -- резкий, суровый и грозный. Оспаривая правильность австрийских исчислений, он неопровержимо доказал значительность своих уступок, приложив при этом оскорбительное старание убедить императора Франца в его глупости, а его советников -- в недобросовестности, и еще раз подтвердил свою неизменную волю придерживаться ultimatum'a. Он ссылался на выгоды своего военного положения, на право сильного, бросал на весы свою шпагу. Он смягчился только в конце, где среди угроз, впадая в лирический тон, в блестящих выражениях воздал хвалу миру. Для заключительного же аккорда он воспользовался Россией. "Я убежден, что справедливость на моей стороне, -- говорил он; -- я вкладываю в мои требования умеренность, которая удивит Европу, когда ей станет известно, что я соглашаюсь на созыв общего конгресса, куда будут допущены даже уполномоченные Англии и что я предлагаю вам, мой Брат, отдать наше дело на третейский суд императора Александра. Конечно, этим последним предложением я даю самое очевидное доказательство крайнего нежелания проливать кровь, равно как и доказательство желания восстановить мир на континенте"[221].
   Когда письмо было уже готово к отправке, Наполеон одумался. Имея в виду придать большую энергию прениям и лично руководить ими, бросая туда доводы, производящие сенсацию, он счел неудобным обращаться со словами гнева непосредственно к своему австрийскому брату. "Лучше, -- сказал он, -- чтобы государи совсем не переписывались, чем писали друг другу оскорбления"[222]. Поэтому он отложил свое письмо, но сообщил его содержание Маре и Шампаньи для того, чтобы они взяли его темой своих разговоров, -- первый с Бубна, второй -- с Меттернихом, -- и воспользовались всеми средствами давления, которые оно содержало: угрозу царствующему ному, намек на полный развал империи, уверенность и гордую надежду на вмешательство России.
   Ввиду такой ужасной будущности мужество Австрии пошатнулось. У Франца I не было твердого и зрело обдуманного решения вновь начать войну в том случае, если бы Наполеон остался непреклонным, а просто нежелание уступать. Во время второй поездки Бубна в Вену сторонники мира при дворе в Дотисе мало-помалу окрепли. По возвращении генерал-адъютанта они почерпнули в его рассказах убедительные доводы. В особенности они выставляли на вид высказанное императором французов намерение -- и такое намерение подтверждалось многими данными -- объявить войну династии. Они указывали на то, что, желая спасти несколько провинций, австрийский монарх рисковал своей короной. Пользуясь этими доводами, Пальфи действовал на императрицу, а она влияла на императора; и в результате было принято решение покориться[223].
   В видах скорейшего достижения мира, Австрия решила вести переговоры в одном месте; вместо того, чтобы вести переговоры и в Альтенбурге, и в Вене, она решила сосредоточить их в Вене. Переговоры в Альтенбурге были прекращены, и Бубна в третий раз предпринял поездку в Вену, куда он должен был сопровождать князя Иоанна Лихтенштейна, снабженного надлежащими полномочиями. Они должны были принять в главных чертах французский ultimatum, ограничиваясь просьбой уступок в деталях.
   Итак, Наполеон приближался к цели. Теперь, когда переговоры шли на его глазах, под его непосредственным наблюдением, он быстро двигает их вперед, пользуясь своими обычными приемами, действуя то силой своего обаяния, то страхом. Он хорошо принимает обоих австрийцев, не скупится оказывать лично им изысканное внимание, часто допускает их в свое общество, возит их в театр -- в ложу их собственного государя, затем запирается с ними на многие часы и в беседах с ними подавляет их волю. Он действует на них и при помощи своих приближенных, с которыми тем приходится сталкиваться, и заранее распределяет роли своим сотрудникам. Шампаньи, отозванному из Альтенбурга, поручается официальная часть переговоров; ему предписано быть неуступчивым, не оскорбляя. Он ведет переговоры "не многословные",[224] смягчает резкость своих отказов безупречной вежливостью. "Он делает сто поклонов и не уступает ни одного дюйма земли"[225]. В перерывах между заседаниями Маре разговаривает с австрийскими уполномоченными, затаскивает их к себе и, по-приятельски, уговаривает их сдаться. Затем на подмогу является Лаборд; на него возложено сообщать сенсационные новости, приносить ужас наводящие вести. Он бежит к Лихтенштейну, чтобы предупредительно сообщить ему, что гвардейский егерский полк, который был уже на пути во Францию, получил приказ вернуться обратно, что император решил покончить с переговорами, что, отправляясь на смотр, он предупредил Шампаньи, чтобы тот принес ему к его возвращению или мир, или войну[226]. Подвергаясь ежеминутно нападениям со всех сторон, Лихтенштейн и Бубна, с угрызениями совести, с болью в сердце, отказываются мало-помалу от своих просьб; они жалуются, но уступают.
   Тем не менее, они возмущаются при мысли, что приехали только для того, чтобы подписать капитуляцию, Наполеон понял, что необходимо дать их самолюбию и их патриотизму легкое утешение. Поставив сначала ultimatum, он ограничился sine quБ non. Он не отказался сделать кое-какие уступки и приказал отнести их на счет Галиции. Вопрос об уступке варшавянам западной части Галиции, а тем более Кракова, считался окончательным. В восточной Галиции, на правом берегу Вислы, Наполеон спросил сначала два округа для герцогства, затем предназначенные составить долю России округа Львова, Жолкева и Злочева. С 30 сентября по 6 октября он отказывается от всяких требований для поляков в этой части Галиции; он соглашается даже разделить между ними и Австрией дорогие величковские соляные копи около Кракова, и для уравнения потребовал для России уже только два округа.[227] При этих условиях Австрия сохраняла приблизительно три пятых части Галиции, что должно было понравиться в Петербурге, но царь терял Львов, единственное, что имело некоторую ценность в его доле.
   Между тем, Александр начал говорить немного яснее. Он снова беседовал с Коленкуром и среди туманных и обычно употребляемых им выражений сказал такую фразу: "Если хотят устроить раздел между мною и великим герцогством, то следует, чтобы оно получило малую часть, а я большую"[228]. Но эта оговорка, сделавшаяся известной в Шенбрунне в первых числах октября, пришла туда слишком поздно для того, чтобы остановить Наполеона в его стремительном полете к примирению, основы которого он уже установил вполне. Чтобы подготовить Александра к принятию его решения, он отправил к нему Чернышева с любезным письмом. Он сообщал в нем, что главное желание России принято во внимание, так как "наибольшая часть Галиции не переменит властителя".-- "Я заботился об интересах Вашего Величества, -- прибавлял он, -- не менее, чем вы сами могли бы это сделать, принимая во внимание все то, чего требовало мое достоинство"[229]. В заключение он извещал, что мир будет заключен через несколько дней.
   Нужно сказать, что он сознавал настоятельную потребность обеспечить за собою мир. Медленность переговоров, которые тянулись в продолжение двух месяцев, являлась как бы ударом его могуществу, как бы поощрением его врагам. В Германии ненависть к нему разгоралась все более; какой-то фанатик покусился на его жизнь. Он приказал заключить соглашение по единственному вопросу, который оставался еще нерешенным, -- вопросу о военном вознаграждении. Французы и австрийцы пошли друг другу навстречу, и цифра в семьдесят пять миллионов была принята. 14 октября Лихтенштейн и Бубна, превысив свои полномочия, согласились подписать эти условия, оставляя за своим государем право одобрения и утверждения. Император объявляет об этом нератифицированном еще и, следовательно, предварительном мире, как будто он был уже заключен. Он в громких фразах опубликовывает о заключении мира, приказывает торжественно возвестить об этом событии пушечными выстрелами и, чтобы положить конец препирательствам с австрийцами, на другой же день покидает Вену. Не решаясь вывести из заблуждения своих подданных, с восторгом встретивших конец своим страданиям, Франц I преклонился пред совершившимся фактом. Благодаря вышеописанной хитрости, Наполеон добился развязки кризиса. Чтобы одержать победу, ему пришлось напрячь и пустить в ход все пружины своего могущества, чтобы завладеть миром пришлось дойти до пределов лукавства и обмана. Его счастливая звезда восторжествовала над затруднениями, которые нагромоздила его политика.
   По венскому договору, из трех с половиной миллионов душ, уступленных Австрией, четыреста тысяч отошли к Баварии, миллион двести тысяч вошли в состав французской Иллирии; саксонский король, как герцог Варшавский, получил полтора миллиона, тогда как Россия-- едва четыреста тысяч. "Е. В. Австрийский император, -- говорилось в договоре, уступает и предоставляет во владение Е. В. Российскому императору в самой восточной части прежней Галиции территорию, имеющую четыреста тысяч душ населения, в которую город Броды не может быть включен. Территория будет полюбовно определена комиссарами обеих империй"[230]. Таким образом в то время, как из наших союзников польское герцогство получило "главный выигрыш"[231], Россия заняла последнее место и должна была довольствоваться скромным почти унизительным вознаграждением.
   Но, приводя в исполнение свою первоначальную мысль, Наполеон рассчитывал смягчить эту оскорбительную несоразмерность и восстановить до известной степени равновесие, дав России гарантии относительно будущего. Он хочет дать эти гарантии теперь же, так, чтобы они совпадали с договором, чтобы в Петербурге смотрели на них, как на имеющие тесную связь с договором, как на дополнение и поправку к нему. Он желает, чтобы они были широки и ясны, чтобы польские провинции России были ограждены от всякого посягательства и пропаганды, чтобы действительная преграда защищала их от покушений герцогства. Произведенными переделками он не хотел создавать Польшу под другим именем или подготовлять полное ее восстановление -- он хотел только увеличить число вооруженных поляков, которые охраняли бы окраину его империи, Он выдает свою мысль, налагая тотчас же на саксонского короля обязательство содержать в расширенном герцогстве войско в шестьдесят тысяч человек вместо тридцати[232]. Отсюда видно, что увеличивая вдвое население Варшавского герцогства, он хотел только удвоить там свою кавалерию. Как только он добился этого результата, он соглашается заключить герцогство в установленные навсегда границы; он не прочь отказаться от всякого другого намерения, от всякой задней мысли, пока Россия останется ему верна.
   Уже в письме, которым он хотел подготовить царя, он писал: "Благоденствие и благосостояние герцогства Варшавского требуют, чтобы оно было в милости у Вашего Величества. Подданные[233] Вашего Величества могут считать за достоверное, что ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах они не должны надеяться на какое бы то ни было покровительство с моей стороны[234]. 14 октября, сообщая Коленкуру текст договора, Шампаньи прибавляет: "Успокойте министерство относительно усиления герцогства Варшавского. Важно принять меры, чтобы избегнуть нежелательных фактов, которые разыгрывались в Польше со времени Тильзитского мира. Вы уполномочены дать все нужные обеспечения. Вы можете даже предложить соглашение, которое будет признано, что ни один литовец не может поступить на службу в герцогство и обратно -- ни один подданный великого герцогства не будет принят на службу в России"[235]. Наконец, 20 октября, в письме, написанном непосредственно графу Румянцеву и имеющем характер официального сообщения, Шампаньи дает понять, что император пойдет так далеко, как только Россия пожелает; что он согласится уничтожить самое имя Полыни, чтобы о ней не было и помину.
   "Император, -- говорит он, -- не только не желает, чтобы возродилась столь далекая его уму идея о восстановлении Польши, но даже склонен содействовать императору Александру во всем, что может изгладить в сердце ее прежних жителей самую память о ней. Величество дает свое согласие, чтобы слова Польша и поляки исчезли не только из всех политических актов, но Даже из истории. Он обяжет саксонского короля сделать все, что может привести к этой цели. Все, что может служить тому, чтобы жители Литвы оставались покорны, будет одобрено Императором и сделано саксонским королем. Неприятные инциденты, имевшие место со времени Тильзитского договора, не повторятся более, будет сделано все возможное, чтобы предупредить их. Итак -- полное основание думать, что событие, усиливающее могущество саксонского короля, не только не будет поддерживать в сердцах прежних поляков несбыточную надежду, но даже докажет им тщету и той, которую они могли еще сохранять. Оно положит конец мечтаниям, более опасным для них самих, чем для правительств, подданными коих они состоят. Австрия сохраняет еще три пятых Галиции, и притом ту часть, которая наиболее сроднилась с ее властью. Часть, отделенная для саксонского короля, составляет немного более четверти всего населения Галиции и едва десятую часть прежней Польши. Может ли возродиться из пепла большое королевство, благодаря прибавке столь ничтожной части? Повторяю еще раз, что Император всеми своими средствами будет содействовать всему, что может обеспечить спокойствие и покорность поляков. Он верит, что окажет им добрую услугу, избавляя их от новых несчастий и привлекая к мудрому и отеческому правлению императора, своего союзника и друга[236]".
   Как ни были определены выражения этого письма, нельзя было думать, что Россия спокойно, без горького чувства, отнесется к предпочтению, отданному при распределении территорий великому герцогству. Она должна была увидеть в этом факте оправдание своих подозрений, улику против Наполеона, почти признание императора в приписываемых ему намерениях. Ее опасения должны были окрепнуть и стать на твердую почву.
   С точки зрения справедливости, возлагающей каждому по заслугам, решение императора представляется безупречным. Своим поведением во время войны русские едва заслужили исправления границ. "Это больше, чем они заслужили"[237], -- говорил Наполеон, -- и такая оценка была справедлива. Весьма вероятно, что Россия много получила бы от него, если бы добросовестно помогла ему, если бы честно стала на его сторону и тем приобрела право обратиться к чувствам чести и военного братства, которые всегда находили мощный отклик в его душе. Наполеон в высокой степени ценил верность на поле брани. Этот хитрый политик был безупречным солдатом. Его символом веры было -- услуга за услугу, и не было примера, чтобы он торговался о цене крови, пролитой за его дело. Позднее, беседуя с флигель-адъютантом царя, вспоминая прошлое и давая волю своему воображению, что огненными штрихами наметил высокую роль, которую обстоятельства предоставляли России в 1809 г. Он указал, как она должна была взяться за ее исполнение, как бы он сам поступил на месте Александра. "Я приказал бы, -- говорил он, -- тем ста тысячам, которые были назначены против турок, обратиться лицом к неприятелю, и, войдя в Венгрию, продиктовал бы мир обеим сторонам".[238] Россия предпочла устраниться от событий, она не пожелала принимать в них участия, -- не следовало и жаловаться на их последствия; прежде всего она должна была винить в своих ошибках самое себя. Тем не менее, ввиду того, что Наполеон все еще твердо верил в необходимость союза, с его стороны было крупной, поведшей к пагубным последствиям ошибкой дать опасениям Александра вполне определенный повод, а его жалобам -- фактическое основание. Хотя о своем намерении не восстанавливать Польши он объявил вполне искренне, дела его говорили другое. Как бы категоричны ни были его уверения, вещественный залог, данный варшавянам, давал основание не верить ему.
   Правда, предложенные им гарантии могли иметь свою цену и в некотором роде исправить договор. Но еще вопрос, в какой форме хотел дать их Наполеон. Вмешается ли он от своего имени или просто прикажет саксонскому королю договориться о них? Примет ли на себя письменные обязательства или только на словах? Подпишет ли договор? Каковы будут его содержание и прочность? Все эти вопросы оставались в письме от 20 октября нерешенными, о них нужно было договориться. Наши предложения вызывали на новые наиболее опасные переговоры, ибо, чтобы достигнуть соглашения в полном смысле слова, нужно было устранить из переговоров всякую неясность, нужно было добраться до тайников взаимных мыслей, с риском найти в них полное разногласие, рискуя при устранении той двусмысленности, благодаря которой до сих пор существовал союз, нанести ему смертельный удар. В Тильзите созданием герцогства был создан и польский вопрос, внедрившийся между императорами, благодаря тому самому акту, который их сблизил. Сперва он тлел под пеплом, но, благодаря войне с Австрией и восстанию в Галиции, он вспыхнул ярким пламенем и еще более осложнился условиями мира. Он перестал быть таким вопросом, на который ловкой политике удалось бы набросить покрывало или замять его. Теперь необходимо было поставить его открыто, смело и, или разрешить его совместными усилиями, или признать неразрешенным. Мы увидим, что дебаты, к которым он поведет, осложненные новым, интимного свойства вопросом, отметят наиболее острую стадию в истории союза

Глава V. Сватовство

Как принял Александр Венский договор. -- Крайнее неудовольствие. -- Министерское письмо от 20 октября смягчает впечатление договора. -- Александр требует договора, гарантирующего, что Польша не будет восстановлена. -- Ссылки Румянцева на историю. -- Деспотизм, ограниченный салонами. -- Коленкур требует точных инструкций. -- Твердое и непрерывно возрастающее желание Наполеона восстановить союз и возвратить ему прежний блеск. -- Какие мотивы его вдохновляют. -- Развод решен. -- Необходимость щадить и подготовить Жозефину. -- Пребывание в Фонтенбло. -- При выборе супруги Наполеон на первом месте ставит великую княжну Анну Павловну. -- Причина такого предпочтения. -- Подготовка сватовства. -- В чем заключалось честолюбие князя Куракина. -- Русский заем в Париже. -- Новые уверения. -- Русская императорская семья; кому предоставлено было важное право решать вопрос о замужестве. -- Возвращение из Фонтенбло. -- Первое секретное письмо герцогу Виченцы. -- Оговорки, относящиеся к возрасту и физическому развитию великой княжны. -- Наполеон соглашается на договор не восстанавливать Польши; соотношение вопросов. -- Союз имеет шансы снова стать на прочную почву. -- Сцена 30 ноября в Тюльери. -- Близость развода. -- Вынужденный спешить, Наполеон решает жениться на великой княжне по доверию и вполне уполномочивает Коленкура решить дело за него. -- Разнообразие способов, которое он пускает в ход, чтобы снова привлечь к себе Александра. -- Годовщина коронования и речь в Законодательном Корпусе. -- Заявление по вопросу о княжествах. -- Разъяснения, продиктованные императором. -- Второе письмо герцогу Виченцы. -- Бесповоротный шанс. -- Министр внутренних дел на трибуне в Законодательном Корпусе; обзор внутреннего и внешнего состояния империи; слова о Польше. -- Слухи о русском браке распространяются повсюду. -- Наполеон льстит себя надеждой, что Александр посетит его в Париже. Он желал бы создать из женитьбы и из путешествия царя внешнюю манифестацию и апофеоз союза[239].

I

   27 октября Коленкур получил текст Венского договора с предписанием сообщить его русскому правительству. Он исполнил эту неблагодарную обязанность. В своем донесении он писал: "Я отправился к Императору, соблаговолившему тотчас же дать мне аудиенцию. Входя, он спросил меня: -- Это договор? -- Я ответил вручением ему договора и, следуя наставлениям, переданным мне министерством Вашего Величества депешею от 14 октября, приступил к объяснению. Император остановил меня, чтобы прочесть договор. Он пробежал его, не проронив ни одного слова, но не скрывая, что не был им удовлетворен. Он довольно долго хранил молчание и прервал его только для того, чтобы сказать, что плохо вознагражден за свою преданность; в особенности за то, что, передав Вашему Величеству свои права и интересы, помог вам в переговорах. Я хотел отвечать, имея в виду указать на ценность того, что он получил. Император -- впрочем, совершенно спокойно -- остановил меня и заговорил со мной о других делах. Он взял со своего письменного стола приговор по делу генерала Горчакова (за свое подозрительное поведение во время кампании этот генерал ради удовлетворения Франции был отрешен от должности) и сказал мне, что по числу, выставленному на приказе по армии, в котором помещен приговор, я могу видеть, что суд над генералом был уже давно, что, впрочем, он показывает приказ только для личного моего сведения и только потому, что у нас был разговор об этом. Потом Император заговорил о безразличных вещах и отпустил меня"[240].
   В следующие дни посланник пользовался приемом, как и раньше, запросто, во всякое время, но характер, приема был иной. Император был холоден, говорил мало и только изредка, намеками, касался политики. Иногда горькое слово, брошенное в разговоре, показывало, насколько глубока и жгуча была рана, нанесенная его самолюбию, его чувству собственного достоинства, его интересам. Однажды он сказал, что лица, ведшие переговоры в Вене, поступили как раз вопреки его указаниям.[241] Когда посланник заговорил о мерах, которыми имелось в виду его успокоить, он с нетерпением в голосе сказал, что император Наполеон должен был знать о его истинных желаниях, что было время, когда об этом достаточно говорилось. В обществе загудели недовольные голоса, а вернувшийся из Финляндии канцлер Румянцев так и замер от изумления.
   Письмо Шампаньи к Румянцеву, в котором предлагалось уничтожить самое имя Польши в настоящем и в будущем, пришло через десять дней после вручения договора. Чтобы исправить произведенное впечатление, это было поздновато: удар был нанесен. Тем не менее, Александр был очень поражен решительными и определенными выражениями письма. Никогда еще Франция не говорила с ним таким языком. Он нашел в нем, согласно его выражению, "нечто в духе союза"[242] и почувствовал серьезное облегчение.
   Он объявил, что готов принять столь положительно предложенные гарантии, но с условием, чтобы они были даны Францией в форме точного обязательства. В сношениях с Наполеоном он не придавал уже значения словам, а требовал документа. Сперва он говорил только о письменном обеспечении, затем, делаясь смелее и точнее поясняя свою мысль, потребовал определенного договора. Он выразил желание, чтобы император Наполеон принял на себя обязательство -- никогда не восстанавливать Польши; чтобы к этой статье была прибавлена особая статья, гарантирующая владения, приобретенные по разделам, не исключая пояснительных и добавочных статей. Он говорил, что, если этот договор пройдет, он согласится забыть свои обиды; что, когда будут устранены препятствия, к несчастью, возникшие на пути союза, союз опять примет величественное и плавное течение. При мысли об этих утешительных перспективах чело царя прояснилось; как будто мир вновь нисходил в его душу. Но, возвращаясь постоянно к своему договору, он требовал, чтобы он был таким, как он его понимал, и по той выразительности, какую принимали тогда его слова, по его манере взвешивать каждую фразу, каждое слово, чувствовалось, что он высказывал свои непреложные условия и ставил ultimatum'oм своей дружбы[243].
   Что касается Румянцева, то он выражался гораздо определеннее, тем более, что в промежуток времени между его возвращением в Петербург и прибытием Венского договора он не подражал сдержанности своего государя и не разделял его стыдливого смущения. Смело приступив к вопросу о Галиции в то время, когда Наполеон решал его в Вене, он представил проект раздела всецело в пользу России. Так как Франция не приняла в расчет желаний, высказывая которые он вовсе не находил предосудительным, он считал себя вправе добиваться исправления договора и упорно требовал этого. Увеличив окончательным присоединением Финляндии территорию империи, он отдался всецело польским делам. Они сделались его единственной заботой, его исключительной и всепоглощающей думой, как бы темным пятном, от которого он всеми силами хотел очистить горизонт. В разговоре с герцогом Виченцы он всегда говорил о союзе, как верующий, убежденный сторонник, но ставил его в зависимости от принятия важной меры, при помощи которой Наполеон рассеял бы надежды варшавян и охладил бы их энтузиазм. Он говорил, что обязанность Франции исправить зло, которое она создала, что ее дело -- подавить волнение, которому она дала возможность возникнуть и распространиться. "Поляки опьянели, -- говорил престарелый министр, -- следует их отрезвить"[244].
   -- Впрочем, -- прибавил он, -- даже предполагая, что император Александр безропотно покорится необходимости, что он закроет глаза на внешнюю опасность, угрожающую его государству, возрастающее внутреннее недовольство не позволит ему чрезмерной уступчивости. Движение в высших классах, продолжал он, сделалось слишком сильным и приняло размеры столь тревожные, что несколько слов, брошенных свыше и даже поддержанных строгими мерами, не смогут восстановить спокойствия, не сделают людей покорными и не рассеют справедливых опасений. Доверие не создается указами. При настоящих условиях император Александр не может, не подвергая себя серьезной опасности, откладывать удовлетворения, которого требуют его подданные. Ошибочно полагают, говорил Румянцев в минуту откровенности, будто самодержец вполне независим в своих решениях; по закону -- да, его власть не ограничена, но в действительности он должен считаться с мнением светского общества и, в известной мере, управлять вместе с ним. Отсюда вытекает для России исключительный образ правления: это -- деспотизм, ограниченный салонами. Такой режим -- не новость; он действует давно. И Румянцев, прибегая к своим воспоминаниям, к своей долголетней опытности, приводил факты и примеры, которые могли дать нам возможность лучше узнать и понять Россию. Он говорил: "Император Наполеон, да и вообще все у нас, ошибаются насчет нашей страны. Ее плохо знают. У вас думают, что Император управляет деспотически, что простого указа достаточно, чтобы изменить мнение общества, или, по крайней мере, все решать, не считаясь с ним. Император Наполеон часто в разговоре со мной называл пустой болтовней тот вид оппозиции, которая проявляется здесь. Он думает, что государь может все сделать одним мановением руки; он ошибается... Императрица Екатерина отлично знала нашу страну; поэтому-то она внимательно относилась ко мнению всех, она считалась даже с оппозиционным духом некоторых престарелых женщин; она сама мне говорила это"[245]. Пользуясь такими кстати приведенными воспоминаниями и соображениями, Румянцев подыскивал доводы в пользу необходимости требовать немедленного доказательства на деле, т. е. договора, который мог бы успокоить умы и помочь честным и примирительным намерениям правительства, -- одним словом, такого, который придал бы союзу национальную окраску.
   Коленкур не посмел тотчас же удовлетворить эти требования. Его столько раз обвиняли в излишнем пристрастии к России, что он боялся, как бы, проявив истинное усердие и обнаружив собственное отношение к этим требованиям, не подвергнуться снова упреку. Кроме того, в последние месяцы он видел, что императорская политика так часто меняла свое направление, что он с трудом следил за ее изгибами. Действительно, в начале войны, когда дело шло о том, чтобы увлечь наших союзников в борьбу, Наполеон позволил ему принять определенные обязательства: позднее, после первых разочарований, причиненных кампанией, император как будто удалился от России; теперь же, непосредственно после деяния, которое, несомненно, оскорбило Россию, он был склонен угождать ей. Такая непоследовательность, такие резкие скачки смутили посланника, выбили его из колеи, парализовали его волю. Вместо того, чтобы согласиться на возрастающие требования России, он ограничивался тем, что принимал их к сведению и по мере предъявления извещал о них свой двор. Прежде чем принять в принципе письменное обеспечение, а тем более договор, он послал двух курьеров и просил точных приказаний. Вследствие громадности расстояния, это задержало удовлетворение требований Александра по крайней мере на шесть недель.
   На этот раз щепетильность посланника была чрезмерна и не отвечала намерениям императора. Если бы Коленкур, вместо того, чтобы строго придерживаться инструкций, которые, вследствие своего переменного характера, были сбивчивы, иногда противоречивы, связь которых ускользала от него, занялся бы изучением той работы, которая происходила в уме его государя; если бы он следил за всеми оттенками его воли, часто непостоянной и всегда сложной, он понял бы, что в настоящее время у императора на первом плане было желание успокоить и удовлетворить Россию, что только оно одно владело его умом и что он не остановился бы перед формой, в какой должно было быть дано удовлетворение. Действительно, Наполеон думал, что, дав территорию полякам, он сделал для них достаточно и вполне обеспечил за собой их преданность. Поэтому он всецело обращается к другой заинтересованной в этом деле стороне и решительно повертывается к России с руками, полными уступок. Приняв предосторожности на тот случай, если бы Александр изменил ему, он всячески старается предупредить самую измену. Делаясь более грозным, он чувствует себя и более одиноким. Он отлично понимает пользу продлить соглашение, которое обеспечило бы его от столкновений в Европе на то время, когда он снова предпримет покорение Испании и будет кончать свою борьбу с Англией. Не довольствуясь тем, чтобы обезвредить Россию, он мало-помалу возвращается к надежде привязать ее более тесно к себе, -- возродить доверие и искреннюю дружбу. Мысль вызвать расцвет союза связывается у него с задуманным планом, не только государственного, но и личного свойства -- планом, который, обнимая наивысшие соображения его политики, затрагивал самые чувствительные струны его самолюбия. Дружба Александра снова сделалась для него крайне необходимой, ибо он решил развестись с Жозефиной и думал, что Россия понадобится ему для того, чтобы дать Франции новую императрицу.
   После Ваграма и Венского мира он пережил приступ огромного желания, какой был с ним уже однажды, по возвращении из Тильзита, -- желания присоединить к победным трофеям, которые он доставил своим подданным, залог будущего, надежду на устойчивость своего дела. На другой день после испытания, когда Франция дрожала за его жизнь и была свидетельницею, как пошатнулось его счастье, он нашел настоятельно необходимым упрочить прямым потомством продолжение своего дела и, в особенности, поддержать веру в него. В конце 1807 г. у него было сильное, но безрезультатное желание развестись; в 1809 г. желание его созрело, решение было принято. Возвращаясь из Австрии, он нес в себе бремя этого решения, которое, надрывая его сердце, открывало в то же время его гордости новое поприще.
   Решившись на разрыв, страшась этой жестокой минуты, он не хотел оглашать своего намерения и не имел в виду немедленного его осуществления. Страдая от сознания, что вынужден будет причинить Жозефине горе, он обдумывает, как бы подготовить ее, как устроить, чтобы причинить ей меньше страданий. Он переживал приступы мучительной тоски, что заставляло его искать уединения, возможности собраться с мыслями. По возвращении из Германии, вместо того, чтобы вступить в Париж и в качестве победителя показаться своему народу, он останавливается в Фонтенбло. Там он допускает до себя только своих доверенных министров и принцев императорского дома. Он откладывает официальные приемы, избегает требований этикета и пышности императорского двора. Он хочет "пожить, как в деревне"[246], деля свое время между занятиями и охотой. Он вызывает к себе императрицу, но обращается с ней с непривычной для нее холодностью. Прекращая интимные отношения тогда, когда место и обстоятельства особенно благоприятствовали этому, он хотел подготовить Жозефину к ее роли, хотел, чтобы она догадалась сама, чтобы преклонилась пред неизбежным, пожертвовала бы собой и добровольно сошла с престола, дабы в иерархии принцесс занято первое после царствующей императрицы место. Вот цель, которую он себе наметил. Чтобы достичь ее, он считает, что ему необходимо несколько недель терпения и специально посвященных этому делу усилий.
   Затем ему нужно было подумать о средствах устроить новый брак и заранее обеспечить его за собой. Он думал, что узы, связывающие его с Жозефиной, следовало не разрубить, а развязать нежной рукой, что разрыв следовало подготовить осторожно; второй же брак, по его мнению, должен был последовать непосредственно за разрывом, как событие, поражающее своим блеском и неожиданностью. Чтобы вернее управлять умами, Наполеон считал необходимым не держать долго своих подданных в тревоге и неведении, в состоянии длительного ожидания крупных событий. Лишь только он давал им повод предугадать таковые, он тотчас же выдвигал их на сцену, как совершившийся факт, -- бесспорный и величественный; он выводил своих подданных из вызванного событием трепета, чтобы увлечь и привести в восторг. Во всех делах его излюбленным приемом было поражать неожиданностью и блеском, он всегда старался волновать, удивлять умы, приводить в оцепенение общественную мысль. Поэтому он хотел, чтобы переход от одной императрицы к другой был внезапным, едва чувствительным; чтобы немедленно пред лицом Франции и всего мира около него появилась принцесса королевской крови и заняла место, которое после отъезда Жозефины осталось бы вакантным. Подле Жозефины он думал о той, которую хотел призвать занять ее место, и мысленно пробегая Европу, искал принцессу, достойную разделить с ним трон и дать ему сына. Выбор его остановился на великой княжне Анне, сестре Александра. Этот выбор был естественным, законным, почти вынужденным. Прежде всего, он отвечал желанию быстрой развязки, которая руководила действиями императора за все время этого дела. Затем, между Наполеоном и Александром этот вопрос не был новым, так как в Эрфурте, в минуту откровенной беседы, подготовленной Талейраном, императоры говорили о женитьбе Наполеона и произнесли имя младшей дочери Павла I. В то время Анна Павловна только что вышла из детского возраста, и вопрос о ее замужестве мог быть рассматриваем только как желательное будущее[247]. С тех пор прошло тринадцать месяцев. Великой княжне было почти пятнадцать лет. Можно было предполагать, не имея, конечно, безусловной в том уверенности, что с тех пор физически она настолько развилась, что можно думать о ее замужестве. Ее чрезмерная молодость, которая предоставляла известные затруднения в то время, по-видимому, не была уже препятствием, и было вполне естественно, что сделанный тогда ее братом намек был подхвачен с нашей стороны. После разговора в Эрфурте сватовство не должно было вызвать в Петербурге удивления. Казалось, что на этой уже подготовленной почве все пойдет легче и скорее, чем в другом месте. Для Наполеона -- по его собственному признанию -- "было требованием безусловного приличия[248]" никоим образом не искать другой партии прежде, чем он не переговорит окончательно с Россией. По его словам, если бы он пренебрег этим долгом приличия, этим обязательством, которые налагала на него дружба, он рисковал бы нанести новый удар согласию двух дворов и дать царю законный повод к неудовольствию и обиде.
   Наоборот, семейный союз, если бы удалось его заключить, убедил бы обоих монархов в искренности их взаимных чувств, и, почти наверное, имел бы своим результатом восстановление союза политического. Александр нашел бы в нем доказательство, что Наполеон остается непоколебимо верным в своем предпочтении и в своих симпатиях. С своей стороны и Наполеон получил бы, наконец, от России столько раз и так горячо просимое доказательство ее дружбы. Александр никогда не жалел ни обещаний, ни уверений, он засыпал нас ими. Даже теперь он утверждает, что сердце его не изменилось, по его словам, он по-прежнему восхищается Наполеоном и хочет любить его. Даже тогда, когда он вздыхает и плачет, его жалобы имеют характер не досады и горечи, а обиды на то, что дружба его не оценена. Однако, каждый раз, когда дело шло о том, чтобы проявить свою дружбу на деле, он оказывался несостоятельным и уклонялся. Во время австрийской войны он расточал нам добрые пожелания, постоянно одобрял и поздравлял, но в войсках отказывал. Согласие на брак с его сестрой могло заменить то фактическое доказательство, от которого он тогда воздерживался. Благодаря этому публичному знаку привязанности, он доказал бы, что нисколько не боится связать себя обязательствами с нами, что не видит ничего предосудительного в родственных узах с императором и не прочь на деле подтвердить это. В сватовстве Наполеон видит последнее средство испытать его, проверить прямоту его намерений и решается на этот крайне рискованный опыт.
   Он желает, чтобы опыт удался, и намерен решиться на него не иначе, как обставив себя со всех сторон благоприятными шансами. Чтобы лишить царя сколько-нибудь основательного повода для отказа или уверток, он согласен устранить все, что поддерживало опасения Александра. Несомненно, что этому намерению, задуманному и высказанному им перед самым отъездом из Вены, следует приписать те удивительно точные выражения, в которых Шампаньи считал себя вправе изложить свое письмо к канцлеру. По возвращении во Францию Наполеон ищет новых средств привлечь к себе Александра. Он надеется найти таковые сначала в систематически выдержанных мелочных заботах и любезностях. Со времени счастливых дней, непосредственно следовавших за сердечными излияниями в Тильзите, он никогда еще не был таким сговорчивым, таким внимательным. Он начинает ухаживать за Россией с тонким искусством, с тем сочетанием достоинства и обаяния, которыми он так умел пользоваться, когда это было нужно.
   Он начинает с того, что посланник царя в Париже, князь Куракин, делается опять предметом его исключительного внимания. В этом случае он руководствуется теми соображениями, что, несмотря на полное его ничтожество, посланник является представителем особы своего государя и что всякая оказанная ему любезность пойдет по адресу Александра; что, сверх того, неспособный к делам Куракин, тем не менее, пользуется в Петербурге некоторым влиянием в свете. О нем Коленкур уведомлял: "Он, по крайней мере, раз в неделю, пишет императрице-матери и четырем или пяти почтенным старушкам, которые стоят во главе общества"[249]. Наполеон находит выгодным, чтобы Куракина ласкали, лелеяли и расположили в нашу пользу. С этого времени русское превосходительство находит в министерстве иностранных дел самый радушный прием. Только что созданный герцог Кадорский-Шампаньи после Вены получил этот титул, не двинув бровью, выслушивает его надоедливые рассуждения, сочувственно принимает его просьбы, а список их длинен, ибо князь "покровительствует многим. Князь является с целыми ворохами частных просьб и просит всегда во имя союза и дружбы императора к императору Александру. Очевидно, он думает, что все законы должны смолкнуть пред столь могущественным доводом"[250]. Как бы назойливо ни было его вмешательство, к нему всегда относятся с большим вниманием, и требуются причины государственной важности, чтобы его просьба не была принята с первого же слова.
   Правда, такая предупредительность только отчасти удовлетворяла Куракина, чело его было омрачено. Очевидно было, что чего-то не хватало для полного его счастья. Действительно, он надеялся, что по приезде императора в Фонтенбло начнутся приемы и празднества, что для Его Величества не будет ничего более спешного, как позвать его к себе, и что это приглашение даст ему случай показаться во всем блеске. В ожидании этой минуты он обновил свой гардероб, заказал великолепные наряды, вынул из ларца самые дорогие драгоценности. Его тайной надеждой, в которой он признался своим окружающим, было затмить великого канцлера Камбасереса, роскошь которого, вошедшая в пословицу, возбуждала его зависть[251].
   Не получая столь горячо желаемого приглашения, Куракин находил, что его слишком долго заставляют ждать момента его торжества. Узнав о таком старческом нетерпении, Наполеон вызвал его в Фонтенбло прежде всех других посланников. Там, льстя его тщеславию, он оказал ему необычайный почет, осыпав его всевозможными отличиями, способными создать эпоху в жизни престарелого дипломата.
   Не меньшая заботливость понравиться в России проявляется у императора и в более важных делах. Уже давно Александр выражал желание, чтобы в его распоряжение были даны французские инженеры для постройки кораблей усовершенствованного типа. Наполеон согласился послать их, несмотря на свое крайнее нежелание способствовать военному образованию других народов. Он дошел даже до предложения денежных услуг и дал понять, что не прочь придти на помощь обремененным долгами финансам России. Нужно сказать, что петербургское правительство все еще не отказывалось от надежды поместить заем на парижской бирже. Лишь только Наполеон узнал, как близко к сердцу принимали это дело царь и его министр, он немедленно же дал необходимое разрешение и поручил своему министру финансов особым письмом предупредить об этом банкиров, которым поручено было выпустить заем. В письме Шампаньи к Коленкуру говорится, что императору доставит большое удовольствие, если французские капиталы, не решавшиеся до сих пор уходить так далеко, будут помещены в России, что они поступят в распоряжение его будущего шурина и что, если суждено состояться браку, заем от "тридцати до пятидесяти миллионов" будет фигурировать в свадебной корзинке[252].
   Наконец, снова возвращаясь к польскому вопросу, признавая в нем главное и, быть может, даже единственное препятствие для полного согласия между обоими дворцами, он с особым усердием стремится изъять этот вопрос из их отношений и покончить с ним навсегда. Как ни были решительны уверения, высказанные в письме Шампаньи, он чувствует необходимость повторить их, не зная еще, что вскоре будет поставлен перед дилеммой формального договора. 7 ноября французский министр пишет посланнику. Не зная, что в тот же самый день царь требует договора и что Коленкур откладывает подписание его до получения новых инструкций, он не входит еще ни в какие объяснения относительно свойства гарантий, но заранее передает согласие императора на все, чего могла бы потребовать Россия. "Повторите, -- говорит император Шампаньи, -- что мы готовы сделать все, чего пожелают. Укажите, как высоко ценят во Франции союз с Россией". Вот какой прогрессивно возраставшей уступчивостью, какой постепенно увеличивающейся предупредительностью Наполеон подготавливал пути к шагу, на который он уже решился в глубине души. Предосторожности, которыми обставляется этот шаг, в достаточной степени доказывают искренность императора, его искреннее желание, чтобы предложение было принято, его твердое намерение жениться на сестре Александра. Он находит что вскоре после прискорбных и оскорбительных фактов предложение было бы слишком рискованно, что оно не было бы надлежаще обставлено. По его мысли, оно должно явиться в сопровождении и, так сказать, под охраной нежных слов и добрых поступков. Наполеон заботится окружить его целым рядом дружеских, предупредительных и любезных мер, которые имеют задачей подготовить успех и содействовать цели, к которой он стремится, т. е. крепче связать согласие и, в особенности, в блестящей, поразительной форме заявить о нем пред лицом всего мира.
   Теперь, когда он все подготовил в свою пользу, как приступит он к делу? Несмотря на все его старания заручиться расположением в России, нужно было считаться еще с одним затруднением. Александр указал на него в Эрфурте, но не подсказал, как его устранить. По его словам, хотя семейный союз был самым дорогим его желанием, дело зависело не от него: право решения принадлежало его матери. Вдовствующая императрица пользовалась полной властью над своими дочерьми и выдавала их замуж по своему усмотрению. Воля покойного царя, изложенная в торжественном акте, создала в пользу его вдовы такое разделение верховной власти.
   Важно было знать, было ли сделано Александром после свидания хоть что-нибудь, чтобы отменить или хотя бы ограничить права, добровольно признанные им за матерью? Коленкур по собственному почину постарался выяснить этот вопрос. Призванный к участию в разговорах о браке в Эрфурте, желая этого брака, надеясь увенчать им дорогую его сердцу политику, он никогда не терял из виду этой важной стороны вопроса, хотя ни Наполеон -- в письмах к нему, -- ни Александр-- в беседах с ним -- ни одним словом не обмолвились по этому поводу. Не заводя сам разговора, он считал своей обязанностью присматриваться, и постоянно и неусыпно следил за тем, что происходило между царем и его матерью. Он видел, что, рядом с царем -- главой государства, вдовствующая государыня остается по-прежнему главой семьи и неукоснительно пользуется своим правом. В день обручения великой княжны Екатерины с герцогом Ольденбургским она играла главную роль в церемонии. В церкви Зимнего дворца она стояла впереди короля и королевы прусских, двора и дипломатического корпуса; она поднялась на покрытое пурпуром возвышение, где стояли жених и невеста; она соединила их руки и приняла изъявление их почтения. "Первое изъявление почтения дочери, писал посланник, было воздано матери"[253]. Правда, роль, завещанная государыне, не нарушала русских обычаев, и все-таки от Коленкура не ускользнуло, как тщательно старался император стушеваться и играть роль простого зрителя и свидетеля, "как бы это сделал всякий посторонний человек". Он изменил этой роли только для того, чтобы оказать своей матери утонченное внимание[254].
   И после этого события Мария Феодоровна, делая вид, что отказывается от всякого политического влияния, по-прежнему заведовала семейными делами и с ревнивой заботливостью удерживала за собой этот отдел. Она мало показывалась в Петербурге, так как жила в продолжение всего года в Гатчине, для того, говорила она, чтобы сохранить нравственное влияние на своих младших детей и следить за их воспитанием. Вне этих забот главным ее занятием было хлопотать о том, чтобы пристроить свою младшую дочь. С этой целью она содержала целый штат дипломатических агентов, которые разъезжали по разным столицам Европы; от ее имени постоянно где-нибудь да велись переговоры о том, чтобы просватать великую княжну. Это совершенно исключительное положение было признано и принято в Европе. Женихи обращались с предложениями непосредственно к императрице Марии. Это был обычный; естественный путь, и Коленкур счел своим долгом осведомить об этом своего государя в письме, написанной 4 февраля 1809 т. и оставшемся без ответа. "С первым предложением, равносильным официальному, -- говорил он, -- обращаются к матери"[255].
   Наполеон считал себя слишком крупной величиной, чтобы идти этим путем. Что ему за охота считаться с волей женщины и почтительно отдавать на ее усмотрение дело великого государственного значения? Кроме того, он считал невозможным, чтобы Александр, хозяин в империи, не был бы таковым и в своей семье. Такое разделение власти противоречило представлению, которое он составил себе о власти. Наполеон не верил в это, и, если бы царь сослался на сопротивление матери, он не признал бы этой причины и увидел бы в этом только предлог. В России он знает только того, кто в Тильзите сделался его союзником и другом; только с ним одним желает он иметь дело. После того, как он пустит в ход все, чтобы снова завладеть им, он прикажет говорить с ним просто и откровенно. Ему одному хочет он быть обязанным за услугу и только от него может принять отказ.
   Он не стал откладывать дела и во второй половине ноября приказал начать переговоры. Нужно сказать, что пребывание в Фонтенбло не подвинуло заметно вопроса о разводе и не подготовило к нему Жозефину. Оно было прервано приездом в Париж короля и королевы саксонских, спешно прибывших поздравить императора с последними победами, выразить ему свою благодарность и засвидетельствовать беспредельную преданность. Наполеон сам приглашал их приехать, но поспешность, с какой они воспользовались его приглашением, не отвечала его намерениям и вынудила его преждевременно покинуть свое уединение. Чтобы с большим блеском и достоинством принять своих гостей, он должен был оставить свою осеннюю резиденцию. 15 числа, предоставляя императрице вернуться одной, он вступает в Париж верхом на коне, в блеске военной славы, во главе исключительно военной свиты, -- скорее как полководец, чем монарх. Поселившись в Тюльери, он только на второй или третий день принимает членов Законодательного Корпуса, дает аудиенции, совещается с министрами и становится императором[256]. При дворе в честь саксонской королевской четы начинаются празднества, большие приемы, спектакли в придворном театре. Вслед за королем Саксонии приезжают или уведомляют о своем приезде и другие коронованные особы -- государи Вюртемберга, Голландии, Неаполя и Вестфалии. Париж опять делается "местом пребывания королей"[257] и наполняется императорскими гостями и знатными посетителями. Столица и двор принимают веселый, оживленный и блестящий вид, и вот при этих-то условиях, при неугомонном шуме празднеств, Наполеону приходится приступить к разным делам, которые должны привести его к цели. Ему нужно убедить Жозефину покориться судьбе, затем подготовить разрыв гражданского и церковного брака и, наконец, позондировать Россию. Он откладывает еще разговор с императрицей. Принц Евгений, спешно вызванный из итальянского вице-королевства, еще не прибыл в Париж, где его присутствие будет необходимо, чтобы успокоить и утешить свою мать, когда наступит час глубокой скорби. Но уже 22 ноября император приказал Шампаньи написать Коленкуру письмо, которое министр для большей уверенности в соблюдении тайны не только должен был написать вчерне, но и переложить на шифр собственной рукой. Оно было составлено в следующих выражениях:
   "Господин посланник, вам известны неотступные мольбы, с которыми уже давно обращаются к Императору люди, наиболее преданные его особе и важным интересам династии. Попытки в этом направлении долгое время оставались бесплодными. Однако, все заставляет меня думать, что Император, после зрелого размышления о будущности Франции и своей семьи, решится, наконец, на развод. Его Величество доверился мне одному. Он был вынужден к этому необходимостью отдать мне приказание написать вам настоящее письмо, которое я сам шифровал.
   "В Эрфурте императору Александру был сделан намек на развод. Он должен вспомнить, что у них с Императором был по этому поводу разговор и что он сказал ему, что тот может рассчитывать на его сестру, великую княжну Анну. Императору угодно, чтобы вы откровенно и просто приступили к обсуждению вопроса с императором Александром и обратились к нему со следующими словами: "Я имею основание думать, что Император под давлением всей Франции склоняется к разводу. Могу ли я известить, что можно рассчитывать на вашу сестру? Подумайте об этом, Ваше Величество, в течение двух дней и ответьте мне откровенно, не как посланнику Франции, но как человеку, глубоко преданному обоим семействам. Я не делаю формального предложения, я прошу только искренно высказать мне ваше мнение. Если я решаюсь на этот шаг, то только потому, что более чем привык говорить Вашему Величеству все, что думаю, и не боюсь, что вы когда-либо поставите меня в неловкое положение".
   "Ни под каким видом вы не должны говорить об этом с Румянцевым и, после этого и следующего затем через два дня разговора, вы совершенно забудете о поручении, которое я вам даю".
   "Вам остается только осведомить нас о качествах молодой великой княжны и, в особенности, о времени, когда она будет в состоянии сделаться матерью, так как при существующих условиях разница в шесть месяцев имеет значение".
   "Мне не нужно просить Ваше Превосходительство о строжайшей тайне: вы понимаете ваши обязанности к Его Величеству в этом отношении"[258].
   Таким образом, Коленкуру поручается, действуя усердно и энергично, но в глубочайшей тайне и делая вид, что действует по собственному побуждению, основательно выяснить вопрос. Такая предосторожность, слишком обыденная в делах подобного рода, чтобы могла ввести кого-либо в заблуждение, имела целью, если бы дело не пошло успешно, охранить достоинство обоих императоров и их будущие отношения. Употребленный прием представлял еще и ту выгоду, что не обязывал императора бесповоротно. У него было правилом -- всячески стараясь обеспечить себя со стороны других, насколько возможно позднее связывать самого себя обязательствами. В настоящем случае эта тактика оправдывалась особой причиной, -- некоторым сомнением, которое существовало относительно физического развития великой княжны. Конечно, было бы крайне желательно скрепить союз с Россией, упрочив его более тесными узами; но вопрос о союзе отступал на второй план по сравнению с главным -- с вопросами о разводе и втором браке, иначе говоря, о необходимости как можно скорее дать империи наследника. Нужно было прежде всего выяснить этот деликатный вопрос. Только сведения, которые Коленкуру поручено было собрать и доставить императору, дали бы ему возможность сделать окончательный вывод и решиться на официальное предложение. В настоящий же момент он хочет только заручиться уверенностью, что может рассчитывать на Россию и что она удовлетворит его желания.
   Письмо от 22 ноября было готово к отправке, когда Наполеон узнал, что Россия просит письменных обещаний в том, что Польша не будет восстановлена и что Коленкур не посмел дать таковых. Планы императора настолько уже оформились, что всякое замедление производит на него неприятное впечатление; осторожность посланника раздражает его. Он желал бы, чтобы Россия была уже успокоена, чтобы она чувствовала себя счастливой и была приведена в такое расположение духа, чтобы ни в чем не могла отказать нам. Пусть посланник сейчас же сделает то, чего не сделал до сих пор, пусть сделает это "прямодушно, словом, так, чтобы было устранено всякое подозрение о задней мысли, чтобы бесспорно было доказано, что у нас нет таковой". Таковы были собственные выражения Наполеона, которые Шампаньи должен был включить в спешно составленную депешу, исключительно политического характера, приложенную к письму интимного и секретного свойства, которое он написал уже для Коленкура. Политическая депеша должна была открыть двери просьбе, выраженной в письме, и обеспечить ей хороший прием.
   Курьер кабинета, которому были поручены эти два письма, хотел уже покинуть здание министерства иностранных дел, когда вошел родственник герцога Виченцы, Рюминьи, спешно приехавший из Петербурга. Этот молодой человек привез известие, что царь удовлетворится только договором. Рюминьи взял на себя смелость задержать отъезжавшего курьера, что позволило министру испросить в тот же вечер приказаний императора по поводу нового притязания России и дать на него ответ. Наполеон не думал, что требования России пойдут так далеко. Под письменными обещаниями он подразумевал простое разъяснение в форме ноты или отношения. Ну что ж! Верный самому себе, желая получить благоприятный ответ по вопросу о браке, и притом как можно скорее, он не щадил ничего, что могло обеспечить за ним таковой. Наметив себе цель, он идет к ней прямо, твердо, неотступно, без колебаний, и в страстном нетерпении достичь ее, не обращает внимания на средства. Раз Россия придает так много значения договору, она будет иметь желаемое. Шампаньи получает приказание прибавить в пакет, приготовленный для посланника, третью депешу, вроде postscriptum'a ко второй. В ней заключается формальное полномочие Коленкура подписать договор. Так как время не терпит, министр не входит ни в какие подробности относительно условий, которые должны быть включены в этот акт, так же, как и относительно выражений, которые должны быть употреблены. Он полагается во всем, что касается достоинства императора, на Коленкура; предоставляет ему полную свободу и дает чистый бланк со своей подписью. "Вообще, -- говорит он, -- не отказывайтесь ни от чего, что могло бы служить в пользу устранения всякой мысли о восстановлении Польши, но постарайтесь избегнуть статей, которые были бы бесполезны или чужды этой задаче. Император желает сделать все, что может успокоить императора России, в особенности то, что может дать твердую основу его спокойствию. Ничего другого нельзя от него требовать".
   Таким образом, по мере того, как близость развода все более побуждает Наполеона спешить с вопросом о браке с русской великой княжной, с каждым днем, почти с каждым часом, возрастает и его уступчивость. Близость чисел и одновременность депеш по политическим и брачному вопросам указывают на тесную связь между тем, чего он требует и что дает. Огромный вопрос, который издавна играет главную роль в сношениях обеих империй, он связывает с другим, который только что возбудил. Он дает понять, что готов урегулировать первый к полному удовлетворению России, но с тем, чтобы этой ценой добиться решения второго согласно его желанию. Если сперва он и задавался целью поддерживать в равновесии весы между Петербургом и Варшавой, то теперь он согласен склонить их на русскую сторону, и, уступая потребности настоящего момента, порыву своих желаний, он предлагает царю свое отречение от Польши в награду за великую княжну. Уже раз двадцать Александр объявлял, что по получении столь желаемой гарантии, он сочтет себя вполне удовлетворенным, что он отречется от всякого неудовольствия и страха, что от Франции он ничего более не потребует и ни в чем ей не откажет. Можно было думать, что взаимная договоренность изгладит прошлое, обеспечит будущее, преобразует на более прочных началах соглашение, заключенное в Тильзите, отпразднованное пред лицом всего мира в Эрфурте и пострадавшее благодаря событиям 1809 г. Уже несколько недель, как, благодаря взаимным уступкам, союз снова поднимается в гору. По-видимому, он не должен уже встретить никакого препятствия, которое могло бы помешать императорам соединиться братскими узами, дойти до кульминационного пункта безусловного доверия и заботиться только о том, чтобы поддерживать союз.

II

   После отправки в Россию посылки, содержащей все три письма, события в Тюльери быстро пошли вперед, и кризис разразился сам собой, несколько раньше, чем Думал Наполеон. Во время пребывания в Фонтенбло Жозефина догадывалась о предстоящей ей участи. С этих пор жизнь ее превратилась в сплошной страх И страдание. Ей и хочется узнать истину, и страшно. Ее волнение, слезы, вопросы -- все это мучает императора, заставляет его выдать ей роковую тайну и ускоряет развязку невыносимого положения. 30 ноября, после в молчании протекшего обеда, во время которого только один раз прозвучал голос императора, он удаляется с императрицей, и тотчас же наступает знаменитая сцена объяснения, которая кладет на эту железную эпоху отпечаток человеческих чувств, в которой слышится душераздирающий вопль женской скорби. Объяснение начал Наполеон. Он объявил Жозефинe о своем решении. Его приговор страшно поразил ее.
   Она упала на пол в припадке жестоких судорог. Император хлопочет около нее, помогает перенести ее в ее апартаменты, приводит в чувство и зовет к ней Гортензию. Тем не менее, он умеет побороть свое чувство, он остается неумолимым, и только его глаза, на которых блестят слезы, выдают происходящую в его душе борьбу. На следующий день Жозефина поуспокоилась; за пароксизмом острой боли наступила тупая, какая обычно бывает после глубоких потрясений. Чувствуется, что ее силы, ее сопротивление подходят к концу, что воля ее надломлена, что она готова подчиниться. Не примиряясь с ролью, предписанной ей ее супругом, она соглашается на нее с пассивной покорностью. Евгений, по приезде, найдет ее уже готовой принести себя в жертву. Ему останется только устроить самый развод, условиться с императором и императрицей о необходимых распоряжениях, о формальностях, которые надлежит выполнить, и его вмешательство обеспечит важному делу мирный и достойный конец"[259].
   Видя, что развязка ускоряется, Наполеон чувствует еще большую необходимость торопиться с новым браком. Он принимает окончательное решение. Еще до получения надлежащих сведений о русской великой княжне, он уже решает, что женится на ней, если император Александр не заставит его ждать, и если, с другой стороны, Коленкур после наведенных справок не будет иметь никакого сомнения относительно способности молодой великой княжны сделаться матерью, и притом в ближайшем будущем, ибо обеспечение династии и вытекающее отсюда спокойствие Франции не должно быть отсрочиваемо ни на одну минуту. В декабре -- развод; до конца января -- другая императрица, которая принесет с собой, если это возможно, возобновление великого союза; и в 1811 году -- наследник престола. Вот каким образом, повелевая событиям, Наполеон строит будущее и предписывает ему свою волю! В страшном нетерпении он уже не колеблется высказаться вполне, не задумывается принять обязательства перед Россией и сжечь свои корабли. Он готов позволить Коленкуру, если имеются налицо два указанных условия, сделать формальное предложение, в случае нужды, даже настойчиво просить о согласии, действовать энергично и довести дело до конца. Он думает уполномочить своего посланника не только вести переговоры, но и подписать брачный договор.
   Как ни считал он спешным этот бесповоротно решенный шаг, он и его хочет подготовить с той же предусмотрительной заботливостью, как и предыдущий. Он допускает, что Александр не сразу согласится на его желание, не тотчас откликнется на просьбу, переданную нашим посланником. Поэтому он думает, что необходимо, чтобы более решительная атака, т. е. формальное предложение, была сделана в ту минуту, когда царь будет сиять от счастья, когда все его желания будут исполнены. Как бы спеша воспользоваться теми Немногими днями, которые остаются в его распоряжении, Наполеон пускает в ход всевозможные средства, которыми можно задобрить Россию. Он не щадит ни услуг, ни неожиданных подношений и всеми силами старается поддерживать в ней восхищение своим союзником. Изобретательный до бесконечности, он ничем не пренебрегает, нисходит до самых ничтожных мелочей и возвышается до величественных изобретений; он то расточает нежное внимание и громкие признания, то действует утонченной любезностью, то громовыми ударами. С Куракиным обходятся, как никогда до сих пор; об исключительном внимании, которое ему оказывают, заботливо сообщает в Россию. "У него своя ложа в театре Тюльери, -- пишет Шампаньи Коленкуру; -- он участвует во всех охотах, составляет преимущественно пред всеми, исключая королей и высочайших особ, партию императрицы или королев". Затем, в Moniteur появляется заметка с объявлением о русском займе и приглашением подписываться на него, т. е. нравственная гарантия, которую дает Франция. В то же время, чтобы подчеркнуть дружбу, которую он питает к царю, и заставить его почувствовать ее цену, Наполеон пользуется величественной и достопамятной обстановкой и торжественно заявляет о своей к нему дружбе в тот единственный день в году, "когда он публично говорит со всей Францией"[260]. В то время, когда в Тюльери разыгрывалась интимная драма, когда в покоях императрицы все погружены были в глубокую печаль, а вокруг императора все ожидало и волновалось, Париж принимал праздничный вид. Здания украшались флагами; пушечные залпы, разносясь в воздухе, возвещали о торжестве, улицы были приготовлены для большого шествия. На 3, 4 и 5 декабря были назначены торжественные церемонии и народные увеселения. Решено было отпраздновать заодно годовщину коронации, мир с Австрией и возвращение императора и короля в его столицу.
   3-го утром Наполеон выезжает из Тюльери в коронационной карете, с ним едет его брат Жером. Впереди них, в роскошных экипажах -- неаполитанский король, высочайшие особы, министры и высшие военные чины империи и короны. Покрытый славой император торжественно вступает в Париж посреди расставленных шпалерами войск и волнующейся толпы народа. При виде его снова воскресает народный энтузиазм, раздаются радостные крики. Но сколько контрастов в эти дни, посвященные, в силу приказания, веселью! Сколько теней в этом блеске! По недосмотру полиции, в одном месте, где шествие должно было развернуться и где должны были произойти церемонии, цепь экипажей прерывается партией арестантов со связанными руками и выражением отчаяния на лице. Эти арестанты -- французы, это -- уклонившиеся от рекрутчины, которых влекут в армию и на убой.[261] Но вот император уже у собора Парижской Богоматери, куда он входит под балдахином и откуда навстречу ему несутся звуки Те Deum'a. Из собора он направляется в Законодательный Корпус, чтобы открыть сессию и произнести тронную речь. Это торжественное заседание, на котором сходятся у подножия трона представители Сената и Государственного Совета с Законодательным Корпусом, приобретает в этом году исключительный блеск, благодаря присутствию августейших гостей. Короли Саксонии и Вюртемберга занимают места на трибуне вместе с императрицей и представляют Европу, внимающую словам владыки. Он говорит. Его напыщенная и великолепная речь дышит гордостью и упоением силы. Он излагает в ней чудеса, приведенные в исполнение в течение года. Испания побеждена: "Леонард бежит в ужасе"; Австрия, нарушившая свои клятвы, тотчас же наказана за вероломство. Быстрым взглядом охватывает он затем другие части континента, проходит мимо полей битвы на Дунае, мимо разрушенных стен Вены и переносится мыслью в страны, где великая река вливает свои воды в Черное море, где кончается Европа. Там он останавливается и произносит следующие слова: "Российский император, мой союзник и друг, присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию, Валахию и один округ Галиции. Я не завидую этой империи ни в чем, что может способствовать ее преуспеванию, мои чувства к ее достославному государю в полном согласии с моей политикой"[262].
   Эти слова были равносильны акту, так как фраза о княжествах приобретала, вследствие недавних событий на Дунае, исключительное значение. Она была произнесена как раз вовремя для того, чтобы поправить сильно пошатнувшиеся на Востоке дела России. Задавшись целью вырвать у Порты уступку княжеств, дунайская армия сражалась на обоих берегах реки в течение всего лета. Плохо задуманные операции не были особенно удачны. Последние вести из Бухареста были даже безусловно неблагоприятны для русских. Из них видно было, что войска князя Багратиона потерпели серьезную неудачу и должны были снять осаду Силистрии. Ободренные таким неожиданным оборотом дел, турки сделались еще более несговорчивыми; они решили отстаивать целость своего государства и не уступать царю Молдавии и Валахии. До сих пор те статьи франко-русского соглашения, предметом которых были княжества, держались в тайне. Это было одним из условий, которые поставил Наполеон для своей подписи. Хотя он и внушал туркам купить мир ценой княжеств, он все еще скрывал от них, что принял решение не в их пользу и что факт потери Молдавии и Валахии был признан им заранее. Избегая лишать их последней надежды, он хотел сохранить за собой некоторые права на их преданность и держать их вдали от Англии. Теперь, чтобы заслужить благосклонность России, он уже не считается с этими предосторожностями и разрывает покровы. Он представляет сессии, как совершившийся факт, включение княжеств в империю Александра и дает понять, что это присоединение состоялось с его согласия. В этих словах всемогущего императора турки должны увидеть предопределение судьбы; они не должны более сопротивляться требованиям их противника, ибо таковые одобрены тем, кто держит в своих руках судьбы царства. Вынося над их надеждами окончательный приговор, Наполеон вынуждает турок покориться, он отнимает у них охоту, сражаться. Объявляя всенародно о принесении в дар; России двух областей, он тем самым оказывал решительное содействие ее стесненной и бедствующей армии.
   Наполеон хотел дать почувствовать, кому следует, эти в высшей степени своевременно произнесенные слова, и позаботился сам подчеркнуть намерение, которое он при этом имел. 9 декабря он диктовал для сведения Шампаньи следующую записку: "Я думаю, необходимо отправить в Россию курьера с моей речью в Законодательном Корпусе. Вы сообщите герцогу Виченцы правдивые известия о поражении русских, и дадите ему понять, что, именно вследствие этих поражений, я нашел необходимым сказать о присоединении Валахии и Молдавии к русской империи, дабы император видел, что я не виляю и делаю даже более, чем обещаю". Далее говорится, что хорошо было бы умело дать ему понять; что такая любезность со стороны императора французов имеет тем большую цену, что поведение России совершенно не побуждало его к этому; что император Наполеон не ведет счетов со своими друзьями; что, несмотря ни на что, он расточает им доказательства своего расположения даже тогда, когда ему плохо отплачивают. Но было бы большой ошибкой думать, что от него ускользнула слабость русской дружбы в период последней кампании и что его сердце не страдало от этого. Никакого сомнения не должно существовать на этот счет. Поэтому Коленкур должен найти случай ввернуть Румянцеву подлинную фразу императора: "Вы понимаете, что ваше поведение во время кампании не ускользнуло от внимания императора; в делах с Австрией ваша роль была бесцветна. Как же поступил император? Он дал вам провинцию, которая с избытком покрывает расходы, которые вы сделали ради войны, и напрямик объявляет о присоединении Финляндии, Молдавии и Валахии к вашей империи"[263]. Коленкур скажет эти слова "без горечи"[264], ничего не прибавляя к этому, это только замечание, а не упрек. Дело императора Александра -- понять и оценить поведение, которое столь отличается от его собственного, и вывести заключение, которое напрашивается само собой. Ввиду того, что с некоторого времени Наполеон нес все издержки по союзу, ввиду того, что Россия позволила заметно обогнать себя на пути взаимных услуг, по которому должны были идти равным шагом, теперь, по всем правилам, ее очередь выполнить свои обязательства; она должна чувствовать потребность в этом и отыскать способ. Пусть же она воспользуется случаем, который даст ей возможность сквитаться сразу; пусть согласится доброжелательно, без отсрочек и уверток, на предложение, которое будет ей сделано и которое будет отослано в следующие, после отсылки речи, двадцать четыре часа, ибо обстоятельства не позволяют долее откладывать.
   Действительно, в то время, когда Наполеон намечал посланнику задачу, о которой только что говорилось, в Париж прибыл принц Евгений. Тотчас же по приезде он повидался с императором и со своей матерью. Сначала, в порыве гордости, он открыто высказался, что устраняется от этого дела, и просил своих родных никоим образом не принимать в нем участия. Но затем, ввиду благой цели, он уступает воле своего отчима; советует матери пожертвовать собой ради блага государства, сойти с престола, принять предложенное вознаграждение и, таким образом, сохранить неприкосновенным высокое положение своих детей. Все склоняются К этому решению, и для официального объявления о разводе путем сенатского решения избирается день 15 декабря.
   Остается только пять дней до этого великого события; они должны быть использованы. 12 числа Шампаньи отправляет в Россию текст речи в Законодательном Корпусе с разъяснениями, которыми снабдил его сам император. В тот же день саксонский король покидает Париж, оставляя французский двор в том состоянии душевного напряжения, которое обычно предшествует приведению в исполнение важных и тяжелых решений. Тем не менее, Наполеон хочет исполнить до конца долг гостеприимства. Он догоняет короля на первой остановке его пути и остальную часть дня проводит с ним в Гробуа, у князя Ваграм-Невшательского. В этом принадлежащем короне замке устраивается охота, затем иллюминация садов, дается спектакль. Император, искусно пользовавшийся для своих целей всеми обстоятельствами, приказал, чтобы на эти празднества их иностранных посланников был приглашен только один, князь Куракин. Он опять-таки ставит его выше его, коллег и уже обращается с ним, как с посланником родственной ему семьи[265]. На другой день, 13, возвратившись в Тюльери, он требует к себе Шампаньи и при себе заставляет его написать Коленкуру следующее письмо; министр только держит перо, пишет же им император.
   "Господин посланник, в ноябрьском шифрованном письме я познакомил вас с желанием Императора".
   "После того приехал вице-король. Императрица тотчас же согласилась на развод, придя к убеждению, что того требуют важность настоящего положения и неотложные нужды государства. Все заставляет меня думать, что в пятницу состоится сенатское решение о расторжении брака Императора по взаимному согласию. Императрица сохраняет свой ранг, свой титул и присвоенное ей вдовье содержание. Так как на месте, милостивый государь, вам все виднее, то Император безусловно полагается на вас, зная, что вы поступите так, как надлежит. Итак, вы должны действовать, имея в виду следующие три положительные факта:
   "1-ый. Что Император на первом месте ставит сестру Российского императора, если с вашей стороны не будет возражений, способных изменить его мнение";
   "2-ой. Что здесь считают минуты, так как Император желает, возможно скорее, обеспечить потомством свои великие дела и смотрит на этот вопрос... как на вопрос чисто политический";
   "3-ий. Что здесь не делают вопроса из условий, даже относительно религии".
   "Итак, в настоящее время вам предоставляются потребные широкие полномочия с тем, чтобы действовать осмотрительно, как того требуют обстоятельства, и без задержки идти вперед, если к тому представится возможность. Очень досадно будет, если ваш ответ на это письмо оставит нас в неизвестности. Если этому делу суждено не состояться, вследствие ли характера полученных вами сведений, относительно которых Император полагается на вас, или вследствие отсутствия желания со стороны русского двора, помните, что главное состоит в том, чтобы не затягивать дела, конечно, если к тому представится возможность. Во всех ваших соображениях исходите из того положения, что главное желание -- иметь потомство. Итак, объяснитесь и действуйте, руководствуясь настоящим письмом, которое продиктовано самим Императором. Его Величество вполне полагается на вас, зная ваш такт и вашу преданность его особе".
   "Полковник Горголи[266] будет отправлен в понедельник, в этот же день в Moniteur'e будут напечатаны статьи. Император непременно желает до конца января знать, на что он может рассчитывать".
   Следует обратить внимание на точные, решительные выражения этого письма. Наполеон готов согласиться на все условия, которые русскому двору угодно будет поставить, лишь бы Россия решилась быстро и не заставила его ждать. Он не обращает внимания на различие вероисповеданий, -- в эту минуту для него не существует вопроса о религии. Единственная его оговорка относится к самой великой княжне и к степени ее физического развития, но даже и в этом отношении он отказывается от права личного мнения. Hа Коленкура, на его такт и усердие, возлагается задача навести справки, составить себе ясное представление и решить дело; посланнику дается полномочие за свой страх женить своего государя.
   На другой день по отсылке письма, Наполеон подкрепил его доказательством, имеющим высокое значение. Признав завоевания Александра на Востоке, он хочет еще раз успокоить его относительно Польши. Опять-таки считая, что ценность услуги увеличивается от предания ей гласности, он пред лицом всей Европы объявляет то, что постоянно повторяет России, что он согласился высказать в договоре о том, что он ничуть не думает о восстановлении Польши.
   13 декабря было заседание Законодательного Корпуса. Министр внутренних дел Монталиве прочел годичный обзор о состоянии империи. В нем он вкратце перечислил совершившиеся после последней сессии факты как внешней, так и внутренней политики. Одно место служило официальным разъяснением венского трактата, тех его статей, которые касались перемены в бассейне Вислы. "Варшавское герцогство, -- сказал он, -- увеличено прибавкой части Галиции. Императору легко было бы присоединить к этому государству всю Галицию, но он не хотел сделать ничего такого, что могло бы причинить беспокойство его союзнику, Российскому императору. Галиция, отошедшая к Австрии по первому разделу, почти целиком осталась в ее владении. Его Величество никогда не имел в виду восстановления Польши"[267]. Невозможно было выразить яснее, что расширение, дарованное Варшавскому герцогству, носило чисто случайный характер; что подобный факт более не повторится; что герцогство должно видеть в нем не начало, а конечный пункт своих стремлений; что Другие части Польши не должны питать безрассудных надежд. Отчету министра, последовавшему три дня спустя после отправки императорской речи, предназначено усилить и продлить ее впечатление. Он должен нанести последний удар колебаниям Александра, который получит его в период, когда должен будет дать окончательный ответ на предложение. Таким образом, Наполеон как бы вставляет свое сватовство между решением в пользу России двух наиболее важных для нее вопросов (восточного и польского), исчерпывая все средства, чтобы обеспечить успех своему делу.
   Несмотря на то, что одновременно подготовляемые развод и сватовство носили секретный характер; несмотря на тайну, которой они были окружены, решение, принятое императором, скоро сделалось известным. Слишком много было сказано публично для того, чтобы можно было долее сомневаться в этом. Молва о браке с русской великой княжной распространилась при дворе, в Париже, в империи; о нем говорили во всех частях Европы. Для образованного общества этот брак не был сюрпризом; оно видело в нем только продолжение системы, освященной в Тильзите. Со времени слухов, распространившихся в 1807 и 1808 гг., оно привыкло к мысли о более интимном сближении между двумя империями, поделившими между собой верховную власть над миром. Это -- говорили -- будет брак Византии с Римом; свадьба "Карла Великого с Ириной"[268]. Впрочем, приказывая хранить тайну, сам Наполеон плохо соблюдал ее и, не стесняясь, говорил об этом вопросе в присутствии своих приближенных. Однажды, намекая на брак, он сказал Савари, "что, без сомнения, это событие приведет императора Александра в Париж"[269]. Эти слова снимали покров с тех картин, которые рисовало его воображение.
   Всегдашним желанием Наполеона было привлечь Александра в Париж. В Тильзите он заручился обещанием царя, что тот посетит его в Париже, и эта идея, видимо, улыбалась его союзнику. В следующие месяцы Наполеон избегал возобновлять приглашение только потому, что хотел ускользнуть от нового разговора по поводу Турции и избавить себя от определенных обязательств. В Эрфурте императоры снова говорили о том, чтобы свидеться, и с тех пор, несмотря на то, что Александр значительно охладел к своему союзнику, он по-прежнему поддавался притягательной силе Парижа. Еще не так давно он сказал Коленкуру: "Я хотел бы, как можно скорее, поехать в Париж. Там я хочу снова скрепить союз; там же нужно заготовить и новое оружие против Англии"[270]. Брак доставил бы случай напомнить царю о его обещании и послужил бы поводом осуществить мечту русского государя.
   Нигде, кроме Парижа, Наполеон не предстал бы пред своим союзником таким великим, таким могучим, таким миролюбивым; нигде не явился бы в таком обладании прочной властью и могуществом; не только завоевателем, но и главою империи. Представ пред взорами своего гостя среди учреждений, которые были его творением и его славой, он постарался бы обворожить его своими чарами, и, увлекая его за собой, действуя на его воображение, господствуя над его умом, он, может быть, сумел бы вернуть свое обаяние, и снова внушить ему доверие. Конечно, он слишком хорошо знал непостоянный и ненадежный характер Александра, чтобы льстить себя надеждой завладеть им прочно и навсегда. Ну что ж! Если потом и суждено будет чарам рассеяться, все-таки брак и свидание на время создадут, по меньшей мере, то могучее нравственное впечатление, ту наиболее величественную из демонстраций, при помощи которых Наполеон силится поддержать в глазах Европы иллюзию полного и нерасторжимого согласия с Россией. В его собственных глазах союз с Россией -- прежде всего величественный спектакль, который он дает на мировых подмостках; это -- ряд следующих одна за другою пред взорами Европы внушительных и обаятельных картин, имеющих своей задачей держать в покорности наших подданных и в страхе врагов. С неиссякаемым искусством Наполеон умудряется варьировать состав действующих лиц и обстановку представлений. Сначала Тильзит -- неожиданный сценический эффект: борьба прервана и заменена союзом. Оба противника бросают шпаги, клянутся быть друзьями и ненавидеть только Англичанина. Затем вызывается мираж предприятия с разделом Востока и преобразованием целого мира. Далее, Эрфурт с его съездом высочайших особ и великосветским великолепием. Наполеон братается с Александром, чтобы вместе царить над собранием королей и могущественных вассалов. После Тильзита и Эрфурта Парижу предназначается воскресить уже отдаленные воспоминания и оживить впечатления, которые начинают изглаживаться. Проезд по Европе Александра, сопровождающего царскую дочь, и затем вручение ее Наполеону явится в глазах всех актом безусловного преклонения. Такое событие может сломить упорство англичан. Оно докажет им, что Россия с ее неисчерпаемыми источниками не сегодня-завтра соединится на их погибель со всеми дисциплинированными силами Запада, и что тогда против Англии выступит "союз из ста миллионов человек"[271].

Глава VI. Австрия и Россия

На случай неудачи брака с русской великой княжной Наполеон старается обеспечить за собой другие партии. -- Какие браки возможны. -- Король и королева саксонские в Париже; истинная причина и результат их путешествия -- Австрия. -- Откровенный разговор Меттерниха c Лабордом. -- Последние приемы Жозефины в Тюльери; встреча Флоре с Семонвиллем; прерванный и вновь начатый разговор. -- Вечер 15 декабря 1809 г. и день 16-го; официальное объявление о разводе. -- Наполеон во время заседания Сената. -- Новые жалобы Александра, посланные еще до прибытия наших курьеров. -- Мягкий, примирительного характера ответ; скрытое неудовольствие. -- Император в Трианоне; первое слово по адресу Австрии; характерное словесное предписание герцогу Бассано. -- Параллель между переговорами в Петербурге и Вене; их существенное различие. -- Путешествие императора Александра в Москву; вынужденная отсрочка наших предложений. -- Шварценберг и Лаборд. -- Наполеон получает еще одну русскую ноту по поводу Польши, -- Припадок гнева, -- Письмо от 31 декабря 1809 г. к императору Александру. -- Посещение Мальмезона. -- Вмешательство Жозефины и Гортензии. -- Графиня Меттерних. -- Разговор под маской. -- Обаяние австрийского дома. -- Какая перемена совершается мало-помалу в уме императора. -- Каковы бы ни были его тайные симпатии, он остается твердым и ни на йоту не отклоняется от России. -- Он с нетерпением ждет ответа из Петербурга. -- Медленность сообщений. -- Первый курьер герцога Виченцы. -- Подписание договора относительно Польши. -- Первая статья. -- Справки о великой княжне Анне. -- Возвращение императора Александра. -- Его путевые впечатления. -- Переговоры начинаются. -- Поведение Александра: его откровенные признания на счет характера его матери и сестер. -- Теория Румянцева. -- Формальное предложение. -- Первый ответ императрицы-матери. -- Обращение за советом к великой княгине Екатерине; положение, занятое великой княгиней. -- Следующие одна за другой отсрочки. -- Избыток предосторожностей, которыми Александр обставляет переговоры о браке. -- Не идущая к делу и не нужная предупредительность. -- Западная империя. -- Коленкур предсказывает благоприятный исход.

I

   Император твердо решил жениться на сестре Александра. Однако, он предвидел тот случай, когда этот брак мог не состояться по обстоятельствам, не зависящим от его воли. Это в достаточной степени подтверждается вполне определенными фразами в обоих письмах к Коленкуру. С одной стороны, могло случиться, что Коленкур, после справок о великой княжне, не сочтет себя вправе сделать предложение; с другой, возможно было и то, что Александр заведет разговор о разных препятствиях и, пользуясь этим, уклонится от предложения. Император слишком хорошо изучил русского государя, чтобы не допускать возможности новых проявлений его бесхарактерности. Если бы то или другое из этих предложений оправдалось, было весьма существенно, чтобы оно не застало нас врасплох и чтобы другая принцесса была тотчас же приглашена занять место той, которую Россия будет лишена возможности или не пожелает нам дать. У Наполеона было обыкновение -- постоянное и неизменное "ч всякий раз, когда он задумывал какой-нибудь план, придумывать и держать про запас еще другую комбинацию, которая в случае неуспеха, могла бы заменить первую. "Я всегда, -- говорил он, -- решаю задачу несколькими способами"[272]. Делая в Петербурге официальное предложение, он находил небесполезным принять меры на случай отказа или уклончивого ответа и осторожно наводил справки при других дворах. Забота об этом занимала его, как в дни, непосредственно предшествовавшие разводу, так и после того, как совершилась церемония развода.
   Многие из высочайших домов сочли бы за высокую честь породниться с императором Франции. Но среди них мало было таких, которые вполне отвечали намерениям императора, удовлетворяли требованиям его гордости и политики. В Германии насчитывалось несколько домов католической веры, древнего происхождения, общепризнанной способности давать большое потомство. Но подобало ли главе Конфедерации брать в супруги вассалку; мог ли он обращаться к династиям, которые только благодаря ему удерживали свою власть, свой новый титул и величие которых было только отражением его собственного? Из них только одна саксонская семья заслуживала некоторого внимания по тому высокому положению, которое создала ей Франция не только в Германии, но и в Европе. Не имея блеска, она пользовалась уважением. Это был достойный дом, но не крупное государство: его вассальное положение было более чем очевидно. Забегала ли сама саксонская семья или была вызвана на это, но только очень скоро сделалось известным, что там готовили в императрицы дочь царствующего короля, принцессу Марию-Августу[273]. Напрасно, однако, некоторые советники императора, мало знакомые с внешним положением, усматривали в этом браке нейтральную партию, не ставящую в неловкое положение и, следовательно, достойную одобрения: она имела бы слишком явную антирусскую окраску. Разве саксонский король не был в то же время и великим герцогом Варшавским, государем поляков, на которых в Петербурге смотрели, как на опасных врагов, как на авангард на случай вторжения в Россию? Трудно допустить, чтобы Наполеон серьезно думал о браке, который мог лишить его союза с первоклассной державой, не давая ему взамен другого союза.
   Приезд в Париж короля Фридриха-Августа с супругой и дочерью заставил публику ненадолго поверить в некоторое предпочтение в пользу Саксонии. Небезызвестно было, что они приехали по желанию императора; не ускользнуло от внимания и то, что он оказал своим гостям самый сердечный прием. Из этого заключили, что он не далек от мысли связать себя с ними семейными узами. В действительности же, когда император приглашал к себе Фридриха-Августа, у него была совершенно другая цель. По смыслу договора, который он предлагал России, и следствием которого было отречение от всяких дальнейших планов относительно Польши, он готов был принять на себя от имени короля -- великого герцога -- необычные, почти унизительные обязательства. Саксонский король должен был навсегда отказаться от расширения варшавских владений; он был предупрежден, что, может быть, ему придется отказаться и от пожалования польских знаков отличия и орденов, раздача которых с 1807 г. была одной из прерогатив его короны. Наполеон, без его ведома, принял такое ограничение его верховных прав. Однако, считая себя обязательным до известной степени щадить самолюбие короля, к которому относился с уважением, он захотел повидаться с ним, чтобы лично сказать ему, какая жертва требовалась от его преданности, и смягчить горечь этой жертвы. Он думал, что в интимных беседах ему удобнее будет убедить короля, утешить его, и что путем личных переговоров все устроится гораздо лучше. В Париже королю и его министрам было сообщено о соглашениях, по поводу которых шли переговоры с Россией, и предложено было согласиться на них. После нескольких, чисто формальных возражений дрезденский кабинет покорно уступил и заранее подписал все, что будет от него потребовано. Это и было единственным результатом путешествия. Приглашение в Париж короля Фридриха-Августа имело целью только способствовать русскому браку, а не подготовить саксонский[274].
   По правде говоря, если бы Россия отклонила предложение, вопрос мог идти только об Австрии. Хотя Австрия и была ослаблена и урезана со всех сторон, тем не менее, после северной империи она оставалась единственной континентальной державой, с которой приходилось считаться. В последнюю войну, благодаря своим войскам, но не правительству, она, очевидно, заслуживала лучшей участи. Ее армия проявила стойкость и выдержку, которые говорили о сделанных ею успехах, и ее почетное поражение восстановило в глазах победителя ее честь. Затем, хотя Франц I и был в положении монарха, которому счастье упорно изменяло, который трижды подвергался унижениям, которого состарили и сгорбили тяжелые превратности судьбы, все-таки за этим побежденным государем стояла блестящая родословная, состоящая из королей и императоров, которым несть числа; за ним во мраке прошлого сиял своим блеском длинный ряд предков с короной на челе. Благодаря такому многовековому престижу, австрийский дом мог терпеть неудачи, не приходя в упадок. Он сохранял тот традиционный блеск, который не разрушается несчастьем и которого не в силах дать победа. За исключением древнего рода Франции не было дома, который мог бы равняться с ним по достоинству и блеску.
   Правда, Австрия -- сперва соперница, затем, в конце XVIII века, союзница наших королей -- была на континенте главным врагом революции и более всех пострадала от нее. Явная враждебность к нам или скрытое соперничество -- такова была ее роль в течение последних десяти лет, а то, как поступили с ней после последних военных событий, не могло ее успокоить и примирить с нами. Но после Ваграма она внезапно изменила тон и манеру держать себя; она как будто признала свои ошибки и сожалела о них; она объявила несостоятельной свою систему, выразила желание заключить с нами мир, который не был бы только перемирием; говорила даже о дружеском сближении и о союзе. Таков, как, вероятно, помнит читатель, был характер разговоров ее уполномоченных во время переговоров в Альтенбурге и в Вене. В то время эта предупредительность легко объяснялась надеждой на пощаду, желанием обеспечить целость монархии. Но, может быть, с тех пор, под влиянием заключенного мира и его тяжелых условий, благодушное настроение Австрии изменилось? Во всяком случае, было ли ее примирение с совершившимся фактом настолько бесспорным и искренним, чтобы заставить ее порвать со всеми традициями и соединиться кровными узами с императором без предков? У Франца I была восемнадцатилетняя дочь, эрцгерцогиня Луиза. Отдаст ли он ее за Наполеона в доказательство того, что, действительно, изменил свой взгляд? Наполеону трудно было этому поверить. Он был уверен, что Австрия отнесется к нему недоброжелательно, и это много способствовало тому, что он так решительно направился в сторону России.
   Разобраться в таком мало обещающем деле было тем более трудно, что, дабы не подавать преждевременной надежды, можно было говорить только полунамеками, и, во всяком случае, обратиться в Вену имелось в виду только в маловероятном случае отказа со стороны России. К тому же, оба двора за отсутствием естественных посредников не могли строить никаких догадок о взаимных чувствах и были лишены возможности объясниться. Война повлекла за собой отозвание посольства, а для замещения их новыми не было времени. Наполеон не наметил еще, кто будет его посланником в Вене; император же Франц, хотя и выбрал своим представителем в Париже князя Шварценберга, но тот не прибыл еще к месту своего назначения и пока ограничился тем, что послал вперед с извещением о своем приезде секретаря посольства, кавалера Флоре. 21 ноября в разговоре с Флоре Шампаньи умышленно начал расспрашивать о принцессе Луизе, но ему не удалось вызвать сочувственного отклика, который мог бы служить точкой отправления для каких бы то ни было переговоров[275]. Это желанное слово, сказать которое Флоре не считал себя уполномоченным, было сказано лицом, занимавшим высший пост, и пришло непосредственно из Вены.
   Однажды, в первой половине декабря, Шампаньи нашел в портфеле, который он аккуратно посылал с корреспонденцией императору и который император по прочтении ее столь же аккуратно возвращал ему обратно, записку без подписи, написанную знакомым почерком. Записка была от Лаборда, который, как мы видели, играл деятельную роль в последнем примирении с Австрией. По подписании договора и уходе французской армии Лаборд остался в Вене с поручением официального характера -- сговориться по некоторым деталям, главным же образом, наблюдать за Австрией и доставлять о ней сведения. Он был принят у министров, имел многочисленные связи в придворном мире и среди правительственных лиц и поэтому был особенно пригоден для этой последней роли. При возвращении императора Франца в свою столицу, он был еще в Вене, куда уже дошли слухи о разводе Наполеона и несколько ослабили интерес венцев к торжественному выезду монарха, хотя император и был встречен своими подданными с трогательным восторгом. За два дня до Франца приехал в Вену граф Меттерних, только что назначенный вместо Стадиона министром иностранных дел. С его назначением политика доброго согласия с Францией получала одобрение свыше. 29 ноября новый министр имел любопытный разговор с Лабордом, который постарался воспроизвести его на бумаге. Вот особенно замечательная выдержка из донесения Лаборда:
   "Говоря о средствах установить единение и согласие между Францией и Австрией, Меттерних вставил в разговор фразу о семейном союзе и после разных дипломатических походов откровенно выразил свою мысль. "Верите ли вы, -- сказал он мне, -- что Император, действительно, хочет развестись с Императрицей?". Я не был подготовлен к такому вопросу, и, думая, что он говорит о семейном союзе, имея в виду одну из принцесс французского императорского дома, ответил несколькими неопределенными словами, предоставляя ему высказаться точнее. Он вернулся к этому вопросу и заговорил о возможности брака императора Наполеона, С принцессой австрийского дома. "Эта мысль исходит от меня, -- сказал он; я не "пытался узнать мнение императора по этому вопросу. -- Но, не считая уже того, что я почти уверен в том, что оно будет благоприятно, подобное событие встретит такой радушный прием со стороны всех, кто в нашей стране имеет некоторое состояние, имя и положение, что я нисколько не сомневаюсь в том, что оно может осуществиться, и думаю, что это будет для нас истинным счастьем и прославит время моего управления министерством..." Встретясь со мной на другой день, -- прибавляет Лаборд, -- Меттерних высказал мне еще раз те же уверения"[276].
   Лаборд отправил немедленно, а, может быть, и сам привез свой отчет, ибо он вернулся в Париж несколько дней спустя после этого разговора. Он постарался всучить эту записку своему покровителю, герцогу Бассано, и, надо думать, через него довел ее до императора. Как бы то ни было, она попала на глаза Его Величеству, как указывает на то следующая отметка, начертанная на полях собственной рукой императора и подписанная его твердым росчерком: "Отправлено Шампаньи". Наполеон послал записку Шампаньи, которому поручено было вести и хранить переписку по поводу брака. Не думая еще воспользоваться намеками, которые она в себе содержала, он пожелал, чтобы она была сохранена и находилась при деле.
   Почти в то же время мы получили еще указание на желание Австрии породниться с нами. Ему мы обязаны были случайной встрече лиц, принадлежащих к высшему свету. Это случилось на той же неделе, когда, благодаря пребыванию в Париже немецких королей, затянулся, несмотря на близость развода, период празднеств; когда Жозефина еще царила на балах и съездах при дворе, не скрывая уже грусти, придававшей ей трогательную прелесть. Однажды вечером, по окончании приема, приглашенные медленно двигались по галереям к выходу. В это время, когда они шли многолюдной и тесной толпой, завязались разговоры и осторожно, шепотом, как подобает величию места, начался обмен впечатлений. Это был самый подходящий момент для размышлений и злословия. На минуту случай столкнул Флоре с сенатором Семонвиллем, с которым он был давно знаком. Они начали разговаривать, и их беседа естественно перешла на вопрос, который занимал все умы. Они заговорили о разводе и новом браке. Семонвилль был известен как сторонник выбора эрцгерцогини, что же касается Флоре, то он оказался с ним гораздо менее сдержанным, чем с Шампаньи. Оттого ли, что в это время он лучше знал мысли своего двора или менее торжественная обстановка казалась ему более благоприятной, во всяком случае, он первый выразил свое желание или, вернее, сожаление, так как брак с русской великой княжной, о котором говорили повсюду, казался делом решенным. -- "Итак, -- сказал он, -- вот что решено! Через несколько дней мы будем иметь официальное сообщение. -- По-видимому, сказал Семонвилль, дело сделано, ибо вы, с своей стороны, не пожелали устроить этого дела. -- Кто это вам сказал? -- Ей Богу! так думают. А разве дело могло устроиться? -- Почему же нет?"
   Разговор, начавший принимать интересный оборот, был внезапно прерван. Лакей торжественным голосом прокричал позади собеседников имя князя великого канцлера, который направлялся к выходу и которому нужно было дать дорогу. Толпа почтительно расступается; проходит Камбасерес -- олицетворение официальной чопорности и этикета. Затем ряды снова смыкаются; Флоре и Семонвилль оказываются один возле другого и осторожно, не оборачиваясь и не глядя друг на друга, возобновляют разговор с того места, на котором остановились.
   "Правда ли, -- сказал Семонвилль. -- что вы были бы не прочь дать нам одну из ваших эрцгерцогинь? -- Да.
   -- Кто? Вы лично? желаю вам успеха; а ваш посланник? Князь Шварценберг прибыл, наконец, в Париж. -- Я ручаюсь за него. -- Меттерних? -- Никакого разговора. -- А император? -- Тем более. -- А мачеха? Ведь она нас ненавидит. -- Вы ее не знаете. Это -- честолюбивая женщина; ее убедят когда угодно и в чем угодно..."
   "Ее Императорское Высочество принцесса Полина",-- снова раздается голос лакея, и друзья принуждены опять разъединиться и дать дорогу сияющей от удовольствия принцессе с ее свитой из дам и камергеров. Они сошлись только на лестнице, и на подъезде, в толкотне, при криках лакеев и грохоте подкатывавших со всех сторон экипажей, нашли возможным обменяться еще несколькими словами. "Могу ли я, -- сказал Семонвилль, принять за достоверное, что вы мне только что сказали? -- Можете. -- Слово друга? -- Слово друга". Семонвилль садится в карету и велит везти себя прямо к герцогу Бассано, которого, несмотря на поздний час, застает за работой. -- "А! добрый вечер, -- сказал ему герцог. -- Как! дело к полночи, а вы еще не спите? -- Нет. Прежде чем идти спать, мне нужно вам кое-что сказать. -- У меня нет времени. -- Необходимо. -- Что такое? (шепотом). Не заговор ли? -- Гораздо лучше. Отошлите ваших секретарей и выслушайте нечто более важное, чем ваша работа". И Семонвилль слово в слово передал ему свой разговор с Флоре. Герцог записал его под диктовку и на другой день утром передал императору[277].
   Этот рассказ как будто произвел некоторое впечатление. Наполеон высказал, что положение зятя обыкновенно создает более тесную родственную связь, чем положение шурина, и что такое положение могло бы упрочить за ним продолжительное влияние на императора Франца, который очень близко принимает к сердцу интересы членов своей семьи[278]. Однако, он не торопился схватить на лету и использовать предупредительность Австрии. Он находил, что ее поступки плохо гармонировали с ее словами. По уходе наших войск, население Вены не считало нужным сдержаться и дало волю своим враждебным чувствам к Франции. Некоторые из наших раненых, оставленных в Вене, были гнусно оскорблены; один француз недавно был публично избит. Опять начались интриги, и в Вене снова появились опасные агитаторы; на сцену выступили французские и русские эмигранты, которые сеяли раздор и разжигали ненависть (между прочим и граф Разумовский).[279] Оскорбленный этими фактами, Наполеон жаловался на это в резких выражениях. Он был холоден с Шварценбергом; не оказывал ему и подобия того внимания, какое расточал Куракину, и за все время, предшествующее дню, назначенному для официальной церемонии развода, австрийскому посланнику ни одного слова не было сказано по поводу предложения о браке. 15 декабря, вечером вся родня Наполеона, -- короли и королевы, принцы и принцессы, во главе с матерью Наполеона Марией Летицией, -- собралась в Тюльери, в большом кабинете императора, чтобы присутствовать при расторжении брака и санкционировать развод. Известно, что Жозефина сама просила о разлучении, что декларация, которую заставили ее прочесть, была полна горя и благородства; что никогда государственный интерес не говорил более достойным языком[280]. Известно и то, что императрица не была в состоянии прочитать декларацию до конца; что великий канцлер должен был окончить за нее и затем уже составил акт о разводе. На другой день, 16 декабря, в одиннадцать часов утра собрался Сенат, чтобы принять этот торжественно скрепленный принцем Евгением акт и обменить его на сенатское решение. По выполнении этой формальности император и императрица должны были расстаться и покинуть Тюльери. Жозефине предстояло поселиться в Мальмезоне, Наполеону -- отправиться в Трианон, куда он хотел удалиться на несколько дней, чтобы провести там первые минуты своего кратковременного вдовства. Он ожидал только доставки сенатского решения, чтобы покончить с делом о разводе. Приготовления к отъезду были сделаны, экипажи поданы к подъезду[281].
   События предыдущего дня глубоко взволновали и расстроили его. Он переживал часы непритворного уныния; входившие к нему секретари видели, как он сидел неподвижно, погруженный в свое горе, не способный ни к какому делу.[282] Спустя некоторое время страшным напряжением воли император подчинил чувство разуму; принялся за работу, стряхнул с себя горе настоящей минуты и погрузился в думы о будущем. Он думает, что в эту минуту его первые предложения должны быть уже в Петербурге. Он желал бы знать, как они приняты, все ли с этой стороны обеспечено и как следует обставлено, возьмет ли император Александр его в зятья. Он жаждет получить от России категорический ответ -- другого он не допускает, -- и в своем нетерпении злится на препятствия, которые ставят ему время и пространство.
   При таких-то условиях является к нему Шампаньи. Министр иностранных дел привозит ему почту, полученную ночью от герцога Виченцы. Эта посылка, отправленная из Петербурга 26 ноября, т. е. в то время, когда Коленкур не получил еще его предписаний относительно договора и брака, представляла для императора только второстепенный интерес. Однако, думает он, нельзя ли сделать из нее какого-нибудь вывода о настроении, в каком будут приняты наши сообщения? Накануне столь важного шага все, что говорит или думает император России, имеет значение. Итак, что приносят вести из Петербурга? Жалобы, вечные жалобы! Несмотря на смертный приговор, вынесенный Польше в октябрьском министерском письме, несмотря на прибывшие уже в Петербург заверения, что император в принципе согласен на все, что может успокоить его союзника, Александр не отрекается от своего недоверия. Чтобы возбудить его опасения, достаточно неосторожного редактирования одного обнародованного акта. Начальник генерального штаба Бертье только что заключил с австрийскими властями соглашение относительно ухода французских и союзных войск. В этом условии, чисто военного характера, варшавяне по недосмотру, в силу привычки, были обозначены под именем поляков. Это-то злополучное слово, сделавшееся известным в Петербурге, приводит в смущение царя, оно оскорбляет и раздражает его: произнеся это слово, Франция лишний раз вызвала ненавистный призрак Польши. Кроме того, Александр и его министр предъявляют и другие жалобы: они обвиняют нашего консула в придунайских княжествах в том, что он -- недостаточно русский, что он не признает присоединения княжеств за совершившийся факт[283].
   На эти упреки Наполеон приказал Шампаньи coставить тут же на месте очень мягкий, примирительного характера ответ в виде письма к Коленкуру. По поводу военной конвенции министр старается не оправдывать, а только извинять Францию, давая, тем не менее, заметить, что Россия слишком щекотливо относится к случайному, легко объяснимому недостатку, который может и впредь повториться. "Разве не проглядывает слишком большая обидчивость в том, что тревожатся, находя слова Польша и поляков в конвенции, составленной военными, вдали от Императора и министра иностранных дел? Впрочем, Император уже выразил свое неудовольствие князю Невшательскому. Не должно удивляться, если военные или гражданские чиновники, по незнанию или в силу привычки, употребят и еще когда-нибудь эти два слова, которые, к несчастью, на нашем языке можно заменить только длинным оборотом"[284]. Далее сообщается, что консула в Бухаресте вызовут в Париж и сделают ему выговор и, что, если Россия пожелает, его пост будет упразднен. Вот тон, каким говорила Франция, вот до чего доходила ее уступчивость. Подобное поведение шло вразрез с привычками императорской дипломатии. Легко заметить, какое усилие делает над собой Наполеон, чтобы оставаться спокойным, терпеливым, ради того, чтобы не подать ни малейшего повода к неудовольствию в тот час, когда, может быть, решается судьба союза. Наметив для своего поведения относительно России ясно определенный путь, он упорно держится его. Тем не менее, в том, что до него доходит из Петербурга, он улавливает указание на дурное расположение духа, на упорное предубеждение. Это его раздражает и вселяет в него некоторое сомнение относительно успешности его планов[285]. Под таким впечатлением уезжает он из Тюльери в Трианон, вырвавшись из объятий Жозефины, которая подкараулила его в момент его отъезда и в порыве отчаяния страстно прильнула к нему.
   В Трианоне, в этом тесном дворце, зимою особенно мрачном, им снова овладевает горе, и день оканчивается в томительной бездеятельности, в праздности, которой он не может побороть[286]. Его обступают и преследуют воспоминания о последних сценах с Жозефиной. Ему хотелось бы, чтобы она была более сильной, чтобы она поскорее примирилась со своим положением, "вернула себе самообладание".[287] В восемь часов вечера он пишет ей нежное письмо; он пытается утешить ее и поддержать ее силы. Влиянием своей более сильной воли старается он на расстоянии воздействовать на ту, душа которой принадлежит ему безраздельно; он хочет внушить ей спокойствие, приказывает быть счастливой. "Если ты привязана ко мне, пишет он ей, если ты любишь меня, ты должна быть сильной и должна заставить себя быть счастливой... Прощай, мой друг, спи спокойно; думай, что я хочу этого"[288]. Затем, отпустив лиц, имевших доступ на вечернюю аудиенцию, он оставляет при себе только своего верного Маре, с которым привык выговариваться, "ложась в постель"[289]. Возвращаясь тогда к политике, к делам, т. е. к своему будущему браку и, быть может, припоминая то, что он узнал в продолжение дня о малоутешительном настроении в России, он дает приказание поговорить с австрийским посланником, но приказывает вести дело с большим тактом, осмотрительно и отнюдь не раскрывать карт. Пусть поговорят с князем Шварценбергом, но будет еще лучше, если заставят его самого заговорить. Одной фразой Наполеон предписывает, чего избегать и чего достигнуть. "Нужно, -- говорит он Маре, -- обязать посланника, не обязывая меня"[290].
   Эти слова разоблачают и вполне освещают его мысль. Цель его -- заручиться Австрией, но воспользоваться ею только в случае необходимости. Он хочет, чтобы австрийский двор держал для него наготове запасную партию. Дело идет только о том, чтобы искусными манерами побудить Австрию предложить нам то, чего, ввиду шагов, сделанных нами в другом месте, и притом в форме, вполне определенной, мы не можем у нее просить[291]. Было бы рискованно утверждать, что, затевая эту двойную игру, Наполеон хотел и в Вене, и в Зимнем дворце придать переговорам одинаковый характер и одинаковое значение ради того, чтобы на более продолжительный срок сохранить за собой свободу выбора. Выбор был сделан уже в декабре 1809 г. Решительно высказавшись в пользу России, император только мимоходом занимается Австрией; он хочет заручиться ею только из предосторожности, на случай отрицательного или сомнительного ответа России. Различие, которое он делает между той и другой стороной, окончательно выясняется самой манерой вести переговоры. С Петербургом разговор ведет посланник, в ясных и убедительных выражениях, в силу предписаний, переданных иерархическим путем, исходящих от министра. Для разговора с Австрией посредниками избираются люди мало ответственные: дамы, лица, близко стоящие к тому и другому двору, которые взялись за дело на свой страх, из любви к искусству. Переговоры с Австрией будет вести, смотря по обстоятельствам, то тот, то другой: заведование ими поручается начальнику тайной полиции, герцогу Бассано. В России все пойдет официально, в кабинете государя; с представителями же другого двора удовольствуются повторными, но легкими намеками, сказанными при случае и независимо от места в салонах, во время визита, на балу, во время тех светских разговоров, которые прерываются и возобновляются с одинаковой легкостью. С Россией договариваются, с Австрией хотят только поговорить.

II

   Благодаря стечению случайных обстоятельств переговоры, которые имелось в виду вести только на всякий случай, начались раньше главного дела. По всем расчетам, первая инструкция герцога Виченцы должна была прибыть в Петербург на первой неделе декабря. Но курьер был задержан русскими снегами, жестокими морозами, формальностями на границе, и депеши, которые он вез, только 14-го попали в руки посланника измятые, запачканные, едва разборчивые. Между тем, 10-го Александр выехал из своей столицы и отправился путешествовать по России. Он хотел посетить Москву, погостить у своей сестры Екатерины, проживавшей 1 в Тверской губернии, и предполагал вернуться в Петербург только в последних числах этого месяца. Taким образом, все разговоры приходилось отложить на самый конец декабря или на начало января.
   С Австрией переговариваться было удобнее. С ее представителем имели дело в самой Франции; все было близко, переговоры велись у себя дома, а, кроме того, посланнику достаточно было двенадцать или пятнадцать дней, чтобы испросить инструкций у своего правительства и получить ответ. Поэтому переговоры в том виде, как было указано из Трианона, пошли быстро. Сначала нашли необходимым заставить венский двор поверить, вопреки действительности и очевидности, что император ни с кем не связан обязательством. Поэтому сообщение европейским правительствам о разводе было составлено так, чтобы внушить подобную уверенность. 17 декабря в циркуляре, адресованном ко всем нашим агентам с целью дать им официальное разъяснение событий, герцог Кадорский писал, что император не установил еще своего выбора; что сердце Его Величества слишком удручено для того, чтобы он мог теперь заниматься подобными вопросами[292]. Эти сентиментальные фразы имели чрезвычайно практическую цель, которая состояла в том, чтобы оставить открытым поле для соперничества. Циркуляр был сообщен всем дворам, исключая, понятно, русский, и должен был поощрить Австрию сделать предложение. Вскоре после этого герцог Бассано назначил для начала разговора с Австрией Лаборда, которому впервые были сделаны в Вене дружеские признания. В конце декабря Лаборд повидал Шварценберга. Он нашел, что Шварценберг весьма сочувственно и с большим интересом относится к этому делу; что он убежден в неоценимых выгодах, которые извлечет из него Австрия, но что, при всем том, не рискует поручиться за намерения своего двора; что он сомневается с успешном результате, так как уверен, что русский брак состоится. Лаборд оживил его надежды, польстил его мечте и намекнул, что было бы хорошо, "если бы он на всякий случай принял меры"[293]. Подобные же намеки были сделаны посланнику некоторыми придворными и членами правительства. Наконец, вследствие событий, к которым была причастна и Россия, Наполеон решился воспользоваться содействием самых близких лиц, о которых трудно было думать, чтобы они приняли участие в этом деле.
   Со времени развода Жозефина не выезжала из Мальмезона, хотя ее горе не было таким, которое заставляло бы ее уйти в себя и удалиться от общества. Она жила, окруженная своими детьми, приглашала к себе своих друзей, и, в награду за ее милостивую доброту в дни ее величия, она и в несчастье нашла во многих искреннюю преданность. Она не скрывала своих чувств, много говорила, много волновалась и отрешалась от своих причитаний только для того, чтобы с беспокойным чисто женским любопытством разузнать что-нибудь о счастливой сопернице, которую прочили на ее место. Ей хотелось бы играть некоторую роль в решении императора, принять участие в важном событии, подготовлявшемся за ее счет. Она хотела убедиться, сохранит ли она, -- потеряв личное счастье, -- уважение и доверие к себе своего супруга. Сама она склонялась в пользу Австрии -- во-первых, из личных выгод, чтобы вернее упрочить в Италии положение Евгения, затем, в силу аристократических склонностей, привычек и глубоких роялистических убеждений, которые сохранились в ней от прежних времен и в силу которых она желала, чтобы империя и в выборе брачного союза уподобилась законным монархиям. Евгений и Гортензия вполне присоединились к своей матери. Подобно ей, они охотно виделись с лицами, разделявшими их мнение и так или иначе приходившими в соприкосновение с Австрией. Они демонстративно поддерживали сношения с графиней Меттерних, женой австрийского посланника, оставшейся в Париже несмотря на войну и отъезд мужа. С другой стороны, Наполеон из своего уединения в Трианоне поддерживал непрерывные сношения с Жозефиной; он заботился о ней, стараясь утешить ее сердечным участием и утонченным вниманием; часто писал ей и посылал "от своей охоты".[294] Конечно, он знал, что мог найти в Мальмезонe способ тайно сноситься с Веной; но не решил еще этим воспользоваться.
   26 декабря он покидает свое уединение, возвращается в Париж и с грустью входит в Тюльери, где все напоминает ему Жозефину.[295] Он непременно желает видеть ее еще до наступления нового года. Он обещает ей посетить ее в те дни, когда сердце жаждет излияний, когда давит одиночество и оживают воспоминания. Он хочет посвятить Жозефине те минуты, когда он освободится от государственных трудов, от официальных приемов, от обязанности выслушивать изъявления верноподданных чувств войсковых депутаций с поздравлениями по случаю нового года. Утром 31-го он пишет императрице: "Сегодня, мой друг, у меня большой парад; я увижу старую гвардию и более шестидесяти артиллерийских парков... Мне грустно без тебя. Если парад кончится до трех часов, я приеду к тебе. В противном случае, до завтра". Он поехал к ней только на другой день, и до отъезда успел получить ноту русской канцелярии от 28 ноября -- 11 декабря, которая была отправлена опять-таки до получения наших депеш[296].
   Петербургский кабинет опять говорил о выражениях, употребленных в военной конвенции с Австрией, с той только разницей, что в ноте жалоба была изложена официально. Очевидно, он хотел оставить письменный след своего неудовольствия. Вместе с тем он с горечью указывал на фразы в известных немецких журналах и на статьи, благоприятные польской независимости. Нет сомнения, что Александр не отправил бы своей ноты, если бы вовремя узнал о согласии императора подписать договор. Всему причиной -- крайняя медленность сообщений: она поддерживает дурное настроение и мешает примирению взаимных желаний. Наполеон отлично знает это, однако, при чтении бумаги, переданной ему Куракиным, не может удержаться от раздражения. Итак, -- думает он, -- в Петербурге продолжают создавать себе мнимые опасности, тогда как вот уже в течение двух месяцев все его поведение направлено к тому, чтобы успокоить царя, когда он и на словах, и в публичных речах, и в сообщениях по секрету, и в заявлениях с трибуны, и своими поступками стремится изгнать всякое подозрение. Возможно ли вылечить Россию от недоверия, раз оно продолжает существовать, вопреки столь многочисленным и ясным доказательствам? -- "После всего этого, -- восклицает он, -- я не понимаю, чего хотят; не могу я разрушать химеры и сражаться с призраками". Приводим его собственные слова, с которыми он обращается к царю в письме, отправленном в тот же день. "Предоставляю Вашему Величеству судить, кто более действует в духе союза и дружбы, -- вы или я. Раз начинается недоверие, значит, Тильзит и Эрфурт забыты"[297].
   Хотя он не может удержаться, чтобы не сделать своему чересчур подозрительному союзнику этого замечания, он тотчас же старается смягчить его дружескими излияниями. Он дает понять, что резкость его слов объясняется его горячей дружбой, что изливается и скорбит его тяжко раненное несправедливыми подозрениями сердце. Будете ли вы столь добры, Ваше Величество, чтобы отнестись снисходительно к подобному излиянию"? -- пишет он. Затем он намекает на текущие события. "Я был некоторое время в уединении и поистине страдал от решения, к которому обязывали меня интересы моей монархии. Вашему Величеству известно, как привязан я к Императрице". Он оканчивает такой фразой: "Позволите ли вы мне, Ваше Величество, поручить герцогу Виченцы сказать вам все, что я имею сообщить вам относительно моей политики и моей искренней дружбы? Но он никогда не выразит вам в той степени, как я того желаю, тех чувств, которые я к вам питаю". Таким образом, его последние слова заранее и еще раз утверждают все, что бы ни сделал и о чем бы ни договорился Коленкур.
   Однако он считает, что шансов на успех менее, чем он предполагал. Поэтому, вероятно, он не так уже дорожит русским браком. Его раздражение против России выражается уже в более резких фразах в Мальмезоне, т. е. там, откуда, как он знает, его слова будут переданы Австрии. Результатом его посещения Жозефины было то, что приглашенная на другой день в Мальмезон графиня Меттерних услышала там "крайне необычайные вещи"[298]. Королева Гортензия и принц Евгений без обиняков признались ей, что они -- "в душе австрийцы". Императрица, в свою очередь, придала особое значение этим уверениям. Она сказала, что проект брака с эрцгерцогиней ей особенно по душе, что она посвятит ему все свои силы и вовсе не отчаивается в успехе; что император, с которым она виделась накануне, сказал ей, что его выбор отнюдь не решен[299], -- а это все время повторялось Австрии, -- что он даже прибавил, что охотно бы решился в пользу этой державы, если бы у него была уверенность встретить добрый прием[300]. Сама собой напрашивается мысль: не было ли это с его стороны средством вызвать и получить со стороны Австрии вполне определенное обещание, о котором он мог бы при случае напомнить и потребовать его исполнения?
   В следующие затем дни Лаборд снова начал усиленно шнырять то в кабинет герцога Бассано, то в австрийское посольство. 12 января, в разговоре с глазу на глаз с Шварценбергом, Шампаньи возобновил свои расспросы о принцессе Луизе. В доказательство того, что император оставался свободным от всякого обязательства, он сослался на выражения своего циркуляра и истолковал их[301]. Наконец, если верить анекдоту, за достоверность которого ручался сам Меттерних, Наполеон хотел самолично, замаскированным, позондировать почву. Нужно сказать, что прерванный было разводом светский сезон в Париже принял обычное течение; двери Тюльери снова открылись, и важные сановники соперничали в роскоши на своих блестящих приемах. Зимой 1810 г. была мода на маскарады.[302] После одного маскированного бала прошел слух, будто бы во время вечера император в домино пристал к графине Меттерних и, между прочим, после нескольких игривых фраз, спросил ее, согласится ли эрцгерцогиня сделаться императрицей, если ее отец ничего не будет иметь против[303].
   Еще до этого разговора графиня Меттерних передала в Вену слова Жозефины, Евгения и Гортензии. Шварценберг со своей стороны сообщил также о намеках Лаборда. Впрочем, австрийский двор, чрезвычайно опытный в делах брачной дипломатии, не нуждался в известиях об этих инцидентах для того, чтобы предвидеть возможность предложения и принять надлежащие меры. Еще в самом начале января Шварценберг получил от Меттерниха предписание на случай, если бы император французов возымел намерение жениться на эрцгерцогине Луизе, "никоим образом не отталкивать этой идеи, напротив, стремиться к ее осуществлению и отнюдь не отказываться от предложений, которые могли бы быть ему сделаны".[304] Хотя Меттерних и ставил некоторые условия, но делал это только для виду, чтобы охранить достоинство своего двора. В действительности же, только одно сомнение смущало совесть императора Франца: он опасался, что церковный брак Наполеона с Жозефиной не был расторгнут. Как известно, это препятствие было устранено постановлением парижского духовного суда. При этих условиях Шварценберг счел себя вправе дать понять Лаборду, что согласие в Вене на брак почти обеспечено. Около 15 января, основываясь на словах Шварценберга и на новых уверениях, непосредственно прибывших из Вены, Наполеон приобрел почти безусловную уверенность, что Австрия ждет только сигнала, чтобы с радостью дать свое согласие.
   Такая готовность пленила императора. Она превзошла его ожидания и, вероятно, в это время уже отвечала его желаниям. Достоверно, что постоянные и оскорбительные жалобы, которыми надоедал ему Александр, сделали то, что партия, к которой он сначала так стремился, сделалась для него менее дорогой. Вследствие непрерывного раздражения, в императоре зародилось и росло неудовольствие против России. Притом, можно думать, что после того, как он получил некоторую надежду на желанный прием в Вене, он поддался влечению в сторону Австрии; что он уступил излюбленной мечте, которую из чувства гордости тщательно скрывал. До сих пор он неуклонно шел к России. Это делалось отчасти в силу необходимости, а еще более из расчета сохранить систему, к которой он привязался, из желания придать своей политике характер устойчивости, а не в силу пылкого влечения к союзу, который неоднократно обманывал его надежды. Но в описываемый момент не была ли его симпатией Австрия? Наполеон далеко не был нечувствителен к обаянию громкого имени. Свирепость, с которой он недавно ожесточался на Австрию, обусловливалась сложностью его натуры. Она вытекла из его революционной закваски, из враждебных чувств к дому, который более всех олицетворял и осуществлял древнее право; а, может быть, и из чувства горькой обиды, даже досады, что венский двор всегда отталкивал его и смотрел на него, как на выскочку. Он неоднократно клялся погубить его, но только потому, что отчаивался приобрести его дружбу и осветить ее блеском корону на своем челе. Он, как бешеный, ненавидел его и все-таки страстно стремился к нему. В настоящее время, когда австрийский брак делался возможным, легко и быстро осуществимым, он открывал пред ним блестящие и широкие горизонты. Этот семейный союз придал бы его челу, столько раз венчанному победой, то единственное сияние, которого ему не доставало. Он дал бы ему предков, сразу состарил бы его молодую династию, сравнял бы ее с Бурбонами. Он сблизил бы его со всеми его предшественниками, царившими над христианскими народами, и даже -- через германских кесарей, которым досталось наследие римской империи, бывшей в его глазах источником всякого величия и блеска, -- с древним Римом. Затем, возможность заставить забыть наиболее ненавистные воспоминания о революции, потопить их в блеске окончательной победы над страстями и предрассудками былого, прочнее спаять разнородные и даже враждующие элементы, из которых он мечтал создать свою Францию и, таким образом, примирив настоящее с прошлым, положить основу будущему -- какое искушение для его преобразовательного гения!
   Как только эти честолюбивые и величественные мысли начали осаждать его ум, как только они начали овладевать его воображением, неудобства другой партии, которых прежде он упорно не хотел видеть, все яснее выступали перед его взорами. Чем более Австрия шла ему навстречу, тем более и возраст русской великой княжны, и различие вероисповедания, на котором он не находил нужным останавливаться, давали ему основание для серьезных возражений. Следует ли предполагать, что с половины января в нем произошел полный переворот? Сожалел ли он уже тогда, что опрометчиво связал себя с Россией? Не дошел ли он до желания, чтобы она доставила ему предлог или повод к отступлению? Не имея возможности утверждать это с положительностью, позволительно думать, что это было так. Но допуская, что уже в то время в его интимных симпатиях произошел некоторый переворот, он не внес никакой перемены в ранее принятые решения. В продолжение всего времени, пока Наполеон не имеет известий о начатых с царем переговорах, пока он ждет, что согласие русского государя может прибыть с часу на час, он считает себя связанным полномочиями, данными Коленкуру. Он добросовестно избегает всякого опрометчивого шага по направлению к Австрии и ни на йоту не отклоняется от России.
   Более того, судя по некоторым фразам, сорвавшимся у него с языка, есть основание думать, что, невзирая ни на что, русский брак представляется ему, как нечто, на что он имеет известные права, как нечто, если и не самое желательное, то, по крайней мере, самое вероятное. На великую княжну он еще смотрит, как на будущую супругу, предназначенную ему самой судьбой, и только о ней желает иметь подробные сведения; только о ней одной старается он составить себе ясное представление. Однажды вечером во время приема в Тюльери он попросил Савари воскресить в своей памяти картину Петербурга и показать ему между присутствующими дамами наиболее похожую на Анну Павловну.[305] Это нисколько не мешает ему чрезвычайно любезно принимать графиню Меттерних, которая постоянно приглашается во дворец. Он предлагает ей принять участие в игре за своим столом, говорит ей комплименты по поводу ее туалета и оказывает ей те незначительные милости, которые производят впечатление при дворе: он считает полезным поддерживать надежды и усердие Австрии.[306] Однако при публике все ограничивается не имеющими значения любезностями. В частных разговорах намеки не прекращались, но определенного ничего не высказывалось. Можно думать, что Богарне получили даже предостережение воздержаться от излишнего усердия и не заходить слишком далеко. Королева Гортензия назначила графине Меттерних свидание. В назначенный день королева оказалась больной, и посетительница не была принята. Князь Шварценберг тоже не видит никакого официального поощрения. Несмотря на частые посещения Лаборда, он остается недоверчивым и думает, что русский брак "более, чем вероятен".[307] Довольный оборотом, который приняли переговоры с Австрией, Наполеон не дает им перейти известных границ; он не дает им ходу, заставляя их, так сказать, топтаться на месте, ибо каждую минуту одно слово Александра может обязать его порвать их.
   Во всяком случае, Россия все еще держала его судьбу в своих руках. Ничто не дает основания думать, что император взял бы обратно слово, данное его именем, если бы в назначенный им срок получилось известие, что по возвращении царя из Москвы между, царем и нашим посланником состоялось соглашение и что они обменялись взаимными обязательствами. Однако проходили дни, недели, а ни один курьер не являлся с известием из России. Это молчание составляло неприятный контраст с предупредительностью Австрии. Роковой срок, конец января, был уже недалек, а ожидаемого ответа все еще не было. Все столь заботливо и точно установленные сроки были пропущены.[308] Наконец, 26 января вечером прибыл от посланника ответ в виде двух длинных депеш министру, шифрованных самим посланником, при особом упоминании, что "ни в коем случае не должно доверять их канцелярии". Надо думать, что при виде этого загадочного текста Шампаньи испытал сильное и мучительное волнение. В сообщении его императору говорится, что он проведет ночь над этими шифрованными строками, "пока глаза не откажутся ему служить".[309] Найдет ли он в них ответ, то да или нет, которое нужно было императору, то решающее слово, которое приведет к развязке?

III

   Александр I вернулся в свою столицу 26 декабря, и только теперь Коленкур мог приступить к переговорам по обоим порученным ему вопросам. Решение одного должно было вынести приговор Польше, другого -- дать Наполеону в супруги царскую дочь. Boпрос о Польше был окончен в несколько дней и был веден почти исключительно с Румянцевым. Александр ограничился только тем, что время от времени поддерживал веским словом или эффектной фразой требования своего канцлера. Тот и другой с радостью узнали, что Наполеон соглашается на договор и допускает его в самом широком и определенном смысле. Не теряя ни одной минуты, они воспользовались его доброжелательным настроением, и, так как император объявил, что готов на все уступки, поторопились поймать его на слове, и договор, состоящий из восьми статей, был представлен герцогу Виченцы.
   Русский кабинет, считая, что в таком важном деле никакая предосторожность не будет излишней и что никакие узы, которыми он мог связать Наполеона, не могут быть слишком крепки и не в меру стеснительны, придал принятому в принципе обязательству торжественную, суровую и -- нужно заметить -- совершенно неупотребительную в сношениях, между государями форму. Наполеон должен был принять на себя обязательство не только не восстанавливать Польши, не благоприятствовать и не содействовать ее восстановлению никакими средствами, словом, ничем, что зависело от его воли и что он мог обещать на законном основании, но должен был, предписывая не только самому себе, но и всему сущему, присваивая себе всемогущую волю и власть над ходом событий, безапелляционно объявить, что Польша никогда не возродится. 1-ая статья состояла из следующей безусловной и догматической фразы: "Польское королевство никогда не будет восстановлено". Предписывая Наполеону этот бесповоротный приговор, Россия вынуждала его не только безучастно относиться к Польше, но и быть ее врагом, и, дабы удержать ее в могиле, употребить в случае надобности все свое могущество. Не довольствуясь тем, что заставляла его признать совершившийся факт, она хотела, чтобы он освятил его, чтобы поставил под свою охрану и обязался защищать его против всего мира. Это значило задним числом приобщить его ко всем трем разделам; потребовать, чтобы он принял участие в политическом преступлении, к которому Франция, к чести ее, была непричастна. Следующие статьи были все проникнуты принципом, установленным в первой статье, и содержали вытекающие из нее применения. В них устанавливалось, "что впредь названия Польша и поляки исчезнут навсегда из всех государственных и официальных актов; что ордена и знаки отличия прежнего королевства будут навсегда уничтожены; что ни один поляк, подданный русского императора, не будет допущен на службу саксонского короля, и обратно; что Варшавское герцогство никогда не получит никакого территориального расширения за счет какой-либо части бывшего королевства; что на будущее время между Россией и герцогством не будет признаваться двойного подданства". В заключение император французов обязывался получить согласие саксонского короля на условленные статьи и поручиться за их соблюдение[310].
   Герцог Виченцы, считая, что инструкции не ставили никакого предела его уступчивости, не обратил внимания на необычайную формулу, которая придавала договору всю его окраску; равным образом, он принял и побочные статьи. 4 января 1810 г. договор был подписан им и Румянцевым. Александр тотчас же утвердил его. Для того, чтобы акт вступил в законную силу, не доставало только утверждения нашего императора, что, согласно обычаю, было оговорено французским уполномоченным. Александр выразил желание, чтобы подписанный договор был как можно скорее отослан в Париж для получения высочайшей санкции. Впрочем, он делал вид, что видит в этом только формальность и не сомневается, что она будет исполнена. С этого времени он рассыпался в выражениях благодарности и говорил, что удовлетворен вполне. Он дал понять, что глубоко тронут выражениями, в которых были составлены речь в Законодательном Корпусе и отчет министра внутренних дел. Он написал императору, желая поблагодарить его, извиниться в своих подозрениях и жалобах и попросить считать свою последнюю ноту недействительной. -- "Теперь, -- сказал он Коленкуру, -- я буду искать только случаев доказать императору, до какой степени я к нему привязан"[311].
   Настал наш черед поймать его на слове, и Коленкур на втором порученном ему деле приступил к испытанию дружбы царя, о которой тот столь торжественно заявлял. За время отсутствия Александра посланник занялся собиранием тщательных и подробных справок о великой княжне Анне. Полученные им сведения, добытые, как надо думать, из самых интимных и самых верных источников, были относительно удовлетворительны. Они позволили ему в первой же депеше к Шампаньи наметить довольно обстоятельный портрет молодой великой княжны как в физическом, так и нравственном отношении.
   "Вашему Превосходительству известно из придворного альманаха, -- говорил он, -- что великой княжне Анне только с завтрашнего дня, 7 января, пойдет шестнадцатый год. Это верно. Для своих лет она большого роста и развилась ранее, чем это здесь бывает, ибо, по словам лиц, бывающих при дворе ее матери, она сформировалась пять месяцев тому назад. Ее стан, грудь и вообще внешний вид говорят об этом. Для своих лет она высокого роста, у нее прекрасные глаза, кроткое выражение лица; наружность ее привлекательна и приятна, хотя княжна и не очень красива; взгляд ее полон доброты. У нее спокойный характер; говорят, что она очень кроткая; хвалят более ее сердце, чем ум. В этом отношении она совершенно не похожа на свою сестру, которая слывет надменной и решительной. Как и все великие княжны, она хорошо воспитана и образована. Она обладает необходимыми для великой княжны осанкой и апломбом уже настолько, чтобы иметь свой двор. По общему мнению, кровь, текущая в жилах императорской семьи, созревает гораздо раньше (est beaucoup plus précoce), чем кровь других русских. Судя по придворной хронике, физическая природа императорской фамилии развивается рано. Сыновья в общем похожи на мать, дочери -- на императора Павла. Что касается общего склада, то великие княжны сухощавы и холодного темперамента. Великая княжна Анна составляет исключение из общего правила; она, как и ее братья, похожа на мать; все предвещает, что у нее будет ее осанка и ее склад. Известно, что Императрица еще теперь, несмотря на свои пятьдесят лет, может служить образцом материнства"[312].
   Опираясь на собранные сведения и на хронику императорской семьи, Коленкур счел себя вправе приступить к делу. Случай к этому представился сам собой вечером 28 декабря. В этот день он обедал во дворце. По выходе из-за стола император увел его в свой кабинет, и тут, по обыкновению, беседа приняла дружеский и конфиденциальный оборот. Царь много говорил о своем путешествии, от которого был в восхищении; о Москве, где прием жителей превзошел его ожидания. Его трогало до слез, что во время его проезда народ становился на колени, относился к нему с сыновней почтительностью, видел в нем скорее отца, чем государя. "Эти минуты, -- сказал он, -- были самой приятной, самой лестной наградой за мои труды".[313] Он был очень рад, что, сверх ожидания, нашел высшее общество Москвы гораздо менее озлобленным, менее предубежденным против Франции и теперешней системы. По его словам, гений Наполеона поразил всех своим блеском, приковал к себе все взоры, зажал рот недовольным. Но, тем не менее, некоторые лица сделали с своей стороны кой-какие возражения -- и он откровенно сообщил Коленкуру не как посланнику, а как другу, к чему сводились их возражения. "Они думают, -- сказал он, -- что вряд ли император Наполеон дорожит союзом в той мере, как я". Далее он сообщил, что, по их мнению, преступившее все пределы могущество Франции само по себе заставляет опасаться за его устойчивость; что они спрашивают: мудро ли, благоразумно ли связывать себя бесповоротно с исполинской, искусственно созданной империей, которая вряд ли переживает своего творца и которая при своем крушении увлечет за собой каждого, кто безрассудно свяжет с нею свою судьбу? "Что будет с самой Францией, если что-нибудь случится с императором Наполеоном? Ее союзники в большинстве случаев мечтают быть ее врагами, и возможно, что наиболее опасные враги окажутся внутри самой Франции. Что же будет тогда с Россией? Она -- чуть ли не единственный верный ее союзник, только ей не в чем завидовать Франции; она связана не только с ее системой, но и дружественными узами с династией; она отказалась ради Франции от других союзов, даже благодаря этому стоит в дурных отношениях с соседями. Какая же гроза разразится над нею?.. Вы можете догадаться, -- прибавил император, -- как я ответил на это, и хорошо знаете, что подобные рассуждения не в силах поколебать меня"[314]. Были ли искренни эти слова? Не сумел ли Александр с обычным, свойственным ему искусством вложить свои собственные мысли в уста московских бар? По крайней мере, разделял ли он что-нибудь из их опасений? В этом он почти сознался Коленкуру. "Если случится несчастье с Императором, -- сказал он, -- эти господа окажутся не так уж безрассудны в своих суждениях о вашем внутреннем положении, да и о моем тоже".
   Эта интимная исповедь о мнении света в достаточной степени выдавала сокровенные мысли Александра. Тем не менее, так как царь только что высказался по поводу развода в самых сочувственных выражениях и выразил радость, что Наполеон подумал, наконец, о том, чтобы "упрочить будущее", то Коленкур не задумался заговорить с ним о порученном ему деле. Он сделал это откровенно, но в пределах, предписанных ему в инструкции от 22 ноября, так как другие пока еще не дошли до него. Он просил Его Величество отнестись к нему с полным доверием и после двухдневного размышления сказать ему, будет ли он склонен отдать свою сестру за императора в случае, если бы из Тюльери пришло предложение.
   Ответ был скорее любезный, чем удовлетворительный. Александр сказал, что весьма желал бы этого брака, но тотчас же укрылся за то препятствие, которое было выдвинуто им заблаговременно. "Лично мне, -- сказал он, -- эта мысль улыбается; даже, скажу вам откровенно, по моему мнению, моя сестра ничего лучшего не может сделать. Но вы, конечно, помните, что я вам сказал в Эрфурте. Указ моего отца и его последняя воля предоставляют моей матери полную свободу распоряжаться устройством судьбы ее дочери. Ее идеи часто не считаются ни с моими желаниями, ни с политикой, ни даже с здравым смыслом. Если бы это зависело от меня, вы имели бы мое слово, не выходя из моего кабинета, потому что, -- я уже вам сказал, -- эта мысль улыбается мне. Я подумаю и дам вам, как вы того желаете, ответ. Но нужно мне дать в распоряжение, по крайней мере, десять дней".
   На третий день после этого разговора Коленкур случайно встретился с канцлером Румянцевым, и был неприятно поражен, увидя, что Румянцев, несмотря на то, что он просил царя никому не говорить о их разговоре, был посвящен в дело и был против наших желаний. Румянцев развил пред ним по поводу семейных союзов между государями своеобразную теорию. "По-моему, -- сказал он, -- брак -- это камень на дороге. Перелистайте историю, и вы увидите, что браки обычно охлаждали, а не укрепляли союзы. Неудовольствие на жену переносится на всю семью. По его мнению, в интересах наибольшего согласия между Францией и Россией следует избегать закреплять его новыми узами. Затем он пожелал узнать, исходит ли эта мысль от французских министров или же непосредственно от самого императора. По его мнению, в последнем случае следовало бы поступить так, чтобы император не имел повода к неудовольствию. Что же касается первого предположения, то, имея в виду неловкое положение государя к императрице Марии, ее характер, болтливость и "вечные сообщения по секрету", лучше было бы не заводить с нею об этом и речи. Коленкур уклонился от ответа на предложенный вопрос. Он воздержался от дальнейшего разговора с канцлером, ибо находил неуместным допускать его вмешательство в обсуждение этого вопроса, так как Наполеон хотел, чтобы переговоры велись только с одним царем и чтобы никто другой не принимал в них участия.
   Наш посланник свиделся с Александром 3 января. Хотя государь и ездил накануне в Гатчину, он не решился переговорить с своей матерью. Он дал понять, что дело это страшно трудное, что он побоялся пуститься в бесконечный и запутанный лабиринт рассуждений о разного рода неудобствах и возможных неприятностях в будущем. Вопрос о религии, -- сказал он, -- был бы нескончаемой темой для разговоров о неудобствах. Коленкур возразил, что религиозный вопрос не может вызвать никаких разговоров, так как великой княжне будет предоставлено сохранить свою веру и исполнять свои обряды. -- "Но, -- сказал Александр, -- будет ли у нее свой священник, своя церковь, дадите ли вы по этому предмету письменное обязательство? "Да, -- ответил посланник. Разбитый на этой позиции, Александр отступил на другую. "Отчего было не сделать своевременно предложения великой княгине Екатерине? -- сказал он. Ее ум, характер, годы -- все было более подходящим для вас". На основании дальнейших его слов можно было подумать, что, напирая "на неизбежные семейные дрязги", он хотел отбить у императора охоту жениться на его сестре. Он дошел до того, что стал пугать Наполеона сварливой и властолюбивой тещей, которая будет претендовать на главную роль в его семье. Он указал на то, что императрица настолько прививала своим дочерям свои мысли, свои предрассудки, свои склонности, что они на всю жизнь утрачивали свое собственное я; он говорил, что она всегда сохраняет над ними свою власть, что ее влияние не прекращается даже на расстоянии, чему доказательством служат обе старшие дочери, которые, и выйдя замуж, продолжают писать ей каждый день.
   Приведенные соображения не подействовали на Коленкура, тем более, что он только что получил второе письмо от Шампаньи, а именно декабрьское, которое всецело было продиктовано императором и в котором его торопили покончить дело. Под влиянием этого письма он не побоялся высказаться вполне определенно. Теперь он не придавал своим словам характера предварительного запроса, а, в силу полученных приказаний, сделал формальное предложение. "Я говорил определенно, даже настойчиво", -- писал он. Прижатый к стене, Александр обещал поговорить со своей матерью. Он сказал, что сделает все, что может; что будет счастлив связать себя с императором одними узами больше. Что же касается возможных последствий, то он заранее ни за что не ручается и слагает с себя всякую ответственность. "Если отсюда произойдут какие-нибудь неудобства, пусть разбираются дипломаты. Вы затеваете это дело, ну и не жалуйтесь потом". Первые разговоры между сыном и матерью происходили от 3 до 5 января. Александр тотчас же передал результаты Коленкуру, который сделал их содержанием своей депеши. Мария Феодоровна не приняла предложения дурно, хотя можно было опасаться с ее стороны предвзятого сопротивления, не поддающегося никаким резонам. Ничего подобного не случилось. Она обсуждала вопрос, -- что было хорошим знаком, -- но просила дать ей время подумать и посоветоваться. Она написала в Тверь своей дочери Екатерине, желая узнать ее мнение. Из всех ее детей только эта не подчинявшаяся ей великая княгиня приобрела некоторое влияние на ее ум, только о ее мнении императрице угодно было справляться в важных случаях. Таким образом, император спрятался за мать, -- мать укрылась за дочь.
   По правде говоря, мнение великой княгини Екатерины -- при условии, что оно будет благоприятным, -- могло иметь большое значение. Великая княгиня пользовалась авторитетом и в своей семье, и при дворе, и в свете. Властная и надменная, с твердой волей и выдающимся умом, она имела влияние не только на близко стоящих к ней лиц. Из глухой провинции, где она жила, ее престиж распространялся на обе столицы. В Твери она создала себе свое собственное царство и царила над кружком писателей и мыслителей. Эта группа составляла почти политическую партию. Это была партия тех людей, которые противопоставляли политике новшеств Сперанского возврат к московским преданиям во всей их чистоте, и желали, чтобы Россия не уподоблялась Европе, а оставалась сама собой. "Более русская, чем ее семья",[315] великая княгиня одобряла и покровительствовала такому направлению мыслей. Рассказывали даже, будто бы она стремилась к власти, так что в смутные времена, когда недовольство знати заставляло бояться для царствования Александра рокового исхода, взоры многих обращались на великую княгиню, которой Провидение дало мужской ум и самое имя которой как будто предназначало ее для трона.
   Каково могло быть ее мнение о семейном союзе с Наполеоном? В этом отношении у Коленкура не было никаких точных данных. Ему оставалось только восстановить в своей памяти недавнее прошлое и тогдашние разговоры в салонах. В 1807 г., когда речь шла о ней самой, когда народная молва просватала ее за Наполеона, Екатерина мужественно отнеслась к той тяжелой и необычной роли, которую ей прочили. Позднее, после событий 1808 г., т. е. после событий в Испании, она вернулась к предубеждениям своей семьи против похитителя корон. Одна ее фраза, фраза характерная и чисто русская, получила большое распространение. Она будто бы сказала: "Я скорее согласилась бы быть простой попадьей, чем государыней страны, находящейся под влиянием Франции".[316] Тем не менее, Александр, по-видимому, ставил вне всякого сомнения, что ответ из Твери будет благоприятен и что сестра присоединится к нему и поможет ему уговорить мать. Но для доставки письма и обратного ответа требовалось известное время. Заключение: к первой отсрочке прибавилась просьба о новой на десять дней; это было уже далеко от сорока восьми часов, данных императором на размышление.
   Но, думал Коленкур, если императрица в течение двадцати дней ни на что не решится, может быть, царь мог бы пообещать, что в таком случае он потребует ее согласия или даст его от своего имени; что, прибегнув сперва -- что весьма естественно -- к мерам кротости и убеждения, он, может быть, заговорит с матерью, если это потребуется, как глава государства. Несмотря на то, что наш посланник стал различными способами домогаться этого, царь всякий раз объявлял, что не считает себя вправе поступить таким образом. Он говорил, что уважение, которое он питает к воле покойного отца и к правам матери, препятствует ему при данных условиях воспользоваться верховными правами; что его самодержавная воля кончается на пороге Гатчины; что в Гатчине его роль сводится к ведению переговоров; он "только посол посланника"[317]. Да что и в этой роли он должен действовать с бесконечными предосторожностями, и в интересах самого Наполеона, ради охранения его достоинства, которое ему дорого, всячески избегать резкости. Далее он продолжал, что, как верный друг, он поостерегся выдавать императора; что он умолчал о разговоре с Коленкуром, а сделал вид, что действует по собственному почину и говорил о браке "в смысле проекта, к которому создавшееся теперь положение может привести". Он говорил, что употребляя эту систему, он подвигается медленнее, да и не может очень спешить, дабы не сделали вывода, что предложение уже сделано и что требуется дать ответ, но что, благодаря этому, приобретается громадная выгода, ибо Наполеон остается в стороне, и его августейшее имя ни в каком случае не будет скомпрометировано. Если предубеждения императрицы нельзя будет побороть, она никогда не узнает, что император Наполеон искал руки ее дочери, следовательно, у него не будет повода бояться с ее стороны нежелательных разоблачений. Что же касается Румянцева, сказал он, то это -- сама скромность. Что ему сказано, -- "умрет вместе с ним". "Я щажу, продолжал Александр, самолюбие императора Наполеона, так, как бы я желал, чтобы, в подобном случае, щадили мое собственное. Если дело не устроится, можно поручиться, что никогда никто не будет говорить об этом". Действуя с такими предосторожностями, не предвидел ли он отказа и не хотел ли ослабить его последствий? Сообщение о своей тактике замалчиваний, которая уже сама по себе была дурным предзнаменованием, он завершил замечанием весьма любезного, но и весьма неутешительного свойства. Он сказал? "Император Наполеон ничем не связан, даже по отношению ко мне". Поставив вопрос таким образом. Александр предоставил нам полную свободу взять назад свое предложение и заботливо открывал перед нами двери.
   В заключение еще дурной симптом: Александр и Румянцев всевозможными знаками внимания и ласковым обхождением старались возместить тот недостаток предупредительности и сочувствия, который они проявляли в деле о браке. Никогда еще Коленкур не был так чествуем, так взыскан милостями. "Никогда еще, -- писал он в частном письме, -- не обходились с посланником так, как со мной... Император, а также и канцлер, оказывают мне более, чем доверие, даже более, чем дружбу"[318]. В политике тот и другой желают скорого и счастливого успеха разным нашим предприятиям и предлагают свое содействие. Они готовы были дать все, кроме того, чего у них просили, и по другим делам не скупились на обещания. Намекая на слух, по которому Наполеон, желая привести свой титул в соответствие с фактическими владениями, хотел провозгласить себя императором Запада, канцлер дал понять, что это нововведение не вызовет в Петербурге ни удивления, ни неудовольствия[319].В ответ на просьбу императора о руке великой княжны Россия предлагала ему корону Карла Великого, как будто он трижды не завоевал ее своей шпагой.
   Несмотря на тактику царя, которая наводила на серьезные размышления, Коленкур в момент отправки посылки сохранял большую надежду на благоприятный ответ. Он так страстно желал успеха, что заставлял себя верить в него. По его словам, император Александр желал этого брака; он хотел его и из желания угодить Наполеону, и чтобы вновь скрепить союз, и искренно работал в нашу пользу. Коленкур думал, что, после того, как мы заручились доброжелательным отношением государя, можно было предполагать, что императрица, охранив довольно продолжительным сопротивлением свое самолюбие и честь своих предрассудков, кончит тем, что уступит. Правда, в своих двух письмах посланник не позволял себе изложить ни одной личной догадки. Крайне добросовестный и точный, он ограничился тем, что предоставил говорить действующим лицам: императору, императрице-матери, канцлеру. Но прежде чем запечатать свои депеши, он вложил в конверт с несколькими донесениями о текущих делах и договором, который он представлял на утверждение императора французов, обыкновенную записку. В этой записке, состоящей из нескольких строк, он в туманных выражениях намекал на таинственные переговоры, и до некоторой степени ручался за Александра, он счел возможным поручиться за его чистосердечие и за правдивость его слов. "Я имею основание думать, -- писал он, -- что промедление в известных делах зависит исключительно от тех причин, на которые указывают"[320].

Глава VII. Австрийский брак

   I. Последнее ожидание. -- Впечатление, произведенное на императора первыми ответами России. -- Знаменательная фраза. Какие мысли осаждают Наполеона. -- Он подозревает, что Россия готовит отказ, и сам принимает меры, чтобы совершить эволюцию в сторону Австрии. -- Первое заседание совета в Тюльери. -- Величественный характер собрания. -- Какую цель преследовал император, созывая торжественное совещание. -- Как он ставит вопрос. -- Доклад Шампаньи. -- Сомнения, возникающие относительно мнений, выраженных членами совета: разногласие в показаниях современников. -- Политические партии и их домашние счеты; правая и левая сторона. -- Революционеры и Россия. -- Речь Мюрата. -- Охранительный союз. -- Прозорливость Камбасереса. -- Евгений, Талейран, кардинал Феш, Фонтан. -- В какой мере император, вмешивается в спор. -- Он закрывает заседание, не давая своего заключения. -- Спор переходит во все слои общества. -- Русский союз пред судом общественного мнения. -- Якобинцы, предместье С.-Жермен, конституционалисты. -- Положение в свете австрийского и русского посольств. -- Записка Пелленка. -- Сведения о Марии-Луизе. -- Австрийский союз и представители торговли и промышленности. -- Наполеон старается вызвать движение общественного мнения в пользу эрцгерцогини, но воздерживается от окончательною решения, пока не получит более убедительных сведений о намерениях России.
   II. Дни 6 и 7 февраля 1810 г. -- Новый курьер от герцога Виченцы. -- Положение переговоров 20 января, -- Переговоры с императрицей-матерью, возражения интимного характера. -- Набросанный им портрет Наполеона -- Петербургские и гатчинские слухи. -- Императрица как будто склонна согласиться, но еще не решается окончательно. -- Новые отсрочки. -- Дешифровка двух депеш в ночь с 5 на 6 февраля. -- При чтении присланных депеш Наполеон убеждается в правильности своего мнения о значении уклончивых намерений России и решает покончить дело о Австрией в двадцать четыре часа. Дни 6 и 7 февраля; что происходило в эти дни -- последовательное описание час за часом. -- Время после полдня 6-го; Евгений приносит согласие Шварценберга. -- Безграничная радость Наполеона. -- Ночной совет. -- Комедия совещания. -- Новость распространяется повсюду. -- Наполеон после совета. -- Желание избегнуть политического разрыва с Россией. -- Как обставляет Наполеон отказ от русского брака. -- Утро 7-го -- Подписание контракта. -- Князь Куракин у министра иностранных дел. -- Наполеон немедленно принимает меры, чтобы обставить надлежащим образом передачу, путешествие и бракосочетание. эрцгерцогини. -- Как объявляет он России о своем выборе. -- Какие речи предписывается держать Коленкуру; тайное неудовольствие против императора Александра. -- Побудительные причины австрийского брака.
   III. Отказ России. -- Продолжение и конец переговоров. -- Александр с большим искусством ведет игру в прятки. -- Он обещает окончательный ответ матери. -- Под предлогом отсрочки на два года императрица отказывает в согласии на брак. -- Усилия Коленкура заставить царя побудить императрицу вновь обдумать ее решение. -- Александр резко обрывает настояния нашего посланника. -- Случилось так, что Наполеон и Александр на расстоянии двух дней послали друг другу отказ -- Вынужденное решение. -- Сведения, доставленные полицией; письмо, прочитанное на письменном столе князя Куракина. -- Разговоры между сыном и матерью. -- Истинные причины отказа России.
   IV. Отклонение договора о Польше. -- Дал бы Александр согласие на брак, если бы Наполеон утвердил договор против Польши? -- Возможный расчет царя. -- Почему Наполеон задержал свою подпись. -- Раздражение против первой статьи. -- 6 февраля он окончательно решает не утверждать договора в том виде, в каком он ему представлен, и намерен послать вместо него другой, уже утвержденным. -- В каких выражениях предписывает он составить новый текст. -- Польские знаки отличия. -- Знаменательный postscriptum. Превышающие всякую меру уверения и взаимные упреки. -- Значение для будущего дней 6 и 7 февраля 1810 г. -- Кризис союза; брак и договор могли бы восстановить согласие; одновременная неудача того и другого проекта обусловливают нравственный разрыв между императорами и неизбежно подготавливают их ссору.

Часть I. Последнее ожидание

   Чтение депеш из России привело Наполеона к выводам, как раз противоположным тем, какие делал его посланник, которому во всяком поступке Александра хотелось видеть искренние и благие намерения. Такая доверчивость Коленкура была основной чертой его благородного характера, потребностью его души, и нужно было выставить перед его взорами слишком ясные и убедительные доказательства, чтобы заставить его судить менее благоприятно о монархе, удостаивавшем его своими милостями. Наполеон исходил из другой точки зрения. Со времени последней кампании, когда он накрыл Александра в вероломстве, он относился с недоверием ко всем намерениям царя и в каждом его поступке, в каждом слове искал задней мысли. "Я знаю греков", -- вскоре скажет он, употребляя нелестное для молодого императора сравнение с владыками Византийской империи. Но нужно сказать, что и сам он никогда не отказывался от случая противопоставить двуличности своего союзника утонченную хитрость, которой щедро одарила его родина предков. Если обратить внимание на усилия, какие употребляют обе стороны, стремясь разгадать и уяснить себе игру противной стороны, прикрываемую видом самой искренней дружбы, то кажется, что присутствуешь при поединке двух рас, одинаково владеющих искусством притворяться и хитрить -- это состязание итальянца с византийцем. В описываемый нами момент, читая между фактами, выдвигая некоторые из них на первый план, сравнивая и группируя данные, сообщаемые ему его посланником, Наполеон подметил умысел царя спрятаться за мать, впутать в дела министра, сестру, и из всего этого он выводит заключение, что Александр искусно готовит почву, чтобы увернуться от предложения, явно не отклоняя его. Русский двор, -- думал император, -- заготовляет предлоги, чтобы вежливо указать ему на дверь, и он находил -- таково его собственное выражение -- что для того, "чтобы всучить ему отказ",[321] игра была недурно задумана. С этих пор эта невыносимая для его гордости мысль завладела его умом. Она -- источник его вдохновения; ею определяется его дальнейшее поведение.
   Если бы Россия уклонилась от предложения, она вынудила бы его прибегнуть к партии, к которой он и сам уже склонялся в силу совершившегося в нем перелома; она заставила бы его обратиться к Австрии, которая по собственному почину шла навстречу его желаниям. Но станет ли он выжидать до тех пор, когда обстоятельства безусловно вынудят его к перемене фронта, когда его неудача в Петербурге будет бесспорным и совершившимся фактом? Или же он сам предупредит Россию и, отступая первым, лишит ее возможности указать ему на дверь? Думать, что из этих двух путей он способен избрать путь, менее отвечающий его гордости, значило бы плохо знать его. "Он был слишком горд и хитер для того, чтобы дать событиям дойти до конца", -- говорит Маре. Предвидя угрожающий ему неприятный удар, он предпочитает резким движением увернуться от него и направить руку противника в пространство.
   Но для такого движения время еще не пришло, да и благоразумие требует не торопиться. Чтобы принять твердое решение относительно дальнейшей судьбы переговоров, ведущихся в России, недостаточно одних симптомов, как бы знаменательны они ни были. Наконец, возможно и то, что Коленкур судит правильно, что царь искренно работает в пользу нашего дела, и, можете быть, ему удастся восторжествовать над своей матерью. Затем обратиться к другой стороне в то время, когда Александр обещает дать ответ в определенный срок, когда с часу на час может придти согласие России, значило бы подать повод к справедливому негодованию царя и вызвать жестокий разлад, чего Наполеон всячески желает избегнуть, особенно в настоящий момент, когда вся Испания охвачена пламенем мятежа, а Франция жаждет только покоя. Хотя уже один тот факт, что Россия держит его в неопределенном положении, что она обсуждает его просьбу, не оставляет и тени от тех выгод, которые он некогда усматривал в русском браке, -- тем не менее, он чувствует, что зашел слишком далеко, что отступить c легким сердцем он уже не может, Поэтому он решает потерпеть еще несколько дней в надежде, что его сомнения скоро будут разрешены. Он думает, что герцог Виченцы, усердие которого ему хорошо известно, не замедлит уведомить свой двор о ходе переговоров и, по всей вероятности, в ближайшем будущем представит новые сведения. Желание императора обладать таковыми обнаруживается в том, как он приказывает посланнику донести о приеме, оказанном его посланию. "Желательны, -- пишет Шампаньи Коленкуру 31 января, -- более подробные сведения; надеются получить их с вашим первым курьером; они необходимы для принятия решения с полным знанием дела".
   Это были единственные слова, которыми Наполеон ответил на всякого рода бумаги, присланные Коленкуром. Как видим, эти слова не имеют ничего общего с тем, что говорилось шесть недель тому назад. При этом он не только не отсылает с обратным курьеров утвержденного договора о Польше, но и не подписывает его, он хочет решиться на эту крайне важную уступку только по зрелом размышлении. С этого времени, не принимая пока никаких обязательств относительно Австрии, он с недоверием следит за Россией и задерживает все дела с нею. Но уже теперь он принимает меры, чтобы переход от России к Австрии, если таковому суждено свершиться, имел вид вполне естественного, а не вынужденного события, чтобы он не шокировал и не сбивал с толку общественной мысли. Он хочет подготовить умы, дать почувствовать французам возможность и этой второй комбинации, и для начала с большой оглаской передает на обсуждение тот вопрос, который еще недавно разрешал своей высочайшей волей.
   27 января он ознакомился с содержанием депеш Коленкура, а в воскресенье -- 29-го, после обедни -- в Тюльери распространился слух, что у императора днем будет большое частное совещание -- совет из членов его семьи и государственных чинов, на котором будет обсуждаться выбор будущей императрицы. Действительно, короли и принцы обоих семейств, высшие чины империи, кардинал Феш, министры, председатели Сената и Законодательного Корпуса начали съезжаться во дворец. Все они, человек двадцать пять -- тридцать, были введены в залу, где сорок три дня тому назад был составлен акт о разводе.
   После того, как с подобающей церемонией совершился высочайший выход, когда император сел в кресло, а приглашенные -- высочайшие особы и сановники -- собрались в благоговейном молчании вокруг совещательного стола, наступил торжественный момент, подобный которому, надо полагать, редко встречался в необычных событиях нашей истории. Представьте себе человека, могуществом превзошедшего Цезаря и Карла Великого, представьте себе, что он перед вашими взорами готовит решение, благодаря которому рассчитывает управлять будущим, как доселе владел настоящим, вообразите, что присутствуете при моменте, когда он предоставляет слово Франции и устами самых знаменитых ее представителей приглашает ее дать ему совет. Сгруппируйте вокруг него знаменитых титулованных мужей, из которых одни олицетворяют военный героизм, другие -- политический и административный гений; с одной стороны, лиц, шпагой завоевавших себе королевский титул, с другой -- государственных деятелей, мужей опыта и знания, хранителей традиций: Мюрата и Евгения, Талейрана и Фуше, Бертье, Камбасереса, Маре, Шампаньи, Фонтана -- людей, не одинаковых по происхождению, уму и склонностям, но объединенных общим повелителем, который служит для них связывающим звеном и с которым связана их собственная судьба. Заставьте всех их предстать перед вами с их всем знакомыми чертами, с их характерными манерами, с теми особенностями души и облика, благодаря которым они запечатлелись в воображении потомства; придайте этой сцене тот важный и величественный тон, который в то время господствовал во всех государственных делах; перенесите все это в величественные золоченые апартаменты, и вы поймете, что никто из присутствующих не мог избегнуть неизгладимого и глубокого впечатления.
   Но под этой величественной внешностью поищем самую сущность дела; спросим себя, к какому практическому результату могло привести это не имеющее примера в прошлом совещание. Объявленной целью совещания было -- дать выбору императора определенное направление, помочь ему в этом деле. Но выбор зависел прежде всего от событий, которые Наполеон сам поставил вне своей воли. Переговоры в Петербурге были поставлены в такие условия, что первый же курьер из России быть может, ехавший уже по Германии, мог привезти вполне оформленный брачный договор между царем и нашим посланником, и тогда императору было бы крайне трудно вернуть свою свободу, распоряжаться которой он предоставил Коленкуру. Русский брак делался обязательным уже только в силу извещения, что он возможен. Что же касается австрийского брака, то о нем могла быть речь только в том случае, если бы Россия дала ясные указания своего нежелания породниться.
   Чего же добивался император, требуя совета по вопросу, решение которого не принадлежало ему? Во-первых, он хотел утолить народное нетерпение. Ему, известно было, что ожидание важного события поддерживает возбуждение умов; что Париж волнуется, нервничает, считает дни; находит, что дело тянется слишком долго, и удивляется, что до сих пор нет ничего определенного. Чтобы объяснить эти замедления, Наполеон прикидывается, что затрудняется в выборе между высокими партиями, которые предлагаются ему со всех сторон. Не имея еще возможности представить развязку, он делает вид, что занят ее подготовкой и что в этих видах окружает себя самыми просвещенными и надежными умами. Обладая редким искусством в деле воздействия на народы, с одинаковым искусством ослепляя их, как блестящими миражами, так и волшебной действительностью, он хочет отвлечь внимание французов от истинного положения дел и занять их зрелищем больших прений.
   Затем, ему было небезызвестно, что у значительной части общества имя Австрии вызывает большие опасения. Австрия, по существу, государство старого режима, отсюда страх французов, как бы, сблизившись с ней, не поворотить назад, а всякое подобие ретроградного движения тревожит нацию, ибо и сторонником-то империи она сделалась главным образом потому, что империя упрочила новый режим, что она придала ему блеск и славу и взяла его под свою охрану от всякого рода покушений. Но Наполеону известно и то, что многие из его министров и высших военных чинов желают выбора эрцгерцогини. Он считает полезным, чтобы их авторитетный голос был услышан, чтобы они ответили на страхи и сомнения общества, заставили бы оценить выгоды австрийского брака и указали на неудобства первоначально намеченной партии. Так как совет предполагается гласный, при открытых дверях, то известного рода замечания будут вынесены наружу и могут настроить и направить умы надлежащим образом. Если бы Австрии пришлось занять место России, Наполеон не желает, чтобы эта замена была приписана затруднениям, встреченным в Петербурге. Публика должна приписать эту перемену побуждениям высшего порядка, должна видеть в ней свободно и зрело обдуманный выбор и заранее утвердить его, сделаться участницей в деле.
   Император открыл заседание несколькими фразами, которые могли бы служить образцом надменности и ораторского искусства, "Я могу жениться, -- сказал он, -- на русской великой княжне, на австрийской эрцгерцогине, на саксонской принцессе, на одной из принцесс царствующих домов в Германии или же на француженке. Только от меня зависит указать ту, которая при вступлении в Париж первой пройдет под Триумфальной Аркой".[322] Он тем настойчивее напирал на свободу своего выбора, что отлично сознавал, что у него нет ее. Он прибавил в выражениях, которые должны были польстить национальному чувству французов, что брак с француженкой был бы ему наиболее по сердцу, но что государственные интересы могут потребовать иной партии. Затем получил слово и выступил в роли докладчика герцог Кадорский. Он дал некоторые указания относительно разных принцесс, возраст и высокое положение которых отвечали предполагаемому выбору; назвал великую княжну, эрцгерцогиню австрийскую и саксонскую принцессу. После этого были открыты прения, и император пригласил членов совета высказать свои мнения.
   Мастерский рассказ, написанный с поразительный искусством и жизненностью, посвятил нас во все подробности этого совещания. В нем приведены имена говоривших и тщательно воспроизведены их речи.[323] Но он опирается на описание только одного свидетеля -- Камбасереса. С тех пор появились в печати рассказы других современников, но весьма несходные, и вот тут-то и начинаются затруднения для разрешения задачи, выпавшей на долю историка. Вот какой факт сильно подрывает кредит современников. Из присутствовавших на совещании многие оставили мемуары я нарисовали в них картину или набросок этой сцены[324]. Но среди этих рассказов, составленных некоторое время спустя после события, не найдется и двух, которые сходились бы вполне относительно данных времени, состава совета и, в особенности, высказанных мнений. Если день и может быть достоверно установлен на основании документальных указаний,[325] то нельзя с уверенностью сказать того же о подаче мнений. Разногласие по этому вопросу легче объяснить, чем примирить. Желание преувеличить свою роль и умалить или извратить роль других могло вызвать у многих повествователей некоторое ослабление памяти, чему весьма способствовало одно непредвиденное на первом заседании обстоятельство. Дело в том, что второе совещание по тому же вопросу состоялось несколько дней спустя, когда положение уже существенно изменилось, что не могло не отразиться на мнениях. Авторы мемуаров, все без исключения, спутали свои воспоминания и умышленно соединили оба собрания в одно, так что нет никакой возможности восстановить, что собственно относится к первому. При таких условиях -- в этом надо откровенно признаться -- невозможно определить точно речь каждого члена, передать буквально содержание и даже смысл всех речей, иначе говоря, составить протокол заседания.
   Но все-таки на основании некоторых данных, достоверность которых установлена, возможно представить общий характер прений, и, хотя и нет полных сведений о том, кто голосовал за то или иное мнение, тем не менее, можно с положительностью указать, какие мнения были высказаны; можно нарисовать, как начался спор и как он велся между выразителями разных мнений. Мысль жениться на француженке никем не была подхвачена. Саксонский брак нашел несколько сторонников. С точки зрения отношений к России, он представлял все неудобства австрийского брака, не имея его выгод; он имел вид беспритязательной благопристойности, что могло понравиться недалеким и боязливым людям; компрометируя императора, он не компрометировал их самих. Саксонский брак был поддержан министром финансов Лебреном и собрал два или три голоса. Настоящая борьба возгорелась только при имени двух империй -- России и Австрии. Это было не только серьезным спором между сторонниками того или другого брачного союза, сколько распрею внутреннего порядка, возобновлением вечной борьбы страстей, которые в течение целого века периодически мутили и разрывали на части нашу родину. По поводу вопроса о браке составились в совете, если можно так выразиться, правая и левая сторона, и снова сформировались те две Франции, которых насильно сблизила железная рука и вдохновение гения.
   По странному стечению обстоятельств, за самодержавную Россию стала самая передовая партия. Под знаменем России сгруппировались ненавистники ее соперницы -- лица, насквозь пропитанные духом революции с ее предрассудками и традициями. Выразителем этого направления выступил король Мюрат. Со свойственной ему пылкостью и хлестким красноречием, он стремительно напал на Австрию. Чтобы сразить ее, он пустил в ход все избитые фразы, которыми так часто пользовалось революционное невежество. Впрочем, все заставляло неаполитанского короля оказать поддержку России. Во-первых, Богарне держали сторону Австрии; одного этого уже было достаточно, чтобы он, от имени Бонапартов, бросился в противоположный лагерь. Затем, этот дивный солдат, командуя авангардом в 1807 г., лучше всех других оценил доблесть русских. Он был вправе сказать, что они были самыми стойкими противниками, какие до сих пор встречались французам; что было бы крайне полезно отвратить их враждебность и заручиться их поддержкой. Правда, с 1809 г. эти доводы потеряли в глазах императора часть своего значения. Мюрат, не принимавший участия в дунайской кампании, оставался под впечатлением Эйлау; -- Наполеон помнил Эслинг. Особенные силу и значение словам Мюрата придавало то, что за ним выступала большая партия в народе -- все, кто боялся возврата к прежним принципам, к прежним злоупотреблениям и привилегиям, все, кто увидел бы в австрийском браке сделку с прежним режимам.
   Мнение Мюрата, нашедшее горячих приверженцев, встретило и самых многочисленных противников. За Австрию были все, кто из принципа или по врожденной склонности желал, чтобы император, по возможности, отрекся от революционного наследия и принял традиции старой законной монархии. В совете эта мысль не была высказана открыто, ее прикрыли и поддержали соображениями внешней политики, весьма искусно подобранными и, нужно сказать, весьма правдоподобными.
   Было сказано: поддержание континентального мира и завоевание морского -- вот что всегда было первой необходимостью и всеобщим желанием. Отличительной чертой войн на континенте, явившихся следствием революции, был постоянно возобновлявшийся поединок между Францией и Австрией. Примирение этих двух противника закроет источник, из которого вытекло так много крови; оно уничтожит главную причину столкновений, упрочит безопасность наших границ, и окончательно установит судьбу Германии и Италии, обычных ставок и театра военных действий. Закрыть для борьбы и соревнования эти два огромных поприща -- не значит ли доставить покой миру?
   Эти доводы в пользу выгод настоящего момента могли найти поддержку и в других весьма серьезных соображениях; они могли быть поставлены в связь со стройной системой, с целой политической теорией, на ценность которой указывала история недавнего прошлого. Начиная со второй половины восемнадцатого столетия, в то время, когда мы не столько занимались расширением своих границ, сколько поддержанием мира в Европе и направлением своей деятельности на моря, старая монархия мудро отказалась от потерявшего смысл соперничества с австрийским домом. Она протянула руку своему трехвековому врагу и в согласии с ним искала гарантии европейской устойчивости. Правда, на первых порах этот союз не был счастлив, но зато впоследствии он доставил континенту двадцатипятилетний мир и дал возможность отомстить англичанам. Можно представить себе, какое значение мог приобрести этот пример прошлого в описываемую нами эпоху, когда Франция, втянутая в беспощадную борьбу с островитянами, превзошла на континенте свои самые смелые надежды, когда она повсюду достигла ее естественных границ и даже местами перешла их? Не должны ли были все ее желания сводиться к тому, чтобы сохранить и закрепить за собой свои необъятные владения? Не приобретало ли дело охранительной и предусмотрительной политики наилучшего союзника в лице Австрии, в этом спокойном, не склонном к приключениям государстве, которое желало только сохранять свои владения, а не завоевывать чужие? Наиболее дальновидные из советников императора -- те, которых склад ума и карьера наиболее сроднили с изучением международных отношений и законами истории, оставались верными преданиям охранительного союза -- тем преданиям, которые до половины девятнадцатого века по непрерывной нити передавали друг другу наиболее мудрые и наименее выслушиваемые из наших государственных людей. Будучи в принципе убежденным сторонником такой политики, -- допуская, что был момент, когда Наполеон мог осуществить на деле ее принципы, -- мы, тем не менее, думаем, что в 1810 г. время для успешного ее применения было уже пропущено. В это время Австрия шла нам навстречу только на словах в силу необходимости. Она слишком пострадала от нас, чтобы простить нам. Ее непрерывные потери поддерживали в ней непреодолимое чувство затаенной вражды и мести. Тем не менее, надо сознаться, что политика сближения с Австрией, рассматриваемая с теоретической точки зрения и вне условий того времени, находила опору в серьезных рассуждениях и достопамятных примерах.
   Никто лучше и полнее Талейрана не мог бы развить доводов в пользу австрийской системы. Он неоднократно излагал ее, как свою излюбленную доктрину. Он был учеником министров, творцов союза с Австрией в восемнадцатом столетии, и сделался учителем тех, которые мечтали о нем в наши дни: он -- главное связующее звено в этой непрерывной цепи. Однако из прений не видно, чтобы Талейран, может быть, стесненный своими тайными сношениями с русским двором, взял на себя инициативу выдвинуть выгоды австрийской партии. Если он ее и поддерживал -- что еще не установлено безусловно[326]-- то с оговорками, ходил вокруг да около, и на словесном состязании, где каждому предоставлено было высказать вполне свободно свое мнение, показав себя более дипломатом, чем оратором. Первый, кто с убеждением и в убедительных выражениях заговорил в пользу Австрии, был принц Евгений. После него блестящим защитником того же дела выступил герцог Бассано. Министр иностранных дел еще до совещания был сторонником Австрии; граф Моллиен присоединился к ним. Фонтан и состоявший в здании придворного духовника кардинал Феш со страстной горечью говорили против России, приводя всевозможные доводы, но, в особенности, доводы религиозного свойства и вытекающие из различия обрядов вероисповедания[327]. Хотя решающее большинство еще не обрисовалось, но голоса лиц, имеющих большой вес, были в пользу Австрии. Правда, они могли быть уравновешены мнением высокого значения. Великий канцлер Камбасерес, устами которого заговорила сама мудрость, выступил в пользу России. Камбасерес предвидел, что государство, которое не будет избрано, неизбежно сделается нашим врагом. Исходя из этого соображения, он постарался осторожно указать на то, что наибольшая опасность в будущем была отнюдь не в возобновлении враждебных отношений к Австрии, которую можно рассматривать, как побежденную заранее, но в войне на Севере, в разрыве с империей, средства и сила сопротивления которой были страшной и притом неведомой величиной. Хотя это важное предостережение, по видимому, не произвело непосредственного впечатления на присутствующих, но и теперь, вдали от событий, чувствуется, как оно витает над дебатами и ясно обрисовывает положение[328].
   Император выслушивал все, что говорилось, оставаясь бесстрастным, величественным и, насколько возможно, избегая, так или иначе, выражать одобрение или неодобрение. Он предоставил спору идти своим путем, давая ему разгораться, но не позволяя переходить известных границ, и в случае надобности, умея одним словом, одной многозначительной фразой направлять прения и сдерживать увлекающихся. В его расчеты не входило, чтобы весы слишком явно склонялись в ту или другую сторону, ибо он и сам еще не знал, к какому мнению обстоятельства вынудят его склониться. Лишь только приводился довод, который мог навлечь на одну из сторон слишком заметное нерасположение или непоправимо подорвать веру в нее, он тотчас же останавливал оратора и разрушал впечатление его слов. Военный министр, Лакюе граф де Сессак, в сильных выражениях нападал на Австрию. Он напомнил о непрерывных разгромах этой империи, о постоянном сужении ее границ, и, воодушевляясь, сказал: "Австрия -- уже не великая держава". -- "Австрия -- уже не великая держава", -- прервал его император. -- Видно, милостивый государь, что вы не были при Ваграме".[329] И тотчас же в памяти императора воскресли впечатления этого дня и яркими образами промелькнули перед его умственными взорами и ожесточенные, рвущиеся в бой неприятельские войска, и их непоколебимое упорство, и бешеные атака, тo та минута, когда исход боя был сомнителен. Теперь, обсуждая выбор Австрии, он не допускает и мысли, чтобы кто-либо мог сказать, что он связывает себя узами с пришедшей в упадок монархией.
   Равным образом он не желает, чтобы и по поводу России было высказано бесповоротное решение, ибо возможно, что он вынужден будет остановиться на ней. Кардинал Феш высказал очень серьезное мнение. Намекая на различие веры и высказывая, что это обстоятельство оттолкнуло бы Францию от иноверной императрицы и поставило бы ее особняком среди народа в том случае, если бы ей позволено было открыто исполнять ее обряды, он сказал: "Подобный брак не в ваших нравах". Эта фраза произвела видимое впечатление. Но ввиду того, что Наполеон обязался перед Петербургом согласиться по религиозному вопросу на всевозможные требования, ему необходимо было оговорить возможность такой уступки и выставить ее в приемлемой форме. Император вышел из затруднения, высказав уверенность, что с этой стороны в Петербурге не предвидится препятствий. Подобное утверждение, как это было ему хорошо известно, не имело ничего общего с истинным положением дела. Вслед за тем, он уклонился в область истории. Он сказал, что, ввиду его превосходных отношений с императором Александром, он имеет полное основание надеяться, что Россия не поставит никаких условий, но что он сам не одобрил бы и не желал бы допустить перемены веры; что отречения не в его вкусе, и привел в пример Генриха IV, но только с тем, чтобы осудить его. Он сказал, что преклоняется пред этим великим государем, но никогда не простит ему его отречения от веры ради короны; что в его глазах это -- единственное пятно на достославной памяти Генриха IV.[330] Впрочем, -- прибавил он, -- он тщательно взвесит высказанные мнения и отнесется к ним с полным уважением. В заключение, подобно судье, который, заслушав дело, удаляется. И чтобы наедине обсудить приговор и представить его в готовом виде, он закрыл заседание, поблагодарил и отпустил совет, не распуская его окончательно. Он достиг своей цели: он сделал то, что в пользу Австрии были высказаны серьезные доводы, но при этом не исключалась возможность и другого брака, в случае, если бы императрица-мать уступила и дала свое согласие.
   Слух о состоявшемся в Тюльери совещании распространился тотчас же повсюду, так как приказано было не делать из этого тайны. Два дня спустя, за обедом у баварского короля, прибывшего за месяц до этого в Париж, король восхвалял герцога Бассано за то, что тот смело поддержал брак, который вернее всех других обеспечит спокойствие Германии.[331]
   В самых разнообразных кругах заговорили о "лицах, приглашенных на совещание, поименно называли невест, которым герцог Кадорский устроил как бы смотрины; приводили мнения неаполитанского короля и вице-короля (Мюрата), и что сказал Его Величество относительно (их мнений, далее, мнение кардинала, речь, сказанную Фонтаном".[332] Пошли в ход предположения, пересуды, споры. Спор, прерванный в Тюльери продолжался во всех слоях общества, близких и далеких от правительства. С наибольшей силой возгорелся он в тех местах, где с давних пор велись всякого рода споры, где собиралась толпа и выдумывались и распространялись новости, Языки заработали в самых разнообразных местах -- в галереях Пале-Рояля, на бирже, в салонах старой и новой аристократии.
   Широкая публика по обыкновению разделилась на два лагеря. Россия сохранила своих защитников, оставшихся ей верными не из симпатии к ней, а из страха перед Австрией,[333] большинство же официальных и светских сфер довольно определенно перешло на сторону эрцгерцогини.
   Но одна партия упорно держалась своих предубеждений против Австрии. Это была партия лиц, замешанных в наихудших безобразиях революции; партия, заклейменная деянием, которое, как кару, ввели в ее прозвище, называя ее "партией вотировавших за смерть".[334] То же нужно сказать и о другом полюсе общественной мысли -- о засевшей в "предместье Ceн-Жермен" партии роялистов, не допускавшей в свою среду чуждых ей элементов и гордившейся непоколебимой верностью прошлому. Там также все возмущались при мысли о браке с эрцгерцогиней; но там смотрели на это, как на святотатственное осквернение великого и горестного воспоминания, там приходили в ужас при мысли, что этот брак изгладит на челе Бонапарта клеймо похитителя короны.
   Вне этих двух групп большинство голосов было в пользу Австрии. Из бывших деятелей революции те, которых называли благоразумными якобинцами или старым словом конституционалистов, ретиво высказывались в пользу Габсбургского дома, что должно было служить неопровержимым доказательством их раскаяния. Нужно сказать, что и в партии роялистов было огромное количество своего рода конституционалистов. Многие из ее членов, сохраняя к изгнанной династий почтительную преданность, тем не менее, считались с условиями времени. Они признавали в Наполеоне новое могущественное воплощение монархического принципа, уживались с его режимом и охотно принимали государственные должности и придворные звания. Такие переходы из старого лагеря возрастали с каждым годом. Вступая в ряды правительства, они не отказывались от права домогаться своей доли влияния и старались направить дела государства сообразно своим идеям. Австрийский брак не только отвечал их принципам, но и успокоил бы их совесть. Они чувствовали бы себя на службе императора гораздо лучше, когда бы он сделался двоюродным внуком Марии-Антуанетты. Эта партия присоединившихся, приобретавшая при дворе все более выдающееся положение, оказывала решающее давление в пользу Австрии.
   Сверх того, салоны высказывались не в пользу русского брака по причинам чисто личного свойства; это были скорее предрассудки, чем доводы. Представители Австрии в Париже были люди интеллигентные, хорошего тона, чего далеко нельзя было сказать о представителях России. Члены австрийского посольства держали себя с большим достоинством, чем их северные коллеги; их чаще видели; они производили впечатление более светских. В Париже русские искали, главным образом, развлечений, не особенно затрудняясь в выборе удовольствий и не очень заботились о поддержании достоинства, какое подобало величию их двора. За небольшими исключениями, русская колония отличалась бестолковой роскошью, а не умением держать себя.[335] Несмотря на всю свою пышность, на приемы, "великолепие которых можно сравнить только с царившей на них скукой",[336] князю Куракину не удалось сделать свой дом центром изящного и избранного общества. Его слабости и странности были предметом насмешек; он считался "лучшим из людей, но ничтожнейшим из посланников".[337] Какая разница с блестящим графом Меттернихом, который оставил по себе в Париже самые приятные воспоминания, который за время своей миссии создал себе полезные связи, привлек на свою сторону женщин и большую часть своих успехов искал в лучшем обществе! Старое французское общество, чуть не половина которого сгруппировалась вокруг императорского трона, имело очень много общего во вкусах и воспитании с дипломатами из рядов венской аристократии; которая играла в Париже роль не только благодаря титулованным представителям, но также и немецким принцам и высочайшим особам, в родстве с которыми она состояла. По сравнению с Австрией, Россия -- с ее вкусами и обычаями -- была далека от нас, как в нравственном, так и в физическом отношении; брак с русской великой княжной, что бы ни говорили, был в глазах света браком с принцессой из чуждого нам мира.
   Эти взгляды не только высказывались, но и были изложены письменно. Они повели к ряду заметок и мемуаров, адресованных лицам высшего круга. В них ясно проглядывает старание поддержать свою манеру смотреть на вещи всеми доводами государственного значения, высказанными в совещательном заседании. Для составления таких мемуаров обратились к специальным писателям, занимавшимся вопросами политики и (искавшим случая высказать свое мнение, -- лицам, получившим известность своими полемическими статьями в дореволюционное время. Самая интересная работа была составлена бывшим эмигрантом Пелленком. В начале революции он был секретарем Мирабо, затем бежал в Австрию, откуда незадолго до описываемого события вернулся в Париж. Он постоянно работал на задворках политики и всегда плыл по течению. Его мемуары представляют как бы отголосок того, что говорилось в 1310 г. о России и Австрии.
   Пелленк передает сначала своими словами речь кардинала Феша, придавая ей растяжимое толкование и очень широкий смысл. "Этот брак -- говорит он, имея в виду русский проект -- не в наших нравах. В Европе, и в особенности во Франции, на Россию смотрят как на азиатское государство. Различие веры имеет также свои неудобства. Спору нет, в Париже есть православная церковь, но император как-то сам сказал, что глава французского государства должен быть католиком. Рассматривая этот вопрос с точки зрения общественного мнения, можно думать, что выбор русской великой княжны гораздо менее понравится, чем всякий другой. Эта нация, у которой только при дворе есть просвещенные люди, не стоит в ряду цивилизованных государств; трон ее подвержен самым кровавым переворотам; русских во Франции не уважают за буйный, дерзкий и лживый характер. Страшно подумать, что Париж может быть наводнен этими полуварварами, у которых, несмотря на их богатство, нет ничего общего с нашими вкусами, со складом нашего ума, с нашими склонностями и, в особенности, с утонченностью наших нравов.
   "При обсуждении этого вопроса с политической точки зрения тоже нашлись бы свои неудобства. Если оставить в стороне условия настоящего времени, союз с Россией почти бесполезен для нас. Какую выгоду может извлечь Франция из государства, которое в течение полувека не может завоевать Молдавии и Валахии? Даже на продолжительность союза с Россией нельзя рассчитывать. Географическое положение России, ее ввоз и вывоз требует союза с Англией, а не с нами; поэтому-то нашими сторонниками в России являются только император Александр и его первый министр; да и их добросовестность довольно сомнительна; вся же нация целиком враждебна нам. Наконец, этот союз будет служить помехой многим проектам, которые предстоят в будущем и которых требует мудрая политика, т. е., расширение Варшавского герцогства и oттеснение России в глубь Азии, не принимая даже в расчет неудобства брака с великой княжной, про брата которой каждую минуту можно узнать, что его свергли с престола..."
   -- "Выбор принцессы второстепенной державы, -- говорится в записке в заключение этих злобных соображений -- был бы во многих отношениях гораздо удобнее, чем этот выбор". Но, говорит он далее, Франция для своего обожаемого монарха хочет большего. Она ревниво относится к его чести и славе, в чем бы они ни выражались, и именно это-то чувство заставляет ее желать австрийского брака. Здесь, при обсуждении мотивов, которыми обусловливается таковое желание благомыслящей части общества, автор впадает в патетический тон. "Ее положение внучатной племянницы последней французской королевы -- говорит он об эрцгерцогине -- может иметь известное значение. Во Франции немало людей, которые в человеческих делах видят только исполнение предначертаний Провидения. Согласно такому способу смотреть на вещи, появление австрийской принцессы на троне, на котором так печально кончила ее тетка, явилось бы в их глазах одной из тех наград, которые небо готовит, когда ему угодно сменить гнев на милость.
   В заключение, изложив политические причины, которые говорят в пользу Австрии, автор пользуется своим долгим пребыванием в Вене, чтобы дать некоторые точные сведения о самой эрцгерцогине, может быть, первые, которые дошли до императора. Не давая портрета, который слишком бы ей польстил, он настаивает на одном пункте, который должен был понравиться Наполеону, а именно, что молодая принцесса -- при крепком от природы здоровье, можно сказать, приятной внешности и среднем уме, мало развитом по причине "незаконченного образования -- способна воспринять те качества, которые надлежит в ней выработать, и под разумным руководством способна усвоить надлежащий тон.
   "Будут ли, -- говорит он, -- личные качества принцессы Луизы таковы, чтобы остановить на себе выбор Его Величества? Вот единственный пункт, который поистине имеет важное значение. Восемь месяцев тому назад, эрцгерцогиня была очень худощава и немного выше среднего женского роста. Но ведь и последняя французская королева выросла очень поздно и чрезвычайно пополнела после своего замужества. Принцесса обладает великолепнейшим цветом лица, свойственным немкам. Лицо овальное, черты его правильны; волосы средние между светло-каштановыми и белокурыми, глаза голубые и очень красивые, а еще лучше взгляд; на белом лице выступает яркий румянец, но иногда делается пятнами. Этот же недостаток был и у французской королевы в дни ее молодости. Плечи у нее высокие, что, можно думать, указывает на сильное сложение; походка очень хорошая; в ней более благородства, нежели изящества, одевается без вкуса. О ее уме никогда ничего не говорилось, ни худого, ни хорошего; известно только, что ее образование, в которое слишком много вмешивалась ее мать, дурно велось... Таким образом, без ошибки, можно предполагать, что принцесса далеко не то, чем она может сделаться. Одно из ее преимуществ то, что она из семьи, где плодовитость почти не подлежит сомнению. Ее часто сравнивали с нынешней австрийской императрицей, но, что касается красоты, она нравилась больше".[338]
   Записка Пелленка и еще другая записка, написанная по тому же поводу, нашлись в бумагах государственной канцелярии, куда стекались все бумаги, направляемые к императору, а также исходящие от него самого. Адресованная, вероятно, герцогу Бассано, который заведовал этим родом службы, она не могла миновать Его Величества. Наполеон не смотрел неодобрительно на такие почтительно даваемые советы; напротив, он позволял писать, исходя из тех же соображений, по которым позволял говорить и в совете, и с удовольствием видел, что в умах идет движение, которому он в некотором роде дал толчок. Однако, для него недостаточно было знать мнение только высших классов. Ему хотелось знать, продолжается ли дурное настроение и предубеждение против Австрии в среде менее высокой, но не менее достойной внимания. Он хочет принять в соображение материальные интересы страны, т. е. знать, что думают об этом финансовый мир, биржа, представители промышленности и крупного купечества. Ввиду этого он поручает министру финансов осторожно произвести надлежащее расследование.[339] Лично он ставит этот вопрос в первую очередь во всех разговорах. В декабре, для решения в пользу России, он не советовался ни с кем; теперь он расспрашивает своих приближенных, беседует с чиновниками, с которыми работает; заставляет тех и других высказывать мнения, часто благоприятные Австрии, но при этом тщательно заботится, чтобы не выдать себя преждевременным словом, чтобы оставлять под вопросом будущее, которое при существующих условиях остается пока неизвестным. Он сохраняет положение, какое принял на совете, -- положение верховного судьи, неограниченного господина своих решений, но судьи, который хочет поставить решение только после того, как будут собраны все данные, которые могут осветить и дать твердую основу его приговору. В действительности же он ничего не обсуждает, а только выжидает. Устремив взоры на Север, он все еще ждет, чтобы новое послание Коленкура подтвердило или опровергло его подозрения; чтобы Россия яснее показала свою игру и высказалась определеннее.

Часть II. Дни 6 и 7 февраля 1810 года

   5 февраля в пять часов вечера, в здание министерства иностранных дел вошел курьер герцога Виченцы. Подобно своему предшественнику, он привез две шифрованные депеши. Они были отмечены 15 и 21 января. К депешам была приложена записка. Взглянув на нее, Шампаньи тотчас же понял, что в Петербурге ничего не было кончено. Посланник в замаскированных выражениях извинялся, что не мог еще исполнить желания своего правительства, и давал понять, что его терпение подвергается весьма продолжительному испытанию. Министр счел своей обязанностью немедленно сообщить императору свои выводы. Обещая, что через несколько часов депеши будут дешифрованы, он послал ему приложенную Коленкуром записку. "Из нее Ваше Величество увидит, -- прибавлял Шампаньи в нескольких препроводительных строках, -- что этот курьер не привез еще желаемых вами определенных сведений".[340] Затем министр провел ночь за дешифровкой двух депеш и действительно прочел в них, что переговоры с императрицей-матерью тянулись безрезультатно. Донесение посланника о ходе переговоров было только передачей со слов Александра.[341]
   Сын и мать видались каждый день. Их разговоры, или, вернее, совещания, тянулись часа по три. При частых свиданиях с Коленкуром император Александр давал ему понять, что ничего не скрывает от него. Из Твери пришел ответ: он был благоприятен. Несмотря на это, императрица-мать была в крайнем затруднении и никак не могла решиться. Ее возражения не останавливались на каком-нибудь определенном пункте; они росли до бесконечности и всякий день являлись новые, то серьезные, к которым нельзя было отнестись без внимания, то странные и нелепые.
   Прежде всего она сослалась на молодость великой княжны. Правда, она не отрицала, что ее дочь может уже выйти замуж, "что были тому хотя и незначительные, но явные признаки", но тотчас же сослалась на пример двух старших дочерей, на эрцгерцогиню Палатинскую и герцогиню Мекленбургскую, которые умерли оттого, что слишком рано были выданы замуж. В следующие дни вопрос о годах, видимо, менее тревожил ее, но "она выходила из себя при мысли выдать дочь за разведенного государя". Разве, -- говорила она, -- церковь не осудила браки подобного рода? Коленкур подсказал царю на это возражение. Разделяя весьма распространенное, но ошибочное мнение, что брак Наполеона с Жозефиной был только гражданским браком, и не зная о начатом в парижском духовном суде деле и о последовавшем по этому делу решении, он сказал, что церковного брака не существовало. Но у императрицы-матери всегда и на все были готовые доводы, иногда очень хитро придуманные. Теперь она стала на почву гражданских законов и обратила внимание на то, что наполеоновский кодекс не позволяет разведенному супругу вторично жениться раньше двух лет. Пришлось ответить, что наполеоновскому кодексу подчинены во Франции все, за исключением его творца.[342] Затем, говорила она, брак -- не такое дело, которое можно скрутить как-нибудь. Его нужно обдумать зрело, не спеша. Что за необходимость спешить с решением, когда из Парижа и намека нет на предложение -- сам император Александр сказал это, -- и весь разговор идет только о возможной случайности?
   Однажды императрица спросила: "Могут ли быть у Наполеона дети?" Александр, не задумываясь, поручился за своего союзника. Она не унималась. Она высказала, будто ей известно, что у Наполеона "даже от любовниц"[343] никогда не было детей, и что, следовательно, самого-то главного брак мог и не дать. Тогда, говорила она, одному Богу известно, в каком положений очутится будущая императрица и какие унижения придется ей переживать. Может быть, и она будет отвергнута? Может быть, потребуется ее участие в каком-нибудь гнусном обманном деянии? Императрица тотчас же привела в пример одно истинное, а, быть может, и вымышленное событие, которое довольно продолжительное время служило предметом насмешек в хронике о дворах. Рассказывали, будто бы в Швеции, в царствовании Густава III, королеве вместо короля подсунули другое лицо, обеспечив таким образом наследника престола и пополнив королевский недочет. У моей дочери, -- говорила императрица, -- слишком честные правила, чтобы согласиться на что-либо подобное".[344]
   Александр привел этот разговор Коленкуру, как пример тех "тысяч затруднений, которые создавались в уме его матери". [345]Чтобы в более ярком свете выставить перед ним исключительный характер этих переговоров, где самые пустые доводы противопоставлялись наиважнейшим интересам, он не избавлял его ни от какой подробности и передавал их в фамильярно-дружеских беседах, все без исключения, свойственным ему мягким и непринужденным тоном, употребляя живые, картинные и иногда рискованные выражения, превосходно пользуясь нашим языком, тонкостями которого он владел еще лучше, чем его правилами. Если посланник выражал некоторую досаду на проволочки, на бесконечные колебания, Александр не только соглашался с ним, но шел дальше его и возмущался поведением своей матери. Он давал понять, как велика должна быть его привязанность к императору Франции, чтобы заставить его переносить все неприятности, которые доставляло ему это дело. "Если я добьюсь успеха, -- говорил он -- уверяю вас, я буду считать, что провел самые трудные переговоры; ибо приходится бороться не с доводами, на которые можно ответить другими доводами, а с логикой женщины, и притом самой бестолковой..."
   -- "Я не падаю духом, -- продолжал он, -- ибо верю, что это дело выгодно для всех нас, что для союза одной скрепой будет больше. Я в этом не нуждаюсь, но я счастлив при одной мысли, что наши преемники почтят наше дело, что они будут союзниками вашей династии, подобно тому, как я состою союзником ее великого основателя". Затем он заговорил о том, что, если бы ему удалось сделать что-нибудь приятное лично императору Наполеону, это доставило бы ему истинное наслаждение; что он чувствует к нему непритворную симпатию; что он имел возможность достойно оценить его в дни Тильзита и Эрфурта; что знает, как завидна участь женщины, будущей супруги императора; что она найдет и семейное счастье, и исполнение самой смелой мечты. "Императора не знают, -- говорил он, -- о нем судят более, чем строго, даже несправедливо; многие считают его бессердечным. Я же, при более близком знакомстве с ним, нашел в нем человека, не лишенного добродушия, в глубине души очень доброго, который искренно любит своих родных и приближенных".[346] Далее он высказал, что даже в вопросе "не склонен ли он к глубокой привязанности?"[347] нет ничего странного.
   Впрочем, -- прибавлял Александр, -- посланник был бы неправ, если бы приписал колебания императрицы-матери личному ее предубеждению против Наполеона. Она вовсе не питает к нему антипатии, как это многие ей приписывают, и так как царь, видимо, стеснялся высказаться вполне по этому щекотливому вопросу, то Румянцев взял на себя эту задачу. Он передал Коленкуру слова императрицы, которые должны были обнадежить его. Она будто бы сказала: "Ошибаются насчет моего мнения об императоре Наполеоне. Как мать, я желала бы, чтобы мои сыновья были похожи на него, не только как на великого полководца, но и как на государственного человека. Никто не управляет лучше его".[348] Процессуальная сторона развода, в том виде, как она была проведена в Париже, заслужила в Гатчине похвалу и одобрение. Лица, вращающиеся в кругу императрицы, слышали, что она высказывалась об этом деле в справедливых и корректных выражениях.
   Между тем, слухи о предполагаемом браке начала распространяться. Первым поводом к ним послужили несколько фраз императрицы-матери; затем в разных слоях общества были получены письма из Франции, посланные оттуда в декабре, т. е. в то время, когда все говорило о принятом в пользу России решении. Петербург, который был "эхо Парижа",[349] но эхо, которое запаздывало на три или четыре недели, заключил из этих известий, что предложение или уже сделано, или придет в самом непродолжительном времени, и что важное событие висит в воздухе. Разговоры об этом шли и при дворе, и в городе. Одни заговаривали об этом с самим Коленкуром, другие же старались угадать тайну, которую он таил в себе, по его лицу, по манере держать себя. В высокоторжественные дни, когда он являлся для принесения поздравлений императрице-матери, которые та принимала, окруженная своими младшими детьми, взоры всех присутствующих с любопытством устремлялись на него, следя за его малейшими движениями. По глубине его поклонов великой княжне Анне присутствующие рассчитывали вывести заключение о степени его надежд, думали угадать, приходили ли переговоры к концу или были временно приостановлены.[350]
   В общем, светское общество не было против брака -- таково было впечатление, вынесенное посланником. Несмотря на упорное предубеждение русских против новой Франции и ее главы, не были ли они польщены предпочтением, выпавшим на долю царствующего дома, не умолкали ли их политические страсти пред удовлетворенным самолюбием? Как бы там ни было, но Коленкур утверждал, что императрица-мать, обратившись к некоторым липам за советом, получила от них ответы, которые должны были расположить ее в пользу проекта. Светское общество не только не одобряло ее сопротивления, но поощряло ее к уступчивости, и даже заранее предсказывало ее решение. Повсюду говорили о решении в утвердительном смысле, и такое единодушное настроение, казалось, должно было повлиять на государыню, очень чувствительную к мнению света.
   Но почему же она не уступала, когда все упрашивали ее дать согласие! На этот вопрос, очень определенно доставленный Коленкуром, император Александр ответил следующее: "В сущности, императрица ничего не имеет против, но, по свойству своего характера, никак не может решиться... Словом, склонность к проекту есть, но не хватает решимости, что зависит от недостатка характера, от слабости, присущей женщинам, которые в деликатном деле выбора рассчитывают выйти из затруднений, откладывая самый выбор..." Казалось бы, достаточно было ее сыну сделать еще одно последнее, энергичное усилие, чтобы превратить это благоприятное настроение в вполне определенное согласие, вырвать то да, которое, как будто, само готово сорваться с уст императрицы. Александр, которого посланник умолял не откладывать этого усилия, обещал обратиться с новыми и более настойчивыми просьбами, но, в то же время, повторял свои вечные извинения зa свою медлительность. Он говорил, что не хочет неуместной поспешностью дать своей матери повод заподозрить, что Наполеон уже сделал предложение. Коленкур выразил желание, чтобы Александр не был так осторожен и вел переговоры энергичнее. Он просил его прямо сказать императрице, что сделано формальное предложение. На это Александр ответил, что он намерен по возможности воздержаться от этого. "Так как он не был уверен в скромности своей матери, то необходимо было, чтобы, в случае неудачного исхода дела, тайна эта осталась при нем". Впрочем, он продолжал предсказывать благоприятный исход, не проявляя большой энергии в деле и не ускоряя его хода. В результате, когда Коленкур запечатывал свою вторую посылку, т. е. 21 января, вторая десятидневная отсрочка давным-давно прошла, а посланник все еще ждал столько раз просимого ответа. Он высказывал надежду, что скоро получит его, думал, что он будет благоприятен, но в настоящее время мог сообщить только свои разговоры с императором Александром: слова, приписываемые императрице-матери, ходившие по Петербургу слухи -- и обо всем этом слово в слово доносил в своих двух новых депешах.
   Эти бумаги, предоставленные императору на другой день по их прибытии, окончательно выяснили ему дело и доложили конец его колебаниям: они нанесли смертельный удар его сомнениям. В словах Александра он увидал ясное доказательство уклончивых намерений. Он думает, что обещанный ему ответ или вовсе не придет, или будет отрицательным; во всяком случае, чтобы повлиять на его решение, он будет слишком поздним. С этих пор он больше не колеблется. Усматривая в отсрочках только скрытое желание потешить его, только нежелание сразу же ответить отказом, и думая, что этого более чем достаточно, чтобы освободить его от его обязательства, он считает, что может без стеснения обратиться к другой партии, и, таким образом, превосходно отомстить России за пренебрежительное к нему отношение. Теперь с неудержимой поспешностью хватается он за великолепный реванш, который предлагается ему из Вены. Во избежание неприятного впечатления от неудавшегося сватовства, он без подготовки приступает к другому браку. Всю ту страстность, весь пыл, которые еще недавно влагал он в стремление к России, влагает он в стремление в противоположном направлении. Он хочет, чтобы все было покончено с Австрией в двадцать четыре часа, и отказу из Петербурга, который он предчувствует, который считает неизбежным и настолько близким, что вот-вот он появится, спешит противопоставить свое отречение, которое должно разнестись повсюду еще до получения отказа России.
   6-го утром он прочел депеши Коленкура. В тот же день, после полудня, он приказал разыскать австрийского посланника. Шварценберга в этот день не было в Париже: он был приглашен на охоту. Там-то и дошло до него "первое слово".[351] Его предупредили, чтобы он вернулся в свой отель и ждал важного сообщения. В шесть часов вечера к нему приехал принц Евгений в немногих словах объявил, что император остановил свой выбор на эрцгерцогине и готов жениться на ней, но при одном условии: чтобы все было кончено сейчас же и чтобы брачный договор был подписан не далее, как через несколько часов; что всякая отсрочка будет рассматриваться, как отказ, и император обратится с предложением в другое место.
   Это сообщение вызвало в Шварценберге целый ряд противоречивых чувств. Он очень обрадовался при мысли, что представляется неожиданный случай покончить с несчастиями Австрии, т. е. обеспечить ее существование и поправить ее дела; но немедленное и бесповоротное обязательство, которого от него требовали, налагало на него крайне серьезную ответственность. Его двор разрешил не уклоняться от предложений и дать надежду на согласие; но ему и в голову не приходило, чтобы Наполеон потребовал от посланника письменного обязательства безотлагательно, не дожидаясь, пока тот получит новые приказания, и потому он не позаботился снабдить его соответствующими полномочиями. Посланнику дано было право на все, исключая право подписать брачный договор. "Никогда еще, рассказывал потом Евгений, посланник не был в более жестоком положении. Я видел, как он волновался, как пот крупными каплями выступал на его лице, какие усилия он употреблял, чтобы в возможно деликатной форме выставить ни к чему не ведущие возражения".[352] Поняв, наконец, что для его карьеры наступил критический момент, Шварценберг решил, что существуют моменты, когда и осторожный дипломат должен быть готовым поплатиться за инициативу, взять на себя ответственность за принятое решение и поставить на карту свое будущее. Он объявил, что согласен подписать брачный договор.
   Евгений поспешил с этим ответом в Тюльери, где с величайшим нетерпением ждал его император. "Как только я произнес да, -- рассказывал принц,[353] -- радость этого великого человека выразилась в такой дикой, в такой сумасшедшей форме, что я остолбенел". Про эту сцену Евгений рассказал в 1814 г., в Вене, во время конгресса, графине Эдлинг, другу Каподистрия, горячей поклоннице Александра, Эгерией,[354] которой она считала себя одно время. Если принять во внимание тогдашнее положение обоих собеседников и место и время их встречи, то позволительно думать, что этот рассказ был выдуман или передан в преувеличенном виде, не особенно лестном для падшего героя. Тем не менее, мы охотно допускаем, что император был чрезвычайно доволен. Такой исход устраивал и его лично, и был в интересах его политики. Брак с дочерью Габсбургов поднимал его на более высокую ступень и почти узаконивал в глазах Европы; кроме того, с этих пор он мог не бояться последствий недоброжелательства России.
   Не теряя времени, в тот самый вечер он вторично собрал чрезвычайный совет того же состава, как и девять дней тому назад. Следовало, чтобы дело имело такой вид, как будто бы выбор эрцгерцогини, в действительности уже состоявшийся, исходил от этого внушительного совещания. Впрочем, для Наполеона это скорее было способом всенародно объявить о выборе, чем делать его предметом новых прений: он хотел только дать свое заключение. Тотчас же рассылаются приглашения, во все стороны летят эстафеты, и в течение вечера съезжаются в Тюльери: "голландский король, итальянский вице-король, кардинал Феш, высочайшие особы, министры, председатели Сената и Законодательного Корпуса".[355]
   Собрание под председательством императора открылось очень поздно. Казалось бы, что это заседание, столь спешно созванное, происходившее при свечах, в ночной тиши, в то время, когда вокруг ярко освещенного двора замерли последние звуки уснувшего города, приобретало, благодаря позднему часу и необычайным обстоятельствам, еще более таинственное значение. А между тем, даже для непосвященных не было уже почвы для серьезного обсуждения вопроса. Слухи о принятом утром решении быстро распространились по городу; в течение целого дня об этом только и говорили во всех слоях общества, во всех салонах. Министры, а в особенности, их жены, не стесняясь, рассказывали о знаменательном событии; всюду предусматривались самые ничтожные последствия, обсуждались даже подарки, указывались лица, которые будут удостоены австрийскими орденами и "драгоценными табакерками".[356] Члены совета, не посвященные в тайну, были предупреждены тем или иным путем и знали, что их роль ограничится одобрением заранее решенного выбора.
   К тому же, и вопрос был поставлен так, что ответ него был подсказан, или, лучше сказать, предписан ранее. Шампаньи прочел целиком четыре депеши Коленкура, не делая уже тайны из переписки, из которой видно было, что в Петербурге не было оказано императору должного внимания. Во время чтения присутствующие внимательно наблюдали за императором, стараясь прочесть на его лице его мысли. Они ясно понимали, "что у него не было ни желания, ни возможности ждать того дня, когда императрица-мать соблаговолит дать согласие".[357] При таких условиях последние сторонники великой княжны принуждены были смолкнуть. Кое-кто из лиц с независимым положением рискнули высказать робкое пожелание в пользу Саксонии, всех же остальных вдруг обуял безграничный энтузиазм к Австрии. Достаточно было, чтобы император отвернулся от России, чтобы все поднялись против нее. Каждый хотел вставить свое слово, каждый старался найти новый довод, прибавить лишнюю причину к тому, что было сказано, чтобы объяснить решенное уже устранение России. Прежде всего сослались на возраст великой княжны, который дал повод для серьезных возражений. Затем темой для бесконечных пересудов послужил вопрос о религии. Требование поселить в Тюльери иноверного священника было сочтено неуместным, шокирующим, "подразумевающим известное его превосходство, чем нация была бы оскорблена".[358] Потом было высказано, что, кроме этого неприемлемого условия, разве различие религии не составляет само по себе непреодолимого препятствия? "Подруга жизни императора, государыня Франции, исповедовала бы веру, чуждую не только ее супругу, но и всем ее подданным".[359] Она исполняла бы на глазах своих подданных неведомый им культ узкого формализма, загроможденный мелочными обрядностями; она совершала бы обряды покаяния, которые Франции не известны и понять которых французы не в состоянии. Она, может быть, занесла бы и нам не только свою веру, но и свое суеверие. У нее были бы свои отдельные праздники, другой календарь, что ставило бы ее в постоянное противоречие в французами; она не присутствовала бы на религиозных торжествах, столь дорогих нашей нации и так глубоко проникших в наши нравы; ее пост совпадал бы с днями нашего веселья; она веселилась бы, когда все вокруг нее переживали бы дни покаяния. Говорилось, "как неприлично было бы видеть, что императрица предается удовольствиям масленицы в то время, когда та окончилась бы для всей Франции, и что она не разделяет с императором торжества первого дня нового года!..".[360] Эти и многие другие возражения в таком же роде затянули собрание до поздней ночи. Когда прения были исчерпаны, Наполеон объявил свое решение, закрыл заседание, собранное исключительно для того, чтобы поговорить при торжественной обстановке и составить протокол, и предоставил в достаточной степени подготовленной молве разносить эту важную новость по всем частям города, империи и далеко за пределами Франции.
   Когда разъехались члены совета, когда в Тюльери на месте блестящего собрания водворяется тишина и безмолвие, император не отдыхает и не дает отдыху министру иностранных дел. Обеспечив за собой с чисто военной быстротой эрцгерцогиню, он должен подумать о том, как держаться по отношению к России. Как ни был он уязвлен поведением России, он все-таки думал, что австрийский брак не мог служить поводом к политическому разрыву с ней, а тем более к союзу с Веной в полном смысле этого слова. В этом браке он видел только средство расширить, а не изменить свою систему; он хотел улучшить свои отношения к Австрии, обеспечить спокойствие в Германии и в то же время поддерживать с северным двором, правда, не деятельный, но для всех очевидный союз. Обезопасив себя со стороны обеих великих держав континента: России -- подобием союза, Австрии -- семейными узами, он был бы в состоянии обратиться со всеми своими силами против Англии. Вот как, на первый взгляд, представлялось ему будущее. Мы видим, что желанием его было, насколько возможно, насколько позволял ему горький осадок, таившийся в его душе, поддерживать с Россией добрые отношения, а тем более избегнуть ссоры.
   Мы знаем, что Наполеон судил о чувствах русского двора только по подозрениям, что он не получил еще определенного ответа на предложение, связывавшее его известными обязательствами. Понятно, что он задавался мыслью, как отнесется Александр, который все время дает чувствовать, что усердно работает в пользу проекта, к тому факту, что император французов взял свое предложение обратно, не подождав определенного ответа? Не усмотрит ли он в этом поступке недостаток внимания, обязательного между высочайшими союзниками и друзьями? А главное, -- не будет ли он поражен тем, что для того, чтобы занять место России, Австрия явилась без особого приглашения, по собственной инициативе, и притом в столь строго определенное время, что императору не пришлось ждать ни одного дня, ни одного часа? Не выведет ли он отсюда заключения, что Наполеон вел переговоры в двух местах, что он одновременно делая предложение обеим сторонам, с целью выбрать ту партию, которая, по зрелом размышлении, будет для него более удобной, нисколько не заботясь о другом дворе, о его чести и достоинстве, столь беззастенчиво выставленных на поругание?
   Чтобы предупредить такой взгляд, Наполеон думает представить царю оба дела -- отречение от русского брака и соглашение с Австрией, которые в действительности шли одновременно -- как события, следующие одно за другим. Он постарается разделить на два периода слишком бурное проявление своей воли. Путем умело распределенных сообщений он сначала даст понять Александру, что смущен прибывшими из Петербурга известиями, что поражен создавшимися препятствиями к браку, что, может быть, помимо своей воли, должен будет отказаться от проекта. Посла этого он сделает паузу, переждет некоторое время; затем сообщит, что, лишенный возможности выполнить самое заветное, самое дорогое свое желание, он вынужден был обратиться к Австрии и подписать с нею брачный договор.
   Этот план пришел ему в голову после полудня, когда он поручил Евгению вырвать согласие у Шварценберга. Он тогда же отправил к Шампаньи набросок депеши к Коленкуру, которая должна была иметь характер сообщения, написанного до принятия окончательного решения, и в которой следовало только намекнуть на возможность отказа от проекта брака с великой княжной. Mинистр должен усиленно подчеркнуть обстоятельства первостепенной важности, которые затрудняют осуществление этого проекта; возраст великой княжны, неуверенность относительно ее физического развития. Затем он должен указать на неприятное впечатление, произведенное требованиями России по вопросу о религии, на то, что общественное мнение требует от императора безотлагательного решения; но наиболее тщательно должен он установить то положение, что задержки в ответе возвращают вам полную свободу.[361] Император приказал, чтобы это предварительное сообщение, в котором он вежливо откланивался, было отправлено тотчас же и, во всяком случае; "до шести часов".[362] После совета он тотчас же вспомнил о спешной депеше. Ему пришло в голову, не забыл ли Шампаньи в хлопотах и волнениях этого дня предписания о неотложной ее отсылке. Отсюда следующее напоминание, адресованное министру: "Герцог Кадорский, прежде чем вы ляжете спать, прошу вас отправить депешу в Россию в том смысле, как я вам писал. Не говорите ничего о сегодняшнем вечернем заседании".[363] Завтра вечером, думает он, министр может известить Россию о выборе "австриячки",[364] сопровождая это уведомление подходящими объяснениями. Из предосторожности первая депеша будет помечена задним числом, вторая -- более поздним, чем она была действительно написана. Все это делается о целью увеличить видимый промежуток между двумя отправками и вернее скрыть необычайную быстроту совершившейся перемены.
   Приняв меры по отношению к России, Наполеон возвращается к Австрии. Не теряя ни минуты, он хочет использовать усердие Шварценберга. Он не допускает и мысли, чтобы наступающий день миновал, не завершившись составлением и подписью брачного контракта. Несмотря на поздний час, Шампаньи получает приказание написать Шверценбергу коротенькую записку с приглашением приехать в министерство на следующий день к двенадцати часам пополудни. Ночь в министерстве иностранных дел заканчивается справками в государственных архивах и в поисках за реликвией печального прошлого: разыскивают брачный контракт Людовика XVI с Марией-Антуанеттой, который можно взять за образец. Как только наступило утро, Шампаньи с отысканным документом в руках отправляется на утренний прием Его Величества. Наполеон одобряет выражения контракта и приказывает воспользоваться ими при составлении нового, но, по возможности, упростив их. У министра хватает времени только на то, чтобы прямо из Тюльери отправиться на свидание с австрийским посланником.[365]
   Шварценберг является в назначенный час. Сияя счастьем, он покоряется воле небес и ставит свою подпись на предъявленном ему акте, которому предстоит немедленно отправиться в Вену на утверждение Его Апостолического Величества. Глубоко взволнованному, ошеломленному таким быстрым ходом событий, растерявшемуся до такой степени, что, выставляя число на своих отправках, он ошибается месяцем, Шварценбергу остается только приложить к акту депеши и письма, в которых он в самых трогательных выражениях будет извиняться в том, что выдал замуж дочь своего государя, не имея на то точных полномочий.[366] В то время, когда все приходило уже к концу, у подъезда министерства иностранных дел остановилась тяжелая, роскошная карета князя Куракина. Несмотря на жестокие боли, он с величайшим трудом поднялся в министерство. Заболев за два дня до описываемых событий подагрическим приступом, он сидел дома, не желая ничего знать, и, только понукаемый своим правительством, требовавшим сведений по вопросу, который особенно озабочивал Россию, он приехал узнать, в каком положении находится дело о польской конвенции, и утвердил ли ее император. Он не был принят, принужден был изложить свое дело письменно, и то, что его -- большого человека -- не приняли и без всякого стеснения отослали домой в ту самую минуту, когда французы и австрийцы горячо поздравляли друг друга, еще нагляднее подчеркивало, что нашей дружбе дано другое направление.[367]
   Того же 7-го числа Наполеон принял все зависящие от него меры, чтобы Австрия могла без задержки выполнить свое обещание -- выдать за него Марию-Луизу. Он обсудил, как нужно действовать, чтобы бракосочетание по уполномочию, путешествие и передача эрцгерцогини совершились как можно скорее. Его расчеты были таковы: контракт должен прибыть в Вену 13-го, следовательно, утверждение его может сделаться известным в Париже 21-го. Князь Невшательский, назначенный чрезвычайным посланником с тем, чтобы официально просить руки Марии-Луизы, уедет 22-го и, путешествуя на курьерских, прибудет к месту назначения через шесть или семь дней. Брак по уполномочию состоится 2 марта. "Принцесса проведет последние дни карнавала в Вене и отбудет 7-го, в первый день Великого поста. Все должно быть устроено так, чтобы она могла прибыть в Париж около 26-го".[368] Император входит в мельчайшие подробности, приказывает достать в Вене для образца "башмак и платье эрцгерцогини", чтобы немедленно приступить к изготовлению приданого. Заведывание этим делом поручается принцессе Полине. Затем он определяет имущественную часть императрицы и назначает состав ее двора.[369] К вечеру он уже все установил, все распределил, все обдумал, -- так чтобы решенный накануне брак сделался совершившимся фактом не позднее шести недель, и только одно дело откладывает он на следующий день -- приказать навести в Вене справки, касающиеся избранной им принцессы. К счастью, наш вновь назначенный представитель в Австрии, граф Отто, как предусмотрительный человек, по собственной инициатива взял на себя труд удовлетворить вполне возможное любопытство императора. Прибыв к месту назначения 25 января, Отто поспешил представиться эрцгерцогине, и в тот самый час, когда Наполеон, не имея о ней никакого представления, избрал ее супругой, тот на всякий случай отправил необходимые сведения о ее наружности, воспитания и способностях к изящным искусствам. "Я застал ее одну с гувернанткой, -- писал он, -- но, тем не менее, одетой очень нарядно. Принцессе восемнадцать лет; она большого роста и хорошо сложена, осанка ее благородна, лицо приятное, с кротким, приветливым и внушающим доверие выражением. По-видимому, ей дано тщательное образование: она поет, очень хорошо играет на фортепиано, пишет масляными красками. Я направил разговор на искусство. Она говорила о них очень умно, но -- что особенно важно -- с той скромностью, которая служит украшением юности"[370].
   Когда от Австрии ничего не осталось более желать, т. е. 7-го вечером, оказалось, что двадцать четыре часа с отправки первого курьера в Россию уже прошло. Можно было отправить второго с уведомлением об австрийском браке. Письмо Шампаньи Коленкуру, умышленно помеченное не тем числом, заканчивает серию замечательных событий, совершившихся в дня 6 и 7 февраля, последствия которых должны были так сильно отозваться на будущем.[371]
   По заведенному порядку, Шампаньи пишет по указаниям и почти под диктовку императора. Цель письма -- объяснить России, избегая всего, что могло бы оскорбить ее, как случилось, что пришли к решению воздержаться от брака с великой княжной и сделать предложение в другом месте. Как видим, письмо вызвано желанием не раздражать России, примирить ее с совершившимся фактом; но таков уже характер Наполеона, и так живо в нем чувство оскорбленной гордости, что на каждом шагу, сквозь мягкие успокоительные фразы письма проглядывает досада, горечь и желание уколоть.
   Коленкур должен указать на причины, изложенные вкратце в предшествующей депеше, но придать им более широкий характер. Прежде всего, не нужно скрывать, что медлительность России плохо отвечала нетерпению французов и их государя; но следует приписать эти задержки только императрице-матери. Затем Коленкур должен указать, -- как на существенное препятствие, -- на возраст великой княжны, и на невозможность допустить в Тюльери иноверного священника; он должен дать понять силу и значение возражений, сделанных по этому поводу в совете и прикрыться мнением самых выдающихся людей Франции. Вообще, сообщение должно иметь отпечаток откровенности и непринужденности, но необходимо придать ему, насколько возможно, вежливую и мягкую форму. Вот, по словам Шампаньи, случай использовать ту неразрывную дружбу, те обаятельные отношения, которые вполне заслуженно упрочили положение посланника при дворе, при котором он аккредитован. Нужно высказать все, но сделать это в самой любезной форме. Пусть укажет он на провинности России, но так, чтобы Александр всегда оставался в стороне и не чувствовал себя лично задетым. Хорошо выразить сожаление о несостоявшемся деле, но не возбраняется дать почувствовать, что, если у России в настоящее время нет уже великой княжны, которая отвечала бы желаниям Франции, то в этом не наша вина, и здесь вполне уместно намекнуть на прошлое поведение императрицы-матери. "Как сожалел император, что поторопились выдать замуж великую княжну Екатерину за принца, который не мог дать ни ей подобающего высокого положения, ни принести пользы России!"
   Главное -- неустанно следует повторять, что брак с Марией-Луизой нисколько не изменит установившихся отношений с царем, что система Тильзита остается в полной силе, свято и нерушимо, что политический брак между Францией и Россией будет существовать по-прежнему. В инструкции этот пункт подчеркивается в таких преувеличенных выражениях, что уже этим одним ослабляется их ценность. "В результате, -- говорится в ней. -- брак с эрцгерцогиней ничего не изменит в политике. Вы уполномочены дать по этому поводу самые положительные уверения. Мы склонны думать, что он придаст еще большую силу нашему союзу с Россией; он даст лишний повод стараться укрепить его, и, может быть, к этим политическим узам присоединятся впоследствии и семейные, при заключении которых не возникнут те затруднения, какие встретились в настоящем случае".
   После предписания, что и как следует говорить, в письме даются лично для герцога Виченцы некоторые ценные конфиденциальные сведения, ибо, по мнению Наполеона, они осветят герцогу истинные причины австрийского брака и дадут возможность предугадать его последствия. Тут император высказывается вполне откровенно. Он не скрывает от посланника, что, что бы он ни приказывал сказать императору Александру, он, по справедливости, считает себя вправе жаловаться на него. Он говорит, что не был бы оскорблен откровенно высказанным отказом, тем более, что таковой мог опираться на уважительные причины; но ему непонятно, зачем, вместо того, чтобы дать определенный ответ на вопрос, поставленный с полным доверием, царь прибег к уверткам и окольным путям; что его огорчил и рассердил не самый факт отказа, а употребленный прием. Герцог Кадорский писал Коленкуру: "На деле же -- говорю это только для вашего сведения, -- император полагает, что имеет основание жаловаться на императора Александра, -- не за отказ, а за задержки, -- за те отсрочки, из-за которых потеряно столько драгоценного времени, а время следовало ценить даже и в том случае; если бы дело шло только о том, чтобы положить конец теперешней однообразной семейной жизни Его Величества, не говоря уже об исполнении заветного желания миллионов людей и о их спокойствии за будущее. При таких условиях, из внимания к императору, должны были ответить ему в тридцать шесть часов, или по крайней мере, в два дня, каковой срок и был указал в моем первом письме". Вообще, причиной, обусловившей австрийский брак, следует признать то, что Россия не дала ответа в надлежащий срок, что и пришлось объяснить ее желанием только тянуть дело. Несмотря на побочные причины, которые могли ослабить предпочтение, которое сперва отдавалось русскому браку, он был бы уже свершившимся фактом, если бы в Петербурге отнеслись доброжелательно. В инструкции это говорится слово в слово и затем прибавлено: "Россия не воспользовалась очень важным для нее случаем; не императора вина в том". Тем не менее, император не хотел, чтобы русские думали, что им удалось провести его своими ухищрениями: поэтому в заключение он приглашает посланника дать им почувствовать с подобающими предосторожностями, что император в совершенстве понял, к чему клонились эти постоянно повторяющиеся отсрочки. "Сделайте, пишет Шампаньи, ваши сообщения в мягких, сдержанных и осторожных, с соответствующими уверениями, выражениях, -- их не будут оспаривать. Устраните все, что могло бы оскорбить, но дайте почувствовать, что просьба о следующих одна за другой девятидневных отсрочках, затем разговоры о 20 днях, а потом и полное прекращение разговора о сроке ответа, "должны были приобрести вид уклончивого и двусмысленного поведения, что и понудило к известному решению".

Часть III. Отказ России

   Можно ли сказать, что, истолковывая нерешительность России в смысле отрицательного ответа, усматривая в этом только подготовительный фазис отказа, Наполеон судил правильно? Подтвердится ли это дальнейшим ходом событий или окажется, что он заблуждался? Пришедшее вскоре донесение Коленкура устранило на этот счет всякие сомнения. Курьеры с депешами, отправленные из Парижа 6 и 7 февраля, встретились на пути с третьим курьером, посланным герцогом Виченцы. Он вез ответ России; то был отказ.
   В продолжение долгих пятнадцати дней посланник был в неизвестности: вместо исполнения просьбы, он слышал только слова одобрения. Каждый раз, когда можно было приблизиться к царю и говорить с ним, царь уверял его в горячем сочувствии к проекту, говорил о своих надеждах, о своих усилиях, достойных всякой похвалы. "Император Наполеон -- говорил он герцогу -- может рассчитывать, что я, как и вы, служу ему всем сердцем, всей душой".[372] Но при этом он признавался, что еще не добился определенного ответа.
   Когда же прошел весь январь, и посланник, теряя терпение, в достаточно определенной форме обратился с просьбой не оставлять его в неведении, Александр обещал дать неукоснительно и в кратчайший срок решительный ответ своей матери в том или ином смысле. 4 февраля он сообщил Коленкуру ответ. По его словам, императрица решилась. Она высказала, что не прочь согласиться на брак, но, принимая во внимание слишком юный возраст своей дочери, не ранее, как через два года. Такой ответ был равносилен отказу. И в самом деле, сказать жениху, которому настоятельно необходимо жениться, что ему только чtрез два года дадут предмет его желаний, не значило ли вежливо отказать? Император Александр так и объяснил решение матери, т. е. как отказ; причем, передавая его Коленкуру, счел долгом высказать свой личный неутешительный взгляд. Он выразил желание, чтобы докончили с этим делом и не трудились делать попыток, отныне бесполезных. Он постарался закончить разговор банальными уверениями, теми общепринятыми выражениями сожаления, которыми в подобных случаях обставляется отказ и которые указывают на желание покончить с делом раз навсегда. От 5 февраля посланник писал: "Император настойчиво потребовал ответа. Имею честь дать Вашему Превосходительству отчет в том, что он сказал мне 4 февраля. По мнению императрицы-матери, единственное препятствие к браку -- возраст. Печальный пример ее двух старших дочерей сделал то, что она не может согласиться на брак ранее двух лет. Великая княжна Анна, по примеру ее сестер, Марии и Екатерины, не может выйти замуж раньше восемнадцати лет. Императрице нравится идея этого брака, прибавил император, но никакие доводы не могли убедить ее отрешиться от страха подвергнуть опасности жизнь дочери, выдавая ее замуж слишком рано. Император Александр добавил, что императрице, да и вообще никому не известно, что мысль о браке исходила от императора Наполеона; что он, согласно своему обещанию, действовал от своего имени, и, видя, что нельзя изменить решения матери, он не пошел дальше, ибо ни император Наполеон, ни сам он нe созданы, чтобы принимать что-либо из милости; что ради сохранения достоинства обоих Императоров не следует настаивать на деле, которому, может быть, пожелали бы придать значение благодеяния, тогда как, если бы и было благодеяние, то только для юной особы. Привожу Вашему Превосходительству собственные слова Императора. Он сказал, что союз и дружба были искренними и сердечными и без этого; он надеется, что неудавшееся дело ничего не измените для него лично не нужно никакой -- новой связи, чтобы быть преданным Его Величеству; он сожалеет, что это дело не устроилось в желаемом направлении и как он сам того желал, ибо брак более всего доказал бы Англии, что союз нерасторжим и что мир в Европе не может быть нарушен. Он прибавил еще, что Его Величество, вероятно, торопится, да и должен торопиться; ибо, объявив Европе, что желает иметь детей, он не может и не должен откладывать дела; он сожалеет, что может предложить ему только пожелания счастья; ввиду же того, что не может дать ему в залог своей дружбы одну из своих сестер, он будет воспитывать своих братьев в духе союза и в создании общих интересов обоих государств".
   Несмотря на полученный в вежливой форме отказ, Коленкур не считал себя побежденным. Он вернулся к своему поручению, умолял Александра поговорить еще раз с императрицей, упросить ее обдумать хорошенько свое решение, попробовать вы нудить ее согласие. "Подогревая -- по его выражению -- на все лады"[373]
   , он начал приводить один за другим все уже известные нам доводы и напрягал все силы своего ума, чтобы отыскать новые. Уверенный в уважении и привязанности монарха, он заговорил с ним даже чересчур резко, не отступая ни перед каким средством возбудить его энергию и убедить снова взяться за дело. Он старался затронуть его самолюбие, дошел до того, что стыдил царя, что тот был в таком послушании у своей матери. При этом происходили любопытные сцены, во время которых царь даже не защищался и выслушивал нападки посланника с кротким терпением.
   Само собой разумеется, говорил посланник, что русский император желает брака -- Александр в знак согласия кивнул головой. Он хочет брака потому, что "это дело выгодно для Россия, что оно успокоит Европу, устрашит Англию, наконец, потому, что оно нравится его народу и отвечает чувствам, с какими он сам относится к императору французов". Итак! Отчего же у него не хватает характера приказать и показать, наконец, что он хозяин в своем доме! Император всегда говорит, что, не переставая быть почтительным сыном, он особенно ревниво оберегает свободу своих решений в делах политики и внутреннего управления. Разве брак не подлежал бы решению верховного главы государства в том случае, если бы из-за этого мог возникнуть вопрос о войне и мире? "Ведь, ваша мать не может заставить вас объявить войну? -- Конечно, нет. -- Следовательно, может ли она помешать вам скрепить величайший и полезнейший из когда-либо существовавших союзов? Если это -- дело политики, дело полезное, даже выгодное, можете ли вы, как государь, поставить на одну доску неудовольствие вашей матери, которое продержится, может быть, сорок восемь часов, и благо мира? Разве существует такая власть над Вашим Величеством, которая может помешать вам сделать то, что повело бы к всеобщему миру, что составило бы краеугольный камень союза и доставило бы счастье вашему союзнику?. Надо думать, что императрица -- сила, гораздо более грозная и могучая, чем Франция и Россия, вместе взятые, если пред ее капризами склоняются интересы той и другой".
   Эти замечания, видимо, ставили Александра в неловкое положение, смущали его, но не могли побудить его переменить тон с матерью. "По его лицу видно, что он думает так же, как и я, писал Коленкур, но его мать внушает ему страх". Царь старался оправдать ее слабости. "Если бы император Наполеон, -- говорил он, -- заранее подготовил это дело и дал больше времени, все было бы иначе". По его словам, поднятый императрицей вопрос о влиянии раннего брака на здоровье, ее вполне естественные опасения за дорогую ей жизнь, дают ей особую силу. Как сын, он может бороться с ее предубеждениями, но разве вправе он разбить ее сердце? Александр продолжал: "Что могу я в моем положении сказать моей матери, оплакивающей двух дочерей, которых она потеряла только потому, что они слишком юными были выданы замуж? Он то жаловался, то раздражался. "Конечно, моя сестра была бы более чем счастлива. Можно ли сравнивать такую судьбу с чем бы то ни было, с кaкой-нибудь из тех глупых партий, какие сделали ее сестры?"
   Под конец разговора, с особой энергией напирая на то, что, "как русский и как государь", он отлично сознает все выгоды этого дела, он просил посланника не настаивать более. Растроганным и почти торжественным тоном, путаясь в словах, но тем не менее, в имеющей вполне определенный смысл фразе, которую он постарался выставить, как проявление своего исключительного к нему доверия, он вкратце повторил о невозможности и бесцельности новой попытки. "Принимая во внимание, -- сказал он, -- возраст моей сестры и упорный характер моей матери -- повторяю, что говорю вам это с полным сознанием того, к чему обязывают меня достоинство и величие трона, к чему обязывают меня сверх того доверие и дружба императора Наполеона; говорю вам все это с той откровенностью, с какой я всегда беседую с вами, потому что смотрю на вас, как на друга, имеющего слишком много такта, чтобы не придать моей откровенности того значения, какое должен иметь в донесениях конфиденциальный разговор государя, -- итак, повторяю, что, принимая во внимание помеху в возрасте, я думаю, что обращаться в настоящее время к моей матери с просьбой изменить ее решение значило бы унижать императора и меня".
   На этот раз посланнику пришлось склониться и прекратить свои настояния. Он сообщил в Париж, что до новых приказаний воздержится "от активной деятельности". Он признавал себя побежденным, считал дело проигранным, извинялся в безуспешном исходе порученного ему дела и просил милостивого снисхождения своего государя. "Конечно, -- говорил он, -- когда не удается такое важное дело, чувствуешь себя виноватым, но, по совести говоря, не было возможности сделать большего".
   Итак, проницательность Наполеона не обманула его. Еще за два дня до того, как он сам отказался от русского брака, тот уже ускользнул от него. У него не было выбора между двумя принцессами. Еще до того, как он сказал, что останавливает свой выбор на дочери императора Франца, он был уже лишен возможности жениться на сестре Александра. Более продолжительное ожидание только определеннее выяснило бы ему неизбежность того брака, к которому его привела его прозорливость; так или иначе уклончивость России должна была иметь результатом австрийский брак.
   Зависел ли отказ исключительно от императрицы, одержавшей верх только благодаря бесхарактерности своего сына? Был ли царь искренен, выражая свои чувства и сожаления? Желал ли он брака и действительно ли ему было тяжело преклониться пред нежеланием и тревогами матери? Или же мать и сын вели игру заодно? Не легко с положительностью ответить на этот вопрос. Чтения и сравнения документов не всегда достаточно, чтобы дать историку то второе зрение, которое позволяет читать в душе человека и открывать сокровенные причины его поступков. Тем не менее, в настоящем случае есть некоторые данные для решения этой задачи. В последний период переговоров Коленкур постарался проникнуть в тайну совещаний, происходивших в Гатчине, и навел справки о позициях, занятых царем и матерью в этом вопросе. Полученные им сведения, которые подтверждаются и из других источников, дают возможность разобраться в мнениях, высказываемых сыном и матерью, которые хотя и спорили, но в результате пришли к полному единению.
   Императрица была против брака не только в силу своих предрассудков, главную роль играли не материнские тревоги, не те тысячи возражений, которые присущи осторожной и богобоязненной государыне, -- помимо всего этого она ссылалась на аргументы государственного значения. С поразительной проницательностью указала она на вечно слабый пункт наполеоновской политики в его сношениях с Россией: она доказывала, что предложения и уступки императора французов всегда совпадают с просьбой о какой-нибудь услуге. "Император Наполеон, -- сказала она, -- поддерживает добрые отношения с Россией не потому, чтобы это лежало в основе его политики, не из чувства симпатии к ней, а только потому, что ему временно нужно ее содействие. Настоящий союз -- дело случайное и служит только для того, чтобы парализовать Север, пока покоряется Юг". По ее мнению, если бы Наполеон, хотел упрочить браком свою политическую систему, он подготовил бы события с подобающим вниманием, целым рядом соответствующих поступков, а не действовал бы под влиянием минуты". Он не причинял бы императору Александру; огорчений по вопросу о поляках. Дружеские речи явились только вместе с разводом; о своих чувствах к России громко заговорили только тогда, когда состоялся развод". Искренни ли теперешние уверения Наполеона? Не опровергаются ли они некоторыми тайнами поступками, указывающими на его крайнее двуличие?[374] Если бы еще можно было надеяться влиять на него, благодаря браку с великой княжной, и таким образом держать его в руках! Но великая княжна Анна не способна иметь влияние на подобного мужа. "Это -- женщина кроткая, чрезвычайно добрая, отличающаяся своими добродетелями, но не умом; у нее не такой характер, как у ее сестры Екатерины, которая, и вдали от своих, и даже при характере императора Наполеона, все-таки сумела бы до известной степени обеспечить за собой счастье или, по крайней мере, подобающее с его стороны внимание и которая могла бы иметь некоторое влияние. Эта же не сумеет доставить ни счастья себе, ни пользы России. Она будет только покорной и добродетельной женой и, пожалуй, скоро надоест".[375] Одним словом, по мнению Марии Федоровны, соглашаясь на столь нежданно явившееся желание Бонапарта, русский императорский дом без пользы пожертвовал бы своим достоинством, судьбой одного из членов своей семьи и необдуманно скомпрометировал бы себя неравным браком.
   Есть основание думать, что императрица вовсе не желала воспользоваться своим правом veto, как это угодно было приписывать ей в разговорах с Коленкуром царю. Она резко и горячо высказывала свои мнения, приводила свои возражения, но не намерена была вступать в открытую борьбу с сыном, который был ее государем. Она заранее преклонялась пред его решением и признавала за ним право решить дело. Собранные по этому вопросу Коленкуром сведения вполне согласны; подобные же указания были получены иными путями и самим Наполеоном.[376] Одно слово Александра решило бы все и не вызвало бы в императорской семье глубокого разлада. Если это слово не было произнесено, если император Александр уговаривал свою мать только для соблюдения формы, так это потому, что он вполне сочувствовал представленным ею доводам и по многим вопросам думать так же, как и она. Он не решался принять отказ на свою ответственность, но, предвидя возражения, которые будут сделаны в Гатчине, признавая их справедливость, был счастлив, что оказалась возможность отказать по обстоятельствам, которым он мог придать характер не зависящих от его воли.
   Словом, у вдовствующей императрицы были другие причины, а не вытекавшее из династической гордости и тайных опасений упрямство, равно как у царя были тоже иные причины, а не боязнь оскорбить свою мать и вызвать семейный разлад. Оба повиновались внушениям высшего порядка, и дело истории выяснить этот вопрос. В Петербурге Мария Федоровна воплощала в себе дух коалиции; она олицетворяла стремления аристократической и монархической Европы -- той Европы, которая, думая сначала найти в революции средство расчленить Францию, рассчитывая утолить свою вековую против нее злобу, с ужасом увидела, что Франция выступила в роли завоевательницы, что она всюду перешла свои границы и готова была ринуться на нее самое. Тогда, виду угрожающей опасности, Европа стала думать о собственной защите. Она пришла к сознанию о необходимости противопоставить непобедимому узурпатору солидарность древних монархий, решила ревниво охранять от его влияния законные династии и на ненависти и страхе к завоевателю построила свои руководящие начала. В Тильзите Александр на некоторое время ускользнул из-под влияния Европы или, по крайней мере, думал, что освободился от него. С тех пор бесцеремонность и коварство наполеоновской политики, затем собственные ошибки царя, страстное и неудовлетворенное ожидание решения восточного вопроса в 1808 г., неприятности и огорчения 1809 г., затем роковой ход событий, возродившийся антагонизм интересов, -- все это снова незаметно навело его на другие пути, и в настоящее время он был чересчур близок к нашим врагам, чтобы возобновить в более компрометирующей форме договор 1807 г. В 1807 г. он, вероятно, пошел бы на семейный союз. В 1810 г. он явно не отверг его, но воспользовался своей матерью, чтобы отклонить. Таким образом, между императрицей и ее сыном создалось соглашение, быть может, и молчаливое, в силу которого они поделили между собой роли. Императрица взяла на себя ответственность за отказ, тогда как молодой государь медовыми речами смягчил непреклонность принятого решения. Александр желал сохранить на время оттенок дружбы и союза, ибо видел в этом средство закрепить плохо упроченные завоевания, обеспечить за собой некоторую безопасность и отдалить грозную опасность конфликта. Но он не хотел уже связывать себя с человеком, судьба которого была и грозна, и непрочна, с человеком, окончательная победа и упроченное положение которого означали бы падение cтaрой Европы. При таком настроении русский двор мог еще входить с Наполеоном во временные сделки, мог терпеть из-за него некоторые неудобства, но не связывать себя с ним узами брака. Если Австрия пошла навстречу нашим желаниям, то только потому, что ужас ее положения позволял ей видеть только ближайшую опасность настоящей минуты. Находясь непосредственно под ударом завоевателя, завися от вспышки его гнева, она видела в браке единственное средство спасения. Она принесла свою принцессу в жертву, чтобы умилостивить бога зла и тем отвратить от себя громовой удар. На свой поступок она смотрела, как на подвиг, совершенный под давлением роковой необходимости, и искала семейного союза, потому что отлично сознавала, что, в противном случае, он будет предписан ей. Россия же, менее стесненная, менее потерпевшая от военных неудач, более свободная в своих решениях, неизбежно должна была отказаться от брака.

Часть IV. Отклонение договора о Польше

   Положение, занятое в конце концов Россией в вопросе о браке, опровергает общепринятое объяснение, которое давалось ее проволочкам. До последнего времени, по недостатку точных сведений, писали, и неоднократно, что император Александр, не отказываясь в принципе от брака, хотел сделать из своего согласия вознаграждение, за крупные политические выгоды; что, откладывая ответ, заставляя себя просить, он не имел иной цели, как только повлиять на решение своего союзника и в обмен на великую княжну немедленно же получить утверждение заключенного против Польши акта: что царь охотно уступил бы, если бы Франция удовлетворила его желание и что он ставил свое собственное решение в зависимости от принятого в Париже.[377] Его последние разговоры с Коленкуром, происходившие в то время, когда фактически нельзя было знать, утвержден ли договор, не допускают уже этой гипотезы. Если бы император Александр ставил в тесную связь эти два вопроса -- о Польше и о браке -- он подождал бы, пока Наполеон утвердит договор, и потом уже сам решил бы вопрос о браке. Не удовлетворяя сразу же наших желании, он до достижения своей цели поддерживал бы в нас надежду и преждевременно не разочаровывал бы. Он задержал бы переговоры, тянул бы их, но не прервал. В действительности же, дело обстояло иначе. Встревоженный и оскорбленный выгодами, предоставленными Варшавскому герцогству, oн считал себя вправе рассчитывать на гарантию, которая, удовлетворив его за обиду, исправила бы и созданное Венским миром положение. Между услугой, которой просили у него, и обязательством, которого он сам требовал, он не допускал того характера вознаграждения, той тесной связи, какую, несомненно, хотел установить Наполеон.
   Если что и можно допустить, так это то, что Александр, принимая на первых порах радушно и даже сердечно предложение, но прося времени для того, чтобы уговорить свою мать и давая Коленкуру надежду на благоприятный исход через две-три недели, надеялся, что Наполеон, руководствуясь этими первыми признаками, доверчиво и тотчас же, не получив еще предмета своих желаний, утвердит договор 4 февраля, когда царь, под видом отсрочки на два года, замаскировал отказ, он мог предполагать, что император, в руках которого договор должен был находиться уже в течение нескольких дней, подписал и отправил его в Россию и не был уже в силах вернуть его обратно. Если бы произошел такой казус, Россия одна получила бы всю выгоду от переговоров о браке и конвенции. Сумев заставить заплатить себе вперед, она достигла бы удивительного результата -- получила бы желаемое, ничего не давая сама; выманила бы утверждение договора, не отдавая великой княжны.[378]
   Допуская, что у Александра мог быть этот тонкий расчет, он и в этот раз рассчитал, не приняв во внимание проницательность Наполеона. Мы уже видели, что, когда вместе с текстом договора до Наполеона дошли и первые слова царя по поводу брака, слова любезные, но мало говорящие, первым его делом было отложить на время договор, т. е. дело, которое он ставил в непосредственную связь с браком, он не подписал конвенции. Впрочем, содержание договора само по себе казалось ему трудно совместимым с его достоинством, при первом взгляде на статьи, следующая -- написанная красной строкой, вещая, как слова прорицателя -- фраза: "Польша никогда не будет восстановлена" обратила на себя его внимание и возмутила его. К чему такая беспримерная формула? Дабы, не наносить ущерба безопасности Александра, он охотно откажется от содействия восстановлению Польши. Но разве можно требовать, чтобы он поручился за весь мир и отстаивал безопасность России против целого мира; чтобы он принял на себя роль деятельного и охраняющего русских Провидения, занятого только тем, чтобы устранять от них все опасности в будущем? А именно к этому, обязывал его заключенный договор. Он пожелал узнать, уполномочивали ли Коленкура идти так далеко данные ему инструкции, которых он сам не имел времени просмотреть во время их спешной отправки. Он приказал отыскать черновой набросок и потребовал от Шампаньи обстоятельного доклада.[379] С этих пор ему точно кто нашептывает не утверждать договора. Поэтому он ничего не решает и ждет, чтобы лучше выяснились намерения России по вопросу о браке. Между тем как Александр старается разъединить оба вопроса, Наполеон все время ставит их в зависимость один от другого.
   Когда, десять дней спустя, просмотрев вновь полученные бумаги, он понял, что Россия готовится его сплавить и когда вследствие этого он быстро повернул дело с Австрией, его первой заботой было заняться договором. Безотлагательно, в тот же день, 6 февраля, несмотря на дела, требовавшие особенного его внимания, он приступил к его просмотру. Теперь он уже не колеблется, он не считает нужным сдерживать свое возмущение против отвлеченной и оскорбительной формулы. Он решает, что не даст крайне компрометирующего обязательства тому, кто ничего нe хочет сделать для него. В угоду положительно не стоящей доверия России, он не может жертвовать Польшей, ибо на Польшу-то он всегда может рассчитывать в борьбе с Россией. Вследствие этого он решает не утверждать акта в том виде, в каком посланник преподносит ему для подписи.
   Однако, думает он, простое немотивированное отклонение было бы делом слишком серьезным. Извещение об этом, дойдя до Петербурга вместе с известиями об австрийском браке, может глубоко взволновать и даже напугать Россию, может заставить ее поверить в полное его отречение от тильзитской системы и бросит ее в объятия наших врагов. Подавив в себе чувство оскорбленной гордости, руководствуясь только политикой, которая требовала еще союза в Россией, Наполеон остановился на приеме, который мог бы удовлетворить обе стороны, и первая мысль о котором пришла ему на ум в минуту получения договора.[380]
   Да! Он не откажется, безусловно, дать свою подпись. Он даст ее и отправит подписанный акт в Петербург, но приложит руку к акту, несколько отличающемуся от присланного. Другими словами, заменит предлагаемый ему договор, который считает неприемлемым, другим, тождественным по содержанию, но исправленным по форме, и отправит его уже утвержденным. Благодаря такому приему, удовлетворение России, совместимое с достоинством и интересами Франции, нисколько не запоздает. Александр желает возможно скорее иметь форменную бумагу, в которой Наполеон обязуется, поскольку от него зависит, не стремиться к восстановлению Польши -- во французском изложении договора требуемое уверение будет выражено вполне определенно. Достаточно будет царю утвердить этот уже утвержденный императором французов акт для того, чтобы договор между обоими государями немедленно вступил в силу, чтобы он сделался совершившимся фактом, чтобы Наполеон был связан и Россия успокоена. Наполеон тотчас же приказывает Шампаньи составить проект акта, причем в пространном письме энергично указывает ему на причины, требующие более приличной редакции.
   "Герцог Кадорский, пишет он, представьте мне проект договора, которым должен быть заменен акт, присланный герцогом Виченцы. Сообщите ему, что я не могу одобрить этого договора, так как в нем отсутствует достоинство, и есть вещи, на которые он не был уполномочен. Я не могу сказать, что Польское королевство никогда не будет восстановлено (ст. 1), ибо этим было бы сказано, что если когда-нибудь литовцы (Lithuaniens) или вообще кто бы то ни было вздумают восстановить его, я буду обязан послать войска, чтобы воспротивиться этому. Это не отвечает моему достоинству. Моя цель успокоить Россию, а для достижения этого достаточно статьи, составленной в следующих выражениях: "Император Наполеон обязуется никогда не оказывать ни содействия, ни защиты какому-либо государству или внутреннему восстанию или чему бы то ни было, что могло бы способствовать восстановлению Польского королевства".[381]
   Остальные статьи тоже должны быть переделана в соответственном смысле. Везде, где посланник обещал наше вмешательство, министр должен говорить о нашем неучастии. Например, 2-я статья русского проекта обязывала договаривающиеся стороны наблюдать за тем, чтобы впредь слова "Польша" и "поляки" никем не были употребляемы. "Смешное и нелепое обязательство!"[382] -- воскликнул император. Недостает только, чтобы император французов предписал всем правительствам принять перифразу для обозначения Польши и навязал им особый словарь; чтобы он ополчился войной против одного слова. Все, что он может обещать -- это, что впредь сам он не будет употреблять выражений, которые не нравятся. Трактующая об этом статья должна быть заменена следующей: "Император Наполеон обязуется никогда, ни в одном государственном акте, в каком бы роде он ни был, не пользоваться словами Польша и поляк для обозначения тех стран, которые составляют часть прежней Польши".
   Затем достоинство саксонского короля, от имени которого договаривается Наполеон, не было достаточно принято во внимание. Так, 3-й статьей грубо предписывается упразднение польских орденов, присвоенных великогерцогской короне. Это постановление могло бы быть истолковано как запрещение королю Фридриху-Августу носить знаки отличия, которыми он привык украшать свою грудь. Нужно ограничиться заявлением об упразднении ордена путем погашения, запрещая всякую новую раздачу. Наконец, справедливость требует установить полную взаимность обязательств и не позволять ни России, ни Саксонии расширяться за счет земель, которые принадлежали бывшему королевству.
   Контрпроект, составленный согласно этим указаниям, был отослан Коленкуру 10 февраля. Не прошло и сорока восьми часов после отправки, как Наполеон, продолжая обдумывать договор, пришел " убеждению, что нужно прибавить еще одно ограничение и, сверх того, заметил одно упущение, которое необходимо было исправить. Он не отменяет уступки, сделанной России в той форме, которую считает приемлемой, но эта уступка тяготит его душу. В особенности он не может допустить, чтобы она была использована во вред ему в Варшаве, среди народа, который по мере того, как отдаляется от него Россия, приобретает для него большее значение. 12-го он приказывает отправить посланнику postscriptum дополнительное сообщение. Само собой разумеется, не так ли? -- говорится в нем -- что договор останется в тайне, что ни одна из сторон не будет иметь права его обнародовать. Только при этом условии Коленкур должен будет выдать акт.[383] Таков смысл postscriptum'a.. Таким образом, никто не будет в состоянии доказать варшавянам с документом в руках, что император сделал из них и их будущего предмет купли-продажи и никто не сможет лишить его их преданности и сделать его чуждым Польше. Он не желает, чтобы у него преждевременно сломали в руках то оружие, которым ему, быть может, придется воспользоваться против России, если она сделается его врагом. Эти предосторожности не мешали ему заботливо и при всяком удобном случае пользоваться прежним языком союза. Он счел своим долгом дать петербургскому кабинету непосредственное объяснение по поводу причин, которые привели его к решению изменить договор. 12 февраля Шампаньи написал по этому поводу Румянцеву. При этом ему представился случай заговорить о браке с Марией-Луизой. Он еще настойчивее повторил свои предыдущие заявления и высказал, как непреложную истину, что Наполеон остается непоколебимо верным России, что, вступая в брак с эрцгерцогиней, он не женится на Австрии. Министр пространно излагал мотивы, которые должны были убедить в неизменности нашей политики. "Император, -- говорит он, -- дорожит императором Александром в силу привязанности, в силу политических принципов, из убеждения в благотворное влияние союза на всю Европу. Его Величеству угодно было, чтобы при сем случае я подробно ознакомил вас сего намерениями и желаниями: все они направлены к тому, чтобы всегда оставаться другом и союзником императора Александра.[384]
   Несмотря на столь блестящие фразы и превосходящие всякую меру уверения, странно было думать, что австрийский брак и отказ утвердить договор, -- события, непосредственно следовавшие одно из другим, -- не вызовут в отношениях между Францией и Россией глубокого расстройства, Каждое из этих событий, взятое в отдельности, не уничтожая окончательно добрых отношений, способно было их испортить. Совпадение же их придавало им непоправимо важное значение. Явившись одновременно на свет с промежутком только в несколько часов, они, соединясь, дали удвоенную массу, благодаря чему возросло и их значение.
   С государями случается то же, что и с частным лицами. Всякая неудавшаяся попытка связать себя кровавыми узами неизбежно оставляет после себя чувство оскорбленного самолюбия и ставит в фальшивое положение союз, который, в случае успешного окончания дела, должна была бы упрочить. Тщетно обмениваются они дружелюбными словами, тщетно сваливают на обстоятельства вину неуспеха -- горечь проникла в сердце, она ищет и даже изобретает обиды.
   В настоящем случае обид было более, чем достаточно. Мы видели, до какой степени с первой же минуты сватовства уклончивая игра Александра задевала за живое и злила императора. Последние ответы России были не таковы, чтобы смягчить произведенное на него впечатление. Он просил царя сообщить решение через два дня. Александр потребовал двадцать, а затянул на сорок, имея в виду в конце концов совершенно уклониться от брака. Благодаря такому бесспорно неоткровенному и неискреннему поведению, в Наполеоне все более крепло составленное им о характере Александра мнение; он считал себя вынужденным быть настороже, дабы не попасть в западню вероломной политики. С другой стороны, если Россия и должна была приписать себе главную ответственность за неуспех, если, в конце концов, только от нее одной зависело возвести на трон Франции одну из своих великих княжон, то следует заметить, что поведение Наполеона по отношению к ней не было корректным в последние дни переговоров. Несмотря на объяснительные депеши и разные ухищрения, никто в России не мог отрешиться от следующего соображения: если бы Александр, получив от Коленкура полномочие передать формальное предложение, позволил себе cерьезнее и энергичнее настаивать пред своей матерью; если бы после продолжавшегося несколько недель колебания императрица вместо отказа выразила согласие, -- ее ответ все-таки получился бы тогда, когда дело с австрийским браком было уже кончено. В какое же ложное и тяжелое положение поставило бы это событие молодую великую княжну, ее семью, императорский двор! Разве Наполеон не нарушил обязательных правил приличия, отказавшись от брака с великой княжной, не предупредив об этом заблаговременно? Таким образом, случилось, что оба императора были друг перед другом виноваты; каждый считал себя вправе высказывать справедливые упреки, и последовавшее отсюда обоюдное раздражение наложило отпечаток горечи на их отношения и способствовало дальнейшему развитию зародыша разногласия, который уже внедрила между ними политика.
   Мы не можем ручаться, что именно неудавшийся брак был причиной разрыва. Если два с половиной года спустя Наполеон двинул по дороге в Москву соединенную под его начальством Европу, то вовсе не потому, что русская императрица не пожелала иметь его своим зятем. Причина к разрыву существовала раньше: мы уже давно признали ее в Польше, на что и указывали много раз. Но, в то же время, когда начались переговоры о браке, политический конфликт был на пути к мирному разрешению, так как Наполеон искренне и по доброму желанию соглашался на основы договора, на который Александр указывал как на единственный предмет и как на предел своих желаний, Допуская даже, что император, во всяком случае, отверг бы необычную форму, в какую Россия облекла этот договор, все-таки его поправки имели бы неизмеримо меньшее значение, если бы состоялся семейный союз. Если бы это событие, которое служило бы бесспорным и торжественным доказательством их искренней дружбы, состоялось, оба государя продолжали бы вести переговоры в духе согласия и, может быть, среди сердечных излияний, которыми должно было сопровождаться бракосочетание и должен был ознаменоваться торжественный праздник союза, сама собой появилась бы на их устах примирительная формула, Наоборот, недоброжелательное отношение, проявленное в России к проекту о браке, сделает Наполеона более прямым, более неуступчивым, придаст его ответам характер грубости; с нескрываемой надменностью будет он подчеркивать свое несогласие с желаниями двора, не пожелавшего сделать ему угодное. Кроме того, хотя он пока и не думает о политическом союзе с Австрией, тем не менее, он воображает, что обезоружил ее и завоевал ее симпатии. Думая, что она ему беспредельно преданна, что она готова отдаться ему, лишь бы только он пожелал этого, он меньше будет думать о поддержании добрых отношений с Россией и станет увлекаться предприятиями, превосходящими по своим размерам и рискованности всякую меру. С своей стороны, и Россия, получив одновременно сведения об австрийском браке и об отклонении договора, поставит эти два события в причинную зависимость. Беспокойный, подозрительный, видящий все в дурном свете русский двор усмотрит в этом повороте нашей политики в направлении, обратном Тильзиту. У него не будет никаких сомнений, что император нашел точку опоры вне России, что он оперся на Австрию. Но так как Наполеон заключал союзы только ради войны, то русский двор немедленно же придет к вызову, что союз направлен против него, что его безопасность, его существование стоят под угрозой, и почувствует у своей груди французскую шпагу, острием которой служит Польша. Его страх превратится в безумную храбрость отчаяния, он в более резкой форме поставит свои требования, предпишет свои услуги, будет изыскивать средства к борьбе и первый прибегнет к интригам и враждебным приготовлениям. Таким образом, хотя замена русского брака австрийским и не была непосредственной причиной разногласия, тем не менее, вполне допустимо, что она помешала его полюбовному разрешению: она, бесспорно, усилила, растравила, ожесточила, обострила это разногласие. Первые дни февраля 1810 г. -- кульминационный и роковой этап в судьбе Наполеона -- отмечают критический момент союза. Это тот момент, когда он мог бы возродиться и окрепнуть -- он вышел из этого испытания нравственно разбитым. Эти дни служат рубежом двух периодов, как бы водораздельной линией двух склонов. До сих пор, несмотря на их неудовольствие и возрастающее недоверие, Наполеон и Александр ставила главной своей задачей идти вместе; даже в последнее время они сделали достойную внимания попытку остаться союзниками и снова сделаться друзьями. Однако это усилие сблизиться не устояло до конца; в минуту, когда вопрос был поставлен ребром, на обоих нашло затмение. Монархи расходятся в одном из выражений соглашения, на почве которого должен возродиться их союз, и тотчас же с обеих сторон начинается попятное движение, которое должно навсегда разлучить их и отбросить на противоположные пути. Это движение, сперва медленное, едва заметное, начинает мало-помалу ускоряться, скользя послушно по роковой наклонной плоскости событий и страстей, и в конце концов оно снова поставит обоих императоров в их первоначальное положение -- в положение враждебности и борьбы, далеко от той почвы единения, к которой их еще недавно притягивали взаимные влечения и как бы предчувствие будущего.

Глава VIII. Бракосочетание

Император Александр не верил в возможность австрийского брака. -- Первое впечатление. -- Поздравления императору. -- Кисло-сладкие замечания. -- Роль общественного мнения в последующих событиях. -- Какое впечатление произвело в Париже объявление о браке; пристрастное влечение к Австрии высших классов. -- Колонии иностранцев: немцы и поляки. -- Вена на другой день после известия. -- Антирусская партия. -- Ее усилия отодвинуть Австрию к Востоку и поставить во враждебные отношения к России. -- Разочарование и тревога в Петербурге. -- Непопулярность императрицы-матери. -- Прибытие измененного договора. -- Полная растерянность. -- Жалобы канцлера Румянцева; его взгляд на союз; предсказание будущего. -- Наполеон в роли жениха. -- Неудовольствие по поводу упреков и намеков России. -- Первая вспышка гнева. -- Он смягчается и сдерживает себя. -- Приезд Бертье в Вену; брак по уполномочию; стремление Франции и Австрии понравиться друг другу. -- Наполеон извиняется пред Россией за прерогативы, данные представителям Австрии. -- Два займа. -- Путешествие Марии-Луизы; характер и значение манифестаций, происходящих при ее проезде. -- Граф Меттерних в Париже и Компьене. -- Россия ревниво наблюдает. -- Торжественный день. -- Дипломатический корпус в Лувре. -- Часы ожидания. -- Тост графа Меттерниха. -- Римский король и король римлян. -- Русское посольство в день церемонии. -- Опасения за будущее. -- Наполеон и Карл XII. -- Восторг и доверие народа: самая блестящая эпоха царствования. -- Усилия Наполеона дать Европе доказательства своей умеренности. -- Бесполезные попытки улучшить отношения с Англией; роковая необходимость продолжать борьбу. -- Брак не увенчает дел императора -- он готовит новые конфликты. -- Поведение императора Александра в период брачных торжеств; в ту минуту, когда счастье Наполеона достигает своего апогея, на горизонте поднимается опасность войны о Россией.

   Чувствовать влечение к утраченному и испытывать позднее сожаление о презренных нами выгодах, как только другие на наших глазах захватят их и начинают извлекать из них пользу, -- естественное свойство человеческой души. Очевидно, императору Александру и в голову не приходило, что неизбежным следствием его отказа будет брак с эрцгерцогиней. Традиции и принципы Австрии не допускали и мысли о подобном предположении. Он и представить себе не мог такой предусмотрительной уступчивости с ее стороны, такого уменья пользоваться случаем и такой решимостью. В то время, когда венский двор уже связал себя торжественным обязательством, царь почти что предсказывал возобновление в более или менее близком будущем враждебных действий между Австрией и Францией. Поэтому известие о подписанном Шварценбергом контракте очень поразило его и причинило ему горькое чувство разочарования.
   Правда, он слишком хорошо владел собой и был слишком горд, чтобы показать свою досаду. Его поведение было корректно, даже предупредительно, и он еще раз доказал свое уменье держать себя. Он пожелал, чтобы его поздравления прибыли в Париж прежде всех других, и первой его заботой было назначить чрезвычайного посла для принесения поздравлений. Он избрал для этого одного из министров, князя Алексея Куракина, брата посланника, и отправил его, не теряя ни минуты, едва дав ему время собраться в дорогу.[385]
   Коленкур Шампаньи 17 марта и 4 апреля 1810 г. "Император, прибавляет посланник, так торопит с отъездом князя Куракина, о которым я только что виделся, что тот уезжает через сорок восемь часов. Князь хотел отложить свой отъезд на несколько дней, чтобы представиться в мундире высших чинов двора, и просил разрешения сделать его и носить во время этой миссии, так как министерский недостаточно наряден. Император, разрешая ему мундир, поставил условия, чтобы он не дожидался его, что он будет доставлен ему с курьером".
   Но в беседах с Коленкуром он не скрыл, что император мог бы поступить с большей деликатностью и вниманием. Он высказал ему, что поспешность, с какой Франция заключила брачный договор в Вене, в то время, когда переговоры в Петербурге, начатые столь энергично, были еще в полном ходу, могла бы подвергнуть Россию наихудшему из унижений, если бы Россия не была достаточно благоразумна и не оградила себя от этого. Итак, это было счастьем, что императрица-мать была против брака, а главное, что ее сын ничего не говорил ей о нашем предложении; события блестяще оправдали его благоразумный поступок. "Счастливая случайность, -- сказал Александр, -- что годы моей сестры удержали нас от этого. Какое бы впечатление произвело это известие, если бы я не говорил о браке только от своего имени и как о деле, в котором вы были ни при чем? В каком положении очутились бы мы, если бы я был менее осторожен с моей матерью и менее чтил ее права? А ваше положение? -- Сколько упреков пришлось бы вам от меня выслушать! Вы видите, что проволочки, на которые вы тогда жаловались, были только благоразумием".[386]
   Эти замечания, сделанные между прочим, не мешали Александру при всяком удобном случае высказывать пожелания счастья своему союзнику. Что же касается политических последствий брака, то, по его словам, он смотрел на них с полным доверием. Он напомнил посланнику, что улучшение наших отношений с Австрией казалось ему всегда необходимой гарантией европейского мира; говорил, сколько горя причинил ему разрыв 1809 г.! Все это было справедливо. Но царь заблуждался, предполагая, что неизбежным следствием брака будет политический союз. От простого улучшения отношений между Францией и Австрией, чего так мудро желал Александр, до интимного союза с одной Австрией было очень далеко, а, между тем, первой мыслью его при известии о браке было: император заменил русский союз австрийским. К несчастью, его подозрения скоро нашли поддержку в общественном мнении, по обыкновению легкомысленном и склонном преувеличивать значение событий -- в зловещих разговорах, начавшихся вокруг него, далее в слухах, доходивших до него со всех сторон света, в бесконечных я шумных комментариях, которые поднимались по всей Европе по мере распространения известия о браке. Значение, приписанное повсюду этому событию, особенно в трех заинтересованных столицах, в Париже, Вене и Петербурге, усилило присущую ему важность. Общественная мысль, предрешая последствия брака, в известной степени создавала их и, благодаря настойчивости, с какой она их предсказывала, по меньшей мере, ускорила их развитие.
   На парижскую толпу известие о браке произвело сильное, но кратковременное впечатление. Население Парижа, привыкшее к наполеоновским чудесам, пресыщенное необычайными событиями, быстро освоилось с картинами развивавшейся перед его глазами великой драмы, появлявшимися и следовавшими одна за другой с головокружительной быстротой. Оно по прежнему испускало крики восторга при всяком слуге, когда ему показывалась неожиданная и величественная картина, но интересовала ее только на одну минуту. Только неоднократно распространявшиеся слухи о реакции, о суровых мерах против революционеров вызвали поверхностное волнение. Нужно сказать, что вследствие прекращения торговли, увеличения налогов и глубокого расстройства, внесенного в экономическую жизнь нации, наступили крайне тяжелые времена. Забота о хлебе насущном слишком поглощала всех, чтобы чисто политическое событие могло надолго занять толпу и возбудить ее страсти. Что может быть выразительнее следующих слов из донесения полиции: "Между тем, как все партии заняты политическими вопросами и интригами, население Парижа хлопочет только об увеличении съестных припасов; тем не менее, оно упорно держится своих предубеждений против австрийской принцессы".[387]
   Что же касается высших слоев общества, то там, как только высказался император, тяготение к Австрии превратилось в восторженное и настоящее ухаживание, 9 февраля вечером у князя Шварценберга, открывшего свой салон, была такая давка, что чуть не задыхались от тесноты. Каждый хотел засвидетельствовать князю свое почтение и доставить себе злостное удовольствие присутствовать при появлении русского посланника -- посмотреть, как тот примет известие о браке и как будет держать себя, Общество, не знавшее истинных причин неудавшегося брака с русской великой княжной, не допускало и мысли, чтобы царь или его мать могли добровольно отказаться от чести, которой завидовал весь свет. Оно думало, что дело шло на почве соревнования между Австрией и Россией; что Россия, по своей вялости и неповоротливости, дала предупредить и опередить себя более находчивой сопернице, сумевшей без особых церемоний согласиться раньше ее на брак, и многие уже заранее мечтали об удовольствии посмотреть на печальную фигуру русского посланника. Когда Куракин, которого болезнь удержала дома, не приехал, никто не отнесся серьезно к этой вполне возможной причине. Все усмотрели и этом одну из тех дипломатических болезней, которые часто выручают посланников в затруднительных положениях.[388] Члены австрийского посольства открыто, с торжествующим видом выражавшие свою "радость",[389] заразили ею и всех проживавших в Париже немцев, из которых наиболее проницательные, не стесняясь, говорили о неизбежном конфликте с отвергнутым государством. Они приглашали свои правительства обратить внимание на это обстоятельство и не упускать его из виду при своих политических расчетах. Дальберг писал Меттерниху: "Можете быть уверены, что менее чем через пять месяцев у нас будут холодные отношения с Россией и не далее восемнадцати -- война".[390] Еще один знаменательный факт: польская колония ликовала. В ноябре и декабре явный поворот Наполеона к тильзитскому союзу привел ее в отчаяние; теперь она находила, что перемена в императорской политике снова давала ей право надеяться на лучшие времена. В то время, когда другие довольствовались только предсказаниями войны на восточной окраине Европы, поляки начали уже громогласно учитывать ее в свою пользу и видели в ней залог своего национального освобождения. Они ликовали по случаю брака с Марией-Луизой не потому, что выбор пал на Австрию, а потому, что Франция отреклась от России.[391]
   Волнение в Вене было тем сильнее, что никто не был подготовлен к этому событию. Питаемые императором Францем и его министрами надежды не вышли еще за пределы тесного кружка, как вдруг сообщение нашего представителя и получение брачного контракта поставили правительство и нацию перед свершившимся фактом. В это критическое время австрийское правительство сохранило душевное спокойствие и сумело спасти свое достоинство. Оно сочло нужным сделать некоторые оговорки по поводу характера сватовства, но не заставило ждать утверждения контракта и с высоты своего величия дало согласие, как будто Наполеон не вырвал его раньше. Безграничная радость, обуявшая Меттерниха, смотревшего на брак, как на дело рук своих, быстро распространилась среди его друзей и знакомых. Когда народная масса очнулась от ошеломляющего, невероятного известия, когда поулеглось возмущенное чувство отдельных лиц, большинство публики присоединилось к радости высоких кругов.
   Конечно, воспоминания о последней войне были еще слишком свежи, чтобы изгладиться в один день. Нет сомнения, что в Вене не могли так скоро забыть жестокостей победителя и пережитых унижений. Там не могли забыть, что их столица в течение пяти месяцев прошлого года была занята нашими войсками, что она подвергалась обстрелу нашей артиллерии, что укрепления ее были снесены. В ней и теперь еще стояли, как позорное клеймо поражения, свежие развалины. И все-таки брак являлся первым признанием высокого положения Австрии, как бы данью уважения, воздаваемого ее достоинству. Сватовство победителя утешало ее, внушало чувство гордости; являлось создание, что Австрия опять делается великой державой. После целого ряда тяжелых годов в Вене впервые прозвучала счастливая весть. Увлекающееся впечатлительное население, очень привязанное к своим государям, пришло в восторг и ликовало при мысли, что дщерь Австрии, всем им известная и всеми любимая принцесса, приобретет блестящее положение, что она разделит первый трон в мире. В самых разнообразных слоях общества это событие было как бы семейной радостью, и это сказалось быстрым, но кратковременным взрывом симпатий к Франции.
   Не прошло и двадцати четырех часов после первого известия, а наш посланник был уже осажден посетителями. Один за другим приезжали члены правительства уверить его в своих чувствах и преданности и принести повинную. Один из них откровенно признался, что Австрия, несчастливая на боевом поприще, должна была бы впредь придерживаться своего древнего девиза: Fetix Austrianube. При встрече "все поздравляли друг друга, все потеряли голову".[392] Город принял праздничный вид; стечение публики в увеселительных и общественных местах было громадно. Венцы вспомнили старую привычку собираться в концертных и бальных залах и под звуки оркестра пирушками и тостами праздновали радостное событие. Головы разгорячались, вместе с удачей явилось и честолюбие, и венцы с особым удовольствием рассуждали о блестящих перспективах, на которые давал надежду брак. В первую минуту они видели в нем только залог мира, затем начали усматривать предвестника полного восстановления государства. Они не сомневались, что впредь победитель будет приобщать Австрию к своим предприятиям и сделает ее участницей в прибылях; от его дружбы они сулили себе ценные выгоды, которые до сих пор доставались на долю других и давно были предметом их зависти, и громко хвастались, что мастерским ходом похитили у России союз с Наполеоном.[393]
   Как известно, в Вене было много русских; они пользовались исключительным влиянием и занимали в обществе первое место. Связанные с Австрией общей враждебностью к Франции, они видели в ней верную и непоколебимую союзницу, последнее убежище своих идей. Ее измена страшно поразила их. С какой бы точки зрения ни рассматривали они этот брак, они видели в нем только унижение и опасность для своей родины и, если можно так выразиться, среди всеобщего веселья облеклись в траур. По выражению Меттерниха,[394] русский посланник, граф Шувалов, оцепенел от ужаса. Не обладая таким искусством владеть собою, как его государь, не такой тонкий дипломат, как высшее его начальство, он не сумел скрыть своих чувств и не явился вслед за своими коллегами с поздравлением во французское посольство. В русских салонах в Вене известие о браке было принято, как весть о несчастье, постигшем Россию, как весть о народном бедствии. "Первое известие, -- писал граф Отто, -- пришло во время бала в одном русском доме. Музыка тотчас же была прекращена, и многие разъехались до ужина".[395]
   Надо сознаться, что некоторые австрийцы приняли такой тон, что вполне оправдывали скорбь и опасения русских. Австрия всегда отличалась удивительной способностью применяться к обстоятельствам и в зависимости от них перемещать свои политические задачи; она обладала поразительным уменьем пользоваться своим географическим положением, позволявшим ей то оказывать давление на Запад, то устремляться на Восток. Несколько лет тому назад в Вене образовалась партия, враждебная России более, чем Франция. До сих пор она была немногочисленна и не имела полоса. Она высказывала тот взгляд, что, вместо того, чтобы, на свою погибель, вести борьбу с великой западной империей, Австрия должна опереться на Францию и действовать с ней заодно в видах сопротивления восточным замыслам России; что нужно победить и вытеснить Россию с Востока, затем расширить своя владения по течению Дуная, перенести туда свою деятельность и там восстановить свое счастье. В настоящее время, когда считавшееся невозможным, о чем и мысли не допускалось, стало совершившимся фактом, когда как бы чудом свалился с неба брачный союз с Францией, эта небольшая группа людей заговорила громко, стала настойчиво проводить свои взгляды, и в известных общественных трупах -- в особенности среди молодежи, а также в армии -- ее воззвания пробудили воинственный отголосок. Храбрая, но неудачливая армия, удрученная постоянными поражениями, жаждала случая одержать победу -- хотя бы за счет старых союзников -- и возымела злостное желание выместить на России нанесенные ей Францией поражения. Австрийские офицеры заходили к нашим оставшимся в Вене офицерам и говорили: "Устройте, чтоб мы могли сражаться рядом с вами; вы увидите, что мы будем достойны этого".[396] От русских, которых до сих пор носили на руках, не ускользнули бестактные намеки и враждебные выходки австрийцев. Не скрывая своего удивления, они с горечью говорили: "Еще несколько дней тому назад мы были в Вене в большом почете. Теперь обожают французов, и все поголовно хотят воевать с нами.[397]
   Дойдя до Петербурга, рассказы о настроении в Вене и Париже еще больше усилили тревогу, вызванную в русской столице известием о браке. Среди тех русских, которые желали, чтобы выбор пал на их великую княжну, разочарование было тем глубже, чем больше были их надежды. Первоначальная досада превратилась в злобу против правительства, которое они обвиняли в том, что оно упустило случай закрепить благосклонность Наполеона и обеспечить России бесспорные выгоды. Язвительные и почти оскорбительные фразы сыпались, главным образом, на императрицу-мать; говорили, что все зло в упрямстве государыни, в ее беспочвенных предубеждениях. "Этот брак, -- писал Коленкур Талейрану, -- произвел здесь забавную революцию; наиболее ворчавшие на союз с нами, наиболее противившиеся ему бросают камень в императрицу-мать...".[398] По странному противоречию русские стали превозносить выгоды французского союза, которому до сих пор придавали так мало цены. Теперь, когда Франция начала отдаляться от России, каждый стремился сделаться французом, а так как эта уже несвоевременная симпатия выражалась глубокими сожалениями, мрачными предчувствиями и зловещими предсказаниями, то все это в конце концов убедило Александра, что Наполеон отстранился от него и теперь питает к нему только враждебные чувства.[399]
   Все способствовало тому, чтобы укрепить в нем такое опасение -- и поведение иностранных правительств, и толки в салонах и городах. Венский кабинет недавно предупредительный до угодливости, стал задирать нос, заговорил тоном холодного достоинства и пренебрежительного невнимания. Меттерних, стараясь успокоить относительно последствий брака соседние государства -- Пруссию и Оттоманскую Порту, -- давая им понять, что Австрия не помышляет о возмещении своих потерь за счет своих соседей, не торопился успокоить Россию, к которой с 1809 г. питал непримиримую злобу. Он так характеризует свои отношения к русскому двору. Мы поставили себе за правило, "не давая заметить нашего раздражения, выказывать ему полнейшее безучастие и презрение, на которые мы обрекли его за его поведение в последнее время".[400] Чтобы еще более смутить и без того расстроенную душу Александра, к неожиданной надменности Австрии присоединились, как знамение времени, выражения сочувствия и предложения, исходящие из другой страны. Считая, что союз, связующий царя с императором, нарушен, Англия предлагала ему себя в утешительницы. Она действовала через тайных агентов, пробовала снова завязать с ним сношения, "стучалась во все двери",[401] нашептывала, что отвергнутой Францией России остается только один выход, -- искать убежище у своих старых истинных друзей. При наличности столь разнообразных, но одинаково тревожных симптомов в Петербурге неожиданно было получено известие, которое как бы подтверждало их. В тот самый день, когда Наполеон обручился с эрцгерцогиней, он отказался утвердить заключенный против Польши договор и пожелал заменить его другим.
   После этого удара, непосредственно следовавшего за известием о браке, Александр и его министр совсем потеряли голову. Их охватило тягостное чувство беспомощности, одиночества, грозящей опасности. Между тем и теперь только от них зависело дать другое направление столь грозному для будущего польскому вопросу. Предложенный Наполеоном и заранее утвержденный им договор содержал в себе гарантии, какие только допустимы в дипломатическом акте. У них не хватило хладнокровия обсудить договор; они не сумели воспользоваться желанием Наполеона наладить добрые отношения, -- желанием, хотя и сильно пошатнувшимся, но все еще существующим, -- и вторично пропустили случай обеспечить свою безопасность. Думая, что все потеряно, что отношения, по меньшей мере, серьезно испорчены, и думая так только потому, что император, давая обещание не восстанавливать Польшу, отказался прибавить, что она никогда и никем не будет восстановлена, они не приняли немедленного решения по контрпроекту и провели несколько дней в полной растерянности.
   Более того, у них не хватило выдержки скрыть свои душевные тревоги, В присутствии нашего посланника они высказали то, что составляло их затаенную мысль и что говорили окружающие их. Они совершили непростительную ошибку, истолковывая в его присутствии брак императора и судьбу договора в самом неблагоприятном для себя смысле. Правда, без громких и резких фраз, без злобы, скорее с грустью, дали они понять посланнику, что считают наше отпадение совершившимся фактом. Они давали ему почувствовать это тягостными замалчиваниями, вечными недомолвками, теми ежеминутными намеками, которые под конец надоедают больше, чем горячие сцены. Благодаря этому, Россия с каждым днем все более входила в роль непонятного, покинутого друга. Упрекать императора в намерениях, которых у него не было -- значило наводить его на них. Стремление навязывать ему воображаемые проступки и вероломство, в коих он не был повинен, должно было в конце концов привести к тому, что у него, действительно, появятся приписываемые ему намерения и желания.
   Канцлер Румянцев посвятил себя специальной задаче излагать жалобы на обиды, чинимые его правительству. Он громко говорил о том, на что государь его только намекал. Говоря о браке, он безусловно держался того мнения, что Наполеон никогда не был чистосердечен, что он под шумок вел переговоры в Австрией и делал это в то время, когда, по-видимому, весь был поглощен Россией. "Очевидно, что вы вели переговоры одновременно в двух местах"[402] -- такова была фраза, которая с несносной настойчивостью повторялась во всех его разговорах. Что же касается договора, то, не говоря пока, примет ли царь французский текст, он указывал на то, что изъятие первой фразы меняло характер всего акта; в требовании же хранить его в тайне он усматривал бесполезное и нежелательное ограничение, доказывавшее двусмысленность намерений Наполеона.
   Исходя из этих соображений, он намекает, что Наполеон, без сомнения, чувствует необходимость перевести в другое место свои симпатии и хочет испробовать другие союзы; что в этом отношении у России составилось определенное мнение, но что она не отплатит нам тою же монетой; напротив, в надежде, что ее постоянство заставит неверного друга вернуться к ней, Россия будет неподкупна и предана союзу по-прежнему; что она не хочет даже задаваться вопросом, допускает ли принятое по отношению к ней поведение некоторый недостаток постоянства и с ее стороны. "Нельзя сказать, продолжал Румянцев, чтобы союз улыбался нам. И однако, господин посланник, относительно настоящего момента вы должны отдать нам справедливость и признать, что с нашей стороны ничто не изменилось; что мы, как и прежде, дорожим союзом, а причина этому та, что он необходим для общего блага. Поэтому я и впредь заботливо буду поддерживать его в твердой уверенности, что император Наполеон вернется к нему. Доказательством, что наши намерения прямодушны и что мы преданы союзу более, чем кто бы то ни был и как никто не будет ему предан, служит то, что мы не меняем своих взглядов. Пусть постучатся к другим. Благодаря этому опыту, император Наполеон оценит нас и увидит, что все говорит в нашу пользу".[403]
   Затем он с увлечением сказал блестящее и вполне справедливое хвалебное слово союзу -- что вполне согласовалось с принципами, которые он исповедовал. Вдохновенным тоном истого пророка он сказал, что союз между Францией и Россией должен сделаться нерушимым, законом, основой их политики. "Следует, -- говорил он, -- чтобы он пережил наших государей. Это -- единственный естественный союз, -- единственный, который, при существующем укладе Европы, может быть действительно полезен Франции, равно как и России, и не только теперь -- при условиях войны с Англией, при условиях континентальной системы, -- но и во все времена... Вы вернетесь к нам, -- продолжал он. -- Вас приведут к нам и ваши выгоды, и благоразумие, и уважение к самому честному из друзей". Это обращение к будущему дало ему случай иносказательно бросить обвинение настоящему. "В этом разговоре, -- прибавляет Коленкур, -- более чем в предыдущих, министр дал заметить боязнь, чтобы мы не отказались от союза".
   Эти жалобы застали Наполеона всецело поглощенным приготовлениями к свадьбе. Он неутомимо и горячо предавался им; ожидавшее его светлое будущее заставляло его забывать огорчения, причиненные разводом. Его горе -- горе южанина, живое, не знающее меры, но скоропреходящее, -- уступило место нетерпеливому желанию поскорее увидеть Марию-Луизу и уверить ее в своих чувствах. Он желал, чтобы в Париже эрцгерцогине был оказан великолепный и радушный прием, чтобы ничего не было упущено, дабы одобрить и пленить ее, дабы дать ей почувствовать, что она у себя дома; чтобы во Франции она видела только почет и улыбки. Он старался угадать и предупредить малейшие ее желания, боялся, как бы не запугать ее, желал понравиться ей.[404] Ему хотелось, чтобы церемония бракосочетания совершилась при беспримерном блеске, и одной из главных его забот было пригласить королей, состоявших при его дворе, с тем, чтобы они составили свадебный поезд новобрачной. Затем ему нужно было ответить на восторженные уверения, которые расточали ему со всех сторон преданность или раболепство, на адреса государств, городов, корпораций, на поздравление государей. Государи, которых он обидел и обобрал, соперничали в усердии с государями, величие которых он создал. В этом стройном хоре лести слова России прозвучали как единственная резкая и фальшивая нота. Это взбесило его. В особенности его взорвало обвинение, что он вел двойную игру. Такой ни на чем не основанный упрек, -- ибо он, действительно, до самого конца не давал никаких предложений Австрии, -- показался ему не только его личного достоинства, но и достоинства его как государя. При таком обидном предложении все, что в продолжение трех месяцев копилось в душе его против Александра, прорвалось наружу и вылилось в нескольких дышащих гневом и негодованием строках в ответе Коленкуру. В немногих словах, не уклоняясь заметно от истины, передал он историю брака, но, чтобы оправдать себя, обвинял и осыпал упреками Россию.
   "Герцог Кадорский, -- писал он Шампаньи, -- приготовьте письмо для отправки в Петербург; в нем вы сообщите герцогу Виченцы, сколь забавными кажутся мне жалобы России. Пусть он твердо ответит императору и Румянцеву, когда зайдет об этом речь, что император плохо знает меня, если думает, что я вел переговоры в двух местах; что я не признаю условных соглашений, что в этом я не нуждаюсь; что для того, чтобы дать мне ответ, четыре раза просили по десяти дней; что переговоры с Австрией начались только тогда, когда стало ясно, что император -- не глава своей семьи и не сдержит обещания, данного в Эрфурте; что эти переговоры были начаты и кончены в двадцать четыре часа, ибо Австрия заранее приняла меры и заранее прислала своему посланнику полномочия, дабы он мог, в случае необходимости, воспользоваться ими. Вопрос же о религии не возбудил ни малейшей тревоги; встревожило только обязательство иметь попа в Тюльери. Что же касается договора, то я не мог утвердить акта, в котором не было соблюдено приличие и целью которого было не получить гарантия безопасности, а восторжествовать надо мной, заставляя меня говорить нелепости".[405]
   Герцог Кадорский не передал выражений императора в их грубой форме. Он смягчил их, представил в тоне обыкновенных международных сообщений, изложил в деликатных выражениях, завернул, так сказать, в дипломатическую вату, которая сглаживает шероховатости и ослабляет неприятные удары.[406] Впрочем, Александр не возвращался более к вопросу о браке, и тем избавил Коленкура от необходимости вести тяжелый разговор. Со своей стороны и Наполеон после первой вспышки гнева успокоился или, по крайней мере, стал более сдерживать себя. Он попробовал еще раз успокоить Россию насчет последствий своего брака. Народной молве, обвинявшей его в том, что он изменит направление своей политики, он счел нужным ответить формальным опровержением, которое вместе с тем служило и ответом на тревожные намеки Александра и Румянцева. Он приказал разослать всем своим агентам циркуляр с предписанием сообщить его всем правительствам. Назначением циркуляра было предостеречь как агентов, так и правительства, при которых они аккредитованы, "от заключений, которые можно было бы сделать на основании брачного союза, ибо брак, не будучи политическим союзом, не вносит никаких перемен в наши отношения к дружественным и союзным с Францией державам".[407] Это было новое и бесспорное подтверждение существующего союза с Россией. Но что могли сделать уверения и даже добрые намерения, как бы они ни были искренни, против рокового, непрерывно возраставшего охлаждения? После обручения с эрцгерцогиней прошло едва шесть недель, а как все изменилось за этот короткий промежуток времени! Теперь Наполеон получал сведения, что в России высказываются еще более горькие сомнения, даже подозрения; что при всяком удобном случае там высказываются грустные соображения, и сам он с ожесточением негодования возвращает обратно не всегда заслуженные им упреки.
   Какая разница с речами, полными нежности и преданности, приходившими из Вены! Мужественно покорившись необходимости принести жертву, австрийский двор задался целью получить от этого дела и почести, и пользу, прибегая ради этого к самой изысканной предупредительности, а нация сумела превосходно понять намерения своего двора и помогала ему со свойственной ей приветливостью. За несколько дней до приезда маршала Бертье выяснилось, что празднества по случаю бракосочетания не будут носить характер исключительно официальный, -- а "поистине будут национальными". -- "Каждый занят ими так, как будто дело идет о свадьбе в собственной семье",[408] -- писал Отто. Не было обывателя, который не постарался бы украсить своего дома, не принял бы участия в приготовлениях к приему и не делал этого с увлечением. Император Франц пожелал сам всем распоряжаться, всем руководить, и хлопотал ужасно. Он высказывал то удовольствие, то опасения, что что-нибудь да будет не так. "Давно не видали его таким довольным, возбужденным и занятым".[409] По приезде маршала начался целый ряд достопамятных и блестящих сцен -- торжественный въезд чрезвычайного посла, церемониал данных ему аудиенций, прием эрцгерцогиней депутаций, прибывших со всех концов монархии, наконец, брак по уполномочию, причем представителем императора французов был эрцгерцог Карл. И что особенно поражало на этих торжествах, -- не толпа зрителей и веселые лица, не блеск и невероятное разнообразие костюмов и мундиров, не небывалая роскошь нарядов дам, которые гнулись "под тяжестью брильянтов и жемчуга",[410] не величие и блеск высшего тона, свойственного австрийскому дому, -- поражало то утонченное и трогательное внимание к императору французов, в которое члены высочайшей семьи и двора, казалось, влагали всю свою душу. В французском официальном извещении Бертье был назван "товарищем императора, человеком, которого он удостаивает называть своим другом".[411] Это качество, более чем его звание владетельного князя и вицеконнетабля, доставило ему самые лестные прерогативы. Дамы из высшей знати "первыми делали ему визит -- почет, которым никогда, быть может, не пользовался в Вене ни один иностранный государь".[412] Эрцгерцоги уступали ему дорогу, и когда он извинялся, что идет впереди них, они с чарующей простотой делали вид, что забывают различие происхождения, ссылались на общность карьеры, гордились тем, что и они тоже солдаты, и говорили, что смотрят на маршала, как на своего старшего. "Мы тоже военные, -- говорили они, -- а вы старший между нами"[413]. Несмотря на свою нелюбовь к Франции, императрица, мачеха Марии-Луизы, сумела взять себя в руки и была любезна. Что же касается императора, то он ничуть не сомневался в счастье, выпавшем на долю "его горячо любимой дочери". Он думал, что перед обоими народами открывается будущее, полное согласия и благоденствия; выражал надежду, что впоследствии узы окрепнут еще более, и его слова приобретали особое значение, благодаря тону и улыбке, с которыми они говорились, благодаря "чему-то задушевному и сердечному",[414] что было в нем самом и что объясняло его стойкую популярность. Даже Мария-Луиза, поборов присущую невестам застенчивость, сумела скромно вставить свое замечание. На одном обеде-гала она сказала графу Отто, сидевшему по правую ее руку, что хочет быть преданной и послушной женой. Она дала понять, что не требует ничего особенного, что просит только о невинных развлечениях, о позволении усовершенствовать свой талант в музыке и живописи, говоря, "что для нее все хорошо, что она сумеет приноровиться ко всякому образу жизни, что будет сообразоваться с жизнью Его Величества и желает только одного -- понравиться ему"[415].
   Наполеон не был нечувствителен к такому вниманию. Он очень ценил предупредительность древних дворов, которые до сих пор только по необходимости терпели его в ряду королей, но не признавали его членом своей семьи. Довольный Австрией, он не захотел остаться у ней в долгу. В ожидании приезда эрцгерцогини и оказания ей почестей, он начал всячески отличать, как аккредитованных представителей, так и лиц, не занимающих официального положения, которых Австрия держала при нем, т. е. князя Шварценберга и графиню Меттерних. Он выразил желание, чтобы с этих пор посланник сопровождал его на охоту -- это была исключительная, завидная милость. В Тюльери Шварценберг и графиня Меттерних были допущены на интимные собрания, на вечера, которые бывали в малых апартаментах; иначе говоря, введены были в семейный круг императора. На этих собраниях Наполеон расспрашивал их о своей невесте, читал вместе с ними полученные из Вены письма, обходился с ними не как с иностранцами, имеющими право на почет, а скорее, как с людьми, ему близкими и пользующимися его доверием.[416]
   Представители царя в самый блестящий период союза далеко не часто пользовались подобными привилегиями, ибо это не требовалось и не допускалось этикетом. Теперь, когда Россия увидит, что эти привилегии делаются исключительным достоянием ее соперницы, не явится ли у ней чувство ревности? Не возрастут ли при таких условиях тревоги и волнения недоверчивого русского двора, вечно стоящего настороже, вечно шпионящего и толкующего по-своему каждый жест и каждое слово императора? Желая во что бы то ни стало поддерживать с русским двором добрые отношения, Наполеон не прочь дать ему объяснения и почти извиниться перед ним за расточаемые Австрии улыбки. По его приказанию Шампаньи принимается за страшный труд убедить при посредстве герцога Виченцы петербургский двор, что, ввиду предстоящего события, некоторое внимание к Австрии необходимо, но что оно не будет иметь никаких последcтвий. Чтобы предупредить всякое толкование в нежелательном смысле, министр заботится сообщить заранее, что близкий приезд императрицы в Компьен, а затем в Париж, неизбежно потребует для австрийской миссии еще некоторых преимуществ; но что эти милости -- исключительно частного характера -- обусловливаются строгими требованиями долга и приличия и не могут идти в сравнение с публично подтвержденными вескими доказательствами, которыми император удостоверяет свой тесный союз с русским двором; что тут есть разница, которую император Александр сумеет оценить. Он сумеет отличить знаки внимания, которые Наполеон, по обязанности, оказывает родне, от фактов, которыми он доказывает свою дружбу к нему.
   "С момента подписания брачного договора, -- пишет министр посланнику, -- нет той предупредительности, нет тех почестей, которыми бы венский двор не осыпал Отто и князя Невшательского. Это обязывает императора оказывать австрийскому посланнику точно так же особое внимание. Поэтому он пригласил его бывать на охоте. Князь Шварценберг, как кавалерийский офицер, держит хороших лошадей; он привык к подобного рода спорту, который необходим и для его здоровья. Со времени прекращения больших собраний по случаю ремонта в зале Тюльери, император устраивает в апартаментах императрицы маленькие, чисто семейного характера, собрания, на которые допускаются только лица, состоящие на его личной службе и на которые приглашение высших сановников и министров необязательно. Князь Шварценберг и графиня Меттерних получили приглашение на эти собрания, хотя ни один иностранец на них не допускается. Такое милостивое внимание не получило огласки, о нем знают только в пределах тесного кружка, а, между тем, оно доставляет императору случай говорить об эрцгерцогине и получать некоторые сведения о будущей подруге жизни. Исключительное внимание, оказываемое послу Его Величества, налагаем на Его Величество известный долг, и он уплачивает его австрийскому посланнику.
   "Имеется в виду поездка в Компьен -- князь Шварценберг будет в ней участвовать. При празднествах в честь брака императора с австрийской эрцгерцогиней австрийской посланник не может не пользоваться особыми отличиями. Подобающее императрице внимание требует, чтобы представитель ее августейшего родителя занимал место близ нее. Но эти отличия относятся к семейной жизни императора; это дело семейное к стоит в стороне от великих политических отношений к мероприятий кабинета.
   "Не таковы отличия, расточаемые обоим посланникам России;[417] они иного рода, так как обусловливаются союзом двух наций и дружбой, связующей их государей. Отличия, которыми пользуется австрийский посланник, суть дань уважения императрице, императрица же не будет иметь влияния на дела: она постоянно будет в стороне от них, и брак с нею ни в чем не изменит наших политических отношений.
   "Император Александр слишком умен, чтобы не заметить, какое значение имеет почет, о котором я говорю в моем письме, даже если бы таковой почет не был обычным явлением во все времена, а вам известно, что, кроме тех отличий, о которых я имею честь беседовать с вами, в обычае были и другие. Итак, я думаю, что вам не придется бороться с дурным впечатлением, которое могло бы быть следствием неправильной оценки этих условностей; постарайтесь предупредить такое впечатление. Говоря о том, как император ценит союз с Россией, вы окажете правду, а если сумеете устранить на этот счет всякие сомнения, вы приведете в исполнение желание императора"[418].
   Что бы ни говорил Наполеон России, как бы ни уверял ее, не в его силах было сделать, чтобы взаимное положение Франции и Австрии в период обручения период их дружеских уверений и утонченного внимания -- не приняло вида тесного союза. В этот период времени политическая сцена представляла поразительное сходство с картиной во время и после свидания в Тильзите, с той только разницей, что Австрия унаследовала роль, которая незадолго перед тем выпала на долю России. В Тильзите оба монарха обязались вновь встретиться и посетить друг друга в их столицах; после разлуки они вступили в дружескую переписку и обменивались сувенирами и подарками. Теперь говорили о скором приезде в Париж австрийского императора Франца I, где ему хотелось видеть дочь во всем блеске ее положения, на заре ее счастья. После Тильзита Наполеон посылал нежные послания Александру, теперь он посылает их австрийскому императору. Каждый день в газетных листках сообщается о проезде через Германию флигель-адъютантов и чинов двора с поручением доставить интимные письма и великолепные подарки будущей императрице или ее родителям. В Тильзите Наполеон пожелал, чтобы обе армии, забыв свою недавнюю вражду, в братском порыве примирились на его глазах, Тогда он собственноручно украсил орденом самого храброго из преображенцев. Теперь он вновь проделал нечто подобное. Он снял с себя орден Почетного Легиона, простой солдатский крест, какой обыкновенно носил, -- точно такой, какой он приколол на грудь гренадера Лазарева, -- и послал его эрцгерцогу Карлу, прося его украсить им свою грудь. Таким неоценимым по своей простоте даром он воздал честь своему противнику при Ваграме, как опытному и искусному полководцу, как лучшему солдату Австрии. Он всячески старался поднять недавних побежденных в их собственных глазах и изгладить из их памяти горькие воспоминания о пережитых ими бедствиях.
   Вслед за таким обилием фактов, утешительных для самолюбия Австрии, она начала извлекать из создавшегося положения самые практические барыши, самые прозаические выгоды, и все, что она ни получала, делалось благодаря роковым образом сложившимся событиям и их особенностям, за счет России.
   Русское правительство давно уже готовило выпуск займа в Париже. Куракин усердно хлопотал о нем, видя в этом главное дело, вверенное в настоящее время его попечениям. Но, несмотря на официальное содействие французского правительства, операция, по-видимому, должна была провалиться. Со временя неудачи с брачным проектом французские капиталисты, следившие за ходом политики, инстинктивно отстранились от России. Тогда Россия вообразила, что Наполеон может предписать доверие и таким образом доставить успех предприятию. Думая, что на нее мало обращают внимания, она становилась более требовательной и в резкой форме ссылалась на свои права союзницы. Куракин выразил желание, чтобы заем был гарантирован Францией, чтобы Наполеон поручился и принял на себя ответственность за императора Александра. Это значило, вместо содействия в устройстве займа, просить нечто вроде правительственной ссуды. И в период наилучших отношений Наполеон счел бы это притязание чрезмерным; тем паче при настоящих условиях у него не было ни малейшей охоты согласиться на это. Чтобы отклонить такое притязание, он сослался на строгости конституции, я кстати вспомнил, что основным законом VIII года запрещалось отдавать в заем денежные средства страны без согласования Законодательного Корпуса.[419] Узнав, что требование ее сочтено неприемлемым, Россия обиделась, отказалась от внешнего займа и открыла подписку на внутренний. На смену ей явилось австрийское правительство и начало хлопоты по займу для себя. Оно также нуждалось для покрытия неотложных нужд и издержек по последней войне во внешнем займе и обратилось с просьбой выпустить его на биржах Парижа, Брюсселя и Женевы. Действуя более обдуманно, избегая создавать затруднения, Австрия удовольствовалась выгодами, предоставленными ей объявлением о займе в Moniteur'e и допущение котировки займа на парижской бирже. Наполеон легко согласился на все эти пункты, даже оказал содействие, таким образом, разрешил Австрии получить капиталы, на которые рассчитывала Россия.[420]
   Такая перемена в симпатиях Наполеона, такое роковое вытеснение одного государства другим с каждым днем становились все более заметными. Это особенно бросалось в глаза в то время, когда императрица торжественно проезжала через Германию, направляясь из Вены в Париж. Наполеон хотел, чтобы путешествие совершилось быстро, но торжественно. Бертье, руководивший путешествием, распоряжался с чисто военной аккуратностью и энергией, как подобает начальнику штаба великой армии. Он заранее точно назначил этапы, довел до минимума остановки и приказал ехать с возможной быстротой. Но, несмотря на все это, торжественные встречи, устраиваемые по правилам этикета на протяжении всего пути, подчеркивали на каждом шагу, с бьющим в глаза тщеславием, картины возрастающего между французами и австрийцами единения.
   В тот день, когда императрица, при торжественной обстановке покидает Вену, большая часть города украшается трехцветными флагами, оркестры играют наши национальные мотивы, и это вторжение революционных напевов в столице Священной Империи поражает, как знамение времени. Далее имеет место передача императрицы избранным императором комиссарам. Это происходит в Браунау, в павильоне, разделенном на две половины: французскую и австрийскую, где представители самой гордой аристократии Европы обмениваются любезностями и дружескими уверениями с вновь испеченной знатью, завоевавшей на поле битвы свои титулы. В то время, когда солдаты обоих конвоев -- аристократическая гвардия Вены и французские стрелки, венгерские гусары и гренадеры Фриана -- собираются вокруг одних и тех же столов, под зеленой сенью дерев и весело братаются и чокаются, подобно тому, как недавно еще французы и русские чокались на пиру в Тильзите, дочь Габсбургов, которую встречает и приветствует неаполитанская королева, передается одной из рода Бонапартов. Далее на пути следования -- немецкие города Мюнхен, Аугсбург, Ульм, Штутгарт, Раштадт украшаются драпировками, цветами, флагами и зажигаются иллюминации. Это короли и принцы Конфедерации приветствуют высокую новобрачную и в своих изъявлениях верноподданнического долга соединяют воедино сегодняшнего покровителя со вчерашним верховным владыкой -- Наполеона с Францем, и повсюду население, не способное уловить оттенки, не умеющее отличить семейных уз от политического единения, простого примирения от союза, приветствует радостными кликами брак как симптом союза, заключенного между двумя императорскими домами с целью общими силами положить основу нового мирового порядка. Повсюду говорится о несуществующем еще союзе. Его прославляют в прозе и стихах, в речах, тостах, поэмах; изображают в виде аллегорий, метафор, группами из мифологии. О нем возвещают -- в громких и торжественных выражениях -- в надписях на триумфальных арках, в девизах, изображенных на складках развевающихся по ветру знамен и драпировок. О том же говорится и на щитах с изображением римского орла Наполеона с геральдическим австрийским орлом. Официальный лиризм соперничает в изобретательности с наивным восторгом толпы; пылкое французское воображение соединяется с немецкой сентиментальностью, и союз двух государств изображается символически в тысяче видов. На громадном протяжении выставляются на показ его эмблемы, и на расстоянии четырехсот лье от Вены до Парижа, на территории пяти государств и двадцати городов, воздвигаются в честь его прозрачные аллегории.[421]
   Но в этом бурном потоке дружеских излияний, среда знаменательных встреч и манифестаций, нигде не появилось имени России -- этой официальной и законной союзницы Франции. О ней как будто забыли, как будто пренебрегли ею. Держась в стороне, вдали от всего, забытая, оставленная в одиночестве, она прислушивалась к доходившему до нее шуму празднеств и с неприязненным любопытством созерцала несущийся вдали от нее поток великолепных зрелищ. "Итак, вы приближаетесь к развязке, -- писал Коленкур Талейрану, -- а мы издали смотрим на это со своих позиций.[422] Русский посланник в Вене, граф Шувалов, отмечал с своего обсервационного пункта все события во время путешествия. Он не скупился на язвительные замечания по адресу императрицы, указывал на неожиданно появившиеся в ней черты характера -- надменность и повелительный тон; подчеркивал, как легко по желанию Наполеона рассталась она в Мюнхене с своим другом, -- воспитательницей графиней Лазанской. В малейших мелочах он находил указания на то, что Австрия беззаветно отдается Франции".[423] Наконец, он сообщил о факте, имеющем не только важное, но даже тревожное значение. Граф Меттерних только что уехал в Париж с тем, чтобы присутствовать при въезде императрицы и остаться там на некоторое время. Шувалов сообщал далее, что, уезжая из Вены, Меттерних предоставил временное управление министерством своему отцу, князю Меттерниху; но что этот престарелый государственный человек будет только подставным лицом, так как внешней политикой империи по-прежнему будет ведать его сын; что, таким образом, вместе о Меттернихом переместился в Париж и венский кабинет, и, вероятно, это делается с той целью, чтобы окончательно выработать союзный договор, которого так боялся в Петербурге; что выбор эрцгерцогини обозначил помолвку Наполеона с Австрией: приезд же Меттерниха в Париж, совпадающий с приездом Марии-Луизы, по-видимому, имеет целью дополнить и довести до конца дело единения.
   22 марта Мария-Луиза переехала через Рейн около Страсбурга и вступила на французскую землю. Дальнейший путь шел на Нанси и Реймс. Встреча супругов должна была произойти вблизи Суассона, в палатке, украшенной пурпуром и золотом. Здесь, па древнему обычаю, императрица должна была преклонить колено пред своим повелителем и государем и, как первая из его подданных, присягнуть в верности. Известно, что Наполеон избавил ее от этой церемонии. Выехав ей навстречу он проехал вместе с нею прямо в Компьен. Князь Шварценберг, графиня Меттерних и незадолго до этого приехавший в Париж граф Меттерних были приглашены в эту резиденцию. Наполеону хотелось, чтобы, при выходе из кареты императрица увидела около себя дружеские лица, чтобы присутствие ее соотечественников дало ей иллюзию второй родины, чтобы видя их, она не так трусила и не чувствовала себя столь одинокой в среде, где все ей было незнакомо и ново.
   В следующие затем дни эти трое австрийцев, которым отведены были покои в замке и которые были допущены к императорскому столу, пользовались исключительными прерогативами. 31 марта Меттерних сопровождал императорскую чету из Компьена в Сен-Клу по шедшему мимо столицы пути, который парижские женщины усыпали цветами. 1 апреля он с Шварценбергом и двумя соотечественниками, графами Шенборном и Клари, были единственными иностранцами, присутствовавшими при гражданском браке, совершенном великим канцлером в галерее Сен-Клу в присутствии императорской семьи, придворных и высших чинов государства. При виде почестей, вполне естественных в подобном случае, толпа царедворцев не сомневалась более, что симпатии императора обратились к Австрии. Она повернулась лицом к восходящему солнцу и начала ухаживать за австрийцами, делая вид, что все это делается по собственному побуждению, что внимание оказывается из личной симпатии, так сказать, по сродству душ, а не только потому, что это желательно их повелителю.
   Почести, которыми пользовался Меттерних, далеко превосходили обычные почести. Он с тем большим удовольствием наслаждался своим настоящим положением, что видел в этом указании на упадок значения соперничающего с Австрией двора. "В настоящее время, -- писал он своему государю, -- положение посланника Вашего Величества в Париже такое же, каким было положение русского посланника до последней войны".[424] Для довершения контраста вдруг распространился слух, что князь Куракин не будет присутствовать на церемонии церковного брака, которой предстояло быть в Париже и которою должны были завершиться празднества. В свое оправдание посланник России будто бы ссылался на свои немощи. Этот слух не подтвердился. Тем не менее, мы увидим, что неожиданное стечение обстоятельств осудит представителя царя до самого конца играть или жалкую, или тягостную роль -- оно всюду выставит Австрию в милости, Россию -- в опале.
   2 апреля наступил торжественный день. Рано утром, когда император с императрицей в сопровождении свиты выехали из Сен-Клу и направились в Париж, большинство приглашенных из привилегированного класса, -- все, что было в городе самого высокого по рангу, состоянию, официальному или общественному положению, собралось в Лувре. Одни -- в большой художественной галерее, другие -- в зале Аполлона, превращенной в капеллу. Первые были допущены смотреть на свадебное шествие, которое должно было следовать из Тюльери в Лувр внутренними покоями дворца; вторые -- для присутствия при религиозной церемонии. К десяти часам утра места были уже заняты, съезд почти закончился. Четыре тысячи роскошно одетых дам в придворных мантиях занимали хоры капеллы и ряды скамеек, поставленных по обеим сторонам галерей. На улицах непрерывно гремели залпы из орудий. Начавшись при въезде высочайших особ в город, они по мере движения процессии приближались к Лувру и обозначали ее ход. По все более учащавшимся выстрелам узнали, что император проследовал под Триумфальной аркой, что он спускается по Гранд-Авеню, что он прибыл на площадь Конкордия. Он приближался к Лувру при звуках труб, окруженный военной свитой и толпой своих маршалов, приветствуемый на всем пути следования войсками. Впереди него шла кавалерия его гвардии, затем церемониймейстеры, герольды, его двор, двор трех королей и трех королев. Он ехал шагом в парадной карете, запряженной восьмериком украшенных панашами лошадей. Карета представляла из себя движущееся, построенное из хрусталя и золота здание, через прозрачные стенки которого можно было видеть римский профиль Цезаря с увенчанным лаврами чехлом, и рядом с ним украшенную императорской диадемой, изумленную молодую женщину, которую он показывал своему народу как свое самое драгоценное завоевание. Красота упряжки и ливрей, вновь введенная роскошь придворных нарядов, блеск оружия создавали вокруг него ослепительное сияние. Восторженная толпа склонялась перед ним с чувством обожания, и на возгласы солдат: "Да здравствует император!" отвечала неумолкаемыми криками.
   Это глубокое и почти религиозное настроение не проникло еще в здание Лувра, где долгое ожидание притупило любопытство и ослабило напряжение умов. Многие оставляли свои места, и в зависимости от взаимных симпатий или даже случайных встреч, составлялись группы. Приглашенные в капеллу смещались с приглашенными в галерею, где играла музыка "и обносили прохладительными напитками".[425] Эта часть дворца, украшенная художественными произведениями, большая часть которых были победными трофеями, приняла вид громадного, нарядного салона, где прогуливались, болтали, злословили и свободно обменивались впечатлениями. Одни старались предусмотреть инциденты, которые могли бы внести нечто пикантное и неожиданное в предстоящий великий акт, другие подмечали забавные стороны, которые всегда можно найти и в величественных зрелищах, и в человеческих страстях и страданиях.
   Несмотря на большие толки, вызванные отсутствием в рядах духовенства тринадцати кардиналов, протестовавших против процедуры развода без вмешательства папского престола, прибытие дипломатического корпуса ожидалось с большим нетерпением. Всех интересовало, явится ли посол России князь Куракин. Иностранные миссии, собравшись по особому приглашению в здании австрийского посольства, вошли все вместе в установленном порядке. Князь Куракин появился среди своих коллег более великолепный, чем обыкновенно, сияя орденами, покрытый золотом и драгоценностями, неся на себе два миллиона драгоценных камней, но бледный и похудевший, едва держась на ногах, достойный жалости и смеха. Он рассказывал о своих страданиях и выражал свой восторг в такой преувеличенной форме, что для всех было ясно, как неловко он себя чувствует.
   Ни за что на свете, говорил он, не согласился бы он отсутствовать на таком прекрасном торжестве. Его государь никогда не простил бы ему, если бы он заболел в такой день. Уже это одно заставило его собрать последние силы, превозмочь жестокие боли и приказать донести себя до капеллы. Он в продолжение долгого времени упорно подчеркивал все эти мелочи, желая, чтобы все знали о его героизме и оценили причины, побудившие его к этому. Из своего присутствия он желал создать целое событие, и думая таким путем опровергнуть распространившийся слух, что в России недовольны этим браком, он, наоборот, еще больше подтвердил этот слух и придал ему еще большее значение.[426]
   Его натянутый и неискренний тон выделялся еще более рядом с поразительной простотой и полной достоинства непринужденностью, с какими Меттерних принимал поздравления и знаки почтения. Тот весь сиял, рассыпался в любезностях, ухитрялся всегда быть на виду и играть первую роль. Он очень скоро дал яркое доказательство своего искусства, Так как все перипетии церемонии должны были следовать друг за другом без перерыва и, следовательно, получившие приглашение должны были оставаться во дворце в продолжение всего дня, то граф Рено-де-Сен-Жан-д'Анжели приказал приготовить изысканный завтрак в одной из зал, отведенных для занятий государственного совета, где он председательствовал на секциях министерства внутренних дел. Такое любезное внимание относилось, главным образом, к дипломатическому корпусу. Австрийцы первые воспользовались им. Во время завтрака на Меттерниха нашло внезапное вдохновение. Этот вельможа не пренебрегал при случае публичными манифестациями и, когда считал это нужным, умел говорить с толпой. Он взял бокал, подошел к открытому окну, выходившему в переполненные народом проходы между зданиями дворца, и, показываясь перед собравшейся любопытной и гуляющей толпой, с чувством воскликнул, поднимая бокал: "За Римского Короля".[427]
   Впечатление получилось поразительное. Всем было известно, что первенец императора должен был носить титул Римского Короля, а, с другой стороны, не было секретом, что даже после Аустерлица австрийский дом не переставал требовать вернуть ему корону римлян, как простой знак достоинства, охраняемого им с ревнивой заботливостью. Благодаря такому упреждающему события признанию похищенного у него титула, австрийский дом как бы узаконил захват; он отрекался в пользу молодой империи от своих самых высоких привилегий и устанавливал их за нею. Это проявление необычайной уступчивости, указывавшее на преданность и поклонение Австрии императору французов, прогремело на всю Европу. В особенности этим были испуганы и возмущены русские. Они увидели в этом лишнее доказательство того, что Австрия беззаветно отдалась Франции. Один из русских в письме из Вены говорил о Меттернихе: "Министр, который; устроив брак, мог воскликнуть: "Монархия спасена!"; который за завтраком у Рено-де-Сен-Жан-д'Анжели, в день бракосочетания императрицы Maрта-Луизы в Париже, мог, не будучи на то вызван, пить за здоровье будущего римского короля (вопреки священной для каждого австрийца памяти о титуле римского короля), этот министр -- говорю я -- чтобы быть последовательным, неизбежно должен стараться вовлечь своего государя в союз с французским правительством".[428]
   Уже по провозглашении Меттернихом его тоста и после того, как завтрак был уже окончен, гости увидели, что в залу идут члены русского посольства, которые тоже желали подкрепить свои силы; но сил заблудились и беспомощно бродили по залам дворца, где на них не обращалось уже особенного внимания. "Это доставило обильную пищу для насмешек над Россией, которая прозрела слишком поздно".[429]
   Под конец Куракин решился удалиться отдохнуть в отдельной комнате, предоставленной в его распоряжение. И -- о, жестокая ирония судьбы! -- он отправился туда поддерживаемый с одной стороны Меттернихом, с другой -- Шварценбергом, которые предложили ему опереться на их руки.[430] Впрочем, престарелый князь скоро оправился от временного упадка сил и, как только было объявлено о прибытии высочайших особ и начале службы, снова явился в капеллу. Когда он увидал Марию-Луизу, он счел нужным разразиться по ее адресу потоком восторженных фраз. По его словам, с тех пор, как он видел ее в Вене, он нашел в ней удивительную перемену к лучшему. "Она хороша, как ангел!" -- с восхищением повторял он. Выведенный из терпения этим тоном, звучавшим фальшиво и начинавшим производить дурное впечатление, Меттерних нашел необходимым умерить неуместный восторг князя и установить тон, в каком надлежало восхвалять императрицу. "Правда, сказал он, Ее Величество замечательно развилась в течение последних трех-четырех лет; черты лица ее определились, в ней много грации и достоинства; здоровье ее великолепно, не будучи хорошенькой, она прекрасна"[431].
   Церемония шла своим чередом с величественной торжественностью. К пышности, которую воскресил или даже создал Наполеон, религия присоединила свою традиционную, веками не сокрушимую торжественность. Никто не избег чарующего впечатления того момента, когда шествие в величественном и строгом порядка проходило по галерее, когда в сопровождении длинной вереницы Величеств и Высочеств император вел императрицу, шлейф которой поддерживало три королевы и две принцессы крови. Никогда еще в этом дворце, где всюду оживало воспоминание о двух расах, монархия не выполняла в таком порядке, с таким достоинством и блеском своих обязанностей по поддержанию величия и блеска. Отчего же эта бесподобная сцена не дала зрителям полного удовлетворения? Почему, хотя у многих из присутствующих взоры и были ослеплены, сердца их оставались холодными, и они были счастливы только потому, что это было им приказано? Наполеон отучил своих подданных верить в его благоразумие. Он слишком сильно давал им чувствовать, что, если ему суждено быть вечно счастливым, то только в силу его чудесной судьбы, попирающей все законы природы и разума. Еще недавно на австрийский брак указывали, как на узду для его воинственных порывов, теперь же стали видеть в нем предзнаменование новых войн. Мысль о далекой России неотступно преследовала многих. Ее поведение, невзирая на то, что оно было и предусмотрено, и предсказанного, и объяснено надлежащим образом, заставляло бояться со стороны императора внезапной вспышки гнева, влечения к неизвестному, смелости, превосходящей всякие границы. Во время шествия была подхвачена зловещая фраза. "Все это, -- будто бы сказал Мунье, -- не помешает вам в недалеком будущем найти смерть в Бессарабии".[432] Об этой участи, подобной участи Карла XII, от которой Камбасерес, как осторожный и мудрый советник, предостерегал Наполеона, говорили теперь и другие, -- правда, вполголоса, но с грубой откровенностью. Многие с невозмутимой покорностью смотрели на ее приближение и ясно различали на Севере величайшую опасность.
   Правда, эти имеющие уже основание страхи, эти откровенно высказываемые опасения не распространялись далее официальной и великосветской среды, далее политических и мыслящих кругов. За стеками дворца громадная толпа, привлеченная в Париж объявлением о торжественных празднествах, всецело отдавалась развлечениям, уже не без пресыщения, которое является неизбежным спутником дней, богатых великими зрелищами и сильными душевными волнениями. Она разлилась по всему городу, ища повсюду обещанных удовольствий и ожидая ночи, когда предполагались грандиознейшие зрелища, столь же интересные, как и дневные. Она наполняла Тюльерийский сад, где перед появившейся на балконе дворца императорской четой проходили церемониальным маршем гвардейские части. Затем наступала очередь драгун, улан, стрелков и гренадеров. Пламенный, искренний восторг этих прославившихся солдат был неиссякаем. Подняв на саблях кивера и каски, неистовыми криками приветствовали они своего главу, свое божество, видя в дочери австрийского императора только лишний трофей, завоеванный его гением и их храбростью.
   Среди тех французов, у которых военная карьера не поддерживала постоянно приподнятого восторженного настроения, проявлялось иное чувство. Несмотря на то, что они хранили теплое воспоминание о Жозефине и сожалели об этой доброй императрице, они снисходительно относились к Марии-Луизе, видя в ней залог мира, знамение примирения Франции с Европой. Повсюду повторяемые слова о согласии и единении на короткое время создали иллюзию всемирного покоя; они успокоили на время душевные тревоги народа, привыкшего уже верить в роковую неизбежность борьбы: они заставили его забыть свои страдания, мешали ему слышать глухой рокот пушек, гудевший вдали за Пиренеями и обращавший их внимание на все еще длившуюся войну -- на это преступное деяние, которое не могло оставаться без возмездия. Поклонение и преданность императору, сильно пошатнувшиеся за последние два года, снова начали овладевать всеми. Мечтали о несбыточном; надеялись, что наконец-то он почиет на лаврах счастья и славы, что исполнение его самых заветных желаний облегчит страдания его подданных. "Вот прекраснейший момент его царствования. -- писал верный его слуга, -- да принесет он ему счастье, а нам лучшие времена".[433] Это-то желание, в осуществление которого до сих пор не смели верить, нашло отклик в глубине миллионов французских сердец. Нация слишком часто испытывала опьяняющую радость победы, чтобы и теперь гоняться за нею и находить в ней удовольствие. Она праздновала брак с Марией-Луизой, как залог забвения прошлого, как залог устойчивости, как зарю более милостивой эры, как победу над войной.
   С своей стороны, Наполеон ничего не щадил, чтобы придать своему браку успокоительное значение. В это время он, действительно, старался сделать себя менее грозным для Европы. Он принимал серьезные меры, чтобы уверить династии в их безопасности и отвратить от себя ненависть народов. Он отозвал свои войска из Германии и приказал им отойти за Рейн: очистил территорию Конфедерации, решив оставить там только две дивизии: одну -- для занятия ганзейских городов с целью закрыть туда доступ английским товарам, другую -- для охраны Вестфалии и надзора за Пруссией. Он торопился окончить денежные споры с Пруссией, отсрочил присоединение Голландии, предоставив царствовать там королю Людовику и поставив ему условием полнейшую покорность, -- он нетерпеливо желал кончить все дела. Перенеся свое внимание на слишком небрежно веденную испанскую войну, он собирался путем целого ряда лучше проведенных операций сломить сопротивление мятежников, загнать на окраину полуострова и выбросить из Европы единственную армию -- великобританскую. Конечно, если Англия упорно будет оспаривать его завоевания, он будет действовать против нее везде с удвоенной энергией. В нем возрождается его вечная надежда, что примирение с Австрией, обеспечивая прочный мир на континенте, позволит ему обновить и необычайно развить средства к морской войне. Но прежде чем начать против своей соперницы истребительную кампанию, он обращается к ней со словами примирения. Он напрашивается на переговоры, предлагает -- как предварительное для переговоров условие -- смягчить строгие меры блокады, лишь бы только британские министры отменили свои постановления, посягающие на свободу морей. "Само собой разумеется, -- пишет он, -- что мир может состояться только тогда, когда война будет вестись не так жестоко".[434]
   Слишком поздняя, недолговечная умеренность и, к тому же, бесполезная! Борьбе Франции с Англией, этому постоянному препятствию к всеобщему умиротворению, суждено было быть дуэлью на смерть, которая могла прекратиться только или с возвращением Франции в ее прежние границы, или с полнейшим разгромом Англии. Этот характер, который был придан борьбе с первых же завоеваний республики, развивался неуклонно, с беспощадной энергией. Чтобы не оставаться под пушками Антверпена и не дать Франции завладеть Шельдой, Англия создала коалицию и платила Европе жалованье. Благодаря такому способу ее действий, дело дошло до того, что Наполеон, победив одного за другим всех врагов, выдвигаемых ею против него, начал угрожать ей самой непосредственно и прицеливаться в нее отовсюду: с острова Текселя, из Гамбурга, Данцига, Триеста, Корфу, Италии и Испании, повсюду выставив против нее французскую Европу. Не желая признавать за победителем хотя бы некоторой доли его сверхъестественных завоеваний, Англия должна была упорно, до конца, вести борьбу, которая истощала ее средства, подвергала ее стойкость величайшим испытаниям, но зато, заставляя Наполеона ставить все на карту в делающихся все более отдаленными и рискованными предприятиях, оставляла ей надежду вернуть все обратно, и эта надежда росла и оправдывалась с каждым днем. Тщетно Франция в последний раз старается поверить, что Наполеон хочет и может сдержать себя, что он намерен закончить свою карьеру завоевателя и спокойно ждать морского мира. Лучше осведомленная история не может разделять этой мечты. В мирной победе 1810 года она ясно различает точку отправления новых осложнений в Европе, более грозных, чем все предыдущие. Она не может, руководствуясь своими личными симпатиями, отвратить взоры от будущего и остановить их с полным удовлетворением на этом светлом, но скоропреходящем моменте: она не может отделить этого момента от последующих событий, ибо нельзя вырвать нити из непрерывной, сплошной ткани, которую ткет Провидение -- ткани, в которой все тесно связано, все вытекает одно из другого, где успех вчерашнего дня неизбежно готовит борьбу на завтра. Уже теперь, по ту сторону покоренной или зачарованной Европы, она различает Россию, которая в страшной тревоге спешит вооружиться и готовится к борьбе. Она видит императора Александра таким, как он рисуется в секретных мемуарах; как он, дошедши до последней степени страха, с искаженными чертами, с "неподвижным" и почти "диким"[435] взором, играет при крушении своей политики роль простого зрителя, как он сознает свои ошибки и приходят к убеждению, что Наполеон захочет заставить его искупить их ценой раздробления его империи. Истории известно, что он не только боится нападения, но уже предвидит время нападения, и предсказывает, что оно будет сделано на следующий год; ей известно, что он готовится к обороне и даже думает первым напасть на своего противника. Для обоих императоров близится час непримиримой вражды и роковой борьбы. Счастливая звезда Наполеона все еще (сияет бесподобным блеском, но вдали собирается гроза. Австрийский брак -- его последнее торжество, он -- предтеча бедствий, и за сияющей картиной этого грандиозного апофеоза уже виднеется зловещий горизонт.

Глава IX. Секрет царя

Князь Адам Чарторижский в кабинете императора Александра. -- Начало их отношений. -- Петербург в 1796 г. -- Встреча в Таврическом саду. -- Достопамятная сцена. -- Уроки Лагарпа. -- Врожденное великодушие и высокие порывы Александра. -- Его желание успокоить и утешить Польшу. -- Радость и надежды Чарторижского. -- Александр сталкивается в действительностью. -- Полная перемена во взглядах Александра. -- Под влиянием страха перед Наполеоном в уме царя возникает желание восстановить Польшу, присоединив ее к России. -- Первая мысль о наступательной войне с Францией. -- Русская партия в Варшаве. -- Предложение, переданное Голицыным. -- Александр просит совета у Чарторижского. -- Взаимное недоверие. -- Различие во взглядах царя и его канцлера. -- Представитель традиций. -- Дело о конвенции остается в неопределенном положении. -- Отправка в Париж русского контрпроекта; к Наполеону предъявляется требование подписать дипломатическую капитуляцию. -- Тревоги Александра растут. -- Аустерлицкий взор. -- Новый разговор с Чарторижским. -- Проект напасть врасплох на великое герцогство и овладеть им. -- Разные комбинации. -- Секретная политика Александра, которую он ведет сам непосредственно. -- Попытки воздействия на Австрию. -- Алопеус. -- Фиктивное назначение послом к Мюрату; действительное поручение в Вене. -- Соблазнительные предложения. -- Яблоко раздора между Петербургом и Веной. -- Александр упорно стремится присоединить княжества и предлагает Австрии компенсацию. -- Сербия. -- Великий проект 1808 г. -- Хорошо рассчитанная болтливость. -- Тайные усилия Александра отвлечь от Наполеона Польшу и Австрию. -- Параллельно с возобновлением переговоров он приступает к дипломатической кампании против Франции.

   В то время, как Франция и большая часть Европа праздновали свадьбу нового Карла Великого, в кабинете императора Александра происходили тяжелые сцены. Снедаемый беспокойством и заботами, царь обратился к человеку, который был хранителем его первых тайн, скорее другом, чем министром. Князь Адам Чарторижский вернулся в Петербург прошлой осенью после годового отсутствия. В продолжение нескольких: недель Александр искал случая приблизить его к себе и вызвать на дружеские беседы. Когда вопрос о Польше сделался для него слишком мучительным, он решил поверить свое горе польскому вельможе и просить его помощи. Патриотизм князя не был для него секретом, но он знал его преданность и высоко ценил ее.
   Их дружба тянулась уже четырнадцать лет. Она завязалась при трогательной и романтической обстановке. После окончательного раздела Польши в 1795 г. императрица Екатерина потребовала, чтобы знаменитая семья Чарторижских доверила ее попечениям своих сыновей и тем дала залог своей покорности. В награду за это она позволила им надеяться на смягчение суровых мер и на возврат конфискованных имений. Молодой князь Адам был выдан ей заложником. В Петербурге он был пожалован офицером, гвардии, как символ рабства, носил русский мундир. Императрица была к нему милостива, общество старалось доставить ему развлечения и удовольствия, но безуспешно -- ничто не могло рассеять грусть и меланхолию гордого узника. По приезде в Петербург он был замечен великим князем Александром, тогда еще восемнадцатилетним юношей, старшим сыном цесаревича Павла, наследником престола во второй степени. По прошествии некоторого времени Александр выразил желание поговорить с ним наедине. Свидание произошло в садах Таврического дворца, в один из тех весенних дней, когда пробуждается северная природа и, как бы торопясь жить, распускается во всем своем кратковременном блеске. С первых же слов непреодолимая симпатия влечет их друг к другу; взаимное влечение душ сближает их, и при дворе, где представитель осужденного на смерть народа читает на всех лицах только равнодушие или обидную жалость, сам наследник Екатерины пожелал быть поверенным его дум.
   Было бы напрасной тратой времени отыскивать подобие этой сцены в истории; ее надо искать в одном из великих творений драматического гения; надо вспомнить, в каких чертах немецкий поэт обрисовал сына Филиппа II, Дон-Карлоса, который в душе проклинал жестокую политику отца, поклонялся справедливости и добродетели, страдал от великодушных стремлений, и в преданном друге нашел живой образ своих дум и терзаний. Александр -- Карлос Испанский, Чарторижский -- Поза.
   Русская императрица с ревнивой заботливостью воспитывала своего внука под непосредственным своим наблюдением. Она видела в нем надежду своего народа, продолжателя ее дела. Однако, умея искусно льстить писателям и мыслителям Запада, привлекая к себе этих творцов общественного мнения, которые наделяли славой и бессмертием, она выбрала в наставники великому князю одного из их учеников, женевца Лагарпа. Она считала полезным, чтобы будущий самодержец мог щегольнуть либеральными и философскими идеями, блеснуть которыми она сама умела с редким искусством. Но оказалось, что молодой великий князь был одарен крайней восприимчивостью и экзальтированным воображением, что в нем была врожденная потребность верить и сильно увлекаться. Принципы, которые развивал пред ним Лагарп, отвечая его врожденным возвышенным и пока еще бессознательным чувствам, не коснулись его только поверхностно, но глубоко внедрились в него и завладели им. Его великая душа раскрылась под влиянием идеала, который пронесся над веком. Он начинает мечтать о всемирном царстве справедливости и счастья, "его сердце бьется для человечества", и когда Чарторижский говорит ему об освобождении крестьян о свободе, -- его слова находят в нем сочувственный отклик и вызывают благородные стремления.
   Счастливый, что нашел, кому открыть свою душу, кому поверить свои тайны, Александр дает волю идеям, которые до сих пор скрывал и таил в себе, так как, к несчастью, постоянный надзор выработал в нем склонность и привычку скрывать свои чувства. Он признается Чарторижскому, что в душе ненавидит все, чему принужден поклоняться всенародно. Он восстает против существующих основ государства, возмущается преступлениями, к которым они ведут и которым потворствуют; отказывается чтить умелою рукой поддерживаемое самодержавие, величественное олицетворение которого видит в Екатерине. Из слов его видно, что ему нравятся только свободные учреждения. Слово "республика" производит на него мистическое обаяние. Везде он на стороне угнетенных; его влечет к тем, которые борются или страдают; он желает побед французской республике, борьба которой с коалицией монархий, идущая вдали от России, рисуется перед его взорами; но в особенности в нем пробуждается беспредельная жалость при имени Польши. Он жалеет поляков; говорит, что преклонялся пред их последними усилиями, что хотел бы видеть их счастливыми, и обещает со временем сделаться их утешением. При этих словах Чарторижский был потрясен до глубины души. Все существо его трепетало от радости и волнения. Он благодарит Провидение за сотворенное чудо; он славословит его за то, что оно внушило такие намерения великому князю, который, по всем данным, был призван продолжать политику железа и крови. Теперь они вдвоем строят планы туманного будущего, говорят о восстановлении Польши, о том, чтобы, соединив ее братскими узами с Россией, вернуть жизнь ее народу. В юноше с вдохновенным взором, с чудными чертами лица, который говорит ему слова надежды и ободрения, Чарторижский надеется обрести сверхчеловека, на которого Проведение возложило миссию восстановить Польшу, и приветствует в нем ангела-освободителя своей родины.[436]
   Четыре года спустя Александр вступил на престол после катастрофы, воспоминанию о которой суждено было постоянно мучить его совесть. Став у кормила правления, он столкнулся с действительностью; ему пришлось считаться со вверенными ему интересами и традициями государства. Он не дерзнул порвать эти узы, не решился проводить в жизнь свои высокие мечты, покорился необходимости царствовать так, как царствовали его предшественники, но думал иначе, чем они. Тем не менее, его дружба с Чарторижским, нe прекращавшаяся с их первого свидания, существовала по-прежнему. Он пригласил князя в тайный совет, где рассуждали о разных мерах а духе либерализма и где вырабатывались наброски реформ. Иногда имя Польши появлялось на его устах, "но это было совсем не то".[437] Правда, он обещал улучшить участь присоединенных провинций и в единичных случаях возвращал конфискованные имения, но мысль об автономной Польше, которая входила бы в империю, как отдельный, одаренный жизнью, элемент, слабела и меркла в нем. Теперь он смотрел на этот план, как на несбыточную мечту, хотя и говорил, что все еще любит и хранит ее в глубине своего сердца; что очень жалеет о том времени, когда мог предаваться этой благородной утопии. "Это была ребяческая мысль, но она была божественна хороша!".[438]
   Позднее Чарторижский был призван к высоким, ответственным обязанностям: его назначили товарищем министра иностранных дел, a в 1804 и 1805 гг. он один управлял министерством. За это время он безрезультатно представил много проектов о восстановлении Польши, и все они были совместимы с сохранением целости и даже с расширением русского государства. В 1805 г. он почти добился обещания, но оно было тотчас взято обратно, и, мало-помалу, роковое стечение обстоятельств довело Александра до того, что он стал смотреть на возрождение Польши под каким бы то ни было видом, как на самую серьезную опасность, которая может угрожать безопасности и единству его империи. Всегда мягко и человечно относившийся к людям, с болью в сердце прибегая к строгостям, он делался суровым и непреклонным. Когда затрагивались основные принципы русской политики. Вот откуда вытекало его ожесточение против польской идеи, вот почему он стал преследовать все ее проявления, задался целью подавить ее и сделаться "главным гонителем"[439] нации, которой боялся, но к которой не питал предвзятой ненависти. В первую половину его царствования его общая политика несколько раз меняла свое направление. Его неустойчивая мысль увлекала его по разным путям, но ни на одном он не нашел спокойствия и счастья.
   И в самом деле, он испробовал все, и ничто ему не удалось. В начале царствования он хотел сыграть среди государей роль умиротворителя, хотел избавить Европу от посягательств Бонапарта и восстановить ее на началах разума и справедливости. При дворах, которые он приобщил к этому делу, он встретил только бессердечность, эгоистичные и бессовестные стремления, недостаток мужества или обман. Испытанные им в политике разочарования были не менее жестоки, чем поражения его войск. Получив отвращение к союзникам, он перешел на сторону победителя. Он подпал под влияние гения, поклялся идти по стопам Наполеона и брать с него пример. Он захотел сделаться завоевателем, испытать опьяняющий трепет военных успехов, вернуться к завоевательным планам своих предшественников и далеко оставить их за собой на этом пути. Он начал повсюду расширять границы своего государства и на дне чаши с опьяняющим напитком (нашел горечь. Полученные результаты, несмотря на их наглядность, были ненадежны, зависели от чужой воли, и притом ценой какого опасного заискивания нужно было их приобрести! Разочаровавшись в Наполеоне, Александр остановился, наконец, на решении вести двусмысленную и сложную игру: сохранить союз, не исполняя вытекавших из него обязательств; избавиться от необходимости действовать заодно с честолюбивым императором, но при этом поддерживать с ним наилучшие отношения, медовыми речами льстить его самолюбию и на словах выражать ему преданность и уступчивость. Без сомнения, он рассчитывал такой ценой приобрести право жить спокойно; получить возможность удалиться от европейских дел, всецело посвятить себя заботам внутри страны и не столько думать о величии своего государства, сколько о счастье своих подданных. Последняя и бесплодная мечта! Наполеон не мог допустить, чтобы Александр отдавался ему только вполовину; он потребовал, чтобы тот вполне определенно перешел на его сторону, и на отказ Александра дать доказательство беззаветной преданности ответил переходом к системе, в которой Россия усматривает намерения вредить ей, желание напасть на нее, правда, пока еще скрываемое. Александр думает, что война, от которой он целым рядом отсрочек и полумер надеялся избавить территорию самой России, теперь уже близка, что она вскоре настанет и захватит его врасплох за его трудами по обновлению России. В 1810 г., когда только что были выработаны проекты реформ по улучшению внутреннего строя, когда он рассчитывал собрать плоды жертв и трудов, понесенных ради сохранения мира с Францией, ему снова нужно думать о средствах к войне, готовиться к борьбе за существование и снова окунуться в эру душевных тревог и крови. Пред взорами его уже рисуется грозное нашествие. Ему всюду чудятся симптомы и предвестники этого нашествия, и мстительный рок делает то, что еще недавно бывшая предметом его сострадания Польша, от которой он затем отвернулся и которую, в конце концов, стал жестко и упорно преследовать, делается в руках его противника драгоценным оружием, одним из средств к нападению и орудием пытки.
   Тогда с душевной тревогой, он спрашивает себя: не взглянул ли он яснее и глубже на дело в годы своей восторженной юности; не заблуждается ли он теперь, когда смотрит на вещи с точки зрения эгоистичного расчета главы государства и политика; не предписывает ли ему государственная польза, не задумываясь более, отдаться чувствам справедливости и великодушия; не в его ли интересах осуществить в действительности роман, набросанный некогда в садах Таврического дворца? Может быть, еще не слишком поздно загладить преступление, таким тяжким бременем тяготеющее над судьбами империи? Может быть, еще можно предупредить Наполеона в деле возрождения Польши, которую тот хочет восстановить ради своих честолюбивых целей и из ненависти к России? Может быть, еще можно воспользоваться ею для борьбы с ним и для победы над ним? Во владении России, думает царь, находится наибольшая часть прежнего королевства и наибольшее количество его жителей. До сих пор Россия думала только о том, чтобы держать под гнетом эти миллионы людей, чтобы изгладить у них всякую память, всякое сожаление о прошлом. Но ей не удалось этого достигнуть. Не удастся ли, дав им равноправие, добиться того, чтобы они без всякого давления, по собственному желанию, соединили свою судьбу с судьбой России? Теперь Александр только владеет ими; а если он сделается их главой, если возвратит им имя, законы, учреждения, язык; если дарует им народное представительство; превратит их страну в отдельное королевство, неразрывно соединенное и связанное с его империей; если восстановит польскую корону и возложит ее на свою главу так же, как возложит и царскую корону -- тогда возрожденное государство сделается притягательной силой для других частей раздробленной нации, и вскоре все они, включая и герцогство Варшавское, вольются в него и в нем найдут предел своих стремлений. Царь думает, что с этого момента русская Польша должна сделаться для поляков той притягательной силой, которую в настоящее время они видят в великом герцогстве. Ведь варшавяне примкнули к Наполеону только потому, что в его покровительстве видят единственное средство возрождения их родины. Если на их границе покажут им воскресшую, жизнеспособную Польшу, которая примет их в свои объятия, они бросятся к ней и покинут Наполеона, подающего только надежды, ради Александра, который осуществит их мечту.
   -- В тот самый час, -- думает далее Александр, -- когда он провозгласит себя польским королем, его войска внезапно вторгнутся в очищенное французами герцогство. Варшавская армия, предупрежденная об этом, подготовленная к этому заранее, возмутится против власти саксонского короля и отречется от тягостного при данных условиях союза с завоевателем. Она прорвет свои ряды ради того, чтобы построиться около монарха своего народа, покинет знамена, чтобы пойти навстречу своей родине, и этой выгодной для нее изменой, быть может, подаст Европе сигнал к восстанию. Бесполезно, это будет война с Наполеоном, война наступательная, без явной и осязаемой причины, начатая одним из тех вероломных, внезапных нападений, за которые Австрия и Пруссия поочередно так жестоко были наказаны. Это значило бы взять на себя ответственную роль зачинщика и иметь против себя, если не право по существу, то во всяком случае, внешний вид права. Ну, так что же! Александр до такой степени убежден в неизбежности войны с Францией, что задает себе вопрос, не будет ли лучше начать ее самому, не выгоднее ли предупредить противника, выиграть во времени и прийти до него на Вислу и Одер. В его воображении зарождаются дерзкие планы, которые он по своей слабохарактерности никогда не решится привести в исполнение. Бывают минуты, когда, чтобы спастись от преследующего его призрака, он не прочь броситься в действительную опасность, в ужасное предприятие, и именно страх, дошедший в нем до крайних пределов, толкает его на самые отважные поступки.
   Нужно заметить, что его надежды не были основаны на чисто умозрительных данных. Они основывались на действительном факте, на существовании в Польше, и даже в Варшаве, русской партии. Еще недавно эта партия играла большую роль и исповедовала доктрину, которая имела много сторонников. В конце восемнадцатого века, когда Речь Посполитая, обессиленная раздорами, изнуренная интригами, не способна была создать учреждений, необходимых в жизни современных государств; когда она, окруженная алчными соседями, нетерпеливо ждавшими ее конца, неудержимо приближалась к своему падению, некоторые из ее лучших граждан, -- между прочим отец и дядя князя Адама, -- только в России видели ее спасение и убежище. По их мнению, Польша могла избегнуть раздела, т. е. казни и окончательной гибели, только при условии, если бы она вся целиком подчинилась великому славянскому государству, стала бы под его защиту и вступила с ним в тесную, неразрывную связь. Путем этой жертвы она сохранила бы за собой право управляться по своим законам, сохранила бы свою индивидуальность и неприкосновенность территории, обеспечила бы за собой могущественное покровительство и ценою независимости спасла бы свою национальность.
   Позднее политика Екатерины, ее участие в тройном разделе, суровые меры, которые она применяла в выпавших на ее долю провинциях, жестоко опровергли эти предложения. Несмотря на все это, русская партия существовала по-прежнему. Порою она обращала на внука Екатерины взоры, полные надежды, и еще не так давно дала замечательное доказательство своей живучести. В 1809 г., во время войны с Австрией, когда армия князя Голицына после целого ряда проволочек перешла, наконец, границу, группа варшавских вельмож и галицийских магнатов в глубокой тайне обратилась к русскому главнокомандующему и передала ему следующее предложение, если император Александр согласен восстановить прежнюю Польшу, взяв ее под свою державную руку и возвратив ей ее прежние границы, вся партия польской знати тотчас же признает его польским королем, и ее пример, может быть, увлечет за собой и остальных.
   Захваченный врасплох этим предложением, переданным ему и поддержанным Голицыным, Александр не воспользовался им. Он еще надеялся путем соглашения с императором французов, не допустить восстановления Польши в каком бы то ни было виде. Но так как восстание в Галиции увеличивало его опасения, а добросовестность Наполеона делалась все более подозрительной, то он не счел нужным вполне разочаровывать партию, которая ручалась, что заставит Польшу перейти на его сторону. Если, думал он, допустить предположение, что Польша неминуемо должна ожить, не лучше ли, чтобы она воскресла по милости России, чем при содействии французов? Поэтому в ответе, данном магнатам 27 июня 1808 г., на всякий случай высказывалась следующая, руководящая для будущего времени идея. Царь, говорилось в ней, никогда не уступит провинций, включенных в его империю, для того чтобы слить их вместе с другими провинциями прежней Польши в одно автономное государство; но если обстоятельства будут тому способствовать, он не прочь был бы царствовать над Польшей, лежащей вне его границ, в состав которой вошли бы и великое герцогство с Галицией.[440]
   В следующие затем месяцы, приняв Чарторижского, вернувшегося из-за границы и по-прежнему защищавшего дело своих соотечественников, Александр был с ним холоден и сдержан. Тем не менее, в разговоре с ним, "опустив глаза и не окончив фразы",[441] он ввернул несколько слов утешения. Даже, как-то раз, в январе 1810 г., как бы невольно поддаваясь влиянию восторженных речей князя, он намекнул на их прежний план и дал понять, что не относится к нему неодобрительно.
   Это было как раз то время, когда он лихорадочно обсуждал с Коленкуром договор об уничтожении Польши и, следовательно, не мог говорить с поляками вполне искренне, а только условно, на тот случай, если бы Наполеон не скрепил своей подписью их смертный приговор. Он хотел восстановить Польшу в свою пользу только в том случае, если бы стало невозможность удержать ее в могиле. Шесть недель спустя возврат неутвержденного договора вместе с неожиданным, как удар грома, известием об австрийском браке, по-видимому, убедил его в такой невозможности и сразу же заставил вернуться к планам юности. Эти неожиданные события сделали то, что отринутый десять лет тому назад проект снова овладел им и занял его мысли. Вне себя, потеряв голову, он спрашивает себя, не в этом ли смелом плане его спасение, и признавая, что этот план в дальнейшем своем развитии чреват самыми серьезными последствиями, он все-таки покоряется необходимости в самой же России дать самоуправление своим польским провинциям и создать из них ядро будущего королевства. Именно в это-то время он пожелал видеть Чарторижского, пригласил его к себе, и мы снова видим их друг перед другом, вернувшихся после долгих испытаний к первым временам своей дружбы.
   Во время первого разговора происходившего в марте месяце, ни Александр, ни Чарторижский не решались еще высказаться и вернуться к прежним откровенным беседам. Но так или иначе, надо было начать. Александр не прямо подошел к вопросу. Сначала он осыпал князя уверениями в своей личной дружбе к нему, затем заговорил об амнистии, о примирении, о забвении прошлого.[442]
   Он хотел бы доказать полякам, говорил он, что он им не враг, что искренне желает им счастья, что его цель -- заслужить их любовь и доверие, и что дело князя указать ему средства для этого. Для начала он выразил желание создать из тех восьми губерний, которые достались России по разделам, одно национальное тело с присущим ему управлением и привилегированным положением. Чарторижскому нетрудно бы разгадать в нем желание создать русскую Польшу, задачей которой было бы привлечь и поглотить созданную Наполеоном на Висле французскую Польшу.
   В другое время князь с восторгом приветствовал бы этот план, теперь же он плохо верит в него; он смутен. Несмотря на величайшее отвращение его к Наполеону и искреннюю привязанность к Александру, любовь к родине делала свое дело; он стал колебаться между Петербургом и Варшавой. В настоящее время, когда спасение Польши, по всем данным, шло с Запада, имел ли право один из ее сынов мешать этому, не совершал ли он преступления, выдвигая другие комбинации? Быть может, отдавшись видам царя, он собственными руками отдаст на растерзание родину, разделит ее на враждебные лагеря, ввергнет в междоусобную войну и своим преступным вмешательством нанесет смертельный удар отчизне-матери и помешает делу национального возрождения? Сверх того, был ли искренен Александр? Вытекал ли возврат его к идеям прошлого из возвышенного и прочного чувства? Или же нужно видеть в этом только скоропреходящее действие известных обстоятельств, обусловленных исключительно страхом перед Наполеоном, одно слово, одна улыбка которого, может быть, рассеет все это в прах? Чарторижский слишком хорошо изучил непостоянный и скрытный характер своего собеседника, чтобы и теперь относиться к нему с тем же доверием, которое составляло главную прелесть их первых отношений; теперь он то боялся, что царь отступит, то искал в его словах задней мысли. "Император Александр, -- писал он как-то, -- приучил своих приближенных во всех его решениях искать совсем не те поводы, на которые он ссылается".[443]
   Тем не менее после убедительных просьб он обещал изложить письменно свои мысли о способах, которые всего вернее могут привлечь к царю сердца поляков. Александр спросил, когда можно рассчитывать на получение этой записки, и отложил дальнейший разговор до того времени. Имея только намерение -- заронить в душу Чарторижского первую и беспредельную надежду, он не решился преждевременно открыть ему все планы, которые носились в его уме.
   В сущности, переговоры с Францией, хотя и сильно скомпрометированные, не были еще прерваны. В петербургский кабинет поступило вполне определенное предложение, по которому ему нужно было высказаться. Перед ним находился договор о гарантиях, правда, измененный Наполеоном, но, тем не менее, договор был предложен и утвержден заранее. Правда, Александр думал, что без первой статьи, без столь жестокой по своей краткости фразы: "Польша никогда не будет восстановлена", весь акт целиком, лишится всякого значения и силы. Но можно было думать, что, настаивая решительнее, делая некоторые уступки по другим статьям, можно было бы добиться от Наполеона, чтобы он взял обратно свой отказ и принял формулу, которая избавила бы от всяких сюрпризов. В особенности, за надежду заставить императора французов принять соглашение, которое позволило бы сохранить союз, цеплялся канцлер Румянцев. Все другoe, вне этого соглашения, казалось ему только опасными и праздными мечтами. Воспитанный в школе Екатерины, пропитанный ее непреклонными принципами, Румянцев не допускал никакой сделки с неосновательной Польшей; он считал ее неспособной к нормальной жизни,[444] видел в ней только беспокойный элемент и стремился вполне покончить с опасностью, тогда как его государь мечтал только на время отвратить ее. С другой стороны, он склонен был думать, что Наполеон, все внимание которого было направлено на войну с англичанами, преклонится пред требованием, если оно будет энергично поддержано. Он находил, что Россия слишком часто грешила недостатком мужества и решимости, что она должна, наконец, показать характер, сделаться непреклонной и упорно стоять на своих требованиях. Он думал, что, повторяя их, она, без сомнения, добьется своего, что она восторжествует. Александр, которому были известны взгляды Румянцева, не счел нужным посвящать его в свои разговоры с Чарторижским; он предоставил ему идти своей дорогой; решил действовать с ним заодно, не отказываясь от намерения, в случае надобности, тайно от него вступить на другой путь.
   Петербургская канцелярия составила новый договор, -- третий по счету. Против французского контрпроекта она выставила русский контрпроект и тщательно воспроизвела в нем фразу, которая была главным камнем преткновения. Она ограничилась только тем, что предпослала ей другую фразу и этим как бы подготавливала к ней. Вместо того, чтобы сказать: статья первая: "Польское королевство никогда не будет восстановлено", были употреблены следующие слова: статья первая: "Е. В. Император Французов, стремясь дать своему союзнику и Европе доказательство своего желания отнять у врагов мира на континенте всякую надежду нарушать его, обязуется, равно как и Е. В. Император Всероссийский, что Польское королевство никогда не будет восстановлено".[445] В первом русском проекте эта была смерть без фраз; во втором заключался тот же приговор, но с объяснениями и мотивами. Что же касается следующих статей, то в обоих текстах не было существенной разницы. Александр пожелал только, чтобы отмена знаков отличия была тотчас выражена.
   Русский контрпроект был отправлен из Петербурга 17 марта на имя князя Куракина; он снабжен был собственноручными заметками императора. Посланник должен был представить его к подписи французскому монарху, не допуская никаких изменений, не позволяя ни вычеркнуть, ни прибавить ни одного слова. Таким образом, в то самое время, когда царь начал протягивать руку полякам и льстить их надеждам, он в последний раз просил Наполеона покончить с ними и закрыть пред ними будущее.
   Как примирить эти две совершенно противоположные задачи, которые, в случае надобности, должны были заменить одна другую? Слух о готовящемся договоре дошел до поляков. Он взволновал их, привел в ужас. Да и понятно. Он вовсе не был таким, чтобы расположить их слушать внушения той самой России, которая вырабатывала акт, задачей которого было довершить их несчастье. Чарторижский не мог удержаться, чтобы не указать царю на это противоречие. Он выразил удивление, что "ввиду переговоров с Францией о конвенции", Его Величество интересуют вопросы, о которых он беседует с ним. Может быть Наполеон отказался утвердить ее? -- робко спросил он.
   Немного смутясь, Его Величество ответил, что дело не в этом, а что Шампаньи хотел поместить в договоре выражения и статьи, клонившиеся к уничтожению самого названия поляков, но что он изменил эти статьи и что договор, таким образом, измененный. снова отправлен в Париж". Итак, смело говоря как раз обратное тому, что было на самом деле, Александр приписывал парижскому кабинету свои собственные жестокие требования. Он приписывал ему инициативу этого дела, сваливая на него всю ответственность и возбуждая к нему ненависть поляков. После всего этого, ошибался ли Наполеон, думая, что целью России было не столько связать его нравственно, сколько уронить в глазах поляков и, таким образом, лишить материальных средств к защите; что она хотела не столько связать его честным словом, сколько лишить его оружия?
   Не вполне доверяя объяснениям Александра, Чарторижский все-таки принялся за работу, которой от него требовали. После нескольких дней, посвященных изучению и размышлению, он составил записку и отнес ее императору. Со времени их первого разговора прошло приблизительно три недели. За это время события далеко шагнули вперед. Празднование в Париже бракосочетания с его характерными особенностями, с каждым днем возрастающие внешние проявления дружбы между Францией и Австрией произвели на Александра глубокое, ужас наводящее впечатление. Сомнениям более не было места. Это был окончательный удар его политике, крушение всех его надежд, дипломатический Аустерлиц. Чарторижский был поражен его "унылым и полным отчаяния видом". В это-то время он и уловил опять в его взгляде выражение оцепенения, которое он уже раз видел после ужасного дня 2 декабря 1805 г., когда молодой монарх и его свита, увлеченные после проигранного сражения общим потоком бегства, галопом покидали поле битвы, а вдали, позади них, раздавались несмолкаемые радостные клики торжествующих французов, приветствовавших проезжающего вдоль их рядов императора.[446] Теперь, как и в 1805 г., не сумели ничего ни предвидеть, ни предупредить, дали бедствию обрушиться, как снег на голову, и последствия этого бедствия сыпались со всех сторон все с большей скоростью. Думая, что ему угрожает неотвратимая опасность, что она по пятам преследует его, Александр требовал во что бы то ни стало средства для спасения и инстинктивно искал оружие, чтобы защититься.
   Чарторижский прочел свою записку Александру, который внимательно прослушал ее. Плохо осведомленный относительно истинных намерений царя, не зная, в каком состоянии его отношения с Францией, он поневоле вынужден был выражаться неопределенно. Что касается поляков, русских подданных, то он советовал смело вступить на путь мягкой и великодушной политики, напоминал о столько раз уже указанной им необходимости "восстановить Польшу, дабы упредить Бонапарта", но не подсказывал никакого способа действия. Да и не было ли уж слишком поздно снова приниматься за проект, который, на несчастье, был отложен? В каждой строчке записки сквозил упрек России в том, что она никогда не умела действовать своевременно и занималась только тем, что пропускала удобные случаи. Александр не отрицал этой истины. Он вместе с Чарторижским внимательно разобрал свое поведение, раскаялся, что не восстановил Польшу в 1805 г., позволил сказать себе, что в 1809 г. его поведение было "самое дурное", но не допускал, чтобы не было средства исправить ошибки и что, следовательно, нужно отказаться от мысли изменить ставшее невыносимым положение. "Он дал понять, как велико его желание сделать с своей стороны, все, чтобы устроить дела Польши каким бы то ни было способом", но при этом не скрыл, что это желание отчасти обусловлено серьезным, имеющим основание беспокойством, которое причиняла ему Франция. Конечно, говорил он, Наполеон не жалеет для него успокоительных фраз -- доказательство этого у него на письменном столе; но что эти заявления, цену которым он знает, не в силах уже убедить его; чтобы быть уверенным в своей безопасности, ему недостаточно нравственной гарантии; ему необходимo материальное обеспечение, факт, т. е. уничтожение великого герцогства. Но, спрашивается, каким путем заставить герцогство слиться с Польшей, которая будет создана именно для того, чтобы поглотить его? Каким способом можно склонить его жителей к перемене их маленькой родины на большую, которую даст им Россия?
   На настойчивые просьбы ответить на этот вопрос Чарторижский всякий раз уклонялся, ссылаясь на отсутствие связей в Варшаве, и на то, что не знает, как будут приняты там русские предложения. Но Александра не убедили эти доводы, и он кончил тем, что высказал соображение, на котором основывалась его надежда. "Ну! -- сказал он, -- и не будучи на месте, не трудно знать, что думают в провинциях и в герцогстве. Это можно выразить в двух словах. Поляки пойдут за самым дьяволом, если он поведет их к восстановлению родины". Тогда перешли к более подробному обсуждению вопроса и рассмотрели разные способы его выполнения. Чарторижский всегда исходил из того предположения, что Россия попробует войти в соглашение с Наполеоном; что она постарается добиться его соглашения на упразднение герцогства, предоставив Франции значительные выгоды в других местах и, сверх того, компенсацию для саксонского короля. Ему и в голову не приходило, чтобы Александр, не будучи вынужден крайней необходимостью, мог допускать мысль о вооруженном столкновении с победителем при Аустерлице и Фридланде, и чтобы он сам, по собственному почину, пошел на разрыв. Каково же было его удивление, когда он узнал, что царь не исключал подобного исхода, а тем более, когда ему был предложен вопрос: "нельзя ли начать фиктивную войну с герцогством; причем, по взаимному соглашению, русские войска могли бы дойти до тех позиций, на которых, по присоединении к ним польских войск, они могли бы держаться против французов? При таких условиях все желания Польши были бы исполнены".
   Спешим добавить, что дело шло пока об одной из затей, выделившейся из хаоса идей Александра. Через минуту, видя, что Чарторижский содрогнулся при мысли о войне с Наполеоном, "с ее весьма сомнительными шансами на успех", он совершенно неожиданно перешел к другой крайности, дал другое направление своей фантазии и вторично несказанно удивил своего собеседника, высказав мысль -- разоружить завоевателя уступчивостью и предупредительностью. Не будет ли достигнута эта цель, спросил он, если не ставить препятствий для образования Польского королевства из великого герцогства и Галии, в позволить жителям польских провинций России переходить туда на службу, как в их собственную страну? После такого удовольствия, -- продолжал он, -- поляки не будут иметь причины враждебно относиться к России; они успокоятся, и у Франции не будет уже повода к войне с Россией, так как между нею и Россией не будет этого постоянного яблока раздора". Но серьезно ли говорил Александр в этот раз? Не хотел ли он просто испытать Чарторижского, посмотреть, не обрадуется ли он надежде на восстановление Польши, даже если она будет восстановлена вне пределов России? Впрочем, снова противореча себе, он вслед затем высказал убеждение, что конфликт за всяком случае неизбежен, что Наполеон вызовет его на это, если только Россия не упредит его. Эта роковая мысль была единственной, упорно засевшей в его неустойчивом уме. "Он с глубоким убеждением сказал, что не думает, что это произойдет уже в этом роду, ибо Наполеон всецело занят своим браком, но что он ждет кризиса в будущем году. Теперь у нас апрель, -- продолжал он, -- значит, это будет через девять месяцев.
   Он считает необходимым, чтобы к тому времени Россия установила свои взгляды на Польшу и выработала план своего поведения; чтобы она держала в запасе вполне готовое решение, дабы своевременно противопоставить его решению, которое постарается выдвинуть Наполеону. Вот цель, которой нужно достичь. Что же касается путей, которые привели бы к ней, их надо поискать. Александр обещает подумать и обсудить это дело. Он просит Чарторижского сделать то же самое, поискать "нить, которая привела бы к цели". Наконец, они расстались, не придя во время разговора ни к какому решению, но пообещав друг другу поискать его.[447] Хотя оба разговора с князем Адамом не повлекли за собой сразу же осязаемых последствий, тем не менее, они отмечают начало заговора, составленного царем без участия и без ведома Румянцева, с целью, пользуясь посредничеством Чарторижского и других агентов, вступить в переговоры с варшавянами, сделать покушение на их верность Наполеону, обманом отвлечь их от Франции, подготовить их к самым неожиданным переменам в русской политике, принять меры к тому, чтобы завладеть великим герцогством и уничтожить его в сообществе с его же обитателями; помешать планам, приписываемые Наполеону, и, с целью предупредить его, организовать, против него войну в самой же Польше.
   Можно было думать, что Наполеон имел в виду воспользоваться не одной Польшей для нанесения России сокрушительного удара. В приписываемом императору французов плане польская армия служила только авангардом, правое же крыло должна была составить Австрия. Никто в Петербурге не допускал, чтобы он не сделал Австрии соблазнительных предложений, и чтобы она далеко была от соблазна. Но трудно было допустить, чтобы, менее чем через шесть недель после сблизившего оба двора события, т. е. брачного обязательства, состоялось уже между ними полное и бесповоротное соглашение. Было вполне вероятно, что Австрия не связала себе рук так поспешно и так легкомысленно. Можно было думать, что в Вене была только склонность действовать во вред России, а не было желания брать на себя определенного обязательства и скреплять его своей подписью. Поэтому, следовало ли терять надежду на возможность, как здесь, так и там, предупредить Наполеона и расстроить его планы, особенно, если взяться тотчас же за дело и сделать в значительной степени более выгодные предложения?
   На беду, новый руководитель австрийской политики, граф Меттерних, видимо, всецело был предан принципу общности интересов с Францией. Его поездка в Париж позволяла провидеть злостные намерения. Тем не менее, как бы ни было велико влияние Меттерниха, он не был полновластным хозяином. В сфере, окружавшей императора Франца, человека непостоянного и нерешительного, действовали и другие влияния, которые уравновешивали влияние Меттерниха. Высокопоставленные лица, затем, лица к советам которых относились внимательно, и некоторые из принцев императорской фамилии были против всякой серьезной сделки с узурпатором. Многим из аристократии имя Бонапарта внушало ужас, другие начинали уже сознавать свое заблуждение. В Австрии, как и в России после Тильзита, составилась в большом свете оппозиционная партия. Пользуясь влиянием в Вене, она была всесильна в Праге, где была главная квартира недовольных и где вырабатывался план действий. На этих-то данных в Петербурге основали свои надежды. Там думали, что пока Меттерних будет вести переговоры в Париже, русской дипломатии, может быть, удастся сплотить разнородные элементы и воспользоваться ими, чтобы за спиной Меттерниха вести интригу, которая свела бы к нулю его планы и отвлекла его государя от серьезного обязательства с Францией. В Петербурге вовсе не имелось в виду доводить австрийского монарха до враждебного или даже холодного по отношению к нам тона. Александр отлично понимал потребности положения; он вполне допускал, что Австрия пожелает извлечь пользу из брака и обеспечить себе, благодаря лучшим отношениям с Наполеоном, несколько спокойных лет. Но, думал он, неужели для достижения этого результата необходимо связывать себя с политикой человека, который доказал, что цель его -- всеобщее порабощение? Разве не может император Франц, оставаясь с виду в самых сердечных и искренних отношениях со своим зятем, втайне оказать предпочтение и отнестись доверчиво к своим старым друзьям, в особенности к России? Не нарушая официальных и иного рода связей, соединявших императоров России и Австрии с императором французов, они могли бы условиться все сообщать друг другу, не иметь никаких тайн друг от друга, ничего не предпринимать во вред тому или другому из них и, в случае нужды, взаимно оказывать помощь всеми своими силами. Таким путем Россия и Австрия, каждая в отдельности, имела бы законную связь с Францией, но между ними самими создалась бы тесная связь, которая хранилась бы в тайне до той поры, когда обстоятельства позволят упорядочить положение и порвать с Наполеоном, превратив тогда тайное соглашение двух дворов в открытый союз.
   Чтобы предложить в Вене эту хитроумную и двусмысленную комбинацию, нужно было действовать крайне осторожно, так как трудно было с достоверностью определить, как далеко зашла дружба между Францией и Австрией. Если Австрия уже не располагала собой, то всякое исходящее из Петербурга, ясно высказанное предложение подвергалось опасности; оно могло быть передано в Париж, и, без всякой пользы для дела, скомпрометировало бы Россию. Следовательно, необходимо было объясняться только полусловами и намеками.
   Из особой предосторожности Александр не захотел пользоваться в этом деле услугами своего естественного посредника с Австрией, т. е., аккредитованного при ней посла, а нашел нужным назначить, рядом с графом Шуваловым, особого тайного посланника. Такие параллельные посланники всегда были в обычае и в духе русской дипломатии. В ее распоряжении был один из самых искусных ее деятелей -- Давид Алопеус, недавно занимавший место посланника в Стокгольме. "Нельзя отрицать, -- писал о нем один французский дипломат, -- что это умный и талантливый человек, но далеко не сторонник Франции, если только он не изменился в течение последних шести лет".[448] Официально Александр назначил его посланником в Неаполь к королю Мюрату, шурину Наполеона. На пути из Петербурга в Италию Алопеус должен был проехать через Вену. Там он должен был остановиться, устроиться на жительство, избегать, под предлогами частного характера, отправляться на свой пост и на полпути найти конечный пункт своего путешествия. В Вене он должен познакомиться с обществом, посещать салоны, присматриваться к настроению умов, выведывать мнения правительственных лиц, и, если его заигрывания не будут дурно приняты, серьезно приступить к возложенным на него переговорам. Для руководства, что и как говорить, ему была вручена пространная инструкция. Составление ее Александр мог доверить канцлеру Румянцеву, так как между государем и министром не было разногласия по вопросу о необходимости и немедленной попытке привлечь Австрию на свою сторону. Усердие Румянцева увенчалось созданием образца искусства. Это было кружево из тонких намеков и загадок, дававших людям, которых нужно было заманить в сети, возможность предугадывать самые заманчивые перспективы, не выдавая им при этом ни одного обещания, которым она могли бы злоупотребить.[449]
   Трудно придумать более искусное вступление. Чтобы заручиться благосклонностью Австрии, русский кабинет воспользовался событием, которое, очевидно должно было перетянуть Австрию на сторону Франции. Он намекнул на брак и рассуждал так. Император всегда питал глубокую симпатию к своему австрийскому брату. В последние годы явилось обстоятельство, препятствовавшее ему следовать влечению своего сердца, ибо Австрия упорствовала в своей непримиримой враждебности к Франции, тогда как он в Тильзите вступил на диаметрально противоположный путь. Сделавшись союзником Франции, император Александр не мог оставаться другом ее врагов. В настоящее время, когда счастливое событие улучшило отношения между Парижем и Веной, препятствие к сближению Австрии с Россией отпадает само собой, и царь может отдаться своей симпатии к Австрии, что вполне совместимо с другими его связями. Вот почему он искренне радуется браку. "Человек менее справедливый, чем Его Величество, быть может, испугался бы его последствий и почувствовал бы некоторую зависть. Его Величество не впадает в подобную ошибку; напротив, он находит, что брак способствует сближению с двором, на разлуку с которым он смотрел о сожалением, и отныне его цель -- сохранить наитеснейший союз с императором французов и параллельно установить наитеснейшую дружбу с австрийским императором".
   В этом искусно рассчитанном сопоставлении терминов, в этой подчеркиваемой разнице в выражениях, употребленных для характеристики отношений, которые нужно поддерживать с Францией и завязать с Австрией, ясно проглядывает истинная цель инструкции. В ней ясно видно желание резко обозначить разницу, которую следует делать между еще обязательным союзом и всегдашней симпатией. Вся суть в том, чтобы убедить Австрию, что отныне у императора Алекcандра дружба будет стоять выше союза и непременнo переживет его. Спрашивается, отчего бы и императору Францу не взять за образец подобное поведение? В данный момент он безусловно нашел бы в нем залог безопасности, а в будущем -- громадные выгоды.
   Само собой разумеется, что, когда Россия выражает намерение держаться системы Тильзита, она говорит о настоящем и не связывает себя на будущее время. Нельзя допустить, чтобы и Австрия считала окончательным то положение, в какое поставили ее последние договоры; чтобы она мирилась с мыслью навеки быть исключенной из Германии, выброшенной из Италии, отделенной от моря, заключенной в тесных границах, начертанных ей шпагой победителя. Вернуть, по крайней мере, некоторые из своих провинций -- такова должна быть ее тайная, но неизменная цель. Но вернуть себе часть утраченного, не подвергая себя новым случайностям и риску войны она может только благодаря доброжелательству России. В случае осложнений в Европе, -- конечно, при условии, что император Александр будет ею доволен, -- он не забудет о ней в возможных в будущем разверстках чужих владений, и будет считаться с ее желаниями, которые предугадывает и одобряет. "Все соображения австрийских государственных людей, -- говорится в инструкции, -- могут быть построены только на единственной основе: дать отдохнуть монархии от недавней бедственной войны, возвратить час утраченного могущества не новой пробой силы своего оружия, а путем переговоров, которые будут следствием общего согласия. В этих устоях будущей политики венского кабинета Его Величество не находит ничего такого, что не отвечало бы его интересам".
   Мало-помалу автор инструкции расширяет свои предложения. Предусматривая вполне естественное предложение, что Австрия когда-нибудь решится на более деятельную роль, точнее выражаясь, на политику реванша, он открывает вожделениям австрийского дома целиком весь центр Европы. Вот что несомненно и во что в Вене должны хорошенько вдуматься: для России нет никакой выгоды не только помогать Франции удерживать ее завоевания, предоставлять ей царствовать над Италией и оказывать давление на Германию, но даже оберегать ее естественные границы. Австрия может вновь занять и прочно основаться в областях, которые присвоил себе ненасытный народ. Ее восточный сосед не найдет в этом ничего предосудительного.
   Здесь автор инструкции с удивительным искусством разыгрывает роль искусителя. Он не сразу приглашает Австрию снова захватить владения, из которых она была вытеснена в несколько приемов. Сначала он ограничивается тем, что пробуждает, ее сожаления, раздражает ее желания, приводит ей на память все утраты. С почти жестокой настойчивостью он долго перечисляет ее потери, рисует пред ее взорами королевства, герцогства, провинции, которыми она не тал давно гордилась и которые теперь оплакивает; указывает на плодородные равнины Ломбардии, на побережья Адриатики, на гавани Истрии и Далмации, на цветущие поля Германии: показывает вдали линию Рейна и Бельгию. Развернув перед ней эти необъятные перспективы, он вдруг делает вид, что отворачивается от них. России там нечего делать. Она не интересуется этими областями; она предоставляет Австрии требовать их обратно, но с условием отплатить ей взаимностью, т. е. дать и ей свободу, предоставить и ей распоряжаться по ее усмотрению в областях, смежных с ее государством, и вот здесь-то читается между строк нигде не называемое имя Польши. Следует, говорится далее, установить принцип невмешательства и взаимного потворства по отношению к областям, в которых каждое из двух государств заставит признать свои права и захватить свою волю. В инструкции говорится: "В числе утраченных провинций, возвращения которых может желать Австрия, большая часть, почти все, может отойти обратно в ее владения, не затрагивая прямых интересов Его Величества. В самом деле, что за дело России, если Нидерланды или Милан, или Венецианская республика, Тироль, Зальцбург, часть самой Австрии, которую она только что уступила, как то: Триест, Фиуме, побережье -- сделались бы предметом желаний императора Франции и даже были бы мало-помалу приобретены им или его наследниками? Единственное правило, которому должен следовать петербургский кабинет, это -- оставаться верным мудрому принципу равновесия и не допускать расширения без соответственного вознаграждения России, дабы не нарушать относительной силы обоих государств. Венский двор не может не признать, что Россия -- единственная страна, прямой интерес которой никогда не будет затронут его приобретениями в Германии или Италии. Но венский двор не может так же не знать, что ни в Германии ни в Италии он ничего не может предпринять, если не будет уверен в молчании или, лучше сказать, в молчаливом согласии России".
   К несчастью, был пункт, где между интересами обеих империй, которые так легко было примирить в других местах, существовал вечный антагонизм. Это был Восток. Кризис, вызванный на Дунае в 1807 г., оставался все еще открытым, он тянулся параллельно с войнами, терзавшими Европу, и, разъединяя Россию и Австрию, служил препятствием для новых коалиций. Александр I и его кабинет знали, до какой степени порицалось в Вене фактическое присоединение княжеств к России, какое неудовольствие вызвало там открыто заявленное ими намерение оставить их за собой. В Вене смотрели на Дунай, как на австрийскую реку или, по меньшей мере как на имеющую сделаться таковою. Налагая руку на нижнюю часть его течения и на его устья, Россия давала повод тревожиться и за интересы настоящей минуты, и за возможность поступательного движения Австрии в будущем. Она превращала в тупик великолепнейший путь, пользуясь которым Австрия надеялась обеспечить себе сообщение с Черным морем и в один прекрасный день проскользнуть на Восток. Чтобы вполне угодить Австрии, России нужно было бы отказаться от княжеств и подписать мир с турками, признавая чуть ли не целость их владений.
   Эту жертву Александр считал пока свыше своих сил вне пределов своей уступчивости. В продолжение трех лет вся его политика была направлена на приобретение Молдавии и Валахии, это было основной идеей его царствования, давно лелеянной мечтой, которая, после долгого мучительного ожидания, осуществилась, наконец, в Эрфурте. Несмотря на свое отречение от союза с Францией, царь не мог свыкнуться с мыслью, что ему придется вернуть то, что он приобрел благодаря совместной деятельности с Наполеоном. Поэтому он решил удержать за собой княжества, не отказываясь от надежды сговориться с Веной о делах на Востоке. Верный заветам и традициям Екатерины, он хотел предложить Австрии вместо уступок компенсацию. Беря сам, он хотел предоставить ей двигаться вперед бок о бок с ним и выкраивать по близости от него свою долю. Разве, думал он, Турецкая империя -- эта всем доступная развалина, этот неисчерпаемый источник для обмена, сделок и дележа -- недостаточно обширна для того, чтобы честолюбие двух великих держав не могло ужиться там и утолять свои аппетиты без столкновений и борьбы?
   По его мнению, нетрудно было разграничить круг обоюдных интересов. В непосредственном соседстве с австрийской границей, совсем под рукой Австрии, была Сербия, которая должна была привлекать ее взоры. Сербия возмутилась и отделилась от Турции еще в 1804 г., и с тех пор банды сербов, под предводительством Карагеоргия, мужественно боролись с турками. Несмотря на то, что сербы неоднократно просили царя взять их под свою высокую руку, несмотря на то, что они сделали в его интересах полезную для него диверсию, русский государь всячески избегал сделать их своими подданными или даже вассалами. Конечно, ни совесть, ни честь не позволяли ему отдать этих послушных союзников и в полную власть и под гнет неверных, но он был бы очень доволен, если бы христианское государство взяло на себя труд заботиться о их судьбе. Он думал, что Австрия могла бы взять их под свою защиту и добиться для них льгот и привилегий; в случае надобности она могла обратить Сербию в автономное княжество, которое стало бы от нее в зависимость в политическом и торговом отношениях.
   Но, быть может, она желает большего? Может быть, она хочет расширить не только сферу своего влияния, но и свое господство, может быть, она хочет врезаться в самое сердце оттоманских владений? Для достижения этой цели существует только одно средство: заслужить доверие России и откровенно сговориться с ней. Приложив старания направить на Восток честолюбия Австрии, инструкция добавляет: "И, если бы пришлось допустить у венского двора намерение возместить свои утраты путем приобретения некоторых плодородных провинций, стонущих под гнетом Оттоманской империи, то -- спрашиваю я, -- будет ли она в состоянии сделать это, действуя наперекор России? А, между тем, как легко было бы ей добиться выполнения этого плана, если бы она своим поведением в политике заблаговременно сделалась достойной добра, которого желает ей Его Величество?". Далее говорится, что император Александр всегда находил, что здравая политика предписывает обоим государствам дружно вести свои дела на Востоке и идти нога в ногу; что эта мысль не является у него результатом случайного стечения обстоятельств; напротив, это зрело обдуманное и твердо установившееся мнение, символ веры, который он всегда исповедовал, даже в то время, когда предложения, шедшие из другого места, и поведение самой Австрии побуждали его использовать эти предложения и доставили бы ему славу и выгоду. Угодно доказательство? Петербургский кабинет готов дать таковое; оно убедительно и неопровержимо. Чтобы лучше доказать свое он не прочь, полагаясь на тактичность Австрии, выдать ей государственную тайну, которая до сего времени была погребена в тайниках архивов.
   Тогда многозначительным и таинственным тоном Румянцев открывает Алопеусу, позволяя ему в подходящий момент быть болтливым, что два года тому назад Восток едва спасся от крупных перемен; что зимой 1808 г. России неожиданно были сделаны Наполеоном удивительные предложения, вследствие которых начались переговоры о разделе Турции. Сообщая об этом истинном факте, Румянцев указывает только на одну из его сторон и передает его далеко не так, как это было в действительности. Мы знаем, что в феврале и марте 1808 г., во время переговоров, которые имели целью переделать карту Старого света и которых одних было бы достаточно, чтобы охарактеризовать эти небывалые в истории времена, во всех сношениях двух императоров, во всех переговорах их министров было принято, что Австрия должна быть приглашена к разделу и что ее территория, удлиненная на юго-восток, должна послужить для разъединения будущих владений Франции и России. Этот принцип был принят с общего согласия, но он был выдвинут на первое место Наполеоном, на него вполне определенно было указано в его письме от 2 февраля 1808 года, Россия же употребляла все усилия, чтобы ограничить выгоды Австрии. В инструкции Алопеусу вся честь приписывается русскому государю, который будто бы потребовал, чтобы раздел был выполнен втроем и на правах совершенного равенства.
   В непрестанном стремлении к умеренности, говорится в ней, император Александр был против раздела; но; полагая, что этот переворот мог сделаться неизбежным, он не отказывался от раздела, но ставил conditio sinegua non (непременным условием) своего содействия, чтобы и Австрия была приглашена к участию и в широких размерах воспользовалась выгодами предприятия. Он настаивал, чтобы доля Австрии была как можно больше и возможно лучше составлена. Он по-дружески, с утонченной заботливостью, собственноручно наметил ее, заботясь о чужих интересах, как бы о своих собственных. Он сказал себе, что Австрии недостаточно будет расширения в континентальных частях Турции; что, чтобы делать производительные затраты на свои новые владения и поднять доходность земли, ей необходим выход к морю. Поэтому он потребовал, чтобы она получила на Эгейском море гавань, т. е. возможность привлечь к себе и захватить часть торговли на Востоке -- "единственный источник богатства, которого ей недостает". Можно ли дать более верное доказательство своей симпатии и искреннего желания добра? Притом, в какую минуту так горячо заботился император Александр об интересах своих соседей? И в инструкции говорится следующее: "Его Величество столь усердно заботился об интересах и величии Австрии в то самое время, когда венский кабинет был далеко уже не в дружбе с нами". Это дружественное сообщение, -- говорится далее, -- если его сделать умело, не может не произвести впечатления. "Оно должно, вызывая чувство благодарности, подготовить чувство самой беззаветной дружбы".
   Во всяком случае, Алопеус должен решиться сделать это секретное сообщение, имеющее столь важной значение, только хорошо ознакомившись с положением и крайне обдуманно. Причем выдать тайну, которая в такой же мере принадлежит Франции, как и России, он должен удостовериться, что находится в присутствии собеседников, которые хорошо приготовлены принять ее; что, имея в виду воспользоваться данными советами, они будут свято хранить ее и будут готовы вступить на путь, на который следует их направить. "Вы сделаете это секретное сообщение, пишет Румянцев, не сразу а, по мере того, как по вашим соображениям, у венского кабинета начнет появляться значительное доверие, и когда вы найдете, что он решился предпочесть тесную общность интересов с Россией всяким другим политическим отношениям". Тут снова обнаруживается и ярким пламенем освещается основная мысль инструкции: нужно во что бы то ни стало добиться, чтобы Австрия только на словах присоединилась к Наполеону, но чтобы в глубине души она приняла решение во всех могущих возникнуть конфликтах всегда жертвовать Францией ради России. Итак, хотя первое время после брака император Александр и старался еще поддерживать фикцию союза, его сокровенные надежды, его планы о гарантии своей безопасности основывались на поступках, противных идее союза. Первой мыслью его было -- быть настороже и принять меры против французского нападения. Основывая свои опасения не на вещественных доказательствах, а на знании характера Наполеона он считал необходимым подготовиться к обороне путем дипломатической кампании. Он втихомолку старался отвлечь от нас возможных союзников и наиболее верных вассалов, пытался овладеть Австрией и подкупить Польшу. Предвидя, что французская интрига будет работать в Вене и в Варшаве, он и тут, и там заранее подводил контрмины. Эта подпольная работа, эти подкопы и усилия отвлечь от нас наших друзей будут идти непрерывно, все время усиливаясь, и даже не один раз выйдут на свет Божий и будут накрыты, несмотря на все старания царя скрыть их. Правда, Россия вступала на эти кривые и подпольные пути, не прерывая переговоров, начатых непосредственно с Францией и по-прежнему внося в них долю искренности. Александр постоянно говорил, что готов за одну статью договора, за одну фразу, оставаться нашим наилучшим и самым верным союзником. Действительно, если он вырвет окончательный смертный приговор Польше, этот главный предмет его желаний, он будет считать, что устранил или, по меньшей мере, отдалил опасность и будет менее расположен вызывать разрыв, возможные последствия которого приводили его в ужас. Вся суть в том, оставят ли переговоры, перенесенные в Париже и вступившие, благодаря вторично отправленному трактату, в новую фазу, какую-нибудь надежду на успешный исход? Удастся ли при помощи их наладить искреннее примирение между Наполеоном и Александром и спасти союз?

Глава X. Около одной фразы

Прибытие в Париж русского контрпроекта. -- Наполеон после брака. -- Сознание полного счастья. -- Сладкие речи по адресу Австрии. -- Меттерних поселяется в Париже. -- Его планы. -- Он обвиняет Россию в агитации. -- Просмотр контрпроекта и новый взрыв негодования против первой статьи. -- Наполеон лично вмешивается в прения и диктует ряд замечаний. -- Образец полемического искусства. -- Опасения за великое герцогство; мысль об оборонительном союзе между Швецией, Данией и Варшавским герцогством. -- Вечера в Компьене. -- Бонапарты и Поццо. -- Наполеон и люди старого режима. -- Австрия с готовностью предлагает свои услуги. -- Наполеон старается избавиться от обязательств к России и не подписывает договора. -- Он откладывает свой ответ на контрпроект. -- Искусство класть дела под сукно. -- Как он пользуется своим положением новобрачного. -- Поездка во Фландрию. -- Письмо к императору Александру. -- Неблагодарный труд Куракина. -- Возрастающая милость к Меттерниху; его роль между императором и императрицей. -- Меттерних поддерживает разлад с Россией. -- Он старается, но без успеха, выдвинуть на сцену и поднять восточный вопрос. -- Поведение Александра; тактика Румянцева. -- Возбуждение в Варшаве. -- Наполеону ставят в вину газетные статьи. -- Недовольство против России возрастает. -- Жестокая вспышка гнева. -- Что диктовалось 1 июня 1810 г. -- Первая угроза войной. -- Бал в австрийском посольстве. -- Несчастье, постигшее князя Куракина. -- Наполеон останавливается на мысли прекратить полемику с Россией. -- Он поднимает вопрос о полномочиях посла. -- Прекращение переговоров; ответственность той и другой стороны.

   Вечером 1 апреля герцог Кадорский, вернувшись из Сен-Клу после церемонии гражданского брака, нашел у себя два письма. В первом канцлер Румянцев сообщал ему о новом проекте договора, на принятия которого он очень настаивал и который только что был передан в министерство князем Куракиным; во втором Куракин уведомлял французского министра, что вскоре посетит его по важному делу.[450] Все это вместе взятое доказывало, с каким нетерпением русские желали добиться возможно скорого решения вопроса. Проект был отослан в Компьен, куда император возвратился с Марией-Луизой на третий день после свадьбы.
   В это время Наполеону было не до России. Обстоятельства требовали, чтобы он всецело принадлежал Австрии. Понятно, что, только что женившись, он посвятил себя молодой жене. Он ухаживал за ней, окружал ее заботами, вниманием, предупредительностью; старался дать ей почувствовать свою любовь и, по-видимому, пользовался взаимностью. Он даже постарался обратить на это внимание Австрии, сообщая, что в императорской семейной жизни все идет прекрасно и что Мария-Луиза счастлива. Она оправдывает все мои надежды, -- пишет он своему тестю. -- В течение двух дней мы только и делали, что обменивались доказательствами нежных чувств, которые нас соединяют. Мы вполне подходим круг к другу". И в заключение он благодарит Его Апостолическое Величество "за чудный дар". Император Франц, тронутый до слез, не знал, как выразить свое счастье. Он всем давал читать письма, получаемые от новобрачных, и каждое бьющее в глаза выражение вызывало общее умиление. "Фраза: "Мы вполне подходим друг к другу", -- сообщал из Вены наш посланник, -- имела огромный успех, равно как и два письма Ее Императорского Величества, написанных по-немецки, где она, между прочим, говорит: "Я так счастлива, как только можно быть счастливой; то, что мне так часто говорил отец, оправдалось; я нахожу, что император Наполеон замечательно мил". "Сообщая мне все эти подробности, -- пишет далее Отто, -- князь Меттерних[451] плакал от радости; он бросился мне на шею и поцеловал меня. С тех пор, как пришло известие о встрече Августейших супругов и о том, что они взаимно внушили друг другу любовь и доверие, радость при австрийском дворе достигла своего апогея. Чтобы отпраздновать эту счастливую весть, завтра будет при дворе съезд и концерт, так как для иных развлечений время неудобно".[452]
   И действительно, Мария-Луиза нравилась Наполеону. Эта немка с спокойным характером, неразвитым, умом и малыми способностями, но кроткая и предупредительная, обладавшая вместе с привлекательностью молодости, чувствительным сердцем, по крайней мере, судя по ее наружности и по тому, как она держалась с окружающими, более чем достаточно отвечала тому, что он требовал от императрицы. Сверх того, благодаря единственному в своем роде ослеплению, блеск заключенного им брачного союза ввел его в заблуждение насчет личных качеств императрицы, и он сердечно привязался к женщине, к которой привели его политика и честолюбие. Притом он находил, что австрийский дом сумел во всем этом деле дать доказательства своей искренности, сердечности, своего желания породниться с ним, и отнесся с утонченным вниманием даже к мельчайшим подробностям. "Ничто не было забыто, -- говорил он, -- чтобы сделать мне настоящее счастливое событие сколь возможно более приятным".[453] Одним словом, он был доволен женой, ее родней и чрезвычайным послом, которого венский двор аккредитовал при нем в лице графа Меттерниха.
   Меттерних приехал во Францию не с намерением, как того боялись в Петербурге, предложить Наполеону договор и тотчас же заключить союз. Предполагая в нем этот план, русский двор был только на пути к истине. Меттерних был слишком тонким дипломатом, чтобы так скоро приняться за дело. Намеченный им план можно выразить словами: побольше наблюдательности, поменьше торопливости.
   Целью его поездки было руководить первыми шагами императрицы, направить ее так, чтобы она понравилась и имела успех. Затем он имел в виду воспользоваться своим пребыванием, чтобы ликвидировать некоторые дела, в которых была заинтересована его родина, добиться того, чтобы известные статьи последнего мирного договора были смягчены или истолкованы менее сурово. В этом-то пока и состояли те незначительные выгоды, которые предполагалось извлечь из брака. Наконец -- и это было главной побудительной причиной его поездки -- ему интересно было наблюдать Наполеона в первое время после его брака, -- посмотреть до какой степени изменит этот великий акт его личное настроение и направление его политики, выведать, какие планы формируются в его "вулканическом"[454] мозгу, и что будет делать великий руководитель событий, чтобы направить их в надлежащее русло. Слишком проницательный, чтобы думать, что брак положит конец разразившемуся над Европой кризису, он надеялся: на основании своих наблюдений предугадать предстоящий ход событий, с тем, чтобы Австрия успела заручиться в них известной ролью и могла извлечь для себя пользу. Не создавая себе политического идеала из продолжительного и прочного союза между двумя империями, упорно сохраняя надежду в один прекрасный день изменить Наполеону и примкнуть к Европе в тот момент, когда она в состоянии будет потребовать реванша у Франции, он находил, что это столь желанное для многих время было еще очень далеко. В настоящие тяжелые времена у Австрии могло быть только одно желание жить, жить по возможности лучше. Сделаться полезной или, по меньшей мере, приятной ужасному человеку, который мог стереть ее с лица земли, не было ли в настоящее время единственным средством сохранить существование, избегнуть новых поражений и даже обеспечить за собой некоторые выгоды? Таким образом, Меттерних находил, что во всех предстоящих осложнениях его правительство должно принять за правило считаться со взглядами императора и даже, если это будет неизбежно, оказывать ему содействие. В какой степени, в какой форме и когда должно оказываться подобное содействие, он обещал определить позднее на основании данных, собранных во время поездки. Поставив себе целью исследовать почву, он рассчитывал также и подготовить ее. С этих пор он считал за благо, чтобы Австрия подружилась с победителем и попала к нему в милость, -- одним словом, хотел создать между обоими дворами такую близость, которая могла бы при случае превратиться в союз.
   Он никому не хотел доверить этой задачи, считая, что только он один способен ее выполнить. Хорошо зная человека, с которым придется иметь дело, изучив его за время своей прежней миссии, он надеялся иметь на него некоторое влияние, и твердо помнил, что перед последней войной он не был в большом накладе, выдержав самую неблагодарную роль и оставаясь до конца терпимым посланником ненавистного двора. В настоящее время, когда положение совершенно изменилось, и притом в пользу Австрии, он чувствовал себя более свободным в своих действиях и мог без особенного стеснения пустить в ход свои таланты. Вполне уверенный в себе, обладая редкими дипломатическими способностями и еще большим самомнением, умело пользуясь своим талантом и не сомневаясь в своей гениальности, он не испытывал в присутствии императора того смущения, которое часто парализовало волю других. Он обладал искусством и слушать его, и говорить с ним. Никто лучше, красноречивее его, не сумел бы придать цену австрийской дружбе.
   Конечно, Наполеон будет нуждаться в Австрии только в том случае, если у него не будет точки опоры в другом государстве; его симпатии к Вене будут стоять в прямой зависимости от его отношений к Петербургу, Меттерних твердо проникся этой истиной. С момента обручения он уже не сомневался, что роковым последствием этого события будет охлаждение, ссора, между Францией и Россией, и надеялся, что эти осложнения приведут к возвышению его отечества. Нельзя сказать, чтобы он хотел теперь же вызвать острый конфликт между тильзитскими союзниками. При настоящих условиях он не мог иметь таких намерений, а тем паче признаться в них, даже перед своим собственным правительством, так как главный интерес Австрии состоял в том, чтобы насладиться несколькими годами покоя и за время мира в Европе собраться с силами. Император Франц, получивший отвращение к рискованным предприятиям, уставший от волнений и хлопот, был так счастлив сознанием своей безопасности, доставленной ему браком его дочери, что страшно боялся новых крупных потрясений в политике, которые могли бы нарушить его душевный покой и подвергнуть жестоким испытаниям его нерешительный характер. Тем не менее, для успешного выполнения плана Меттерниха необходимо было, чтобы Наполеон не был в слишком хороших отношениях с Россией, напротив, требовалось, чтобы он мало-помалу отдалялся от нее, и австрийский министр задался целью и работал в этом направлении тактично и настойчиво.
   С первых же дней свидания с Наполеоном в Компьене он нашел открытое и хорошо подготовленное для своей деятельности поле. Император, обращаясь с ним, как с своим гостем, как с человеком, близким к своей семье, вступал с ним до и после обеда в откровенные беседы, длившиеся долгими часами. Нетрудно было заметить, что первые дни, проведенные Наполеоном с Марией-Луизой, произвели на него самое хорошее впечатление. Он был весел, улыбался, сиял сознанием своего счастья и всемогущества. Он был неистощим в похвалах императрице: в дружеском тоне говорил об Австрии и, не произнося еще слова "союз", находил удовольствие изображать в ярких красках будущие отношения между дворами Вены и Парижа, говорил, что предвидит между ними новую эру, -- светлую и безмятежную. Видно было, что он относился к Австрии даже с некоторым участием, сочувствовал ее финансовым и административным затруднениям, давал ей советы и, так как всякого рода проблемам свойственно было воспламенять его воображение и пробуждать его вдохновение, то он экспромтом высказывал о попытках к реформам в Вене всегда своеобразные, а иногда и глубокие мысли. В один прекрасный день после бесконечных отклонений в сторону, воспоминаний о прошлом и бесчисленных анекдотов, он завел разговор о положении дел в Европе.
   Меттерних прежде всего счел долгом изложить свои политические в высокой степени миролюбивые взгляды. Такая декларация принципов ни к чему не обязывала и могла только вызвать на доверие. У Австрии, сказал он, только одно желание: чтобы повсюду царили мир и согласие. Он возводил своего повелителя "в апостола этой прекрасной идеи".[455] Hо почти тотчас же он позаботился указать на темную точку на горизонте и постарался обратить на нее внимание. Зная, что беспокойство в Петербурге усиливалось с каждым днем и выражалось глухим недовольством, он намекнул на это обстоятельство, делая вид, что сожалеет об этом. "Так как мир и спокойствие сказал он, составляют наше величайшее желание, то в наши виды не входит, чтобы Россия поступала опрометчиво". -- "Что понимаете вы под словами поступать опрометчиво"? -- спросил император. -- "Россия действует под влиянием страха, -- отвечал Меттерних. Она боится Франции, а, тем паче, наших отношений к Франции, и, живя сама в вечной тревоге, будет источником волнений".[456] Он с редкой проницательностью предсказал поведение Александра; он, как ясновидящий, проник в двусмысленную игру, на которую в это время решался русский монарх, и, еще, не зная о ней, предугадал ее и указал на нее императору.
   "Будьте покойны, отвечал Наполеон; если русские вздумают поступать предосудительно, я сделаю вид, что не замечаю этого".[457] С своей стороны, он избегал высказаться откровенно и делал вид, что относится безразлично, что совсем не гармонировало с его характером. К несчастью, он недолго выдерживал характер, и скоро дал заметить Меттерниху, каким испытующим оком, с каким недоверием следил он за всеми поступками России. Он не устоял и высказался о том, что с давних пор оскорбляло его в ее поведении. Он не скрыл, что в 1809 г. понял и осудил политику русского кабинета; что в то время Румянцев проявил полное непонимание создавшегося положения. При этом горьком воспоминании лицо его омрачилось, голос дрожал, речь сделалась оживленнее, и Меттерних понял, что разрыв союза ближе, чем он смел на это надеяться. Он сообщил о своем открытая своему повелителю тоном сердечного сокрушения. "Дело дошло до той точки, -- пишет он ему, -- когда для отдаления ссоры потребуется вся мудрость и полное самообладание в направлении политики Вашего Величества".[458] В действительности же, он несказанно обрадовался, подметив между Францией и Россией уже сформировавшийся и готовый дать пышный расцвет зародыш разлада. Он решил всячески поддерживать его и как можно более содействовать дальнейшему его развитию.
   Через несколько дней после этих разговоров Наполеон нашел на своем письменном столе представленный Россией второй проект договора и стал его просматривать. С первого же взгляда фраза: "Польское королевство никогда не будет восстановлено", вызывающе поставленная на прежнее место, опять неприятно поразила его. Такая манера возвращать ему выражение, которого он не хотел, которое он решительно отверг раз навсегда, чрезвычайно не понравилась ему. Он не знал, чему приписать эту дерзкую настойчивость. Было ли в этом упорстве, с которым представлялся ему оскорбляющий его достоинство текст, желание унизить его, испытать его терпение? Или же тут скрывался умысел подготовить себе против него оружие, иначе говоря, вырвать у него обязательство, которым легко можно было бы злоупотребить? И то, и другое предположение казались ему имеющими основание. При мысли о первом предположении возмущалось его чувство гордости: второе наводило его на тревожные мысли о политике, о необходимости быть осторожным. Кроме того, с какой бы точки зрения ни рассматривал он эту столь упорно навязываемую ему необычную формулу -- с точки ли зрения права, в строгом смысле этого слова, с точки ли зрения справедливости, приличия, даже просто здравого смысла, -- разве может она выдержать критику? И он начинает снова обсуждать ее, горячо и страстно. Теперь он хочет основательно разобраться в ней и обсудить ее снова, в более широком масштабе. По заведенной ради точного определения своих мыслей привычке набрасывать их на бумаге, он диктует ряд заметок по всей совокупности вопроса. По мере того, как он говорит, он яснее сознает превосходство защищаемой им точки зрения; он все более проникается этим сознанием, считает правильными свои мысли и чувствует под собой твердую почву. Убежденный в безусловной своей правоте, он укрепляется на этой непреодолимой позиции со всеми средствами своей аргументации и покидает ее только ради того, чтобы разрушить и опровергнуть доводы противника. Возражения и доводы стекаются к нему со всех сторон. Он сортирует их, распределяет по группам, выводит в линию и направляет в бой. Он отыскивает их всюду, даже в прошлом. И от событий прошлого требует он помощи; он призывает их в свидетели, пользуется их примерами. Дабы предупредить возражения противника, он сам цитирует тексты, приводит примеры. Отдаваясь всей душой этому состязанию, так как спор напоминает ему сражение, он всецело отдается ему, находит в нем своего рода удовольствие, дает полную свободу своей страсти к словесным битвам, своей склонности к тяжбам, которую унаследовал от своих латинских родичей, и в результате получается целый трактат по спорному вопросу, написанный по вдохновению, в один присест, с неподражаемым мастерством.
   Он начинает с изложения фактической стороны дела и намечает цель, которой следует достигнуть. Он говорит: "Было представлено три проекта договора: первый Россией, второй Францией и третий, в виде контрпроекта -- Россией. Все три проекта ведут к одной и той же цели. Все они успокаивают Россию насчет намерения Франции относительно Польши. Они отличаются только по форме, но различие это такого рода, что компрометирует честь и достоинство Франции, вследствие чего император Наполеон не может колебаться".[459]
   Россия требует от него гарантии его намерений. Он дал такую и на словах, и на деле. Он мог восстановить Польшу в 1807 г, после Фридланда и в 1809 г. после Ваграма. Он не сделал этого. Он не только воздержался от действий в пользу поляков, но даже высказался против них. И в письмах к царю -- он приводит их выражения -- и в отчете Законодательного Корпуса, (приводятся цитаты слово в слово), он: заявлял, что восстановление Польского королевства никоим образом не входит в его виды. Он более чем доказал это, предлагая составить договор, первая статья которого лишает его права оказывать какую бы то ни было поддержку всякой попытке к восстановлению Польши. "Если Россия желает только быть успокоенной насчет намерений императора Наполеона, допуская, что события не достаточно ярко осветили таковые, если она нуждается в документе, эта статья должна вполне успокоить ее. Если же она хочет восторжествовать над Францией, омрачить ее честь и заставить ее подписать договор, не как равную с равной, но как подчиненную к старшей, в таком случае, она, конечно, должна желать заменить эту статью другой, в силу которой Франция не получает равных прав.
   "И, действительно, если сказать: "Польша никогда не будет восстановлена", то должны равным образом сказать: "Пьемонтское королевство никогда не будет восстановлено", да и, помимо того, такой догматический стиль не принят и не согласуется с здравым смыслом. Как бы ни были могущественны Франция и Россия, их могущества недостаточно, чтобы какое-нибудь событие не совершилось помимо их воли. Они соединились ради поддержания мира на континенте и, однако, не могли его поддержать: война вспыхнула. Они соединились ради того, чтобы восстановить мир на морях и отдать их в пользование всем нациям, и, однако, им и по сие время не удалось этого достигнуть. Такие, выдающиеся события доказывают, что, как бы сильны ни были обе империи, их могущество имеет границы. Один Бог может говорить так, как предполагает Россия; подобной реакции нельзя найти в летописях ни одного народа. Император не может дать своего согласия на такую редакцию, ибо тут ничего не говорится о взаимности; но он находит, что может, сколько будет угодно его союзнику, говорить и повторять в своих письмах, речах и договорах, что он не будет оказывать покровительства, ничего не предпримет и не будет помогать.
   "Посмотрим же, чего желают. Того ли, чтобы Франция дала твердое обязательство, что она никогда ничего не предпримет для восстановления Польши? -- это император может обещать; или же, чтобы Франция объявила войну государству, которому вздумалось бы восстановить Польшу? -- этого обещать император не может, потому что для сохранения принципа равенства требуется, чтобы за подобную статью была равносильная компенсация, ибо без этого нельзя было бы понять, что могло заставить Францию дать обязательство, вынужденность которого столь очевидна. Конечно, Польша существует только в воображении тех, кто хочет иметь предлог создавать себе химеры; но если бы бывшим подданным Польши посчастливилось при благоприятных обстоятельствах возвратить себе независимость, и русских военных сил было бы недостаточно для покорения их; статья контрпроекта обязывает Фракцию двинуть свои войска для покорения их. Очевидно, Франция может дать подобные обязательства только при условии взаимной услуги, т. е. что и Россия обяжется в свою очередь двинуть свои войска в случае, если вновь присоединенные к Франции страны захотят освободиться из-под французского владычества, а французского оружия не будет достаточно, чтобы привести их снова к повиновению.
   "Нельзя понять, какую цель преследует Россия, отказываясь от редакции, в силу которой дается ей то, чего она требует: зачем ей нужно заменить ее догматической формулой, не употребительной, противной здравому смыслу и при том изложенной в таком виде, что император не может подписать ее, не покрыв себя позором".[460]
   Итак, о согласии на первую формулу не может быть и речи. Наполеон упорно отстаивает свою редакцию против той, которую хочет навязать ему Россия. При условии принятия его редакции он еще не прочь связать себя письменным обязательством и подписать договор. Он даже не отвергает всего контрпроекта Александра. По двум несущественным пунктам он допускает предлагаемые изменения. Если только вычеркнуть выражения, под которыми Франция не может подписаться, не теряя своего достоинства, ибо "слова устанавливают степень уважения между нациями, равно как и между частными лицами",[461] он согласен, чтобы его обязательства, в начертанных им пределах, были изложены по возможности ясно, точно и сообразно желаниям России. Вот в каком смысле должен быть составлен ответ на контрпроект. Шампаньи поручается приготовить его. Он должен взять канвою императорскую диктовку, изложить ее канцелярским слогом и представить едкое и сильное рассуждение Наполеона в форме дипломатической ноты; он "смягчит выражения, отнюдь не стараясь смягчать мыслей".[462] Но прежде чем отправить ноту князю Куракину, он должен представить ее для просмотра и одобрения Его Величеству.
   Несмотря на неизменное желание прийти к соглашению с Россией, Наполеон живет под гнетом все более возрастающего недоверия к ней. Ввиду того, что Россия настойчиво требует столь необычных гарантий, он спрашивает себя, не пора ли нам самим подумать о мерах предосторожности против нее? В беспощадной войне, объявленной польской идее, Наполеон чует угрозу великому герцогству, и сознает необходимость предохранить этот пост, стоящий беззащитно на самой отдаленной окраине нашей стратегической системы. Он думает: не может ли герцогство опереться на другие государства, расположенные рядом или позади него? Он предполагает, что, устроив тройственное согласие между Варшавским герцогством, Швецией и Данией, наша политика могла бы добиться, чтобы они оказывали друг другу поддержку и помощь. Исходя из этих соображений, Наполеон под большим секретом приказывает сказать в Копенгагене: "Общность интересов может вынудить Швецию, Данию и Варшавское герцогство заключить при известных условиях тайный союз, который мог бы быть гарантирован Францией. Его единственным назначением было бы охранять неприкосновенность этих трех государств..." Это было с его стороны первым шагом к антирусской политике прежней монархии, одной из черт которой было группировать второстепенные государства Севера в оборонительный союз против их грозной соседки. Само собой разумеется, что предписанный Наполеоном шаг, которому к тому же суждено было остаться безрезультатным, нужно было сделать крайне осторожно. Наполеон считает необходимым утверждать, что он в дружбе с Россией, и, хотя и хочет принять меры предосторожности против возможной с ее стороны измены, но отнюдь не желает бросать ей вызова. В инструкции, отправленной в Копенгаген, содержатся следующие знаменательные по своей справедливости, начертанные рукой одного из императоров слова, которые, к несчастью, ничто иное, как обвинительный приговор им обоим: "Ни один союз не может быть прочнее союза, связующего нас с Россией, ибо он основан на взаимных интересах. Следует только опасаться вмешательства людских страстей, которые слишком часто заставляют людей относиться небрежно к их истинным интересам".[463]
   При таких условиях Наполеон объявляет о предстоящем отъезде на север Франции. Он хочет совершить с Марией-Луизой брачное путешествие в Брюссель, в департаменты Шельды, Мааса и Рейна, -- в те страны, которые ожили и пришли в цветущее состояние под французским владычеством и где до этого в течение нескольких веков царствовали предки императрицы. Он хочет польстить старинной преданности фламандского населения к законной династия, показав им как чудное видение, дочь Австрии, сочетавшуюся браком с их новым государем и коронованную его рукой. В лице Марии-Луизы он хочет представить им ручательство из бесповоротного присоединения к империи; хочет доказать им, что раз австрийский дом отдал за него эрцгерцогиню, он тем самым, признал свершившийся факт и добровольно закрепил своей подписью это завоевание. Таким образом, даже тогда, когда он являет миру великие сцены примирения и прекращения войны, он беспрестанно и повсюду примешивает к ним воспоминание о борьбе, бряцает оружием и в мирное время демонстративно указывает на результаты войны.
   "Меттерних, -- сказал он графу, -- вы поедете с нами?" -- "В Брюссель, Ваше Величество? -- не будет ли это рановато?" Император понял тонкий намек на неблагодарную роль, какая выпала бы на долю первого австрийского министра во время пребывания в присоединенных департаментах, и поправил свое предложение. "По крайней мере, -- сказал он, -- вы будете сопутствовать нам до Камбре".[464] Меттерних поклонился в знак согласия. Он не мог не сделать этой уступки монарху, который осыпал его вниманием и милостями. И в самом деле, с каждым днем Наполеон обращался с ним все лучше и не раз выражал желание, чтобы он продлил свое пребывание во Франции и пользовался всеми удобствами. Он отдал в его распоряжение дворец в Париже, роскошный экипаж, полную обстановку, и в дни, предшествовавшие своему отъезду во Фландрию, приглашал его в Компьен чаще обыкновенного.
   В этой резиденции, где этикет не был так строг, где жизнь скорее походила на помещичью, чем на придворную, случаи видеть хозяина и беседовать с ним были более часты. Вечером, когда удалялась императрица, император удерживал Меттерниха и продолжал с ним с глазу на глаз те нескончаемые, полуночные беседы, в которых любил высказывать то, что было у него на душе. Меряя быстрыми шагами большую галерею дворца; сто раз повторяя ту же самую прогулку, он отдавался той потребности говорить, которая с годами усиливалась в нем, и очень часто в окна глядел уже рассвет, а разговор их не был окончен. Теперь, в "эти вечера-ночи" -- по выражению, вывезенному императором Александром из Тильзита, -- Наполеон затрагивает с Меттернихом самые высокие и самые интимные вопросы, высказывал величественные, иногда несбыточные планы, затем переходил к подробностям своей частной и семейной жизни, поражал неожиданными вспышками своего блестящего ума, ослеплял своим гением, проявлял поразительное богатство идей, но в то же время давал возможность уловить и свои слабости. Его гордость, гордость великого человека, более законная, чем всякая иная, опускалась иногда до пустого бахвальства. Однажды вечером он долго убеждал Меттерниха, что Бонапарты очень хорошего происхождения, что его род считается одним из самых древних на острове, и, конечно, стоит выше рода Поццо. Держа в руке скипетр мира, он не забывал мелкого соперничества дней своей молодости и тех, кого ненавидел в бытность корсиканцем.[465]
   Впрочем, не одна благосклонность к Австрии побуждала его откровенничать и давать волю своему воображению пред собеседником, который следил за ним с хладнокровием наблюдателя и должен был использовать против него даже самые пустые его фразы. Ему был по душе сам граф, и беседа с ним доставляла ему удовольствие. Он легко поддавался своей слабости к людям с громким именем, хорошего тона, если при высоком происхождении они обладали умом и талантами. Примером может служить Талейран, которого он осыпал жесткими упреками, но не лишил вполне своей милости и постоянно советовался с ним; которого презирал, но не мог ненавидеть. Люди старого режима, у которых привычная непринужденность обращения имела иногда вид истинного благородства, давали ему возможность отдохнуть от окружающей его пошлости и грубой лести, которую расточала ему распростертая у его ног толпа; эти по крайней мере, умели курить перед ним более тонкий фимиам. Меттерних противоречил ему ровно настолько, сколько нужно было, чтобы подчеркнуть свое восхищение. Он не соглашался сразу со всеми высказанными императором идеями, некоторые оспаривал, но затем, крайне искусно и в совершенстве выдержав свою роль, делал вид, что соглашается с его мнением, что вполне побежден им. Его лесть была облечена в самые утонченные формы, блестела умом, была изящна, скромна и деликатна. Он был из тех, которые умели "гладить льва по гриве".[466]
   Он постарался заслужить благосклонность императора, выступив вовремя с предложением услуг, которые могли бы доказать, что, как бы слаба и в какие бы тесные границы ни была заключена Австрия, она могла быть полезной и по-своему оказать помощь своему победителю. Нужно сказать, что были минуты, когда Наполеон сознавал, какую громадную ошибку сделал он в недостойной его борьбе, которую вел против главы церкви. Чрезмерная гордость мешала ему загладить ее, т, е. вернуть Пию VII захваченные владения и похищенные права. Он все еще надеялся несколькими незначительными уступками склонить папу к примирению, устроить некоторое подобие полюбовной сделки, которая привела бы первосвященника к покорности и, покончив таким образом с конфликтом, избегнуть раскола. Австрия, католическое государство, породнившееся с новым Домом Франции, но, вместе с тем, почтительная дочь Святого престола, являлась между папой и императором как бы свыше избранной посредницей. Меттерних с большим искусством сумел заставить обратиться к себе с просьбой сделать попытку к примирению и обещал свое содействие. Попытка не привела ни к чему, но все-таки была внесена в качестве хорошей отметки в актив его правительства. Почти в то же самое время Меттерних предложил участие своего двора в переговорах с Англией и содействие в деле всеобщего умиротворения. Наполеон, пытавшийся через тайных агентов войти в сношения с лондонским кабинетом, побоялся помешать им параллельными переговорами. Он не воспользовался добрыми услугами Австрии, но был ей благодарен за предложение.[467]
   Словом, он прекрасно чувствует себя в обществе Австрии и не может удержаться, чтобы не сравнить этих изысканно-дружеских отношений с недавно усвоенным образом действий России, которая, как нарочно, умудряется осложнять все вопросы и усеивать их шипами. Вместе с тем, видя желание Австрии предложить ему свои услуги, уверенный, что ему стоит только протянуть руку в ее сторону, чтобы подхватить союз, он делался менее склонным относиться снисходительно к желаниям России и выносить ее фантастические капризы и дурное настроение. Чем больше предупредительности видит он со стороны австрийцев, тем больше притязания Александра и Румянцева кажутся ему неуместными, безрассудными, оскорбительными, дурным предзнаменованием для будущего, и ввиду того, что Россия не воспользовалась благоприятным моментом и дважды пропустила удобный случай получить договор, его мало-помалу начинает соблазнять мысль уклониться от всяких обязательств по этому вопросу и не вступать ни в какие соглашения.
   Конечно, думает он, ему следует действовать крайне умно и осторожно. Слишком явное разногласие на Севере необходимо отсрочить, ибо теперь Испания требует наших лучших войск, и в нынешнем году там должны быть предприняты решительные действия. Следовательно, желательно избегнуть даже намека на разрыв, а потому должно дать царю некоторые данные для его безопасности, которые могли бы внести успокоение в его неспокойный ум. Но, если бы, утомив русского государя долгими переговорами, внушив ему страх перед возникающими при заключении договора затруднениями, удалось убедить его отказаться от своего требования и удовольствоваться менее компрометирующим актом, например, декларацией, т. е. простым, но, насколько возможно, точно выраженным обещанием, это было бы крайне выгодно для наших интересов, и он с радостью согласился бы на такой исход дела. Наполеон и теперь готов подтвердить свои принципы, ибо принципы его не изменились; ему, как и раньше, и в голову не приходит думать о восстановлении Польши без всякой надобности. Но теперь он отступает пред определенным, быть может, предательским или, по меньшей мере, крайне стеснительным договором, имея в виду тот случай, если бы Россия заняла по отношению к нему враждебное положение и вынудила его переделать Польшу с целью воспользоваться ею против нее. Поэтому Наполеон останавливается на мысли затянуть, даже прекратить на время спор о договоре, не давать ему усиленного хода, как он намеревался сделать это еще в самое недавнее время. Он решает, что в продолжение нескольких недель воздержится от малейшего намека на договор, и надеется, что время и обстоятельства наведут на другое средство к соглашению или позволят совсем обойтись без него.
   Когда Шампаньи представил ему написанную по его личным указаниям ноту, он оставил ее без своей санкции, не дал разрешения передать ее посланнику, а оставил до поры до времени в портфеле министра. Он откладывает ответ на контрпроект и прибегает к той уклончивой тактике, за которую несколько месяцев до этого вполне справедливо упрекал царя. По-видимому, оба императора, увлекшись прискорбным соревнованием, по-прежнему по очереди ведут ту же самую игру и оплачивают друг другу тою же монетой. Во время кампании против Австрии и в переговорах о браке Александр все время прибегал к разным ухищрениям; он применял сотни уловок, чтобы уклониться от наших усиленных просьб. Теперь, когда Россия, которую подшпоривают и придают ей смелости ее тревоги, настойчиво преследует свою цель, когда она обращается с требованиями и неотступно просит слова, которое внесло бы луч света в ее наболевшую душу, Наполеон заставляет ее ждать этого слова и прибегает к уловкам уклончивой политики.
   Его богатая фантазия всегда доставляла ему сколько угодно предлогов для того, чтобы выиграть время и уклониться от требований. В настоящее время он заимствует их из своих семейных дел и пользуется своим положением новобрачного. Что удивительно, что в апогее супружеского счастья он не занимается политикой, что его министрам трудно овладеть его вниманием, найти к нему доступ и добиться от него решения? Вышколенный в этом направлении Шампаньи рассказывает Куракину, что не знает мнения Его Величества о контрпроекте, "так как после брака очень редко работает с ним"[468]. Он пишет в Россию, что отсылка дел поневоле задержалась, "так как император со дня брака исключительно занят императрицей".[469] Хотя Коленкуру приказывается не подавать надежды на то, что Его Величество когда-либо согласится на русскую редакцию и хотя для оправдания этого несогласия в его распоряжение даются особые доводы, тем не менее, он не должен настаивать на том, чтобы русская фраза была заменена французской, ибо это неизбежно привело бы к заключению договора. Намерение, существующее у императора в этот период времени, обнаруживается в следующих словах депеши, написанной Шампаньи герцогу Виченцы 30 апреля: "Было бы крайне желательно, чтобы вы придумали какую-нибудь уловку, которая могла бы удовлетворить Россию! Договор, который я вам посылал, был жертвой со стороны императора, и он был бы очень доволен, если бы его избавили от него. Если бы русский император, не придавая ценности представленному ему договору, пришел к мысли не заключать такового, это доставило бы удовольствие императору. Но Его Величеству нежелательно, чтобы результатом этих переговоров было неудовольствие России".
   Дав своему талантливому посланнику почти неразрешимую задачу. Наполеон отправляется в свадебное путешествие. Выехав с императрицей 29 апреля из Компьена, он направляется через С.-Кентен, Камбре и Валансьен в бывшую Бельгию. Он едет в сопровождении всего своего дома, имея в своей свите вестфальскую королевскую чету, королеву Неаполитанскую, вице-короля Итальянского, великого герцога Вюрцбургского, князя Шварценберга и графа Меттерниха, т. е. и посланника, и чрезвычайного посла Австрии. В Камбре оба посланника расстаются с ним, что далеко не согласуется с его желанием. Не желая быть внимательным к России в деле удовлетворения ее существенных требований, он хотел быть внимательным к ней в поддержании внешних форм добрых отношений. Поэтому он тотчас же хватается за разлуку с Шварценбергом и Меттернихом, чтобы дать знать в Петербург, что Австрия не пользуется при его дворе никакими особыми прерогативами. По его повелению, оба представителя императора Франца присутствовали только при начале его путешествия. Он не оказал той же милости князю Куракину, то только потому, что состояние здоровья князя лишило его возможности пригласить его, и, не имея возможности взять его с собой, он желал, по крайней мере, предоставить ему случай приятно провести лето в красивой местности. Шампаньи пишет Коленкуру: "Император приказал отдать в распоряжение князя Куракина замок Виллье.... Князь Шварценберг и граф Меттерних должен сопровождать императора только до Камбре. Почести, оказанные Меттерниху, ничем не умаляют того внимания, какое всегда оказывается русскому посланнику, впрочем, его продолжительная болезнь устранила вопрос о соперничестве".[470]
   Покончив с этой предосторожностью, Наполеон продолжает свой путь. Прежде чем посетить Брюссель, он спускается с военной флотилией по Шельде, направляясь прямо к важному стратегическому пункту страны -- Антверпену. Он въезжает в него при громе пушек со всех фортов; присутствует при спуске военного корабля "Фридланд"; затем проезжает по Зеландии, обозревает и исследует все излучины берега, дабы заложить новые прибрежные пункты обороны, осматривает пограничные крепости и показывает самого себя голландцам. Всюду он намечает крупные общественные работы и работы по обороне страны; приказывает рыть каналы, воздвигать батареи. Всюду порождает деятельность, подшпоривает власти, делает выговоры духовенству, поражает города великолепием своей свиты и шумным блеском выездов, что, впрочем, вызывало в населении Севера, уставшим от деспотизма и войны, скорее, удивление, чем восторг. Этим поразительным по своей быстроте, разнообразию и богатству впечатлений, путешествием он пользуется, чтобы не отвечать России. Он извиняет себя, говоря: разве может он отдаться заботам о столь сложных переговорах в то время, когда ему нужно быть вечно в движении, когда он должен каждый день переезжать из города в город, принимать почести, искоренять злоупотребления, предписывать реформы, обозревать отдельную часть своей империи и намечать в ней общественные работы и сооружения?
   В сущности, он не забывает о России в той мере, как старается показать это. Он не перестает искать способа удовлетворить Александра, по возможности не нанося ущерба своим интересам. Одно время он надеется, что нашел такой способ. Он еще не благодарил царя за поздравления по случаю своего брака. В ответном письме, помеченном замком Лёкен, близ Брюсселя и написанном в очень нежных выражениях" он намекал на польские дела. "Мой Брат, -- говорит он, -- Коленкур передал мне все, что Вашему Императорскому Величеству угодно было сказать мне любезного по поводу моего брака. В этом я увидел те же чувства, с какими вы всегда изволите ко мне относиться. Прошу вас принять мою глубокую благодарность. Мои чувства к вам неизменны, равно как и принципы, руководящие политикой моей империи. Никогда у Вашего Величества не будет повода жаловаться на Францию. В декларациях, которые я сделал в прошлом декабре, заключается весь секрет моей политики. Сказанное тогда я буду повторять всякий раз, как только представится к тому случай. Прошу Ваше Beличество никогда не сомневаться в моей дружбе и глубоком уважении". [471]Напоминая таким путем о своих прежних уверениях по вопросу о Польше, предлагая возобновить их, он и теперь подтверждает их. Не было ли подобное письмо само по себе гарантией и не было ли оно равнозначаще договору?
   В Петербурге об этом судили иначе. Не получая ответа на новую редакцию договора, Александр стал тревожиться еще более. Письмо, отправленное из Лёкена, было принято любезно. Доставивший его офицер был осыпан милостями; был даже представлен императрице-матери в ее резиденции в Павловском дворце, где появление французского мундира произвело сенсацию. Но Коленкур очень скоро заметил, что царь и его министр приняли императорское письмо за акт простой вежливости и не нашли в нем данных для успокоения. Единственным средством поддержать добрые отношения Россия по-прежнему считала то, что неоднократно предлагалось ею, и не допускала ничего другого. Она стояла за свой договор, требовала его в той редакции, как она его составила, и не переставала с вежливостью царедворца, но вполне ясно, высказывать это. "Это, -- писал Коленкур, -- все то же упорство по существу дела с тем же стремлением к соглашению по внешности".[472]
   Главным образом, Александру хотелось как можно скорее узнать что-либо определенное. Он желал, чтобы Наполеон был поставлен в необходимость сказать да или нет, и послал Куракину соответствующие инструкции. Подгоняемый и подшпориваемый своим правительством, старый князь должен был поднявшись с одра болезни, ломиться в дверь герцога Кадорского, жившего во время путешествия императора в Париже, и добиваться ответа, которого приказано было не давать ему. Он надоедал своими визитами министру, которому нечего было сказать ему. Он то подвергал его правильной осаде, не жалея ни своего времени, ни своих трудов, то ходил на приступы, после которых возвращался домой совсем измученным, он считал себя героем, а, между тем, был только в тягость. По возвращении из Фландрии, которое имело место 1 июня, Наполеон с неудовольствием увидел грустную и жалкую фигуру этого посланника, с удрученным видом пришедшего вести надоедливый разговор. Он приказал Шампаньи сказать ему, "что все его путешествие до такой степени было посвящено заботам внутренней администрации, что он вынужден был отложить в сторону все, что имело отношение к внешней политике".[473]
   В Париже Наполеон застает и Меттерниха, -- изящного, живого, сумевшего с каждым днем делаться все более полезным и почти необходимым. Даже в домашней жизни императорской четы ему стали отводить некоторую роль, прибегая к его услугам и посредничеству в интимных и деликатных случаях. Наполеон по-прежнему относился к Марии-Луизе с беспредельным вниманием, нежно, почти боязливо. Ему хотелось бы давать ей некоторые наставления, выработать в ней черты, которые требуются ее ролью императрицы, направлять ее неопытные шаги, но так, чтобы не было властного тона, чтобы это не носило характера замечаний, дабы не уподобиться ворчливому мужу".[474]
   Он стеснялся сам давать ей указания и воспользовался для передачи ей своих советов ловкостью и искусством Меттерниха. Он думал, что австрийский министр, которого императрица знала много лет и очень ценила, был предназначен самой судьбой для выполнения обязанностей авторитетного и в тo же время скромного советника. Через него-то Наполеон и убеждал Марию-Луизу не доверять просителям и интриганам, быть менее доступной, уклоняться от просьб своих приближенных, когда те захотят предcтавить или рекомендовать ей кого-либо, не доверять протекции своих любимцев, не покровительствовать их родственникам "и всевозможным кузенам".[475]
   Притом он ничего не имел против того, чтобы был очевидец его внимания к императрице и чтобы об этом давался отчет в Вену, более того, он хотел, чтобы черты и особенности его характера, на которые, между прочим, неоднократно указывалось в сообщениях Меттерниха, выставили его в ином свете и опровергли его репутацию ужасного человека. Однажды утром он назначил Меттерниху свидание в гостиной императрицы. Там он оставил их вдвоем и, уходя, запер двери и положил ключ в карман. Спустя около часа он вернулся и, смеясь, спросил: "Хорошо ли побеседовали? Что, очень бранила меня императрица? Что она -- смеялась или плакала? Я не спрашиваю у вас ответа: это ваши секреты, не касающиеся третьего лица, хотя бы то был муж". На другой день, отведя Меттерниха в сторону, он непременно хотел узнать, что говорила ему императрица, и так как Меттерних не сразу ответил, томя его своим молчанием, он сказал: "Вероятно, императрица сказала вам, что она счастлива со мной, что ей не на что жаловаться. Надеюсь, вы скажете это вашему императору, и он поверит вам более, чем другим".[476]
   В этой отчасти навязанной ему роли поверенного обоих супругов Меттерних вел себя тактично, избегая подавать повод к упрекам в нескромном вмешательстве и интригах. "За исключением приемных дней и других более или менее торжественных случаев"[477] он не являлся к императрице без особого приглашения, да и то всегда ждал, чтобы император сам пригласил его. С другими членами императорской семьи он стеснялся гораздо менее. Обласканный сестрами императора, он, чтобы понравится им, пустил в ход все свои обаятельные таланты, которыми щедро наградила его природа. Блестящий собеседник, изящный, "хорошо сложенный, всегда со вкусом одетый",[478] он умел изобретать игры и приятные развлечения, -- на что его русский коллега совершенно не был способен, -- и, благодаря этому, занял выдающуюся роль в интимной жизни принцесс. Этот в высшей степени светский человек, привыкший к успехам в свете, которые любил ради них самих и которых страстно добивался, видел в них одно из средств политической деятельности и пользовался своим привилегированным положением при дворе и среди близких к императору лиц, чтобы получить возможность от времени до времени беседовать с ним. Тогда он, как бы помимо воли, направлял разговор на деловую почву. Превосходно обо всем осведомленный, следя за всеми фазами переговоров о Польше, он ловил Наполеона в благоприятную минуту, -- в те часы, когда тот особенно был недоволен Румянцевым, и, давая ему случай говорить а русских, старался еще более усилить его раздражение. Неудовольствие императора возрастало уже из-за того только, что он находил с кем поговорить по душам. При случае Меттерних, искусно вставлял свое слово, замечание, но такое, которое еще более разжигало разлад. В конце концов он начал говорить о Востоке, как будто одной Польши не было достаточно, чтобы довести до ссоры. Возвращаясь к этому вечному вопросу, он, чтобы вернее разъединить Францию о Россией, начал мало-помалу коварно выдвигать его вперед, внедряя его, подобно клину, между ними.
   Скоро для этого представился вполне подходящий случай. Из только что полученных свежих известий о Дуная стало известно, что военные действия между русскими и турками, прекратившиеся зимой, возобновились с наступлением весны, и война началась в четвертый раз. Россия, недостаточно энергично ведшая и плохо закончившая последнюю кампанию, готовилась начать новую, имея в виду употребить в дело подавляющие силы. Она хотела во что бы то ни стало покончить с Турцией, завершить блестящим ударом тянувшуюся из года в год войну и, предписав Порте мир острием своей шпаги, добиться от нее бесспорного права владения провинциями, которые были предоставлены ей в Эрфурте. Все наводило на мысль, что турки, продержавшиеся в предыдущем году только благодаря благоприятному для них стечению непредвиденных обстоятельств, не устоят пред более мощным, искуснее направленным ударом и подчинятся закону, предписанному победителем. Договор, который будет им продиктован, очевидно, закрепит за Россией присоединение княжеств и, быть может, доставит русским и другие выгоды.
   В Вене с грустью предвидели этот исход войны, считали его гибельным для австрийской монархии, но неизбежным. Тем не менее, австрийские министры были убеждены, что дать другое направление событиям зависит только от одного человека, что одно слово, един жест Наполеона вернее оставят русских, чем все вооруженные полчища, которыми располагал великий визирь. Почему бы, думали они, не обратиться к верховному вершителю европейских судеб, почему не попробовать добиться от Наполеона, чтобы он взял назад уступки, сделанные Александру, и, таким образом, теперь же извлечь пользу из создавшегося нового положения? Разве присоединение русскими княжеств не наносит вреда интересам Франции, равно как и интересам Австрии? Ведь в этом случае могли понести серьезный ущерб все государства, для которых поддержание равновесия на Востоке вошло в традицию или сделалось необходимостью. Поэтому, вскоре после путешествия, Меттерних обратил внимание императора на это обстоятельство.
   -- "Вы сами виноваты", -- ответил Наполеон, -- и, приподнимая завесу над переговорами в Эрфурте, он указал, что, хотя Австрия и не присутствовала на знаменитом свидании, она в значительной степени обусловила его результаты; что ее вооружения, ее враждебные выходки, почти нескрываемое намерение объявить нам войну заставили нас по необходимости прибегнуть к содействию России и были причиной наших обязательств. Австрия сама создала свою судьбу. Она своим поведением вызвала "полученное императором Александром обещание, что он, Наполеон, не будет противиться присоединению княжеств к России".[479] Наполеон долго говорил об этом историческом вопросе, выражая при этом сожаление, "что был насильно выбит из своей колеи, которая несравненно более отвечала интересам Австрии и Порты, чем интересам России".[480] "Но разве нельзя поправить дела? -- заметил Меттерних. Зло еще не свершилось, ибо русские пока еще не добились от Порты акта об уступке. Почему бы Франции и Австрии не сговориться, не вмешаться теперь же в восточные дела, и не направить их к такому решению, которое возможно более приближалось бы к положению дел, существовавшему до войны?"
   Хотя и в замаскированных выражениях, это значило просить императора отречься от сделанного Александру подношения.
   Здесь Наполеон прикинулся глухим. И было отчего. Австрия, правда, нерешительно, в виде намеков, но просила его не более, не менее, как о том, чтобы он разорвал торжественный акт и оскорбительным образом нарушил клятву. Этот поступок стал бы для русских справедливым и непосредственным поводом к конфликту. Если, в силу своего раздражения против России, он и мог пойти на разрыв с ней, тем не менее, он вовсе не был намерен умышленно стремиться к этому и, главным образом, не желал открыто брать на себя вину. Он дал понять Меттерниху, что у него просят невозможного. Но, предвидя, что ему нужны будут союзники в том, уже не казавшемся ему невероятным, случае, если бы Россия совершенно отстранилась от нас, он не хотел лишать Австрию надежды сойтись с ним, не хотел отваживать ее искать у него поддержки и потому не лишил ее надежды на общую с ним деятельность. Возвращаясь к своим дотильзитским мыслям, он указал, на то, что вопрос о сохранении Турции может послужить в недалеком будущем пунктом для сближения обоих государств: что, может быть, теперешний успех русских заставит другие государства прийти к соглашению для предупреждения более решительных успехов. Рассматривая присоединение княжеств, как факт уже совершившийся, он сказал: "Это-то расширение России и создаст в один прекрасный день основу для союза между Францией и Австрией"[481]. Хотя он все еще откладывал австрийский союз как преждевременный и в данное время ненужный, тем не менее, в виду могущих произойти в будущем случайностей, он держал его в запасе.
   Между тем, откровенность Меттерниха настроила его доверчиво. Увлекаясь страстью говорить и высказывая более, чем следует, он не скрывал уже своей все усиливающейся неприязни к России. Правда, он все еще притворяется, что отделяет императора Александра от его кабинета, и, браня Россию, не бранит царя. Когда ему приходится говорить о нем, он говорит без озлобления, но тоном пренебрежительной жалости. "У императора, -- сказал он, -- добрые намерения, но ведь он ребенок". Привилегия воспламенять его гнев и служить мишенью его острот всегда остается за канцлером. Наполеон считает его пустым мечтателем, блуждающим "в заоблачных сферах", неспособным разобраться в положительных возможностях, на которых строится политика. Он жестоко нападает нa Румянцева, перечисляет все, что у него накопилось против него, намекает даже на дело о браке, на теорию, высказанную Румянцевым по поводу брачных союзов. С чувством горечи вспоминает он об этом деле, и тем самым показывает, что рана, нанесенная его самолюбию, все еще кровоточит. В заключение он переходит к польскому договору и отстаивает все свои положения. С трудно объяснимой болтливостью, увлекаясь страстью повторять при всяком удобном случае сильные и картинные выражения, в которые он облекал свои мысли, увлекаясь желанием повторять придуманные им остроты и понравившиеся ему образные выражения, он и в разговоре с Меттернихом употребляет те же выражения, как с Шампаньи и Коленкуром: "Чтобы сказать, что Польша никогда не будет существовать, мне нужно быть Богом! -- сказал он ему. Я могу обещать только то, что могу исполнить, Я не сделаю ни одного шага для ее восстановления... но я никогда не соглашусь на обязательство, выполнение которого не зависит от меня". И, все более горячась и волнуясь, он делает крупную ошибку, давая заметить Меттерниху, заинтересованному в том, чтобы поссорить его с русскими, насколько их требования по польскому вопросу сердят его и выводят из терпения.
   Однако нужно же когда-нибудь кончить с этим докучливым делом, которое вот уже скоро три месяца ждет решения. Ввиду того, что Коленкур не нашел ни "уловки", ни приличной отговорки, а Россия по-прежнему настаивает на ответе на свой контрпроект, Наполеон берется, наконец, за доставление его. Он требует от Шампаньи заготовленную для передачи Куракину, до оставшуюся пока под сукном, ноту, прочитывает ее, обдумывает и переделывает. Все более склоняясь к мысли увернуться от всякого рода договора, он, как лукавый подьячий, думает поднять дело о полномочиях. Куракин не скрывал, что он не уполномочен допустить какое-либо изменение в представленном им тексте. Раз это так, то, по мнению Наполеона, не служит ли такое ограничение его полномочий помехой к успешному продолжению договоров? С какой стати разговаривать с бесправным посланником? Наполеон хочет, чтобы этой нотой Куракин был поставлен в необходимость точно высказать, до чего простирается его компетенция. Впрочем, он не решается еще бесповоротно сослаться на неприемлемость русского проекта, он только ведет к этому. Он согласен, чтобы в ноте были изложены вся суть и все подробности вопроса и чтобы в ней достаточно сильно были подчеркнуты его возражения. Это само собой вынуждало Россию к ответу, и, следовательно, не исключалась возможность прийти к соглашению.[482] Он только что собирался формулировать окончательную редакцию, как из России прибыли новые курьеры.
   Глубоко огорченный, оскорбленный его молчанием, Александр перестал уже ждать ответа на контрпроект и окончательно счел это молчание за недостаток внимания со стороны Наполеона. Слишком проницательный, чтобы не разобраться в довольно грубых хитростях, слишком гордый, чтобы жаловаться, он перестал настаивать и молчать; но его манера держать себя была полна значения.
   По внешности, в его отношениях с нашим посланником не произошло никакой перемены. Он так же был доступен, так же приветлив, обращение его носило тот же характер сердечности и дружбы, как и прежде. Герцог Виченцы сохранял при дворе все свои преимущества, сопровождал императора на всех смотрах и маневрах, а в установленные дни обедал во дворце.
   Когда посланник давал бал -- Их Императорские Величества вменяли себе в обязанность показываться на балу и "оживляли его своим присутствием"[483]. Его разговоры с Александром были так же часты, продолжительны и дружественны, как и прежде; разница была только в том, что они вращались теперь исключительно около вопросов, чуждых политике. На воскресном параде Александр говорил только о военных вопросах. С некоторым самодовольством указывал он ему на успехи своей армии с тех пор, как ввел в нее нашу систему обучения. Он обратил его внимание на своих солдат, избавившихся от "немецкой одеревенелости"; говорил, что сделал гибкими этих автоматов и дал им ловкую и вольную походку наших французов. Он был доволен, что покончил с "бесполезной стеснительностью старых прусских правил", что во всем последовал нашему примеру, и с любезностью, далеко не искренней, прибавил, "что соединенные французские и русские войска могли бы сразу же маневрировать вместе -- и ни в строю, ни в выполнении маневров не было бы заметно ни малейшей разницы".[484] В своем кабинете он охотно рассказывал герцогу о событиях при дворе и в свете, об интригах и скандалах. Коснулся даже своих интимных огорчений: говорил о горе, которое причинил ему окончательный разрыв с Нарышкиной. Он тщательно отмечал разницу между Коленкуром, своим личным другом, пользующимся его полным доверием, и Коленкуром, общественным деятелем, послом иностранной державы, и с каждым днем это различие становилось все ощутимее. Когда же Коленкур пытался прервать ледяное замалчивание царем политических вопросов и заговаривал об обстоятельствах, которые могли бы извинить наши проволочки, -- одна улыбка, один жест давали понять, что его собеседника не проведешь подобными доводами. Александр тотчас же обрывал разговор на эту тему. Письма посланника, в которых он отдавал отчет о свои аудиенциях, бывшие прежде такими содержательными и объемистыми, неизменно состояли из нескольких фраз в таком роде: -- 25 апреля. "Его Величественно удостоил меня продолжительной беседы, но не о делах политики. Он говорил со мной только о событиях в большом свете". -- 13 июля. "12-го я опять имел честь видеть Его Величестве на больших маневрах гарнизона. Он соблаговолил встретить меня с обычной благосклонностью и добротой, но не говорил со мной о делах".[485]
   Иным было доведение Румянцева. Румянцев говорил много, жаловался гораздо больше своего государя, быть может, потому, что был более искренен, менее разочарован, не свыкся еще с мыслью о разрыве с Францией и все еще старался отделить истинные намерения нашего правительства от неясностей и противоречий нашей политики. Чтобы вырвать у Наполеона ответ, он прибег к уже применявшейся им плохо придуманной системе. Без сомнения, уместнее всего было бороться с непростительным молчанием императора твердой, полной достоинства настойчивостью по существу самого спора, т. е., договора. Румянцев предпочел действовать окольным путем -- путем упреков и обвинений.
   С некоторого времени он был встревожен и возмущался слухами и случайными разговорами, доходившими до него из Варшавы. Жители Варшавы с их обычным бахвальством и показным бравированием продолжали носиться со своими патриотическими надеждами и во всеуслышание предсказывали крупные события. Польша -- по наблюдениям наших агентов -- по преимуществу страна ложных известий. В легкомысленных умах ее обитателей воспринимается всякий звук, усиливается там, как в резонаторе, и затем, как эхо, разносится по всем направлениям. Ничтожнейшие события порождают вздорные мысли, которые прорываются наружу потоком дерзких речей. Варшава, снова ставшая столицей, была одним из тех городов в Европе, где более всего разглагольствовали. Светская жизнь приняла там свой старинный блеск; открылись многочисленные, кипящие деятельностью салоны; обольстительные женщины своими речами разжигали умы, и в этой блестящей и шумной среде, среди удовольствий и интриг, периодически рождались известия о войне, о предстоящих переменах, о близком и полном восстановлении Польши. Местные и иностранные газеты подхватывали эти слухи, выпускали сенсационные статьи, которые принимались к сведению теми, кому надлежало считаться с этим. Наполеон был чужд этим нелепым разговорам и статьям. Он даже порицал их, когда они доходили до его сведения. Не желая силой зажимать рот полякам, так как его двусмысленное положение по отношению к России все более вынуждало его поддерживать с ними добрые отношения, он, тем не менее, убеждал их быть спокойными и иногда жестоко распекал. Несмотря на это, Румянцев, вооружаясь всем, что говорилось и писалось в Польше или по поводу Польши, без согласия и часто без ведома императора Наполеона, хотел взвалить всю ответственность на него. Он вменяет ему в вину и слова, которые говорятся варшавскими дамами, и известия, которые попадаются в немецких газетах, и во всем этом отыскивает материал для бесконечных язвительных замечаний. Имея в своем распоряжении действительные поводы к жалобам, он ссылается на дурно обоснованные или вздорные, он выставляет обвинения, на которые очень нетрудна ответить, и которые, не принося никакой пользы делу, могут только портить отношения. Чтобы заставить Наполеона заговорить и объясниться, он постоянно наносит уколы его самолюбию, отпускает на его счет мелочные, но колкие и несносные остроты и изо всех сил старается раздразнить его едкими замечаниями и обидными намеками.
   Сперва он говорит, что удивлен и огорчен тем, что в некоторых французских газетах снова встречаются для обозначения герцогства Варшавского и варшавской нации слова "Польша" и "поляки". Затем он указывает на статью, появившуюся в Gasette de Hambourg. В этой весьма распространенной в Европе газете, которую читали, главным образом, в канцеляриях, в рубрике о Варшаве было упомянуто о появившемся слухе о восстановлении Польши. Эти строки были напечатаны в городе, занятом нашими войсками, а потому спрашивается: нужно ли считать такой факт за официальное поощрение запретных упований? Вот что спрашивают Румянцев и сам Александр, и они выслушивают от имени Наполеона ответ в успокоительном, но, вместе с тем, и пренебрежительном тоне.
   "Император с огорчением узнал, -- заставляет Наполеон писать Шампаньи, -- какое важное значение придает император Александр статье -- я не знаю, какой, -- в Gasette de Hambourg. Разве русскому государю не известно, что, несмотря на надзор правительства, множество ложных слухов, ежедневно распространяемых газетами, являются следствием агитации; что эти газеты или находятся под влиянием Англии, или служат отголоском спекулянтов? Что удивительного, если подобная статья ускользнула от надзора Бурьенна (тогдашнего консула в Гамбурге), который, к тому же, не состоит цензором печатаемых в Гамбурге газет: он видит их только по выходе, и, следовательно, не может предупредить подобных неблаговидностей; он может только выразить свое неудовольствие редактору и лицам, стоящим во главе правительства. Но очевидно, что статья, в которой объявляется о восстановлении Польского королевства, до такой степени нелепа, в особенности, в глазах агентов Его Величества, -- которые отлично знают, что вся политика императора состоит в том, чтобы поддерживать континент в его теперешнем состоянии и направлять его во всей его совокупности против Англии, -- что ни один из них не мог предвидеть, чтобы подобная вызывающая улыбку сожаления, статья могла обеспокоить великую державу, и причинить неудовольствие другу и союзнику Франции".[486]
   Несколько дней спустя -- новая тревога. Канцлер волнуется из-за брошюры, появившейся в герцогстве, написанной в национальном польском духе и подписанной именем, малоизвестным во Франции, но популярным в Варшаве, неким Коллонтаем, бывшим незадолго до этого одним из сподвижников Костюшки. Наполеон узнает об этой брошюре только благодаря тревоге, которую забила Россия. Он приходил в гнев, видя, что ему ставят в вину и это происшествие. "Герцог Кадорский, -- пишет он своему министру, -- я желаю чтобы вы поговорили с князем Куракиным по поводу письма герцога Виченцы от 29 мая. Скажите ему, что меня огорчили слова, сказанные графом Румянцевым герцогу Виченцы. Скажите ему что ни в одной французской газете не говорится о Польше, что я не имею никакого понятия о Коллонтае, что я не читал его брошюры, которая и не появлялась здесь, и что мне говорят о вещах, свалившихся с неба".[487]
   Это письмо ясно выдает все усиливающееся раздражение императора. Сквозь его выражения, которые делаются все более резкими, чувствуется, как нарастает, как бурной волной поднимается его гнев. Но он еще сдерживает себя, и, ввиду того, что Россия придает столько значения тому, что печатается и издается, он приказывает, чтобы в статье Journal de l'Empire уличили во лжи и хорошенько пробрали немецкие газеты, распространившие ложные слухи или употребившие запрещенные выражения.[488] Сверх того, 30 июня, в заметке, помещенной в Moniteur'e, еще раз подтверждается тесный союз обеих империй.
   В этот же самый день к Шампаньи является Куракин и говорит, что ему поручено сделать важное сообщение. Ну, что такое? Князь читает длинное письмо Румянцева. В нем ему предписывается: "безотлагательно навести справки по поводу "договора, или, вернее, по поводу все более распространяющихся слухов о намерении императора Наполеона восстановить Польшу". В этот раз обвинение имеет положительное основание. На чем же основано оно? Как и всегда, на толках некоторых газет, на слухах, на сплетнях, гуляющих по Варшаве. Вот на каких данных основываются подозрения России, и Наполеону приходится выслушивать сомнения в его слове, которое он столько раз и так торжественно давал!
   От чувства досады и неудовольствия император переходит к нескрываемому, бурному и неудержимому гневу. Вечные жалобы, которые звенят в его ушах, как назойливый припев, становятся ему ненавистны. Его выводит из терпения эта тяжба, которую ведут с ним, преследуя совсем не ту цель, о которой говорят, и уж если Румянцев так упорно создает из всего повод к жалобам на него, даже ставит ему в вину агитацию, о которой ему ничего не известно, "делает его ответственным за газетные статьи, написанные за двести лье от Парижа или за брошюры, которые никогда не будут известны во Франции, равно как и их авторы",[489] то, в таком случае, он восстановит ответственность той и другой стороны и своим грозным ответом заставит замолчать Россию. В эту минуту он не старается уже ни скрывать своей досады, ни притворяться. Он становится великим, но забывает о дипломатическом искусстве. В достойном сожаления припадке высокомерия и ярости, он разоблачает свою политику и необдуманно высказывает свое мысли.
   1 июля утром, в присутствии Шампаньи, явившегося к нему с докладом о представлении Куракина, он говорит о России, затем диктует письмо герцогу Виченцы и приказывает, чтобы его выражения были дословно переданы герцогу, дабы этот чересчур кроткий и мягкий посланник имел в этом послании руководство для своих речей, и знал, как нужно говорить с русскими. Итак, он сам, через избранного посредника, надлежащим образом ответит России. Он хлещет ее обидными словами, осыпает жестокими упреками; он перечисляет свои уступки, свои благодеяния; напоминает, что взамен он получил только двусмысленную поддержку до австрийской кампании, смехотворное содействие во время войны и теперь, в довершение всего, ни на чем не основанные жалобы, "достойные смеха намеки и оскорбительные подозрения". И говоря, что его не сумели оценить, что на него клевещут, он вполне искренне убежден в этом. По склонности, свойственной цельным и гордым натурам, он обращает внимание только на ту сторону вопроса, в которой считает и чувствует себя неуязвимым. Не желая вспомнить, что его поведение, его затяжная игра, предоставленная полякам свобода действий -- все это неоднократно давало право к подозрениям: он сосредоточивается на своем собственном я, на своих истинных намерениях, а в этом отношении, -- нельзя не признать этого, -- брошенное ему в лицо обвинение, в тех определенных выражениях, в каких оно высказывается, безусловно несправедливо. Конечно, говорит он, если Россия своими враждебными поступками создаст для него из восстановления Польши стратегическую необходимость, если она вынудит его восстановить Польшу, -- он сделает это; но он не намерен восстанавливать Польши по собственному почину, у него нет такого умысла; он не сделает этого из принципа, по неправильно понимаемому чувству благородства, по донкихотству -- последнее выражение он повторяет до пресыщения. Он не имеет ни малейшего желания с легким сердцем углубляться на Север, пускаться на громадное крайне рискованное предприятие только ради того, чтобы разбивать цепи чуждого ему народа, исправлять преступление прошлого века и приобретать себе славу без всякой выгоды для своей империи. Не было и нет государя, более далекого от мысли начать войну из-за идеи. Такой взгляд на вещи до такой степени не соответствует его исключительно практической и деловой манере смотреть на политику, что он не допускает, чтобы ему могли приписывать таковой без задней мысли. Наконец, он задает себе вопрос: искренна ли Россия в выражении своих страхов. Ему думается, что, под покровом ее слов, он видит затаенную, предательскую заднюю мысль. Не хочет ли Россия, напрашиваясь на ссору с ним, подготовить предлог бросить его; не хочет ли вернуться к Англии? Собрав плоды союза, не думает ли она отказаться от обязательств? Ну что же! Результатом ее измены будет война. Он откровенно, без обиняков и уверток, может сказать это, и слово -- война, впервые брошенное России, сверкает в его речи, как блеск шпаги.
   "Чего добивается Россия подобными речами? -- восклицает он. -- Войны, что ли? Откуда ее постоянные жалобы? К чему эти оскорбительные подозрения? Может быть, Россия хочет подготовить меня к своей измене? В тот же день, когда она заключит мир с Англией, я начну с ней войну. Разве не она собрала все плоды от союза? Разве Финляндия -- предмет столь долгих вожделений и столь упорной борьбы, о приобретении хотя бы частицы которой не смела даже мечтать Екатерина II, не сделалась русской губернией на всем своем обширном протяжении? Разве, без союза, Валахия и Молдавия остались бы за Россией? А мне что дал союз? Предотвратил ли он войну с Австрией, из-за которой пришлось отложить все дела в Испании? Разве успехи этой войны обусловливались союзом? Я был в Вене прежде, чем сформировалась русская армия, -- и, однако же, я не жаловался; значит, -- не нужно жаловаться и на меня. Я не хочу восстанавливать Польши; я не хочу идти себе на погибель в ее бесплодные пески. Я должен жить для Франции -- для ее интересов, и не возьмусь за оружие ради интересов, чуждых моему народу, если только меня не вынудят к этому. Но я не хочу обеспечить себя заявлением, что Польское королевство никогда не будет восстановлено; не хочу уподобляться Божеству и делаться смешным; не хочу запятнать моей памяти, утверждая своей подписью и печатью этот акт Макиавеллевской политики; ибо сказать, что Польша никогда не будет восстановлена, значит больше, чем признать ее раздел. Нет! Я не могу взять на себя обязательства поднять оружие на людей, которые мне ничего дурного не сделали, которые, напротив, хорошо служили мне и постоянно выказывали доброжелательство и глубокую преданность. Ради их собственной выгоды, ради России, я убеждаю их быть спокойными и покорными; но я не объявлю себя их врагом; скажу французам: вы должны проливать вашу кровь, дабы отдать Польшу в рабство России. Если я когда-либо подпишу, что Польское королевство никогда не будет восстановлено, это будет значить, что я имею намерение восстановить его. Это будет западня, которую я поставлю России, и позор подобного заявления будет заглажен поступком, который докажет, что мое заявление было обманом. Я старался удовлетворить Россию: ей послан заранее утвержденный договор. В нем заключалось все, что вполне разумно я мог обещать и что мог исполнить, в нем было даже больше того, чего имели права просить у меня; он так же хорошо удовлетворял своей цели, как первый и второй проект договора. Но Россия все-таки настаивает на своем проекте -- по причинам, мне не понятным. Мне кажется, что это борьба из-за самолюбия. Все рассудительные люди согласны, что даже по выражениям, это -- один и тот же договор, и сами русские того же мнения. Если бы захотели унизить меня, диктуя мне свою волю, не могли бы найти для этого лучшего средства, как предписать мне те же выражения, в которых я должен подписать акт, цель которого мне чужда, на который и соглашаюсь только из снисходительности и в котором для меня нет ни выгоды, ни необходимости".[490]
   Но решится ли Наполеон в подтверждение своих жестких слов резко порвать со спором о договоре и просто-напросто взять обратно свои предложения? Может быть, ввиду того, что он предполагает у России враждебные поползновения, он откажется выдать ей обязательство в какой бы то ни было форме, и не даст ей против себя оружия? Однако, по мере того, как он диктует, он, видимо, смягчается и даже говорит о постоянстве своих чувств. "Хотя, диктует он, император недоволен заявлениями, которые делаются ему со стороны России, а также их тоном, он, тем не менее, твердо стоит за союз; он всегда шел прямо и без колебаний... По отношению к России император остается тем же, каким был все время с момента тильзитского мира".[491] Что же касается договора, он "согласен допустить некоторые изменения, но не омрачит своей памяти бесславным поступком".[492] Кончая диктовать, он сказал, что через несколько дней отправит Куракину ответную ноту. К несчастью, роковая случайность вынуждает его снова отложить передачу этой бумаги, вследствие чего откладывается на некоторое время и развязка, которой с таким мучительным нетерпением ожидали в России. Благодаря тому же несчастному случаю, гневу его предоставляется время созреть и принести плоды.
   По возвращении Их Величеств в Сен-Клу, празднества и балы по случаю брака, прерванные на время пребывания в Компньене и путешествия на Север, возобновились. Париж, армия, принцы, иностранные представители поочередно старались оказать императорской чете всевозможные почести и придумывала развлечения. 10 июня был бал в городской ратуше с бенгальскими огнями и большой иллюминацией; 14 -- сельский праздник у принцессы Полины в ее садах в Нейльи; 24 -- гвардия дала бал в военном училище. Повсюду давались разнообразные развлечения, всюду веселились; небывалая роскошь и великолепие дошли до неслыханных размеров. Известно, что конец этого упоительного времени омрачился печальным событием и как бы зловещим заревом озарил будущее.
   1 июля князь Шварценберг давал большой бал в своем отеле в улице Прованс. Отель по этому случаю был превращен в волшебный замок. На балу, которого ждали как крупного события, присутствовали в полном составе двор, высшее парижское общество и дипломатический корпус, во главе которого блистал почти выздоровевший князь Куракин. Их Величества по своем прибытии присутствовали в саду на представлении пасторали, а затем смотрели аллегорические картины, которые были поставлены в танцевальном зале, на устроенной из досок, роскошно убранной коврами и драпировками, эстраде. Вдруг загорелась одна из декораций, поставленная слишком близко к группе свечей. В одну минуту вся зала была в пламени. Наполеон вышел с императрицей, поддерживая и успокаивая ее. Он удалялся спокойно, неторопливыми шагами, стараясь сохранить свое достоинство и подать другим пример хладнокровия. Позади него собралась толпа. Приглашенные давили друг друга, не смея опередить его. Вдруг из этой обезумевшей от нетерпения и ужаса толпы раздался возглас: "Скорее!" Император ускорил шаг, повинуясь анонимному призыву. В этом зрелище, где непобедимый человеческими армиями Цезарь отступал перед возмутившейся стихией, перед надвигавшимся на него пламенем, -- древний Цезарь, может быть, усмотрел бы знамение и прообраз будущей катастрофы. Отведя императрицу в безопасное место, Наполеон вернулся туда, где была наибольшая опасность, и вступил с нею в бой. Он организовал борьбу с пожаром, приняв меры для спасения остальных, нетронутых еще огнем частей дворца, затем для розыска жертв, погребенных под развалинами рухнувшей постройки. К несчастью, пострадавших было много. В числе их одним из первых был поднят князь Куракин со страшными ожогами на голове, лице и руках.[493]
   Таким образом, этот до конца злополучный человек сходил со сцены в ту минуту, когда его присутствие было особенно нужно, когда он должен служить передаточной инстанцией наших последних предложений. В продолжение двенадцати дней жизнь его была в опасности, и, само собой разумеется, французский кабинет должен был воздержаться от всяких деловых отношений с ним. В этот промежуток времени император предавался размышлениям. Возмущение его против России возрастало с каждым днем, и, в конце концов, он остановился на мысли не касаться требований Александра по существу, а ограничиться только вопросом о полномочиях. В приготовленной Куракину растянутой ноте он приказал прибавить несколько коротких и сухих строк. "Нижеподписавшийся желает знать, -- писал министр иностранных дел под его диктовку, -- имеет ли посланник необходимые полномочия, чтобы подписать договор, который может -- не менее трех других -- достигнуть намеченной цели, но в котором некоторые выражения русского проекта, противные обычаям дипломатии, будут заменены равнозначащими. Подобное изменение необходимо, ибо только при этом условии этот акт может сделаться совместимым с достоинством Франции, и в то же время удовлетворить интересы России".[494]
   На эту ноту ответил от имени своего больного начальника первый секретарь посольства Нессельроде. Согласно строгим предписаниям своего двора, он заявил, что русский представитель в Париже не уполномочен соглашаться на какую бы то ни было поправку; но, что, во всяком случае, он желает знать, какие изменения желательны Франции, дабы довести их до сведения своего правительства.[495] На основании предыдущих слов Куракина, Наполеон предвидел этот ответ. Вызывая его, у него была только одна цель -- лишний раз обвинить Россию, заставить ее самое признать, что ее притязания не укладываются ни в какие рамки, что ее политика ни с чем не считается, и -- как следствие всего этого -- доставить себе предлог окончательно уклониться от обсуждения дела. Лишь только он заручился этим предлогом, он поторопился ухватиться за него, запретил отвечать Нессельроде и приказал прекратить разговор о договоре -- "этом предмете стольких споров".[496] Номинально Франция и Россия оставались союзниками, но стоявший между ними польский вопрос подтачивал их доверие, отравлял все их отношения и быстро вел к ссоре. С каждым днем исходный пункт разлада давал себя чувствовать все более; он все более выступал на первый план уже только потому, что громадные усилия, сделанные с целью объясниться и прийти к соглашению, оказались бесплодными.
   В этих прениях, вертевшихся около одной фразы, -- но фразы, за которой скрывались непримиримые стремления, основы права бесспорно были на стороне Наполеона. Он предложил все, на что позволяла ему согласиться его достоинство и интересы. Он сказал, что согласен отречься от Польши и ни при каких обстоятельствах не оказывать ей помощи. Россия хотела большего. Она хотела, чтобы он сам нанес Польше удар, чтобы он своей рукой доконал нацию, доказавшую ему свою преданность; чтобы он довел ее до окончательного падения, чтобы обязался и за своих наследников; чтобы взял на себя и даже усугубил преступление других, так как даже три поделившие Польшу государства не внесли в договор, что она никогда не оживет. Подобная формула, таившая, быть может, западню, во всяком случае, была нарушением международных обычаев; она не согласовалась с языком, который приличествует государям при постановке условий и заключении договоров. По всей справедливости, по долгу чести, Наполеон, имел право сказать, что подчиниться такому требованию значило унизить свое достоинство и омрачить свою славу. Но нужно признать, что своими неправильными действиями, то уклончивыми, то грубыми, утратившими мало-помалу характер законности, приличия и меры, он сам подорвал значение этих слов. Да и помимо того, его положение вершителя судеб, его обычные злоупотребления силой поставили его вне общепринятых правил, господствующих в международных сношениях, ему не к лицу было приглашать других держаться на почве международного права во всей его строгости после того, как сам он столько раз подчинял его нуждам своей политики, своей алчности, своему неукротимому гневу, Эта истина должна отныне стоять на первом плане при оценке его поступков. Если Наполеон и был прав в большинстве возникавших между ним и Европой вопросов, взятых в отдельности и разбираемых им с тем совершенством и искусством, с какими он один умел ставить и обсуждать их, то, во всей их совокупности, он был не прав, не прав по вездесущности своих притязаний и по огромному количеству дерзких, превосходящих всякую меру предприятий. Все это вполне оправдывало принимаемые против него исключительные меры предосторожности и узаконивало всеобщее недоверие.

Глава XI. На пути к конфликту

Меттерних пользуется минутой, когда император особенно раздражен русскими, чтобы указать ему на их успехи на Дунае. -- Надежды подаваемые Австрии. -- Состояние умов в Beне: две партии. -- Министерство предлагает союз. -- Личное вмешательство императора Франца. -- Меттерних просит Наполеона нарушить эрфуртские обязательства и не давай России княжеств. -- Отказ Наполеона; причины его честности. -- Он запрещает России завоевывать что-либо за Дунаем. -- Новые причины его недовольства Румянцевым; жестокие нападки на Румянцева. -- Русские в курортах Германии; женская политика. -- Русская колония в Вене. -- Положение нашего посольства в Вене; аристократическая и светская оппозиция. -- Король Вены. -- Салон княгини Багратион. -- Интриги Алопеуса. -- Поццо ди Борго снова выступает на сцену. -- Наполеон настаивает на его изгнании и просит отозвать графа Разумовского. Новый проступок русских в Вене. -- Жалобы Наполеона; он замещает своего министра и лично берется за перо; ноты, переделанные и исправленные его рукой. -- Переселение князя Куракина на дачу. -- Разговор императора с братом Куракина. Грозные слова. -- Взгляд императора на его отношения к России. -- Необходимое условие мира -- союз. -- Какое впечатление производит на Европу и Россию сопротивление Испании. -- Наполеон старается отдалить конфликт на Севере и не отказывается от мысли избегнуть его. -- Характер его личных отношений с императором Александром. -- Применение более строгих мер в борьбе с Англией; континентальная блокада; приготовления к морским экспедициям; неизменные виды Наполеона на Египет; в 1812 г. он намерен предпринять большую кампанию на морях. -- Военные предосторожности в герцогстве Варшавском. -- Продолжение русских интриг в Вене. -- Тайная и официальная дипломатия. -- Фиктивное отречение от Поццо ди Борго; его отправляют с секретным поручением в Константинополь. -- Пропаганда в Польше. -- Россия втихомолку начинает готовиться к войне: работы на Двине и Днестре; формирование нескольких армий. -- Планы обороны и наступления. -- Предвидя разрыв, Александр начинает первым готовиться к войне. -- Ошибки и деспотизм Наполеона ускорят разрыв.

I

   Последняя нота Куракину была продиктована 4 июля. На другой день вечером Меттерних поехал в Сен-Клу и настоял, чтобы его допустили к вечерней аудиенции императора, ссылаясь на то, что должен сделать Его Величеству интересные сообщения. Дело в том, что накануне в посольстве было получено известие, в котором сообщалось, что русская армия на Дунае, перейдя реку, овладела Силистрией, осадила в Шумле великого визиря и смело направилась в центральные части Турции. Авангардные колонны, перейдя Балканы, угрожали Варне. Это и были те важные, прибывшие через Вену из Бухареста известия, о которых император Наполеон должен был узнать прежде всех. Отправляясь в Сен-Клу, Меттерних взял с собой выдержки из бюллетеней, прибывших с театра военных действий.[497]
   Увидя его, Наполеон отпустил всех. При первых же словах австрийца он пошел за картой и принес ее уже развернутой. Булавки, воткнутые в том месте, где находится бассейн Дуная, указывали расположение воюющих сторон и пути следования различных корпусов. Это доказывало, с каким вниманием следил Наполеон за ходом русско-турецкой войны. По данным Меттерниха, он переставил булавки, отметивши таким образом успехи русских. После этого он более четверти часа, не говоря ни слова, рассматривал карту, желая дать себе отчет и хорошенько выяснить новое положение, дабы вывести из него заключение. Затем он сразу поставил диагноз: турки проиграли кампанию. Им остается только подписаться под требованиями победителя. С некоторым волнением он сказал: "Вот и мир! Да, это -- мир: турки вынуждены заключить мир. Ну что же! Это значит, как я недавно говорил вам, союз между Францией и Австрией; теперь у нас общие интересы". И он повторил несколько раз: "Да, вот истинный союз между нами, основанный на общих интересах, -- единственный прочный союз".[498]
   Между этими сорвавшимися с языка словами и словами, сказанными Австрии в виде простого поощрения три недели тому назад, была громадная разница; и эта разница в словах позволяла оценить, до какой степени в короткий промежуток времени Наполеон отдалился от России; она ясно определяла, какой ужасающий прогресс сделало отчуждение. Было ли дело только за тем, чтобы поймать императора на слове и немедленно согласиться на предложение? Оставалось ли тестю и зятю только условиться о выражениях, в каких следует формулировать принятый в принципе и в сущности уже состоявшийся союз? Дальнейший разговор выяснил, что такое толкование слов императора шло дальше его мысли. Хотя в начале разговора он и выразился в настоящем времени с целью произвести большее впечатление на собеседника, но тотчас же спохватился и далее говорил только о будущем. В настоящее время, сказал он, Австрия должна посвятить себя восстановлению своих сил и спокойно положиться на будущее. Уже одним тем, продолжал он, что установлена общность интересов, сделан большой шаг вперед. Союз состоится; когда нужно будет, это сделается-- в этом нет сомнения. И тогда увидят, что брачный союз между высочайшими фамилиями может способствовать их единению, что бы о том ни думали некоторые люди с превратными понятиями. "Румянцев, витая в области всякого вздора, думает, что семейный союз не имеет никакого значения, что даже, наоборот, он должен привести к некоторому охлаждению, будто бы потому, что, поссорившись в один прекрасный день с императрицей, я, естественно, должен буду поссориться в с ее отцом. Он не знает, что император Наполеон никогда не поссорится со своей женой; что он не поссорился бы с нею и в том случае, если бы она во всех отношениях была во сто крат менее достойной, чем это есть на самом деле. Брачный союз значит, много, но, конечно, не все".[499] В течение разговора он несколько раз касался вопроса "о более тесных политических отношениях",[500] не выражая, однако, желания тотчас же связать себя подписью, ибо в глубине души всегда ставил союз с Веной в зависимость от того случая, если бы Россия вздумала совершенно отстраниться от него. Видя, что такое предложение делается все более вероятным, он хотел прочнее заручиться имеющейся у него в виду поддержкой. Подавая Австрии более серьезные надежды, он рассчитывал вернее удержать ее за собой, не связывая себя, однако, обязательствами, несовместимыми с теми обязательствами, на которых покоился его союз с Россией и которых он решил не порывать первым.
   Между тем, в Вене, по крайней мере, в известных кругах, считали нужным торопиться. Там хотели поскорее приступить к делу и смотрели на союз с Наполеоном, как на неотложную необходимость. Успехи русских произвели в столице Австрии глубокое впечатление. По общему мнению, водворение русских в княжествах будет упрочено и вскоре завершится теперь уже неизбежным миром. Этот захват русских на нижнем Дунае должен был окончательно закрыть все выходы монархии, уже замкнутой на Западе французскими Германией и Италией. Теперь, вслед за Западом, закрывался и Восток, и как ни была подготовлена Австрия к этому результату войны, она возмутилась, видя близкое его осуществление. Окруженная двумя стремящимся к беспредельному расширению империями, сжатая между ними, как в тисках, она испытывала невыносимо тягостное чувство, -- и мысль решиться на что-нибудь необычайное, -- дабы высвободиться из этих тисков, сохранить за собой выход на Восток и добиться удаления русских с Дуная, приходила многим на ум.
   Но как достигнуть этого? Мнения разделились, и на сцену выступил глубокий и жестокий раскол. Высшее общество, по-прежнему враждебно относившееся к Франции, перестало скрывать свои чувства, и, под влиянием графа Разумовского и его партии, возлагало надежду только на откровенное и сердечное объяснение с Россией. Царь, уверяли они, желает только одного -- сговориться с Австрией. Появление Алопеуса в Вене как будто подтверждало их слова. Русский агент, про отъезд которого из Петербурга мы говорили выше и с инструкциями которого уже познакомились, только что появился в австрийской столице. Он остановился в ней, и, по неестественным натяжкам, к которым прибегал, чтобы продлить свое пребывание под предлогами частного и семейного характера, -- предлогами, слишком прозрачными, чтобы ввести кого-нибудь в заблуждение, нетрудно было догадаться, что Неаполь никогда не дождется его визита и что ареной его деятельности назначена Вена. Он был принят императором и эрцгерцогами, старался втереться к ним в доверие, но, главным образом, стремился "завербовать приверженцев"[501] в обществе и салонах и, нужно сказать, имел в этом полный успех. В этом направлении почва для него была отлично подготовлена Разумовским, его другом и старым товарищем. Еще до его приезда Разумовский постарался создать ему репутацию искуснейшего, почти гениального политика; говорил о нем, как об одном из самых выдающихся деятелей русской дипломатии и как о человеке, пользующемся доверием императора Александра. Благодаря таким высоким рекомендациям, Алопеус был принят в самых замкнутых кругах общества. Везде его встречали с почетом, носили на руках. Он разыгрывал роль непримиримого врага Франции, и, не стесняясь, говорил о создании новой лиги для освобождения Европы. Рядом с предметом столь высокого значения, прибавил он, стоит ли говорить о второстепенных интересах на Дунае? К тому же, говорил он далее, император Александр, не отказываясь от своих справедливых требований, желает оберегать интересы Австрии; он готов щадить ее самолюбие и при окончательном соглашении не прочь уступить ей хорошую долю. Отчего бы, говорили наперерыв члены английской и русской партии, не воспользоваться столь счастливыми обстоятельствами, отчего не ухватиться за эту нить и не добиться от царя соглашения на Востоке, пожертвовав союзом на Западе".[502]
   Иного, но не менее решительного, мнения, держались лица, которые из принципа или выгоды были на стороне Меттернихов. Они, как и сам министр, верили в пользу кратковременного, но тесного сближения c Францией. В отсутствие своего главы, отец которого был плохим его заместителем, они пошли дальше его намерений. В настоящем кризисе они видели спасение только в Наполеоне. По их словам, следовало, как можно скорее перейти на сторону Наполеона, отдалить его от России и добиться, чтобы он наложил veto на княжества.
   Эта партия, не столь многочисленная, как первая, была сформирована из менее высокой общественной среды и со времени брака занимала среди советников императора господствующее положение; она захватила власть, но не имела времени упрочить ее за собой. Несмотря на то, что император Франц вполне искренне оказывал предпочтение Франции, наши противники не пренебрегали никакими усилиями снова овладеть им. Они никогда и нигде не давали ему покоя. Это были самые неугомонные заговорщики против спокойствия монарха, уставшего от политики, любившего тихую спокойную жизнь. Во время недавнего путешествия в Богемию они постоянно приставали к нему с назойливыми советами. То же самое было, когда он поехал на воды в Баден, около Вены, имея в виду поправить здоровье и пожить в уединении, -- и там он не избавился от агентов России, слова которых ввергали его в сомнение и нарушали его покой. Сознавая свою слабость, не уверенный в самом себе, он желал формального обязательства с Наполеоном, которое оградило бы его и от собственной слабохарактерности, и от назойливых советников. Он стремился связать себя обязательствами, хотел наложить на себя путы; отречься от свободной воли, которую боялся дурно использовать. Он говорил нашему посланнику: "Интриги прекратятся только с подписью договора о союзе".[503] Пользуясь настроением монарха, партия Меттерниха настояла на том, чтобы обратились к Наполеону с положительными предложениями и официально просили его вмешательства в дела на Дунае.
   В начале июля князь Меттерних завел откровенный разговор с нашим посланником. С горечью указывая ему на успехи России, он закончил указанием на выгоды соглашения между Францией и Австрией с целью положить предел захватам варварского государства, которое производит угнетающее действие на всю Европу и грозит наложить на нее свое ярмо".[504] В следующие за тем дни Отто только и слышал разглагольствования о русской опасности, "о страсти к завоеваниям, которая угрожает, поглотить все от Лапландии до Эгейского моря".[505] Ему говорилось, что следует во что бы то ни стало отдалить Наполеона от России, что нужно разрушить последний остаток союза, который, по признанию австрийских министров, ставил "Австрию в крайне затруднительное положение". Князь Меттерних говорил, что Россия никогда не будет искренним другом Франции; что "каковы бы ни были личные взгляды императора Александра, ее самые влиятельные люди всегда будут на стороне Англии";[506] что, чтобы сбросить с себя маску, она ждет только окончания войны с турками, т. е. момента, когда эти исконные союзники Франции будут поставлены вне возможности бороться. Действительно, как бы в подтверждение таких намерений России, наши официальные и тайные агенты говорят "о подозрительном поведении" петербургского кабинета, о его двойственной игре, о противоречии между его публичными заявлениями и тайными проделками его агентов. Они доносят "о странном поведении Алопеуса, про которого можно подумать, что он послан королем Георгом, а не императором Александром";[507] сообщают, что эти интриги волнуют венское общество, подрывают кредит французской партии; что теперешнее министерство воодушевлено самыми лучшими намерениями, но, прибавляют они, будет ли оно в силах выдержать натиск враждебных элементов, если Франция не позволит ему рассчитывать на ее поддержку. Вот случай окончательно овладеть Австрией и закрепить принципы ее политики, какого, может быть, не представится более. Но император Наполеон должен, не теряя времени, воспользоваться этим случаем, иначе ни за что нельзя ручаться. "Все это держится на ниточке, -- говорил князь Меттерних, -- чтобы порвать ее, немного нужно".[508] Вместе с этим удвоилась и небескорыстная лесть по адресу Наполеона, и в этом отношении император Франц со свойственным ему простодушием не щадил самого себя. Он приходит в восторг, более того -- он умиляется при известии, что Мария-Луиза вскоре подарит ему внука. Говоря о будущем римском короле, он произносит слова, о которых впоследствии ему пришлось более, чем забыть: "Этот ребенок всегда найдет во мне отеческие чувства".[509]
   Когда, таким образом, почва была подготовлена, австрийской миссии было поручено приступить к делу и напрямик возбудить вопрос о княжествах. Не зная, находится ли Меттерних в Париже, так как он то извещал о своем возвращении в Вену, то откладывал отъезд, венский кабинет отправил инструкции князю Шварценбергу. Было бы большим счастьем, -- говорилось в отправленных 17 июля инструкциях, -- если бы Наполеон согласился присоединиться к Австрии с тем, чтобы помешать русским захватить что-либо по нижнему течению Дуная. Вероятно, совместного представления Франции и Австрии было бы вполне достаточно для достижения этой цели. Австрия охотно поддержит этот шаг военной демонстрацией, но необходимо, чтобы Наполеон начал дело дипломатическим путем и первый возвысил голос; теперь все усилия посольства должны быть направлены к тому, чтобы заставить его взять на себя инициативу по этому делу.[510]
   Это было уже нескрываемым натравливанием на Россию. С удивительным бесстыдством, с поразительной дерзостью Австрия открыто выступила в роли, которую до сих пор вела под сурдинку. Она без всякого стеснения просила Наполеона разорвать эрфуртский договор и толкала его на клятвопреступление. Меттерних был еще в Париже, когда прибыли инструкции от 17 июля. Шварценберг познакомил его с ними. Спокойный, уравновешенный Меттерних не одобрял такой поспешности. Он предпочитал, чтобы вместо того, чтобы забегать к императору, Австрия выждала, пока он сам обратится к ней. Тем не менее, он постарался исполнить желание своего двора. Предоставляя Шварценбергу действовать официальным и иерархическим путем, т. е., обратиться к министру, он, со своей стороны, обратился к самому императору и задал ему следующий вопрос: "Думает ли он сохранить полностью заключенные в Эрфурте обязательства, или, быть может, согласится заодно с Австрией сделать в Петербурге шаги, которые могли бы спасти княжества?".[511]
   Ответ Наполеона был вполне определенный. "Я дал известные обязательства, -- сказал он, -- у меня нет ни причины, ни предлога нарушать их. Эти обязательства чрезвычайно чувствительны для меня; я усматриваю в них истинный вред для Франции, но ведь вы знаете, что меня привело к этому. Отречься при настоящих условиях от этих обязательств значит тотчас же доставить России предлог к войне, что не согласуется с моими видами и, сверх того, навсегда лишит меня права на доверие к моим обязательствам. Какую же гарантию могу я дать вам самим, если нарушу точное обязательство по той лишь причине, что, в силу изменившихся обязательств, я могу менее церемониться с государством, с которым я его заключил?[512]
   За этими полными достоинства словами скрывался политический расчет. Наполеон ничего не имел против того, чтобы Александр завладел княжествами, ибо это приобретение всего вернее разъединило бы Австрию и Россию; оно поставило бы между ними вечную преграду, направив их соперничество на Востоке на один пункт -- низовье Дуная. Здесь, при своем стремлении на Юг, Россия встречала на своем пути последнее оставшееся открытым для австрийского расширения поприще, и, овладевая им, закрывала его для Австрии. Таким образом, интересы обоих государств должны были непримиримо столкнуться на этом пункте их честолюбивых стремлений. Пока участь княжеств не была решена, пока дело не было кончено, можно было опасаться, что какой-нибудь компромисс примирит притязания соперников. Но лишь только русские наложат руку на предмет спора, донельзя оскорбленная Австрия увидит, что, кроме нас, ей некуда идти; и если когда-нибудь обстоятельства вынудят Наполеона обратиться к ней, он может сделать это с большей уверенностью, что не встретит отказа.
   Поэтому он не только отказал австрийцам в своей материальной и нравственной поддержке, но и убеждал их смириться и преклониться пред готовым совершиться фактом. Он высказал, что не запрещает, им оспаривать у России княжества и даже начать с ней из-за них войну, что готов предоставить им полную свободу, что будет соблюдать строгий нейтралитет и останется простым зрителем. Но будет ли им выгодно пускаться в одиночестве на ничего доброго не обещающее предприятие? Он не думает этого, и, конечно, не посоветует им ничего подобного. По его словам, было бы лучше всего, если бы Австрия, отказавшись от войны, дала туркам совет согласиться на уступку княжеств, дабы теперь же покончить с войной, начинавшей принимать тревожные размеры. Но, верный избранной им два месяца тому назад тактике, он не хотел, чтобы Меттерних вышел из его кабинета под гнетом слишком мрачных мыслей, и постарался оставить ему некоторую надежду на будущее. Он сказал, что, хотя он и смотрит на вопрос о княжествах, как на вопрос в настоящее время решенный, хотя лично никогда не заведет о нем разговора, но, что, может быть, в один прекрасный день Россия сама даст предлог поднять его, порвав с нами и перейдя на сторону наших врагов. За свою измену она тотчас же поплатится тем, что приобрела в Эрфурте; и, если Австрия сумеет занять в нашей дружбе место русских, она может наследовать признанные нами за русскими права на княжества. Тогда, -- и только тогда, -- он не откажется возобновить разговор о предмете, который теперь вне обсуждения. "В случае, -- сказал он Меттерниху, если русские дойдут до безумия и поссорятся с нами, что будет им стоить Финляндии, Молдавии и Валахии, приобретенных ими благодаря союзу со мной, вы знаете, что можете рассчитывать на меня. Тогда вы сообщите мне ваши мысли, а я вам свои". Этими подающими надежду словами он и закончил разговор.[513]
   Однако, он полагал, что за причиненную австрийцам неприятность следует доставить им некоторое утешение менее призрачного свойства. Он предлагает им протекторат над Сербией, не ведая, что это же самое предлагается им и императором Александрам. Он приглашает их вмешаться в дела Сербии, распространить на нее свое влияние и, в случае надобности, ввести в Белград некоторое количество войск.[514] Затем был еще один пункт, по которому, при известных условиях, он допускал немедленное соглашение с Австрией. Возможно было, что русские, опьяненные успехами, видя у ног своих бессильную Турцию, захотят перейти назначенный для них предел; что они забудутся до того, что потребуют от турок, кроме княжеств, еще некоторые земли на правом берегу Дуная; что они задумают, дабы уничтожить ту главную преграду, которая останется единственным средством защиты Оттоманской империи, удержать за собой по ту сторону реки, под видом залога, некоторые стратегические пункты и крепости или предмостные укрепления. В 1808 г. петербургский кабинет обещал удовольствоваться княжествами и не касаться других оттоманских владений. Отнесется ли он с уважением, как по букве, так и по духу, к этому обязательству? "Я хотел бы верить этому, -- говорил Наполеон Меттерниху, -- но аппетит приходит во время еды, теперь я не позволю себе потворствовать замыслам графа Румянцева".[515] Но, продолжал он, если Россия проявит хотя бы малейшее желание присвоить себе что-либо на запретном берегу, -- он знает, что делать. Тогда он решительно выступит против такого намерения и тотчас же объявит о своем переходе на сторону Австрии.
   Еще до этого разговора он приказал своему посланнику в Вене затронуть это предложение.[516] В интимных беседах с Меттернихом он был более откровенен и точен. "Если русские, -- сказал он, -- возымеют намерение выйти из пределов заключенных с нами обязательств и, следовательно, нарушить их, -- я буду считать себя свободным, и вы можете рассчитывать на меня во всех отношениях"[517]. Впрочем, он не хотел оставлять русских в неведении и сообщил в Петербург, что он признает и чего не допустит, "Мне будет приятно, писал он, -- если Турция заключит мир, уступив левый берег Дуная: это отвечает моим желаниям. Но если Россия удержит что-либо на правом берегу и вмешается в дела Сербии, она тем самым нарушит свои обязательства со мной. Насколько я доволен тем, что Россия кончает войну с Турцией, в той же мере я буду недоволен, если она удержит правый берег; даже одна крепость, удержанная Россией на правом берегу Дуная, покончит с независимостью Порты и совершенно изменит положение вещей". Таким образом, несмотря на все усилия Австрии сбить его с почвы эрфуртского договора, он по-прежнему упорно держится на ней, но при этом объявляет, что ни на йоту не допустит выйти из пределов договора.

II

   Предостережение, данное Петербургу, было излишне, так как Александр хотел получить только Молдавию и Валахию и ничего более. Вовсе не желая давать войне на Востоке непредусмотренного развития, он мечтал только о том, как бы скорее развязаться с нею, дабы иметь возможность свободно располагать своими силами. Запад внушал ему слишком много опасений, чтобы он мог мечтать о сомнительных завоеваниях по ту сторону Дуная. Поэтому сам по себе восточный вопрос нe заключал в себе повода к конфликту; он не должен был ни отягчать польского вопроса, ни делать отношений более натянутыми.
   К несчастью, Румянцев своей манерой держаться обострил разлад, хотя по существу вопросов -- поводов для разногласия не существовало. Этот желчный, потерявший счет своим разочарованиям старик окончательно перестал сдерживать себя. Он не мог утерпеть, чтобы при всяком удобном случае не высказать гнусных предположений. Когда он делал заявление, что Его Величество русский император, как до своих побед, так и теперь, не имеет в виду подписывать мира, несогласного со статьями эрфуртского договора, он намекнул, что император Наполеон не может похвалиться такой строгой верностью своим обязательствам. Он прибавил, что ему известно, что Франция не чужда тем затруднениям, какие Россия встретила на востоке. Разве Франция не выступала секретным образом в Константинополе и не поощряла Порту к сопротивлению? -- сказал он. Такое обвинение было построено на безрассудных подозрениях или на неточных сведениях, ибо Наполеон, не обязывая турок к уступке княжеств, неоднократно советовал им это, и мы видели, что у него были на то свои причины. Во всяком случае поднимать задним числом спор о том были ли искренни и можно ли доставить нам в заслугу наши уступки в то время. когда Россия была на пути к получению от союза самой главной выгоды, было делом, по меньшей мере бесплодным и несвоевременным.
   Эта придирка вызвала у Наполеона новую вспышку гнева. Он воскликнул, что приписывать ему жалкие средства и мизерные приемы -- значит не уважать его, не иметь понятия ни о его характере, ни о его могуществе; что не в его обыкновении вести двойную игру и отнимать одной рукой то, что он щедро давал другой; уже кто другой, а Румянцев-то, живший в Париже и видевший, как здесь делаются дела, должен бы знать это. "Министр, -- продолжал император, -- потерял всякое представление о моей стране. Ему доставляет удовольствие всякими способами оскорблять нас. Во всем виноват герцог Виченцы: он не "не осаживает" его.[518] Наполеон находит, что Коленкур не дает надлежащего отпора, что он годен в посланники только при ясном горизонте, а не в бурное время. В результате он начинает думать о его замещении. По его мнению, будь герцог более находчивым, он мог бы ответить, что, если бы император хотел помешать успехам русских, он сделал бы это во главе всех войск; что никто не принуждал его соглашаться на присоединение княжеств; что, если это делается, то, безусловно, по его желанию и благодаря его щедрости, и не от него зависит, что присоединение давным-давно не состоялось. Разве его вина, что Россия, благодаря целому ряду вялых операций, затягивала результат, который при небольшой энергии был бы давно достигнут? Впрочем, говорит далее Наполеон, у нее вошло в привычку обвинять других за последствия своих ошибок, -- все это только следствие ее обычной системы: жаловаться, вместо того, чтобы действовать. Наполеон делает вид, что приписывает эту систему "нытья" исключительно Румянцеву; но в глубине души он ничуть не меньше упрекает в этом и Александра; он считает его ответственным не менее Румянцева. Такой взгляд на царя окончательно укрепляется в его уме. Под его приятной внешностью он видит только непостоянство и слабохарактерность, и, не признавая в русском государе ни одного свойственного мужчине качества, -- ибо он постоянно жалуется и безумствует, постоянно нуждается в утешении и поддержке, постоянно зовет в затруднениях на помощь, вместо того, чтобы черпать силы в самом себе, в своих мужественных решениях, -- он начинает презирать его, как женщину.[519]
   В придачу ко всему этому Россия повсюду доставляет ему поводы к неудовольствию и досаде. В июле и августе 1810 г. он замечает в Германии -- в стране, про которую он думал, что навсегда подчинил ее себе-- враждебные голоса, ничего хорошего не предвещающее шушуканье. И что же это такое? Это среди всеобщей тишины раздаются дерзкие и недовольные голоса русских. В то время, когда сама Россия возбраняет к себе доступ иностранцам, когда она воздвигает пред ними на всей границе своей империи непреодолимые преграды, она широко раскрывает границы своим собственным подданным, дабы они повсюду разносили свои антифранцузские чувства; повсюду вносили свой дух хулы и презрения к Франции. Большая часть русской знати проводит жизнь в путешествиях. Летом эта бродячая стая собирается в курортах Германии и населяет прохладные долины Саксонии и Богемии. Теплиц, Карлсбад, Эгри, Баден делается ее излюбленным местопребыванием. В эти места свиданий стекаются со всего света праздные и недовольные люди. Там ищут развлечения от скуки министры без портфелей, короли без королевств. Этот предмет контрабандного ввоза сталкивается здесь с высшим обществом Европы. В этих космополитических стоянках, где лечатся от праздности злословием и интригами, тон задается русскими, в особенности, русскими дамами. Они слетаются туда роями, как пчелы, и наполняют эти места непрерывным жужжанием, откуда оно разносится далеко во все стороны. Нарядные, с хитрым, лукавым умом, с острым языком, они ведут открытый образ жизни, выставляют напоказ свое богатство, и, благодаря свободе в выборе знакомств и свободе обращения, допускаемыми жизнью на водах, легко собирают около себя многочисленные и разнородные элементы. Каждая тотчас же создает свой кружок, устраивает салон и собирает публику, которая выслушивает их, направленные против нас, полные яда, речи, воспринимает их зловредные и вздорные внушения, пропитывается их ненавистью. Все говорится непринужденным, шаловливым тоном и затем, как эхо, разносится по свету.
   У всех этих дам желание показать свою осведомленность, у всех страсть разыгрывать роль государственной женщины. Среди них нет ни одной, у которой не было бы претензии на то, что она посвящена в тайну дворов, которая не принимала бы на себя роль Эгерии при каком-либо высокопоставленном лице, которая не уверяла бы, что обладает верными сведениями из надежного источника. Приняв таинственный, подстрекающий любопытство вид, опустив очи в землю, они роняют с полуоткрытых уст полупризнания, которые распространяются далеко за пределы их салонов и порождают ложные известия и сенсационные слухи. Они без устали говорят о неминуемом разрыве между Францией и Россией; о том, что император Александр сознает теперь свои интересы и знает, где его истинные друзья, что он сближается с Англией, что в его распоряжении Пруссия и Австрия и что Европа должна ожидать, что он снова выступит в роли освободителя; что в недалеком будущем он станет во главе королей и начнет крестовый поход против корсиканского выскочки. Эти слухи то затихают, то вновь нарождаются, носятся в воздухе, как ветер перед бурей, распространяются с одного конца Германии до другого и вызывают в ней глухое волнение.
   Разве в этом нет опасности для созданного Наполеоном строя, нет поводов к смутам и, следовательно, к опасениям императора за свою безопасность? Если вопли поляков в Варшаве держат императора Александра в постоянной тревоге, то, с другой стороны, речи русских в Германии раздражают Наполеона, заставляют его хмурить брови. Он отлично помнит, что подобные, на первый взгляд не имеющие серьезного значения, нападения часто предшествовали и были предвестником самых серьезных вооруженных столкновений; что подобная малая война обычно готовила большую. Кроме того, есть место, где уже и теперь происки русских создают нашей политике серьезные затруднения, где русские непосредственно нападают на нашу политику и становятся ей поперек дороги. Таким местом является Вена, где утверждение и преобладание нашего влияния существенно важно.[520]
   Бесполезно скрывать, что, кроме императора и кабинета, только что предложившего нам свои услуги, в Вене, по крайней мере, в высших слоях общества к нам относятся или по-прежнему враждебно, или вновь начинают относиться таким образом. Подобная оппозиция знати, да еще в самом аристократическом государстве, подрывает и делает неустойчивым наш политический кредит, и это приобретает тем большую важность, что единственной его опорой является лишь воля нерешительного монарха и непрочное министерство. Это то же самое положение, какое было и в Петербурге после Тильзита, с теми же опасностями и оскорбительными характерными особенностями. Наш посланник, представитель первого властелина в мире, зятя императора, не имеет положения в свете. Он дружески принят в Бурге, министры, ere боятся, льстят ему, не общество, где недавно еще блистали и царили ретивые посланники прежней французской династии, едва терпит его. Сравнивая их блестящее положение со своим собственным, страдая от такой перемены отношений, Отто не смеет открыто донести об этом в Париж; но из частных сведений императору все известно. "Французское посольство по-прежнему держат на приличном расстоянии, -- пишет герцогу Кадорскому его родственник, один из секретарей посольства. Несмотря на всевозможную предупредительность и затраты графа Отто, он все еще не может победить сдержанности, укоренившейся в людях, в обществе которых он желал бы вращаться и которые могли бы быть ему до некоторой степени полезны. Ему вряд ли удастся поставить дом французского посланника в Вене на ту высоту, на которой он стоял во времена де-Ноаля и барона де-Бретеля".[521]
   Тщетно Отто старается ослепить легкомысленное общество блестящим образом жизни. Тщетно этот простой и серьезный человек, этот строгий протестант, насилует свои вкусы и привычки, чтобы казаться изящным -- поклонником пышности и блеска. Он только попусту бросает деньги. Напрасно делает он приемы, украшает свой дом и напрягает, воображение, предлагая венцам постоянно новые и разнообразные развлечения. Его балы посещают, как театральные зрелища, но относятся к ним с пренебрежительным любопытством, самого же его почти не принимают и совершенно не допускают в интимный кружок. При всякой его попытке теснее сблизиться с кем-нибудь, его с первого же шага осаживают холодно-любезными, но уклончивыми фразами. Гордая венская аристократия, которую перенесенные невзгоды вынуждают жить в согласии с агентом Бонапарта, не пропускает случая дать ему почувствовать, что он не принадлежит к их кругу и должен держаться на приличном расстоянии. Таким образом, наш посол лишен тех ценных средств собирать сведения и следить за общественными течениями, какие дает, в распоряжение хорошо поставленного посланника постоянное вращение в свете: у него нет руководящей нити. "Тяжело сознаться, -- пишет родственник Шампаньи, -- что пройдет еще много лет, прежде чем французский посланник в Вене будет в состоянии найти в обществе такой источник сведений, когда одно подхваченное слово, как молния, осеняет такой трезвый и проницательный ум, как граф Отто. Я даже думаю, что, может быть, и политический союз не изменит поведения независимого общества, мало расположенного примкнуть к новой политической системе своего государя". Далее он высказывает, что подобный оппозиции нельзя объяснить ни кастовыми предрассудками, ни горькими воспоминаниями о прошлом. Он думает, что австрийские салоны повинуются иностранному лозунгу; что причиной всему проживающие в Вене русские. Он говорит, что Разумовский и его партия отстраняют всех от нашего посланника, что именно они, а никто другой, исключают его из общества и держат на необитаемом острове.
   Дерзость этих людей не знает границ, с тех пор как они подметили, что император Александр не держится по-прежнему за избранную им политическую систему и мало-помалу возвращается к их идеям. Они до скандального открыто сторонятся от всех, кто имеет дело с Францией. "Они избегают меня, -- пишет Отто, -- точно между нашими правительствами война".[522] Они осуждают и дискредитируют официального представителя царя за то, что тот внешне поддерживает дружеские отношения с французской миссией. В глазах света настоящий посланник России -- не граф Шувалов, а все еще граф Андрей Разумовский. Невзирая на то, что граф Разумовский уже несколько лет устранен от должности посла, он сохраняет в обществе права своего прежнего высокого положения и пользуется им, как никто из его предшественников. Приобретенные им в стране многочисленные связи, надменная и властная манера держать себя, громадное состояние, которое он тратит по-царски, просвещенное покровительство, оказываемое им искусствам, в особенности столь любимой венцами музыке, расточительная и порою филантропическая щедрость, -- все это, вплоть до громадных долгов включительно, которые австрийский император имел слабость несколько раз заплатить, способствует усилению его престижа. В Вене привыкли к тому, что он всюду является в полном блеске и везде занимает первое место. Это всем известный, всем близкий, почти необходимый человек, и столица Габбсбургов в благодарность за все, чем она обязана его присутствию, вознаграждает его популярностью. Его дворец сделался одним из лучших украшений города; это музей образцовых произведений, приманка для иностранцев. Чтобы расширить его и придать ему более красивый вид, он скупил поблизости всю недвижимость. Он соединил его с Пратером мостом, который построил на Дунае на свои собственные средства; преобразил целый квартал, оживил его и оставил ему свое имя.[523] Его балы обращают на себя всеобщее внимание; на них собирается все наиболее выдающееся и интересное. Здесь можно встретить Шлягеля, послушать Бетховена. Его привычка делать все на широкую ногу, его искусство устраивать вечера, придумывать развлечения; наконец, та жизнь, то веселье, которое он распространяет вокруг себя, составляя резкий контраст с тихою жизнью двора, делают из него истинного короля Вены, и когда Разумовский объявляет, что он наш первый противник и главный враг Франции, в его лице поднимается против нас не призрачная сила.[524]
   В открытой против нас кампании главным помощником Разумовского была женщина, княгиня Багратион. Княгиня на деле играла в политике ту роль, о которой в то время мечтали многие русские дамы высшего света и в которой после нее подвизались и другие дамы. Некоторые из деятелей нашего времени могли еще видеть ее на склоне ее жизни и познакомиться с этой светской и дипломатической знаменитостью. Но они видели ее в то время, когда она уже пережила самое себя и являлась чуть ли не единственной представительницей того типа, который играл такую роль в дни ее молодости и ее подвигов. Она и в старости упорно держалась былых традиций и обычаев, оставаясь верной воздушным нарядам, жеманным манерам и томным позам, которые так нравились в начале XIX столетия. В 1810 г. у нее был первый салон в Вене. В отсутствие мужа, который никогда не показывался на ее приемах, она собирала у себя своих приверженцев, обожателей и поклонников. В этом кружке избранников, куда не допускался ни один непосвященный, составлялось мнение и задавался тон; безапелляционно решалось, какого рода отношения считать допустимыми, с кем можно видеться и кого нужно избегать. Тут и было постановлено, что французское посольство не принадлежит к обществу хорошего тона, что слишком часто бывать в нем -- значит манкировать принципами и правилами приличия, и все подчинялись этому приговору не столько из убеждения, сколько ради моды, из боязни людского мнения, порицания или насмешек. "Каждого, кого бы увидали в интимном обществе французского посланника, -- писал Отто, -- подняли бы на смех".[525]
   В салонах княгини и ее соотечественников выковывалось и другое оружие антифранцузской пропаганды. Отсюда при всяком удобном случае выпускаются ложные известия и изумительные слухи, вызывающие страшный переполох в городе.[526] Тут составлялись заговоры против лиц, стоявших у власти; здесь зарождались оппозиционные страсти, которые, постепенно захватывая все слои общества, вызывали неизвестные доселе вольнодумные разговоры и давали Отто повод говорить присущим ему поучительным тоном: "Дух анархии, изгнанный из общественных клубов, нашел убежище при дворах".[527] В результате, горсть русских галлофобов заняла в Австрии положение влиятельной партии. По словам наших агентов, она-то и есть постоянная причина беспорядков и смут. Да и сверх того, постоянное присутствие среди этих крамольников официального агента, облеченного его правительством известными полномочиями, т. е., Алопеуса, этого устроившего свою резиденцию в Вене, аккредитованного при неаполитанском дворе посланника поощряет интригу и служит источником ее силы, придавая ей как бы официальный характер и санкцию царя.
   Между тем, Алопеус перестал даже и говорить о своем отъезде в Италию. Он дает понять, что ему хорошо живется в Вене, что он желает продлить в ней свое пребывание, и преспокойно остается в столице Австрии. Правда, его доступ к должностным лицам очень ограничен, его влияние на правительство, по всей вероятности, ничтожно; он даже состоит под надзором полиции, и все-таки он вместе с Разумовским в корне "развращает дух общества". К тому же, он непрерывно получает подкрепление; они стекаются к нему со всех сторон. В разгар летнего сезона наши агенты в Вене доносят о постоянном приливе и отливе странствующих иностранцев. Это большею частью русские. Некоторые из них, например Строганов и Новосельцев, известны своими близкими отношениями к императору Александру и ненавистью к Франции. Проездом на воды в Германию и при возвращении оттуда они останавливаются в Вене ради того, чтобы оказать поддержку проживающим в Австрии соотечественникам и проявить зловредное влияние в стране, где навязывается борьба между союзниками Тильзита. С каждым курьером Наполеон получает донесение о деяниях этих смелых партизан, этих непримиримых врагов, которые в течение десяти лет подкапываются под его славу. И кого же он видит среди них в первом ряду? Кого узнает он? Своего брата-корсиканца, своего заклятого врага Поццо ди Борго, одно имя которого вызывает в нем горькие воспоминания и бешеную злобу! Поццо открыто появляется в Вене; он разгуливает там в мундире русского офицера, в эполетах полковника, состоящего на личной службе царя, и, под прикрытием своего звания, безнаказанно возобновляет борьбу с нами. Очевидно, что Россия снова вручила ему полномочия и делает его орудием своей интриги; что после временного устранения от дел император Александр вновь призвал его к деятельности.
   При этом зрелище, до глубины души оскорбляющем Наполеона, он не выдерживает и решается на суровые меры. Так как Россия не умеет, или, вернее, не хочет обуздать перешедшее всякие пределы дозволенного усердие своих подданных и агентов, то он сам учинит над ними суд и расправу. Он требует от австрийского кабинета выдачи Поццо, давая понять, что готов удовольствоваться его изгнанием.[528] Он хочет гнать своего врага отовсюду и не давать ему пристанища на земле.
   Он решает, что следует предупредить царя о предъявленном требовании, и, кстати, хочет дать почувствовать Александру, что приличие требует, чтобы он выразил порицание Разумовскому, отозвал бы его в Россию И запретил ему выезжать за границу. Он не хочет излагать этого в форме требования и думает ограничиться достаточно ясно выраженным желанием. Исходя из этого, он и дает Шампаньи канву для депеши Коленкуру. Просмотрев ее, дважды переделав, исправив, прибавив к ней целые параграфы, он придает ей отпечаток своей мысли и своего стиля. Когда в депеше употребляются по адресу Поццо крайне оскорбительные выражения, когда в ней высказывается удивление, что он носит мундир дружественного монарха, чувствуется, что это собственные слова императора. "Странно, -- говорится в депеше, -- что Россия жалует чинами и званиями сторонников Англии, с которой она ведет войну, я даже общепризнанного врага императора, своего союзника". Что же касается "Разумовского", говорится в ней далее, то он снова начинает разыгрывать в Вене свою старую роль... Вена успокоилась бы, при дворе исчезли бы интриги, население Австрии не тревожилось бы в чаяниях новой войны, если бы партия, непрестанно говорящая о готовящейся войне, ибо желает таковой, лишилась своего вождя. Отозванием Разумовского и запрещением ему выезжать из своих поместий русский император дал бы доказательство своей дружбы и доброжелательства к императору, нашему повелителю, (равно как и к императору австрийскому. Разумовский -- его подданный, был его послом, обязан императорской фамилии своим колоссальным состоянием, и, несмотря на все это, пользуется выгодами своего положения только для того, чтобы интриговать против своего собственного государя, против приютившего его императора и, помимо всего этого, открыто объявляет себя другом врагов континента. Столь наглое поведение есть оскорбление Величества; оно должно быть обуздано. Милостивый государь, нужно настоять на отозвании Разумовского, не делая, однако, этого предметом официального требования. Русский император должен прибегнуть к этой мере в интересах своего собственного достоинства и своего сана, которому изо дня в день наносится оскорбление предерзостным поведением одного из его подданных".[529]
   Вместо того, чтобы получить удовлетворение за Разумовского и его единомышленников, Наполеон узнает о новом деянии этих агитаторов. Не довольствуясь уже войной на словах, они доходят до враждебных поступков и только что проявили себя посягательством на международное право. Персидский посланник, направленный к Наполеону шахом Фет-Али, при возвращении на родину проезжал через Вену. Его сопровождала получившая назначение в Тегеран французская миссия под начальством Утрея. Она состояла из довольно большого количества лиц и везла с собой документы государственного значения. Русские, проживавшие в Вене, т. е. на пути лиц, сопровождавших дипломатическую миссию, подкараулили ее. Князь Багратион, муж княгини, появился в Вене как будто только для того, чтобы подкупить одного из причисленных к миссии переводчиков. Он уговорил его перейти на русскую службу и бежать в главную квартиру фельдмаршала Каменского на Дунае, захватив с собой все бумаги, касавшиеся переписки между французским и персидским правительствами. Если бы, благодаря стараниям нашего консула, беглец не был пойман в Бухаресте, эти важные бумаги попали бы в руки русских и были бы для них истинной находкой.
   На этот раз Наполеон приносит жалобу официальным порядком. Он приказывает передать Куракину ноту. Интересен черновик этой бумаги. По изложении в проекте ноты фактов, герцог Кадорский затруднился вывести из них заключение, т. е., что Россия должна не только наказать Багратиона, но, сверх того, в качестве предполагаемого сообщника покушения отозвать Разумовского и водворить его в его поместьях. Прежде, чем приступить непосредственно к делу, министр счел нужным обставить его длинными подготовительными фразами. Он сделал это красноречиво и изящным слогом. При чтении проекта Наполеон находит подобное многословие излишним. Взяв перо, он вычеркивает целые фразы и вместо них то тут, то там своим жестким и неразборчивым почерком набрасывает на бумагу какое-нибудь одно слово. Перечитав абзац, он находит его все-таки слишком слабым и растянутым, зачеркивает все целиком и заменяет министерское многословие несколькими надменными и сильными строками. "Мне предписано, -- приказывает он сказать посланнику, -- принести жалобу на князя Багратиона и просить справедливого возмездия за поведение, столь противоречащее воле русского правительства. По поводу этого я должен просить Ваше Превосходительство довести до сведения вашего правительства, что в Вене обосновалось преступное сообщество из русских и иностранцев, состоявших и, по их словам, и по сие время числящихся на службе России. Эти господа объявляют себя друзьями англичан; они выступают в роли врагов мира и спокойствия на континенте, в роли подстрекателей к континентальной войне, факелы которой они стараются снова зажечь. Им дважды удалось вызвать войну, и теперь еще война остается очевидной целью их святотатственных усилий и подлых интриг. Во главе этого сообщества стоит бывший русский посланник в Вене граф Разумовский. Русский император сделает дело, приятное французскому правительству, отозвав из Вены этих господ и водворив их в их поместьях. Франция могла бы потребовать удовлетворения от Вены, если бы эти иностранцы не находились под защитой своих званий русских офицеров и чиновников. У Франции, Австрии и даже у самого русского императора нет больших врагов, как эти интриганы".[530]
   Не останавливаясь долее на событиях в Вене, на этих проявлениях злого умысла, корень которых находился в другом месте, Наполеон возымел желание объясниться с Россией в широком значении этого слова и разобрать свои отношения к ней во всей их совокупности. Дабы иметь возможность высказываться более свободно и откровенно, он желал бы объясниться не на бумаге, а на словах. Он хочет основательнейшим образом разобрать все вопросы, которые нарушили согласие и могут скомпрометировать мир. Он думает, что может доказать, что по каждому из этих вопросов Россия жалуется и беспокоится напрасно, что ее жалобы плохо обоснованы; что она их придумывает и что такой образ действий дает повод к законным подозрениям. Он хочет внушить ей, что, вызывая разрыв, навлекая на себя грозу, которая не так давно миновала ее, она ставит на карту свое достоинство великой державы, свое положение в Европе. Еще раз он считает нужным прибегнуть к угрозе, привести Россию в трепет и уныние. На булавочные уколы он хочет ответить ударами дубины.
   При нем состоял представитель России; но это не был аккредитованный, вечно больной, не вполне оправившийся после ужасного события посланник. Незадолго до этого Куракин, не являясь ко двору, отбыл на поправку за город в замок Клиши, куда приказал торжественно перенести себя, при обстановке, пригодной только для того, чтобы выставить в смешном виде даже постигшее его несчастье.[531] То был брат посла, князь Алексей Куракин, присланный царем для передачи его поздравлений по случаю брака и не получивший еще от Наполеона разрешения вернуться обратно. В сущности, единственной заботой князя было весело пожить, насладиться всевозможными удовольствиями Парижа и удовлетворить свое праздное любопытство. Не подражая поведению дурного чрезвычайного посла, не беря примера с Меттерниха, он и не думал воспользоваться своей блестящей миссией, чтобы повлиять на ход дел. Он жил на положении путешественника, не делал никаких приемов, не сумел завязать полезных знакомств, и обычно вращался в подозрительной компании. В донесениях полиции много говорилось о нем; в них подробно рассказывалось о его ночных прогулках в Пале-Рояль, о его восхищении этим учреждением, -- восхищении немного наивном среди увеселений и соблазнов Парижа. Все это не могло дать особенно высокого понятия о его вкусах и способностях. Все равно! В распоряжении Наполеона нет другого человека. Поэтому он не прочь воспользоваться им, чтобы довести до Петербурга слова, которые, быть может, удержат императора Александра на наклонной плоскости, по которой тот скользит; может быть, они властно напомнят ему об обязанностях, налагаемых союзом.
   Однажды, когда Алексей Куракин явился на выход императора в Сен-Клу, он подозвал его и, отпустив других, завел с ним длинный разговор, или, точнее сказать, горячий монолог. Он горячо обвиняет русское правительство и, в частности, Румянцева. Из слов его видно, что его преследуют, что у него не выходят из ума ни прежние жалобы Румянцева, ни недавние его намеки. Он говорит, что ничего не понимает в этих каждодневных жалобах, смешных по содержанию, несправедливых по духу, что во всем виноват французский посланник в России: он не должен допускать ничего подобного; что с первого же слова он должен был оборвать канцлера и не терпеть такого тона, "Коленкур говорит вам только любезности, -- сказал император; это портит Румянцева".[532] Но что касается его лично, он не намерен далее выносить его бестактных замечаний; что подобные замечания предполагают превосходство, которого он ни за кем не признает; что, очевидно, Россия забывает то положение, в каком она была во время Тильзита, забывает, из какой пропасти вытащил ее великодушный победитель и какими обещаниями она откупилась. Не замышляет ли она отречься от своих обязательств? -- продолжал император. Глядя, как она, без всякой видимой причины, ухитряется создавать предлоги к неудовольствию и ссоре, он может подумать это.
   Какой вопрос может разъединять их? Что стоит между ними? Восток? -- В эрфуртском договоре все предусмотрено, все точно обозначено, в нем разрешено, русским отнести свои границы до русла Дуная, ни на один дюйм не переходя за середину реки, и, конечно, не из-за этого ясно изложенного и, к тому же, никем не оспариваемого текста, мог возникнуть законный повод к жалобам и ссоре.
   Правда, остается нерешенным вопрос о Польше -- этот вечный источник трения и всякого рода недоразумений. Здесь Наполеон напоминает, что он предлагал все гарантии, каких только можно желать. С помощью своих обычных доводов он доказывает Куракину эту бесспорную истину и заставляет его согласиться с ним. Он вкратце повторяет причины, заставившие его отказаться от ничем не оправдываемой формулы и оборвать дальнейшее обсуждение вопроса, и, намекая на разделы-- это преступное деяние, бессильной зрительницей которого была незадолго до этого Франция и которое теперь хотели заставить его санкционировать, он с дрожью в голосе кидает своему собеседнику следующие слова: "Раздел Польши -- позор Франции. Из дружбы к императору Александру я не касался этого пятна, но я не хочу брать на самого себя, санкционируя его таким способом, который приведет в негодование Францию я оттолкнет от меня поляков. Франция не считает дело Польши своим делом. Французская кровь не прольется за Польшу; но и против этой несчастной нации не будет! пролита наша кровь. Согласиться на такое обязательство, или иное, имеющее такое же значение, было бы делом чересчур унизительным для меня. Я не хотел расширения герцогства Варшавского, но я не мог отнять от поляков того, что они сами завоевали. Если бы для вступления в поход Россия не выжидала моего вступления в Вену, она сама могла бы занять Галицию, я тогда Галиция не досталась бы герцогству Варшавскому; это входило и в мою политику, и в мой план кампании. Следовательно, расширение герцогства Варшавского было плодом нерешительной политики Румянцева. Я имел право жаловаться на медлительность русских войск, однако я этого не сделал. Зачем же жалуются теперь, когда нет даже и тени обиды?"
   Император высказывал свои мысли, следуя своему вдохновению, горячо, без определенного плана, иногда смягчаясь и переходя к миролюбивым и даже дружеским уверениям. Отпустив Куракина, он приказал, чтобы разговор в сжатом изложении был сообщен в депеше Коленкуру с комментариями, которые показали бы его политику во всех ее видах. Он хотел, чтобы посланник в совершенстве постиг его мысль, чтобы он проникся ею и в будущем вернее сообразовал с нею свое поведение и свою речь.
   В каждой строке этой депеши, в которой излагаются и основы политики императора, и его намерения, проглядывает подозрение, что Россия хочет нас покинуть, что она готовит свой переход в орбиту Англии, что та притягивает ее к себе. "Разве ваша война с Англией -- "дело серьезное?" -- сказал Наполеон Куракину. Отыскивая причины такой перемены со стороны России, Наполеон думает, что, отчасти, виной этому ход событий в Испании. Он думает, что война на полуострове, -- уже только потому, что она затягивается и идет вяло, -- поощряет всюду измену, нанося удар престижу нашего оружия, его славе неувядаемого счастья. Несмотря на значительное количество военных сил в Испании, несмотря на присутствие там Массена, результаты заставляют себя ждать. Нет тех ударов, которые разрушают веру врага в свои силы и в один день решают судьбу кампании. Всюду затяжной характер операций, всюду убийственные для исхода кампании осады; вместо побед-- резня. У испанцев -- всеобщий подъем, сопротивление повсюду; у наших -- утомление. На сцену выступают симптомы упадка духа; среди солдат -- недостаток дисциплины, разлад среди начальства; маршалы не умеют ни командовать, ни повиноваться. На юге Сульт действует особняком. Он завоевал Андалузию, но под Кадиксом потерпел неудачу. Массена со своими тремя корпусами не занял еще Португалии и не вошел в соприкосновение с англичанами. Ожеро в Каталонии, Сюше в королевстве Валенсия подвигаются медленно, шаг за шагом, в каждом городе они вынуждены брать приступом квартал за кварталом, должны завоевывать каждый клок земли. В Жироне, в Тортозе французы могут встретить вторую Сарагоссу. Затяжной и трудный поход не ускользает от внимания Европы, и английские журналы наполняют, континент ложными слухами, превращая неполные успехи наших войск в неудачи, а неудачи в поражения. Испарения этого лживого источника доходят до Петербурга. Вероятно, они-то и туманят взоры канцлера, затемняют его рассудок, думает император. "Румянцев заражен миазмами!" -- восклицает он. Может быть, этот государственный человек хочет подражать примеру, поданному Австрией в 1809 г., может быть, он думает, что представляется удивительно удобный случай броситься на занятую в другом месте Францию или по крайней мере, безопасно перейти на сторону Англии? -- Следует вывести его из такого заблуждения; необходимо довести до его сведения, что Франция готова к войне, что она сейчас же может начать ее с подавляющими средствами. Эти мысли Наполеон высказал Куракину, он повторяет их и Коленкуру. "И пусть не думают, милостивый государь, -- пишет Шампаньи Коленкуру, -- что император не в состоянии начать новую войну на континенте. Правда, в Испании занято триста тысяч человек, но во Франции и других местах у него есть еще четыреста тысяч. Итальянская армия совсем еще не тронута. В момент объявления войны император может явиться на Неман с гораздо большей армией, чем это было при Фридланде. Есть основание думать, что его родственные связи с Австрией позволят ему рассчитывать на ее поддержку, так как Австрия не на шутку встревожена успехами русского оружия в Турции.
   "Император не хочет войны. Он ценит союз с Россией и смотрит на него как на основу своей политики, Но если Россия сблизится с Англией, он тотчас же начнет войну. Первый же шаг к сближению повлечет за собой немедленное объявление войны. Императору невольно приходит в голову, что в России желают сближения с Англией, ибо Румянцев, судя по его замечаниям, очевидно, прописывает недостаточности сил Его Величества то, что является результатом его соглашений: он осмеливается говорить, что Россия приобретает Валахию и Молдавию помимо его воли".
   В этом письме нетрудно прочесть между строк, какое понятие составил себе император о своих отношениях к России. В Тильзите, под опасением разгрома. Россия пошла ему навстречу и просила пощады. Он простил ее, но зато потребовал, чтобы Александр проникся его идеями, сделался врагом его врага и действовал с ним заодно против Англии. Вместо того чтобы требовать у побежденного монарха земель и провинций, он потребовал от него политического единодушия и обещания полного, неограниченного содействия. Непременным условием мира был союз. Александр принял это условие. Само собой разумеется, что, если царь хочет вернуть себе свободу действий, прежний договор и все, что вытекает из него, теряют свою силу. Тильзит и Эрфурт, торжественные лобзания, взаимные клятвы, признанные за Россией выгоды, присоединение Финляндии, завоевание княжеств -- все, что за это время внесено на страницы истории, должно быть вырвано из нее. Должно быть восстановлено прежнее положение -- то, какое было после Фридланда, т. е. Наполеон в войне с Россией, пред лицом побежденного врага, отступившего к своим границам. Следовательно, ему остается только воспользоваться своими выгодами, продолжать преследование, двинуться вслед за отступающим врагом и перейти Неман. Однако, несколько недель тому назад, он сам указал на опасность и безумие войны на далеком Севере. Не сказал ли он, говоря о Польше: "Я не хочу кончить моего земного поприща в ее бесплодных песках". Дело в том, что когда он говорил это, вопрос шел о подвигах блестящего донкихотства, о походе, вроде похода Карла XII, о деле, предпринимаемом только ради того, чтобы прибавить несколько звучных названий к списку побед, чтобы, овладев коронами, раздать их, чтобы воссоздать Польское королевство и дать ему короля. Такой войны он, действительно, не понимает, он и теперь не признает ее и осуждает. Но дело принимает совсем иной оборот, лишь только он останавливается на предложении, что Россия хочет возобновить добрые отношения с Англией. Если таковое сближение состоится, то в самом непродолжительном времени следует ожидать активного союза между Россией и Англией. Во всяком случае, в континентальной системе будет пробита брешь, Англия избавится от блокады, континент снова будет открыт произведениям ее промышленности, интригам Англии будет дана точка приложения силы; в результате сопротивление наших врагов затянется надолго. Раз Россия сделается главным препятствием миру на море, война с нею будет только одним лишним событием в деле борьбы с Англией, -- она будет последним, заключительным актом. Следовательно, война выгодна, законна, необходима, и мысль нанести поражение на Севере, которую Наполеон незадолго до этого отвергал, теперь снова зарождается в нем. Он приходит к этой мысли, уступая влечению своих страстей но, главным образом, руководствуясь своей строгой, но ослепительной логикой, позволяя "рассуждениям окончательно взять верх над рассудком".[533]
   Громадные опасности предприятия, его страшный риск, его преступное безрассудство -- все исчезает пред его затемненными взорами, и если он и признает трудности, то в вере в себя, в свой гений, в свою счастливую звезду находит уверенность восторжествовать над ними. Вместо того, чтобы во что бы то ни стало постараться предотвратить отпадение русских, даже жертвуя своим самолюбием, своими насущными и бесспорными интересами; вместо того, чтобы в крайнем случае примириться с их изменой и отказаться о мысли покарать их, он предпочитает лишний раз довериться своей столь часто испытанной способности сокрушать всякое встречающееся на пути сопротивление; склоняется к своей привычке грубо рассекать спутанный узел затруднений и мечом упрощать дело.
   Следует ли из этого, что он хочет войны; что он преднамеренно и обдуманно стремится к ней? Несомненно, что он не хочет начать ее сейчас. Если бы она вспыхнула теперь, она поставила бы его, что бы он ни говорил, в серьезное затруднение, ибо Испания пожирает его армии, истощает казну и оставляет в его распоряжении только незначительное количество войск и денег. Когда он говорит, что в состоянии выставить против России армию в четыреста тысяч человек, он учитывает возможности будущего. Он называет эту цифру, конечно, не наобум: она результат его предложений и точных вычислений. В подрастающем поколении Франции он видит достаточно людей для пополнения наличного состава до указанной им цифры, которую его математический ум точно определит. Он уже сделал подсчет выросших для него молодых людей, он знает, что рекрутский набор 1811 г, поставит их в потребном количестве под его знамена. Через несколько месяцев он может иметь четыреста тысяч человек, но теперь у него их нет. Он прекрасно сознает это и поэтому считает нужным возвысить голос, думает взять дерзостью, нагнать страху. Выдвигая пред взорами России мираж, который только по прошествии года может превратиться в действительность, он надеется оттянуть ее решения, задержать ее на пути, по которому она еще блуждает, даже, быть может, совершенно остановить ее и не только отдалить войну, но и избегнуть ее.
   Запугивая и громя Россию, он в то же время старается успокоить ее, убедить в своих добрых намерениях и даже прибегает к лести. Он объясняет свои резкие выходки силой своей привязанности. "Император твердо и искренне предан союзу, говорится в письме, вот почему он обижается, когда ему не воздают должной справедливости. Почти поссорившись с русским кабинетом, он упорно называет себя другом Александра и старается сохранить на него хотя бы часть прежнего влияния. С редкой заботливостью избегает он впутывать имя царя в вызывающие раздражение препирательства, как будто бы их отношения должны держаться в высокой заоблачной сфере, как будто они должны стоять выше споров и вопросов текущей политики. Делая мишенью своих нападок Румянцева, он делает это с известным умыслом. С министром, стоящим впереди государя, он может свободно скрестить шпаги, не подвергая Александра слишком чувствительным ударам. О русском монархе он всегда говорит в изысканно-любезных выражениях. В особенности старается он сохранить с ним общение и не прерывать личной переписки. Он не отпускает Алексея Куракина без письма к русскому императору. Он желает воспользоваться этим случаем, чтобы высказать царю горячие уверения в своих чувствах и, предоставляя Александру узнать от князя сильные фразы его монолога, только одним-двумя словами, так сказать, мимоходом, подтверждает факт этого неприятного объяснения. "Мои чувства к Вашему Величеству, -- пишет он, -- равно как и политические задачи моей империи все более укрепляют меня в желании процветания и нерушимости заключенного вами союза. Поскольку зависит от меня, он переживает всякое испытание, всякое событие. Я откровенно говорил с князем Куракиным о некоторых второстепенных вопросах. Но, в первую очередь, прошу Ваше Величество оказать ему доверие, когда он будет говорить о моей дружбе к вам и о моем желании, чтобы связующий нас союз был вечен"[534].
   Перед тем, как доверить это письмо князю Алексею, он принял его в прощальной аудиенции, и, пользуясь случаем, завел с ним разговор, стараясь убедить его, что Франция никогда не начнет кампании из-за причин, чуждых ее борьбе с Англией. Не считаясь с логикой события, он не терял надежды рассеять появившийся между обоими государствами призрак и еще раз вызвался успокоить Александра по поводу Польши, лишь бы это не наносило ущерба его достоинству и не лишало его возможности принимать вытекавшие из недоверия к союзнику необходимые меры предосторожности. Его желанием было, чтобы Россия не требовала от него никаких гарантий, а согласилась поверить его слову. Но, может быть, она желает получить от него торжественное и притом письменное уверение, что восстановление Польши не входит в его планы? -- Он готов выпустить в этом смысле декларацию и дать ей самую широкую огласку. Он сказал Куракину: "Пусть император Александр возьмет перо и составит газетную статью, я напечатаю ее без изменений в Moniteur'e.[535] В случае возобновления Россией дела о договоре, он не имел в виду заявлять о его неприемлемости. Не желая связывать себя договором, он не отказывается придумать что-нибудь другое; он все еще надеялся отыскать не призрачный способ выйти из затруднения, а такое решение, которое не исключало бы надежды на развязку. Можно думать, что на случай новых требований у него было уже в запасе нечто поразительное, чего он не доверил своему посланнику. "Император, -- писал Шампаньи герцогу Виченцы, -- предлагает вам прекратить переговоры по этому делу и все новые предложения, если бы таковые были сделаны, присылать сюда. Если дело вновь поступит к императору, Его Величество намерен придать ему новый оборот и обсуждать его широко и с непредвиденной точки зрения; но главное и неизменное его желание, чтобы об этом вопросе не было более речи". Эта оговорка, служившая доказательством его возраставшего нежелания связывать себя каким бы то ни было обязательством, не имела, однако, ничего общего с намерением поощрять несвоевременные требования поляков. Напротив, он предписывал им умерить свои вопли, налагал узду на безрассудное усердие своих флигель-адъютантов польского происхождения, опровергал распространяемые ими слухи, и приказывал варшавянам держать себя спокойно, не лишая их, однако, надежд на будущее.[536]
   В результате его размышлений пред ним ясно предстала мысль о большой войне на Севере. Ужасный конфликт кажется ему все более вероятным, и он начинает смотреть на него как на нечто, внесенное в книгу судеб. Нужно прибавить, что хотя он и решил начать войну с Россией только в случае неисполнения ею обязательств, но уже теперь в его уме носилась мысль, что успешный исход войны повсюду в корне уничтожит всякое поползновение к протестам и мятежам. Уже в это время он думает, что война с Россией избавит его от союзников, т. е. он необходимости признавать себе равных, что среди коленопреклоненной Европы она поставит его одного вершителем судеб. Чудовищная мечта о всемирном владычестве, которое явилось бы результатом падения последнего самостоятельного государства, коснулась его своим крылом. Этот гибельный призрак встал пред ним; он манит, он искушает его. Но император не отдается еще ему вполне, и только временами отводит взоры свои от действительности и погружается в мечты.
   По-прежнему естественным и неизменным правилом своего поведения считает он преследование главной цели, -- той цели, которой он отдался всей душой с того момента, как овладел властью и стал повелевать французами. У него нет ни малейшего желания сражаться с Россией. И теперь он предпочел бы идти непосредственно на Англию и сразиться с ней. После неудачи начатых весной с Англией мирных переговоров он приказал действовать против своей соперницы новыми приемами, которые доходят до высшей степени развития, превышают всякую меру. Теперь он применяет против Англии конфискации имущества захватывает простыми декретами целые государства, ведет тарифную войну; его оружие -- континентальная блокада. До крайности напрягая пружины этого сложного и грозного механизма, пуская в ход все колеса, доводя до последнего предела силу его действия, он надеется нанести врагам удар настолько сильный, чтобы сломить их упорство. Если и эти средства окажутся недействительными он намерен употребить другие, которые уже давно налаживает и готовит к делу. Рядом с теперешней экономической войной он строит планы войны на поле брани, обдумывает целый ряд военных операций. Допуская, что ему не удастся укротить Англию строгой блокадой, он имеет в виду напасть на нее непосредственно: он все еще надеется выполнить всегдашнюю мечту своей жизни. Он с увлечением страсти отдается заботам о морских силах и постоянно занят снабжением всем необходимым военных портов и воссозданием эскадр. Во всех портах, на всех рейдах, в устьях рек он торопит с вооружением кораблей, спешно строит новые суда и мало-помалу создает боевой и транспортный флот. Конечно, если произойдет разрыв с Россией, он употребит против нее те войска, которые даст ему предстоящий рекрутский набор, но он предпочел бы другое. В его мечтах носятся картины, как его войска занимают береговую линию, как они готовятся овладеть морем и формируются в войска для десанта. Он хочет поставить одну из армий в устье Шельды, другую в Булоне, третью в Шербуре, четвертую -- против Сицилии и пятую, самую сильную, в Тулоне. План его будущей войны с Англией тот же, что и план 1808 г., только обновленный и переделанный сообразно обстоятельствам, т. е. целая система, состоящая из диверсий и неожиданных нападений, из целого ряда передвижений войск и эскадр, безупречная согласованность которых во времени и действиях должны обеспечить ему подавляющий эффект. Его желание, чтобы, по мановению его руки, моментально на наших берегах явились стаи кораблей, чтобы они рассыпались по всем морям и достигли тех стран, где можно напасть на Англию. Он думает, что на это разбросанное по всему земному шару государство нужно напасть повсюду сразу. Только повсеместная угроза даст ему возможность и случай вонзить копье в жизненные части Англии. Он думает, что, когда в его распоряжении будет сто четыре линейных корабля для перевозки двухсот тысяч солдат, он может тревожить врага и наносить ему удары в Шотландии, Ирландии, Лондоне, на Антильских островах, в Бразилии и Сицилии и в то же вредя, внезапно захватив Египет, снова открыть себе путь в Индию. "Когда же, -- пишет он, -- я буду в состоянии перевезти в Египет примерно сорок тысяч человек с двумястами пушек и двумя тысячами артиллерийских и кавалерийских лошадей?".[537] Эти победы за морем -- предмет его постоянного и страстного желания, опьяняющее действие которых ему только и остается испытать, кажутся ему вполне возможными. Он думает, что завоевания, которые должны положить конец его войнам, которые упрочат его могущество, могут быть сделаны в двухлетний срок. Вот обычные картины, которые прельщают и завлекают его, которые сверкают пред его взорами чарующим блеском и озаряют будущее. И именно 1812 г., этот роковой год, намечает он для выполнения своих планов морской войны. "Таков мой план кампании на 1812 год, -- пишет он Декре, -- нельзя терять из виду, что именно к таким результатам следует прийти".[538] Однако, видя, что Россия волнуется, что она готовится занять враждебное положение, он опасается а ее стороны диверсии и хочет принять меры, чтобы отразить или предупредить таковую. Он не посылает; еще по ту стороны Рейна ни одного лишнего солдата, его армия в Германии ограничивается пока тремя дивизиями Даву; тем не менее, он считает нужным принять "на всякий случай"[539] некоторые стратегические предосторожности. Исходя из этой точки зрения, он начинает внимательнее следить за своим сторожевым постом на Севере -- герцогством Варшавским, и думает, как бы оградить его от нечаянного нападения. В секретном письме он просит короля Саксонского, великого герцога Варшавского, ознакомить его с состоянием войск и крепостей и с количеством находящихся в Польше орудий. "В переживаемое нами время, -- пишет он, -- обстоятельства предписывают быть осторожным".[540] Он указывает ему пункты, которые следует укрепить: во-первых Прагу, впереди Варшавы, и затем Модлин, -- род центрального укрепления, в котором можно засесть и держаться довольно продолжительное время. Вот еще более важный факт. Он предлагает королю снабдить его тридцатью тысячами ружей для раздачи в случае надобности населению и обещает прислать их в Варшаву.[541] Оставаясь верным своим взглядам на Польшу, признавая в ней только оружие на случай войны, он и не думает создавать нации, а хочет устроить из нее только армию. При виде поднимающейся на горизонте опасности он считает нужным лучше обеспечить свою первую оборонительную линию и укрепить передовые посты.

III

   В то время, как Наполеон только приступает к обсуждению гипотезы войны между Францией и Россией, Александр уже предвидит неизбежность войны, и начатая им четыре месяца тому назад тайная деятельность с целью восстановить против нас Польшу и Австрию, быстро подвигается вперед. Особенно заметной она делается в Вене, где нам уже не раз приходилось наталкиваться на нее. Решительное отклонение Наполеоном договора, прекращение переговоров о Польше, его резкие выходки и угрозы, -- все это не могло способствовать прекращению подпольной борьбы. Александр горячо отдался ей, но считал выгодным как можно лучше скрывать свою игру и обманывать нашу бдительность.
   С этого времени он надевает на себя личину безмятежной покорности судьбе, он чуть не улыбался Наполеону: и в то время, когда разлад растет с каждым днем, когда пропасть делается все глубже, их отношения снова принимают безоблачный характер. Александр перестал настаивать на договоре, он избегает высказывать свои требования, почти не говорит о Польше, и предоставляет Наполеону "ссориться с Румянцевым",[542] не заступаясь за своего министра. Его Слова полны ласки и даже сердечности. "Я хочу мира, -- говорит он. -- хочу союза".[543] Но уверения не мешают ему упорно оспаривать у нас почву в Вене и Варшаве то с помощью своей официальной дипломатии, то через таинственных посредников. Когда его агенты компрометируют его чрезмерным усердием, он отрекается от них, отзывает обратно, но вслед за тем замещает другими, ни минуты не теряя из вида преследуемой им цели.
   В Австрии Алопеус уже подготовил почву и оказал некоторое влияние на общественное мнение; но в правящих сферах он не понравился и не имел успеха. Его неугомонная деятельность скоро обратила на себя внимание Франции. Когда его козни вышли наружу, нашли нужным заместить его другим. Тогда начал действовать официальный представитель России не терявший надежды добиться успеха там, где потерпел неудачу тайный агент. Благодаря внешней корректности своего поведения. Шувалов заранее узнавал о наших подозрениях и с большим искусством водит за нос Отто, поздравлявшего себя с тем, что нашел хоть одного русского, искренне преданного союзу с Францией. На самом же деле, Шувалов был нашим врагом, тем более опасным, что умел скрывать свои чувства. Он постоянно напоминал своему правительству о крайней необходимости подготовиться к решительной и в высшей степени важной войне, "которую, говорил он, Франция начнет, лишь только будут окончены ее дела в Испании".[544]
   Несколько дней спустя, Шувалов с радостью заметил, что австрийские министры относятся сдержаннее к Франции, что, как будто, дан отбой. Действительно, венский кабинет, оставшийся за отсутствием Меттерниха без руководителя, считал необходимым для упрочения своего внутреннего положения прибегнуть к внешней поддержке. Вынужденный выбирать между Наполеоном, не торопившимся воспользоваться его добрым расположением, и Россией, которая под большим секретом домогалась его дружбы, он поддался искушению перейти на сторону России. В пользу этого решения особенно склоняло его то обстоятельство, что успехи русских на Востоке не были продолжительны. Вслед за ними последовали довольно серьезные неудачи, и новый оборот войны, отдаляя мир с турками, предоставлял Австрии время и возможность требовать для себя уступок на Дунае. Вез это способствовало тому, что у венского кабинета явилось намерение войти в соглашение с Россией, Поэтому, когда Шувалов выразил желание, чтобы оба двора возобновили старую дружбу и составили тайную коалицию, министерство императора Франца не лишало его надежды.
   Шувалов донес своему правительству о своих надеждах. В ответ на это он получил полномочия и горячие поздравления. "Его Величество, -- писал ему Румянцев 29 июля, -- с особым удовольствием отметил высказанное вами мнение, что настоящий момент благоприятствует скреплению дружеских уз, никогда не прекращавшихся между обоими древними императорскими дворами. В этом главное желание Его Величества, ибо он всегда был убежден в истинной пользе, которая должна последовать отсюда для обеих сторон. Инструкции, которые он вам дал, равно как и все, что я после того имел честь писать вам по приказанию государя, служат доказательством его искреннего желания изгладить самое воспоминание о кратковременном разладе, разъединившем оба двора, и во всей полноте восстановить прежние отношения доброй дружбы, которые связывали их столь долгое время. Все, что вы сделаете, чтобы приблизиться к этой цели, несомненно будет крайне приятно Его Величеству".[545] Таким образом, Россия снова берется за дело и возобновляет свои попытки к сближению, меняя только способы действий. Шувалов, не теряя времени, начинает работать. Но, вынужденный действовать в опасных, усеянных подводными камнями местах, он будет осторожным, будет подвигаться вперед, только изучив предварительно почву, и только спустя несколько недель мы будем в состоянии указать на результаты его интриг.
   Ввиду того, что ведение переговоров было передано в руки официального посредника, присутствие Алопеуса в Вене делалось бесполезным и даже стеснительным. Оставалось только удалить его, дав Наполеону наиболее правдоподобное объяснение, каким образом миссия Алопеуса, назначенного на пост в Неаполь, целиком закончилась в Австрии. Александр с большим искусством вышел из этого затруднения. Алопеус, -- сказал он Коленкуру, -- был уже на пути в Италию, когда в Петербурге стало известно, что своим прошлым поведением он имел несчастье не понравиться императору Наполеону. Этого было более чем достаточно, чтобы отказаться от намерения назначить его к королю, зятю его Величества. Поэтому он получит приказание остановиться в пути. Таким образом, только из уважения к монарху-другу он был задержан в Вене, откуда вскоре должен вернуться к месту своего отправления.[546]
   Удаление Алопеуса не повлекло за собой удаления Разумовского. Его услуги в Вене были настолько полезны России, что она не могла решиться отозвать его и осудить на бездействие. Александр под благовидным предлогом отделался от наших требований. -- Граф Разумовский, -- сказал он, -- уже не русский, он -- австриец. Поселяясь на житье за границу, он стал космополитом. Это дезертир, перебежчик. Его отечество может не признавать его, но не вправе вытребовать обратно, ибо своим добровольным изгнанием он поставил себя вне закона.[547]
   Что же касается Поццо, то дальнейшее пребывание его в Вене, очевидно, было немыслимо, ибо австрийское правительство, всегда готовое уступить желаниям императора, собиралось высказаться за его изгнание. Будучи не в силах защитить его, Александр, постарался представить вынужденное от него отречение как любезность, за которую должны быть ему благодарны. Он отрекся от Поццо, заявив, что не желает его знать, что лишил его права носить русский мундир и навсегда исключил со службы. В действительности же он только переместил его, и, по отъезде Поццо из Вены, дал ему другое назначение. Он не отказался от мысли пользоваться втайне талантами и чувством ненависти человека, от которого отрекался публично. В присутствии Коленкура он не находил достаточно презрительных выражений, чтобы пройтись насчет "какого-то Поццо". Он отзывался о нем, как об одном из тех людей, "услугами которых, куда ни шло, можно пользоваться во время войны; теперь же, -- добавил он, -- строго придерживаясь союза и не желая вступать ни в какие сношения с Англией, я всех их уволил".[548] А между тем, как раз для сношений с Англией и имелось в виду воспользоваться услугами Поццо. Ему дано было поручение отвезти представителю английского двора в Константинополе первые тайные предложения о примирении.
   Дело шло о предложении Англии соглашения по делам Востока. Россия соглашалась не требовать от турок, как предварительного условия мира, разрыва с англичанами. Англичане, со своей стороны, не должны отговаривать Турцию вести с Россией переговоры о мире. Не стремяcь еще к полному примирению о нашими врагами, Александр старался поставить борьбу с Англией в известные рамки и предлагал ей частичный мир. В особом письме Румянцев поручает Шувалову умненько направить Поццо в Константинополь и дать ему наставления. "Я не вижу для него другого убежища, кроме Константинополя, под защитой британской миссии, -- говорит он. Это не только лучшее решение, которое он может принять, -- по-моему, оно единственное. Если он решится на это, вы можете дать ему секретное поручение, как бы исходящее от вас самих. Позаботьтесь более всего о том чтобы отнюдь не компрометировать министерства Его Величества. Скажите, что вам известно, что английская миссия при Оттоманской Порте употребляет все усилия помешать туркам заключить с нами мир, что, действуя таким образом, она исходит из ошибочного взгляда, будто одним из условий, без которого мы не можем заключить мира, является разрыв Порты о Англией. Это более чем неверно. Его Величество желает добиться мира, не вмешиваясь ни в какие отношения Порты к иностранным государствам".[549] В конце депеши намекалось, что, если бы лондонский кабинет был лучше осведомлен, он должен был бы содействовать примирению России с турками, ибо мир позволит царю дать своим войскам на Дунае назначение, более соответствующее интересам Англии, т. е. позволит отвести их на север по направлению к Польше, и, может быть, парализовать французские силы. Что касается Польши, то работа, которую втайне вел там Александр с целью отдалить от Франции поляков и переманить их на свою сторону, не так легко уловима, как дипломатические подкопы и светские интриги в Вене, ибо деятельность царя сказывалась, главным образом, в его личных попытках повлиять на некоторых лиц и на некоторые семьи, тем не менее, она проявляется некоторыми данными и иногда ясно выступает наружу. Среди предложений, неоднократно делаемых императору Францу через Шувалова, было одно, которое выдавало возможные планы Александра относительно Польши. Царь не раз предлагал австрийцам уступить им западную Валахию, т. е., часть княжеств, на которые он смотрел, как на свои владения, и располагать которыми считал себя вправе, в обмен на Буковину, провинцию до некоторой степени польскую, лежащую на юго-востоке от Галиции и вошедшую за тридцать шесть лет до описываемого момента в состав Габсбургской монархии. Если бы царю удалось присоединить к своим владениям еще некоторую часть польских земель, он получил бы лишний шанс влиять на нацию, которую хотел заманить в свои сети; у него было бы больше надежды на то, что она отнесется к нему с большим доверием, с большим вниманием в тот момент, когда он явится пред ней, как бы назначенный самим Провидением восстановить ее и собрать воедино под своим скипетром все ее части.
   В тех же видах он с еще большим вниманием стал заниматься своими польскими подданными. Желая не только подавить в них малейшее поползновение к восстанию, но и привязать их к себе, он поступает с ними то строго, то милостиво. Эта тактика была вполне законная и честная. Не таковы были ее приемы объясниться с поляками по поводу договора. Царь делал вид, что получил уже конвенцию, содержавшую в себе смертельный приговор Польше. Известно, что на деле это было не так: он не в силах был выманить ее у императора. Затем русскими властями был пущен слух, что конвенция подписана; что Наполеон отказался от поляков; что он продал их, выдал с головой и навсегда сделался недостойным их симпатий. Один из наших агентов в Варшаве, указав на всевозможные усилия антифранцузской пропаганды, прибавляет: "Вот еще один прием, употребленный русскими с целью лишить поляков всякой надежды на Францию и не оставшийся здесь без влияния -- это опубликование тайной конвенции, которая будто бы, была заключена в Петербурге и в которой император обещает России никогда не содействовать восстановлению Польши, отнять назначенную семи тысячам военных чинов великого герцогства субсидию и не разрешать новых раздач польского ордена. То, что последние две статьи приводятся в исполнение, заставляет верить в существование конвенции и вызывает здесь некоторое беспокойство. Я не знаю, где тут правда, где ложь, но наверное могу сказать, что в русской Польше нет письма, в котором бы не говорилось об этом".[550]
   Вслед за этой сетью интриг Россия начинает готовить свои боевые средства в строжайшей тайне, мало-помалу; становится под ружье. Уже с августа 1810 г. Александр стал обдумывать стратегический план на случай разрыва с Францией и, как известно, разрешил одному немецкому офицеру представить ему план кампании против Франции.[551] В это же время в прибалтийских и литовских губерниях начинается какой-то неясный гул. Это согнанное население роет и возит землю, исправляет и вооружает крепости, расширяет их зону и соединяет укрепления длинными рядами окопов. В первую голову Россия хочет устроить близ своих границ обширную систему укреплений, с целью защитить центральные части государства, прикрыть обе столицы и преградить все пути и вторжению. Работы ведутся с лихорадочной поспешностью. Строятся не долгосрочные укрепления, а принимаются меры неотложной предосторожности, -- идут приготовления к предстоящей в скором времени войне. Из современных источников известно, что, когда Наполеон посоветовал варшавянам приступить к фортификационным работам, работы русских в Динабурге и Риге были уже в полном ходе, где "они по высочайшему повелению, ведутся непрерывно день и ночь".[552] В следующем месяце -- в сентябре -- по Двине и Днепру, в промежутке, разделяющем обе реки и представляющем наиболее уязвимый пункт империи, точно из земли вырастают и обрисовываются на горизонте профили редутов укрепленных лагерей.
   Александр не ограничивается тем, что намечает для будущей войны свои оборонительные линии и опорные пункты. Он приказывает произвести сборы и передвижения войск. В этом деле первый шаг бесспорно принадлежит ему. Во второй половине 1810 г. -- когда Наполеон не двинул еще ни одного человека, -- к стоявшим близ границы русским корпусам, содержавшимся в полной боевой готовности, подошли еще другие корпуса. К расположенным здесь войскам непрерывно подходят подкрепления, наличный состав их увеличивается; незаметно формируются целые армии. Но ни один звук не выходит за пределы этой громадной и немой империи, где замирает всякое слово, где молчание сделалось второй натурой и стало законом; ничто не выдает этого проскальзывания к границам людей, пушек и предметов боевого снаряжения. С нашим посланником в Петербурге обходятся по-прежнему изысканно-любезно. Лишенный всякой возможности приобрести надежные и точные сведения, отделенный от нации непреодолимой преградой -- незнанием языка, он не замечает ничего подозрительного, ибо видит только дворец и двор, только эти светлые точки мелькают пред ним среди окружающей его непроглядной ночи. Он не знает и, следовательно, не может донести своему повелителю о переменах в расположении русских войск, которые исподволь подходят к границе и располагаются в западных губерниях. Александр надеется, что до конца года, -- раньше, чем какое-нибудь известие вызовет тревогу Наполеона, -- у него будет триста тысяч человек, готовых войти в боевую линию и двинуться на Запад, в случае надобности, для усиления их будут служить несколько корпусов, взятых из дунайской армии.[553] Ему известно, что к востоку от Рейна у Франции нет и пятидесяти тысяч солдат. Но это неравенство сил дает ему только лишний повод первому начать приготовления к войне. Собрав войска, на что решится он? Станет ли он ожидать врага на своей территории, чтобы шаг за шагом оспаривать у него почву и заманивать его в глубь дебрей своей страны, или же захочет предупредить его, и, бросившись на герцогство Варшавское, подать руку восставшей Германии? Как будто он скорее склонен отважиться на последний рискованный шаг. Он все еще не отказывается от проекта, который доверил Чарторижскому, но пока не дает этому проекту вполне законченной формы. Решение стать в оборонительное положение не исключает в нем поползновения самому перейти в нападение.
   Следует ли на основании этих приготовлений делать заключение, что Александр бесповоротно решился на войну, что для того, чтобы начать ее, он только выжидает благоприятного момента а подходящего случая? Подобно Наполеону, у него не было ни желания, ни предвзятого намерения вести войну, но он неудержимо шел к ней, не отдавая себе вполне ясного отчета, к какой цели приближается он с каждым днем. Конечно, он переживал минуты жестокой борьбы, и весьма вероятно, среди смущавших и сдерживавших его мотивов главную роль играл страх столкновения с гением которого никто еще не захватывал врасплох, которому счастье никогда не изменяло. Затем возможно и то, что у него, от природы чувствительного и гуманного, являлась боязнь угрызений совести, что его душа содрогалась от жалости при мысли открыть широкое поле деятельности ужасному бичу войны. К несчастью, убеждение, что Наполеон посягает на его безопасность, все более усиливающееся отвращение к той политике, в которой теперь он видит только беззаконие и насилие, затем честолюбивые мечты выступить мстителем за похищенные короны и сделаться освободителем народов, -- все это вместе взятое мало-помалу берет верх над его нерешительностью. Он не может уже остановиться на пути, по которому устремился и который неизбежно приведет его к войне, если только Англия не пойдет на уступки прежде, чем он завершит свою эволюцию. Только изъявление покорности нашей соперницей могло сдержать готовых вернуться к ней союзников и парализовать их волю, только это одно могло удержать под железной десницей императора распростертую у ног его Европу и окончательно упрочить его торжество. Падет ли Англия в жестокой борьбе, которая все теснее охватывает ее и доходит до кульминационного пункта? Она еще на ногах, но уже бывают моменты, когда она шатается, когда у ней сказываются признаки истощения. Но ведь выкованное императорское оружие, которым он наносив удары с таким ожесточением и злобой, может обратиться против него самого? Очевидно, Наполеон не допускал этой мысли. Подчинив себе волю всех народов от Пиренеев до Немана, опьяненный властью, поддался безумию идеям о своем всемогуществе, потерял сознание, что и его мощи есть предел. Под наитием этих идей он решает, что для достижения конечного результата ему все дозволено. Поэтому он усиливает и без того жестокие меры, делает ошибку за ошибкой, и, думая, что приближается к цели, быстрыми шагами идет по пути к гибели. Система, избранная им для закрытия британской торговли последних рынков, проводится им с таким подавляющим деспотизмом, какой никогда еще не тяготел над народами. Он вмешивается во внутреннюю жизнь государств, присоединяет своей верховной властью целые области и в мирное время, путем простых декретов, делает серию захватов. Эти вечные, налагающие на Европу клеймо рабства захваты тревожат и возмущают единственное государство, в котором еще сохранились сознание и гордость независимости. Они примиряют Александра с мыслью о неизбежности жесткого решения. Мы увидим из дальнейшего изложения, что к имеющейся уже главной причине к конфликту -- польскому вопросу -- они прибавят и даже создадут новые поводы к раздору. Вокруг этого центрального пункта разлада они сгруппируют побочные осложнения, и те самые меры, которые принимаются императором с целью разорить Англию, если они на дадут быстрого результата, неминуемо ускорят разрыв с Россией.

Глава XII. Избрание Бернадота

Континентальная блокада на севере Европы. -- Ее главная задача; война с колониальными товарами. -- Откуда взялась ее идея. -- Комитет Общественного Спасения; Наполеон подпадает под влияние своих страстей и роковым образом идет по проложенным до него путям. -- Ошибка и основной недостаток системы. -- Блокада ведет к беспредельному расширению империи. -- Присоединение Голландии. -- Александр не одобряет присоединения Голландии, но обходит его молчанием. -- Усилия Наполеона закрыть товарам своих врагов вход в немецкие реки. -- Решение участи ганзейских городов отложено на неопределенное время. -- Налог в пятьдесят процентов на колониальные товары; Европа задыхается в тенетах запретов; новый род инквизиции. -- Изгнанные из Немецкого моря английские товары находят сбыт в Балтийском море. -- Нарушение законов блокады в Померании. -- Швеция делается складочным местом английских товаров. -- Попытки Наполеона оказать давление на Швецию. -- Опасность устанавливать сферу влияния Франции в непосредственном соседстве с Россией. -- По политическим соображениям Швеция склоняется на сторону Франции, тогда как материальные интересы связывают ее с Англией. -- Смерть наследного принца. -- Созыв сейма для избрания наследника. -- Король Карл XIII мечтает об избрании брата покойного принца и представляет его кандидатуру на благоусмотрение императора. -- Некоторые указания Наполеона в пользу датского короля. -- Мысль о соединении скандинавских корон -- Journal de l'Empire. -- Наполеон присоединяется к выбору, предложенному шведским двором. -- Мудрость этого решения. -- Барон Алькиер получает приказание отправиться в Стокгольм и поддержать кандидатуру принца Августенбурга. -- Приезд поручика Мернера в Париж. -- Группа шведов по собственной инициативе обращается к Бернадоту. -- Бернадот испрашивает у императора позволение выставить свою кандидатуру. -- Наполеон блуждает в области противоречивых интересов и страстей. -- Не желая причинить неудовольствие России, он отказывается поддержать Бернадота, но позволяет ему выставить свою кандидатуру. -- Ошибочные расчеты. -- Отъезд Алькиера отменяется; Наполеон систематически воздерживается от участия в деле. -- Тщетные усилия барона Лагельбиельке узнать мнение императора. -- Швеция в отчаянии обращается к Наполеону и просит у него "одного из его королей". -- Антирусские заявления поверенного в делах Дезожье. От Дезожье отрекаются и отзывают его. -- Сейм в Эребро; предвыборные интриги. -- Приезд Фурнье. -- Маг и волшебник. -- Махинации, которые в самую последнюю минуту обеспечивают успех Бернадота. -- Сопротивление старого короля; король уступает. -- Бернадот избран. -- Ответственность императора в этом событии, имеющем роковое значение для Франции. -- Какие объяснения даются России. -- Негодование петербургского общества; показное спокойствие Александра; его тайная мысль. -- Наполеон и Александр ближе рассматривают возможность разрыва. -- Оба они думают о восстановлении Польши с целью воспользоваться ею в предстоящей войне. -- Какая подготовительная работа была поручена Александром графу Потоцкому. -- Слова Наполеона Меттерниху; он выведывает мнение Австрии по поводу идеи обмена Галиции на иллирийские провинции. -- Князь и граф Меттерних; политика сына идет вразрез с политикой отца. Продолжение, успешный ход и полное крушение переговоров, начатых графом Шуваловым. -- Возвращение Меттерниха в Вену. -- Тесная связь между попытками императоров сойтись с Австрией и их предполагаемыми планами относительно Польши.

I

   Великое сражение на экономической почве, которое Наполеон решил дать англичанам, разыгралось на севере Европы. Юг континента, т. е., завоеванная и строго охраняемая Италия, присоединенная Иллирия, залитая кровью, несчастная Испания, Турция, не обладавшая сухопутными сообщениями с другими странами, -- все это предоставляло в распоряжение наших противников или неприступные для высадки места, или места с весьма ограниченным районом сбыта. Север же, благодаря целому ряду путей, открывал Англии доступ к главным центрам потребления. В эту эпоху, когда все достигало невероятных размеров, и оборона стремилась довести свои средства да уровня нападения. В то время, когда Наполеон считал возможным держать в осаде, как военную крепость, целое королевство, когда он мечтал о том, чтобы лишить его всяких сношений с внешним миром, целые государства, целые народы стали покровительствовать тайному ввозу английских товаров, и сами занялись контрабандой. Ближайшая соседка Франции -- Голландия, несмотря на то, что ее королем был француз, служила для англичан складочным местом. Далее на восток -- устья больших немецких рек представляли громадный приемник для продуктов наших врагов. Еще дальше -- прибрежные жители Балтийского моря, пользуясь своей отдаленностью и безнаказанностью, считали возможным не признавать или обходить обязательные постановления блокады. Для успеха кампании нужно было повлиять и оказать давление на все эти страны. Если Hаполеон не на шутку думал остановить торговую деятельность Англии -- этой громадной фабрики, снабжающей мануфактурами всю Европу, то именно из этих стран следовало ему изгнать ее мануфактурные товары, в них нужно было преследовать их.
   Но помимо этого, он надумал более быстрое, и, по его мнению, более верное средство добить своего врага. Дело в том, что с некоторого времени главная надежда англичан на обогащение была основана на единственной в своем роде спекуляции -- на исполинском торговом предприятии, оборудованном в громадных размерах. Благодаря революции и последующим за ней войнам, господство на морях перешло в руки англичан и сделало их хозяевами всех внеевропейских рынков; в частности, события 1808 г. открыли им доступ в испанские колонии и предоставили в их пользование целую часть света. С этих пор торговля колониальными товарами всецело перешла в их руки. Только от них или, по крайней мере, с их позволения, Европа могла получать caxaр с Антильских островов, кофе, пряности и хлопок из Америки, т. е. все, ставшие общеупотребительными, предметы. Пользуясь таким положением, англичане захотели сделаться единственными покупателями и поставщиками колониальных товаров. Они оптом скупили произведения обеих Индий, надеясь продать их с большим барышом в Европе. В погоне за наживой их торговые дома, кредитные и финансовые учреждения смело пустились в это предприятие. Они выпустили и продавали через английский банк процентные бумаги, гарантируя их теми точно вычисленными суммами, которые имелось в виду получить от предполагаемой продажи товаров. Наполеон думал, что, если он сумеет помешать этой продаже; если он добьется, чтобы Европа закрыла двери сделавшимся почти исключительной собственностью англичан колониальным товарам; если Европа обойдется без них, воздержится от их употребления, -- эти товары должны будут вернуться в Англию; они запрудят лондонские магазины и останутся за счет покупателя. Не проданные и лишенные возможности быть проданными, они падут в цене; равным образом обесценятся и бумаги, для которых товары служат обеспечением. Это остановит все сделки, вызовет общее банкротство. Вместо способной превращаться в деньги ценности с обеспеченной прибылью, у Англии будет на руках мертвый, непроизводительный, дошедший до ничтожной цены груз; она очутится в положении спекулянта, который, употребив все свои деньги на покупку одной ненадежной ценности, будет, в случае ее падения, разорен вконец. Добиться этого результата, т, е. воспрепятствовать операциям с колониальными товарами, и составляет теперь задачу Наполеона, с этой целью он и применяет блокаду. Все сводится к тому, чтобы, при содействии всей Европы, целым рядом колоссальных мероприятий разорить сильно раздутое дело, в которое англичане рискнули вложить свое состояние.
   Этот заманчивый, но неосуществимый план не был нов. На него впервые указал Комитет Общественного Спасения, как на единственное средство покончить в нашу пользу начавшуюся между Францией и Англией беспощадную войну.[554] Наполеону суждено было управлять Францией в то время, когда она для достижения своих целей искала средств вне пределов возможного. По свойству своего характера, он еще далее увлекал ее по этому пути и заставлял пройти его весь до конца. Его гений, его удачи позволяли ему придавать самым фантастическим взглядам его предшественников вид возможного и на короткое время налагали печать действительности на их мечты.
   Завладев после битвы при Иене морским берегом от Неаполя до Данцига, он получил возможность издать Берлинский декрет, иначе говоря, постановление о континентальной блокаде, в силу которого британскому флагу воспрещалось приближаться к берегам и возбранялся непосредственный ввоз колониальных товаров. Англичане парировали удар, ответив на Берлинский декрет знаменитыми постановлениями Палаты в 1807 г. Этими актами они обязали все нейтральные государства, проще говоря, корабли не принимавших участия в борьбе государств Европы и Америки, признать, под страхом захвата, свое первенство на морях; обязали их платить себе налог и брать разрешение на плавание. С того времени, за весьма редкими исключениями, они давали подобные разрешения только тем судам, которые соглашались брать на свой борт принадлежавшие англичанам колониальные товары с обязательством перевозить их на континент и складывать там за их счет. Нейтральные корабли, главным образом американские, вынуждены были сделаться факторами британской торговли. Таким образом, ввоз колониальных товаров не прекратился, -- изменился только способ доставки. Тогда Наполеон, противопоставляя насилию насилие, ответил на постановления Палаты Миланским декретом, изданным в ноябре 1807 г. Ввиду того, что Англия подчинила себе и заставила работать на себя все нейтральные суда, он объявил, что не будет признавать их нейтралитета, что будет считать их английскими, т. е., неприятельскими, и смотреть на них, как на законную добычу, подлежащую захвату в море и во всех портах. До сих пор для большинства северных стран декрет имел только принципиальное значение -- значение простой угрозы. Теперь дело шло о том, чтобы применить его на деле и дать ему самое широкое распространение, ибо, по мнению Наполеона, в тот самый день, когда ни одно нейтральное судно не найдет доступа в гавани континента, колониальные товары лишатся последнего средства для ввоза и сбыта, и Англия будет побеждена.
   Но издание декрета о безусловном изгнании вслед зa английскими судами и нейтральных -- равносильно было лишению Европы морской торговли; это значило остановить экономическую жизнь всех народов и возложить на них тяготы свыше меры их покорности и терпения. Вступая в борьбу с интересами не считающихся с политикой народных масс, Наполеон наталкивается на силу, которая стоит вне его воздействия. Слабые, запуганные правительства подчиняются его требованиям; они унижаются, клянутся, что будут исполнять его волю, но втайне по-прежнему делают угодное Англии. Они обещают все, что угодно, и не держат слова. Они и не в силах сдержать его, ибо никакое государство не даст -- да и не может искренно и по доброй воле -- дать обещания тиранить своих подданных ради выгод государя чужой страны; оно не захочет сделаться орудием их пытки. Чтобы преодолеть сопротивление народов. Наполеон роковым образом приходит к мысли сокрушить то, что не оказывает ему содействия, т. е. правительства. Он действует путем экспроприации, захватывает провинции, присваивает себе целые королевства; он без устали подвигается вперед, берет без конца, и с лихорадочной, жестокой настойчивостью применяет и истолковывает сообразно своим желаниям закон, систематическое проведение которого он считает потребностью данного момента. Никогда еще так рельефно, как в 1810 г. не выступала основная ошибка, которую сделала революция, поставив интересы Европы в неразрывную связь с интересами Англии и избрав одинаково неприемлемую -- как Европой, так и Англией -- систему завоеваний, ибо она вынудила Францию идти к победе над Англией путем порабощения Европы. В этом году ярко обнаруживаются неизбежные следствия этой ошибки; они накапливаются с удивительной быстротой и доходят ко крайних пределов; они настолько резки, что бросаются всем в глаза, а, между тем, несмотря на отчуждение в них здравого смысла, они естественны, они логически вытекают из основного положения, До этого года Наполеон придерживался на севере завоеванной еще республикой, границы, которая хотя и была проведена по границе прежней Бельгии, тем не менее, позволяла держать в сфере нашего влияния и Голландию. Теперь же, когда принцип применения блокады вынуждает его к более сильному давлению на стремящуюся уклониться от его требований Голландию, он начинает с того, что сперва доходит до Рейна, но овладевает этой естественной границей древней Галии только для того, чтобы перешагнуть через нее. В погоне за постоянно убегающей от него целью, он тотчас же налагает свою руку на соседние страны, безостановочно идет вдоль побережья и расширяет границы Франции по морскому берегу Германии. В течение семи месяцев он захватывает пространство между Рейном и Балтийским морем и достигает результата, противного основным принципам своей политики приведя на своем пути все к одному знаменателю, подавив всякое сопротивление, возбудив всеобщую ненависть, он доводит свои границы до России, сближается с ней почти до соприкосновения.
   Весной Голландия, которой прежде других грозило присоединение, добилась отсрочки. Только пожертвовав своими зарейнскими провинциями, она могла ненадолго продлить свое существование, причем должна была обещать энергичное содействие в борьбе с Англией и согласиться на крайне унизительное подчиненное положение. Король подписал договор, но у него не хватило духу соблюдать его. Отношения сделались натянутыми и испортились до такой степени, что Луи-Наполеон, не смея открыто выступить против своего брата, а, с другой стороны, не желая насиловать своих подданных, сходит со сцены и покидает Голландию. 9 июля Наполеон декретом объявляет о присоединении Голландии, тотчас же окружает ее таможенным кордоном и закрывает в нее доступ англичанам. По поводу упразднения этого многовекового государства он дает другим дворам -- и, в частности, России -- весьма краткие объяснения. Александр ограничился молчанием. "Он не говорит мне ни слова о Голландии", -- писал Коленкур. Как ни взволновал царя этот грабеж, он не счел нужным протестовать. Интересы России не были в достаточной степени затронуты, да и удар был нанесен слишком далеко от нее.
   За Голландией Наполеон натыкается на государства, которые играют не менее важную роль в его политике и в его системе блокады. Восточная Фрисландия, княжества и герцогства нижней Германии, Север Ганновера, ганзейские территории -- все это служит, географическим продолжением Нидерландов. Тут тот же характер природы, то же сочетание земли и воды; так же сливаются и борются за существование две стихии. Это все те же низкие, песчаные, стоящие в уровень с морем и доступные со всех сторон берега, где земля дробится на тысячи островков, куда море проникает через глубокие заливы и бесчисленные выемки. Нет страны, более подходящей для деятельности контрабандистов, для разгрузки судов, которым нужно ускользнуть от надзора. В устьях Яда и Везеpa англичане сохранили еще наблюдательные посты и станции. Против устьев Эльбы, на острове Гельгоданте, они устроили укрепленный и неприступный склад товаров, из которого время от времени вывозится излишек на близлежащие берега.
   Сделавшись повелителем Голландии, Наполеон считает невозможным терпеть наезды англичан в соседние с его новыми провинциями страны, тем более, что в них уже четыре года стоят его войска. Нужно сказать, что он всегда признавал тесную связь между Голландией и ганзейским побережьем. Незадолго до этого он носился с мыслью продолжить удел брата Луи до Гамбурга и соединить все эти территории под одним скипетром. Он мечтал создать из этих стран крупное королевство Европейских Нидерландов, и, вдвинув его между Германией и морем, которым владела Англия, создать между Англией и Германией нечто вроде буфера. Присоединением немцев к Голландии он рассчитывал закрепить немецкие народы за чуждым им государством и, ослабив таким путем возрождавшиеся в них национальные и патриотические идеи, "оторвать немецкий дух от родной почвы".[555] Теперь, заняв трон Голландии, думает ли он осуществить этот план за свой счет, намерен ли перенести за Эльбу свою собственную границу? Если он приведет в исполнение и этот смелый план, т. е. захватит и ганзейское побережье, тогда в течение трех месяцев он сократит наполовину отделявшее его от России расстояние и доведет опасения Александра до крайних пределов.
   Он медлит еще с выполнением своего плана; он не решает участи ганзейских провинций и на некоторое время откладывает окончательное их присоединение к своей империи. Он даже не прочь наметить около реки Эмс конечную черту своей границы,[556] и заботится только о более строгом выполнении своих декретов на немецком побережье. Он мало-помалу переводит из Эмбена в Любек три дивизии Даву, ставит их в три ряда лицом к берегу, употребляет их для таможенной и полицейской службы, предписывает меры надзора и захвата английских судов и, таким образом, доводит до берегов Балтийского моря воздвигаемые им против вторжения британских произведений преграды.
   Английская торговля, лишенная сбыта в Голландии, стесненная в Северном море, переносится под нейтральным флагом в Балтийское. Теперь Наполеону нужно изгнать ее с берегов Балтики. Таким образом, по мере того, как наш враг двигается по морю к северо-востоку, Наполеон следом за ним идет по берегу, всюду преграждая ему доступ на сушу. В июле он предписывает Дании, Пруссии и Мекленбургу не пускать к себе кораблей, нагруженных колониальными товарами.[557] Вскоре после этого декретами от 5 августа и 11 сентября 1810 г., он облагает колониальные товары громадной пошлиной в пятьдесят процентов и заставляет все немецкие государства принять его декреты. В принципе этот налог должен применяться только к товарам захваченных в море нейтральных судов; на деле же он применяется и к товарам, по необходимости допущенным к ввозу, если нельзя с точностью доказать их английское происхождение; но если это доказано, они подлежат уничтожению. Этот режим имел целью обогатить государственную казну за счет контрабанды и вместе с тем служил средством преследования внутри государств товаров, пробившихся за черту блокады и сложенных на континенте, дабы если и допускать их обращение и сбыт, то только по ценам, разорительным для Англии.[558] С этого времени Наполеон требует, чтобы все рынки в Германии и Швейцарии подвергались осмотру, чтобы кладовые обыскивались, чтобы недозволенные товары забирались и уничтожались целиком. Подчинив своих собственных подданных беспримерному фискальному закону, он предлагает и предписывает его как образец ленным государствам. Император все более злоупотребляет своей властью над порабощенными народами в наиболее мучительных ее формах. Он держит их под замком, стесняет свободу их движения, опутывает удушливой сетью предписаний и запретов, и под гнетом давящей ее бесчеловечной машины Европа изнемогает от недостатка воздуха; она силится вздохнуть и не может.
   По отношению к иностранным государствам новые декреты поддерживали во всей строгости принцип закрытых гаваней. Эти декреты не касались прежних попустительств, но не допускали таковых в будущем. Правда, Наполеон сознавал, что не в силах вполне помешать контрабанде, тем не менее, он безжалостно преследовал ее всюду, где мог до нее добраться. Но в то время, когда он думал, что окружив непрерывной, непроницаемой линией моря Северное и прилегающую к Германии часть Балтийского, он замечает, что английские продукты просачиваются сквозь едва заметную скважину, что наносит вред всей экономической системе. Дело в том, что между Пруссией и Мекленбургскими герцогствами во владении шведов оставалась еще небольшая часть Померании в виде узкой полосы земли на побережье. Это было все, что сохранили шведы от своих громадных владений в Германии, -- все, что осталось им на память от созданной некогда Густавом-Адольфом империи. Когда 6 января 1810 г. Наполеон даровал им мир, он вернул им Померанию под условием, что они объявят войну англичанам и подчинятся всем требованиям блокады. Несмотря на это положительное обязательство, Померания и ее гавань Штральзунд остались открытыми для колониальных товаров. Там были их главное пристанище и склад, откуда они направлялись в соседние страны. Сверх того, и сама Швеция сохранила прямые отношения с нашим врагом и оказывала ему неоценимое содействие. Хотя бедный и малонаселенный Скандинавский полуостров сам по себе не мог служить значительным рынком сбыта для запрещенных товаров, тем не менее, он оказывал содействие уже тем, что принимал их в свои гавани, главным образом, в Гетеборге. Там англичанам разрешалось свозить товары на берег, складывать их в амбары и ждать случая, когда обследование немецких берегов укажет на возможность доставить их на континент. В Швеции сосредоточивалась главная деятельность контрабанды? там она находила себе точку опоры и возможность безнаказанно производить набеги на континент. Гетеборг в Балтийском море оказывал англичанам те же услуги, что и Гельголанд в Северном, но только в гораздо более значительных размерах. Наполеон хочет закрыть это громадное складочное место, равно как и остальные склады в Германии и Померании, и теперь главное его внимание обращается на Швецию. Но Швеция граничит непосредственно с Россией. Если он слишком открыто водворит свою власть в Стокгольме, тогда и на крайнем севере он встретится с государством, с которым уже граничит -- герцогством Варшавским. Создавая точку соприкосновения еще и на севере, он удвоит случаи для столкновений и раздора.

II

   В мае 1810 г. Наполеон обратился к стокгольмскому правительству с решительной и угрожающей нотой. В ней он требовал, кроме объявления войны англичанам, кроме выдачи некоторых французских эмигрантов, еще и секвестра колониальных товаров, складываемых в Померании. В случае неисполнения в течение пяти дней этих требований, Швеция теряла предоставленные ей договором выгоды и подвергала себя опасности разрыва и сурового возмездия.[559]
   Эти жестокие приказания отдавались несчастному государству, на которое и так уже обрушилось слишком много страданий, выпавших на долю Европы. Вовлеченная безрассудством своего короля Густава IV в бедственную, стоившую ей Финляндии войну, Швеция низложила его, избрала герцога Зюдерманландского и вышла из критического положения, но только для того, чтобы попасть в еще более безвыходное положение. В настоящее время ей предстояло выбрать одну из двух враждующих между собой сторон, причем и та, и другая были необходимы для ее осуществления, и ни той, ни другой она не могла поступиться.
   Инстинктивно, в силу традиции, она склонялась на сторону Франции, понимая, что ей выгодно сойтись снова со старой союзницей, выгодно примкнуть к ней. Покровительство Наполеона казалось ей необходимым; без него ей трудно было противостоять России, водворившейся непосредственно против ее столицы, а тем более восстановить прежнее политическое значение. Но первой необходимостью народа, даже прежде забот о мерах безопасности и величия государства, является потребность жить, иначе говоря, вопрос о хлебе насущном, об удовлетворении ежедневных потребностей. Разрыв с Англией ставил Швецию буквально в невозможность прокормиться. Торговля с Великобританией сделалась нормальной и существенной функцией ее жизни. Только эта торговля позволяла скандинавцам повысить доходность их естественных богатств, давала средства разрабатывать леса и рудники, открывала постоянный рынок для сбыта строевого леса, железа и стали. В обмен на эти произведения Англия доставляла своим северным данникам большую часть необходимых для питания продуктов, предметы первой необходимости, например, соль, которой Швеция не имела и которую не умела выделывать самостоятельно. Полное прекращение сношений с Англией подвергло бы ее невыносимым лишениям. Поэтому ей приходилось хитрить и лавировать между Наполеоном, который мог сокрушить, или по меньшей мере, предать ее русским, и Англией, в распоряжении которой были средства морить ее голодом. Она вынуждена была давать обещания Наполеону и постоянно нарушать их ради Англии.
   К мучительным тревогам, причиняемым этим положением, присоединились затруднения и опасности надвигавшейся революции. Страсти по-прежнему волновали страну: партии работали, не покладая рук, и не мирились с создавшимся положением, а между тем, не было никого, кто мог бы сдерживать и направлять их. Царствовавший в это время король, Карл XIII, избранный сначала регентом, а затем, -- по устранении от престола его племянника Густава IV с потомством, -- вступивший на престол, был стар, немощен и не имел детей. Королева была непопулярна и пользовалась дурной славой. Ее подозревали в самых низменных интригах. Нужно сказать, что и старшая линия Ваза не лишилась своих приверженцев. Антиправительственные партии обвиняли представителей дворянства в потворстве русским и натравливали на них буйную демагогию, которая придавала своим разрушительным тенденциям окраску восторженного, патриотизма.
   Среди такого смятения и опасностей Швеция стремилась, -- правда, без надежды на успех, -- создать такое положение, при котором она могла бы привести в порядок свои дела и восстановить пошатнувшуюся судьбу своего народа. Ее главной заботой было восстановить свою династию, создать королевский род, который, по смерти Карла XIII, мог бы наследовать младшей линии Ваза, и привить жизненную ветвь к этому иссохшему стволу. 14 июня 1809 г. сейм избрал наследником престола Карла-Августа Августенбурга, зятя датского короля. Сам по себе этот принц не обладал никакими качествами, способными пленять людей и увлекать сердца;[560] и все-таки Швеция видела в нем надежду на более верное обеспечение своей судьбы, залог национальной независимости. Этого было для нее вполне достаточно, чтобы окружить его заботой и уважением. И в это-то время, когда все беды готовы были обрушиться на несчастных шведов, когда Наполеон особенно настаивал на выполнении своих требований, над Швецией неожиданно разразился громовой удар. 28 мая 1810 г., во время смотра принц Августенбург внезапно почувствовал себя дурно, упал с лошади и тут же скончался. Эта смерть, слишком внезапная, чтобы удрученный горем народ мог приписать ее естественным причинам, снова ставила в неопределенное положение будущее Швеции и отдавала ее на жертву всевозможным случайностям.
   Приходилось приступить к избранию нового наследника престола. Для этого нужно было собрать сословных представителей, созвать сейм, т. е. предоставить открытое поле соперничеству и беспорядкам. Во время этой неурядицы правительство осенила мысль, что само Провидение позаботилось приготовить ему средство сократить и, по возможности, упростить переходное время. У оплакиваемого принца был брат. Естественно было думать, что, если признать этого молодого человека занять место умершего и направить на него избирательные голоса сейма, все могло бы свестись к замене одного лица другим из той же семьи, и можно было рассчитывать сразу же оборвать интриги, которые стали сказываться уже повсюду. Правда, король и его советники допускали это решение только с одной важной оговоркой. Под гнетом возраставших бедствий Швеция пришла к убеждению, что ей следует снова завоевать благосклонность Наполеона, что следует обратиться к нему за советом и заручиться его покровительством. Она спрашивала себя, не отнесется ли император к ней с большим участием, если она обратится к нему с просьбой устроить ее судьбу и одобрить и заранее утвердить выбор будущего короля? Она думала, что, может быть, умилостивленный таким изъявлением покорности и почета, удовлетворенный ее готовностью следовать его указаниям, Наполеон согласится смягчить свои экономические требования; что, может быть, он примет во внимание интересы и страдания народа, жаждущего отдать себя в его распоряжение и просящего у него только немного терпения и снисходительности. Отдавшись этой надежде, шведское правительство отложило всякое окончательное решение до тех пор, пока не получит из Парижа совета, или, вернее, предписания, 2 июня, в то время, когда кабинет в принципе соглашался на все требования французской ноты, король написал императору слезное письмо. В нем он особенно подчеркивал удручающие его старость несчастья и, указав на свои симпатии, намекнув на второго принца Августенбурга, в довольно ясных выражениях просил Наполеона принять благосклонно этого кандидата и признать его наследником престола.[561]
   Наполеон узнал о смерти наследника принца еще до получения этого письма. Для него не было существенно важно избрание наследником определенного лица. Он просто желал, чтобы в Швеции установилась власть настолько сильная, чтобы с одной стороны, заставить нацию порвать с Англией, а с другой, не подпасть под влияние и опеку России. Молва приписывала петербургскому кабинету намерение выставить в числе претендентов принца Ольденбургского, родственника дома Романовых. Наполеон не считал возможным согласиться на этот выбор, но, с другой стороны, решил не оказывать покровительства кандидату, который мог быть неприятен царю. Он всегда думал, что наиболее разумным средством поддержать Швецию было -- сблизить ее с Данией, которая, будучи другом Франции, не была врагом России; дать Швеции возможность опереться на владевшее в то время Норвегией Датское королевство. Сгруппировать вокруг Балтийского моря их боевые силы и создать нечто вроде скандинавской федерации. Выбор покойного принца ему нравился, ибо он доказывал стремление шведов вступить на этот путь. В настоящее время он задавался вопросом, не наступил ли удобный момент предпринять решительный шаг и теперь же подготовить не только самые тесные отношения между обоими правительствами, но и слияние корон? Для достижения этой цели достаточно было бы предоставить права внезапно открывшегося в Стокгольме наследия вместо датского принца самому королю Дании, Фридриху VI и возвести на шведский престол царствовавшего в Копенгагене монарха. Когда Наполеон в первый раз подумал о возможных кандидатах, он как будто и склонялся в пользу этой развязки. По крайней мере, на это указывает появившаяся 17 июня в официозном Journal de l'Empire статья. В ней -- в нескольких строках, достаточно ясных, чтобы поставить в известность о желании императора, иначе говоря направить общественное мнение, -- внимание шведов обращалось на датского короля.
   Несколько дней спустя в Париж прибыло письмо Карла XIII. Кандидатура, представленная на благоусмотрение императора, не отличалась существенно от кандидатуры, сразу же завоевавшей его симпатии.
   Она вела к той же цели, правда менее прямым путем. Не подготовляя слияния корон, она создавала связь между Швецией и Данией. За ней было даже некоторое преимущество, ибо Россия легко могла согласиться на нее, тогда как возможность полного слияния скандинавских государств, вероятно, встревожила бы ее. Наполеон перестал думать о датском короле и охотно присоединился к выбору принца Августенбурга. Приняв за правило не вмешиваться непосредственно в дела Швеции, он не высказал своего согласия в точных выражениях, но в своем ответном письме королю от 24 июня вставил следующую фразу: "Я получил письмо Вашего Величества от 2 июня. Принимая искреннее участие в вашем горе, я глубоко огорчен затруднениями, в какие поставило вас это новое обстоятельство. Я испытал некоторое удовольствие, увидя по вашему письму, что Провидение указало вам средство выйти из затруднений... Проект возобновить связь Швеции с Данией, очевидно, представляет особые выгоды для вашей страны".[562]
   Нашей дипломатии поручено было разъяснить эти не вполне ясные выражения. Со времени заключения мира Франция держала в Стокгольме простого поверенного в делах и, хотя император и назначил посланником в Стокгольм барона Алькиера, он приказал ему оставаться в Париже до тех пор, пока Швеция не исполнит всех наших требований относительно блокады. 24 июня император посылает Алкиеру приказание уехать на другой же день в Стокгольм и немедленно вступить в должность. "В виде инструкции, -- пишет он Шампаньи, -- вы дадите ему предписание горячо поддерживать датского принца, но не компрометируя меня". (Под словом "датского принца" он разумел принца Августенбурга, состоявшего в родстве с датской династией.[563] Словом, он остановился на мысли принять деятельное, хотя и осторожное, участие в пользу наипростейшего, самого правильного и естественного решения, которое должно было обеспечить будущее Швеции, не причиняя беспокойства России.
   Письмо к шведскому королю было отправлено на другой день, 25-го. Алькиер спешно готовился к отъезду. Все налаживалось в пользу принца Августенбурга, и, без сомнения, император был крайне удивлен, если бы узнал, что в эти же часы, без его ведома, в самом Париже, у маршала, -- зятя короля Жозефа, -- замышлялся совершенно иной план. За несколько дней до этого приехал в Париж молодой шведский офицер, поручик Мернер. У него не было никаких поручений от его правительства. Он не был даже представителем партии, а только известной группы людей. Небольшой кружок друзей дал ему поручение найти для Швеции наследника. Несколько военных и профессоров Упсальского университета, всей душой отдавшихся возрождению своей родины, страстных поклонников Франции и ее армии, возымели мысль восстановить силы Швеции у источника воинских доблестей и героизма. Им пришло в голову поискать наследника и будущего короля в императорской главном штабе и с этой целью обратиться к одному из маршалов Наполеона.
   Естественно, что из группы маршалов их выбор пал на единственного человека, которого Швеция знала не только по имени. Во время кампании 1807 г, Бернадот, принц Понте-Корво, сражался со шведами в Померании. Он держался как любезный противник и великодушный победитель. Позднее, в 1808 г., когда русские напали на Финляндию, ему было поручено произвести высадку в Сканию. Воспользовавшись неопределенностью инструкций, он не посягнул на шведскую территорию. Он предпочел щадить старых союзников Франции, не приобретая за их счет военной славы, и его бездействие, вызвавшее в Петербурге большое неудовольствие, положило начало его популярности в Швеции. Его-то, главным образом, и имели в виду Мернер и его друзья. Молодой поручик с безрассудной, свойственной его годам, самонадеянностью, вызвался позондировать в Париже почву и взял на себя предложить маршалу новое поприще деятельности и испросить согласия французского правительства и убедить Бернадота и Наполеона.[564]
   В Париже Мернер открылся сначала какому-то приятелю, географу Лапати, человеку мало кому известному, занимавшему скромную должность в министерстве иностранных дел. Просмотрев вместе список маршалов и подвергнув его тщательной критике, Мернер и Лапати вынесли твердое убеждение, что из всех знаменитостей только один Бернадот отвечал требуемым условиям, ибо будучи участником славы Наполеона, не был слепым поклонником его политики. Самым трудным делом было заставить поверить в действительное существование, а тем более в важное значение партии, существовавшей только в воображении нескольких человек, увлекавшихся воинственным энтузиазмом".[565] Так как в Швеции такой партии не существовало, решено было создать ее в Париже. Мернер привлек к своему плану шведского консула Сигнеля, затем графа Вреде, человека с громким именем и высоким положением, посланного шведским правительством для принесения поздравлений императору по случаю брака. 25 июня Вреде взялся повидать Бернадота и сделать ему первые предложения.
   Мечтой Бернадота было царствовать. Сначала он прикинулся, как заведено и полагается в подобных случаях, что нисколько не интересуется этим делом; но затем сдался на убеждения, что без него гибель Швеции неминуема. Несколько часов спустя он был у императора. Он сказал ему, что могущественная партия обратилась к нему с предложениями, и просил позволения выступить кандидатом на выборах в сейме.[566]
   Сперва император выслушал его с некоторым недоверием: слишком трудно было взглянуть серьезно на эту неожиданную кандидатуру. Но когда он услышал те же речи от некоторых из своих приближенных, содействием которых заручились находящиеся в Париже шведы, он отнесся к их просьбе с большим вниманием. Вместе с кандидатурой Бернадота возникал и новый вопрос. Следовало ли решительно отклонить ее или же воспользоваться ею? Император не допускал и мысли об открытой или даже тайной поддержке принца Понте-Корво. У него не было ни малейшего желания раздражать русских и выводить их из терпения, что неминуемо случилось бы, если бы он собственной властью водворил по соседству с Россией не только французское влияние, но, в лице ее маршала, самое Францию. Однако, покончив с вопросом не оказывать ни явной, ни тайной поддержки Бернадоту, он спрашивает себя, как же ему держаться дальше. Запретить ли Бернадоту выставить свою кандидатуру, или же, не покровительствуя, но и не мешая ему, предоставить ему действовать и попытать счастья на свой страх? В каждом из этих решений он видел выгоды и затруднения, и, по мере обсуждения, и те, и другие выступали все более.[567]
   У него были принципиальные возражения против избрания кого-либо из маршалов. С тех пор, как он уверился, что путем брака, создал самому себе законное право на наследственность, он потерял всякую охоту размножать королей из своих подчиненных и выступил в качестве строгого охранителя наследственного права. Кроме того, он боялся, как бы, позволив подняться до столь необычайной высоты одному из своих боевых товарищей, уже достигшему вершины военной иерархии, не возбудить в других идей независимости и мании величия, которые и без того уже сказывались у некоторых из них. Тем не менее, несмотря на всю основательность и важность этих соображений, он думал, что, может быть, в силу обстоятельств, следует поступиться этими соображениями ради высшей пользы, т. е., ради того, чтобы дать Швеции возможность теснее сблизиться с нами. Он думал, что через избранного ею из среды французов вождя ему, несомненно, гораздо легче будет оказать на нее давление и отвлечь от Англии. С другой стороны, если нам когда-нибудь придется сражаться с русскими, Швеция тотчас же сделается нам полезной и в другом отношении. Она должна будет напасть на врага с фланга и затруднить и парализовать его движения. Император думал, что можно будет лучше руководить этой диверсией, что она будет более производительной, что удар будет вернее, если во главе шведов будет стоять маршал империи, воспитанный в его школе, получивший боевое крещение в большой войнe; что такой вождь вернет шведам уверенность в самих себя, приучит к дисциплине их храбрые, но плохо руководимые войска и снова выучит их одерживать победы.
   Правда, все эти выгоды могли встретить в самой личности избираемого маршала, принца Понте-Корво, весьма серьезные препятствия. Наполеон слишком давно и слишком хорошо знал Бернадота, чтобы полагаться на его характер или его верность. Он ценил его военные способности, но никогда не любил его. Ни при каких обстоятельствах не встречал он в нем того сердечного порыва, той страстной преданности, какую видел и ценил в других маршалах. Он ставил ему в упрек присущие ему скрытность и неискренность, проявлявшиеся во многих случаях, его резонерский и неподатливый ум, нрав, склонный к оппозиции, -- словом, все, что он разумел под рядовым понятием "якобинство". Осыпав Бернадота милостями и деньгами, он не приобрел его преданности и не раз вынужден был обуздать его непокорный нрав. Со времени Ваграма он держал его почти в немилости, что, конечно, не могло ослабить затаенной вражды злопамятного маршала. Было вполне возможно, что Бернадот не сделается послушным слугой его воли. Наполеон настолько не доверял ему, что одно время мечтал о другом французском кандидате и думал предложить шведам, просившим у него Бернадота, принца Евгения. Но Евгений отказался, не желая менять веры -- условие, необходимое для занятая престола в Стокгольме. Пришлось вернуться к принцу Понте-Корво, который в этом отношении мало стеснялся.[568]
   Впрочем, хотя Наполеон и не закрывал глаза на возражения, которые являлись по поводу выбора Бернадота, он не считал их неопровержимыми. Он ответил на них двумя одинаково ошибочными рассуждениями, которые не могли не привести его к одной из самых роковых ошибок. Допуская возможность измены со стороны Бернадота, он думал, что это не произойдет так скоро, что, по крайней мере, некоторое время принц будет идти по инерции, что некоторое время он будет повиноваться лозунгу родины, который гласит -- вести с Англией беспощадную войну. Император думал, что для того, чтобы сломить уже пошатнувшееся вследствие целого ряда нападений мужество нашего врага, чтобы подчинить его нашей воле, быть может, достаточно будет нанести ему на Севере неожиданный, быстрый удар и хотя временно закрыть ему доступ в Швецию. Что же касается России, то Наполеон не сомневался, что уже один слух о разрыве между Россией и Францией вызовет у шведов воинственное настроение. Для них русские были наследственными, традиционными врагами. Потеря Финляндии была вечной кровоточащей раной в их сердцах. Конечно, они не устоят против представившегося им случая возвратить Финляндию и нападут на Россию в тот момент, когда начнется война между ней и Францией, и, если даже предположить, что Бернадот стал бы колебаться, стал бы руководствоваться эгоистическими соображениями и тайными расчетами, народ увлечет его за собой и заставит вмешаться в дело. Швеция будет более французской, чем ее француз-король, будет более воинственной, чем избранный ею военачальник. Его народ сам схватится за оружие и займет место рядом с нами. При нежелании правительства народ сам решит начать войду, сам выступит мстителем, а Бернадоту, с его опытом и талантами, останется только с успехом руководить ею.
   Конечно, избрание Бернадота будет иметь, по меньше мере, то существенное неудобство, что сделает более верным, более неизбежным разрыв с Россией, приближение которого Наполеон ясно чувствует, но которого он все еще не желает. Как бы ни старался Наполеон не дать заметить своей руки в том, что имеет свершиться, трудно допустить, -- даже в том случае, если бы он на самом деле вполне устранился от влияния на выборы наследного принца, -- чтобы Россия не содрогнулась при виде, как маршал французской империи прочно водворяется на ее границах и располагается против Петербурга во главе враждебного ей народа. Правда, ее тревога не будет так сильна, если император, не вмешиваясь лично, предоставит действовать другим. Но, во всяком случае, она забьет тревогу, и союз, или, вернее, то, что осталось от него, едва ли переживет это новое испытание. На этот счет Наполеон ничуть не заблуждается. К несчастью, он начал смотреть на будущее с непростительным фатализмом. Видя, что Александр с каждым днем ускользает от него, он думал, что их дружба могла кончиться, уступив место только войне, что непреодолимая сила толкает обе империи друг против друга, и уже недалеко то время, когда он скажет: "У меня будет война с Россией по причинам, не зависящим от человеческой воли, так как корень их лежит в самой природе вещей".[569] Убежденный, что война, если уж ей суждено быть, вспыхнет но причинам, стоящим вне человеческой воли, что он не считает нужным противиться событию, которое, несомненно, ускорит войну, но которое зато даст ему возможность вести ее при более благоприятных условиях. Он не принадлежит к разряду людей, которые пренебрегают попавшимся в их руки оружием, он хватался за него даже тогда, когда в нем не было уверенности, что ему придется воспользоваться им. Поэтому, взвесив все, он решает не запрещать Бернадоту выступить кандидатом. Такое решение не доставляет ему удовольствия, ибо, по правде говоря, он не знает, что ему следует предпочесть; тем более, что он с большим недоверием относится к шансам маршала. Он решает, что не окажет ему никакой поддержки, не материальной, ни моральной; что он не будет обращать внимания на Швецию, предоставит ее самой себе, ее собственному вдохновению. Пусть она сама устраивает свою судьбу и влияет на судьбы Европы. Единственный раз в течение своей карьеры он отдается во власть событий; он не хочет не только действовать, но даже желать, как будто увлекавшие его события настолько превышали все человеческие расчеты, что даже его гений не мог совладать с ними.
   Вопрос, который может серьезно повредить его отношениям с Россией, он предоставляет на произвол судьбы и вверяется слепому Провидению. В игре, в которой и он косвенным образом принимает участие, он ставит свои отношения к России на случайную карту. Он предоставляет делу случая, результату народного избрания, ветру, который подует в шведском сейме, право решить, должен ли он вести войну с Россией или нет.
   Как примирить это новое настроение, это решение ничего не предпринимать с шагами, которые он велел сделать в пользу принца Августенбурга -- с письмом, адресованным королю, с миссией, вверенной барону Алькиеру? Письмо было отправлено, но ведь оно должно приобрести значение только при известном толковании, дать которое поручено было Алькиеру -- Алькиер же не успел еще уехать из Парижа. Он немедленно получает приказание остаться. Таким образом, во время сессии сейма у императора не будет в Швеции посланника. Он добровольно держит свою дипломатию вне места действия и лишает себя даже возможности вмешаться в дела. Но чтобы вернуться к положению безусловной бездеятельности, ему пришлось прекратить уже начатое дело, отдернуть простертую руку, и это понятное движение, которым он предоставляет Бернадоту свободу действий, точно определяет его долю ответственности в последующих событиях.

III

   Для партии, которая всю свою надежду возлагала на имя Наполеона, на его поддержку, одного нейтралитета императора без всякого поощрения было слишком мало. Бернадот же был доволен и этим. Он уехал из Парижа в свое имение Ла-Гранж и спокойно прожил там, поручив другим усиленно работать в Стокгольме. Он несколько раз писал императору, но ограничивался тем, что сообщал ему новости, держал его в курсе дела и не просил ответа на свои письма.[570] Но Вреде, Мернер и их соучастники были более требовательны. Они добивались более определенного слова, какого-нибудь знака одобрения, которые послужили бы им залогом успеха. Для того, чтобы добиться содействия императора, они сочли нужным посвятить в свою тайну шведского посланника в Париже, барона Лагельбиельке -- единственного человека, который имел право действовать официальным путем и просить ответа. Узнав о странной, завязавшейся бок о бок с ним интриге, Лагельбиельке остолбенел от изумления и пришел в себя только для того, чтобы погрузиться в бесконечные размышления. Относясь в глубине души враждебно к Франции, он не мог одобрить желания маршала вступить на шведский престол. С другой стороны, ревниво оберегал свои личные интересы, он считал неблагоразумным ссориться с партией, которой, быть может, принадлежит будущее и которая, несомненно, одержит верх, если только таково будет желание Наполеона. Так как он желал установить свое поведение с наибольшей для себя выгодой, то с этого времени единственной его мыслью, единственной целью было узнать, заинтересован ли Наполеон в успехе маршала и принимает ли Его Величество участие в этом деле. Аудиенция, которых он добился у императора, не пролили света на этот вопрос; тогда он набросился на министра иностранных дел и стал повсюду преследовать Шампаньи -- в министерстве, в свете, на балах. 1 июля, на балу в австрийском посольстве, закончившемся так трагически, он протолкался сквозь толпу приглашенных до герцога Кадорского. Он употреблял все усилия заставить того высказаться, но получал только уклончивые ответы. "Мы предоставили дела их течению. Я нахожусь в полном неведении относительно мнения императора..." -- говорил герцог и тотчас же "отворачивался от него, отвечая на приветствия или раскланиваясь с другими".[571] Но швед не отставал от него, стараясь обратить на себя его внимание, как вдруг поднявшийся со всех сторон зловещий крик: "Пожар!" поневоле заставил его прервать разговор. Лагельбиельке должен был отказаться от удовлетворения своего любопытства, хотя молчание, которое хранили в его присутствии, приводило его в отчаяние. Он приписывал это умышленному равнодушию и пренебрежению к Швеции, "Нас слишком презирают здесь", -- печально говорил он.[572] В промежуток времени между концом июня и первыми числами июля он спешно отправит в Стокгольм несколько курьеров. С ними он доносил о непредвиденных событиях, об образовавшейся партии Бернадота, но не был в состоянии пролить свет на желания императора.
   В период описываемых событий шведское правительство далеко было от мысли серьезно отнестись к кандидатуре маршала, хотя она и начала уже пролагать себе дорогу в низших слоях народа и в войске. Но такой взгляд правительства ничуть не ослабил его горячего желания узнать, кого из конкурентов предпочитает император. Нетерпение его возросло еще более под влиянием тревожных симптомов. В Стокгольме только что произошел взрыв дремавших в народных массах инстинктов беспорядка и анархии. 20 июня было привезено в столицу тело наследного принца. Во время похоронного шествия из кортежа был вырван и зверски умерщвлен разъяренной толпой фельдмаршал, граф Ферзен, на которого, главным образом, падали несправедливые подозрения. Это было делом демагогии, выступившей на сцену с присущими ей насилием и покушениями. Перепуганные этим зрелищем Карл XIII и его советники с возрастающим беспокойством обращали взоры на Наполеона. Они хотели видеть в нем богоподобного спасителя своей страны, -- того, чье одно слово могло укротить разыгравшиеся страсти, того, кто мог на каком-нибудь одном лице примирить разнородные мнения и снова создать нравственное единство нации. В душевной тревоге они обратились к единственному, жившему в Швеции, представителю Франции, т. е. к скромному секретарю посольства, исполнявшему обязанности поверенного в делах. Дезожье -- так звали агента -- надоели визитами и замучили вопросами; его умоляли сказать хоть одно слово, которое было бы принято, как приказание. Швеция припадала к стопам Наполеона; она просила сообщить ей его намерения, выражала желание сообразоваться с ними и ходатайствовала только о праве повиноваться. "Пусть император даст нам одного из своих королей, и Швеция будет спасена"[573] -- говорил Дезожье старший флигель-адъютант короля Сюремен, не допускавший и мысли, чтобы поверенный в делах не был посвящен в тайну своего двора.
   Однако, это было более чем правда, так как Шампаньи, имея в виду отрицательные намерения императора, счел за лучшее прервать всякую переписку в Дезожье, предоставив его самому себе и держа его как бы в одиночном заключении на его далеком посту. Удивленный и обиженный молчанием министра, Дезожье напрягал все силы своего ума, чтобы уловить и разгадать мысль, которая для всех была загадкой. За неимением точных сведений, он вынужден был подхватывать и комментировать самые незначительные симптомы; ему приходилось прислушиваться к малейшим слухам и искать в газетах мнение своего правительства. В это время ему попалась на глаза статья, появившаяся 17 июня в Journal de Empire. Как известно, в этой статье, отразившей проскользнувшую в уме императора мысль, говорилось в сочувственных выражениях о датском короле. Это неопределенное указание отвечало личным симпатиям Дезожье. Как и большинство наших заграничных агентов, он находился под влиянием традиций и придерживался принципов нашей старой политики. Он считал выгодным сплотить, скандинавские государства и таким образом создать из них преграду развивающемуся могуществу России. Одобренный словами статьи официальной газеты, он вообразил, что, действуя в смысле своих личных симпатий, он будет действовать сообразно видам своего двора. Заклинаемый обступившими его шведами, высказать свое мнение и деятельна выступить в качестве представителя Франции, он не был настолько благоразумен, чтобы отказаться от предлагаемой ему роли. Он дал волю своему языку и дважды, 4 и 5 июля, высказался за датского короля и за слияния корон, выставляя эту меру как средство защиты и борьбы против России.
   "Теперь, -- сказал он шведам, -- ваша страна зависит от милости русских... Возможно, что скоро настанет конец нашим добрым отношениям с ними. Если вы тогда не будете сильнее, чем теперь, то с Швецией будет покончено: сорока тысяч русских достаточно для ее завоевания. Если же, наоборот, вы соединитесь, Север будет совсем иным. Армии от восьмидесяти до ста тысяч человек, которую соединенное королевство в состоянии выставить против русских, будет более чем достаточно, чтобы сдержать их. Если император вынужден будет вести с ними войну, он, конечно, победит их, как победил и других своих врагов, и продиктованный им мир вернет вам Финляндию, если к тому времени вы сами не завоюете ее обратно. Кто знает, не будет ли когда-нибудь Петербург зависеть от Скандинавского королевства?..[574]
   Когда Дезожье позволил себе выступить с такой речью, ему трудно было придумать что-либо более противоречащее теперешним намерениям императора, ибо основным желанием Наполеона было поддерживать с русскими добрые отношения, по крайней мере с внешней стороны. Ради этого он и не хотел поддерживать Бернадота. Но, с другой стороны, в его виды не входило вредить маршалу и покровительствовать его конкурентам. И при таких-то условиях, наш поверенный в делах, поддавшись зловреднейшему вдохновению, вздумал предложить вместо кандидатуры Бернадота другую кандидатуру, да, сверх того, поддержал ее вздорными, оскорбительными для России доводами. Этот двойной промах объясняет гнев императора, когда он прочел депешу, в которой Дезожье с величайшим простодушием давал отчет в своих неосторожных заявлениях. Грозной фразой, как молнией, сразил он несчастного поверенного в делах: "Герцог Кадорский. пишет он Шампаньи 25 июля, не могу выразить вам, до какой степени возмущен я письмом господина Дезожье. Не знаю, в силу каких инструкций мог этот агент считать себя вправе говорить такие нелепые речи... Я желаю, чтобы вы немедленно отозвали его".[575] Выговор не миновал и министра, который был виновен в том, что перестал руководить Дезожье, и вместо того, чтобы строго-настрого предписать ему молчание, дал разыграться его воображению.
   Чтобы, насколько возможно, исправить впечатление, произведенное словами Дезожье, император приказал Алькиеру отправиться в Стокгольм и на этот раз уже бесповоротно.[576]
   Уезжая из Парижа в конце июля, посланник мог приехать в Швецию только в конце августа, т. е. после выборов, которые должны были состояться в первой половине августа. Следовательно, он не мог уже играть в них никакой роли, что вполне отвечало желаниям его повелителя. Впрочем, ему было предписано: каков бы ни был исход выборов, высказываться в том смысле, что императору более всего был бы желателен принц Августенбург, т. е. нейтральный, а главное -- бесцветный кандидат.[577] Выражать таковое желание императора после свершившегося факта, т. к. желание исключительно платонического характера, ибо оно не могло повлиять на исход выборов, имело своей целью обелить нас в глазах России.
   Действительно, 25 июля в городе Эребро собрался сейм для избрания наследного принца. В это время королевское правительство было поставлено в крайне затруднительное положение и совершенно сбито с толку. Слова Дезожье не могли устранить его сомнений, так как почти в то же время Карл XIII получил письмо от 24 июня, в котором император, по-видимому, высказывался за брата покойного принца. Ввиду столь противоречивых указаний, а также вследствие того, что император избегал выразить хотя бы малейший знак сочувствия в пользу Бернадота, стокгольмский кабинет счел себя вправе следовать своим первоначальным планам и постарался провести кандидатуру Августенбурга.[578] Для достижения этого он пошел окольными путями и с большим искусством повел выборную кампанию.
   Прежде всего он ополчился против Бернадота, кандидатура которого начала завоевывать прочное положение. Благодаря демократическому происхождению и военным талантам маршала, его кандидатура пришлась по душе народным массам, так как вполне отвечала их патриотическим чувствам. Ее приветствовали радостными криками на сходках и "в кабаках".[579] Но король, двор, "высший свет" [580]были сильно предубеждены против сделавшего блестящую карьеру солдата и не прощали ему его революционного прошлого. Чтобы провалить его, правительство сделало вид, что присоединяется к выбору Фридриха VI. Нужно сказать, что этот король, датское происхождение которого было антипатично большинству шведов, располагал в сейме обширными средствами влияния. С поддержкой власти его шансы в несколько дней поднялись настолько, что сторонники Бернадота, сознавая, что они останутся за флагом, сочли за лучшее сойти со сцены и отказаться от борьбы. Правительство, успокоенное с этой стороны, тотчас же переменило позицию. Датская кандидатура была в его руках только средством уронить кредит Бернадота. Как только этот результат был получен, оно начало разрушать дело рук своих. Оживляя дурную память, которую оставили по себе в стране датское господство в шестнадцатом столетии и Кальмарский союз, ему нетрудно было вызвать в обществе настолько сильное движение против Фридриха VI, что его успех сделался немыслимым. Датчанин был вытеснен после того, как сам отстранил француза, и, умышленно, на короткое время отодвинутая на задний план кандидатура принца Августенбурга выступила снова на первое место и осталась одна на очереди среди очищенной от конкуренции почвы. Это и был тот результат, которого, в конце концов, желала достичь придворная партия. Она тотчас же сбрасывает маску с своих намерений и требует резервов. В Эребро вызывается генерал Адлерспар. Это был ветеран выборной борьбы, "человек, привыкший руководить умами и направлять к урнам избирательные голоса".[581] Благодаря его влиянию, комитет, образовавшийся в самом сейме с целью подготовить решение собрания и выбор кандидата, высказывается за принца Августенбурга одиннадцатью голосами против одного, который остался верен Бернадоту. Успех конкурента, ставленника двора, был, по-видимому, обеспечен. Заранее подготовленная развязка приближалась к концу, как вдруг в последнюю минуту возник и с быстротой вспышки пороховой нити распространился и пошел гулять по городу удивительный слух. Все в один голос твердили, что Наполеон заговорил, что он желает -- более того -- требует избрания Бернадота и рекомендует его избирателям.
   Слух этот был ложный. Он был делом некоего плута и самозванца. Нужно сказать, что в то время, когда несколько шведов экспромтом создали в Париже кандидатуру принца Понте-Корво -- некий француз, то фамилии Фурнье, принял деятельное участие в их интригах. Бывший купец по профессии, он жил некогда в Готенбурге я даже занимал там место вице-консула. Затем, вследствие неудачных финансовых операций, в которых потерял состояние и сильно повредил своей репутации, он должен был оставить этот город. Так как в торговле ему не повезло, то он ударился в политику, рассчитывая найти в ней средство поправить свое состояние. Выборы Бернадота показались ему подходящим делом, и он предался ему телом и душой. Обладая большим запасом ловкости и пронырливости, он сумел проскользнуть в министерство иностранных дел и даже получить доступ в министерский кабинет. Не заблуждаясь на его счет, герцог Кадорский отнесся к нему, как к одному из тех людей, которые могут быть полезны в закулисных делах политики.
   Вскоре Фурнье сумел убедить министра, что Франции выгодно будет иметь соглядатая в шведском городе, где предстоит собраться сейму. В результате он получил разрешение отправиться в Эребро в качестве безгласного деятеля, которому дано было единственное поручение -- подсматривать, подслушивать и доносить в Париж о всех перипетиях выборной борьбы. Для облегчения ему въезда в Швецию и выполнения его задачи Шампаньи вручил ему бумагу, так называемый дипломатический паспорт, и простер свою любезность до того, что написал ее собственноручно. Заручившись этой бумагой, Фурнье немедленно пускается в путь, конечно, не забыв запастись поручениями и инструкциями от Бернадота. Немного времени спустя, Шампаньи сообразил, что поступил опрометчиво. У него явилось опасение, не выдал ли он ненадежному человеку оружие, которым тот легко мог злоупотребить. Он поспешил написать в наше посольство в Стокгольм, что отрекается от всякой солидарности с уволенным вице-консулом. К несчастью, эта предосторожность опоздала. Пока шло письмо Шампаньи, выехавший до отправки письма Фурнье успел высадиться в Швеции и приехал в Эребро 11 августа, за несколько дней до назначенного для выборов дня.
   Едва прибыв в Швецию, он тотчас же меняет личину и бессовестно искажает возложенную на него роль. Из простого эмиссара-маршала и шпиона министра он становится глашатаем воли Франции. Его речь такова: правительство императора желает избрания принца Понте-Корво. В силу того, что высшие интересы не позволяют ему открыто высказать своего желания он должен прибегнуть к услугам неофициального скромного посредника и таким путем довести до сведения сейма свое желание. В подтверждение своих слов Фурнье представляет свой паспорт, обращает внимание на почерк министра и пользуется этим, чтобы приобрести доверие шведов. Он привез с собой и другие документы: письмо маршала и портрет, изображавший "маленького сына Бернадота, играющего со шпагой своего отца". Из находящихся в его распоряжении элементов пропаганды он ухитряется создать изумительные вещи. В одну ночь заставляет он перепечатать письмо Бернадота в сотнях экземпляров. Его квартира превращается в лабораторию, откуда по его рецептам ежеминутно выпускаются брошюры, картинки, патриотические песни, популярные диалоги, -- все это наводняет город и ходит по рукам в сейме. В распространяемых во множестве пасквилях делается воззвание к народным страстям и национальной ненависти; в них победу на выборах французского героя стараются представить как нравственное поражение России, как начало эры отмщения. Вслед за тем втягиваются в игру все четыре сословия сейма: дворянство, духовенство, горожане и крестьянство. Поддавшись впечатлению искусно подобранных доводов, каждый класс нации вообразил, что Бернадот питает к нему исключительную любовь и будет заботиться о его счастье. Более же всего мысль, что из-за спины своего ставленника выступает сам Наполеон, что он прервал молчание и высказал свои желания -- эта мысль возбуждает людей, преданных Бернадоту, лишает почвы его противников, заставляет прекратить всякую оппозицию, и в двадцать четыре часа, с почти невероятной быстротой, создается течение, которое, все прибывая, выступает из берегов и уносит все на своем пути.[582]
   Только престарелый король держался стойко. Он никак не мирился с мыслью, что ему навязывают в наследники вышедшего в люди солдата, которому Наполеон для занятия трона не дал даже первоначальной практической подготовки, и никогда не доверял в управлении ни одного из своих государств. Между тем, министры, создавая необходимость уступить течению, отправили к королю Сюремена, поручив ему переговорить с королем и убедить его согласиться на избрание Бернадота. Сюремен застал короля усталым от бессонной ночи; на лице его отражались заботы. "Теперь я положительно не знаю, кого выбрать, -- сказал он. Сперва я останавливался на принце Августенбурге: он мой двоюродный брат и брат покойного принца. Но этот выбор не может состояться, вы сами восставали против него. А теперь они пристают ко мне со своим Бернадотом! Они говорят, что это желание императора. Но поверенный императора действует совсем в ином духе. Лагельбиельке тоже ни слова не пишет из Парижа о его желании. Есть с чего с ума сойти... Ей-богу! Если императору желательно, чтобы я взял французского генерала, он мог бы ясно высказаться по этому поводу, а не заставлять меня догадываться. Разве вы не говорили мне, что он не любит Бернадота?
   -- "Да, государь, и это настолько общеизвестно, что прошлой зимой, во время моего пребывания в Париже, мне советовали пореже видаться с ним".
   -- Что думаете вы о нем? Густав Мернер превозносит его до небес.[583]
   -- Я не могу судить о наиболее важных качествах человека, с которым поддерживал только светские отношения. Он красивый мужчина, очень вежлив, хорошо говорит. Надо признаться, у него благородная осанка.
   -- Ничего такого, что отдавало бы революцией?
   -- Я этого не заметил. Во Франции у него хорошая репутация. Его не причисляют к грабителям.
   -- Но как бы хорош он ни был -- подумайте только, ведь было бы смешно избрать французского капрала в наследники моего престола?
   -- Государь, я согласен с вами, и меня это коробит не менее вас. Но нужно подумать о том, что вас могут принудить сделать это...
   -- Вы думаете, что меня могут заставить седлать это?
   -- "Государь, подумайте о несчастном положении вашего королевства и о ваших преклонных годах".
   "Он долго еще расспрашивал меня о принце Понте-Корво, о его происхождении, о его сыне и жене, -- прибавляет Сюремен в своем рассказе. Я сказал ему все, что знал. Расставаясь со мной, король с волнением сказал мне: "Боюсь, как бы мне не пришлось испить чашу до дна... Один Бог может знать, чем все это кончится".[584]
   Пять дней спустя после этого разговора совет министров, с разрешения короля официально представил кандидатуру Бернадота, и 21 августа четыре сословия сейма избрали его, в полной уверенности, что повинуются исходящему из Тюльери приказанию и что подают голоса за кандидата императора. В результате, предоставив другим решать за него дела и сделавшись, благодаря целому ряду промахов и интриг, орудием в руках какого-то проходимца, Наполеон понес наказание за то, что в этом случае политика его преднамеренно велась с закрытыми глазами, с упорным нежеланием заявить о себе самом. Одно своевременно сказанное слово могло бы все предотвратить: ошибку Дезожье, неосторожное назначение Фурнье, и имевшие решающее значение проделки этого "мага и волшебника".[585] Вместо того, чтобы одним спасительным словом убить в зародыше предприятие Бернадота, Наполеон предпочел, чтобы оно шло своим порядком, чтобы Бернадот попытал счастья. Он не отказывался извлечь из избрания Бернадота пользу, хотя и утверждал, что не интересуется вопросом о выборе наследного принца, и, нужно сказать правду, действительно воздержался от участия в этом деле. Но никто не верил в такое беспримерное отречение, в такое обезличение воли, которую Европа привыкла искать и находить повсюду и влияние которой постоянно чувствовалось. Так как император молчал, то каждый считал себя вправе высказаться за него. В результате, низкий, покрытый дозором человек приписал ему слова, которые прекратили борьбу партий в Швеции, и предерзостное злоупотребление его именем обусловило избрание Бернадота.
   При известии о событиях в Швеции Наполеон выразил непритворное удивление и неудовольствие. Он сейчас же подумал о России, о волнении, которое должны были вызвать как избрание Бернадота, так и обстоятельства, при которых оно совершилось. Если верить показаниям современников, его первым побуждением было признать выборы недействительными, -- делом обмана. Он хотел было воспретить Бернадоту принять избрание сейма и думал удержать его во Франции.[586]
   Признав совершившийся факт, он счел нужным уверить Россию, что не принимал в этом деле никакого участия. На этот раз он не ограничился простыми уверениями; он хотел доставить доказательства и оправдаться с документами в руках. Он сообщил царю свою переписку со шведским королем, в которой, действительно, говорилось только о принце Августенбурге, и указал на отозвание Дезожье, как на удовлетворение, данное своему союзнику. Затем приказал напечатать в Moniteur'e статью, содержащую точный переcказ о совершившихся в Эребро событиях, В то же время он отдал Шампаньи следующее приказание: "Вы напишете герцогу Виченцы, что я ни при чем во всем этом деле; что я не мог противиться единодушной просьбе; что я желал избрания или принца Августенбурга, или датского короля. Вы подчеркнете, что все это безусловная правда; что, следовательно, герцог Виченцы должен заявить об этом искренним, полным достоинства, тоном, и затем не возобновлять об этом разговора. Если же будет выражено сомнение, он должен продолжать говорить в том же духе, так как это правда, а правду всегда следует защищать".[587] Но, как ни старался он придать силу своим уверениям, он не заблуждался насчет их значения. Он понимал, что Россия не поверит ему; что, во всяком случае, от нее не ускользнет, что Франция наблюдает за ней, что сфера влияния Франции охватывает ее все более. Он сознавал, что теперь был сделан новый, и, быть может, решительный шаг на пути к охлаждению.
   Во время сессии сейма русский двор держался выжидательной тактики и ничем не проявлял себя. Он тщательно избегал вмешиваться в дело, как будто хотел предоставить французским интригам возможность развиться на свободе, как будто копил свои обиды. Наполеон неоднократно заявлял, что так как он принципиально исключает кандидатуру принца Ольденбургского, он тем самым предоставляет царю полную свободу сделать то же самое относительно кандидатуры Бернадота. Александр не воспользовался предоставленным ему правом, и его безразличное отношение немало удивило императора.
   Когда результат выборов стал известен, в Петербурге поднялась целая буря негодования. Никогда еще салоны не оглашались такой бранью по адресу Франции. "Это время, -- писал позднее Коленкур, -- было одним из самых трудных, какие только приходилось мне переживать здесь".[588] Как и всегда, спокойствие государя составляло полный контраст со взрывом враждебных чувств в обществе. Александр все еще старался никаким внешним проявлением не выдавать своего сочувствия общественным страстям, влиянию которых с каждым днем поддавался все более. Впрочем, можно думать, что он смотрел на происшедшее событие с меньшим страхом, чем его окружающие. Не предвидел ли он, со свойственной ему прозорливостью, что Бернадот, водворившись в Стокгольме, не сделается послушным орудием императора; что он не будет работать на него, что на шведском троне недовольный императором, не склонный к повиновению француз будет для России полезнее всякого другого соискателя? Что такова была его затаенная мысль, доказывает то обстоятельство, что еще в Париже немедленно же явился к маршалу один из его офицеров с поздравлениями и чуть ли не со словами: добро пожаловать. Ответ на это приветствие не заставил себя ждать. Он пришел в Петербург окольными путями. Еще до отъезда из Парижа Бернадот признался, что намерен принести с собой на Север безусловно мирные стремления. Он склонялся к мысли, что лучший способ служить усыновившей его родине -- это не поддаваться воинственным стремлениям партии, которая пользовалась его именем и выставляла его, как будущего мстителя за Швецию. "Я знаю тернии этого положения, -- сказал он, говоря о своем новом сане. -- Я избран небольшой партией, и не ради моих прекрасных глаз, а как вождь, с условием, которое обходят молчанием, -- отвоевать Финляндию. Но начинать из-за этого войну было бы безумием, к которому я не приложу своих рук".[589] Эти слова были сказаны в присутствии Меттерниха, который передал их в Вену. Там они дошли до Шувалова, сообщившего их в Петербург, где они послужили первым оправданием надежд Александра. Несмотря на то, что это сообщение почти успокоило царя, все-таки его встревожил и рассердил подмеченный им у императора умысел доставить себе новые средства к нападению и диверсии, -- его стремление окружить Россию врагами, сплотить и поднять против нее второстепенные государства Севера и Востока. Под давлением этой мысли его недоверие усилилось и дошло до ожесточения, и результатом авантюры, открывшей путь к престолу Бернадоту, было то, что неприязнь России к нам возросла, а Швеции мы не приобрели.

IV

   В отношениях Наполеона и Александра была одна особенность: всякое вновь возникавшее между ними трение тотчас же отражалось на болезненно-чувствительном пункте их политики. Так было и с событиями в Швеции: они ухудшили польский вопрос; они обострили его и сделали более жгучим. Правда, в своих любезных, но бессодержательных письмах, императоры считали бесполезным возвращаться к нему, воздерживались возобновлять уже исчерпанный спор. Но в сокровенных мыслях каждого из них. Польша с каждым днем занимала все более важную роль. И тот, и другой, прекрасно сознавая, что им придется воспользоваться ею в предстоящей борьбе, снова сделали ее предметом своих сокровенных планов; они старались втихомолку кое-что подготовить там в свою пользу, и сделали еще шаг вперед на пути враждебных интриг в стране, где предполагали встретиться и где в глубокой тайне друг от друга работали бок о бок.
   Считая, что война делается все более вероятной, Наполеон обстоятельнее рассматривает средства, которыми ему придется пользоваться, и, мысленно заглядывая в арсеналы, где его политика держит всегда готовое к бою оружие, он прежде всего останавливается на Польше. Он думает о том, какую выгоду может он извлечь из варшавян и их соотечественников в России в том случае, если вспыхнет война. Он думает, что для того, чтобы возбудить мужество поляков, чтобы заставить их служить его целям, полезно будет дать им понять, что воскресение их родины, в том виде, как они сами понимают это, -- не призрак, а дело вполне возможное. Он думает, что восстановление Польши, до сих пор допускаемое им только, как условная возможность, займет в войне с Россией, быть может, первое место. Но эта мера влечет за собой разного рода вопросы и затруднения: нужно заранее обсудить их, подготовиться к ним, составить новую карту Европы -- словом, обставить дело так, чтобы Польша вполне естественно могла найти и снова занять в ней прежнее свое место, и только теперь идея, которую доселе так часто и так неосновательно приписывали Наполеону, впервые принимает в его уме определенную форму; только теперь срывается она у него с языка. 20 сентября в присутствии Меттерниха, который, по обыкновению, наблюдает за ним и подслушивает его мысли, он решается сказать: "В тот день, когда я вынужден буду начать войну с Россией, у меня явится сильный и ценный союзник в лице польского короля".[590]
   Теперь мы видим, что этими словами он оправдал упорное недоверие к нему Александра. Но нужно заметить, что, если бы он мог читать мысли царя, он нашел бы в нем свой собственный замысел, дошедший, по меньшей мере, до той же степени развития. В это время Александр склонен был искренно и серьезно следовать советам Чарторижского; он сам не прочь был осуществить мечту варшавян, сам хотел преобразовать и присоединить к себе Польшу и воспользоваться ею, как орудием нападения, т. е., свершить дело, в намерении осуществить которое он постоянно подозревал и обвинял Наполеона. Незадолго до этого он постарался найти себе для сношения с поляками новых посредников в самой Польше. Несколько влиятельных лиц были осведомлены о его планах и посвящены в подробности дела. Его проект получил настолько определенный и солидный характер, что вскоре о нем заговорили в известных кругах, и слух о нем не мог не дойти до наших агентов. Один из них, отправленный наблюдать за границами Австрии, Турции и Польши, проезжая в ноябре через Варшаву, пишет оттуда, обращая наше внимание на то, что существует план, которым страшно увлекается русский император и который не встречает возражений в провинциях русской Польши. План этот, -- восстановление польского королевства, сохраняющего свою независимость и свои привилегии, но навсегда присоединенного к Российской империи, подобно тому, как в настоящее время Италия присоединена к Франции. Разработка этого проекта поручена графу Яну Северину Потоцкому. Несмотря на усилия русских скрыть его, он получил здесь широкую огласку. Он не особенно улыбается им, но он слишком льстит их эгоизму и их ленивой беспечности, чтобы не найти сторонников среди знатных вельмож русско-польских провинций, которые весьма склонны отнестись к нему сочувственно. К тому же, он найдет сильную поддержку в фанатически настроенных греках. Имеется в виду пригласить великое герцогство Варшавское присоединиться к большей половине прежней Польши. Таков план, который Россия намерена осуществить при первом сигнале войны, и было бы крайне важно заблаговременно выступить с подобным же планом, ибо такое выступление разделит поляков на две партии, и, по меньшей мере, вызовет между ними раздор".[591]
   Кто бы ни взял на себя инициативу восстановления Польши -- Франция ли, Россия ли -- им неизбежно придется считаться с третьим лицом. Этим лицом была Австрия. Необходимо было заранее узнать ее мнение, следовало обсудить вопрос совместно с нею, вознаградить ее и привлечь на свою сторону, в противном случае могли встретить в ней врага. Дело в том, что при осуществлении проекта Австрия почти неминуемо должна была потерять всю оставшуюся за нею часть Галиции. Этот оторванный кусок Польши стал бы тяготеть к своему телу, эта часть ее непреодолимо стремилась бы слиться воедино с восстановленным государством и, конечно, была бы поглощена им. Чтобы примирить Австрию с этой жертвой, необходимо было предоставить ей крупное вознаграждение, предложить ей обмен непрочной части Галиции на более солидные приобретения. Таким образом, ближайшей задачей было обсудить с нею вопрос о вознаграждении. Для начала необходимо было как можно скорее запастись средствами для сближения с Веной и заручиться ее доверием. И император, и царь, действуя под большим секретом, будут прилагать все усилия сблизиться с Австрией и втянуть ее в свою игру.
   Упоминая в присутствии Меттерниха о Польше, Наполеон имел в виду выведать мнение министра. Яснее он высказался в дальнейшем разговоре. Нужно сказать, что и теперь он не имел в виду заключение союза с Австрией и не рассчитывал воспользоваться ее вооруженным содействием. Он был далек от этой мысли. Наблюдая за тем, что происходит в Вене, видя, что там по-прежнему живет неизгладимое чувство горечи и недоверия, он не верил, чтобы австрийцы и французы -- побежденные и победители при Ваграме -- могли искренно и без задней мысли маршировать рука об руку. Но он не довольствуется уже простым нейтралитетом, -- он требует, чтобы Франц I и его советники сделались его пассивными сообщниками, чтобы они заранее обязались признать и одобрить те переделки в Европе, которые могут потребоваться будущим положением вещей. Имея это в виду, он теперь же старается сговориться с ними о их будущем вознаграждении. Из всех утраченных владений Австрия ничего так не желала вернуть себе, как берега Адриатического моря с их гаванями. Поэтому уже теперь Наполеон говорит Меттерниху: "Все это может быть вам возвращено; эти области для меня то же, что концы волос".[592] Затем, намекнув на возможное возрождение Польши, он добавил: "Скажите, вы не откажетесь в надлежащее время начать переговоры ради обмена части Галиции на равную часть этих провинций?.. Если мне удастся избегнуть войны c Россией, -- тем лучше, в противном случае, лучше заблаговременно определить, что делать после войны".[593] После этих слов он довольно продолжительное время говорил на тему, что, вернув себе побережье, Австрия будет в выигрыше. Он сказал, что за это он не потребует активного содействия; что способ, каким русские оказали ему содействие в 1809 г., вселил в него отвращение к коалициям; что он не просит и даже не хочет ответа на свои предложения; что в том случае, если император Франц допустит в принципе идею обмена, пусть он начнет, мало-помалу, продавать владения короны в Галиции, а он из этого поймет, что Австрия не отказывается сговориться с ним о возможных последствиях кризиса, которого можно ждать в недалеком будущем.
   Заручившись этим признанием, Меттерних нашел, что его осведомительная миссия выполнена, и приготовился покинуть Францию. Он был уверен, что разрешил вопрос, выяснить который было его задачей, Теперь он располагал основой, на которой мог построить все свои расчеты. Из последних слов императора он понял, что конфликт с Россией, за зарождением которого он так тщательно следил, по всему, вероятно, состоится. Предстоящая война, которая будет самым выдающимся событием недалекого будущего, открывала честолюбивым стремлениям его двора широкие горизонты. Австрии, которая будет на флангах обеих воюющих сторон, мог представиться случай бросить на весы решающий груз. С другой стороны, всякая неосторожность в начале кампании могла подвергнуть ее в подготовлявшейся грозной схватке смертельной опасности и, быть может, даже гибели. Она может с пользой проявить свою деятельность только в том случае, если будет весьма заботливо держаться выжидательной политики. В данный же момент Меттерних видит только один способ действовать: не принимая активного участия в войне, согласиться на предложения императора и принять обмен Галиции на иллирийские провинции. Поэтому он хочет посоветовать своему повелителю дать согласие на эту выгодную уступку, ибо, став на эту почву, император Франц но будет иметь повода бесповоротно ссориться с русскими, не станет к ним в враждебные отношения. Он сохранит за собой право перейти снова на сторону русских и использовать в своих интересах их успехи, если в один прекрасный день непостоянная богиня счастья перейдет в их лагерь, но при этом он будет иметь возможность обеспечить за собой гарантии и некоторые выгоды в том, гораздо более вероятном случае, когда победу одержат французы. Доведя Наполеона до того, что тот во всех своих планах принимал в расчет австрийские интересы, Меттерних достиг очень многого, и возвращался в Вену с уверенностью человека, исполнившего свой долг, радуясь тому, что привезет добрые вести, и с полной надеждой на радушный прием.
   Но в Вене его ждал неприятный сюрприз. Можно судить, каковы были его изумление и гнев, когда он узнал, что незадолго до его возвращения завязавшаяся без его ведома тайная интрига могла уничтожить все плоды его миссии и бросить Австрию на самый опасный путь. И в этот раз Россия опередила Францию. Действуя уже несколько недель с удвоенной энергией, она достигла в Вене удивительных успехов. Более требовательная, чем Наполеон, она просила союза, и австрийский кабинет готов был согласиться. Огорчение и досада Меттерниха были тем чувствительнее, что его родной отец, которому он, ради сохранения за собой министерского кресла, предоставил председательствовать вместо себя в совете, ускользнул из-под его руководства и попался в сети русской дипломатии. Временный заместитель министра позволил себе следовать собственной политике, совершенно противоположной политике самого министра, задержанного вдали миссией, обещавшей столь ценные результаты. Пока сын, рассчитывая каждый шаг, крайне осторожно и осмотрительно шел навстречу Франции, отец его, не отдавая себе отчета в своих деяниях, внезапно бросился в объятия России.
   Старому князю Меттерниху не доставало необходимой гибкости, чтобы вести игру, подобную той, какую с таким искусством вел его сын; он не сумел (удержаться в равновесии между Францией и Россией -- так, чтобы, не переходя на сторону Франции, только немного склониться к ней. Сначала князь более, чем следовало, склонился к французам, но затем, не встретив с этой стороны поддержки, грузно опустился в объятия России. Несмотря на то, что русские победой при Батине и занятием крепостей блестяще закончили войну на Востоке, он все более цеплялся за надежду убедить их быть более умеренными и ограничить свои требования на Дунае, предлагая им за это союз гарантии в других местах.
   Как мы видели, увлечение князя было подмечено Шуваловым, получившим приказание воспользоваться этим обстоятельством. Чтобы завязать более близкие отношения с князем Меттернихом, Шувалов подружился с Гюделистом, доверенным лицом князя, чиновником, занимавшим высокое положение в государственной канцелярии. "Живя на положении путешественника, -- писал Шувалов, -- я пригласил Гюделиста пообедать к себе, запросто. Он пришел; вероятно, получив на это разрешение".[594]
   Во время обеда завязался разговор, пошли на откровенности, и Гюделист кончил тем, что сказал, что, если бы Россия пожелала сблизиться, Австрия не прочь сделать полпути в этом направлении.[595] На эти слова петербургский кабинет немедленно же ответил предложением тайного договора. По виду дело шло о самом скромном акте. Оба двора-- должны были дать простое обязательство "ни в каком случае не оказывать помощи"[596] третьему лицу при нападении на одного из них. Но мысль русских шла дальше их письменных предложений. Шувалову было поручено, одновременно с представлением проекта о договоре, возобновить предложение "об обмене восточной Валахии на некоторый части Польши".[597] В Петербурге думали, что таким путем было бы положено необходимое начало для дальнейших соглашений. К тому же, недурно было приучить австрийцев к мысли отказаться от своих польских территорий и сделать их предметом торга. Кроме того, там говорили себе, что, раз Австрия будет связана подписью или каким-нибудь договором, не трудно будет привлечь ее окончательно на свою сторону; что, если бы возродились прежние дружба и доверие, получилась бы возможность во всех событиях идти дружно рука об руку. Эта сокровенная мысль выходит наружу в частном письме канцлера Румянцева Шувалову, которое было полно лести и любезностей по адресу князя Меттерниха и его правительства. "Его Величество, -- пишет Румянцев, -- в некотором роде уже предупредил шаги, только что сделанные венским двором навстречу петербургскому. Тем лучше, Дружба императоров, ввиду того, что оба они отлично сознают ее пользу, сделается от этого только прочнее. Вот все, чего я желаю. Император очень доволен вами, граф, и надеется, что вы доведете до конца так хорошо начатое вами дело. Благоволите поблагодарить князя Меттерниха за его добрую память обо мне. Я с удовольствием вспоминаю время, проведенное в его обществе, и охотно признаюсь всем, что часто пользовался его светлым умом и опытностью. Сколь был бы я польщен, если бы нам обоим суждено было возвратиться к былому счастливому времени, когда оба кабинета ничего не предпринимали без общего согласия".[598]
   Начатые такими любезностями переговоры пошли быстрым темпом. Меттерних-отец сделал доклад императору Францу, который одобрил его поведение и предоставил ему действовать. Единственным затруднением был вопрос о княжествах, переговоры о которых Австрия хотела вести параллельно с вопросом о союзе. Австрия желала добиться от русских, чтобы они дали ей обещание отказаться от некоторых требований, или, по крайней мере, допустили ее сделаться посредницей между ними и турками и предоставили ей право высказать свое мнение об условиях мира. Шувалов не был уполномоченным брать на себя какое-либо обязательство в этом роде. Тем не менее, австрийское министерство было не прочь заключить союз. Договор о простом нейтралитете был на пути к тому, чтобы превратиться в договор о взаимной обороне, и все было направлено к возобновлению союза между обоими древними императорскими дворами, когда неожиданное возвращение Меттерниха-сына, вступившего немедленно по приезде в управление делами, положило всему конец.[599]
   Предупрежденный о готовящемся, Меттерних, не теряя ни минуты, помчался, чтобы покончить со всем этим. Только на самое короткое время заехав в Вену, он тотчас же отправился в Штирию, где находился император Франц; добился, что слабохарактерный монарх признал недействительными "предварительные" переговоры с Россией и убедил его отклонить русские предложения. После этого Меттерних вернулся в Вену, повидался с Шуваловым, и в любезном до приторности разговоре, уснащенном самыми изысканными фразами, но, тем не менее, вполне ясном, разрушил надежды русского посла. Австрия, сказал он ни с кем не может связывать себя обязательствами. Он утверждал, -- и это была правда, -- что не подписывал с Францией никаких обязательств, что его политические и личные симпатии влекут его к Петербургу. Но, прибавил он, настало ли время сбросить маску и обнаружить эти чувства? Далее он продолжал, что дружба между австрийским и русским государями существует спокон веку, что их взаимное доверие покоится на вековых традициях тесной дружбы и общности интересов. К чему же, в таком случае, компрометировать себя договором, который не ускользнул бы от внимания Наполеона? Что же касается обмена территорий, то Меттерних отклонил это дело с не меньшей энергией, чем Шувалов предлагал. Словом, он прекратил переговоры, вернул себе полную свободу действий и освободил Австрию от уз, которыми она так опрометчиво хотела опутать себя.[600]
   Вне себя от такого несчастного оборота дела, Шувалов подумывал было ополчиться против Меттерниха, поискать других путей и действовать помимо и против министра. Конечно, при венском дворе, в этом оригинальном кругу, где скрещивалось столько разнородных влияний, можно было бы поискать посредников обоего пола, которые могли бы повлиять на императора. Император любил свою жену, высоко ставил сестру императрицы -- эрцгерцогиню Беатрису, сохранил некоторое расположение к старику Меттерниху, охотно советовался с графом Зичи и не переставал выказывать непонятную слабость к своему секретарю Бальдачи, которого все считали злым гением династии. Шувалов подумал обо всех этих лицах, а затем еще и о других. Однако, перебрав всех, он убедился, что среди них нет никого, кто отвечал бы условиям, необходимым для того, чтобы довести до желанного результата порученное ему щекотливое дело, и кто мог бы подорвать кредит могущественного министра. В депеше, в которой он изливает свою досаду и признается, что дело его проиграно, он несколькими бойкими штрихами, посвященными каждому из этих лиц, набрасывает картину, не особенно лестную для приближенных монарха. "Императрица, говорил он, очень умна и желала бы вмешаться в дела, но ее августейший супруг устраняет ее от них. Князь Меттерних не пойдет открыто против сына, не говоря уже о том, что он может сказать императору только выученный заранее урок, да и тот наполовину забудет. Гюделист только у князя имеет значение. Эрцгерцогиня Беатриса боится вмешиваться в дела и не желает видеть своего имени в Moniteur'e. Граф Сикинген моя бы еще замолвить слово, но он в хороших отношениях с лицами, преданными графу Меттерниху. Остальные ничего не могут сделать, исключая Зичи, которого нужно подкупить, и Бальдачи. Но это уже последнее средство".[601]
   Спустя некоторое время после этой, блестяще начатой и печально окончившейся кампании, Шувалов, назначения которого всегда бывали только временными, был отозван. В это время аккредитованный посланник Штакельберг приехал уже в Вену. Штакельберг неоднократно пытался возобновить дело о союзе, на Меттерних всякий раз ускользал от него. Он всеми способами отклонял разговоры, избегал с ним свиданий и становился неуловимым, делая вид, что его более всего радует то, что он вернулся в Вену, что может повидаться с друзьями и знакомыми и что занят удовольствиями, а не делами. Со времени своего возвращения, оставаясь верным своим светским привычкам, Меттерних много выезжал и показывался всюду. Очевидно, желая смягчить неудовольствие, которое мог вызвать в Петербурге его уклончивый способ действий, он посещал русские салоны в Вене, где Разумовский и другие продолжали интриговать по-прежнему. Избегая разговоров с официальными и "посылаемыми к нему царем посредниками, он вознаграждал себя за это в обществе русских дам и рассыпался перед ними в любезностях. В то самое время, когда он отказывался выслушать Шувалова и Штакельберга, всеобщее внимание обратило на себя его упорное ухаживание за княгиней Багратион. На его языке это называлось "работать на почве примирения".[602] Но вместе с тем он поддерживал самые дружеские отношения с французским посланником, который не мог достаточно нахвалиться им. При таком разнообразии способов держать себя, которыми он пользовался с одинаковой непринужденностью, он оставался верным начертанному себе плану: пользоваться благосклонностью Наполеона, не лишая себя возможности при случае сблизиться с другой стороной и войти в милость России.
   Правда, русскому двору нужны были не любезности, которыми прикрывался отказ вести переговоры, а нечто более существенное. Его досада изливалась в резких выражениях. В своей переписке русские агенты не жалели оскорбительных эпитетов по адресу Меттерниха. Постигшую их неудачу они всецело приписывали этому государственному человеку, к которому до сих пор его современники относились не без внимания, но, нельзя сказать -- с уважением. Шувалов считал его "скорее пролазом, чем умным". Штакельберг, обладавший острым языком и бойким пером, видел в нем креатуру Наполеона -- человека, безгранично преданного императору французов, и объяснял его поведение самыми предосудительными побуждениями. Вспоминая его роль в деле брака и его продолжительное пребывание в Париже, он вывел из этого заключение, что у Меттерниха -- преднамеренная цель подчинить Австрию французской воле. "Не приобретает ли такое подозрение, -- прибавляет он, -- еще большую вероятность, раз есть основание думать, что политическое бытие этого министра зависит от близости с правительством, покровительство которого, правда, устраняет опасность его влияния на монарха, но не спасает его самого, если не от общего неуважения, то, по крайней мере, от недостатка в уважении, необходимом на столь высоком посту! Приведу только один пример, что, в самом деле, можно подумать о министре, часы занятий которого нужно угадывать? -- до такой степени увлекается он светскими удовольствиями! Рассказывают о герцоге Шуазеле, что тот с наибольшей пользой служит Людовику XV не в своем рабочем кабинете; это -- сущая правда, но наиболее важные дела его министерства обсуждались в салоне министра, а не в будуарах".[603]
   Конечно, и император Александр должен был питать недоброе чувство к министру, который с таким искусством указал России на дверь, как раз в ту минуту, когда она была уверена, что овладеет Австрией. Тем не менее, царь не хотел еще отчаиваться в Австрии. Если нельзя сделать ее своей союзницей, думал он, нельзя ли, по крайней мере, устроить так, чтобы не иметь в ней врага? Мало-помалу, в силу курьезного, но вполне естественного совпадения, Александр дойдет до того, что будет рассматривать характер отношений, которые ему следует установить с Австрией, буквально c точки зрения императора французов. Временно отказываясь от мысли о союзе, он помирится на заранее обеспеченном и щедро оплаченном доброжелательном нейтралитете Австрии. Он будет просить австрийцев только о том, чтобы не мешали ему, не волновались, ничему не удивлялись, без тревоги смотрели на то, что может произойти вблизи них, например, в Польше, и, при случае, за соответствующее вознаграждение примирились с потерей Галиции. Как и Наполеон, он назначит им вознаграждение на Востоке и укажет им на видневшуюся вдали, предоставленную всеобщим вожделениям добычу. Наполеон говорил об иллирийских провинциях, Александр кончит тем, что предложит наибольшую часть княжества.[604] Оба одинаково сознают, что раз Австрия, получив вознаграждение, будет держаться вдали от событий, задача каждого из них будет значительно упрощена. Затем Наполеон надеется упрочить преданность поляков, а Александр поколебать их верность Франции. Даже тогда, когда они ведут переговоры с Австрией, они думают о Польше. Около нее развивается их подпольная политика, около нее вращаются все их планы нападения и обороны. Втайне все усилия Франции направлены к тому, чтобы удержать Польшу за собой; усилия России -- обольстить ее и переманить на свою сторону. Как видно, она да крайности нужна им обоим для того, чтобы обеспечить за собой шансы будущей войны. И это делается людьми, которые стоят во главе самых доблестных, самых многочисленных войск в мире; по первому слову, по мановению руки которых встанут миллионы солдат и послушно ринутся в бой. Тем не менее, они находят, что этих средств не достаточно, чтобы склонить победу на свою сторону. Каждый из них думает, что выгода его положения зависит от добровольного содействия угнетенной нации, трижды подвергавшейся дележу, на две трети находящейся в плену, но в которой прочно заложено жизненное начало и стремление к свободному развитию. Когда они обращаются к Польше, она не столько стараются приобрести себе лишнюю армию, сколько привлечь на свою сторону крупную моральную силу, поставить ее под свои знамена. Они невольно воздают дань уважения мощи народа, в котором живет идея государственности, но за которым не признается прав на существование. Странно видеть, как два властелина, из которых один располагает всеми средствами старой Европы, а другой владеет империей, более обширной, чем вся Европа, оспаривают один у другого расположение горсти мечтающих о восстановлении своей родины людей, как будто среди стольких элементов грубой силы и возможностей успеха, которые имеют в своем распоряжении царь и император французов, это зернышко справедливости и законного права, могло склонить на чью-либо сторону весы фортуны!

Глава XIII. Конфликт

С внешней стороны отношения между Россией и Францией остаются хорошими до конца 1810 г. -- Обоюдные любезности и притворные улыбки. -- Благодаря разногласию в вопросе о блокаде, вскоре выяснится антагонизм в стремлениях и задачах России и Франции. -- Результаты континентальной системы. -- Бедственное и опасное положение Англии. -- Признаки финансового кризиса в Лондоне. -- Надежды на мир. -- Отчаянные усилия британской торговли найти доступ в Европу; Англия ищет в России рынок для сбыта своих товаров и содействие для транзита. -- Наполеон просит Александра закрыть гавани России для всех кораблей с колониальными товарами. В Балтийском море собирается торговый флот в шестьсот кораблей и держит курс на Россию. -- Наполеон настойчиво просит исполнить его просьбу. -- Он вступает в объяснение по всей совокупности его отношений к России. -- Флигель-адъютант Чернышев в Париже; его успехи в свете; подпольная деятельность. -- Бал в Фонтенбло. -- Долгие беседы с Чернышевым. Смелая откровенность императора. -- Дружба, вытекающая из географического положения. -- Письмо императору Александру. -- Основная мысль тильзитского соглашения. -- Отказ Александра принять новые тарифы и закрыть доступ в Россию нейтральным судам. -- Причины его отказа. -- Просьба Наполеона оказать содействие в деле закрытия гаваней Швеции. -- Затруднительное положение царя; тайная надежда на Бернадота. -- Чернышев посылается в Стокгольм; показная и истинная цель его миссии. -- Глубокое двуличие. -- Поступательный ход дружеских отношений между русским эмиссаром и наследным принцем Швеции: официальное свидание, частная аудиенция, завтрак вдвоем; Бернадот в своем кабинете и перед фронтом войск. -- Бернадот дает честное слово, затем клятвенное обещание. -- Горькое чувство к Наполеону. -- Чернышев успокаивает императора Александра относительно намерений Швеции. -- Россия снабжает Германию колониальными товарами. -- Наполеон не дает воли своему гневу. -- Дальнейшие ошибки. -- Цель присоединения к империи ганзейских городов. -- Присоединение немецкого побережья создает вопрос о герцогстве Ольденбургском. -- Географическое положение этого герцогства. Близкое родство между владетельным принцем и императором Александром. -- Наполеон предлагает герцогу обмен; на его отказ он приказывает занять герцогство. -- Нарушение тильзитского договора. -- Не зная еще о присоединении ганзейских городов и Ольденбурга, Александр первый открыто нарушает статьи договора о союзе. -- Падение курса в России и торговый баланс. -- Указ от 31 декабря 1810 г.
-- Экономический разрыв о Францией. -- Антагонизм между Наполеоном и Александром достигает конечного предела. -- Россия заканчивает приготовления к войне; в распоряжении Александра находится двести сорок тысяч солдат против трех дивизий Даву. -- Ему приходит мысль самому начать войну и перейти в наступление. -- Его план -- завладеть герцогством, восстановить Польшу и поднять Европу. -- Доверительные сообщения Чарторижскому. -- Судьба Европы в руках пятидесяти тысяч солдат герцогства. -- Поведение Англии: пассивное сопротивление, тактика Ватерлоо. -- Угрожающий характер военных приготовлений России вынуждает Наполеона отвернуться от Испании и быстро перенестись на Север. -- Наплыв французских войск в Германию. -- Какие причины помешают Александру привести в исполнение его наступательные планы и дадут возможность возобновить переговоры. -- Франция и Россия в начале 1811 г., упорное недоразумение по польскому вопросу, обиды частного и общего характера; признание общности интересов. -- Союз или война.

I

   В то самое время, когда императоры с удвоенной энергией ведя дополнительную войну, обдумывали всевозможные средства наносить друг другу вред. Александр I сказал Брайю, посланнику Баварии, дипломату, известному своей преданностью Франции: "Я люблю императора Наполеона, как брата; думаю, что и ему внушил такие же чувства; поэтому следует рассчитывать на прочное согласие между кабинетами".[605] С своей стороны, и Наполеон строго-настрого приказал своим дипломатическим агентам не делать и не говорить ничего такого, что могло бы "внушить хотя бы малейшее сомнение относительно тесной дружбы, связывающей его с Россией.[606] С той и другой стороны с одинаковым усердием постоянно заботились о поддержании внешнего вида дружбы и доверия. С тех пор, как Александр и Наполеон стали избегать говорить о том, что посеяло между ними вражду, они не обменялись ни одним резким еловом; они бросали даже друг другу ласковые взгляды и обменивались улыбками. Александр старался напомнить о себе своему союзнику знаками внимания и подарками. Из лошадей своей конюшни он выбрал самых лучших и резвых для отправки императору. В Париже с представителями царя обходились любезнее, чем с представителями других дворов, и если Наполеон и отступал иногда от этого правила в пользу австрийцев, то тотчас же извинялся перед Россией и выражал сожаление, что Куракин, вследствие болезни редко показывавшийся при дворе, не мог пользоваться такими же знаками благоволения и милости. "Скажите ему, -- писал он Шампаньи, давая ему канву письма к герцогу Виченцы, -- что несмотря на все мое желание, я ничем не мог доказать ему[607] моего благорасположения, ибо он постоянно болен; что если я приглашал несколько раз на охоту князя Шварценберга, так это является следствием моего брака, а затем и потому, что ему, как военному, это доставляет большое удовольствие[608]. В заключение он прибавлял: "Поручите герцогу Виченцы заявить, что я твердо держусь союза с Россией и не уклоняюсь с этого пути". Впрочем, оба двора по-старому придерживались буквы договоров и строго исполняли юридически обоснованные обязанности союза. Русские гавани были закрыты кораблям под английским флагом. Призовой суд присуждал к конфискации те из объявлявших себя нейтральными судов, британское происхождение которых не могло подлежать сомнению и которые уже слишком грубо старались скрыть это. Французское правительство по примеру прошлого считало долгом вести сообща с Россией все дела, в которых обе стороны были заинтересованы. Наполеон шаг за шагом извещал царя о своих переговорах с Англией и сообщал в Петербург о всех переменах в этих переговорах, как будто хотел доказать этим, что он никогда не заключит мира отдельно от России. Но несмотря на все старания добросовестно соблюдать полную корректность в отношениях и не давать повода к сколько-нибудь обоснованным жалобам, не было никакой возможности надолго сохранить, даже во внешних проявлениях, то единение, которого уже не было в их сердцах. Разлад неизбежно должен был вспыхнуть, неизбежно должно было наступить острое разногласие. Связующие их узы, растягиваясь мало-помалу, должны были дойти до такой тонины, что достаточно было малейшего прикосновения, чтобы они не выдержали и лопнули. Действительно, как только Наполеон захотел заставить Россию согласиться на применение против английской торговли в высшей степени суровых мер, которые он уже ввел у остальных своих союзников, разрыв произошел сам собой.
   Действие этих мер, аккуратнейшим образом применяемых во всех зависящих от Франции странах, начало сказываться. Присоединение Голландии, закрытие немецких рек, более строгий надзор за берегами, безжалостное преследование контрабанды, война, объявленная нейтральным судам, конфискации товаров в Германии, применение новых тарифов к терпимым товарам, -- все это нанесло нашим врагам непоправимые и громадные убытки. Огромное количество колониальных товаров, на приобретение которых англичане затратили свои капиталы, не находя сбыта на континенте, было разбросано по морям и валялось по палубам и трюмам нейтральных кораблей. Английские владельцы этих товаров, не имея возможности обратить их в деньги, не знали, где добыть средства сдержать свои обязательства и покрыть срочные платежи. В Лондоне начались банкротства; вполне солидные торговые дома, пользующиеся европейской известностью, падали один за другим, и каждое из этих падений отзывалось на кредит Англии. Неизбежный разрыв с Соединенными Штатами должен был закрыть британскому экспорту один из последних его рынков. Кроме того, быстрый рост государственной задолженности, рабочий кризис, дороговизна хлеба, невозможность дополнить недостаток урожая закупками за границей, -- все это, следуя непосредственно за временем небывалого процветания торговли, усилило тяжелое положение этих мрачных дней. Война положила начало богатству англичан, продолжение войны вело их к разорению. Если сегодня во всех слоях народа царило только безденежье, упадок духа, опасение за будущее, то завтра должны были наступить всеобщая нужда, а в ближайшем будущем восстание народных масс и классовая война.[609]
   Наполеон знал о тяжелом положении англичан, Он следил за развитием его по английским журналам, которые он жадно прочитывал, затем по доставлявшимся из Лондона сведениям, из которых, по его приказанию, составлялись для него обстоятельные выборки; наконец, по прениям в парламенте, -- каждый новый симптом страданий ненавистного ему врага наполнял радостью его душу. Приближался ли он к цели, к которой стремился во все свое царствование? Сделала ли экономическая война то, чего не смогли сделать приготовления к высадке в Англию и удары, нанесенные Англии один за другим в Европе, как-то: Буланский лагерь, Аустерлиц, Иена, Фридланд, Баграм, поглощение Германии и Италии, победа над Россией и союз в нею, разгром Австрии и почти союзные с нею отношения, захват Испании, угроза Турции и Индии? Признает ли Англия себя побежденной, подпишет ли она морской мир, благодаря которому наступят конец континентальным войнам, в корень уничтожатся будущие осложнения, повсюду прояснится горизонт и упрочатся величие и безопасность Франции? Впервые после многих лет борьбы подобная развязка становится возможной. Она как будто уже близка и неизбежна, но при условии, что мы смело, с удвоенной энергией, будем идти по намеченному пути, ибо английские торговцы упорно хотят продолжать борьбу, несмотря на сопряженные с нею опасности и убытки, и не отказываются от надежды перешагнуть барьеры, которыми Наполеон старается окружать Европу.
   Корабли с колониальными товарами по-прежнему укрывались и скоплялись в Балтийском море. Здесь они делали отчаянные усилия найти лазейку для запрещенных товаров. Корабли всех национальностей, в особенности американские, часто под прикрытием и защитой английских военных судов, несметными стаями -- сотнями и тысячами, носились по Балтийскому морю", как остатки обращенной в бегство армии". Они блуждали по берегам, стучались во все двери. Когда их отталкивали от одного места, они направлялись к другому. После бесплодных попыток в Любеке, Штетене и Данциге, где они всюду натыкались на Францию, они отказывались добиться чего-нибудь в этих местах и поднимались выше к Северу. Куда направлялись они? -- В Швецию? Правда, она была еще для них открыта; но она могла дать им только временное пристанище, так как и королевское правительство, и поехавший в Стокгольм Бернадот дали императору по этому поводу торжественные обещания. К тому же, для большинства судов Швеция была скорее пристанищем, чем конечной целью. Как оказалось, по достоверным сведениям, торговые флотилии, на которые Англия возлагала все свои упования, направлялись в Россию, в расчете на ее обширную береговую полосу, где изгнание нейтральных судов не приобрело еще силы закона.
   В России кораблям под нейтральным флагом разрешалось свозить на берег товары, лишь бы была возможность доказать по наружному виду или посредством очень легко получаемых удостоверений, их американское, а не английское происхождение. Через эту полуоткрытую дверь ввозились на континент товары, принадлежащие, в сущности, англичанам. Одни потреблялись в русских губерниях, другие, продолжая свой путь по суше, шли через Россию за границу и расходились по Европе. Наши агенты были свидетелями, как они громадными обозами, настоящими караванами приходили в Германию. Все, что в этом году было продано на ярмарке в Лейпциге, пришло с Севера и было привезено на семистах повозках. Если Россия и впредь будет принимать английские товары, если она будет разрешать их сбыт и провоз за границу, она в обмен за товары будет снабжать англичан золотом, которое даст им возможность поддержать свой кредит и платить жалованье солдатам в Испании. Она, в полном смысле слова, даст им в руки оружие для бесконечной войны. Наоборот, если царь согласится наглухо закрыть свои гавани, и, признавая в нейтральных судах только агентов и посредников британской торговли, закроет доступ в Россию, он этим самым довершит блокаду Англии, и, отняв у нее возможность распродать свои товары, лишит ее последнего источника доходов и заставит просить пощады. По замечанию, сделанному Наполеоном, мир и война были в руках России. Как видим, союз мог принести несомненную пользу как раз в то время, когда ошибки той и другой стороны привели к охлаждению и скрытой вражде.
   При существовавших условиях, когда царю дано было столько причин к опасениям и недоверию, отвечало ли требованиям справедливости, разумно ли было просить у него новой и весьма тяжелой жертвы -- неопровержимого доказательства его преданности и самоотречения? Правда, во всех разговорах, во всех письмах русского государя постоянно высказывалось горячее и неизменное желание всеобщего мира; сверх того, он утверждал, что никогда не нарушит союза первым: Коленкур с каждым курьером ручался за его добрые намерения.[610] Можно ли было думать, что, -- обращаясь к чувствам Александра, вызывая в нем сочувствие к страданиям человечества, указывая на возможность в недалеком будущем великого всемирного успокоения, -- удастся добиться от него важного решения, согласного с духом договора 1807 г., объявленной целью которого было: совокупными усилиями обеих империй привести Англию к покорности? Одно время Наполеон цеплялся за эту надежду, или, по крайней мере, хотел сделать некоторые попытки в этом направлении.
   7 сентября он приказал предложить русским принять новые тарифы на колониальные товары и теперь ждал ответа на свои предложения. 13 октября он поднимает вопрос о нейтральных судах. В один и тот же день, дважды обращаясь к Шампаньи, он предписывает ему составить письмо герцогу Виченцы и повидать Куракина я настоять на конфискации всех транспортных судов с запрещенными товарами[611]. Затем он приказывает переслать в Петербург письмо командующего войсками в Данциге генерала Раппа. Нужно сказать, что Рапп видел в Балтийском море огромные сборища кораблей. Он доносит, что "огромное количество судов, нагруженных за счет Англии, направилось к портам России".[612] Наполеон думает, что, вероятно, они теперь уже в портах, что, прикрывшись флагами всевозможных цветов, они ждут, чтобы подлежащие власти высказались по их поводу; что нельзя откладывать дела; что наступило время выдвинуть французскую теорию во всей ее строгости и указать России на исключительное применение, которое ей надлежит сделать на основании этой теории.
   Шампаньи написал Коленкуру с экстренным курьером. В письме он вкратце перечислил полученные от блокады результаты, поздравил Россию по поводу недавно произведенных конфискаций, указал на прискорбные послания и продолжал так: "Теперь, милостивый государь, когда мы приближаемся к цели, ради которой принесено было столько жертв, представьте русскому правительству, как важно для общего дела, как важно для самой России, желающей мира, нанести совместно с Францией последний удар, который должен привести к миру. Пусть русский император отдаст приказ конфисковать все направляющиеся в его порты суда. Они нагружены колониальными товарами. Уже это одно дает бесспорное право на наказание. Всякий колониальный товар безусловно английский, под каким бы флагом он ни прибыл. Поэтому конфискация его есть только следствие обязательств, принятых на себя континентальными государствами. В настоящее время она принесет большую пользу континенту. Никогда еще Англия не была в столь бедственном положении. Такое положение является, главным образом, следствием последних принятых императором мер. Вексельный курс Англии падает с каждым днем, банковские бумаги превратились в ассигнации, падение которых уже дает себя знать. Банкротства учащаются c каждым днем. Банкротство дома Беккера, спекулировавшего на колониальных товарах, произошло от неудачных спекуляций. Крах Гольдсмита, одного из столпов Сити, как говорят англичане, произошел так же, хотя и косвенно, от той же причины. Он взял на себя крупную партию последнего выпущенного правительством займа я приобрел облигации государственного долга. Купцы, спекулирующие на колониальных товарах, после тщетного ожидания выручки, должны были для покрытия срочных обязательств продавать имеющиеся у них облигации государственного долга. Отсюда понижение в цене этих бумаг, затем заемных векселей И разорение Гольдсмита: пустившего себе пулю в лоб. Все это произошло только от того, что задержалась продажа грузов, предназначенных для северной Германии или Балтийского моря. Какой же получится результат, если все перевезенные в Россию грузы будут конфискованы в момент их прибытия! Из северного источника нам известно, какое отчаяние царит в английском торговом мире, как там все желают мира, тогда как еще несколько месяцев тому назад равнодушно относились к продолжению войны.
   "Вскоре Швеция будет закрыта для английской торговли, и, если Россия присоединится к Франции, если она примет и прикажет строго выполнить меру, которую поручается вам предложить ей, мир сделается всеобщим желанием в Англии -- и ее правительство вынуждено будет просить о нем".
   "Итак, настаивайте на конфискации транспортных судов с колониальными товарами. Какую бы личину они ни принимали, под каким бы флагом ни шли, что бы ни рассказывали, они английские или законтрактованы Англией. Если приказания русского императора на этот предмет будут последовательно, строго и точно выполнены, они дадут русской государственной казне громадный доход, приблизительно в шестьдесят миллионов, и нанесут Англии тяжкий удар".
   "Император придает такое громадное значение этой мере, потому, что ему угодно было, чтобы я сделал ее предметом особого письма, которое было представлено ему на просмотр. Если, вам удастся добиться принятия и введения ее на территории всей русской империи, вы дадите Его Величеству новое доказательство таланта и усердия, с какими вы ему служите".[613]
   Несколько дней спустя после отправки депеши, о Севера пришли новые известия. Дела в Балтийском море начинали выясняться. Громадная партия в шестьсот судов, столпившись при входе в Балтийское море, подошла к берегам Мекленбурга. Не принятая там, она двинулась вдоль побережья, и все дает повод думать, что она будет искать доступа в гавани Пруссии. Тут-то Наполеон и хочет поймать и перехватить ее. Всей душой отдаваясь этой охоте, он предписывает Пруссии изгнать или конфисковать эти шестьсот судов. "В противном случае, добавляет он, я вступлю в Пруссию. У меня нет другого способа вести войну с Англией. Этот способ оказывается действительным, и ничто не остановит меня".[614] Никогда еще более грубая фраза не сопровождалась более кратким приказанием; никогда рука победителя не опускалась с такой тяжестью на порабощенную Пруссию. Но почти в то же время Наполеон узнает, что, дрожавший за свою судьбу, вполне подчинившийся ему потсдамский двор опередил наши желания и наглухо закрыл свои гавани. Очевидно, что эти шестьсот кораблей вынуждены будут выйти в открытое море и должны будут направиться в поисках удачи к России. В этом-то последнем убежище и следует преследовать врага, окружить его и принудить к сдаче. После предъявленного Пруссии требования закрывать гавани, Наполеон заклинает Россию забрать просящие ее покровительства суда, завладеть богатой добычей, которую ее союзник направляет к ней в руки. По его мнению, когда представляется такой великолепный случай, раздумье непростительно, угрызение совести преступно. Итак, пусть император Александр не пугается воплей торгового мира и ропота своего народа; пусть проявит решительность и энергию, на его долю выпадает честь нанести смертельный удар находящемуся при последнем издыхании врагу. Британская торговля ищет в России спасения, -- пусть она найдет там гибель. Одно усилие, еще одно последнее усилие, -- и Англия будет повалена. "Конфискация шестисот грузовых судов будет самой блестящей победой, когда-либо одержанной над англичанами; пусть же России достанутся в этом деле слава и барыш".[615]
   Обращаясь к Александру с этим пылким воззванием, Наполеон сознавал, что ради того, чтобы заставить Александра исполнить его желание, необходимо было вернуть царю некоторую долю душевного спокойствия. Разве исчезла всякая возможность рассеять собравшиеся за последние месяцы тучи? -- думает он. По своей необузданной гордыне и вполне понятному недоверию Наполеон всегда уклонялся от выдачи какого бы то ни было ручательства своих намерений; он всегда избегал подтвердить их бесспорным актом уступчивости и умеренности. Но он и теперь готов повторить данные им объяснения, он не прочь повторить то, что в сущности, и было его мыслью, т. е., что у него нет заранее обдуманного плана порвать с союзом, "что его интересы, его политика заставляют его желать продолжения союза".[616] Он хочет нарушить молчание, он намерен заговорить о щекотливых вопросах, к рассмотрению которых умышленно не приступал уже несколько недель, и еще раз готов сделать попытку, чтобы его выслушали и поняли. Он решил написать императору Александру и лично возобновить свою просьбу. Вместе с тем, ему желательно было, чтобы его шаги нашли поддержку и оправдание в словах, которые могли бы убедить и успокоить царя и которые исходили бы непосредственно от него.
   Как же передать эти слова, через кого? Как ни был уверен он в усердии Коленкура, в его умении вести дела, он предпочитает обратиться к царю через человека, состоявшего на русской службе, более близкого к царю. Русский посланник совершенно не был пригоден для точной передачи, для авторитетного истолкования разговора, где важное слово имело свое значение и свою цену. Князь Куракин с каждым днем заметно слабел и дряхлел. Он уже не искал случая заслужить доверие своего двора, ограничивал обязанности тем, что изредка писал высокопарным, вымученным слогом длинные депеши, а его секретари за неимением серьезной работы занимались во время присутственных часов в канцелярии самым необычным делом.[617] Но у царя был во Франции временный агент, деятельный и полезный, -- полная противоположность Куракину. Это был один из его флигель-адъютантов, тот самый полковник Чернышев, который, как помнит читатель, исполнял должность гонца между Петербургом и нашей главной квартирой во время кампании 1809 г. Александр заметил в нем особый нюх, особую проницаемость, иначе говоря, дар все высмотреть и притом хорошо высмотреть, вследствие чего он обыкновенно назначал его гонцом с поручениями к императору. Царь только что снова прислал его с дружескими письмами, пользуясь представившимся случаем, чтобы ввести в Париж крайне деятельного и к тому же не брезгавшего средствами соглядатая.
   Уже с давних пор Александр пользовался всяким случаем дать Чернышеву возможность втереться в доверие французского правительства. Он говорил, что этот молодой человек боготворит императора Наполеона; что он неистощим в похвальном всему, что видит во время обоих командировок и говорит так, будто он сам француз.[618] Что же касается Коленкура, он не разглядывал ни характера, ни замашек странствующего флигель-адъютанта. В своих донесениях в Париж он характеризует его "как доброго малого, как превосходного молодого человека" и отзывается с похвалой о его "скромном и полном такта поведении".[619]
   В Париже Чернышев, действительно, оказался полной противоположностью Куракину: он был столь из подвижен, как тот неповоротлив. Он бывал во всех слоях общества, в одинаковой степени увлекаясь и собиранием сведений, и желанием повеселиться. Обладая большим апломбом и удивительным умением cходиться с людьми, он втирался в те круги общества, знакомство с которыми имело для него особую важность, и потерял счет своим успехам в свете. Он пользовался большим успехом у женщин, был "большим сердцеедом",[620] в женском обществе был неиссякаем в комплиментах и любезных фразах, и, хотя некоторые из дам, идя против всеобщего увлечения, считали его "самонадеянным, фатом, приторным и, следовательно, крайне пошлым",[621] многие находили его неотразимо очаровательным. Таким образом, он нашел приятный способ наводить справки, и в будуарах парижанок производил полезные ему разведки, выжидая случая проникнуть дальше и добраться до военных канцелярий включительно. Он успел уже завязать сношения в министерстве, на которое, главным образом, была направлена его подпольная деятельность. Он начал с подкупа чиновников, просмотрел некоторые бумаги, из которых мог узнать о количестве расположений наших войск, надеялся выкрасть некоторые документы я снять с них копии, и, забывая о чести мундира, готовился к ремеслу шпиона.[622] Его проделки не ускользнули от внимания нового министра полиции, генерала Савари. Недоверчивый по натуре и по долгу службы, Савари следил за ним, но другие министры были так увлечены, что называли подозрения своего коллеги пустыми бреднями. Они усиленно покровительствовали сумевшему понравиться им Чернышеву, так что он сделался в Париже "маленькой силой".[623] Слишком проницательный, чтобы не почуять в его поездках тайного умысла, император, тем не менее, принимал его не без удовольствия. Он считал его одним из тех умных, не имеющих предрассудков людей, с которыми всегда приятно побеседовать и иногда не трудно сговориться. Его-то он и избрал исполнителем своего поручения и нашел делом вполне подходящим открыто высказать свою мысль тому, кто приехал с целью выведать и уловить ее.
   В это время двор был в Фонтенбло, 21 октября дипломатический корпус и выдающиеся лица иностранной колонии получили приглашение на бал в Фонтенбло. До бала, во время общей аудиенции, делая обычный обход приглашенных, император три раза подходил к Чернышеву и на ходу бросил ему несколько милостивых слов. Вечером во время бала, с высоты эстрады, где он находился с императрицей и принцами, он поглядывал на толпу, ища в ней русский мундир. Как только увидел он Чернышева, он приказал позвать его. Вслед за тем, когда императрица направилась к игорным столам, он уединился с молодым человеком в амбразуре окна и дружески и долго беседовал с ним. В начале разговора, обращаясь к нему, как к военному, он заговорил о военном деле. Он высказал ряд замечаний относительно последней русско-турецкой кампании: сделал оценку военных операций, критиковал одни, хвалил другие, высказывал свое мнение о достоинствах начальников, очистил бюллетени от преувеличений, восстановил факты в их истинном свете, суммировал полученные результаты и определил дальнейшие шансы. Предлагая неоднократно Чернышеву вопросы, он старался заставить его проговориться. Не трудно было заметить, как интересовала, как занимала его мысли эта война, съедавшая истощавшая русские силы и державшая их вдали от него, до какой степени ему хотелось узнать, когда и чем она кончится. Решив прекратить этот допрос, Чернышев воспользовался кратким молчанием и поздравил Его Величество с его успехами в Португалии, о которых говорилось в...
   Наполеон, всегдашним желанием которого было иметь ясное представление о чужих делах, не любил, чтобы близко рассматривали его собственные. Он очень холодно ответил на поздравление и отвлек разговор следующей выходкой: "Что, ваши генералы, -- спросил он, -- очень грабят?".[624] Напустив на себя скромный и испуганный вид, Чернышев ответил, что подобные безобразия не известны в войсках царя. "Hy! -- сказал император, -- напрасно вы не откровенны со мной. Я отлично знаю, что у вас далеко не такие грабители, как у меня, но я не рискнул бы поручиться за ваших командиров авангарда и за казачьих полковников".
   Поговорив о каждой из обеих империй в отдельности, коснулись и их взаимных отношений и заговорили о Франции и России в совокупности. Разговор тянулся, пока не кончилась партия императрицы. Тогда Наполеон отпустил Чернышева, наговорив ему много лестного. На другой день, он пригласил его во дворец и принял в своем кабинете.
   Он возобновил и довел до конца начатый накануне разговор, В этот день, как и накануне, он, по обыкновению, говорил очень растянуто, много, несвязно, но иногда у него вырывались яркие фразы, которые всесторонне освещали высказываемые им мысли. На этот раз, вместо того, чтобы морочить своего собеседника, он, наоборот, счел необходимым играть с открытыми картами, решив, что, в данном случае, высшее искусство -- быть дерзко откровенным. Затрагивая поочередно все вопросы, он дал неожиданные объяснения о точке зрения, с какой он до сих пор рассматривал и обсуждал каждый вопрос, и дал понять, правда, с некоторыми замалчиваниями, в каком положении его политика относительно России.
   Нечего скрывать, -- сказал он, что между обоими дворами существует некоторая холодность в отношениях, что, хотя его личные чувства к императору Александру нисколько не изменились, но между ними нет уже ни прежней дружбы, ни прежнего доверия. Причиной этому Польша. И, принимаясь снова за этот бесконечный вопрос, Наполеон шаг за шагом разобрал его с самого начала, т. е. с момента его возникновения, все время ставя в вину России то, что она своей умышленной медлительностью в 1809 г. допустила его возникновение. Он говорил, что тогда он, помимо своей воли, должен был подчиниться необходимости увеличить герцогство. Что же касается мысли пересоздать герцогство в королевство, то это никогда не входило в расчеты его политики, но что он никогда не скажет об этом в выражениях, "несовместимых с его честью". В этом отношении не следует поддерживать никаких иллюзий. Он не подпишет договора, который, к тому же, сам по себе "ничего не докажет".
   Он говорил далее, что желаемого обеспечения следует искать в общей сложности, его поступков, в здравой оценке его характера. Предполагать в нем склонность уподобляться классическим завоевателям, думать, что он склонен к бесконечным войнам, -- значит, совершенно не знать его. У него одна цель: принудить Англию к миру, и он никогда не сойдет с этого пути, чтобы гоняться за далекими романтическими приключениями. Что ему делать в снегах Польши или в украинских равнинах? "Это может прельщать Александра, но, что касается его, это совсем не в его духе. Война, близкая его сердцу, -- это война на морях, все его мечты направлены к тому, чтобы создать внушительный флот. Поэтому Его Величество русский император может быть спокоен; он может безопасно двинуть свои войска против Турции, может отменить приказ о новом бесполезном рекрутском наборе и тем избегнуть крупных расходов. Он сам не производил в этом году рекрутского набора". Сколько у него войск в Германии? -- продолжал он далее. -- Шестьдесят батальонов маршала Даву. Разве войну с Россией ведут с шестьюдесятью батальонами? Если он придвинул эти войска к Северу, если поставил их между Ганновером и Гамбургом, то единственно с целью установить надзор за Везером и Эльбой. Впрочем, он согласился, что поляки возводят ретраншементы перед Варшавой, -- он сам первый сказал об этих работах. Но разве не русские первые подали пример поспешностью, с какой они укреплялись вблизи своих границ? Он ничего не может сказать против этого -- каждый хозяин в своем доме; только, по его мнению, было вполне естественно, что и варшавяне, видя, что их соседи принимают известные меры, делали то же самое и на своей территории. Он не может помешать им быть настороже, но не имеет желания делать их оружием нападения. Его разговор с Чернышевым служил разъяснением тех слов, которые он в это же самое время приказал передать в Петербург герцогу Виченцы. "Я не отрицаю, что Швеция и Польша, в случае войны с Россией, будут служить орудием против нее, но эта война никогда не будет делом моих рук".
   По поводу Швеции он снова подтвердил, что не оказывал ни малейшего содействия избранию Бернадота, -- что только с большой натяжкой было согласно с истиной. Он указал на те стороны, которые емy, действительно, не нравились в этом деле, а именно; что в наследники престола был избран "один из его маршалов, не состоящий с ним в родстве. Это вскружило головы остальным, которые теперь воображают, что имеют право на короны". Затем он высказал, что предпочел бы, чтобы в Швеции не было никаких перемен, но при условии, что она вступит в континентальную систему и будет ей верна. Он признавался, что если бы ему предстояло высказаться о желательной политике на Севере, он высказался бы в пользу скандинавских королевств. Что же касается Пруссии, то весь интерес его к ней сводится к требованию строгого применения блокады. Впрочем, по его словам, в этом отношении он был ею крайне доволен и русские напрасно доверяют свои тайны потсдамскому двору, ибо этот, двор, из страха перед ним, все ему передает. Перейдя затем к Австрии, он сказал несколько слов о партии Разумовского, об антифранцузских происках, о своих жалобах, и, не останавливаясь на них, прибавил, "что русскому императору не трудно было бы, не огорчая его уклончивыми ответами, исполнить его просьбы". В конце концов он почти совсем раскрыл свои отношения с венским двором, и впервые после семи месяцев молчания заговорил о деликатном вопросе -- о брачном союзе, т. е. исходной точке нынешних отношений с венским двором. Разве в этом случае он не обратился прежде всего к России? -- сказал он. Только несогласие императрицы-матери, которое было причиной неоднократных отсрочек, вынудило его обратиться к Австрии. С Австрией же все было покончено "в несколько часов", благодаря тому, что он нашел в князе Шварценберге "ловкого человека", умеющего пользоваться случаем. Тем не менее, -- говорил он, -- он сожалеет о несостоявшемся между домами Франции и России семейном союзе. Он с видимым удовольствием начал распространяться об этом предмете, но, вдруг спохватившись, что в его сожалении ничего не было лестного для Марии-Луизы, он продолжал: "Я не сожалею о случившемся. Я доволен моей женой, она мне нравится. Вы видели ее. Но так как у государей политика должна входить во все дела, я должен сознаться, что ваш брак был бы для меня более подходящим".
   После брака, продолжил он, Австрия была бы к его услугам, если бы только он захотел этого. Из ненависти к русским, завидуя им, недовольная их успехами на Дунае, она старалась расположить его в свою пользу и Приобрести его дружбу. Он намекнул на неоднократно деланные ему предложения, и имел полное основание похвастаться, что отклонил их. Он не заключил, продолжал он, политического союза с Австрией, да и не желает этого, ибо прекрасно сознает, что причинил Австрии слишком много страданий, чтобы рассчитывать, что она когда-либо сделается его верной союзницей. Он пошел дальше. Выдавая до некоторой степени тайну своих последних разговоров с Меттернихом, во время которых он старался только обеспечить себе нейтралитет Австрии, он сказал: "Возможно, что Франция объявит войну России, но она никогда не поведет ее совместно с Австрией. Нужно прибавить, что он и не думал скрывать, что его цель -- создать между древними императорскими дворами антагонизм интересов и поддерживать между ними постоянные подозрения, что он предоставил царю княжества не столько по дружбе, сколько из расчета, не ради любви к своему союзнику, но из желания поссорить его с Австрией, что та же причина заставляет его быть уступчивым и поддерживать требования России на левом берегу Дуная.
   Таким образом, по его словам, еще и теперь только от Александра зависит, сможет ли он пожать плоды союза и сделать свое царствование самым славным, самым блестящим, какое когда-либо знавала Россия -- конечно, при условии, если царь останется верен союзу. Разве дать России Финляндию и русло Дуная, да еще надежду на морской мир в ближайшем будущем, -- не значит исполнить желаний ее народа, не значит осуществить его самые смелые мечты, "закончить ее роман?". И все это вполне возможно, если из остановятся перед строгими мерами, если оградят себя от всякого рода контрабанды!.. По своему географическому положению Россия рождена, чтобы быть другом Франции. Если она останется таковым в впредь, ее наградой будет расширение ее владений и выгоды, которые воспоследуют для нее из ее содействия близкому уже морскому миру, который впредь не будет зависеть от капризов и деспотизма нации, находящейся, благодаря принятым за последнее время мерам накануне гибели. В противном случае Россия опять станет в положение, в котором у нее останутся только надежды. Он знает, что и он может стать в такое же положение, но, во всяком случае, достоверно то, что, если между их империями вспыхнет война, она неизбежно принесет вред и победителю, и побежденному".
   Впрочем, -- сказал он, -- исходя из того, "что русский император и его министр -- первые и единственные люди, которые поняли его, он уверен, что Его Величество примет во внимание его просьбу и все, что с ней связано, но, что для этого безусловно необходимо отказаться от всех полумер, которые могут затянуть, может быть, на год, а то и на два, неопределенное положение обеих империй и, без coмнения, доведут их до ссоры". Стало быть, прежде всего необходимо, чтобы император Александр, не пускал в свои гавани те шестьсот судов, на которых сложены остатки британского богатства; чтобы он снова выкинул в море то, что оно выбросило к нему на берег после громадного кораблекрушения, а то -- и это еще лучше -- он может, впустив их, завладеть ими и объявить их своей законной добычей. Эта суровая мера, обогатив его казну, довершит финансовый крах англичан, за этим вскоре последует мир, и цель союза будет доступна. Вот тема, которую Наполеон развивал в двадцати различных видах. Несмотря на тысячи отклонений в сторону, он постоянно возвращался к ней самыми неожиданными подходами, всякий раз приводя новые факты, новые доказательства и соображения и, наконец, в заключение разговора, передал в руки Чернышева письмо императору Александру, составленное в следующих выражениях:
   "Мой Брат, Ваше Императорское Величество, прислали мне чудных лошадей, за что спешу принести Вам мою благодарность".
   "Англичане сильно страдают от присоединения Голландии и от моего приказания, занять порты Мекленбурга и Пруссии. В Лондоне каждую неделю происходят банкротства, приводя Сити в замешательство. Фабрики стоят без работы; магазины завалены товаром. Я только что приказал забрать во Франкфурте и Швейцарии громадное количество английских и колониальных товаров. Шестьсот английских судов, скитавшихся в Балтийском море, не были приняты ни в Мекленбурге, ни в Пруссии и направились к владениям Вашего Величества. Если вы примете их, война затянется; если же задержите и конфискуете их груз, -- тогда ли, когда суда будут в ваших гаванях, или же когда товары будут уже свезены на берег, -- удар нанесенный Англии, будет ужасен. Все эти товары принадлежат англичанам. Мир или продолжение войны в руках Вашего Величества. Вы желаете и должны желать мира. Ваше Величество может быть уверенным, что мы добьемся мира, если вы конфискуете эти шестьсот судов и их груз. Какими бы бумагами они ни были снабжены, под каким бы именем ни скрывались -- французским, немецким, испанским, датским, русским, -- Ваше Величество может быть уверен, что они принадлежат англичанам".
   "Граф Чернышев, который возвращается к Вашему Величеству, отлично держал себя здесь".
   "Мне остается только просить Ваше Величество всегда рассчитывать на мои неизменные к вам чувства, которых не могут поколебать ни время, ни события".
   Кроме изложенной в этом письме просьбы, Чернышеву поручено было передать на словах еще другую, которую Коленкуру предписывалось поддерживать всеми силами. Дело шло о Швеции. За несколько дней до этого недовольство Наполеона Швецией снова усилилось. Дело в том, что стокгольмский кабинет только делал вид, что желает исполнять принятые на себя обязательства. Он все время изобретал предлоги не прерывать сношения с англичанами и просил отсрочки. Правда, Наполеон надеялся, что Бернадот, по приезде в Стокгольм, сдержит слово и заставит объявить войну англичанам, но, вместе с тем, чтобы сломить сопротивление Швеции, он искал и другие средства воздействия на нее. Он сделал посланнику Швеции жестокую сцену. Его выкрики доносились до соседних комнат, так что дежурные офицеры, находившиеся рядом с кабинетом императора, сочли нужным из скромности удалиться. "Швеция, -- говорил он барону Лагельбиельке, сделала мне в этом году зла больше, чем пять коалиций, с которыми я справился. Она одна, что ли хочет служить складом, откуда все английские и колониальные товары могут найти свободный доступ на континент? -- Ну, нет! Если бы даже появился новый Карл XII и стал лагерем на высотах Монмартра, он не добился бы этого от меня.[625] Его гнев был непритворным, но, прежде всего, тут был расчет. Император высказывал свою угрозу в такой резкой форме, потому, что не был в состоянии нанести Швеции удара, так как, в силу своей отдаленности и своего почти островного положения она была недоступна для нас, вне нашего нападения. Но ведь есть косвенный путь добраться до нее. Ведь наш союзник, владения которого прилегают к Швеции, может оказать на ее решения спасительное давление. Одно слово царя, в котором Швеция почувствовала бы возможность вооруженного вмешательства, одно данное царем предостережение, за которым бы можно было предвидеть вторжение русских войск, сделало бы гораздо больше, чем все свирепые слова Франции. Слово царя придало бы силу и значение словам Наполеона. Наполеон мог только свирепствовать, но важно было не это: вся суть была в том, чтобы Россия стала в угрожающую позу. Поэтому император решил просить Александра, чтобы он обратился к правительству короля Карла XIII с строгим внушением, чтобы он напомнил ему о его обязанностях, потребовал бы войны с англичанами а, главным образом, конфискации сваленных в доках Готенбурга колониальных товаров. Возвращаясь, таким образом, к намеченному в Тильзите плану, Наполеон старается воспользоваться Россией для того, чтобы оказать давление на весь Север, чтобы возбранить англичанам туда доступ, закрыть их торговле последние места сбыта и быстро довести их до унизительной капитуляции, "В настоящее время, писал Шампаньи Коленкуру, это единственный предмет его политики. Успех его последних мер заставляет его придавать громадную цену тому, чтобы они всюду применялись, и, притом, настойчиво и строго, до тех пор, пока, они не приведут к желаемой цели -- миру".[626]

II

   Есть основание думать, что наши просьбы не повлияли на императора Александра в желаемом смысле и не изменили его дальнейшего поведения. Мнение его уже установилось, и решения были приняты. Он признавал обязательства, вытекавшие из заключенного в Тильзите договора и из войны с Англией, т. е. изгнание кораблей бесспорно английского происхождения; он не спорил против этого; более или менее добросовестно исполнял эти постановления, но и cлышать не хотел о том, чтобы подчиниться мерам, которые Наполеон опубликовал в простом декрете о нейтральных судах и не признавал за ним права предписывать законы всей Европе.
   Сверх того, хотя Наполеон и был прав, утверждая, что почти все нейтральные суда и плавали за счет Англии и что единственным средством добраться до врага было нанести ему удар в лице его самых полезных сотрудников, но своими поступками он ослабил значение своих доводов. Считая себя вправе запрещать другим поддерживать даже косвенные торговые сношения с Англией, он, в интересах французского народа, не лишал себя возможности заключать непосредственно с нею некоторые торговые сделки. Французские суда, снабженные особыми разрешениями, возили на Британские острова продукты нашего земледелия и нашей промышленности. В обмен они привозили некоторые колониальные товары, без которых Франции трудно было обойтись. Недавно одно из судов с таким разрешением было в русском порту. Таким образом, русское правительство получило доказательство существования разрешенной Наполеоном противозаконной торговли и накрыло императора в нарушении его собственных постановлений.
   Правда, Наполеон, мог ответить, что он никогда не запрещал своим северным союзникам пользоваться особыми разрешениями, что он даже советовал это, что дозволенная, таким образом, торговля, завися исключительно от доброй воли государей, могла быть использована ими, как средство помочь их подданным пережить трудное время, не облегчая в значительной степени тяжелого положения врага, тогда, как наплыв нейтральных судов в русские порты, в том виде, как это подготовлялось, сводило почти к нулю результаты блокады. Правда и то, что, когда в 1807 г. император Александр сразу порвал прямые сношения с Англией и закрыл произведениям России главный их рынок, он наложил на своих подданных не менее неожиданную и гораздо более тяжелую жертву, чем дополнительные строгие меры, о которых просили его теперь. Но то было в 1807 г. Тогда он горел желанием угодить Наполеону, верил в благотворное влияние союза и ждал от него сказочных результатов. Не будучи, подобно другим государям, в тисках Наполеона, он подчинился его нравственному авторитету. В конце 1810 г., когда он разочаровался в союзе, когда познал, какие тернии и опасности таит он в себе; когда он готов был отказаться от некоторой части приобретенных благодаря союзу выгод и даже собирался наградить Австрию частью княжеств, он уже не хотел, ради чужого ему интереса, усугублять страдания своего народа и запрещать ему вести торговлю с Англией. Сверх того, теперь он не хотел гибели англичан, видя в их сопротивлении последнюю гарантию против окончательного порабощения Европы, и его отказ, хотя он и объяснял его причинами частного и экономического характера, обусловливался, главным образом, соображениями высшей политики. Императоры разошлись в способах действий потому, что преследовали разные цели. Их разномыслие по вопросу о блокаде только вызвало наружу давно существующий антагонизм. В истории их ссоры разлад по поводу блокады являлся следствием, а не причиной их дурных отношений; он был результатом давно прекратившейся между ними дружбы.
   Румянцев еще раньше сказал Коленкуру, что принятие в России новых тарифов будет делом неудобоисполнимым и пагубным. "Император, -- сказал он, -- готов всеми способами вредить Англии, но не следует вредить себе больше, чем врагу".[627] После наших первых просьб по вопросу о нейтральных судах, Александр имел объяснение с посланником в двух продолжительных беседах. Он говорил спокойно, cдержанно, любезно, но его слова были настолько определенны, что не оставалось ни малейшего сомнения насчет его отрицательных намерений. В продолжение трех лет, -- говорил он, -- он всегда делал больше, чем требовалось обязательствами, возложенными на него договорами и дружбой к императору. "Поступки, слова, письменные акты -- все доказывает, как он старался сделать все, что могло быть полезно и даже просто приятно его союзнику"[628]. Он более, чем кто другой, наносил вред англичанам, он и теперь готов вредить им, но желает сам быть судьей тех способов, которые позволяют ему выполнить его намерения. Рекомендованные ему меры могут быть хороши и действительны в других государствах, но в России они не отвечают ее интересам и нуждам. Русские не могут подчиняться правилам, выработанным и приноровленным для других: это причинит им непосильные тяготы. "Мы не можем, -- сказал царь Коленкуру, -- шить себе одежду на ваш рост".[629] По словам царя, к нейтральным судам в русских портах относятся с недоверием. Их подлинная национальность и происхождение их груза проверяется осмотром судовых документов. Установлен строгий контроль, он поручен особым чиновникам, назначенным на эту должность за их безупречную честность и строгое отношение к своим обязанностям. Он оставил за собой право лично пересматривать документы и выносить окончательное решение в каждом отдельном случае. Он готов отнестись к этому делу с удвоенным вниманием, но не может допустить, чтобы между нейтральными судами не было известного числа невинных, которых нетрудно смешать с виновными. Он не хочет подводить всех под одну мерку и не закроет своих гаваней всем торговым судам, которые покажутся в открытом море. В ответ на привезенное Чернышевым письмо императора он благодарил Наполеона за письмо и в сотый раз повторил свои обычные уверения. "Все, что Ваше Величество высказали мне о своей политике и о своих личных чувствах ко мне, -- писал он, -- доставило мне громадное удовольствием, тем более, что эти чувства вполне соответствуют чувствам, которые я питаю к Вашему Величеству и которые неизменны. Подобно вам, я ничего так не желаю, как продления союза, связующего обоих императоров и обеспечивающего спокойствие Европы. Вы, Ваше Величество, также могли убедиться, что и я, с своей стороны, не упускал случая открыто заявить о существующем между нами самом тесном единении". Что же касается практических способов достигнуть цели этого единения, то Александр только вскользь упомянул о возникшем между ними спорном вопросе. Он осторожно дал заметить, что устанавливает известное различие между английскими и нейтральными судами, и сделал вид, что понял, будто Наполеон пишет ему исключительно об английских судах. Далее он безусловно отрицал прибытие в его гавани вышеуказанного торгового флота. "Меры против английской торговли, продолжал он, соблюдаются во всей строгости; множество произведенных в моих гаванях конфискаций доказывают это. За это время едва ли прибыло шестьдесят судов разных наций. Нельзя рассчитывать на прибытие новых судов, так как вход в некоторые гавани уже покрылся льдом. Во всяком случае, число этих судов может быть только самое ничтожное. Те же строгие меры будут применены и к ним. Так что те шестьсот судов, о которых пишет мне Ваше Величество, по всей вероятности, вернутся в Англию"[630]. В сущности, нельзя было доказать, что нагруженные английскими товарами нейтральные суда все гуртом ломились в русские гавани. Обыкновенно они собирались в Готенбурге, который с каждым днем все более делался гаванью для торговых судов, где они запасались всем необходимым. Здесь была их главная квартира. Отсюда они направлялись поодиночке или небольшими партиями к берегам соседней империи, где находили радушный прием. Кроме того, часть сложенных в Готенбурге грузов увозилась внутрь Скандинавского полуострова и направлялась к северу до Ботнического залива. По переправе через это внутреннее море, колониальные товары ввозились в Россию, где и сбывались, или же спускались к югу и наводняли Германию. Таким образом, Россия, подобно фильтру, изо дня в день, незаметным образом пропускала через свои владения запрещенные товары. Закрытие шведских гаваней могло бы пресечь зло в самом корне. Оно нанесло бы удар в том месте, откуда в длинный обход отправлялись товары не только для России, но и для Европы. Сделать это было тем более важно, что, по словам царя, он не в силах запретить совершенно их ввоз на свою собственную территорию. Таким образом, вопрос касался Швеции, по меньшей мере, в той же степени, как и России, и Александр сам обратил на это обстоятельство наше внимание. За несколько недель до этого, он сказал Коленкуру: "Настоящее складочное место английских товаров, главный пункт контрабанды -- Готенбург... Его и нужно закрыть. Если с приездом принца Понте-Корво у Англии будет отнято это место сбыта, этим будет нанесен удар, который, действительно, даст себя почувствовать в Сити Лондона".[631]
   Когда Александр давал этот совет, он и не подозревал, что Наполеон в скором времени поймает его на слове и обратится к нему с просьбой посодействовать закрытию шведских гаваней. Узнав о втором пункте нашей просьбы, Александр был в большом затруднении. Он вовсе не хотел натравлять на англичан лишнего врага: но, главным образом, не хотел вредить самим шведам, так как его не покидала мысль не только отвратить их вражду, но и привлечь их на свою сторону. Избрание Бернадота не создавало препятствий его плану, напротив, оно могло способствовать его осуществлению.
   Прибыв в середине октября в Стокгольм, новый наследник престола занял положение, которое могло вполне успокоить наших врагов. Он объявил войну англичанам только для виду, так как за этой демонстрацией до сих пор не последовало ни одного враждебного поступка, ни одной конфискации. С первых же встреч с русским посланником, Бернадот был на редкость любезен и милостив с ним. Он простер своe внимание до того, что написал царю письмо, в котором в самых изысканных выражениях высказал желание жить в дружбе с соседями. Можно ли было на основании такой предупредительности вывести заключение, что бывший маршал не был "человеком, преданным императору Наполеону".[632] Восстановив в памяти свои личные впечатления, Чернышев высказал это как непреложную истину. Во время своего пребывания в Вене и во Франции, молодой офицер имел и случай сблизиться с принцем Понте-Корво, и достаточно времени изучить его. Он почуял в нем человека недовольного, завистливого, одного из тех людей, которых и благодеяния, и упреки озлобляют в одинаковой степени. Исходя из этого, он считал возможным использовать во вред Наполеону драгоценный качества этого желчного, злопамятного человека, не говоря уже о тех вполне законных причинах, которые препятствовали Швеции всецело перейти на сторону Франции. Ободренный этими сведениями, Александр с некоторых пор упорно предавался самым смелым надеждам. Каков был бы удар, если бы ему удалось похитить у Наполеона одного из его свитских генералов и превратить в агента России имперского маршала, назначенного главнокомандующим целым народом.
   Но как поверить в чувства наследного принца, как поддержать его намерения? Как подойти к нему и, не возбуждая подозрения, осторожно поговорить с ним? Просьба Наполеона давала средство к этому. Опираясь на наши просьбы, царь мог, под предлогом придать большой вес предостережениям России, под маской агента, посланного в Стокгольм со специальным поручением, отправить к принцу доверенное лицо. В глазах Франции это будет агент, которому поручено сделать желаемое Наполеоном внушение, в действительности же он должен говорить как раз противоположное. Вместо угроз он должен ободрить и не скупиться на успокоительные слова; его истинная задача -- войти в сношения с Бернадотом и вызвать его на более откровенные разговоры.
   Благодаря давнему знакомству с принцем, Чернышев мог лучше всякого другого выполнить это щекотливое поручение. Ему было поручено доставить в Париж ответ Александра на императорское письмо от 23 октября, но при этом он получил приказание ехать через Стокгольм. В письме к императору Александр объяснял витиеватую фразу Чернышева, которая дает понятие, до какой степени он обладал искусством скрывать свои мысли и намерения за безупречными по искренности и правдивости фразами. "Мне кажется, что полковник Чернышев сумел снискать благосклонность Вашего Величества, почему я и избрал его для передачи этого письма, -- писал он. -- Я приказал ему ехать через Стокгольм, дабы объявить шведскому правительству о желании Вашего Величества, чтобы я поддержал шаги, сделанные вами с целью понудить Швецию порвать с Англией, хотя мною уже получено известие, что это сделано". Эта фраза и по духу, и по букве вполне отвечала истине. Да, Чернышеву поручено сказать, как страстно, как упорно желает Наполеон, чтобы Россия обратилась к Швеции с протестом и угрозой, только, согласно инструкции, Чернышев тотчас же должен прибавить, что Александр решил не обращать внимания на это желание, что он предоставляет Швеции вполне располагать своими решениями, что она может избрать относительно Англии то поведение, какое ей будет угодно, и может не принимать участия в морской войне. Одним словом, истинная цель поездки а Стокгольм состояла в том, чтобы дать понять, что показную ее задачу никоим образом не следует выполнять. Выдавая, под предлогом исполнения желаний императора его намерения Швеции, Александр надеялся создать себе право на ее благодарность и положить начало примирению, а, может, и прочной дружбе с нею. Таким образом, императоры по-старому стараются тайком оспаривать один у другого позиции, которые дадут им возможность наблюдать друг за другом и успешно вести борьбу. Как только в этой непрерывной игре Наполеон делает какой-нибудь ход, Александр тотчас же протягивает руку, чтобы использовать его во вред своему противнику. Всячески добиваясь склонить на свою сторону Польшу и Австрию, он старается завладеть и Швецией; но в этот раз, далеко шагнув вперед в двуличии, он прикрывает свои происки личиной уступчивости, желанием угодить императору. Просьба Франции об услуге дает ему случай не только не оказать ей услуги, но даже повредить ей.
   Чернышев уехал в Стокгольм в последних числах ноября. Чувствуя, что выступает на первые роли, что значение его возрастает, в восторге от поручения, отвечавшего его вкусам и талантам, он бодро пустился в путь и храбро боролся с трудностями, которые создавали ему во время его зимнего путешествия и природа, и дурное время года. Во время переправы через залив ему пришлось пробираться между Аландскими островами "частью пешком, по чрезвычайно тонкому льду, частью на лодке".[633] Буря задержала его на три дня на пустынном островке, вследствие чего он мог приехать в Стокгольм только ночью с 1 на 2 декабря, страшно измученный и полузамерзший. Оказанный ему в шведской столице прием вернул ему силы. Тотчас по приезде его предупредили, что наследный принц будет очень рад повидаться с ним. Следовало только, чтобы молодой путешественник, по правилам этикета, был сначала представлен Карлу XIII. Чернышев исполнил эту формальность, и тотчас же после аудиенции у короля русский посланник, генерал Сухтелен, проводил его к Бернадоту. Шведский министр иностранных дел Энгерстрем присутствовал при свидании в качестве четвертого свидетеля. Увидев Чернышева, Бернадот тотчас же пошел ему навстречу, бросился ему на шею в буквальном смысле этого слова и несколько раз крепко облобызал. Благодаря присутствию обоих министров, сцена свидания ограничивалась некоторое время этой пантомимой и обычными уверениями в дружбе, но, "когда принц отошел немного от присутствующих", Чернышев, улучив минуту, намекнул ему, что у него есть к нему поручение, которое должно устранить нежелательное недоразумение по поводу личных чувств русского императора, и что он просит Его Высочество соблаговолить дать ему частную аудиенцию. Крайне заинтересованный, Бернадот назначил свидание на другой день, в воскресенье, после проповеди. (С тек пор, как Бернадот вступил на Шведскую землю, он сделался усердным лютеранином и считал долгом добросовестно соблюдать все обряди религии, которых крепко держались его будущие подданные). Но, с ужасом думай о России, он, не откладывая до завтра, решился осведомить Чернышева со своими взглядами на политику, которой хотел держаться по отношению к ней. Он ничего так не желает, -- сказал он, -- как поддерживать с Россией наилучшие отношения и никогда не делал ей ни малейших затруднений. "Его Императорское Величество может двинуть свои войска на Восток, на Юг, на Запад", -- Швеция будет спокойна. Швеция отлично понимает, что ее безопасность зависит только от соседнего государства. Она может забыть весь свет, но не Россию. Все это было сказано второпях, полушепотом, но горячим и убежденным тоном. Затем, подойдя к присутствующим, принц "говорил только о безразличных вещах" В воскресенье после проповеди, когда они свиделись без свидетелей в кабинете принца, тот первый заговорил вполне откровенно. Он сказал, что будет говорить, "как с самим собой". Правда ли, -- спросил он, что Россия хочет принудить Швецию к известным решениям? Если это так, то Россия более, чем достигла этого, так как только страх ее вмешательства привел к объявлению войны англичанам -- к этому гибельному для страны поступку. Конечно, справедливость требует, чтобы и Швеция "внесла свою лепту в дела континента". Но отчего же не принять соображение ее положения и ее средств? Более восьми, или десяти месяцев она, не в силах обойтись без доставляемых ей Великобританией колониальных товаров, что же касается конфискации уже выгруженных и сложенных в амбарах товаров, то об этом нечего и думать. Этого не допускают ни уважение к частной собственности, ни законы Швеции. К тому же, Бернадот крайне скептически, относился к мысли воздействовать на Англию применением этих строгих мер. По его мнению, тормоз к установлению всеобщего мира был не в Англии, и, не произнося пока имени Наполеона, а пользуясь только перефразировкой, он дал понять, что главное препятствие к миру заключается "в честолюбии и эгоизме французского правительства".
   Из последней фразы Бернадота, полной задних мыслей, Чернышев понял, что может говорить безбоязненно и что его секретные сообщения встретят радушный прием. В своем донесении царю он говорит: "Подметив истинные чувства принца к Франции и видя, что он по-прежнему откровенен со мной, я сказал ему, что император Наполеон действительно обращался к Вашему Величеству с просьбой поддержать предъявленные им к Швеции требования, но, ввиду того, что со времени Фридрихсгамского мира требования и интересы политики Вашего Величества вынуждают вас желать внутреннего процветания Швеции и сохранения существующих между Россией и Швецией дружественных отношений, вы никоим образом не желаете оказывать давление на волю и решения Швеции, что в этом случае, как и во всех других, она может руководствоваться только своими собственными интересами, без всякой помехи с вашей стороны".
   Едва были произнесены эти слова, как на лице Бернадота явилось выражение величайшего удовольствия, почти восторга; как будто с него свалился тяжкий груз. Он сказал, что теперь ему возвращен покой. Как бы в ответ на полную откровенность Чернышева, он, без всяких околичностей, заговорил о неприятном и тяжелом положении, в какое ставили его французские требования. Разве такого обхождения должен был ожидать он "от государства, которому своей тридцатилетней службой приносил пользу, а, может быть, и честь, разве мог он ожидать чего-нибудь подобного от императора Наполеона, которого изо всех сил поддерживал в известные времена и неоднократно выручал из неприятных и затруднительных положений?" Заговорив на эту тему, он уже не сходил с нее, -- и дал заметить и свою беспредельную преданность шведам, и дурные чувства, которые таил в душе против старого товарища по оружию, вcя вина которого состояла в том, что он так страшно обогнал его на пути карьеры, начатой ими в одно время. В этом отношении одна фраза всецело выдала его. "К несчастью, -- сказал он, -- судьбе угодно было, чтобы из товарища я сделался подданным". Но, прибавил он, хотя он и простой маршал, он покраснел бы от стыда, если бы ему пришлось рабски подчиняться всем причудам деспотического характера; тем более он не должен переносить "подобных нагоняев" теперь, когда доблестная нация оказала ему честь, избрав его своим главой. Не довольно ли и того, что он привез в подарок шведам разорительную войну. Далее он говорил, что его мучит мысль, что он так дурно отплатил Швеции за здоровье, что эта мысль составляет несчастье его жизни; что он никогда не утешится. Его высокопарные и пылкие выражения, свойственные южанам оживленные жестикуляции, напыщенная речь, до гасконского произношения включительно, от которого он никогда не мог отделаться -- все это придавало еще более пикантности странным признаниям, которые с наслаждением выслушивал Чернышев.
   Видя, что Бернадот заговорил без удержу, Чернышев не прерывал его и только изредка вставлял свое слово с целью добиться от него еще более важного признания. Вскоре, как бы желая отблагодарить императора Александра за благосклонно-сочувственное отношение к его тяжелому положению, в особенности за то, что тот входит в его положение, и, сильнее подчеркивая сказанное им накануне, Бернадот сказал, что от своего имени и от имени шведского правительства обязуется честным словом: "ни при каких обстоятельствах не предпринимать ничего такого, что мало-мальски могло бы причинить неудовольствие" Его Величеству, императору, всей России. Он сказал, что не примет участия ни в чьих распрях, никогда не будет действовать заодно ни с Польшей, ни с Турцией, даже тогда, когда инициатива враждебных действий будет исходить от Петербурга. "Его Императорское Величество может вести войну с Константинополем, Веной или Варшавой, и Швеция не шелохнется. Жить всегда в единении с Россией -- вот ее единственная цель". С этих пор Россия должна смотреть на нее "как на свой верный сторожевой пост", и верить, что новый наследный принц "стал человеком, всецело преданным Северу". Такими речами, продолжавшимися в течение двух часов, Бернадот преисполнил сердце Чернышева радостью и надеждой. В заключение, желая сделать еще шаг к сближению, он пригласил Чернышева на другой день позавтракать запросто, вдвоем.
   В период этих разговоров французский представитель в Швеции бессознательно оказал содействие планам Чернышева и облегчил его задачу. Барон Алькиер был человек деятельный, с твердым характером. К несчастью, как бывший член Конвента, где он подавал голос за самые гнусные меры, он сохранил от своего якобинского прошлого оттенок резкости и нетерпимости. Он был груб в обращении, обладал полным отсутствием такта и в придачу ко всему этому сохранил замашки члена народного Конвента. Вместе с тем, дурно сложившаяся семейная жизнь и незаконная семья, которую он привез из Неаполя в Стокгольм, не позволили ему бывать в свете, где, по своему положению, он должен был играть выдающуюся роль. Это ложное положение, причинявшее ему немало страданий, делало его еще более желчным и раздражительным. Из-под вышитого мундира дипломата в нем проглядывал характерный, своенравный революционер, и, что еще хуже -- революционер ожесточенный. Его слова дышали надменностью, язвительностью и задором; он только тем и занимался, что бранил правительство и страну, при которых состоял представителем.
   О наследном принце он говорил в совершенно неприличных выражениях. Он охотно допускал, что "принц добрый малый, добрый человек и не без талантов", но с южной, горячей, "вулканической головой". Он говорил, что принц легко поддается самым разнородным внушениям, что у него на дню семь пятниц, никакой последовательности в мыслях; полное или почти полное отсутствие характера -- ничего такого, что требуется от него, как от человека, на долю которого выпала задача овладеть положением в тяжелые времена и подавить волнения, сделавшиеся в Стокгольме хроническими и заставляющие думать "о временах террора во Франции". Принц, говорил он, никогда не сумеет восстановить порядок хорошим государственным переворотом, а, между тем, это единственное "что могло бы спасти Швецию". Шведов же Алькиер считал народом легкомысленным, заносчивым, пустомелями и называл "северными гасконцами". Впрочем, он признавал, что положение их отчаянное, что полный разрыв с Англией поставит их в самое бедственное положение, и не скрывал, что в инструкциях ему предписано требовать почти невозможного. Тем не менее, говорил он, раз такова воля императора, следует, чтобы невозможное свершилось. Он говорил это всякому встречному и более всего Чернышеву. Чтобы доказать, что Франция располагает Россией, он делал вид, что состоит в самых близких отношениях с эмиссаром русского двора, относился к нему с полным доверием, -- что было громадной ошибкой с его стороны, -- и распространял по городу, что флигель-адъютант царя приехал исключительно с целью вразумить упрямую Швецию.
   Своими оскорбительными речами, которые не оставались неизвестными Бернадоту, он, без всякого повода, без всякой надобности, обижал и раздражал принца. В тот день, когда Чернышев завтракал у Бернадота, тот, лишь только сели за стол, "выслал лакеев" и тотчас же в выражениях, полных горечи, намекнул на слова французского посла и на приписываемые им России намерения. Видя, как он расстроен и удручен, Чернышев счел это обстоятельство чрезвычайно удобным, чтобы повторить свои утешительного свойства сообщения и постарался посильнее подчеркнуть их значение, ибо, думал он, при данных условиях они должны произвести еще большее впечатление. Поэтому он еще раз сказал, и положительно утверждал на все лады, что Россия никогда не примкнет ни к каким принудительным и суровым мерам против Швеции; что его государь нарочно прислал его, чтобы, полагаясь на скромность принца, передать ему свое непоколебимое решение.
   При этих словах, вполне успокоившись, вне себя от радости, Бернадот не знал, как выразить свою благодарность. Он придумывал, как бы придать большую цену вчерашним уверениям. Накануне он дал честное слово никогда ничего не предпринимать против России, теперь же он давал клятвенное обещание и заговорил уже о письменном обязательстве. В дальнейшем разговоре он выставлял себя жертвой Наполеона. Его чрезмерное, мешавшее ему верно смотреть на вещи, тщеславие заставляло его иногда делать наивные промахи. Так он додумался до того, -- и не на шутку воображал это, -- что император завидует ему. -- Император, -- сказал он, -- всегда обставлял его так, чтобы погубить его, что "император очень заботился, чтобы одной славой на свете было меньше. Если он так сурово относится к Швеции, то, конечно, делает это не только из желания властвовать над всем миром, но также и "из чрезвычайного нерасположения к нему", из желания напакостить и сделать неприятное ему, Бернадоту. А между тем, сколько услуг оказал маршал Бернадот своему бывшему главе? Из каких только затруднений не помогал ему выкручиваться? Он неумолкаемо говорил о своей самоотверженности, о своем бескорыстии, и все его слова клонились к тому, чтобы доказать, что Наполеон был ему всем обязан и всегда платил ему черной неблагодарностью. Но, -- сказал Бернадот, возвращаясь к прежней теме разговора, -- тона, принятого с недавнего времени со Швецией, нельзя допускать во второй раз, и, воодушевляясь мало-помалу, опьяняясь своими собственными словами, он не удовольствовался обещанием России доброжелательного нейтралитета, а дошел до того, что начал строить предположения о разрыве и войне с Францией. Он скорее готов "с честью погибнуть с оружием в руках, -- говорил он, -- но не позволить унизить нации, которая избрала его своим вождем. Если Россия не вмешается в дело, император Наполеон не будет в состоянии добраться до нее, да если бы он и смог сделать это, посмотрим еще, чью сторону возьмут французские солдаты, раз они будут на шведской территории. Солдаты хорошо знают его, любят и уважают; он командовал ими во многих случаях и может до известной степени рассчитывать на них".
   "В это время, -- прибавляет Чернышев в своем донесении, -- разговор был прерван, и принц, которому нужно было ехать на парад, пригласил и меня. Перед фронтом Чернышев увидал снова того блестящего генерала, которого знавал в армии на Дунае, вождя с осанкой Марса, с орлиным взглядом, с развевающимися по ветру густыми волосами. Что его особенно поразило в Бернадоте, так это полная непринужденность, с какой он вошел в свою новую роль. Ничто не давало в нем чувствовать случайного человека; ни одного неверного или неуместного движения. С спокойным достоинством делал он смотр войскам, прекрасно держал себя перед собравшимся народом, принимал прошения, раздавал деньги бедным, принимал почести и приветствия, как будто был рожден царствовать.
   Бернадот расстался с Чернышевым только для того, чтобы отправиться к королю, которому оказывал самое глубокое почтение. На другой день он снова пожелал повидать русского офицера. На этот раз он оставил его у себя завтракать и обедать. Ввиду того, что Чернышев не мог дольше откладывать своего отъезда в Париж, принц, прежде чем окончательно расстаться с ним, передал ему одно письмо для, императора Наполеона, другое -- принцессе Полине. В первом он просил небольшой отсрочки для выполнения своих обещаний, во втором просил принцессу Полину быть его заступницей. Он просил и Чернышева оказать ему в Париже ту же услугу, т. е. взять под свою защиту его дело, ознакомить императора с печальным положением Швеции и просить снисхождения. Дело в том, что пока еще он боялся держать себя вызывающе с Наполеоном, и одну из причин, заставивших его отложить ссору, он не скрыл от своего нового друга. "Принц, -- писал Чернышев, был настолько откровенен, что сказал мне, что вынужден сдерживать себя, ибо Швеция так бедна, что ему необходимо извлечь из Франции все свое имущество до последнего франка.
   Но эта благоразумная осторожность не помешала ему, несколько минут спустя строить самые геройские планы. Пусть Наполеон, -- говорил он, воздержится от нападения на Швецию; он может наткнуться "а вторую Испанию. "Если воодушевить шведов и талантливо руководить ими", их можно сделать непобедимыми -- и Бернадот уже видел себя укрывшимся в северных льдах, окруженным верным народом, подающим миру великий пример твердости и отваги.
   Придумав для себя эту блестящую роль, он хвастливо рисовался в ней перед своим слушателем. Несмотря на то, что увлекаясь пылким воображением и страстью к хвастовству, он позволял себе иногда строить и развивать подобные планы, в нем было слишком развито понимание истинного положения вещей, чтобы серьезно останавливаться на своих мечтаниях. Осторожный и предусмотрительный, несмотря на свое фанфаронство, он думал про себя, что по всей вероятности, и для усыновившего его отечества, и для него лично ссора с Францией будет менее опасна, чем ссора с Россией; что они могут оставаться даже в выигрыше, и в этом-то отчасти и был секрет его поведения. По его мнению, предполагая даже, что победоносная война вернет шведам Финляндию, успех этот будет слишком кратковременным. Он будет только поводом к целому ряду войн, и победа, в конце концов, останется за тем, у кого больше батальонов, т. е., за государством, располагавшим сорока миллионами человек против четырех. Наоборот, если Швеция примирится с потерей Финляндии, если она бесповоротно откажется от мысли вернуть свои потери на континенте, если ограничит свои задачи Скандинавским полуостровом и на нем спокойно будет расширять свои владения, она не только обезоружит вражду своей грозной соседки, но и приобретет в ней покровительницу, и, таким образом, обеспечит безопасность своей единственной незащищенной границы. Устранив себя от Европы и ее великих дел, она поставит себя в более скромное, но зато более верное положение, положит начало своему спокойствию в будущем, не отказываясь, однако, от права получить немедленно весьма ценные возмещения. Не выгоднее ли ей искать не реванша, а компенсации? Вместо того, чтобы упорно смотреть на Восток -- на Финляндию, отчего не обратить свои взоры на Запад -- на Норвегию, которая как бы сама собой напрашивается ей в вознаграждение? По приезде в Стокгольм Бернадот в главных чертах предусматривал этот план, который ему пришлось осуществить впоследствии и который дал ему случай сыграть в истории роль не столько славного, сколько полезного деятеля.[634] Но он не смотрел еще на этот план, как на нечто непреложное. Склонный преувеличивать значение своих наблюдений, Чернышев, без сомнения, зашел слишком далеко, донося в Петербург, что император Александр отныне же мажет располагать наследным принцем и вертеть им, как ему угодно.[635] Как человек практичный, Бернадот будет считаться с обстоятельствами и руководствоваться их указаниями. Во всяком случае, корда наступит для него время окончательного решения, главную роль будут играть два элемента, с которыми он сроднился: политическая идея и страсть. С одной стороны, создавшееся в его уме представление об истинных интересах Швеции, с другой -- ненависть к Наполеону всегда будут давать сильный перевес в пользу России! Быть может, Чернышев и заблуждался, приписывая уже теперь непреодолимую силу этим двум двигателям, но он отлично подметил и тот и другой двигатель, и, по всей справедливости, мог похвастаться, что не только подметил, но и сумел воспользоваться ими. Для этого стоило пожертвовать несколькими днями и задержать доставку письма, в которой Александр отвечал на требования Франции вежливо, но уклончиво.

III

   Еще задолго до приезда Чернышева Наполеон из других источников узнал, что Россия откажется присоединиться полностью к его системе ведения войны. В последних числах октября Куракин передал ноту, в которой его правительство, вместо того, чтобы высказаться по двум вопросам -- о тарифах и нейтральных судах -- ограничилось неопределенными обещаниями содействия и утверждения строгого надзора за судами. В это время с Севера прибыли знаменательные вести. Часть собравшихся в Балтийском море судов, полное число которых дошло теперь до тысячи двухсот, выгрузили свою кладь в России. Громадный транзит товаров по-прежнему шел через Россию, наводнял колониальными товарами великое герцогство и снабжал ими Германию. Под впечатлением этих фактов Наполеон приказывает приготовить ответ на ноту Куракина. Он хочет, чтобы он был составлен "крайне вежливо и мягко", но содержал в себе "истины, которые не мешали бы знать России"[636]. В нем, в весьма энергичной форме будут воспроизведены все наши доводы и наши просьбы, и в заключение будет сказано: "Доколе английские и колониальные товары будут идти через Россию в Пруссию и Германию, доколе мы будем вынуждены задерживать их на границах, до тех пор будет очевидным и тот факт, что Россия не делает того, что надлежит, дабы нанести вред Англии".[637] Набросав план этой ноты, император поручил Шампаньи оформить ее, как вдруг в первой половине ноября получил отчет о разговорах Александра с Коленкуром, в которых царь принципиально высказался против поголовного изгнания нейтральных судов. По этому заявлению о невозможности согласиться на его просьбы, которое как бы заранее служило ответом на его письмо, он понял, что ему сказано достаточно. Теперь он потерял всякую надежду на то, что его выслушают с должным вниманием и исполнят его просьбы и понял, что Россия никогда не поможет ему доконать Англию.
   На этот раз он затаил гнев. Ускорение разрыва не было в его интересах, поэтому он сдержался и скрыл свои чувства. К тому же, сознавая, что у него нет законного основания быть требовательным и что Россия, отклоняя его просьбы, не давала ему никакого права выразить ей свое неудовольствие, он воздержался и от жалоб. Мало того, отказываясь от надежды убедить Александра, он счел бесполезным продолжать и обострять спор, который мог привести преждевременно к раздору. Он переделывает и сокращает приготовленную Куракину ноту, превращая свою горячую просьбу в простую декларацию принципов.[638] У него не вырывается ни одного слова, которое могло бы выдать его враждебное настроение. Он решил, что, когда увидит Чернышева, он "сдержанным тоном, не высказывая ни малейшего гнева", скажет ему, что считал своей обязанностью ознакомить русского императора "с единственным способом покончить с англичанами, но так как император Александр считает, что этот способ не отвечает интересам его страны -- что, может быть, вполне справедливо -- он уже не придает ему столь важного значения".[639] Если, думает он, России для того, чтобы успокоиться насчет наших намерений, нужны только фразы о миролюбии, он не откажет ей в этом удовольствии, на то и Коленкур в Петербурге, чтобы говорить их. Только ради этого он и оставляет там своего посланника, который неизменно пользуется благосклонностью царя.[640] Но не ожидая уже ничего от России, он при достижении цели своими единичными усилиями совершенно перестанет считаться с интересами и обидчивостью Александра. Для борьбы с Англией он без всякого стеснения будет распоряжаться всеми странами, которые занимает своими войсками или удерживает за собой. Он всюду будет действовать сообразно своим необузданным теориям, будет кроить королевства, перемещать границы, распределять и размещать человеческий материал, как будто он знает, что его смелые нововведения еще сильнее вооружат против него Россию, то он немедленно же станет приводить их в исполнение -- прежде, чем мир с Портой вернет войскам царя полную свободу действий. Если после мира на Востоке, который, вероятно, будет заключен в течение будущего года, император Александр будет держаться пассивного положения, если он безропотно примирится с тем, что он будет делать, он предоставит его одиночеству и займется исключительно Англией. Но он считает более вероятным, что, развязавшись с Турцией, Россия открыто перейдет на сторону наших врагов, -- если только они до тех пор не сложат оружия, -- что тогда она сбросит маску с своих враждебных намерений; но к этому времени он и сам успеет усилить свои войска в Германии и восстановит свою великую армию. Тогда в его распоряжении будет огромное количество людей, неизмеримо более того, что он до сих пор вводил в дело; столько войск, что их вполне будет достаточно, чтобы навсегда устранить Россию с европейской сцены или силой заставить ее снова вступить в союз. Мысль, что неизбежно придется кончить этим, что ему предстоит решительная кампания на Севере, представляется ему, как завершение его трудов, и властно овладевает его умом. Теперь перспектива этой кампании, мысль о которой только по временам приходила ему на ум, все ярче выступает из-за нынешних его предприятий. Она непрерывно растет, поднимается над горизонтом и во все более ярких чертах обрисовывается и выступает в тумане будущего.
   В настоящее же время Наполеон считает нужным самовластно пустить в ход целый ряд жестоких мер. Он положительно неистовствует в деле захватов и накладывает самую суровую опеку на те страны, куда ему важно не допускать англичан, или откуда необходимо изгнать их. Что касается Юга, он находит, что наступил удобный момент для окончательного подчинения Испании. На окраине полуострова Массена занял, наконец, Португалию. Он прогнал армию Веллеслея, прошел мимо Каимбры, овладел господствующими над Лиссабоном позициями, и, по последним известиям, находился в пяти милях от Лиссабона. Конечно, трудно судить о ходе и оборотах военных операций, скрытых за густой цепью гор, откуда могли доходить только смутные и преувеличенные слухи об ожесточенной борьбе. Тем не менее, Наполеон ежеминутно ждет известий, что Массена занял Лиссабон, что Веллеслей сел со своими войсками на суда и что Португалия очищена от неприятеля. В надежде на такой благоприятный исход дела, он предписывает правительству в Мадриде начать переговоры с мятежными кортесами Кадикса и в последний раз потребовать от них признания французской династии и Байоннского договора. За это признание он готов согласиться не нарушать целости Испании, в противном же случае, в наказание за ее сопротивление, он просит расчленить Испанию, присоединить к Франции северные провинции, и с высоты своих перенесенных до Эбро границ, всей своей тяжестью налечь на изувеченную Испанию. Склонный по складу характера вести сразу много дел, он желает, чтобы одновременно с покорением полуострова были приняты решительно меры на Северном и Балтийском морях. Откладывая до сих пор, из желания не портить отношений с Россией, решение участи ганзейских городов и прилегающих к ним территорий, теперь он решает присоединить их к своей империи. Это решение созрело в нем уже 14 ноября, через три дня после получения им отказа Александра применять к нейтральным судам выработанные им правила, но об этом решении Европа должна узнать только через месяц из опубликованного сенатского решения.
   Он замещает своих консулов и командующих войсками в Бремене, Гамбурге и Любеке префектами, иначе говоря, подменяет оккупацию присоединением; он ставит в суровые тиски своей администрации те страны, на которые до сих пор распространялась только сфера его влияния, и надеется таким путем отнять у Германии всякую возможность стремиться к независимости. Он думает, что тогда ему легче будет использовать для морской борьбы соединенные под его властью страны, легче будет поднять против врага другие народы и выставить против него новые силы. Главным же образом, он хочет доказать англичанам, что каждый их отказ вести переговоры, каждое проявление упрямства будет стоить им бесспорного бедствия, будет сопровождаться окончательным закрытием какого-нибудь необходимого для их торговли рынка. Весной он объявит им, что единственное средство спасти Голландию и ганзейские города -- это немедленное заключение мира. Лондонский кабинет остался глух к этому предостережению, Голландия была присоединена. Недавно на совещаниях в Морлеи по поводу обмена пленников, во время переговоров, которые могли привести к переговорам о мире, английское министерство проявило только злую волю и неуступчивость. Следовательно, необходимо, чтобы угроза была приведена в исполнение, чтобы немецкие гавани постигла участь Голландии, чтобы господство Франции на побережье распространялось непрерывно, роковым образом сокрушая на пути все преграды, по мере того, как англичане будут упорно распространять и удерживать за собой исключительное господство на морях. Такое поступательное движение вперед, положенное Наполеоном в основу своих действий, приводит его к поступкам, которые являлись вызовом человеческому разуму и здравому смыслу. Он доходит до того, что хочет создать чудовищную по размерам империю, уродливую по форме и величине, состоящую, сказал бы я, из двух рук, из которых одна начиналась у Альп и Рейна и протягивалась вдоль побережья Средиземного моря за Рим включительно, а другую проектировалось протянуть по немецкому побережью в виде узкой полосы французских департаментов от острова Текселя до Любека. Этими руками он хотел охватить центральную Европу, изолировать ее от англичан, устроить из всего побережья континента один непрерывный фронт для обороны и нападения, и, выпустив декрет об отлучении от мира Британских островов, подвергнуть их строгой и правильной блокаде. На Юге он может, не наталкиваясь на сопротивление, подвигаться вперед, сколько ему угодно, так как на своем пути он встречает только слабосильные, безвольные, уже подчинившиеся его влиянию народы. На Севере же, стоит ему сделать еще один шаг вперед, -- и он натолкнется на препятствие, на единственное, способное к сопротивлению государство, оставшееся в целости от стертой с лица земли Европы, т. е. на Россию. Уже одним тем, что он довел до Балтики свои границы, он наносит безопасности России удар, более сильный и более серьезный, чем все предыдущие.
   Нужно сказать, что присоединение побережья носило в самом себе зачаток прямого конфликта с Россией. Для того, чтобы придать нашим новым владения больше устойчивости, необходимо было подвергнуть участи ганзейских владений и некоторые другие территории, которые должны были служить для связи и округления наших владений и для непрерывности береговой границы. Для этого нужно было отрезать от Вестфальского королевства и от великого герцогства Бергского их северные провинции, и, сверх того, проглотить некоторые княжества, которые, благодаря чресполосице германских государств, были вкраплены в страны, подлежащие аннексии. Среди маленьких государств, предназначенных к экспроприации, лежало, между прочим, герцогство Ольденбургское -- узкая полоса земли между восточной Фрисландией и Ганновером, прилегавшая на севере к широкому устью р. Яде, уже занятому и укрепленному нашими войсками, Ольденбург был удельным владением древнего дома, который состоял в родстве с домом Романовых. Теперешний герцог был дядей императора Александра, который мог смотреть на Ольденбург, как на фамильную собственность. Дойдет ли Наполеон до того, чтобы поступить с протеже царя, с его родственником, так же, как и с соседними князьками? Решится ли отнять у него его владения, назначив ему денежное вознаграждение или пенсию, и лишив таким образом царя прав на его фамильную собственность?
   Не желая причинять неудовольствия императору Александру, он не прочь был сделать исключение в пользу Ольденбурга. Сначала он остановился на мысли пощадить герцогство. Он хотел окружить его нашими владениями, нашими таможнями и, включив в нашу военную и фискальную систему, иначе говоря, заточив и замуровав его в своей империи, предохранить от всякого общения с Англией. Но такое нарушение общего правила он допускал только скрепя сердце. Получавшийся вследствие этого перерыв нашей морской границы не отвечал его принципам, мозолил ему глаза. Несколько дней спустя он решил, что герцог, вероятно, не откажется обменять призрачную верховную власть на более прочное положение в другой части Германии. В ожидании сенатского решения по поводу ганзейских городов, он приказал рассмотреть вопрос об Ольденбурге, а сам тем временем подыскивал, где бы найти равнозначащее владение, и остановился на мысли, что таковым мог бы быть Эрфурт с прилегающими к нему землями. Это составляло шестую часть герцогства "по поверхности, третью по населению и немного более половины по доходности".[641] В случае надобности, прибавка соседних земель могла бы дополнить разницу.
   13 декабря было издано сенатское решение. В нем санкционировалось присоединение Голландии и объявлялось о присоединении немецкого побережья, не входя пока в подробности о тех странах, которые подлежали присоединению. В то же время император объявил -- и даже приказал написать об этом своему посланнику в России, -- что герцогу Ольденбургскому придется сделать выбор между двумя решениями: или остаться на месте и согласиться на те ограничения его верховных прав, которые будут связаны с учреждением французских таможен, или же отказаться от своего герцогства и получить взамен Эрфурт.[642] Особому послу поручено было предложить герцогу вторую комбинацию, но давалось понять, что его воля ни в коем случае не будет стеснена и что он свободно может выбрать любое из двух.
   В действительности же, эта оговорка была простой формальностью. Император не сомневался, что его желание будет принято за приказание. Но оказалось, что герцог, смотревший на себя, как на временного владельца, не счел себя в праве распоряжаться родовым имуществом своего дома. Он предпочел приятной с виду местности Эрфурта бедные пески, которыми издревле владели его предки. Он просил разрешения остаться в Ольденбурге, при каких бы то ни было условиях. В кротких и почтительных выражениях он отклонил обмен.
   [643] Между тем, французские власти, исходя из общих выражений сенатского решения и не сомневаясь в согласии герцога на обмен, появились в герцогстве, отстранили местную администрацию и завладели денежными кассами. Герцог протестовал во имя своего признанного самим императором права, теперь дерзко попираемого. Но Наполеон не допускал, чтобы протест вассала -- какого-то маленького члена Конфедерации -- мог задержать развитие его господства и принудить Францию к отступлению. Он разрешил затруднение, которое не удалось ему распутать, как истинный самодержец. 22 января 1811 г., он подписал декрет, в котором приказывалось: вступить во владение Ольденбургом, права же герцогской семьи перенести на Эрфурт.
   Этим грубым поступком он нарушил 12-ю статью тильзитского договора, в которой говорилось, что герцоги Ольденбургский Саксен-Кобургский и Мекленбург-Шверинский "каждый в отдельности будут восстановлены в полном и мирном владении своими государствами". Правда, не желая ускорять конфликта, он велел сделать герцогу Виченцы запрос о средствах смягчить неудовольствие в Петербурге;[644] но, поддавшись слепому убеждению, что воля его должна быть законом всему миру, он оказался в результате виновным пред Александром в неуважении к нему лично, в нанесении ему ничем не вызванного и совершенно не нужного явного оскорбления, которого нельзя было ни оправдать, ни извинить.
   Но 31 декабря 1810 г., за три недели до вышеизложенного, еще до получения Александром известий о присоединении ганзейских городов и об опасности, угрожавшей Ольденбургу, царь, без всякого повода со стороны Наполеона, первый открыто нанес удар союзу. Это произошло в области торговых интересов, к которым Наполеон относился особенно чутко и подозрительно. В Тильзите, по 27-й статье опубликованного договора, обе договаривающиеся стороны обязались: вперед до заключения торговой конвенции восстановить экономические сношения в том виде, как это было до войны. Это значило временно ввести в действие договор 11 января 1787 г. -- единственный договор, который до того был заключен между Францией и Россией. По этому акту, который был одним из последних и наиболее полезных успехов королевской дипломатии, наши произведения в России пользовались в некоторых отношениях привилегиями и были обложены весьма умеренными пошлинами. Восстановление этого договора в 1807 г., в связи с обязательствами против Англии, считалось в Петербурге одной из причин острого кризиса, наносившего ущерб материальным интересам и благосостоянию народа, ибо, вследствие прекращения торговли с Лондоном, Россия не могла сбывать произведений своей страны, тогда как ввоз французских товаров по суше принял весьма широкие размеры. Французские товары состояли, главным образом, из дорогих предметов роскоши, приобретение которых уносило из России громадное количество звонкой монеты, которая не возмещалась, как в нормальное время, деньгами, получаемыми от морского экспорта. Торговый баланс, -- говоря языком и ссылаясь на доктрины того времени, страдал от этих ничем не вознаграждаемых потерь. Советники царя по финансовой части приписывали этой причине сильное понижение курса, которое разоряло нацию и тревожило правительство. В конце 1810 г. Александр уступил убеждениям своих советников и изменил это положение самовластной мерой, не считаясь с тем, как это могло отразиться на политических отношениях России. Не посоветовавшись с Наполеоном и не предупредив его, он приказал комитету из сведущих людей выработать, а затем опубликовать знаменитый указ, в котором по переделке всех таможенных ставок, главный удар наносился Франции, причем положение, установленное договором, изменено было простым указом.[645]
   По этому указу, товары, ввозимые по суше, т. е. французские, были обложены суровыми, а некоторые даже запретительными пошлинами. В случае проникновения их в Россию путем контрабанды, приказано было сжигать их. Это было равносильно объявлению Франции экономической войны, -- самой жестокой и самой несправедливой из войн. Что же касается привозимых морем товаров, т. е. не французских, то указ в принципе ставил их в лучшие условия и ни в коем случае не присуждал к истреблению, если они попадали путем контрабанды. Конечно, своя рубашка к телу ближе, правда, и то, что применение новых тарифов не касалось государств, с которыми Россия вела войну. Для них безусловный запрет сохранял, по-прежнему, силу закона, так что гавани, как и прежде, были закрыты товарам бесспорно английского происхождения, но, по толкованию указа самим Александром[646] благоприятствующие постановления этого акта применялись к торговле, которая происходила на бортах нейтральных и специально американских судов, т. е., к той торговле, на которую Наполеон смотрел, и не без основания, как на самую доходную статью британской торговли, и считал необходимым не допускать ее. Следовательно, указ покровительствовал Англии за наш счет. Торговый разрыв с Россией становился для нас еще тяжелее, благодаря облегчениям, допущенным в пользу наших соперников. Новый таможенный режим вдвойне оскорблял чувство тесной солидарности, которая официально лежала в основе отношений между Францией и Россией. В наши дни один государственный человек сказал: "Экономическая война несовместима с политической дружбой". Насколько же она не была совместима в те дни, когда Наполеон старался на экономической почве сломить упорство англичан, когда он на эту почву перенес центр тяжести борьбы, в которой хотел заставить всю Европу принять участие! Отдалиться от нас на этой почве и сделать шаг навстречу нашим врагам значило резко подчеркнуть наступившее разногласие в интересах, полную противоположность основных начал политики и пред лицом всего мира отречься от союза.[647]
   Таким образом, Наполеон и Александр на протяжении двадцати дней, независимо друг от друга, -- так как указ Александра не может быть рассматриваем, как ответ на деспотические поступки Наполеона, -- дошли до того, что нарушили букву договора, от духа которого уже давно отреклись. Они почти бессознательно приблизились к естественному результату, т. е. к неизбежному концу предпринятого ими в разных направлениях движения, которое в течение десяти месяцев удаляло их друг от друга. Оба сдерживали себя до тех пор, пока видели в союзе средство обеспечить себе взаимные поблажки. Они допускали этот тормоз, потому что в их руках был еще рычаг к нему. Теперь же, когда Наполеон потерял надежду на активное содействие России против Англии, а Александр отказался от возможности полностью удержать за собой княжества, они приходят к убеждению, что их обязательства частью погашены, частью потеряли свою силу, они видят в них только ненужные, просроченные векселя и инстинктивно хотят избавиться от них. Теперь, во всех своих заявлениях и действиях, Наполеон руководствуется только тем, что ему удобно и желательно. С своей стороны, и Александр считает нужным мало-помалу освободить свой народ от навязанных ему лишений, хочет дать свободу подавленным страстям, знати, предоставить ей снова занять прежнее положение, позволить ей высказывать ему свои мысли и диктовать свои желания.
   В то время, к описанию которого мы подошли, смелость царя можно приписать еще одному особому обстоятельству. Начатые шесть месяцев тому назад военные приготовления были закончены. Россия была готова к войне. Между тем как Наполеон думал, что все ее боевые силы заняты на Дунае и что у нее нет свободных войск, ей удалось под прикрытием непроницаемой тайны с неимоверными усилиями сохранить в секрете свою деятельность, мобилизовать и сосредоточить около своей западной границы двести сорок тысяч войск. Александр знает, что списочный состав войск весь налицо, что магазины сформированы, снаряды и провиант припасены. Он знает, что в его распоряжении "вполне организованные", в полной боевой готовности двадцать одна дивизия пехоты, восемь дивизий кавалерии и тридцать два казачьих полка. Итого, две армии, из которых одна стоит на первой линии, другая -- с резервом в сто двадцать четыре тысячи человек -- на небольшом расстоянии позади первой, присоединится к ней по первому сигналу.[648] Против себя, по ту сторону границы, царь видит только пятьдесят тысяч поляков герцогства, за ними сорок шесть тысяч французов, разбросанных по крепостям или размещенных в нижней Германии, окруженных весьма сомнительными союзниками. Он знает, что раньше нескольких месяцев Франция ни в коем случае не может объявить ему войны, следовательно, он может, не подвергаясь немедленной опасности, открыто заявить о своем экономическом отложении.
   Даст ли он Наполеону время подготовить средства к мести и отомстить? Отложит ли он делающуюся неизбежной войну до тех пор, пока завоеватель развяжется с Испанией, пока тот соберет воедино все свои войска, создаст новые армии, займет снова Германию и сплотит против России всю Европу? Теперь, когда превосходство сил может возместить неравенство талантов, не предписывается ли русским самим благоразумием сделаться предприимчивыми и смелыми, не следует ли им воспользоваться своим преимуществом, постараться выиграть во времени и броситься на не готового к бою противника? Действительно, имея в своем распоряжении средства, собранные в видах обороны, Александр поддался искушению употребить их для нападения. От горделивого сознания, что в этот раз в материальном отношении он сильнее Наполеона, что он лучше его вооружен, что он в состоянии напасть первым и напасть внезапно, царь приходит в восторженное состояние, -- он опьяняется этой идеей; у него кружится голова. Мысль поднять Европу против Наполеона, желание самому стать во главе ее, мечта заменить гнет Франции благодетельной гегемонией России -- все это охватывает его ум, приводит в трепет его душу. План -- хитростью вторгнуться в Польшу, который уже несколько месяцев тому назад зародился в его уме, теперь начинает быстро зреть и достигает полного расцвета. Случай кажется ему слишком подходящим, чтобы отказаться от мысли использовать его, чтобы не воспользоваться особенно благоприятным стечением обстоятельств, и мы наблюдаем, как в течение нескольких дней он решает от приготовлений к делу перейти к самому делу.
   8 января 1811 г., девять дней спустя после указа, узнав о присоединении ганзейских городов, но не зная еще о захвате Ольденбурга, т. е., о частной, нанесенной лично ему обиде, он поверяет свой план своему другу, и его переписка с Чарторижским, которая никогда не прекращалась, принимает совершенно новый характер. Она становится на определенную почву и приобретает совершенно новое значение. Теперь он не ищет советов, не высказывает смутной идеи, не предлагает ее на обсуждение своего друга. Напротив, он ставит целый ряд вопросов, на которые требует определенного ответа и поверяет ему вполне готовый план.
   Его цель -- ниспровергнуть присвоенную захватным правом власть Франции над Европой: план действий -- первым делом объявить о восстановлении Польши и провозгласить себя ее королем, одновременно с этим перебросить в Варшаву сто тысяч русских, которые "тотчас же получат подкрепление в сто тысяч".[649] Солдатам герцогства будет предложено присоединиться к ним. Если поляки согласятся на это предложение, первая оборонительная линия Франции будет уже уничтожена, переход через Вислу совершен, Данциг обойден и отрезан. Тогда Россия, спокойная, -- благодаря обещанию Бернадота, -- за свою собственную территорию, быстро дойдет до Одера и появится на пороге Германии. Тут, по присоединении к ней Пруссии, количество ее войск возрастает до трехсот тридцати тысяч, но может быть доведено и до пятисот, "если Австрия за предложенные ей выгоды выступит также против Франции".[650] Терпение Германии иссякло. Вид армий, идущих в бой за ее освобождение, вызовет всеобщее увлечение, измена сделается заразительной. Горячий патриотизм, ненависть к чужестранному владычеству, любовь к независимости будут непрерывно доставлять коалиции новых членов. Благородные страсти, которые еще недавно были неотъемлемой принадлежностью французов и составляли их главную силу, будут теперь на стороне сражающихся заодно с Россией, и, перейдя в другой лагерь, перенесут туда и победу. Но, чтобы обеспечить за собой успех или даже только возможность действовать, необходимо заручиться содействием поляков герцогства с самого начала военных операций. Таким образом, судьба Европы в руках этих пятидесяти тысяч человек. Перейдут ли они, спрашивает царь, на сторону того, кто первый предложит им "не надежду на восстановление их родины, а полную уверенность в этом?" Можно ли ожидать, что, если привести в исполнение все их упования, они ради этого порвут свои добрые отношения с Наполеоном и тотчас же решатся переменить фронт? Александр готов дать им торжественное свое слово. Он обещает им не только либеральную конституцию, но и родину, в которую войдут, кроме герцогства, и русские губернии, и, которая, вероятно, будет еще увеличена австрийской Галицией. Но, прежде чем предпринять что-либо, он желает быть уверенным в их согласии. Ввиду этого он поручает Чарторижскому с надлежащей предосторожностью поговорить с теми вождями народа и армии, на скромность которых можно положиться; он просит его постараться узнать их мысля, передать им русские предложения и заручиться их обещаниями.[651] Лишь только Александр получит ответ и необходимые гарантии, он подаст сигнал, и великое дело свершится. В ожидании этого он берет на себя труд держать в блаженном неведении Коленкура и обманывать Наполеона. Ему ничего не стоит внушать ложное чувство безопасности монарху, которого он столько раз называл своим другом и на которого собирается теперь напасть врасплох. По его мнению, цель оправдывает средства. Его соблазняют благородные стороны предприятия. Великодушие, справедливость, отречение от собственных прав -- вот те черты, которые хочет он придать первому акту предприятия, тому акту, которому надлежит искупить великую, содеянную в прошлом несправедливость и привести к восстановлению Польши. Эти благородные стороны подкупают его совесть. Конечно, для достижения цели ему придется прибегнуть ко лжи и хитрости, но его утешает мысль начать освобождение Европы актом искупления. Его необычайный план обрисовывает его целиком, показывает все свойства его характера -- благородное великодушие, мечтательность и фальшь.
   Нет никаких указаний, на основании которых можно было бы предположить, что этот заговор был составлен сообща с Англией. Александр отлично знал, что в тот день, когда он объявит войну Франции, мир и союз с Лондоном будут делом простой формальности. Он имел в виду эти естественные последствия своей эволюции, но не хотел ни ускорять их, ни связывать себя преждевременными обязательствами. Отдаляясь от нас, он действовал по собственной инициативе, и Наполеон напрасно подозревал его в том, что он уступал внушению извне.
   Кроме указанных соображений, есть основание думать, что в период этих важных решений ни английская дипломатия, ни английские интриги не могли проявить себя ни особой энергией, ни смелой инициативой: им не до того было, чтобы следить за тем, что думают в России. Дело в том, что люди, стоявшие в Лондоне у кормила правления, очутились, благодаря болезни Георга III, в страшно затруднительном положении: с одной стороны, между психически больным королем, с другой -- регентом, пользующимся дурной славой. Они подвергались ядовитым нападкам оппозиции, должны были бороться с раздражением, вызванным экономическими потерями, выслушивать жалобы торгового мира. Они жили среди народа без хлеба и купцов накануне банкротства, и если и отрывались от тяжелых затруднений внутреннего порядка, то только для того, чтобы отдаться всепоглощающим заботам о войне на Пиренейском полуострове. Положение их было настолько тяжелое, что, даже, обращаясь к Англии, дрожащей за участь своих последних солдат и требовавшей их возвращения на родину, они сплошь да к ряду не решались высказать надежды на спасение стоявшей под Лиссабоном армии Веллеслея. И все-таки, в минуту страшной опасности никому из них не приходила в голову мысль уступить; у них не было ни малейшего желания просить мира или даже согласиться на мир; никто не хотел поступиться национальным достоинством и интересами Великобритании. Мало случаев в истории, когда государственные люди являли в ожесточенной борьбе с событиями, при непрекращающихся ударах судьбы, столь дивный пример хладнокровия и спокойного мужества. Кто же эти люди? Среди них нет ни одного министра с громким именем, с знаменитым прошлым, с выдающимся умом. Преемники Питта, известные нам под именами Парсеваля, Эльдона, Ливерпуля, Камдена, унаследовали только его твердость, упорство и ненависть к Франции. Зная, что в их руках судьба родины, судьба мира, они черпают из этого сознания мужество и терпение, которые ставят их наряду с величайшими людьми. Не стараясь сломить напора противника и избегнуть его искусными маневрами, они ограничиваются тем, что выдерживают его напор, оказывая только пассивное сопротивление, которое со временем должно взять верх, и, в конце концов, победа над Наполеоном будет победой силы характера над силой гения. Вся нация понимает их и действует заодно с ними. Несмотря на горячую борьбy партий в парламенте, большинство остается за правительством. Пред лицом национальной опасности Англия стоит непоколебимо, как один человек. Ее счастье, ее слава состоят в том, что она поняла, что для нее затянуть борьбу значит победить; что Наполеон, поднимаясь на все более головокружительную высоту, приближается к пропасти; что наложенное на всю Европу иго готовит единодушное восстание, что, под внешней покорностью королей и народов, под этой спокойной гладью, недовольство и волнение все глубже пускают корни, что попранные интересы, униженное чувство достоинства, насилованная совесть при первой же возможности постараются оказать сопротивление и пойдут на притеснителя в образе несметных, разъяренных войск. Не видя еще на горизонте этих несущихся к ней на помощь войск, Англия чувствует, что они должны прийти, что они уже в пути. Она старается только продержаться до их прихода и, стоя на месте, ждет их стойко, неподвижно, с геройским спокойствием. Это тактика Ватерлоо, которую еще до армии использовали правительство и народ. Народу еще ничего не известно, а расчеты его начинают уже сбываться, уже готовится и выступает в поход подмога, которая избавит Англию от блокады, спасет ее торговлю и выручит из беды ее армию. Веллеслей еще держится в Португалии. Обманув надежды Наполеона, превзойдя ожидания своих собственных сограждан, он останавливает Массена под Торрес-Ведрас. Стремительный натиск наших солдат, надорванная энергия самого искусного и счастливого из наших генералов разбились об эту стену. В ужасе от такого сопротивления, старый маршал отправляет в Париж офицеров, требует подкреплений, жалуется на недостаток войск. Правду говоря, чтобы довести до благополучного конца эту неудачную кампанию, Наполеону оставалось только одно: отправиться самому на полуостров и ввести в дело все свои боевые силы. Но наступившие раньше, чем он думал, осложнения на Севере вскоре окончательно оторвут его от Испании. Он рассчитывал, что ему удастся дойти до одного края континента и покорить его прежде, чем другой сделает попытку ускользнуть из-под его влияния. В одно время, и тут и там, его расчеты оказываются неверными, его планы рушатся. Юг не хочет покориться, Север восстает и отвлекает на себя главные силы Франции. Россия уже поднялась; она ждет только успешного исхода своих переговоров с варшавянами, чтобы перейти границы и вступить в Германию со своими с таким терпением собранными войсками.
   Какой бы густой вуалью ни прикрывала себя Россия, трудно было долго обманывать императора. Благодаря дошедшим до него сведениям, он насторожился и уже с декабря месяца внимательно прислушивался к шуму производящихся по Двине и Днестру работ. Он еще не выводит из этого заключения, что Россия готовится к нападению, но думает, что прав, предполагая, что Россия готовит мир с Англией, что, укрепив и заняв войсками границы, она надеется заключить его безнаказанно. Так как он не допускает мира России с Англией без союза, то, если царь Александр, изменив его делу, не объявит ему войну, он сам объявит войну и первый начнет ее. С этой целью он приказывает сделать рекрутский набор на 1811 г, Эта мера в один год позволит ему довести наличный состав до четырехсот тысяч человек, но пока он считает излишним думать о непосредственных приготовлениях к войне. Мы увидим, что только в январе 1811 г., известие об указе и тревожные вопли поляков, которые заметят по ту сторону своей границы подозрительные передвижения, заставят его стремительно переброситься к Северу и тотчас же из разбросанных частей сформировать армию в Германии.
   Начиная с января, ежедневно будут выходить его точные, отличающиеся большим разнообразием, обнимающие все до мельчайших подробностей приказы. Действуя с неутомимой энергией, он спешно направит людей к находящемуся в опасности посту. Он сделает три дивизии Даву ядром, около которого начнут собираться главные силы; переформирует этот корпус в армию и расставит ее по немецкому побережью от Эльбы до Одера. Гамбург будет ее базой, Данциг -- передовым постом. В Данциге он поставит сильный гарнизон, устроит склады провианта, амуниции и боевых припасов. Расширив его крепостные укрепления, он возьмет его за исходный пункт предстоящих операций. Затем, позади войск и позиций первой линии он соберет другие войска и мало-помалу из средней Германии появится такая армия, какой никогда еще не знавали новейшие времена. Эта армия, в которую войдут две трети военных всей Европы, спаянных и дисциплинированных его железной рукой, и по его мановению выступит в поход. Правда, если осуществятся планы русского императора, то, несмотря на сверхчеловеческую деятельность и предусмотрительность Наполеона, первые предписанные им передвижения войск, ввиду того, что они могли закончиться только к концу весны или летом 1811 г., не могли бы защитить наш авангард от внезапного нападения и неизбежно оставили бы его одного пред лицом подавляющих сил России. Но выполнение задуманного царем плана зависит от условия, стоящего вне его власти, т. е. от согласия поляков герцогства. Они откажутся от его предложений. Тогда, поняв, как фантастичны, как несбыточны были его расчеты, Александр не захочет воспользоваться своим преимуществом. Он даст французским военным силам в Германии возможность соединиться на его глазах и вернуться на покинутые ими позиции, он предоставит им спокойно двигаться эшелонами от Рейна до Эльбы, от Эльбы до Одера, от Одера до Вислы и грозной массой стать у границ России. Тогда обе исполинские империи очутятся во всеоружии, лицом к лицу.
   Так как Наполеон не намерен перейти в нападение раньше 1812 г., а у Александра не хватит на это смелости, -- они будут стоять в бездействии и выжидать. Завяжутся переговоры и будут тянуться шестнадцать месяцев. Но приведут ли они к цели? Между императорами нет поводов к непримиримой вражде, главное, что их разъединяет, это -- давнишнее недоразумение. Александр вооружился и приготовился к войне только потому, что думает, будто Наполеон решил восстановить Польшу в ее прежних границах, что он хочет расчленить и привести в упадок русскую империю. Но на основании целого ряда вполне надежных данных, приведенных в нашем труде, мы установили, что Наполеон смотрел на Польшу, как на средство, и никогда не видел в ней цели. Он хочет пользоваться поляками, как военным материалом, но никогда не имел в виду воевать ради них. Он идет в поход против русских потому, что подозревает их в измене ему ради Англии, в желании заключить союз с его заклятым врагом. Но нам известно, что, хотя Александр из страха перед Францией и был склонен сблизиться с англичанами, но пока еще избегал перейти на их сторону. Таким образом, мы видим, что в основе вражды обоих властителей Европы было величайшее заблуждение, что это было делом недоразумения, из-за которого равнины Севера были усеяны сотнями тысяч трупов, и невольно задаешься вопросам, в состоянии ли были откровенные объяснения рассеять их заблуждения, могли ли они удержать на месте готовые вступить в бой войска, могли ли воскресить доверие между Наполеоном и Александром и обновить союз? Мог ли их союз, не порванный официально, но переставший уже функционировать, снова наладиться и выполнить свое назначение? Или же их вражда неотвратима, потому что причина ее лежит не в обидах частного характера, а в общей совокупности создавшегося положения? Во всяком случае, нужен ли был этот разрыв между Наполеоном, в котором, как в фокусе, соединились все силы, все завоевательные стремления революционной Франции, доведенные им до последнего предела, и Россией, на которую старая Европа возлагала все свои надежды? Вопреки солидарности, существующей между обоими государствами при их нормальном положении, вопреки параллельности их интересов, о чем говорилось в Тильзите, что будет признано и в будущем и на чем постоянно будут настаивать императоры, даже во время своей распри, следовало ли предоставить судьбе оружием решать, восстановит ли Наполеон на Западе единую Римскую империю или Европа бросится на Францию по мановению руки Александра? Мы увидим, что, как ни велико было и в Наполеоне, и в Александре увлечение страстями, как ни велика была сила накопившихся поводов к вражде, они не раз остановятся в нерешительности пред той ответственностью, которую налагали на них и их высокое положение, и их ошибки. В то время, когда их рука будет направлять миллионы людей на ужасное кровавое дуло, в душе они нередко испытывать будут смущение, они пройдут через горнило жесткой внутренней борьбы и душевных страданий, но их душевные движения будут заметны лишь весьма ограниченному кругу людей, лишь лицам, посвященным, и то только отчасти, в их тайну. Непреодолимое недоверие, к которому у Наполеона присоединилась еще его убийственная гордость, всегда будет мешать им прямо подойти к предмету их ссоры. Ссылаясь на всем известные обиды, они едва решатся указать на истинный предмет их тяжбы и на приходящие им на ум средства к мирному соглашению. Боясь скомпрометировать себя, не решаясь отнестись доверчиво друг к другу, не позволяя себе откровенно высказаться, а желая, чтобы их мысли и желания были угаданы, они будут вести спор полусловами и намеками. Скрывая от современников иногда искренние усилия разрешить без войны тот конфликт, то или другое решение которого должно было определить будущие судьбы Европы, они только истории дадут право следить за всеми стадиями этой мировой тяжбы и только в ее распоряжение предоставят относящиеся к ней материалы.

Приложения

Приложение I

А

По поводу донесения, приведенного выше и приписываемого нами графу Александру Лаборду .[652]

   Донесение не подписано, но не подлежит сомнению, что оно от Лаборда. Это доказывается, во-первых, его почерком, который был сличен с другими бумагами Лаборда, хранящимися в национальных архивах AF, IV, 1675 и в архивах министерства иностранных дел, Вена, 383. Во-вторых, в депеше Шварценбергу от 25 декабря 1810 г. Меттерних, сообщая о разговоре, называет фамилию Лаборда (Mémoires de Metternich II, 313--314). Впрочем, австрийский министр уверяет, что первым о браке заговорил француз. Этого нельзя допустить. И в самом деле трудно поверить, чтобы Лаборд начал говорить о таком предмете, не получив на то приказания от своего правительства. С другой стороны, если бы он получил подобные инструкции, у него не было бы причины скрывать в своем донесении, что он сам вызвал Меттерниха на откровенные разговоры. Вертгеймер (Archiv fЭr Oesterreichische Geschicht. Vierundsechzigster Band, Erste HДlfte, 509) приводит на немецком языке несколько фраз из этого документа.

В

По поводу шагов, которые приказано было сделать в другом государстве (в России) и которые имели вполне определенный характер ...[653]

   Совершенно верно, что 22 декабря Камбасерес, испрашивая у Парижского Консисторского суда отмены церковного брака, сказал: "Он (император) намерен вступить в брак и жениться на католичке (Welschinger 84--85). Но ввиду письма Коленкуру, написанного 13-го и утвержденного (императором) 17-го, нельзя поверить в искренность этих слов. К тому же 22-го не было еще полной уверенности в Австрии. Переговоры с Шварценбергом начались только "в конце декабря 1809 г.", судя по отметке на рукописи, в которой дается отчет об этих переговорах. Национальные архивы, (AF. II, 1675). Наоборот, весьма естественно предполагать, что Наполеон или Камбасерес, испрашивая у членов консисторского суда решение, которое смущало совесть членов и обязывало их к известной ответственности, хотели внушить им, что конечное завершение дела узаконит средство и что они своей покорностью помогут возвести на престол Франции католичку. Это был аргумент ad homines.
   Но отмена церковного брака была, во всяком случае, необходима. (Россия ясно высказала свою щепетильность по этому поводу). Тем большую важность приобретала она ввиду предполагаемого австрийского брака. Поэтому, в середине декабря, когда Наполеон начал серьезнее подумывать об австрийском браке, он приказал начать дело в духовном суде и очень торопил с ним.

С

Когда был созван Наполеоном первый совет по поводу его брака

   Тьер, как и другие писатели, относит первый совет на 21 января. Гельферт, по депешам Шварценберга, относит его на 28-е. Нам кажется, что можно допустить только последнее число. Во-первых, депеши Шварценберга составляют показание современника в противоположность с рассказами позднейших времен, откуда черпали сведения французские писатели. Во-вторых, в хранящейся в национальных архивах записке Пелленка, приведенной нами в VII главе и написанной 1 февраля, говорится о волнении, которое распространяется в обществе "вот уже три дня", вследствие состоявшегося в Тюльери совета. Это совпадает с 28 января. Наконец, в письме от 6 февраля (Corres, No 16210) Наполеон говорит о совете, состоявшемся "несколько дней тому назад", что трудно было бы согласовать с отдаленным уже числом, 21 января. Этот факт имеет значение. Он доказывает, что Наполеон передал на обсуждение вопрос об австрийском браке, только после получения первых известий из России, которые прибыли 25-го.

Д

О числах и последовательном порядке событий с 5 по 8 февраля 1810 г.

   Гельферт, стр. 90, относит прибытие курьера из России на 6 число; заседание совета в Тюльери на 7-е пополудни; затем идет возложенное на Евгения поручение к Шварценбергу: непосредственно за которым последовала подпись брачного контракта австрийским посланником и министром иностранных дел. Из записки же Шампаньи к императору, цитируемой в главе "Австрийский брак", мы знаем, что письма Коленкуру прибыли 5-го. Депешей от 8-го Шампаньи сообщает, что совет состоялся в ночь с 6-го на 7-е, что по окончании совета, он написал князю Шварценбергу и пригласил его к себе и что он только что подписал с ним брачный контракт. Наконец, в следующей депеше Коленкуру от 17 марта он напоминает, что в первый раз виделся с австрийским посланником "утром 7-го". При этих условиях фактически недопустимо, чтобы поручение Евгения, которое, без сомнения, предшествовало свиданию министра с посланником, имело место в промежутке времени между концом совещания, окончившемся очень поздно 6-го, и утром 7-го, т. е., глубокой ночью (некоторые показания современников сходятся в том, чтобы отнести его на шесть часов вечера). Следует допустить, что оно произошло до совета и что Наполеон, прежде чем заставить утвердить свой выбор в торжественном совещании, постарался обеспечить за собой окончательное согласие Австрии. На это же указывает и письмо Дальберга, помеченное 6 числом, которое цитирует Гельферт, ошибочно приписывая его Лаборду и находя, что число, которым оно помечено, неверно. В этом письме Дальберг относит на тот же день, в который оно было написано, т. е. на 6-е, сообщение, сделанное Шварценбергу во время охоты, за которым непосредственно последовал визит Евгения. Изложив все показания, мы сочли возможным установить порядок фактов следующим образом: 5-го прибытие курьера из России, 6-го пополудни поручение Евгения, 6-го вечером -- совет и комедия прений совета; наконец, 7-го утром -- свидание Шварценберга с Шампаньи по поводу брачного контракта, который был принят ими при свидании и отправлен в Вену на другой день.

Приложение II

Предложение, сделанное Императору Александру группой галицийских и варшавских вельмож на предмет восстановления Польши и присоединения ее к России

   Письмо князя Голицына императору Александру от 4(16) июня 1809 г., имеющее целью поддержать это предложение
   ...Не вдаваясь в излишние политические рассуждения, я полагаю, что нет причины отклонять корону, которая предлагается нам единодушно всем народом; тем более, что этим путем может быть создано счастье обширного королевства, которое, в сущности, хотя и в иной форме, все-таки останется русской провинцией. Я не вижу для России ничего дурного в том обстоятельстве, если император, облекшись саном польского короля, установит на вечные времена, что государи России будут и польскими королями, и что они будут иметь право назначать своими представителями в управлении этим королевством наместников, которые будут управлять именем и волею государей всей России. Это королевство может быть создано из всей бывшей Польши, за исключением Белоруссии и земель, составлявших часть Киевской и Подольской губернии. Не подлежит сомнению, что королевство, о котором идет речь, могло бы содержать армию в сто тысяч человек, равно как и всех необходимых для его управления должностных лиц, внося, сверх того, значительную долю из своих доходов в государственную казну России.
   
   Ответ графа Румянцева по приказанию Императора от 15(27) июня 1809 года
   
   Как ни лестно приобретение целиком всей Польши, Е. В. Государь Император, не ища славы, обратил свое особое внимание на последствия, которые это приобретение может иметь для России, откуда вытекают следующие вопросы: Не повлечет ли восстановление Польского королевства в его прежнем состоянии возвращения ему Россией бывших, польских провинций? Можно ли рассчитывать на постоянство польской нации и не скрывается ли под видом горячего желания соединиться с Россией под скипетром Его Величества намерения получить обратно вышепоименованные, доставшиеся нам по разделу губернии, а затем совершенно отложиться от нас?
   (Следует сравнение между Россией и Польшей, с одной стороны, и Великобританией и Ирландией, с другой, и заключение, что связь между странами различного происхождения не может быть прочна и долговременна. К тому же, очевидным и непосредственным следствием восстановления Польского королевства и его присоединения к Российскому государству было бы бесповоротное нарушение согласия между государствами, участвовавшими в разделе Польши и естественно заинтересованными в том, чтобы поддерживать друг друга).
   Таковы причины, по которым Его Величество, довольствуясь той частью, которая выпала на его долю при разделе бывшей Польши, предпочитает видеть эту страну в ее теперешнем состоянии и не считает согласным с интересами государства присоединение Польши в прежнем ее объеме, не говоря уже о том, что было бы несовместимо с честью, достоинством и безопасностью России, если бы нужно было понимать под восстановлением Польского королевства включение в него Белоруссии и уездов, входящих в состав Киевской и Подольской губернии.
   Тем не менее, имея в виду теперешнее неустойчивое положение Европы, мнение Его Величества таково, что принимая во внимание представление Вашего Превосходительства, можно было бы, давая полякам надежду на восстановление их родины, поддерживать в них спокойствие и послушание, так как иначе они могут обратиться к Наполеону с просьбой об учреждении особого государства, составленного из герцогства Варшавского и Галиции, что было бы для нас в высшей степени вредно. А посему Е. В. Государь Император уполномочивает Ваше Превосходительство, при приобретении уверенности в том, что варшавские и галицийские магнаты имеют искреннее и твердое желание подчиниться верховной власти Его Величества, секретно передать им, что, если они, действительно, намерены создать из герцогства Варшавского и Галицийского княжества особое государство под названием Польского королевства и вверить его ad aeternum верховной власти Е. В. Государя Императора и его наследников, вы почти уверены, что подобная просьба и предложение с их стороны не останутся без результата, и что вы, с своей стороны, возьмете на себя роль усердного ходатая.[654]

Приложение III

Частные письма герцога Виченцы, посланника в России, герцогу Кадорскому, министру иностранных дел

   (Январь -- декабрь 1810 г.)
   (Первые два письма служат ответом на упреки, сделанные посланнику министром, по приказанию императора, по поводу того, что 4 января 1810 г. посланник подписал договор против Польши в требуемых Россией выражениях)
   
   Петербург, 8 марта 1810 г.

Господин герцог,

   Я уже имел честь уведомить Ваше Превосходительство о прибытии ваших курьеров от 10 и 12 февраля. Я поступал согласно вашим приказаниям, и, верный своему долгу, исполняю все с безграничным усердием и преданностью. Я ограничился бы в моем ответе Вашему Превосходительству этой ссылкой на то, что я кладу в основу своего поведения, если бы ваше письмо от 10 февраля, в котором вы приводите некоторые выражения из ваших предыдущих депеш, не содержало упрека, который огорчает меня еще более потому, что, по моему мнению, в этом случае, как и во всех остальных, я дал Его Величеству достаточное доказательство моей исполнительности и преданности. Соблаговолите, Ваше Превосходительство, припомнить другие выражения в ваших письмах от 24 и 25 ноября: "Что я не должен отказываться подписать требуемую от меня конвенцию, если только цель ее -- успокоить относительно восстановления Польши и расширения герцогства Варшавского, и т. д... Вообще, не отказывайтесь ни от чего, что могло бы служить в пользу устранения всякой мысли о восстановлении Польши, и т. д. и т. д. Император желает сделать все, что может успокоить русского императора, в особенности, что может дать прочную основу его спокойствию".[655] Вашему Превосходительству известны пять пунктов моей депеши. Это до некоторой степени основа, из которой исходят здесь. Что же касается 5-й статьи, то ее потребовали, как естественного результата венского договора и обещаний, непосредственно данных Вашим Превосходительством графу Румянцеву. Из написанных мною во время войны депеш Ваше Превосходительство могли вынести убеждение, что именно мысль о восстановлении Польши служила предметом опасений России. Так как единственными моими инструкциями были ваши письма, то достаточно вам взглянуть на вышеупомянутые параграфы, чтобы судить, вышел ли я из пределов приказаний Императора. В моих депешах я непрестанно говорил, что Россия желает бесспорных обеспечений. Именно на эти письма вы, Ваше Превосходительство, и удостоили меня ответом от 25 ноября, в котором уполномочили меня принять мое письмо от 7-го того же месяца за исходную точку, и, конечно, ограничения, упомянутые в тильзитском договоре, равно как и те, на которые вы намекали в вашем письме, не были включены в конвенцию, хотя Россия прочила и почти что требовала этого. Сверх того, Ваше Превосходительство вспомнит, что я не спешил с заключением конвенции. Не мое дело судить о даваемых мне приказаниях. Я исполняю их в Петербурге точно так же, как бы сделал это и в Париже, но беру на себя смелость поставить вам, герцог, на вид, что я мог бы служить с большим успехом, если бы ко мне относились с большим доверием, и если бы истинные намерения Императора были лучше известны его посланнику. Я не позволяю себе защищать конвенцию, я ограничиваюсь, Ваше Превосходительство, только просьбой показать Его Величеству приказания, в силу которых я заключил ее и которое говорят в мое оправдание. Для меня самое дорогое на свете -- доказать моему повелителю, что я его преданный, верный слуга, а, главное, точный исполнитель его воли. Если он хоть на минуту усомнится в этом, моя карьера кончена, ибо я предан ему не ради честолюбия и денег. Одно его слово, что я прав, вознаградит меня гораздо больше, чем всевозможные награды. Если бы вы, Ваше Превосходительство, могли хоть на одну минуту стать на мое место, подумать о том, что я нахожусь за восемьсот лье от моего двора, что я одинок, что я без малейшей поддержки уже три года борюсь при обстоятельствах, далеко не всегда легких, имея, могу сказать по совести, единственную опору в моем усердии, вы бы поняли лучше, чем я могу это выразить, как я удручен, -- не тем, что этот акт не утвержден, а тем, что Император мог подумать, что я превысил свои полномочия, тогда как я, смею сказать это, положа руку на сердце, был даже осторожнее, чем это было мне предписано. Только вам, Ваше Превосходительство, могу я поверить мое горе. Это горе честного человека, который глубоко огорчен, но который не падает духом и отстаивает интересы своего повелителя с большей горячностью, чем свою собственную честь.
   
   Петербург, 1 июня 1810 г.

Господин герцог,

   Я не имею претензии быть судьей моих талантов, но я судья моей совести, она же говорит мне, что я честно исполнил свой долг. Если бы Ваше Превосходительство соблаговолили перечитать мои письма и ваши ответы, то -- беру на себя смелость еще раз повторить это -- вы не приписали бы мне те нежелательные стороны договора, на которые вы жалуетесь. Смею даже думать, что, если вы соблаговолите припомнить обстоятельства того времени, вы, быть может, согласитесь, что трудно было действовать лучше при условии, когда на меня возложена была обязанность выполнить уже обещанное и с таким нетерпением ожидаемое здесь дело. Ибо, если в конвенции сказано больше, чем того желали в Париже, то, с другой стороны, в ней сказано гораздо меньше того, чего хотели и, в особенности, чего просили здесь. Мои письма служат тому доказательством. Если бы в письме Вашего Превосходительства от 25 ноября мне дана была возможность предвидеть содержание письма от 30 апреля, возможно, что и в этом случае я имел бы счастье служить Императору с такой же пользой, как и в других. Позвольте, Ваше Превосходительство, сказать вам откровенно. Несмотря на то, что похвалы расточались мне далеко не столь обильно, как порицания, я хорошо служил Императору, когда мне оказывалось больше доверия. Ввиду того, что я живу на краю света, при условиях, когда события, с поразительной быстротой следующие одно за другим, бросают меня из одной крайности в другую; когда они в значительной степени меняют положение вещей и вносят в него много нового; затем ввиду того, что я занимаю пост, который, уже в силу его важности и отдаленности, данные условия делают еще более щекотливым и ответственным, казалось бы, что мне следовало бы быть гораздо более посвященным в дела, чем это есть в действительности, дабы угадывать, чего от меня хотят. Я глубоко огорчен, герцог, выражениями вашего письма, огорчен потому, что я француз, и притом не принадлежу к числу тех людей, которые так же безрассудно защищают свои дела, как и своих детей. Я полагаю мою славу в верном служении Императору и желаю служить ему так, как он того хочет, другого честолюбия у меня нет. В разговоре с русским министром я говорю против конвенции, но пред Императором я защищаю и конвенцию и того, кому он поручил это дело. Поистине могу сказать, что жертвую собой для дела, что всецело отдаюсь тому, чтобы довести это дело до желаемого Императором результата. Но и мое самопожертвование дает результаты столь же плохие, как и мои стойкость и усердие в качестве посланника. Здесь не уступают ни в чем, они обижены. Всегда одна и та же песня: что нам давно известно, чего просит Россия, что мы обещали ей, что Ваше Превосходительство сказали князю Куракину, что я уполномочен удовлетворить Россию по всем пунктам; что не она вызвала эти затруднения, и, наконец, что нельзя же отказывать ей в ответе. Что бы ни говорили, в какие бы споры ни вступали, какой бы тон ни принимали, император и его министры всегда возвращаются к тому же. Это все та же неуступчивость по существу, с тем же показным желанием прийти к соглашению. Я не падаю духом, но велики должны быть сознание своего долга и чувства благодарной преданности, питать которое к Императору у меня слишком много причин, чтобы хватило еще сил и здоровья переносить неприятности и огорчения, столь мало заслуженные.
   
   Петербург, 11 июня 1810 г.

Господин герцог,

   Считаю долгом поблагодарить Ваше Превосходительство за письмо, которое вам угодно было поручить г. Дюге написать мне 19 мая.
   Вполне согласен с вами, что в манере судить о поведении наших агентов в Валахии есть доля предубеждения и что неудовольствие против них обусловливается известиями об армии, которые они сообщали во время последней кампании, но и они, с своей стороны, сделали маленькую неловкость. Возвращение Ледулькса будет неприятно...[656] Как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству, вам необходимо ознакомить меня с характером наших сношений с нашими агентами в княжествах и с намерениями Императора, дабы, в случае возникновения новых недоразумений, не стать в неловкое положение. Во всяком случае, имею честь напомнить Вашему Превосходительству, что я нахожусь далеко и имею дело с людьми, желающими соблюдать в сношениях с нами узаконенную форму.
   Польза службы требует, чтобы вы сообщали мне больше, чем обыкновенно пишете. Год тому назад дело обстояло иначе.
   Миссия Ваттевилля доставила здесь удовольствие, но обижаются, что с князем Куракиным хранят молчание по поводу конвенции. Что касается других вопросов, о них здесь не думают. Как кажется, все сводится к ожиданию акта о конвенции или же официального ответа. Письмо Императора не изменило этого открыто высказываемого желания.
   Мне ничего не известно по поводу того, что князь Куракин говорил Вашему Превосходительству.[657] Я могу ответить на это только на основании его письма, которое я получил от него через его курьера, и, которое заставляет меня думать, что это один из тысячи парижских слухов. Два или три месяца тому назад такой же слух распространился здесь в иной форме. Говорили, что я буду отозван, потому что мы накануне ссоры с Россией. Затем из Дрездена и из Варшавы писали, что меня отзывают, потому что Император недоволен мной. После этого меня отправляли в Вену на место Отто. Чтобы прекратить эти слухи, которые как бы оправдывали подозрения императора Александра относительно наших намерений, я занялся приготовлениями к переезду на дачу и заговорил о поездке в конце июля на Макарьевскую ярмарку.[658] Это дало желаемый результат, так как император заговорил со мной об этом путешествии и предложил предоставить в мое распоряжение все средства, чтобы я мог совершить поездку быстро, и, насколько возможно, приятно. Граф Румянцев сказал мне, что тоже думает поехать на ярмарку в одно время со мной, наконец, испанский посланник, который получил двухмесячный отпуск и через несколько дней отправляется путешествовать во внутрь страны, назначил мне там свидание. Вот как обстоит дело в Петербурге, Если император даст мне отпуск, я отправлюсь в эту поездку в том случае, если позволят дела, и если я не получу разрешения поехать во Францию, что, конечно, много приятнее, чем скакать двадцать дней ради посещения азиатской ярмарки. Что же касается Парижа, то ничего не понимаю во всей этой болтовне. Я охотно предоставил бы Куракину заботу и удовольствие придавать ей столь важное значение, чтобы делать ее предметом разговора с Вашим Превосходительством, если бы и вы, подобно ему, не начали сомневаться в питаемых мною к вам чувствах. Такое сомнение оскорбляет меня. Я не хожу кривыми путями. Моя переписка доказывает, что у меня нет ничего сокровенного от министра Его Величества; тем более я не стал бы скрывать от него официальной просьбы. Вашему Превосходительству известно, как хочется мне повидать мою родину, и сколько причин призывают меня во Францию. Но в моих письмах говорится об этом, как о простом желании, которое да позволено будет мне, как слуге Императора, и впредь высказывать. Если бы я принадлежал к числу людей, которые на первый план ставят свое я, если бы из чувства долга и по внутреннему убеждению не устранял все, что касается лично меня, раз дело идет о службе моему повелителю, я мог бы сослаться на мое сильно пострадавшее от здешнего климата здоровье, на личные интересы, на расстройство дел, которое увеличивается с каждым днем, на понесенную мною утрату -- кончину отца. Конечно, я не скрываю от моих друзей желания повидать их в буквальном смысле этого слова, но за этим желанием, которого я никогда и не скрывал, нет задней мысли. Если этим пользуется интрига, я тут ни при чем. В руках Вашего Превосходительства все мои просьбы по этому поводу. Если Императору угодно заменить меня, я буду самым счастливым человеком, если он оставит меня здесь, если он находит, что здесь я могу служить ему с честью и пользой, я не буду жаловаться, как бы велика ни была для меня эта жертва. Вы знаете, герцог, что не трудности меня обескураживают. Вот мои желания и мои мысли. Я думаю только о моих обязанностях, и полагаю, что, давая всегда точный отчет о ходе событий, я исполняю самую священную из них...
   
   Петербург, 18 августа 1810 г

Господин герцог,

   Курьер Фортье передал мне депешу Вашего Превосходительства от 30 июля[659] в тот момент, когда я готовил к отправке прилагаемые при сем депеши, которые, главным образом, дают ответ на различные вопросы, по поводу которых Ваше Превосходительство развивает мысль Императора. Что же касается меня лично, мне остается только сокрушаться, видя, что Его Величество думает, будто я только и делаю, что говорю комплименты. Если бы кто-нибудь мог подслушать у дверей в продолжение трех лет, как я имею честь служить ему на этом трудном посту, может быть, он был бы более справедлив ко мне. Будущее докажет, был ли я ему верным слугой и ошибался ли я. Я даю точный отчет обо всем. Конечно, правдивая и точная передача -- мой долг, но из нее Ваше Превосходительство должны были убедиться, что я всегда выступал во всеоружии против Англии. Я должен поистине сказать, что, по моему мнению, петербургский кабинет держится в этом отношении столь же определенно, как и я. Моя переписка и дела доказывают, герцог, что в моем (поведении я всегда руководствовался приказаниями Императора и моей преданностью его воле. Император находил, что я слаб. Здесь меня упрекают в обратном. Во всяком случае, я во всем буду действовать согласно вашим предписаниям.
   
   Петербург, 19 сентября 1810 г.

Господин герцог,

   ...Если мы не имеем видов на Польшу, Россия хочет союза. А так как подобные виды не могут быть в интересах нашего кабинета, то дела пойдут сами собой, и всякий другой -- как я уже имел честь писать Вашему Превосходительству -- поведет их лучше меня, ибо я не могу освободиться от памятных событий в духе Тильзита и Эрфурта, а, между тем, эти события делаются стеснительными при ведении политики, в которую тысяча обстоятельств внесли много нового, хотя основы ее и остались неизменными. Скажу вам, герцог, что, по глубокому моему убеждению, русские думают только о том, чтобы кончить турецкие дела, (которые, несмотря на сильное и прекрасное войско, не ведутся генералами успешно), что они хотят владеть только тем, что приобретут, и затем ждать у моря погоды, пока мир с Англией -- предмет их главных желаний, не восстановит всеобщего благоденствия. Император слишком мудр для того, чтобы безумными приготовлениями к нападению, равно как неисполнением своих обязательств по поддержанию континентальной системы, вовлекут себя в конфликт с нами. Постарайтесь же, герцог, поддерживать здесь дружеское и мирное настроение в то время, как гений Императора будет водворять мир на Пиренейском полуострове. Восстановите доверие, постарайтесь убедить князя Куракина и императора Александра в том, о чем я неустанно говорю здесь, что испанские дела, которые, вместе с принятыми нашими союзниками мерами, должны принудить Англию к миру, имеют слишком большое значение в обшей совокупности дел, которыми занят наш повелитель, чтобы ему могла прийти в голову мысль причинить беспокойство России из-за столь далекой от него Польши. К величайшему моему огорчению, мои убеждения не действуют. Убедить можете только вы и -- повторяю это -- действуя через другого посланника, хотя император Александр и относится ко мне крайне милостиво. Что касается государя, мне кажется, его считают не тем, что он есть, его считают слабохарактерным и обманываются. Несомненно, он способен мириться со многим, что делается ему наперекор, умеет сдерживать свое неудовольствие, но он делает это только потому, что его цель -- всеобщий мир и потому, что он надеется достигнуть этой цели без жестоких потрясений. Но его уступчивость строго определена, он не выйдет из того круга, который себе наметил, это человек железный, он не уступит, ибо преобладающей особенностью в его характере, от природы доброжелательном, искреннем, прямодушном, с возвышенными чувствами и принципами, является несомненно упорным трудом выработанное поразительное искусство скрывать свои мысли, а это указывает на упорство характера, которое вряд ли что может сломить. Угадать этот предел, ибо император не пойдет дальше него, будет зависеть от искусства кабинета и таланта человека, которому придется вести с ним дела. Раз недоверие государя будет возбуждено, самые убедительные доводы покажутся ему подозрительными и еще более вооружать его против того, что он смотрит, как на противное его интересам. Не видя у нашего кабинета никакого повода задирать русского государя, никакой существенной выгоды вызывать в нем опасения, я, без преувеличения, скажу, что, чтобы заставить этих людей предпринять что-нибудь против нас, нужно тащить их за уши, а потому каждый, кто будет держаться с достоинством и на законной почве, будет не только годен заместить меня, но даже вести дела лучше меня, если Император соблаговолит оказать мне некоторое доверие и обратит хоть немного внимания на мои предыдущие депеши и мысли, которые я позволяю себе высказать в этом письме. Благоволите, герцог, исходатайствовать мне его соизволение, дабы зима не пригвоздила меня к кровати в Петербурге. Может быть, мне необходимо будет вернуться сюда? Я преклонюсь пред этим! Но, когда я лишен способности двигаться, Император не может отказать мне в разрешении поехать брать ванны в Бареже, тем более, что пользование ими в первый год моего флигель-адъютантства поставило меня на ноги. Я настаиваю на этом, ибо очень страдаю. Смею надеяться, что Император с прежней добротой взглянет на одного из своих старых слуг, и что Ваше Превосходительство в скором времени уведомите меня о моем замещении.
   
   Петербург, 15 ноября 1810 г.

Господин герцог,

   Считаю долгом принести Вашему Превосходительству мою благодарность за письмо, которое вы были так любезны прислать мне, за вашу доброту к Рюминьи и за участие, которое вы принимаете во мне. Состояние моего здоровья нуждается в вашем участии более, чем когда-либо. Будьте добры почаще вспоминать о моих усиленных просьбах и снова представить их на благоусмотрение Императора.
   Положение здесь без перемены. Мне кажется, что намерения хорошие; недоверие же и беспокойство все те же: вы наш термометр. Улучшит ли положение приезд Чернышева?[660] Мне ничего не говорят, но не трудно заметить, что обижены. Его ли докладом, письмом ли, которое Ваше Превосходительство поручило ему передать мне, я еще не знаю. Жалуются, что мы не оказываем им доверия. Наши подозрения, равно как и сообщения в наших газетах о прибытии в Россию большего количества судов, тогда как с 15 сентября не пришло с грузом и пятнадцати, называются здесь недоброжелательством. В этом видят намерение заблаговременно заявить о своих обидах, чтобы создать общественное мнение и подготовить его к переменам. Здесь убеждены, что сделали больше других государств, и что мы извлекаем барыш из принятой против Англии системы. Ставят себе в заслугу, что ради нас пожертвовали своей торговлей, своим вексельным курсом, и даже, честно помогая нам против Австрии, своей безопасностью, тогда как мы, вопреки принятым обязательствам, воспользовались их содействием в войне с Австрией для восстановления Польши. Правительство считает, что имеет право на нашу благодарность, а император Александр -- на доверие императора Наполеона. Вот мнение кабинета. Что же касается его направления, оно не меняется, и поступки и настроение по-прежнему против Англии. Кронштадт закрыт льдом, скоро будут закрыты и другие порты. Впрочем, по всему видно, что чиновники, состоящие на службе в портах, действительно следят, и убедились, что императору угодно, чтобы воля его исполнялась.
   Что же касается дел вообще, то я думаю, что несколько иной тон писем, предназначенных для прочтения,[661] и некоторая доза лести значительно облегчат их ведение. Угрожающим тоном здесь ничего не добьешься, он вызовет только большую скрытность. Нас могут бояться, поэтому на ссору с нами не пойдут. Но, вместе с тем, здесь слишком самолюбивы, слишком велико здесь сознание собственной силы, чтобы уступить нам по известным пунктам. Высказывая это мнение, я говорю истину, в которой убедился за несколько лет пребывания здесь. Воспитание и характер императора Александра сделали его чрезвычайно восприимчивым и чувствительным к вниманию и, я думаю, что на его любезность можно отвечать только взаимностью. Он хочет быть рыцарем в своих политических сношениях. Зачем изменять эту хорошую склонность, которая вносит долю искренности и благородства в почти вынужденную скрытность царствующих особ, тем более, когда в глубине характера императора скрывается упорство, которое нужно остерегаться затрагивать? Император, наш августейший повелитель, может быть, и не подозревает, какую пользу он мог бы принести своим интересам, если бы был осторожнее в вопросе о Польше и в некоторых своих поступках, причем и политика его шла бы своим ходом.
   Я должен вернуться к письмам, которые Ваше Превосходительство адресует мне в надежде, что русское министерство прочтет их, ибо при существующем между нами расстоянии эта манера объясняться имеет то неудобство, что не всегда бывает кстати. Я не в силах устроить, чтобы здесь были всем довольны, а, следовательно, чтобы и вы были всегда довольны мной, но будьте уверены, что у меня нет недостатка ни в характере, когда нужно добиться успеха, ни в гордости, когда нужно напомнить, от чьего имени я говорю. Я знаю среду, с которой имею дело, и думаю, что доказал это. Чтобы покончить с вопросом о письмах, я думаю, -- и конечно, моя идея не представляет выгод для меня лично, -- что удобнее, вместо того, чтобы нападать вам самим, предоставить это сделать мне, ибо тогда неудовольствие может быть отнесено на мой счет.
   Говоря Вашему Превосходительству о всех этих подробностях, я исполняю долг верного слуги Императора, долг человека, который действительно желает быть полезным ведомству, во главе которого вы стоите.
   Не хочу закончить этого письма, не напомнив вам, герцог, что я умираю здесь, что я не годен уже служить Императору, и что бедняге, заброшенному на край света, вдали от Императора и своих, необходимо повидать Францию после трехлетней ссылки и политических передряг, которые не в его вкусе и не в характере.
   
   Петербург, 15 декабря 1810 г.

Господин герцог,

   Состояние моего здоровья заставляет меня напомнить Вашему Превосходительству о многократных просьбах, с которыми я имел честь обращаться к вам для получения разрешения вернуться во Францию. Здесь слишком велико желание сохранить мир, слишком велика неприязнь к Англии, чтобы замена одного лица другим могла отразиться на поддержании теперешней системы и на наших отношениях. Может быть, новый человек сумеет лучше меня оживить союз, ибо здесь существует подозрение, что теперь мы придаем ему меньше цены. Несмотря на то, что я уже четвертый год живу здесь, я счел бы, герцог, моим первейшим долгом и дальше жертвовать собой, если бы я был убежден, что могу служить Императору лучше другого. Но при том положении вещей, какое создалось вот уже около года, всякий другой, после нескольких месяцев пребывания здесь, гораздо лучше меня поведет теперешние дела, ибо у него нельзя будет спрашивать отчета о прошлом. Это даже с самого начала его службы возместит ту пользу, которую я мог бы извлечь, благодаря знанию характеров отдельных лиц и доступу, которым я во всякое время и во всяком месте пользуюсь к императору и его министрам. Я говорю с Вашим Превосходительством со смелостью честного человека, с откровенностью солдата, жизнь которого принадлежит Императору. Раз Его Величество желает еще союза и его результатов, не все ли равно, кто будет служить ему здесь? Если его политика будет щадить интересы границ России, Россия ни в чем не будет стеснять его великих планов, и дела будут идти сами собой. Если же Его Величество пожелает установить только холодные отношения обычного мирного положения, а тем более, если у него имеются другие планы, он не может желать, чтобы я был его представителем, так как назначение другого человека, менее близкого к его августейшей особе, придаст меньше значения миссии и, кроме того, всякий другой будет чувствовать себя здесь более на месте, чем я, и, следовательно, поведет дела лучше меня. Вот мои соображения, герцог; я доверяю их вам, чтобы затем отдаться вполне своему долгу и желанию доказать моему повелителю, что, каковы бы ни были препятствия и как бы плохо ни было мое здоровье, они не повлияют на мое усердие и не изменят во мне чувства глубокой и почтительной преданности.
   Примите, Ваше Превосходительство, уверение в моих неизменных чувствах, равно как и в моем глубоком к вам уважении.

Коленкур, герцог Виченцы .[662]

Примечания

   [1] Вступление к эрфуртскому договору.
   [2] Донесение No 12, Коленкура Наполеону, 15 февраля 1809 г. Archives nationales, AF, IV, 1698
   [3] Archives des affaires étrangères, Russie, 150. Коленкур довольно часто переписывался с Талейраном, не зная о его тайных сношениях с дворами России и Австрии.
   [4] Corresp., 14684
   [5] Mémoires duduc de Rovigo, IV, 27
   [6] Ibid., 14643
   [7] Андреосси к Шампаньи. Эта депеша, как и все другие выписки из австрийской переписки, которые мы приводим в этой и последующей главе, взяты из архивов министерства иностранных дел, Вена, 381 и 382
   [8] Шампаньи императору, 3 января 1809 г. Archives nationales, AF, IV, 1675.
   [9] Corresp., январь, 1809 г.
   [10] Corresp., 14630, 14675, 14669, 14676, 14677
   [11] Ibid., 14665.
   [12] Ibid., 14630
   [13] Ibid., 14864
   [14] Неизданные документы
   [15] Депеша Андреосси, 13 декабря 1808 г.
   [16] Joseph de Maistre, Mémoires et Correspondance, p. 322.
   [17] Депеши Андреосси, 13 и 24 декабря 1808 г., 15 января 1809 г.
   [18] Corresp., 14690
   [19] Напомним, что Коленкур получил весной 1808 г. титул герцога Виченцы.
   [20] Донесение Коленкура от 22 февраля 1809 г. Мы напоминаем, что письма Наполеона к Коленкуру, во время его миссии в России, отсутствуют в переписке и известны нам только по ответам, которые следуют по пунктам. Все письма и донесения к Наполеону, приводимые в этом томе, находятся в национальных архивах, АР, IV, 1697, 1698 и 1699. Письма Наполеона к Коленкуру были найдены по выходе в свет II тома оригинала. Они приведены в приложении к третьему тому.
   [21] Corresp., 14715, 14721, 14722, 14731.
   [22] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [23] 9 декабря 1808 г.: "Я взял перо, генерал, чтобы писать вам, как в тот же момент получил ваше письмо. Я хотел вас поздравить с успехами, о которых граф Румянцев сообщает мне в своих депешах, и подтверждение, которым я прочел в вашем. Граф Румянцев не может достаточно нахвалиться приемом, который был ему оказан. Я надеюсь, что теперь все пойдет сообразно нашим желаниям. Пока же примите, генерал, уверение в полном моем к вам уважении. Александр.
   15 января 1809 г.: "Мне досадно было узнать, генерал, что вы еще хвораете. Я получил бюллетени. Битва при Тудела, кажется, была великолепным делом и наверное приведет к важным результатам. Я в восторге, что дела в Испании идут так хорошо, но очень огорчен вашим нездоровьем. Примите, прошу вас, генерал, уверение в моем полном уважении. Александр."
   20 июня 1809 г.: "Доставьте мне удовольствие, генерал, придти ко мне через полчаса во фраке. Я имею сообщить вам нечто довольно интересное. А."
   [24] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [25] Инструкции Шампаньи Андреосси, 26 января 1809 г.
   [26] Донесение Коленкура, No 4, 20 декабря 1808 г
   [27] On dit Петербурга, посланное посланником вместе с его письмами и донесениями от 5 ноября 1808 г.
   [28] В Эрфурте актриса Comédie française, mademoiselle Бургонь, замечена Александром, зимой она получила отпуск для поездки а Петербург.
   [29] Письмо, изданное Татищевым: Александр I и Наполеон, стр. 467.
   [30] Corresp., III, 172.
   [31] "Городские сплетники, прибавляет Коленкур, рассказывают, что ее привлекла надежда на эти подарки". On dit и новости, январь 1809 г. Переписка того времени полна намеками, часто жестокими, на стесненные обстоятельства, в которых были король и королева прусские.
   [32] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [33] Письмо, опубликованное Татищевым, Александр I и Наполеон, стр. 478 -- 479. Gf. Correspondance de Joseph de Maistre.III, 171 -- 211, u Souvenirs de la comtesse de Voss, обергофмейстерины при прусском дворе, Neun und sechzig Iahre am Preussischen Hofe, 341 -- 353.
   [34] "Весь мир был на этом балу, писал Жозеф де-Местр, исключая герцога (герцога Серра-Каприола, посланника короля обеих Сицилий) и меня". Corresp., III, 211.
   [35] De Maistre, Correspondance, III, 200.
   [36] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [37] On dit et nouvelles, Janvier 1809.
   [38] Неизданные документы.
   [39] I. De Maistre, Correspondance, III, 208.
   [40] On dit et nouvelles, janvier 1809.
   [41] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [42] On dit et nouvelles, janvier 1809.
   [43] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [44] J. De Maistre, Correspondance, III, 190.
   [45] Gf. Beer, Zehn Jahre oesterreichischer Politik, 350.
   [46] Донесение от 22 февраля 1809 г.
   [47] Коленкур писал в своем донесении: "Надежда кончить политические разногласия так же, как умиротворяют семейную ссору, обольщает филантропический ум императора до такой степени, что никакие доводы не изменят его мнения".
   [48] Проект ноты находится в национальных архивах AF, IV, 1698, отправка 22 февраля 1809 г., 2-е приложение.
   [49] Письмо от 17 февраля 1809 г. Archives de Saint-Petersbourg.
   [50] Донесение Шварценберга от 15 февраля 1809 г., цитируемое Вееr'ом op. cit. стр. 349.
   [51] "Часто случается, что император, ничего не имеет в виду в своих разговорах, и угощает, так сказать, тем блюдом, о котором думает, что оно нравится его собеседнику". Mémoires du prince Adam Czartoryski, t. II, 218 -- 219.
   [52] Письмо от 10 февраля 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [53] Письмо императору Александру, 26 января -- 7 февраля 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [54] Id., 23 -- 24 января 1809 г. Arhives de Saint-Pétersbourg.
   [55] Слова Талейрана Меттерниху, Beer, Zehn Jahre oesterreichischer Politik, стр. 365.
   [56] Румянцев императору Александру, 28 января -- 9 февраля 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg
   [57] Впоследствии Талейран сносился со императором Александром частью непосредственно, частью при содействии Нессельроде и Сперанского. Archives de Saint-Pétersbourg et Recueil de la Société impériale d'histoir de Russie, t. XXI.
   [58] Mémoires de Metternich, II, 266.
   [59] Андреосси Шампаньи, 14 ноября 1808 г.
   [60] "Согласно интимной хронике того временя, эти украшения сделались до такой степени необходимыми в обиходе князя, что он с утра носил на своем халате полный их комплект". Baron Ernouf, Maret, duc de Bassano, p. 305.
   [61] Archives nationales Esprit public, F 7, 3719 et 3720. Vassiltchikoff, ies Razoumovski, IV, 384 -- 424.
   [62] Mémoires de M-me de Remuzat, III, 342.
   [63] Румянцев императору Александру, 12 -- 24 января 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [64] Id., 30 января -- 11 февраля 1809 г.
   [65] Румянцев императору Александру, 30 января--11 февраля 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [66] Id.
   [67] Id.
   [68] Шампаньи Коленкуру, 7 февраля 1809 г.
   [69] Андреосси Шампаньи, 3 февраля 1809 г. Archives des affaires étrangères.
   [70] Донесение Румянцева Александру, 30 января -- 11 февраля 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   Письма Шампаньи к Коленкуру от 4, 14, 18 и 23 февраля 1809 г, Gf. les Oeuvres de Roederer, III, p. 537.
   [71] Шампаньи Наполеону, 4 января 1809 г. Archives nationales, AF, IV, 1676.
   [72] Mémoires de Metternich, II, 269 и 274
   [73] Mémoires de Metternich, II, 273.
   [74] Письмо Коленкуру, 14 февраля 1809 г.
   [75] Донесение Коленкура от 6 марта 1809 г.
   [76] Beer, op. cit 367, 369.
   [77] "В театрах, писал наш представитель от 23 марта, подхватываются все намеки на текущие события и в особенности те, которые относятся к независимости Германии; они сопровождаются бурными аплодисментами".
   [78] Депеша поверенного в делах Додюна от 4 апреля 1809 г. Тот же агент писал 18 марта: "В 1805 г. войны желало правительство, но не армия и не народ. В 1809 г. ее желают и правительство, и армия, и народ"
   [79] Депеша Андреосси от 18 февраля 1809 г.
   [80] Донесение Коленкура от 8 апреля 1809 г.
   [81] Письмо, опубликованное Татищевым в Nouvelle Revue, 1-er septembre 1891.
   [82] Газетный листок, вложенный в письмо Коленкура к императору от 22 марта 1809 г.
   [83] Донесение Коленкура от 17 марта 1809 г.
   [84] Донесение Коленкура от 17 марта 1809 г.
   [85] Донесение Коленкура от 20 марта 1809 г.
   [86] Id.
   [87] Донесение Коленкура от 8 апреля 1809 г.
   [88] Письмо Коленкура от 8 апреля 1809 г.
   [89] Beer, 349, по донесениям Шварценберга.
   [90] Донесение Коленкура от 22 апреля 1809 г.
   [91] Донесение Коленкура от 22 апреля 1809 г
   [92] Письма, опубликованные нами в Revue de la France moderne, ler juin 1890.
   [93] Донесение Коленкура от 28 апреля 1809 г.
   [94] Вееr, 351.
   [95] Вееr, 351.
   [96] Деревня в Баварии.
   [97] В русской армии дивизии составляли преимущественно стратегическую единицу; ее наличный состав значительно превосходил тот, который входил в нашу воинскую часть того же наименования.
   [98] Донесение Коленкура от 16 апреля 1809 г.
   [99] Донесение Коленкура от 29 апреля.
   [100] Id., 4 мая.
   [101] Донесение No 33, май 1809 г.
   [102] Донесение от 4 мая.
   [103] Намек на громкий скандал, который только что разразился в Лондоне. Герцог Йоркский, главнокомандующий английской армией, был обвинен в раздаче чинов по просьбе госпожи Кларк, с которой он жил и которая продавала свое содействие за деньги. Палата общин производила следствие.
   [104] Донесение No 33; май 1809 г.
   [105] Id.
   [106] Донесение от 5 июня.
   [107] Донесение No 39, июнь 1809
   [108] Id, 18 мая.
   [109] Id, 29 апреля.
   [110] Archives de Saint-Pétersbourg.
   [111] Soltyk, Rèltion des opЕrations de l'armée aux ordreû du pringe Joseph Poniatowski pendant la campagne de 1809. Paris 1841, 1 vol, p. 202 -- 203.
   [112] Soltuk. 505.
   [113] Soltyk, 224 -- 225.
   [114] Id., 136 -- 267. Correspondance de M. Serra, résident de France à Varsovie, et de M. de Bourgo, ministre à Dresde. Archives des affaires étrangères.
   [115] Soltyk, 267.
   [116] Донесение Коленкура от 17 июля.
   [117] Донесение Коленкура No 34, 28 мая 1809 г.
   [118] Донесение от 28 мая.
   [119] Id.
   [120] Id.
   [121] В Голландии, в устье Шельды.
   [122] Эта записка следующего содержания: "В настоящую минуту, генерал, я только что получил эстафетой, из Дрездена, копию о письма "Шампаньи к Бургуэну (Bourgoing, французский посланник в Саксонии)", в котором говорится о славном деле, из Кенигсберга я также получил копию с письма Сен-Марзана (французский посланник в Пруссии) к Гольцу, который я спешу, генерал, послать вам, и которые доказывают, что дело происходило совершенно не так, как австрийцы стараются его представить. Весь ваш Александр". Archives nationales, AF, IV, 1698.
   [123] Письмо, опубликованное нами в Revuede la France moderne, juin 1890.
   [124] Донесение от 14 июня.
   [125] Титул маршала Ланна.
   [126] Донесение от 14 июня.
   [127] Id.
   [128] Шампаньи Коленкуру, 2 июня.
   [129] Часть этого письма была опубликована Armand Lefevre'ом в Histoire des cabinets de l' Europe pendant le Consulat et l'Empire, t. IV., p.211.
   [130] Два дня спустя император возвращался из Эберсдорфа в Шенбруннен. Он ехал шагом по пыльной и выжженной солнцем дороге, сопровождаемый на некотором расстоянии своей свитой и имея подле себя только генерала Савари. Вдруг он открылся ему, заговорил о России, дал волю своей скорби и своему раздражению. "Какой там союз". -- сказал он и прибавил, намекая на явную или скрытую вражду всех государей старого режима. "Они все назначили себе свидание на моей могиле, да не смеют собраться".
   [131] Вееr, 421 -- 422, Metternich, I, 75 -- 76.
   [132] Corresp., 15316.
   [133] Шампаньи Коленкуру, 10 июля 1809 г.
   [134] Soltuk, 253.
   [135] Soltyk, 283 -- 293. Correspondance de M. Serra (этот агент находился в польском лагере). Письмо Понятовского Коленкуру, 5 июля 1810 г. Archives des affaires étrangères, Russie, 149.
   [136] Шампаньи Коленкуру, 10 июля 1809 г.
   [137] Румянцев Голицыну, 18 мая 1809 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [138] Предыдущее письмо Понятовского Коленкуру
   [139] Rambaud, Histoire, de Russie, p. 559.
   [140] Понятовский Коленкуру, 5 июля 1809 г.
   [141] Beer, 398 -- 400. Wertheimer, Geschishte Oеsterreichs und Ungarns im ersten Jahrzehnt des 19 Jahrhunderts, II, 354, по австрийским документам, в особенности по письмам эрцгерцога Фердинанда к эрцгерцогу Карлу.
   [142] Soltyk, 283 и 298.
   [143] Донесение Коленкура от 17 июля.
   [144] Донесение Коленкура от 17 июля.
   [145] "Я хотел бы заслужить его подле императора, говорил Александр, и получить его таким же способом, как и он". Донесение Коленкура No 44, 26 июля.
   [146] Corresp., 15508.
   [147] Soltyk, 314 -- 324, Archives des affaires étrangères, Correspondances de Varsovie et de Dresde, juillet août, 1809; письма, которыми обменялись между собой Коленкур и Румянцев 27 и 29 июля, донесение Голицына, Russie, 149.
   [148] Коленкур посылал Наполеону под названием On dit, дословно разговоры, которые происходили в салонах Петербурга. Следующая выписка дает понятие о тоне, который господствовал в русском обществе. On dit от 29 августа: "Император добр, но не умен, а Румянцев совсем выжил из ума, они никогда и ничего не умеют сделать как следует. Уж если завели войну, так надо было начать ее занятием Галиции. Тогда поляки не пришли бы оспаривать ее у нас. Надо постричь императора в монахи; пусть он поддерживает мир в монастыре. Нарышкина благочестивая: она будет служить и игумену, и садовнику, в особенности, если они поляки... (Фаворитка была польского происхождения). А Румянцева послать квасом торговать".
   [149] Донесение Коленкура No 44, 3 августа.
   [150] Донесение Коленкура No 44, 3 августа.
   [151] См. текст ноты в архивах министерства иностранных дел России, 149.
   [152] Corresp., 15164.
   [153] Archives des affaires étrangères, Vienne, 384.
   [154] Corresp., 15676
   [155] Archives des affaires étrangères, Vienne, 384.
   [156] Коленкур Шампаньи, 13 сентября 1809 г.
   [157] Донесение Коленкура от 17 июля 1809 г.
   [158] С 1807 года саксонский король, как великий герцог Варшавский, жаловал орденские знаки, которые составляли собственность короны прежней Польши.
   [159] Шампаньи Коленкуру, 12 августа 1809 г.
   [160] Corresp., 15076.
   [161] Слова, приводимые Шампаньи в письме к императору 22 августа 1810 г. Все письма, адресованные министром императору во время переговоров, сохранены в национальных архивах. AF, IV, 1675. Большая часть из них крайне остроумны.
   [162] Corresp., 15816.
   [163] Gf. Wertheimer II, 402.
   [164] Возле Пресбурга.
   [165] В Берлине один австрийский агент сильно настаивал перед королем и королевой, чтобы они объявили себя на стороне Австрии: "Король, отчеканивая слова, выразился: noch nicht (нет еще), а присутствовавшая при этом королева сказала: bald (скоро) Депеша M. de Saint-Marsan, 1-er juillet 1809. Archives des affaires étrangères.
   [166] Mémoires de Metternich, II, 307.
   [167] См. это письмо в Correspondance de Napoléon, XIX, 479, в приложении.
   [168] Mémoires de Metternich, II, 307.
   [169] Австрийцы говорили следующим образом: "Мы находимся в положении человека, у которого хотят отнять руку или ногу. Не должны ли вы нам сказать, что именно хотите вы отнять?" -- "Это сравнение, -- прибавляет Шампаньи в письме к императору, -- было сделано Нугентом, на что я ответил, что, предоставляя ему на выбор, чем он должен пожертвовать, я этим оказываю ему особенное внимание. Меттерних, который нашел, что сравнение его товарища немного хромало, сделал другое; он сказал: "Австрия, скорее, в положении человека, которому выстрелили в ногу. Не дело ли хирурга указать место, где нужно отрезать "ногу"?" Я поздравляю себя с тем, что состою хирургом Австрии". Письмо от 19 августа.
   [170] Письмо к императору, 17 августа, цитируемое Wertheimer'oм II, 400.
   [171] Mémoires de Metternich, II, 305.
   [172] Id.
   [173] Шампаньи Наполеону, 29 августа.
   [174] Id., 13 сентября.
   [175] Шампаньи Наполеону, 13 сентября.
   [176] Id., 18 августа.
   [177] Id.
   [178] Шампаньи Наполеону, 18 августа.
   [179] По этому поводу рассказывают следующий анекдот. Шампаньи увез с собой во время кампании начальника отделения Ла-Бернадиера. Последний, возвратясь в Париж после мира, пошел навестить князя Талейрана, своего прежнего министра. Во время разговора князь спросил, не сожалеет ли о нем император и не говорил ли когда-нибудь о нем, "Нет, -- ответил Ла-Бернадиер. -- Как, никогда!--воскликнул Талейран.--Может быть,--сказал Бернадиер, -- один только раз, намеком, при следующих обстоятельствах. Император жаловался на Шампаньи, которому все не удавалось узнать, что австрийцы намерены уступить, и вот тогда он сказал: "Вот если бы я послал того с... с., я уверен, что я узнал бы, что у них в желудке".
   [180] Corresp., I5706.
   [181] Донесение Коленкура No 48, август 1809 г.
   [182] Это письмо, так же как и письмо к австрийскому императору, было опубликовано в Correspondance de Napoleon, XIX, стр. 480 -- 481, в примечании.
   [183] Corresp., 15733.
   [184] Id., 15744.
   [185] Id.
   [186] Id. Наполеон не мог рассчитывать на повиновение своего министра. Шампаньи не только устранял в своих разговорах отложенный вопрос, но ждал даже приказания, чтобы позволить себе думать о нем, "Я не боюсь -- писал он императору, -- что проникнут в мое мнение относительно Галиции; я сам воздерживаюсь составлять себе мнение до той минуты, пока не получу приказания Вашего Величества". Письмо от 24 августа.
   [187] Донесение Чернышева, в Recueil de la Société impériale d'histoire de Russie, XXI, 306 -- 307.
   [188] Донесение Чернышева, вышеупомянутый том, 311.
   [189] Шампаньи императору, 28 августа 1810 г.
   [190] Слова Меттерниха, повторенные Шампаньи в письме к императору от 3 января 1809 г. Archives nationales, AF, IV. 1675.
   [191] См. Correspondance de Napoléon, XIX, p. 480.
   [192] Шампаньи императору, 5, 7 и 9 сентября 1809 г.
   [193] Шампаньи императору, 1 сентября 1809 г.
   [194] Souvenire du feu duc de Broglie, I, 74.
   [195] Id.
   [196] Донесение Чернышева, вышеупомянутый том, 317.
   [197] Corresp., 15778 и 15832.
   [198] Id., 15832.
   [199] Id., 15778.
   [200] Corresp., 15778.
   [201] Id.. 15816.
   [202] Записка Маре. Archives des affaires étrangères. Vienne, 384.
   [203] Его Величество, писал Маре, "взял его даже за ухо с фамильярной милостью, которая тронула Бубна... затем он сделал ему подарок, по словам генерала, большой ценности". Письмо от 15 сентября 1809 г, Archives nationales, AF, IV, 1675.
   [204] Донесение Лаборда Маре. Archives des affaires étrangères Vienne, 384.
   [205] Corresp., 15778.
   [206] Донесение Коленкура No 46, август 1809 г.
   [207] Id.
   [208] Донесение от 19 августа.
   [209] Коленкур императору, 19 августа 1809 г.
   [210] Коленкур Шампаньи, 29 августа 1809 г.
   [211] Коленкур Шампаньи, 29 августа 1809 г.
   [212] Id.
   [213] Corresp., 15800.
   [214] Донесение Чернышева, вышеупомянутый том, 326.
   [215] Corresp., 15801, 15802.
   [216] Четырех к одной.
   [217] Corresp., 15817.
   [218] Corresp., 15837.
   [219] См. рассказ об этой сцене у Вееr'а, 440--442, по депешам Бубна.
   [220] Шампаньи императору, 18 августа 1809 г.
   [221] Corresp., 15824.
   [222] Id., 15838.
   [223] Wertheimer, II, 415--420.
   [224] Corresp., 15903.
   [225] Донесение Лаборда. Archives des affaires étrangères, Vienne.
   [226] Письмо Дюрока. Archives des affaires étrangères, Vienne, 384.
   [227] Corresp., 15888.
   [228] Коленкур Шампаньи, 13 сентября.
   [229] Corresp,. 15926.
   [230] De Cierq, Craités de la France,11, 295.
   [231] Шампаньи Коленкуру, 14 октября 1809 г.
   [232] Archives des affaires étrangères. Correspondance de Dresde, 78.
   [233] Польской национальности.
   [234] Corresp., 15926.
   [235] Шампаньи Коленкуру, 14 октября.
   [236] Archives des affaires étrangères, Russie, 149.
   [237] Неизданные документы.
   [238] Recueil de la Société impériale a l'histoire de Russie, t. XXI, 11.
   [239] Часть этой главы и двух следующих были напечатаны в Revue historique, septembre-octobre, 1890.
   [240] Донесение Коленкура No 58, октябрь 1809 г.
   [241] Донесение No 59, ноябрь 1809 г.
   [242] Донесение Коленкура No 60, ноябрь 1809 г
   [243] Переписка Коленкура с императором и министром, октябрь-ноябрь 1809 г.
   [244] Шампаньи Коленкуру, 22 октября 1809 г.
   [245] Коленкур Шампаньи, 30 октября 1809 г.
   [246] Шампаньи Коленкуру, 7 ноября 1810 г.
   [247] См. т. I, стр. 474 -- 477.
   [248] Corresp., 16210.
   [249] Коленкур Наполеону, 15 января 1809 г.
   [250] Шампаньи Коленкуру, 12 декабря 1809 г.
   [251] Донесение полиции от 8 ноября 1809 г: "Как только Его Превосходительство князь Куракин узнал о скором возвращении императора из Вены, он приготовил свои экипажи и великолепные наряды, которые выписал из Лиона. Он приказал обложить брильянтами большой крест Почетного Легиона и хвастался, что затмит,-- таково его собственное выражение, -- крест великого канцлера". Archives nationales, F. 7, 3721.
   [252] Шампаньи Коленкуру, 7 и 16 ноября, 12 декабря 1809 г.
   [253] On dit et Nouvellesde Petersbourg, 17 января 1809 г. Archives nationales, AF., IV, 1698.
   [254] Id. "С удивлением было замечено, что император во время обручения простер сыновнее почтение до того, что покинул свое место, чтобы подойти к одной из колонн и взять перчатки, которые его мать туда положила на время, пока она была около аналоя, присутствуя при обручении своей дочери и будущего зятя. Когда она кончила, император подошел к ней, предложил ей руку и подал перчатки; царствующая же императрица, бывшая возле своей свекрови, не предложила ей своих услуг".
   [255] Archives nationales, AF, IV, 1698.
   [256] Шампаньи Коленкуру, 16 ноября 1809 г. Cf. Le Moniteur du 14.
   [257] Шампаньи Коленкуру, 31 марта 1810 г.
   [258] Документы о переговорах с Россией, т. е. письма, которыми непосредственно и в большой тайне обменивались министр и посланник, без посредничества канцелярии, хранятся все в архивах министерства иностранных дел, Россия, том дополнения No 17.
   [259] Mémoires du baron de Bausset, I, 369 -- 374.
   [260] Шампаньи Коленкуру, 28 декабря 1809 г.
   [261] Донесение полиции. Archives nationales, AF, IV, 1508.
   [262] Corresp., 16031. Cf. Moniteur от 4 декабря.
   [263] Corresp., 16035.
   [264] Шампаньи Коленкуру, 12 декабря 1809 г.
   [265] Шампаньи Коленкуру, 12 декабря 1810 г.
   [266] Русский офицер, посланный в Париж с дипломатическими депешами.
   [267] Moniteur от 14 декабря 1810 г.
   [268] Перехваченные письма, Archives nationales, AF IV, 1691.
   [269] Mémoires du dus de Rovigo, IV, 276.
   [270] Коленкур Шампаньи, 14 сентября 1809 г
   [271] Corresp., 14413.
   [272] Приведено у Taine'a, les origines de la France contemporaine, le Régime moderne, I, 44.
   [273] Шампаньи Коленкуру, 31 января 1810 г.
   [274] Archives des affaires étrangères, Vienne, 383, См. относительно 1809 -- 1810.
   [275] Helfert, Marie Louise, Erzherogin von Oesterreich, Kaiserinder Franzosen, n. 73. по депешам Шварценберга.
   [276] Archives des affaires étrangères, Vienne, 383. См. относительно этой бумаги Приложение 1, письмо А.
   [277] Все предыдущие разговоры взяты из записок герцога Бассано опубликованных бароном Ernouf'ом, Maret, duc de Bassano, 272.
   [278] Id., 273.
   [279] Corresp., 16052. Cf. Helfert, p. 77.
   [280] См. Welschinger, 38 -- 48.
   [281] Souvenires du baron de Meneval, I, 341 et 342.
   [282] Meneval, loc. cit.
   [283] Коленкур Шампаньи, 26 ноября 1810 г.
   [284] Шампаньи Коленкуру, 17 декабря 1810 г.
   [285] Накануне он испытал первую неприятность. Читая английские газеты, он был удивлен и очень обижен, найдя там секретное письмо, которое он написал Александру 20 октября 1810 г. по поводу Галиции и великого герцогства. Чтобы успокоить общественное мнение, Александр не нашел нужным делать тайны из этого письма, В, благодаря этому, последовали досадные разоблачения. Corresp., 16054. Ни одно из этих обстоятельств, как бы незначительно оно ни казалось, не должно быть пропущено без внимания, если хотят уловить и проследить сквозь лабиринт мелких фактов то постепенно увеличивающееся отчуждение от России, которое происходит в уме императора.
   [286] Meneval, I, 344.
   [287] Corresp., 16058.
   [288] Id., 16058.
   [289] Ernouf, 272.
   [290] Id., 274.
   [291] На другой день Шампаньи писал Коленкуру следующую записку: "Сегодняшний Moniteur, который я имею честь послать вам (где находилось сенатское решение), докажет вам необходимость скорого и решительного ответа на мои два шифрованных письма от 22 ноября и от 13 декабря. Император ожидает его с нетерпением". Cf. Примечание находится в Приложении I, письмо В, по случаю речи, произнесенной Камбасересом 12 декабря перед духовным судом в Париже.
   [292] Archives des affaires étrangères.
   [293] Что касается подробности о переговорах с Австрией, см. интересный труд Welschinger'a, который разбирал бумаги, хранящиеся в национальных архивах: Le divorce de Napoléon, 70 -- 81, 149 -- 157. Cf. Helfert, 83 и след. Ernouf, 274.
   [294] Gorresp., 16068.
   [295] Id., 16088.
   [296] Archives des affaires, étrangères Russie, 149.
   [297] Corresp., 16099.
   [298] Mémoires de Metternich, II, 314.
   [299] Id., 315.
   [300] Id., 315.
   [301] Helfert 84, 85.
   [302] Memories de Marbot, II, 308 -- 309.
   [303] Memories de Metternich, Souvenirs du baron de Barante, I, 312.
   [304] Metternich, II, 313.
   [305] Mémoires du duc de Revigo, IV, 269.
   [306] Mémoires de Metternich, II, 315 -- 316.
   [307] Helfert, 86.
   [308] Император имел "свой календарь", где отмечал дни отправки курьеров в Россию, и, рассчитав расстояние, записывал вероятное число их возвращения. Archives nationales, AF., 1698.
   [309] Записки Шампаньи императору. Archives nationales, AF., 1699.
   [310] См. текст договора в Correspondance de Napoléon, XX, стр. 171 в 172 в Приложении.
   [311] Донесение Коленкура No 69, 6 января 1810 г.
   [312] Все цитаты, которые будут приведены до конца этой главы, исключая тех, по поводу которых даны специальные справки, взяты из секретных депеш Коленкура от 3 и 6 января 1810 г. Archives des affaires étrangères, Russie, supp. 17.
   [313] Донесение Коленкура No 66, 28 декабря 1810 г. Новости в On dit. Петербурга от 5 января 1810 г.: "Рассказывают, что император выехал в Москву в сопровождении только губернатора и двух флигель-адъютантов. Народ целовал его ноги, колени, даже коня. Вокруг него столько собралось народа, и была такая теснота, что он принужден был останавливаться на каждом шагу. Народ ложился на его пути и не хотел вставать. -- "Посторонитесь",-- говорил он. -- "Выезжай на нас на коне, -- отвечали ему. Ты -- святой, ты нам зла не сделаешь, ты для нас -- отец родной". Говорят, что, когда узнали о его приезде, останавливались и целовались на улицах, как на Пасхе". Archives nationales, AF., IV, 1698.
   [314] Донесение Коленкура No 66.
   [315] Газета, приложенная к депешам Коленкура от 17 января 1809 г., Archives nationales, AR, IV, 1698.
   [316] On dit и новости Петербурга, январь, 1809 г., Archives nаtionales, AF., IV, 1698.
   [317] Коленкур Шампаньи, 30 января 1810 г. Секретная переписка.
   [318] Коленкур Талейрану, 6 февраля 1810 г., Archives des affaires étrangères, Russie, 150.
   [319] Коленкур Шампаньи, январь 1810 г. в обыкновенной переписке.
   [320] Archives des affaires étrangères, Russie, supp., 17.
   [321] Ernouf, 271.
   [322] Helfert, 87, по донесению Шварценберга, адресованному его Двору.
   [323] Thiers, XI, 368 до 373, по неизданным мемуарам великого канцлера.
   [324] Mémoires de Talieyrand, II, 7 -- 10, Id. du comte Mollien, III, ст. 117 и следующая, Notes duc de Bassano, . в труде барона Ernouf'a стр. 275 -- 277. Cf. y Helfert'a, предыдущее донесение, посланное Шварценбергом своему двору, написанное по сведениям, которые были доставлены посланнику герцогом Бассано после заседания. См. также Archives nationales, AF, IV, 1675. Mémoires de Pollens, цитируемые далее.
   [325] См. по этому вопросу заметку, помещенную в Приложении I, буква С.
   [326] См. в подтверждение Mémoires de Talleyrand, Thiers, а в совершенно противоположном смысле -- заметки Маре.
   [327] По Тьеру, князь Невшательский высказался также за эрцгерцогиню Фуше, министр полиции, по словам Маре, осторожно высказался в том же смысле. По примеру Талейрана, он был заодно с неаполитанским королем. Ни в каких мемуарах не приводится мнений других министров, исключая резких нападок графа Сессака на австрийский дом.
   [328] Относительно мнения Камбасереса и того, как он его высказал, см, его разговор о Паскье, цитируемый графом Гаусонвиллем в его большом труде: L'Eglise romaineet le prenier Empire, t. III, 205
   [329] Mémoires du comte Beugnot, II, 359. Cf. Helfert, 87.
   [330] Helfert, 87.
   [331] Id., 88.
   [332] Mémoires de Pellenc.
   [333] Бюллетени полиции, январь -- июнь, 1810 г. Archives nationales, AF, IV, 1508.
   [334] Письмо, опубликованное Helfert'oм, 354 -- 358. Это письмо чрезвычайно секретное, адресованное Меттерниху и только обозначенное буквами ДI, приписывается австрийским автором Лаборду. По нашему мнению, оно должно быть от герцога Дальберга.
   [335] Бюллетени полиции, 1809 -- 1810, Archives nationales. AF., IV, 1508.
   [336] Vassilchikof, IV, 385.
   [337] Неизданные документы.
   [338] Archives nationales, AF, IV, 1675.
   [339] Mémoires de Moilien, III 122--I23.
   [340] Archives nationales. AF, IV, 1698.
   [341] Bсе цитаты, за исключением тех, которые составляют предмет особых указаний, взяты из двух писем Коленкура к Шампаньи от 15 и 21 января 1810 г.
   [342] Коленкур Шампаньи, 31 января 1810 г. В действительности наполеоновский кодекс требовал трех лет, в случае развода по обоюдному согласию. Стр. 297.
   [343] Id., 18 февраля 1810 г.
   [344] Id.
   [345] Id.
   [346] Донесение Коленкура императору No 72, 23 января 1810 г.
   [347] Id. Как раз в это время, в разговоре с князем Адамом Чарторижским, Александр набросал совсем иной портрет Наполеона. "Это человек, -- говорил он, -- для которого все средства хороши, лишь бы он мог достигнуть своей цели". Однако, от его собеседника не ускользнуло, что он как будто не вполне освободился от влияния, которое Наполеон имел на него, что прежде всего он хотел жить в ладу в ним, "что он его очень боялся" Mémoires de Czartoryski II, 223 -- 225.
   [348] Коленкур Шампаньи, 31 января 1810 г.
   [349] Коленкур Талейрану, предыдущее письмо от 6 февраля 1810 г.
   [350] Mémoires de la comtesse Edling, p. 49.
   [351] Из письма герцога Дальберга.
   [352] Memoires de la comtesse Edling. p. 193, по рассказу принца Евгения.
   [353] Id , p. 194.
   [354] Эгерия -- нимфа, богиня-вдохновительница.
   [355] Шампаньи Коленкуру, 8 февраля 1810 г.
   [356] Предыдущее письмо герцога Дальберга.
   [357] Ernouf, стр. 276, по запискам Маре.
   [358] Шампаньи Коленкуру, 8 февраля 1810 t.
   [359] Шампаньи Коленкуру, 8 февраля 1810 г.
   [360] Id.
   [361] Corresp., 16210.
   [362] Id.
   [363] Id. 16211.
   [364] Id.
   [365] Шампаньи Коленкуру, 8 февраля и 17 марта 1810 г.
   [366] Документ, опубликованный Helfert'oм, стр. 354 и 358.
   [367] Куракин Шампаньи, среда 7 февраля, в пять часов. "Вот уже третий день, как я страдаю от припадка подагры в правом колене. Боль, которую я испытываю не дала мне спать эту ночь и не позволяет ходить. Однако, собрав последние силы, я приказал отнесши себя в карету и был у Вашего Превосходительства... К несчастью, я не застал вас дома... Смею вас просить ответить мне, утвердил ли Его Величество конвенцию, которую его посланник в Петербурге только что заключил с графом Румянцевым по делам прежней Польши, или же Его Императорское и Королевское Величество держит ее еще у себя и не сделал распоряжений по этому вопросу. Эта конвенция настолько интересует императора, моего повелителя, что я считаю своим долгом довести до его сведения все, что имеет отношение к ее утверждению." Archives affaires, étrangères. Russie, 1810.
   [368] Corresp. 16218.
   [369] Шампаньи -- Отто, 7 и 8 февраля 1810 г. Archives des affaires étrangères Vienne, 1810.
   [370] Отто Шампаньи, 6 февраля 1810 г.
   [371] См. приложение I, буква Д. Пользуясь частью документальными данными, частью подробнейшими мемуарами, мы, как нам думается, получили возможность восстановить -- час за часом -- все, что делалось за эти два решительных дня, и представить события в их последовательности.
   [372] Коленкур Шампаньи, 31 января 1810 г.
   [373] Коленкур Шампаньи, 18 февраля 1810 г.
   [374] По одному рассказу того времени, Mémoires du comte Oginski, II, 378 -- 79, в то самое время, как Наполеон всенародно отвергал в отчете Законодательного Корпуса всякую мысль о восстановлении Польши, он будто бы потихоньку через Дюрока уведомил поляков в Париже, чтобы они не понимали его слов в буквальном смысле. Мы нигде не нашли этого факта, впрочем, вполне соответствовавшего двойной игре, которую Наполеон находил нужным вести между Петербургом и Варшавой. Как бы там ни было, но слух об этом дошел до Александра и произвел на него чрезвычайно неприятное впечатление. Cf. Mémoires de Czartoryiki, II, 223.
   [375] Коленкур Шампаньи, 18 февраля 1810 г.
   [376] Выписка из донесения парижской полиции: "На прошлой неделе в четверг на столе князя (Куракина) видели довольно важную бумагу. Это случилось в один из припадков его довольно тяжкой дремоты. Удалось прочесть только первую страницу. Это была копия с письма императрицы-матери к ее сыну императору Александру. Вот ее содержание: "Сын мой, вы -- государь и, благодаря нашему образу правления, неограниченный повелитель вашего народа и вашей семьи. Вы можете располагать судьбой вашей сестры, даже вашей матери. Как подданная, я буду молчать, но, как мать, я буду говорить о моей дочери, вашей сестре, и о том решении, которое хотят заставить вас принять по этому поводу, и т. д." 8 февраля 1810 г. Archives nationales, AF, IV, 3722.
   [377] Тhiers, XI, 359 -- 361, 374. Helfert, 86.
   [378] Русский издатель Мемуаров графини Эдлинг приписывает царю честь такой тактики. "В продолжение двух месяцев, -- говорит он, Александр водил Наполеона за нос", для того, чтобы заставить его "подписать чрезвычайно выгодный для России договор". Заметка на странице 193.
   [379] Corresp, 16177. Донесение находится в архивах министерства иностранных дел. Россия, 1810 г.
   [380] Донесение Шампаньи.
   [381] Corresp., 16178.
   [382] Id.
   [383] Corresp., 16178. CI. письмо Шампаньи к Коленкуру от 12 февраля 1810 г.
   [384] Archives des affaires étrangères, Russie, 150.
   [385] Mémoires du prince Adam Czartoryski, II, 221.
   [386] Коленкур Шампаньи, 26 февраля 1810 г.
   [387] Бюллетень от 21 февраля 1810 г. Archives nationales, AF, IV, 1508.
   [388] Helfert, 91.
   [389] Бюллетень политики, Archives nationales, AF, IV, 1508.
   [390] Письмо, о котором упоминает Helfert, 354--358.
   [391] "В подготовляющемся крупном событии поляки инстинктивно чувствуют будущее восстановление Польского королевства. Восстановление Польши настолько кажется им в интересах Франции, что для них оно почти не подлежит сомнению. Одна эта надежда мало-помалу возвращает императору много поляков, которых заявление министра внутренних дел с трибуны Законодательного Корпуса оттолкнуло от него". Донесение полиции от 9 февраля 1810 г. Archives, nationales, AF, 1508, Cf. Helfert, 91.
   [392] Отто Шампаньи. 16 февраля 1810 г.
   [393] Correspondance de M. Otto fevriere mars 1810, Archives des affaires étrangères. Autriche, 385. Helfert, 93 -- 97. Mémoires de Metternich, II, 323 -- 324.
   [394] Mémoires, II, 324.
   [395] Отто Шампаньи, 19 февраля 1810 г.
   [396] Отто Шампаньи 16 февраля. Cf. Beer, Geschichte der orientalischen Politik Oesterreich's, 226 -- 229.
   [397] Отто Шампаньи, 21 февраля.
   [398] Коленкур Талейрану, 4 марта 1810 г. Archives des affaires étrangères, Russie, 150.
   [399] "Это известие,-- писал Жозеф де-Местр, говоря об объявленном браке, -- навело здесь ужас на всех. Действительно, я не знаю более сильного удара для России. Она плохо вела войну, плохо заключила мир, создала всеобщее недовольство, разорила свою торговлю. Теперь, сделавшись соседкой Франции, она имеет против себя брачный союз, который вскоре превратится в наступательный и оборонительный политический союз и который сведет ее к нулю". Несколько времени спустя Местр прибавляет: "Если вы хотите видеть во всем своем блеске неудобства mezzi termini в политике, в особенности во время всеобщего смятения, приезжайте сюда". Corresp., III, 406 -- 407 и 438.
   [400] Mémoires de Metternich, II, 323.
   [401] Донесение Коленкура No 84, 2 апреля 1810. г.
   [402] Коленкур Шампаньи, 26 февраля 1810 г.
   [403] Коленкур Шампаньи, 10 марта 1810 г.
   [404] Однажды он сказал королеве Гортензии: "Не надо пугать молодую девушку. Послушайте, поучите меня танцевать". Урок был неудачен и больше не возобновлялся. Но какой сюжет для жанровой картины: дочь Жозефины преподает Наполеону искусство нравиться Марии-Луизе!
   [405] Corresp., 16341.
   [406] См. по этому поводу: Les origines de la France contemporaine, par M. Taiue. Le régime moderne, I, 94.
   [407] Archives des affaires 'étrangères, Russie, 150.
   [408] Письмо к Шампаньи от 2 марта 1810 г.
   [409] Отто Шампаньи, 19 февраля.
   [410] Id., 12 марта 1810 г.
   [411] Шампаньи Отто, 7 февраля 1810 г.
   [412] Отто Шампаньи, 11 марта 1810 г.
   [413] Id. Все депеши из Вены, цитированные в этой главе, были опубликованы бароном Imbert de Saint-Amand в его интересном сочинении: Les beaux jours de Marie-Louise, 113 -- 158.
   [414] Отто Шампаньи, 12 марта.
   [415] "Эрцгерцогиня, -- писал Отто, -- задавала мне много вопросов, которые говорят о солидности ее вкусов. "Настолько ли близок от Тюльери наполеоновский музей, чтобы я могла часто посещать его и изучать древности и великолепные памятники? Любит ли император музыку? Можно ли будет мне взять учителя для игры на арфе? Я очень люблю этот инструмент. Император так добр, что, вероятно, позволит мне иметь ботанический сад; ничто меня так не порадует. Надеюсь, что император снисходительно отнесется ко мне: я не умею танцевать кадрили, но, если он хочет, я возьму учителя танцев..." -- Должен заметить, -- прибавляет посланник, -- что во время моего разговора с Ее Высочеством, продолжавшегося более часу, она ни разу не спросила меня ни о модах, ни о театрах Парижа". 6 марта 1810 г. Cf. Saint-Amand, 144 -- 145.
   [416] Шампаньи Отто, 4 марта 1810 г, Helfert, 107.
   [417] Посланник Александр Куракин и чрезвычайный посол князь Алексей Куракин.
   [418] 17 марта 1810 г.
   [419] Шампаньи Коленкуру, 20 апреля 1810 г.
   [420] Mémoires de Metternich, II, 381 -- 485.
   [421] Письмо князя Невшательского императору, Archives nationales, AF, IV 1675, Moniteurs de mars 1810; Correspondance du comte Otto; Helfert, 114 -- 124.
   [422] Предыдущее письмо на стр. 309.
   [423] Шувалов Румянцеву, апрель-май 1810 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [424] Mémoires, I, 332.
   [425] Moniteur от 10 апреля.
   [426] Бюллетени полиции. Archives nationales, AF, IV, 1508.
   [427] Souvenirs du baron de Barante. I, 318.
   [428] Штакельберг Румянцеву, 15 -- 27 ноября 1810 г. Archives du Saint-Pétersbourg.
   [429] Souvenirs du baron de Barante, I, 318.
   [430] Бюллетень полиции. Archives nationales, AF, IV, 1508, 3 апреля 1810 г. "Некоторые шутники, говорится в бюллетене, видя, что Меттерних ведет Куракина, говорили: "Это в порядке вещей, кому же другому выпроваживать его за дверь". Впрочем, престарелый князь скоро оправился от временного упадка сил и, как только было объявлено о прибытии высочайших особ и начале службы, снова явился в капеллу. Когда он увидал Марию-Луизу, он счел нужным разразиться по ее адресу потоком восторженных фраз. По его словам, с тех пор, как он видел ее в Вене, он нашел в ней удивительную перемену к лучшему. "Она хороша, как ангел!" -- с восхищением повторял он. Выведенный из терпения этим тоном, звучавшим фальшиво и начинавшим производить дурное впечатление, Меттерних нашел необходимым умерить неуместный восторг князя и установить тон, в каком надлежало восхвалять императрицу. "Правда, сказал он, Ее Величество замечательно развилась в течение последних трех-четырех лет; черты лица ее определились, в ней много грации и достоинства; здоровье ее великолепно, не будучи хорошенькой, она прекрасна". [Предыдущий бюллетень полиции.
   [431] Предыдущий бюллетень полиции.
   [432] Souvenirs du baron de Barante, I, 317.
   [433] Коленкур Талейрану, 25 февраля 1810 г. Archives des affaires étrangères, Russis, 150.
   [434] Corresp. 16352.
   [435] Mémoires du prince Czartoryski, II, 233.
   [436] Mémoires du prince Adam Czartoryski, опубликованные в 1887 г. Мазадом, 1, 94 -- 99. Эти мемуары представляют исторический документ громадной ценности.
   [437] Id. I, 279.
   [438] Schiller, Don Carlos.
   [439] Mémoires de Czartoryski, II, 211.
   [440] В Приложении под цифрой II текст письма Голицына и ответ на него. Оба документа взяты из архивов С. Петербурга.
   [441] Mémoires de Czartoryski, II, 211.
   [442] Чарторижский в своих Мемуарах, II, 226 -- 234, подробно рассказывает о своих двух разговорах о Александром в марте и апреле 1810 г. Все цитаты взяты из этой части его труда.
   [443] Mémoires., II, 225.
   [444] "Поляки, говорил он, похожи на шампанское, которое играет, но скоро выдыхается. Они не в состоянии быть самостоятельной нацией". Коленкур императору, 2 августа 1809 г.
   [445] См. серию статей в Correspondanse de Napoleon, XX, 177 -- 178, в Примечании.
   [446] Mémoires de Czartoryski, II, 409.
   [447] В то же самое время Александр говорил одному из соотечественников Чарторижского, графу Огинскому; "Наполеон нуждается в привязанности поляков и будет обольщать их блестящими надеждами; я же всегда уважал вашу нацию и надеюсь когда-нибудь доказать вам это, притом не руководствуясь в том, что я сделаю, личной выгодой". Memoures de Michel OginsM sir Pologne et les Polonais, II, 370.
   [448] Депеша Бургуэна, посланника в Дрездене 20 мая 1810 г. Archives des affaires étrangères, Saxe, 79.
   [449] Этот документ находится в архивах С.-Петербурга, откуда мы и получили его. Мартенс упоминает о нем в своем Recueil desraitès de la Russie aves l'Autrichl, II, 35; документ помечен 31 марта 1810 г.
   [450] Письмо Шампаньи Наполеону от 1 апреля 1810 г. в полночь. Arhives nationales, AF, No, 1698.
   [451] Отец министра.
   [452] Отто Шампаньи, 8 апреля 1810 г. Несколько дней спустя посланник прибавляет: "В настоящее время между обоими дворами царит такое согласие, что вибрация струны, до которой слегка прикасаются в Париже, доходит до Вены и приводит в восторг всех хорошо настроенных людей". Cf. Saint-Amand, Les beaux jourse de Marie-Zouise, p. 251 -- 252.
   [453] Mémoires de Metternich. II, 326.
   [454] Депеши графа Толстого, 25 октября -- 7 ноября 1807 г. Archives de Saint-Pеtersbourg.
   [455] Mémoires de Metternich, II, 331.
   [456] Mémoires de Metternich, II, 329.
   [457] Id., I. 102.
   [458] Id., II. 329.
   [459] Corresp.. 16180.
   [460] Corresp., 16180.
   [461] Id.
   [462] Слова, которые Шампаньи упоминает в письме Наполеону, 20 июня 1810 г.
   [463] Герцог Кадорский Диделоту, поверенному в делах в Копенгагене, 2 мая 1810 г. Arhives des affaires, etrageres, Danemark, 183. Cf, Corresp. 16313 et 16402.
   [464] Неизданные документы.
   [465] Неизданные документы.
   [466] Mémoires de Talleyrand, I, 421.
   [467] Mémoires de Metternich, II, p. 330 et 333А 335.
   [468] Шампаньи императору, 29 апреля 1810 г. Archives nationales? A. F., IV, 1698.
   [469] Шампаньи Коленкуру, 16 мая 1810 г.
   [470] Шампаньи Коленкуру. 20 апреля 1810 г.
   [471] Corresp., I6481.
   [472] Шампаньи Коленкуру, 1 июня 1810 г.
   [473] Шампаньи Коленкуру, 12 июня 1810 г.
   [474] Memories de Metternich, I, 106.
   [475] Id, 1, 105.
   [476] Id.
   [477] Id.
   [478] Неизданные документы.
   [479] Mémoires de Metternich, II, 361.
   [480] Id.
   [481] Mémoires de Metternich. II, 361.
   [482] См. Archives nationales, AF, IV. 1699, разные конспекты, ноты и письма, написанные по этому поводу Шампаньи императору.
   [483] Донесение Коленкура No 92, 23 мая.
   [484] Донесение Коленкура No 96, 29 июня.
   [485] Письмо к Шампаньи и донесение No 87.
   [486] Шампаньи Коленкуру, 18 мая 1810 г.
   [487] Неизвестное письмо. Archives nationales, AF. IV, 910.
   [488] "Корреспонденты периодических изданий в Германии, -- говорится по этому поводу в официальном органе, -- обладают большой плодовитостью и выдумывает разные побасенки для зaбавы своих читателей и, как видно, в этом отношении жители берегов Эльбы не уступают в легковерии уроженцам берегов Гароны..." Номер от 18 июня.
   [489] Corresp. 16181.
   [490] Corresp., 16181.
   [491] Id.
   [492] Id.
   [493] "Я видел, и как будто в теперь еще вижу, -- пишет в cвоих Воспоминаниях покойный герцог Бродли, -- бедного, искалеченного подагрой, осыпанного брильянтами князя Куракина; вижу его огромную тушу, барахтающуюся под дымящимися обломками, и вместе с ним генерала Гюло, брата жены маршала Моро, старавшегося своей единственной рукой освободить его испод них" I. 118.
   [494] Arhives des affaires étrangères, Russie, 151. Этот документ помечен так: Dictée de l'Empereur.
   [495] Corresp., 16181.
   [496] Archives des affaires étrangères, Russie, 151.
   [497] Mémoires de Metternich, II, 364.
   [498] Id.
   [499] Mémoires de Metternich, II, 365.
   [500] Id.
   [501] Отто Шампаньи, 7 июля 1810 г.
   [502] Correspondance de M. Otto, juin-juillet, août, 1810 г., passim.
   [503] Отто Шампаньи, 19 июля 1810 г.
   [504] Id., 6 июля 1810.
   [505] Id., 12 июня.
   [506] Отто Шампаньи, 6 июля.
   [507] Id., 12 июля 1810 г.
   [508] Id.
   [509] Id., 8 août.
   [510] Beer, Geschte der orientalischen Politik Cesterreicn's, 232.
   [511] Mémoires de Metternich, II, 375.
   [512] Mémoires de Metternich, II, 375.
   [513] Mémoires de Metternich, II, 375 -- 376.
   [514] Id., 362, 370 -- 373, 376.
   [515] Mémoires de Metternich, II, 370.
   [516] Шампаньи Отто, 23 июля 1810 г.
   [517] Mémoires de Metternich, II, 376.
   [518] Corresp., 16706.
   [519] "Я никогда не встречал подобных людей, -- говорил он Меттерниху, -- они всегда готовы жаловаться; я -- я никогда не жалуюсь; я предоставляю жаловаться женщинам, а сам действую". Mémoires de Metternich, II, 372.
   [520] Correspondance di comte Otto, juillet А octobre 1810 г.
   [521] Де Ла Бланш герцогу Кадорскому. Archives des affaires étrangères, Vienne, 385 bis.
   Де-Бретель в де-Ноаль были в Вене посланниками Людовика XVI.
   [522] Письмо от 7 июля 1810 г.
   [523] И теперь еще есть в Вене улица и площадь, носящая имя Разумовского.
   [524] Correspondanse du comte Otto, juillet А octobre 1810.
   [525] Отто Шампаньи. 7 июля.
   [526] "Еще третьего дня, -- писал Отто 4 августа, -- дело шло ни более, ни менее, как о революции в Париже и о бегстве Ее Величества императрицы и королевы, причем сообщалось, будто бы она прибыла в Страсбург".
   [527] Отто Шампаньи, 12 июля.
   [528] Corresp., 16722.
   [529] Шампаньи Коленкуру, 30 июля 1810 г.
   [530] 6 сентября 1810 г. Archives des affaires étrangères. См. corresp. 16814 и Archives nationales, AF, IV, 1699, письма, написанные министром императору по поводу этой ноты.
   [531] "Не умея ничего делать просто, он, чтобы перебраться на дачу, придумал целую процессию. Впереди шли попарно его слуги. Низкорослые впереди; его самого несли в золоченом кресле; на нем был бархатный халат, на голове соломенная шляпа. За креслом шли члены посольства; процессия заканчивалась его личными секретарями и камердинерами. Весь Париж говорил об этом маскараде. Не довольствуясь этим чудачеством, он заказал ставшую теперь большой редкостью гравюру, на которой он изображен в профиль, с забинтованной рукой, лежащим на кушетке. Картина имеет следующую надпись: Le prince Alexandre Kourakine dans son état de Lazare de L'Ecriture sainte, a Paris, en août -- 1810 г." Vassiltchivoff, IV, 420. Экземпляр картины хранится в национальных архивах.
   [532] Из депеши от 30 июля 1810 г., в которой Шампаньи особенно подробно пишет Коленкуру о разговоре императора с князем Алексеем.
   [533] Michetet.
   [534] Corresp., 16852.
   [535] Слова Александра Коленкуру. Донесение посланника No 103, сентябрь 1810 г. Cf. Содержание разговоров с Куракиным приведено у Соловьева в сочинении; Император Александр I, 208 -- 209, по донесениям князя.
   [536] Он приказал написать французскому дипломатическому агенту в герцогстве: "Его Величество поручает вам, при всяком удобном случае внушать полякам, что им следует оставаться спокойными и воздерживаться от всего, что могло внушить недоверие соседям герцогства, в особенности же, России, или что могло бы поддерживать против России вражду в самом герцогстве, -- словом, от всего, что имело бы вид провокации и могло послужить вызовом к войне". 6 июля 1810 г. Archives des affaires étrangères Pologne, 326.
   [537] Corresp., 16916.
   [538] Corresp., 16916.
   [539] Id., 16811.
   [540] Id., 16762.
   [541] Id., 16812.
   [542] Донесение Коленкура No 98, от 18 июля 1810 г.
   [543] Донесение No 101, август 1810 г.
   [544] Шувалов Румянцеву, 20 августа -- 1 сентября 1810 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [545] Румянцев Шувалову, 14 -- 26 августа 1810 г. Archives de Saint-Petersbourg.
   [546] Донесение Коленкуру No 101, август 1810 г.
   [547] Позднее Александр назначил Разумовского одним из своих уполномоченных на конгрессы в Шатильоне и Вене и пожаловал ему княжеский титул.
   [548] Донесение Коленкура No 101, август 1810 г.
   [549] Archives de Saint-Petersbourg. Письма Румянцева Шувалову, No 76.
   [550] Archives des affaires étrangères, Pologne, т. 326.
   [551] HaЭsser, Deutsche Geschichte, III, 529.
   [552] Письмо из Митавы от 23 августа 1810 г. В двух донесениях от 16 и 19 сентября даются более обстоятельные подробности, Archives nationales, AF, IV, 1653.
   [553] Письма Александра Чарторижскому, опубликованные в Mémoires du prince Adam Czartoryski, II, 254, 273. Cf. Boutourline, Histoire milimaire de la campagne de Russie en 1812, I, 45.
   [554] В 1796 г., в целом ряде инструкций посланнику Голландской республики Комитет указывал, что следует добиться "изгнания англичан с континента". -- "Если у Англии будут отняты ее громадные рынки, -- говорил он, -- вследствие чего внутри страна начнутся возмущения и волнения, ее колониальные и азиатские товары поставят ее в очень затруднительное положение. Непроданные колониальные товары понизятся в цене, и англичане будут подавлены изобилием пищи в тот момент, когда они думают одолеть французов голодом", Albert Sorel,'L'Europe et la Révolution française, III, 389.
   [555] Письмо, опубликованное принцем Наполеоном в его сочинении Napoléon et ses détracteurs, 238 -- 245.
   [556] Corresp., 16853.
   [557] Id., 16713.
   [558] О применении и строе этой системы см. Тhiers'а XII, 182 -- 190.
   [559] Corresp,, 16476, Archives des affaires étrangères, Suède, 294.
   [560] Наследник престола, -- пишет наш поверенный в делах в Стокгольме, -- от природы человек серьезный и рассудительный; чтобы понравиться, он не прибегал к ничтожным средствам, которым шведы придают такое большое значение. Он не говорит любезностей женщинам, не откровенен с мужчинами и почти никогда не улыбается; словом, он не приносит жертв богиням Грации, но посвящает свою жизнь наукам". 11 мая 1810 г. Archives des affaires étrangères.
   [561] Archives des affaires étrangères, Suede, 294.
   [562] Соrrеsр., 16588.
   [563] Это ясно видно из инструкции, адресованной в то же время и нашему посольству в Копенгагене, дабы побудить его с своей стороны поддержать кандидата, предложенного шведским королем. Archives des affaires étrangères, Danemark 183. Corresp., 16585.
   [564] Mémoires inédits M. Suremain, aide de camp du roide Suéde, cités par le baron Ernouf, dans un article intitule; comment Bernadotte devint roi de Suede. Revue contemporaine, mars et avril 1868, 237 -- 269. A. Geffroy, Des interéts du Nord scandinave dans la guerre d'Orient élection de Bernadotte. Revue des Deux Mondes du 15 septembre 1885, 1269 -- 129.
   [565] Письмо Сюремена нашему поверенному в делах. Archives des affaires étrangères, Suéde, 294.
   [566] Geffroy, 1285 -- 88. Ernouf, 254 -- 255.
   [567] Различные стороны рассматриваемого им вопроса выступают в его беседах с Меттернихом. См. мемуары этого государственного человека, II, 365 -- 367; 388 -- 392.
   [568] Mémoires de Suremain, d'après Ernouf, 260.
   [569] Mémoires de Metternich, II, 109.
   [570] Эта, состоящая из коротеньких записок, переписка хранится в Archives nationales, AF, IV, 1683 -- 85.
   [571] Geffroy 1289.
   [572] Секретное донесение министру, подписанное Фурнье, Archives des affaires étrangères, Suéde, 294.
   [573] Депеша, приведенная Ernouf'ом, 257.
   [574] Депеша от 6 июля, приведенная M. Geffroy, 1284.
   [575] Corresp, 16712.
   [576] Id.
   [577] Id.
   [578] Rapport sur les événements qui ont precede l'élection du rince royal de Suéde, par M. Desaugiers: Archives des affaires étrangères, Suéde, 294. Во время заседания сейма Дезожье не знал, что будет отозван, и не уехал еще из Стокгольма.
   [579] Mémoires de Suremain, d'après Ernouf, 257.
   [580] Id.
   [581] Донесение Дезожье.
   [582] Mémoires de Suremain, d'après Ernouf, 263 -- 264, Geffroy 1291 -- 1294.
   Донесение Дезожье.
   [583] Здесь говорится о другом, более родовитом Мернере, чем приехавший в Париж поручик.
   [584] Mémoires de Suremain d'après Ernouf 264 -- 267.
   [585] Mémoires de Suremain,' d'après Ernouf, 263.
   [586] Ernouf 267, d'après Sémonville et Maret. Но затем у него явилось опасение, что, оттолкнув искавшую у него спасения Швецию, он навсегда отдалит ее от себя и отдаст в руки наших врагов. Он отказался от своего намерения, что было с его стороны крупной ошибкой. В конце концов он позволил Бернадоту согласиться на предложение; позаботился принимая его, придать своему лицу милостивое выражение, оказал ему прием, полный достоинства и доброты, и, получив от него формальное обещание порвать с Англией и вовлечь Швецию в континентальную систему, разрешил ему уехать, осыпав его знаками своего благоволения. Теперь он начинает представлять себе, какое потрясающее впечатление произведет в Лондоне неожиданный успех маршала. Он надеется, что известие об этом будет для Англии горьким, быть может, удручающим сюрпризом, и эта мысль, удовлетворяя его чувство ненависти, вознаграждает его за все, остальное. Фраза, сказанная им в, присутствии Меттерниха, проливает свет на его поведение. "Во всяком случае, сказал он, -- я не мог отказаться от этого дела; французский маршал на троне Густава Адольфа! -- это один из самых ловких фокусов, проделанных с Англией. [Metternich, II, 392.
   [587] Corresp. 16,876.
   [588] Коленкур Шампаньи, 10 ноября 1810 г.
   [589] Шувалов Румянцеву, 21 октября -- 2 ноября 1810 г. Archives de Saint-Petersbourg.
   [590] Mémoires de Metternich, I, 109.
   [591] Archives des affaires étrangères, Pologne 326. То же, но более пространное донесение находится в Archives nationales, AF, IV, 1699. Агент был Тиар, бывший камергер императора. См. инструкции императора в Correspondance No 16811.
   [592] Mémoires de Metternich, II 365.
   [593] Id., I, 110 -- 111.
   [594] Шувалов Румянцеву, 31 августа -- 12 сентября 1810 г.
   Archives de Saint-Pétersbourg.
   [595] Id.
   [596] Румянцев Шувалову, 16 -- 28 сентября.
   [597] Mémoires de Metternich, II, 397.
   [598] Письмо от 16 сентября 1810 г. Archives de Saint-Pétersbourg.
   [599] Шувалов Румянцеву 31 августа -- 12 сентября, 5 -- 7 октября 1810 г. Beer, Geschichte der orientalischen Politik Oesterreichs, 244 -- 248. Martens, Traités de la Russie aves l'Autriche, II, 72 -- 77.
   [600] Шувалов Румянцеву, 21 октября -- 2 ноября 1810 г. Archives de Saint-Pétersbourg, Beer, 248 -- 49, Metternich, II. 395 -- 99. Martens, 72 -- 77.
   [601] Шувалов, Румянцеву, 17 -- 29 ноября 1810 г. Arhives de Saint-Petersbourg.
   [602] Correspondance de M. Otto, ноябрь и декабрь 1810 г. passim.
   [603] Штакельберг Румянцеву, 15 -- 27 ноября 1810 г., Archives de Saint-Pétersbourg. В это время французская полиция доносит в своих бюллетенях, что Меттерних пользуется не "большим уважением, чем Талейран". Archives nationales, AF, IV, 1508.
   [604] Вееr, 250 -- 51, Martens, 78 -- 79. Metternich, II 417.
   [605] Archives des affaires étrangères Vienne, 12 septembre 1810.
   [606] Шампаньи Отто, 11 октября 1810 г. То же сказано и в инструкциях графу Нарбону, в Баварии, 11 октября 1810 г.
   [607] Говорится о Куракине.
   [608] Corresp., 17023.
   [609] См. Breen, Histoire du peuple onglais, II, 413 -- 418.
   [610] В Приложении, под цифрой III, мы публикуем письма, написанные в продолжение этого времени Коленкуром министру иностранных дел. Архивы министерства иностранных дел, Россия, 150 и 151. Эти письма ярко освещают благородный характер посланника, его смелую откровенность, но в то же время и его упорное заблуждение насчет истинных намерений Александра.
   [611] Corresp., 17040, 17041.
   [612] Id., 17041.
   [613] Шампаньи Коленкуру, 16 октября 1810 г. Corresp., 17040, 17041.
   [614] Corresp,, 17062.
   [615] Шампаньи Коленкуру. 23 октября 1810 г.
   [616] Донесение Чернышева императору Александру, октябрь 1810 г. Recueil de Société impériale d'histoire de Russie, t. XXI, 17.
   [617] Донесение полиции о русском посольстве, 1 сентября 1810 г. "Секретари смеются над бесполезной работой, которую их торжественно заставляют проделывать. Во главе насмешников стоят Нессельроде и Крюденер. В одном из последних конвертов посланника они отправили стихи собственного изделия, где князь, выставлен в смешном виде. Чтобы не выдать себя, они заставили всех секретарей снять копии и послать их своим друзьям в Россию". Archives nationales. F 7, 3724.
   [618] Донесение Коленкура No 57, октябрь 1808 г.
   [619] Письмо Талейрану, 22 января и 6 февраля 1810 т. Archives des affaires étrangères Russie, 150.
   [620] Comtesse de chloiseul -- vouffier. Reminiscences sur Napolion et Alexandre, p, II.
   [621] Id.
   [622] Mémoires du due de Rovigo, V, 124 -- 132.
   [623] Id., 206.
   [624] Из донесения Чернышева, опубликованного в Recueil de la Sociеte impériale de histoire de Russie t. XXI. p. I a 12.
   [625] См. Armand Lefebvre Histoire des cadiners de Europe pendant le conculat et I Empire V, 73 -- 75, по архивам министерства иностранных дел. Шведская версия разговора по донесению Лагельбиельке была опубликована стокгольмским правительством в 1813 г.
   [626] Депеша от 23 октября 1810 г.
   [627] Коленкур Шампаньи, 8 октября 1810 г.
   [628] Коленкур Шампаньи, 5 октября 1810 г.
   [629] Id, 9 ноября.
   [630] Письмо, опубликованное Татищевым, стр. 541 --543.
   [631] Коленкур Шампаньи, 9 ноября 1810 г.
   [632] Донесение Чернышева. Société impériale d' histoire de Itussie, XXI, 45.
   [633] Из донесений Чернышева, Société impériale d' histoire de Russie, vol. cit. 22 a 48 Te же донесения были опубликованы Арвидом Анфельдом в Revue historique, 1888, II.
   [634] См. донесение Чернышева.
   [635] Id.
   [636] Corresp., 17099.
   [637] Id.
   [638] См. по этому поводу Archives nationales, AF, IV 1699, переписку Шампаньи с императором.
   [639] Донесение Чернышева, Société Impériale d'histoire de Russie, XXI, 54-55.
   [640] Шампаньи Коленкуру, 5 декабря 1810 г. "Император приглашает вас ничем на пренебрегать, чтобы укрепить и надолго упрочить за собой расположение, которое вам оказывают: в этом заключается теперь единственная цель вашей миссии".
   [641] Донесение Шампаньи императору от 10 декабря 1810 г. Arhives des affaires étrangères, папка с делами, относящимися к герцогству Ольденбургскому.
   [642] Шампаньи Коленкуру, 14 декабря 1810 г. Cf. Bignon, IX, 362.
   [643] Archives des affaires étrangères, Oldenbourg et Confédération du Rhin.
   [644] Шампаньи Коленкуру, 14 ноября 1810 г.
   [645] Правда, что акт 1787 г. был составлен на двадцать лет. Но разве по статье Тильзитского договора не подразумевалась отсрочка его на неопределенное время?
   [646] Письмо, опубликованное Татищевым, 647 -- 552.
   [647] См. текст указа в Moniteur'e от 31 января 1811 г.
   [648] Цифры, приведенные самим Александром в двух письмах к Чарторижскому. Mémoires du prince, II, 254 и 271. В донесении Жозефа де-Местра даются, точно такие же сведения. Corresp., III, 540.
   [649] Письмо Александра от 25 декабря (старого стиля) 1810 г., опубликованное в Mémoires du prince, Czartoryski II, 248 -- 253.
   [650] Письмо от 25 декабря.
   [651] Mémoires et Correspondance de Czartoryski, H, 248, 278.
   [652] См. главу Австрия и Россия, I ч.
   [653] См. там же.
   [654] [Оба документа взяты из архивов С -Петербурга, где они написаны по-русски.
   [655] См. главу "Сватовство" ч. I.
   [656] Французский консул в Бухаресте, который был на дурном счету у русских властей в княжествах.
   [657] Намек на распространившийся в Париже слух, будто Колен-кур просил о своем отозвании и будто просьба его была принята.
   [658] Речь идет о ярмарке в Нижнем Новгороде.
   [659] Речь идет о депеше, в которой передается разговор императора с князем Алексеем Куракиным и в которой делается упрек посланнику в недостатке твердости.
   [660] Флигель-адъютант Чернышев.
   [661] Речь идет о министерских письмах, которые были нарочно отправлены так, чтобы русская полиция могла их распечатать и прочесть.
   [662] Та же подпись, с теми выражениями вежливости, стоят в конце всех предыдущих писем.

----------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Наполеон и Александр I. Франко-рус. союз во время Первой империи. Том 2. Второй брак Наполеона; Упадок Союза / [Соч.] Альбера Вандаля, чл. Фр. акад. наук; С портр. Румянцева и Меттерниха / Пер. с 5 фр. изд. В. Шиловой. -- Санкт-Петербург: Знание, 1911. -- 590 с., 2 л. портр.
   
   
   
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru