Тынянов Юрий Николаевич
Как мы пишем

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Тынянов Ю.Н. Литературная эволюция: Избранные труды.
   М.: "Аграф", 2002.
   

Как мы пишем

   
   ...А если покрыто штукатуркой, попробуйте верхний слой содрать стилем (это такая скульптурная лопаточка, есть деревянные, есть и стальные).
   (Лекции по палеографии)
   

1

   Всего труднее заставить человека поверить в факт, факт его существования.
   Не то чтобы он не чувствовал, что существует: он чувствует свое дыханье, свое тепло, иногда и чужое, он носит свое тело, в нем проходят мысли, он работает, -- вещь рождается у него под руками. Но на сколько верст в окружности существует он, на сколько лет? Смотря кто. Есть диаметр сознания. Интерес к прошлому одновременен с интересом к будущему. Человек из записной книжки Чехова взглянул в окно на похороны: вот ты умер, тебя хоронить несут, а я завтракать пойду. Этот человек, конечно, может сказать и о будущем: вот ты не родился еще, у тебя нет фамилии, а я сейчас завтракать пойду.
   

2

   Я думаю, что три четверти людей, так или иначе образованных, до сих пор обходятся тем фактом, что Солнце движется вокруг Земли. Все, или по крайней мере многие, учили в школе, что Земля движется вокруг Солнца, но из этого знания до сих пор как-то ничего и не получилось.
   Знание -- знанием, а сознание -- сознанием: средний интеллигент ходит, честно говоря, с сознанием того, что Солнце всходит и заходит. Ему нечего делать с таким громоздким и совсем неочевидным фактом, что Земля движется.
   Человек живет в чужих улицах, в городах, построенных дедами, притом чужими дедами.
   В Чехии есть целый город, который живет в гостях у XIV века: все сохранилось. Трубы не дымят, печи в исправности -- квартира алхимика при дворе Карла IV. Современная старуха, которая показывает эту квартиру и варит в алхимическом котле картошку, вряд ли живет в XX веке: платье XX века, голос XIX-го, квартира XIV-го, сама -- никакого.
   

3

   Человек живет не только в чужом доме, в доме чужих дедов, но и в чужом языке. Сколько слов и выражений человек не понимает! Он знает и все же -- не понимает. Вот он сидит и читает газету: после того как Бонкур пошел в Каноссу к Бриану.
   Каносса. Он пошел в эту Каноссу.
   -- Каносса -- это замок, в восемнадцати километрах к Ю.-В. от Реджо, в Апеннинах, он стоит на горе...
   -- Ах, так там должно быть очень тепло.
   -- В Каноссу скрылась вдова императора Лотара, Аделаида, преследуемая исканиями Беренгара II, она звала на помощь императора Оттона, предлагая ему руку...
   -- Сама предлагала? Постойте, когда это было? Кто это такой Беренгар II? Я и первого не знаю.
   -- Это было в X веке.
   -- В X веке! Черт возьми! Но при чем здесь Бонкур?
   -- В Каноссу бежал папа Григорий VII, принимая защиту владелицы замка маркграфини Матильды...
   -- Ах, вот как, и папа. Это в котором же веке?
   -- Это было в XI веке. Сюда холодною зимою прибыл император Генрих IV, чтобы выпросить прощение у папы, и, простояв три дня у ворот в одеянии кающегося, пал затем к ногам папы и...
   -- Пал? То есть как это пал? На самом деле упал, что ли?
   -- Да, вроде того, что на самом деле упал. Впрочем, я и сам не совсем точно...
   И решительно никто не может в это поверить. Простоял три дня у ворот, и еще в одеянии... босиком, что ли... Я где-то в театре, кажется, такую постановку видел.
   И не видал.
   Невозможно поверить в этого Генриха. И старый историк тряс маленьким клочком бумаги:
   -- Счет -- счет гостиницы, в которой стоял Генрих в Каноссе: постель -- столько-то, вино -- столько-то... Хлеб -- столько-то.
   Вы слышите? Вино! Он пил вино! Все представляли себе вино. Он стоял в гостинице. Представляли гостиницу. В факт верили. Он не пал, он стоял в гостинице и пил вино. Каносса была, Каносса была сделкой, факт вошел в сознание.
   

4

   Прохладный вечер спускался над древними Афинами, когда молодой Каллимах...
   Ах, не спускался этот вечер! Потому, что вечер не спускается -- ни разу в жизни не видел я, когда вечер спускается. Становится темнее: на юге, например, темнота падает внезапно, наваливается грудью; но кто первый открыл, что вечер спускается! Откуда спускается?
   Читатель читает. Во-первых, -- коротко и устало регистрирует он, -- я знаю, как темнеет, ничего при этом не спускается. Во-вторых, -- еще короче отмечает он, -- в древних Афинах, может, и спускалось. В то время все могло быть. Даже, может быть, ничего не было в то время. Древние Афины не существуют, более того -- они никогда не существовали. Если же молодой Каллимах ходил по Афинам, -- Афины в то время и не могли быть древними.
   Древние Афины дважды уничтожены одной фразой.
   

5

   А может, и не уничтожены, может, отныне древние Афины навсегда будут у человека тем городом, в котором вечер спускается, именно спускается, в особенности если человек прочтет это в детстве. Такая, например, странная история произошла у меня с Иваном Грозным. Об Иване Грозном я узнал восьми лет по замечательной книжке сытинского издания "Удалой атаман Ермак Тимофеевич и его верный есаул Иван Кольцо". Я бы с радостью перечел эту книжку и хочу искать ее по примете: на обороте обложки был желтый подсолнух в красной ленте. Опричников я любил, там были такие песенки: "Эх, ух!" -- а на обложке розовый молодец в шапочке с заломом. Сапожки были лаковые, похожие на музыкальные инструменты, и были лучше, чем сапожки асмоловского мужика. (То есть мужика, изображенного на коробке асмоловского табаку.) Молодец отплясывал, сапожки играли.
   Еще в университете, когда я проходил Ивана Грозного, появлялась у меня вся компания: есаул Иван Кольцо, шапочка с заломом, сапожки с игрой и громадный подсолнух в красной ленте.
   

6

   ...Итак, счет гостиницы, документ непарадный, документ о хлебе и вине.
   Есть документы парадные, и они врут, как люди. У меня нет никакого пиетета к "документу вообще". Человек сослан за вольнодумство на Кавказ и продолжает числиться в Нижнем Новгороде, в Тенгинском полку. Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. И не полагайтесь на историков, обрабатывающих материал, пересказывающих его.
   Когда я работал над "Смертью Вазир-Мухтара", меня поразила история Самсон-Хана. История эта была разработана исследователем почтенным, много проработавшим над историей императорского периода на Кавказе, -- Адольфом Петровичем Берже. Самсон-Хан, солдат-дезертир русской армии, начальник персидской гвардии, у Берже ведет себя как дворянин, случайно поступивший на службу к иностранному правительству: во время русско-персидской кампании он отказывается участвовать в войне и уезжает из Тавриза. Русский батальон дезертиров против русской армии не выступает. Я решительно ничего не мог сделать с этой конфетной историей. И не пробовал. У меня не было под рукой никаких документов, опровергающих Берже, и все-таки я не мог писать вместе с Берже. Мне почему-то представлялся все время какой-то попечитель учебного округа эпохи Александра III, где-то, в какой-то гимназии уверяющий гимназистов, что "даже закоренелые преступники и те, почувствовав раскаяние...". Бахадеран в ханском халате, убивший свою жену, как-то хмурился и не соглашался на свои горячие национальные чувства. Начальник гвардии не может отказаться от военных действий. И как персы позволили бы этому своему генералу пить кофе и шербет, когда их били? Разве из недоверия? Но батальон дезертиров, эти дезертиры, многажды битые и прогнанные сквозь строй -- и ненавидящие строй, который их обидел, так-таки "не пожелали", "отказались" и т.д.? Нет. И сознательно, не имея документов, опровергающих Берже, я написал об участии Самсона и его солдат в битвах с русскими войсками и не чувствовал угрызений совести. А потом, уже после того как напечатал это, роясь в каких-то второстепенных материалах, наткнулся на краткую записку генерала (кажется, Красовского), в которой тот требовал подмоги, потому что на левом фланге наседают на него русские изменники. А насчет того, что Самсон уезжал из Тавриза во время войны, этот факт подтвердился. Но уехал он из Тавриза -- в ставку персидского главнокомандующего Аббаса Мирзы.
   И уже значительно позже, после 1837 года, когда капитану Альбрандту удалось, наконец, вывести из Персии дезертиров, в парадных докладах могли писать, что "даже нераскаянные злодеи" и проч.
   

7

   Там, где кончается документ, там я начинаю.
   Представление о том, что вся жизнь документирована, ни на чем не основано: бывают годы без документов. Кроме того, есть такие документы: регистрируется состояние здоровья жены и детей, а сам человек отсутствует. И потом сам человек -- сколько он скрывает, как иногда похожи его письма на торопливые отписки! Человек не говорит главного, а за тем, что он сам считает главным, есть еще более главное. Ну, и приходится заняться его делами и договаривать за него, приходится обходиться самыми малыми документами. Важные вещи проявляются иногда в мимолетных и не очень внушительных формах. Даже большие движения -- чем они сначала проявляются на поверхности? Там, на глубине, меняются отношения, а на поверхности -- рябь или даже -- все как было.
   Если вы вошли в жизнь вашего героя, вашего человека, вы можете иногда о многом догадаться сами. Если бы вам довелось с ним встретиться, мог бы произойти такой разговор:
   -- Ну, это совсем, кажется, не так было. Вы напутали.
   -- Но ведь вот ваше письмо об этом.
   -- Да, в самом деле. Как странно!
   А вот относительно того, на чем вы не настаиваете, что вы выдумали, может случиться, что человек тряхнет головой и неожиданно пробормочет:
   -- Да, вспоминаю.
   Ведь много времени прошло.
   

8

   Я чувствую угрызения совести, когда обнаруживаю, что недостаточно далеко зашел за документ или не дошел до него, за его неимением.
   Я, например, знаю, что в своем романе о Грибоедове пропустил, между прочим, без внимания одну фамилию; это фамилия молочного брата Александра Сергеевича Грибоедова, его служителя -- Александра Дмитриевича Грибова. Их странная дружба повела в результате к тому, что один стал каким-то дополнением другого в романе. Но на деле я недоволен тем, что не учел фамилии Александра Дмитриевича. Фамилия Грибов до странности напоминает фамилию Грибоедова.
   У аристократии существовал обычай метить своих незаконных сыновей фамилиями: фамилия отца искажалась -- она либо переворачивалась задом наперед (таким сыном и вместе перевертнем Шубина был Нибуш), либо отсекался слог, обычно начальный (так, Бецкий был сыном князя Трубецкого, Пнин сыном князя Репнина, Мянцов (Менцов тож) сыном Румянцова).
   Насчет Грибова дело это неизвестное, документов нет, папенька Александра Сергеевича, Сергей Иваныч, нам не известен ни с этой стороны, ни с какой другой, известен только чин его; кормилица Грибоедова никого (кроме, может, именно Сергея Иваныча) не интересовала. Документов нет, но мне жаль, что я сам не додумался до них. Я знал о фамилиях натуральных сыновей аристократии, даже замечал, что Грибов что-то очень похоже на Грибоедова, но эти знания не столкнулись, и "документ" не был создан. (Указал мне Борис Васильевич Казанский.)
   Брат, услужающий брату, брат Грибоедова, лакей с усеченной фамилией, с которым посланник и поэт дружит, а иногда его и порет, -- эх, жалко мне, что я ждал документа.
   

9

   Насчет жены Булгарина и Грибоедова документов нет. Есть намек у Пушкина о Фаддее Булгарине:
   
   Что ж он в семье своей почтенной?
   Он?.. Он в Мещанской дворянин.
   
   Мещанская была неблагополучная улица: на ней помещались веселые дома. Есть еще мелочи, но ничего существенного. Но тон какой-то, самая дружба такая. И много времени после того, как я написал роман, я просматривал замечательный альбом художника-карикатуриста Н. Степанова. Альбом этот (никогда, к сожалению, не воспроизведенный) шаг за шагом изображает жизнь и деятельность Фаддея.
   Розовый, маленький, с обнаженными веками, стоит он перед своей женой (которую пощадил карикатурист). Он смотрит на портрет. На портрете резкое, сухое лицо (обведенное -- для приличия? -- черным мазком бакенов). Под рисунком подпись: "Вот портрет моего усопшего друга! Он боготворил жену мою, как собственную свою, и был настоящим отцом детей моих..."
   А на другом рисунке Фаддей представлен со всей своей семьей. Склерозная розовая пышка катится впереди всех. За ним -- жена. Позади, и как-то особо, худощавый черноволосый юноша в шинели и треуголке. Он нарисован с очевидным намерением напомнить о Грибоедове, красивый, осанка аристократична.
   Я не порадовался, потому что ведь я и не думал о детях: как невесело быть сыном Грибоедова и носить всю жизнь фамилию Булгарина.
   Все это, разумеется, мелочи. Но я должен быть уверенным, что знаю людей. В споре Катенина с Пушкиным по поводу "Моцарта и Сальери", что нельзя так, здорово живешь, обвинять исторического человека в убийстве, я на стороне Катенина.
   

10

   Я люблю шершавые, недоделанные, неоконченные вещи. Я уважаю шершавых, недоделанных неудачников, бормотателей, за которых нужно договаривать. Я люблю провинциалов, в которых неуклюже пластуется история и которые поэтому резки на поворотах. Есть тихие бунты, спрятанные в ящик на 100 и на 200 лет. При сломке, сносе, перестройке ящик находят, крышку срывают.
   -- А, -- говорят, -- вот он какой! Некрасивый.
   -- Друг, назови меня по имени.
   

11

   Странное для меня обстоятельство в моей работе: я сначала всегда уверен, что напишу очень мало, потом оказывается, что написал много. Первая моя книга по договору должна была равняться шести печатным листам, а написал 20. Начиная роман о Грибоедове, я опять подумал, что напишу листов 6, и даже заключил такое условие с журналом, а вышло больше двадцати. Но теперь, когда я хочу написать маленькую вещь, я знаю, как это делается. Я пишу ее в маленьком блокноте. Нет большого листа без линий, похожего на ледяной каток, по которому вы можете шататься справа налево и как угодно, -- есть узкоколейка блокнота. Так мне удалось написать небольшой рассказ.
   

12

   Буду откровенным: когда садишься за белый лист, не знаешь, что выйдет. Большая неопределенность, серо кругом, куда пойдет? Вдруг я разучился писать, и все разбрелось, все вывалилось из рук?
   Начинается: люди начинают умничать, заикаться и говорить приблизительными словами, которые лежат тут же, на столе, не дальше пепельницы. А надо было путешествовать, пройти сквозь стену, выйти на улицу, за город. Скоро начнутся описания природы (ужас!). Ну что ж. Это не у меня серый период неуверенности, это у моих героев (потому что у всех людей и во всех состояниях он бывает. Кстати, потом все это можно будет вычеркнуть). Это мои герои, люди злятся, топчутся, не знают, на что решиться. Пространство романа вышло из моего повиновения. Сдаюсь: сегодня утром, такого-то числа, я временно потерял власть и не имею права дергать и утомлять людей (не совсем бумажных, даже, может, совсем не бумажных). Я становлюсь рядом с людьми романа. Пусть, в самом деле, человек ходит так, как может и считает нужным. Пусть он сам изворачивается. Через час работы по старой дружбе они возвращают мне власть.
   

13

   Все идет, все налажено, -- мелочь портит все. Мелочь, неловкость -- не все объясняется. Какие-то еще, по-видимому, необнаруженные черты, которые даже не гармонируют с тем, что описано и на что потрачено много времени. Очень приятно было бы отказаться от этого дела -- так все слажено. В конце концов это ведь только беллетристика. Э, какого черта, пускай не гармонирует! Этот человек жил и имеет право на нецельный характер. Характеры, кроме того, меняются. И вот я не отказываюсь. Я не могу отказаться от лишних черт, мне не нужно черных и белых, мне нужно объяснить самому себе, почему это сделалось так, а не иначе.
   

14

   Нельзя сказать, чтоб я любил образцовый порядок при работе, -- порядок на столе, в частности. Мне нужна стратегическая линия, а не голый стол с аккуратно разложенными листиками и раскрытыми книжками, готовыми для употребления. Я должен вспомнить справку, которая нужна, добыть ее мышечным усилием, растолкать книги, перетряхнуть листки и тетради, с тихой яростью переползти к полкам, -- и только тогда становится ясно, что эта справка не нужна.
   По пути к ней, ища ее, непременно натолкнешься на окно, на улицу, на мысль гораздо более важную, чем вся эта справка.
   

15

   Начало приходит обычно на улице -- фразой, не фразой, словесной походкой.
   

16

   Нужен пункт, лежащий вне, для того чтобы проверять то, что пишешь. Это странное признание. Нужен умный завиток ковра или шкаф бычьей внешности, зашедший в комнату из другого измерения, попавший сюда из другого геологического пласта. Он нужен как свидетель, как оценщик, как метроном. Он -- неясное присутствие собеседника, читателя. Он крепкий, рыжий, не жалуется, молчит, посматривает на меня. У него есть свои качества, которые я уважаю.
   И я не уважаю качеств знакомого, застрявшего в комнате, когда я работаю, по вежливости или навязчивости и старающегося не шуметь и не смотреть на меня. Пишут, как любят, -- без свидетелей.
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые: Как мы пишем. Л., 1930. С. 125--134. Последующие публикации: Юрий Тынянов. Писатель и ученый. Воспоминания. Размышления. Встречи. М., 1966; Как мы пишем. М., 1989. С. 136-146. Печатается по: Как мы пишем. М., 1989.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru