Успенский Глеб Иванович
Тяжкое обязательство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Г. И. Успенский

ТЯЖКОЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВО

   Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах
   Том 2. Разоренье. Очерки и рассказы
   М., ГИХЛ, 1955
   Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
   Подготовка текста Н. И. Пруцкова
   Примечания М. И. Дикман
   
   ...Дождь только что миновал; по небу беспрерывно неслись толпы обессилевших жидких туч, которые изредка на быстром бегу своем роняли несколько капель на землю, на гнилой подоконник моей каморки и проносились мимо. В открытое окно иногда врывались волны сырого вечернего ветра, шевелили какую-то бумажку на столе и поталкивали тоже гнилую с выболтавшимся замком дверь. Дело происходило на беднейшем постоялом дворе беднейшего уездного города; я сидел на жестком неудобном диване, слушал, как замирает ворчанье кособокого самовара, пошатывавшегося от ветру на кособоком железном подносе, курил и, кажется, ни о чем не думал. В окно виднелся плетень, за колья которого хватается какой-то солдат, намеревающийся пробраться сухой тропинкой и не попасть в грязь... За забором, где-то вдали, видна какая-то мокрая соломенная крыша, две промокшие вороны с глухим карканьем поднялись было над нею, но тотчас же и возвратились в свои норы... За мокрой соломенной крышей -- тучи и тучи... Тяжесть какая-то, которую испытываешь именно только под влиянием этих крыш, ворон, грязи и разоренья, веющего от всякой русской глуши, наваливалась на меня вместе с темнотою, сумраком дождливого летнего вечера... Бесконечным каким-то одиночеством веял и этот сырой молчаливый ветер и полузаглохшая комната постоялого двора...
   -- Откушали чай, батюшка? -- с кашлем спросила меня ветхая и грязная старуха, входя в комнату.
   -- Убирай! -- сказал я.
   Старуха стала осторожно подходить к самовару, стараясь как можно аккуратнее ступать своими большими мужичьими сапогами. Покашливая и тяжело дыша, причем в груди ее что-то хрипело, напоминая испорченные деревенские часы, стала она убирать чашки, собирать с окна и стола ложечки и блюдцы в одно место, и в это время я заметил, что она как будто плачет: несколько раз она касалась концом грязного фартука своих глаз и как будто бы слегка всхлипывала. Сначала мне показалось, что это с холоду; но когда старуха утерла фартуком нос, то я уже не сомневался, что она плачет, ибо она так обошлась со своим носом, как это делают только горько плачущие люди.
   Слезы старухи, благодаря грустному расположению духа, навеянному вечером, погодой и обстановкой комнаты, тотчас же отдались во мне.
   -- Ты о чем плачешь? -- спросил я.
   Старуха всхлипывала и, не отвечая мне, перебирала блюдцы и ложечки... Я думал, что это сердитая, должно быть, старуха, что она не ответит мне, и не повторил моего вопроса; но она, помолчавши несколько секунд, как-то отрывисто, захлебнувшись слезами, сказала:
   -- Жалко!..
   И тотчас же опять утерла нос.
   -- Кого же тебе жалко? -- спросил я.
   -- Да барыню свою очень жаль!
   Корявые пальцы старухи не позволяли ей сразу справиться с чайным прибором; она попробовала было взять чашки, и поднос, и самовар -- все вместе, но с подноса и блюдечка вдруг полилась на пол и стол вода; старуха принуждена была снова поставить все на прежнее место и стараться принять посуду как-нибудь на другой манер, поудобнее...
   -- Погляди-кось, -- бормотала она, -- как заливается-то, головушка!.. Глянешь, глянешь на нее, да и сама в слезы... Головушка бедная!.. Чать, видел, недавишь повозка тутотко проехала?..
   -- Видел!
   -- Ну -- барыня это... Я -- ее крепостная бывшая, сорок пять годов у ее выжила... мне это известно, какая у нее ангельская душа... Как увижу -- кажется бы, в гроб мне легче лечь, нежели чем муку ее видеть... Вон теперче в город едет -- поди-кось, полюбуйся, каково сладко причитает!..
   -- Да что такое с ней случилось?
   -- Да вотто, вот, что погубили ее!.. Разбойник один, мошенник! Больше ему и звания нету -- душегуб. Чтоб ему и с чугуном-то со своим -- чугунную, вишь, дорогу вел, через барыню, через землю... Кто ж его знал, кровопийцу? Ему в душу не влезешь, тоже чиновник прозывается... "Кто вы такие будете?" -- "Я, говорит, путей сообщения..."
   -- Кто?
   -- Путей, говорит, сообщения... "Какое ваше будет звание?" тоже как у доброго человека спрашиваем... А какое его звание? Чорт! Вот ему и чин его весь, прости господи.
   Старуха, видимо, была рассержена. Она несколько раз обхватывала рукой самовар, чтобы унести; но негодование до тоге было сильно, что его требовалось разрешить не исполнением своих обязанностей, а чем-нибудь посторонним -- обстоятельным разговором, чьим-нибудь участием...
   -- Что такое? обидел он ее в чем-нибудь? -- спросил я.
   Старуха как будто бы не слышала моего вопроса и с сердцем сказала:
   -- Кабы на вас, на мужчин, управа была, а то нету управы-то на вас!.. Вот из-за чего!.. С нами, с женщинами, -- так нельзя! У нас от покойника, от барыниного мужа, бумага была особенная, гербовая... чтобы ни боже мой -- замуж не выходить... "Хоша я и умираю, отхожу, ну чтобы супруга моя была зачислена за мной, за упокойником, но ежели, когда ежели она замуж посмеет... Чтобы вдовела бесприменно по честности своей... А то всего имущества, которое, например, имение, -- то я ее всего лишу..." Видишь вот? Так нам нельзя было себя допущать... Нам это невозможно как-нибудь... У нас первое дело -- контракт баринов, а второе дело -- стыд; так мы с барыней-то ровно на цепях были привязаны, как собаки какие... И мой-то муж в отлучке в Бисарабии был... Так-то, родной!.. Так уж мы как старались!.. Барыня, молодая, я женщина в ту пору молодая была, -- как беспокоились-то!.. У нас, бывало, все окна занавешены, все двери на запорах, на крюках железных, заборы эво какими гвоздищами оковали... Нам нельзя как-нибудь себя допускать, мы женщины... И что ж? Слава богу было!.. Запремся на крюки, на запоры, всего у нас довольно, сидим мы, чаек попиваем, сердце у нас веселое, потому думаем: "Вот мы, слава богу, по честности живем, закон супругов соблюдаем", и таково нам чудесно, легко... А чуть ежели -- сейчас мы панихиду по покойнику... Часто у нас служение было... Жили мы честно, благородно и век бы свековали, коли бы этого путей сообщения не принесло... Ох, уж и накажет его бог!
   -- Да что же такое он сделал?
   -- Тьфу! вот что!.. Ну позвольте вас спросить, ну вот вы проезжающий господин, ну что же хорошо это, ежели прийти к человеку в дом, к женщине, да прямо этак-то вот и завалиться где ни попадя?.. Ну что это -- порядок? Как же, сидим мы -- осенью было дело; заперлись, заколотились наглухо; пьем чай, думаем о своей участи -- вдруг в сенцах: стук, стук, грох-грох. -- Господи-батюшка, кому быть об эту пору -- время позднее, жили мы в деревне -- ну-ко да лихой человек, бессовестный вор-разбойник? Как нам быть? Дрожим, молитвы творим; мало-мало погодя -- грох-грох-грох! Что ты будешь делать? Как нам мужчину впустить?
   -- Почему ты узнала, что это мужчина стучится?
   Старуха на минуту остановилась, но тотчас же с особенной явственностью проговорила:
   -- Потому мы кажинную минуту за свое женское благолепие опасались... Вот отчего, друг ты мой! Как почал он громыхать -- громыхал, громыхал -- вижу я, надыть пойти узнать... Пошла я, спрашиваю: "Кто вы такие? Что вы нас, женщин, смущаете? Как нам можно мужчину к себе, к женщинам, допущать, коли мы не можем... Нам это невозможно". -- "Сделайте милость, Христа ради! Где угодно, хоть в сенцы, хоть в кухню..." Так упрашивал, так упрашивал, Христом богом молил... дрожали мы, дрожали, думали -- "сем пустим?" Положили мы с барыней так, что запрем его на пять замков в кухню, -- и пустили!.. Тут и спокою конец!
   Рассказчица только руками развела и замолкла.
   -- Что же он -- буян, пьяница?
   -- Ни-ни-ни! Этого нет, что греха таить -- не было этого... Человек смирный, сырой, тихий -- дитя малое... Как пришел -- сюртук узенький, пуговицы светлые (в одном сюртучишке пришел), руки длинные, полный, настоящий медведь, и голова-то у него курчавая... Пришел он и осматривается: куда, мол, меня? "В кухню, говорю, пожалуйте, потому мы -- женщины, нам нельзя себя допущать..." Ни слова не сказал, пришел в кухню, прямо на лавку -- так во всем облачении и лег; и шапка в руках. Заперла я его здесь на два замка, все углы крестами осенила, окрестила -- пошла к барыне, говорю: "наглухо заперла сообщения!!" Вот хорошо. Сидим мы с барыней -- думаем, что это серый волк голосу нам не подает? Стало нам в голову все нехорошее приходить: -- кабы не поджег, да не вор ли?.. Все такое. "Вот что, Арина, говорит барыня: мы -- женщины, нам нельзя мужчину так оставлять... Бог его знает, что у него на уме? Надо нам его караулить. Лучше же мы его в горнице положим, по крайности он на глазах..." Пошла я к нему, разбудила, говорю: "Мы -- женщины, нам невозможно вас без присмотру оставить, бог вас знает, что у вас на уме,.. Пожалуйте в горницу!.." Встал, пришел, молчит. Постлали мы ему на диване, сами целую ночь глаз сомкнуть не могли: одна -- у одних дверей легла, другая -- у других. Потому сам ты посуди! Хорошо это? Целехонькую ночь мы всё опасались... На утро, сударик ты мой, иду я к нему и говорю: "Извольте вставать. Кто придет, увидит мужчину, нам это невозможно, мы -- женщины..." Лежит, с головой в одеяло завернулся, молчит... Молчал, молчал, высунул один глаз -- шепчет: "Довольно я на своем веку на ветру да на морозе назябся, дозвольте мне кости мои успокоить... Я не молоденький... У меня кости ноют, нету мне приюта, назябся я..." Я говорю: "Нет, уж вы, говорю, сделайте милость; вы нас увольте... Мы женщины... Назябся, назябся, говорю; ну что же, ну пойду я да назябнусь; что ж, так мне и идти к мужчине в дом? Ну? Нешто хорошо это?" Молчал, молчал, высунул один глаз из-под одеяла, говорит: "Довольно я на своем веку земли ногами моими вымерил; довольно я с шестом по полям исходил. Дозвольте отдыху.."" -- "Ах, мои батюшки, говорю, с шестом, с шестом! Ну пойду я да возьму шест, ну что же, хорошо это будет?" Так и так стараюсь его урезонить, моченьки моей нету!.. А он-то, голубчик ты мой, все эдакими же самыми словами: "Я бедный, несчастный, до старости дожил, утехи не видал... видеть я не могу мою должность... сжальтесь вы надо мной, я вас не обопью, не объем. Нету у меня угла, приюта..." Смотрю на него -- страсть мне его жалко стало. Пошла к барыне, а уж она вся в слезах: "Погубил он меня. Сжалось мое сердце от него!.. На, отнеси ему халат мужнин. Ах, какой стыд через это!" -- "Матушка, говорю, сем мы мужиков позовем -- уволим его от нас!.." -- "Нет, говорит, стыд пойдет, срам, мужчина был у вдовы..." -- "Ну сем он у нас жильцом будет, вроде жильца?.. " -- "И -- нет, говорит, контракт покойников... без куска хлеба останусь..." -- "Что ж нам делать с ним, красавица ты моя?.." Молчит да заливается! Ах, тяжело нам было... Помутились мы в умах своих... Пошла я к сообщению, говорю: "Что ты с нами, с женщинами, делаешь?.. За что ты нас мучаешь?" Высунул глаз, шепчет: "Нет ли покурить?" Я было ему хочу ответ дать -- ан, слышу, барыня зовет: "На, говорит, отнеси ему трубку!" Сама горькими слезами заливается: "Ах, жалко, жалко мне его, жалко!.." Принесла трубку, говорю: "Как вы можете, господин, женщин утруждать? Путей вы сообщения, а завалились в чужие хоромы?" -- "Нет ли водочки?" шепчет... Я было опять хотела, слышу, барыня: "На, отнеси!" Вся в слезах... Несу я водки -- сама рыдаю... выпил он водки и сам зарыдал: "Не гоните меня... Я бога за вас буду молить... Дайте мне уголок..." И мы обливаемся: "Стыд... Срам... Контракт у нас... Мы -- женщины..." Ах, большое рыдание у нас в ту пору было... Вот он чем нас погубил!..
   -- Чем же?
   -- Тем вот, что... Зачем он нас смутил?.. Зачем он пришел?
   -- Чем же он смутил-то?
   -- Чудак ты, купец! -- сказала мне старуха. -- Кажется, можем мы, женщины, человека полюбить? Ведь полюбили мы его, злодея! Зачем он, жалкий, пришел к нам!.. Сколько мы из-за него муки вынесли!.. Перво-наперво, как наплакались, стали мы за ним ходить: трубки ему набиваем, подаем чай, обед, ужин... Услуживаем, стараемся... Тихий, смирный: "покорно благодарю, дай бог вам" -- это у него кажинное слово. Ну, сударик ты мой, помаленьку да помаленьку -- привыкли к нему. Все молчит. Как мы к нему привыкли, в то время стало нам опять в голову этакое нехорошее вступать. Стали нам сны сниться. Ночью к барыне приходит покойник муж и говорит: "Ты намереваешься противу моего закона поступить? Так и тебя, голубушку..." Опять страх берет: ну-ко народ узнает -- живет мужчина у вдовы... Страсть господня! Первое дело, сударик ты мой, -- закон, второе дело -- стыд... Что нам делать? Мучились, мучились мы, вот барыня раз и говорит: "Нет, говорит, Арина, -- я свою совесть должна сохранить! Жалко, жалко мне его, голубчика -- путей сообщения, но мы должны его уволить..." Тепериче как нам его уволить? Народ позвать стыдно. Как быть? Не вытерпела я, перекрестилась, думаю: "ну, буди воля господня!", пошла к нему и говорю: "Господин! Уходи ты от нас, бога ради! Ступай, бог с тобой! Оставь нас! Будь жалостлив!" -- "Куда я пойду?" -- "Иди, куда хочешь, нам нельзя!" И расписала ему все, и про покойника, и про бумагу, все ему доказала. "Иди, батюшка! Иди, оставь нас!.." Умоляю, а сама плачу; и он-то, сердечный, рыдает. Встал с дивана, надел шапку и пошел... Ни словечушка не говорит! Глядим мы в окно. Как был в своем сертучишке -- так и пошел... И пошел прямо в лес... против дома у нас рощица была. Пошел в лес, и видно нам, как он постоял эдак недалечко от нас и лег. И не видать нам его! Лежит, сирота, на сырой земле... Плачем мы, а крепимся.... И обеды прошли, и вечерни, и уж смеркаться начало. Лежит!... И тучи стали собираться -- огонь пора зажигать... "Нет! говорит барыня, нету моих средствий! Он простудится; поди, приведи его!" Пошла я... То-то жалость-то! Лежит, бедняжечка, ручки сложил на грудке, глазушки закрыл -- как бездыханен!.. "Ну, говорю, вставай, бессовестный! Растиранил ты нас! Вставай, поднимись хоть сам-то? Неужто мне, женщине, тебя на руках нести!" Поднялся, пошел... пришли. Он прямо барыне в ноги -- ну, а та.... прямо ему на шею! Ну и мучаемся с тех пор...
   -- Чего ж мучиться-то?..
   -- А стыд-то? Ты думаешь, стыд-то ничего не стоит?..
   -- Так замуж выходила бы.
   -- Да ты, купец, -- чудак! Ей-богу! Замуж!.. А пить-есть надо, по-твоему, али даром?.. Что ж я тебе говорила-то -- бумагу упокойник оставил, гербовую. "Всего решу!.." Ах ты какой, купец!.. Да разве что может женщина обязанная? Он -- муж-то, во гробу лежит, а нам все одно, что он жив-живехонек... Мы уж и то к царю хотели просьбу подавать...
   -- О чем?
   -- Чтоб над нами запретили надсмешку... да опять жаловаться хотели...
   -- На кого жаловаться?
   -- На путей сообщения: зачем он нас помутил... Зачем он пришел, как боров растянулся, мы -- женщины. Ну -- рассоветовали. И ежели об эфтакой срамоте да в Петербург посылать, так это, друг ты мой, тогда и не оберешься стыду-то... Еще пуще зашутят... Так и оставили...
   -- Где же этот?
   -- Путей-то?
   -- Да...
   -- С ней, все с ней... Поди-кось, глянь на нее, как заливается-то... Полюбила, горькая... Э-х, упр-равы нету на вас!.. На мучителей женских!..
   Старуха наговорила еще что-то в этом же роде и, наконец, ушла.
   В комнате было совсем темно. Я закрыл окошко и, не зажигая свечи, улегся спать; но в воображении моем долго еще стоял странный образ мужа старухиной барыни, который, сходя в могилу, приготовляясь сделаться перстью земною, даже сделавшись уже этою перстью, все-таки имел дела с гражданской палатой, оставил на земле доселе действующие контракты и счел необходимым привязать к своему бренному праху несчастную, к великому горю -- живую супругу свою...
   На следующее утро, стоя на крыльце постоялого двора и утирая плачущие глаза фартуком, старуха провожала в дорогу свою барыню. К маленькому старомодному тарантасику дворник подводил какую-то приземистую и широкую женщину в куцем стареньком салопике; дворник был без шапки и оказывал этой женщине почтение, ибо это и была несчастная жертва путей сообщения. Широкое, слегка рябоватое лицо ее было орошено слезами; голова, украшенная большим чепцом с крупными и шевелившимися оборками, падала то на одно, то на другое плечо, как это бывает у женщин, идущих за покойником; и не мудрено -- барыня влезала в тарантас, где уже сидел ее губитель и хищник. Это была массивная фигура, плотно закутавшаяся в довольно подержанную шинель. Воротник совершенно закрывал его лицо, обнаруживая только вершину его староватого картуза и часть козырька. По этим судорожною рукою натянутым складкам шинели у воротника, по его полуобороту к публике, стоявшей на крыльце, и вообще по всей его фигуре, видимо жавшейся в угол тарантаса, можно было видеть, что этот, по всей вероятности больной, тронувшийся человек хочет спрятаться от взоров, от глаз -- не только публики постоялого двора, но и вообще людей...
   Коротенькие ноги несчастной барыни, ослабленные, кроме того, трогательностью минуты, долго путались и не могли попасть на подножку, так что на помощь к дворнику должна была тронуться и старуха. Наконец дело уладилось при общей мертвой тишине зрителей и главных действующих лиц. Едва барыня поместилась рядом с любимым злодеем, как он еще более подался в угол, вытянулся так, что весьма напоминал собою длинный ящик, какие обыкновенно возят землемеры с астролябией.
   -- Вся в стыду! Вся-то, вся-то в стыду! -- плакалась баба вслед уезжавшей барыне.
   -- Как-кая дама! -- с соболезнованием говорил дворник, качая головой и возвращаясь из-за ворот. -- Погубил разбойник ни за что, ни про что.
   
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые опубликовано в "Неделе", 1868, No 30. Рассказ подвергся стилистической правке при включении в собрание сочинений.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru