Lib.ru/Классика: Твен Марк. Жив он или умер?

ЖИВЪ ОНЪ ИЛИ УМЕРЪ?

Разсказъ Марка Твэна.

Мартъ мѣсяцъ 1892 года провелъ я въ Ментонѣ около Ривьеры. Въ этомъ спокойномъ мѣстечкѣ, въ тиши наслаждаешься тѣми же прелестями, какими можно пользоваться открыто въ Монте-Карло или въ Ниццѣ; т. е. вы располагаете цѣлымъ моремъ солнца, бальзамическимъ воздухомъ и блестяще голубымъ моремъ, не нарушаемымъ людской суматохой, шумомъ, натянутостью и неудовольствіями. Въ Ментонѣ живутъ тихо, просто, спокойно, безъ всякихъ претензій. Богачи и люди, ищущіе веселья, не посѣщаютъ его. Говорю это въ томъ смыслѣ, что у нихъ не въ обычаѣ ѣздить туда. Изрѣдка, конечно, заглянетъ въ Ментонъ и богатый человѣкъ, и съ однимъ такимъ случайно я познакомился. Чтобы его не узнали, назову его Шмидтомъ. Однажды за вторымъ завтракомъ въ "Hôtel des Anglais" вдругъ схватилъ онъ меня, за руку и воскликнулъ:

-- Скорѣе взгляните на человѣка, выходящаго изъ дверей. Только, пожалуйста, какъ можно внимательнѣе.

-- Зачѣмъ же?

-- Быть можетъ, вы знаете, кто это такой.

-- Да. Онъ пріѣхалъ задолго до вашего прибытія. Это нѣкій старый, очень богатый фабрикантъ шелковыхъ издѣлій изъ Ліона, удалившійся отъ дѣлъ, и, какъ мнѣ сдается, одинокій на свѣтѣ человѣкъ, потому что онъ всегда смотритъ печально и задумчиво и ни съ кѣмъ не говоритъ ни слова. Его зовутъ Теофиль Маньянъ.

Я полагалъ, что Шмидтъ поспѣшитъ объяснить мнѣ, почему онъ такъ сильно интересовался Теофилемъ Маньяномъ. Но, вмѣсто того, онъ впалъ въ глубокую задумчивость и на нѣсколько минутъ я и весь остальной міръ не существовали для него.

По временамъ проводилъ онъ пальцами сквозь бѣлые волнистые свои волосы, словно хотѣлъ помочь своей думѣ и совсѣмъ застудилъ свой завтракъ. Наконецъ онъ сказалъ:

-- Нѣтъ, это ускользнуло у меня изъ памяти; не могу припомнить.

-- Чего вы не можете припомнить?

-- Одинъ изъ хорошенькихъ, маленькихъ разсказовъ Андерсена. Но я какъ разъ запамятовалъ его. Помню только слѣдующее: у ребенка есть пойманная птичка, которую онъ любитъ, но, по своему легкомыслію, не заботится о ней. Птичка тщетно тратитъ свои пѣсни, которыхъ не слушаютъ и не замѣчаютъ. Между тѣмъ птичку одолѣваютъ голодъ и жажда, пѣніе ея становится печальнымъ и слабымъ и наконецъ совсѣмъ смолкаетъ -- птичка околѣваетъ. Ребенокъ приходитъ, и раскаяніе проникаетъ въ самое его сердце. Затѣмъ, обливаясь горькими слезами и жалобясь, сзываетъ онъ своихъ товарищей и съ изысканной помпой и неподдѣльной горестью хоронятъ они птичку, не сознавая, что не одни только дѣти сперва попускаютъ поэтовъ умирать съ голоду, а затѣмъ затрачиваютъ на похороны ихъ и памятники такія суммы, которыхъ хватило бы для поддержанія жизни этихъ поэтовъ, обезпечивъ ихъ отъ всякаго лишенія. Теперь...

Но на этомъ насъ прервали. Около 10 часовъ вечера я встрѣтился съ Шмидтомъ, и онъ пригласилъ меня подняться на верхъ въ его комнату -- выкурить съ нимъ сигару и выпить горячаго виски. Это было привѣтливое помѣщеніе съ яркими лампами, пріятнымъ открытымъ каминомъ, гдѣ горѣли ароматныя оливковыя дрова. Въ довершеніе уютности съ улицы доносился шумъ морского прибоя. Послѣ второго стакана, послѣ мирной бесѣды о томъ-о семъ, Шмидтъ сказалъ:

-- Теперь, когда мы нѣсколько подкрѣпили свои жизненныя силы, я разскажу вамъ маленькую, странную исторію. Прошу васъ прислушаться. Много лѣтъ была она тайной между мною и тремя другими. Но теперь я взламываю печать. Удобно-ли вамъ сидѣть?

-- Вполнѣ. Начинайте только поскорѣе.

Вотъ что онъ мнѣ разсказалъ:

-- Много лѣтъ тому назадъ, когда я былъ еще юнымъ художникомъ -- дѣйствительно, очень еще молодымъ художникомъ -- и странствовалъ по всевозможнымъ департаментамъ Франціи, дѣлая наброски тамъ и сямъ, случай свелъ меня съ двумя любезными молодыми французами, занимавшимися тѣмъ же ремесломъ что и я. Мы были столь же счастливы, сколько и бѣдны, или столь же бѣдны, сколько и счастливы -- выбирайте любое. Звали этихъ юношей Клодъ Фреръ и Шарль Буланже. Милые, милые ребята, самаго веселаго нрава, какъ нельзя лучше, трунившіе надъ бѣдностью и обладавшіе тонкимъ тактомъ при всякихъ невзгодахъ. Въ концѣ концовъ въ одной бретанской деревнѣ мы очутились совсѣмъ на мели, и здѣсь намъ помогъ и спасъ насъ буквально отъ голодной смерти такой же бѣднякъ художникъ, какъ и мы -- Франсуа Милле...

-- Какъ? Великій Франсуа Милле?

-- Великій? Да онъ ни на іоту не былъ въ то время выше насъ. Онъ не пользовался ни малѣйшей извѣстностью, даже въ собственной своей деревнѣ. Онъ былъ такъ бѣденъ, что не могъ кормить насъ ничѣмъ, кромѣ рѣпы, да и рѣпы-то у насъ подчасъ не хватало. Вскорѣ мы всѣ четверо стали искренними неразлучными друзьями. Мы вмѣстѣ писали, какъ только могли, взгромождая цѣлые склады, цѣлые магазины; но сбывать картины намъ удавалось крайне рѣдко. Мы проводили вмѣстѣ чудныя времена, но Боже мой Господи, какъ намъ приходилось иногда голодать. Такъ продолжалось слишкомъ два года. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Клодъ сказалъ:

-- Ребята, мы наканунѣ краха. Поймите меня хорошенько: наканунѣ окончательнаго краха. Противъ насъ огульная стачка, формальный заговоръ. Я обѣгалъ весь городишко и въ результатѣ именно то, что я говорю: намъ нѣтъ больше никакого кредита, ни на грошъ, пока мы не уплатимъ всѣ недоимки и долги.

Насъ обдало холодомъ. Лица у всѣхъ поблѣднѣли отъ ужаса. Мы увидѣли, что наше положеніе фактически стало безотраднымъ. Наступило продолжительное молчаніе. Наконецъ, Милле началъ со вздохомъ:

-- Мнѣ рѣшительно ничего не приходитъ въ голову, рѣшительно ничего. Изобрѣтайте, братцы, ужь вы что-нибудь.

Но отвѣта на это не послѣдовало никакого, если не считать отвѣтомъ унылое молчаніе.

Шарль поднялся съ своего мѣста и съ минуту нервно шагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Затѣмъ онъ сказалъ:

-- Это просто позоръ. Посмотрите только на эту груду холстовъ. Цѣлыя кучи картинъ и, въ томъ числѣ, много такихъ хорошихъ, какихъ немного напишутъ во всей Европѣ, какого художника ни возьмите. Да и многіе праздношатающіеся иностранцы говорили то-же самое, или почти то-же, только въ другихъ выраженіяхъ.

-- Однако, они ничего не купили,-- вставилъ Милле.

-- Мало-ли что, но они это говорили. И это справедливо. Посмотри только на твой "Angelus", развѣ кто-нибудь можетъ мнѣ сказать...

-- Ахъ, полно, Шарль, мой "Angelus"! Мнѣ предлагали за него 5 франковъ.

-- Когда?

-- Кто это тебѣ предлагалъ?

-- Гдѣ этотъ человѣкъ?

-- Отчего же ты не взялъ ихъ?

-- Да ну, не говорите-же всѣ заразъ. Я думалъ, что онъ дастъ больше, я бы побожился, что это такъ будетъ... ужь очень онъ высматривалъ картину... словомъ, я требовалъ восемь.

-- Чортъ побери! Но, Франсуа, почему же ради всего на свѣтѣ....

-- О, знаю, знаю! Я промахнулся и былъ дуракомъ. Я, право-же, братцы, думалъ лучше сдѣлать. Этому вы, конечно, повѣрите и если я....

-- Конечно, да, это мы знаемъ; намъ извѣстно доброе твое сердце. Только будь другомъ и не глупи въ другой разъ.

-- О, это случилось только разъ и никогда не повторится. Пускай только еще кто придетъ и предложитъ мнѣ за него кочанъ капусты... вы тогда увидите.

-- Кочанъ капусты! О, не произноси этого слова, у меня слюнки текутъ. Говори, пожалуйста о менѣе лакомыхъ вещахъ.

-- Нѣтъ, братцы,-- сказалъ Шарль,-- будемъ благоразумны. Неужели эти картины ничего не стоютъ. Отвѣчайте.

-- Допустимъ!

-- Развѣ за ними нѣтъ крупнаго и даже высокаго достоинства? Отвѣчайте.

-- Конечно, есть!

-- Такого крупнаго и высокаго достоинства, что еслибы подъ ними подписано было какое-нибудь знаменитое имя, то онѣ продались бы за сумасшедшія цѣны. Такъ это или нѣтъ? Отвѣчайте.

-- Навѣрно, такъ. Никто въ томъ не сомнѣвается.

-- Ну-съ, хорошо! Теперь слушайте! Но, не правда ли, вы понимаете, что я не шучу.

-- Конечно, само собой разумѣется, мы также не шутимъ. И такъ, говори-же скорѣе. Въ чемъ дѣло? Дай послушать.

-- А вотъ въ чемъ.... по моему... товарищи -- какъ вы полагаете -- знаете что! Давайте подмалюемъ подъ картинами какое нибудь знаменитое имя!

Оживленный разговоръ прекратился. Всѣ лица вопросительно обратились къ Шарлю. Въ чемъ тутъ была загадка? У кого же можно было занять на подержаніе знаменитое имя. Да и кто одолжитъ его?

Шарль снова усѣлся и сказалъ:

-- И такъ, предлагаю вамъ вполнѣ серьезно обдуманную вещь. Полагаю, что это единственное для насъ средство, чтобы выкарабкаться изъ этого омута, и думаю, что это и вполнѣ вѣрное средство. Основываю это мнѣніе на цѣлой массѣ фактовъ, удостовѣренныхъ исторіей. Надѣюсь, что мой планъ обогатитъ насъ всѣхъ.

-- Обогатитъ? Да ты, никакъ, ума лишился?

-- Нѣтъ, у меня его и въ заводѣ не имѣется.

-- Да, конечно, лишился -- ты перепилъ. Что ты называешь обогатитъ?

-- На брата дастъ по 100.000 франковъ.

-- Рехнулся, совсѣмъ рехнулся! Я такъ я зналъ.

-- Да, онъ спятилъ. Лишенія стали ему не подъ силу!...

-- Бѣдный Шарль! Тебѣ надо принять шипучій порошекъ и немедленно лечь въ постель.

-- Сперва наложите ему компрессъ.

-- Нѣтъ, лучше позаботьтесь о сумасшедшей рубашкѣ. Онъ каждую минуту можетъ впасть въ бѣшенство!

-- Молчать!-- сказалъ Милле съ напускной строгостью,-- дайте же товарищу высказать то, что онъ имѣетъ сказать!

-- И такъ, говори Шарль, разсказывай, Шарль? Какой тамъ у тебя планъ, Шарль?

-- Ну-съ, хорэшо-съ! Вмѣсто всякаго предисловія, требую отъ васъ только констатированія того факта, что заслуги многихъ великихъ художниковъ признавались лишь послѣ того, какъ они умерли съ голоду. Это такъ часто случалось въ исторіи человѣчества, что я смѣло основываю на томъ слѣдующій законъ, а именно: заслуги каждаго великаго художника безъ имени и всѣми заброшеннаго признаются и картины его будутъ цѣниться весьма высоко -- съ того момента, когда онъ умретъ. Мой планъ таковъ, мы должны бросить жребій и одинъ изъ насъ долженъ умереть!

Замѣчаніе это сдѣлано было такъ спокойно и неожиданно, что мы чуть было не забыли вскочить съ мѣста. Затѣмъ раздался дикій хоръ взаимныхъ совѣтовъ -- медицинскихъ совѣтовъ, все разсчитанныхъ на то, чтобы помочь пріятелю въ припадкѣ мозговой его болѣзни. Но тотъ терпѣливо выждалъ, пока веселость ихъ начала стихать, а затѣмъ снова принялся излагать свой планъ:

-- Да, да -- одинъ изъ насъ долженъ умереть, чтобы спасти другихъ и себя. Намъ надо бросить жребій. Избранникъ долженъ прославиться, а остальные разбогатѣть. Молчите только, пожалуйста, не перебивайте меня -- я отлично понимаю, что говорю. Вотъ моя идея: въ теченіе трехъ слѣдующихъ мѣсяцевъ кандидатъ въ покойники долженъ писать во всѣ лопатки, какъ съумѣетъ,-- только не картины, храни Боже! Этюды, наброски, части этюдовъ, отрывки этюдовъ, по дюжинѣ мазковъ кистью на каждомъ клочкѣ, насколько возможно, побезсмысленнѣе и на каждомъ, конечно, проставлять "его" монограмму. Пятьдесятъ такихъ грязномараній въ день, но на каждомъ должно быть что-нибудь особенное, извѣстная манера, которая легко могла бы служить "его" мѣткой -- такія вещи, какъ вамъ извѣстно, продаются и за баснословныя цѣны собираются міровыми музеями, какъ только знаменитый художникъ умираетъ. Мы наготовимъ такихъ вещей цѣлую тонну, по меньшей мѣрѣ, тонну! Въ это время остальные изъ насъ должны, по мѣрѣ силъ своихъ, поддерживать умирающаго и обработывать Парижъ и торговцевъ -- подготовить почву для грядущаго событія, понимаете? Когда же все наладится и пойдетъ, какъ по маслу,-- тогда мы напустимъ на него "смерть" и устроимъ торжественныя похороны. Ну, что же вы скажете на мою мысль?

-- Гмъ... То есть... Какъ же это?...

-- Да неужели-же вы не соображаете? Ему вовсе нечего умирать на самомъ дѣлѣ. Онъ только перемѣнитъ свое имя на какое-нибудь другое и исчезнетъ отсюда. Мы похоронимъ соломенную куклу и поднимемъ такой по немъ вой, что будетъ слышно по всему міру. И я...

Но ему не дали докончить. Всѣ разразились громовымъ "ура!", повскакали съ своихъ мѣстъ, какъ безумные, запрыгали по комнатѣ, въ приливѣ признательности и радости; стали бросаться другъ къ другу на шею. Цѣлые часы обсуждали мы великій планъ, забыли и про голодъ. Наконецъ, когда ко всеобщему удовольствію, всѣ мелочи были улажены, мы бросили жребій въ шляпѣ, и выборъ палъ на Милле,-- посвященнаго смерти, какъ мы его назвали. Затѣмъ мы собрали всѣ вещицы, съ которыми разстаются не иначе, какъ мѣняя ихъ на предстоящее богатство -- всевозможные сувениры, украшенія и т. п., за которые отъ одного ростовщика заполучили столько денегъ, что могли на нихъ устроить себѣ скромный прощальный ужинъ и завтракъ, да еще сберегли нѣсколько франковъ на дорогу, купили 2 кило рѣпы и все необходимое для Милле, чтобы онъ имѣлъ чѣмъ прожить нѣсколько дней.

На другое утро мы трое немедленно послѣ завтрака пустились въ путь, конечно, пѣшкомъ. Каждый изъ насъ взялъ съ собой по дюжинѣ маленькихъ картинокъ Милле съ твердымъ намѣреніемъ сплавить ихъ на рынокъ. Шарль направился въ Парижъ, гдѣ намѣревался подготовить славу Милле, въ виду близкой кончины великаго человѣка. Клодъ и я должны были раздѣлиться и двинуться за границу, за предѣлы Франціи.

Быть можетъ, васъ удивитъ, какъ легко и просто оказалось задуманное нами дѣло. Я бродилъ два дня, пока приступилъ въ атакѣ. Затѣмъ принялся дѣлать этюдъ съ одной виллы въ окрестности большого города, замѣтивъ предварительно на верхней верандѣ стоящаго владѣльца. Онъ немедленно сошелъ внизъ, чтобы взглянуть; я уже чувствовалъ, что онъ клюнетъ. Я работалъ быстро, чтобы поддержать его интересъ. Случайно вырвалось у него маленькое одобрительное восклицаніе, мало по малу онъ разогрѣлся, наконецъ дошелъ до энтузіазма и, въ концѣ концовъ, громогласно объявилъ меня мастеромъ.

Я положилъ кисть въ сторону, полѣзъ въ свой ранецъ, вытащилъ картинку Милле и указалъ на подпись въ углу. Затѣмъ съ гордостью сказалъ:

-- Полагаю, что вамъ знакомо это. Ну-съ, онъ былъ моимъ "учителемъ"! И потому надѣюсь, что я долженъ кое-что понимать въ своемъ дѣлѣ.

Господинъ заглянулъ на картину, съ смущеніемъ виноватаго, и молчалъ. Я тревожно замѣтилъ:

-- Ну, вы мнѣ очки-то не втирайте, будто вы не знаете подписи Франсуа Милле.

Конечно, онъ ее не зналъ. Но это былъ благодарнѣйшій субъектъ, какого можно было встрѣтить,-- онъ прямо былъ счастливъ, что этой простой фразой я вывелъ его изъ затруднительнаго въ высшей степени положенія. Онъ сказалъ:

-- Да! Ахъ, Милле, дѣйствительно. Я раньше не зналъ, что такое передъ моими глазами, теперь, разумѣется, я узнаю его!

Затѣмъ у него появилось желаніе пріобрѣсти эту картинку. Я рѣшительно отказывался продать ее, говоря, что если я не богатъ, то и не бѣденъ. Въ концѣ концовъ, я таки уступилъ ему ее за восемьсотъ франковъ.

-- Восемьсотъ.

-- Милле отдалъ бы ее за ребрышко свинины. Я желалъ бы вернуть ее теперь за 8.000 фр. Но тѣ времена прошли. Я сдѣлалъ хорошенькую картинку съ дома того господина и хотѣлъ спустить ему ее за 10 франковъ, но увидѣвъ, что я былъ ученикомъ такого мастера, онъ оцѣнилъ ее во сто. Восемьсотъ франковъ немедленно отправилъ я Милле и на слѣдующій день удалился оттуда.

Но я уже не шелъ, а ѣхалъ. Съ тѣхъ поръ я всегда ѣздилъ. Каждый день продавалъ я по картинѣ и ни разу не пытался продавать по двѣ. Кліентамъ своимъ я постоянно приговаривалъ:

-- Собственно, это глупо продавать картинку Франсуа Милле, потому что ему осталось жить меньше трехъ мѣсяцевъ. А когда онъ умретъ, то произведеній его не получишь ни за деньги, ни за ласковыя слова.

Я употреблялъ всѣ старанія, по возможности, распространить этотъ незначительный фактъ и подготовить міръ къ этому событію.

Не могу ставить особенно высоко подобный планъ сбыта картинъ,-- такъ какъ, между нами сказать, планъ этотъ шелъ отъ меня. Въ тотъ вечеръ, когда мы набрасывали проектъ нашего похода, планъ этотъ пришелъ мнѣ въ голову и всѣ трое одобрили его къ испытанію, впредь до замѣны его другимъ. И онъ всѣмъ намъ удался. Я проходилъ два дня сплошь, Клодъ -- два, пока мы приступили къ дѣлу, такъ какъ каждый изъ насъ опасался слишкомъ быстро прославить Милле на родинѣ, а Шарль проболтался всего полдня -- красивый, безсовѣстный парень и послѣ того онъ катался, какъ иной герцогъ.

Клодъ и я навѣдались къ нѣкоторымъ издателямъ и озаботились нѣсколько на счетъ прессы. Ни одна замѣтка не говорила объ открытіи какого-то новаго таланта, напротивъ каждая подтверждала, что Франсуа Милле извѣстенъ всѣмъ и каждому. Ни въ одной замѣткѣ не расточали ему похвалъ, но одного только слова о томъ, что настоящее состояніе здоровья "маэстро" подаетъ полную надежду на выздоровленіе, или -- совсѣмъ безнадежно, и что, во всякомъ случаѣ, надо опасаться рокового исхода -- одного этого было достаточно. Мы подчеркивали эти замѣтки краснымъ карандашемъ и добросовѣстно разсылали номера этихъ газетъ всѣмъ, кто купилъ у насъ картины.

Шарль скоро добрался до Парижа и обдѣлывалъ дѣла ловкимъ манеромъ. Онъ познакомился съ заграничными корреспондентами и протрубилъ о славѣ Милле въ Англіи и за предѣлами Европы, въ Америкѣ, и на всѣ четыре стороны свѣта бѣлаго. Черезъ шесть недѣль послѣ нашего выступленія въ походъ мы сошлись въ Парижѣ, крикнули другъ другу "стопъ!" и перестали требовать отъ Милле новыхъ картинъ. Дерево такъ разрослось и все такъ назрѣло, что мы поняли, что не пріостановить вашей дѣятельности было бы теперь промахомъ, именно теперь надо было пріостановить ее, безъ дальнѣйшей проволочки. Тогда мы написали Милле, чтобы онъ слегъ въ постель и поскорѣе изволилъ бы умереть, такъ какъ мы намѣревались отправить его въ праотцамъ черезъ 10 дней, если онъ успѣетъ устроиться съ дѣлами за это время.

Затѣмъ мы сложили все въ одну кассу и оказалось, что за это время мы продали 85 маленькихъ картинокъ и этюдовъ и собрали за нихъ 69.000 франковъ. Шарль устроилъ послѣдній и самый блестящій гешефтъ. Онъ продалъ "Angelas" за 2.200 франковъ. Какъ мы почтили его за такой подвигъ!... не предчувствуя, что настаетъ день, когда Франція будетъ бороться за обладаніе этой картиной, и иностранецъ похититъ ее за 550.000 франковъ!

Мы устроили въ ту ночь заключительный ужинъ съ шампанскимъ, а на другой день я и Клодъ отправились, чтобы ухаживать за Милле въ послѣдніе дни, удалить изъ дому суетливыхъ людей и ежедневно посылать Шарлю въ Парижъ бюллетени для напечатанія ихъ въ газетахъ разныхъ частей свѣта, дабы такимъ образомъ поставить въ извѣстность о такомъ событіи весь міръ, пребывавшій въ напряженномъ ожиданіи. Печальный исходъ не замедлилъ наступить. Шарль также присутствовалъ при немъ, чтобы помочь послѣднимъ почестямъ.

Вы помните о тѣхъ грандіозныхъ похоронахъ, надѣлавшихъ столько шуму, помните, сближеніе именитыхъ людей обѣихъ полушарій для выраженія своего соболѣзнованія. Мы четверо, все еще оставаясь неразлучными, несли гробъ и никого не хотѣли къ нему подпускать. И мы были правы, такъ какъ тамъ ничего, кромѣ восковой куклы, не лежало, и другіе носильщики непремѣнно замѣтили бы неправильность вѣса. Да мы "четверо", та самая четверка, которая въ вѣрной дружбѣ дѣлила всѣ лишенія въ прежнія тяжелыя, отнынѣ отлетѣвшія въ вѣчность времена, мы тащили гробъ...

-- Четверо? Какіе четверо?

-- Да, мы четверо... Милле также помогалъ тащить собственный свой гробъ. Конечно, переодѣтый, подъ видомъ родственника -- отдаленнаго родственника.

-- Изумительно!

-- Но это правда, сущая правда! Хорошо-съ. Помните ли вы также, какъ поднялись въ цѣнѣ картины Милле? Деньги? Да мы не знали, куда ихъ дѣвать. Въ Парижѣ есть господинъ, у котораго 70 вещей Милле. Онъ заплатилъ намъ за нихъ два милліона. А что касается страшной массы набросковъ и этюдовъ, настряпанныхъ Милле въ теченіе шести недѣль, пока мы странствовали,-- вы удивились-бы, еслибы узнали цѣны, за какія мы продаемъ ихъ еще по сейчасъ, т. е. если вообще мы соглашаемся выпустить ихъ изъ рукъ.

-- Это удивительная исторія, дѣйствительно удивительная.

-- Да, это недурная исторія.

-- Что же сталось съ Милле?

-- Умѣете-ли вы хранить тайны?

-- Это я умѣю.

-- Помните того человѣка, на котораго я обратилъ ваше вниманіе за table d'hôtes? Это и былъ Франсуа Милле.

-- Великій.

-- Нѣкогда существовалъ геніальный человѣкъ, который не умеръ отъ голодной смерти, да къ тому же наполнилъ карманы другихъ тѣми деньгами, которыя причитались ему самому. "Эта" пѣвчая птичка не къ тому была предназначена, чтобы втунѣ прощебетать свое сердце и получить въ награду холодную помпу торжественныхъ похоронъ. Объ этомъ "мы" позаботились.

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 12, 1893

Оставить комментарий Твен Марк (перевод: Без указания переводчика) (yes@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 15/03/2017. 24k. Статистика. Рассказ: Проза, Переводы Рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Is He Living or Is He Dead? Текст издания: журнал "Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 12, 1893.

Твен Марк Жив он или умер?

ЖИВЪ ОНЪ ИЛИ УМЕРЪ?

Твен Марк
Жив он или умер?