Уэдсли Оливия
Ты и я

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    You and I (1925)
    Перевод с англ. А. М. Карнауховой (1928).
    Трагедия молодой девушки на почве уродливого семейного аристократического быта современной Англии (из аннотации 1928 г.).

Оливия Уэдсли

Ты и я

You and I (1925)

Перевод с англ. А. М. Карнауховой (1928).

   Трагедия молодой девушки на почве уродливого семейного аристократического быта современной Англии.

Глава I

   Карди приказал подать себе кофе на маленькую террасу; зелень ее трельяжа поблекла уже на солнце, но ярко алели и краснели цветы ломоноса и вьющиеся розы.
   Внизу, далеко внизу (Карди чуть усмехнулся, вспомнив радостное восклицание Тото: "О, еще несколько минут, и мы нырнем туда, дорогой!"), море сверкало, как весеннее дамское манто, голубое с золотом, переливая красивыми оттенками шелка, а далеко-далеко на горизонте шел крошечный белый пароходик, оставляя за собой струйку дыма.
   Карди остро ощущал прелесть лета, ощущал почти как нечто осязаемое. Он еще сохранил ту способность радоваться необычайно ярко и полно, которая так сильно и так заметно появлялась и у Тото -- была так характерна для нее.
   Прищурив светлые серые глаза под короткими густыми ресницами, Карди почти сосредоточенно думал о Тото. Начать с того, что это был день ее рождения: ей минуло семнадцать лет. Там, в комнате, на круглом столе, на котором обычно царил датского фарфора слон со своими слонятами, стоял сегодня торт, весь из розового и белого крема, с красивой надписью, полной нежных слов.
   Семнадцать! Мысли Карди обратились к тому дню, когда ему самому исполнилось семнадцать лет. Разумеется, было празднество; в его семье, во всех ее ветвях любили празднества по всяким предлогам и без таковых: потому, что ночь обещала быть морозной или лунной, или чудесной летней звездной ночью, или потому, что шел дождь. Любовь к празднествам была у Гревиллей качеством врожденным, прямым следствием их широкого гостеприимства, вполне самодовлеющего и ничуть не зависящего от состояния их финансов.
   Карди был третьим сыном Теренция Гревилля. Билль и Марк -- оба погибли на войне: один был убит при Монсе, другой -- годом позже -- при Вердене. Как они веселились в его семнадцатилетнюю годовщину! Биллю было тогда двадцать лет, Марку -- восемнадцать. Тото немного похожа на Марка: такие же у нее зеленые глаза и так же дрожит подбородок, когда хочется и нельзя смеяться. О, Марк был удивительный! Как они провели время, когда все трое случайно встретились в Туркуане! В военное время другие по сто раз сговаривались, и ничего не выходило, а тут... Карди приехал за билетами для своих солдат. Билль привез донесение от начальства, а Марк был на пути домой, в отпуск. И они встретились! Билль и он сам выглядели оборванцами по сравнению с Марком, который тоже приехал прямо из траншей, -- но ведь Марк почему-то всегда, при всяких обстоятельствах, имел такой вид, будто только что вышел от Филипса!
   Пообедали они чудесно: была, представьте себе, утка, компот из апельсинов и настоящие английские горячие булочки! Разумеется, у Билля и там нашелся приятель, кстати, оказавшийся хозяином маленького ресторанчика. У Билля вечно находились приятели, по всем углам земного шара: где бы ни появлялось его смуглое, худощавое молодое лицо со смеющимися глазами, кто-нибудь да приходил в восторг.
   И Тото унаследовала этот дар приобретать друзей. По всей Европе разбросаны они -- люди самых разнообразных свойств и положений, -- старики и старухи, которые ходили за садом или прислуживали в одной из тех вилл и квартир, что они снимали в Сорренто, в Будапеште, в Вене. Да в сущности, раздумывал Карди, ведь и сюда, в Копенгаген, они приехали по настоянию Тото, так как здесь умирал князь Борис, и она чувствовала, что должна повидать его еще раз. Несомненно, старикашка приободрился с приездом Тото и, пожалуй, выкарабкается, несмотря на преклонные годы. А тем временем в Женеве оплакивает отъезд Тото Гравелоти -- русский революционер, другой закадычный друг Тото.
   Карди задумался о дружбе -- о способности некоторых людей заключать и сохранять дружеские связи; все дело, конечно, в том, чтобы давать и давать -- себя, свой смех, свои надежды, свое время. Тото щедро расточала все это и с твердостью, необычной для семнадцати лет, верила, что и другие всегда оказываются на высоте положения.
   Семнадцать!
   В его семнадцатую годовщину была с ними и Обри, девушка, в которую Марк был влюблен, влюблен до безумия, так что едва не лишился рассудка, когда она умерла год или два спустя. Он так и не женился. Да и Билль тоже. Каким мерзавцем оказался Косгрэв! Толкнул в объятия Билля свою жену, чтобы скрыть собственные шашни, а когда узнал, что рискует остаться без гроша, -- отец не соглашался отпускать ему средства в случае развода, -- обернул все дело иначе, и у Мэри не хватило мужества постоять за Билля.
   Карди нащупал сигару; в особом карманчике всегда торчало две-три штуки; на этот раз он вынул последнюю. Осторожно разжег ее, и пахучий аметистовый дымок пополз вверх, к виноградным листьям.
   И так же лениво ползли его мысли. Как все они -- Билль, Марк и он сам -- были несчастны в любви! Марк -- тот хоть потерял все сразу и бесповоротно, был ранен в упор непреклонной рукой. А Биллю и ему удары наносились исподтишка, в темноте, и раны, которых они сами стыдились, сочились кровью внутрь, загнивали. Не были ли они -- он и Билль -- слабы по натуре, так что грубой силе легко было отыгрываться на них? Или любили они слишком смиренно, безгранично, и это вызывало сомнение в их постоянстве? Или верили безмерно -- ведь таких мужчин женщины часто честят дураками? Не проявил ли он себя слабым дураком в истории с Вероной?.. Вот уже восемь лет, как он в последний раз видел ее, четырнадцать -- как говорил с ней и двадцать -- как они обвенчались. Ему было тогда двадцать четыре года, ей -- девятнадцать.
   Рукава буфами, осиная талия, запах фиалки, -- в тот год все женщины душились фиалкой и шляпы носили, приподнятые сзади кучей мелких блестящих локонов. У Вероны волосы были точно такие, как у Тото, -- вернее, наоборот! -- очень густые, упругие, блестящие и всегда очень пахучие. Волосы Вероны щекотали ему подбородок, когда они танцевали, а раз она обернулась, кивая кому-то, и душистая шелковая прядь коснулась его щеки, его губ -- было это у Уолкеров, а позже Уолкеры же уступили им Морацен, чтобы они могли провести там свой медовый месяц.
   Оратория была битком набита; от запаха лилий и курений дышалось с трудом. Верона при свете свечей казалась такой молодой и золотой -- да, золотой. Пламя свечей отражалось золотыми звездочками в ее глазах, когда она, улыбаясь, глядела на него. Двадцать лет тому назад? Не вчера ли? После обеда они гуляли в засыпавшем саду, и у пруда с лилиями Верона сказала ему едва слышно, у самых губ:
   -- Пойдем в комнаты, милый!
   И в Морацене же, шесть лет спустя, в такой же божественный притихший вечер, он набрел на нее и Родди Торренса, забывшихся в поцелуе.
   Он вернулся раньше, чем рассчитывал, и из Лондона не успел телеграфировать -- удачно попал на пароход. Родди провел там всю ту неделю, что он отсутствовал, а он и не подозревал.
   Он едва не убил Родди (дрался, как полагается), затем развелся с Вероной и уехал из Англии с Тото.
   Да, так оно было!
   Даже сейчас противно вспомнить. Он поднялся и потянулся, тяжело вздохнув.
   Раздался голос Тото -- она напевала какую-то нелепую песенку. Немного погодя она высунулась из окна, и солнце заиграло в ее волосах.
   Она взглянула вниз на Карди и с восхитительной улыбкой проговорила:
   -- Дорогой, я хоту коги!
   Сегодня положительно день воспоминаний! "Я хоту коги" -- так трехлетняя Тото повторяла слова матери, лениво требовавшей, чтобы ей подали кофе. Верону очень забавляло, что малютка копирует ее.
   Тото была дня нее игрушкой, которая, утратив обаяние новизны, утратила и право на ее нежность.
   Карди это смутно чувствовал, но даже мысленно не договаривал.
   Он обернулся к входившей Тото. Она вложила в его руку прохладную ручку и улыбнулась ему. Глаза ее скользнули по морю, потом остановились на его лице.
   На ветру легкое бледно-розовое кисейное платье обрисовывало стройную фигурку. Ей трудно было дать и семнадцать лет, когда, прижавшись кудрявой головкой к руке Карди, она говорила задумчиво:
   -- Вот что плохо в днях рождений: они заставляют вспоминать, правда? Я, видишь ли, посмотрела на тебя из окошка, и сердце у меня упало: у тебя был вспоминающий вид. Я была еще в штанишках, но кое-как напялила остальное и сломя голову бросилась к тебе. Не надо, папочка, в этот день рождения, не надо, дэдди мой!
   Карди улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. Ее интуиция, ее любовь пробудили ответный отзвук.
   -- Ну-с, можешь распоряжаться мною! -- сказал он. -- Что ты выбираешь? Итальянский ресторанчик на скале -- только ты да я, да Скуик, -- или настоящий прием?
   Тото задумалась.
   -- Кажется, первое, -- объявила она. -- Чарльз становится сентиментальным, и это могло бы испортить вечер.
   -- Он хочет, чтобы ты вышла за него? -- спросил Карди напрямик.
   -- Как будто, -- отозвалась Тото. -- Я говорю, что мне еще рано и всякое такое, но он хочет, чтобы мы вроде как обручились, на два года, скажем, а я не могу. Я его люблю, понимаешь, люблю, как волосы у него лежат, и голос его, и его славные средневековые взгляды на женщин, но он не мог бы заменить мне солнце, луну, звезды, и узнай я, что никогда больше не увижу его, мне вовсе не показалось бы, что свет померк. С ним я чувствую себя не более романтично настроенной, чем когда купаю Давида и Ионафана. А надо чувствовать себя романтично настроенной с человеком, за которого собираешься выйти замуж. По крайней мере, я хочу чувствовать. Чарльз в моей жизни у места, но в нем -- не вся жизнь.
   Она высвободила руку и свистнула. Появились Давид и Ионафан.
   Карди смотрел, как она принялась вытаскивать из шелковистой шерсти Ионафана застрявший у уха репей. Янтарными глазами следил за операцией и Давид.
   Тото болтала:
   -- Кто-нибудь, глядя, сказал бы: "О, у вашей пекинской собачки репей на ухе! Бедняжка! И как терпеливо наблюдает ваш терьер (прекрасные собаки, отличные сторожа!), как терпеливо стоит!" Так говорил бы человек узкий, с убогим воображением, -- ему и в голову не пришло бы, что тут, собственно, в высочайшее ухо мандарина, приближенного к китайскому императору, осмелился впиться дерзкий и низкий паразит и что близкий друг китайского сановника -- английский джентльмен-землевладелец, будучи свидетелем во время их совместной прогулки плачевного происшествия, счел, разумеется, своим долгом выразить пострадавшему всяческое сочувствие в трудную минуту.
   -- Сколько слов! -- прошепелявил Бобби, неслышно, благодаря своим мягким башмакам, выходя на террасу и останавливаясь подле Карди.
   Китайский сановник приветливо помахал ему навстречу пушистым хвостиком, а отпрыск английской аристократии радостно залаял.
   -- Подарок вам, Тото, -- пробормотал Бобби, вытаскивая коробочку из кармана. -- Купил в Париже прошлой весной.
   Тото предоставила Ионафану заняться дальнейшим приведением в порядок его шерсти, вскочила на ноги и открыла коробочку. От восторга у нее перехватило дыхание, она бросилась к Бобби и поцеловала его, в экстазе размахивая шагреневым портсигаром.
   -- Как листочек, тоненький, -- говорила она. -- О, дэдди, подумай...
   -- Для "Золотых снежинок" годится, -- серьезно объяснил Бобби. -- Я, разумеется, примерил сначала.
   Они вместе уложили в портсигар дюжину папирос. На террасу вышел Чарльз Треверс в сопровождении лакея, который нес кофе.
   Карди встретился с ним впервые в Париже, затем он оказался в Гамбурге и далее -- здесь, в Копенгагене. Карди нравился молодой американец, очень богатый, воспитанный, прямой юноша, на котором лежал отпечаток какой-то необычайной и приятной чистоплотности, составляющей, по-видимому, торговое клеймо молодой Америки. Он извлек на свет Божий неизбежные чайные розы и небольшой таинственный сверток, перевязанный ленточкой и завернутый в папиросную бумагу, из которой выглядывала черная мордочка. Тото схватила сверток, сорвала бумагу, и на нее залаял крошечный щенок.
   -- Вы посмотрите на его ошейник, -- сказал, улыбаясь, Треверс.
   Тото нагнула голову щенка и увидела на ошейнике, величиной с браслет, золотую пластинку с надписью: "Саул. Принадлежу Гардении Гревилль. Счастливый песик!"
   Тото довольно рассмеялась, глядя на Треверса поверх маленькой эбеновой головки.
   -- Какие милые мысли приходят вам в голову! -- сказала она. Чарльз вспыхнул, а Карди подумал с состраданием: "Бедняга!"
   Они пили кофе с тортом на террасе, и Скуик (Squeak (англ.) -- писк, визг.) разливала. (Довольно упомянуть, что ее настоящее имя было Вильфрида, чтобы люди сообразительные догадались, откуда пошло это прозвище.)
   Скуик была родом из Австрии, и девять лет тому назад Карди впервые беседовал с ней, -- наряду с несколькими дюжинами других кандидаток она предлагала свои услуги в качестве гувернантки. Тото присутствовала при этом, и каждая кандидатка считала долгом расточать нежности по ее адресу. Скуик не нежничала: она вошла в своей клетчатой блузе и темной юбке, в шляпе, которая явно была приобретена по необходимости, а не для украшения, посмотрела на Карди робкими голубыми глазами и очень просто объяснила, что ее бросил муж. Карди тотчас же угадал, что за топорной, спокойной внешностью скрывается существо, страдающее так же, как он.
   Он безжалостно спросил:
   -- Вы все еще любите его?
   И Скуик с тихим достоинством, слегка краснея и чуть не плача, откровенно ответила:
   -- Конечно, люблю. На следующий вопрос:
   -- Нет, детей у меня нет. Мне всегда хотелось иметь ребенка.
   Тото серьезно сказала:
   -- Как вы думаете, могли бы вы полюбить меня?
   Скуик, разумеется, обожала ее все эти годы и невероятно баловала.
   Сегодня, одетая в лучшее свое платье, которое Тото выбрала для нее в Париже, а Скуик испортила, насадив ненужные украшения и доделав длинные рукава, -- Скуик улыбалась, слушала и была довольна всем миром. За Чарльза она не огорчалась, хотя и была искренне расположена к нему. На ее взгляд, ему повезло уже тем, что посчастливилось влюбиться в такую Тото. Они с Тото одинаково свободно говорили по-немецки и по-французски. Иной раз переходили на английский. Тото нравился акцент, с которым говорила по-английски Скуик.
   Скуик смотрела на собравшихся и думала о тем, как все они милы, и в тысячу первый раз отмечала про себя, до чего красив Карди. Он был из типа жгучих брюнетов, которые либо слишком бросаются в глаза, либо производят особенно благородное впечатление. При полном отсутствии самонадеянности в нем была какая-то особая, проникновенная ласковость, выделявшая его среди других; и даже будь он обезображен, искалечен, в фигуре и посадке головы сохранилось бы подкупающее, изящество -- признак истого спортсмена и тренированного жизнью человека. И ростом он был в шесть футов три дюйма без башмаков; черные волосы, начинавшие серебриться на висках, красиво обрамляли смуглое лицо; глаза у него были серые, с очень темными короткими густыми ресницами, которые унаследовала от него Тото.
   Он уже со школьной скамьи играл в карты, за что и получил свое прозвище [Card (англ.) -- карта] которое так и осталось за ним на всю жизнь. Родители -- ирландцы, поглощенные охотой и скачками, научили его правилам игры, которые Карди запомнил раз навсегда. Он славился тем, что во все игры играл мастерски и по крупной.
   Имея небольшой доход со своего состояния, он благодаря карточной игре мог окружать роскошью Тото и Скуик.
   Ко дню рождения он подарил Тото нитку жемчуга, приобретенную на деньги, выигранные в бридж в Лондоне, куда он незадолго ездил по делам. Тото и Скуик из-за Давида и Ионафана оставались в Париже, где и ждали его.
   Как это ни странно, Тото не стремилась домой. Она любила эту бродячую жизнь: дом связывался в ее представлении с кучей скучных родственников и с вечно вспоминающим выражением лица у отца.
   Чарльз и Бобби неохотно удалились часов около шести, и Тото сообщила Скуик об их планах -- "только вы и я и дэдди!".
   Они отправились в такси в итальянский ресторанчик, помещавшийся у дороги на полпути к вершине скалы. Сверху свешивались кусты дрока и терновника; внизу, на террасе, густо разрослись гвоздики и розовая герань: брызги морских волн посеребрили края их лепестков. Дальше скала обрывалась отвесно в море; сплошной, бесконечный сад из роз, фиалок, страстоцвета казалось Тото, когда она подъезжала с отцом к ресторану. Знаменитый итальянский оркестр мягко наигрывал что-то; одна из внутренних комнат была отведена для танцев.
   Тото взволнованно ущипнула Скуик за руку, глаза ее сияли, на губах дрожала улыбка.
   Скуик с гордым удовлетворением замечала, что Тото привлекает общее внимание, танцуя с Карди, На ней было бледно-розовое платье с серебряным поясом и серебряные туфельки на узких ножках. При всей своей стройности, гибкости она дышала силой и здоровьем. Кожа была безукоризненно свежа, очень густые волосы круто вились и блестели.
   Она смеялась, говоря что-то Карди, и смех был совсем детский, безыскусственный и подлинно счастливый.
   В этот вечер она в первый раз прибегла к губной помаде, и Карди бранил ее за это.
   -- Мне семнадцать лет, прошу не забывать, -- отвечала ему Тото.
   Подавали мороженое из дыни, утку, как всегда в день рождения Тото, и маленькие сливочные сырки, и салат, а вначале коктейль, больше ничего ни Карди, ни Тото не любили пить, как говорила Тото.
   Лениво оглядываясь кругом, Карди задавался вопросом, не следовало ли предложить Чарльзу и Бобби явиться позже. Тото должна танцевать сегодня без передышки. Взгляд его оживился, остановившись на одном столике, у самого края террасы. За ним обедали мужчина и женщина, но не женщина заинтересовала Карди. Он вставил свой монокль в глаз, вгляделся пристальнее, потом вынул монокль, отвернулся и принялся за еду.
   Тото проследила за его взглядом и спросила:
   -- Кто эта красивая женщина за столиком подле оркестра, дэдди? Я уверена, что видела ее где-то и его тоже.
   -- Это, кажется, Марта Клэр, из кафе Капуцинов, -- отозвался Карди.
   -- А он кто такой? -- настаивала Тото. -- Я знаю наверное, что видела его где-то -- ужасно красивый, правда?
   Скуик неуклюже повернулась на стуле: стоило Тото заинтересоваться кем-нибудь, как Скуик испуганно настораживалась.
   -- Мне хочется, чтобы он обернулся, -- весело щебетала Тото.
   Карди продолжал есть утку, но легкая улыбка пробегала под коротко остриженными усами. Чего ради Доминик Темпест здесь, в Копенгагене? И как это ему удалось убедить мадмуазель Клэр сопровождать его?
   Некоторое время он думал о Темпесте. Ему сейчас лет тридцать шесть, должно быть. Пошел по дипломатической части после войны.
   Небо! Как в свое время Ник Темпест, он и Билль потешались над старшим братом Ника!
   Он не имел ни малейшего желания нарушать tete-a-tete Темпеста, и, танцуя, старался держаться подальше от его столика, но они неожиданно наткнулись на Темпеста, когда тот возвращался после разговора по телефону, и Тото тотчас крикнула:
   -- Дэдди, да это же мистер Темпест!
   Темпест сразу остановился.
   -- А это... да неужели же это Тото? -- спросил он. Тото кивнула головой:
   -- И совсем взрослая!
   -- Да, совсем! -- согласился Темпест, улыбаясь Карди.
   Тото снова обратилась к нему:
   -- Дэдди говорит, что с вами сидит Марта. Клэр; мне так хочется познакомиться с ней, прошу вас.
   -- Увы, это не мадмуазель Клэр, -- не задумываясь, ответил Темпест. -- Эта дама -- жена одного делового знакомого.
   -- Красивая, правда? -- не унималась Тото, -- волосы какие чудесные!
   Темпест кивнул, улыбаясь, поболтал с Карди и отошел.
   Оглянувшись назад, он снова бросил взгляд на то, что его пылкому ирландскому воображению казалось большим розовым цветком на серебряном стебле.
   Вот какова дочка Гревилля, которую он смутно помнил маленьким ребенком с очень тонкими прямыми ножками, очень большими зелеными глазами и очень ровным носиком, обсыпанным веснушками, необычно ласковым ребенком.
   С такой кожей, с такими глазами через год-два она будет ошеломляющей красавицей.
   Немного погодя Марта Клэр сказала ему с загадочной улыбкой:
   -- Вы, видимо, увлечены, мой друг! Jeunesse eternelle (вечная юность) околдовала вас.
   Она смеялась, но голос звучал совсем невесело.
   -- Я знал их: мужчину -- со дня рождения, -- вежливо пояснил Темпест. -- Поместье его родителей расположено рядом с моим. Он танцует с дочерью.
   Марта пропускала между пальцами свою дивную жемчужную нить. Глупо, конечно, ревновать, она это прекрасно понимала, но Никко так трудно было завлечь и, несомненно, еще труднее будет удержать.
   -- Девушка очень мила, -- мягко сказала она. Темпест кивнул головой, но тут Марта воскликнула:
   -- Так это Гревилль -- тот, что так крупно играет!
   -- Да, это Гревилль, -- подтвердил Темпест. Марта не спускала глаз с Карди, потом с Тото и Скуик.
   -- Но это... не может быть, чтобы это была его жена?
   Темпест отвел глаза от персика, который чистил.
   -- Гревилль давным-давно развелся с матерью девушки. Сейчас она леди Торренс -- мы танцевали у них на яхте в Довиле, если припомните.
   -- Mais si! Женщина-топаз: золотые глаза и волосы, а кожа -- белый вельвет. И он так и не женился? Почему?
   -- Он любил ее, -- ровно проговорил Темпест. -- Вот почему. Я видел их вместе, -- Гревилль старше меня лет на десять, кажется. Я еще учился. Но был у них на свадьбе и по сей день помню необычайное ощущение счастья, которое исходило от них. Венчались они в Лондоне, в Оратории, и прямо оттуда уехали в Ирландию, где я увидел их месяц спустя. Я был в Лондоне, когда состоялся развод, и, помню, с цинизмом молодого савраса подумал, что Гревиллю посчастливилось: женился на протестантке и потому мог развестись.
   Марта лениво протянула:
   -- А я и не подозревала, что вы ханжа, Никко мой!
   -- Ханжа! -- Темпест хотел было запротестовать, но заметил по голубым глазам Марты, что она начинает скучать, и предложил: -- Не потанцевать ли нам?
   Тото помахала ему рукой, когда они проходили мимо их столика, и Марта, охваченная внезапно нехорошей ревностью, бросила:
   -- Эта девочка пленила вас.
   Скучающее выражение появилось в глазах Темпеста, он сказал любезно:
   -- Дорогая, вы идиотик, но премилый, -- и на ее довольную улыбку ответил банальным взглядом восхищения.
   Позже они столкнулись с Гревиллями у выхода, пока Темпест ждал Марту.
   Тото была сейчас в белом, напоминавшем плащ итальянского кавалериста, манто из мягкого шелковистого сукна, с высоким меховым воротником, из которого выглядывало смеющееся личико.
   -- Сегодня день моего рождения, -- сообщила она Темпесту, подавая ему прохладную руку. -- Посмотрите, что мне подарил Карди, -- она распахнула манто и протянула жемчужную нить к Темпесту.
   Нагнувшись, он уловил слабый запах духов. "Жасмин", -- подумал он и взглянул на жемчуг, лунный свет играл в нем, но Темпест смотрел не на ожерелье, а на белую шейку, которую оно охватывало.
   -- Прелестно, -- сказал он чуть торопливее, чем требовалось.
   -- Он страшно красивый, -- говорила Тото, -- это я о мистере Темпесте. А тебе, папочка, милый, нужен новый смокинг с костяными пуговицами и прямой жилет, или как это у вас называется, -- чтобы шел ровно, без острых концов. И галстук такой, чтоб закрывал воротник до самых уголков.
   -- А ноги что, сойдут? Как ты полагаешь? -- учтиво осведомился Карди. -- Я не обратил внимания на носки Темпеста, но на мне те, что ты купила в Париже. Я позволю себе надевать их лишь в столь высокоторжественные дни, как сегодняшний, очень уж они тонки.
   Тото рассмеялась, прильнула щекой к его плечу и всунула ручку в его руку.
   -- Мой собственный, дорогой, большой, самый красивый в мире... Но мистер Темпест тоже кровный, правда?
  
   -- Кровный? -- взволнованно повторила Скуик. -- Aber so was sagt man nicht (Такие вещи не говорятся).
   -- Да, это требует объяснения, -- прошептал Карди.
   Тото объяснила одним словом:
   -- Это человек страшно красивый -- совсем как мистер Темпест, -- с густыми волосами, которые блестят натурально, не от брильянтина, с лицом смуглым и чуть-чуть суровым и глазами, которые кажутся светлыми на смуглом лице, и ресницами, которые кажутся темными, и зубами, которые весело сверкают, когда он улыбается, -- человек в платье, которое сидит на нем как влитое, но никогда не бывает тесно, в рубашке с узкими манжетами -- вот что это, Скуик!
   -- Der liebe Himmel! (Святое небо - нем.) -- воскликнула Скуик.
   -- Приятно очутиться снова в месте, где можно говорить по-немецки, -- непоследовательно заявила Тото. -- В Париже у меня волосы дыбом вставали, когда я забывала и начинала напевать "Du meine Seele" или называть Скуик "Liebling".
   Она потащила Скуик к себе наверх и закружила ее по комнате, целуя после каждого куплета песенки из "Веселой вдовы", которой ее убаюкивали, когда она была малюткой.
   По коридору быстро прошел Карди и остановился в дверях.
   Тото не видела его: она теперь учила запыхавшуюся и протестующую Скуик танцевать в такт "Шоколадному солдатику", -- "Приди... приди... приди, люби меня", Скуик, левой ногой, "хочу тебя", -- очень удобный мотив...
   Скуик вырвалась отчаянным усилием и упала на кровать, а Тото проделала поистине изумительное последнее антраша и, усевшись рядом, обняла ее.
   -- Какой чудесный день рождения, правда? Жаль, что кончился.
   -- Повернись, дай я расстегну тебе жемчуг, -- сказала Скуик.
   Карди шагнул вперед. В руке он держал какую-то бумажку, в лице была натянутость и оживление. Он быстро проговорил:
   -- Я еду сегодня в Англию, в Лондон. Успею еще захватить двенадцатичасовой поезд на Эсберг. Я получил телеграмму от твоей матери, Тото! Торренс погиб десять дней тому назад в автомобильной катастрофе. Ты, разумеется, останешься здесь со Скуик.
   Тото подошла к нему и крепко обхватила его тонкими белыми ручками.
   -- О, дэдди!
   -- Все будет хорошо, -- сказал Гревилль; он не то чтобы отстранил обнимающие руки, но сделал нетерпеливое движение и, глядя поверх блестящей головки Тото, сказал Скуик: -- Я оставлю вам чек.
   Потом разнял руки Тото.
   -- Ты ложись сейчас, деточка! Поздно. Спокойной ночи.
   Он подождал в дверях Скуик, пропустил ее вперед и вышел вслед за ней, не оглядываясь. Тото слышала, что он говорил о деньгах, проходя вместе со Скуик по коридору. Хлопнула дверь, хлопнула еще и еще раз. Тото слышала голос отца, другие голоса, отвечавшие ему, скрип шин по гравию, стук захлопнувшейся дверцы такси, и, наконец, -- все глуше и глуше, -- замирающий вдали шум колес.

Глава II

   Светало, когда Тото пробралась в комнату Скуик.
   Она стояла, глядя на спящую Скуик, на ее вязаный платочек, над которым она, Тото, так часто потешалась, на заготовленный Скуик на ночь провиант -- яблоко и сухарик, лежавшие на столике у кровати рядом с изображением Мадонны.
   Скуик во сне была очень мила; рот у нее был добрый; густые седые волосы зачесаны в одну косу. "В ней есть что-то материнское", -- решила вдруг Тото.
   Она подошла ближе и скользнула под одеяло рядом со Скуик. Та проснулась и спокойно спросила:
   -- В чем дело, крошка моя?
   Тото сверху смотрела на нее.
   -- Я не могла уснуть, -- сказала она. -- Не могла из-за папочки, конечно. Скуик, дорогая, будь честна со мной. Не говори ничего лишь бы успокоить. Мне страшно -- я не знаю почему. Но папочка вдруг так изменился. Он будто не замечал -- тут я или нет. Точно ему все равно. Он даже не попрощался со мной. В первый раз. Ах, Скуик, дорогая, скажи, как думаешь: есть у меня основания бояться... будто... будто что-то угрожает нам, нашей жизни... твоей, папочкиной и моей?..
   Скуик тоже села на кровать и, прежде чем заговорить, тщательно поправила вязаный платочек.
   Затем сказала на своем старательном английском языке:
   -- Чего же бояться, крошка? Разве не естественно, что твоя мать вызвала сегодня твоего отца? Он устроит для нее всякие дела, а потом вернется к нам, и мы заживем так же счастливо, как жили и до сих пор.
   -- Но он так переменился... он был совсем другой, -- плакала Тото. -- И ты это сама заметила.
   -- Он был расстроен, понятно, -- утешала Скуик. -- Да и озабочен, разумеется.
   Тото заколотила кулачками по спинке кровати.
   -- Ты не хочешь быть откровенной со мной. Ты ходишь вокруг да около и на вопрос не отвечаешь. Дэдди невесть сколько времени не заговаривал со мной о маме. Только сказал мне года три тому назад, что они были несчастны -- так несчастны -- и расстались, и что мама вышла замуж за лорда Торренса. Почему же, если они были несчастны -- так несчастны, что не могли жить вместе, -- почему он вдруг, после стольких лет, бросается туда? Ты, наверное, знаешь, что было на самом деле, тебе, наверное, рассказали? А мне -- нет.
   Скуик положила теплую успокаивающую руку на холодную дрожащую руку Тото и крепко сжала ее.
   -- Маленькая моя, нечего рассказывать. Я знаю только то, что знаешь ты. Несчастная семейная жизнь, разрыв, второй брак. Ты мучаешь себя напрасно. Через неделю-другую твой отец вернется, и ты увидишь, что я была права!
   -- А ты это не для того только говоришь, чтобы успокоить меня? -- спросила Тото. -- Поклянись.
   -- Клянусь. -- Скуик, улыбаясь, нагнула голову. -- А теперь я зажгу спиртовку и приготовлю чай. При всех бедах и испытаниях хорошая чашка чаю -- большое подспорье. Я это замечала не раз.
   Она зажгла спиртовую горелку, уютно позвенела чашками и блюдечками, достала кусок торта из коробки, расписанной драконами, которую Тото подарила ей много лет тому назад в Цюрихе, и, наконец, поставила поднос и сама присела на край кровати. Она разлила чай и заставила Тото выпить две чашки и съесть весь торт, после чего Тото свернулась клубочком подле нее и сразу уснула. А Скуик лежала с открытыми глазами и смотрела, как красиво розовеет небо, но сердцем нисколько не радовалась прелестям лета.
   Она вспоминала, какое было у Карди лицо, когда он однажды случайно увидел мать Тото. Он изменился тогда и долго не мог стать прежним.
   Она со вздохом, который она подавила, чтобы не разбудить Тото, подумала, что то же будет и на этот раз, что Карди вернется подавленный, раздражительный или скучающе-озлобленный против всех и всего. Ну, что же, придется это пережить, как пережили тогда.
   -- Alles rollt vorbei, -- прошептала Скуик и тут же перевела слова Гейне по-английски: в ней очень сильно было чувство чести, и с начала войны она дала тайный обет переводить на английский язык даже свои мысли.
   Тото проснулась в десять часов ослепительно солнечного дня; проснулась, полная воспоминаний о своем дне рождения и, предвкушая удовольствие: за ней зайдет Бобби, чтобы идти вместе купаться.
   Бобби Уолкер принадлежал к той счастливой разновидности странствующих родственников, которая узы родства ощущает за границей гораздо сильней, чем дома. Его мать приходилась Карди дальней кузиной или чем-то в этом роде, и в Лондоне отношения их чахли, а в Копенгагене -- который Бобби украшал своим присутствием, изучая банковское дело -- пышно расцветали: здешний воздух шел им, очевидно, на пользу.
   Разумеется, будучи двадцати четырех лет от роду, он считал себя влюбленным в Тото, но, как сын своего века, не лишался на этом основании ни сна, ни аппетита, ни хорошего настроения.
   До настоящего времени эта страсть обошлась его отцу в несколько лишних счетов от портного -- только и всего.
   Тото позавтракала яйцом, медом и двумя чашками кофе; о предрассветном посещении Скуик не было и речи, но первое, что она спросила, когда после купанья с Бобби поднялась к себе наверх:
   -- От папочки есть телеграмма?
   Тото задержала Бобби на ленч, потом отпустила его, сказав, что она устала, а не успел он уйти, как объявила Скуик, что идет гулять и берет с собой Давида и Ионафана.
   Скуик провожала ее глазами, пока она не завернула за угол, затем занялась штопаньем шелковых чулок с таким искусством, что штопка, казалось, не только не портила чулок, но служила украшением.
   "Тото, бедная крошка, не находит себе места; успокоится, когда получит телеграмму".
   День был жгуче-знойный, но Тото заметила это только тогда, когда свернула на узкую песчаную дорожку, которая вела к небольшому сосновому лесу.
   Что же касается Давида и Ионафана, они с самого начала прогулки всячески проявляли свое отрицательное отношение к ней и теперь протестующе пыхтели.
   -- Либо гулять, либо эпсомовской соли обоим, -- объявила бесчувственная Тото, но сердце ее смягчилось, когда она увидела, как Ионафан, поспешно ковыляя впереди своим чарличаплиновским шагом, вдруг оступился, поскользнулся, будто наступив на свою штанину, и буквально зарылся носом в пыль. Она подняла его: он прижался к ней и совсем размяк, как все "пекинцы", когда их берут на руки.
   Давид продолжал трусить рядом, шумно выдыхая воздух ртом; в его янтарных глазах отразилась грустная покорность. Наконец-то -- лес и маленький пруд, тень и прохлада, запах сосны и папоротника, разомлевших на солнце.
   Тото присела и закурила папироску. Копенгаген раскинулся внизу у ее ног; вывеска Тиволи сверкала на солнце. Четко выделялась на ослепительном синем небе статуя Торвальдсена, вся белая, почти неправдоподобно прекрасная.
   День сегодня чудесный -- отчего Карди так расстался с ней? И даже не догадался телеграфировать? "Какая-то тень легла на все оттого, что он вдруг изменился, -- думала Тото. -- Да, легла, и мне не уйти от нее".
   Она откинулась назад и, заложив руки за голову, смотрела на верхушки недвижных сосен и на мозаику неба. Было так тихо, что она слышала, когда обрывалась и падала сосновая игла. И вдруг Тото испугалась тишины.
   Она снова села. Давид и Ионафан исчезли. Тото свистнула и услышала, что они бегут к ней издалека. Первым появился Давид, за ним -- Ионафан, сильно запыхавшийся и точь-в-точь похожий на китайского дракона с одного из тех черных с золотом лакированных шкафчиков, что выставлены у Зелигмана в Париже.
   И непосредственно за ними обоими показался Темпест.
   Он был один, сразу заметил Тото и улыбнулся.
   -- Не вставайте, -- сказал он. -- Я тоже присяду, если разрешите.
   Он опустился подле Тото, обхватив колени руками; Давид и Ионафан благосклонно приветствовали его.
   -- Это Давид, -- сказала Тото, -- а это -- Ионафан, иначе Дон-Дон, мы так зовем его оттого, что он такой крошечный. Им ужасно не хотелось идти сюда и жариться на солнце... да и мне тоже, но мне надо было пройтись.
   -- Откуда такой прилив энергии сегодня? -- спросил Темпест.
   Тот вздохнула.
   -- Неспокойно на душе. Папочка уехал в Англию.
   -- В Англию? -- повторил, как эхо, Темпест, не скрывая своего удивления.
   -- Умер муж моей матери, -- пояснила Тото и рассмеялась неясности выражения. -- Будто из книги "Алиса в стране чудес", правда? Но вы, может быть, знали лорда Торренса?
   -- Да, знал хорошо, -- отозвался Темпест. -- Но все же ничего не слышал о его болезни.
   -- Произошла автомобильная катастрофа, -- серьезно продолжала Тото. -- И моя мать вызвала отца.
   Темпест смотрел на Тото, не отрываясь, и видел, что лицо ее быстро заливается краской. "Она обижена... или озабочена..." -- лениво подумал он, и в это мгновение Тото подняла голову и взглянула ему прямо в глаза.
   Красота ее глаз с их зеленой прозрачностью и тихими густыми ресницами поразила его. Он подумал снова, как прошлым вечером: "Когда-нибудь она будет ошеломляюще хороша. В самой незрелости ее есть нечто невыразимо милое; предвкушается обаяние будущей законченности, -- размышлял Темпест. -- Ее холеный вид говорит о чьих-то неусыпных заботах, прекрасные волосы блестят так, что кто-то очевидно, с любовью и подолгу расчесывает их, ухаживает за ними; кожа безукоризненная; костюм делает честь тонкому и здоровому вкусу Карди: сегодня на ней большая изумрудно-зеленая соломенная шляпа, с венком из белых шелковых маков, и белое платье из льно-батиста с зеленой вышивкой. Одета восхитительно, -- решил Темпест. -- И сама принадлежит к лучшему типу малюток".
   Голос Тото прервал его приятные неторопливые размышления. Она спрашивала очень серьезно:
   -- Мистер Темпест, вы знали мою мать, -- вы говорили, что знали. Не расскажете ли вы мне о ней? Я лишь крошкой видела ее.
   -- Леди Торренс очень хороша собой, -- начал Темпест неохотно, -- я видел ее несколько недель тому назад в Довиле -- яхта Торренса простояла там недели две. Что же мне сказать вам? Затрудняюсь.
   -- Скажите, какова моя мать... на самом деле?
   -- Она обаятельна и своенравна, -- медленно проговорил Темпест.
   -- Значит, -- быстро перебила его Тото, -- ее нельзя забыть, нельзя уйти от нее, да? Вы это называете обаянием?
   -- Это результат ее обаяния, надо полагать, -- беспечно согласился Темпест. Но тут же случайно перевел взгляд с маленького водопада из сосновых игл, который он пропускал между пальцами, на Тото, и то, что он прочел в ее глазах, заставило его сбросить с себя настроение приятной истомы.
   Тото забыла о нем; она глядела на море, и в глазах ее было то беспомощно-испуганное выражение, какое бывает у ребенка, когда он не может определить источника своего страха.
   Тото уже не была ребенком, но свои огорчения, очевидно, переживала еще, как дитя.
   И Темпест вдруг, на одно мгновение, почувствовал, что к его сочувствию примешивается раздражение: ему невыносима была мысль, что такое лучезарное создание, как Тото, может померкнуть, омрачиться. Мгновение прошло, и к нему вернулось обычное пассивное ко всему отношение.
   "Странная, конечно, фантазия со стороны Гревилля: помчаться так, сломя голову, но..."
   В конце концов, какое ему до этого дело? Эта мысль помогла ему отгонять множество неприятностей, не имевших прямого отношения к его жизни.
   Он терпеть не мог всего того, что по напряженности, минорности хотя бы отдаленно напоминало сцену.
   Он поднялся и, глядя на Тото сверху вниз, улыбался ей той обворожительной, ленивой ирландской улыбкой, которая, при всей своей бессодержательности, влекла к нему людей.
   -- Давайте выпьем чаю в городе, в веселеньком английском кафе? Автомобиль ждет меня внизу, у подножья холма.
   Тото протянула ему руку.
   -- Я думаю, это доставит мне удовольствие. Они пошли рядом в полуденном мерцающем зное, лишь изредка освежаемом порывом ленивого морского ветерка; под ногами трещал выжженный солнцем вереск; в воздухе разлита была та летняя тишь, которая и успокаивает, и почему-то волнует воображение -- вспоминаются луга, и подсолнечники, и задумчивая прохлада рощ. Тото глубоко вздохнула.
   -- Так хорошо, -- сказала она, -- так хорошо, что страшно хочется не быть расстроенной.
   Темпест смеялся, глядя на нее; она забавляла его своей очаровательной непосредственностью.
   -- Но зачем же расстраиваться? -- запротестовал он. -- В конце концов, ведь поездка вашего отца в Англию -- не народное бедствие? Согласны?
   Он глазами улыбался ей.
   Тото в мгновение ока облеклась в защитные доспехи.
   -- Генри Джеймс причислил бы меня к разряду "назойливо-эгоистичных" особ, -- сказала она. И сразу стала старше.
   "Куда девалась семнадцатилетняя девочка?" -- с раскаянием думал Темпест и, как человек до крайности избалованный, возмутился, почувствовав натянутость.
   Он попытался вернуться к прежнему интимному тону, но с этим, очевидно, было покончено: исчезла Тото -- маленькая девочка и ее робкая доверчивость.
   Он непринужденно взял ее под руку.
   -- Идемте, вы будете править. Вот этот зеленый автомобиль -- мой.
   -- О, я обожаю править, -- воскликнула Тото с прежним оживлением, разглядывая блестевший на солнце "Доррак". -- Какой красавчик-автомобиль! -- объявила она.
   Темпест не без удовольствия отметил про себя, что "взрослое" настроение миновало.
   Оно окончательно исчезло, когда она взялась за руль, а Давид и Ионафан неохотно расположились позади. От возбуждения Тото слегка посмеивалась, лицо горело красивым румянцем; золотые пряди волос отлетали назад на зеленую, сдвинувшуюся к затылку шляпу. Она сидела очень свободно, с природной грацией откинувшись на спинку. Ей трудно было бы выглядеть неуклюжей.
   Темпест сидел подле нее, наблюдал за ней и слегка посмеивался под короткими усами.
   Они пили в "Старой Англии" чай с датскими хлебцами с коринкой и чудесным датским маслом и пирожными "денди", которые, по мнению Тото, не только были неправильно названы, но представляли собой грубую подделку, так как в них не было миндаля, а только за миндаль Тото их и любила.
   -- Я всегда, Скуик рассказывает, вытаскивала все миндалины. В этом для меня вся прелесть пирожного, -- важно пояснила она, причем ее подбородок слегка дрожал.
   -- Почему это он у вас?.. -- спросил вдруг Темпест.
   -- Почему... что? кто? -- растерялась Тото.
   -- Почему подбородок ваш смеется раньше вас? -- бросил Темпест через плечо, направляясь к стойке за шоколадом.
   Тото расхохоталась; теперь она следила за ним с тем легким, но радостным интересом, с каким присматриваешься к человеку, с которым недавно только встретился, но уже знаешь, что он придется тебе по душе.
   Она думала о Темпесте с веселым одобрением: он был так красив! А она любила красивых людей. И одет он был прекрасно; башмаки того желтого цвета (цвета молодого тигренка), который так идет к темно-синему костюму. Вообще всё в нем как следует. Нет изысканности Бобби или отглаженного, без единой складочки, вида Чарльза, -- просто большой красивый мужчина, точь-в-точь такой, каким ему полагается быть!
   Он вернулся с огромной коробкой шоколада и протянул ее Тото.
   -- Я думала о том, что мне нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь, -- откровенно сказала Тото.
   К величайшему своему удивлению, Темпест слегка покраснел. Он рассмеялся с некоторым оттенком самонадеянности.
   -- Мне также нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь.
   -- Папочка чуть не умер, когда я остригла волосы, -- доверчиво заговорила Тото. -- Ворчал, пока не привык, а теперь ему нравится: у меня "постоянная" завивка, знаете? В самом деле "постоянная", потому что природная.
   Темпест снова "засмеялся.
   -- Скажу вам по секрету, у меня тоже волосы вьются, и я из сил выбиваюсь, как поденщик тружусь, чтобы это не было заметно!
   -- Я бы на вашем месте гордилась тем, что вы скрываете как позор!
   -- Я ведь не профессиональный танцор и не... опереточный актер, -- заявил Темпест. -- Будь у меня какой-нибудь талант -- другое дело. Но я скромный труженик и предпочитаю, чтобы волосы у меня были короткие и прямые.
   -- Такие же, как у вас, волосы были у дяди Билля, -- сказала Тото, -- не совсем темно-рыжие, но почти, и тоже вились чуть-чуть. Вы его знали?
   -- С того времени, как мне было пять, а ему пятнадцать лет, -- мрачно ответил Темпест. -- Я был под его начальством во Франции. Все, кажется, любили его. Помню, его гибель показалась мне самым худшим из того, что принесла война. У него был чудесный голос -- вы, конечно, помните, -- и он часто пел своим людям, пел песни Мак-Кормака, потом спускался в траншею и играл на своей скрипке Дебюсси и Равеля и всякие новейшие штуки или рассказывал ирландские сказки.
   -- Один из его отпусков мы провели все вместе в Париже, -- подхватила Тото. -- Дэдди было не по себе; он перед этим болел зимой, и мы с Билли всюду ездили вдвоем. Была весна, и в Булонском лесу начинали набухать почки. Мы с Билли катались там верхом, пили в Арменонвилле горячее молоко, закусывали темными пирожками, исследовали старый Париж, ели устрицы в "Улитке" на набережной и как-то наткнулись на отдыхавший отряд солдат. Билли остановился и всех их накормил, а потом мы с ним пропели для них "Десять негритят" (дэдди убаюкивал меня этой песенкой, когда я была бэби). И еще Билли спел им ирландскую песенку: помните? "Тетка умерла, оставила мне все богатство: деревянную ногу, ломоть хлеба и пару ситцевых штанов!" Томми так смеялся от восторга. Я тогда в последний раз видела Билли, он приезжал еще раз в отпуск, но приехал прямо домой, в Канахан.
   -- Каким далеким кажется отсюда Канахан, -- сказал Темпест. -- Вы его вряд ли помните, а я очами сердца, как сейчас, вижу его. Поместье вашего дедушки в семи милях от нашего, и разделяет их речушка футов в десять шириной. Мы перепрыгивали ее на пари за сикспенс, за хорошую бабку, за подкову для пони. В мае поля совсем золотые, так густо разрастаются лютики. И во все времена года тянет запахом горящего торфа, смешанным с ароматом яблоневого цвета. Это -- Ирландия!
   Тото кивнула головой.
   -- Мне жаль, что я не знаю Ирландии, но мы ведь всегда кочевали, вы знаете? По Австрии, Германии, Франции, Испании. Недавно вернулись из Вены. Не было сил оставаться там. Невыносимо было видеть, до чего обеднели, до чего исстрадались люди, которых мы любили. Дэдди устраивал там большие обеды, на которые созывали всех, кто был голоден, -- сотни пришлось бы кормить, но у меня заболело горло, и мы поехали обратно в Париж.
   В сквере заиграл оркестр.
   -- Шесть часов, -- воскликнула Тото. -- Скуик, верно, думает, что я заблудилась или что меня украли, скорее, второе -- это романтичнее!
   Темпест довез ее до отеля. На балконе стояла Скуик.
   -- Зайдите, -- обратилась Тото к Темпесту, -- пусть Скуик сделает вам настоящий венский коктейль, -- это очень вкусно, я знаю, хотя сама никогда не пробовала.
   Темпест вошел вслед за ней в гостиную и слышал ее стремительный вопрос: "Телеграммы нет?" -- и ответ Скуик: "Нет еще, голубка, но надо же дать ему время".
   Тото помогала приготовлять венский коктейль, но Темпест видел, что она снова померкла, и думал о том, какой она может быть светлой.
   Сейчас свет в ней угас, и, прощаясь с ней, он чувствовал, что не существует для Тото.
   Он уселся в автомобиль, недовольный самим собой, и мрачное настроение овладело им.

Глава III

   Только в субботу пришло первое известие от Карди, и то телеграмма, гласившая: "Твоя мать очень убита. Привет, голубка. Дэдди".
   Тото озадаченно посмотрела на Скуик. "Ни слова о том, что он возвращается... ничего... конечно, могу ли я сердиться, раз моя мать убита..."
   Она скомкала телеграмму и швырнула ее в сторону.
   Было еще не поздно, она свистнула Давида и Ионафана, вышла и, совершенно не отдавая себе в этом отчета, пошла той же дорогой, какой шла в тот день, когда встретилась с Темпестом.
   С тех пор она не видела его; играла в теннис, плавала с Бобби; Чарльз возил ее и Скуик обедать в ресторан.
   Она опустилась на ковер из сосновых игл; уже вызвездили огоньки в полумгле сумерек; мягко доносились отзвуки шума и движения города; создавалось то впечатление полной отчужденности, которое несет с собой одиночество.
   Тото казалось, будто весь мир в полной безопасности, занят своими делами, спокоен и только одна она вне его.
   Послышались шаги. "Неужели снова Темпест?" -- подумала она. Но это был рабочий, который пожелал ей "Code Nacht" и прошел мимо. Тото задумалась о Доминике Темпесте, о том, как звучал его голос, когда он говорил о Канахане и о Билле. Иной раз глаза у него смеются, а на губах нет улыбки. И голос у него такой, что хочется, чтобы он говорил и говорил без конца.
   Тени выскользнули из леска и побежали вниз по холму, к морю. Тото подозвала Давида и Ионафана и направилась домой.
   Поравнявшись с дорогой, которая вела к итальянскому ресторану, и пересекая ее, Тото задержалась, пропуская автомобиль, который шел довольно медленно, вслед за другим; это был лимузин с зажженной внутри лампочкой. В нем сидел Темпест рядом с женщиной, так сильно напоминавшей французскую актрису Марту Клэр. Темпест смеялся, и женщина тоже. Оба были очень веселы и очень элегантны.
   Тото провожала удаляющийся автомобиль глазами, и странное чувство сжимало ей горло -- не то боль, не то гнев.
   Домой она почти бежала; бросилась прямо к Скуик и крепко обхватила ее.
   -- Дорогуша, обними меня покрепче, люби меня; отчего дэдди не пишет, уже скоро неделя? О, Скуик, все хорошо, скажи?..
   -- Gewiss, разумеется, конечно, да, -- заторопилась Скуик. -- Еще бы!.. И знаешь ли, что я придумала? Я пригласила мистера Бобби и мистера Чарльза пообедать с нами; они приедут оба и повезут нас в Тиволи, и ты потанцуешь, голубка!
   -- Мы лучше поедем туда, куда возил нас дэдди, -- внезапно решила Тото, -- в итальянский ресторан. И я надену мое черное платье, потому что оно самое "взрослое".
  
   Стоя перед зеркалом в черном платье, она жадно всматривалась в себя; на одном плече был приколот пучок белых бархатных гардений. Платье это нравилось Карди, но он все же ворчал. "Чересчур старо для тебя, бэби", -- говорил он Тото.
   -- Может быть, мне когда-нибудь захочется иметь почтенный вид, -- протестовала Тото, и Карди, смеясь, уступил.
   -- При этом платье обязательно требуется губная помада, -- заявила Тото возражающей Скуик, -- абсолютно необходима. Я знаю, что к чему идет, Скуик!
   -- Ты еще не умеешь отличать крашеные губы, о! -- волновалась Скуик, от волнения начиная коверкать слова, к величайшему удовольствию Тото, которая от хохота не держалась на ногах.
   -- Хэлло! О! -- воскликнул Бобби, когда Тото вошла в комнату, где он ждал ее. -- Однако, скажу я вам!..
   -- Ну, и скажите, -- приказала Тото. -- Начинайте.
   -- Ослепительно, Тото, дитя мое, -- комментировал Бобби. -- Этого самого... хоть отбавляй. Ну, прямо из Парижа...
   -- Бэби в парижском туалете, -- поправил Чарльз Треверс, входя в комнату.
   -- Вы повезете меня в итальянский ресторан? -- спросила Тото и услышала в ответ, что ее повезут, куда она захочет.
   Обед кончился поздно, потому что они много смеялись. Чарльз задерживал всех, отказываясь есть лук, а Тото утверждала, что этим он лишает и остальных возможности есть лук, тогда как у Скуик насморк, при котором лук очень полезен, а она сама очень любит лук.
   -- Но я не люблю, -- робко отнекивался Чарльз, после чего Тото объяснила ему, что человек должен пользоваться каждым ниспосланным ему случаем для проявления самопожертвования.
   -- Можете потом погрызть зернышки кофе или полоскать рот Ополем, -- успокоила она его.
   Приятно и прохладно было ехать в ресторан в автомобиле.
   Чарльз приказал накрыть столик на террасе. Тото только что пошла танцевать с ним, когда увидала Темпеста. Она смотрела мимо него, не будучи учтивой, -- это было умно, но она ни за что не сумела бы объяснить, почему поступила так.
   -- А! -- сказала Марта Темпесту. -- Вот она снова бело-розовая юность! И на этот раз в объятиях загорелого юнца!
   Она наблюдала за Тото и, увидев ее танцующей с Бобби, протянула:
   -- Да их двое! И оба joiis garcons! А где же красивый папаша?
   Темпест объяснил ей, в чем дело, и она рассмеялась.
   -- Сказать вам, что я думаю? Мистер Гревилль из тех мужчин, -- разновидность редкая и часто очень неприятная, -- которые любят раз и всего раз в жизни и обязательно коверкают себе жизнь этой любовью. Запомните, что я вам скажу: он женится снова на этой женщине, на леди Торренс.
   -- О, это немыслимо! -- отрезал Темпест и вдруг понял, что значил "неясный страх", о котором говорила Тото. Она не только подозревала возможность вторичного брака отца, она в глубине души, в области подсознания, уже оплакивала эту возможность.
   Марта засмеялась снова.
   -- Немыслимое-то и случается, -- то, чему один шанс на миллион. Этот человек не любил никакой другой женщины, он скитался без конца -- почему? Потому что не мог забыть. А мужчины, которые не умеют забывать, прощают все, что угодно. И женщины их никогда не щадят. -- Она нагнулась вперед, ее блестящие глаза оживились: -- Mon ami, хотите биться об заклад? Десять против одного. Гревилль женится вторично на своей жене. По рукам?
   -- Хэлло! -- воскликнул Бобби, обращаясь к Тото. -- Вон Марта Клэр, за тем столиком.
   -- Вы уверены? -- спросила Тото.
   -- Я с ней знаком, -- ухмыльнулся Бобби.
   -- Ступайте, заговорите с ней, я подойду сейчас, -- сказала Тото.
   Улыбка исчезла с уст Бобби.
   -- Ни за что на свете, дитятко, -- категорически объявил он.
   -- Я знакома с ее кавалером, -- настаивала Тото. -- Это Доминик Темпест. Имение его родных рядом с Канаханом.
   Танцуя, они миновали столик Темпеста, и на этот раз Тото, не зная сама почему, посмотрела ему прямо в лицо, не улыбаясь; ей хотелось как-нибудь досадить ему, сорвать на нем сердито-щемящее настроение.
   -- Бело-розовая юность, кажется, дала вам отставку? -- поддразнила Марта.
   Темпест рассмеялся.
   -- Разве они проходили мимо?
   Он поискал глазами гибкую черную фигурку Тото и нашел ее. Лениво подумал, что для семнадцати лет слишком много черного; но кожа у Тото была изумительная, белые бархатные гардении были не белее плеча, у которого они были приколоты на узкой тюлевой перемычке. Как прекрасно танцует Тото! Треверс, очевидно, по уши влюблен, да и другой юнец -- значительно моложе -- тоже.
   Бархатный голосок Марты с легким оттенком лукавства мягко сказал:
   -- Не удивляюсь, что вы восхищаетесь.
   Темпест вдруг почувствовал прилив дикого, непонятного раздражения, какое обычно вызывают подобного рода замечания, доказывающие, что другой угадал душевное движение, которое хотелось бы скрыть, и позабавился на твой счет!
   Он отозвался с приятной улыбкой:
   -- Треверс, по-видимому, очень влюблен.
   -- Только Треверс? -- не унималась Марта, улыбаясь прищуренными глазами.
   Темпест не поддержал этой темы. Предложил потанцевать, а после танцев ехать домой.
   В автомобиле Марта внимательно всматривалась в его профиль и раздумывала. Темпест все это время был очень мил с ней, чрезвычайно щедр. Но ей уже надоел этот город, в котором нет ничего из преимуществ Довиля и очень мало, на ее взгляд, столичного. Кроме того, у нее было правило: никогда не расставаться с мужчиной недружелюбно. Она просунула свою руку в руку Темпеста и почувствовала, что он слегка дернул рукой -- надавил ее кольцо. Раз наступил час, когда мужчина думает раньше об украшениях женщины, а потом -- о ней самой, значит, настал час, решила Марта, и для расставания -- для милого, полного дружеских сожалений расставания. Когда автомобиль остановился у ворот ее виллы, она сказала:
   -- Друг мой, я очень устала. Иначе, конечно, я предложила бы вам зайти выкурить сигару. Чудесный вечер. Тысячу раз благодарю. Покойной ночи.
   Миг один -- и она исчезла с мягким шорохом пахучих тканей; затихли легкие шаги.
   Темпест постоял нерешительно подле автомобиля, затем сел и, повинуясь неожиданному импульсу, приказал шоферу вернуться обратно в ресторан.
   Столик, за которым сидела Тото, был не занят: она уехала домой.
   Темпест поймал себя, на том, что он разочарован, как мальчуган, и мысленно одернул себя.
   Отпустив автомобиль, он прошел пешком те полторы мили, что отделяли его от отеля, и нашел у себя на столе кучу писем и пакетов, доставленных из посольства, за которые он тотчас и принялся.
   Было четыре часа утра, когда он поднялся, потянулся и собрался укладываться, но передумал и отправился купаться, натянув старую фланелевую пару на свой купальный костюм модного американского образца: синие саржевые трусики с тонкой белой блузой.
   Подплывая к доске, с которой бросаются в воду, он увидел, что на нее взбирается по лестнице девушка.
   Он поднял глаза, и Тото рассмеялась прямо ему в лицо.
   -- Вы! -- воскликнул он.
   -- Вы! -- засмеялась Тото. -- И волосы прилизаны. -- Ее волосы вились по-прежнему, золотым веночком выбиваясь из-под шелкового платочка, которым была повязана ее голова.
   Они сидели на доске в серебряном сиянии утра: море лежало перед ними, как большой изумруд, оправленный в алмазы; веял мягкий прохладный ветерок.
   Темпест как-то вдруг перестал считать Тото "будущей" ослепительной красавицей. Он смотрел на нежные линии ее тела, на сияющее юное личико и думал, что ничего прекраснее, милее он в жизни не видывал.
   Словно испугавшись, что Тото прочтет его мысли, он вдруг ринулся вниз в море, и живительная прохлада ободрила его, как пожатие руки сильного друга.
   Вынырнув, он увидел Тото на гребне волны; она смеялась и рукой отбрасывала золотистые волосы, падавшие на глаза.
   Они долго плавали рядом, и вышли одновременно. Темпест облекся в свой фланелевый костюм. Тото накинула купальный халат.
   -- Идем к нам, вы выпьете кофе, -- предложила Тото, -- он уже готов, наверное. Я поставила кофейник, когда шла купаться.
   Поднимаясь бегом вверх по пляжу, Тото подала руку Темпесту, и так, рука об руку, они пробежали обрызганным росой садом в отель.
   В гостиной было очень тихо и тепло; носился запах кофе, который варила Тото; потом она выскользнула и вернулась в утреннем платье и белых меховых башмачках.
   -- Весело, да? -- спросила она Темпеста, грызя сухарик, и добавила: -- Теперь, когда у вас волосы растрепаны, вам можно дать шестнадцать лет.
   -- А вам шесть! -- рявкнул Темпест и разбудил Скуик, которая появилась, ужасаясь и протестуя:
   -- Аbег, Тото!
   Темпест отправился домой, думая о холодной морской воде, о холодных, цвета морской воды, смеющихся глазах, об ароматном кофеин об аромате волос Тото, о многих и многих вещей.
   За бритьем он вспомнил слова Тото, что ему можно дать шестнадцать лет! Теперь волосы его были приглажены, и, всматриваясь в себя в зеркало, он нашел, что при ярком солнечном свете выглядит совсем старым.
   Бритва дрогнула в руке.
   -- А, черт! -- вырвалось у него.

Глава IV

   -- Я считаю, что это затея безумная, -- говорила Сильвия Меннерс, -- положительно безумная. Ты раз бросила человека, потому что он надоел тебе, и ты скучала с ним, и бросишь второй раз по той же причине. Поверь мне, Верона, если человек кажется скучным, -- это уж раз навсегда. Мужчин, которые с течением времени надоедают все больше и больше, я видела сколько угодно -- почти все они такие, -- но не видывала человека, который изменился бы к лучшему в этом отношении. Да и помимо того, если уж ты непременно хочешь снова выйти замуж, что, ради самого неба, говорит в пользу Карди скорее, чем в пользу кого-нибудь другого... если не считать того, что он красив? Красив, спора нет, но, как говорится у классиков: "есть многие другие!" Он небогат...
   -- Зато я богата, -- перебила ее Верона Торренс своим чудесным голосом, -- Торренс оставил мне все решительно.
   Миссис Меннерс нагнулась вперед, настойчиво всматриваясь в Верону, насколько можно было всматриваться при свете красиво затененной лампы. На лице Вероны не отражалось ничего, а при этом освещении не видно было тонких, едва намечавшихся морщинок и очень искусной гримировки. Ей можно было дать сейчас лет двадцать семь. А было ей под сорок, -- Сильвия Меннерс знала это наверное. На ней было кружевное платье цвета старой слоновой кости, прекрасно оттенявшее светлый тон кожи и сообщавшее особенный блеск ее жемчугам. В комнате, как и в наряде, усиленно повторялось сочетание крем с золотом; в драпировках из старинного золотистого атласа, подбитого матовым шелком крем, в изумительном камине из итальянского мрамора, полированного руками людей до тех пор, пока он не приобрел тот мягкий, пепельно-белый оттенок, который встречается так редко.
   -- О да, я богата, -- повторила Верона, -- но и Карди ведь не нищий.
   Миссис Меннерс достала папироску, закурила, вставила ее в мундштук и минуты две курила молча. Потом сказала, крепко зажав мундштук зубами:
   -- Что ж, каждый за себя, конечно... А как ты думаешь поступить с девушкой?
   -- О, Гардения еще ребенок, -- легкомысленно отозвалась Верона.
   -- Я помню, когда она родилась, -- сухо заметила миссис Меннерс.
   -- Даже то обстоятельство, что у тебя такая прекрасная память, не может повлиять на мое решение, дорогая! Гардения поступит в пансион на год... пока мы с Карди не перейдем к оседлому образу жизни, -- сначала мы хотим немного постранствовать... Ну, а затем, надо надеяться, она выйдет замуж...
   -- О, я полагаю, что на это надо надеяться, -- подтвердила миссис Меннерс.
   Верона негромко рассмеялась:
   -- Дорогая, не становишься ли ты желчна и несколько резка, как ты полагаешь?
   Миссис Меннерс взглянула на нее; голубые глаза на смуглом худощавом лице казались в данную минуту особенно голубыми и очень открытыми; она собиралась уже заговорить, когда Верона сказала:
   -- Не думаю, что у тебя с ним вообще могло что-нибудь выйти, милочка!
   Одну секунду миссис Меннерс напоминала ту девочку, которая на веки вечные влюбилась в Карди и умудрилась на веки вечные остаться ему другом.
   -- Не сомневаюсь, что у него и в мыслях ничего подобного не могло быть, -- твердо сказала она. -- Но, Верона, мы дружны с тобой лет двадцать, и, как бы это ни казалось странным, во мне говорит не совсем эгоистическое чувство, когда я тревожусь из-за этого брака.
   Верона зевнула и поднялась, высокая и гибкая.
   -- Видишь ли, -- сказала она, -- что бы в ком ни говорило, это решительно ничего не значит. Я решила выйти за Карди, а Карди просто без ума от меня.
   Сильвия Меннерс поймала себя на мысли:
   "Она выходит вторично за Карди, потому что он так раболепно любит ее, а она другой любви не признает. Она никогда не выбрала бы сильного человека, хотя бы любила его. Ей нужна не преданность, а покорность. Она из тех женщин, которым дорог не человек, дорога его любовь, она достаточно тщеславна для этого".
   Вошел Карди. Вид у него был. измученный и оживленный в одно и то же время. Лицо осунулось, и на него легла та печать, которую накладывают только болезнь или всепожирающая страсть.
   С Сильвией, которую он знал с детства, он был мил, приветлив той приветливостью, которая равносильна одариванию обносками. А Верону поцеловал в губы и, когда она сказала: "Осторожно!" -- рассмеялся, с обожанием глядя на нее.
   -- Выпускается новая губная помада, которая держится целый день, несмотря на поцелуи, -- сказала Верона, -- Воображаю, как она будет дорога.
   -- Я достану для вас, -- поспешил сказать Карди.
   -- Это в Париже, дорогой!
   -- Съезжу туда.
   Вот это было в духе Вероны! В таких случаях она расцветала и становилась еще красивее.
   -- Ах ты, мой любимый! -- шепнула она Карди и от удовольствия покраснела.
   Сильвия оставила их вдвоем, но к чаю явилась целая куча народу, и после того, как Карди пересидел всех, Верона сказала:
   -- Дорогой, тебе надо исчезнуть. В семь часов у меня массажистка, и я уже задержала ее на десять минут. Поцелуй меня и -- не забывай!
   -- Я хотел поговорить с тобой о Тото, -- сказал Карди, обнимая ее.
   -- Разумеется, но... завтра?.. Ведь до завтра можно повременить?..
   -- Я думал -- не напишешь ли ты ей маленькую записочку, -- я сам не писал до сих пор, потому что хотел вложить твое письмо...
   -- Какой добросовестный папаша, -- прошептала Верона у самых его губ.
   Ее аромат, ее обаяние, ее красота ударяли Карди в голову, как вино богов. В ее руках он был податливее воска, пусть лепит из него, что хочет, он готов на все. Никаких усилий с ее стороны не требовалось. Он предупреждал малейшие ее желания с патетической идолопоклоннической интуицией влюбленного, окончательно потерявшего голову.
   -- С письмом Тото можно подождать до завтра, но завтра надо его отправить, надо сказать ей...
   -- А, -- сказал ей в конце концов Бобби с торжественным выражением на юном взволнованном лице. -- Знаете что, Тото, -- начал он, остановился, закурил "Золотую снежинку" и продолжал отрывисто: -- Вид у вас неважный. Что происходит?
   -- Я не имею никаких известий уже много недель, -- сказала Тото. С Бобби ей незачем было скрытничать.
   -- Как не стыдно! -- тепло воскликнул Бобби, не сводя глаз с лица Тото.
   -- А вы слышали? -- быстро спросила Тото.
   -- Да, кое-что слышал, -- Бобби медлил, -- получил письмо от матери; она, конечно, в курсе семейных сплетен...
   Он остановился, искренне изумленный и даже немного испуганный при виде напряженного, побелевшего личика Тото, которая судорожно впилась ему в руку.
   -- Скажите мне, -- задыхаясь, проговорила она, -- скажите...
   -- Вы, верно, слышали, ходит слух... -- уклончиво бормотал Бобби.
   -- Я ничего не слышала, -- пересохшими губами возразила Тото, -- а вы слышали, вы говорите. Я хочу знать.
   -- Так вот: мать пишет мне, что Карди собирается вторично жениться на вашей матери.
   Тото отпустила его руку и отошла немного в сторону.
   -- Возможно, что это так, -- звенящим голосом произнесла она, -- но возможно, что это только слух. Чего только не болтают люди без всякого основания!
   -- Видите лиг... мать пишет, что в Лондоне только об этом и говорят, всколыхнуло всех в самое мертвое время; будто бомба разорвалась... Не говоря обо всем прочем, очень уж это скоро: прошел всего месяц со дня смерти Торренса. Но, пожалуй, если человек женится на женщине, которая была уже когда-то его женой, дело упрощается.
   Тото молчала. Она достала из бокового карманчика шагреневый портсигар, твердой рукой вынула папироску, закурила и некоторое время курила.
   Затем попыталась заговорить с Бобби, но голос не повиновался ей.
   Она поднесла руку к горлу, не опуская глаз, и Бобби заметил, что глаза ее казались почти черными на смертельно бледном лице.
   Слегка качнув головой, она собрала все свое мужество, чтобы улыбнуться, поднялась и вышла из комнаты; он слышал, как она бежала вверх по лестнице; щелкнул замок...
   В ее собственной небольшой комнате, в которой Скуик. каждое утро ревниво перетирала и убирала все ее маленькие сокровища, Тото остановилась, все еще держа в руке зажженную папироску. Посмотрела на головные щетки и зеркальце в оправе из светлой черепахи, лежавшие у нее на туалете. Карди подарил их ей после крупного выигрыша на скачках в Лонгшамп; они вместе выбирали их в маленьком магазинчике на рю Дантон, а много позже, выиграв крупный куш в карты, он поставил на них по два крошечных "Г" из бриллиантиков. Прелестную куклу в золотой юбочке Карди подарил ей всего месяц тому назад: ее назначение -- закрывать пудреницу; после долгих споров Карди и Тото сообща окрестили ее "Весенняя Ивонна" за ее чудесные золотистые волосы и огромные голубые глаза.
   Все ее книги -- почти все -- в изумрудно-зеленых кожаных переплетах (ведь у Тото глаза зеленые) и с вклеенными экслибрисами по рисунку Карди: бэби с гарденией в руках, величиной с нее самое: "Эта книга принадлежит Гардении Гревилль", -- и фотографии Карди, самая давняя и самая последняя, в двойной рамке: на одной он изображен был двадцатилетним юношей, с волосами совсем гладко зачесанными, в забавном милом костюме: высокий, наглухо застегнутый стоечкой воротник и пресмешной галстук и сюртук с крошечными лацканами; на другой, работы Бертрана Пэркса, дэдди смотрел прямо в глаза, большеголовый, совсем как живой.
   Тото взяла фотографию в руки, поднесла ее близко к лицу, потом медленно подошла к кровати и опустилась на колени, прижимая карточку к щеке.
   Она молила, как ребенок:
   -- О, пожалуйста, пожалуйста, не надо этого. Пусть дэдди вернется совсем такой, как раньше. Он всегда был моим. Я буду хорошая. Только бы этого не случилось... Ведь, право, нет ничего дурного в том, что мне нужен мой дэдди, у меня никого нет, кроме него. Все будет по-другому, если он опять женится... да, все, это, не воображение... о, пожалуйста, не надо...
   Кто-то постучался в дверь. Голос Скуик. Тото очнулась, поднялась с колен и тут только заметила, что папироса загорелась у нее в руке. Она взглянула на обожженный палец, подошла к двери и отперла ее.
   -- Крошка моя, в чем дело? Что такое? И запах гари?.. Откуда?.. Ах, как сильно пахнет, наверняка тут сейчас вспыхнет что-нибудь.
   -- Я обожгла немножко палец, -- спокойно сказала Тото, -- вот и все.
   Скуик стояла перед ней, переводя взгляд с ее лица на фотографию, которую она все еще прижимала к груди.
   И вдруг самообладание покинуло Тото; она перестала владеть собой и, ухватившись за Скуик, прижавшись головой к ее груди, заплакала навзрыд.
   -- Ну, полно, -- шептала успокаивающе Скуик, -- полно, полно, -- мягкая рука нежно гладила вздрагивавшие от рыданий плечи Тото.
   Но и у Скуик в душе царило отчаяние; конец и ее счастью, думала она, при матери Тото не понадобится, конечно, дуэнья.
   Скуик думала о крошечной квартирке, которой ей -- пожалуй, не без натяжки -- удастся обзавестись: можно будет поискать уроков французского языка -- немецкому сейчас никто не хочет учиться -- или... не лучше ли поступить экономкой? Не все ли равно? Не все ли равно: она потеряет Тото, а в Тото -- все счастье ее жизни.
   Она вспомнила, что ей уже пятьдесят лет, много лет уж она перестала придавать значение возрасту, а теперь это становилось пугающе важным.
   -- Полвека! -- дразнила ее Тото. -- Полсотни!.. -- и поцеловала ее пятьдесят раз в день ее рождения. Было устроено небольшое празднество. Карди подарил ей чудесное пальто (которое Скуик переделала так, что автор модели ни за что не узнал бы его), а Тото прибежала перед завтраком в спальню Скуик, таща свой портрет пастелью работы знаменитого австрийского художника, портрет, о котором Скуик давно мечтала в глубине души.
   Всему этому, да и другим, более материальным удобствам жизни сейчас конец; комфорту больших отелей и квартир, отсутствию мелочных забот, тревоги за завтрашний день -- всему конец. Впереди квартира в три комнаты где-нибудь на окраине города и ученики по столько-то за урок -- не очень много, ибо у Скуик не было таких данных, чтобы она могла предъявлять высокие требования, -- больше ничего.
   Тото подняла головку, и Скуик забыла о своей тревоге, стараясь рассеять тревогу Тото.
   Она стала мягко уговаривать ее:
   -- Знаешь, крошка, ведь это все глупости. Мы ничего не знаем о твоей маме. По всей вероятности, она очень скрасит тебе жизнь. Будет тебе подругой. Как часто я думала, что моей маленькой недостает сверстниц. Конечно, сверстницей твоя мама не может быть для тебя, но она молода... Будем надеяться, что ты будешь счастлива с ней, будем надеяться...
   Тото крепко стиснула ей руку.
   -- Скуик, ты сама этому не веришь. Говоришь только, чтобы успокоить меня. Какая бы она ни была, моя мать, -- конец моей жизни с дэдди, всему тому хорошему, что было у нас с ним. Я это знаю наверное. Нечего говорить, что я создаю себе всякие ужасы в воображении, что надо подождать. В глубине души я знаю, что все кончено. Я знаю, кажется, с той ночи, когда дэдди уехал, забыв попрощаться со мной; но тогда мне в голову не приходило, что он может снова жениться на моей матери.
   Она отпустила руку Скуик и поднялась. Остановилась у зеркала и посмотрела на себя очень усталыми заплаканными глазами.
   -- Все-таки я была счастлива одиннадцать лет!
   Много-много позже Скуик пришло в голову, что это были первые слова, какие она услыхала от "взрослой" Тото.

Глава V

   Прошло ровно шесть недель с того дня, как они встретились вновь, и Карди и Верона обвенчались в Париже.
   После того как был выдвинут и отвергнут целый ряд проектов и была послана Тото куча противоречивых телеграмм -- о том, чтобы она встретила их в Париже, чтобы ждала в Гамбурге, чтобы ехала в Норвегию, -- Верона неожиданно предложила Карди телеграфировать, что они будут в Копенгагене в ближайшее воскресенье.
   -- Терпеть не могу воскресений, -- пояснила она, -- проводить их в дороге куда приятнее!
   -- Разумеется, -- согласился Карди. Что бы ни сказала, что бы ни сделала в те дни Верона, у него не был другого ответа. В этом словечке "разумеется" был ключ его душевного состояния, весь смысл жизни.
   Он послал Тото кучу распоряжений относительно комнат, цветов, обеда, и Тото добросовестно старалась выполнить его приказания.
   "Две больших комнаты окнами на море и кровать-диван..."
   -- Что это такое? -- с недоумением спросила Тото Чарльза и получила в ответ, что так, вероятно, называется кровать без ножек.
   -- А в Дании они водятся? -- осведомилась Тото. Чарльз доказал, что датчане достаточно передовой народ, раздобыв требуемую кровать.
   Он делал Тото покупки и тратил много времени, да и денег, -- о чем Тото не подозревала, -- выполняя все поручения, которые Карди возлагал на Тото своими телеграммами.
   О предполагавшемся вторичном браке Карди с его женой Чарльз услыхал впервые в посольстве, где завтракал вместе с Бобби, Темпестом и двумя французами, заявил, что это нелепая идея, и тотчас с болью в сердце и желанием защитить подумал о Тото.
   -- Думаю, что это правда, Треверс, -- и Чарльз понял тогда, что слух имеет под собой основание; вскоре пришло подтверждение.
   В тот же вечер он отправился повидать Тото и когда, войдя в комнату, увидел, что она улыбается ему одними губами, угадал, что теперь уже она знает наверное.
   Наблюдая за Тото изо дня в день и все больше убеждаясь, насколько она удручена, он чувствовал, что в нем накипает неистовое раздражение против Карди, и от прежнего дружеского расположения не остается и следа.
   Он давно уже не заговаривал с Тото о браке, но накануне приезда Карди и Вероны вечером снова просил ее обручиться с ним.
   Они стояли у окна одной из комнат того роскошного помещения, которое Тото сняла по распоряжению Карди, и к ним доносилось, как бы ободряя, биение пульса города в летний вечер; улицы кишели людьми, которые радостно расходились по домам или спешили развлечься. Чарльз вспомнил, что как: то, еще до отъезда Карди в Лондон, они также стояли с Тото у окна, и она, обернувшись, заглянула ему в глаза и сказала: "Как хорошо! Солнце и море, и толпы людей, смех и шум движения, -- чувствуешь, что живешь! Как я люблю это!"
   На этот раз она молчала, и Чарльзу, глядя на нее, вдруг бросилось в глаза, что она стала совсем худенькая и не излучает больше счастья и радости, которыми раньше была пронизана насквозь.
   Прилив нежности снес все преграды, и он импульсивно, хотя и неуверенным тоном, сказал:
   -- Тото, голубка, может быть, вы все-таки согласитесь. Обручитесь со мной... хотя бы чисто формально. Лишь бы я имел право немножко заботиться о вас... присматривать за вами...
   Тото взяла его под руку:
   -- Вы слишком дороги мне, чтобы я могла пойти на это. И... не надо настаивать сегодня, Чарльз, милый! Видите ли, я могла бы, пожалуй, оттого что... да, я, кажется, боюсь немножко. Если когда-нибудь я... мы... если я увижу, что люблю вас... или что вы любите меня... я приду. Но пусть это будет только по любви, а не по другим основаниям...
   -- Я научил бы вас... -- пробормотал Чарльз. Тото крепче сжала ему руку.
   -- Нет, научить нельзя. В этом-то вся беда. Уж я знаю это. Нельзя научить любить, по крайней мере, такую, как я, нельзя; мы либо любим, либо нет.
   У нее задрожали губы, и, заметив это, Чарльз поспешил на помощь и сказал:
   -- Ну, хорошо, хорошо... Но, может быть, "такую, как вы" можно пригласить пообедать и потанцевать?
   Танцуя с ней, он держал ее в своих объятиях, и кровь стучала в висках, захлестывало душу бесконечной нежностью, и томил запах жасмина; хотелось грубо, изо всех сил, прижать Тото к себе и хотелось в то же время устранить с ее пути все, что могло причинить ей хотя бы малейшую боль.
   В последнюю минуту он сказал, стоя у дверей отеля и крепко сжимая руки Тото в своих:
   -- Если позволите, я зайду засвидетельствовать свое почтение в понедельник.
   К несчастью, в день приезда Вероны шел дождь. Тото не поехала на вокзал, так как Карди телеграфировал, чтобы она этого не делала: "Мама не любит вокзальных встреч, дорогая", и Тото стояла одна, без Скуик, в большой гостиной и волновалась.
   Снаружи монотонно струился дождь; в гостиной было сыро и душно, как всегда бывает летом в комнатах отеля, стоит лишь закрыть окна. "И даже у цветов вид принужденный", -- подумала вдруг Тото.
   Она принялась поправлять их, слегка раздвигая, но в эту минуту в комнату вошла Верона; Тото вздрогнула, перевернула вазу, и вода полилась на ее бледно-зеленое платье.
   Верона негромко засмеялась.
   -- Сыро на улице, сыро и здесь! -- проговорила она своим очаровательным голосом. Смех заглушил поцелуи -- по одному на каждую щеку Тото. -- Так вот она -- Тото!
   Гибкая рука в очень длинной белой перчатке отодвинула Тото, чтобы удобнее было ее разглядеть.
   -- И какая высокая! Когда мы расставались, ты была ростом в два фута, но волосы вились уже тогда. Говорят, это выходит из моды. Нам придется съездить в Париж, чтобы привести себя в должный вид. Карди, где Риверс?
   -- Я здесь, леди... мадам, -- раздался спокойный голос, и из-за горы картонок, саквояжей, подушек появилась очень маленькая женщина. Она отозвалась на зов своей госпожи, но смотрела она на Тото и тотчас обратилась к ней, то сжимая, то разжимая руки:
   -- Вы не помните меня, мисс... разумеется, можно ли предполагать...
   -- Ну, конечно, мисс Гревилль не помнит вас, Риверс! -- легко бросила Верона. -- Вот глупая! С чего бы...
   -- Да, конечно, ле... мадам, -- покорно зашептала Риверс.
   -- Вовсе нет, я помню! -- воскликнула внезапно Тото. -- Вы носили маленькие черные шелковые передники и. подсаживали меня к дэдди на кровать и...
   -- Полный семейный ансамбль, в таком случае, -- колко сказала Верона. -- Однако я до смерти хочу поскорее принять ванну с растиранием. Карди, распорядись, Бога ради, чтобы подали коктейля. Я словно насквозь прошла дождем! В сырой летний вечер хорошо только дома или... в ресторане. А все эти отели я не выношу. Настроение у меня падает с каждой минутой. Пусть здесь сейчас же разведут огонь; если мы и сжаримся, зато станет повеселей!..
   -- Разумеется, разумеется, голубка, -- с энтузиазмом согласился Карди. -- Сию минуту. Но ты не простудилась, нет?
   Он заботливо обнял рукой гибкую фигуру в белом манто с соболиным воротником и, охваченный тревогой, торопливо бросил через плечо:
   -- Позвоните кто-нибудь, чтоб пришел кельнер, пожалуйста.
   Тото позвонила. Риверс успела уже исчезнуть в соседней комнате, а Скуик решила до обеда не появляться.
   Вошел кельнер, и Карди приказал подать коктейли.
   -- Мартини с капелькой абсента.
   Оказалось, что в отеле мартини с абсентом не имеется.
   -- Какие глупости, конечно, все это есть, -- крикнула Верона. -- Ты спустись, присмотри сам, Карди!
   Карди вышел, и Верона медленно проследовала в соседнюю комнату, где Риверс, стоя на коленях, терпеливо раздувала огонь.
   Тото остановилась на пороге, не зная -- идти ли ей за матерью, оставаться ли в гостиной или бежать к Скуик.
   Верона обернулась и увидела ее.
   -- Зайди, милочка, если хочешь, но я сейчас буду принимать ванну, так что, пожалуй...
   -- Я вернусь... к обеду... позже... -- поспешила сказать Тото, -- В дверях она столкнулась с Карди.
   -- Алло! -- воскликнул он, улыбнулся и прошел мимо. Секунду спустя к Тото донесся его и Вероны смех, тот низкий, грудной смех, который говорит о любви и о близости и исключает весь остальной мир. Дверь резко захлопнулась.
   Вся жизнь вскоре свелась к захлопывающимся дверям; захлопывались они всегда очень учтиво, но Тото неизменно оставалась по ту сторону их.
   В первый вечер Карди зашел к ней в комнату, посидел у нее на кровати, и Тото сказала то, что -- она была в этом уверена -- ему так хотелось слышать от нее:
   -- Как мама хороша!
   -- Хороша, клянусь Юпитером! -- оживленно воскликнул Карди, покрывая рукой ручку Тото. -- Мы славно заживем теперь втроем.
   Славное житье началось с того, что Верона возненавидела отель и пожелала снять виллу в окрестностях города, пониже, вблизи итальянского ресторана. Карди уже несколько дней метался, разыскивая подходящий дом, когда Верона, проезжая, увидала Strandnaes -- виллу с садом, спускавшимся к самому берегу, и с верандой, которую Верона признала "сносной" после того, как ее притенили маркизами в белых и оранжевых полосах и расставили по углам вазы с цветами.
   Чарльз Треверс и Бобби явились засвидетельствовать свое почтение, и -- увы, молодость непостоянна! -- Бобби, который был шокирован браком Карди, Бобби, который уверял Тото, что лишь бессердечная женщина может так быстро снова выйти замуж, Бобби чуть ли не с первой минуты стал рабом и поклонником Вероны.
   И тотчас проявилась та беспечная жестокость, то раздражение, с каким юноша относится к предмету своей прежней любви после того, как любовь миновала.
   Тото никогда не питала к Бобби никакой привязанности, но он был постоянно под рукой -- хотела ли она играть в теннис, купаться или танцевать, -- а сейчас он, видимо, лишь стремился возить Верону в автомобиле, куда бы ей ни вздумалось ехать, играть для нее на рояле, что бы ей ни вздумалось слушать, и понукать Тото, чтобы она с таким же рвением и восторгом ловила малейшие желания Вероны.
   Карди явно блаженствовал. Он любил той любовью, которая всегда обезволивает, а потому всегда безмятежна.
   Верона во всех случаях решала за двоих, и Карди находил, что с ее стороны божественно хорошо брать на себя этот труд.
   Бывали случайные, очень радостные, чудесные вечера, когда Бобби и Чарльз обедали у них, и после обеда Бобби играл, а Верона пела; пение ее нельзя было слушать равнодушно -- голос у нее был из тех, что манит и обещает; когда она пела, казалось, что ей открыты все глубины горестей, доступны все радости и страсти; на самом же деле тут был только превосходный инструмент и мастерское уменье его обладательницы владеть им.
   Скуик сиживала на полутемной веранде и слушала со слезами на глазах, а Тото вытягивалась на шезлонге и ощущала тот душевный покой, который так близок к печали.
   Чарльз как-то весь вечер наблюдал за ней: полоса света из окна ложилась немного в стороне от ее качалки, и только отблески его играли в ее широко раскрытых глазах.
   В эту минуту она казалась ребенком, который ушибся и старается храбро перенести боль.
   Чарльз крепко стиснул руки.
   Как большинство мужчин, -- как это ни странно, пороки мужчины не умаляют его добродетелей, чего нельзя сказать о женщинах, -- он любил детей; в нем это чувство говорило особенно сильно и тесно переплеталось с единственной в его жизни любовью -- любовью к Тото.
   Он поднялся, перешел к ней и совершенно непринужденно взял обе ее руки в свои.
   -- Не лучше ли вам согласиться? -- прошептал он, не находя слов: так переполняло его чувство. -- Не лучше ли...
   Верона только что начала петь "L'heure exguise". Тото заглянула в сильно побледневшее лицо Чарльза с горящими преданностью глазами. Казалось, она уже готова была уступить, но музыка вдруг оборвалась, раздались голоса, возгласы, и в гостиную вошел Темпест.
   -- Проклятие! -- проскрежетал Чарльз. Немного погодя Карди зажег на веранде свет, и Верона вышла в сопровождении неизменного Бобби, а Скуик исчезла распорядиться, чтобы подали вино.
   -- Ник, это же чудесно! -- говорила Верона Темпесту. -- Я понятия не имела, что вы обретаетесь где-то в этой части света.
   -- Я вернулся сегодня. Ездил с Гевинсами в Норвегию на рыбную ловлю.
   Он подошел к Тото, взял ее за обе руки, потом отпустил одну, достал из кармана небольшой сверток и вложил ей в руку.
   -- Для Саула, -- сказал он, с улыбкой глядя на нее.
   Это была крошечная собачья конура, красиво вырезанная из дерева и расписанная.
   Он не отошел от Тото, шутил с ней, рассказывал о своих приключениях в Норвегии; Скуик сидела рядом, и довольная улыбка расплывалась у нее на лице. Мягкий возглас Вероны:
   -- Ник, пойдите сюда -- покер! Тото, милочка, спатки -- да? Скоро двенадцать.
   Тото сказала всем "спокойной ночи". Темпест проводил ее до дверей и, распахивая дверь, спросил:
   -- Где же все семейство? Нельзя ли мне взглянуть на него?
   Он вышел вслед за ней в холл, они прошли вместе в кухню и вытащили Саула, который крепко спал рядом с Ионафаном.
   -- Давид у себя в конуре, -- пояснила Тото Темпесту, -- пожалуй, не стоит будить его, как вы думаете?
   Темпест согласился с ней. Он стоял с Саулом на руках и смотрел на Тото. Вдруг он сказал:
   -- Хотите купаться завтра вместе? В полдень?
   -- Охотно, -- ответила Тото, слегка краснея.
   -- Подписано, как сказал бы Треверс!
   Имя Треверса упомянуто было намеренно, но Темпесту не хотелось разбираться в основаниях, побудивших его к этому.
   Однако Тото не обратила внимания на его ход и только повторила: "Охотно".
   Темпест вернулся в гостиную, играл в покер и проиграл пятьдесят фунтов.
   Он отклонил предложение Чарльза подвезти его в город и отправился пешком вдоль берега.
   Когда он открыл калитку сада Гревиллей, какая-то фигура отскочила в сторону; он быстро протянул руку и схватил... Тото. Она возвращалась после купанья.
   Она заговорила, задыхаясь:
   -- Я рада, что это вы. Я думала -- полисмен. Вода такая теплая, и так красиво играют лунные блики на волнах. Вы меня не выдадите, нет?
   -- Нет, но смотрите не простудитесь.
   -- О нет. Я сняла купальный костюм, а халатик был совсем сухой и... и я принесла с собой ночную рубашку.
   -- Вы полагаете, что ночная рубашка -- хорошее средство защиты от холодного предрассветного ветра? -- осведомился Темпест. -- Ведь через полчаса начнет светать.
   -- Да, я знаю. Как тихо всегда в такое время, перед зарей. Кажется, слышно, как бьется сердце земли. Есть что-то -- не знаю, как сказать, -- что-то трогательное в этих часах. Не так остро ощущаешь то, что причиняет боль. Будто тишина немножко залечивает...
   -- А что у вас болит? -- спросил, понизив голос, Темпест; он продолжал держать Тото за руку, хотя уже не сжимал ее.
   -- Ничего, -- ответила она не очень уверенно и чуть сжала его руку. -- Дайте мне папироску, и я сейчас уйду.
   -- Побудьте со мной это время до зари, -- сказал Темпест. Он достал папиросы, они закурили и уселись рядом на ступеньках деревянной лесенки, спускавшейся на берег.
   Было время отлива; море серебристо-синей полосой мерцало вдали; волны плескались лениво, дремотно.
   Тото и Ник сидели молча; вокруг носился запах шиповника, где-то вблизи, в кустах встрепенулась птичка и зашелестели листья.
   Первым заговорил Темпест, заговорил очень мягко:
   -- Знаете, ведь я почти два месяца не видел вас.
   -- Разве? -- спросила Тото. -- А мне кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Ведь это было до возвращения Карди, да?
   Темпест сказал банальную фразу, то, что говорит каждый в известных случаях, в момент романтического настроения; говорятся эти вещи под влиянием минуты и только для данной минуты имеют значение. За первой фразой должно было следовать: "Вам недоставало меня?"
   Но что-то в голосе Тото, какая-то растерянность в ней самой заставили его совершенно забыть о себе и спросить:
   -- Что, в чем дело? Что у вас не ладится?
   И из предрассветной мглы донесся к нему голос Тото, дрожащий, едва слышный голосок:
   -- Я -- о Скуик. Скуик уезжает завтра. И я не могу примириться с этим. Будто все беды мира вдруг свалились на меня. И не потому, что мне будет трудно, не потому, что я буду одна, потому, что Скуик такая беспомощная и уже немолодая, и никому она по-настоящему не будет нужна; все будут помыкать ею, Бог знает, как обращаться. Карди проигрывает то, во что обходится Скуик, в покер; Верона тратит на духи, перчатки, цветы, а все-таки Скуик отсылают, и ей приходится начинать все сызнова. Я видела, как она плакала; когда она плачет, глаза у нее бывают красные-красные. О, я не умею выразить, наверно, но это так жестоко, так жестоко! Я представляю себе Скуик на железнодорожных станциях, переполненных народом, где все ее толкают, впихивают, измученную, в вагон в последний момент... Есть люди, когда они стареют, на них начинают смотреть как на узел -- не замечают их, суют куда попало. А я знаю, какая Скуик на самом деле, какая она добрая, нежная, я знаю все ее маленькие привычки и предрассудки, ее романтизм. Знал все это и дэдди, да позабыл. А Верона находит ее скучной, говорит, что это лишний расход. И вот -- Скуик уходит. Я не могу спать сегодня -- в соседней с ней комнате -- не могу! Она уложила все свои вещички; все упаковано в такие забавные смешные мешки, шляпную коробку вроде кастрюли... Ведь, когда думаешь о человеке, больше всего ранят всякие мелочи, касающиеся его, правда? Я боюсь, что теперь Скуик не будет уже пить кофе каждый день в одиннадцать часов, а она как-то сказала мне, что очень любит кофе, но раньше не могла себе позволить, это было для нее слишком большой роскошью... Она... она просила, чтобы ее оставили... Я уговорила ее. И я просила Верону...
   Она оборвала, потом снова заговорила, уже немного окрепшим голосом:
   -- Мне надо идти! Видите, как посветлело небо! И цветы уже отчетливо видны.
   Ник отчетливо видел слезы на ее ресницах. Вдруг они сорвались с ресниц и потекли по щекам. Она попыталась смахнуть их рукой, прошептала:
   -- Мне так совестно... -- и, отвернувшись, побежала вверх по лестнице.
   На третьей ступеньке она споткнулась, и Ник подхватил ее.
   Она откинулась назад, подняв к нему залитое слезами лицо, и Ник чувствовал у себя на груди тяжесть ее гибкого тела.
   Его рука лежала у нее на сердце.
   Он слышал прерывистое дыхание Тото, видел полуоткрытые губы, обращенные к нему с вопросом глаза.
   Он мягко оттолкнул ее и проговорил пересохшими губами:
   -- Итак, завтра в полдень.
   Тото смотрела на него теперь, стоя ступенькой выше; даже при этом бледном освещении он видел, что щеки ее пылают.
   -- Да, -- шепнула она.
   Руки их встретились, и казалось, что в этом пожатии, которое осталось навсегда памятным им обоим, они обменялись какими-то дарами, открыли друг другу тайну.

Глава VI

   Утро для того, кажется, и существует, чтобы получать письма, которые получать не хочется, вспоминать обязательства, которые выполнять нет охоты, пересматривать намеченные планы.
   Голос Риверс, горничной Вероны, сообщил Темпесту по телефону, что "мисс Гревилль сожалеет, но не может купаться с ним в полдень, так как едет на вокзал провожать фрау Майер".
   -- Благодарю, -- ответил Темпест, отнюдь не чувствуя благодарности.
   Он не знал, что с собой делать, рвал и метал, злился на самого себя; в довершение всего пошел дождь, мелкий упорный дождь, зарядивший, очевидно, на весь день. Он не выносил дождя, разве в деревне; там он даже любил его, любил запах полей, упругость влажной земли под ногами, сырые и зеленые тона кругом.
   Здесь же внизу в сквере вода застаивалась между булыжниками маленькими скучными лужицами, и делать было нечего.
   Он вспомнил о Скуик.
   Гревилль, очевидно, жестоко увлечен, раз готов жертвовать кем и чем угодно в угоду малейшему желанию Вероны. Это невольно вызывает презрение к жалкому человеку, но удивительно все же, что в наши дни еще можно встретить такую самозабвенную страсть.
   Марта была права, когда сказала, что люди, подобные Гревиллю, сами губят себя.
   Вероне нужен был бы деспот, грубиян, и она молилась бы на него. Карди же носился с каждым ее переживанием, а сам ничего в ней не будил.
   Возможно, что она вообще неспособна была испытывать подлинное чувство, -- разве по таким поводам, как цвет ее лица или новая -- шляпа.
   "И из-за таких-то женщин мужчины сходят с ума!" -- иронически думал Темпест.
   Сам он никогда не испытывал мук несчастной любви, не расходовал сил на то, чтобы добиться взаимности. Всегда искали его любви, надоедали ему.
   Мысли его вернулись к Тото. Неужели и она не умеет чувствовать? Выражение глаз Темпеста изменилось, когда он подумал: -- "Нет, клянусь небом!"
   Вспомнив минуту, когда он держал Тото и руки его лежали у нее на груди, он снова испытал то острое сладостное ощущение, которое внезапно проснулось в нем тогда.
   Он вдруг спохватился.
   Тридцать шесть и семнадцать, всего семнадцать!
   Он попытался думать о Тото под этим углом, но внутренний голос говорил ему, что ссылка на возраст нелепа, что он просто хочет защититься таким образом от собственных мыслей. И, отказавшись от этой уловки, он стал лицом к лицу с фактом: он влюблен в Тото.
   Как это бесцельно, как не укладывается в рамки его жизни!
   Хорошо, черт возьми, что прошлой ночью он не потерял головы окончательно!
   Она, по всей вероятности, выйдет замуж за Треверса, -- он порядочный малый, -- и выйдет не откладывая. Союз будет во всех отношениях подходящий.
   А все же она дрожала и трепетала в его руках!
   Эта мысль наполнила его ликованием, -- этого у него никто не может отнять.
   Но пьянящая радость быстро покинула его; мир стал снова дождливым, бесконечно скучным местом, где надо выполнять принятые на себя обязательства и, по возможности, развлекаться.
   Он решил позавтракать в Клубе путешественников и отправился туда в автомобиле, блестящими сердитыми глазами поглядывая на водосточные канавы, переполненные водой, на уродливые силуэты женщин в галошах, на запотевшие окна магазинов.
   В клубе он сразу наткнулся на Карди, заказывавшего, как он объяснил Нику, пятую порцию виски с содовой.
   -- После вчерашнего? -- справился Темпест.
   -- Нет. -- Карди отпил большой глоток, отвел взгляд в сторону и, опуская стакан на стол и вытягивая ноги, стройные и хорошо обутые, сказал: -- Нет, так надо... Она уезжает завтра. Скуик, ее старая бонна, уехала сегодня. Для Тото, разумеется, ничего лучше придумать нельзя... Верона совершенно права. Этот год в Париже принесет ей массу пользы. Пансион великолепный, я уверен. Верона сама училась там.
   Последовало заключение:
   -- Так вот, вы понимаете, конечно...
   Очевидно, все добродетели, какие следовало усвоить девушке, сообщались тем парижским пансионом, в котором двадцать лет тому назад училась Верона!
   Темпест промолчал, но видел по лицу Карди, что тот угадывает его неодобрение.
   Карди поднялся и, обтягивая жилет -- один из тех прямых жилетов, о которых недавно говорила Тото, -- сказал:
   -- Знаете что, Ник, приходите завтра завтракать в половине второго, проводить, кстати, Тото. Она уезжает около четырех, кажется.
   -- С восторгом, -- отозвался Темпест. Он тоже поднялся: -- Прекрасный день сегодня, правда?
   Карди вдруг стал экспансивен: результат пяти приемов виски и смутного сознания, что он выставляет себя в невыгодном свете и что следовало бы загладить впечатление. Он вцепился в пуговицу Темпеста и заговорил своим самым подкупающим тоном, забавно щуря улыбающиеся глаза:
   -- Сегодня, мой друг, дождь непременно должен был идти -- ведь Тото провожала свою бонну! Это уж неизбежно, как ночь после дня! Заметили вы? Когда хочется, чтобы поскорее миновало неприятное, всегда находятся помехи, мелочи всякие, которые затягивают дело! Вот так же и с дождем при расставаниях! Что может усугубить печаль сильнее, чем затяжной мелкий дождь? Осенью -- другое дело, тогда с ним миришься, но в разгаре лета!.. Я отвез Тото на вокзал и исчез -- надо было выполнить поручение Вероны. А выполнил -- забежал сюда и велел подать себе виски.
   Темпест мысленно представил себе Тото -- высокую, гибкую, трагическую фигурку -- среди шума и суеты большого вокзала, в тумане защищающую Скуик, которую все толкают, в то время как Карди спешит их покинуть, чтобы выполнить поручение Вероны!
   "Какой же я дурак, что не поехал на вокзал с тем, чтобы потом отвезти ее домой!" -- подумал Темпест.
   -- Неудобно иногда складывается жизнь, -- донесся к нему голос Карди. -- Я думал сам проводить Тото в Париж, но Верона хочет посоветоваться в Берлине с одним доктором -- у нее что-то с глазами, и Тото придется ехать с Риверс. Опять не повезло.
   Ник вдруг почувствовал, что с него довольно -- и самого Карди, и его подкупающего голоса, и его уверений, будто все обстоит превосходно в этом лучшем из миров, раз ему хочется так думать, и самого того факта, что Карди считал нужным давать объяснения ему, Нику, и что за этим явно скрывалось тайное сознание постыдности его поведения.
   Ник отвернулся и кивнул через плечо:
   -- Завтра увидимся.

Глава VII

   Тото лежала с сухими, широко раскрытыми глазами в спальне Скуик, на ее кровати.
   В комнате еще царил беспорядок отъезда, валялись клочки бумаги, обрывки писем, стояла недопитая чашка кофе.
   -- Уехала, -- говорила вполголоса Тото. -- Теперь ты уже подъезжаешь к Рорупу, любименькая моя, и думаешь -- если можешь о чем-нибудь думать, -- что Дания очень похожа на Англию (хоть на самом деле она ни чуточки не похожа). Как я сердилась на тебя иногда, что ты медленно соображаешь, а сейчас люблю и за это. О! что бы я только ни дала, чтобы посмотреть снова, как ты делаешь ошибки в бридже, а потом удивленно и смущенно поглядываешь из-за своего забавного старенького пенсне! Любименькая, я так любила тебя... И ты была всегда со мной, тут, рядом... часть моей жизни. А сейчас... О! Сейчас я так одинока...
   Она села на кровати и оглянулась кругом. Скуик каждый вечер приходила к ней перед сном и до сего дня, стоя на коленях у ее кровати, пела ей песенки, как делала, когда она была ребенком.
   Жгучие слезы вдруг прилили к глазам Тото, когда она представила себе угловатую фигурку Скуик, ее вязаные ночные туфли на плоских ступнях, сложенные руки и толстую седую косу, перехваченную внизу таким смешным синим бантом.
   Стук в дверь...
   Тото выпрямилась.
   -- Войдите, -- крикнула она. Вошла Риверс.
   -- Мне велено помочь вам одеться, -- почтительно сказала она.
   -- Мне не нужна помощь, благодарю, -- ответила Тото. -- Я отлично справлюсь сама.
   Риверс помялась немного на пороге, не сводя с Тото серых глаз, в которых было невысказанное желание; затем вышла из комнаты.
   Закрыв за собой дверь, она постояла еще немного. Риверс принадлежала к числу тех благородных женщин, которые, будучи сами бездетны, наделены материнским инстинктом; которые, видя плачущего ребенка -- к какому бы классу и кому бы он ни принадлежал, -- тотчас опускаются подле него на колени и осушают его слезы. Счастливы те малютки, к которым попадают в няни такие любящие детей женщины, и бесконечно жаль, что так много подлинной беззаветной любви пропадает зря; в этом одна из трагедий современной женщины.
   Риверс "приставили" к Тото, когда она была еще совсем крошкой: старая кормилица Вероны заболела и не могла больше нянчить малютку. Риверс случайно попала в детскую, но сразу почувствовала, что здесь ее место, ее царство. И сейчас, когда она за дверьми прислушивалась, затаив дыхание, не плачет ли Тото, она видела малютку Тото, прикорнувшую у нее на руках; в златокудрой и гибкой теперешней Тото узнавала пухленькую крошку, которая улыбалась ей и колотила розовыми кулачонками.
   Раздался звонок. Риверс вздрогнула.
   "Некоторым женщинам никогда не следовало бы иметь детей, факт!" -- заключила Риверс про себя и поспешила на зов.
   Она не любила Скуик, понятно, да иначе и быть не могло; но раз ее крошка плачет, оттого что фрейлейн уехала, сердце Риверс тоже надрывается.
   Верона лежала на кушетке на белых шелковых подушках.
   -- Кончили вы одевать мисс Гревилль? -- спросила она Риверс.
   Риверс ответила почтительно, но кисло:
   -- Мисс Тото не угодно было, чтобы я помогла ей, мадам!
   -- Я надену коричневое с золотом платье, -- бросила Верона, переворачивая страницу.
   Торопливо вошел Карди, довольно взъерошенный после долгой прогулки под дождем. Он поцеловал Верону и рассказал ей, что встретился с Темпестом и пригласил его позавтракать завтра с ними.
   -- Лучше позови его обедать сегодня, -- лениво предложила Верона. -- Завтра будет такая суета.
   Карди опустился в глубокое кресло подле кушетки и, заглядывая не без тревоги Вероне в лицо, объяснил:
   -- Видишь ли, я думал -- раз мы все уезжаем завтра и Тото отправляется в пансион, завтрак пройдет очень томительно, и вот присутствие Темпеста... -- тянул, пока не замолчал, и, как всякий мужчина в таких случаях, не призвал на выручку свой портсигар.
   Верона обернулась и с улыбкой посмотрела на него. Улыбка была недобрая; в ней чувствовалась и холодная усмешка, и явное презрение. Она приподнялась на локте:
   -- Карди, дорогой, неужели ты до сих пор не сказал Тото?
   Карди поднялся, как большой, нервный пес. В глазах у него было выражение и недовольное, и немного вызывающее, и задумчивое.
   -- Правду говоря, не сказал. Ведь я не видел ее с самого завтрака.
   Прекрасные тонкие брови Вероны нахмурились. Она сказала ровным голосом:
   -- Риверс, пойдите скажите мисс Гревилль, что мне надо поговорить с ней. Попросите ее зайти сюда минут через пять.
   Когда Риверс вышла из комнаты, Верона снова повернулась к Карди и улыбнулась, на этот раз самой обворожительной улыбкой.
   -- Бедный мальчик! Как он изнервничался! Милый, глядя на тебя, я положительно чувствую себя чудовищем эгоизма. Ведь это я предложила отправить Тото в пансион, а теперь вижу, что ты совершенно не в состоянии вынести это, вынести разлуку с ней, и предпочитаю отказаться от моей затеи.
   Карди уже стоял на коленях подле кушетки, припав темноволосой головой к белому плечу Вероны.
   -- Ты -- ангел! Я... ты так изумительно все понимаешь, угадываешь. Да, это глупо с моей стороны, это слабость, я знаю, но мне кажется жестоким в отношении крошки отправить ее так... вдруг... ведь она считала, что уже покончила с уроками и ученьем.
   Поверх его головы Верона устремила странно внимательный взгляд на потоки дождя. Она думала.
   И немного погодя сказала, на секунду прижавшись щекой к волосам Карди:
   -- Милый, мы пересмотрим заново наши с тобой планы, и ты придумаешь какую-нибудь поездку втроем: надо чем-нибудь вознаградить бедную крошку Тото за то, что она осталась без гувернантки -- она, верно, чувствует себя одинокой. Если бы я догадалась вчера или хотя бы сегодня поутру, что ты испытываешь, если бы я поняла вовремя, что придется изменить планы нашего ближайшего будущего, я бы ни за что не отпустила эту несчастную старуху. Видишь ли, когда мы с тобой толковали, мы были так поглощены друг другом, но теперь...
   Карди приподнял голову.
   -- Нет, -- горячо заговорил он, -- пусть будет все так, как было решено. Я сам виноват: глупо было не сказать тебе сразу, что я чувствую. -- Выражение глаз его изменилось; полные обожания, они улыбались ей. -- Радость моя, я так был полон тобою! Я представлял себе, как мы странствуем снова вдвоем -- второй бесконечный медовый месяц...
   Верона закрыла глаза, не выдержав его взгляда, но вложила в его руку свою.
   -- Можем ли мы отказаться от этого? -- шепнула она. -- Разве нет и у нас права на жизнь? Пусть же Тото уедет месяцев на шесть, милый, и мы осуществим свои планы... А может быть, это так эгоистично с моей стороны, что ты возненавидишь меня потом? Я знаю, что такое для тебя Тото, знаю, что она была для тебя всем тогда, когда я -- по вполне понятным причинам -- в счет не шла. Но, милый, теперь, когда моя жизнь принадлежит тебе, теперь, когда наш второй брак кажется настолько жизненнее, чудеснее, чем какой-либо другой...
   Уста к устам Карди клялся Вероне, что лишь она одна идет в счет, что он недостоин такой любви.
   Осторожный стук в дверь Риверс; звонкий голос Тото:
   -- Можно войти?
   Не успела она переступить через порог, как Карди сказал, стоя спиной к окну, так, что лицо его оставалось в тени:
   -- Девочка, мы с мамой решили отправить тебя на некоторое время в Париж, в школу, для завершения твоего образования...
   -- В школу?.. -- перебила Тото, явно не веря своим ушам. -- О, но это же... невозможно... совершенно невозможно, дэдди! Ведь мне семнадцать лет!
   Она слегка отодвинулась назад и крепко стиснула руки. Наступило молчание, которое прервал воркующий голос Вероны.
   -- Милое дитя, в семнадцать-то и поступают к мадам Ларон. Ты будешь ездить верхом, ходить в театр, в оперу, танцевать и слушать кое-какие лекции. В твои годы ты уже сумеешь извлечь из всего этого пользу для себя. Завидую тебе.
   Тото в миг преобразилась: глаза потемнели на бледном лице, золотые кудри рассыпались, когда она резко повернулась к матери.
   -- Вот, по крайней мере, правдивое слово, -- очень звонко проговорила она, -- вы действительно завидуете мне. Вы ревнуете, потому что дэдди меня любит, потому что я люблю его, потому что я вообще существую тут, подле вас, вы...
   -- Тото! -- громко крикнул Карди. Но Тото уже нельзя было остановить:
   -- Почему бы маме не выслушать раз в жизни правду? А правда -- вот она: она хочет отделаться от меня, вы оба хотите. И знаете это в глубине души. -- Она направилась к дверям. -- Мне, вероятно, придется уехать завтра?
   Она вздернула головку, и широко раскрытые глаза спокойно и горько смотрели на тек двух.
   Верона невозмутимо ответила:
   -- Да, поездом в два сорок пять. Мы едем все вместе до Берлина, дальше ты поедешь с Риверс.
   Тото коротко рассмеялась, секунду помедлила и вышла из комнаты.
   Верона обратилась к Карди со слезами на глазах:
   -- О, милый, что я наделала! Какая ошибка с моей стороны! Я оттолкнула Тото... из чистейшего эгоизма. Мне так трудно было отказаться от нашего медового месяца, и я искренне думала, что пребывание в школе пойдет ей на пользу. И вот что вышло!
   -- Ты вела себя изумительно, -- сказал Карди, -- но Тото... -- добавил он сердито и вышел из комнаты. Верона прислушалась. Вот открылась и закрылась дверь в комнату Тото. Тогда она с легкой усмешкой потянулась за своим романом и снова принялась за прерванное чтение.
   Придя к себе, Тото упала в изнеможении на кровать, но дверь распахнулась и в комнату влетел Карди.
   Она вскочила и посмотрела ему прямо в лицо.
   -- Послушай, -- крикнул он, -- ты была невозможно груба с матерью, ты должна просить у нее прощения!
   -- Я не стану просить прощения, дэдди, -- задыхаясь, ответила Тото. -- Не стану. То, что я сказала, -- правда, но ты... ты так ужасно безволен, что тебе неприятно сознаться самому себе. Сейчас мне все равно, сердишься ты или нет. Хотя бы ты больше никогда не захотел говорить со мной. Позже будет, верно, не все равно. Но сейчас я сама так сердита, так обижена, что думать ни о чем не могу. С того самого дня, как ты привез сюда маму, все изменилось. Я знала, что потеряю тебя, еще до того, как ты вернулся, но я все-таки думала, что ты будешь... мил со мной... хоть и не такой, каким был раньше. Но ты обо мне почти и не вспомнил. Я понемногу привыкла бы, если бы мне хоть что-нибудь оставили... Но у меня отняли все, все... Отослали Скуик, потому что мама заранее решила отправить и меня... в школу. Отъезд Скуик облегчил задачу. Теперь дорожка расчищена, и мне остается идти по ней. Вот и все.
   Карди глубоко засунул руки в карманы. Лицо его побелело, а губы под короткими усами сжались в ниточку.
   Минутку он молча смотрел на Тото, потом повернулся и вышел из комнаты.
   Когда дверь захлопнулась, Тото позвала:
   -- Дэдди!
   Карди заколебался на мгновение... и пошел дальше, -- обратно к Вероне.

Глава VIII

   Карди осторожно объяснил Темпесту по телефону, что положение немножко изменилось, и его просят не завтра к завтраку, а сегодня к обеду.
   -- Очень благодарен, -- ответил Темпест.
   Когда он пришел, Верона и Карди ждали в гостиной, где был разведен небольшой огонь и стояли коктейли. Тото опаздывала.
   Она спустилась вниз в своем черном платье, с пучком белых гардений на плече, и выпила коктейль.
   -- Ведь вам, наверное, известно, что я, покончив уже с ученьем, снова уезжаю завтра в школу, а мама и дэдди, давно покончив с семейным счастьем, снова отправляются в свадебное путешествие? "Ну, не забавный ли мы народ?" -- как говорят в Нью-Йорке.
   Темпест смеялся, держа ее за руку; ему нравился в ней этот задор, в котором -- он это понимал -- было гораздо больше смелого вызова, чем просто ребяческой дерзости.
   Он сказал, беря у нее из рук стакан:
   -- А что же будет с моими друзьями? С кем они останутся?
   -- Скуик не могла расстаться с Ионафаном, -- ответила Тото. -- Есть какая-то ассоциация между коленями и пекинской собачкой, правда? Саула я хочу отдать Чарльзу Треверсу, пока не смогу взять его к себе. А Давид -- хотите взять Давида?
   Она подняла на него глаза, и он ясно прочел в них просьбу.
   -- С радостью, -- поспешил он сказать. -- А затем, если позволите, я временно помещу его у моего друга-датчанина, владельца крупного поместья близ Выборга. Там прекрасная охота, которая Давиду, наверное, придется по вкусу.
   -- Очень любезно с вашей стороны, Ник, -- вмешался Карди, -- но боюсь, мы злоупотребляем вашей добротой.
   -- Дэдди хочет перекладывать свою ответственность на других, не причиняя в то же время никому никаких хлопот, -- засмеялась Тото.
   Темпест вторил ей; трудно было устоять; раньше он не замечал, как Тото находчива и остроумна. Он спокойно спросил ее:
   -- Вы сегодня, кажется, опасны?
   -- Только естественна, -- ответила Тото, -- как все мы. По моим наблюдениям, достаточно быть естественным, чтобы добиться того, что тебе нужно. Только люди, которые вечно тревожатся, как бы не задеть других, получают в конце концов -- как выразился бы Бобби -- по загривку.
   -- Уж не предстоящий ли отъезд в Париж оказал на вас такое влияние? -- осведомился Темпест.
   -- Нет, мысль о Париже не могла оказать никакого влияния, потому что пока я просто-таки не могу осознать всего значения этой перемены. Видите ли, я никогда не была в школе... то есть в закрытой школе, вдали от дома.
   -- Ну, это не так плохо, -- проговорил успокаивающе Темпест, а про себя подумал: "До чего она будет томиться там!"
   Он попытался представить себе Тото сидящей за длинным столом с дюжиной других семнадцатилетних девушек -- девушек, которые от ровной и однообразной семейной жизни перешли к ровной и однообразной пансионской жизни. Они не скитались по Европе одиннадцать лет, они не катались верхом, не плясали, не учились в каждой столице понемножку, их не баловали с утра до ночи, не баловал человек щедрый, с широкими замашками, человек, который жил с небрежной грацией, что само по себе заменяло целую систему воспитания. Из виллы в голубом и золотом Сорренто, из апартаментов в Вене и Будапеште, в Париже, Гамбурге и Риме -- попасть в тесный пансион, в рамки узкой дисциплины и духовного убожества!..
   -- О чем это вы задумались, скажите, пожалуйста? -- спросила Тото.
   -- Я думал о вас, -- был ответ.
   Глаза их встретились на мгновение. Темпест выдержал ее взгляд и вдруг увидел, что нежная краска медленно заливает стройную белую шейку Тото. Сердце его бешено забилось, и он отвел глаза.
   Он упорно смотрел в сторону, упорно разговаривал с Карди и Вероной, но все время ощущал близость Тото.
   Позже, когда Верона и Тото вышли и они вдвоем с Карди непринужденно болтали за стаканом вина, он ловил себя на том, что снова и снова возвращается к моменту, когда взгляды их обнялись, пытался разобраться в этом.
   Сейчас, как и раньше, с первой встречи с Тото, он чувствовал, что его влечет к ней и что вместе с тем в душе шевелится смутное чувство стыда. И, отдавая себе отчет в своем увлечении, он в то же время понимал, почему не должен увлекаться.
   Тото, в конце концов, ребенок, и ребенок очень неосведомленный.
   Но именно поэтому разбудить ее было бы изумительно!
   От этих мыслей его отвлек голос Карди.
   Тот подошел к больному вопросу, бросив недовольным тоном, не вынимая изо рта сигары:
   -- Может быть, и в самом деле эта затея со школой -- ошибка?
   Карди нагнулся вперед. Сегодня он выглядел старше обычного; морщинки залегли вокруг ясных глаз. Он говорил очень медленно, уставившись в блестящую поверхность стола:
   -- Скажи мне кто-нибудь полгода тому назад, что случится то, что случилось, я рассмеялся бы ему в лицо. Я был уверен, что уже справился с тем, что разбило мою жизнь. Как я был глуп! Мужчина не может забыть женщину, раз он расстался с ней, продолжая любить ее. А я расстался с Вероной, любя ее до безумия. И она это знала, оттого и позвала меня снова. Как медленно ползли поезда и пароходы, когда я ехал в Лондон, Ник! За время моего переезда -- четырнадцать лет разлуки стерлись. Их словно не бывало. К Вероне спешил опять юный влюбленный. Не умею объяснить, но это так. И с той поры, кто бы ни становился на пути, возбуждал во мне только раздражение. Трусливо, недостойно, если хотите, но это так. Устраиваться по-семейному казалось нелепо. Это связывало бы по рукам и по ногам. Мужчина должен постепенно развивать в себе отцовские чувства; меня же исключительные обстоятельства вдруг сделали отцом, и теперь, в нормальной обстановке, я оказался не на высоте.
   Он вскочил на ноги так стремительно, что стаканы перевернулись.
   -- Довольно. Пойдем к ним. Он смотрел на Темпеста.
   Тем временем подошли Бобби и Чарльз Треверс; Бобби разглагольствовал, оплакивая отъезд Вероны.
   -- Без вас здесь будет ад настоящий, -- жалобно кощунствовал он.
   Верона улыбалась ему. Освещенная огнем камина, она казалась очень молодой и необычайно золотой. Бобби смотрел на нее с обожанием. Она же перевела взгляд на Темпеста и слегка нахмурила брови.
   -- Посидите возле меня, Ник, -- подозвала она его и немного подвинулась, освобождая ему на диване место рядом с собой.
   Темпест сел, зажав руки между коленями и обернувшись к Вероне в профиль.
   -- Ник!
   -- Верона!
   Он глянул на нее с усмешкой.
   -- Вы считаете меня очень жестокосердой и очень упрямой?
   -- Я считаю, что у вас голова Венеры и что вам безраздельно принадлежат сердца всех, попадающих в поле вашего зрения!
   -- Лестно, но неубедительно! Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
   Темпест засмеялся.
   -- Отвечу вопросом на вопрос. Когда мать не бывает матерью?
   Верона вскинула белые веки и заглянула в его веселые, немного дерзкие глаза.
   -- Никогда не умела разгадывать загадки.
   -- О, это не загадка. Ответ -- вывод, сделанный на основании фактов. Сказать?
   Он нагнулся, взял ее руку и, целуя, шепнул:
   -- Когда она жена.
   Он выпрямился, постоял, с улыбкой глядя вниз на Верону, затем с легким поклоном отвернулся и перешел через комнату к Тото.
   Верона провожала его глазами, и выражение в них было странное.
   Она прислушивалась к голосу Темпеста, но он проговорил что-то быстро и вполголоса, после чего вместе с Тото вышел на веранду.
   Верона вытянула на диване маленькие ножки в атласных туфельках, запрокинула голову и улыбнулась Бобби, для которого ее диван, как магнит для иголки, имел неотразимо притягательную силу.
   В саду было прохладно и темно; пахло дождем, вверху слабо шелестели листья, напившиеся после долгой засухи; плеск волн доносился едва слышно, сливаясь с шорохом листьев и лепестков.
   Темпест предложил Тото сходить за Давидом, но, выйдя в темный пахучий сад, остановился; его сигара горела красной точкой.
   Тото сказала нерешительно и совсем тихо:
   -- Сюда надо идти...
   И услыхала голос Ника:
   -- Не надо никуда идти пока... Побудем здесь. Из освещенной комнаты плыла музыка. Верона пела: "Четыре утки на пруду..." Слова неслись во мраке, одно за другим, безукоризненные, божественно модулированные.
   И вдруг, когда музыка оборвалась, Тото сказала:
   -- Я буду помнить... сегодняшний вечер... годами... со слезами вспоминать... этот смешной садик. Сегодняшний вечер проводит границу -- за ним начинается для меня новый мир.
   -- Год пройдет быстро, -- ответил Темпест и тут же готов был избить себя за банальную фразу, так как почувствовал, что Тото тотчас "ушла" от него, спряталась в себя и, как он предвидел, уже чужим голосом спросила:
   -- Не пойти ли нам отвязать Давида?
   Они пошли в темноте, к которой уже привыкли, к сараю, где спал Давид.
   Двери были открыты, и они слышали, как он от радости колотил по земле хвостом, узнав шаги Тото.
   В сарайчике этом держали цветы в горшках, и теплый воздух был насыщен запахом гвоздики и фиалок.
   Темпест зажег золотую зажигалку, и пламя отразилось в янтарных глазах Давида и бросило серебряные отблески на его эбеновую шкуру.
   Как только Тото отвязала его, он выскочил в сад. Темпест потушил зажигалку и сказал пересохшими губами:
   -- Тото, если я... если я приеду в Париж, можно мне прийти повидать вас?
   И бурная радость охватила его, когда он услышал в ответ:
   -- Вы хотите... вы приедете? О, вы не понимаете... Я буду жить в ожидании... Когда вы приедете?
   Ему безумно хотелось сказать: "На следующей неделе". Но он хрипло выдавил:
   -- Скоро, вероятно.
   Сейчас в этом дружественном, обнимавшем их со всех сторон сумраке, в сладком аромате цветов ему страстно хотелось целовать Тото, разбудить в ней чувство, вызвать ответ на его властное желание.
   Он протянул руку и коснулся ее руки -- такой маленькой, такой прохладной.
   И быстро отдернул руку.
   -- Пойдемте. Я думаю, надо идти. Мы с Давидом пойдем домой пешком.
   Тото не отвечала. Она вышла из сарайчика, подозвала Давида, и Темпест пошел вслед за ней к веранде.
   -- Проститесь со мной здесь, -- резко сказал он вдруг.
   Тото мигом обернулась.
   -- Спокойной ночи, -- шепнула она.
   Легким изящным силуэтом вычеканилась она на оранжевом овале освещенного окна. Темпест остановился поодаль.
   -- Спокойной ночи, -- сказал он, стараясь справиться со своим голосом.

Глава IX

   Гостиная была вся крем и каштановая, с фаянсовой печью, на изразцах которой, среди гиперболически разросшейся неправдоподобной листвы, пышно расцветали розы такого оттенка, какого природа никогда не знала и, надо надеяться, не узнает.
   Спальни были каштановые с зеленым, удручающе скучные и прибранные, с паркетными полами, так сильно натертыми, что каждый квадратик пола в потенции был западней, грозившей смертью.
   По углам красовались кудрявые папоротники; все в общем было безукоризненно, -- ни единого пятнышка нигде, -- и все было скучно; скупо расставленные по полкам книги принадлежали к типу литературы "для молодых девушек", по происхождению француженок, -- самой безвредной и ненужной литературы в целом мире.
   -- Я никогда не была типичной jeune fille, -- убежденно уверяла Тото Викторин, -- и не встречала ни одной, пока не попала сюда.
   -- Вы и не могли встретить, -- соглашалась Викторин, -- и мне не случалось. В Англии они произрастают сейчас лишь в деревне, как продукт полевой культуры. Война либо окончательно загнала их в глушь, либо вывела на свет Божий. Сама я тоже никогда не была похожа на здешних девиц. Когда война началась, я была еще совсем ребенком, и она не могла, конечно, захватить меня так, как Колетт, мою старшую сестру, -- это сокращение от Шарлотты. Но и на меня война оказала влияние: с шестнадцати лет я уже перестала спрашивать позволения, научилась управлять автомобилем, получила шоферский аттестат и стала работать шофером-добровольцем на военные нужды. Дэдди был в Месопотамии, мамми ухаживала за ранеными -- одно другого стоило в смысле контроля надо мной. Ну и повеселилась же я, милая! Если бы не томящий страх за дэдди и за Джоффа, по мне, пусть бы война продолжалась без конца! Но война кончилась, и дэдди вернулся, и только взглянул на меня -- крышка! Вспомнил про школу, где пребывали когда-то мои тетки -- про эту дыру, и вот я здесь! По внешности, надо полагать, настоящая jeune fille, а по духу и по взглядам -- не сказала бы! Благодарю покорно! Вот вам моя история -- частично! А ваша?
   -- О, ничего особенного! -- сказала Тото, закуривая папироску. -- Просто... просто подоспело время, когда мне надо было закончить свое образование. Это все.
   Викторин прищурила свои сапфировые глаза и разразилась хохотом.
   -- Уклоняетесь от истины, милая! Вы та девушка, отец которой женился на своей жене или сделал что-то в этом роде, такое же смешное! Колетт знакома с вашими или имеет общих знакомых. Во всяком случае, это так, да?
   Тото вся вспыхнула и, затянувшись от волнения, хотя терпеть не могла затягиваться, проговорила:
   -- Но ведь каждый женится на своей жене?
   Викторин блаженно смеялась:
   -- Женится раз, ягненочек, поневоле, но такие, что проделывают это дважды, -- большая редкость! Раз обжегся, в другой не потянет -- так бывает почти со всеми! Вот почему ваш случай так прославился.
   Тото смотрела на нее; девушек она знавала немного, и изо всех этих jeunes fills одна Викторин, казалось, обладала тем бесценным качеством, которое большинство из нас, за неимением лучшего термина, определяет словами "человечность". Ее задели чрезвычайно откровенные выражения Викторин, но в то же время она понимала, что та вовсе не хотела быть дерзкой.
   Викторин представляла для нее величину неизвестную, совсем новую разновидность и вызывала в ней смешанные чувства; до сих пор у нее никогда не было подруг; все приятные знакомства завязывались легко, но на короткий срок; случалось, в каком-нибудь отеле, где она останавливалась с Карди, тот встречал старого друга и при друге была дочь; проходило несколько дней, несколько недель, новые знакомые уезжали, и Тото забывала их.
   Но с Викторин приходилось войти в более тесный контакт, ведь они жили в одной комнате.
   Викторин была чуть постарше Тото; очень миниатюрная, она была скептична, великодушна и забавна, говорила обо всем решительно, а испытала, в сущности, очень немного; любила сильные выражения.
   Тото скоро узнала, что термин "насквозь гнилое" применяется одинаково к нелюбимому блюду, к погоде, к людям, к политике и к температуре воды в ванной; когда Викторин говорила: "вот это был номер" -- речь могла идти и о какой-нибудь ссоре, и о театральном представлении, и о вечеринке, на которой она была в минувшие, окруженные для нее. теперь золотым ореолом, довоенные дни.
   Она носила очень дорогие и очень простые платья, которые надевались прямо поверх шелковой рубашки и шелковых панталон -- больше ничего, -- и шелковые чулки подворачивала пониже колен.
   -- Довольно одной ленточки, чтобы скрепить все то, что на мне надето, -- говорила она иногда Тото, -- ничего больше не требуется, милая!
   Она при Тото ходила взад и вперед по комнате в виде изящной статуэтки из слоновой кости, ничуть не смущаясь этим.
   Скуик воспитывала Тото в старинных правилах, и хотя теперь Тото -- в угоду современности и после брошенного Викторин замечания: "Да на вас целый стог одежды, милая!" -- отказалась от лишнего ярда шелка, именуемого "нижней юбкой", она все же заворачивала стройное тело в пеньюар, когда причесывалась.
   Викторин, разумеется, в отношении прически строго следовала велениям моды, волосы вообще стригла коротко, а сейчас маленькая головка была совсем почти оголена.
   -- Джонни с ума сошел бы, -- сообщила она как-то вечером Тото, уже лежа в постели; перед этим полдня ушло у нее на "прореживание" волос; вместо прежних чудесных густых волос теперь на голове у нее оставалась лишь реденькая шелковая шапочка.
   -- Тото!
   -- Да?
   -- Вы не спите?
   -- Нисколько.
   -- Хотите, поговорим?
   -- Если вы хотите.
   -- Хочу, я должна говорить. У меня сегодня прилив.
   -- Прилив?
   -- Прилив тоски по Джонни. Это со мной бывает. Я чуть с ума не схожу тогда оттого, что не могу его видеть. Меня услали из дому, потому что дэдди узнал... мне тогда было все равно; за неделю до того Джонни уехал в Румынию, где он должен был пробыть два года. Два года надо было чем-нибудь заполнить, и мне было безразлично -- где ни жить, раз я не могла быть подле него. Вы понимаете, Тото?
   -- Да.
   -- Можно мне посидеть у вас на кровати и подержать вас за руку?
   В обычно ровном голосе Викторин сейчас звенела какая-то новая, странная и резкая нотка. Тото поднялась на кровати.
   -- Идите сюда, -- позвала она крошечную фигурку, метавшуюся в темноте.
   Викторин скользнула к ней в кровать, улеглась рядом и всунула горячую, маленькую ручку в прохладную руку Тото.
   -- Началось это шесть месяцев тому назад, нет -- восемь. Я встретила Джонни на вечеринке. Он огромный, он был чемпионом бокса в армии и флоте. Рот у него волнистый, и от этого он иногда кажется ужасно молодым, а на самом деле ему уже почти тридцать лет. В первый раз мы поцеловались просто для смеху -- знаете как это бывает, но вышло вовсе не смешно, я сразу почувствовала, только не умела объяснить. А следующий раз, когда встретилась с Джонни, слова не могла сказать. Чувствовала себя преглупо и старалась не попадаться ему на глаза. Но сама не могла не смотреть на него, и тут я поняла...
   Поняла, потому что мне вдруг стало так страшно дорого все, что имело к нему отношение: такие глупые мелочи, как фасон его воротничка, и то, как растут у него волосы на затылке, в этой впадинке, -- ужасно хотелось тронуть ее пальцем. И знаете он почувствовал и обернулся. Тото, когда я совсем-совсем состарюсь, так, что позабуду уже имена людей и меня станут каждый день раздевать и одевать и укладывать спать, я буду помнить, как все во мне задрожало, когда я встретилась взглядом с Джонни. Будто я разом и умирала, и жила тысячу жизней. Вся комната заволоклась золотистым туманом, я видела только глаза Джонни. Слышала, что сердце громко-громко колотится, а внутри все пело. Позже Джонни сознался мне, что и он чувствовал то же самое. Мужчины, Тото, ужасно все переживают, дрожат, как и мы. Джонни уж какой тренированный, а когда обнимал меня -- если я вдруг схватывалась руками за его воротник, как за спасательный пояс, или неожиданно целовала его в губы, -- он весь бледнел и закрывал глаза. Самые божественные поцелуи с закрытыми глазами, правда? Мы с Джонни часами так целовались, наверху в классной комнате, куда никто не ходил, или в его автомобиле.
   И вот вдруг -- трах! -- Дэдди дознался! Не думаю, чтобы он был против Джонни. Он знает всю семью Холуэй. И не потому он рассердился, что Джонни беден -- почти все мужчины бедны, теперь, по крайней мере. Он рассердился оттого, что мне шестнадцать лет, а Джонни тридцать. Вот был номер! В конце концов Джонни написал мне, что дал слово два года не видеться со мной и не писать мне. Я ни минуты не задумалась, когда получила это письмо. Я знала, где он живет, и пошла прямо туда.
   Его не было дома, он куда-то уехал в автомобиле. И в комнате был ужасный беспорядок. Мужчины, знаете, страшно неаккуратный народ, -- куда хуже нас. Вещи Джонни были повсюду разбросаны. Я собрала их и привела в порядок, и, пока я убирала, мне казалось, что осуществилась наша сказка. У нас была любимая сказка. Мы часто рассуждали, как оно будет: будто мы женаты и бедны и Джонни надо уходить в восемь часов утра; но раньше он подает мне чай в постель, а я потом прибираю квартиру и жду его с обедом, который я для него приготовила. Я и яйца сварить не умею на самом деле, но можете быть уверены, что теперь уж я потею в Сорбонне на этих лекциях по экономике!
   Ну, так вот, мне казалось, что я по-настоящему забочусь о Джонни, и я как раз держала в руках рубашку, которую он сменил, когда он вошел. Он сказал: "Бэби!" -- сдавленным голосом, и я забыла и о его обещании, и обо всем на свете, бросилась к нему, силой разжала его руки и прижималась к нему и плакала, пока он не взял меня на руки и не уселся со мной на кровать. Тогда я сказала ему, что никогда -- никогда в жизни не откажусь от него, а если он откажется -- убью себя. Он только баюкал меня в своих объятиях и все повторял: "Бэби! О бэби!" Тут я вскочила, схватила его за уши и хорошенько тряхнула. "Джонни, ты должен что-нибудь придумать и взять назад свое глупое обещание дэдди".
   Он пошел со мной домой, и дэдди был надутый и рассказал мне о жизни Джонни то, что я знала давным-давно от самого Джонни, а я сказала, что, будь он хоть сто раз разведен, мне это безразлично. Под конец дэдди пошел на уступки: отправил меня сюда, позволил нам переписываться и сказал, что если -- если! -- мы все еще будем любить друг друга, когда Джонни вернется, он позволит мне выйти за него замуж. Я вела себя молодцом тогда. Даже прощание вынесла храбро, но сейчас, когда все решено и остается лишь ждать, на меня находят эти приступы тоски. Начинается иногда с мотива, который я услышу на улице, или по вечерам, когда звезды дрожат на небе, меня охватывает такое отчаяние, я чувствую себя такой измученной и в то же время натянутой, как струна. Я представляю себе Джонни тут рядом, так ярко представляю себе, что дрожу, потом проходит несколько минут, и я вспоминаю, что пройдут еще месяцы, пока я приложу руку к его щеке, пощупаю, какая она крепкая, и холодная, и жесткая, если гладить против шерсти! О, Тото, подержите меня за руку минутку!
   Тото чувствовала прижавшееся к ней легкое тело, теплое дыхание Викторин касалось ее шеи, в ушах звучали отрывистые слова:
   -- Мне так недостает его... сжигает тоска... я измучилась... он часто сидел в большом кресле, а я -- на скамеечке у его ног, облокотившись о него, и он говорил, что его рука, обнимающая меня, -- это стена, а моя шея -- сад лилий. О, Тото, Тото, хочу его, хочу его!
   Она вдруг приподняла голову и почти гневно спросила:
   -- Вы разве не испытывали ничего подобного?
   В темноте, овеянная сладким запахом духов, которые употребляла Викторин, Тото при этом вопросе почувствовала, будто пламя охватило ее: "Вы разве не испытывали ничего подобного?"
   В одну минуту она знойно ощутила прикосновение руки Темпеста к своей груди и ту головокружительную сладкую истому, от которой у нее перехватило тогда дыхание.
   -- Не испытывали? -- переспросила Викторин.
   -- Не знаю... кажется, да... -- шепнула едва слышно Тото.
   Но у Викторин уже пропал интерес. Она выскользнула из кровати:
   -- Надо прочесть вам отрывок из письма Джонни. Я кладу его под подушку на ночь. Пусть старая карга видит свет, мне все равно. Слушайте, Тото:
   "Бэби! Самая крошечная и самая любимая малютка во всем мире! Письмо твое изумительно, включая и орфографию! Мы устроились здесь неделю тому назад, и я начинаю понемногу осваиваться с работой. Это письмо будет первым, полученным тобой в школе. Постарайся не скучать там, радость моя! Я стараюсь, дел буквально полные руки, -- целый день на воздухе. Я очень рад, что поехал сюда. Люблю на просторе думать о тебе. Моя крошка любимая, моя крошка любимая, мне недостает тебя каждую секунду, недостает так сильно, что большего ты и желать не могла бы. На прошлой неделе я получил очень ласковое письмо от твоего отца. Отвечаю ему с этой же почтой. Я вычеркиваю каждый день, каждый вечер (совсем по-ирландски?) в моем календаре. Заработок первых месяцев я вложил в нефтяной колодец тут поблизости. Если дело пойдет, будет для бэби колыбелька и полное приданое! Уже довольно поздно, надо кончать. Спокойной ночи, мое сердечко, моя единственная любовь! Целую тебя по-нашему".
   -- Это значит -- теми поцелуями, что все глубже и глубже забираются! -- сказала Викторин. -- О, к черту все, Тото! Жизнь коротка, что ни говори, а я теряю дни счастья!
   Свет погас, стукнула кровать, когда Викторин прыгнула на нее, потом Тото услыхала хруст бумаги и угадала, что Викторин прижимает письмо Джонни к губам.
   Унылые раздражающие звуки парижских автомобильных рожков время от времени нарушали тишину; раньше они никогда не мешали Тото спать, но на этот раз она не могла уснуть.
   "Целую по-нашему..." -- эти слова волновали ее.
   Бобби целовал ее иногда, но совсем не по-особенному, и ее это только забавляло.
   Наконец она уснула. Заря уже занималась.

Глава X

   К концу месяца Тото совсем истосковалась по дому, изнервничалась. Пансион и новая обстановка утратили даже прелесть новизны. Викторин заболела инфлюэнцей и была переведена в другое помещение, зима раньше времени пришла на смену осени, и Париж, против обыкновения, оделся туманом.
   Жизнь постоянно на людях, полная невозможность остаться одной так действовали Тото на нервы, что это начинало отражаться на ее здоровье. До сих пор она всегда свободно распоряжалась своим временем, здесь же все было заранее распределено -- с точностью до одной минуты, в установленное время надо было разговаривать и отвечать, хотя бы не было к этому ни малейшего желания. Писать Карди удавалось не часто, так как он с Вероной все время переезжал с места на место. И все свои надежды Тото возлагала на то, что, согласно своему обещанию, он как-нибудь завернет в Париж.
   И вот однажды вечером, в туманный пронизывающий день, пришло от него письмо, в котором говорилось:
   "Не везет, -- мы не попадем совсем в Париж, -- уезжаем вместо этого в Нью-Йорк с целой кучей народа: твоя мать прихворнула и находит, что морское путешествие скорее всего поможет ей поправиться. О том, чтобы зимовать здесь, она, разумеется, и слышать не хочет. Возможно, что мы доберемся и до Южной Америки".
   "О том, чтобы зимовать здесь, она и слышать не хочет", -- прошептала Тото, глядя в окно на уныло бредущую толпу, на уныло садящийся туман, на мокрую улицу, мокрые иззябшие дома.
   А сейчас всего ноябрь, начало ноября, и они не вернутся раньше примерно марта.
   Полгода почти.
   Она думала о том, как медленно проходит здесь время, не проходит -- тащится. Викторин уедет домой на три месяца, как только поправится. А кроме Тото, она у мадам Ларон единственная воспитанница-англичанка.
   Тото пришла в голову блестящая мысль.
   Она побежала просить позволения послать телеграмму отцу, который отплывает в Америку.
   Одной из учительниц было поручено сопровождать ее. Тото телеграфировала:
   "Пожалуйста, пожалуйста, разрешите мне поехать к Скуик до вашего возвращения. Тото".
   Весь следующий день она с часу на час ждала ответа, на второй день рассчитывала найти телеграмму среди поданных ей писем. Ничего. Целыми днями она ждала, надеялась, приходила в отчаяние и с вечера снова начинала надеяться.
   Неделю спустя ей вернули ее телеграмму: она не была вручена, так как не удалось установить местопребывание адресата.
   И в тот же день приехал Джонни Холуэй.
   Когда он вошел, Тото сидела в гостиной, безнадежно зубря французскую грамматику под руководством одной из преподавательниц; она говорила по-французски почти безукоризненно, но и не подозревала, что существует грамматика. Сейчас она с трудом пробиралась по ее дебрям, смутно отдавая себе отчет в бессмысленности затеи: заучивать наизусть правила, с которыми она практически давно освоилась без всяких усилий.
   Холуэй был крупный мужчина, не имеющий ничего общего с тем образом его, который создало воображение Тото; красива в нем была мощная фигура, а лицо подкупало живостью и даже задорностью выражения; очень смуглый, не очень хорошо одетый, он, по мнению Тото, совсем не отвечал тому типу мужчин, который должна была бы выбрать Викторин. Тото рисовала себе обожаемого Джонни в духе Бобби Уолкера -- одним из несметной рати юнцов, безукоризненно одетых, идеально выбритых, покупающих свои галстуки лишь у такого-то, свои жилеты там-то и знающих Bmirlington Arcade лучше, чем собственное имя.
   На Холуэе рубаха была, конечно, не по особому заказу -- довольно было взглянуть на мягкий воротничок, -- и синий костюм не сидел как влитой. Взгляд его мимоходом задержался на Тото, затем он повернулся и раскланялся перед входившей мадам Ларон.
   Он вручил ей письмо и на довольно сносном французском языке, хотя и не без запинок, объяснил, что ему поручено как можно скорее отвезти мисс Керр домой.
   Мадам Ларон начала с того, что Викторин была больна.
   -- Больна? -- резко вырвалось у него.
   -- Но уже поправляется, -- продолжала мадам Ларон тем же ровным тоном. -- Я пошлю за ней.
   Викторин вошла совсем неподготовленная и увидала Холуэя.
   У нее вырвался хриплый возглас, она зашаталась. В одну секунду Холуэй был подле нее и подхватил ее на руки, не обращая внимания на присутствующих.
   Держа ее на руках, как ребенка, он обратился к мадам Ларон:
   -- Меня ждет внизу автомобиль. Я заберу Викторин с собой позавтракать, если позволите. Позже мы заедем за ее вещами.
   Они сидели в автомобиле, раньше чем мадам Ларон успела запротестовать.
   Вернулись они в сумерки с розами и шоколадом для Тото и просили отпустить ее пообедать с ними.
   -- Мсье Холуэй -- жених Викторин, -- объяснила мадам Ларон еще за завтраком. -- Он приехал из Румынии, где ему очень повезло в делах.
   Викторин сообщила Тото головокружительную, божественную новость, пока они одевались к обеду:
   -- Это так необычайно, что просто неправдоподобно, а все-таки -- правда! Через месяц наша свадьба. Ты должна непременно приехать. Я это устрою. О Тото, представь себе! Рудник -- нет, не рудник, нефтяной фонтан -- или еще иначе: Джонни купил участок земли, а там оказалась нефть -- никто не знал, -- и теперь эта земля стоит кучу денег. И вот Джонни там все наладил, помчался домой, повидал дэдди, получил его согласие и -- сюда! Мы сидели сегодня у него в комнате, в отеле. Тото, понимаешь, я буду его, совсем его, а он -- совсем-совсем мой! Мы с тобой не дурочки; нас смородиновым кустом не проведешь. А может быть, война обострила нашу чувствительность. Может быть, в прежние годы девушки чувствовали то же самое, да не умели выразить. Но, мне кажется, брак в целом -- делить жизнь с человеком, иметь от него детей -- это... это божественно хорошо. Иметь право думать, глядя на человека: он мой -- и знать, что другие все знают. Я хочу принадлежать Джонни, пусть делает со мной, что хочет... А свадьба... подумай, сколько радости! И под конец... мы с Джонни удерем потихоньку, удерем вместе, уйдем в жизнь... навсегда!
   Холуэй заехал за ними, и они поехали вместе в Кафе де Пари, где заняли отдельный столик перед длинными рядами крытых красным плюшем кресел.
   Холуэй говорил умно, был обходителен, улыбался радостной, счастливой улыбкой.
   -- Жаль, что я не достал четвертого, -- сказал он Тото. И Тото догадалась: предложила ему пойти танцевать с Викторин.
   -- О нет, право, нет! Боюсь, что ей вредно, -- запротестовал из любезности Холуэй.
   -- Ничуть не вредно, -- откровенно заявила Викторин.
   Они пошли танцевать, а Тото смотрела по сторонам, и в душе у нее поднималось страстное желание вернуться к жизни, к той жизни, которую она всегда вела. "Я хочу быть свободной. Я хочу быть свободной! Я тоже хочу счастья!" -- звенело у нее в мозгу.
   -- Пойдемте танцевать, -- попросил Холуэй.
   -- Иди, иди, -- уговаривала Викторин, сияя счастьем.
   Один только танец -- выполнение долга вежливости, -- Тото знала это прекрасно, но стройные ножки выделывали знакомые па. Обойдя зал, они с Джонни вернулись на место. Кончено.
   Она чувствовала себя всем чужой, оторванной; на обратном пути, в автомобиле, глаза у нее были полны слез, а Викторин в объятиях Джонни прижималась щекой к его щеке.
   Позже, у них в спальной, только и было разговоров о планах на будущее, о счастье, которое пришло таким чудесным образом! -- Ведь это чудо, Тото, правда?
   На другой день они уехали, и Тото осталась одна, одна со своим одиночеством, которое зловещей тенью неотступно преследовало ее по пятам.
   Бесполезно было телеграфировать Скуик; телеграмма из Вены стоила бы миллионы.
   Но от Скуик неожиданно пришло письмо, написанное на самой дешевенькой бумаге карандашом.
   Видно, Скуик никак не могла примириться с мыслью, что придется провести Рождество без ее маленькой. "Это первое Рождество за двенадцать лет, что мы проводим врозь, крошка моя дорогая".
   Бедная Скуик, очевидно, тонула в потоке сентиментальности, воспоминаний и тревог за ребенка, который стал для нее родным, неотъемлемой частью ее существования.
   А в Вене, видимо, было очень холодно, и желающие учиться у Скуик были очень редки.
   С той же почтой Тото получила от Карди чек на пятьдесят фунтов.
   Чек решил вопрос.
   Письма пришли в пасмурный сырой день, когда Тото, изголодавшейся по свету, по краскам, по милым домашним вещам, пансион -- больше чем когда-либо -- представлялся юдолью отчаяния.
   Даже ее платье гармонировало сейчас с окружающей ее серенькой жизнью: за исключением воскресений и праздников, все jeunes fills, порученные попечению мадам Ларон, ходили в коричневых кашемировых платьях -- своего рода форме, напоминающей о монастыре.
   Тото долго смотрела в окно, потом подошла к зеркалу и стала разглядывать себя.
   "Я безобразно худа, -- бесстрастно рассуждала она, -- и иногда не прочь была бы слегка подвести глаза -- это декоративно, естественные круги под глазами производят жуткое впечатление. О! Хорошо бы уйти куда-нибудь! иметь кучу свободного времени, которое нечем заполнить! О, хорошо бы перенестись туда, где солнце светит, где люди смеются и никто, кажется, ни над чем не задумывается, -- не то что здесь, где вечно все размышляют о пустяках, волнуются из-за подгоревшего пудинга, смеются тому, что ничуть не смешно, и даже не улыбаются, когда случится что-нибудь по-настоящему радостное. О, к черту! Как мне все это надоело! Сыта по горло! О! Вырваться бы отсюда! Прочь от всего этого! Еще четыре месяца? Нет, я не выдержу, не выдержу!.."
   И вдруг Тото осенила мысль, кровь прилила к бледным щекам -- они запылали.
   -- Я так и сделаю, -- прошептала она сквозь зубы. -- Я так и сделаю!
   Она отправилась к мадам Ларон и попросила разрешения съездить на несколько недель в Вену к своей старой гувернантке.
   Мадам Ларон вскинула пухленькие, тщательно наманикюренные ручки и, снисходительно улыбаясь тому, что юность может предаваться таким заблуждениям, изрекла:
   -- Это совершенно, совершенно невозможно, Гардения, дитя мое, и вы сами в этом убедитесь по зрелом размышлении.
   Она похлопала Тото по плечу, отпустила ее и снова углубилась в "Фигаро".
   Тото вернулась к себе в комнату, позвонила Селесте, горничной, которая прислуживала ей и четырем другим девицам, предложила ей сто франков за то, чтобы она доставила на вокзал чемодан с вещами, затем в условленное время в условленном месте встретилась с Селестой и успела сесть в восточный экспресс.

Глава XI

   "Наконец-то я снова живу", -- думала Тото, голодная и счастливая, откусывая кусок забавного толстого бутерброда и ласково поглядывая на баварцев в их шляпах-котелках, украшенных бантами.
   Бавария -- Вауеrn -- шипящий акцент, странные наряды мужчин, запах горячего кофе, который развозят по платформе, толпы встречающих, смех и плач, зимнее солнце, купе с плюшевыми диванчиками, горячий пол, обжигающий подошвы! Все напоминало встречу с добрым старым другом! Все было овеяно тихой радостью возвращения домой! Каждый телеграфный столб, казалось, спешил ей навстречу, шепча слова привета!
   Карди, Тото и Скуик проделали тот же путь два года тому назад. Но Тото не позволяла себе возвращаться к этим воспоминаниям. Не надо думать о Карди -- он уже не прежний Карди и не будет прежним никогда.
   -- Einsteigen! -- проревел кондуктор, и Тото, взобравшись по высоким ступенькам, уселась в своем уголке и задумалась о власти любви все изменять и преображать.
   Пока не любишь -- ты простой смертный, один из многих, добр понемножку ко всем, рад помочь другому. Но стоит полюбить -- и ты уже весь принадлежишь одному существу, и никто больше, ни одна душа ничего не значат для тебя. С этим ничего уж не поделаешь, очевидно. Так было с Карди. И с Викторин тоже. Теперь кажется неправдоподобным, что какие-нибудь шесть месяцев тому назад Карди принадлежал ей и был как будто доволен. Но стоило Вероне позвать -- и Карди, ее и Скуик, перестал существовать.
   "А все-таки я не забыла бы Карди, даже если бы полюбила кого-нибудь, -- думала Тото. -- Никак не могла бы забыть, как чудесно нам жилось вместе. Когда у меня болело горло, например, дэдди ради меня отказался от поездки на яхте, остался со мной в Биаррице и учил меня играть на пианоле, и мы клеили с ним карусели и вырезывали человечков из коричневой бумаги, -- а ведь это было всего два года тому назад".
  
   Она вздрогнула: сосед по купе уронил к ее ногам книгу и, поднимая, рассыпался в извинениях.
   Тото улыбнулась ему, ответила несколькими словами по-немецки, заметила, что он высок ростом, белокур и чересчур тщательно одет, -- и тут же забыла о его существовании.
   А молодой человек, выйдя из купе, подошел в коридоре к другому -- по фигуре и общему виду его двойнику -- и сказал, выпуская дым своей папиросы через нос:
   -- Англичанка или американка, но не из породы Эмм, дорогой, -- за мной пять крон!
   Оба раскатисто захохотали, затем тот, что был помоложе, высказал предположение:
   -- Из той проклятой Комиссии, наверное. Секретарь, пожалуй. А шляпа у нее все-таки парижская!
   -- Пока не угасла последняя искра жизни, есть надежда, -- поддразнил его приятель. -- Раз налицо парижская шляпа, есть шанс.
   -- Так или иначе, -- серьезно сказал Аксель Штром, -- такое лицо не забывается. Я тотчас узнаю ее, если встречу. А едет она в Вену! Я узнал у контролера.
   Он был настолько заинтересован, что этого хватило ему на весь скучный переезд до Вены, длившийся еще целый день. А когда поезд остановился на венском Hauptbahnhof, любопытство его разгорелось с новой силой.
   Они с Эрнестом ездили в Париж поразвлечься, и о возвращении своем никого не известили; никто их не встречал, поэтому Аксель имел полную возможность всецело посвятить себя наблюдениям над Тото.
   -- Один чемодан, ничего больше, -- сообщил он Эрнесту. -- Секретарь, конечно. Никто ее не встречает. Ох, эта Комиссия! Держу пари, что она отправится в "Бристоль", -- все они там останавливаются, и Комиссия работает в большом зале.
   Он ринулся вперед, чтобы подслушать, какой адрес назовет Тото шоферу, и вернулся к менее впечатлительному посмеивающемуся Эрнесту с информацией:
   -- О, небо, она едет на Марктгассе, братец!
   -- Да пусть ее, -- добродушно уговаривал Эрнест, -- пусть едет, куда хочет! Поедем и мы по домам!
   -- Одну минутку! -- взмолился Аксель. -- Я только запишу адрес в записную книжку. Ну, теперь готово -- вперед, друг!
   Вена сияла, Вена смеялась, Вена музицировала, низложенная и обездоленная столица; город, где десятки, тысяч людей молча и мужественно голодали, -- она скрывала нищету и свои лохмотья и по-старому являла миру картину веселого разгула, радушного гостеприимства, жизни, брызжущей смехом с оттенком иронического всепонимания.
   -- Там самый воздух искрится, -- говорил Карди Тото, когда они в первый раз ехали в Австрию. Вена -- маленький Париж, но без его зловещего фона. Опереточная столица, перенесенная в реальную жизнь!
   А Скуик прочувствованно вздыхала, и слезы блестели в ее голубых глазах:
   -- Ах! Вена -- родной город, моя родина! Там смеются -- оттого что счастливы, там развлекаются, но совсем безобидно!
   Все маленькие кафе были освещены и переполнены. Тото видела, проезжая, что напитки подавались военного времени, а в окнах были выставлены лишь макеты товаров, но все кругом ярко сверкало, имело праздничный вид.
   "Я обожаю это, обожаю, -- твердила про себя Тото, -- а -- еще минутка -- одна минутка -- и я подъеду к дверям дома, где живет Скуик. Дорогуша моя, я еду, еду к тебе, а ты и не знаешь... Воображаю, как заволнуешься".
   Такси свернуло в узкую боковую улицу, свернуло еще раз, выехало на трамвайную линию и, сделав резкий поворот, остановилось перед огромным многоэтажным зданием.
   -- Na! -- весело объявил шофер. -- Hier sind wir!
   Он взял чемодан Тото, донес его до лифта, который действовал автоматически, получил деньги и исчез.
   Тото увидала надпись "Frau Mayer" на карточке против шестого этажа. Она нажала кнопку под цифрой шесть. Немного погодя лифт со скрипом остановился, и она вышла у дверей Скуик. Позвонила. Долгое ожидание. Она попробовала заглянуть в щелку ящика для писем -- темно, но вдали, в конце коридора, вероятно, замерцал свет. Она похлопала по ящику. Шаги, стук двери. Наконец входная дверь раскрылась, и выглянула Скуик, с головой, повязанной теплым платком.
   Хриплое восклицание, слова:
   -- Ты... ты... -- и Тото уже в объятиях неудержимо рыдающей Скуик.
   Обнявшись, прошли они узким коридором, где Тото все время толкалась плечом в стену, в маленькую комнату, в которой, видимо, первое место принадлежало фотографии Тото; там носился запах жареного лука.
   Тото опустилась на колени подле кресла, в которое почти упала Скуик, и заглянула ей в лицо.
   -- Ты была больна и не написала мне.
   -- Теперь я здорова, -- отвечала Скуик, едва дыша, сморкаясь и беспомощно заливаясь слезами и улыбаясь сквозь слезы, -- теперь я совершенно здорова. О, моя голубка, маленькая моя, расскажи мне все. Наконец-то они позволили тебе приехать. Верно, сказали себе: "Она несчастна в этой богатой школе, а у Скуик, хоть там и тесно, и бедно, -- она будет довольна". Да?
   Тото сидела на корточках, заливаясь смехом, как дитя.
   -- Ничего похожего, дорогуша, ни капельки не похоже. "Они" -- то есть дэдди и Верона -- ничего об этом не знают, а мадам Ларон сейчас, должно быть, так выходит из себя, -- я телеграфировала ей из Мюнхена, -- что больше и слышать обо мне не захочет. Я убежала, дорогуша! Не могла вытерпеть больше ни получасика. Я просила, чтобы меня отпустили сюда на Рождество, но разрешения не получила и тогда просто собрала кое-какие вещи в чемодан и села в экспресс. Доехала очень хорошо. Родная моя, дорогая, ты понимаешь, что мы -- ты и я -- вместе, не все ли теперь равно, какая погода и все прочее!
   -- Если бы я только знала, крошка моя, -- запротестовала Скуик, плача и смеясь одновременно. -- У меня даже яйца лишнего не найдется -- яйца здесь ужасно дороги. И так как я немножко простужена, а Фари недавно получила лук -- гостинец от родных, живущих в деревне, -- то... но и масла, голубка, масла нет у меня...
   -- Все будет завтра, -- весело объявила Тото. -- И яйца, и все, что может быть полезно тебе. Я страшно богата. Дэдди прислал мне пятьдесят фунтов, они у меня в английских деньгах -- я разменяла в Париже, есть и несколько сот франков. Мы устроим себе настоящее Рождество, и будет маленькая елка.
   Она остановилась и опять опустилась на колени подле Скуик.
   -- Ты-то рада мне, да?
   Скуик перестала плакать. Она смотрела на Тото с серьезной нежностью, которая была красноречивее всяких слов.
   -- В тебе вся моя жизнь, -- очень тихо сказала она.

Глава XII

   "Грязновато немножко", -- думала Тото, разглядывая зелеными глазами простыни.
   Да и все в маленькой квартирке выглядело очень невзрачно, но при мысли о том, как Скуик, должно быть, старалась поддерживать чистоту, у Тото появлялось страстное желание как-нибудь "возместить" ей.
   Пятьдесят фунтов начали таять.
   -- Как, мясо! -- восклицала Скуик с почтением и оберегала привезенный Тото с собой кусок мыла Коти, как оберегают какой-нибудь майорат. Она чуть не расплакалась, когда привезли дрова и уголь -- основательный запас -- и дешевая железная печка так распалилась, что запротестовала -- пошел треск и ворчание.
   Как только Тото уходила, Скуик скребла, вытирала пыль, трудилась, а к возвращению Тото всегда имела наготове басню о женщине, которая приходила убирать у нее, пока в один прекрасный день Тото не вернулась раньше времени и не застала Скуик моющей полы. Это был канун Рождества, Скуик рассчитывала, по крайней мере, на два свободных часа и дала Тото ключ.
   Она залепетала, что женщина на этот раз обманула.
   Тото, сидя на столе и болтая тоненькими ножками, ответила на растерянный взгляд Скуик неумолимо проницательным взглядом.
   -- Дорогуша, до сих пор никто тебе не помогал, а теперь найдется кому помочь.
   Она соскочила со стола, схватила половую тряпку и докончила мытье.
   Позже она по секрету созналась, что спина у нее болела и рукам, разумеется, не пошла на пользу эта работа.
   Впервые в жизни она осознала, что в мире существует бедность, что многие люди действительно живут без тех вещей, какие, на ее взгляд, являются предметами первой необходимости.
   Она вскоре заметила, что не хватает некоторых вещей Скуик, которыми та особенно дорожила, -- из одежды и из небольших драгоценностей -- подарков Карди.
   И внешне Скуик уже не была пухленькой, она сильно осунулась.
   -- А где же ученики? -- спросила Тото.
   Скуик слегка покраснела: наплыва учеников, очевидно, не было; вначале, да, две английские девушки -- служащие Комиссии -- пожелали выучить немецкий язык в две недели, и, насколько Тото могла судить, не сумели побить этот лингвистический рекорд.
   Затем появилась девица-француженка, тоже из служащих Комиссии, но та так и не заплатила, -- должно быть, ее экстренно вызвали домой, уверяла Скуик, и она забыла об этом пустячном долге.
   Но зато имелась Фари, и доброта Фари служила компенсацией за многие разочарования.
   -- Кто такая Фари? -- спросила Тото.
   Фари, по-видимому, служила секретарем не то в банке, не то в какой-то конторе, и Скуик познакомилась с ней на лестнице, упав в обморок ей на руки. Фари привела ее домой, помогла раздеться, посидела с ней, даже напоила ее коньяком, который у нее -- о чудо -- нашелся! Фари бедна, но добра, щедра, хотя и не очень, пожалуй, культурна. Да, она австриячка, но бывала в Америке. Война, разумеется, изменила ее положение.
   -- Хотела бы я познакомиться с ней! -- воскликнула Тото.
   -- Сейчас она в отъезде, -- пояснила Скуик, -- ей часто приходится разъезжать со своим патроном или по его поручениям -- печатать на машинке и т. д.
   И вот в тот же вечер приехала Фари. Тото открыла дверь и увидала стоявшую на полуосвещенной площадке девушку. Очень темные глаза и очень сильный запах духов -- вот на что Тото прежде всего обратила внимание. Тут раздался голос Скуик:
   -- Войди, Фари, дитя мое!
   В ярко освещенную кухню, в которой, ради тепла, Тото и Скуик проводили почти все время, вошла рыжеволосая, белокожая, черноглазая особа с сильно накрашенными губами и пожелтевшими от табака кончиками пальцев. Голос у нее был своеобразный, скорее подкупающий, но всегда с хрипотцой, приятная улыбка открывала очень белые зубы.
   Скуик поспешила рассказать ей о Тото; не успела она кончить, как Фари сказала:
   -- А что я вам говорила, а! Скуик обернулась к Тото:
   -- Милая Фари, она гадает, все время уверяла меня, что меня ждет большая радость, большое счастье.
   Фари утвердительно кивнула головой.
   -- Это уж верно. Вот вы и дождались, фрау Майер! Даже огонь горит, и дров сколько напасено!
   Она вытянула к огню ноги в изящных туфельках и дешевых, из шелкового волокна, чулках, довольно вздохнула и улыбнулась, встретившись взглядом с Тото.
   -- Надолго приехали?
   Она говорила по-английски со всевозможными акцентами -- американским, тевтонским и каким-то грубопростонародным.
   Тото улыбнулась ей в ответ.
   -- Совсем не собираюсь уезжать.
   Фари одобрительно кивнула головой; когда Скуик вышла на минуту в другую комнату, она сказала:
   -- Старушка плоховато чувствовала себя последнее время. С сердцем у нее, кажется, неладно. Чуть было не окочурилась недавно.
   -- Я знаю, вы были страшно милы с ней, -- торопливо проговорила Тото, -- и я хочу поблагодарить вас. Это было любезно с вашей стороны.
   -- О, вздор, -- резко ответила Фари, но заулыбалась еще сильнее. -- С вашим приездом она уже изменилась. Но что это, пахнет как будто мясом? -- добавила она, втягивая носом воздух.
   Тото засмеялась и, быстро достав из буфета третью тарелку, поставила ее на плиту, чтобы согреть.
   -- Нет, я должна идти, -- заявила Фари немного погодя, когда жаркое было готово. -- Кстати, я обедаю на стороне.
   -- Но там жаркого, верно, не будет, -- рассмеялась Тото. -- Останьтесь, вы должны остаться. Ела же я ваш лук, отчего вам не попробовать моего барашка?
   Фари осталась. Огромные черные глаза, не отрываясь, смотрели на Тото, курила она за обедом не переставая. Много времени спустя она созналась Тото, что курила так много в этот первый вечер, чтобы есть поменьше.
   В одиннадцать часов она поднялась.
   -- Надо идти. Спокойной ночи, дитя, по части благодарностей я не мастер. Спокойной ночи, фрау Майер! Сегодня вы, наверное, будете видеть во сне ангелов!
   -- Приходите поскорей снова! -- попросила Тото, -- обещайте!
   -- Сколько вам лет? -- спросила Фари.
   -- Семнадцать с половиной.
   -- Мне -- двадцать два. А можно дать больше, да?
   -- Смотря по тому... глаза у вас старше, хотя и веселые, а рот совсем молодой. Посмотришь -- взрослая, а стоит вам рассмеяться, и вы делаетесь совсем юной.
   Фари кивнула с коротким смешком.
   -- До приятного, девочка!
   -- Она милая, но духи у нее чересчур "занозистые", как сказал бы Бобби, -- заявила Тото после ее ухода.
   Тото распахнула окно, и Скуик сильно закашлялась, и всю ночь нет-нет да и начинала кашлять.
   -- Я схожу за доктором, -- объявила Тото на следующий день за кофе. -- За доктором-англичанином, который состоит при Комиссии.
   Как Скуик ни протестовала, Тото была непреклонна.
   Скуик принадлежала к тому многочисленному классу людей, которые горячо возражают против приглашения доктора, будто само появление его может увеличить их страдания, и выражают не меньшую благодарность, как только лекарства доктора начинают оказывать благотворное действие.
   И на этот раз она скулила и доказывала, что доктор совершенно не нужен.
   -- Не желаю доктора, -- объявила она и рассыпалась улыбками, как только доктор Уэбб вошел в комнату.
   Доктор был молодой, веселый и добрый; присутствие Тото сильно заинтересовало его; по его собственным словам, "он умел оценить красоту", и при всяком удобном случае бросал в сторону Тото любопытно-сдержанные взгляды. Но в маленькой гостиной держал себя с профессиональной серьезностью.
   -- Боюсь осложнений со стороны сердца, -- сказал он Тото напрямик, морща брови и стараясь придумать, что можно еще сказать.
   -- Неожиданное потрясение или простуда... вы понимаете, -- объяснил он. -- Недоедание, конечно, ухудшило положение. Вы можете... вы хотите... не помочь ли мне вам получить пособие от Комиссии?
   -- О нет, благодарю вас, -- поспешно ответила Тото и залилась румянцем, который кого угодно мог смутить своей яркостью и нежностью. -- У меня... у нас куча денег, благодарю вас... право! Вы только скажите, что нужно бедняжке Скуик, я все достану!
   -- Скуик? -- переспросил доктор Уэбб, видимо забавляясь и готовый затянуть беседу с Тото до бесконечности.
   -- Видите ли, -- тихо пояснила Тото, -- фрау Майер зовут Вильфридой.
   -- А, понимаю! -- и про себя он думал, глядя на жемчужное ожерелье Тото: "Да кто она такая, черт возьми?"
   Наконец он ушел, уселся в свой автомобиль и уехал обратно в "Бристоль", где принимал больных; поискал в списке англичан, проживавших в Вене, фамилию Гревилль. Ничего похожего!
   Значит, фамилия ее вовсе не Гревилль! Молодое лицо доктора Уэбба выражало уже меньше энтузиазма и больше скептицизма. Как большинство людей с ограниченным кругозором, он становился подозрителен, как только переставал понимать что-нибудь; на самом деле отсутствие имени Тото в списке объяснялось тем, что она забыла зарегистрироваться.
   В оправдание доктора Уэбба, который при следующем визите более укрепился в своих предположениях, надо сказать, что на этот раз он встретил у Скуик Фари, которая, видимо, чувствовала себя там, как дома, и была в самых дружеских отношениях с Тото.
   Скуик еще целые годы -- если не всегда -- пребывала в неведении относительно источника существования Фари, а Тото не больше грудного младенца имела понятие о профессии не столь почтенной, сколь древней; конечно, она знала, что такие вещи "имеют место", но принимала это как факт, над которым задумывалась не больше, чем над вопросом о вечности или о происхождении видов.
   Но доктор Уэбб не отличался ни наивностью неведения Скуик, ни безмятежным принятием вещей Тото.
   К тому же он видывал Фари раньше в клубах и дансингах, а наружность у нее была из тех, что не скоро забываются.
   Он ушел, на этот раз уверенный, что тут кроется какая-то тайна, даже бедная Скуик уже начинала казаться ему особой сомнительной нравственности.
   После его ухода Фари приготовила тосты и намазала их маслом, которое сама принесла; передвинув папироску в уголок рта, она спросила Тото:
   -- Он уже просил вас назначить день, девочка? Если станет просить, не соглашайтесь.
   -- Вы спрашиваете, пригласил ли он меня идти с ним куда-нибудь? -- отозвалась Тото. -- Нет, не приглашал и не станет.
   Однако на следующий же день он пригласил и был искренне удивлен, когда Тото сказала:
   -- Очень, очень благодарю, но не могу.
   -- Вы хотите сказать, что не умеете танцевать?
   Тото засмеялась глазами и ресницами.
   -- Я всю свою жизнь, кажется, танцевала!
   -- Но если так...
   -- Очень вам благодарна, -- любезно ответила Тото, -- но я, право, не хочу оставлять Скуик.
   Уэбб ушел, стараясь забыть ее, и не мог.
   -- Да что это с вами, черт возьми, происходит? -- спросил его ассистент Рейн, -- вернее -- кто она?
   -- Кто она, я не знаю! -- сердито вспыхнул Уэбб, -- а очень хотел бы знать.
   -- Покажите мне ее; я уж разузнаю, -- предложил настойчивый и жизнерадостный Рейн, -- держу пари на пять фунтов, через полчаса я буду знать все, что ее касается. Вы слишком робки, Макс, друг мой! С теперешними девицами надо обращаться круто. Они это любят.
   На другой день он гулял с Уэббом по Пратеру, когда Тото и Фари прошли мимо.
   Уэбб покраснел до корней волос и приподнял шляпу; Рейн смотрел во все глаза.
   -- Однако! -- разразился он. -- Стоило так церемониться с этой маленькой особой! Но, правду сказать, малютка -- настоящий персик! Кто она такая? Национальности какой? Держу пари на доллар, что американка. Какие щиколотки -- совсем точеные! Да и вся она -- как выточенная статуэтка! Не правда ли?
   -- Она англичанка по фамилии Гревилль, -- был короткий ответ.
   -- И у Фари, должно быть, тоже есть другая фамилия. Плантагенет или Вер-де-Вер, что-нибудь в этом роде, -- сыронизировал Рейн.
   Он продолжал оглядываться, провожая Тото глазами.
   -- К ювелиру зашли! Так! Это входит в программу, слышал не раз!
   Он прошел с Уэббом в консульство, вышел другой дверью, подозвал такси и дал адрес ювелира.
   Он встретил Тото и Фари и тотчас подошел, ссылаясь на давнее знакомство с Фари.
   -- Представьте меня вашей подруге.
   -- Здравствуйте, -- весело сказала Тото.
   День был дивный, небо бирюзовое, земля -- как серебряная оправа для него, воздух полон золотого сверканья.
   -- Обожаю Вену! -- радостно твердила Тото. -- Больше даже, чем Париж.
   -- А вы бывали в Париже? -- спросил Рейн, вглядываясь в нее живыми, влюбленными молодыми глазами. -- И в Лондоне?
   -- Разумеется, ведь я англичанка.
   -- Знаете что, если я уговорю одного своего друга присоединиться, не согласитесь ли вы и Фари пообедать с нами, с тем чтобы потом пойти танцевать в "Обезьяну"? Забавная новая штука, и оркестр -- первый сорт! Пойдем? Скажите, что вы согласны!
   -- Я бы с удовольствием, -- созналась Тото, -- если бы моя... если бы мы могли уйти из дому. Как вы думаете, Фари, можно нам?
   -- Можно, пожалуй, -- заявила Фари несколько мрачно.
   Рейн шепнул ей:
   -- Устрой-ка и получи вот это. -- Он показал ей английскую кредитку.
   Времена были очень плохие. Движимая необъяснимым приливом нежности к Тото, Фари тратила много времени на уборку квартирки Скуик, на исполнение всяких поручений, просто на то, чтобы поболтать и посмеяться с Тото. Сегодня они заложили жемчуга Тото, "до тех пор, пока я получу телеграмму от дэдди". Кредитка даст возможность проводить больше времени в их маленькой квартирке и кое-чем побаловать Скуик. В конце концов, раз она будет там, ничего дурного с Тото не случится, да и эти англичане -- парни лучше многих других. И наверное, умеют отличить порядочную, когда встречаются с ней.
   Она взяла бумажку и легкомысленно мотнула головой:
   -- Ровно в семь часов!

Глава XIII

   -- Я должен что-то предпринять, -- медленно сказал Карди.
   -- Тебе решительно нечего беспокоиться, -- с мягкой решительностью возразила Верона, -- раз Тото у своей старой гувернантки, она в полной безопасности. Очевидно, ей не хватило ума или вкуса, чтобы оценить преимущества пансиона мадам Ларон. Ты толкуешь о жизни в бедности, о тяжелых условиях в Вене и прочее. Милый мой, она ведь сама выбрала, и разумнее всего предоставить ей устраиваться, как знает. Мы отплывем домой через месяц, и по приезде в Европу ты можешь слетать в Вену и привезти Тото. Думаю, что через восемь -- десять недель, если сейчас она действительно стеснена, она сама рада будет вернуться к комфортабельной жизни у мадам Ларон -- при условии, что та захочет принять ее обратно, разумеется.
   Карди встрепенулся; Верона, искоса следя за ним, видела, что в глазах его появилось то выражение, которое она называла "брюзжащим". Очевидно, он намерен ссориться из-за Тото.
   -- Видишь ли, голубка, -- начал он, -- ты права, конечно, с твоей точки зрения. Но все же, как бы не набедокурила Тото, было бы неприятно, если бы она очутилась в затруднительном положении. У Скуик денег немного; у Тото было пятьдесят фунтов, я знаю. Но прошло уже три месяца. Лучше всего, я полагаю, перевести некоторую сумму по телеграфу в посольство, сообщив ее адрес. Я немного знаком с Раутоном, он, вероятно, припомнит меня, во всяком случае, они это устроят. А насчет того, возвращаться ли Тото в школу, мы успеем обсудить этот вопрос позже, когда вернемся. О, вот опять этот проклятый даго Рагос. Я улетучиваюсь.
   Он прошел мимо южноамериканца, нахмуренный, едва кивнув головой; Рагос приблизился к Вероне и склонился к ее руке; склонился темноволосой, исключительно красивой головой ниже, чем принято, и крепче, чем принято, поцеловал руку, которая лежала в его руке; затем вернул первую ее обладательнице и опустился в кресло, которое только что покинул Карди.
   -- Вы разрешите? -- спросил он, вынимая папироску из ониксового с бриллиантовым полумесяцем портсигара и улыбаясь так, что блеснули очень белые зубы.
   -- Конечно, -- прошептала Верона.
   -- Разрешите зажечь вам?
   -- Конечно.
   Рагос улыбнулся, зажег папироску и протянул ее Вероне.
   -- Можно мне сделать еще кое-что?
   -- Например?
   -- Взять вас за руку?
   -- Конечно.
   Они рассмеялись тем смехом, который часто заменяет ласку. Рагос заговорил:
   -- Monsieur le mari, кажется -- как бы это выразиться -- не в духе? Я восхищаюсь им -- вашим мужем: он истый спортсмен.
   В голосе южноамериканца была неподдельная теплота. То обстоятельство, что он был по уши влюблен в жену Карди, ничуть не мешало ему восхищаться самим Карди.
   Он смотрел на Верону из-под длинных черных ресниц, и выражение его лица становилось напряженным.
   Молодой человек, весьма состоятельный и весьма избалованный, чемпион игры в поло и большой поклонник женщин, но волею судеб он только в тридцать три года узнал первую искреннюю страсть, и объектом ее оказалась Верона.
   До встречи с ней он усиленно изучал женщин, проявляя ту тонкую интуицию, которая свойственна мужчинам, посвятившим всю свою жизнь женщинам и наслаждениям. Иллюзий у него сохранилось мало, зато он прекрасно разбирался во всяком положении. Он мог заранее сказать, чего можно ждать от каждой данной интрижки, мог взвесить, стоит ли заплатить за удовольствие, которое она дает, нарушением деловых отношений, и учесть, чем она угрожает его свободе.
   Верона с первого взгляда привлекла его внимание, она принадлежала к тому типу женщин, которые являются роковыми для этих южноамериканцев, может быть, потому, что так непохожи на их доморощенных магнолиеподобных красавиц.
   Начать с того, что Верона в совершенстве владела собой -- а некоторых мужчин это особенно покоряет. В ней это было чистейшей, продуманной позой. Она не упускала ни одного лестного для нее взгляда, замечала малейший оттенок впечатления, которое она производила, а вид имела приветливо-равнодушный, подобающий женщине, которая уверена в своем положении, в любви мужа и поклонении окружающих.
   На этот раз даже Рагос ошибся, поверил в безмятежность этой статуи из слоновой кости, в ее очаровательное безразличие. Тут сыграло роль и отношение Карди: он был так явно и беспредельно предан жене.
   Рагос уезжал недели на две, вернее, бежал, испугавшись силы своего увлечения, но уйти от него ему не удалось.
   Случайно, в одном большом отеле, он встретился с неким Бенгревом, который представлял Англию в матче игры в поло, а Бенгрев знал историю Гревиллей.
   Рагос выслушал все до конца и на следующий день вернулся в Рио. С этого момента он перестал относиться к Карди с прежним почтением, в его отношение к нему закралось сострадание, не без примеси иронии.
   Совершенно изменился и его взгляд на Верону.
   Он заново присмотрелся к ней, на этот раз с прозорливостью, в которой не было уже никакого самоунижения.
   "Эгоистка, чувственная, капризная, но очаровательная, -- сказал он себе. -- Хочу, чтобы она была моей".
   Карди и раньше не выкалывал ему никакой приязни -- был учтив, и только. По мере того как разгоралось его увлечение, Рагос все сильнее ощущал антагонизм между ними.
   В этот вечер он сказал вполголоса, не отводя ничего не выражающих глаз от поверхности моря:
   -- Верона!
   -- Не помню, чтобы я разрешала вам называть меня по имени!
   Рагос засмеялся, хотя не было заметно чтобы ему было весело.
   -- Однако, если бы я поднялся и поцеловал вас, вы не стали бы протестовать, -- цинично возразил он, -- разумеется, при условии, что никто не видел бы! Боитесь вы одного -- чтобы вас раскусили, и нам с вами это известно.
   Верона метнула в него быстрый взгляд золотистых глаз; в словах его чувствовалось нечто весьма близкое к критическому отношению, а это не могло прийтись ей по вкусу. Она промолчала и осторожно зевнула.
   Рагос терпеливо повторил ее имя:
   -- Верона!
   -- Да, -- равнодушно бросила она. -- В чем дело?
   -- Я с ума схожу по вас, -- продолжал Рагос в том же продуманном ровном тоне; лицо его по-прежнему ничего не выражало, но худая, смуглая рука, лежавшая на колене, была сжата почти судорожно; опустив глаза, он обратил на это внимание, разжал руку и продолжал: -- Я хочу, чтобы вы вышли за меня.
   Верона расхохоталась, и кровь прилила к гладким щекам Рагоса. Он продолжал:
   -- Я говорю совершенно серьезно. Ваш муж для вас почти ничего не значит. Вы подчинили его себе, а женщина никогда не ценит любви мужчины, который, любя, всецело подчинился ей. Как бы то ни было -- это факт. Он надоел вам. Можете отрицать это, -- вам, пожалуй, ничего другого и не остается, -- но мое мнение от этого ни на йоту не изменится. Я предлагаю следующий план: я переговорю с Гревиллем, попрошу его освободить вас, дать вам развод. Я вполне уверен, что могу дать вам счастье и вместе с тем научить вас быть верной мне. Я богат, как вы знаете, и могу дать вам все, что бы вы ни пожелали.
   -- Отчего бы вам не написать накладную на отправку и не предложить Карди подписать ее? -- сладеньким голосом спросила Верона. -- Или изготовить какую-нибудь другую деловую бумагу из тех, которыми мужчины обмениваются в делах? Это, по-видимому, вполне отвечало бы вашему подходу к вопросу?
   -- Я касался пока лишь одной стороны, -- невозмутимо продолжал Рагос, -- а вот и другая: вы неудержимо влечете меня -- это страсть, которую редко приходится переживать мужчине. Если я не получу вас тем путем, о котором только что говорил, то получу другим. Я склонен верить, что вы одна из тех женщин, ради которых мужчины идут на каторгу; сами вы не способны чувствовать и одной тысячной доли той любви, что внушаете другим, но, так или иначе, вы эту любовь внушаете. Ради вас мужчины готовы идти, мужчины шли на самые невозможные глупости. Но, даже зная все это, я готов присоединиться к ним. Я люблю вас, видите ли, против собственного желания, -- другими словами, очень сильно. До сих пор вы женили на себе мужчин, а я женюсь на вас. Вам в первый раз представляется случай открыть в себе способность любить, первый раз за всю вашу суетную, эгоистичную жизнь! Вы на шесть лет старше меня. Мне все равно. Мы будем жить, где вы пожелаете, и, какой бы ни разыгрался скандал, мы это переживем. Для этого я достаточно богат. Итак, угодно вам согласиться со мной или нет?
   Верона поднялась со своей кушетки, выпрямилась и сверху посмотрела в поднятое к ней лицо Рагоса, слегка побледневшее под загаром, в глаза с синеватыми фарфоровыми белками -- признак превосходного здоровья, посмотрела на его рот с немного полными губами, сейчас плотно и сурово сжатыми. Он, в свою очередь, смотрел на нее открытым взглядом, видел, что она любуется им, видел затем, что гнев и оскорбленное самолюбие берут верх над чувством восхищения.
   Она коротко рассмеялась.
   -- Знаете, что я сделаю? Я скажу Карди, что вы были дерзки со мной.
   Она вышла, волоча за собой шлейф своего утреннего платья и не оглядываясь.
   Рагос посидел неподвижно, затем вынул новую папироску, вложил ее в мундштук и принялся курить.
   Верона у себя в комнате направилась прямо к зеркалу; всякое зеркало, даже самое маленькое и плохо подвешенное, неудержимо притягивало ее; она тотчас обратила внимание, что раскраснелась, и машинально взялась за пуховку; медленно пудрясь, она улыбалась.
   Карди перехватил эту улыбку, входя. Он вернулся усталый, измученный. Улыбнулся ей в ответ и подошел совсем близко.
   -- Алло, Семирамида, какая тайна скрывается в изгибе твоих губ?
   Она отстранила его прохладной рукой, уклоняясь от поцелуя, и он отодвинулся.
   -- Где ты был, милый?
   -- Телеграфировал в Вену насчет Тото. -- Он отвернулся. -- Я очень встревожен. Ее письмо колесило несколько недель, пока не захватило нас здесь.
   Верона слегка пожала плечами.
   -- Что из того, старичок? Раз Тото у Скуик, она в безопасности. Да, кроме того, надеюсь, у Тото достаточно здравого смысла, чтобы сообразить, куда ей обратиться, если бы ей пришлось круто. В Канахан, например. И у старухи, наверное, есть сбережения -- у них всегда бывают сбережения. Пожалуйста, не ной из-за пустяков, Карди! И без того достаточно жарко.
   -- Не хочешь ли отправиться домой? -- предложил Карди.
   Верона усмехнулась:
   -- С тем чтобы очутиться в Вене? Поезжай, милый, раз ты так напуган. Мне будет здесь прекрасно и одной. Есть кому позаботиться обо мне.
   -- Не сомневаюсь, -- вспыхнул Карди, -- этот малый... из Южной Америки. Не понимаю, чего ради ты таскаешь за собой этого недоросля?
   -- О, не поднимай тревоги, -- устало уронила Верона. -- Рагос всего лишь bon enfant -- тип неопасный.
   -- Рагос буквально без ума от тебя, -- мрачно возразил Карди, -- я нахожу, что самые его взгляды оскорбляют тебя, я так ему это и сказал бы, если бы мы не собирались уезжать отсюда через день-два.
   -- Я уезжать и не думаю, -- спокойно проговорила Верона, -- это лучший отель из тех, где мы останавливались. Риверс здесь, наконец, отделалась от тошноты. Небо, почему -- это горничных всегда тошнит, стоит им уехать из Англии? Мне самой здесь чрезвычайно удобно. Кстати сказать, я приказала оставить для нас помещение, которое занимают Девантсы, -- они вечером уезжают. Я говорила с управляющим.
   Карди стоял, облокотившись о балконную дверь. Он выпрямился.
   -- Разве тебе не нравятся наши комнаты? -- Верона с равнодушным видом оглянулась кругом.
   -- Довольно сносно. Но у Девантсов -- помещение огромное.
   -- Зато и цена, надо думать, огромная, -- сухо заметил Карди.
   В данный момент Верону раздражал сам факт существования Карди: она не выносила людей подавленных, дурно настроенных, а Карди был угнетен с той минуты, как получил письмо Тото. Верона редко грешила вульгарностью, но на сей раз позволила себе сказать ровным тоном:
   -- К счастью, мои средства позволяют мне устраиваться как можно комфортабельнее.
   Карди промолчал. Как все чувствительные люда, он был горд, и тем труднее было снести это хладнокровно брошенное Вероной оскорбление, что он сам сложил свою гордость к ее ногам.
   Спустя некоторое время он сказал очень тихо:
   -- В данный момент я лишен возможности взять более дорогое помещение, поэтому прошу тебя временно отказаться от этой мысли.
   -- О, Карди, не будь же скучным! -- резко бросила Верона. -- Не придирайся из-за ерунды. Ты ведь прекрасно знал и знаешь, что у меня есть собственные средства, -- что ты можешь возразить, раз я хочу пользоваться ими?
   -- Я и не возражаю, -- сказал Карди хрипло. -- Я не хочу лишь, чтобы ты захватывала мои владения. Можешь тратить свои средства, сделай одолжение, на себя лично. Но расходы на жизнь я предпочитаю, если позволишь, покрыть сам. Я не замедлил бы, конечно, взять комнаты, которые тебе нравятся, но я только что перевел Тото большую часть своей наличности и несколько стеснен теперь. Вот и все.
   -- О, все равно, -- уступила несколько недружелюбно Верона и взялась за роман.
   Карди ходил по комнате с самым несчастным видом, останавливался то в одном, то в другом углу, брал что-нибудь на туалете, ставил опять на место. Верона подняла глаза от книги. Ее раздражение вылилось в форму учтивых, но утонченно задевающих замечаний.
   -- Этот белый костюм сидит неважно.
   -- Морщит, должно быть, после чистки.
   -- И подстричься не мешало бы.
   -- Да, кажется.
   -- Ну, так ступай подстригись.
   Он не спеша пошел к дверям, закуривая на ходу папиросу.
   -- Карди, переоденься.
   -- Хорошо, после того как подстригусь и выкупаюсь.
   Отдать ему справедливость, характер у него был прекрасный.
   -- Ты, кажется, нездоров?
   Он обернулся у самых дверей, искренне удивленный.
   -- В чем дело? Разве у меня больной вид?
   -- Вид неказистый.
   Он расхохотался, вернулся к кушетке, нагнулся и поцеловал ее.
   -- Сегодня я, очевидно, не в твоем вкусе, во всех отношениях, дорогая!
   Он вышел.
   Верона лежала и думала.
   Рагос и его миллионы, его молодость, его нежная кожа, пышные волосы, молодая стройная фигура, его новая для нее любовь, которую ни с кем не придется делить...
   Карди вернулся подстриженный и свежий, в синем пиджаке и новых фланелевых брюках. Тридцати трех лет ему, пожалуй, нельзя было бы дать, но все же он был сильный, изящный мужчина.
   -- Пойдем на террасу пить чай, милочка! Ты освежишься, Я устрою тебя поудобнее.
   Верона приколола большую белую шляпу, отделанную настурциями всех оттенков -- от золотого до оранжевого.
   Рагос остановился у их столика.
   -- Я решительно уезжаю в полночь, -- любезно сказал он, -- с Девантсами на их яхте. Вы обедаете там сегодня, говорили мне?
   Безмятежные глаза дружелюбно выдержали взгляд Вероны. Улыбнувшись, он прошел мимо.

Глава XIV

   В конце концов Девантсы решили устроить свое прощальное празднество в отеле. Они были американцы -- радушная, добрая и очень счастливая пара. Девантс славился как спортсмен и очень пришелся по душе Карди.
   Пообедали за небольшим круглым столом в выходившей на море комнате со сплошной стеклянной стеной: Девантс с женой, Жуан Рагос, некий муж по фамилии Перетц, чета Гревиллей, англичанин -- яхтовладелец и его сестра, крупная женщина, мастерски игравшая в бридж.
   Мужчины уселись затем за покер, за исключением Рагоса, который предпочитал бридж.
   -- Так вы решительно уезжаете? -- спросила его Верона.
   -- Мне, видите ли, незачем оставаться, мадам, -- охотно ответил он.
   Она взглянула на него из-под длинных ресниц:
   -- И нет причины, почему бы вам хотелось остаться?
   -- Причина была, ее нет теперь.
   Он ловко тасовал карты, проворно двигая длинными пальцами. Как все красивые мужчины, он был очень интересен в вечернем костюме.
   От волнения обычно очень белые щеки Вероны красиво зарделись.
   Она неожиданно сказала:
   -- Как тут жарко.
   И миссис Девантс тотчас предложила выйти на террасу. Рагос и Верона шли, конечно, рядом.
   -- Вы дадите мне закурить? -- попросила Верона; пальцы их встретились, когда он подносил спичку; он мягко, но уверенно сжал ее пальцы. Они стояли в тени в самом дальнем от окна углу; издали к ним доносился голос миссис Девантс, она и миссис Варвик уселись в низкие кресла.
   Пальцы Рагоса сомкнулись тесней; другая свободная рука коснулась плеча Вероны, спустилась к локтю. Он шептал едва слышно: "Поцелуйте меня", и когда Верона невольно подалась назад, внезапным ловким движением привлек ее к себе.
   -- Ах вы, дорогая, маленькая дурочка, -- прошептал он и впился губами в ее губы.
   И через плечо увидел выходившего на террасу Карди, увидел и понял, что тот видел.
   Отпустив Верону, он обменялся с ней несколькими небрежными фразами и прошел к Карди, который стоял подле миссис Девантс, по-видимому слушая, что она говорит.
   Рагос отвел его в сторону.
   -- Вы, разумеется, хотите драться со мной? Моим секундантом будет Перетц, вы можете взять Девантса или Варвика. Я хочу, чтобы ваша жена вышла за меня замуж, -- ничего не могу с собой поделать. Сам собирался сказать вам.
   Он продолжал бы еще долго объясняться, если бы Карди не оборвал его таким страшным, хотя и шепотом произнесенным проклятием, что он испуганно отшатнулся, моментально лишившись дара речи.
   Другие ничего не заметили. Верона смеялась или делала вид, будто смеется какому-то замечанию Варвика.
   Рагос первый положил конец веселью. Он подошел к Вероне и вполголоса приказал:
   -- Вам надо идти, скажите, что вам нездоровится, поторопитесь.
   Она, как ребенок, послушалась его и пять минут спустя вместе с Карди направилась к себе.
   -- Не согласитесь ли вы зайти ко мне после того, как проводите вашу сестру? -- спросил Карди Варвика перед уходом. -- Дело не терпит отлагательства. Сожалею, что приходится обременять вас, но...
   -- Я приду, разумеется, -- ответил с готовностью Варвик, недоумевая, что хочет от него Карди, но ничего не подозревая и потому нисколько не тревожась.
   Девантсы так и отплыли, ничего не зная. Рагос проводил их, громко кляня свою "незадачливость", он вынужден остаться в Рио; по возвращении к себе в номер он нашел телеграмму, вызывавшую его немедленно в Пауло, он едет туда этой же ночью автомобилем.
   Вернулся к себе он вместе с Перетцем, молодым кубинцем, который играл в покер. Тот только выразительно кивал на каждое замечание Рагоса, который считал нужным распространяться насчет разных деталей.
   Раздался стук в дверь, и в комнату вошел Варвик; его загорелое лицо блондина было абсолютно бесстрастно, и в светлых голубых глазах нельзя было ничего прочесть.
   -- На пистолетах, разумеется, -- воскликнул молодой Перетц чуть не с ликованием.
   -- Я не знаток по части дуэлей, -- серьезно сказал Варвик. -- Сеньор Перетц и я должны, очевидно, гарантировать нашим участием, что игра будет честная. Ручаюсь за это своим честным словом.
   Он поклонился и вышел.
   Рагос снова оживленно заговорил:
   -- Остается позаботиться о докторах и обезвредить полицию.
   Перетц пришел в сильнейшее возбуждение, черные глаза его горели.
   -- Я не боюсь никаких неприятных последствий, -- говорил Рагос. -- Гревилль человек чести. Нельзя не восхищаться им. Как ты находишь?
   -- О да! Он прекрасный наездник и прекрасный игрок, -- с энтузиазмом согласился Перетц.
   Он уехал в автомобиле Рагоса, предварительно опрокинув стакан виски. Через час он должен был вернуться обратно.
   Верона лежала у себя в спальной, скорчившись на кровати. Из соседней комнаты доносились шаги Карди, спокойный голос Варвика. Потом Варвик ушел, и она слышала, что в ванной открыли кран.
   Может быть, Жуан ранит Карди или Карди его -- в наши дни никогда дуэли не кончаются трагически.
   Как бы там ни было -- теперь Карди знает -- этого уже не изменить, а раз он знает -- он должен дать ей свободу. Она ничего плохого не сделала, совесть ее чиста, Карди должен понять.
   Какие мужчины -- дети! И как они склонны к мелодраме! Драться! Будто может быть какой-нибудь толк! Казалось бы, война должна была научить их, что...
   О! как это все гадко... гадко... все в целом, и страшно... и ей не к кому обратиться.
   Рыдания потрясали ее. Карди, уже совсем готовый, услышал их.
   Он вошел, остановился в дверях, посмотрел на нее -- комочек из кружев и шелка на широкой постели. Отблески света играли в ее волосах, и от этого они казались уже не золотыми, а почти пламенными.
   Душа его тоже была охвачена пламенем, которое то замирало, то вспыхивало с новою силой, сжигая все здравые мысли, все сердечные импульсы.
   Он посмотрел на Верону, и его охватило страстное желание убить ее, схватить ее рукой за горло и трясти до тех пор, пока она не повиснет, как изломанная игрушка, которая держалась только на проволоке.
   Отчетливо представилась ему картина: его загорелая рука на белой шее Вероны, ее бледное испуганное лицо, ужас в глазах...
   Она. почувствовала его взгляд на себе, приподнялась на руках и повернула к нему заплаканное лицо.
   -- О, Карди, как ты мог... как ты можешь...
   Он расхохотался и повторил за ней с убийственной иронией:
   -- Как ты мог? Отправляясь к месту казни, не выпьешь ли чашечку чаю -- тебе два куска или один?
   Три глупых, дрожащим голосом произнесенных слова: "Как ты мог?.." вдруг раскрыли ему всю нечистую тривиальность этой женщины, всю ее внутреннюю ничтожную сущность.
   Однажды она уже разбила его жизнь, а когда время и он сам, с помощью рук и глаз, измученных страданием по ней, кое-как склеили обломки, -- он снова отдал свою жизнь в ее маленькие ручки с заостренными белыми пальчиками, отдал вторично, как дурак -- проклятый, набитый дурак!
   Можно ли порицать такое жалкое; пустое существо, для которого нет лучше забавы, как разрушать?
   -- Что ты собираешься делать? -- слезливо спросила Верона.
   Он подошел к кровати и посмотрел на нее сверху вниз.
   -- Я собираюсь убить этого человека, -- ответил он.
   -- О-о-о! -- рыдала Верона.
   -- Тише! -- приказал Карди.
   -- Теперь на дуэлях не дерутся -- прошептала, задыхаясь, Верона.
   Карди негромко рассмеялся.
   -- Я ничего дурного не сделала.
   Она приподняла голову. Он видел красивую белую шею, ему казалось, что она... вот... уже краснеет, наливается кровью... вот следы пальцев... В глазах его отразилась такая дикая ненависть, что Верона отпрянула назад к стене и, дрожа и скуля, зарылась в кружевные подушки.
   Карди нагнулся, но усилием воли заставил себя отвернуться, выпрямился и вышел из комнаты.
   Он прошел с Варвиком на террасу и спустился по ступенькам в сад.
   Не видно было ни души. Заря занималась, с моря тянул свежий летний ветерок.
   -- Прохладно немножко, -- сказал Карди, поднимая воротник.
   -- Нет ли каких-нибудь вопросов, которые вы хотели бы обсудить со мной? -- спросил Варвик с дружеской прямолинейностью.
   -- Я захватил свое завещание, сохраните его, -- и Карди протянул Варвику длинный конверт. -- Завещание старое. Я думал составить новое, но не успел. Все, что я имею, должно перейти к моей дочери Гардении. Она сейчас в Вене. Через посольство можно разыскать ее. Больше, кажется, ничего.
   -- Будем надеяться, что мисс Гардения на этот раз еще ничего не получит, -- пошутил Варвик.
   Они пришли немного раньше назначенного часа и закурили папиросы. К тому времени, как появились Рагос и Перетц с двумя докторами, они оживленно обсуждали положение вещей в России.
   Перетц объяснил Варвику, какие приняты меры и что сказано докторам.
   Варвик слово за словом повторил все Карди, который кивнул головой в знак согласия.
   Рагос ждал, докуривая сигару, которая распространяла превосходный аромат. На нем был все тот же смокинг, в котором он обедал, но поверх смокинга надето было пальто.
   При ясном свете зари Карди издали смотрел на него с той ненавистью, которую питал к нему с первой же встречи.
   "О небо, надеюсь, я убью его! -- думал он с дикой ненавистью, -- надеюсь, я разнесу его физиономию!"
   Варвик подошел к нему.
   -- Готовы вы?
   -- Да, скорей.
   Варвик дал сигнал. Два выстрела прозвучали одновременно. Карди продолжал стоять, выпрямившись, вытянув руку вперед, потом рука медленно опустилась и выронила пистолет, который с глухим стуком упал на траву, посеребренную росой. Карди все еще стоял, только голова его поникла. Не успел Варвик подбежать к нему, как он упал навзничь.
   Варвик приподнял его, положил его голову к себе на плечо, мягко позвал:
   -- Гревилль... Гревилль...
   Карди так и не заговорил. Только дрогнули веки -- и он затих. Пуля попала ему прямо в сердце.
   В полном молчании доктора подняли его и понесли к большому закрытому автомобилю Рагоса.
   Рагос направился пешком в отель. Из сада он через террасу прошел в комнаты Карди.
   Он был бледен, но прекрасно владел собой.
   -- Вы отплываете сейчас на вашей яхте? -- спросил он Варвика. -- Я же уезжаю через полчаса автомобилем в Пауло. Никакие неприятности, никакие осложнения нам не грозят. Все это было улажено заранее. Доктора выдадут удостоверение о скоропостижной смерти -- от разрыва сердца.
   Он остановился, внимательно всмотрелся в Варвика, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал; подошел к кровати Карди и, перекрестившись, опустился на колени и закрыл лицо руками.
   Раздался стук в дверь -- негромкий, но отчетливый и настойчивый.
   -- Ступайте на яхту, -- шепнул Рагос Варвику и почти вытолкнул его в сад.
   А сам подошел к другой двери и открыл ее. В дверях стояла Верона.
   -- Вернитесь к себе в комнату и не выходите оттуда, -- шепнул Рагос. -- В полдень вызовите из вашего консульства мистера Керсона. К сожалению, должен вам сказать, что ваш муж скончался от разрыва сердца... Нет, нет, идите к себе, идите, говорю вам...
   Он отнес ее в ее спальню, положил на кровать и позвонил Риверс.
   В ожидании ее прихода он, стоя подле кровати Вероны, держал ее руки в своих и все время повторял:
   -- Вы должны молчать, должны молчать... в собственных интересах, понимаете?
   Риверс пришла заспанная и растрепанная.
   -- У вашего хозяина сердечный припадок, -- спокойно сказал ей Рагос, -- позаботьтесь о вашей госпоже, при больном два доктора.
   Он вернулся к своему автомобилю, сел и уехал. В течение дня он дважды телефонировал. "Все идет гладко", -- отвечал ему Перетц.
   Несколько дней спустя в одном из лондонских клубов кто-то сказал, прочитав в "Таймсе" заметку о похоронах:
   -- Умер Теренций Гревилль -- последний в роде, клянусь Юпитером. Разрыв сердца -- бедняга! Да еще в Рио! Обидно умереть не дома -- как вы полагаете?
   Тот, к кому он обращался, рассеянно кивнул головой, затем бросил циничным тоном:
   -- Любопытно знать, за кого теперь выйдет его жена? Если она уже не вышла -- как вы думаете, а?

Глава XV

   "Обезьяна" была, как и следовало ожидать, разукрашена обезьянками, одетыми и раздетыми, то в голубых с розовым курточках или в юбочках вроде коломбиновской, то в первобытном виде -- как нарисовал их игрушечных дел мастер -- без фиговых листков и уборов.
   Играл венгерский оркестр, теснившийся на крошечной эстраде в конце длинной, черной с желтым комнаты. Шары электрических лампочек, изображающие кокосовые орехи, коричневые с зеленым, давали странный свет; освещение дополнял багровый глаз чучела гориллы, которая держала на вытянутых лапах поднос с расставленными на нем "специальными" закусками ресторана -- икрой, омарами и сушеным мясом. На каждом столике стояла бутылка с шампанским. С этого посетители начинали, а затем продолжали вплоть до того момента, когда, по мнению кельнера, это становилась рискованным по состоянию их пульса.
   Уэбба и Рейна с их спутницами радостно встретил Ганс, маленький, кругленький человек, очень чистенький и усиленно улыбавшийся. Очевидно, молодые люди были постоянными гостями ресторана.
   Небольшой зал был буквально битком набит; столик стоял к столику; ужинавшие за одним столом спинами касались ужинавших за другим, толкали друг друга. На небольшом пространстве в каких-нибудь десять квадратных футов танцевали пар двадцать.
   У Тото не было другого вечернего платья, кроме черного, и в толпе женщин и девушек, одетых с шиком вполне определенного пошиба, она, конечно, привлекала общее внимание.
   Без всяких драгоценностей, вся в черном, она затмевала обладательниц жемчужных ожерелий, на которых были туалеты -- последние creations Бакста.
   -- Скажи мне по правде, кто она такая, и я дам тебе пять долларов, клянусь, -- умолял Рейн Фари. -- Ну же, Фари, будь милашкой. Зачем скрывать от меня?
   -- Сами видите, что она такое! -- упрямо твердила Фари. -- Только такой недотепа, как вы, может задавать такие вопросы. Будто не видно сразу, что она порядочная?
   -- Ну, головы бы я не прозакладывал! -- взволнованно возразил Рейн. -- Откуда она приехала, Фари? С кем?
   -- О, как вы мне надоели! -- не выдержала Фари. -- Большой вы медведь! Я уже сказала все, что я знаю сама. Напились и в толк ничего не возьмете. Тото настоящая дама, глупый, и фрау Майер была ее гувернанткой!
   -- Ну, еще бы! А ты -- дочь пастора и приехала сюда ходить за больными! Так я и поверил!
   Тото Уэбб, которого звали, видимо, Адриан -- по крайней мере, так Тото называла его -- вернулись к столику, и все выпили еще шампанского, -- все, кроме Тот, которая сказала, огорченно и любезно:
   -- О, как жаль! Я никогда не предполагала, что вы закажете для меня шампанское. Вы не сердитесь, но я его не выношу. По-моему, оно немножко напоминает магнезию -- так же шипит.
   Уэбб смотрел на нее взглядом погибающего от любви человека. Он пришел, наконец, к заключению, что Рейн не прав, что его собственные предположения неверны, что Фари -- лишь случайный эпизод в жизни Тото, что Тото ничего не подозревает и Скуик -- то самое, что говорит о ней Тото. Он собирался с духом, чтобы сделать Тото предложение.
   Рейн ушел танцевать с Фари, если это можно было назвать танцами: шаг вперед, два назад и снова. Адриан и Тото остались у столика вдвоем.
   -- Тот, -- неуверенно начал Адриан и вдруг заметил, что она не слушает его, а смотрит на соседний столик, который Ганс спешно прибирает, освобождая место для двух новых гостей -- очень высокого мужчины и другого, помоложе.
   Высокий мужчина был Доминик Темпест.
   -- В чем дело? -- тревожно спросил Адриан Тото. -- Вам дурно? Это от жары? Выпейте чего-нибудь, хоть глоточек, право, выпейте.
   Но Тото -- не слышала: она все смотрела в одном направлении.
   И Темпест медленно обернулся и встретился с ней глазами. Кровь прихлынула к бледным щечкам То-то, будто два маленьких красных флажка взвились, приветствуя Темпеста, который с трудом пробирался к ней через толпу. Наконец, вот он, перед нею!..
   -- Тото!
   -- Ник!
   Она забыла, что раньше называла его иначе, она улыбалась ему и глазами, и ртом -- вся воплощенная радость, откровенная и непосредственная.
   -- О, вы! Когда вы приехали? Видели кого-нибудь? Карди или Верону? Я здесь у Скуик, в ее маленькой квартирке. Были вы в Париже?
   Ник, улыбаясь, покачал головой. Не мог же он сказать Тото что он не поехал в Париж, так как сознавал, что должен уйти с ее пути. Но о том, что она в Вене, он не подозревал, не представлял себе даже такой возможности, -- и вот она тут, рядом, в своем "взрослом" черном платье, цветок юности, больше чем когда-либо -- такая нежная, такая беленькая и милая...
   Оба забыли про Адриана Уэбба; он просто перестал существовать для них, сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел, уныло недоумевая. Темпест? Ведь он, кажется, из дипломатического корпуса? Да, как будто. Темпест? Имя знакомое. Красивый мужчина, немного надменный, очевидно -- со средствами.
   Вернулись Фари и Рейн. Познакомились. Рейн, тот ничуть не смутился и не потерял ни капли апломба; взглянул на Фари, засмеялся и спросил Темпеста:
   -- Встречались уже с Тото, надо полагать? -- Темпест вежливо кивнул головой и продолжал разговаривать с Тото. Немного погодя он попросил:
   -- Протанцуйте со мной разок, -- и добавил, с улыбкой обернувшись к Адриану: -- Я хотел бы похитить мисс Гревилль на один тур, если позволите.
   Он обвил талию Тото рукой, и ее ручка вся сжалась в его руке.
   -- Это изумительно, чудесно! Встретить вас здесь! -- говорила Тото, глядя ему прямо в глаза. -- Пансион? О, в пансионе было ужасно, и я убежала оттуда, вернее -- уехала! В пансионе я чувствовала себя такой несчастной, такой уничтоженной, что не знала, как и быть, -- надо было вырваться. И вот, как-то в один день я получила письмо от Скуик и чек от дэдди. Сама судьба указывала на Вену. И я здесь уже три месяца.
   -- Теперь я уже больше не стану терять вас из виду, -- сказал Темпест.
   -- О да, не надо! -- очень серьезно отозвалась Тото и добавила просто: -- Я так много думала о вас. Вы так мило взяли на себя заботу о Давиде.
   -- На новом месте Давид царит безраздельно, как снисходительный тиран, -- поспешил объяснить Темпест, -- на днях он погубил парниковые фиалки в рамах -- фунтов на пятнадцать, -- и знаете, что сказал мне по этому поводу Эрик Лунд: "Как хорошо, что Давид не порезал лапы!" Судите сами!
   Танец их заканчивался. Он торопливо спросил:
   -- Можно мне прийти к вам завтра?
   -- О да! -- сказала Тото. -- Приходите к чаю. Марктгассе, 14. Живём мы на самом верху.
   Отходя от столика Адриана, Темпест говорил себе:
   "Как мне быть? Это -- настоящее. Но я не должен встречаться с ней. Она была рада, когда увидала меня. Я чувствовал ответный трепет, когда обнял ее. Воздержаться от поездки в Париж и встретить ее здесь, в первый же вечер по приезде в Вену!"
   Он шел к себе пешком с молодым Ньюджентом и в унылом свете холодного утра старался найти выход, продумать до конца создавшееся положение.
   Вначале он смотрел на Тото лишь как на милого ребенка, но женитьба Карди заставила ее страдать, он понял, что она уже не дитя, -- она так мужественно страдала; и вскоре он открыл неожиданно для самого себя, что она незаметно завладела им, что в сердце опять зашевелились чувства, с которыми, думалось ему, он давно покончил.
   С тех пор как он расстался с ней, он жил подавленный; не мог ничего делать -- так преследовало его воспоминание о ней.
   Дважды едва не собрался в Париж, но каждый раз брал себя в руки.
   Он ходил взад и вперед у открытого окна. Вернее всего, он заблуждается: Тото никогда не думала о нем серьезно; ей просто приятно видеть его, а в его отсутствии она забывает о нем.
   Но тут он вспомнил ее взгляд, напряженный взгляд, который встретил его, когда он вошел сегодня в ночной ресторан.
   Он глубоко засунул руки в карманы; всю свою жизнь он брал то, что ему хотелось брать, от кого бы ни было; ему всегда уступали, и если он менее избалован, чем мог бы быть, то это оттого, что он истый спортсмен во всем -- предпочитает всегда то, что дается с большим трудом. Эгоист по натуре, он не был лишен воображения и счастливого случая никогда не упускал, но за всю его жизнь за ним не значилось ни одного низкого или невеликодушного поступка.
   Он пытался проанализировать -- откуда эта власть Тото над ним? Никогда, с юных лет по крайней мере, он ни о ком не думал так много, по совести говоря, он ни на один час не забывал о ней, с самого ее отъезда из Копенгагена.
   Он долго убеждал себя, бранил, уехал наконец в Англию, охотился вовсю -- и не мог заставить себя забыть; решил съездить в Вену на три месяца с тем, чтобы там усиленно работать, -- и в первый же вечер встретил Тото.
   В ушах его еще звучал ее крик "Ник", вызвавший в нем трепет.
   Если бы он мог жениться на ней! Но он не может, в том-то и дело. Не может, пока Алтея не даст ему свободы, а она ни за что не даст!
   Они полюбовно договорились относительно условий, на которых разошлись. Но Алтея не даст ему развода ни при каких обстоятельствах. Странные обходы допускает католицизм: жить врозь -- это допустимо; этим она не нарушает предписаний церкви; но было бы, на ее взгляд, смертельным грехом освободить его, чтобы он мог открыто и верно жить с другой женщиной.
   Ему двадцать три года, ей восемнадцать; семьи были очень довольны этим браком, а венчал их сам кардинал, но... в двадцать три года он был пылок, страстно влюблен, а она в восемнадцать -- робка, холодна от природы, фиаско было неизбежно. Трагедия эта оставила в его душе рубец, порой и сейчас ноющий.
   В конце концов родные Алтеи вмешались.
   -- Раз вы решительно не ладите... Но это так грустно, так противоестественно.
   Он не выдержал, вспылил:
   -- Противоестественна Алтея!
   Переговоры довел до конца его отец. Как это все далеко теперь!
   Слабо освещенная керосиновыми лампами контора адвоката, и глухой голос, читавший соглашение о раздельном жительстве...
   Он ехал затем по Стрэнду сердитый, с чувством горечи и унижения в душе. Витиеватые фразы отдавались в мозгу: "И принять на себя обязательство никогда не досаждать другой стороне..." Не досаждать!
   Вспоминается то чувство бессильной ярости, которое владело им тогда. Он долго ненавидел Алтею, потом забыл.
   Угли с треском обрушились в белом камине; он вздрогнул и вернулся к действительности. Огонь потух; он почувствовал, что сильно озяб.
   Он ткнул папиросу в пепельницу и бессознательно долго-долго давил ее, пока она не потухла окончательно. Пробили часы, и вспыхнула в мозгу мысль: "Я увижу ее сегодня".
   Он знал: за сегодняшним последуют для них обоих много-много других дней. Ковалось будущее.

Глава XVI

   -- Хорошо, что я заложила свой жемчуг, -- думала вслух Тото, -- а то у нас не было бы ни масла, ни сахару, не было бы, конечно, яблочного пирога и такого веселого огня. А теперь -- ты ведь любишь повторять, Скуик, что "все всегда к лучшему" -- какая роскошь на столе! Недостает только одного: несколько букетов роз!
   Скуик сегодня поднялась, еще немножко шатаясь, но очень довольная визитом Темпеста; она приоделась и была настроена по-праздничному; очень хорошие люди, -- как дети: им довольно малейшего повода, чтобы радоваться, -- они счастливы чужим счастьем, даже издали, но такая способность бескорыстно радоваться -- залог большого сердца.
   Все уже было готово, и чайник закипел, когда приехал мистер Уэбб. Со свойственной ему наблюдательностью он тотчас заметил, что его пациентка и Тото приготовились к приему.
   -- Алло, чай у вас в боевой готовности, как я вижу, -- с напускным добродушием воскликнул он.
   -- Оставайтесь, -- поспешила любезно пригласить его Тото. -- Мы ждем только мистера Темпеста, вы познакомились с ним вчера, помните?
   Доктор Уэбб пришел как врач, но, не задумываясь, воспользовался приглашением Тото, сказав коротко:
   -- Благодарю, охотно выпью чашку чаю.
   У Тото чуть-чуть упало сердце, но когда зазвенел электрический звонок, который неделями бездействовал, пока всеведущая Фари не напитала его какой-то кислотой, ощущение счастья, немного потускневшее, когда доктор Уэбб присоединился к тесной компании, вспыхнуло снова.
   Ник, казалось, заполнил всю крошечную комнату своей рослой фигурой и запахом пунцовых роз, большой сноп которых он протянул Тото с покаянной улыбкой, показывая вместе с тем свой указательный палец, в который впился большой шип. С его приходом все почему-то почувствовали себя свободно, приятно и уверенно.
   Скуик он принес в подарок бутылку старого коньяку.
   -- Я был так огорчен, узнав от Тото, что вы больны.
   Он держал руку Скуик в своей большой прохладной руке; он обладал качеством, свойственным некоторым мужчинам и сильно располагающим в их пользу, -- он был подкупающе нежен и предупредителен со старухами.
   Уэббу он коротко, с полуулыбкой кивнул головой.
   Тото разлила чай, рассказала историю яблочного пирога -- "который она обожает"!
   Оказывается, это лакомство удалось раздобыть только благодаря влиянию Фари на старого испытанного одинокого друга по кондитерской части.
   -- Видите, как мы старались принять вас, -- улыбнулась Тото Нику.
   Он сидел рядом со Скуик, ел пирог, который удалось достать "только благодаря влиянию", и смотрел на Тото, радуясь возможности глядеть ей прямо в лицо.
   Она похудела, но стала от этого еще прелестнее и почему-то застенчивее. Нику пришла безумная мысль: каково было бы прижать ее к себе, одной рукой можно было бы захватить ее всю.
   Она тоже смотрела на него, и подбородок ее дрожал.
   -- О чем это? -- спросил он, как когда-то в Копенгагене.
   -- Хотелось бы знать, о чем вы думаете. Ник нагнулся вперед.
   -- Старая Англия, шоколад... вопрос... ответ... помните?
   Тото помнила всем существом, она коротко засмеялась, нервно тряхнула головкой, и на зардевшемся личике глаза засияли, как звезды.
   Адриан Уэбб нарушил молчание. Он спросил -- очень громко, так как сознавал, что спрашивает намеренно, и немного стыдился своего побуждения:
   -- Ваша жена здесь с вами, мистер Темпест?
   На это Темпест не задумываясь ответил:
   -- Нет, моя жена никогда не путешествует.
   -- А я и не знала, что вы женаты! -- беспечно воскликнула Тото. -- Должна была знать, конечно, но не знала.
   Уэбб шумно поднялся, она побивала его, сбивала с толку на каждом шагу и от этого становилась еще более желанной; он позволил себе небольшую дерзость и ничего на этом не выгадал, разве заслужил осуждение Темпеста.
   -- Я загляну завтра, -- сказал он обиженно и распрощался.
   Ник и Тото говорили об Ирландии и о Карди, о Париже и о Викторин. Скуик задремала, потом очнулась, пробормотала несколько слов и, наконец, крепко уснула.
   За окном шел снег; остроконечные крыши и оранжевые точки огоньков в домах напоминали картинку на рождественской открытке.
   Стоя рядом, Ник и Тото молча смотрели в окна, странно освещенные призрачными отблесками окружающего белого мира.
   Тото говорила, рассказывала о Викторин, о которой зашла речь:
   -- Она научила меня многому. Открыла многое в жизни, чего я и не подозревала. О чем, во всяком случае, никогда не думала. Кажется, я и сама знала -- знала, например, что иногда... встретишь человека... и чувствуешь, что наверное, наверное увидишь его снова, что никогда не забудешь, не выбросишь его из головы. Она была такая миленькая, совсем пастушка Ватто: крошечная и хрупкая, с голубыми глазами, огромными глазами, длиннейшими ресницами и очаровательной улыбкой. Ей было чуть побольше восемнадцати лет. Вы понимаете, она работала на войну, и это ее многому научило. А я... я никогда ничего не делала. Я только помогала немножко мадам де Торрен -- мы со Скуик жили у нее, когда дэдди сражался. Вот и все. И сводилось это к тому, что мы приготовляли перевязочные средства, отсылали посылки, письма родственников -- пустяки, в сущности, Викторин сейчас уже замужем, у нее славненькая квартирка, и летом она заведет герань на окнах. Она пишет, что словами не передать, как ей хорошо, и что быть замужем до того божественно, что нельзя об этом и говорить.
   -- За кого она вышла? -- спросил Темпест, не потому, что это его интересовало, а потому, что ему хотелось, чтобы Тото стояла возле него, хотелось слышать ее голос.
   -- За Джонни Холуэя. Он очень милый. Он открыл нефтяной источник или что-то в этом роде и примчался за Викторин. Он старше ее на много-много...
   -- Старше на много-много... что значит, по-вашему, много-много старше? -- спросил Темпест.
   -- Ну, Викторин восемнадцать лет, а Джонни -- тридцать.
   -- А мне тридцать шесть... -- проговорил Темпест каким-то не своим голосом.
   -- Странно, правда, -- отозвалась Тото, -- что я никогда не думала о том, сколько вам лет и женаты вы "ли нет? Не задумываешься над такими вещами, потому что это неважно... Неважно, если человек тебе друг. Возраст, женитьба -- это факты, тут уже ничего не изменишь. Ну, и лучше всего оставлять их в стороне. Вот если бы заболел или страдал -- другое дело. С этим можно бороться, можно помочь...
   -- Значит, вы ничего не имеете против моего возраста и против того, что я женат? -- суховато спросил Темпест.
   -- Ничуточки, конечно! Чего ради? А вы разве против моего возраста и против того, что я не замужем?..
   "Неужели она в самом деле совсем нераспустившийся бутон, и ни один лепесток еще не отогнулся, открывая дорогое сердечко?" -- думал Темпест.
   И сказал вслух, чуть хрипло:
   -- Что бы я дал за то, чтобы не быть женатым!
   -- Почему? -- спросила Тото прямодушно.
   -- Потому что я хочу быть совсем свободным. Моя жена -- мы не виделись уже десять лет -- никогда не любила меня, а между тем я чувствую себя прикованным. Я хочу освободиться, теперь хочу.
   В маленькой комнате совсем стемнело, только красное пламя печки освещало небольшое пространство. Скуик продолжала спать.
   Тото слегка шевельнулась, и ее опущенная рука случайно коснулась руки Ника. Он сжал ее в своей.
   -- Какая вы холодная!
   Он сжимал ее руку, положив ее себе на грудь, и рука Тото в этом теплом убежище ощущала, как сильно и быстро бьется его сердце. И вся она вдруг потянулась к нему в ответ. Кончики пальцев Ника, казалось, излучали волшебный ток, который пронизывал ее всю насквозь; кругом плыл золотой туман, и сквозь этот туман она услыхала его голос:
   -- Тото!
   Она подняла голову; ее прерывистое, взволнованное дыхание коснулось губ Ника и разом сломило его самообладание.
   Тото чувствовала его губы на своих губах и прижималась к нему, дрожа, пока, повинуясь какому-то импульсу, который обжег ее, как огнем, не обхватила наклоненную голову Ника и не прижала ее еще крепче.
   Поцелуи его делали больно, но боль эта была сладка ей. Она и в мечтах не представляла себе, что бывают такие поцелуи; с каждым из них -- нежным, томящим, -- казалось, уходила из нее жизнь.
   Наконец, Ник поднял голову. Тото лежала в его объятиях, измученная, дрожащая. Она прошептала едва слышно:
   -- Так вот что такое поцелуй!
   Темпест приник щекой к ее шелковистым волосам.
   -- О Боже, как ты хороша, как я люблю тебя! Тото, послушай, я освобожусь, и, когда я буду свободен, мы обвенчаемся. Полгода -- за полгода можно добиться развода, а пока я останусь здесь, и мы будем видеться каждый день. С первого же дня, как я увидел тебя, -- там, в Копенгагене, в итальянском ресторане, -- я не мог забыть тебя, ни на минуту не мог отогнать мыслей о тебе. Я не поехал в Париж -- побоялся, и здесь случайно встретил тебя. Скажи, скажи словами -- ты любишь?
   Тото попробовала обнять его.
   -- Не хватает рук, -- улыбаясь, шепнула она. -- Сказать? Не знаю, могу ли... мне просто все время хотелось видеть вас. Вы не ехали, и я решила, что вы забыли меня. Но вчера... с первой минуты, как мы увидели друг друга... я поняла: нет, он не забыл. Вы стояли передо мной, а меня тянуло, тянуло к вам... совсем как магнитом. Если бы вы не пришли сюда, я сама пошла бы к вам. А сегодня за чаем, когда вы смотрели на меня, когда один раз случайно дотронулись до моей руки -- я вся затрепетала. И это было так сладко. Меня била дрожь. Мне казалось, что даже голос мой изменился, и я боялась, как бы вы не заметили... А вы, Ник... вы знаете тоже этот трепет?..
   Ник чуть улыбнулся, незаметно для нее.
   -- да, я знаю этот трепет, -- уверил он ее. -- Сказать кое-что? Еще несколько месяцев тому назад меня в дрожь бросало от одной вещи -- от того, как дрожал иногда твой крошечный милый подбородочек.
   -- Никогда не думала, что мужчины замечают такие пустяки!
   Он снова засмеялся.
   -- О, сколько я мог бы рассказать тебе о тебе самой, сколько я подметил всяких мелких черточек...
   -- Ну, расскажи... пожалуйста...
   -- А что мне за это будет? Что я получу?
   -- Всю меня, милый. Я теперь твоя!
   "Всю меня!" -- пропело у Темпеста в душе. Глаза его нежно вспыхнули.
   -- Вот... когда ты встревожена, нижняя губка становится ужасно взрослой и серьезной! А как широко-широко ты раскрываешь свои зеленые глазки, когда улыбаешься! Как приглаживаешь волосы, не сгибая ладони! Как обрызгиваешь духами свои крошечные милые ушки! Бэби, кто научил тебя этому?
   -- Никто. Я обрызгиваю и шею, а когда настроена очень смело или жду гостей -- и верхнюю губу под носом!
   -- Да неужели, скажите пожалуйста! Теперь скажи, что ты подметила у меня?
   -- Иногда, в солнечные дни, я замечала ту полоску, на которой останавливается бритва. И такой же золотой пушок видела на руках, под манжетами. И мне тогда ужасно хотелось сделать вот так, -- она неожиданно ущипнула Ника за руку, -- но я боялась, что ты будешь шокирован! И сколько раз я следила за тем, как ты представлял какие-нибудь вещи: у тебя такие удивительные руки...
   -- Одна из них прокралась как-то ночью к самому твоему сердцу, -- сказал Ник.
   -- Не хочет ли она снова? -- спросила Тото, прильнув головкой к его плечу и заглядывая ему в лицо смеющимися глазами. -- Я покажу ей дорогу.
   Она взяла руку Ника и прижала ее к своему сердцу. Он чувствовал у себя под ладонью маленькую грудь, которая трепетала, как птичка, пытающаяся вырваться. Мысль о том, какая Тото еще юная, вдруг больно кольнула его. От острого чувства стыда он готов был возненавидеть себя.
   Он сказал очень ровным голосом:
   -- Я не имел права целовать вас, Тото! Я не имел права приходить сюда... И я это знал и все-таки пришел. Не мог, не могу справиться с собой. Но клянусь всем святым, я буду беречь тебя, буду охранять тебя, моя крошка, даже... -- тут голос его упал, и он закончил едва слышно: -- Даже от самого себя.
   Он поцеловал ее еще раз и ушел, не дав Тото опомниться.
   Прижавшись лицом к замерзшему оконному стеклу, Тото ждала, чтобы он вышел на улицу; все еще шел снег, ветер, подхватывая его, гнал вперед сверкающие смерчи, но и сквозь эту пелену взор Тото нашел то, что искал, -- высокую фигуру, которую он и провожал до тех пор, пока она не скрылась за снегом от глаз... даже самых любящих.
   Она отошла тогда от окна и приложила обе ладони к пылающим щекам -- к лицу, которое Ник поцеловал, к которому он прижимался своим лицом, так что она ощущала прохладную шероховатость его щеки. Так вот она, любовь! Радоваться даже дыханию любимого! Всем существом желать, чтобы сильные руки кольцом охватили тебя и сжали до боли!
   Она вдруг заметила у себя на губе трещинку. Она на цыпочках, чтобы не разбудить Скуик, выбралась из комнаты в спальню, зажгла свет и подбежала к зеркалу: эта крошечная трещина -- след поцелуя Ника, последнего поцелуя, когда он так впился в ее губы, что она чуть не вскрикнула, а все-таки не вскрикнула, чтобы не оборвать поцелуя!
   Тото улыбнулась самой себе в зеркало, улыбкой застенчивой и ликующей юности, и мягко сказала вслух:
   -- Ник, его печать.
   И она продолжала вспоминать; вся трепеща, пока холодная комната не засияла огнями, не наполнилась чудесными ароматами.
   "Через полгода мы обвенчаемся"...
   До того чудесно, что почти невероятно, а все же это так. Через полгода она будет совсем принадлежать Нику, а он ей -- и она будет целовать его, когда захочет, будет постоянно болтать с ним, они будут всегда вместе.
   Она упала на колени возле своей маленькой жесткой кровати.
   "О, научиться бы стать совсем-совсем хорошей, чтобы Ник мог любить меня еще сильней! Научиться любить его так, как ему хочется быть любимым! Чтобы мы были счастливы всегда-всегда!"
   Она долго еще стояла на коленях, отдаваясь воспоминаниям, от которых дыхание учащалось и сердце билось быстрее.
   Скуик, войдя, так и застала ее.
   -- Тото, крошка, уж не больна ли ты?
   Тото вскочила на ноги.
   -- Тебе нельзя сюда, здесь слишком холодно. Идем назад. Хорошо в тепле, правда? О, Скуик, случилась самая изумительная вещь на свете! Ник любит меня. Мы обвенчаемся через полгода... как только он получит развод. Пока он женат, понимаешь? Скуик, представляешь себе? Не верится, правда?
   -- Женат... развод... -- пролепетала Скуик. -- Но, Тото... -- запротестовала она и закашлялась.
   Тото опустилась подле нее на колени, обнимая ее за плечи. Когда приступ кашля кончился, она опустила головку на грудь Скуик.
   -- О, дорогая, порадуйся за меня. Хорошо это или дурно -- об этом я не думаю. Мы с Ником нашли друг друга -- все остальное неважно. Не существует.
   Скуик гладила ее по головке. Скуик шепотом задавала вопросы. Отказать в чем-нибудь Тото всегда было для нее непосильной задачей. Могла ли она теперь отказаться разделить с ней ее радость?
   Она забыла суровые правила, в которых была сама воспитана, увлеченная энтузиазмом Тото. Конечно, Ник необыкновенно красив! Конечно, он -- молодой Бог, сошедший на землю! Конечно, он обаятелен, и, конечно, он -- единственный во всем мире -- предназначен для Тото!
   -- Он придет завтра и каждый день будет приходить! -- восклицала Тото.
   -- Каждый день! -- как эхо, повторяла Скуик. Когда Скуик улеглась, когда обе они улеглись, То-то в темноте прокралась опять в гостиную.
   Остановилась, хрупкая и легкая, как призрак, у окошка и прошептала:
   -- Милое окошечко, у которого мы поцеловались в первый раз, спокойной ночи!

Глава XVII

   "Я могу освободиться, я заставлю Алтею дать мне свободу", -- твердил про себя Темпест, возвращаясь домой под слепящим глаза снегом, и в душе у него разыгрывалась буря.
   В один миг разлетелись принятые решения, и он, как соломинка, отдался силе ветра.
   Куда прибьет его ураган?
   В душе сейчас заговорило все, что в ней было лучшего, самого нежного, самого бескорыстного; все неисчерпанные запасы любви он хотел излить на Тото, служить ей опорой и защитой.
   Она ответила на его чувство, о чем он и не мечтал никогда. Она так щедро давала -- на это способна лишь молодость, которой только и хочется давать, давать как можно больше.
   Тото в любви своей нетронутая, едва проснувшаяся. Ее поцелуи, как весенние цветы, такие же нежные, такие же пьянящие. Он еще слышит ее шепот: "Целуй, целуй еще..."
   Он шел по снегу, ничего не замечая вокруг, полный воспоминаниями о Тото.
   И такая чудная крошка вошла в его искалеченную жизнь! Он до боли остро почувствовал собственное ничтожество.
   Он освободится. Теперь это вопрос формальностей, соглашений, уступок.
   Лучше, пожалуй, немедленно выехать в Англию. Или предоставить своему адвокату carte blanche? Или написать отцу?
   В случае надобности можно выхлопотать у папы согласие на расторжение брака. Не может же Алтея быть столь нечеловечной? Теперь она старше и, верно, терпимее. Война разрушила тысячи религиозных предрассудков, которыми дурачили моралистов.
   Ехать ему сейчас в Англию? Не будет ли это самым быстрым способом?
   Он вдруг сообразил, что забрел совсем в другую сторону; до его квартиры отсюда несколько миль. Он оглянулся -- не видно ли такси или остановки трамвая. Попал наконец в трамвай; но было уже поздно, когда он добрался до дому и, приняв ванну, переодевшись, взялся за телефонную книжку, чтобы отыскать номер телефона Скуик. В книжке было несколько сот Майеров, видимо пользовавшихся телефоном, но никто из них не жил в том квартале огромных домов с мелкими квартирками.
   Он принялся писать своему адвокату и письмо за письмом уничтожал, так как они казались ему недостаточно настойчивыми.
   С последней ночной почтой пришли два письма, которые он не вскрыл: красивый, но расплывчатый почерк на бледно-серых конвертах был ему хорошо знаком; с минуту он молча разглядывал его, потом бросил оба письма в огонь. С этой стороной жизни он покончил раз навсегда.
   Тут он внезапно вспомнил Марту Клэр; он проводил с ней тот вечер, когда впервые встретил Тото -- "взрослую", как она выразилась тогда.
   И вспомнился ему стремительный вывод Марты: "Вы увлечены, мой друг! Вечная юность околдовала вас!" и зашевелившееся у него при этом неприязненное чувство к Марте -- не потому, что в ее словах был вызов, а потому, что она вообще осмелилась говорить о Тото.
   Так хотелось тогда, чтобы молодость, ликующая и беззаботная, поделилась с ним своей радостью жизни. При виде Карди он разом перенесся в Канахан; воображению представилась ночь после грозы и серебром подернутое небо, по которому мчатся обрывки пролившихся туч, и почему-то казалось, что Тото овеяна тем же мягким, прохладным ирландским ветерком, который играет в ветвях шепчущихся тополей и душистых лип.
   С этого вечера начиная, он почти совсем забыл о существовании Марты; и даже не давал себе труда доискаться причины.
   Какой чужой стала вдруг Тото тогда... под вечер... в маленьком сосновом леску, когда он в небрежном тоне заговорил об отъезде Карди! И как страшно хотелось ему вернуть ее прежнее доверчивое отношение!
   Он мог бы и тогда догадаться!
   Но он думал о многом другом. Помнится, он находил ее прелестной и прощался с ней очень неохотно.
   Странно... продолжаешь жить по инерции, и вдруг словно молния осветит все...
   Он понял уже многое в то утро, когда они с Тото купались вместе, а потом Тото варила кофе в маленькой душной гостиной, где, несмотря на прикрытые ставни и ранний час, все раскалилось от зноя. Было так уютно! И на время его охватило такое непривычно мирное настроение!
   Да, все-таки лучше тотчас отправиться в Ирландию, покончить, решить все. Безумное волнение охватывало его при мысли, что он вернется к Тото свободным!
   Они поскитаются месяца три; он два года не брал отпуска -- ему дадут три месяца. Из Вены можно проехать в Будапешт, -- летом там чудесно, -- потом спуститься к Эгейскому морю и поплавать вместе... вместе!
   Он поднялся и заходил по комнате, закуривая одну папиросу за другой. Он распахнул окно, и снег ворвался в комнату.
   Как глупо, что он не освободился уже несколько лет тому назад, не заставил Алтею дать ему свободу! Он мог бы сразу жениться на Тото и увезти ее куда-нибудь на солнце; их совместная жизнь началась бы гораздо раньше.
   Он вспомнил, как она прижимала его руку к своему сердцу, -- как шептала, касаясь губами его губ: "Крепче! Крепче!"

Глава XVIII

   -- Это ускорит дело! -- говорил Ник.
   -- Сколько времени ты проездишь?
   -- Недели две, может быть, месяц!
   Тото сидела на маленькой скамеечке у ног Ника. Тут она встала на колени и заглянула ему в лицо.
   -- А если... если ты не поедешь и предоставишь все адвокатам -- на сколько времени может это затянуться... пока ты не будешь свободен?
   -- Не знаю, радость моя...
   Тото чуть улыбнулась.
   -- Все мое настоящее сейчас в моих объятиях -- вот только кусочек спины не могу захватить, а если ты уедешь -- настоящего у меня совсем не будет, и будущее -- самое неопределенное.
   -- Я хочу быть свободным, хочу иметь право добиваться твоей руки, хочу жениться на тебе, чтобы ты была со мной всегда -- в настоящем и в будущем, -- торопливо убеждал Ник.
   -- Сейчас для нас такое чудесное, дорогое-дорогое время, -- мечтательно продолжала Тото, -- я просыпаюсь и знаю: в четыре часа или в три, если это скучное английское правительство сможет обойтись без него, он будет здесь... И мы начнем с того, что будем целоваться, потом будем говорить, говорить, потом будем пить чай со Скуик, а чай он пьет с двумя кусками и с ломтиком лимона -- иноземный фрукт, очень-очень дорогой в разоренной войной Австрии, -- но он на это и внимания не обращает, -- ужасно беспечный человек, когда дело касается лимона! Потом чай кончен, стемнело, и Скуик засыпает, и мы шепчемся, и он закуривает папироску, а я обозреваю, все ли мои владения в целости! Вот, например, ямочка на затылке, где такие густые волосы? Благополучна ли она? Надо спросить, не носил ли он чересчур тесные воротнички? Они всегда сидят на нем так прекрасно, что я начинаю тревожиться, понимаете? О, Ник, я кажусь тебе совсем дурочкой, да?
   -- Вот это замечание первое вызывает у меня сомнение в твоей мудрости; ну, продолжай, рассказывай, что бывает дальше?
   -- Несколько похоже на наставления, которые даются на нотах шопеновских ноктюрнов: con passione, molto sehtimentale! Почему гораздо легче говорить откровенно, ничего не тая, в сумерки, чем утром или днем? Отчего в темноте два человека чувствуют себя такими близкими-близкими? Кажется, в полдень я бы не решилась сказать тебе, как говорю сейчас: "Я люблю тебя, я люблю тебя, каждый мой кусочек любит тебя, хочет тебя... И мои мысли идут к тебе, все желания связаны с тобой. Я обожаю тебя... я чувствую каждое твое прикосновение..."
   Скуик молча признала сложившееся положение. Она была очень слаба и хотела лишь одного: чтобы Тото была счастлива, а Тото так и излучала счастье.
   Появление Темпеста освободило старуху от многих тревог, главное -- от подавляющего чувства ответственности, которое не покидало ее с того момента, когда Тото, доверчивая и радостная, свалилась ей как снег на голову.
   И Темпест так помолодел, так искренне был увлечен, такой был красивый!
   Тото скоро обнаружила, что Скуик тайно восхищается наружностью Ника, пришла от этого в восторг и стала затем усиленно распространяться на эту тему, теша себя так же, как и Скуик.
   -- Знаешь, Скуик, -- серьезно говорила она, -- волосы у него растут удивительно: не спускаются чересчур низко на шею и не отходят чересчур далеко от висков, и пробор -- узюсенький, такие они густые! Он не мажет их брильянтином, а чем-то смачивает, и пахнет от них чудесно -- немножко кедровым деревом и немножко повиликой! А его ресницы! Совсем непохожи на девические -- густые и короткие! И знаешь, когда его целуешь -- он всегда такой прохладный... вначале!
   Скуик обычно лежала с закрытыми глазами, когда Тото присаживалась к ней на кровать и принималась обсуждать то, что она называла "голыми фактами".
   -- Бэби, похожий на Ника!.. О, Скуик, ведь ты бы обожала его? Я ни за что бы не стала распускаться раньше времени, как бы плохо себя ни чувствовала. Я заказала бы себе платья с напуском спереди, широкие, но красивые. Помнишь, когда мы были в Лондоне, как злилась тетя Бриджет, когда узнала, что у нее будет бэби? А я так прямо и сказала Нику, что ужасно обожала бы своего.
   -- Ты сказала это мистеру Темпесту? -- простонала Скуик.
   -- Да... Отчего же было не сказать? Ведь это будет и его бэби.
   -- А он что сказал? -- спросила Скуик (любопытство оказалось сильнее стыдливости).
   -- Он сказал, что у меня, конечно, должен быть бэби и с такими же зелеными глазами, как у меня. И пусть у него подбородок дрожит, как у меня, когда я смеюсь.
   -- Der liebe Himmel! -- воскликнула Скуик, откидываясь назад на подушки.
   -- Ты будешь его бабушкой, и мы будем поручать его тебе, когда захотим удрать -- мы, наверное, захотим удирать! Ты будешь его единственной бабушкой! Вот-то Верона разозлится! Но дэдди тоже будет любить его, я знаю. Странно, Скуик, что мы так давно не получаем писем!
   -- Твои родители путешествуют, -- заметила Скуик, что не потребовало от нее особых умственных усилий, так как чета Гревиллей уже полгода как путешествовала более или менее непрерывно.
   -- Конечно, но в путешествиях ведь не атрофируется способность держать перо в руке, -- возразила Тото.
   Но долго огорчаться она не могла: через час придет Ник.
   Он пришел, и вид у него был усталый и расстроенный.
   -- Мне надо ехать в Рим, бэби, этой же ночью. Я вернусь, как только смогу. Пришлю, конечно, телеграмму. Ты меня встретишь. Сегодня мы пообедаем где-нибудь вместе, потом потанцуем.
   Они поехали к Фишеру, обедали там, и все глазели на Тото, которая на время забыла, что Ник сегодня уезжает, жила настоящей минутой и радовалась всей душой.
   Ник хотел отвезти ее домой, но она упросила, чтобы он позволил ей проводить его на вокзал: "Будто мы уже в самом деле женаты; то же такси отвезет меня потом домой; зато я не потеряю ни одной минуточки, которую могла бы провести с тобой. Да?"
   В автомобиле они прижимались друг к другу и целовались, как это до них проделывали миллионы людей в этих укромных тряских убежищах. Нечто в этом роде подумал Темпест, когда Тото, смеясь, прошептала у самых его губ: "Меня никогда еще не целовали в такси!"
   Темпест с горькой усмешкой и с нежностью по адресу Тото подумал, что из всех женщин, которых он целовал, она одна могла этим похвалиться!
   И она вдруг показалась ему такой маленькой, такой беспомощной, нуждающейся в любви и защите.
   Он крепко прижал ее к себе, торопливо заверяя:
   -- Я вернусь при первой возможности.
   Он сговорился с шофером, который должен был отвезти Тото домой, и они рука об руку вошли в помещение огромного вокзала. Локомотив экспресса шумно пыхтел, на платформе толпился народ, прошла с пением и музыкой кучка молодых людей -- студентов-чехословаков, в каракулевых шапках, сдвинутых на затылок, с розетками из лент в петлицах пальто.
   Тото вдруг задрожала, почувствовав себя чужой, затерянной, и отчаянно вцепилась в руку Ника:
   -- Я не в силах расстаться с тобой, дорогой.
   И раньше уже -- раза два -- сердце его сжималось тревогой за нее, когда он видел, как глубоко и остро она все переживает; пустяки поднимали целую бурю -- то он не успел заехать за ней, как обещал, то Скуик стало хуже, -- помнится, это омрачило даже радость свидания в тот день.
   Ник крепко обнял ее.
   -- Крошка моя любимая! Будь мужественна. А то мне очень тяжело уезжать. Позволь мне усадить тебя в такси. Не могу примириться с тем, что ты останешься тут, на платформе, одна.
   Но Тото не хотела уходить.
   -- Хочется побыть с тобой до последней минуты. Любименький, ты, наверное, захватил все, что нужно? Бутылку с горячей водой?
   -- Никогда в жизни не брал с собой, бэби!
   Он засмеялся, стараясь рассмешить Тото, но широко раскрытые зеленые глаза темнели и не улыбались.
   -- Не знаю... у меня такое чувство... будто "кто-то прошел по моей могиле", как говорила моя старая няня. Ник, тебе не приходило в голову хоть разочек за те дивные часы, что мы провели вместе... не приходило в голову на одну секундочку, что умри мы -- ты и, я, -- никто бы не мог помешать нам любить.
   Темпест решительно повернулся к ней и сказал очень ровным голосом:
   -- Послушай, голубка, это не годится! Что за мрачные мысли! Ты просто устала. Я усажу тебя в такси, и ты покатишь прямо домой, а там -- бутылка с горячей водой, допустим, и -- это приказание! -- успокаивающее лекарство, которое Уэбб должен прописать тебе завтра. Обещаешь?
   -- Обещаю, -- ответила Тото.
   Ник усадил ее в автомобиль и стал целовать, прощаясь.
   С вокзала доносились к ним голоса студентов, которые пели какую-то народную песню, проникнутую тоской изгнания.
   Слезы закапали на губы Ника.
   Он отшатнулся.
   -- Тото, Бога ради, не плачь.
   У него вдруг явилось безумное желание сказать:
   "Поедем со мной" -- и, будто угадав его мысли, Тото зашептала:
   -- Возьми меня с собой! О, возьми меня с собой! -- Громко прозвучал колокол.
   -- Мне надо бежать, радость моя, -- заторопился Ник. -- Не отпускай меня со слезами. -- Улыбнись своей милой улыбочкой. Прощай, крошка моя, достань же лекарство.
   -- Адрес, твой адрес!.. -- крикнула Тото, но он уже скрылся в дверях вокзала.
   Такси затрясся в холодной ночи, свинцовая тяжесть легла на душу Тото. Она дала шоферу баснословную сумму, обещанную Ником, и устало взобралась по лестнице: лифт испортился -- это переполнило чашу.
   В холле было темно; в квартирке царило глубокое молчание.
   Она двигалась бесшумно; если Скуик устала, она не станет будить ее, хоть ей и нужно утешение.
   Но из-за двери в кухню, чуть приоткрытой, пробивался свет.
   Скуик сидела спиной к дверям, в качалке; Тото сразу заметила, что огонь потух, и сказала, стараясь казаться веселой:
   -- Скуик, дорогая, зачем же ты упустила огонь, это нехорошо, это...
   Она замолчала. Какая-то страшная тишина царила в маленькой душной комнате с ее арсеналом пестро расцвеченной глиняной и фаянсовой посуды и крытым клеенкой столом, над которым Тото так часто подтрунивала.
   Она подошла к качалке. Скуик сидела спокойно, понуря голову и опустив руку, в которой она держала английскую газету "Таймс". Тото вспомнила, что Ник принес ее, сказал, что сам не успел прочесть, но захватил на случай, если Скуик или Тото захотят прочитать.
   -- Скуик, дорогая, -- громким шепотом позвала Тото, -- Скуик... -- Она опустилась на колени и с безумной мольбой заглянула в доброе, склоненное лицо. -- Скуик... прошу тебя... прошу тебя...
   Голос ее оборвался, не вставая с колен, она нагнулась вперед; голова ее слегка дергалась, дыхание вырывалось с трудом.
   Медленно-медленно поднялась она с колен. Обвела невидящими глазами комнату, сделала несколько шагов, пошатнулась и вдруг, спотыкаясь, задыхаясь, рыдая, выбежала из комнаты, бросилась по коридору к дверям, распахнула их и стала не переставая кричать: "Фари! Фари!.."
   Фари еще не спала; она появилась на пороге своей комнаты в веселом изумрудно-пунцовом кимоно, с такими же пунцовыми губами. Тото подбежала и ухватилась за нее. Говорить она не могла.
   -- Иду, иду, -- мягко сказала Фари. -- Успокойся, малютка, Фари идет.
   Возможно, она догадалась; во всяком случае, она поняла, как только вошла в кухню. Она усадила Тото в кресло.
   -- Посидите здесь и не оборачивайтесь минутку, -- сказала она.
   Немного погодя она подошла к Тото.
   -- Она умерла, голубка. Умерла, верно, так спокойно, как только можно желать. Вот что надо сделать. Пройдите ко мне и позвоните доктору Уэббу; я побуду здесь. И не торопитесь возвращаться. Там у меня горит еще огонь -- я собиралась пить кофе, уже налила себе чашечку, выпейте ее за меня. Номер телефона Уэбба -- Пратер, 014. Звоните, пока не -- дозвонитесь.
   Тото вернулась с лицом почти ничего не выражающим. Она ходила за Фари по пятам, куда бы та ни направилась. Скуик положили в спальной. Она лежала такая спокойная, будто спала здоровым, нормальным сном.
   Адриан Уэбб сначала держал себя как профессионал, потом размяк. Обнял Тото.
   -- Тото, послушайте, не надо так расстраиваться. Я не хотел говорить вам, но фрау Майер, бедняжка, не могла уже поправиться, жила бы инвалидом. А смерть была легкая, без всяких мучений, это я знаю наверное. Разве вас это не радует?
   -- Да, -- беззвучно ответила Тото. -- О да!
   Газета, которую Скуик держала в руках, лежала в кухне на столе.
   Адриан Уэбб сказал беспечно:
   -- Интересно знать, не прочла ли фрау Майер что-нибудь такое, что разволновало ее?
   Он машинально, как это обычно делается, отыскал список умерших и, не подумав, стал громко читать; одно имя тотчас привлекло его внимание: "Теренций Гревилль... Это не родственник?.." -- и остановился, проклиная самого себя, взбешенный собственной несообразительностью.
   Тото взяла из его рук газету и прочла. Подняла глаза на Уэбба.
   -- Это Карди... это дэдди... -- запинаясь, проговорила она. -- Это Карди... Как вы не понимаете!.. -- Голос ее замер, она сделала над собой усилие и уже совсем неразборчиво произнесла:
   -- Черно... холодно... Карди... -- И упала на руки Адриана Уэбба.

Глава XIX

   Молодость страдает адски, спускается в бездонные бездны мук, но -- на то она и молодость -- в конце концов, одним смелым взлетом возвращается к жизни, к свету.
   Скуик похоронили. Тото об этом и не знала; она лежала у Фари на кровати, совсем разбитая, и молча смотрела прямо перед собой широко раскрытыми глазами.
   На шестой день она в первый раз заговорила с Фари. Неожиданно сказала уже под вечер:
   -- Мы с Карди долго-долго беседовали. Я не сошла с ума, я не брежу, это правда, -- мы говорили с ним. Я видела его в моем любимом синем костюме, со старым синим галстуком. Нам казалось, будто мы никогда не расставались, будто вовсе не было Вероны.
   Уэбб перепугался больше чем следовало и напугал Фари, которая сама едва держалась на ногах, измученная бессонными ночами.
   Фари знала об отношениях Тото и Темпеста, писала в посольство и получила учтивый, но неопределенный ответ. Наконец, ей удалось достать через Рейна его римский адрес. Она тотчас телеграфировала и в тревоге ждала ответа. Ответа не последовало, и бедная Фари взяла еще один фунт взаймы у Рейна.
  
   Она ни за что не оставила бы Тото, но Тото нужны были такие дорогие вещи! Уже кончалась Брандовская эссенция -- баснословно дорогой в то время в Вене продукт.
   Фари жила одним луком и черным хлебом и сильно худела. Спасение пришло в виде телеграфного перевода Карди; деньги уже некоторое время лежали в посольстве, и Адриан Уэбб случайно узнал об этом.
   Он с трудом уговорил осторожного секретаря выдать ему деньги для Тото и принес пятьдесят фунтов. Карди перевел двести, но ревностный служака нашел более благоразумным разбить выдачу доверенной ему суммы на несколько месяцев.
   Наконец пришло и письмо от Ника из Англии. Пылкое, любовное письмо, полное обожания, нежности, надежды; все шло прекрасно. В Риме он был принят папой, который отнесся к его просьбе очень благосклонно; на Алтею это сильно повлияло.
   За письмом следовала телеграмма, пришедшая с опозданием:
   "Только что узнал о твоей утрате, голубка; разделяю твое горе, люблю. Адрес: Париж, авеню Ставрополь".
   Тото сидела у окна. Морозы наконец кончились; весна робко вступала в свои права.
   Тото поднялась, очень высокая, но такая худенькая и бледная, что жалко было на нее смотреть. В первый раз глаза ее чуть оживились.
   -- Фари, -- сказала она, -- я еду в Париж, я должна ехать.
   -- Что же, оставаться здесь вам, само собой, не приходится, -- согласилась практичная Фари. -- Скучновато мне будет без вас, это верно. До чертиков стану скучать. Когда думаете ехать?
   -- Сегодня ночью, -- сказала Тото. -- Я попаду еще на экспресс, он отходит в полночь. Поеду прямо к Нику.
   Фари кивнула головой. Она сидела, скорчившись, на полу у окна, повернув к закату свою остроконечную мордочку.
   -- Должно быть, мы с вами больше не свидимся.
   Она оглянулась, и взгляд с нежной лаской остановился на тоненькой фигурке Тото в мрачном черном платье.
   Тото перехватила ее взгляд и слегка зарумянилась. Она подошла к Фари и опустилась рядом с ней на колени.
   -- Я напишу в посольство, чтобы они выдали вам остальные деньги, мне они больше не понадобятся. И вы... вы можете уехать с ними на ферму и выйти за Ульриха, да?
   Фари судорожно обхватила ее и заговорила сквозь слезы охрипшим и прерывающимся голосом:
   -- Скоро весна. Хлеб уже высеян. Я увижу, как он станет всходить. И овцы скоро начнут ягниться. Ульрих сможет теперь нанять работника и привести в порядок дом -- длинный, одноэтажный дом. Крыша совсем плоха стала, ее можно будет починить. Вы даете двум простым людям возможность начать жизнь сызнова. Ульрих... он меня любит, а сам он большой, и глупый, и краснорожий... а только сердце у него чистое и нет у него никогда ни одной скверной мысли. Тото, о Тото!
   Немного погодя Тото сказала:
   -- Вы должны забрать себе и мебель Скуик.
   -- Они выберут Ульриха бургомистром, вот что я вам скажу! -- не помня себя от радости воскликнула Фари. -- Подумать только: деньги и диван, и зеркало, и чего только тут нет!
   Она уложила вещи Тото, наготовила ей сандвичей.
   Длинный поезд изогнулся, поворачивая, и Тото в последний раз увидела Фари, неистово махавшую платком.
   Тото разом постарела, умудренная горем, умудренная страшным сознанием бесповоротности и мыслями, которые начинались со слов "больше никогда..." и разбивались о непреодолимую преграду вечного молчания. Она искала спасения в воспоминаниях о Нике. Когда зловещие волны бездонного моря уже захлестывали ее, она ухватилась за единственную оставшуюся ей надежду на будущее, как утопающий хватается за соломинку. Она цеплялась за свое непрочное счастье, повторяя про себя слова чудесного письма Ника: "Пока я пишу это, мне кажется, что я держу тебя в своих объятиях и целую, целую без конца... "Победно запело сердце. Но она тотчас спохватилась, испуганная, пристыженная: "Какая она бессердечная, что может еще радоваться... А все же... а все же".
   Наступила весна. В открытые окна купе влажный ветерок приносил запах набухающих почек, прорастающих семян, раскрывающей свое лоно земли. Вековой экстаз, которому все мы подвержены, -- как бы мы ни устали, ни изверились, ни истрепались, -- захватил и Тото, когда она почувствовала, что в воздухе запахло весной. Невозможно грустить, раз весна будоражит кровь, невозможно грустить, раз она едет к Нику.
   Жизнь снова коснулась Тото своим многоцветным крылом, снова легким мимолетным прикосновением пробудила в ней прежнюю способность сильно чувствовать, благодаря которой дни и ночи Тото были полны щемящего и сладкого упоения.
   Она не могла уснуть -- слишком натянуты были нервы, слишком чудесной казалась ей эта поездка. Она сидела, поджав под себя ноги, и ждала зарю.
   Вот розовая щелка прорвала фиолетовую гряду. Еще немного, и хлынули солнечные лучи. Они разогнали и тень, омрачавшую душу Тото. Исчезла тревога, будто она предает Карди, Скуик и свою любовь к ним тем, что счастлива.
   Словно рассвет радостно закрепил за ней право свободно идти к Нику. Через день или день с лишним она увидит Ника. Возьмет его за руку, взглянет ему в глаза. Они поцелуются.
   В Париже она остановится... где-нибудь; может быть, у мадам де Торренс. Важно лишь то, что они с Ником будут встречаться каждый день.
   Сон подкрался к ней внезапно и властно, как к ребенку.
   Она скользнула вниз на подушки, подложила руку под голову и спала долго. Полусонная, отвечала она таможенным досмотрщикам -- суровым баварцам в красных кепи, -- которые засыпали ее вопросами, покручивая усы а ля кайзер, и скоро удалялись.
   Германия. Мелькают уютные, выкрашенные в розовое крестьянские домики; белоголовые крепыши -- мальчики и девочки -- машут руками и что-то кричат вслед поезду.
   В Германии тоже весна. В одном крошечном садике распустилось миндальное деревце -- розовый язычок на фоне бледно-голубого полуденного неба!
   А вот и пруд, на нем утки!
   И вспыхнуло воспоминание. Верона пела песенку "Четыре утки на пруду" в тот вечер, в последний вечер перед ее отъездом в школу! Она сказала тогда Нику: "Я буду помнить этот вечер всегда-всегда..."
   Память хранит много таких пустяков. И, думая о людях, вспоминаешь прежде всего какие-нибудь мелочи, связанные с ними: вязаный платочек Скуик, синий бант Скуик; то, как Карди заламывал шляпу, как он смеялся, полузакрыв темные глаза, так что в уголках их собирались морщинки; манера Ника дергать головой, вверх и немного набок, будто освобождая шею из воротничка. Случилось, кто-то другой так же дернул головой при Тото, и она рассердилась, разволновалась.
   Но такие мелочи запоминаешь только в людях, которые совсем-совсем твои; и они связывают неразрывно -- вот как шепот любви, который долго-долго еще отдается в. сердце, хотя сказанное уже, может быть, и забыто.
   -- Третий ленч! -- прокричал служитель, проходя коридором, и Тото прошла, покачиваясь, в вагон-ресторан и позавтракала, а поезд мчался по стране, из-за которой Франция и Германия воевали в первый раз еще за шестьсот лет до мировой войны, по стране, где, говорят, цветы расцветают так пышно, потому что земля здесь удобрена прахом героев, цветом молодости.
   Колеса вагонов всегда напевают. Тото слышит, как они твердят: "Париж -- Париж, скоро Париж и Ник, Париж -- Париж, скоро Париж и Ник..."
   Время стало тянуться медленно, будто на свинцом налитых ногах.
   Тото закурила и вспомнила, что вот уже несколько недель не брала папиросы в рот.
   Прошло почти семь недель с отъезда Ника.
   Тревога, беспокойство овладели ею. Попробовала читать, но это стоило ей таких усилий, что она отказалась от этой мысли.
   Купе превратилось в душную тюремную камеру. О, скорей бы ночь прошла, скорей бы настало утро, и она приехала в Париж!
   Час ушел на обед, а там стемнело. Лишь огненные точки выдавали мелькавшие мимо дома, да свет из окон вагонов порой выхватывал из мрака телеграфные провода и словно тащил их вниз...
   Большая станция, буфет, продолжительная остановка. Кучи французских и бельгийских, иногда так называемых немецких, солдат в новой форме.
   Тото оглянулась в обширном Вартэзале. И в два часа ночи он был переполнен. Она выпила кофе с булочкой, слушала французскую речь и чувствовала себя уже как дома.
   Потом сон под грохот и стук колес, шум и тряску, и, наконец -- наконец, окрестности: большие матрацы, вывешенные для проветривания на чугунные решетки балкончиков, маленькие шато -- белые и серые, бесконечные ряды стеклянных колоколообразных банок, под которыми сеянцы овощей робко поднимают головки и озираются на голодный мир.
   Париж!
   -- Отель "Ритц", -- сказала Тото, усаживаясь в такси.
   Она останавливалась там с Карди. Сейчас ей нужна комната всего на день, чтобы переодеться и отдохнуть. Ей отвели комнату в сторону рю Камбон, с двумя большими окнами, выходящими в мощеный сад, где летом публика завтракает под громадными, белыми с желтым, зонтиками. Мягко отсчитывали минуты часы в стиле ампир, вделанные в стену цвета крем с золотыми украшениями. Покрывало на кровати было бледно-голубое, драпировки на окнах -- бледно-голубые, а ванная комната... Сердце Тото дрогнуло, когда она заглянула туда: в Вене ванна была для нее каждодневным испытанием, каждодневным разочарованием.
   Она глубоко вздохнула, присела к письменному столику и написала записку мадам Ларон с просьбой выдать подателю ее вещи.
   Когда мальчик-рассыльный ушел с запиской, она побежала в ванную комнату.
   О, краны, которые без всяких усилий с твоей стороны подают горячую воду! Несколько минут, и ванна наполнена до краев! А полотенец, полотенец-то сколько!
   "Я никогда в жизни не ценила так полотенца, как сейчас!" -- подумала Тото.
   Она лежала в ванне, временами высовывала одну белую ножку из воды и помахивала ею от избытка радости жизни.
   Когда она вышла из ванной, горничная развешивала вывернутые платья. Тото накинула черное крепдешиновое платье с нефритовой пряжкой на поясе, натянула маленькую черную шляпку на свои огненные волосы и отправилась к парикмахеру -- вымыть, надушить и уложить волосы.
   -- Жасмин де Коти, -- назвала она свои любимые духи и вышла от парикмахера, напоминая курчавую и гибкую веточку жасмина.
   Наконец, вернувшись к себе, она вызвала номер Ника.
   -- Алло, алло...
   Молчание. Снова -- алло... Сердце Тото бешено колотилось. Казалось, если Ник заговорит с ней, она не в состоянии будет слова сказать, так пересохло у нее во рту.
   Ответил всего только слуга.
   Оказалось, что мсье нет дома.
   -- Мсье Темпест в отъезде?
   -- Мсье возвращается сегодня из Лондона.
   Тото, дрожа, поблагодарила говорившего. О, придется еще ждать! Сейчас всего три часа. Три часа десять минут, в сущности; но что считать минуты?
   Надо будет дать ему время, чтобы переодеться и пообедать. В девять часов она отправится на авеню Ставрополь -- звонить не станет, а прямо войдет и спросит Ника.
   Не пойти ли гулять? На Енисейские поля хотя бы... Там она посмотрит, как дети катаются на осликах или кружатся на маленьких каруселях.
   Был солнечный день; небо синее и белое, с пушистыми белыми облаками. Деревья стояли серебристо-зеленые или того нежного зеленого оттенка, в котором есть уже намек на изумрудный.
   Казалось, все милые крошки Парижа высыпали на воздух. Тото наблюдала, как они тряслись на маленьких пони, выставив в стороны толстые ножки, с торжественным выражением на мордочках, явно проникнутые важностью момента и своих успехов.
   Какие они все хорошенькие! Какая у них нежная, чистая кожа, какие шелковистые волосики! Можно ли их не любить!
   Тото вспомнила вдруг, как была шокирована Скуик, когда она сказала: "Я хочу бэби, точь-в-точь похожего на Ника".
   Глядя на этих малюток, она снова думала, как было бы чудесно иметь крошку, похожего на Ника как две капли воды и принадлежащего им обоим, -- живой символ счастливых часов, живое напоминание о любви, которая обессмертила себя творчеством.
   И еще думала:
   "Нет, не такая шапка -- это чересчур взрослая, а пышная белая шапочка с большим помпоном, а на зиму -- белая меховая шубка, и шапка с наушниками, и такие славные крошечные белые мокасины, как те, что я видела сегодня у Пине".
   Она нарядила бэби Ника от рубашки до пальто, самым экстравагантным образом.
   Проезжавший мимо в автомобиле мужчина замедлил ход, повернул, поравнялся с ней. Лицо его осветилось радостью, когда он выскочил из автомобиля и бросился к ней.
   -- Тото!
   Это был Чарльз Треверс, вылощенный, приятный, как всегда.
   Он схватил обе ее руки в свои, а глаза его засияли.
   -- Поедем со мной пить чай!
   Он помог ей сесть в автомобиль, и они покатили, раньше чем Тото, застенчиво улыбавшаяся, успела сказать что-нибудь, кроме "Чарльз!".
   Солнышко раньше времени выманило любителей чаепития. В Арменонвилле было уже полно. Оркестр играл, и несколько пар танцевало.
   -- Сядем снаружи, сегодня так хорошо, -- предложила Тото.
   Чарльз заказал кофе, которое подали в толстых белых чашках, вызывающе помеченных "3 фр. 50", но он до своего и не дотронулся. Он только смотрел на Тото, и почти в каждом его слове был вопрос.
   Вместе с тем он посмеивался тем коротким нервным смешком, каким смеется мужчина, когда он и обрадован, и смущен.
   -- Тото, знаете, ведь это изумительно! Когда вы приехали?
   -- Только что! Утренним экспрессом из Вены.
   -- Из Вены! Я чуть было не поехал туда служить в банке. Знай я, что вы там, ни минуты не задумался бы. Вы были у фрау Майер?
   Тото кивнула головой. Она чувствовала, что не в состоянии говорить о Скуик.
   Она только взглянула на Чарльза, но он сразу угадал -- так сильна была его любовь. Он сказал:
   -- Она была чудная, правда? Воображаю, как обрадовалась вам. Вы, верно, поехали, узнав, что она больна?
   -- Нет, я убежала, -- ответила Тото со слабым намеком на улыбку.
   -- О, великолепно! -- Чарльз смеялся, не зная сам, чему он смеется. -- Вот я и говорю... да возьмите пирожное -- здесь они, право, неплохи. С кем же вы здесь? С миссис... миссис Гревилль?
   -- Я не знаю, где моя мать, -- отозвалась Тото, делая вид, будто с увлечением поглощает шоколадное пирожное. -- Понятия не имею.
   -- Я читал, или слыхал, будто она возвращается через Нью-Йорк, -- вставил Чарльз.
   Слышал он и многое другое в Клубе Путешественников.
   Тото вдруг сказала:
   -- Поедем дальше, Чарльз, хотите? Я... я, увидав вас... я вспомнила прежние времена... и... не могу... не могу...
   Голос изменился, глаза налились слезами.
   В автомобиле Чарльз взял ее за руку.
   -- Если бы можно было найти слова утешения, я бы сказал их, вы знаете, -- хрипло заговорил он. -- Я ведь знаю, как вы... вы и Карди... любили друг друга. -- Рука, державшая ее руку, дрожала, и лицо его было очень бледно. -- О, Тото, может быть, вы все-таки согласитесь? Я не переставая думал о вас. Вы так одиноки сейчас. Я... если вы не любите меня, как нужно, если вам не хочется выходить замуж, -- клянусь вам, вы будете свободны, будете жить собственной жизнью, пока не найдете, что сможете. Я не могу примириться с мыслью, что вы одна, что некому присмотреть за вами. Я хочу беречь, охранять вас. Тото, неужели бесполезно просить вас?..
   Тото сжала ему руку.
   -- Чарльз, милый...
   Он не дал ей говорить, быстро перебив:
   -- Хорошо, хорошо, понимаю. Оставим это, бедненькая крошка. Но... я буду ждать. Этого вы мне запретить не можете!
   И он решительно заговорил о другом:
   -- В Вене плохо, верно, живется, -- страшная нищета, да?
   Тото кивнула головой.
   -- Да, было трудно. Продукты все очень дороги и дрова, а молока никогда почти и не видишь. Скуик только и питалась, что свеклой и луком. Расплакалась, когда у нас было в первый раз мясо на обед.
   Чарльз геройски болтал о том, как он жил это время в Лондоне и Париже, а серые глаза меж тем настойчиво допытывались. Она очень похудела, но есть в ней и другая перемена. Какая же? Неужели? Возможно ли?.. Сердце его сжалось, как от физической боли.
   Он часто говорил себе: раз Тото не любит меня, она может в один прекрасный день полюбить кого-нибудь другого. Но как бы мы в скверную минуту ни старались представить себе наитягчайший для нас удар, мы не можем заранее перечувствовать все то, что он принесет нам с собой, когда, наконец, разразится.
   "Но если она любит, кто же он? -- сокрушенно вопрошал Чарльз себя. -- Кто он?"
   Он повез Тото к Серинье и купил ей большую круглую коробку шоколада с картиной, изображавшей Версаль, на крышке, под стеклом; он повез Тото в цветочный магазин на площади Вандом, закупил чуть ли не весь и отвез цветы к ней в комнату, в "Ритц". Они заполнили чуть ли не всю комнату: оранжевые бутоны роз, связанные в плотные, невыразимо изящные викторианские букеты, и большие пунцовые розы на длинных-предлинных стеблях, и сирень белая и пурпурная, экзотическая, без всякой листвы; красивые толстые кисти покачивались на голых, цвета нефрита, стеблях.
   "Без десяти семь, -- думала Тото, -- еще два часа ожидания".
   Она пообедала в grill-room отеля, но, как она ни растягивала обед, чашка бульона, котлета и соус из шпината отняли у нее всего час.
   Тяжело вздыхая, поднялась она в читальню и принялась изучать газеты, что ей скоро смертельно надоело.
   Наконец, половина девятого! Она поспешила наверх, пригладила волосы щеткой, обрызгалась духами -- за ушами и верхнюю губу и шею, -- пожалела, что у нее нет нового платья и нового вечернего манто, выбрала, наконец, прелестную накидку из серого шифона с беличьим воротником и сбежала вниз по лестнице.
   Ник жил в старом корректном здании старого корректного квартала. Тото еще днем произвела рекогносцировку -- проехала мимо. Консьерж поднял ее наверх в лифте и оставил у дверей квартиры, снабженной целомудренным металлическим звонком.
   Она нажала кнопку. Послышались ровные шаги, дверь распахнулась.
   -- Мсье Темпест?
   Слуга объяснил, что имеется телеграмма: мсье опоздал к одиннадцатичасовому поезду и выехал в два часа экспрессом.
   -- Если поезд не опаздывает, мсье будет здесь через три четверти часа, -- закончил он.
   -- Я подожду, -- сказала Тото и вошла в переднюю.
   Анри поднял брови, запер дверь и пригласил мадам, "если она соблаговолит последовать за ним", в большую комнату, где стоял маленький стол, уже накрытый к обеду, рояль, несколько глубоких кресел и очень стильный письменный стол.
   -- Не прикажете ли, мадам, чашечку кофе?
   -- О нет, благодарю вас.
   Анри удалился с поклоном.
   Комната Ника, его собственная... когда-нибудь, скоро, наверное, их комната.
   Она сообщалась с его спальной -- длинной, узкой, очень высокой комнатой. Вместо обычного туалета старенький гримировальный столик из темного красного дерева и очень низкая кровать, покрытая просто куском темно-синего атласа; ничего декоративного, кроме прекрасных гобеленовых ширм, и -- на отдельном столике -- большой бронзовой фигуры Пана, насвистывавшего, закинув голову, на свирели. Все. Только на спинке стула висел еще аккуратно сложенный халат из пестрого фуляра.
   Тото оглянулась кругом и внимательно прислушалась: ни звука. Тогда она схватила халат в руки, зарылась в него на секунду лицом, затем торопливо водворила его на прежнее место и вернулась в первую комнату.
   Огромный диван оказался удивительно уютным, но... о, до чего медленно ползло время!
   Ник сейчас подъезжает к Парижу, он почти доехал уже до того места, где так сильно разветвляются, переплетаются пути. Скоро-скоро поезд остановится на Северном вокзале, и носильщик в синей блузе возьмет его вещи. Багажа у него, наверное, нет и в таможне ждать не придется. Мужчины никогда не возят с собой багажа.
   За окнами сияли огнями Елисейские поля. О, жизнь все-таки дивно хороша! И если даже нехорошо с ее стороны так радоваться теперь -- пусть! Ничто, ничто, никакие воспоминания, самые печальные, не могли удержать захлестывающий ее поток радости. Внизу остановилось такси. О, отчего вышедший мужчина не попал в полосу света от фонаря? Ник ли это? Ник?
   Тото высунулась далеко из окна: подъезжала другая машина.
   Сзади нее открылась дверь, и вошел Ник. Он прошел комнату, неслышно шагая, и, подойдя совсем близко, очень осторожно, очень мягко, чтобы не испугать, обвил ее руками.
   Она сказала не оборачиваясь:
   -- Это ты! -- и прижала к себе его руки. Потом медленно повернулась в его объятиях и посмотрела на него.
   Полураскрытые губы уронили:
   -- Поцелуй меня.
   Ник продолжал смотреть на нее. В глазах его было то выражение, которое придает им только полное, ничем не омраченное счастье. Он нагнулся, и губы их слились, и тонкая фигурка прильнула к нему, будто брошенная вихрем. Ник чувствовал, как бьется ее сердце, так сильно, так неистово, так близко, словно в нем самом.
   Поцелую, казалось, не будет конца. Казалось, ни один из них не решался прервать упоение экстаза, чудесно охватившего их. Казалось, этот поцелуй, который брал и давал, жег и исцелял, стер все тревоги, все горе, и тоску одиночества, и усталость последних недель -- забыто было все в радости свидания.
   Ник выпрямился, наконец, и, глядя в личико Тото, прижимавшейся к нему, нежно сказал:
   -- Ты похудела. Ты была больна?
   Тото раскрыла глаза, выдавая ему сияющим взглядом свою любовь.
   -- Ты вернулся. Теперь все хорошо.
   Ник взял ее на руки и понес к дивану.
   -- Ты страшно бледненькая. Нет... нет... никаких поцелуев... пока. Почему? А потому, что маленькая бэби нуждается в заботливом уходе. Нет и нет! Что такое? Я не люблю тебя? Не люблю?
   Тото целовала ему глаза, щеки, уши, рот -- часто, крепко -- поцелуями юными, пылкими, полными обожания, пока, встретившись с ним губами, не замерла в поцелуе страсти, еще немножко чуждой ей, но уже пьянящей.
   Нику казалось, что он прижимает к себе воплощение лучезарной юности и пьет из самых истоков подлинной, чистой страсти.
   На этот раз первым оторвался Ник, потрясенный, с безумно бьющимся сердцем. Он откинулся назад, опустив веки, прикрыв глаза ладонями. Тото прижималась к нему, захватив одной рукой его свободную руку и лаская прохладными пальцами другой его густые волосы.
   -- Кто оказался сильнее?
   Ник вскочил на ноги и засмеялся не совсем уверенно.
   -- Кто всегда сильнее? Однако, мне надо переодеться и принять ванну. Постараюсь справиться как можно скорее. А там мы пообедаем, и я отвезу тебя.
   Он позвонил. Явился Анри с его чемоданами.
   -- Анри, мадмуазель Гревилль и я скоро обвенчаемся, -- сказал ему Ник и добавил, повернувшись к Тото: -- Анри был со мной под Верденом и раньше заботился обо мне здесь; он старый друг.
   Анри серьезно обратился к Тото:
   -- Поздравляю, мадмуазель, -- и с низким поклоном в сторону Ника: -- мсье также.
   -- Мадмуазель Гревилль пообедает здесь, -- сказал Ник, -- не можете ли вы раздобыть одно из тех знаменитых шоколадных суфле?
   -- Ну, разумеется! -- с полной готовностью согласился Анри, торопливо исчезая.
   -- Не закрывай двери, пока можно, -- попросила Тото, зажигая папироску, -- мы поболтаем. Знаешь, я была у тебя в спальной и целовала твой халат.
   Ник снял пиджак, жилет, воротник и через плечо улыбнулся Тото.
   -- Мне нравятся метки на твоих манжетах, -- сказала Тото. -- Д.М.Ж.Т. Только, что значит М. и Ж.?
   -- Мари-Жозеф, -- пояснил Ник, роясь в чемодане. -- Меня назвали так в честь главы семьи, я его крестник и вместе с тем внучатый племянник.
   Это имя было присвоено ему за какие-то заслуги перед Австрией.
   -- А кто он такой, этот твой дедушка?
   -- Богомольный старик, которому принадлежит основательная часть Южной Ирландии -- лорд Иннишаннон. Имя чисто ирландское, правда? Славный старик и красивый. Боюсь, бэби, что больше нельзя, как вы изволили выразиться, а потому закрываю дверь!
   Дверь захлопнулась.
   Тото откинулась на спинку дивана и задумалась. Встреча была точно такая, какой она рисовала ее себе заранее. А ведь часто бывает наоборот. Ждешь невесть чего, а дождалась -- холодно...
   Но первое прикосновение Ника, первый поцелуй Ника...
   Он вошел в халате и мягкой рубашке, с еще мокрыми волосами, чудесно пахнувший, тотчас объявила Тото, каким-то хорошим душистым мылом, воплощенный идеал чистоты, который может быть достигнут при помощи воды и двух жестких щеток.
   Обед был сплошным праздником. Удались и цыплята, и шоколадное суфле, облаком вздымавшееся на блюде.
   -- Теперь кофе, немножко поболтаем -- и по домам. Ты у кого остановилась? -- спросил Ник.
   Тото рассмеялась:
   -- Ни у кого. У "Ритца".
   Ник свистнул, после чего решительно заявил:
   -- Это не годится. Мы разыщем кого-нибудь сейчас же. Анри съездит с запиской за твоими вещами, привезет их сюда, а я тем временем телефонирую кое-кому. Тебе нельзя жить в "Ритце" одной.
   -- Положим, можно, но если ты не хочешь, не буду...
   Отрядили Анри. Он вернулся Невероятно быстро, как им показалось, и ждал дальнейших распоряжений.
   -- Я справлюсь с остальным сам, -- сказал ему Ник. -- Вызову автомобиль, когда мне понадобится. Спокойной ночи!
   Когда дверь за Анри закрылась, он обернулся к Тото:
   -- Бэби, ровно через десять минут я позвоню одному моему другу и попрошу его взять тебя к себе ненадолго.
   Тото курила, взобравшись на ручку одного из кресел.
   -- Ник.
   -- Что скажете, зеленоглазая волшебница?
   -- Давай потушим свет на эти десять минут и посидим в темноте, как в Вене. Хорошо?
   Ник повернул выключатель. Тото перешла к окну, он присоединился к ней, и, стоя плечо к плечу, они смотрели на улицу, на мелькавшие мимо автомобили, на деревья парка, освещенные высокими фонарями. Вдруг Тото сказала:
   -- Мы зря тратим наши чудесные минутки. Иди сюда!
   Она потянула его к дивану и откинулась ему на руки, положив голову ему на плечо.
   -- Ник, скоро нам можно будет обвенчаться?
   -- Через несколько месяцев, радость моя!
   -- Сколько месяцев?
   -- Три или четыре, смотря по тому, когда будет назначен разбор дела.
   -- Когда мы будем женаты, я не позволю тебе выпроваживать меня в темноту, на холод, в одиннадцать часов ночи! Не позволю ведь? Тогда ты сам отнесешь меня в постельку, разденешь и будешь очень любить -- правда ведь?
   -- Программа, кажется, разумная, -- тихо сказал Ник.
   -- Почему ты вдруг стал таким чужим-чужим? Почему твоя любовь словно умерла? Моя ведь не умирает. Почему, Ник?
   -- Сокровище мое, на твое глупенькое "почему" не может быть ответа, так как вопрос не имеет под собой ни малейших оснований, ни даже тени...
   -- Если ты все еще любишь меня так, как я люблю тебя, поцелуй меня, и я узнаю.
   Было темно, прохладно и очень тихо. Только учащенное прерывистое дыхание влюбленных нарушало тишину. Вдруг Тото вскрикнула:
   -- Ты любишь, любишь! Нет, целуй меня, как целовал раньше, целуй нашими поцелуями. О, о!..
   Ник оттолкнул ее от себя. При слабом свете высоких уличных фонарей, колеблемых ветром, она увидела его побледневшее лицо с закрытыми глазами и судорожно сжатые руки.
   Она зашептала:
   -- Ник... любимый... любимый мой... О, что с тобой? Что я наделала? Почему ты больше не целуешь меня? Не любишь? Значит, правда, не любишь?
   Миг один, и она уже была подле него на диване; стоя на коленях, обхватила его голову и прижала ее к своей груди.
   -- Скажи... скажи мне...
   Она спустилась ниже, приникла щекой к его щеке, всем хрупким телом угнездилась в его объятиях, -- и бурные, весенние полые воды страсти захлестнули их обоих, сметая все плотины принятых решений и дорого дающегося Нику самообладания.
   -- Люблю тебя... люблю тебя... люблю тебя... -- шептал голос Тото, тонкие белые руки крепче сжимали его, и пылающие уста вдруг снова прильнули к его устам...
   Позже он стоял подле нее на коленях; слов не было произнесено; только ручки Тото, свежие ручки нежно гладили его по лицу.
   Тишину нарушало время от времени завывание автомобильных сирен, которые в Париже звучат как-то особенно. Ник ближе придвинулся к Тото и опустил голову ей на грудь, а Тото обвила его голову руками и крепче прижала к себе.
   Бесконечная нежность, сказавшаяся в этом движении, потрясла Ника сильнее, чем что бы то ни было в его жизни, с самого детства.
   Он заговорил громким шепотом, поднимая к ней лицо:
   -- Любовь моя, моя крошечная девочка, что я сделал с тобой... что сделал?
   И услышал... услышал бы даже, если бы Тото говорила совсем невнятно:
   -- Сделал? Ты только любил меня. О, милый, милый, разве ты не хотел этого?
   Он поднял голову и, несмотря на полумрак, Тото прочла в его взгляде отчаяние.
   -- Хотел ли я? Нет в мире человека, который в такую минуту не был бы полон тобой. Но я должен был беречь тебя. Я несвободен, а ты совсем-совсем одна. Боже, ты представить себе не можешь, до чего мне мучительно стыдно!
   Тото отстранила его и поднялась; ее голос доходил до него словно издали, очень слабый, надломленный:
   -- Я... я думала, это победный час нашей любви. Я не могла предположить, не ожидала, что ты... так это воспримешь. Я думала... я верила, что, когда люди любят так, как мы любим, они и чувствуют все заодно, так связывает их любовь. Ты все... все испортил. Мне казалось, будто весь мир куда-то провалился... остались только мы одни. Ты и я... Ты и я одни... Не могу больше... ты любил меня так... ты не чувствовал... как я... будто всю жизнь я только и ждала соединения с тобой... будто сейчас все счастье, вся радость мира осенила меня... Ты ничего, ничего этого не чувствовал. Я ухожу. Тебе стыдно за меня. Ты это сказал... сказанного не вернешь.
   Она старалась оттолкнуть его, но его руки только крепче обнимали ее, -- чем больше она вырывалась, чем больше протестовала. Он заговорил гневно, задыхаясь:
   -- Я стыжусь тебя? Стыжусь нашей любви?.. О Боже, да ты сама не понимаешь, что говоришь! Стыжусь! Не хотел тебя! Как ты полагаешь, что чувствует мужчина, когда он безумно влюблен в женщину? Я хотел тебя до того, что с ума сходил. Я давно уже знал, что мне нельзя встречаться с тобой. И с первого раза понял, что ни за что от тебя не откажусь. И теперь...
   -- И теперь... -- встрепенулась Тото, поднимая к нему свое личико. -- О, скажи мне...
   -- Теперь ты ведь вся моя... вся?
   Пробили часы. Он отшатнулся, потом неожиданно схватил Тото за плечи, сжимая их как в тисках.
   -- Видишь, уже полночь. Поздно сговариваться с кем-нибудь. Все твои вещи здесь. Ты оставайся, я уйду.
   Тото коротко рассмеялась:
   -- О нет, мы останемся.
   Ник так неожиданно отпустил ее, что она зашаталась.
   -- О, в чем дело, отчего ты опять переменился?
   Он сказал странным сдавленным голосом:
   -- Я борюсь с самим собой, рада тебя.
   -- Ты борешься и со мной, -- с деланной веселостью промолвила Тото.
   Он ближе придвинулся к ней.
   -- Послушай. Сегодня -- равносильно навсегда. Пойми хорошенько. Другого исхода нет. Пройдет несколько месяцев, пока мы сможем обвенчаться. А живя общей жизнью, мы будем подвергаться осуждению. Осуждать будут тебя: свет так устроен, что винят всегда женщину, хотя виноват обычно мужчина. Мы будем счастливы, я знаю, но будем ли мы настолько счастливы, что это вознаградит тебя за все? Подумай об этом. Я сделаю все, что ты пожелаешь. Мы будем жить, где ты захочешь... Я возьму отпуск, и мы уедем, постранствуем. -- Вопреки его желанию тон его стал молящим, горячая любовь и тревога звучали в нем.
   Тото мягко сказала:
   -- Зажги свет, Ник.
   Он повиновался, удивленный, слегка озадаченный.
   -- Посмотри мне в глаза... Милый, то, что ты говорил сейчас, говорилось по чувству долга. Ник, свет не существует для меня помимо тебя. Жизнь моя принадлежит тебе. Я не в силах переносить эти препирательства, когда все сводится к одному. Не будем спорить больше. Мы принадлежим друг другу -- в этом все, будем же счастливы.
   Она смотрела на него улыбающимися и в то же время грустными глазами. Он вдруг привлек ее к себе и стал осыпать поцелуями -- ребяческими, торопливыми, крепкими поцелуями, между поцелуями невнятно повторяя: "Прости, прости меня!"
   Тото первая слегка оттолкнула его и вернула к счастливой действительности, заявив:
   -- Ник, знаешь, я голодна!
   И он отозвался тоном человека, только что посвященного в важную тайну:
   -- Клянусь Юпитером, и я тоже!
   Они вместе обследовали кладовую Анри, вместе заваривали чай, готовили сандвичи, и Ник сообщил все подробности своей поездки в Лондон, а Тото рассказала ему все, что могла вспомнить о проведенных без него неделях.
   Они вместе разобрали вещи Тото и повесили ее платья в гардероб Ника; в квартире была комната для гостей, крошечное помещение через квадратную площадку лестницы, -- она будет служить Нику туалетной.
   Он приготовил для Тото ванну, объяснил ей капризы крана с горячей водой, который имел обыкновение бастовать в самый неподходящий момент и так же неожиданно приходить снова в действие.
   Тото остановилась перед зеркалом Ника и разглядывала себя: широко раскрытые глаза, полуоткрытые губы, откинутые от пылающего лица волосы.
   Ник, бесшумно вошедший в комнату, застал ее в этой позе.
   Он подошел к ней сзади, обвил рукой, и темная голова склонилась к золотой головке.
   В тоненькой розовой ночной рубашке Тото казалась особенно юной, и Ник прошептал:
   -- Ты еще совсем дитя! -- и в голосе его были и пламенная любовь, и щемящее сомнение.
   -- Только не сердцем... теперь! -- отозвалась Тото.
   Она проснулась на рассвете, позолотившем комнату сквозь открытые окна. Ник держал ее и во сне, как бы защищая. Тото смотрела на обнимавшую ее руку -- какой дорогой, какой сильный тюремный засов! Она слегка повернулась и заглянула Нику в лицо.
   -- Совсем, совсем моя, -- твердил он перед тем, как она уснула, и другие, не такие собственнические, но бесконечно милые ей, нежные слова.
   Так вот она, тайна любви, чудесная, потрясающая. Но многое ей еще дороже в любви. Ник был бесконечно близок ей, когда положил голову ей на грудь, еще ближе сейчас, когда спит подле нее.
   Он вдохнул в нее душу живую, он открыл ее сущность ей самой. Что важнее?
   И вдруг, отогнав серьезные мысли, она поймала себя на том, что думала: какой хорошенький Ник и какие красивые у него пижамы.

Глава XX

   Ник без труда получил отпуск.
   -- Побудем здесь еще немного, -- попросила Тото, и они остались и накупили множество вещей для Тото -- шляпок, и платьев, и два кольца -- одно из них с изумрудом-кабошоном в оправе работы Картье.
   Неожиданно быстро наступила жара. Май был похож скорее на июль; обедали все на свежем воздухе и меню выбирали из холодных блюд.
   Получив письмо от своего адвоката, Ник решил, что ему необходимо ехать в Лондон.
   -- Бэби, -- сказал он Тото, -- мы снимем в Лондоне квартиру, и ты обставишь ее по своему вкусу.
   Тото была в восторге. Не хотела задерживаться надолго в том тихом отеле, в котором они с Ником остановились по приезде, и всё торопила его поскорее снять квартирку: "Все равно где, какое имеет значение та или другая часть города?" -- Наконец он нашел половину дома на маленькой уличке в Найт-бридже. В ней имелась большая жилая комната и большая спальная; квартира была меблирована, но Ник договорился, что обстановка будет сдана на хранение: он хотел, чтобы Тото устроила все по своему вкусу.
   Они еще в Париже решили, что заведут старинную французскую кровать стиля ампир, с зеленым, оттенка нефрита покрывалом, и действительно, достали такую кровать за баснословную цену и покрывало к ней, не менее дорогое, -- так что получилось, как выразилась Тото, "просто ужасно красиво". Покрывало было китайское: сереброперые фламинго с алыми ногами шагали по изумрудной воде у берегов серебристых островков, поросших померанцевыми деревьями, а поодаль виднелась пагода с красной крышей и бледно-золотыми стенами.
   Ник покупал все, что нравилось Тото. Он наполнял маленькую квартирку цветами. Каждый день обновлялись гардении в черной ониксовой чаше, и снопы гвоздик выглядывали из-за японских ширм.
   Никто из знакомых не видел их; они обедали вне дома, танцевали по вечерам и были так счастливы, что Тото иногда пугалась.
   -- Верно, когда любишь, всегда боишься, -- говорила она Нику, который уверял, что это у нее от воображения, и заботливо осведомлялся, не болит ли у нее голова.
   -- Я никогда не болею, -- возражала Тото и добавляла с укором: -- О, Ник, неужели ты не можешь быть на высоте положения? Не отдаешь себе отчета в том, чего требует данный момент?
   -- А именно?
   -- Романтики, а не аспирина!
   Они купили автомобиль, и Тото управляла им, блаженно игнорируя правила уличного движения.
   Волны жары докатились и до Лондона, и они часто выезжали поздно ночью в Сюррей и варили кофе в небольшой сосновой роще, причем выкуривали несметное количество папирос, чтобы отгонять комаров -- этих несносных созданий, которые появляются, как только наступает пора счастливых прогулок, кажется, только для того, чтобы досаждать влюбленным.
   Но никакие комары не могли ни на секунду омрачить радость Тото; она попала в райскую обитель, где не было места ни разладу, ни скуке, ни сердечным страданиям.
   Все влюбленные переживают хотя бы однажды эту пору полного, слепого, безрассудного, напряженного счастья, когда они вполне уверены во взаимности и счастливы выше всякой меры; когда все хорошо и малейший пустяк приводит в восторг, а неприятности не огорчают, потому что есть с кем делить их или потому что они дают лишний повод проявить любовь, жертвуя своими удобствами.
   Только тогда засыпаешь с тем, чтобы проснуться с мыслью: сегодня увидимся. Только тогда каждое прощание -- конец всему, каждое новое свидание -- воскресение. Только тогда пышным цветом распускаются все желания, все стремления; только тогда думаешь, глядя в глаза другому: "Лишь один этот цветок -- для стебля души моей"; только тогда бросаешь вызов звездам и солнцу и, простирая руки, чтобы обнять мир, говоришь: "мой".
   -- Найтбридж и рай -- синонимы, -- чинно уверяла Тото Ника.
   Они шалили, как дети, говорили на том нелепом языке, который так быстро усваивают влюбленные, и пополняли его собственными словечками, приводившими их в восхищение, но, к счастью, совершенно непонятными для остальных смертных.
   С тех пор как Тото прочла книгу Осборна, Ник стал, разумеется, величаться Большой Медведь, а за Тото окончательно утвердилось имя Бэби, -- ведь она была до смешного молода, и Ник легко поднимал ее одной рукой. Но больше всего они любили играть в "уменьшения": ладонь Ника изображала Атлантический океан, цветок в его бутоньерке -- "Сады Плодовства", в которых заблудилась Тото, такая же миниатюрная.
   Лишь раз в жизни бываем мы непроходимо, божественно глупы, лишь раз в жизни женщина может быть вволю, фантастично нелепа, не вызывая этим ничего, кроме нежных взглядов и счастливого смеха.
   -- Индийский вождь! -- восклицала Тото, когда Ник просыпался с вызывающе торчащим пучком темных волос. -- Индийский вождь! -- и дергала его за хохол.
   Анри приехал с ними в Лондон и приносил им по утрам кофе, а как только он уходил, Тото превращалась в царицу Савскую, и ей прислуживал Ник, поднимавшийся первым, как истый мужчина, которого ждет каждодневный труд. А Тото изображала прекрасную леди, которая "не сеет и не жнет", но уж конечно, кофе пьет всегда в постели, расстилала салфетку на бледно-зеленом одеяле и благосклонно принимала свой завтрак из рук Ника.
   Но как-то в клубе Ник услышал от одного исследователя, что найден манускрипт, в котором говорится, будто королева Савская была "угля черней и вся волосатая!". Как он спешил к Тото с этой информацией!
   Впредь он будет именоваться только "индийским вождем".
   -- А завтрак должен мне все-таки подаваться, так как я ваша "порочная" леди! -- вскинула Тото длинные загнутые ресницы.
   Он смотрел на нее сверху вниз, лицо его вдруг стало серьезным; он сказал вслух, довольно мрачно:
   -- Как бы я хотел, чтобы они поторопились с этим проклятым разводом!
   Тото встала на колени на кровати и обвила его шею руками.
   -- О, милый, милый, я расстроила тебя? Я пошутила: мне все равно, что я такое, лишь бы я была твоя!
   -- Но мне не все равно, -- угрюмо процедил сквозь зубы Ник, -- совсем не все равно. Я не могу примириться с тем, что нам надо прятаться по углам, раздумывать, куда бы пойти, чтобы не натолкнуться на знакомых. Жизнь должна развертываться перед тобой широкая, свободная, а я испортил ее.
   -- Не надо, не надо, не надо! -- вскрикнула Тото, пряча лицо у него на груди. -- Ты пятнаешь наши дорогие-дорогие часы такими речами. Да это и неправда.
   -- Нет, правда, -- проворчал Ник, уныло глядя на игру солнечных пятен. -- Твоя мать вернулась в Лондон. Она непременно разыщет тебя. Что -- ял ей скажешь?
   -- Правду, -- небрежно отозвалась Тото. -- А почему нет? Мать в счет не идет. Она никогда обо мне не заботилась.
   Ник вдруг освободился из ее объятий.
   -- Да, я сам так думаю, -- мрачно согласился он. -- Знаю, каждый рад свалить вину на другого, когда сам виноват!
   Тото присела на корточки.
   -- Ник, в чем дело?
   Он не обернулся.
   Она скользнула с кровати, босая, подбежала к нему и стала ножками на его ноги, заглядывая ему в лицо, смеясь и стараясь заставить его улыбнуться.
   Но все было напрасно.
   Тото приняла ножки с изумрудно-зеленых домашних туфель Ника, которые она сама ему купила, -- "потому что ты так любишь все зеленое", -- поискала капот, надела его, всунула ножки в белые меховые туфли, закурила папироску и попыталась философски подойти к жизни.
   -- Мне надо быть на примерке в двенадцать часов. Ты заедешь за мной или мы где-нибудь встретимся? -- Она делала вид, будто пробегает газету, и переспросила из-за четырех огромных листов: -- Как же?
   -- В 12.45 я должен быть по деду на Стрэнде, -- коротко уронил Ник.
   -- О, понимаю. Мне, значит, лучше завтракать дома?
   Он проходил мимо нее к себе в гардеробную. Она схватила его за руку.
   -- Ник, дорогой, скажи мне, что случилось?
   -- Ничего. -- Он мягко высвободил свою руку и ушел, облеченный, помимо того халата, который Тото когда-то целовала, в броню непроницаемости.
   Тото молча оделась, молча причесалась. Ник в первый раз был таким. Вот он заглянул -- неужели скажет? Но как мог он прямо сказать ей: "Ах, кстати, я встретил вчера Чарльза Треверса, и он спрашивал у меня твой адрес, так как видел нас вместе!"
   Тото и не подозревала, что возможна такая вещь, что мужчина может ревновать без оснований. А Ник продолжал думать: "Он свободен, он может жениться на ней! Какой скотиной он сочтет меня, когда узнает!"
   Как это ни странно, но до сих пор он не встречал никого, кто был бы настолько знаком с ним, что мог себе позволить интимные вопросы. И вот вчера, на Пикадилли, прямо налетел на Треверса, и тот тепло окликнул его:
   -- Алло, вы! Видел вас два дня тому назад на Стрэнде, с Тото. Неплохо там, а? Надеялся встретиться с вами. Не дадите ли вы мне адрес Тото? Я хотел бы навестить ее.
   Он кивнул и быстро перевел разговор, а Треверс зашагал подле него, и, ничуть не догадываясь об истине, разоткровенничался: он до того обрадовался, увидев Тото, он так был рад встрече с Темпестом, который, конечно, поможет ему разыскать ее, что он говорил ребячливо:
   -- Я ужасно хочу поскорее увидеть Тото. Я встретился с ней в Париже, мы пили вместе чай в Арменонвилле, потом я отвез ее к "Ритцу" и заехал на другой день, но она исчезла, не оставив адреса. И с тех пор я никак не мог напасть на ее след.
   Тото и в голову не пришло рассказать Нику о встрече с Чарльзом; она совсем забыла этот инцидент.
   Он отделался от Треверса, лишь пообещав ему написать и сообщить адрес Тото.
   -- Позабыл... где-то... Посмотрю у себя и дам вам знать. Отель "Берклей"? Отлично, -- про себя отметил мысленно, что нельзя возить Тото обедать в отель "Берклей".
   Тото чувствовала себя не совсем хорошо в этот день и была уже в постели, когда он вернулся домой. Он долго думал, сказать ли ей, что он видел Треверса. Но, наконец, убедился, что говорить не хочется; не хотелось сознаться, что он не дал адреса, не хотелось вызывать в ней интерес к какому бы то ни было мужчине, кроме него самого.
   А Треверс к тому же молод и богат и... свободен, черт возьми!
   Сейчас он вернулся в комнату Тото и поцеловал ее.
   Тото молчала. В любви кажущееся отчуждение ранит иногда больше серьезного повода, и она не в состоянии была говорить. В глубине души она сознавала, что нелепо так терзаться не из-за чего, но от этого ей было не легче. Ник стал другим, а в любви это уже трагедия. Это может быть от головной боли, или от скуки, или от того, что надоела любимая.
   Ник тоже промолчал. Поколебался немного и, снова поддавшись дурному настроению, вышел, сильнее, чем надо бы, хлопнув дверью.
   За дверьми первым его побуждением было вернуться, но затем мужское самолюбие одержало верх, и он пошел дальше. В конце концов...
   На Пикадилли было солнечно, знойно. День весь был соткан из улыбок. Настроение Ника немного улучшилось и улучшалось по мере того, как он шел к Стрэнду.
   Его приятель-адвокат отсутствовал, но юный Хедлей Килмор, очень способный малый, говорил с ним о перипетиях развода очень спокойно и оптимистично, и Ник вышел из конторы, повеселев. Хорошо, что он завтракает сегодня один. Время от времени нужна передышка. А Треверс -- к черту! -- какое это может иметь значение?
   Еще несколько недель, и курс выровняется и все узнают автоматически.
   А пока -- какое дело Треверсу!
   Превосходный коктейль, чуть покрепче обычного -- две трети коньяку, треть куантро и лимон -- еще больше примирил его с жизнью, уподобил его тем типичным мужьям, которые приходят в клуб насупившись, а выпив и перебросившись несколькими фразами с одним, другим, совершенно забывают о том, что огорчило их!
   Ник прекрасно позавтракал, посмеялся вволю и направился в Найтбридж к Тото, определенно считая, что все к лучшему в этом лучшем из миров. Никаких сомнений, никаких угрызений совести насчет его утреннего поведения у него не было; он думал о том, что хорошо бы прокатиться в Рамела; кстати, Тото наденет большую черную шляпу, которую они вместе купили накануне; это навело его на мысль о другом магазине -- табачном, и он зашел к своему поставщику, накупив папирос и перепробовав несколько хороших сортов сигар. Далее он приобрел с дюжину новых вечерних галстуков, так как вспомнил, что прежние пообносились, после чего подозвал такси, остановил его у кондитерской, купил для Тото большую коробку сладостей -- и... скорей домой, к своей красавице! Остро заговорило желание поскорее увидеть Тото.
   Он открыл дверь своим ключом и свистнул. На свист не последовало ответа. Маленький холодный душ!
   Показалась лунообразная физиономия Анри, который объявил:
   -- Мадам еще не вернулась.
   Ник кивнул головой, прошел в столовую и стал ждать.
   Ждал до шести часов. С шести начал сердиться и тревожиться. Анри ничего не знал: "Мадам вышла часов в двенадцать".
   В семь часов Ник принял ванну; он уже неистовствовал и страшно нервничал.
   Пообедал, не спуская глаз с часов и все время прислушиваясь, не звонит ли телефон.
   К десяти часам он уже перестал сердиться, и страх, которого он не испытал во Фландрии, все больше овладевал им.
   В половине одиннадцатого Тото открыла дверь своим ключом и свистнула.
   Она подбежала к Нику, весело рассказывая, что, выходя от портнихи, она столкнулась с Чарльзом, и они совершили чудесную прогулку в автомобиле, но испортился клапан и пришлось идти пешком десять миль -- пять во всяком случае, и не было нигде телефона, и -- "о, ты меня любишь?".
   Беззаботный свист, этот бессердечный свист -- признак эгоистичного забвения всех и всего, по мнению Ника, явился своего рода бикфордовым шнуром, проведенным к пороховой бочке, а доверчивый вопрос: "Ты любишь меня?" -- той спичкой, которая вызвала взрыв.
   Он сказал приглушенным от бешенства голосом:
   -- Однако, в какую необитаемую страну вы попали, что на десять миль не нашлось ни одного телефона!
   Тото спросила как нельзя более кстати:
   -- Ты сердишься? -- на что Ник ответил коротким смехом, больше похожим на рычание.
   -- О, нет! Чего ради мне сердиться, скажите пожалуйста?! Ты уходишь в полдень, предупредив, что вернешься к ленчу. Я захожу за тобой и жду почти до одиннадцати, когда ты являешься и как ни в чем не бывало объясняешь, что провела день с Чарльзом Треверсом, причем, видимо, рассчитываешь, что я должен быть в восторге!
   -- Тебя не очень интересовало, что я буду делать, когда ты уходил, -- вспыхнула Тото, -- ты ушел... о, я не умею объяснить, ты был совсем другой... и сам знаешь, что это так. А когда я запоздала -- не по своей вине, -- ты злишься. Хотя и не имеешь права злиться.
   -- Знаю прекрасно, что вообще не имею права вмешиваться в твою жизнь, -- неосторожно начал Ник, злясь на Тото, на самого себя, на обстоятельства, а пуще всего на Треверса за то, что тот встретил Тото и повез ее гулять.
   Тото взглянула на него, пожала плечами и улыбнулась. Сказала деловито:
   -- Очень жалею, что ты расстроен. Я страшно голодна, поищу чего-нибудь поесть. Анри ушел, должно быть?
   -- Конечно, больше часу тому назад.
   Тото кивнула, пошла на кухню и вернулась с зеленым подносом, на котором лежали холодный цыпленок, хлеб с маслом и персики.
   Может ли что-нибудь скорее довести до белого каления уже взбешенного человека, чем вид его противника, спокойно и с аппетитом уплетающего, в то время как сам он рвет и мечет?
   Ник стоял у окна, глядя в темную летнюю ночь, расцвеченную огнями; катили мимо омнибусы, сверкая яркой раскраской, мягко скользили, поблескивая, дорогие автомобили; он ничего, в сущности, не видел, но уставился в окно, лишь бы не встречаться взглядом с Тото.
   Треверс... Что сказала ему Тото? Он, наверное, спросил, у кого она остановилась. О чем они могли беседовать?
   Голос Тото прервал его мысли:
   -- Чарльз сказал мне, что виделся, с тобой вчера.
   Наступило молчание, полное сердитых подозрений со стороны немного сконфуженного Ника и обидного недоумения с примесью лукавства со стороны Тото. Она отчасти догадывалась, почему Ник так странно отнесся к ее пикнику с Чарльзом; к тому же она и в самом деле страшно запоздала; она чувствовала себя чуточку виноватой, когда входила, но была уверена, что быстро все уладит. И это ей не удалось. Было прескверно.
   -- Ник?
   -- Что такое?
   -- Почему ты сегодня такой нехороший?
   Он круто обернулся и засмеялся тем же деланным смехом.
   -- Хотя тебе это, видимо, не приходило в голову, но я, представь себе, очень беспокоился, когда тебя не было. Разумеется, не следовало. Теперь для меня это ясно, но я и не подозревал, что ты в таких надежных и приятных руках.
   -- О, я была в полной безопасности! -- Тщательно проделанный зевок.
   -- Я устала. Я, кажется, лягу сейчас.
   -- Хорошо. А я выйду ненадолго. Спокойной ночи. -- В дверях Тото обернулась и взглянула на него.
   Лицо Ника не выражало никакой ласки, не говорило "спокойной ночи", в нем не было ни малейшего намека на доброту. Очень бледный, он казался усталым и угрюмым. Она быстро прошла к себе в комнату, бросив через худенькое плечо:
   -- О, в таком случае спокойной ночи.
   Она ждала, затаив дыхание. Вот он вышел в переднюю. Он в самом деле собирается идти. Хлопнула дверь. Он ушел!
   -- Почему? Почему? -- громко спросила Тото. -- Утром он надулся, тоже не из-за чего. А сейчас разозлился, что я каталась с Чарльзом. Если он ревнует меня к Чарльзу, он идиот!
   Сознание несправедливости, чувство обиды помогли бы снести создавшееся положение. Но лежать одной в постели летней ночью, когда в комнату проникает теплый ветерок, а в квартире царит полная тишина, вовсе не так покойно и приятно, как можно было бы думать. И сон не идет.
   Это их первая ссора...
   Однако от усталости Тото заснула тотчас после того, как приняла решение дождаться Ника, сидя у окна, -- она была уверена, что он вернется с минуты на минуту, -- чтобы он так и застал ее; ведь она почти весь день провела на воздухе и много миль прошла пешком. Проспала она с час. В два часа Ника еще не было, и Тото, совсем проснувшаяся и сильно задетая, пришла в негодование.
   Она вскочила с кровати, заперла дверь на ключ, легла и, не зажигая света, ждала.
   Ник вернулся, повернул ручку двери, тихонько толкнул, подождал. Позвал осторожно:
   -- Тото!
   Тото не отвечала. Он подождал немного и прошел, не на цыпочках, в свою гардеробную.
   Услышав приглушенное "черт", свидетельствующее о том, что душ оказался закрученным, -- они всегда открывали его друг для друга, -- Тото прониклась к нему жалостью, нерешительно высунула одну ногу из-под одеяла -- очень хотелось, чтобы Ник ее целовал, успокаивал, объяснял, -- высунула другую ногу.
   Но тут Ник стал почти громко напевать популярную шансонетку.
   А, он может напевать, когда они поссорились, когда они столько часов не виделись, когда он виноват перед нею!
   Так пускай же напевает -- хоть всю ночь, если угодно!
   -- Хорошо спала?
   -- О, замечательно, благодарю.
   Улыбка учтивая, вполне дружелюбная.
   -- Скоро собираешься встать?
   -- Скоро, вероятно. Не задерживайся из-за меня.
   -- У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня?
   -- Ничего особенного.
   Кивок.
   -- Так я пойду. Вернусь, вероятно, к ленчу.
   -- Я предупрежу Анри.
   В холле он приостановился.
   "Не вернуться ли? Бедная детка! Вид у нее такой, будто она совсем не выспалась. Нет, черт возьми, я не вернусь. Незачем было устраивать такую историю!"
   У себя в спальной Тото сидела на краешке кровати.
   "Что ж, пусть уходит! Если ни о чем не жалеет -- пускай. Я ничего дурного не делала, а он воображает, что может дуться без конца!.."
   Скучная процедура -- одеванье! Сегодня выдался как раз такой день, когда волосы не хотят лежать, как следует, и все вообще скверно: платье, которое хочется надеть, измято, а на чулках, выбранных после долгих колебаний, спускается петля.
   Наконец Тото вышла на улицу -- усталая, обиженная, злая на себя, на Ника и на жизнь.
   Делать ей было нечего; предстоял длинный пустой день; отчаянно хотелось, чтобы Ник был подле нее.
   Их ссора перестала занимать ее, как это было вначале; сознание собственной правоты утратило всякое значение, и в довершение начинала болеть голова.
   Тото повернула к дому и, только обогнула последний угол, как из остановившегося у тротуара роскошного автомобиля вышла ее мать.
   Порой в жизни все складывается так, как не должно было бы складываться: будь Тото с Ником, встреча была бы для нее, конечно, не приятная, но совсем не такая трагичная.
   Верона остановилась, улыбнулась очень сдержанно и воскликнула, по обыкновению мягко:
   -- Тото! -- затем добавила с некоторым смущением: -- Я только что из Парижа.
   Она была шикарно одета в черное, и каждая линия ее фигуры поражала стройностью и изяществом.
   -- Ты знаешь, конечно! -- продолжала она. -- Я никак не могла найти тебя. В Вене о тебе ничего не знали; позже мне написал из Будапешта какой-то мужчина, что ты уехала в Париж. В Париже, разумеется, я поехала прямо к мадам Ларон и от нее узнала, что ты забрала свои вещи, что ты останавливалась в "Ритце", а в "Ритце" сказали -- ну, да это неважно! Довольно, если я скажу, что все это было очень утомительно. Но что ты делаешь здесь? Где остановилась?
   -- Вот в этом доме.
   -- Придется серьезно переговорить с тобой. Что за особа твоя хозяйка?
   -- Хозяйки нет, -- с отчаянием проговорила Тото.
   -- Ты сняла отдельную квартиру? -- Верона замолчала, так как была и слишком удивлена, и слишком рассержена.
   Она прошла вслед за Тото в гостиную, опустилась на большой диван и вопросительно посмотрела на Тото.
   -- Ты знаешь, конечно, что Карди оставил тебе все решительно?
   -- Не знала до сих пор.
   -- Тото! Да где же ты была, в конце концов! Видит небо, я мать непритязательная, но, право, тебе следует немного считаться со мной, из вежливости хотя бы. Было чрезвычайно неприятно отвечать все это время людям, что я понятия не имею, где ты. Сегодня я обедаю с Чарльзом Треверсом и его сестрой, -- он, наверное, спросит. Я еще не видала его. Но с его сестрой (она вышла замуж за Рауля де Шовена) мы возвращались одним пароходом из Нью-Йорка.
   -- Я видела вчера Чарльза. Я провела с ним весь день, -- сказала Тото.
   -- Ах, вот что! Но то, что ты поддерживала отношения с Чарльзом, еще не объясняет остального. Эта квартира, например? Неужели ты сняла ее сама, в твоем-то возрасте? И если так -- откуда ты достала деньги?
   Тото мигом инстинктивно поняла, что ей не выдумать никакого объяснения; с самой встречи с Ником в Вене ей ни разу не приходилось объяснять, теперь, очутившись в таком трудном положении, она покраснела до корней волос, и в первый раз в сердце зашевелился страх.
   Она сказала, то краснея, то бледнея:
   -- Это квартира Ника.
   -- Ника? -- переспросила Верона. -- Ты хочешь сказать, что вышла за него замуж, ничего не сказав мне? Это в твои-то годы? И что за Ник?
   -- Мама, -- зашептала Тото, -- я... я... Видите... я любила Ника давным-давно, еще в Копенгагене, и он любил меня. Но ни один из нас не знал наверное. О, такие вещи не рассказываются, это невозможно. Позже мы встретились в Вене -- незадолго до смерти Скуик, -- и тогда... тогда... не знаю, как сказать... тогда мы вдруг поняли. И были страшно счастливы, пока Ник не уехал. Ему пришлось съездить в Рим, а потом переехал сюда, чтобы устроить развод...
   Верона перебила ее ровным голосом:
   -- Надо полагать -- это явствует из твоих слов, хотя ты стыдишься признаться, -- что ты любовница Доминика Темпеста?
   При этих словах с лица Тото сразу сбежало выражение растерянности и детского страха. Она сказала совершенно спокойно:
   -- Кажется, я ожидала, что вы выберете именно это слово, мама...
   Верона невозмутимо продолжала:
   -- И он -- Темпест -- снял для тебя квартиру?
   -- Это наш дом -- звонко произнесла Тото.
   -- Твой, очевидно, но можно ли его назвать домом Темпеста? Не знаю. Да это и несущественно. Важно то, что ты открыто живешь с ним.
   Она посмотрела на Тото, видимо обдумывая кое-что.
   -- Для такой вещи нет оправдания, не может быть, решительно никакого. Темпест положительно с ума сошел, не говоря о том, что он трус и негодяй... -- Она беспомощно развела руками в белых перчатках. -- Что я могу сказать тебе? Тебе всего восемнадцать лет. Ник мог бы быть твоим отцом, он женат, он был другом твоего отца...
   -- Мне все равно, мне все равно, -- страстно заговорила Тото. -- Мне все равно, что бы вы ни говорили, что бы ни думали. Ник и я -- мы принадлежим друг другу. Мы обвенчаемся, как только он будет свободен. Вы никогда не беспокоились о том, что со мной, никто не беспокоился -- один Ник. Если я сделала что-нибудь дурное, я готова расплачиваться за это и буду расплачиваться охотно, потому что была очень счастлива. Мы были... о, да, я верю... мы были так счастливы, как никто другой... в целом мире.
   Верона поднялась. Сказала с горечью:
   -- Поздравляю тебя. Описание жизни самое идиллическое. Надеюсь, что ты и впредь будешь чувствовать себя так же хорошо. Однако на твоем месте, несмотря на райское благополучие, я все же заглянула бы в контору Хоус и Веррет -- деньги -- вещь нужная даже влюбленной женщине, -- а в их ведении твое наследство!
   Она проследовала из комнаты, не ожидая ответа, только когда наружная дверь захлопнулась за ней, Тото заметила ее мешочек из полосатого бархата, вышитого бисером, -- как нельзя более гармонирующий с траурным туалетом.
   Когда Тото выскочила на улицу, очень высокий мужчина подсаживал Верону в автомобиль.
   -- Ваш мешочек, мама!
   Верона взяла мешочек, пробормотав несколько слов благодарности.
   -- Едем, Жуан, -- сказала она, и Рагос, улыбаясь, сел рядом с ней.
   Верона подробно рассказала ему историю Тото. Он воскликнул раза два: "Per Dios!" -- и в его голубых глазах появилось напряженное выражение.
   Немного погодя он вернулся с огромной коробкой шоколада и целым снопом цветов и послал Тото свою карточку, на которой написал: "От мадам Гревилль".
   Он был добр, весел, непринужден, уходя, сказал:
   -- Дайте мне знать, если вам понадобится друг.
   Пробило уже семь часов, а Ник все не возвращался.
   Тото хотелось обедать; она чувствовала себя маленькой, одинокой, напуганной. Верона расстроила ее и оставила неприятный осадок. Ей нужен был Ник, его успокаивающее присутствие, его уверения, что все будет хорошо, нужен был Ник, чтобы мир снова вошел в норму.
   Он пришел, когда Тото, дойдя до полного отчаяния, уже улеглась в постель. И как только она услышала, что он отпирает дверь, она опять заперлась.
   Ник тоже слышал щелканье замка и на этот раз не поворачивал ручки, а прямо прошел к себе в комнату.
   Он лежал уже в кровати, когда в комнату скользнула Тото и остановилась в дверях -- маленькая прозрачная фигурка.
   -- Ник!
   -- Хэлло! Я! В чем дело?
   -- О, я только хотела узнать, вернулся ли ты?
   -- Как видишь, благодарю.
   -- Спокойной ночи.
   -- Спокойной ночи.
   Десять минут спустя он вошел к Тото и нашел ее плачущей, -- вся кровать тряслась от ее рыданий. Он нагнулся, взял ее на руки. Слезы капали ему на руки, на шею.
   -- Я вел себя как скот, голубка, но меня так и полоснуло, когда я услыхал, что ты запираешься. Бэби, не надо, Бога ради, не надо... детка... крошка любимая... прости меня! Тото, не надо плакать! Ты думала, что я разлюбил тебя?.. О Боже!..
   Он сел на кровать, не выпуская Тото из рук, нежно целуя ее, баюкая, как ребенка.
   -- Крошка, послушай! Я свихнулся, потому что встретил Треверса, и он спросил у меня твой адрес, -- он видел нас где-то. Его вопросы, его отношение к тебе заставили меня почувствовать, какая я свинья. Нет, погоди, не говори ничего. Я хочу, чтобы ты знала все. Потом ты запоздала, и я за это время просто истерзался. Чего я только не воображал себе: что тебя переехали, что ты убежала, что тебя украли -- невесть что. К тому времени, как ты вернулась, я уже совсем закусил удила и потерял терпение, мне уж было не до приличий. А когда я узнал, что ты провела день с Треверсом, у меня потемнело в глазах, кровь бросилась в голову. Я знаю, он влюблен в тебя. Знаю давно, и я приревновал -- да, это правда, я отвратительно ревновал тебя. И когда после того ты заперлась на ключ -- о, первым моим движением было -- взломать дверь. Но я образумился: может быть, она и в самом деле уснула, подумал я. Бэби, ты спала? Нет? Я так и думал, но все же старался убедить себя и немного успокоился. Ярость улеглась. Я не возвращался сегодня домой только потому, что чувствовал себя задетым: тебе, казалось, было безразлично. Вот я и хотел показать, что мне тоже безразлично, да и думалось -- не видела ли ты и сегодня Треверса.
   -- Я видела свою мать, -- сказала Тото, пряча лицо у Ника на груди. Она почувствовала, что он сильно вздрогнул и голос у него совсем изменился, стал очень-очень нежным и озабоченным, когда он спросил:
   -- Бэби!.. Твоя мать держала себя очень... неприятно?
   -- Она сказала, что я твоя любовница, -- шепнула Тото, -- а я сказала: мне все равно, что я такое, и мне, правда, все равно, пока я твоя и нужна тебе. Нужна, да? -- Она крепче прижалась к нему. -- Нужна, мой самый любименький?
   Он крепче обнял ее.
   -- Но, Бэби, нам с ней надо договориться. О, как я зол, что бросил тебя на целый день, -- такой тяжелый для тебя день! Я побываю завтра у твоей матери и выскажу ей несколько истин. Я чувствую себя в долгу перед ней, в частности и за то, что она сказала тебе, и я расквитаюсь, клянусь!
   -- Не все ли равно, как она назвала меня, пока я твоя? -- говорила Тото. -- Хотя... хотя ты целых два дня забывал о том, что здесь, в Найтбридже, у тебя есть собственность! Милый, разве ты не хочешь приглядеть за ней?
   У него больно защемило сердце при этих словах: как она доверяет ему, сколько в ней нежности! Унизительный день -- свидание с Вероной должно было быть и унизительно, и страшно, -- оставил по себе в душе Тото только сильную потребность в нем, а он тем временем был вдали, из-за жалкой мелочной ревности; никакие протесты и уверения Тото не тронули бы его так, как этот нелепый детский вопрос. Да, она принадлежала ему, она, -- такая прекрасная, такая нежная, такая храбрая...
   Он ближе привлек ее к себе. У нее вырвалось удивленное восклицание.
   -- Я не стою тебя, -- пробормотал он, прижимаясь лицом к теплым шелковистым волосам. Сотни воспоминаний хлынули на него, когда он припал к этим волосам, услышал их запах. Раз как-то он проснулся -- ему мерещилось много-много лилий, -- и, открыв глаза, увидел нагнувшуюся к нему Тото с распущенными по обеим сторонам лица волосами, она коснулась губами его губ, и всепоглощающая страсть захлестнула их. Весь мир принадлежал им в этот предрассветный час. Тото казалась ему священной, и вместе с тем она была кость от кости, плоть от плоти его. И он допустил, чтобы какой-то пустяк стал между ними! Он не был при ней в нужную минуту! А ведь она всецело зависит от него!
   -- Ты прощаешь меня? -- быстрым шепотом спросил он.
   Тото смеялась, откинувшись головкой назад, и говорила у самых его губ:
   -- Ты понимаешь, мы поссорились, ты и я! Мы потратили зря целый чудесный день! О Ник, как мы могли! Ник, скажи, ты, правда, ревновал?
   -- Да, ревновал. Треверс свободен, он от тебя без ума. И, кажется, я в первый раз понял все по-настоящему, все, что касается нас с тобой, -- когда он попросил: "Дайте мне адрес Тото!" -- и я не мог дать.
   -- Нет, довольно, довольно! Я больше слушать не хочу. У тебя опять твой клубный гость, а ты здесь со мной, и сейчас полночь, и ничто на свете ничего не значит -- лишь то, что мы вместе, что мы простили друг другу. И я рада, что ты ревновал. Я сама могла бы страшно, безумно ревновать тебя. Я ужасно не люблю, когда ты уходишь, и все думаю, что ты встретишь изумительную красавицу, а она увидит, какой ты дорогуша, и так и скажет тебе. Я... я собственница... особенно... особенно, милый, после полуночи!

Глава XXI

   Кофе, тосты, черносмородиновое желе, царица Савская в ночном туалете, очень напоминающем детское крестильное платьице, и с бледно-розовыми бантами, два раскрытых окна, открытая дверь и Ник -- в пестром халате, который Тото выбрала за зеленый фон, -- переходящий из комнаты в комнату, бреющийся и разъясняющий Тото, что именно он намерен сказать ее матери.
   Тото -- с мудростью, у женщин, по-видимому, врожденной, а мужчинам совершенно недоступной, -- слушала, никаких замечаний не делала и, не соглашаясь ни с одной фразой, произнесенной Ником, одобрительно улыбалась ему. Она совершенно не хотела, чтобы Ник с утра пришел в дурное настроение, из которого ей придется потом выводить его весь день. Свидание с Вероной казалось ей и ненужным, и бесполезным; оно не изменит ничего ни на йоту, только взбесит Ника и даст возможность Вероне наговорить ему неприятных и, по всей вероятности, обидных вещей.
   Выговорившись, Ник остановился перед ней и довольно уныло спросил:
   -- Как ты думаешь, годится?
   -- Звучит великолепно. Но надо ли тебе идти непременно сегодня? Сегодня? Я задумала маленький пикник.
   -- Я считаю, что раньше надо покончить с этим вопросом.
   -- Да, но завтра может пойти дождь, а сегодня день такой чудный. И, по-моему, ссориться и серьезно объясняться даже как-то уместнее в плохую погоду. Ты не находишь?
   В конце концов, они отправились в автомобиле в Сассекс, с тем что начнут играть, как только попадут в подходящую местность.
   Игра заключалась в том, что они вдруг сворачивали с большой дороги на какой-нибудь проселок и начинали заниматься исследованиями.
   Сегодня, по пути в Гастингс, после Тонбриджа, Тото открыла идеальную дорожку, с изгородями по обе стороны, усеянными цветами боярышника; на полдороге кто-то очень кстати развел фруктовый сад, белые шапки деревьев красиво выделялись на ярком небе.
   Тото остановила автомобиль.
   -- Два часа, чудесный день -- и все к лучшему в этом лучшем из миров!
   Она сняла шляпу, и солнце заиграло в ее волосах, а личико под блестящей волной волос стало совсем прозрачным.
   -- У тебя усталый вид, -- озабоченно сказал Ник, -- у тебя синяки под глазами, Бэби!
   Они позавтракали превосходными сандвичами приготовления Анри, крутыми яйцами, шоколадным тортом и персиками; Ник пил виски с содовой, а Тото -- кофе из термоса.
   Затем они заперли автомобиль и отправились на исследования.
   Было очень тихо кругом, так тихо, как бывает только в два часа пополудни в июне, когда все бездействует, пронизанное солнцем, когда слышен только говор насекомых, а все другие звуки доходят словно издалека, чуть ли не из другого мира.
   У старых деревянных ворот стоял ослик, погруженный в размышления о жизни и чванившийся своими ресницами.
   Тото и Ник поздоровались с ним; он хлопнул ухом; они прошли немного дальше и увидали черную овцу. Тото сказала; "Из нашей братии" -- и Ник нахмурился, а она, заметив это, попеняла на себя за неосторожные слова.
   Черная овца оказалась очень веселой, что еще больше увеличивало сходство (подумала, но уже не сказала Тото), так как и Тото была весела и, разумеется, обожала жизнь.
   Позже, после того как они отдохнули и Тото немного подремала, они пили чай в коттедже, причем им подавала не славная старомодная крестьянка в голландском или каком-нибудь другом чепце, как описывается в романах, а очень живая и стройная молодая женщина, жена моряка, которая говорила о Лондоне с горячим увлечением и о некоей харчевне вблизи Стедфорд-Эст, как о райской обители по сравнению с сельским Сассексом, отнюдь, по ее мнению, не напоминавшим последнюю.
   -- Но, -- закончила хозяйка, кивая перекисеводородной головкой, -- в жизни нельзя иметь все сразу, а мне нужен был Билл. Ну, и... чтобы получить то, что хочется, приходится поступаться другим, -- так я полагаю.
   Она провожала Тото и Ника глазами, пока они не скрылись из виду.
   -- Без ума друг от друга, а бьюсь об заклад, что невенчаны, -- громко изрекла она, чем доказала, что в Стедфорд-Эсте, так же как в Оксфорде, познают путем наблюдения или изучения.
   Солнце садилось, когда Ник и Тото ехали домой. Его рука лежала у нее на колене. Они почти не говорили, Тото клонило ко сну, а Ник задумался. Он не забыл о предстоящем визите к Вероне, и хотя мысль о нем была ему неприятна, он сознавал, что этого свидания не избежать, да он и не хотел уклоняться; это Тото пыталась помешать. В общем, он даже доволен, что так вышло, -- утром он был чересчур рассержен, и преимущество с самого начала было бы не на его стороне. Он вспомнил, -- как об одном из немногих обстоятельств, говоривших в его пользу, -- что в Париже он сделал завещание, по которому все оставлял Тото, -- его, по крайней мере, он мог показать Вероне.
   Не надо ли увезти Тото из Англии? Уехать на время, пока развод не закончится? Быть может, это разумнее всего.
   Он покраснел под загаром, вспомнив про ее вчерашнее свидание с Вероной. Как не повезло, что его не было дома именно тогда, когда он должен был бы быть!
   Помогая Тото выйти из автомобиля, провожая ее до лифта, он решил тотчас телефонировать Вероне и побывать у нее сегодня же вечером.
   Затем он отвез автомобиль в гараж. Когда он вошел в квартиру, Анри встретил его в передней.
   -- Два джентльмена заходили дважды, мсье! Им необходимо видеть вас. Они будут снова в семь часов.
   Ник взглянул на протянутые Анри карточки: имена ничего не говорили ему.
   -- Хорошо, я приму их в семь часов.
   Он ушел к Тото в комнату, насвистывая какой-то мотив.
   -- Сюда заходили какие-то люди, мне незнакомые, -- О'Бриен и Дарен. Они вернутся в семь часов. Я приму их и постараюсь от них отделаться, пока ты будешь одеваться. Мы пойдем сегодня в Gaiety.
   В гостиной он закурил папироску. На столе лежала вечерняя газета; он только что собирался развернуть ее, как прозвенел звонок. Он ждал с газетой в руке.
   Вошли разом двое мужчин -- один помоложе, с умным, худощавым, довольно веселым лицом, другой -- чопорный и важный.
   Второй угловато поклонился и сказал скрипучим голосом:
   -- Я -- Дарси. Представитель фирмы Дарси и О'Бриен, мой партнер. Пользуясь доверием покойного лорда Иннишаннона...
   -- Что вы сказали... -- начал Ник, но Дарси протянул руку:
   -- Лорд Иннишаннон скончался вчера утром, -- серьезно сказал он.
   Наступило молчание. Ник положил газету и резко спросил:
   -- И что же?
   -- Вы его наследник, -- ответил Дарси.
   Ник глубоко засунул руки в карманы. Да, в Риме он, помнится, слышал о смерти Майкла Шелла, но между ним и титулом оставалось еще двое, как будто...
   Дарси снова заговорил; сообщил подробности, привел даты, сделал кое-какие комментарии -- все тем же бесстрастным тоном. Когда он в первый раз назвал его "лорд Иннишаннон", Ник вздрогнул.
   -- Вам надо ехать с нами ночным пароходом, лорд Иннишаннон, -- закончил Дарси, -- вы должны присутствовать на похоронах; таков семейный обычай.
   Ник кивнул головой.
   -- До отхода поезда у нас час времени, -- впервые подал голос О'Бриен. -- Надо наскоро пообедать, -- слабо улыбнулся он.
   После их ухода Ник долго еще стоял неподвижно. Тото свистнула из своей комнаты. Он слышал и не ответил., Минуты две спустя Тото вышла в гостиную.
   -- Милый, милый, скорее, мы опоздаем!
   Ник взглянул на нее. Она была в бледно-зеленом платье с вышитой руками по тонкому шелку широкой каймой из роз. Он быстро подошел к ней и, обняв и крепко прижимая ее к себе, стал говорить отрывистыми фразами:
   -- Умер дядя Майкл -- тот, о котором я тебе рассказывал. Я его наследник. Мне и в голову не приходила такая возможность. Это были его поверенные. Мне надо ехать, голубка, сегодня же ночью в Ирландию. Я вернусь, как только смогу, минутки не потеряю. Мне невыносима мысль, что я оставляю тебя одну. Такая неожиданность... Ты понимаешь, мне в голову не приходило....
   Он вдруг умолк. Он начинал осознавать положение. Никогда, даже в самых фантастических грезах, он не мнил себя владельцем Иннишаннона. Никогда не представлял себе, что может унаследовать его. Сейчас же он, как при вспышке молнии, вдруг увидел старый дом, словно драгоценный серый камень, залегший среди зелени и цветов окружающих лугов и холмов.
   И это -- его! Иннишаннон принадлежит ему. Старый, почтенный дом, который с такой любовью возводился когда-то и так охранялся.
   Он отчетливо видел террасу с резными перилами, а с террасы -- серебряную ленту реки, стремящейся к морю.
   -- Не оставляй меня, возьми с собой, -- попросила Тото. -- Милый, возьми меня с собой. Мне будет так тоскливо, одиноко, -- в отчаянии она прижалась к нему, молила: -- Пожалуйста, Ник...
   -- Я бы взял, радость моя, если бы это было возможно. Но нельзя, понимаешь, нельзя. Я вернусь при первой возможности.
   -- Ведь я могла бы остановиться где-нибудь поблизости, в деревенской гостинице.
   -- Не годится это, голубка...
   -- Но, Ник...
   -- Послушай, не осложняй для меня этого... мне и так тяжело. Я должен ехать. Тут уж ничего не поделаешь. И я не могу взять тебя с собой. Видит небо, хотел бы, но не могу...
   -- Я думала, мы из тех людей, которые всегда поступают согласно своим желаниям. Ты сам говорил...
   -- У меня осталось десять минут на то, чтобы уложиться и пообедать. Видишь сама, голубка, -- то, о чем ты просишь, невозможно. Я еду на похороны. На меня падает известная ответственность.
   -- Понимаю, милый, -- мягко согласилась Тото.

* * *

   Тото даже нельзя было проводить его на вокзал.
   Они попрощались в маленьком холле. Тото из окна смотрела, как отъезжало такси Ника, как он затерялся в гуще экипажей, сновавших у подъезда Хайд-Парк-Отеля, Она вспомнила, что так же провожала его глазами в Вене, когда он уходил от нее в первый раз.
   Теперь все было по-иному; теперь от нее словно отрывали часть ее самой. Как-то он сказал, крепко прижимая ее к себе и заглядывая ей в лицо: "Мы с тобой совсем одно, -- я уже не знаю, где кончаюсь я и где начинаешься ты!"
   Глаза ее налились слезами при этом воспоминании; по контрасту еще тяжелее показалось ее теперешнее одиночество. Сейчас у Ника те же мысли, он спешит от нее -- все дальше и дальше.
   О, если бы он взял ее с собой! Спрятал бы где-нибудь, все равно где, и приходил бы к ней только по вечерам.
   Тото было неясно, что впредь Нику необходимо считаться с целым рядом формальностей и условностей; не разбиралась она и в тех причинах, которые мешали ему взять ее с собой. Она не сознавала, как ложно ее положение, поскольку у нее не было поводов задумываться над этим. Она смеялась, свернувшись клубочком в объятиях Ника, и называла себя "порочной женщиной", как называла себя "дрянцом", когда опаздывала к обеду или забывала достать для Ника что-нибудь, о чем он просил.
   А между тем она не была ни глупа, ни невежественна. Она прекрасно знала, при всей неопытности, что бывают известные отношения, при которых люди, находящиеся в этих отношениях, как бы подвергаются социальному остракизму.
   Но она не применяла это к себе. Она никогда не искала для себя никаких оправданий. Она любила -- и этого было достаточно, как для всякой женщины, счастливой в любви; только те, что несчастны, обвиняют и оправдываются.
   Да и какое значение мог иметь брак, который уже столько лет не существовал? Тото часто совершенно забывала об этом обстоятельстве.
   Ее любовь к Нику, его любовь к ней заслонили для нее все остальное, и, как все мы, когда счастливы в любви, она не задавалась никакими вопросами.
   Лишь немногие находят в себе силу отказаться от счастья, к которому стремились, по которому болели.
   Тото не принадлежала к числу этих избранников. Она смотрела на Ника сияющими, полными страсти глазами и встречала такой же ответный взгляд.
   Критическое отношение ее матери, вылившееся в такую грубую и бессердечную форму, и рассердило, и обидело ее. Но не коснулось ее любви.
   Тото любила, как любит женщина, особенно счастливая в этом отношении, любит однажды в жизни, в ранней молодости, когда даешь щедро и великодушно, не раздумывая и не считая.
   Тото ни за что не обидела бы другого, не причинила бы боль, но тут у нее был готовый ответ: "Любя Ника, я никому не делаю зла, менее всего какой-то мистической жене, которая никогда не любила его".
   Его желания, его нужды, его переживания -- вот что заполнило сейчас всю ее жизнь. Дальше, где-то в первозданном хаосе, пребывали другие люди, в том числе Верона; там была работа, которая могла отрывать Ника от нее, оттуда могла прийти угроза для их совместной жизни.
   И вот теперь, когда она высунулась из окна, провожая Ника глазами, эти неприятные, "потусторонние" вещи надвинулись на нее, и защемило сердце: придется снова повидать Верону; надо будет как-нибудь заполнять свои дни.
   Она растерянно думала: "Иннишаннон -- красивое имя, но Нику придется отказаться от его собственного".
   Она поискала Иннишаннон по карте и нашла с трудом. О, как на карте все кажется близко! Если бы так близко было на самом деле!
   Ложиться очень не хотелось, и по всей комнате были разбросаны вещи Ника -- мучительное напоминание.
   Тото пустилась на уловку, на которую все мы при случае пускаемся: закрыла глаза, старалась себе представить, что ничего не случилось, что время пошло назад, что тот, кто нужен, тут близко. Свисток локомотива покрыл шум уличного движения, -- Ник далеко, за много миль.
   Она забыла сказать ему, что и она получила наследство. Вот завтрашний день и уйдет на всякие формальности.

Глава XXII

   Ник увидел Иннишаннон впервые в мягком освещении раннего утра. Он опоздал на поезд при пересадке и последние тридцать миль сделал в расхлябанном стареньком "форде", который трясся по скверным дорогам, задыхаясь и гремя.
   Дарси дремал, а О'Бриен болтал с мягким южным акцентом о всевозможных вещах.
   Про себя он думал: "Что выйдет из всего этого?" Он знал о существовании боковых ветвей, а поверенный новой леди Иннишаннон приходился ему родственником.
   "Мне досконально известны все "за" и "против" этого случая", -- уверял он себя.
   К его любопытству примешивалось и романтическое сочувствие, которое заговорило в нем, когда он был у Ника: он заметил на одном из кресел пару очень длинных белых перчаток и маленькую фетровую шляпку с ярко-зеленым пером, приколотым сзади. Почему-то эта шляпка затронула его романтическую жилку, -- он и сам не сумел бы объяснить почему... Как проходит жизнь некоторых людей -- этого малого, например!.. По типу совсем непохожих на старого лорда, который шагу не делал за околицу, разве иногда выезжал в церковь к обедне.
   -- За этим поворотом откроется замок Шаннон, -- сказал он Нику.
   Ник оглянулся и увидел хорошо памятную ему башню, четким силуэтом выросшую на утреннем небе.
   Его охватило чувство, трудно поддающееся анализу, -- ощущение близости ко всему окружающему, к этой земле.
   Флаг был спущен до середины мачты и выглядел унылым темным пятном на посеребренном небе.
   -- Вы дома, -- сказал проснувшийся Дарси. Ник хотел ответить, но голос его не слушался.
   Он один переступил через порог. Дворецким по-прежнему был старый Верней. Они пожали друг другу руки. Рука Вернея дрожала.
   Старик сказал:
   -- Завтрак приготовлен в утренней гостиной, сэр!
   Ник сидел за столом один, Верней прислуживал.
   Все те же красные лакированные шкафчики, которые привез с собой один из Иннишаннонов, совершивший кругосветное путешествие; и старая пуншевая чаша на том самом месте, где всегда держал ее дядя Майкл.
   Еда не шла в горло. Он выпил очень горячий кофе и вышел на длинную террасу. Птицы щебетали в кустах жимолости, оплетенных плющом. Он оглянулся, окинул взглядом дом, и то же чувство шевельнулось в сердце. Он чуть не погладил в порыве ласки серые камни.
   Об отдыхе нечего было и думать. Он спустился с террасы на поросшую травой дорожку и, весь запыленный, отправился на прогулку по своей земле.
   Он нашел то место в парке, где он часто прятался, когда в парке охотились и предполагалось, что он еще крепко спит. Казалось, он и сейчас слышит смех, суету и топот копыт. В затененных местах в лесу еще уцелели колокольчики -- в Ирландии весна была холодная. Колокольчики, почти у самого моря! Временами из-за деревьев доносился ропот волн.
   Иннишаннон -- это слово пело у него в груди!

Глава XXIII

   Нелепо казалось возвращаться в дом с его опущенными ставнями, его суровым полумраком.
   -- Я приготовил для вас комнаты в западном крыле, сэр, -- сказал Верней. -- Позже вы скажете, какие вам угодно будет выбрать для себя.
   Он продолжал говорить, но Ник его не слушал. Он поднялся уже до половины пологой лестницы.
   В конце концов, он уснул. Он утомился больше, чем сам предполагал. Когда он проснулся, солнце потоками заливало комнату. Подле него стоял Верней.
   Было десять часов. Он быстро оделся и сбежал вниз. Надо было проделать тысячу всяких вещей, принять интервьюеров и так далее. Родственники съедутся, должно быть, в течение дня. Согласно фамильному обычаю, глава семьи должен был быть похоронен в полночь, причем гроб к склепу должны нести на руках ближайшие родственники.
   На небольшом столике лежала объемистая груда корреспонденции.
   Ник перебирал ее, когда в комнату вошел Верней с блюдом в руках и ровным старческим голосом сказал:
   -- Миледи спустится сейчас, сэр!
   Ник резко обернулся.
   -- Миледи приехала вчера вечером. Не приказали говорить вам, сэр, до утра об их приезде.
   Вслед за ним в комнату вошла Алтея.
   Они не виделись уже десять лет, а переписывались очень редко и то чисто официально.
   Ник молчал. Он стоял, непримиримо глядя на Алтею, чувствуя, что она ненавистна ему.
   Разом нахлынули воспоминания о Тото, о ее молодости, ее пылкой нежности, ее полной зависимости от него. Сбросив с себя чары замка Шаннон, которые начинали опутывать его, он вернулся назад, к той жизни, какую он вел с Тото. Явилась угроза для этой жизни, и он тотчас вооружился до зубов.
   Алтея сказала своим резким, неприятным голосом:
   -- Вы понимаете, конечно, Доминик, что эта смерть и получение вами наследства аннулируют мое согласие, правда, условное, дать вам развод. На нас лежит сейчас ответственность, которой мы не несли до сих пор. Надеюсь, вы не станете пытаться разубеждать меня в этом отношении, так как, уверяю вас, я все продумала самым тщательным образом и приняла решение лишь после долгих размышлений.
   Он продолжал смотреть на нее -- на розовое красивое лицо, голубые глаза, хорошо причесанные волосы.
   -- Однако, -- любезно сказала она, -- вы, вероятно, голодны. Вам один или два куска в кофе, Доминик?
   ("Ник, сахару? Милый, нельзя же четыре куска! Что с тобой будет!") Он сказал:
   -- Благодарю, если разрешите, я сам себе налью.
   -- У вас вид прекрасный. Вы из города?
   Завтрак превратился в настоящий фарс. Ник быстро поднялся.
   -- Нам надо договориться до конца, если вы ничего не имеете против. Чем скорее -- тем лучше, я полагаю. Не пройти ли нам в библиотеку?
   Он распахнул перед ней дверь и прошел вслед за высокой, затянутой в корсет женщиной в библиотеку, где сильно пахло старой кожей и немножко кедровым деревом. Проникавший сквозь большие окна свет смягчался цветными стеклами. У Ника заныло сердце при виде этой красоты; казалось, появление Алтеи умалило его любовь к этому месту, запятнало ее.
   Он начал напрямик:
   -- Вы только что сказали, что берете назад свое согласие на развод. Боюсь, это невозможно: надо идти до конца. Дело уже начато.
   -- Я могу забрать назад мое прошение, -- спокойно сказала Алтея, -- я так и сделаю. Я уже уполномочила на это моего поверенного.
   Ник стиснул руки.
   -- Необходимо вам, необходимо нам обоим подчинить наши желания, каковы бы они ни были, требованию момента. Вы унаследовали знатное имя, а такое наследство возлагает тяжелую ответственность, Доминик! Дядя Майкл...
   -- Если вы не дадите мне развода, я сам возбужу дело против вас.
   -- Но я ведь вернулась к вам, Доминик!
   Он глядел на нее, не скрывая своей ненависти. Губы его шевелились. Однако он ничего не сказал, но повернулся и вышел из комнаты.
   Его мать, маленькая женщина, соединявшая в себе внешнюю мягкость с большой черствостью, благодаря чему она всегда бывала права, нежно повторяла: "Как я рада, что дорогая Tea и он наконец помирились" -- и также лепетала что-то о высокой ответственности.
   "Неужели он когда-нибудь звал ее Tea?" Теперь даже шорох ее платья выводил его из себя. Он жил как в лихорадке, полный негодования и раздражения. Его положительно "обошли" -- эта мысль не давала ему покоя.
   Получил письмо от Тото.
   "Милый, я -- как та дама из Библии -- все вздыхаю: "Доколе же, Господи, доколе?" Жалостно, правда? Я так одинока, что даже думать об этом не в состоянии. Я перечла все романы, какие насобирал мистер Меди, и большую часть собранных мистером Бутом, и на меня уже обратили внимание полисмены за то, что я вытаптываю парк. Говорят, это обойдется в два фунта, хотя полисмены со мной очень милы. Я пишу всякие глупости, потому что иначе это письмо обратилось бы в сплошной вопль. Этому Бэби нужен его Большой Медведь; "маленькая радость" скучает без своей "большой радости". Не могу хорошенько разобрать на карте -- где ты. О Ник, вернись, где бы ты ни был! Ты нужен мне. Хочу тебя. Вынести не могу мысли, что ты говоришь с другими людьми, улыбаешься другим, улыбаешься моей улыбкой".
   Он поехал в ближайший город и послал длинную телеграмму по-французски -- ведь теперь он лорд Иннишаннон, и не может поэтому говорить о своей любви по-английски.
   Место и замок нравились ему все больше и больше, но он ненавидел все то, что было связано с ними; он уже сознавал ту истину, что всякая медаль имеет обратную сторону, всякое звание -- свои тяготы.
   Была минута, когда, стоя подле склепа, переполненного цветами и освещенного пламенем факелов, он горько пожалел, что не он опущен туда на покой. Впервые в его жизни будущее было чревато угрозами, впервые обстоятельства оказывались сильнее его.
   Десять дней спустя ему пришлось отправиться в Коннстон на собрание фермеров-собственников. Дорогой он случайно увидал объявление, гласившее, что поезд-экспресс уходит через час.
   Был серый июльский день, один из тех дней, что дышат тоской, которая отравляет душу, покрывает ее изморозью.
   В середине собрания он поднялся, выразил сожаление, что должен удалиться, -- "неотложные семейные дела", -- и бежал: вскочил на лошадь, бешено гнал ее до станции, бросил поводья привратнику и попал на экспресс за минуту до отхода.
   На следующее утро он был в Лондоне. Такси невыносимо ползло. Тото спала, когда он вошел на цыпочках в ее комнату. Она выглядела прелестно, она была создана для того, чтобы быть любимой.
   Ник нагнулся и поцеловал ее, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. Она широко раскрыла глаза -- такие зеленые, такие молодые, ясные, нежные, -- ухватилась за него и притянула к себе. У него мелькнула мысль, -- в такие минуты вдруг проясняется внутреннее зрение, -- что обнимать ее, все равно что обнимать прекрасную розу без шипов, белую розу, лепестки которой пригрело солнышко.
   Безграничная тоска по счастью охватила его -- сильно он изголодался по нем. И он целовал Тото с той страстью и с тем обожанием, которые делают мужчину беспомощным и безоружным.
   Тото ворковала без конца, прижимаясь бархатной щечкой к его колючему подбородку.
   -- О, я люблю тебя! О, как я люблю тебя! Ты скучал, ты тосковал по мне?
   Ник на мгновение поднял голову. Взгляд быстро охватил прелестную головку с глазами, полными любви к нему. Он вдруг почти грубо привлек ее к себе и осыпал поцелуями.
   -- Люблю тебя, -- повторял он, прижимая ее к себе так, будто боялся, что ее отнимут у него.
   Тото взглянула на его склоненную голову; она чувствовала лихорадочный жар его губ.
   -- В чем дело, милый? Что случилось?
   Он ответил на ее взгляд взглядом, в котором была любовь, доведенная до отчаяния.
   -- Поцелуй меня. Дай позабыть, что мы расставались.
   Тото рассмеялась и обвила его шею руками.
   Прокравшееся, наконец, в комнату солнце осветило темноволосую голову и рядом с ней золотую. Они спали.
   Первой проснулась Тото. Она тихонько, боясь разбудить Ника, -- он так устал с дороги, -- поднялась, приняла ванну, негодуя на воду за то, что та производит шум, вытекая из крана.
   Ник очнулся, разбуженный солнцем, под шум Лондона, веселый грохот и лязг автобусов, нетерпеливые оклики такси, рожок почтовой кареты, проезжающей парком по пути в Ричмонд. Проснулся и увидел Тото в ее "особенном" пеньюаре, который они купили за бешеные деньги в Итебе, и который представлял собой ярд горностая и полосу белого крепдешина, схваченные нефритовой пряжкой в виде аиста.
   Тото разливала кофе на маленьком столике, поставленном у окна. На вид ей можно было дать лет пятнадцать: свеженькая, неотразимо веселая, вся золотая, очаровательная.
   "Нет в мире ничего прекраснее", -- подумал Ник, глядя на ее профиль, когда она наклонялась над столиком, с пресерьезным видом намазывая сухари вареньем.
   После Иннишаннона с его бременем ответственности, с тяготами положения, после ненавистного присутствия Алтеи чистый голос Тото, мелькание ее грациозной фигурки, уверенность, что все ее обаяние направлено к одной лишь цели, сознание полной непритязательности Тото -- все это было целебным бальзамом для наболевшей раны.
   Все заботы и горести, преследовавшие его, отошли куда-то в сторону; при Тото жизнь манила счастьем и покоем; он почувствовал огромное облегчение и глубоко вздохнул.
   Тото подняла глаза и улыбнулась.
   -- Я сплю в раю, -- медленно заговорил Ник, -- все это сон, и я проснусь опять в Ирландии.
   -- Ты проснулся, ягненочек мой, проснулся в старом Лондоне, где тебе дадут ветчину и почки -- минут через десять, как только справится Анри, колдующий над газовой конфоркой, -- и за эти десять минут ты должен одеться, а потом мы проведем день -- не в раю, нет! Куда раю до этого! -- мы проведем дивный день! Ну, а теперь будь пай-мальчиком, вылезай из кроватки и отправляйся в ванную!
   Пока он брился и одевался, втягивая запах горячего кофе, ветчины и почек, проникающий к нему в комнату, Ник утратил давнишнее блаженное настроение, при котором все, кроме Тото, казалось ему не имеющим никакого значения. Действительность медленно, но неумолимо предъявила свои права.
   Ему нельзя, конечно, оставаться здесь. С утра надо телеграфировать о своем местопребывании. Он ведь до сих пор ничего не сообщил в Иннишаннон. На этой же неделе придется, несомненно, вернуться туда. Там предстоит целый ряд более или менее важных событий, в которых он должен участвовать.
   Он стоял посреди комнаты с незажженной папироской в руках, и зловещий холодок заползал ему в сердце.
   Алтея -- развод. Надо сейчас же повидаться с поверенным; пусть она берет Иннишаннон, -- при одной мысли об этом сердце больно кольнуло, -- пусть берет, если согласится продолжать дело. В конце концов -- в мире места "много -- найдется, где им поскитаться! Да, много! Слишком много, когда хочется одного места, -- между горами и морем; места, где пахнет морем и вереском.
   Он здесь, он приехал, потому что не мог оставаться там, а приехав -- почувствовал, что его тянет назад, что воздух здесь затхлый, что ему надрез Лондон, душно в этой крошечной квартирке.
   Он сердито взъерошил волосы.
   "Проклятие! Почему вещи теряют свою прелесть! Должно быть, я слишком бурно жил, -- вот и реакция!", -- угрюмо подумал он. Но в глубине души он знал, что это не так и что истинная причина ему известна.
   Угрозой висела над ним альтернатива: либо Иннишаннон, либо Тото. Сохранить одно -- значит потерять другое. Только такое предложение может соблазнить Алтею. И тут дело не только в тщеславии: она из тех натур, которые достигают полного развития и самоопределяются только тогда, когда принимают на себя известные обязательства и стараются вполне оправдать доверие.
   Она страшная ханжа -- уже взяла в свои руки наблюдение за штатом прислуги в отношении благочестия. И вообще она твердо убеждена, что Ник получил наследство не без участия провидения, которому и надлежит деятельно проявлять благодарность. Ник знал -- Алтея искренна, и в этом ее сила.
   -- Милый, в чем же дело? Почему ты не идешь? Прошло уже полчаса, а у тебя волосы совсем растрепанные. Нагнись -- вот так! Теперь -- чудесно! Herrlich, как мы говорили в Вене. Ну, идем!
   Тото схватила его за руку и потащила в другую комнату, где терпеливо ждал Анри с блюдом в руке.
   После кофе, очень вкусного и очень крепкого, хорошего завтрака и папироски жизнь стала казаться уже более привлекательной и менее запутанной.
  
   -- Ну, а теперь, -- сказала Тото, закурив папироску и облокотившись о стол, -- расскажи мне все. По душе ли тебе роль землевладельца и перемена имени? Сколько твоих изображений я перевидала за это время в иллюстрированных журналах. На всех ты хуже, чем на самом деле. Но я все-таки все вырезала. Говори же, любимый мой, опиши мне все, как было. Ужасно хочется знать.
   -- Иннишаннон очень красивый, тебе бы понравился, -- сказал Ник. -- Архитектура конца шестнадцатого и конца семнадцатого века. Его сожгли инсургенты и вновь восстановили.
   -- Влево от нас, -- перебила его Тото, -- вернее, прямо против, -- портрет нынешнего лорда, видного джентльмена с рыжими, как у его предков, волосами, обратите внимание! -- Она расхохоталась. -- Ах ты, мой медведик, ты заговорил точь-в-точь, как Бедекер!
   Ник рассмеялся в свою очередь; но настроение его немного упало, так как Тото, видимо, его описание не импонировало. Он сказал с усилием:
   -- Что же мне сказать тебе? Что Иннишаннон великолепен? Да, он совсем не поддается описанию.
   Она жестом остановила его.
   -- Пойдем. Оденемся и проведем день по-нашему.
   Но при всем старании двух людей нельзя вернуть прежнего беззаботного настроения, если в жизни одного из них появились новые интересы извне.
   Ник повез Тото в Сассекс. Солнце светило ярко; вместо боярышника распустился шиповник, чудесно пахло сеном, и они завтракали, и гуляли, и болтали, но Ник все время думал про себя об Иннишанноне. Он решил телеграфировать из одной деревушки Вернею, разорвал первую телеграмму и послал другую, в самом решительном тоне, Алтее.
   День был довольно приятный, но, к несчастью, влюбленные не признают слова "довольно". Тото, по крайней мере, не признавала, и радость ее потускнела, а затем у нее разболелась голова. Они вернулись домой рано. И с наступлением сумерек настроение Ника почему-то прояснилось; вернулась радость любви.
   -- А в чем было дело? -- шепотом спросила Тото, и он попытался объяснить ей.
   -- Реакция, надо думать, голубка! Время было до чертиков трудное во многих отношениях, и я сбежал к тебе, чувствуя, что не могу больше выдержать без тебя. Ехать было довольно душно, и перед тем я целый день провозился с адвокатами. Это наследство осложнило положение. Я почти жалею, что получил Иннишаннон.
   -- Разве это помешает нам быть счастливыми? -- задумчиво спросила Тото, -- разве это сильно свяжет нас, хочу я сказать?
   -- Нет. Почему же? -- Но тон был неубедительный.
   Следующие несколько дней они были счастливы; адвокаты подавали надежду; они, не задумываясь, отвергли мысль соблазнить Алтею уступкой Иннишаннона.
   -- Подкуп и взятка, дорогой лорд Иннишаннон!
   Ник оставался в Лондоне, рассчитывая, что все уладится, и постоянно откровенно толковал с Тото об Иннишанноне и о том, что "мы" там сделаем. Ведь множество людей разводятся, уверял он себя, и дела заканчиваются быстро.
   Они с Тото исчезнут на месяц или на два и вернутся к осени в Иннишаннон; мысленно он представлял себе Иннишаннон, одетый багрянцем осени.
   Он побывал, созвонившись, у Вероны, которая встретила его чрезвычайно холодно; Ник вкратце, но очень любезно обрисовал ей перспективы будущего.
   Верона смотрела на него, пока он говорил. Как он красив и как молодо выглядит! О, если Тото будет леди Иннишаннон -- другое дело! В конце концов, сейчас все быстро забывается, да и мало кто знает пока... Скандал не стал еще общим достоянием. Даже Чарльзу Треверсу она сказала, что Тото "чувствует себя не совсем хорошо, живет у друзей и сегодня уезжает с ними в деревню".
   Ник продолжал:
   -- Я знаю, вы должны считать мое поведение непростительным, -- оправданий мне нет, но причина одна: я люблю Тото.
   Он сидел, опустив глаза, и Верона с удивлением заметила, что он густо покраснел. Подняв голову, он встретился с ней глазами и закончил уже стоя:
   -- В этом -- все. До последних нескольких месяцев я не знал, что такое счастье.
   Он уходил, когда вошел Рагос. И, как это ни странно, оба с первого же взгляда понравились друг другу. Рагос проводил Ника до дверей.
   -- Я был у Тото. Ведь я ее отчим, хотя Верона и не хочет пока объявлять о нашем браке. Если могу быть чем-нибудь полезен, располагайте мной в любое время.
   -- Весьма благодарен, -- сухо ответил Ник. Вернувшись домой, он застал Килмора беседующим с Тото.
   Когда они остались одни, адвокат сказал:
   -- Дурные вести. Леди Иннишаннон забрала назад свое прошение о разводе.
   Он пристально посмотрел своими ясными глазами Нику в лицо.
   -- Я предложил бы съездить вместе в Ирландию и повидать поверенного леди Иннишаннон. Мы могли бы сообща обсудить положение. Иногда это дает прекрасные результаты.
   -- Мысль хорошая, -- сказал Ник. -- Я могу ехать завтра, если это вас устраивает.
   Тото он сказал, что должен ехать по делам обратно в Иннишаннон.
   -- Вернусь при первой возможности, голубка.
   Последний вечер они решили провести дома. После обеда потанцевали под граммофон. Но вдруг Тото сказала:
   -- Жарко. Поедем куда-нибудь. Поедем к реке.
   Захватили купальные принадлежности.
   Когда Лондон остался позади, на Хаммерсмис-бридже с реки им пахнул в лицо свежий, почти холодный ветер.
   -- Ну, что я говорила? -- торжествовала Тото. -- В реке будет божественно.
   Было около часу, когда они доехали до Кукхэма с его скучными живописными домиками, расположившимися у излучины реки.
   Великолепная луна обливала все своим сиянием, в воздухе носился запах цветов.
   -- О, как хорошо жить и любить! -- воскликнула Тото, скользнув в воду -- белым росчерком по ее темной поверхности.
   Ник плыл подле нее.
   -- Берегись водорослей, Бэби!
   Он поддерживал ее, а она, глядя на него, смеялась, вся освещенная луной.
   Они обсушились на берегу, уходя ногами в холодную траву.
   -- Я словно обновилась, -- весело сказала Тото, но по пути домой она ежилась от холода, и по приезде Ник прежде всего приготовил для нее стакан виски с содовой. -- Ты должна выпить, голубка! Смелей!
   Тото выпила и сделала гримаску.
   -- Я не могла бы спиться, -- решительно констатировала она, -- как могут люди пить! Вкус препротивный и щиплет в носу. Мужчины странный народ. Сколько они могут выпить! У тебя разве не жжет во рту?
   -- О, у меня рот совсем иной, чем у тебя, -- уверял ее Ник. Он сидел на кровати, болтая с ней и смеясь, хотя его беспокоили красные пятна, которые горели на ее белых щечках.
   Она прикорнула около него, положив головку к нему на плечо.
   -- Убаюкай меня.
   Он взял ее на руки, как ребенка, и, подражая своей старой няне, приговаривал: "ш-ш! ш-ш!" -- чтобы она скорее уснула.
   Они не в первый раз играли в эту игру, и Тото знала порядок.
   -- Ну, дальше, пой, -- потребовала она.
   Ник вполголоса запел "Реку Сузи" -- песенку, под которую Тото засыпала в детстве. Глазки Тото закрылись. Прядь золотых волос зацепилась за его плечо, когда головка ее скользнула ниже. Он опустил ее на подушки и стоял, глядя на нее.
   Какое значение может иметь Иннишаннон или что-либо другое в мире.
   Он отошел на цыпочках к окну и опустился в кресло.
   Что, если Алтея не уступит? Что тогда?
   И вспомнилось ему, как в ту первую ночь он сказал Тото: "Страдает всегда женщина".
   Теперь он мог бы добавить: и страдать ее заставляет всегда человек, который любит ее.

Глава XXIV

   Чары Иннишаннона подействовали сразу. Он замерцал навстречу Нику сквозь аметистовый туман, словно радостно приветствуя его, и тотчас заключил его в свои объятия -- мягко, но властно.
   Ник повел Килмера в сад. Розы были в полной красе -- будто цветные гребни волн вздымались к небу, пылающему золотом.
   Молодого Килмера захватила обстановка. Он сразу оценил непередаваемое обаяние веков; в нем заговорило то же невольное почтение, что в Нике.
   Притом он кое-что понимал в хранившихся в замке коллекциях и высказывал вполне здравые суждения.
   Его присутствие и помогало Нику забыть, и напоминало: помогало забыть Лондон, напоминало о притязаниях на него Иннишаннона.
   К обеду вышла Алтея. Она умно поддерживала разговор. Она выработала в себе любезную манеру обращения, которая производила впечатление.
   -- Лучше как можно скорее покончить с этим, -- заявил Ник еще в Лондоне, поэтому переговоры были назначены на следующее утро в одиннадцать часов.
   -- Любые условия, -- угрюмо повторил Ник, -- любые...
   Алтея вошла в самом подобающем для раннего утра в деревне виде: короткая юбка, высокие сапоги, одна нитка жемчуга поверх белой шелковой блузки.
   Казалось, она излучала беспристрастие.
   Дело было безнадежное: говорили оба адвоката -- Алтея слушала; настаивал Ник -- Алтея слушала. В конце концов, она сказала, очень негромко:
   -- Я не намерена искать развода, ни сейчас, ни в какое-либо другое время. -- Подняла светлые голубые глаза на трех мужчин и добавила: -- Это мое последнее слово.
   Ник вышел вслед за ней.
   -- Алтея, погодите, прошу вас. Необходимо, чтобы вы выслушали меня. Вы, по-видимому, не отдаете себе отчета в том, что я могу помешать вам жить здесь или в каком-либо другом месте, что меня даже нельзя заставить давать вам содержание.
   -- Доминик, помешаете ли вы мне жить здесь или нет, будете ли давать содержание или нет, -- я все равно не соглашусь на развод. Пока вы не стали владельцем Иннишаннона, я соглашалась, -- хотя и под сильным давлением, -- освободить вас. Ни один из нас не имел тогда большого веса. Сейчас с нами считаются. Мы обязаны в отношении зависящего от нас люда жить добропорядочно, повиноваться велениям нашей церкви. Ничего, что бы вы ни сказали, не поколеблет моего решения. Для меня ясно, что вы не выносите меня, и я могу вам обещать, что, по возможности, не стану вмешиваться в вашу жизнь. Я сделаю все, что смогу.
   Ник крикнул, взбешенный:
   -- А ваша церковь позволяет вам насиловать волю других людей, отнимать у них счастье? Нет такого веления церкви, которое предписывало бы вам дать двум другим людям возможность жить, как вы выражаетесь, "добропорядочно"?
   Алтея только улыбалась. Он готов был ударить ее.
   -- Не я... -- начала она.
   Он отвернулся, не помня себя, и с затуманенным взором выскочил из комнаты в сад.
   -- Как видите, бесполезно, -- сказал он позже Килмору.
   -- Боюсь, что да, -- откровенно ответил Килмор. Ник кивнул головой. Поколебался было, затем, пробормотав что-то о прогулке верхом, ушел.
   Он сам оседлал себе лошадь и поехал к морю.
   Итак, это бесповоротно: он никогда не сможет жениться на Тото. Все, что он говорил Вероне, не имело под собой никакой почвы.
   Но в конце концов неважно, что он говорил Вероне, дело не в ней -- дело в Тото.
   Они никогда не смогут повенчаться, а ему неизбежно придется проводить часть года в Иннишанноне.
   "Что, если он и Тото разойдутся, если он обратится к Вероне?"
   -- Трус! Негодяй! -- одернул он себя.
   Положение отвратительно, безнадежно. Но можно махнуть на все рукой и увезти Тото -- больше ничего не остается.
   Он пустил лошадь галопом и, когда она повернула на полном ходу, так что песок фонтаном взвился из-под копыт, перед ним вычеканился на фоне летнего неба Иннишаннон.
   Словно ножом по сердцу полоснуло.
   Да, либо Тото, либо Иннишаннон и его карьера.
   Он позабыл об этом давеча. Раз он будет жить с Тото за границей, ему, конечно, придется бросить службу.
   Он сдавил каблуками бока лошади; она взвилась на дыбы, потом сделала скачок вперед и помчалась карьером.
   Борьба была по душе Нику в эту минуту; он радостно встретил бы какой угодно ураган лицом к лицу, что угодно, -- лишь бы уйти от самого себя.
   Он въехал в воду, и соленые брызги обдали ему лицо. Карьера, домашний очаг -- или скитальческая жизнь, беспокойная, неудовлетворяющая, с утомляющим сознанием, что он сам испортил жизнь другому человеку.
   Счастье? О да, счастье обладания и все связанное с ним.
   Он говорил себе, что одному человеку из миллиона приходится решать такую проклятую задачу. Один шанс на миллион -- и тот выпал ему на долю. Месяц тому назад он был доволен выше всякой меры; будущее казалось полным радости и света: он женится на Тото, и они будут всегда вместе; он любил свою работу и знал, что вложит в нее еще больше силы, когда будет счастлив, -- так бывает всегда.
   А сейчас? Каким бы путем он ни пошел, за ним вслед пойдут сожаления, неудовлетворенность, сомнения.
   Ему в голову не приходило, что он полюбит это место, что любовь к земле у него в крови. А теперь земля держала его, не отпускала.
   Надо написать Тото. Он обещал. Она знала, что он поехал с тем, чтобы попытаться уладить все.
   Сидя у себя в библиотеке, обширной, мягко освещенной, он вспомнил вдруг вчерашнюю ночь в лондонской квартирке. Тото, свернувшуюся у него на руках, запах жасмина, легкий беспорядок, вещи Тото -- маленький шелковый комочек на стуле -- и блеск кольца, ее "обручального" кольца, как называла его Тото, у нее на руке.
   Он не мог написать ей, не мог сказать правды, -- отчего не позвонить по телефону?
   Он позвонил. Вошел слуга.
   Ник дал номер лондонской квартиры, закурил сигару и стал ждать.
   Если даже линия сильно загружена, можно будет, по крайней мере, сказать друг другу "спокойной ночи".
   Слуга вернулся: связь с Лондоном установлена.
   Ник ясно услышал голос Анри.
   Он говорил по-французски: пусть Анри попросит мадам к телефону.
   -- Мадам нет дома, милорд, -- ответил Анри.
   -- Нет дома?
   Это было скорее разочарованное восклицание, чем вопрос, но Анри сказал:
   -- Заезжал мсье Треверс.
   -- Не говорите, что я звонил.
   Вернувшись в библиотеку, он остановился у письменного стола: острое ядовитое жало ревности впилось ему в сердце. Одно дело думать о разрыве с Тото, как о некой отдаленной возможности, другое дело -- знать, что она уехала с Треверсом, который обожает ее, тогда как она принадлежит ему, Нику. Думать ли самому о какой-нибудь вещи или сознавать, что тебе навязывают эти мысли, -- большая разница.
   Он вдруг присел к столу и хладнокровнейшим образом изложил в письме к Тото всю правду, в глубине души сознавая, что это жестоко и что говорит в нем сейчас бешеная ревность.
   Как только письмо было отправлено, он дорого дал бы, чтобы вернуть его.
   В конце концов он решил отправиться на следующий день утром в Лондон и переговорить откровенно с Тото.
   -- Пусть решает сама, -- была его последняя мысль.

Глава XXV

   -- Пойманы с поличным! -- радостно воскликнул Чарльз, останавливаясь прямо против Тото.
   -- Мне всегда нравился этот парк, -- продолжал он. -- Теперь я его положительно люблю. Вы позавтракаете со мной, потом я буду пить чай с вами, и мы потолкуем, как нам провести вечер! Вы дважды ускользали от меня, я не хочу терять вас в третий раз. Я был в Нью-Йорке все время со дня нашей автомобильной прогулки. Вызвали меня срочно. Вернулся вчера вечером. Мне все казалось последнее время, что должен был поворот к лучшему: я каждый вечер проигрывал в бридж.
   Он так обрадовался встрече с ней, и такой был элегантный, летний, а Тото вся истомилась от одиночества!
   -- Хорошо, будь по-вашему, -- ответила она. -- Только я позвоню Анри, предупрежу его, что не вернусь.
   -- И мы прежде всего накупим гардений, потому что они ваши тезки, а затем коктейли, потому что они полезны нам! -- решил Чарльз.
   Они пошли вверх по Бонд-стрит и натолкнулись на Верону и Рагоса, которые тоже прогуливались, такие же "летние".
   Верона поцеловала Тото и немедленно пригласила ее и Чарльза пообедать с ними.
   Тото не пришла в восторг от приглашения, хотя Чарльз выразил удовольствие от имени их обоих, но решила, что все же лучше быть с Вероной в мире, чем в состоянии войны.
   После ленча Чарльз спросил:
   -- Что же мы будем делать?
   -- Сядем в автомобиль и отправимся курить где-нибудь на просторе. Я это очень люблю! -- сказала Тото.
   -- А потом я поеду к вам пить чай, -- заявил Чарльз. -- Вы говорили, что можно, когда мы виделись в последний раз. Мы прихватим цветов или шоколада -- что вы предпочитаете? Они будут изображать вашу дуэнью.
   Тото ничего не ответила, только улыбнулась Чарльзу немного жалкой улыбкой, и он тотчас спросил встревожено:
   -- Я, кажется, сделал неловкость. Что происходит, Тото?
   Они мчались в автомобиле по обсаженной деревьями дороге, то попадая в полосы тени, то ныряя на яркий солнечный свет.
   Тото сказала слегка дрожащим голоском, не сводя глаз с лица Чарльза:
   -- Ведь это квартира Ника... Ника Темпеста.
   Она видела, что краска медленно залила лицо Чарльза, автомобиль на секунду метнулся в сторону, а Чарльз сказал деревянным голосом:
   -- Понимаю.
   И Тото вдруг захотелось плакать, такой несчастной она почувствовала себя. Она чудесно провела время с Чарльзом, которого она всегда любила, а теперь все испорчено. Слезы закапали ей на руки, и Чарльз увидел их.
   Он отвел автомобиль под дерево и в благодетельной тени взглянул Тото в лицо.
   -- Не надо, -- сказал он очень мягко, -- не плачьте. Мне не следовало спрашивать вас или следовало бы знать. Но я не знал. Мне и в голову не приходило...
   Он обнял ее одной рукой за плечи, и Тото разрыдалась окончательно, прижимаясь к этому дружественному синему рукаву.
   -- Я хотела... сказать вам... Было так нечестно... молчать. Но я... я не могла. Не потому, что я считаю, что это дурно, хотя другие, кажется, считают, но потому, что я знала: вам будет больно. Это само собой вышло, Чарльз! Я была так одинока в Вене, и вот явился Ник... случайно, и мы оба поняли сразу. Мы были... о, мы были так счастливы! Поверить нельзя!
   -- Да, -- сказал Чарльз, с трудом ворочая языком. -- Когда я встретил вас в Париже, у вас был совсем особенный вид. Я заметил.
   Они сидели молча, а мимо мелькали автомобили с веселыми, смеющимися обыкновенными людьми.
   -- Вот я сказала вам, и весь день для нас испорчен, -- грустно твердила Тото. -- Но я должна была сказать. Вы думали... другое.
   -- Я рад, что вы сказали, -- уверял ее Чарльз, стараясь улыбнуться. -- Ужасно рад, Тото, мы ведь останемся друзьями, правда? Темпест не будет против, нет?
   -- О нет, -- серьезно ответила Тото. -- Чего ради? Сейчас его нет здесь. Ему приходится проводить много времени в Ирландии, знаете?
   -- Ах, да, он получил наследство? Ну, значит, решено: мы с вами приятели раз навсегда, что бы ни случилось? И, если когда-нибудь вам понадобится помощь, клянитесь, что прежде всего вы обратитесь ко мне.
   -- Клянусь, -- ответила Тото.
   Оба старались, чтобы предобеденное время прошло как можно лучше, но и обед с Вероной и Рагосом вышел тоже довольно натянутый.
   Чарльз возвращался в этот день домой, думая, что хорошо бы ему умереть или хорошо бы, если бы Темпест умер. Он судил Ника так, как тот и рассчитывал, но к этому еще примешивалось горькое чувство утраты.
   Он часто думал о том, что Тото может полюбить кого-нибудь, и подготовлял себя к этому, но другое дело, если бы все обстояло нормально, а то, что Тото сказала ему, вывернуло ему всю душу.
   Вернувшись к себе, он полночи просидел, сжимая голову руками, думая о Тото, о его первой встрече с ней и о Темпесте, о том, что тот оставил для нее квартиру -- для нее!
   Чарльз был мягок по натуре, но, когда он прижимал ладони к глазам, как бы желая отогнать образ Темпеста, он чувствовал, что волна примитивной ярости захлестывает его; он отчаянно желал Тото, но еще больше желал бить и бить Темпеста по лицу, пока оно не стало бы неузнаваемым.
   И -- ирония судьбы -- на следующее утро он снова встретил Тото, и на этот раз она сама предложила отправиться на прогулку.
   -- Мы заедем за Вероной и Жуаном, пообедаем вместе и поедем в Кукхэм купаться. Скажите, что согласны, да?
   Чарльз сказал. Было невероятно жарко; облегчала даже мысль о купании.
   -- Мы захватим ужин с собой, да?
   Чарльз на все соглашался. Он был сильно утомлен, и от этого все чувства притупились, что очень его радовало.
   У Тото вид был свежий, несмотря на жару. На ней было что-то белое, тончайшее, и большая белая шляпа со свисавшей сбоку лиловой розой.
   Они накупили вместе фруктов и цыплят и основательный запас льда.
   -- Я заеду за вами в семь часов, сговорившись раньше с миссис Гревилль, хорошо? -- спросил Чарльз.
   Он расстался с Тото у дверей ее квартирки.
   Она вошла, рассеянно оглядываясь кругом. Да, Чарльз стал другим, а от Ника нет вестей.
   С глубоким вздохом опустилась она на кушетку. Нескладная ее жизнь. Все нескладно. -- Почему Ник не шлет телеграммы? В телеграмме, даже самой короткой, можно кое-что сказать.
   День тянулся бесконечно; было так жарко, что не хотелось даже подняться, чтобы поискать книгу.
   Стук в дверь. Тото вскочила, забыв о жаре.
   Телеграфист или почтальон?..
   Вошел Анри с довольным выражением на честном лице. Он постоял у дверей, не потому, чтобы мог быть ответ, а потому, что он рассчитывал услышать приятную новость.
   Так и вышло. Тото подняла головку и сказала:
   -- О, Анри! Мсье возвращается завтра!
   Анри расплылся в улыбке и закивал головой. Он отпустил мальчика с телеграфа и вернулся спросить, можно ли завести граммофон.
   -- О да, -- кивнула Тото, перечитывая телеграмму, которая гласила: "С тобою завтра, голубка, к завтраку. Люблю. Ник".
   Поскорей бы пережить сегодняшний вечер и коротенькую ночь! Жизнь снова улыбалась ей, счастье возвращалось.
   "Он возвращается, очевидно, -- подумал Чарльз, как только взглянул на сияющее личико Тото, -- вот что!"
   Но ради Тото он старался казаться веселым и забавным.
   Верона и Жуан приехали в "роллс-ройсе", прихватив с собою корзиночку с икрой и персиками и необходимыми ингредиентами для коктейля, приготовлением которого славился Жуан.
   -- Не за мое, благодарю, -- сказала Тото, когда другие пили за ее здоровье.
   Счастьем звучал ее голос, сияли глаза, счастье было в каждом движении.
   -- Мне кажется, я самая живая во всем мире, -- говорила она.
   Жуан открыто восхищался ею, но он был не охотник до разговоров с молодежью; искренне преданный Вероне, он все же напрямик сказал ей, что жалеет Тото.
   -- Жалеешь! -- иронически протянула Верона.
   -- Да, и ей еще понадобится сочувствие, сага mia!
  
   Во всяком случае, сегодня Тото не нуждалась ни в сочувствии, ни во внимании, сердце у нее пело, и, прижимая к нему руку, она ощущала под пальцами телеграмму Ника. Она как-то сказала ему: "Я всегда храню здесь последнюю весточку от тебя".
   Теперь, раздеваясь и натягивая купальный костюм, она положила теплый лоскуток бумаги в свой мешочек.
   -- Готово! -- крикнула она Чарльзу. -- Я бросаюсь.
   -- Хорошо! Иду! Осторожнее! Смотрите, водоросли! -- крикнул он.
   Тото вспомнила Ника: "Берегись водорослей, Бэби... вот, держись за мою руку..."
   Завтра, если будет так же жарко, они, пожалуй, приедут сюда вдвоем.
   С какой-то колокольни мягко донеслось одиннадцать ударов.
   Завтра в это время Ник будет с ней. О, время! Торопись!
   Жуан, сам не купавшийся, подал сигнал:
   Раз, два... три!
   Тото мелькнула в лунном свете и почти бесшумно рассекла воду -- она ныряла прекрасно.
   Чарльз плыл к ней от берега.
   Он обернулся и громко окрикнул Жуана:
   -- Где она?
   И Рагос ответил:
   -- Она бросилась здесь.
   Он уже сорвал с себя платье, скользнул в воду и поплыл к тому месту, где исчезла Тото. Попробовал нащупать ногой дно и вдруг крикнул очень громко:
   -- Здесь, кажется, камень.
   Чарльз нырнул и тотчас показался на поверхности, держа Тото в руках. Рагос принял ее от него.
   На берегу они опустились подле нее на колени, действуя энергично, и Чарльз говорил в такт своим движениям:
   -- Это... не камень... это доска, застрявшая... среди водорослей... Она ударилась... головой...
   И вдруг, повалившись на колени, он не выдержал...
   Немного погодя автомобиль вернулся с доктором, еще позже явилась полиция, а там -- зловещее возвращение в Лондон по тихим, залитым лунным светом дорогам...
   Ник осторожно отворил дверь своим ключом. Было еще очень рано. Он, прежде всего, увидел на циновке свое собственное письмо, написанное в Иннишанноне два дня тому назад.
   Счастье не изменило ему!
   Странно, что Анри не видно. Он заглянул к нему в комнату. Никого. Пошел, должно быть, за газетой.
   Он открыл дверь в комнату Тото.
   Ее там не было. Она не ночевала у себя.
   Он присел на позолоченную кровать.
   Не видно ли где-нибудь его телеграммы?
   Он оглянулся кругом, заметил мешочек Тото и раскрыл его. А, телеграмма! Значит, она получила ее.
   Он услышал щелканье замка, вышел на лестницу и заглянул в холл.
   Вошел Анри. В руках у него были цветы, множество цветов.
   Он повернулся от дверей и увидал Ника.
   -- Что это значит? -- резко спросил Ник. -- Бога ради, скажите, что это значит.
   Слезы хлынули у Анри из глаз, закапали на цветы. Он рассказал. Ник слушал, теребя в руках телеграмму, пока она не посыпалась у него между пальцами, изорванная в мелкие клочки.
   -- Я... я хотел поставить цветы к ней в комнату, -- закончил Анри.
   Ник взял цветы у него из рук и, крепко прижимая их к себе, вернулся в комнату Тото и запер за собою дверь.
   Здесь они любили друг друга; здесь она повторяла снова и снова: "Я люблю тебя". Эти стены были свидетелями...
   Всюду тут ее вещи.
   Он вдруг упал на колени у кровати, рассыпав по ней цветы, и уронил на кровать руки.
   Вошел Чарльз Треверс и посмотрел на Ника почти отсутствующим взглядом. Лицо у него было измученное, пепельно-серое. Только когда они встретились с Ником взглядом, когда он увидел рассыпанные цветы, что-то более живое шевельнулось у него в лице.
   -- Темпест, -- произнес он отчетливо. -- Я сейчас уйду. Я пришел по поручению Вероны захватить кое-что. Я хочу сказать вам одну вещь, чтобы вы помнили всю жизнь. Прошлым вечером... Тото была... была безоблачно счастлива... Она, должно быть, знала, что вы приедете сегодня... Это все...

Примечания

   Первоисточник текста: Ты и я. Роман / Перевод с англ. А. М. Карнауховой. - Харьков: Космос; Днепропетровск: Полиграфтрест, [1928]. - 242 с., 18,5 см.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru