Тургенев Иван Сергеевич
Иностранная критика о Тургеневе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

ИНОСТРАННАЯ КРИТИКА о ТУРГЕНЕВѣ

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1884.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Русская литература до самого недавняго времени почти совершенно игнорировалась европейской критикой. Въ западной Европѣ ее также мало знали, какъ и народъ, который ее создалъ, и смотрѣли на нее, какъ на исключительно національную, представляющую лишь мѣстный интересъ и далеко еще не возвысившуюся до уровня великихъ, общечеловѣческихъ западныхъ литературъ. Даже Пушкинъ и Гоголь были извѣстны только по имени; за исключеніемъ немногихъ спеціалистовъ, ихъ никто не изучалъ и не цѣнилъ. Правда, они отъ времени до времени появлялись въ переводахъ, но эти переводы или слишкомъ слабо передавали достоинства подлинника или пропадали безслѣдно, не освѣщенные критикой. Для этой послѣдней, и первыя произведенія Тургенева показались также темны и мало интересны, какъ и произведенія предшествовавшихъ ему русскихъ талантовъ. Живое, все возраставшее вниманіе къ Тургеневу и вмѣстѣ съ нимъ ко всей русской литературѣ началось съ конца 60 или даже съ начала 70 годовъ. Въ настоящемъ сборникѣ можно найдти любопытную для насъ исторію медленнаго и постепеннаго распространенія этой извѣстности русскихъ писателей за границей. Для такого успѣха оказалось необходимымъ не только вліяніе самихъ произведеній, но и личности автора. Долгое пребываніе Тургенева въ обществѣ крупнѣйшихъ представителей литературы и критики Франціи, Германіи и Англіи, въ самые плодотворные годы его творчества, заставило ихъ понять и-оцѣнить его, какъ человѣка, и какъ поэта. Россіи трудно было бы найдти лучшаго представителя для распространенія своей литературной славы въ другихъ странахъ. И французскіе, и нѣмецкіе, и англійскіе литераторы должны были преклониться предъ его образованностью и начитанностью, которыми онъ значительно ихъ превосходилъ. Замѣчательная талантливость его, отражавшаяся и въ его изустныхъ разсказахъ, и даже въ самой обыденной бесѣдѣ, обаяніе всей его личности, свѣтлой и симпатичной, довершали впечатлѣніе несомнѣнной силы, соединенной съ неотразимой привлекательностью. Такимъ образомъ, Тургеневъ могъ явиться апостоломъ русской мысли и русскаго творчества во всемъ цивилизованномъ мірѣ. Его произведенія стали переводиться на всѣ языки тотчасъ-же послѣ ихъ выхода, и могли являться съ недоступнымъ для нихъ прежде, совершенствомъ точности и отдѣлки, такъ какъ авторъ всегда охотно самъ помогалъ въ этомъ переводчикамъ. Благодаря тому, русскіе писатель былъ, наконецъ, признанъ писателемъ европейскимъ, смерть его была сочтена крупной потерей для всей западиной литературы и вызвала цѣлый рядъ компетентныхъ критическихъ отзывовъ и прочувствованныхъ воспоминаній.
   Почти всѣ авторы этихъ статей, изъ которыхъ наиболѣе замѣчательныя соединены въ этомъ сборникѣ, считаютъ долгомъ признать, что своимъ знакомствомъ съ русской литературой и своимъ интересомъ къ русскому народу они обязаны Тургеневу. Какъ выражается Юліанъ Шмидтъ, "онъ (Тургеневъ) ввелъ совершенно новый, чуждый элементъ въ европейскую литературу; отъ него ожидали объясненій этой загадки, которая называется Россіей" (стр. 12). Брандесъ повторяетъ тоже самое: "онъ открылъ намъ новый міръ, до того времени неизвѣстный... онъ живо изобразилъ намъ народъ великой восточной имперіи; ему мы обязаны тѣмъ, что узнали основныя черты ея мужчинъ и женщинъ", (стр. 37 и 38). Тоже говоритъ и Пичъ, и др. Изъ словъ Ренана, одного изъ самыхъ видныхъ представителей европейской мысли, мы узнаемъ, что, изучая Тургенева, западные умы учились въ тоже время цѣнить и всю славянскую расу. "Честь и слава великой славянской расѣ, появленіе которой на авансценѣ исторіи есть самый поразительный феноменъ нашего вѣка, честь и слава ей, что она такъ рано нашла выразителя въ такомъ несравненномъ художникѣ" (стр. 2). Можно упрекать Европу за то, что она такъ невнимательно относилась къ славянской расѣ, но что дѣлать, если она, говоря словами Брандеса, находила, что "на римскомъ форумѣ у каждаго фута земли есть болѣе богатая исторія, чѣмъ у всей русской имперіи" (стр. 42)? Тѣмъ болѣе чести писателю, который, при такомъ воззрѣніи, съумѣлъ заставить уважать и изучать и себя, и ту страну, которая его создала.
   Настоящій сборникъ представляетъ наглядное доказательство того, какъ высоко ставили Тургенева на Западѣ. Являющіеся здѣсь замѣчательные представители критики и беллетристики всѣ съ любовью останавливаются на его личности, о которой у нихъ осталось самое живое и свѣтлое воспоминаніе. Русскимъ поклонникамъ Тургенева, безъ сомнѣнія, пріятно будетъ встрѣтить отраженіе симпатичнаго Для нихъ образа въ представленіи западныхъ почитателей его, которые не только любили его, какъ человѣка, но и хорошо знали, какъ писателя. И. Ю. Шмидтъ, и Брандесъ и въ особенности М. де-Вогюэ, даютъ очень тонкую и вѣрную критическую-оцѣнку нашего писателя. Въ воспоминаніи Л. Пича мы находимъ интересныя указанія относительно творческаго процесса Тургенева.
   Многіе изъ отзывовъ помѣщенныхъ въ настоящемъ сборникѣ, были уже напечатаны въ русскихъ газетахъ, другіе же появляются въ первый разъ. Въ числѣ послѣднихъ мы обращаемъ вниманіе на критику де Вогюэ, авторъ которой хорошо знакомъ съ Россіей и потому точнѣе могъ опредѣлить -- насколько въ произведеніяхъ Тургенева отражалось русское общество.
   Издавая эту книгу, мы желали сохранить весьма цѣнный матеріалъ воспоминаній о жизни недавно утраченнаго нами художника и критическіе отзывы представителей европейской мысли, которые талантливо и своебразно оцѣниваютъ его творчество.
   Къ нашему изданію мы прилагаемъ фототипическій снимокъ съ одного изъ послѣднихъ, весьма схожихъ портретовъ Тургенева.

Рѣчи надъ гробомъ Тургенева,

Рѣчь Ренана.

   Мы не отпустимъ безъ прощальнаго слова этотъ гробъ, возвращающій отчизнѣ геніальнаго гостя, котораго мы знали и любили въ теченіе долгихъ лѣтъ. Тотъ, кто умѣетъ цѣнить произведенія ума, откроетъ вамъ тайну его чудныхъ твореній, очаровывавшихъ наше поколѣніе. Тургеневъ былъ не только знаменитымъ. писателемъ: онъ былъ и великимъ человѣкомъ. Я буду говорить лишь о его чудной душѣ, которая открылась мнѣ въ тихомъ уединеніи, гдѣ онъ жилъ между нами.
   Тургеневу данъ былъ таинственнымъ предопредѣленіемъ, управляющимъ человѣческими призваніями, высокій, благородный даръ: онъ былъ рожденъ, такъ сказать, отрѣшеннымъ отъ личныхъ вкусовъ. Душа его не была душой отдѣльной личности болѣе или менѣе богато одаренной природой то была, нѣкоторымъ образомъ, совѣсть цѣлаго народа. Прежде, чѣмъ родиться на свѣтъ, онъ уже жилъ въ продолженіи тысячелѣтій: безконечный рядъ поэтическихъ образовъ сосредоточивался въ глубинѣ его сердца. Ни одинъ человѣкъ не воплощалъ въ себѣ такъ полно цѣлой народности. Въ немъ жилъ цѣлый міръ и говорилъ его устами; цѣлыя поколѣнія предковъ, безмолвныя, затерянныя въ забвеніи вѣковъ, черезъ его посредство обрѣли жизнь и слово.
   Молчаливый геній коллективныхъ массъ -- источникъ всего великаго. Но у массы нѣтъ голоса. Она умѣетъ лишь чувствовать и лепетать. Ей нуженъ выразитель, пророкъ, который говорилъ бы за нее. Кто будетъ этимъ пророкомъ? Кто выразитъ ея страданія, отрицаемыя тѣми, которымъ выгодно не видѣть этихъ тайныхъ стремленій, нарушающихъ блаженный оптимизмъ довольныхъ? Ихъ выразитъ великій человѣкъ, если онъ въ то же время человѣкъ геніальный и человѣкъ съ сердцемъ. Вотъ почему великій человѣкъ наименѣе свободный изъ людей. Онъ дѣлаетъ и говоритъ не то, что хочетъ. Его устами глаголетъ Богъ; десять вѣковъ страданій и надеждъ тяготѣютъ надъ нимъ и руководятъ имъ. Иной разъ съ нимъ случается тоже, что съ библейскимъ пророкомъ: призванный проклинать, онъ благословляетъ, его. языкъ повинуется духу свыше.
   Честь и слава великой славянской расѣ, появленіе которой на авансценѣ исторіи -- есть самый поразительный феноменъ нашего вѣка; честь и слава ей, что она такъ рано нашла выразителя въ такомъ несравненномъ художникѣ. Никогда тайны народнаго сознанія, еще темнаго и полнаго противорѣчій, не были раскрыты съ такой удивительной проницательностью. Тургеневъ чувствовалъ и творилъ непосредственно и въ то же время сознавалъ себя; онъ былъ вмѣстѣ и народомъ, и избранникомъ народа. Онъ чувствителенъ, какъ женщина, и невозмутимъ, какъ анатомъ; чуждъ предразсудковъ, какъ философъ, и нѣженъ, какъ ребенокъ. Счастлива та народность, которая на первыхъ порахъ своей сознательной жизни могла быть представлена въ такихъ образахъ, въ одно и тоже время наивныхъ и глубокомысленныхъ, реальныхъ и мистическихъ. Когда будущее покажетъ намъ мѣрку для оцѣнки того, что дастъ намъ этотъ удивительный славянскій геній, съ его пылкой вѣрой, съ его глубокимъ чутьемъ, съ его особыми воззрѣніями на жизнь и смерть, съ его потребностью, мученичества, съ его жаждой идеала -- тогда картины Тургенева будутъ безцѣнными документами, чѣмъ то въ родѣ портрета геніальнаго человѣка въ его дѣтствѣ. Тургеневъ сознавалъ трудность этой роли -- выразителя одной изъ великихъ семей человѣчества. Онъ чувствовалъ, что на немъ лежитъ отвѣтственность за много душъ, и, какъ честный человѣкъ, онъ взвѣшивалъ каждое свое слово, онъ дрожалъ за все, что говорилъ и чего не говорилъ.
   Его миссія была вполнѣ умиротворяющей. Онъ былъ, какъ Богъ въ книгѣ Іова, "творящій миръ на высяхъ". То, что у другихъ производило разладъ, у него становилось основой гармоніи. Въ его широкой груди примирялись противорѣчія; проклятія и ненависть обезоруживались волшебнымъ обаяніемъ его искусства.
   Вотъ почему онъ -- общая слава и гордость всѣхъ партій, между которыми господствуетъ рознь. Эта великая раса, разъединенная именно потому, что она такъ велика, находитъ въ немъ снова свое единство. Братья враги, раздѣляемые столь различнымъ пониманіемъ идеала, придите всѣ къ его могилѣ! Вы всѣ имѣете право любить его, ибо онъ принадлежалъ всѣмъ, всѣхъ васъ онъ вмѣщалъ въ своемъ сердцѣ! Чудное преимущество генія! Отталкивающія стороны вещей не существуютъ для него. Въ немъ все примиряется: партіи самыя враждебныя сходятся, чтобы сообща восхвалять его и восхищаться, имъ. Въ той области, куда онъ переноситъ насъ, слова, раздражительныя для обыденнаго міра, теряютъ свой ядъ. Геній совершаетъ въ одинъ день то, надъ чѣмъ работаютъ цѣлые вѣка. Онъ создаетъ атмосферу высшаго мира, гдѣ и тѣ, кто были противниками, въ концѣ концовъ находятъ, что они были лишь сотрудниками; онъ открываетъ эру великаго всепрощенія, гдѣ враждовавшіе между собою на аренѣ прогресса успокоиваются рядомъ, подавъ другъ другу руки.
   И дѣйствительно, выше племени стоитъ человѣчество, или, если хотите, разумъ. Тургеневъ принадлежалъ одному племени по чувству и по творчеству; но онъ принадлежитъ всему человѣчеству силою высшей философіи, смотрящей яснымъ взоромъ на человѣческую жизнь и Старающейся безъ предвзятой мысли познать дѣйствительность. Эта философія соединялась въ немъ съ кротостью, съ любовью къ жизни, съ состраданіемъ къ живымъ существамъ, въ особенности къ жертвамъ несчастія. Онъ горячо любилъ это бѣдное человѣчество, часто слѣпое, конечно, но и такъ часто обманываемое своими вождями. Онъ сочувствовалъ его стремленію къ добру и къ истинѣ. Онъ не преслѣдовалъ его иллюзій, онъ не сѣтовалъ на его жалобы. Желѣзная политика, издѣвающаяся надъ страждущими, не была его политикой. Никакое разочарованіе не останавливало его. Подобно вселенной, онъ готовъ былъ тысячу разъ начинать снова неудавшееся дѣло; онъ зналъ, что справедливость можетъ ждать: въ концѣ концовъ всегда обратятся къ ней. Онъ поистинѣ обладалъ словомъ вѣчной жизни, словомъ мира, справедливости, любви и свободѣ.
   Прости же, великій и дорогой другъ! Удалится отъ насъ лишь одинъ прахъ твой. Но то, что было въ тебѣ безсмертнаго, твой духовный образъ останется съ нами. Да будетъ гробъ твой для тѣхъ, кто придетъ цѣловать его, -- залогомъ единенія въ одной и той же вѣрѣ въ свободный прогрессъ! И когда ты будешь покоиться въ твоемъ отечествѣ, пусть всѣ, кто придетъ поклониться твоей могилѣ, вспомнятъ съ симпатіей о той далекой землѣ, гдѣ ты находилъ столько сердецъ, умѣвшихъ понимать и любить тебя!
   

Рѣчь Абу.

   Иванъ Сергѣевичъ, вы перестали страдать, но вы не умерли вполнѣ. Теплая и живительная кровь течетъ еще въ вашихъ книгахъ; добро, какое вы дѣлали, выбито на металлѣ, болѣе несокрушимомъ, чѣмъ мѣдь,-- на признательности честныхъ людей. Вотъ почему мы не плачемъ, слѣдуя за вашимъ гробомъ; безсмертныхъ не оплакиваютъ! Но мы сопровождаемъ васъ съ благоговѣніемъ, какъ гостя любезнаго и любимаго, который отправляется теперь въ свое послѣднее странствіе. Именно здѣсь, на порогѣ Парижа, передъ этой широкой дверью, открытой на Сѣверъ, уѣзжающіе и остающіеся обмѣниваются прощальнымъ поцѣлуемъ. Дорогой путникъ, намъ нѣтъ нужды вызывать вашъ образъ, чтобъ видѣть васъ снова такимъ-же, какимъ вы были вчера: вашъ благородный образъ напечатлѣнъ у всѣхъ насъ. Мы видимъ эту могучую голову, покоющуюся на дюжихъ плечахъ, эту бороду и волосы, посѣдѣвшіе преждевременно отъ труда и страданія, эти необыкновенно ласковые глаза, эти олимпійскія брови, улыбающіяся и въ тоже время меланхолическія уста, эту физіономію, запечатлѣнную такимъ же изяществомъ и добротою, какъ и вашъ геній. Вы провели среди насъ двадцать лѣтъ, почти треть своей жизни. Наши искусства, наша литература, наши утонченныя развлеченія сдѣлали для васъ потребностью эту парижскую дачу. Вы не просто любили Францію: но вы ее любили изящно, именно такой любовью, какой она вправѣ требовать для себя! Она съ гордостью-усыновила бы васъ, если-бы вы того пожелали, но вы всегда оставались вѣрнымъ Россіи, и хорошо поступали, ибо тотъ, кто не любитъ своего отечества всецѣло, слѣпо, до глупости (bêtement), останется навсегда человѣкомъ только на половину. Вы не были бы столь популярнымъ въ странѣ, гдѣ васъ ждутъ теперь, если бы не были хорошимъ патріотомъ. Я прочелъ въ газетахъ, что нѣкто изъ самой многочисленной и самой сильной касты, изъ касты глупцовъ, сказалъ: "я не знаю Тургенева, это -- европеецъ, а я -- русскій купецъ". Этотъ простакъ помѣстилъ васъ черезчуръ въ тѣсные предѣлы Европы. Ваше сердце принадлежало всему человѣчеству. Но Россія занимала первое мѣсто въ вашихъ привязанностяхъ. Ей именно вы служили прежде всего и преимущественно. Я не знаю, какое мѣсто вы занимали въ общественной іерархіи, родились ли вы богачемъ или бѣднякомъ, занимали ли вы какія либо должности, получали ли какія либо отличія? Это не имѣетъ большаго значенія, какъ въ глазахъ современниковъ, такъ и въ глазахъ потомства, вы были и всегда будете только авторомъ повѣстей. Повѣсти... въ этомъ повидимому нѣтъ ничего серьёзнаго; ничтожнѣйшій изъ педантовъ нѣмецкихъ университетовъ смотритъ съ высоты на этотъ вздоръ, достойный развѣ того, чтобы наполнить бездѣлье женщинъ. Но когда разкащикъ живой и пріятный становится классическимъ писателемъ, проницательнымъ наблюдателемъ, глубокимъ мыслителемъ, съ сердцемъ апостола, ему иногда удается завоевать себѣ мѣсто, вопреки педантамъ, среди великихъ людей вѣка и благодѣтелей рода человѣческаго. Почему русскій народъ заранѣе готовитъ вамъ почести, о какихъ не осмѣлился бы и мечтать кто либо изъ великихъ политиковъ или генераловъ-побѣдителей? Прежде всего потому, что расы охотно воплощаются въ индивидуумы, которые являются представителями ихъ типа въ совершеннѣйшемъ видѣ, а вы -- славянинъ изъ славянъ, одинъ изъ красивѣйшихъ отпрысковъ этой семьи ласковой и гордой, смѣлой и сантиментальной, которая не сказала еще своего послѣдняго слова и которая едва лишь въ послѣднее столѣтіе выступила на театрѣ исторіи. Вы открыли ей самой Россію, которая не знала себя. Жизнь русскаго крестьянина, его бѣдность, его невѣдѣніе, его самоотреченіе, его доброта впервые стали доступны интересу и состраданію всѣхъ, по вашимъ "Запискамъ Охотника". Великая душа Александра II вдохновлялась этой небольшой книжкой, когда она рѣшалась уничтожить рабство и однимъ почеркомъ пера сокрушала несправедливость столь же старую, какъ и міръ. Никогда еще сильные міра сего не утверждали столь достославно царства разума на землѣ. И такъ, вы опять увидите эту великую страну, которую мы нѣсколько знаемъ, благодаря вамъ. Вы прослѣдуете скромнымъ тріумфаторомъ по этимъ степямъ безъ границъ и по лѣсамъ, благоухающимъ смолою сосенъ, гдѣ витаетъ тетеревъ. Крестьяне побѣгутъ къ вамъ на встрѣчу, какъ къ старинному другу. Они пройдутъ много верстъ пѣшкомъ, чтобы привѣтствовать васъ при вашемъ проѣздѣ. Они будутъ оспаривать другъ у друга горькую радость нести вашъ гробъ. Они возвратятся къ своимъ деревяннымъ домамъ, и передъ иконой упадутъ на колѣни и ста, нутъ молиться св. Дѣвѣ и святымъ за вашу добрую душу. Мнѣ пріятно вообразить, какъ первый зимній снѣгъ посеребритъ могилу, въ которой вы цожелали найдти успокоеніе бокъ-о-бокъ съ вашимъ другомъ Бѣлинскимъ. Вы такъ жаждали снѣга, и никто не живописалъ его съ такой нѣжностью, какъ вы. Какой памятникъ воздвигнетъ вамъ отчизна въ своей глубокой признательности? Великіе государственные люди, ваши сосѣди на западныхъ границахъ знаютъ, что ихъ Ожидаетъ послѣ смерти. У нихъ будутъ желѣзныя статуи, поддерживаемыя военноплѣнными, побѣжденными, захваченными, несчастными, закованными въ цѣпи. Кусочекъ разбитой цѣпи на бѣлой мраморной плитѣ, всего лучше шелъ бы къ вашей славѣ и удовлетворилъ бы, я увѣренъ въ томъ, ваше скромное самолюбіе.
   Иванъ Сергѣевичъ, вы, который насъ ознакомили и дали намъ возможность оцѣнить вашихъ согражданъ, увѣнчайте дѣло вашей жизни, внушивъ и имъ желаніе оцѣнить Францію. Скажите имъ. что непріязнь насъ исправила и сдѣлала болѣе разсудительными, что мы уже не легкомысленны, что мы никогда не были неблагодарными, что мы умѣемъ любить тѣхъ, кто насъ любитъ, служить тому, кто намъ оказываетъ услугу, и мѣшать потоки нашей крови съ кровью друзей народовъ.
   

Этюдъ Юліана Шмидта.

   Со смертью Тургенева образовался чувствительный пробѣлъ въ литературѣ, и не только одной русской. Онъ принадлежалъ къ числу немногихъ писателей, пользовавшихся европейской извѣстностью: его романы и повѣсти читались въ Германіи, во Франціи, въ Англіи, въ Италіи такъ же жадно, какъ и въ его собственномъ отечествѣ; они служили излюбленной темой для критики, которая, даже разбирая его недостатки. всегда, говорила о немъ въ восторженномъ тонѣ. Такъ какъ отдѣльныя произведенія его обсуждались неоднократно и сохранились въ памяти публики, я намѣренъ обойдти здѣсь подробности и представить лишь общій образъ поэта.
   Впечатлѣнію, производимому его сочиненіями, немало способствовала его личность. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ милыхъ, симпатичныхъ людей, какихъ мнѣ случалось встрѣчать. Часы, проведенные въ его обществѣ, принадлежатъ къ самымъ дорогимъ воспоминаніямъ моей жизни. Изъ его романовъ узнаешь только долю той чарующей прелести, которой онъ обладалъ. Всюду онъ былъ душой общества: когда статный, величавый старикъ съ выразительнымъ, умнымъ и добрымъ лицомъ, съ густыми, бѣлыми, какъ снѣгъ, волосами, принимался разсказывать, всѣ обращались въ слухъ. Слушателя приковывалъ не только разсказъ его. блестящій умомъ, граціей и тонкостью оттѣнковъ, но и необыкновенное добродушіе разсказчика. Ничего дѣланнаго въ немъ не было, никакого слѣда самомнѣнія, часто противнаго въ поэтѣ. Онъ смѣялся, какъ дитя, надъ своими собственными разсказами, но вмѣстѣ съ тѣмъ умѣлъ слушать и другихъ со вниманіемъ и участіемъ. Онъ никогда не разыгрывалъ аристократа, хотя наружность его была настолько внушительна, что приковывала всеобщее вниманіе.
   Такое положеніе Тургенева среди образованнаго европейскаго общества много содѣйствовало популярности его произведеній. Онъ ввелъ совершенно новый, чуждый элементъ въ европейскую литературу:, отъ него ожидали объясненія той загадки, которая называется Россіей.
   Но эти внѣшнія обстоятельства не могли бы прочно поддержать его популярность, еслибъ она не была заслужена истинными достоинствами его сочиненій. Его творчество не выходитъ изъ тѣсныхъ рамокъ повѣсти и романа, но и въ этомъ, если угодно, низшемъ жанрѣ, онъ былъ истиннымъ художникомъ, художникомъ первой величины.
   Все, что онъ даетъ, неподдѣльно.-- ни одной дѣланной черты, ни одного пустого или фальшиваго слова. Онъ никогда не вызываетъ призрачныхъ видѣній; все, что онъ думаетъ и чувствуетъ, является съ полной реальностью передъ его умственными очами, переживается имъ внутренно. Изъ этой правдивости проистекаетъ сила его образовъ; въ тѣхъ даже случаяхъ, когда мы не знаемъ оригинала, мы чувствуемъ, что портретъ удаченъ. Онъ умѣетъ сдѣлать невѣроятное доступнымъ пониманію, касаясь той именно струны, которая находитъ отголосокъ и въ нашей душѣ.
   Обыкновенно Тургенева причисляютъ къ реалистической школѣ, и одинъ изъ парижскихъ, такъ называемыхъ, реалистовъ посвятилъ ему томъ своихъ разсказовъ съ надписью: Salve frater! Тургеневъ, конечно, реалистъ въ томъ смыслѣ, что онъ не рубитъ съ плеча, но изображаетъ типы и картины на основаніи глубокаго изученія природы; у него наблюдательный, опытный глазъ, отъ котораго ничто не ускользаетъ; тамъ, гдѣ онъ пожелаетъ, онъ можетъ воспроизвести видѣнное съ виртуозностью, поражающей своимъ совершенствомъ. Но этого онъ не считаетъ задачей искусства: онъ, такъ сказать, не натираетъ своихъ красокъ передъ зрителемъ, не записываетъ подрядъ все, что видитъ или что можетъ увидѣть; онъ изображаетъ только то, что считаетъ цѣлесообразнымъ для созданія гармоничной общей картины. Тургеневъ чуждается безобразнаго и старается его избѣгать; но гдѣ приходится изображать его, онъ поступаетъ съ необыкновенной осторожностью, онъ поклонникъ прекраснаго, даже тамъ, гдѣ рисуетъ безобразное.
   Его искусство напоминаетъ живописца, а не ваятеля: его образы нельзя осязать, ихъ надо видѣть, и видѣть именно въ томъ свѣтѣ, который онъ выбралъ. Иногда онъ повѣствуетъ отрывками, связь можно только угадывать: поэту важно общее, полное, идеальное впечатлѣніе. Ни одинъ романистъ не обладалъ еще такимъ вѣрнымъ чутьемъ относительно красокъ, ни одинъ не дѣйствовалъ такъ пріятно на всякій просвѣщенный глазъ; краски удивительно гармонируютъ у него между собою, причемъ смягчается все грубое и рѣзкое.
   Эта гармонія красокъ звучитъ словно мелодія: читая его романы, такъ и кажется, будто слышишь легкій аккомпаниментъ пѣнія. Эта мелодія минорная, какъ вся почти русская музыка; она выражаетъ глубокую грусть, непонятную для насъ,!какъ загадка, но тѣмъ не менѣе привлекательную.
   Тургеневъ вовсе не эпическій поэтъ, въ строгомъ смыслѣ этого слова. Онъ не старается изобразить какое нибудь событіе во всѣхъ подробностяхъ по законамъ эпической рутины и непремѣнно выяснить тѣ нравственныя обстоятельства, которыя обусловливаютъ его. Въ руководящихъ мотивахъ его главнѣйшихъ характеровъ преобладаетъ извѣстное однообразіе: часто повторяется одинъ и тотъ же типичный мотивъ, хотя бы въ разныхъ, поражающихъ новизной варіаціяхъ.
   Несравненный художникъ въ изображеніи мимолетныхъ движеній, Тургеневъ рѣдко дѣлалъ попытки прослѣдить какое либо настроеніе въ продолжительное время, въ постепенномъ его развитіи. Онъ показываетъ страсти въ извѣстномъ отдаленіи и лишь отъ времени до времени открываетъ ихъ взору, и такъ, что бы зелень передняго плана нѣсколько смягчала впечатлѣніе. Онъ почти никогда не пускается въ анализъ характеровъ: они проходятъ мимо насъ, какъ художественные образы.
   Основное направленіе его таланта опредѣляется тѣмъ, что онъ въ началѣ выступилъ жанровымъ поэтомъ. Особенность жанроваго поэта заключается въ томъ, что ему и будничное кажется поразительнымъ, новымъ и страннымъ, что онъ, самъ того не думая, останавливаемся на каждой сколько нибудь оригинальной чертѣ, что все оставляетъ у него впечатлѣніе, и что по аналогіи съ подмѣченными чертами онъ быстро схватываетъ новыя. У Тургенева, какъ и у Диккенса, каждую выставленную фигуру мы мысленно видимъ передъ собой, слышимъ, какъ она говоритъ, чувствуемъ ея дыханіе; рѣчи и мысли автора невольно приспособляются къ духу изображаемыхъ, часто совершенно второстепенныхъ лицъ. Но у Тургенева то преимущество, что онъ обладаетъ чувствомъ мѣры. У Диккенса наблюденія скоро превращаются въ галлюцинаціи, которыми писатель играетъ и которыя играютъ писателемъ. Тургеневъ болѣе бережливъ на свои матеріальныя средства: онъ изображаетъ рѣшающій моментъ, въ которомъ личность проявляется такой, какою она есть въ дѣйствительности; на этотъ моментъ онъ наводитъ яркій лучъ свѣта, между тѣмъ какъ все остальное отодвигается въ тѣнь. Онъ не прибѣгаетъ къ микроскопу, глазъ его остается на надлежащемъ разстояніи; такимъ образомъ не нарушаются пропорціи. Его фигуры никогда не позируютъ. Когда въ его картинахъ группируются странные образы, комическіе или трогательные, и задаютъ загадку какъ читателю, такъ и самому автору, глазъ, которымъ смотритъ на нихъ писатель, подходитъ къ нашей точкѣ зрѣнія: мы дышемъ той же атмосферой, въ его нравственныхъ взглядахъ ничто намъ не чуждо, и часто за странной внѣшностью (напоминаю о родителяхъ Базарова) мы открываемъ глубину чувства, которая намъ проникаетъ въ душу.,
   Тургеневъ всюду подмѣчалъ художественные образы; по самый богатый матеріалъ доставлялъ ему лѣсъ, который онъ, какъ страстный охотникъ, изучилъ во всѣхъ его типахъ. Тургеневъ не былъ пейзажистомъ по профессіи; во время своихъ путешествіи, онъ много видѣлъ красотъ природы, но истинно чувствовалъ онъ только родную природу. Онъ рисуетъ намъ тишину дремучаго лѣса, необозримую степь, непроглядную мятель; онъ не старается скрасить природу, но изображаетъ ее рѣзкими чертами. Онъ изучалъ ее, не какъ праздный фланеръ, а какъ охотникъ. Каждый звукъ въ природѣ долженъ быть понятенъ охотнику; малѣйшее дрожаніе вѣтки, дуновеніе вѣтерка, каждая мимолетная тѣнь можетъ выдать присутствіе добычи. Охотникъ долженъ привыкнуть къ напряженности всѣхъ чувствъ: онъ обязанъ одинаково внимательно слушать, видѣть, обонять. Голосъ каждой птицы знакомъ ему; онъ чувствуетъ къ каждой изъ нихъ искренній интересъ, что, однако, не мѣшаетъ ему убивать ихъ. Охотничьи картины Тургенева возбуждаютъ безусловное довѣріе; всѣ чувства его дѣйствуютъ одновременно, и изображаемый имъ ландшафтъ перестаетъ быть простой картиной: отъ него вѣетъ живой дѣйствительностью. А какъ чудно хороши бываютъ иногда эти мимолетныя свѣтовыя, воздушныя картины!
   О веселомъ, шумномъ оживленіи, изображаемомъ Вальтеръ-Скоттомъ въ его картинахъ охоты, у Тургенева нѣтъ и рѣчи: русскій лѣсъ требуетъ иныхъ красокъ. Охотникъ наединѣ съ самимъ собой и природой, и въ этомъ уединеніи заключается своеобразная, чарующая прелесть. Все описано до того реально, что чувствуешь себя словно въ волшебномъ лѣсу.
   Главное содержаніе романовъ и повѣстей Тургенева Составляетъ любовь: я знаю немногихъ писателей, которые такъ нѣжно, и вмѣстѣ съ тѣмъ съ такой глубиной и силой, передавали движенія сердца. Если сущность любви одинакова повсюду, тѣмъ не менѣе русская любовь, въ томъ видѣ, какъ описалъ ее Тургеневъ, имѣетъ нѣчто своеобразное. Почти вездѣ у Тургенева въ любви иниціатива принадлежитъ женщинѣ; ея воля сильнѣе, ея кровь горячѣе, ея чувства искреннѣе, преданнѣе, нежели у образованныхъ молодыхъ людей, у которыхъ врожденная рѣшительность ослабляется философскими размышленіями. Русская женщина всегда ищетъ героевъ; когда ея фантазія возбуждена любопытствомъ я показываетъ ей воображаемаго героя, она повелительно требуетъ, подчиненія силѣ страсти. Сама она чувствуетъ себя готовой къ жертвѣ и требуетъ ея отъ другого; когда ея иллюзія насчетъ героя исчезаетъ, ей не остается ничего иного, какъ быть героиней, страдать, дѣйствовать. Герои Тургенева, по своей мускульной слабости и покорности судьбѣ, отличаются нѣкоторымъ однообразіемъ; но за то какой писатель располагаетъ такимъ богатымъ сокровищемъ интересныхъ, обаятельныхъ женскихъ типовъ? Съ ними читателю такъ и хочется сблизиться, хотя и не слишкомъ: въ ихъ пылкой крови всегда таится расположеніе къ насилію. Кто углубится хорошенько въ сочиненія Тургенева, тотъ при каждомъ серьезномъ политическомъ дѣлѣ непремѣнно спроситъ: oЫ est la femme?
   Любовь -- главная область Тургенева. На политическіе вопросы наталкивали его развѣ удручающія обстоятельства, грубо затрогивавшія его нѣжную душу. Но вѣрность, съ которой онъ изобразилъ эти столкновенія, обезпечила за нимъ и въ этомъ отношеніи положеніе исключительное къ Европѣ. Долго мы будемъ по его романамъ изучать русскую исторію. Поэтъ всегда лучше историка умѣетъ выяснить историческую жизнь чуждаго намъ народа, и, хотя мы сами этого не замѣчаемъ, наши историческія представленія образуются при помощи поэтическихъ произведеній. При этомъ трудно избѣгнуть ошибокъ и недоразумѣній. Даже если писатель самымъ добросовѣстнымъ образомъ стремится къ истинѣ, все же онъ зависитъ отъ субъективности своихъ впечатлѣній. Онъ видитъ вещи такими, какими онѣ коснулись его внутренней жизни. Контролировать его въ этомъ очень не легко, въ особенности на далекомъ разстояніи.
   Классическимъ, несравненнымъ, правдивымъ въ малѣйшихъ чертахъ является у Тургенева изображеніе крѣпостнаго права. Въ "Запискахъ охотника", въ "Муму", въ "Постояломъ дворѣ, все что онъ разсказываетъ -- онъ видѣлъ на дѣлѣ собственными глазами, видѣлъ съ полной отчетливостью; отъ него ничто не ускользнуло, и отдѣльные эпизоды, рисую, щіе крѣпостное право во всѣхъ возможныхъ варіаціяхъ, сливаются въ общую картину, возбуждающую ужасъ, но производящую впечатлѣніе безусловной истины. Здѣсь едва ли что остается добавить историку. Но не то было послѣ уничтоженія крѣпостнаго права. Тургеневъ самъ говорилъ мнѣ въ тѣ годы, что для политическаго писателя тогдашнее положеніе представляло хорошій матеріалъ, но не для поэта, такъ какъ, при постоянныхъ измѣненіяхъ и новыхъ теченіяхъ, художникъ не можетъ схватить опредѣленной картины. Въ общемъ, однако, картина представлялась ему довольно мрачной; помѣстья мелкаго дворянства обезцѣнены, крестьяне, не чувствуя болѣе надъ собой принужденія, облѣнились и повадились ходить въ кабаки. Эти впечатлѣнія измѣнились лишь по возвращеніи Тургенева, года два тому назадъ, изъ Россіи, гдѣ онъ провелъ нѣсколько мѣсяцевъ въ своемъ орловскомъ имѣніи. Все, что было неспособно жить, погибло; помѣстья попали въ руки купцовъ, которые, разумѣется, еще сильнѣе высасывали изъ крестьянъ соки, чѣмъ нѣкогда дворяне, но за то завели правильное хозяйство и улучшили помѣстья; крестьяне стали лучше понимать свою пользу и заботиться о ней. Впервые Тургеневъ говорилъ съ нѣкоторой надеждой о будущности своего отечества. Онъ встрѣтился съ другомъ, котораго высоко уважалъ и который укрѣпилъ его въ новыхъ воззрѣніяхъ: это былъ писатель Толстой, сосѣдъ его по имѣнію. Тургеневъ надѣялся въ будущемъ же году подольше пожить съ нимъ вмѣстѣ въ деревнѣ, поработать и такимъ образомъ возстановить связь съ своимъ народомъ, связь значительно ослабѣвшую во время его житья въ Баденѣ и Парижѣ. Его болѣзнь и, наконецъ, смерть помѣшали исполненію этого намѣренія.
   Его историческія повѣсти поистинѣ классическія произведенія для исторіи русскаго идеализма, но онѣ изображаютъ настоящее положеніе Россіи лишь туманными картинами, отъ времени до времени озаряемыми поразительно-яркимъ свѣтомъ. Почти каждая изъ нихъ -- "Рудинъ", "Отцы и дѣти", "Дымъ", "Новь", при своемъ появленіи, возбуждали въ Россіи цѣлую бурю; поэта называли отступникомъ, обвиняли его въ клеветѣ на отечество; но затѣмъ одумались, настроеніе измѣнилось, поняли какъ тонко, какъ вѣрно, онъ распозналъ правду, и удивленіе перешло въ шумный восторгъ. Поэта это отношеніе къ нему всегда глубоко оскорбляло, и его досада, по поводу дурнаго впечатлѣнія, произведеннаго "Новью", заставила его даже на время отказаться отъ писательства.
   Раздраженіе русскихъ понятно. Такихъ суровыхъ истинъ, какія онъ высказалъ русскимъ въ своихъ повѣстяхъ, еще ни одинъ писатель не высказывалъ своей націи: всѣ сословія безъ различія имѣютъ видъ испорченный въ корнѣ и безнадежный. А надежда нужна живущимъ... Тургеневъ писалъ такъ не изъ ненависти къ Россіи; напротивъ, онъ былъ въ глубинѣ души страстный патріотъ. Во время ту, рецкой кампаніи, которую онъ крайне не одобрялъ, когда подъ Плевной дѣло приняло, повидимому, дурной оборотъ для русскихъ, онъ выходилъ изъ себя, избѣгалъ людей, увѣряя, что всѣ будутъ показывать на него пальцемъ: до такой степени онъ считалъ свою жизнь тѣсно сплетенной съ судьбами Россіи. Но у него было горькое сознаніе, что его жизнь должна была бы сложиться иначе, что своимъ долгимъ пребываніемъ заграницей онъ отдалился отъ Россіи, и что это такая вина, въ которой ему трудно оправдаться. Этимъ объясняется страстность его нападокъ на отечество: ему хотѣлось оправдаться передъ самимъ собою въ томъ, что онъ не принимаетъ участія въ общихъ усиліяхъ, хотя бы они и оставались безнадежными. Было ли преувеличено его сужденіе о руководящихъ кружкахъ Россіи, -- не берусь рѣшать: одно мнѣ ясно, что это сужденіе у Тургенева недостаточно мотивировано. Эта мотирировка должна быть совсѣмъ иной у поэта, чѣмъ у историка или политика; онъ исполнилъ свой долгъ, когда облекъ свои взгляды въ извѣстные образы. А этого я не вижу у Тургенева. Въ его "Дымѣ", въ его "Нови", аристократы выставлены въ дурномъ свѣтѣ; но въ чемъ собственно ихъ преступленіе? Такихъ генераловъ и такихъ высокопоставленныхъ чиновниковъ, какіе выведены въ этихъ романахъ, можно встрѣтить всюду, а не въ одной Россіи. Что касается испорченности чиновничества, она является въ болѣе точномъ изображеніи у Писемскаго и у другихъ писателей оппозиціи, и поэтому ихъ обвиненія, съ поэтической точки зрѣнія, болѣе основательны.
   Главный сюжетъ историческихъ повѣстей Тургенева составляютъ русскіе идеалисты; здѣсь Тургеневъ вполнѣ въ своей области и вводитъ въ нее и читателя.
   Русскій идеализмъ прошелъ черезъ различныя степени развитія, но первоначально онъ былъ вывезенъ изъ заграницы. Лордъ Байронъ былъ идеаломъ образованной молодежи-Донъ-Жуанъ, смѣлый боецъ, бреттеръ, либералъ, который въ случаѣ надобности готовъ идти противъ всѣхъ тирановъ Европы! На ряду съ нимъ является и благовоспитанный джентельменъ Вальтеръ-Скоттъ, который и въ наружныхъ поступкахъ, и во внутренней жизни строго держится нравственности. Вотъ каковы были идеалы въ молодости Тургенева; въ этомъ духѣ писали Пушкинъ, Лермонтовъ. Одного изъ такихъ безукоризненныхъ джентельменовъ Тургеневъ изобразилъ въ Павлѣ Кирсановѣ ("Отцы и дѣти").
   Но вотъ явилось иное направленіе; германская философія и поэзія стали настоящимъ Эльдорадо новой образованности;' Гетевскій Фаустъ, романтизмъ, Бетховенъ и Гегель смѣнили лорда Байрона. Mo лодые люди учились въ Берлинѣ, искали въ гегелевской философіи ключъ къ рѣшенію міровой загадки. Они лишь на половину понимали, что имъ читалось на иностранномъ, трудномъ языкѣ, а еще менѣе были способны переваривать слышанное. Но _ они набрались нѣкоторыхъ смѣлыхъ выраженій, которыми въ началѣ сильно импонировали предъ своими соотечественниками, пока тѣ не устали вѣчно удивляться. Постоянное мышленіе ослабило у молодаго идеалиста силу воли; онъ усвоилъ себѣ нѣчто изъ гамлетовскаго характера, всякое рѣшеніе стало для него дѣломъ труднымъ. Подобными образами изобилуютъ повѣсти Тургенева; самый сильный изъ нихъ, Рудинъ, списанъ съ характера Бакунина, хотя и не съ его судьбы, и тотъ моментъ, когда его бывшіе приверженцы и почитатели, наконецъ, убѣждаются, что подъ его мощнымъ краснорѣчіемъ скрывается пустая фраза, обозначаетъ новое направленіе русскаго идеализма.
   Русскіе, пріѣхавшіе учиться въ Берлинъ нѣсколько лѣтъ спустя, застали положеніе сильно измѣнившимся; изъ младшихъ учениковъ Гегеля образовалась радикальная оппозиціонная партія; патріотизмъ, любовь, энтузіазмъ были уже въ загонѣ, естественныя науки должны были разрѣшить загадку, жизни. Какъ приняли это направленіе молодые русскіе, Тургеневъ изобразилъ въ "Отцахъ и дѣтяхъ". Нигилистъ Базаровъ -- въ высшей степени интересная характерная фигура, и если его плебейскія привычки, его цинизмъ противны поэту, то онъ поневолѣ долженъ отдать справедливость его высокому образованію. Сверженіе старыхъ идеаловъ возбуждаетъ грусть поэта, но что эти идеалы дѣйствительно должны были пасть, съ этимъ онъ поневолѣ соглашается. Базаровъ не есть нигилистъ въ позднѣйшемъ политическомъ значеніи, а нигилистъ въ смыслѣ берлинскихъ "свободныхъ мыслителей"; онъ ни во что ни вѣрилъ, и это казалось ему первымъ шагомъ къ свободѣ. Ему не приходитъ въ голову лично организовать заговоръ для спасенія Россіи, но онъ твердо убѣжденъ, что ни одно учрежденіе въ Россіи не способно жить, а такой пессимизмъ можетъ имѣть роковое дѣйствіе.
   Этотъ пессимизмъ еще усилился, благодаря французскимъ вліяніямъ. Жоржъ Зандъ, Бальзакъ, Викторъ Гюго и т. д. въ своихъ образахъ извратили всѣ нравственныя понятія; они прилагали къ чувству любви такой анализъ, который противорѣчилъ всѣмъ существовавшимъ до. того представленіямъ: любовь, и именно истинная, глубокая любовь есть слѣпая сила природы, неизлечимая болѣзнь, часто подрывающая не только счастье жизни, но и характеръ любящаго существа. На Тургенева-художника эти французскіе романы сильнѣе вліяли, нежели нѣмецкая философія; но вотъ снова нѣмецкая философія появилась на помощь этимъ поэтическимъ парадоксамъ: у молодыхъ русскихъ Гегель смѣнился Шопенгауэромъ. Это мизантропическое міровоззрѣніе казалось вдвойнѣ примѣнимымъ къ Россіи.
   "У насъ русскихъ, "говоритъ Тургеневъ", нѣтъ другой жизненной задачи, какъ опять-таки разработка нашей личности, и вотъ мы, едва возмужалыя дѣти, уже принимаемся разрабатывать ее, эту нашу несчастную личность! Не получивъ извнѣ никакаго опредѣленнаго направленія, ничего дѣйствительно не уважая, ни чему крѣпко не вѣря, мы вольны дѣлать изъ себя, что хотимъ... и вотъ опять на свѣтѣ однимъ уродомъ больше, больше однимъ изъ тѣхъ ничтожныхъ существъ, въ которыхъ привычки себялюбія искажаютъ самое стремленіе къ истинѣ.... однимъ изъ тѣхъ существъ, обезсиленной безпокойной мысли которыхъ не знало во вѣки ни удовлетвореніе естественной дѣятельности, ни искреннее страданіе, ни искреннее торжество убѣжденія".
   Въ состояніи неподвижности народъ не можетъ оставаться долго, потребность къ движенію присуща человѣку отъ природы, и такъ какъ русскіе идеалисты сознавали свою собственную слабость,-то они стали искать вокругъ себя человѣка съ твердой волей, который указалъ бы, что имъ дѣлать. Такой человѣкъ изображенъ въ "Дымѣ" Тургенева. Губаревъ -- аристократъ, чистой воды, но чтобы создать себѣ партію, онъ становится во главѣ революціоннаго движенія. Тургеневъ выставляетъ его пустымъ и пошлымъ человѣкомъ; тѣмъ не менѣе, онъ одаренъ твердой волей и всѣ повинуются ему. Такъ какъ онъ самъ не сознаетъ ясно, чего онъ собственно хочетъ, то затѣянное имъ движеніе не имѣло бы важности; но скоро являются другіе Губаревы, которые принимаются за дѣло съ еще большей рѣшимостью,
   "Дымъ" появился въ 1866 году, "Новь" въ 1876 году. Въ "Нови" выступаетъ нѣкій Василій Николаевичъ, тщедушный, чуть ли не горбатый человѣкъ, который силой своей воли держитъ своихъ приверженцевъ въ слѣпомъ повиновеніи. Всѣ трепещутъ передъ нимъ; онъ вождь обширнаго заговора, не имѣвшаго, однако, иного результата, какъ ссылку заговорщиковъ въ Сибирь за ихъ вполнѣ нелѣпое предпріятіе.
   Во многихъ отношеніяхъ эта повѣсть -- образцовое произведеніе. Самого главу заговора не видно, но среди его сторонниковъ, мелкихъ дворянъ, студентовъ, простолюдиновъ встрѣчаются типы, представляющіе живое доказательство склонности русскихъ людей массой подчиняться твердой волѣ. Политическіе процессы впослѣдствіи подтвердили истину того, что писатель говорилъ словно осѣненный даромъ ясновидѣнія.
   Во внутреннюю суть событій поэтъ не вводитъ читателя. Мы видимъ, какъ люди движутся, но не замѣчаемъ тѣхъ потайныхъ пружинъ, которыя заставляютъ ихъ дѣйствовать или, вѣрнѣе, этихъ пружинъ авторъ касается лишь вскользь.
   "Новь" собственно продолженіе "Дыма", но съ тою разницею, что на этотъ разъ послѣдствія оказались очень печальны для дѣйствующихъ лицъ.
   Безъ сомнѣнія, дальнѣйшій ходъ нигилистическаго движенія поразилъ и ужаснулъ писателя. То было уже не вялое движеніе массъ, которыя можно толкнуть по данному направленію, а дикая, жестокая ненависть, фанатическое движеніе, которое хотя и ждетъ вождя, насколько необходима дисциплина для всякаго большаго предпріятія, но которое отнюдь не подчиняется духовному руководительству этого вождя. Процессы разбираются публично, дѣйствующія лица ихъ достаточно извѣстны; это уже не шутовскія фигуры изъ "Дыма", а. мужчины, юноши, женщины, которые не страшатся кровавыхъ преступленій. Нигилизмъ злая сила, но все-таки сила.-- На эту силу и мы, иностранцы, должны обратить вниманіе. Нигилизмъ -- изліяніе ненависти, которая можетъ быть направлена и на другіе пути. Въ этомъ и заключается опасность панславизма, вращающагося до сихъ поръ въ литературныхъ кружкахъ. Русскій народъ, какъ это теперь доказано, способенъ отдаться великой страсти. Если эта страсть возвысится на степень культа -- чего-то въ родѣ религіознаго изступленія, то она можетъ сдѣлаться опасной для Европы. Здѣсь, по моему, Тургеневу, какъ и прочимъ европейски образованнымъ русскимъ, недостаетъ надлежащаго общенія съ душой народа. Въ народѣ словно дремлютъ силы, совершенно чуждыя европейской цивилизаціи и непонятныя ей. Тургеневъ въ своихъ разсказахъ [неоднократно описываетъ странные феномены русской религіи: какъ молодая нѣжная барышня скитается по деревнямъ, прислуживая юродивому, какъ сынъ попа, человѣкъ не глупый и способный, страдаетъ отъ дьявольскаго навожденія, доходитъ до того, что выплевываетъ причастіе и топчетъ его ногами. Писатель повѣствуетъ все это Съ чарующимъ реализмомъ, но замѣтно, что ему самому становится страшно.
   Отношеніе русскаго къ его религіи существенно иное, чѣмъ у насъ. На Западѣ христіанство поглотило высшія духовныя силы; послѣ основанія церкви, Данте увѣнчалъ ее безсмертнымъ твореніемъ. Даже когда церковь выступила противъ прогрессивнаго движенія, духовная жизнь, благодаря Кальдерону, Мурильо и другимъ, всегда находилась въ общеніи съ преданіями народными. Въ Германіи умственное развитіе исходило изъ протестантской теологіи; она подчинила себѣ наши чувства, наши принципы, нашу совѣсть. Этой почвы держались, Лейбницъ, Лессингъ, Кантъ Гердеръ и ихъ послѣдователи, такъ что въ нашей идеальной жизни никогда не было полнаго раздвоенія. Всѣ мы, даже если издѣваемся надъ святыней, все-таки гораздо болѣе религіозные и добрые христіане, нежели сами думаемъ. Слово Божіе твердо запечатлѣно въ нашей совѣсти, хотя мы и не всегда сознаемъ это. Всѣ мы болѣе или менѣе раціоналисты, не исключая и придворнаго проповѣдника Штекера: мы должны такъ или иначе согласовать нашу вѣру съ нашимъ разсудкомъ, подобно блаженному Августину.
   О такой духовной жизни никогда не было и помину въ русской церкви. Стремленіе молодаго поколѣнія къ образованію не встрѣтило въ родныхъ идеалахъ ничего такого, на что можно было опереться или хотя бы противъ чего можно было серьезно бороться; поэтому молодежь бросилась на чужіе идеалы, почерпнутые изъ протестантскихъ или католическихъ поэтовъ. Русскій идеалистъ ничего не знаетъ о религіи народа, потому что она никогда не преподавалась ему въ просвѣщенной формѣ; идеализмъ, заимствованный имъ изъ за границы, не вполнѣ усвоивается имъ, не растворяется въ его крови, ибо онъ не самъ выработалъ его.
   Въ самомъ же народѣ религія все еще составляетъ великую силу, и тѣмъ болѣе великую, чѣмъ онъ необразованнѣе. Она наполнена суевѣрными преданіями; та же самая склонность къ миsическимъ вѣрованіямъ, которая создаетъ русалокъ и домовыхъ, старается придать святымъ церкви своеобразный характеръ. Втайнѣ, безъ руководительства и просвѣщенія, народная душа неустанно продолжаетъ работать надъ религіей. Эта душа, такъ сказать, пребываетъ еще въ состояніи неразвернувшемся, связанномъ; духовная жизнь сохранила еще восточный характеръ, отдѣльная личность еще утопаетъ въ массѣ.
   Именно поэтому образованный русскій, почерпающій свои идеалы изъ чужбины, находится въ извѣстной изолированности, но народная душа и въ немъ не совсѣмъ подавлена. Гоголь, просвѣщенный, высоко даровитый сатирикъ, въ концѣ своей жизни впалъ въ мистицизмъ, котбрый отражалъ въ себѣ проблески русской національной религіи. Такія же черты находитъ въ себѣ современный русскій поэтъ, и ему дѣлается страшно.
   Быть можетъ, это смѣлое мнѣніе, но я нахожу связь между этой полной отчужденностью отъ всякихъ религіозныхъ преданій и безнадежной меланхоліей, которая проявляется у нашего поэта внезапно, тамъ, гдѣ ея менѣе всего ожидаешь; она придаетъ его картинамъ своеобразную прелесть, но она поражаетъ насъ: какъ могъ чувствовать такъ писатель, обладавшій такимъ свободнымъ, такимъ богатымъ, такимъ любовнымъ пониманіемъ всего пре краснаго?
   Странное призрачное существо -- муза самого писателя показываетъ ему міръ съ птичьяго полета. При этомъ имъ овладѣваетъ глубокая печаль:
   "Грустно стало мнѣ и какъ-то равнодушно скучно. И не потому стало мнѣ грустно и скучно, что пролеталъ я именно надъ Россіей. Нѣтъ! Сама земля, эта плоская поверхность, которая разстилалась подо мною, весь земной шаръ съ его населеніемъ, мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болѣзнями, прикованнымъ къ глыбѣ презрѣннаго праха; эта хрупкая, шероховатая кора, эти люди мухи въ тысячу разъ ничтожнѣе мухъ, ихъ слѣпленныя изъ грязи жилища, крохотные слѣды ихъ мелкой, однообразной возни, ихъ забавной борьбы съ неизмѣняемымъ и неизбѣжнымъ, какъ это мнѣ вдругъ все опротивѣло! Сердце во мнѣ медленно перевернулось и не захотѣлось мнѣ болѣе глазѣть на эти незначительныя картины, на эту пошлую выставку... Даже жалости я не ощущалъ къ своимъ собратьямъ, всѣ чувства во мнѣ потонули въ одномъ, которое я назвать едва дерзаю: въ чувствѣ отвращенія и сильнѣе всего во мнѣ было отвращеніе -- къ самому себѣ".
   Такъ опротивѣла ему жизнь, но еще отвратительнѣе кажется ему картина разрушенія, которая является передъ нимъ въ осязательномъ, ужасномъ образѣ чудовища: оно извивается, ползетъ по землѣ, протягиваетъ грязныя свои щупальцы все ближе и ближе. Отъ этой картины онъ не можетъ избавиться, она преслѣдуетъ его безпрерывно. Съ особенной горечью это чувство выражается въ "Вешнихъ водахъ", гдѣ писатель болѣе всего изливаетъ свою душу.
   "Вездѣ все то же переливаніе изъ пустого въ порожнее, то же толченіе воды, то же, на половину добросовѣстное, на половину сознательное самообольщеніе;-- чѣмъ бы дитя не тѣшилось, лишь бы не плакало,-- а тамъ вдругъ, ужъ точно снѣгъ на голову, нагрянетъ старость, и вмѣстѣ съ нею тотъ постоянно возростающій, все разъѣдающій и подтачивающій страхъ смерти... и бухъ въ бездну! Хорошо еще, если такъ разыграется жизнь! А то пожалуй, передъ концомъ, пойдутъ, какъ ржа къ желѣзу, немощи, страданія... всѣ житейскіе недуги, болѣзни, горести, безуміе, бѣдность, слѣпота"....
   Словно какое-то предчувствіе тяготѣло надъ сердцемъ поэта, предчувствіе того страшнаго мучительнаго года, которымъ суждено было закончиться его жизни!
   Изъ всѣхъ этихъ изліяній, самое естественное, по моему, описаніе настроенія одинокаго охотника въ русскомъ дремучемъ лѣсу.
   "Видъ огромнаго, весь небосклонъ обнимающаго бора, напоминаетъ видъ моря. И впечатлѣнія имъ возбуждаются тѣ же; та же первобытная, нетронутая сила разстилается широко и державно передъ лицемъ зрителя. Изъ нѣдра вѣковыхъ лѣсовъ, съ безсмертнаго лона водъ поднимается тотъ же голосъ: "Мнѣ нѣтъ до тебя дѣла", говоритъ природа человѣку,-- я царствую, а ты хлопочи о томъ, какъ бы не умереть". Но лѣсъ однообразнѣе и печальнѣе моря, особенно сосновый лѣсъ, постоянно одинаковый и почти безшумный. Море грозитъ и ласкаетъ, оно играетъ всѣми красками, говоритъ всѣми голосами, оно отражаетъ небо, отъ котораго тоже вѣетъ вѣчностью, но вѣчностью какъ будто намъ не чуждой. Неизмѣнный, мрачный боръ угрюмо молчитъ или воетъ глухо -- и при видѣ его еще глубже и неотразимѣе проникаетъ въ сердце людское сознаніе нашей ничтожности. Не однѣ дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи, -- нѣтъ, вся душа его никнетъ и замираетъ; онъ чувствуетъ, что послѣдній изъ его собратій можетъ исчезнуть съ лица земли -- и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ вѣткахъ; онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность,-- и съ торопливымъ тайнымъ испугомъ обращается онъ къ мелкимъ заботамъ и трудамъ жизни; ему легче въ этомъ мірѣ, имъ самимъ созданномъ; здѣсь онъ дома, здѣсь онъ смѣетъ еще вѣрить въ свое значеніе и силу"...
   "Я присѣлъ на срубленный пень, оперся локтями на колѣни и послѣ долгаго безмолвія медленно поднялъ голову и оглянулся. О! какъ все кругомъ было тихо и сурово-печально,-- нѣтъ, даже не печально, а нѣмо, холодно и грозно въ то же время. Сердце во мнѣ сжалось. Въ одно мгновеніе на этомъ мѣстѣ я почуялъ вѣяніе смерти, я почти осязалъ ея непрестанную близость! Я снова почти со страхомъ опустилъ голову; точно я заглянулъ куда-то, куда не слѣдуетъ заглядывать человѣку... Я закрылъ глаза рукою и, вдругъ, какъ бы повинуясь таинственному повелѣнію, я началъ припоминать свою жизнь"...
   "Возможно ли?-- Эта малость, эта бѣдная горсть пыльнаго пепла, вотъ все, что осталось отъ тебя? Это холодное, неподвижное, ненужное нѣчто,-- это я, тотъ прежній я? Какъ! душа жаждала счастья такого полнаго, она съ такимъ презрѣніемъ отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала вотъ-вотъ нахлынетъ счастье потокомъ -- и ни одной каплей не смочило алкавшихъ губъ?.. О сердце! къ чему, зачѣмъ еще жалѣть, старайся забыть, если хочешь покоя, пріучайся къ смиренью послѣдней разлуки, къ горькимъ словамъ "прости и навсегда". Не оглядывайся назадъ, не вспоминай, не стремись туда, гдѣ свѣтло, гдѣ смѣется молодость, гдѣ надежда вѣнчается цвѣтами весны, гдѣ любовь, какъ роза на зарѣ, сіяетъ слезами восторга, не смотри туда, гдѣ блаженство и вѣра и сила -- тамъ не наше мѣсто!"
   Кто устоитъ противъ неподдѣльной, глубокой поэзіи этого отрывка! Болѣзненно поражаетъ не то, что на поэта вообще находятъ такіе моменты: самый здоровый человѣкъ, самый ясный умъ въ извѣстныя минуты испытываетъ то же самое. Болѣзненная черта заключается въ томъ, что онъ не можетъ избавиться отъ этого настроенія; оно преслѣдуетъ его, какъ призракъ. Гёте въ своемъ "Вертерѣ" испытываетъ такое же состояніе -- природа является ему въ образѣ всепожирающаго и безпрерывно пережевывающаго чудовища. Но тотъ умѣлъ преодолѣть это чувство, заставить природу предстать передъ нимъ въ ея истинномъ, прекрасномъ образѣ.
   

Этюдъ Георга Брандиса.

   Надо знать русскій языкъ, основательно изучитъ исторію русской литературы и русскаго общества, чтобы вполнѣ понять и оцѣнитъ Тургенева. Но чувствовать его величіе и восхищаться имъ можно и безъ этихъ познаній. Образованные классы германскихъ и романскихъ странъ почти исключительно обязаны этому человѣку всѣмъ, что извѣстно въ наше время о внутренней жизни славянской народности. Ни одинъ изъ русскихъ писателей не читался такъ усердно по всей Европѣ, какъ Тургеневъ; его можно скорѣе считать писателемъ международнымъ, нежели русскимъ.
   Онъ открылъ намъ новый міръ, до того времени неизвѣстный, но его произведенія не нуждались въ этомъ побочномъ интересѣ: Европа восхищается въ немъ художникомъ, а не простымъ изобразителемъ нравовъ. Хотя онъ едва-ли читался по-русски внѣ предѣловъ своего отечества, но критика всюду, даже въ странахъ, стоящихъ на самой высокой степени художественнаго развитія, ставила его на ряду съ лучшими своими писателями. Его читали въ переводахъ, конечно ослаблявшихъ и умалявшихъ его достоинства. Но совершенство оригинала, тѣмъ не менѣе, выступало такъ ярко, что заставляло относиться снисходительно къ недостаткамъ, неизбѣжнымъ въ переводѣ. Великіе поэты вообще всего сильнѣе дѣйствуютъ своимъ стилемъ: при посредствѣ его они, такъ сказать, становятся лицомъ къ лицу съ читателемъ; Тургеневъ производилъ впечатлѣніе сильнѣе, чѣмъ кто-либо, хотя не русскій читатель и не зналъ въ совершенствѣ изящества его слога и далеко не могъ понимать всѣхъ намековъ его; мы, иностранцы, не были въ состояніи сравнивать его описанія лицъ и воззрѣній съ дѣйствительностью. И все же онъ одержалъ побѣду на литературной аренѣ Европы, хотя явился на нее съ притупленнымъ мечемъ.
   Онъ живо изобразилъ намъ народъ великой восточной имперіи. Ему мы обязаны тѣмъ, что узнали основныя душевныя черты ея мужчинъ и женщинъ. Хотя онъ покинулъ Россію всего 36 лѣтъ и никогда уже впослѣдствіи не жилъ въ своемъ отечествѣ долгое время, но онъ описывалъ исключительно своихъ Соотечественниковъ или же нѣмцевъ и французовъ, обрусѣвшихъ и соприкасавшихся съ русскими.
   Онъ изображалъ лишь типы, близко знакомые ему съ дѣтства. Во время его долгаго житья заграницей, натянутыя отношенія между славянофилами и сторонниками западничества повели къ тому, что въ извѣстныхъ кружкахъ вошло въ обычай относиться къ нему какъ къ иностранцу, упрекать его въ незнаніи отечества, -- но это насъ не касается. Будь онъ менѣе космополитомъ, онъ едва ли пріобрѣлъ бы такую широкую извѣстность во всемъ цивилизованномъ мірѣ.
   Онъ даетъ намъ картины русскаго лѣса и степи, осени и весны, рисуетъ образы русскихъ людей всѣхъ сословій и различныхъ степеней образованія. Всѣхъ изобразилъ онъ: крѣпостнаго человѣка и княгиню, мужика и помѣщика, и студента, и молодыхъ дѣвушекъ, съ нѣжной душой, полныхъ тонкой прелести, свойственной славянской расѣ, и холодныхъ, красивыхъ, себялюбивыхъ кокетокъ, которыя въ Россіи какъ будто еще безсердечнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Онъ далъ намъ богатую психологію цѣлой расы, написанную съ глубокимъ чувствомъ, которое, однако, нигдѣ не затемняетъ прозрачной ясности описанія.
   Во всѣхъ твореніяхъ Тургенева пробивается глубокая струя меланхоліи. Его разсказъ правдивъ и объективенъ, и онъ никогда не придавалъ своимъ романамъ и повѣстямъ стихотворную форму, однако, его произведенія всегда трогаютъ насъ. Въ нихъ такъ много чувства, и это чувство всегда отзывается скорбью, своеобразной, глубокой скорбью, безъ единой капли сентиментальности. Никогда Тургеневъ не отдается всецѣло этому чувству: онъ осторожно дѣйствуетъ на читателя, но ни одинъ изъ западно-европейскихъ писателей не проникнутъ такой поглощающій его печалью.-- Насколько образы великихъ меланхоликовъ латинской расы, какъ Леопарди или Флоберъ, отличаются грубою жесткостью контуровъ, настолько германская меланхолія отзывается рѣзкимъ юморомъ, сентиментальностью или паsосомъ. Тургеневская же меланхолія, по своему общему характеру, есть именно славянская скорбь, тихая и грустная, та самая нота, которая звучитъ во всѣхъ славянскихъ народныхъ пѣсняхъ.
   Говоря опредѣленнѣе, скорбь его -- прежде всего скорбь мыслителя. Тургеневъ, глубоко проникнувъ въ сущность бытія, понялъ, что природа равнодушна ко всѣмъ идеаламъ людскимъ -- справедливости, разуму, добру, общему благу, что они никогда не проявляются въ ней присущей имъ божественной силой. Въ своемъ предпослѣднемъ произведеніи "Стихотворенія въ прозѣ", онъ особенно ясно изложилъ свое міровоззрѣніе въ формѣ сновидѣнія
   "Мнѣ снилось", говоритъ онъ, "что я вошелъ въ огромную, подземную храмину съ высокими сводами. Ее всю наполнялъ какой-то тоже подземный ровный свѣтъ".
   "По самой серединѣ храмины, сидѣла величавая женщина въ волнистой одеждѣ зеленаго цвѣта. Склонивъ голову на руку, она казалась погруженной въ глубокую думу".
   "Я тотчасъ понялъ, что эта женщина -- сама природа, -- и мгновеннымъ холодомъ внѣдрился въ мою душу благоговѣйный страхъ".
   "Я приблизился къ сидящей женщинѣ -- и, отдавъ почтительный поклонъ: "О, наша общая мать!" -- воскликнулъ я.-- О чемъ твоя дума? Не о будущихъ-ли судьбахъ человѣчества размышляешь ты? Не о томъ-ли, какъ ему дойти до возможнаго совершенства и счастья"?
   "Женщина медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ея шевельнулись -- и раздался зычный голосъ, подобный лязгу желѣза".
   "-- Я думаю о томъ, какъ бы придать большую силу мышцамъ ногъ блохи, чтобы ей удобнѣе было спасаться отъ враговъ своихъ. Равновѣсіе нападенія и отпора нарушено... Надо его возстановить."
   "-- Какъ?пролепеталъ я въ отвѣтъ.-- Ты вотъ о чемъ думаешь? Но развѣ мы -- люди, не любимыя твои дѣти?"
   "Женщина чуть-чуть наморщила брови: -- Всѣ твари мои дѣти -- промолвила она -- и я одинаково о нихъ забочусь-и одинаково ихъ истребляю".
   "-- Но добро... разумъ... справедливость... пролепеталъ я снова".
   "-- Это человѣческія слова,-- раздался желѣзный голосъ.-- Я не вѣдаю ни добра, ни зла... Разумъ мнѣ не законъ -- и что такое справедливость?-- Я тебѣ дала жизнь -- я ее и отниму и дамъ другимъ, червямъ или людямъ... мнѣ все равно... А ты пока защищайся и не мѣшай мнѣ!"
   Скорбь Тургенева въ одно и то же время скорбь патріота, пессимиста и друга человѣчества. Не смотря на свой кажущійся космополитизмъ, онъ былъ патріотъ, но патріотъ, грустящій о своемъ отечествѣ и сомнѣвающійся въ его судьбахъ. Онъ не раздѣлялъ энтузіазма къ русскому народу своихъ болѣе наивныхъ и менѣе знающихъ соотечественниковъ. Онъ находилъ, что у него нѣтъ великаго прошлаго. Когда авторъ этихъ строкъ стоялъ однажды на римскомъ форумѣ, ему пришла въ голову мысль, что тамъ у каждаго фута земли есть болѣе богатая исторія, чѣмъ у всей русской имперіи. Хотя и русскій человѣкъ, Тургеневъ думалъ почти также. Онъ описываетъ гдѣ-то печаль, охватившую его на всемірной выставкѣ, при видѣ ничтожности вклада Россіи въ общую сумму промышленныхъ изобрѣтеній человѣчества.
   Совсѣмъ еще молодымъ писателемъ онъ уже началъ выражать свое негодованіе по поводу крѣпостного права, въ формѣ, дозволенной цензурой. Послѣдняя несомнѣнно оказала благопріятное вліяніе на его талантъ, по необходимости развивъ въ немъ все изящное, аристократическое и сдержанное. Если онъ и имѣлъ въ ранней юности склонность къ грубому паsосу, къ декламаціи, къ рѣзкимъ эффектамъ, -- хотя склонность эта не могла быть очень сильной -- во всякомъ случаѣ эту склонность убили въ зародышѣ отношенія къ цензурѣ. Желая возбудить жалость къ крѣпостнымъ, показать безправность, въ которой они проводили жизнь, изобразить картину той жестокости, которая даже безъ побоевъ и цѣпей часто замучивала ихъ до смерти, -- онъ пользуется для этого отрывками изъ "Записокъ Охотника", посѣщеніями къ помѣщикамъ или врачу, и кое"гдѣ вставляетъ небольшую трогательную повѣсть. напр. Такова исторія мельничихи, которая дѣвушкой выказала черную неблагодарность къ своей госпожѣ, пожелавъ выйдти замужъ, хотя ея госпожа, дама ангельской доброты, не терпѣла замужнихъ служанокъ; не согласившись бросить связь со своимъ дружкомъ, дѣвушка была наказана тѣмъ, что насильно выдана замужъ за другого, послѣ того, какъ ея Петрушку сдали въ солдаты. Или напримѣръ, исторія глухонѣмого богатыря, дворника Герасима; барыня, ради потѣхи, выдала его возлюбленную замужъ за пьяницу; у несчастнаго осталось одно утѣшеніе, одинъ другъ въ жизни -- собаченка Муму, да и ту его заставляютъ утопить, потому что ея лай безпокоитъ барыню, когда та, плотно поужинавъ, страдаетъ безсонницей. Обѣ исторіи разсказаны безъ притязаній, безъ разсужденій. Грусть по поводу барской жестокости выражается только въ ироніи, а эта иронія опять таки исчезаетъ въ скорби общаго настроенія.
   Основный тонъ Тургенева богатъ и своеобразенъ тѣмъ, что онъ въ одно и то же время и пессимистъ, и другъ человѣчества, что онъ истинно любилъ родъ человѣческій, о которомъ имѣетъ такое низкое мнѣніе и которому такъ мило довѣряетъ. Онъ глубоко убѣжденъ, что въ Россіи все какъ-то идетъ вкривь и вкось; никакая любовная исторія не кажется ему чисто русской, если она не имѣетъ несчастнаго исхода, благодаря непостоянству мужчины или безсердечности женщины; никакое Стремленіе не является въ его глазахъ чисто русскимъ, если оно не превышаетъ силъ людей, предпринявшихъ его, или не погибаетъ, встрѣтивъ равнодушіе тѣхъ, ради кого оно предпринято; но все же онъ не можетъ удержаться, чтобы снова и снова не описывать не прочную русскую любовь и безплодныя русскія стремленія.
   Въ его глазахъ современная Россія -- это страна, гдѣ все не удается, страна всеобщихъ крушеній. И основное его чувство -- это скорбное волненіе, смѣшанное чувство зрителя при видѣ кораблекрушенія, въ которомъ виноваты сами потерпѣвшіе. Это сильное, затаенное чувство, постоянно сдерживаемое при каждомъ его порывѣ. Ни одинъ великій и плодотворный писатель не былъ болѣе скроменъ въ выраженіи своихъ чувствъ, чѣмъ Тургеневъ.
   Въ этомъ простомъ и благородномъ пріемѣ есть нѣчто, указывающее на происхожденіе Тургенева. Онъ не только принадлежалъ къ дворянской семь!;, но весь родъ его былъ замѣчателенъ: изъ него вышло много заслуженныхъ и уважаемыхъ людей. Какъ писатель, онъ также сохранилъ дворянскій оі печатокъ, хотя не въ томъ смыслѣ, какъ лордъ Байронъ или князь Пюклеръ, которые сообщали аристократическій оттѣнокъ своимъ сочиненіямъ въ видѣ наружнаго клейма. У Тургенева незамѣтно и тѣни того, что прямо указывало бы на аристократа; по читатель выноситъ изъ его произведеній то впечатлѣніе, что авторъ обладаетъ природной душевной деликатностью, и что онъ всегда жилъ въ хорошемъ обществѣ. Онъ былъ свѣтскій человѣкъ, и въ его сочиненіяхъ всюду чувствуется жизненный опытъ свѣтскаго человѣка, -- черта вообще недостающая нѣмецкимъ писателямъ. Но этотъ опытъ не сдѣлалъ его холоднымъ или циничнымъ, какъ иныхъ французскихъ писателей. Хотя въ своихъ художественныхъ разсказахъ онъ никогда не оскорбляетъ хорошаго тона, тѣмъ не менѣе, это не банальный свѣтскій тонъ. Даже презрѣніе его не есть холодное презрѣніе: въ его словахъ всегда сквозитъ душа.
   Трудно выразить кратко и опредѣленно, что именно дѣлаетъ Тургенева художникомъ первостепеннымъ. Говоря въ общихъ словахъ, вѣроятно, это зависитъ отъ того, что его представленія, его образы такъ правдивы. Но и это слово требуетъ пространнаго поясненія.
   Во-первыхъ, онъ въ высокой степени обладаетъ способностью воспроизводить живыхъ людей. Жизненность его образовъ не только наружная (они живы до конца ногтей), но онъ такъ умѣетъ проникнуть въ сокровенную духовную жизнь описываемаго лица, что мы узнаемъ ее вполнѣ и всесторонне. О особенно доказываетъ превосходство его художественнаго таланта ощущаемая читателемъ общность между интересомъ самого поэта къ описанной личности или его взглядомъ на разсказанное, и тѣмъ впечатлѣніемъ, которое выноситъ читатель.
   Именно въ этомъ пунктѣ -- т. е. отношеніи автора къ изображаемымъ личностямъ болѣе всего выступаетъ наружу малѣйшая слабость его, какъ писателя, или какъ человѣка.
   Писатель можетъ обладать различными рѣдкими качествами, но если онъ заставляетъ насъ восхищаться тѣмъ, что недостойно восхищенія, если онъ желаетъ насильно исторгнуть наше сочувствіе къ какому нибудь человѣку или жалость къ женщинѣ, или энтузіазмъ къ поступку, то это ослабляетъ его и вредитъ ему. Если романистъ, которому мы долгое время сочувствовали по доброй волѣ, вдругъ станетъ менѣе строгимъ или болѣе чувствительнымъ, нежели мы, то мы чувствуемъ недостатокъ правды въ картинѣ. Если онъ хочетъ выставить какую нибудь личность неотразимо привлекательной, хотя мы ее не находимъ таковой, если онъ силится выставить ее болѣе талантливой и остроумной, нежели она выходитъ у него на самомъ дѣлѣ, если онъ заставляетъ дѣйствующее лицо совершать поступокъ болѣе смѣлый, нежели мы отъ него ожидали, или объясняетъ его дѣйствія великодушіемъ, въ которое мы не вѣримъ; если онъ поражаетъ насъ произвольной, незрѣлой оцѣнкой или возмущаетъ холодностью, или раздражаетъ резонерствомъ, то читатель зачастую чувствуетъ неполноту художественнаго изображенія; намъ кажется, будто мы слышимъ фальшивую ноту и даже послѣ остается въ насъ глухое непріятное воспоминаніе.
   Кому изъ читателей Бальзака, Диккенса или Ауэрбаха незнакомо это чувство! Когда Бальзакъ утопаетъ въ грубомъ энтузіазмѣ, когда Диккенсъ становится дѣтски чувствительнымъ, а Ауэрбахъ аффектированно-наивнымъ, читателя тотчасъ же отталкиваетъ эта неестественность.
   У Тургенева никогда не встрѣчается такого недостатка художественности.
   Задачи, которыя онъ поставилъ себѣ, самыя трудныя. Онъ не старается завлекать романтическими характерами и фантастическими приключеніями. Не менѣе чуждается онъ приманки скабрезности. Почти никогда въ его романахъ не происходитъ ничего необычайнаго-такая катастрофа, какъ разрушеніе дома въ концѣ "Степного короля Лира" составляетъ исключеніе -- и хотя онъ не избѣгаетъ изображенія низкихъ и грязныхъ характеровъ, и даже разсказываетъ происшествія, которыхъ не разсказалъ бы ни одинъ англійскій романистъ, однако, онъ не позволяетъ себѣ копаться въ грязи, какъ нѣкоторые писатели, которые разъ навсегда задались цѣлью пренебрегать приличіями. Какъ художникъ, онъ былъ рѣшительный, но стыдливый реалистъ.
   Главное мѣсто въ сочиненіяхъ Тургенева принадлежитъ слабымъ, ничтожнымъ скитальцамъ, безпокойнымъ людямъ лишнимъ, и покинутымъ. Онъ поэтъ тѣхъ, кто покорился своей несчастной долѣ. Онъ Съ поразительной художественностью изобразилъ внутреннюю сокровенную жизнь, несчастья.
   Возьмемъ напримѣръ, "Переписку". Здѣсь мы узнаемъ молодую дѣвушку, которая живетъ въ деревушкѣ, неопытная, одинокая, подавленная тупой окружающей средой. Она утратила всякія надежды на счастье, она приготовилась остаться старой дѣвой. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ женихъ покинулъ ее. Она отказалась отъ всякихъ требованій къ жизни, она желаетъ одного -- покоя, и стоитъ именно на пути обрѣсти покой. Но вотъ одинъ другъ ея юности завязываетъ съ ней переписку отчасти изъ желанія подѣлиться мыслями, а отчасти отъ праздности, скуки и чувства одиночества. Сперва она отталкиваетъ его. Но по полученіи новыхъ посланій, она даетъ ему позволеніе продолжать переписку. Онъ пишетъ ей, и она отвѣчаетъ длиннымъ, краснорѣчивымъ письмомъ. Такъ зарождается въ ея душѣ дружеское чувство, которое вскорѣ переходитъ въ любовь. Наступаетъ моментъ, когда любовь ихъ взаимна. Онъ мечтаетъ о ней, рвется ей на встрѣчу, день его пріѣзда уже назначенъ, -- вдругъ переписка прерывается, героя увлекаетъ танцовщица, ея вульгарныя прелести заставляютъ его позабыть все, а бѣдная дѣвушка погружается снова, на этотъ разъ еще глубже, въ свое Страшное одиночество.
   Въ весьма законченной повѣсти "Несчастная", изображена жизнь другой молодой дѣвушки, которая такъ же молчаливо, такъ же безропотно покоряется своему несчастью. Изъ ранняго дѣтства у нея сохранилось воспоминаніе о томъ, какъ она со своей матерью, еврейкой, ежедневно садилась за столъ помѣщика, господина Колтовскаго. Колтовской -- важный старый баринъ; отъ него страшно разитъ духами, онъ постоянно нюхаетъ табакъ изъ золотой табакерки и не внушаетъ ребенку никакого чувства, кромѣ страха, даже когда онъ даетъ ей цѣловать свою жесткую, костлявую руку въ вышитой манжеткѣ.
   Мать убѣждаютъ согласиться на бракъ съ отвратительнымъ человѣкомъ, управляющимъ Рачемъ, и тутъ же ребенокъ узнаетъ, что помѣщикъ -- ея отецъ. Никогда этотъ отецъ не выказывалъ ей ни тѣни любви, никогда не промолвилъ ласковаго слова. Съ напыщенной важностью, онъ зоветъ ее своей маленькой чтицей. Мать умираетъ. Нѣсколько лѣтъ спустя, умираетъ и старый безсердечный помѣщикъ. Отъ его брата Сусанна получаетъ маленькую сумму денегъ, которую захватываетъ отчимъ. Между тѣмъ, она становится взрослой дѣвушкой; сердце ея пробуждается, она влюбляется безъ памяти въ своего двоюроднаго брата Михаила, молодого, честнаго офицера, который въ свою очередь любитъ ее такъ, какъ она этого заслуживаетъ. Едва успѣли узнать о сближеніи молодыхъ людей, какъ ихъ разлучаютъ. Михаила усылаютъ куда-то далеко, и онъ въ скорости умираетъ. Отецъ его, виновникъ ихъ разлуки, оскорбляетъ свою молодую племянницу постыдными предложеніями. Наконецъ, умираетъ и онъ, оставивъ ей пенсію -- которую тоже прикарманиваетъ себѣ отчимъ. Проходитъ два три года... шесть семь лѣтъ... а съ ними и юность. Дѣвушка стала ко всему равнодушной. Но вотъ новый лучъ свѣта озаряетъ ея жизнь. Молодой человѣкъ, завоевавшій ея сердце, отвѣчаетъ ей взаимностью; но окружающіе люди, особенно въ корень испорченный ея сводный братъ, наговариваетъ жениху такія грубыя клеветы о ея прошломъ, что онъ отказывается отъ ея руки и собирается уѣзжать. Дѣвушка лишаетъ себя жизни, принявъ яду.
   . Или прочтемъ "Дневникъ лишняго человѣка". Самое заглавіе уже передаетъ содержаніе. Приговоренный къ смерти больной въ послѣдніе дни жизни разсказываетъ по порядку будничныя событія, изъ которыхъ сложилось его никому не нужное существованіе. Одинъ разъ въ жизни онъ любилъ, но лишь для того, чтобы испытать всѣ муки ревности и всѣ униженія отверженной страсти. Лиза любитъ не его, а молодого князя, пріѣзжаго изъ Петербурга. Онъ вызываетъ князя на дуэль, соперникъ щадитъ его жизнь въ поединкѣ, и несчастный достигаетъ лишь новыхъ униженій: его считаютъ дурнымъ человѣкомъ, а его возлюбленная смотритъ на него, какъ на убійцу. Послѣ того, какъ князь бросилъ Лизу, соблазнивъ ее, онъ возобновляетъ свое предложеніе, но ему отказываютъ съ отвращеніемъ. Она отдаетъ свою руку другому, столь же великодушному другу. Даже и въ этомъ случаѣ герой повѣсти является лишнимъ, пятой спицей въ колесѣ. И все таки чувствуешь какъ много души въ этомъ человѣкѣ, какъ онъ благороденъ, какъ добръ. Заключительныя страницы содержатъ прощанье съ жизнью чахоточнаго, уже оставленнаго докторами.
   "Яковъ Пасынковъ" -- повѣсть въ томъ же родѣ. Пасынковъ -- одинъ изъ типовъ, которые Тургеневъ изображаетъ съ особенной любовью. Отъ природы онъ не одаренъ красотой -- высокій, худощавый, съ плоской грудью, даже съ красноватымъ носомъ, но форма лба благородная, голосъ тихій и пріятный: "въ его устахъ", говоритъ о немъ авторъ, "слова -- правда, добро, жизнь, знаніе, любовь никогда не отзывались фразой, съ какимъ бы энтузіазмомъ онъ ни произносилъ ихъ". Въ его исторіи любимая тема Тургенева повторяется дважды. Онъ любитъ молодую дѣвушку, которая не удостоиваетъ его ни малѣйшаго вниманія; когда онъ умираетъ одинокій и забытый въ далекомъ уголку Сибири, на груди его находятъ какія-то бездѣлушки, сохраненныя на память отъ нея. Чтобы понравиться ей, ему недоставало кое-какихъ пороковъ, больше всего эгоизма и легкомыслія. Но покуда онъ изнываетъ отъ безнадежной страсти, онъ не подозрѣваетъ, какъ горячо любитъ его сестра героини, дѣвушка тоже молодая, но некрасивая собой и застѣнчивая; она никогда не измѣняетъ его памяти и ради него отказывается выдти за другого.
   Но самый замѣчательный образчикъ этихъ тонкихъ и на столько законченныхъ, насколько простыхъ монографій несчастья -- безъ сомнѣнія, одинъ изъ позднѣйшихъ разсказовъ "живыя мощи". Вся повѣсть собственно не болѣе, какъ монологъ, разсказъ когда-то прекрасной, но исхудавшей, какъ скелетъ; русской крестьянской дѣвушки о своей жизни. Авторъ застаетъ ее лежащей на полу въ уединенной хижинѣ. Такъ лежитъ она растянувшись на спинѣ впродолженіи семи лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ расшиблась при паденіи. Лицо ея высохло, бронзоваго цвѣта, носъ заострился, какъ лезвіе ножа, губы изсохли и только зубы да бѣлки глазъ блещутъ яркой бѣлизной; нѣсколько прядей свѣтло-желтыхъ волосъ падаютъ на лобъ. На одѣялѣ лежатъ худыя руки, тоненькіе темно-коричневые пальцы тихо движутся. Когда-то она была самой роскошной, самой стройной, самой веселой и красивой дѣвушкой въ околодкѣ, всегда смѣялась, распѣвала и плясала. Она разсказываетъ, что было съ ней послѣ того, какъ она расшиблась. Она стала блекнуть, лицо ея потемнѣло, она потеряла силу ходить и стоять, потеряла аппетитъ къ ѣдѣ и питью. Тщетно прижигали ей спину каленымъ желѣзомъ, тщетно сажали ее въ толченый ледъ. И обо всемъ этомъ она разсказываетъ веселымъ тономъ, нисколько не стараясь возбудить состраданіе слушателя. Ея женихъ бросилъ ее и женился на другой. "Слава Богу", говоритъ она, "онъ счастливъ въ своемъ бракѣ". Она находитъ его поступокъ совершенно естественнымъ и справедливымъ..Она благодарна людямъ за то, что не оставляютъ ее; особливо маленькой дѣвочкѣ, которая приноситъ ей цвѣты; она не тоскуетъ и не жалуется. Есть другіе, гораздо болѣе несчастные, напримѣръ, слѣпые и глухіе;- она же видитъ превосходно, слышитъ малѣйшій звукъ, ощущаетъ всякій запахъ, даже слабое благоуханіе гречихи, когда она цвѣтетъ далеко въ полѣ, даже ароматъ липоваго цвѣта въ саду.
   Величайшія событія въ ея жизни -- это когда къ ней заберется въ дверь или въ окно курица, или залетитъ воробей или бабочка. Съ большимъ удовольствіемъ она вспоминаетъ о визитѣ, который однажды сдѣлалъ ей заяцъ. Лукерья напоминаетъ Тургеневу о томъ времени, когда она пѣла пѣсни; изрѣдка она поетъ и теперь. Мысль, что это едва живое существо собирается запѣть возбудило въ немъ какой-то страхъ: и вдругъ дрожащій, какъ тонкій столбикъ дыма, раздается ея тоненькій голосокъ, почти неслышными, но чистыми, ясными звуками. Она разсказываетъ дивныя сновидѣнія, посѣщающія ее во время тѣхъ рѣдкихъ часовъ, когда она можетъ заснуть,-- сонъ о томъ, какъ шелъ ей на встрѣчу Іисусъ и протягивалъ ей руку; другой сонъ о женщинѣ, которая прошла мимо нея и которая была ея смертью. Женщина, проходя мимо, очень жалѣла, что не можетъ взять ее съ собою. Лукерья удивляется, что гостя поражаетъ ея терпѣніе. Лему тутъ восхищаться? Что такое она сдѣлала? Нѣтъ, вотъ та дѣва, которая въ далекой землѣ мечемъ своимъ прогнала непріятеля и затѣмъ сказала: "Сожгите меня, ибо такое мое предопредѣленіе, чтобы я умерла на кострѣ ради моего народа"!.. Вотъ эта дѣва исполнила великій подвигъ!.. На прощанье Лукерья проситъ его замолвить словечко своей матери за крестьянъ; оброки, которыхъ отъ нихъ требуютъ, слишкомъ тяжелы; самой ей ничего не нужно, лично для себя она не имѣетъ никакихъ желаніи.
   Стоитъ прочесть его мелкіе очерки и разсказы изъ русской жизни. Но не эти произведенія доставили Тургеневу всемірную знаменитость. Внѣ предѣловъ Россіи, онъ сталъ извѣстенъ лишь послѣ появленія его большихъ повѣстей и романовъ, образцовыхъ твореній, какъ "Наканунѣ", "Рудинъ", "Вешнія воды", "Дымъ", "Отцы и дѣти", "Новь". Во всей еврепейской литературѣ трудно встрѣтить болѣе тонкую психологію, болѣе законченную обрисовку характеровъ, и вдобавокъ -- явленіе почти неслыханное въ исторіи современной поэзіи,-- образы мужчинъ и женщинъ доведены у него до одинаковой степени совершенства. Съ изумительной нѣжностью, Тургеневъ рисуетъ молодыхъ дѣвушекъ, которыя пользуются его симпатіей, какъ Елена, Джемма. Здѣсь рука художника работаетъ съ такой любовью, что не требуется со стороны автора ни похвалъ выведеннымъ личностямъ, ни восхищенія. Каждое слово, сказанное ими, очерчиваетъ ихъ съ рельефностью. Одна по своимъ манерамъ, подвижности, по складу мыслей и чувства -- истая итальянка; другая остается въ памяти читателя, какъ прекраснѣйшій типъ русской женственности. Лишь величайшіе поэты въ мірѣ создавали нѣчто столь жизненное и законченное. И вмѣстѣ съ тѣмъ поклоненіе прекрасному, ясно сквозящее въ этихъ произведеніяхъ, нисколько не мѣшаетъ автору быть вѣрнымъ природѣ. Это не женщины, произвольно созданныя воображеніемъ поэта и принадлежащія къ фантастической области поэзіи, какъ многіе женскіе типы у другихъ писателей; это не продукты личныхъ мечтаній поэта о женщинахъ, это не одно лишь воплощеніе его идеаловъ, а этюды, исполненные на основаніи самаго тонкаго пониманія дѣйствительности, самаго глубокаго изученія ея.
   Въ изображеніи своихъ главныхъ мужскихъ характеровъ, Тургеневъ, благодаря самому свойству, матеріала, встрѣчалъ большія трудности. Обыкновенно главная задача поэта заключается въ томъ, чтобы выдержать извѣстный характеръ и избѣжать въ немъ противорѣчій. Между тѣмъ, самые выдающіеся характеры у Тургенева именно и состоятъ изъ однихъ противорѣчій. Онъ съумѣлъ представить непослѣдовательность основной чертой своихъ героевъ, нисколько не вредя. цѣльности образовъ. У обыкновеннаго русскаго человѣка, какимъ онъ его описываетъ, нельзя съ достовѣрностью разсчитывать ни на что, кромѣ развѣ одного непостоянства. Какъ Алексѣй въ "Перепискѣ" покидаетъ Марью Александровну, такъ Рудинъ покидаетъ Наталью, Санинъ въ "Вешнихъ водахъ" Джемму, Литвиновъ въ "Дымѣ" Татьяну и т. д. Всѣ они покидаютъ молодость, свѣжесть, красоту, счастье, чтобы отдаться опьяненію чувственности или униженію, или же просто изъ непостоянства, изъ слабости бросаютъ начатую игру. Но подобнымъ мужчинамъ, у которыхъ страсти такъ внезапно разгораются и также быстро проходятъ, соотвѣтствуютъ и женскіе характеры, съ которыми еще труднѣе совладать. Это женщины, которыя близки къ тому, чтобы полюбить, однако, полюбить не могутъ, какъ Одинцова въ "Отцахъ и дѣтяхъ"; женщины, которыя невольно дурачатъ мужчинъ, отдаются имъ и снова отступаютъ, какъ Ирина въ "Дымѣ", наконецъ, холодныя вакханки, какъ Марья Николаевна, которая похитила Санина у Джеммы.
   Порою непостоянство или измѣна можетъ показаться недостаточно мотивированной, какъ въ "Вешнихъ водахъ", повидимому, потому, что Тургеневъ предполагаетъ эту черту своихъ юношескихъ характеровъ, такъ сказать, заранѣе извѣстной. Въ одной изъ его большихъ повѣстей, въ "Рудинѣ" изображеніе неустойчивости такъ глубоко и такъ полно, что на основаніи одного этого слабаго характера научаешься понимать слабую сторону русскаго характера вообще. Но всего замѣчательнѣе проявляется художественная сила писателя въ томъ, что онъ съ умѣлъ возбудить не малую симпатію къ герою-фразеру; Рудинъ говоритъ съ горячностью, разсказываетъ обаятельно, вообще владѣетъ всей "музыкой краснорѣчія", но въ то же время онъ лѣнивъ, властолюбивъ, всегда разыгрываетъ какую нибудь роль, вѣчно живетъ на чужой счетъ и болѣе всего неспособенъ ко всякой дѣятельности именно въ ту минуту, когда отъ него ждутъ дѣла. И все таки Тургеневъ доказалъ, что онъ заслуживаетъ скорѣе состраданія, нежели отвращенія, и что онъ не безъ основанія оказываетъ большое вліяніе на молодежь.
   Люди съ твердой душой и непоколебимой волей почти не встрѣчаются въ качествѣ главныхъ лицъ въ тургеневскихъ произведеніяхъ ранняго періода. Если онъ и выводитъ лицо, которое вполнѣ можно назвать человѣкомъ и которымъ можетъ гордиться женщина, то онъ избираетъ, какъ въ "Наканунѣ",-- словно желая пристыдить своихъ соотечественниковъ, -- иностранца болгарина, обладающаго именно тѣми качествами, которыхъ недостаетъ русскимъ, отъ перваго до послѣдняго. Или же онъ вскользь касается людей, которыми самъ восхищается; онъ ставитъ ихъ на задній планъ или пользуется ими какъ контрастами, чтобы еще яснѣе оттѣнить неустойчивость и слабость главныхъ типовъ. Подобной личностью является, напримѣръ, въ "Рудинѣ" Покорскій, о которомъ Лежневъ отзывается въ такомъ восторженномъ тонѣ; не есть ли этотъ Покорскій портретъ знаменитаго критика Бѣлинскаго, друга юности Тургенева и его учителя, памяти котораго онъ посвятилъ "Отцы и дѣти" и рядомъ съ которымъ онъ пожелалъ быть погребеннымъ?... Вотъ что говорится о немъ: "Покорскій былъ на видъ тихъ и мягокъ, даже слабъ, любилъ женщинъ до безумія, любилъ покутить и не дался бы никому въ обиду. Покореніи казался полнымъ огня, смѣлости, жизни, а въ душѣ холоденъ и чуть ли не робокъ, пока не задѣвалось его самолюбіе: тутъ онъ на стѣны лѣзъ. Онъ всячески старался покорить себѣ людей, но покорялъ онъ ихъ во имя общихъ началъ и идей, и, дѣйствительно, имѣлъ вліяніе сильное на многихъ... Его иго носили... Покорскому всѣ отдавались сами собой... Эхъ! славное было время тогда, и не хочу я вѣрить, чтобы оно пропало даромъ! да оно и непропало, не пропало даже для тѣхъ, которыхъ жизнь опошлила потомъ... Сколько разъ мнѣ случалось встрѣчать такихъ людей, прежнихъ товарищей. Кажется, совсѣмъ звѣремъ сталъ человѣкъ, а стоитъ только произнести при немъ имя Покорскаго, и всѣ остатки благородства въ немъ зашевелятся, точно ты въ грязной и темной комнатѣ раскупорилъ позабытую склянку съ духами"... Въ "Отцахъ и дѣтяхъ" (1861) Тургеневъ впервые представилъ типическое изображеніе русской силы характера и-духовнаго превосходства въ современномъ тогда образѣ.
   Личность Базарова вводитъ нигилизмъ въ изящную литературу. До тѣхъ поръ Тургеневъ въ своихъ произведеніяхъ направлялъ свои копья противъ славянофиловъ, которые видятъ благо Россіи въ разрывѣ съ западно-европейской культурой; теперь же онъ выставилъ наружу ограниченное и безъидейное поклоненіе молодаго поколѣнія утилитаризму, хотя вообще онъ всегда признавалъ дѣльность этого молодого поколѣнія и отдавалъ ей справедливость. Благодаря геніальности, съ которой очерченъ главный типъ, благодаря впечатлѣнію, вызванному имъ, и недоразумѣніямъ, которыя возбудила эта книга, появленіе ея было настоящимъ событіемъ въ русскомъ обществѣ, да и въ жизни самого автора. Это безукоризненное произведеніе -- образецъ для всѣхъ современныхъ романовъ различныхъ странъ, гдѣ изображается молодое и отжившее поколѣніе въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ и борьбѣ. Въ "Дымѣ" (1867 г.), уступающемъ "Отцамъ и дѣтямъ" въ достоинствахъ, съ ѣдкой ироніей очерчены болтливые, воображаемые реформаторы Россіи. Манера Тургенева напоминаетъ здѣсь манеру норвежскаго поэта Генрика Ибсена, когда онъ въ своихъ драмахъ казнитъ мнимыхъ передовыхъ людей. Въ "Нови" (1876), послѣднемъ большомъ произведеніи Тургенева и самомъ многостороннемъ, поэтъ довелъ до конца свою критику на общество съ глубокой, безпристрастной справедливостью. Здѣсь онъ поровну, съ полной правдивостью, распредѣляетъ свѣтъ и тѣни между всѣми сословіями, стремленіями и слоями общества въ своемъ обширномъ отечествѣ. "Новь" -- самое широкое, самое богатое выраженіе гуманности и жизненной мудрости, любви автора къ свободѣ и правдѣ.
   Здѣсь обнаруживаются, быть можетъ, самымъ положительнымъ образомъ его личныя чувства къ Россіи, его уваженіе къ русской молодежи, если могло придти въ голову иностранцу, что Тургеневъ недостаточно высоко цѣнилъ молодое поколѣніе; но здѣсь, по крайней мѣрѣ, онъ высказываетъ открытый взглядъ на высокій идеализмъ этой молодежи. Разумѣется, и здѣсь дѣло разыгрывается неудачей. Въ тургеневскихъ романахъ всѣ стремленія не удаются, все безъ исключенія должно имѣть такой исходъ въ Россіи. Старшему поколѣнію, съ его сипягинскимъ либерализмомъ, надо дать полную отставку; у молодаго поколѣнія, хотя и благія намѣренія, хотя осуществляются они съ большимъ безкорыстіемъ, но средства и цѣли слишкомъ широко расходятся.
   Неждановъ хочетъ идти въ народъ раздавать брошюры и книги, но крестьяне понимаютъ его по своему: они хотятъ только пьянствовать съ нимъ, и несчастнаго народнаго апостола привозятъ домой мертвецки пьянаго. Много правды въ заключительной картинѣ стихотворенія Нежданова "Сонъ:
   
   "И штофъ съ очищенной всей пятерней сжимая,
   "Лбомъ въ полюсъ упершись, а пятками въ Кавказъ,
   "Спитъ непробуднымъ сномъ отчизна, Русь святая....
   
   И все-таки въ этомъ послѣднемъ большомъ произведеніи рисуется будущность въ далекихъ, неясныхъ очертаніяхъ. Эта будущность подготовляется дѣвушками, какъ Маріанна и Машурина, молодыми людьми, какъ Маркеловъ, Соломинъ и Неждановъ.
   Отношенія Тургенева къ Германіи и Франціи были совершенно различнаго свойства. Уже въ силу старыхъ русскихъ традицій, онъ стоялъ ближе къ Франціи, нежели къ Германіи. Въ молодости онъ изучалъ философію, физіологію и исторію въ Берлинѣ, поклонялся Гете выше всего, нѣкоторое время въ дни юности беззавѣтно увлекался Гейне, всегда поддерживалъ дружескія отношенія съ нѣмецкими поэтами и писателями (Пауль Гейзе, Лудвигъ Пичъ), говорилъ по-нѣмецки, какъ нѣмецъ, былъ искреннимъ поклонникомъ величія германской науки, высоко отзывался о знаніяхъ и предпріимчивомъ духѣ нѣмцевъ,-- тѣмъ не менѣе, въ его произведеніяхъ, какъ почти во всѣхъ русскихъ романахъ, нѣмцы выведены въ крайне сатирическомъ и мѣстами дажевъ не навистномъ свѣтѣ. Я нахожу слабостью со стороны нѣмецкой критики то, что она открыто не сознается въ этомъ, фактѣ, бросающемся въ глаза. Безъ сомнѣнія, вообще говоря, каждая нація рисуетъ другую безъ энтузіазма. Напримѣръ, у Виктора Шербюлье или у Пауля Гейзе русская женщина рѣдко играетъ благородную роль. Не смотря на всю симпатію въ отдѣльнымъ нѣмцамъ, въ душѣ Тургенева какъ будто остался осадокъ безсознательной національной ненависти.
   Съ другой стороны, хотя онъ, конечно, сознавалъ недостатки французской натуры и французской культуры, но онъ легче уживался съ ними. Онъ былъ вполнѣ понятъ и оцѣненъ въ Парижѣ, гдѣ обыкновенно такъ недовѣрчиво относятся ко всему чужеземному; у него были горячіе поклонники и между старѣйшими писателями (Меримэ) и между писателями позднѣйшаго поколѣнія (Ожье, Тэнъ, Флоберъ, Гонкуръ) и, наконецъ, между самыми современными (Зола, Додэ, Мопассанъ). Съ кружкомъ писателей, собиравшимся у Флобера, онъ стоялъ на короткой дружеской ногѣ, какъ ни съ кѣмъ изъ другихъ иностранныхъ писателей.
   Отношенія его къ своему собственному отечеству измѣнялись не разъ. Онъ началъ свою литературную карьеру романтикомъ и послѣдователемъ Байрона, но безъ оригинальности и успѣха. Вотъ, можетъ быть, почему въ первомъ періодѣ его дѣятельности Герценъ считалъ его аффектированнымъ (мнѣ разсказывалъ нѣкто, что Герценъ выражался о Тургеневѣ, будто онъ такъ аффектированъ, что даже ѣсть не можетъ безъ аффектаціи). Бѣлинскій оторвалъ его отъ Байрона, Гейне и романтиковъ и вывелъ на надлежащій путь. Послѣ появленія романа "Отцы и дѣти", Тургенева довольно рѣзко и безтолково обвиняли въ томъ, что онъ измѣнилъ своимъ юношескимъ идеаламъ. Но при послѣднемъ его посѣщеніи Россіи, недоразумѣніе было устранено, его лучше поняли и оцѣнили, и эта поѣздка была его тріумфальнымъ шествіемъ. Въ послѣдніе годы своей жизни, онъ пользовался одинаковымъ благоговѣйнымъ поклоненіемъ во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ.
   Могъ ли онъ искренно радоваться этому общему поклоненію? Едва-ли. Восхищеніе его творчествомъ пріятно трогало его, но онъ никогда не наслаждался имъ, такъ какъ оно не въ силахъ была разсѣять его меланхолію. Эдмонъ Гонкуръ разсказываетъ, что Тургеневъ, съ которымъ онъ встрѣтился въ мартѣ 1882 года на обѣдѣ у Флобера, былъ въ очень пасмурномъ настроеніи и говорилъ между прочимъ: "Вы знаете, какъ иногда комната бываетъ пропитана запахомъ мускуса, и этотъ запахъ ничѣмъ не уничтожишь. Точно также я всегда чувствую вокругъ себя запахъ тлѣнія, вѣяніе смерти и разрушенія". Въ его послѣднихъ произведеніяхъ, прелестной и оригинальной повѣсти "Клара Миличъ", гдѣ повторяется его любимая тема -- неудавшаяся любовь, и въ замѣчательныхъ "Стихотвореніяхъ въ прозѣ", звучитъ еще болѣе глубокая меланхолія, нежели въ юношескихъ его работахъ; эти произведенія проникнуты высокой поэзіей съ примѣсью лирически-фантастическаго элемента. Здѣсь онъ въ послѣдній разъ заглядываетъ въ тайны жизни и съ глубокой грустью пытается изобразить ее въ символическомъ образѣ. Природа жестка и холодна; тѣмъ болѣе обязаны люди любить другъ друга и природу! Тамъ есть сцена, какъ авторъ, во время одинокаго переѣзда на пароходѣ изъ Гамбурга въ Лондонъ, по цѣлымъ часамъ держалъ въ своей рукѣ лапку бѣдной, печальной, привязанной на цѣпь обезьянки: геній, постигшій міровыя истины, рука объ руку съ маленькимъ звѣркомъ, какъ два добрыхъ товарища, два дѣтища одной и той-же матери -- въ этомъ заключается больше истиннаго назиданія, нежели въ любой глубокомысленной книгѣ.
   Людская неблагодарность всегда глубоко поражала Тургенева. Кто читалъ "Стихотворенія въ прозѣ", тотъ никогда не забудетъ одного разсказа. Приглашены всѣ добродѣтели -- однѣ только добродѣтели; мужчинъ нѣтъ въ числѣ приглашенныхъ, исключительно дамы. Явилось много добродѣтелей, великихъ и малыхъ; малыя скромнѣе и пріятнѣе, нежели большія; всѣ очень дружны между собою и ласково разговариваютъ, какъ подобаетъ родственникамъ. Но вдругъ Богъ замѣчаетъ двухъ хорошенькихъ женщинъ, которыя какъ будто незнакомы другъ съ другомъ. Хозяинъ дома подаетъ руку одной изъ нихъ, подводитъ ее къ другой и представляетъ ихъ другъ другу: благотворительность -- благодарность.
   Впервые съ самаго сотворенія міра встрѣтились эти двѣ добродѣтели!
   Какая грусть въ этомъ остроуміи и горькой ироніи!
   Меня поражаетъ, что и моя благодарность по отношенію къ этому великому благодѣтелю проявляется лишь теперь, когда онъ уже не въ состояніи слышать никакихъ словъ признательности!
   

Очеркъ Мельхіора де-Вогюэ.

   Бываютъ въ жизни мелочи -- тѣни, звуки, которые надолго поражаютъ нашъ глазъ или слухъ и остаются у насъ въ душѣ. Помню разъ, -- это было лѣтнимъ вечеромъ, на почтовой станціи въ Украйнѣ, пока мнѣ перемѣняли лошадей, я попросилъ напиться у дочери почтоваго смотрителя, маленькой малороссіянки, одѣтой въ живописный національный нарядъ, съ монистами на шеѣ, между которыми болтался, привѣшенный на ленточкѣ, старинный серебряный рубль; дѣвушка взяла графинъ и стала наливать воду, ленточка нечаянно свѣсилась къ графину, монета ударилась объ хрустальное горлышко: раздался серебристый звукъ, такой чистый, такой звонкій. Дѣвушка, въ восторгѣ, разсмѣялась и попробовала повторить этотъ звонъ, ради забавы; уѣзжая, я еще долго слышалъ эти звонкіе переливы, постепенно замиравшіе, словно трель соловья, въ дремотѣ лѣтняго вечера, среди затихшей природы.
   На-дняхъ, перечитывая Тургенева, почему-то вспомнилъ я этотъ самый звонъ серебряной монеты объ хрусталь. Именно такой-же звонъ издавала душа великаго человѣка, когда ея касалась какая нибудь мысль. И вотъ разбитъ дивный инструментъ! Русская земля похитила его у насъ, его, который былъ почти нашимъ; она унесла его въ свое глубокое безмолвіе; приближающаяся зима покроетъ его своимъ тяжелымъ снѣжнымъ саваномъ. О! Русская земля -- суровая, необъятная, съ ея льдами, быстро сковывающими могилы, съ ея. снѣгами, разобщающими мертвыхъ отъ шума и суеты живыхъ, -- мнѣ кажется, она скорѣе всякой другой заглушаетъ память объ усопшихъ!... Не у нея надобно просить, какъ въ знаменитой эпитафіи молодой гречанки, чтобы она была легка для праха. А между тѣмъ Иванъ Сергѣевичъ пришелъ-бы въ отчаяніе отъ одной мысли покоиться въ иномъ мѣстѣ: онъ такъ любилъ свою родную Русь! Талантъ этого писателя, въ лучшихъ его произведеніяхъ, былъ лишь непосредственнымъ дыханіемъ этой русской почвы; въ нихъ сосредоточивалась вся поэзія ея; нѣтъ ни одной страницы въ его сочиненіяхъ, гдѣ-бы не чувствовался, какъ говорится, "дымъ отечества".
   За то, съ какою страстностью его народъ вдыхалъ этотъ "дымъ" изъ его сочиненій! Правда, мы приняли Тургенева и сроднились съ нимъ, какъ будто онъ принадлежалъ къ нашей семьѣ; ни одного иностранца не читали такъ усердно, въ Парижѣ, ни однимъ не упивались такъ, какъ Тургеневымъ. Эта великая слава обращена была одной стороной къ Франціи; но мы требовали отъ его творчества лишь того, что требуемъ вообще отъ всякаго произведенія искусства, при томъ состояніи цивилизаціи, до котораго мы дошли: т. е. пріятнаго, утонченнаго времяпрепровожденія, отвлеченія отъ насущныхъ интересовъ жизни, впечатлѣнія мимолетнаго и поверхностнаго; мы читаемъ книги такъ, какъ прохожій любуется на картину, выставленную въ окнѣ магазина, мимоходомъ, однимъ глазомъ, спѣша къ своимъ дѣламъ. А еслибъ вы знали, какъ читаютъ поэтовъ, тамъ, въ Россіи!.. Что для насъ не болѣе какъ баловство, предметъ роскоши, для нихъ составляетъ насущный хлѣбъ для души. Это золотой вѣкъ для великой литературы, тотъ золотой вѣкъ, который она переживала у всѣхъ юныхъ народовъ-въ Азіи, въ Греціи, въ средніе вѣка. Писатель -- вождь своего племени, вмѣститель множества смутныхъ идей, отчасти даже создатель своего роднаго языка; поэтъ, -- въ древнемъ и полномъ смыслѣ этого слова, vutes, поэтъ, пророкъ: Читатели наивные и серьезные, новички, только что вступившіе въ міръ идей, жаждущіе руководительства, полные иллюзій на счетъ мо существа человѣческаго генія,-- требуютъ отъ своего умственнаго вождя извѣстной доктрины, извѣстныхъ міровоззрѣній, полнаго откровенія идеала. Въ Россіи, небольшой кружокъ избранныхъ давно догналъ и, быть можетъ, уже перегналъ нашъ дилетантизмъ: но нисшіе классы только еще начали читать, они читаютъ съ жаромъ, съ вѣрою и надеждою, вродѣ того, какъ мы зачитывались Робинзономъ въ 12 лѣтъ,-- "новь"... говорилъ великій романистъ. Чувствительныя воображенія схватываютъ цѣликомъ впечатлѣнія романа; это впечатлѣніе не ослабляется, какъ у насъ отъ обширной интеллектуальной жизни. Газетная литература еще не успѣла разсѣять мысли и Силу вниманія; тамъ не сравниваютъ,-- слѣдовательно, вѣрятъ слѣпо. Прочитавъ "Отцы и дѣти", "Дворянское гнѣздо", мы говоримъ,-- это романъ, не болѣе. Но для московскаго торговца, для сельскаго священника, для мелкаго помѣщика, на этажеркѣ которыхъ нѣсколько. томовъ Пушкина, Гоголя и Некрасова составляютъ всю энциклопедію человѣческаго разума,-- этотъ романъ есть одна изъ глазъ національной библіи; онъ получаетъ значеніе и эпическую важность, такую, какую имѣли исторія Эсфири для еврейскаго народа, исторія Улисса для аsинскаго, романъ "Розы" нѣкогда для французовъ.
   Три года тому назадъ, при открытіи памятника Пушкину въ Москвѣ, Тургеневъ, въ своей рѣчи, привелъ характерное словечко, сказанное однимъ крестьяниномъ въ толпѣ около памятника. Товарищъ спросилъ его, кто такой этотъ бронзовый вельможа, а мужичекъ отвѣчалъ: это -- учитель. Ораторъ объяснилъ и развилъ это слово, справедливо говоря, что этотъ прохожій, въ своемъ невѣжествѣ, нашелъ настоящее названіе героя торжества. Первый русскій поэтъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ народнымъ учителемъ своихъ согражданъ, онъ поднялъ на значительную высоту ихъ языкъ и ихъ мысли. Въ тотъ день -- и, вѣроятно, онъ скоро настанетъ -- когда воздвигнутъ въ Москвѣ памятникъ Тургеневу, мужичекъ можетъ снова повторить свой отзывъ: и этотъ былъ также учителемъ.
   Его поколѣніе, внимало ему по преимуществу передъ другими. Было-бы ошибкой искать исключительно въ томъ, что мы, называемъ талантомъ, причины этого духовнаго сродства съ народомъ, развѣ многіе, среди этихъ первобытныхъ и страстныхъ читателей, заботятся о талантѣ, объ изысканности формы, объ утонченности мысли? Въ литературѣ, какъ и въ политикѣ, народъ слѣдуетъ инстинктивно за тѣми людьми, которые, по его мнѣнію, принадлежатъ ему всецѣло, которые созданы изъ его плоти и изъ его генія, которые проникнуты его качествами и его недостатками. Иванъ Сергѣевичъ воплощалъ въ себѣ исконныя добродѣтели русскаго народа: наивную доброту, чистосердечіе, простодушіе, смиреніе, покорность судьбѣ. Это была, какъ говорится, душа Божья; этотъ могучій умъ совмѣщался съ незлобивымъ сердцемъ ребенка. Глядя на него, я вполнѣ понималъ чудный смыслъ евангельскаго слова: блаженни нищіе духомъ; понималъ, какъ эхо состояніе души можетъ соединяться съ наукой, съ дивнымъ даромъ художника. Преданность, великодушіе, щедрость, братская любовь -- всѣ эти качества были его прирожденными, органическими свойствами. Въ нашемъ хитромъ, сложномъ мірѣ, гдѣ всякій вооруженъ для борьбы съ жизнью,-- онъ казался словно пришлымъ изъ какого нибудь пастушескаго, патріархальнаго племени съ, Урала: большой ребенокъ, кроткій, разсѣянный, любовно охраняющій свой идеи, какъ пастырь своихъ овецъ. По внѣшности даже, этотъ высокій, спокойный старикъ, съ крупными, грубоватыми чертами лица, съ выразительной пластической головой и глубокимъ взоромъ, напоминалъ русскаго крестьянина, -- дѣдушку, сидящаго во главѣ патріархальнаго стола, но только облагороженнаго и преображеннаго работой мысли, точно тѣ крестьяне, стараго времени, которые дѣлались иноками, святыми и изображенія которыхъ красуются на церковныхъ иконостасахъ. Въ первый разъ, когда я встрѣтилъ этого добраго великана,-- символическій образъ его отечества,-- я затруднялся опредѣлить свое впечатлѣніе: мнѣ казалось, что я вижу передъ собою русскаго мужика, на котораго упала искра генія, который вознесенъ на духовную высоту, не утративъ по пути своего природнаго простодушія. Я знаю, онъ бы не обидѣлся этимъ сравненіемъ,-- вѣдь онъ такъ страстно любилъ свой народъ!
   А теперь, когда пришло время говорить о его литературной дѣятельности, у меня выпадаетъ перо изъ рукъ. Я уже сказалъ, что этотъ человѣкъ былъ безукоризненно добръ: къ чему же, Боже мой, прибавлять другія похвалы, и что такое значатъ изощренія ума, которыя мы такъ высоко цѣнимъ? Но это сердце перестало биться; мало кто зналъ его, да и тѣ люди скоро позабудутъ о немъ и умрутъ. Надо показать другимъ, всему міру, какъ много это угасшее сердце вложило самого себя въ творенія фантазіи. Этотъ трудъ значительный, онъ свидѣтельствуетъ о неустанной работѣ. Послѣднее полное изданіе бр. Силаевыхъ, въ Москвѣ, заключаетъ въ себѣ не менѣе 10 томовъ; тутъ романы, повѣсти, драматическія произведенія, критика. Изъ этихъ 10 томовъ, все наиболѣе выдающееся было переведено на французскій языкъ, подъ руководствомъ автора; Тургеневъ единственный русскій писатель, о которомъ можно съ удовольствіемъ говорить во Франціи, передъ посвященной публикой. Будемъ же говорить о писателѣ, но потише, вполголоса, какъ подобаетъ говорить о мірскомъ, о суетномъ, на свѣжей могилѣ. Кто знаетъ доволенъ-ли онъ самъ, передъ высшимъ Судіей, тѣмъ, что писалъ, что дѣйствовалъ на общественномъ поприщѣ этими страшными и невѣрными орудіями, -- идеями?
   

I.

   Имя Тургеневыхъ въ теченіи всего столѣтія занимало собою русскую публику. Дядя романиста, Николай Ивановичъ, служившій на государственной службѣ при Александрѣ I, за участіе въ заговорѣ декабристовъ въ 1825 года, былъ изгнанъ Императоромъ Николаемъ; остатокъ дней своихъ онъ провелъ въ Парижѣ, гдѣ и издалъ свое большое сочиненіе "Россія и Русскіе". Это былъ умъ прямой, честный, благородный, немного узкій и вдававшійся въ иллюзіи, словомъ, одинъ и въ наиболѣе искреннихъ людей въ средѣ богато одареннаго поколѣнія, очутившагося либеральнымъ послѣ 1812 года. Извѣстно какъ оно потерпѣло неудачу: гвардейскимъ полковникамъ грезился во снѣ бѣлый конь и конституціонный султанъ Лафайета; эти космополиты, опьяненный чтеніемъ "Contrat Social", теоремами физіократовъ, мечтали надѣлить свою обширную, тяжеловѣсную Россію какимъ-либо хрупкимъ механизмомъ издѣлія аббата Сіэса. Они разыграли роль заговорщиковъ, какъ пылкіе юноши; игра окончилась трагически; за свою химеру, декабристы поплатились ссылкой въ Сибирь, или изгнаніемъ изъ отечества. Николай Тургеневъ особенно горячо ратовалъ за великое дѣло освобожденія крестьянъ; его молодой родственникъ только поддержалъ семейную традицію, возставъ противъ крѣпостнаго права въ своемъ первомъ сочиненіи.
   Тургеневы жили помѣщиками въ своемъ имѣніи, Орловской губерніи. Тамъ въ 1818 году родился Иванъ Сергѣевичъ, тамъ онъ и выросъ въ тиши, на свободѣ. Орловскій край, такъ часто и съ такой любовью описываемый романистомъ,-- благодатный край. Это еще Великороссія, но чувствуется уже близость южнаго неба; сѣверная природа, суровая и непривѣтливая, тутъ приходитъ въ соприкосновеніе съ югомъ; она нѣсколько смягчается и дѣлаетъ усилія, чтобы улыбнуться. Начинается черноземъ; всюду тянутся на безконечныхъ пространствахъ тучныя поля, превращающіяся лѣтомъ въ море пшеницы. Появляется дубъ и придаетъ болѣе мощный, здоровый видъ тощимъ березовымъ рощамъ. На востокѣ со стороны Ельца и устьевъ Дона, есть прелестныя долины, гдѣ ночью пылаютъ костры, слышится ржаніе и топотъ коней: "Орелъ -- одинъ изъ центровъ коннозаводства; крестьяне съ ихъ ребятами круглое лѣто бродятъ по пастбищамъ и болотамъ. На западѣ, Десна врѣзывается въ старые черниговскіе лѣса; живописная рѣчка отражаетъ въ своихъ водахъ Брянскіе монастыри, а затѣмъ вѣковыя сосны и осины на безконечномъ протяженіи шерсть. На влажной почвѣ тихъ лѣсовъ, весной появляется такое обиліе травъ и цвѣтовъ, какого я нигдѣ не видывалъ. Едва успѣетъ растаять снѣгъ подъ лучами солнца, какъ съ землею дѣлается словно любовный бредъ, -- соки приливаютъ изъ нѣдръ ея на поверхность, какъ кровь къ молодымъ артеріямъ; торжествующая жизнь кишитъ подъ сѣнью деревъ, пышетъ красками, ароматами, звуками; опьяненіе природы отуманиваетъ человѣка; охотникъ или дровосѣкъ, заблудившіеся въ этихъ чащахъ, кажутся такими тщедушными, такими жалкими!.. Тамъ и сямъ, среди воздѣланныхъ пашенъ показываются усадьбы -- "дворянскія гнѣзда", почти всегда одинаковыя; корпусъ зданія деревянный или кирпичный, съ башенкой сбоку, или же поскромнѣе -- съ флигелькомъ; если помѣщикъ побогаче, зданіе сіяетъ бѣлизной подъ ярко-зеленой крышей. Обыкновенно домъ и угодья заложены въ губернскомъ банкѣ; долги съѣдаютъ и барина, и его усадьбу, что замѣтно по трещинамъ, испещряющимъ кирпичныя или сосновыя стѣны, по сорной травѣ и крапивѣ, которыя преслѣдуютъ другъ друга вплоть до ступенекъ крыльца. Позади дома, липовая аллея примыкаетъ къ большой дорогѣ; впереди садъ, поросшій ракитникомъ и ивами, спускается по отлогому скату къ пруду, къ неизмѣнному пруду стоячей воды; такъ и кажется, что вѣтерокъ никогда не рябитъ этихъ водъ, заросшихъ по берегамъ осокой; тихій и безмолвный, какъ жизнь семьи, прозябающей въ усадьбѣ, прудъ отражаетъ въ себѣ тѣни облаковъ -- утромъ розовыхъ, днемъ сѣрыхъ; исчезни домъ, и тогда, пожалуй, это старое, застывшее въ землѣ зеркало, сохранитъ его образъ по памяти, сохранитъ воспоминанія и мысли дѣтей, выросшихъ на его берегахъ. Вотъ почему, можетъ быть, русскій человѣкъ такъ крѣпко привязывается къ своей скромной колыбели; впослѣдствіи, когда онъ рыскаетъ по свѣту, хотя бы у него и была душа склонная къ скитальчеству -- что то невѣдомое всегда тянетъ его къ этому монотонному горизонту.
   Дѣтство Тургенева протекло въ одномъ изъ такихъ "дворянскихъ гнѣздъ", которыя служатъ рамкой почти всѣхъ его романовъ. Были у него, согласно тогдашней модѣ, гувернеры французы и нѣмцы, бѣдняки, подобранные на удачу, и учившіе тому, чего сами не знали; обыкновенно подобныхъ гувернеровъ держали въ помѣщичьихъ домахъ, гдѣ они играли роль чуть-ли не прислуги. Родной языкъ былъ не въ чести; мальчикъ впервые прочелъ русскіе стихи тайкомъ, со старымъ лакеемъ. Къ счастью для него, настоящее воспитаніе онъ получилъ въ чащахъ лѣса, на поляхъ и болотахъ, у тѣхъ самыхъ охотниковъ, разсказы которыхъ впослѣдствіи превратились въ его рукахъ въ драгоцѣнные перлы. Бродя по лѣсамъ и дебрямъ за рябчиками, поэтъ дѣлалъ запасы художественныхъ образовъ, накапливалъ, помимо своего вѣдома, тѣ образы, въ которыя въ одинъ прекрасный день онъ долженъ былъ облечь свои идеи. Въ дѣтскомъ воображеніи, когда мысль еще дремлетъ, впечатлѣнія ложатся капля за каплей, какъ роса за ночь, -- взойдетъ солнце, и, при первыхъ лучахъ его, капли заискрятся, какъ алмазы.
   Въ пору серьезныхъ занятій, Иванъ Сергѣевичъ посѣщалъ университеты Московскій и Петербургскій. Русскіе университеты въ то время были тощими кормилицами: они только разохочивали къ наукѣ, но не удовлетворяли потребностей молодежи; лучшіе воспитанники покидали ихъ разочарованными и отправлялись требовать болѣе существенной пищи у германскихъ каsедръ. Это была тоже мода; существовало такое убѣжденіе, что, для остепененія легковѣсныхъ славянскихъ мозговъ, необходимо подбавить къ нимъ малую толику нѣмецкаго свинцу. Само министерство народнаго просвѣщенія на свой счетъ посылало кандидатовъ въ Берлинъ или Гёттингенъ. Молодые люди возвращались, напичканные гуманитарной философіей и либеральной закваской, вооруженные идеями, непримѣнимыми на ихъ родинѣ, недовольные и озлобленные. Министерство съ удивленіемъ убѣждалось, что курица высидѣла утокъ. Тогда этихъ подозрительныхъ миссіонеровъ съ запада отдавали подъ присмотръ жандармовъ, а другихъ отправляли въ ту-же школу. Однимъ изъ любимыхъ типовъ русской литературы, былъ молодой буршъ, вернувшійся изъ Германіи и принесшій своимъ братьямъ незрѣлый виноградъ изъ обѣтованной земли. Пушкинъ, съ обычной своей легкой ироніей, нарисовалъ такой типъ въ своемъ "Онѣгинѣ", въ образѣ Ленскаго.
   
   ........Владиміръ Ленскій,
   Съ душею прямо геттингенской,
   Красавецъ, въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ,
   Поклонникъ Канта и поэтъ --
   Онъ изъ Германіи туманной
   Привезъ учености плоды,
   Вольнолюбивыя мечты,
   Духъ пылкій и довольно странный,
   Всегда восторженную рѣчь,
   И кудри черныя до плечъ.
   
   Тургеневъ далъ намъ впослѣдствіи законченные портреты въ этомъ родѣ. Онъ могъ изучить ихъ съ натуры, такъ какъ, во время пребыванія своего въ Берлинѣ, въ 1838 г., онъ имѣлъ товарищемъ знаменитаго соціалиста Бакунина. Иванъ Сергѣевичъ изобразилъ Свое тогдашнее состояніе духа въ автобіографическомъ отрывкѣ, помѣщенномъ въ началѣ его сочиненій; подъ нѣсколько смутными формами, свойственными русской мысли, когда она ввѣряетъ печати извѣстныя щекотливыя признанія, этотъ отрывокъ открываетъ намъ тайну цѣлаго поколѣнія, и объясняетъ въ какомъ лагерѣ писатель намѣренъ былъ водрузить свое знамя:
   "Стремленіе молодыхъ людей -- моихъ сверстниковъ -- за границу напоминало исканіе Славянами начальниковъ у заморскихъ Варяговъ. Каждый изъ насъ точно такъ же чувствовалъ, что его земля (я говорю не объ отечествѣ вообще, а объ нравственномъ и умственномъ достояніи каждаго) велика и обильна, а порядка въ ней нѣтъ. Могу сказать о себѣ, что лично я весьма ясно сознавалъ всѣ невыгоды подобнаго отторженія отъ родной почвы, подобнаго насильственнаго перерыва всѣхъ связей и нитей, прикрѣплявшихъ меня къ тому быту, среди котораго я выросъ... но дѣлать было нечего. Тотъ бытъ, та среда и особенно та полоса ея, если можно такъ выразиться, къ которой я принадлежалъ -- полоса помѣщичья, крѣпостная -- не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротивъ: почти все, что я видѣлъ вокругъ себя, возбуждало во мнѣ чувство смущенія, негодованія,-- отвращенія, наконецъ. Долго колебаться я не могъ. Надо было покориться и смиренно побрести общей колеей, по избитой дорогѣ; либо отвернуться разомъ, оттолкнуть отъ себя "всѣхъ и вся", даже рискуя потерять многое, что было дорого и близко моему сердцу. Я такъ и сдѣлалъ... я бросился внизъ головой въ "Нѣмецкое море", долженствовавшее очистить и возродить меня, и когда я наконецъ вынырнулъ изъ его волнъ, я все таки очутился "западникомъ" и остался имъ навсегда... Я не могъ дышать однимъ воздухомъ, оставаться рядомъ съ тѣмъ, что я возненавидѣлъ; для этого у меня, вѣроятно, не доставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мнѣ необходимо было удалиться отъ моего врага за тѣмъ, чтобы изъ самой моей дали сильнѣе напасть на него. Въ моихъ глазахъ врагъ этотъ имѣлъ опредѣленный образъ, носилъ извѣстное имя: врагъ этотъ былъ крѣпостное право. Подъ этимъ именемъ я собралъ и сосредоточилъ все, противъ чего я рѣшился бороться до конца,-- съ чѣмъ я поклялся никогда не примиряться... Это была моя Аннибаловская клятва; и не я одинъ далъ ее себѣ тогда. Я и на западъ ушелъ, для того чтобы лучше ее исполнить..."
   Вотъ и произнесено великое слово: писатель будетъ "западникомъ", онъ будетъ стоять за Іафета противъ Сима, за методу Петра великаго противъ соотечественниковъ, укрѣпившихся и засѣвшихъ за великой китайской Стѣной. Надо прослѣдить за русскими полемиками, надо знать терминологію партій, чтобы понять, какія бури можетъ вызвать это безобидное названіе, какіе потоки чернилъ и желчи оно заставляетъ проливаться ежедневно. "Западникъ" -- это слово означаетъ,-- смотря потому, въ какомъ лагерѣ оно произносится,-- или сынъ свѣта или проклятый измѣнникъ. Я, конечно, не стану пускаться въ разсужденіе на счетъ этого, тѣмъ болѣе, что, по моему, тутъ споръ только о кличкахъ; бойцы, ослѣпленные дымомъ, легко пришли бы въ соглашеніе, еслибъ могли оставаться хладнокровными; разсудокъ, справедливые законы, великая литература не имѣютъ опредѣленнаго отечества; каждый беретъ свое добро тамъ, гдѣ находитъ его, въ общемъ достояніи человѣчества и устраиваетъ его по своему. Читая этотъ отрывокъ исповѣди, является нѣкоторое безпокойство за будущность поэта; за этими фразами чувствуется какъ бы зловѣщее рокотаніе политики; неужели великая развратительница, политика отвлечетъ поэта отъ его пути? Къ счастію, ничего подобнаго не случилось. У Тургенева была натура слишкомъ созерцательная, слишкомъ литературная, слишкомъ отрѣшенная, чтобы онъ могъ кинуться въ эту борьбу, куда люди попадаютъ съ убѣжденіями, а оттуда выходятъ защитниками личныхъ интересовъ. На счетъ одного только пункта онъ сдержалъ свою клятву: онъ нанесъ ударъ, и страшный ударъ крѣпостному праву; война противъ этого врага была священная война, и всѣ были уже почти готовы къ ней, начиная съ императора Николая; государь предвидѣлъ освобожденіе крестьянъ, онъ желалъ бы привести его въ исполненіе, но отчего онъ этого не сдѣлалъ? Это любопытная глава психологической исторіи, которая слишкомъ далеко отвлекла бы насъ отъ нашего предмета.
   Вернувшись въ Россію, Тургеневъ сталъ помѣщать въ тогдашнихъ журналахъ свои первые опыты, разумѣется, стихи. Онъ заслужилъ поощреніе и дружбу Бѣлинскаго, знаменитаго критика, приговоры котораго считались закономъ для общественнаго мнѣнія. Впрочемъ, голосъ молодой музы скоро замеръ; писатель принесъ геройскую жертву, жертву безусловную: въ окончательныхъ изданіяхъ своихъ сочиненій, этотъ великій мастеръ прозы не далъ мѣста ни одному изъ своихъ юношескихъ стихотвореній. Менѣе строго онъ отнесся къ нѣкоторымъ драматическимъ опытамъ и комедіямъ въ прозѣ, написаннымъ въ ту же эпоху; но, разрѣшивъ издателямъ печатать ихъ, онъ скромно предупреждаетъ читателя, что не признаетъ-въ себѣ драматическаго таланта. Признаніе основательное: этотъ сдержанный голосъ, полный тонкихъ оттѣнковъ, столь краснорѣчивыхъ въ интимномъ чтеніи, не созданъ для громкихъ театральныхъ эффектовъ. Кое-какія пьесы его игрались въ свое время, но ни одна не осталась въ репертуарѣ. Уѣхавъ снова въ чужія страны, Иванъ Сергѣевичъ отъ времени до времени посылалъ въ петербургскіе журналы первые изъ небольшихъ разсказовъ, которые должны были прославить его имя подъ заглавіемъ: "Записки охотника".
   Маленькіе брандеры проскользнули невзначай одинъ за другимъ отъ 1847 до 1851 года безъ всякой задней мысли, подъ флагомъ поэзіи; публика сперва не раскусила ихъ затаеннаго смысла; сама бдительная цензура попала въ просакъ. Въ этихъ разсказахъ увидѣли только литературныя попытки крупнаго таланта, нѣчто новое для Россіи. Безъ сомнѣнія, вліяніе Гоголя ясно чувствовалось въ стилѣ молодаго писателя, въ его способѣ понимать природу: "Вечера на хуторѣ" служили ему образцомъ жанра. Это была та-же великая, грустная симфонія русской земли; но на этотъ разъ художественная передача была совсѣмъ иная. Это уже не грубый юморъ Гоголя, откровенно народный характеръ его картинъ, горячія вспышки энтузіазма, внезапно прерываемыя горькой ироніей. У Тургенева нѣтъ ни ликованій, ни энтузіазма; у него преобладаетъ нота менѣе рѣзкая, чувство болѣе скрытое, люди и ландшафты освѣщены блѣднымъ вечернимъ свѣтомъ, представлены сквозь идеальную дымку, впрочемъ, очерчены отчетливо и словно сосредоточены въ зрачкѣ неутомимаго наблюдателя. Языкъ тоже болѣе богатый, болѣе гибкій, мягкій, языкъ, доведенный до такой степени выра-~ зительности, какъ ни у кого изъ русскихъ писателей до того времени. Это уже не гладкая, чистая проза Пушкина, много начитавшагося Вольтера. Фраза Тургенева течетъ медленно, съ плавной нѣгой, какъ воды великихъ русскихъ рѣкъ въ лѣсахъ, замедляющіяся въ тростникахъ, усѣянныя пловучими цвѣтами, усѣянными по пути гнѣздами, полныя благоуханій, отражающія въ себѣ миражи небесъ и ландшафтовъ и внезапно снова теряющіяся въ тѣнистыхъ чащахъ; такъ и рѣчь его: она останавливается на пути и все захватываетъ съ собою -- и жужжаніе пчелы, и крикъ ночной птицы, и тихое, замирающее дуновеніе вѣтерка. Она передаетъ самые мимолетные звуки великой гармоніи природы, передаетъ ихъ съ безконечно-разнообразными оттѣнками, гибкими эпитетами, словами, связанными между собою по прихоти поэта, народными звукоподражаніями. Я напираю на всё то, что именно составляетъ силу этой книги: мы ясно слышимъ пѣсню земли и шопотъ нѣсколькихъ бѣдныхъ душъ; писатель перенесъ насъ въ самое сердце своей родной земли, онъ оставляетъ насъ наединѣ съ нею, самъ онъ какъ будто исчезаетъ. Однако, если не онъ, то кто же извлекъ изъ дѣйствительности и сосредоточилъ на поверхности эту скрытую въ ней таинственную поэзію, которая тутъ ясно открывается передъ нами?... "Записки Охотника" восхищали не мало французскихъ читателей; а между тѣмъ какъ они обезцвѣчены сквозь двойной покровъ перевода и незнанія страны! Представляю себѣ какого нибудь кіевскаго или казанскаго жителя, никогда не бывавшаго заграницей и читающаго по русски сельскіе романы Жоржъ Занда, имѣющія нѣкоторое сродство съ Тургеневскими: что можетъ онъ вынести изъ такихъ вещей, какъ "La Petite Fadette" или "Francois le Champi?" Способенъ ли онъ ощущать благоуханіе нашей беррійской почвы? Надо самому видѣть деревни, описанныя Иваномъ Сергѣевичемъ, чтобы вполнѣ оцѣнить, какъ вѣрно онъ передаетъ на каждой страницѣ наше собственное впечатлѣніе, какъ онъ запечатлѣваетъ въ нашей душѣ малѣйшее испытанное ощущеніе, какъ онъ заставляетъ наши чувства проникаться малѣйшимъ, самымъ тонкимъ благоуханіемъ этой земли.
   Съ этой точки зрѣнія, слѣдуетъ, прежде всего, указать на маленькій разсказъ, озаглавленный "Бѣжинъ лугъ". Бѣжинъ лугъ -- пастбище, куда крестьянскіе ребятишки сгоняютъ пастись табуны лошадей въ жаркія лѣтнія ночи. Нашъ охотникъ заблудился въ вечерней мглѣ, долго бродилъ по пустыннымъ дебрямъ, и наконецъ видитъ огонь среди болота, это привалъ маленькихъ пастуховъ; охотникъ ложится отдохнуть, подъ кустикомъ, у ихъ костра и, притворившись спящимъ, прислушивается къ ихъ болтовнѣ. Прикурнувъ вокругъ костра, дѣти разсказываютъ другъ другу исторіи, такія исторіи, которыя обыкновенно разсказываются въ ночную пору. Мальчики не трусятъ, о нѣтъ! но разные сомнительные звуки заставляютъ ихъ задумываться -- ночные голоса, подымающіеся съ рѣки, крики совъ, вой собакъ, когда къ лошадямъ подкрадываются волки. Присутствіе невидимаго дѣйствуетъ на эти простыя души, и вотъ они перебираютъ всѣ деревенскія русскія повѣрья -- и русалокъ, и лѣшаго, и домоваго, вспоминаютъ и про своего товарища Васю, что утонулъ прошлымъ годомъ и заманиваетъ маленькихъ рыбаковъ къ себѣ, въ глубину водъ. Это нѣчто среднее между няниными сказками и сказками Гофмана, но опять-таки эхо что то иное, болѣе естественное, болѣе серьезное. Поэтъ съ необыкновеннымъ искусствомъ привелъ насъ къ желаемому діапазону: онъ заставилъ говорить землю, прежде нѣмъ заговорили дѣти, и оказывается, что земля и дѣти говорятъ одно и тоже. Эти малютки не болѣе, какъ толкователи стараго славянскаго міра; они по своему передѣлываютъ "Слово о полку Игоревѣ", эту пантеистическую эпопею древнихъ вѣковъ, откуда исходитъ вся русская поэзія. Между тѣмъ минуетъ ночь, разливается свѣтъ и облегчаетъ душу; чудное описаніе солнечнаго восхода бросаетъ блестящую ноту въ концѣ этой фантастической симфоніи въ минорномъ тонѣ.
   Предпочитаете вы, быть можетъ, болѣе человѣчную, болѣе интимную струну? Прочтите въ такомъ случаѣ "живыя мощи". Случайно зайдя въ покинутый сарайчикъ, охотникъ видитъ жалкое существо, безформенное, неподвижное; онъ узнаетъ прежнюю крѣпостную дѣвушку своей матери, когда-то первую красавицу въ деревнѣ, плясунью, хохотунью, а теперь разбитую параличомъ, снѣдаемую какимъ-то невѣдомымъ недугомъ. Этотъ скелетъ, забытый въ развалинѣ, уже ничѣмъ ни Связанъ съ міромъ, никто не заботится о несчастной; правда, добрые люди наливаютъ иной разъ свѣжей воды въ ея кувшинъ; да у нея и нѣтъ другихъ потребностей; она живетъ, если только это можно назвать жизнью, только взглядомъ, да слабымъ, какъ дуновеніе, голосомъ. Въ этихъ бренныхъ останкахъ живетъ душа, очищенная страданіями, божественно смиренная, парящая на высотѣ полнаго самоотреченія, не утративъ тѣмъ не менѣе своей деревенской наивности. Лукерья разсказываетъ свою бѣду, какъ невѣдомый недугъ овладѣлъ ею послѣ того, какъ она упала и расшиблась, ночью, слушая соловьевъ; разсказываетъ, какъ мало по малу, всѣ радости жизни покинули ее одна за другою. Женихъ ея сперва очень печалился, но потомъ, разумѣется, утѣшился, женился на другой; что-жъ онъ могъ сдѣлать иного? Она надѣется, что онъ счастливъ. Цѣлые долгіе годы лежитъ она недвижимо: единственное ея развлеченіе -- слушать благовѣстъ церковнаго колокола, да жужжаніе пчелъ въ Сосѣдней пасѣкѣ. Порою залетитъ ласточка подъ крышу -- это ужь цѣлое событіе, о которомъ она думаетъ нѣсколько недѣль. А какіе добрые тѣ люди, что при носятъ ей воду, какъ она имъ благодарна! Тихо, почти весело перебираетъ она съ молодымъ бариномъ воспоминанія о быломъ, не безъ гордости напоминаетъ, что она была первая въ деревнѣ плясунья, пѣвунья; наконецъ, она съ усиліемъ начинаетъ напѣвать пѣсенку.
   "Мысль, что это полумертвое существо готовится запѣть, возбудила во мнѣ невольный ужасъ. Но прежде, чѣмъ я могъ промолвить слово, въ ушахъ моихъ задрожалъ протяжный, едва слышный, но чистый и вѣрный звукъ... за нимъ послѣдовалъ другой, третій. "Во лузяхъ" пѣла Лукерья. Она пѣла, не измѣнивъ выраженія своего окаменѣлаго лица, уставивъ даже глаза. Но такъ трогательно звенѣлъ этотъ бѣдный, какъ струйка дыма, колебавшійся голосокъ, такъ хотѣлось ей всю душу вылить... Уже не ужасъ чувствовалъ я: жалость не сказанная стиснула мнѣ сердце"...
   Лукерья разсказываетъ свои сны, какъ являлась ей смерть; и не страшна она ей: напротивъ, ей жалко, что смерть проходила мимо и отказывалась освободить ее. Больная отклоняетъ всѣ предложенія барина оказать ей помощь; она ничего не желаетъ, ни въ чемъ не нуждается; она довольна всѣмъ и всѣми. Въ ту минуту, когда посѣтитель уже собирается уходить, она удерживаетъ его еще однимъ послѣднимъ словомъ, проникнутымъ женственностью; несчастная сознаетъ ужасное впечатлѣніе, которое она должна производить на барина, она ищетъ скрасить его какимъ нибудь воспоминаніемъ о ея былой привлекательности. "Помните, баринъ, какая у меня была коса?.. Помните, до самыхъ колѣнъ!.. Я долго не рѣшалась... да гдѣ было расчесывать такіе волосы въ моемъ-то положеніи? Такъ ужъ я ихъ и отрѣзала. Да... Ну, простите, баринъ". Все это ничего не даетъ анализу, все это нѣжно, какъ крылья бабочки; самая основа разсказа такъ незатѣйлива, такъ проста; это бездѣлица, а между тѣмъ это перлъ, въ силу всего, что въ немъ заключается; вѣрнѣе же -- въ силу того, что въ немъ есть невысказаннаго. Если дать этотъ сюжетъ, -- представляю себѣ какъ различныя литературныя школы взялись бы за него! Романтикъ добраго стараго времени показалъ бы намъ рокъ, неумолимо преслѣдующій несчастное существо; онъ выставилъ бы это существо живымъ протестомъ противъ міроваго порядка, жалкимъ уродомъ, какимъ-то женскимъ квазимодо. Другіе писатели, знаменитые друзья Тургенева въ его старости, не преминули бы прочесть намъ по этому поводу курсъ паталогіи; они съ наслажденіемъ анатомировали бы эти одеревенѣлые члены, открыли бы тайныя раны, указали бы на всѣ упраздненные органы въ нервной системѣ и пришли бы къ заключенію, что больная впала въ идіотическое состояніе. Писатель, горячо вѣрующій, преобразилъ бы по своему эту мученицу; она явилась бы намъ въ ореолѣ, погруженная въ мистическое созерцаніе, поддерживаемая единственно силами небесными. Ничего подобнаго нѣтъ у Тургенева; онъ едва касается физическихъ немощей, говоритъ о нихъ полу-словами, словно дымкой покрываетъ трупъ; мы ясно понимаемъ, что это въ сущности трупъ, увидѣвъ эту душу обнаженной, отрѣшившейся отъ плоти. Никакихъ разглагольствованій, никакихъ антитезъ; авторъ нисколько не старается преувеличить факта и поразить наше воображеніе; это случай изъ жизни -- вотъ и все. Что касается Бога, то смиренная дѣвушка знаетъ, что у Него есть много дѣлъ поважнѣе этого маленькаго несчастья; она молится Ему по обыкновенію, не предъявляя особыхъ требованій, съ привычной набожностью крестьянки, вполнѣ чуждой мистицизма. Но что въ этомъ разсказѣ, какъ и почти во всѣхъ другихъ, особенно ярко освѣщено -- это стоическая, немного животная покорность судьбѣ, свойственная русскому мужику, всегда готовому страдать. Талантъ выражается именно въ соблюденіи удивительной пропорціи между реальнымъ и идеальнымъ; каждая подробность остается въ области реализма, въ средѣ человѣческой, а цѣлое, все вмѣстѣ взятое, плаваетъ въ области идеала. Взгляните и на другой ангельскій образъ большаго, являющійся въ эпизодѣ "Уѣзднаго Лекаря": тутъ то же самое -- человѣкъ остается въ своемъ естественномъ положеніи, ногами касается земли, а очи устремлены къ небу,
   Когда эти отрывки были собраны въ цѣлый томъ, публика, до тѣхъ поръ находившаяся въ нерѣшимости, поняла значеніе этого произведенія: явился человѣкъ, дерзнувшій развить тайный смыслъ мрачной шутки Гоголя о "мертвыхъ душахъ". Какъ иначе назвать эту галлерею портретовъ, собранныхъ охотникомъ: мелкопомѣстные дворяне, наивно эгоистическіе и черствые, угрюмые управляющіе, алчные чиновники, слоняющіеся безъ дѣла, и подъ ихъ желѣзнымъ гнетомъ забитые илоты, рабы, утратившіе всякое человѣческое достоинство, трогательное своимъ убожествомъ и своей покорностью? Пріемъ автора вездѣ почти одинаковый': онъ заставляетъ двигаться передъ нами въ своемъ фонарѣ и показываетъ намъ подъ, разными видами это жалкое существо, и трагическое, и смѣшное, безъ потребностей, безъ рессурсовъ, осужденное на прозябаніе; на ряду съ крѣпостнымъ рабомъ является его господинъ -- нол у-цивилизованный субъектъ, въ сущности добрый малый, несознающій сдѣланное имъ зло, развращенный роковой средою. Эта картина, которая должна по настоящему казаться уродливой, отталкивающей, между тѣмъ облечена авторомъ какой-то особой прелестью и граціей, нѣкоторымъ образомъ помимо его воли, въ силу тайнаго свойства его поэзіи. Почему же разбита жизнь у всѣхъ героевъ этой книги? Отчего происходитъ эта болѣзнь, охватившая русскую деревню? Какъ имя этой чумы? Читателю предоставлялось отвѣчать самому на этотъ вопросъ. Былобы неточнымъ сказать, что Тургеневъ нападалъ на крѣпостничество; русскіе писатели, вслѣдствіе условій, въ которыя они поставлены, а также вслѣдствіе особенности ихъ генія, никогда не нападаютъ открыто: они не аргументируютъ, не разсуждаютъ, они рисуютъ, не дѣлая выводовъ и взываютъ скорѣе къ состраданію, нежели къ гнѣву читателей. Двадцать лѣтъ спустя, когда Достоевскій обнародовалъ "Записки изъ мертваго дома", свои страшныя воспоминанія о десятилѣтнемъ пребываніи въ Сибири, онъ поступилъ точно такъ-же: -- ни единаго слова негодованія, ни капли желчи, словно находя естественнымъ все, что описывалъ, но только немного грустнымъ. Эта національная черта проявляется во всемъ. Однажды я ночевалъ на постояломъ дворѣ, въ Орловской губерній, на родинѣ нашего писателя. Меня разбудилъ барабанный бой; гляжу въ окно, на рыночную площадь, среди взвода солдатъ и толпы народа, возвышается большой черный столбъ съ платформой, какъ на эшафотѣ; къ столбу привязывали трехъ бѣдняковъ, съ ярлыками на шеѣ, гласящими объ ихъ проступкахъ. Эти злодѣи имѣли очень смирный видъ и, казалось, не сознавали, что съ ними происходитъ; привязанные къ столбу они были даже трогательны, съ своимъ красивыми славянскими лицами. Выставка продолжалась долго; на конецъ, духовенство благословило ихъ, и когда ихъ посадили на телѣгу, чтобы везти обратно въ тюрьму, солдаты и народъ бросились за ними, одѣляя ихъ мелкой монетой и разными гостинцами и отъ души сожалѣя о нихъ. Въ Россіи, писатель, который желаетъ произвести переворотъ, дѣйствуетъ также какъ и правосудіе, наглядно выставляя на видъ печальныя явленія, но съ оттѣнкомъ снисходительности къ недостаткамъ, которые онъ разоблачаетъ. Публика понимаетъ съ полу-слова.
   На этотъ разъ голосъ писателя былъ услышанъ; крѣпостная Россія съ ужасомъ взглянула на себя въ зеркало, которое ей подставляли; взглянула и содрогнулась; на другой же день авторъ сталъ знаменитъ, и его дѣло до половины выиграно. Цензура послѣ всѣхъ поняла въ чемъ суть, но тѣмъ не менѣе также поняла. Быть можетъ, удивятся ея щекотливости: я уже сказалъ, что крѣпостное право было осуждено чуть не всѣми, даже въ сердцѣ Императора Николая. Но надо замѣтить, что цензура не всегда желаетъ того, чего желаетъ государь; по крайней мѣрѣ, она всегда отстаетъ, иногда на цѣлое царствованіе. Хотя она не стала преслѣдовать книгу, за то подкарауливала автора. Въ это время умеръ Гоголь. Тургеневъ посвятилъ покойному горячую статью. Эта статья показалась бы безобидной въ теперешнее время, она включена въ полное изданіе его сочиненій, и мы не нашли бы въ ней ничего подозрительнаго, еслибъ самъ авторъ не открылъ намъ тайны въ шутливой замѣткѣ: "По поводу этой статьи мнѣ вспоминается слѣдующее: одна очень высокопоставленная дама -- въ Петербургѣ -- находила, что наказаніе, которому я подвергся за за эту статью, было незаслуженно.-- и во всякомъ случаѣ слишкомъ строго, жестоко... Словомъ она горячо заступалась за меня".
   -- "Но вѣдь вы не знаете, доложилъ ей кто-то, -- онъ _ въ своей статьѣ называетъ Гоголя великимъ человѣкомъ! Не можетъ быть! -- Увѣряю васъ,-- А! въ такомъ случаѣ, я ничего не говорю: "je regrette, mais je comprends, qu'on ait du sévir". За такое дерзкое наименованіе, данное простому писателю, Тургеневъ высидѣлъ мѣсяцъ подъ арестомъ; затѣмъ ему посовѣтовали удалиться для размышленій въ свое помѣстье. Вѣроятно, онъ находилъ тогда, что общество очень дурно устроено,-- вотъ до какой степени мы несправедливы къ власти, желающей намъ добра. Надо впрочемъ сознаться, что эта власть порою лучше насъ самихъ служитъ нашимъ интересамъ, и приказы объ изгнаніи обыкновенно согласуются Съ путями провидѣнія. Тридцать лѣтъ ранѣе, ссылка спасла Пушкина, оторвавъ поэта отъ петербургскихъ развлеченій, гдѣ онъ растрачивалъ свой геній, пославъ его подъ жаркое небо Востока, гдѣ геній этотъ долженъ былъ расцвѣсти. Еслибъ Тургеневъ остался въ столицѣ, пылъ юности, опасныя связи, быть можетъ, увлекли бы его въ какое-нибудь безплодное, политическое предпріятіе; но вернувшись. въ уединеніе своихъ лѣсовъ, онъ прожилъ тамъ нѣсколько лѣтъ въ трудѣ, изучая скромную русскую жизнь въ провинціи, и намѣчая черты ея въ первыхъ своихъ большихъ романахъ.
   

II.

   Романъ нравовъ и характеровъ -- за послѣднія тридцать лѣтъ -- сталъ любимой формой русскихъ писателей, удобной оболочкой, которую они даютъ своимъ философскимъ или политическимъ идеямъ. Тургеневъ -- отецъ этой безчисленной семьи писателей: до него и-въ первой половинѣ столѣтія я затруднился бы указать на какое нибудь произведете, отвѣчающее требованіямъ этого рода литературы, какъ мы разумѣемъ его на Западѣ. Мелкія повѣсти въ прозѣ Пушкина, съ сюжетами, заимствованными большей частью изъ исторіи, принадлежатъ скорѣе къ старой повѣствовательной шкодѣ; это образцы классическаго сочиненія, эпизоды, отличающіеся живымъ вымысломъ, а не этюды современной дѣйствительности. Лермонтовъ, въ "Героѣ нашего времени", болѣе приблизился къ нашему современному идеалу; его Печоринъ воплотилъ въ себѣ душу цѣлаго поколѣнія, какъ нашъ Ренэ; но, подобно Ренэ, онъ только скрежеталъ зубами, не удостаивая изучать окружающій его міръ; три повѣсти, соединенныя въ одно цѣлое подъ этимъ названіемъ, -- быть можетъ, образцовыя произведенія романтизма въ Россіи, но это лишь бѣглые наброски; поэтъ, умершій 27-ми лѣтъ, не имѣлъ времени развить ихъ. Наконецъ, явился Гоголь и приложилъ къ русскому обществу свой- удивительный даръ наблюдательности; "Мертвыя души" -- родъ эпопеи, траги-комической одиссеи; эта книга была бы единственной въ своемъ родѣ, не будь "Донъ-Кихота", и я не сомнѣваюсь, что потомство поставитъ этого талантливаго- писателя на одну доску съ Сервантесомъ; "Мертвыя души" -- болѣе нежели романъ; это не романъ, потому что не представляетъ изображенія страсти, дѣйствующей на данный характеръ. Гораздо ниже этихъ талантовъ стоитъ Марлинскій и его подражатели, наивные романисты, имѣвшіе Способность исторгать слезы у русскихъ барышенъ между 1830 и 1840 годами; всегда найдется кто-нибудь -- кто заставляетъ плакать молодыхъ дѣвушекъ, но для этого не нужно генія. Марлинскій взялъ себѣ образцами Дюкрэ-Дюмениля и виконта д'Арленкура; его сантиментальныя писанія не идутъ дальше, и чтобы имѣть силу перечитать ихъ нынче, надо сохранить ту свѣжесть иллюзій, которую можно встрѣтить развѣ въ какомъ нибудь глухомъ, провинціальномъ городкѣ Россіи.
   Послѣ 1840 года, Россія, всегда стремящаяся не отстать отъ Запада, ждала появленія своего Жоржъ Занда или Бальзака. Тургеневъ далъ себѣ обѣщаніе стать тѣмъ и другимъ, и это удалось ему. Иванъ Сергѣевичъ увѣрялъ, что онъ не долюбливаетъ Бальзака; можетъ быть, это и такъ,-- вѣдь не всегда любятъ своихъ учителей, но ручаюсь въ томъ, что онъ близко изучалъ его. Русскій писатель тоже задался цѣлью создать человѣческую комедію своей страны; при осуществленіи этой обширной задачи, онъ проявилъ менѣе терпѣливости, менѣе цѣлостности и методы, нежели французскій романистъ, но за то больше сердца, больше искренней вѣры, и въ добавокъ обнаружилъ даръ слога, увлекательное краснорѣчіе,-- чего именно не доставало Бальзаку. Если справедливо, что во Франціи никакой историкъ не можетъ изобразить жизнь нашихъ отцовъ, не перечитавъ и не изучивъ Бальзака, то еще вѣрнѣе можно сказать то же самое о Тургеневѣ по отношенію къ Россіи. Тамъ современная исторія была безмолвна, и не безъ причины. Когда историки будущаго захотятъ воскресить Россію Николая Павловича и первыхъ годовъ царствованія Александра II, они остановятся въ уныніи передъ пустотой и безсодержательностью положительныхъ документовъ. Одинъ лишь свидѣтель поможетъ имъ вызвать тѣни умершихъ,-- писатель, съумѣвшіи подмѣтить теченія нарождающихся идей въ эту. переходную эпоху, воплотить въ отвлеченные типы различныя состоянія духа, наиболѣе часто встрѣчающіяся у его современниковъ. Отъ 1850 до 1860 года Россія подвигалась ощупью, истомленная и безпокойная, какъ путникъ, заблудившійся въ послѣдніе часы ночи: на горизонтѣ загораются блѣдные лучи разсвѣта, смутно виднѣются концы какихъ-то дорогъ, очертанія высотъ; всюду царитъ путаница, свойственная этимъ переходнымъ часамъ въ ожиданіи зари; у однихъ замѣтна необдуманная торопливость, у другихъ утомленіе и страхъ. Надо было имѣть хорошее зрѣніе, чтобы среди этой подвижной толпы различать и срисовывать и тѣ фигуры, которыя выступаютъ изъ мрака, и тѣ, которыя добровольно скрываются во тьмѣ и которыхъ уже не застанетъ разсвѣтъ. Тургеневъ уловилъ нѣсколько такихъ образовъ. Сдѣлаемъ бѣглый осмотръ этой галлереи, перелистывая романы, написанные въ ту эпоху.
   Въ первомъ изъ нихъ, въ Рудинѣ г. авторъ изучаетъ темпераментъ, принадлежащій собственно всѣмъ временамъ и всѣмъ странамъ, но который какъ будто особенно акклиматизировался въ Россіи. Рудинъ, герой романа,-- краснорѣчивый идеалистъ, ловкій на словахъ, неспособный къ дѣйствію. Онъ опьяняетъ себя и другихъ своей многорѣчивостью, бросается въ жизнь, какъ рьяный потокъ великодушныхъ и свѣтлыхъ идей; но каждое испытаніе жизни обращается противъ него, вслѣдствіе отсутствія въ немъ характера. Съ лучшими принципами въ мірѣ, не имѣя иныхъ пороковъ, кромѣ наивнаго тщеславія, онъ совершаетъ тѣмъ не менѣе поступки, недостойные честнаго человѣка. Его можно принять за циника, видя, какъ онъ живетъ на счетъ одураченныхъ имъ жертвъ, соблазняетъ молодую дѣвушку, выноситъ оскорбленіе отъ своего соперника. А между тѣмъ онъ же первый является своей собственной жертвой: душа его въ глубинѣ своей слишкомъ честна, чтобы онъ могъ пользоваться до конца представляющимися случаями. Не имѣя мужества ни для добра, ни для зла, онъ безпрестанно впадаетъ въ пустоту и нищету; старѣясь, онъ начинаетъ сознавать свое непоправимое безсиліе; кончаетъ онъ самымъ плачевнымъ образомъ. Первыя пятьдесятъ страницъ романа -- образецъ экспозиціи. Авторъ вводитъ насъ въ маленькій помѣщичій кружокъ, бѣгло намѣчая мѣсто и характеръ каждаго лица. Внезапно появляется ожидаемый Мессія въ этой тусклой средѣ, и водворяется въ ней побѣдителемъ; все блѣднѣетъ передъ фейерверкомъ его краснорѣчія; одинъ лишь старый брюзгливый скептикъ возражаетъ ему, представляя собою прозаическую дѣйствительность жизни въ ея вѣчной борьбѣ съ идеальнымъ энтузіазмомъ. Мало по малу миражъ разсѣевается, практическіе люди перестаютъ довѣрять феномену, соблазненныя молодыя особы во время спохватываются. Всѣ эти скромные люди терпѣливо созидаютъ свою мелкую жизнь и кончаютъ тѣмъ, что наживаютъ хорошіе доходы, добрыхъ женъ, добрыхъ друзей, между тѣмъ какъ феноменъ, не взирая на все свое умственное превосходство, падаетъ все ниже и ниже. Проза восторжествовала надъ идеаломъ. Для начала, романистъ коснулся смѣло одного изъ величайшихъ недостатковъ русскаго духа и далъ своимъ соотечественникамъ полезный урокъ; онъ объяснилъ имъ, что великихъ стремленій недостаточно, что надо соединять съ ними практическій смыслъ, умѣнье владѣть собою.
   Въ "Рудинѣ", нравственномъ и философскомъ этюдѣ, романистъ затронулъ идеи и заинтересовалъ умы; явился вопросъ -- въ такой-же ли степени способенъ онъ изображать чувства, волновать сердца? "Дворянское гнѣздо" разрѣшило эти сомнѣнія. Этотъ романъ не безъ недостатковъ: экспозиція въ немъ не такая жива и блестяща, какъ въ предъидущемъ, авторъ останавливается на родословныхъ дѣйствующихъ лицъ, интересъ ослабляется; но какъ только завязывается дѣйствіе, оно ведется съ несравненнымъ искусствомъ. "Дворянское гнѣздо" -- одинъ изъ старыхъ провинціальныхъ домовъ, гдѣ прожило одно за другимъ нѣсколько поколѣніи. Въ этой средѣ ростетъ молодая дѣвушка, которая отнынѣ должна была служить прототипомъ для всѣхъ героинь русскаго романа -- душа простая, честная, безъ блестящихъ внѣшнихъ качествъ, безъ особенно выдающихся свойствъ ума, но за то проникнутая тонкой прелестью и вооруженная желѣзной волей. Эта твердая воля, въ которой Тургеневъ отказывалъ мужчинамъ, является у него общей чертой всѣхъ дѣвушекъ, созданныхъ его воображеніемъ; эта воля ведетъ ихъ къ самымъ разнообразнымъ исходамъ, смотря по направленію, по какому толкаетъ ихъ судьба. Лизѣ двадцать лѣтъ; она остается равнодушной къ прелестямъ красиваго чиновника, за котораго прочитъ ее мать; однако, утомившись борьбой, она уже готова отдать ему свою руку, какъ вдругъ является одинъ дальній родственникъ, Лаврецкій. Онъ женатъ, но давно разошелся съ женой, недостойной женщиной, прожигающей жизнь, гдѣ то на водахъ за границей. Въ немъ нѣтъ ничего похожаго на героя романа: это человѣкъ спокойный, добрый и несчастный, серьезнаго ума, и въ лѣтахъ. Всѣ эти люди существуютъ, ихъ не мало встрѣчаешь въ дѣйствительной жизни. Таинственное влеченіе сближаетъ Лаврецкаго съ Лизой. Въ ту минуту, когда первый, какъ болѣе опытный, съ ужасомъ узнаетъ какого рода ихъ взаимное чувство, газетная статья извѣщаетъ его о смерти жены. Онъ свободенъ, и въ тотъ же вечеръ, въ. саду стараго дома, признаніе вырывается изъ обоихъ сердецъ, какъ спѣлый плодъ, падающій съ дерева. Какъ эта сцена прелестна, естественна и далека- отъ банальности! Счастье любовниковъ длится всего часъ; извѣстіе оказалось ложнымъ: на другой же день жена Лаврецкаго является врасплохъ. Легко угадать всѣ перипетіи положенія, но нельзя угадать одного -- это нѣжности, тонкости, съ которой романистъ проводитъ эти двѣ безусловно честныя души сквозь опасность. Жертва принесена съ обѣихъ сторонъ, рѣшительно -- со стороны молодой дѣвушки, и съ мучительной борьбой -- со стороны мужчины. И вотъ мы начинаемъ надѣяться, что исчезнетъ помѣха въ лицѣ жены, достойной презрѣнія: наименѣе увлекающійся читатель -- и тотъ умоляетъ автора дать ей умереть. Увы! любители благополучныхъ развязокъ могутъ закрыть книгу. Г-жа Лаврецкая не умираетъ, она продолжаетъ жить и живетъ очень весело; Лиза узнала въ жизни одну лишь возможность любви, появившуюся и исчезнувшую вмѣстѣ со звѣздами короткой майской ночи; Она и не требуетъ вознагражденія въ жизни, она возноситъ къ Богу свое раненое сердце и заживо погребаетъ себя въ монастырѣ.
   Вотъ добродѣтельная исторія для дѣвицъ во вкусѣ г-жи Коттенъ, скажутъ, пожалуй, нѣкоторые. Разсказанная вкратцѣ тема дѣйствительно имѣетъ нѣсколько старосвѣтскій характеръ; но надо прочесть развитіе этой темы, чтобы видѣть съ какимъ новымъ искусствомъ, съ какой заботой о дѣйствительности, романистъ обновилъ свой сюжетъ въ широкомъ теченіи человѣческой правды. Ни малѣйшей сантиментальной пошлости въ этой грустной повѣсти, никакихъ эффектныхъ вспышекъ страсти; преобладаетъ тонъ цѣломудренный, сдержанный, глубокое, скрытое чувство, которое постепенно возрастаетъ и отъ котораго сжимается сердце. Романъ заканчивается эпилогомъ въ нѣсколько страницъ; этотъ эпилогъ есть и всегда будетъ однимъ изъ образцовъ русской литературы. Прошло восемь лѣтъ. Въ одно весеннее утро Лаврецкій возвращается въ дворянское гнѣздо. Новое поколѣніе населяетъ его; существа, которыхъ мы оставили дѣтьми, стали въ свою очередь молодыми женщинами и юношами съ новыми чувствами, съ новыми интересами. Лаврецкій, какъ выходецъ съ того свѣта, попадаетъ къ нимъ, въ самый разгаръ игръ и забавъ. Точно также начался разсказъ; кажется, какъ будто мы начали читать его съизнова. Лаврецкій садится на скамью, гдѣ когда-то онъ сидѣлъ рядомъ съ любимой дѣвушкой, и жалъ ту руку, которая теперь перебираетъ четки въ обители; юныя птички стараго гнѣзда, не знаютъ, что отвѣчать на вопросы-этого чужаго человѣка, помѣшавшаго ихъ веселью: онѣ позабыли исчезнувшую Лизу, у нихъ много своихъ дѣлъ, и онѣ снова принимаются за игры. Между тѣмъ какъ одиночество и горе изсушили это человѣческое сердце, тѣ-же выраженія рисуютъ ту-же неизмѣнно юную природу, новыя и всегда одинаковыя радости новаго поколѣнія дѣтей; словно слышишь повтореніе начальной мелодіи въ финалѣ Шопеновской сонаты. Никогда, быть можетъ, никто не съумѣлъ передать такъ осязательно, живымъ примѣромъ грустный контрастъ между вѣчностью природы и бренностью человѣка; никто еще, съ помощью такихъ удачно выбранныхъ примѣровъ, не давалъ намъ, такъ жестоко почувствовать безпощадное дѣйствіе времени. Авторъ такъ тѣсно привязалъ насъ къ людямъ прошлаго, что эти дѣти, новые пришлецы на пиру. Жизни, кажутся намъ почти ненавистными. Я желалъ бы цѣликомъ цитировать эти страницы, но, отдѣльно отъ предъидущаго, онѣ утрачиваютъ свой смыслъ; онѣ имѣютъ цѣну только благодаря постепенному развитію и подготовленію всего разсказа, который увеличиваетъ ихъ силу. Прочитавъ ихъ, такъ и хочется примѣнить къ самому Тургеневу то, что онъ сказалъ въ другомъ мѣстѣ объ одномъ изъ своихъ героевъ. "Онъ обладалъ великой тайной той музыки, которая зовется краснорѣчіемъ; онъ умѣлъ, касаясь извѣстныхъ струнъ сердца, заставить глухо звучать всѣ остальныя".
   "Дворянское гнѣздо" установило репутацію писателя. Свѣтъ такъ странно устроенъ, что поэтъ, какъ и побѣдитель, какъ и женщина, пріобрѣтаетъ расположеніе людей не иначе, какъ заставивъ ихъ плакать и страдать. Вся Россія проливала слезы надъ этой книгой; несчастная Лиза сдѣлалась идеаломъ всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ. Трудно найти другое романическое произведеніе, которое оказало бы такое громадное вліяніе на цѣлое поколѣніе и на цѣлую страну; подобный примѣръ мы видимъ только съ романомъ Бернардена де-Сент. Пьера "Paul et Virginie Казалось, самого автора долго преслѣдовалъ созданный имъ могучій типъ. Елена, героиня романа "Наканунѣ", одарена такой же неумолимой женской волей; это та же самая серьезная, сосредоточенная, настойчивая дѣвушка, выросшая какъ попало, въ одиночествѣ, не поддающаяся никакимъ вліяніямъ, свободно располагающая собою, съ полнымъ презрѣніемъ къ препятствіямъ. На этотъ разъ обстоятельства измѣнились: любимый человѣкъ свободенъ, но его отвергаетъ семья дѣвушки. Какъ Лиза идетъ въ монастырь, несмотря на мольбы родныхъ, такъ Елена идетъ къ своему возлюбленному и отдается ему. Она не подозрѣваетъ ни на минуту, что ея поступокъ можетъ быть дурнымъ, и къ тому же она искупаетъ его постоянствомъ своей преданности, въ теченіи цѣлой жизни, полной испытаній. Въ обрисовкѣ этихъ характеровъ преобладаетъ одна черта, и она выхвачена прямо изъ національнаго темперамента: мужчина слабохарактеренъ, женщина полна рѣшимости; она идетъ наперекоръ всему, она твердо знаетъ чего хочетъ и поступаетъ по своему. То, что, по нашимъ понятіямъ, было бы излишней смѣлостью и нескромностью, передано авторомъ съ такой простотой и цѣломудренностью, что по неволѣ видишь въ этихъ поступкахъ лишь свободный порывъ мужественной души; прямодушныя и страстныя дѣвушки, которыхъ онъ создаетъ, способны на все, но не способны трепетать, измѣнять и лгать.
   Въ своемъ "Дворянскомъ гнѣздѣ", Иванъ Сергѣевичъ выразилъ интимную сторону своего сердца, излилъ тайный источникъ накопившихся въ его сердцѣ слезъ за время его молодости, тотъ источникъ, который мучитъ поэта до тѣхъ поръ, покуда не выльется въ его твореніи. Затѣмъ онъ принялся снова изучать общественную жизнь, и среди великаго умственнаго движенія, которое потрясало Россію около 1860 года, наканунѣ освобожденія крестьянъ, написалъ романъ "Отцы и дѣти". Извѣстно, что эта книга составила эпоху въ исторіи русской мысли. Романисту выпало на долю рѣдкое счастье -- подмѣтить новое состояніе духа и воплотить его въ незабвенномъ типѣ, а еще болѣе рѣдкое счастье -- окрестить это состояніе духа тѣмъ именемъ, котораго всѣ напрасно доискивались; это былъ успѣхъ Христофора Колумба, соединенный съ успѣхомъ Америкко Веспуччи. "Что такое Базаровъ? спрашиваетъ одинъ изъ отцовъ, хорошій человѣкъ стараго поколѣнія. "Ты желаешь знать?" отвѣчаетъ ему его сынъ, другъ и ученикъ ужаснаго медицинскаго студента: Онъ нигилистъ.-- Нигилистъ?.. проговорилъ Николай Петровичъ. Это отъ латинскаго nihil, ничего, сколько я могу судить; стало быть, это слово означаетъ человѣка, который ничего не признаетъ?-- Скажи, который ничего не уважаетъ, подхватилъ другой старикъ.-- Который ко всему относится съ критической точки зрѣнія, замѣтилъ молодой Кирсановъ.-- А это не все равно?-- Нѣтъ, не все равно. Нигилистъ, это человѣкъ, который не склоняется ни передъ какими авторитетами, который не принимаетъ ни одного принципа на вѣру, какимъ бы уваженіемъ ни былъ окруженъ этотъ принципъ".
   Добрякъ Кирсановъ, классикъ 20-хъ годовъ, не шелъ дальше латыни. Но чтобы лучше понять въ чемъ дѣло, мы доберемся до самаго корня этого слова и до той философіи, которую оно резюмируетъ. Нигилизмъ -- это тоже, что индусская нирвана, -- когда первобытный человѣкъ, сознавая могущество матеріи и туманность нравственнаго міра, въ отчаяніи впалъ въ отрицаніе. Нирвана необходимо порождаетъ ярое противодѣйствіе побѣжденнаго, слѣпое усиліе уничтожить эту вселенную, которая давитъ и смущаетъ его. Максъ Мюллеръ, возвращаясь къ опредѣленію Бюрнуфа, увѣряетъ, что нирвана означаетъ по настоящему: "задуть горящую свѣчу".
   Развѣ это не вѣрно по отношенію къ этимъ несчастнымъ, которые стремятся погасить въ Россіи свѣтъ и цивилизацію? Но я не стану увлекаться вопросомъ, который требовалъ бы обширныхъ разсужденій. Нигилизмъ, какимъ онъ далъ себя знать впослѣдствіи, находится лишь въ зародышномъ состояніи въ знаменитомъ романѣ Тургенева.
   Я хочу только обратить вниманіе читателя еще на другое слово романиста, удивительно мѣткое и, быть можетъ, болѣе краснорѣчивое, нежели первое, получившее такую громкую извѣстность. Какъ и во всѣхъ романахъ этого автора, и тутъ молодой дѣвушкѣ принадлежитъ прекрасная роль, полная чувства и разсудка. Однажды, бесѣдуя съ другомъ Базарова, наивнымъ мальчикомъ, считающимъ себя нигилистомъ, потому только, что онъ повторяетъ афоризмы своего учителя, эта дѣвушка вдругъ обращается къ нему: "А знаете-ли, я чувствую, что вашъ Базаровъ и мнѣ чужой, и я ему чужая... да и вы ему чужды.-- Почему?-Какъ вамъ сказать?.. Онъ хищный, а мы съ вами, ручные". Это сравненіе объясняетъ лучше цѣлыхъ томовъ разсужденій, оттѣнокъ, отдѣляющій нигилизмъ отъ однородныхъ умственныхъ болѣзней, отъ которыхъ страдало человѣчество, начиная отъ временъ Экклезіаста и кончая нашимъ вѣкомъ. Базаровъ, циническій, озлобленный простолюдинъ, ниспровергающій все и вся односложными, приговорами, языкомъ, на половину ученымъ, на половину мужицкимъ, человѣкъ, впрочемъ, честный, не способный на низкій поступокъ, подавляющій въ себѣ изъ гордости всѣ сердечные инстинкты, -- въ сущности дикарь, сразу цивилизовавшійся и похитившій у насъ оружіе. Герой Тургенева имѣетъ много общихъ чертъ съ краснокожимъ Фенимора Купера, но только это краснокожій, опьяненный не "огненной водой", а тирадами Гегеля и Бюхнера и прогуливающійся въ цивилизованномъ мірѣ съ медицинскимъ инструментомъ, вмѣсто томагаука. Когда сыновья Базарова будутъ распространять пропаганду дѣломъ, они покажутся съ виду совершенно такими же, какъ наши революціонеры на Западѣ; но приглядитесь къ нимъ поближе, и васъ снова поразитъ разница между дикимъ животнымъ и животнымъ ручнымъ. Наши самые ярые революціонеры не болѣе, какъ бѣшеныя собаки, но русскій нигилистъ -- это волкъ. Посмотрите, какъ онъ ведетъ себя въ двухъ великихъ испытаніяхъ -- въ любви и смерти. Кокетка, женщина красивая, скучающая, привлеченная оригинальностью подобной побѣды -- сама отчасти волчица, какъ многія изъ героинь Тургенева,-- начинаетъ заигрывать съ дикимъ человѣкомъ. И вотъ онъ раненъ въ сердце, онъ, ироническій хулцтель идеала, онъ, который при первой встрѣчѣ съ этой женщиной, чтобы выразить свое восхищеніе, не нашелъ иного слова, кромѣ грубаго восклицанія: "Роскошное тѣло, ей-ей! какъ бы оно было хорошо въ анатомическомъ музеѣ!" -- Базаровъ возмущается противъ чувства, непримѣнимаго ни къ одному изъ его двухъ методовъ -- критическому изслѣдованію или полному отрицанію. Затѣмъ побѣжденный горемъ, онъ дѣйствуетъ по способу волка, подстерегающаго добычу, удаляется съ недовѣріемъ, потомъ приближается, ощетинившись, мрачный и распаленный. Въ этихъ уловкахъ онъ пропускаетъ удобные моменты, которыми другой воспользовался бы съ успѣхомъ, и вдругъ, совершенно некстати, кидается на свою добычу, какъ животное; кокетка ускользаетъ отъ него, и онъ уходитъ, понуривъ голову, скрывая въ себѣ уязвленную гордость. А смерть Базарова! Онъ умираетъ отъ зараженія трупнымъ ядомъ, онъ знаетъ, что нѣтъ ему спасенія; эта мрачная, безмолвная, надменная агонія, опять-таки агонія дикаго звѣря, издыхающаго отъ пули въ чащѣ лѣса; это точь въ точь "Смерть волка", съ его отчаяннымъ стоицизмомъ, описанная у Виньи.
   Романистъ употребилъ все свое искусство, чтобы создать личность, достойную жалости, но отнюдь не отталкивающую. Уничтожьте одну только черту картины, и это презрѣніе ко всему, что мы уважаемъ, это отсутствіе человѣчности, покажутся намъ нестерпимыми. У домашняго животнаго это было бы развращенностью, забвеніемъ заученныхъ правилъ; у дикаго животнаго -- это инстинктъ, врожденная необузданность. Авторъ искусно обезоруживаетъ нашу мораль передъ этой жертвой рока, передъ этимъ умомъ, слишкомъ быстро заполоненнымъ наукой, словно апоплексіей. Чувствительность поэта вознаграждаетъ себя въ изображеніи типовъ "отцовъ"; это добрые люди стараго закала, робко наблюдающіе, какъ бурлитъ новый потокъ, и старающіеся сдержать его силой своей нѣжности. Никогда еще Тургеневъ не доводилъ до такой высоты творческую силу, даръ тонкой наблюдательности. Мнѣ хотѣлось бы привести нѣсколько примѣровъ, а у него это трудное дѣло, такъ какъ онъ пренебрегаетъ бравурными описаніями, бьющими на эффектъ; каждая подробность драгоцѣнна лишь въ связи съ цѣлымъ. Впрочемъ, возьмемъ два эпизодическихъ силуэта, промелькнувшіе въ разсказѣ съ поразительной правдой. Вотъ, во-первыхъ, личность, вполнѣ принадлежащая той странѣ и тому времени, высокопоставленное лицо изъ С.-Петербурга, будущій государственный человѣкъ, пріѣхавшій въ провинцію развивать администрацію:
   "Матвѣй Ильичъ былъ изъ"молодыхъ", то есть, ему недавно минуло сорокъ лѣтъ, но онъ уже мѣтилъ въ государственные люди и на каждой сторонѣ груди носилъ по звѣздѣ. Одна, правда, была иностранная, изъ плохенькихъ. Подобно губернатору, котораго онъ пріѣхалъ судить, онъ считался прогрессистомъ и, будучи уже тузомъ, не походилъ на большую часть тузовъ. Онъ имѣлъ о себѣ самое высокое мнѣніе; тщеславіе его не знало границъ, но онъ держался просто, глядѣлъ одобрительно, слушалъ снисходительно и такъ добродушно смѣялся, что на первыхъ порахъ могъ даже прослыть за "чуднаго малаго". Въ важныхъ случаяхъ онъ умѣлъ, какъ говорится, задать пыли. "Энергія необходима, говаривалъ онъ тогда, "l'énergie est la premiХre qualité d'un homme d'état", а со всѣмъ тѣмъ онъ обыкновенно оставался въ дуракахъ, и всякій нѣсколько опытный чиновникъ садился на него верхомъ. Матвѣй Ильичъ отзывался съ большимъ уваженіемъ о Гизо, и старался внушить всѣмъ и каждому, что онъ не принадлежитъ къ числу рутинеровъ и отсталыхъ бюрократовъ, что онъ не оставляетъ безъ вниманія ни одного важнаго проявленія общественной жизни... Всѣ подобныя слова были ему хорошо извѣстны. Онъ даже слѣдилъ, правда, съ небрежной величавостью, за развитіемъ современной литературы: такъ взрослый человѣкъ, встрѣтивъ на улицѣ процессію мальчишекъ, иногда, присоединяется къ ней. Въ сущности Матвѣй Ильичъ не далеко ушелъ отъ тѣхъ государственныхъ мужей Александровскаго времени, которые, готовясь идти на вечеръ къ г-жѣ Свѣчиной, жившей тогда въ Петербургѣ, прочитывали поутру страницу изъ Кондильяка; только пріемы у него были другіе, болѣе современные. Онъ былъ ловкій придворный, большой хитрецъ, и больше ничего; въ дѣлахъ толку не зналъ, ума не имѣлъ, а умѣлъ вести свои собственныя дѣла: тутъ ужъ никто не могъ его осѣдлать, а вѣдь это главное".
   А вотъ еще замѣчательно тонкій и характерный этюдъ женщины, княгини Р.:
   "Она слыла за легкомысленную кокетку, съ увлеченіемъ предавалась всякаго рода удовольствіямъ, танцовала до упаду, хохотала и шутила съ молодыми людьми, которыхъ принимала передъ обѣдомъ въ полумракѣ гостинной, а по ночамъ плакала и молилась,, не находила нигдѣ покою, и часто до самаго утра металась по комнатѣ, тоскливо ломая руки, или сидѣла, вся блѣдная и холодная, надъ псалтыремъ. День наставалъ, и она снова превращалась въ свѣтскую даму, снова выѣзжала, смѣялась, болтала и точно бросалась на встрѣчу всему, что могло доставить ей малѣйшее развлеченіе... Даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще какъ будто оставалось что-то завѣтное и недоступное, куда никто не могъ проникнуть. Ито гнѣздилось въ этой душѣ -- Богъ вѣсть! Казалось, она находилась во власти какихъ-то тайныхъ, для нея самой невѣдомыхъ силъ; онѣ играли ею, какъ хотѣли; не большой умъ не могъ сладить съ ихъ прихотью. Все ея поведеніе представляло рядъ несообразностей; единственныя письма, которыя могли бы возбудить справедливыя подозрѣнія ея мужа, она написала къ человѣку почти ей чужому, а любовь ея отзывалась печалью; она уже не смѣялась и не шутила съ тѣмъ кого избирала, а слушала его и глядѣла на него съ недоумѣніемъ. Иногда, большею частью внезапно, это недоумѣніе переходило въ холодный ужасъ; лицо ея принимало выраженіе мертвенное и дикое; она запиралась у себя въ спальнѣ, и горничная ея могла слышать, припавъ ухомъ къ замку, ея глухія рыданія".
   Занимаясь своими крупными произведеніями, Иванъ Сергѣевичъ отъ времени до времени возвращался къ бѣглымъ и простымъ очеркамъ, которые составили его славу въ "Запискахъ Охотника". Въ эти трудолюбивые годы имъ были написаны прелестныя повѣсти, столь различныя по источнику вдохновенія: "Муму", "Затишье", "Три встрѣчи" "Первая любовь" и много другихъ;, это легкія акварели, повѣшенныя въ промежуткахъ между большими картинами въ богатой картинной галлереѣ. Это-эскизы, часто созданные изъ пустяка, изъ ничего, изъ какой-нибудь черты крестьянскихъ нравовъ, мимолетной встрѣчи, внутренняго видѣнія; тонкій художникъ превосходенъ въ передачѣ этихъ полутоновъ, этихъ тонкихъ чертъ, которыя нѣжно рисуютъ какой-нибудь образъ, какое-нибудь горе, движеніе сердца. Я не знаю ничего столь законченнаго, въ этомъ, родѣ, какъ маленькая повѣсть "Ася", въ шестьдесятъ страницъ, не болѣе. Это -- воспоминаніе изъ студенческой жизни въ Германіи, робкая любовь, едва сознающая самое себя. Ася -- русская дѣвушка, ребенокъ дикій, причудливый, живой, какъ птичка; разъ прочитавъ эту повѣсть, невозможно забыть эту странную дѣвушку. Студентъ встрѣчается съ ней, влюбляется въ нее, но она этого не знаетъ, и, покуда онъ колеблется -- отнестись-ли къ ней серьезно, оскорбленный ребенокъ вдругъ исчезаетъ; человѣкъ, понявшій ее лишь тогда, когда потерялъ ее, оплакиваетъ эту исчезнувшую тѣнь. Привожу на угадъ нѣсколько строкъ изъ этой поэмы въ прозѣ, именно начало зарождающагося чувства: молодые люди возвращаются вечеромъ съ прогулки на берегахъ Рейна:
   "Я глядѣлъ на нее, всю облитую яснымъ солнечнымъ лучемъ, всю успокоенную и кроткую. Все радостно сіяло вокругъ насъ, внизу, надъ нами, небо, земля и вода; самый воздухъ, казалось, былъ насыщенъ блескомъ.
   -- Посмотрите, какъ хорошо! сказалъ я, невольно понизивъ голосъ.
   -- Да, хорошо! такъ же тихо отвѣчала она, не смотря на меня. Еслибъ мы съ вами были птицы -- какъ-бы мы взвились, какъ-бы полетѣли... Такъ-бы и утонули въ этой синевѣ... Но мы не птицы.
   -- А крылья могутъ у насъ выроста, возразилъ я.
   -- Какъ такъ?
   -- Поживите -- узнаете. Есть чувства, которыя поднимаютъ насъ отъ земли. Не безпокойтесь, у васъ будутъ крылья.
   -- А у васъ были?
   -- Какъ вамъ сказать... кажется, до сихъ поръ я еще не леталъ.
   Ася опять задумалась. Я слегка наклонился къ ней.
   Умѣете вы вальсировать? спросила она вдругъ.
   -- Умѣю, отвѣчалъ я нѣсколько озадаченный.
   -- Такъ пойдемте, пойдемте... Я попрошу брата сыграть намъ вальсъ... Мы вообразимъ, что мы летаемъ, что у насъ выросли крылья.
   Она побѣжала къ дому. Я побѣжалъ вслѣдъ за нею -- и нѣсколько мгновеній спустя, мы кружились въ тѣсной комнатѣ, подъ сладкіе звуки Лайнера... Я ушелъ поздно. Выѣхавши на средину Рейна, я попросилъ перевозчика пустить лодку внизъ по теченію. Старикъ поднялъ весла -- и царственная рѣка понесла насъ. Глядя кругомъ, слушая, вспоминая, я вдругъ почувствовалъ тайное безпокойство на сердцѣ... поднялъ глаза къ небу но и въ небѣ не было покоя; испещренное звѣздами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось; я склонился къ рѣкѣ... но и тамъ, въ этой темной, холодной глубинѣ, тоже колыхались, дрожали звѣзды; тревожное оживленіе мнѣ чудилось повсюду -- и тревога росла во мнѣ самомъ. Я облокотился на край лодки!... Шопотъ вѣтра въ моихъ ушахъ, тихое журчанье воды за кормою меня раздражали и свѣжее дыханье волны не охлаждало меня; соловей запѣлъ на берегу и заразилъ меня сладкимъ ядомъ своихъ звуковъ. Слезы закипали у меня на глазахъ, но то не были слезы безпредметнаго восторга. Что я чувствовалъ, было не то смутное, еще недавно испытанное ощущеніе всеобъемлющихъ желаніи, когда душа ширится, звучитъ, когда ей кажется, что она все понимаетъ и все любитъ... Нѣтъ! во мнѣ зажглась жажда счастія. Я еще не смѣлъ назвать его по имени,-- но счастья до пресыщенія-вотъ чего хотѣлъ я, вотъ о чемъ томился... А лодка все неслась и старикъ перевозчикъ сидѣлъ и дремалъ, наклонясь надъ веслами".
   

III.

   Славное время наступило вслѣдъ за 1860 годомъ! Освобожденіе крестьянъ, -- мечта Тургенева,-- стало свершившимся фактомъ, а это было только зарей великихъ реформъ. Отовсюду новый свѣтъ потоками врывался въ темную, заросшую мохомъ машину; всюду слышался звукъ новыхъ пружинъ, приводящихъ ее въ движеніе, всюду веселое пробужденіе долго сдерживаемыхъ силъ и надеждъ. Эти годы, столь рѣшительные въ исторіи страны, имѣли не менѣе рѣшающее значеніе въ частной жизни Ивана Сергѣевича: тогда онъ отдалъ всю свою жизнь, какъ дѣвственницы отдаютъ свою, безвозвратно, до самой смерти. Отторгнутый отъ родины всесильной привязанностью къ женщинѣ, онъ покинулъ Россію, куда возвращался лишь въ рѣдкіе промежутки; и поселился въ Баденѣ, потомъ въ Парижѣ, среди насъ. Судьба осуществила всѣ желанія его, какъ человѣка, какъ писателя, какъ патріота; онъ присутствовалъ при возрожденіи своего отечества, слава преслѣдовала его и на Западѣ, сочиненія его переводились на всѣ языки. Можно было-бы подумать, что если мы услышимъ его голосъ снова, послѣ этихъ лѣтъ, проведенныхъ въ молчаніи и покоѣ, онъ заговоритъ словами Симеона Богопріимца. Но не такова наша жалкая человѣческая природа, а въ особенности ненасытная душа поэта. Отрада нашего сердца состоитъ въ томъ, чтобы лелѣять мечту въ теченіи всей молодости, а не въ томъ, чтобы видѣть ее осуществленной въ годы старости Что намъ дѣлать съ обезцвѣченной дѣйствительностью? Тургеневъ снова выступилъ на арену въ 1868 году съ повѣстью "Дымъ". Въ ней видѣнъ тотъ-же талантъ, но еще болѣе созрѣвшій и обаятельный; за то въ этомъ новомъ произведеніи уже не сквозитъ прежняя кроткая и вѣрующая душа, что прежде. Съ первыхъ же страницъ книги сказывается разочарованіе. Еслибъ дѣло шло о другомъ человѣкѣ, мы сказали-бы, что у него разлилась жолчь; но говоря о Тургеневѣ, это выраженіе преувеличено: въ его темпераментѣ не было желчности. Это горькія насмѣшки и выходки обманутаго идеалиста, удивляющагося, что его завѣтныя идеи, примѣненныя къ людямъ, не сдѣлали ихъ совершенствами. Раздраженіе, вызванное этимъ разочарованіемъ, доходитъ иногда до несправедливости; нѣкоторыя фигуры очерчены слишкомъ..мрачными красками и менѣе правдивы, нежели образы, выведенные въ прежнихъ произведеніяхъ. Въ "Дымѣ" представленъ особый міръ русскіе, проживающіе заграницей и не всегда приносящіе съ собою на чужбину лучшія качества своего отечества: тутъ и вельможи, и двусмысленныя женщины, и студенты, и конспираторы. Дѣйствіе происходитъ въ Баденѣ, гдѣ авторъ могъ на досугѣ изучить это общество. Правда, въ этой комической галлереѣ "генераловъ курзала", княгинь, проводящихъ время въ пикникахъ, хвастливыхъ славянофиловъ, революціонныхъ агентовъ, есть много чертъ, схваченныхъ живьемъ съ натуры, но общая картина нѣсколько страдаетъ шаржемъ; отсутствіе мѣры тѣмъ болѣе чувствительно, что по мысли автора, эти личности вовсе не исключительные типы, но именно вѣрный сколокъ съ высшаго и нисшаго русскаго общества.
   Кромѣ того, манера автора измѣнилась. Прежде, раскрывая передъ нами борьбу идей, онъ оставлялъ насъ судьями на нолѣ сраженія; теперь же онъ самъ становится на наше мѣсто и осторожно навязываетъ свое мнѣніе. Для романиста и для драматурга есть два способа изложенія нравственныхъ тезисовъ: съ личнымъ вмѣшательствомъ и безъ него. Возьмемъ примѣры, всѣмъ знакомые. Въ романѣ des Misérables" два противоположныхъ воззрѣнія на долгъ и добродѣтель, олицетворенные Жаномъ Вальжаномъ и Жаверомъ; мы, пожалуй, могли-бы поколебаться въ ихъ оцѣнкѣ, но авторъ клонитъ на одну сторону всей тяжестью своего краснорѣчія: онъ обоготворяетъ одно изъ этихъ воззрѣній и унижаетъ другое, онъ насилуетъ нашъ приговоръ. Напротивъ того, въ комедіи "Le gendre de Mr. Poirier", два различныхъ способа пониманія чести, два совершенно различныхъ міра идей -- у маркиза Преля и у его тестя; но авторъ стушевывается: онъ совершенно одинаково освѣщаетъ эти двѣ личности, ихъ достоинства, ихъ смѣшныя стороны, слабые и сильные пункты ихъ тезисовъ; до самаго конца мы колеблемся, на чью сторону встать. Интересъ драмы проистекаетъ изъ этого, столкновенія понятій. Я предпочитаю этотъ второй способъ; по моему, онъ требуетъ больше искусства, онъ ближе къ дѣйствительной жизни, гдѣ истина никогда не бываетъ ясна, гдѣ добро и зло тѣсно переплетаются во всѣхъ лагеряхъ. Тургеневъ держался этой справедливой методы въ своихъ первыхъ этюдахъ общественной жизни; въ послѣднихъ же, въ "Дымѣ" и "Нови" явно проглядываетъ личность автора. Въ "Дымѣ", одному изъ второстепенныхъ дѣйствующихъ лицъ, Потугину, поручена задача высказывать мысль писателя и заключать дебаты. Сдѣлавъ эти оговорки, я признаю, что замечанія Цотугина, по большей части блещутъ остроуміемъ и здравымъ смысломъ. "Западникъ" издѣвается надъ своими bêtes noires славянофилами, выставляетъ въ смѣшномъ видѣ національныя слабости и въ особенности манію утверждать, что вещи, самыя обыкновенныя, принимаютъ какое-то мистическое свойство,-коснувшись русской почвы. Истощивъ свой запасъ стрѣлъ, романистъ завязываетъ любовную интригу, и здѣсь, какъ и всегда, является знатокомъ человѣческаго сердца. Но и въ этомъ нашъ авторъ измѣнилъ свою манеру. Прежде, онъ описывалъ съ любовью исключительно дѣвственныя, чистыя чувства; женщина интересовала его только въ образѣ молодой дѣвушки; онъ изображалъ честную любовь, идущую въ жизнь, высоко поднявъ голову, даже если противъ нея возстановляется мнѣніе свѣта. Впервые, въ "Отцахъ и дѣтяхъ" онъ далъ роль кокетки молодой вдовѣ, да и то съ какими предосторожностями! Теперь же, въ "Дымѣ" и "Вешнихъ водахъ", онъ рисуетъ бурныя страсти, съ ихъ терзаніями, съ ихъ ложью, съ ихъ бездонными пропастями. И тамъ есть тоже молодая дѣвушка; авторъ держитъ ее въ резервѣ, чтобы при развязкѣ спасти раскаявшагося грѣшника; но это уже не болѣе, какъ блѣдная фигура, отодвинутая на задній планъ. Найдутся, можетъ быть, читатели, которые предпочтутъ эти шумныя бури чудной гармоніи первыхъ романовъ. Это дѣло вкуса, и я не хочу умалять достоинства "Дыма", который остается образцовымъ произведеніемъ въ своемъ родѣ; скажу только, что на склонѣ лѣтъ ясная душа поэта отражала въ себѣ тяжелыя тучи и пасмурныя небеса. Въ концѣ "Вешнихъ водъ", послѣ дивной сцены обольщенія, правдивой какъ сама жизнь, въ которой такъ вѣрно выразились слабость мужчины и дьявольское могущество женщины, слѣдуютъ нѣсколько страницъ, полныхъ такой горечи, что чувствуешь жалость къ писателю, который могъ создать ихъ.
   Въ 1877 году Тургеневъ помѣстилъ въ "Вѣстникѣ Европы" свой послѣдній большой романъ "Новь". Если память не измѣняетъ мнѣ, онъ сперва появился во французскомъ переводѣ въ газетѣ "Temps", какъ будто для того, чтобы ощупать почву; затѣмъ и оригиналъ отважился появиться въ Россіи, и не встрѣтилъ препятствій. Вотъ гдѣ удобно можно измѣрить разстояніе, пройденное съ того дня, какъ цензура такъ сильно взволновалась статьей о Гоголѣ. Въ своемъ новомъ произведеній, романистъ рѣшился ступить на горячую золу, на путь, зачастую ведущій въ Сибирь. У него явилось неудержимое желаніе описать подпольный міръ, уже начинавшій въ то время тревожить имперію; когда-то онъ первый заговорилъ о немъ въ литературѣ и въ теченіи двадцати-пяти лѣтъ изслѣдовалъ всѣ теченія идей, излившіяся изъ русской почвы. Теперь наблюдатель долженъ-былъ продолжать свою задачу, показавъ намъ логическій исходъ всѣхъ этихъ теченій; а такъ какъ они скрывались подъ землею, приходилось слѣдовать за ними и храбро спуститься въ преисподнюю. Попытка была не вполнѣ счастлива -- она оказалась преждевременной. Въ ту эпоху, когда писалъ Тургеневъ, десять лѣтъ тому назадъ, этотъ міръ былъ еще слишкомъ скрытъ, слишкомъ недоступенъ; его стремленія были еще слишкомъ смутны, чтобы можно было дать имъ осязательную форму: очертанія терялись въ потемкахъ и не могли быть выведены на свѣтъ Божій. Даже и теперь я не думаю, чтобы этотъ трагическій сюжетъ былъ достаточно зрѣлъ для писателя, заботящагося о правдѣ и справедливости. Пока еще онъ принадлежитъ бульварнымъ драматургамъ,-- пусть они ищутъ въ немъ животрепещущихъ фикцій; къ этому искусству низшаго разбора относятся не такъ строго, отъ него не требуютъ точности, лишь бы оно позабавило на минуту. Для романиста-психолога школы Тургенева, для того, кто изучаетъ нравственныя задачи, кто добирается до самыхъ тайниковъ души,-- остается только сознаться въ своемъ безсиліи передъ этими невидимыми существами, какъ сдѣлала когда-то тайная полиція имперіи; тамъ, гдѣ этюдъ съ натуры рѣдко бываетъ возможенъ, тамъ, гдѣ надо дѣйствовать путемъ индукціи, тамъ нечего искать пластическихъ образовъ.
   Вотъ почему "Новь", по крайней мѣрѣ, въ первой части, отличается. какимъ-то сѣрымъ, блеклымъ колоритомъ, составляющимъ рѣзкій контрастъ съ яркими, рельефными образами предъидущихъ сочиненій. Авторъ вводитъ насъ въ кружокъ заговорщиковъ въ Петербургѣ. Одинъ изъ молодыхъ людей поступаетъ въ качествѣ домашняго учителя къ богатому должностному лицу, который увозитъ его въ провинцію. Неждановъ встрѣчаетъ тамъ молодую дѣвушку, дворянку, раздраженную долгими униженіями, такъ какъ хозяева дома обходятся съ ней, какъ съ бѣдной родственницей. Она воспламеняется идеями еще сильнѣе, чѣмъ самой личностью апостола. Оба бѣгутъ въ одинъ прекрасный день и образуютъ родъ свободнаго сообщества, коммуны, гдѣ люди живутъ, какъ братья съ сестрами, работая надъ великимъ соціальнымъ дѣломъ. Они "идутъ въ народъ" со своими единомышленниками. Но Неждановъ не подготовленъ для страшной борьбы; это слабый человѣкъ, мечтатель, поэтъ, тайкомъ проводящій ночи за тетрадкой стиховъ. Истерзанный сомнѣніями и разочарованіями, онъ скоро убѣждается, что онъ жертва недоразумѣнія: онъ не любитъ дѣла, ради котораго жертвуетъ собой, не умѣетъ служить ему. Онъ слабо любитъ женщину, которая приноситъ себя въ жертву ему, онъ чувствуетъ, что падаетъ во мнѣнія этого преданнаго существа. Утомленный жизнью, слишкомъ гордый, чтобы отступить, настолько великодушный, что желаетъ во что бы то ни стало избавить отъ себя свою подругу, прежде чѣмъ въ минуту увлеченія она не сдѣлалась его любовницей, Неждановъ лишаетъ себя жизни. Онъ угадалъ, что одинъ изъ его друзей, болѣе стойкій, нежели онъ самъ, втайнѣ любитъ Маріанну, и что она съ своей стороны полюбитъ его; умирая, онъ соединяетъ руки этихъ двухъ существъ, одушевленныхъ одинаковымъ мужествомъ. Романъ заканчивается неудавшимся предпріятіемъ, которое доказываетъ все безсиліе, все ребячество революціонной пропаганды въ народѣ. Этотъ Неждановъ, какъ бы невѣроятенъ онъ ни показался намъ, -- тѣмъ не менѣе, самый живой и самый правдивый характеръ въ романѣ; онъ списанъ прямо съ натуры, выхваченъ изъ глубины нравственныхъ немощей русской молодежи.
   Другія фигуры революціонеровъ витаютъ въ полумракѣ, проходятъ мимо, шепча непонятныя вещи. Представителей высшихъ классовъ, оффиціальнаго міра авторъ третируетъ съ еще большей жестокостью, чѣмъ въ "Дымѣ"; они одарены самонадѣянностью, всевозможными смѣшными сторонами и ни однимъ достоинствомъ. Изъ этой предвзятой мысли автора рождаются каррикатуры, отсутствіе равновѣсія и фальшивое освѣщеніе въ цѣломъ. За то апостолы новой вѣры окружены ореоломъ великодушія и преданности. Между эгоизмомъ обыденной жизни съ одной стороны и между живой вѣрой и ярымъ самоотреченіемъ -- съ другой, писатель-идеалистъ не могъ сдѣлать иного выбора. Пылкость его сердца увлекаетъ его безъ всякой осторожности на ту сторону, гдѣ безкорыстіе болѣе очевидно. Онъ придаетъ этимъ грубымъ, цѣльнымъ натурамъ нѣжность чувства, которая сообщаетъ имъ поэтическій характеръ; онъ скрываетъ отъ насъ, да и отъ самого себя, возмутительные контрасты, грубые инстинкты. Онъ былъ ближе къ дѣйствительности; изобразивъ фигуру энергическаго Базарова, смахивающаго на волка, который рыщетъ по лѣсамъ. Мнѣ кажется, что Тургеневъ, рисуя характеры нигилистовъ, былъ введенъ въ заблужденіе своей чувствительностью; онъ поступалъ разсудительнѣе, отдавая справедливость ихъ идеямъ, ихъ пустымъ разглагольствованіямъ, ихъ смѣлымъ надеждамъ. Лучшія страницы романа тѣ, гдѣ авторъ доказываетъ намъ фактами невозможность, несбыточность соприкосновенія пропагандистовъ съ, народомъ. Отвлеченныя разсужденія; разбиваются о крѣпкія мужичьи головы; Неждановъ хочетъ проповѣдывать въ кабакѣ, мужики подпаиваютъ его; онъ пьянѣетъ при второмъ стаканѣ водки и позорно удаляется, преслѣдуемый насмѣшками и бранью. Другой пропагандистъ, попробовавшій было, устроить возмущеніе въ своей деревнѣ, схваченъ крестьянами и отданъ въ руки правосудія. Въ иные моменты Тургеневъ касается самаго принципа революціоннаго заблужденія. Его нигилисты, въ необдуманномъ порывѣ, хотятъ сразу поднять невѣжественную чернь до своего собственнаго умственнаго, уровня. Они забываютъ, что одно лишь время. способно совершить это чудо; они льстятъ себя увѣренностью, что могутъ замѣнить дѣйствіе времени своими кабалистическими формулами; они только надрываются въ этомъ безполезномъ усиліи. Поэтъ все это видитъ, и даетъ намъ это понять, но такъ какъ онъ поэтъ, то онъ соблазняется нравственной прелестью жертвы, независимо отъ ея цѣли, и его снисходительность удвоивается въ силу явной безполезности жертвы.
   Здѣсь будетъ кстати коснуться щекотливаго пункта, котораго я не хочу избѣгнуть. Увѣряютъ, что нѣкоторыя политическія воспоминанія, возбужденныя чуть-ли не на самой могилѣ писателя, произвели большой переполохъ въ Россіи, и что національная скорбь рискуетъ быть оскверненной горькими упреками. Какъ и слѣдовало ожидать, крайняя партія старается перетянуть на свою сторону эту великую тѣнь. Такъ упоминали о поддержкѣ, оказанной Тургеневымъ одной вредной газетѣ. Это совершенно неправдоподобно. У Ивана Сергѣевича рука была щедрая и открытая, какъ и сердце его; онъ безъ разбору жертвовалъ всѣмъ неимущимъ: достаточно было носить имя русскаго, чтобы быть принятымъ въ его домѣ, чтобы найдти его кошелекъ открытымъ и Слышать изъ его устъ ласковое слово; но если онъ и помогалъ людямъ, онъ, безъ сомнѣнія, не сочувствовалъ ихъ политикѣ. Какъ могъ онъ участвовать въ дикихъ, безплодныхъ заговорахъ, онъ -- западный человѣкъ, сторонникъ утонченной цивилизаціи и изящества мысли? Его убѣжденія всегда витали въ эфирномъ либерализмѣ, усвоенномъ въ двадцать лѣтъ изъ нѣмецкихъ университетовъ, и болѣе склонномъ убаюкивать себя мечтами, нежели искать примѣненія ихъ на практикѣ. Кромѣ того, достаточно прочесть внимательно "Новь", чтобы опредѣлить градусъ, на которомъ Тургеневъ намѣренъ былъ удержаться. Тамъ есть нѣкій Соломинъ, молодой управляющій заводомъ; онъ является представителемъ умѣренныхъ идей и очевидно говоритъ отъ лица автора. Соломинъ былъ увлеченъ пропагандистами, но его здравый смыслъ указываетъ ему тщетность ихъ усилій. Если онъ и не чувствуетъ влеченія къ чиновникамъ, управляющимъ русской землей, то онъ не имѣетъ также никакого довѣрія къ этимъ дѣтямъ, которые ведутъ свою подпольную работу; онъ мало по малу отдѣляется отъ нихъ, выходитъ невредимымъ изъ заключительной катастрофы и отправляется на Уралъ, гдѣ основываетъ заводъ на "кооперативныхъ началахъ". Не будемъ-нескромны, не станемъ Спрашивать у добраго Ивана Сергѣевича -- какія это начала. Авторъ желалъ, чтобы его соціалистъ былъ послѣдователенъ и интересенъ до конца: онъ пускаетъ, его въ кооперацію и предоставляетъ ему выпутываться какъ знаетъ. Русскіе читатели не требуютъ большаго и всѣ довольны. Но, право, я слишкомъ распространяюсь о политикѣ поэта. Онъ въ столькихъ отношеніяхъ былъ наивнымъ человѣкомъ, въ благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова,-- развѣ не могъ онъ быть такимъ же и по части политики? Тѣ, кто станутъ спорить на счетъ цвѣта его знамени, сами рискуютъ заслужить названіе простяковъ. Не слѣдуетъ ни удивляться, ни волноваться, если нѣжная лира звучитъ фальшиво, когда ея струнъ коснутся грубыя руки политики; остается только не слушать этихъ звуковъ, сохранить надлежащую середину между республикой Платона, изгонявшей поэтовъ, и республикой 1848 года, предлагавшей имъ президентскіе посты.
   Тургеневъ написалъ около того-же времени еще пять-шесть повѣстей, изъ которыхъ одна -- "Степной король Лиръ" напоминаетъ силой чувства лучшія страницы "Записокъ охотника". Я не могу останавливаться дольше на этихъ матеріалахъ: пора вернуться назадъ и бросить общій взглядъ на творенія Тургенева. Иванъ Сергѣевичъ помѣстилъ въ нихъ все русское общество; онъ резюмировалъ свои взгляды на это общество въ нѣсколькихъ главныхъ типахъ, которые у него все время не сходятъ со сцены. Разсмотримъ ихъ внимательно. Вся позднѣйшая литература вернулась къ этимъ типамъ, почти не измѣняя ихъ: надо полагать, что они вѣрно передаютъ физіономію этого общества, по крайней мѣрѣ, какъ само общество смотритъ на себя. Прежде всего выступаетъ крестьянинъ -- кроткій, покорный, сонливый, трогательный въ своихъ страданіяхъ, какъ ребенокъ, не знающій, за что онъ страдаетъ; впрочемъ, хитрый и себѣ на умѣ, когда онъ не притупленъ пьянствомъ, порою способный на порывы животной ярости. Потомъ слѣдуютъ интеллегентные и средніе классы, мелкіе помѣщики и между ними представители двухъ поколѣній: старый баринъ, необразованный,-- съ старыми почтенными традиціями и вмѣстѣ съ тѣмъ съ грубыми пороками, суровый къ рабамъ по старой привычкѣ, самъ раболѣпный, но хорошій человѣкъ въ другихъ отношеніяхъ жизни'. Совсѣмъ инымъ представленъ молодой человѣкъ того-же класса: часто онъ бросается въ нигилизмъ, очертя голову, вслѣдствіе, слишкомъ быстраго умственнаго роста. Въ большинствѣ случаевъ онъ образованъ, грустенъ, богатъ идеями и бѣденъ дѣйствіями, вѣчно готовится къ работѣ, мучится идеаломъ общественнаго блага, идеаломъ смутнымъ и великодушнымъ,-- это любимый типъ русскаго романа. Герой, котораго обожаютъ молодыя дѣвушки, и котораго оспариваютъ у нихъ романическія женщины -- это не блестящій офицеръ, не артистъ, не великолѣпный вельможа; нѣтъ, это почти всегда буржуазный Гамлетъ, честный, образованный, съ спокойнымъ умомъ и слабой волей, возвратившійся изъ-за границы съ научными теоріями объ улучшеніи земли и крестьянской судьбы, жаждущій примѣнить эти теоріи въ своемъ имѣніи. Это самый главный пунктъ: герой романа, который желаетъ пріобрѣсти общую симпатію, долженъ непремѣнно возвратиться въ свое имѣніе, чтобы улучшить положеніе земли и бытъ крестьянъ. Русскій угадываетъ, что въ этомъ, исключительно въ этомъ, заключается будущность, весь секретъ силы, но, по его собственному признанію, онъ не знаетъ какъ за это взяться. Перейдемъ къ женщинамъ того же класса. О матеряхъ говорить почти нечего. Въ силу какой-то странной, предвзятой мысли, изобличающей какую нибудь застарѣлую сердечную рану, всѣ матери въ романахъ Тургенева, безъ исключенія, женщины дурныя или смѣшныя. Всѣ сокровища своей поэзіи онъ посвящаетъ молодымъ дѣвушкамъ. Для него краеугольный камень общества -- это провинціальная дѣвушка, свободно воспитанная въ скромной средѣ, прямодушная, любящая, вовсе не романическая, менѣе умная, нежели мужчина, за то болѣе рѣшительная: въ каждомъ романѣ женская воля руководитъ нерѣшимостью мужчинъ. Вотъ, въ крупныхъ чертахъ, міръ, изображенный. писателемъ, и съ такой жизненной правдой, что читатель восклицаетъ, закрывая книгу: "Если эти люди дѣйствительно жили, они не могли жить иначе!" Это восклицаніе всегда будетъ лучшей похвалой твореніямъ фантазіи.
   Для полноты картины недостаетъ только высшихъ классовъ. Тургеневъ касался ихъ лишь случайно въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ, рисовалъ ихъ бѣглыми набросками и не иначе, какъ въ черныхъ краскахъ. Глазъ его не былъ изощренъ въ этомъ направленіи и умъ былъ предубѣжденъ. Та самая молодая дѣвушка, которую онъ вездѣ изображаетъ совершенствомъ, -- какъ только судьба поставитъ ее въ высокое общественное положеніе, становится женщиной легкомысленной, развращенной, съ причудливымъ умомъ и сумазброднымъ темпераментомъ; мужчина, который достигаетъ высокихъ постовъ и соприкасается съ общественными дѣлами, непремѣнно соединяетъ съ природной нерѣшимостью хвастливость и глупость. Все это, очевидно, сужденія слишкомъ поспѣшныя и исключительныя. Чтобы составить себѣ понятіе объ этихъ классахъ, надо обратиться къ Льву Толстому: онъ не измѣнилъ типовъ, намѣченныхъ, своимъ предшественникомъ въ высшихъ и нисшихъ слояхъ, но онъ изучилъ самыя сокровенныя извилины сложной души государственнаго человѣка, царедворца, великосвѣтской женщины; онъ закончилъ зданіе, которому Тургеневъ положилъ фундаментъ, не позаботившись о верхушкѣ.
   Безполезно ожидать отъ нашего романиста сложныхъ интригъ, необычайныхъ приключеній, до которыхъ такъ падокъ старый французскій романъ. Онъ не показываетъ намъ волшебнаго фонаря, онъ изображаетъ самую жизнь. Факты сами по себѣ мало интересуютъ его; онъ видитъ ихъ лишь сквозь душу человѣческую и цѣнитъ ихъ по ихъ вліянію на нравственное существо. Все наслажденіе его въ изученіи характеровъ и чувствъ, насколько возможно простыхъ, взятыхъ изъ вседневной дѣйствительности; но только -- и въ этомъ вся его тайна -- онъ смотритъ на эту дѣйствительность съ такимъ личнымъ чувствомъ, что портреты его никогда не бываютъ прозаическими, оставаясь вмѣстѣ съ тѣмъ безусловно правдивыми. Онъ говорилъ о Неждановѣ въ "Нови": "это романтикъ реализма". Эти слова можно обратить къ нему самому. Таково-же было настроеніе духа у Флобера, котораго такъ любилъ Тургеневъ; но у русскаго писателя была, кромѣ того, необыкновенная тонкость вкуса, нѣжность, какая-то трепетная грація, разлитая на каждой страницѣ и напоминающая утреннюю, росу. Ни у кого не было столько чувства и такого отвращенія къ сантиментальности; никто не умѣлъ лучше его однимъ словомъ выразить состояніе души, кризисъ сердца. Эта сдержанность дѣлаетъ его феноменомъ, единственнымъ въ русской литературѣ, всегда расплывчатой. Онъ имѣлъ право смѣяться надъ писателями, своими соотечественниками, которые, желая сказать, что свойство курицы -- нести яйца, требуютъ цѣлыхъ двадцати страницъ, чтобы развить эту великую истину, да и то не успѣваютъ въ этомъ. Въ каждомъ, мельчайшемъ произведеніи Ивана Сергѣевича можно угадать усиленное стараніе достигнуть возможной сжатости, заботливость о художественности, какъ ее понимали классики. Подобныя качества, усиленныя волшебной прелестью слога, чистотой языка, всегда точнаго, норою великолѣпнаго, доставили Тургеневу первенствующее мѣсто въ современной литературѣ. Англійская критика, съ ея холоднымъ взглядомъ, не способная преувеличивать, признала за нимъ первое мѣсто; мнѣ такъ и хочется подтвердить этотъ приговоръ, перечитывая его волшебныя страницы, но я воздерживаюсь, вспомнивъ объ удивительномъ. Львѣ Толстомъ. Мнѣ кажется, въ этихъ вопросахъ о первенствѣ слѣдуетъ оставить послѣднее слово за будущимъ.
   Послѣ "Нови", начался отдыхъ на склонѣ жизни. Талантъ вполнѣ уцѣлѣлъ; сохранился мощный, любознательный умъ, но онъ какъ будто виталъ въ пространствѣ, словно ища потеряннаго пути, какъ это случается съ другими въ началѣ жизни. Много было причинъ для такого упадка духа. Изъ своего долголѣтняго пребыванія среди насъ, русскій писатель извлекъ большія преимущества, но и нѣкоторыя неудобства. Въ началѣ, изученіе нашихъ великихъ авторовъ, дружба и совѣты Меримэ оказали ему драгоцѣнную помощь; этимъ литературнымъ связямъ онъ, быть можетъ, обязанъ умственной выдержкой, ясностью и точностью, достоинствами столь рѣдкими у русскихъ прозаиковъ. Позднѣе онъ проникся энтузіазмомъ къ Флоберу; въ полномъ собраніи его сочиненій я встрѣтилъ превосходные переводы "Иродіады" и "Легенды о св. Юліанѣ Милостивомъ". Наконецъ, послѣ отцовъ натурализма, онъ сблизился съ ихъ второстепенными послѣдователями; онъ невинно вообразилъ себѣ, что принадлежитъ къ ихъ школѣ, онъ слушалъ ихъ ученія и дѣлалъ тревожныя усилія, чтобы примирить эти доктрины съ своимъ завѣтнымъ идеаломъ. Съ другой стороны, онъ чувствовалъ себя все болѣе и болѣе отчужденнымъ отъ своей родины, такъ сказать, оторваннымъ отъ настоящей почвы своихъ идей. Въ Россіи его часто осыпали упреками, называли его дезертиромъ, отщепенцемъ. Тенденціи его послѣднихъ романовъ возбудили искренніе укоры и пристрастныя клеветы. Когда онъ изрѣдка появлялся въ Москвѣ или Петербургѣ, молодежь встрѣчала, его оваціями, но другіе кружки оказывали ему холодность. Онъ сознавалъ, что часть публики ускользаетъ отъ него, гонится за новыми кумирами, за грубымъ реализмомъ, торжествующимъ въ русской литературѣ. Даже когда передъ нимъ почтительно преклонялись, какъ передъ уважаемымъ дѣдомъ, этотъ парижанинъ по уму и по языку не разъ, вѣроятно, думалъ про себя: "На меня смотрятъ какъ на Стараго бонзу! Ахъ, какъ скоро становишься бонзой въ литературѣ!". Въ послѣднее его посѣщеніе Россіи, на празднествахъ въ честь Пушкина, московскіе студенты отпрягли лошадей изъ его экипажа. Но я помню, что разъ въ Петербургѣ, возвращаясь отъ одного высокопоставленнаго лица, онъ сказалъ намъ шутливымъ тономъ, не лишеннымъ, однако, горечи: "Представьте, онъ назвалъ меня Иваномъ Николаевичемъ". Эта оплошность показалась бы пустой у насъ, гдѣ, къ счастью, никто не обязанъ знать, какъ звали вашего отца; но по русскимъ обычаямъ и по отношенію къ національной знаменитости, подобная ошибка оскорбительна;- она доказывала, что его начинаютъ забывать. Около этого времени, я имѣлъ счастіе провести вечеръ съ Тургеневымъ и Скобелевымъ. Молодой генералъ говорилъ со своимъ обычнымъ жаромъ и краснорѣчіемъ; онъ разсказывалъ о своихъ обширныхъ надеждахъ, излагалъ свои мысли; старый писатель слушалъ его молча, остановивъ на немъ свой кроткій, отуманенный взоръ, который какъ будто обладалъ свойствомъ притягивать образы, краски. Не трудно было замѣтить, что модель позировала для художника, и что художникъ изучалъ эту оригинальную физіономію, чтобы, запечатлѣть ее въ какомъ нибудь новомъ твореніи. Но смерть сторожила у дверей -- она не дала ни герою пережить свой романъ, ни поэту написать его.
   Въ эту весну, въ послѣдній разъ, когда я имѣлъ честь видѣть Ивана Сергѣевича, мы заговорили объ этихъ воспоминаніяхъ, и онъ сказалъ мнѣ: "Скоро и я послѣдую за нимъ." Я почувствовалъ, что онъ говоритъ правду, глядя на это тѣло, изможденное жестокими страданіями. Вся жизнь какъ будто отхлынула и сосредоточилась въ головѣ, великолѣпной и увѣнчанной лѣсомъ бѣлыхъ волосъ, которые онъ порою встряхивалъ гордымъ движеніемъ раненаго льва. Глаза его часто останавливались на картинѣ Руссо, которую онъ любилъ больше всѣхъ, потому что Руссо понималъ одинаково съ нимъ душу и силу природы: старый, лишенный верхушки дубъ, изможденный годами, потрясаемый декабрскими вѣтрами, которые развѣваютъ его послѣдніе порыжѣлые листвѣ. Между этой картиной и этимъ благороднымъ старикомъ была словно братская связь, была одинаковая покорность приговорамъ судьбы.
   Уже страдая отъ своей ужасной и рѣдкой болѣзни -- рака въ спинномъ мозгу, Тургеневъ написалъ еще три повѣсти: "Пѣснь торжествующей любви", блестящая фантазія во вкусѣ Бокаччіо, отдѣланная съ тонкимъ искусствомъ, какъ флорентинская золотая вещица; "Клара Миличъ", гдѣ авторъ разсказываетъ добровольную смерть молодой актрисы и старается объяснить, почему эпидемія самоубійства свирѣпствуетъ среди русской молодежи въ такихъ ужасающихъ пропорціяхъ; въ третьей повѣсти, озаглавленной "Отчаянный", писатель пытается сосредоточить въ нѣсколькихъ страницахъ національную скорбь, которую онъ изучилъ и воспроизвелъ во всѣхъ своихъ произведеніяхъ. Онъ здѣсь обнаружилъ безсознательный фатализмъ, управляющій нѣкоторыми славянскими натурами и сообщающій этимъ нравственнымъ скитальцамъ нѣкоторое родственное сходство съ жертвами древняго фатума у Эсхила и Софокла. Какая мрачная иронія судьбы -- послѣднее произведеніе романиста носитъ названіе "Отчаянный"! Онъ произнесъ свое послѣднее слово объ этой русской душѣ, которую онъ изучалъ 40 лѣтъ и затѣмъ умолкъ. Однако, художникъ пережилъ человѣка. Во время своихъ предсмертныхъ страданій, весь пропитанный опіумомъ и морфіемъ, онъ передавалъ своимъ друзьямъ странные сны и жалѣлъ, что не можетъ записать ихъ: "Это вышла бы любопытная книга", говорилъ, онъ. За два дня до смерти, онъ еще взялъ перо въ руки и написалъ трогательное завѣщаніе, письмо къ своему другу, Льву Толстому. Въ этомъ прощальномъ посланіи умирающій Тургеневъ поручалъ своему сопернику, своему наслѣднику, честь русской литературы; онъ умолялъ автора "Войны и Мира" продолжать свои труды. Надѣемся, что это желаніе будетъ услышано единственнымъ писателемъ, достойнымъ поднять перо, выпавшее изъ этихъ дорогихъ рукъ. Какъ воинъ, раненый на смерть, Иванъ Сергѣевичъ передалъ свою власть надъ душами въ руки другого вождя; ничто уже не удерживало его на землѣ; онъ отлетѣлъ въ иную область, гдѣ ему будутъ сниться другіе сны, болѣе безмятежные, болѣе прекрасные.
   Тѣ сны, что видѣлъ онъ здѣсь на землѣ, были печальные, тяжелые. Вотъ они всѣ собранные въ нѣсколькихъ томахъ, -- изображеніе въ раккурсѣ долгой, могучей человѣческой жизни. Собраніе литературныхъ твореній -- это цѣлая жизнь, и подобно тому, какъ въ каждой жизни есть дни, которые хотѣлось бы вычеркнуть, такъ и въ каждомъ литературномъ трудѣ есть страницы, которыя лучше бы уничтожить. И у Тургенева попадается нѣсколько такихъ страницъ, но въ цѣломъ весь завѣщанный имъ трудъ прекрасенъ и благодѣтеленъ. Въ заключеніе скажемъ съ особеннымъ удареніемъ -- такъ какъ, вопреки всѣмъ противоположнымъ воззрѣніямъ, одно это важно, одно это составляетъ честь писателя -- что почти во всѣхъ произведеніяхъ покойнаго чувствуется какое-то особенное вѣяніе благородства, возвышающее и согрѣвающее сердце. Это -- бездѣлица, а вмѣстѣ съ тѣмъ великое дѣло, это -- легкое вѣяніе, оставшееся отъ тѣни, вѣяніе, которое всегда будетъ питать многія тысячи душъ. Говоря о смерти Ивана Сергѣевича, мнѣ вспомнились орловскіе мужички, которые сѣютъ хлѣбное зерно на осеннихъ пашняхъ. Поле обширно, черныя борозды тянутся до безконечности, человѣкъ проходитъ по полю, фигура его уменьшается мало по малу, исчезаетъ во мглѣ, и изнуренный усталостью пахарь садится отдохнуть тамъ далеко, за холмомъ. Если онъ слишкомъ старъ, если какой нибудь недугъ приключится съ нимъ въ эту зиму, его положатъ въ сырую землю, о немъ позабудутъ. Что за бѣда? Исчезаетъ бѣдный труженикъ, но сѣмя остается и не умираетъ; когда пригрѣетъ его солнышко, будущимъ лѣтомъ, взойдетъ колосъ, созрѣетъ, покроетъ пашню золотистыми волнами и надѣлитъ народъ добрымъ хлѣбомъ, дающимъ силу и бодрость.
   

Воспоминанія Людвига Пича.

I.

   23 августа 1883 г., Иванъ Сергѣевичъ Тургеневъ скончался, въ своемъ прекрасномъ загородномъ домѣ, въ паркѣ виллы ле Френъ (Les Fresnes), въ Буживалѣ, на Сенѣ (между Парижемъ и Сенъ-Жерменомъ). Впродолженіи всего прошедшаго года, Тургеневъ страдалъ отъ болѣзни, на излеченіе которой не имѣлъ надежды. Съ начала текущаго года, страданія его до того усилились, что онъ сталъ ожидать смерти, какъ избавительницы отъ невыносимыхъ мученій, той смерти, которой онъ прежде такъ боялся. Свѣдѣнія о его страданіяхъ сообщали мнѣ'его близкіе, съ того времени, когда онъ самъ не только не могъ писать ко мнѣ, но даже и продиктовать письма. Эти описанія были такого рода, что я, едва ли могъ жалѣть о томъ, что не поспѣшилъ къ страдальческому ложу стараго друга, чтобы сказать послѣднее прости любимому человѣку. Для него это послѣднее свиданіе, предъ вѣчной разлукой, было бы еще болѣе тягостно, потому что онъ не только не долженъ былъ, но и не могъ принимать постороннихъ посѣтителей: задолго до смерти онъ почти не узнавалъ даже самыхъ дорогихъ ему лицъ! При томъ въ моей памяти такъ ясно запечатлѣлся прекрасный образъ моего друга въ бытность мою въ Парижѣ въ предыдущемъ году, во время краткаго перерыва въ его страданіяхъ, что я не хотѣлъ бы портить моего перваго впечатлѣнія, глядя на разрушеніе, которому, вслѣдствіе долговременнаго страданія, подверглось это прекрасное и возвышенное существо.
   Я разсказывалъ уже читателямъ "Schlesiche Zeitung", въ фельетонѣ подъ заглавіемъ "Майскіе дни въ Парижѣ" -- какимъ я его-тогда нашелъ. Великій, красивый и добрый, -- такъ опредѣлилъ Тургенева одинъ изъ парижскихъ писателей; такимъ онъ былъ какъ человѣкъ, и какъ авторъ; таковы же были его умъ, сердце и наружность. Такимъ онъ былъ, когда я въ послѣдній разъ былъ у него въ Парижѣ, въ домѣ No 50, въ улицѣ Дуэ (Bue de Douai), когда красивая могучая рука его жала мою руку, и онъ въ послѣдній разъ обратилъ ко мнѣ на прощанье свое грандіозно-очерченное лицо, окаймленное окладистой бѣлой бородой и длинными волосами, съ привлекательно грустной улыбкой на устахъ и привѣтливымъ выраженіемъ въ темно-карихъ поэтическихъ глазахъ. Такимъ же видѣлъ я его, когда въ первый разъ встрѣтился съ нимъ, въ незабвенный для меня ноябрьскій вечеръ 1846 года, въ Берлинѣ, на лѣстницѣ старой газетной читальни Юліуса, на углу улицъ Обервальштрассе и Іегерштрассе. Спускаясь по лѣстницѣ, я остановился, какъ бы очарованный видомъ могучей фигуры и лица молодаго иностранца, закутаннаго въ шубу и подымавшагося мнѣ на встрѣчу. Никогда я не испытывалъ подобнаго впечатлѣнія отъ одной наружности человѣка^ никогда мое чувство не подсказывало мнѣ такъ непосредственно и инстинктивно: "Это необыкновенный человѣкъ"! Могъ ли я тогда предвидѣть какое сильное вліяніе будетъ имѣть этотъ человѣкъ, нѣсколько лѣтъ спустя, на вторую половину моей жизни? Тогда его волосы, посѣдѣвшіе съ 1868 года, были еще темнорусыми, и, вмѣсто полной бороды, только короткіе русые усы оттѣняли его верхнюю губу. Головой и ростомъ онъ напоминалъ намъ Петра Великаго въ молодости, хотя онъ и не имѣлъ ничего общаго съ полудикой и необузданной натурой великаго преобразователя Россіи. Эти массивныя голова и тѣло вмѣщали въ себѣ утонченный умъ, добрую и мягкую, гуманную душу. Это былъ человѣкъ, не сдѣлавшій никому ни малѣйшаго вреда, кромѣ развѣ животныхъ, убитыхъ имъ на охотѣ, такъ какъ онъ всю свою жизнь былъ страстнымъ и неутомимымъ охотникомъ.
   Чрезъ нѣсколько дней послѣ этой первой встрѣчи, я познакомился съ нимъ лично, черезъ посредство одного моего знакомаго, который уже впродолженіе гнести лѣтъ находился въ близкихъ отношеніяхъ къ Тургеневу. Это произошло въ извѣстной пивной Шейблера, на углу Французской и Маркграфской улицъ, которую въ то время посѣщали всѣ выдающіеся представители наукъ и искусствъ. Мой знакомый много разсказывалъ мнѣ о молодомъ, талантливомъ русскомъ, Иванѣ Тургеневѣ, котораго онъ, къ немалому его удивленію, за два дня до того, снова встрѣтилъ въ Берлинѣ. Незадолго до полуночи, вошелъ въ нашу пивную тотъ иностранецъ, котораго я встрѣтилъ на лѣстницѣ читальни, и нашъ общій знакомый представилъ намъ его, какъ коллежскаго ассесора Ивана Тургенева изъ С.-Петербурга. Онъ не только свободно говорилъ по-нѣмецки, но и обладалъ рѣдко встрѣчающейся мѣткостью, полнотою и ясностью выраженій. Какъ это бываетъ въ богатыхъ русскихъ домахъ, ему пришлось еще въ дѣтствѣ изучить, параллельно съ его роднымъ языкомъ, французскій, нѣмецкій и англійскій языки. Вскорѣ я могъ убѣдиться, что первое впечатлѣніе, произведенное имъ на меня, меня не обмануло. Русскій гость Съ перваго же вечера сталъ центромъ нашего кружка: всѣ его слушали съ благоговѣніемъ, какъ очарованные.
   Ни у кого, кромѣ Тургенева мы не встрѣчали такой утонченности чувствъ, такого оригинальнаго умѣнья все видѣть и подобнаго искусства все видѣнное и пережитое представить слушателю вполнѣ наглядно, съ живостью и мѣткой опредѣлительностью, со всѣми подробностями и со всей привлекательностью и очарованіемъ поэтическаго изображенія, при всей сжатости разсказа. Самые талантливые поэты и художники, члены этого кружка, какъ всѣ идеалисты того времени, склонные къ умозрительности, не обладали такимъ врожденнымъ пониманіемъ природы и умѣньемъ схватывать дѣйствительность, что, впрочемъ, вполнѣ объясняется абстрактностью нашего воспитанія. Тѣмъ сильнѣе и новѣе было впечатлѣніе бесѣды Тургенева.
   Причины, побудившія Тургенева въ ноябрѣ 1846 года, опять пріѣхать въ Берлинъ, задержали его, къ немалому нашему удовольствію, до іюня мѣсяца слѣдующаго года. Какъ Гёте въ Веймарѣ, во время его юности, и Тургеневъ могъ сказать про себя: "Изъ дальнихъ странъ я заброшенъ судьбою и прикованъ здѣсь дружбою". Это была дружба съ геніальной драматической пѣвицей Полиной Віардо-Гарсія, которая не имѣла достойныхъ ея соперницъ на лирической сценѣ и была во многихъ отношеніяхъ замѣчательной женщиной, а также и съ ея мужемъ, французомъ, художественнымъ критикомъ Луи Віардо. Артистка передъ этимъ вернулась изъ Россіи, гдѣ въ обѣихъ столицахъ возбудила доходившій до пароксизма энтузіазмъ легковоспламеняющейся и страстнолюбящей музыку русской публики. На обратномъ пути изъ Петербурга въ Парижъ, въ сентябрѣ 1846 г., артистка впродолженіи трехъ мѣсяцевъ играла на сценѣ итальянской оперы въ Берлинѣ, а съ 1-мо января 1817 года вступила, на пять мѣсяцевъ слишкомъ, въ берлинскую королевскую оперу. Этому обстоятельству мы обязаны и пріѣздомъ Тургенева въ Берлинъ, и долгимъ его пребываніемъ тамъ, вмѣстѣ съ семьей, съ которой онъ сблизился. Счастливое и незабвенное для насъ время, приведенное съ нимъ и съ знаменитой артисткой въ теченіи зимнихъ и весеннихъ мѣсяцевъ этого года! Удивительнѣе всего, что Тургеневъ, противъ обыкновенія всѣхъ поэтовъ, ни однимъ словомъ не обмолвился тогда" о томъ, что въ его отечествѣ онъ уже былъ извѣстенъ за выдающагося писателя. Очень часто, подъ впечатлѣніемъ его художественнаго разсказа и всего его существа,-я говорилъ ему: "Вы истинный поэтъ! вы великій, единственный въ мірѣ разсказчикъ! какъ вы говорите, такъ вы должны бы и писать. Тогда вашъ народъ и весь свѣтъ узнаютъ васъ и будутъ удивляться вамъ". Улыбаясь, онъ отклонялъ эти похвалы и увѣрялъ,-- о, лицемѣръ!-- что въ немъ нѣтъ ничего поэтическаго. Наши познанія о тогдашней русской литературѣ были очень незначительны, и такъ какъ онъ самъ намъ ничего о себѣ не сообщалъ, то мы и не знали ни объ его разсказѣ въ стихахъ "Параша", ни объ его очеркахъ и разсказахъ изъ русской жизни, уже тогда написанныхъ и помѣщенныхъ имъ въ русскихъ періодическихъ изданіяхъ. Даже и впослѣдствіи, когда онъ былъ уже на высотѣ своей славы, онъ никогда не гордился своими произведеніями и ничѣмъ не содѣйствовалъ возвеличенію и блеску своего имени иначе, какъ своими твореніями. Глубокое уныніе, уживавшееся съ необыкновеннымъ юморомъ и любовью къ природѣ, уже тогда, въ дни его юности и силы, проглядывало въ его произведеніяхъ и придавало имъ ихъ своеобразный колоритъ. Самъ лично онъ не испыталъ горечи жизни, производящей подобное состояніе души. Онъ былъ красивъ, молодъ, здоровъ, силенъ, богато одаренъ природой; ему предстояла блестящая будущность, и ничто не мѣшало ему, повидимому, сдѣлаться счастливѣйшимъ человѣкомъ. Его тяготило сознаніе грустнаго положенія родины и особенно, казавшагося тогда безнадежнымъ,-жалкаго положенія народа, вслѣдствіе крѣпостнаго права. Съ ужасами крѣпостнаго права онъ былъ близко знакомъ еще съ дѣтства, такъ какъ происходилъ отъ русскаго помѣщичьяго рода стараго закала. Въ разсказѣ "Однодворецъ Овсянниковъ" (изъ "Записокъ Охотника"), можно найдти характеристику дѣда поэта, сдѣланную этимъ свободнымъ поселяниномъ. Въ безжалостномъ героѣ разсказа "Три портрета", Тургеневъ, въ смягченномъ видѣ разсказываетъ намъ исторію своего двоюроднаго дѣда, а въ трогательномъ разсказѣ о глухонѣмомъ "Муму" мы узнаемъ его мать въ величественной барынѣ, которая такъ утонченно умѣетъ мучить своихъ крѣпостныхъ. Я уже не говорю о томъ, къ какихъ нещадныхъ выраженіяхъ отзывается онъ о своихъ знатныхъ предкахъ. Маленькаго разсказа изъ жизни его бабки достаточно, чтобы подтвердить его мнѣніе о нихъ. Старая, вспыльчивая барыня, пораженная параличемъ и почти неподвижно сидѣвшая въ креслѣ, разсердившись однажды на козачка, который ей услуживалъ, за какой-то недосмотръ, въ порывѣ гнѣва, схватила полѣно и ударила мальчика по головѣ такъ сильно, что онъ упалъ безъ чувствъ. Это зрѣлище произвело на нее непріятное впечатлѣніе; она нагнулась и приподняла его на свое широкое кресло, положила ему большую подушку на окровавленную голову,-- я теперь еще помню то неподдѣльное выраженіе, которое Тургеневъ употребилъ при этомъ разсказѣ -- и, сѣвши на него, задушила его. Само собою разумѣется, это величественная барыня ничѣмъ за это не поплатилась
   Вотъ изъ какого рода произошелъ этотъ замѣчательный человѣкъ! Своимъ гигантскимъ сложеніемъ, а также и своей страстью къ охотѣ, обязанъ онъ, конечно, предкамъ. Надо замѣтить, впрочемъ, что уже отецъ его, по крайней мѣрѣ, въ одномъ отношеніи, сдѣлался западникомъ: онъ любилъ европейское воспитаніе, науки и англійскіе обычаи. Иванъ Сергѣевичъ бытъ второй сынъ; старшій братъ его, наслѣдовавшій лучшую часть отцовскаго имѣнія, умеръ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, не оставивъ знаменитому брату своего состоянія. Воспитаніе обоихъ братьевъ было очень тщательное. Подготовленный домашними учителями, Иванъ Сергѣевичъ рано поступилъ въ Московскій университетъ. Въ 1838 году онъ перешелъ, однако, въ Берлинъ: для тогдашней юной Россіи Германія была еще прославленной, достойной удивленія страной, отъ умственной работы которой, въ особенности отъ философіи, ожидалось спасеніе и освобожденіе народовъ. Молокомъ Гегелевской мудрости, источавшимся въ то время изъ устъ берлинскихъ профессоровъ, упивался и Тургеневъ, подобно многимъ другимъ землякамъ его, жаждавшимъ истины. Нашъ русскій великанъ былъ однимъ изъ прилежнѣйшихъ слушателей Вердера, Гото и Мишле и нѣкоторое время полагалъ, что съ ихъ кафедры получитъ разгадку всѣхъ тайнъ міра и человѣчества. Естественно, что опытъ и болѣе близкое знакомство съ жизнью и природою, отрезвили его впослѣдствіи, какъ и всѣхъ насъ.
   По возвращеніи изъ Италіи и Франціи въ Россію, Тургеневъ съ энтузіазмомъ отдался литературно-философскому движенію, охватившему русское образованное и либеральное юношество. Это движеніе заключало въ себѣ и соціально-реформаторскій оттѣнокъ, хотя его руководители и участники должны были маскировать его.
   Впрочемъ, это маскированіе не могло защитить ихъ отъ подозрѣній и нерасположенія къ нимъ правительства. Тургеневъ испыталъ туже участь, какъ и многіе другіе, и вскорѣ, по поступленіи на коронную службу, долженъ былъ оставить ее.
   По возвращеніи изъ западной Европы до упомянутаго мной посѣщенія Берлина зимой 1846 года, Тургеневъ жилъ почти все время въ родительскомъ имѣніи, гдѣ мать, послѣ смерти отца, была полновластной хозяйкой. Тамъ онъ снова и еще основательнѣе познакомился съ возмутительными явленіями и послѣдствіями крѣпостнаго права. Онъ проникся непримиримою ненавистью къ этому порядку вещей и къ тѣмъ, которые поддерживали его, и въ тоже время искреннимъ, сердечнымъ участіемъ къ несчастнымъ, угнетаемымъ крестьянамъ, которые страдали отъ самоуправства мелкихъ деспотовъ болѣе, чѣмъ отъ произвола правительства. Вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ развились, вслѣдствіе пребыванія среди родныхъ полей и лѣсовъ, которыя онъ, въ качествѣ охотника, внимательно наблюдалъ во всѣ времена года, чувство природы, любовь къ ней, пониманіе безчисленныхъ проявленій ея жизни и искусство правдиваго и поэтическаго воспроизведенія ея.
   Вотъ что сдѣлало Тургенева такимъ, какимъ мы его встрѣтили впервые въ Берлинѣ. Оставляя насъ лѣтомъ, онъ предполагалъ еще разъ объѣхать западную Европу. Онъ побывалъ снова въ Англіи, въ Италіи, въ Швейцаріи и во Франціи и, проживши довольно долго въ Парижѣ, вернулся въ Россію въ 1850 или 1851 году. Въ 1852 году появились въ двухъ томахъ "Записки Охотника", до того времени печатавшіяся въ видѣ отдѣльныхъ разсказовъ. Московская цензура добродушно пропустила эту книгу, какъ видно, не понявъ, какой смертельный ядъ для установившейся системы, въ особенности для крѣпостничества, содержали въ себѣ эти маленькіе разсказы. Запрещеніе, появившееся впослѣдствіи, опоздало, такъ какъ книга распространилась уже по всей Россіи, и сочувственный пріемъ, встрѣченный ею въ ея отечествѣ, показалъ писателю на сколько онъ съумѣлъ угодить сердцу народа.
   Въ обыденномъ смыслѣ слова, этотъ сборникъ разсказовъ нельзя назвать тенденціознымъ произведеніемъ. Авторъ, повидимому, нисколько не возмущается постыдностью самаго института рабства, грубостью, наивной жестокостью и сознательной безнравственностью мучителей народа. Онъ не ратуетъ за дѣло освобожденія и не возстаетъ противъ тиранствующихъ помѣщиковъ и помѣщицъ. Онъ разсказываетъ просто и кратко, съ неподражаемымъ искусствомъ и съ убѣдительной силой истины, все, что онъ видѣлъ и пережилъ на родинѣ. Онъ заставляетъ господъ, чиновниковъ, а также и всѣхъ, которые страдаютъ, благодаря имъ или вслѣдствіе установленнаго порядка, жить, дѣйствовать, говорить, на нашихъ глазахъ такъ, какъ они дѣлаютъ это въ дѣйствительной жизни. И, однако, ни одна краснорѣчивая обвинительная рѣчь, проникнутая самымъ справедливымъ негодованіемъ, не возбуждала такого глубокаго отвращенія къ ненавистному злу, которое она должна была побѣдить и уничтожить, не могла привести къ сознанію страшнаго позора крѣпостничества у спѣшнѣе, чѣмъ эти простыя, рисованныя съ натуры картинки поэта. Но не всѣ произведенія названнаго сборника проникнуты этимъ духомъ. Не менѣе многочисленны мелкія повѣсти, полныя невиннаго юмора и добродушной прелести. Тамъ можно найдти и мрачныя, потрясающія исторіи, въ которыхъ трагическій мотивъ заключается не въ крѣпостничествѣ и не въ тогдашнихъ соціальныхъ и политическихъ отношеніяхъ Россіи. Во всѣхъ этихъ разсказахъ встрѣчаются картины природы, полныя освѣжающей прелести и самаго законченнаго мастерства въ изображеніи душевныхъ настроеній, вызываемыхъ природой. Въ "Запискахъ Охотника" видна уже вполнѣ достигшая художественной зрѣлости индивидуальность Тургенева. Въ этихъ разсказахъ также, какъ и въ послѣдующихъ крупныхъ произведеніяхъ его, мы замѣчаемъ уже чудесное сліяніе поэтическаго идеализма и мечтательныхъ образовъ съ яснымъ созерцаніемъ дѣйствительности, богатства наблюденій съ мѣткой изобразительностью, способность немногими словами сказать все, что нужно, и нарисовать яркую картину -- свойства, въ которыхъ такъ нуждается большая часть разсказчиковъ.
   Впечатлѣніе, произведенное "Записками охотника", стоило автору двухгодичной ссылки въ родовое имѣніе. Это наказаніе значительно смягчалось разрѣшеніемъ отлучаться по временамъ изъ мѣста свое его изгнанія. По смерти императора Николая и по заключеніи парижскаго трактата, наступило для него и для его единомышленниковъ давно ожидаемое время исполненія ихъ задушевныхъ желаніи: Александръ II уничтожилъ крѣпостное право и облегчилъ стѣсненія прессы. Новое, свѣжее, чистое вѣяніе пронеслось по Россіи; люди, считавшіеся вредными и опасными, Стали необходимыми. Къ Тургеневу, прежде нелюбимому и подозрѣваемому правительствомъ, новый государь отнесся весьма благосклонно. Съ уничтоженіемъ крѣпостничества, нашъ авторъ лишился главной темы своихъ разсказовъ. Но могучее движеніе, на которое либеральные философы и романтики смотрѣли, какъ на осуществленіе ихъ идеала, какъ на цѣль ихъ стремленій, произвело сильный переворотъ въ русской массѣ и вызвало новое поколѣніе, еще болѣе нападавшее на скороспѣлыхъ либераловъ, чѣмъ послѣдніе дѣлали это относительно противниковъ освобожденія крестьянъ. Эта борьба не могла ускользнуть отъ глазъ Тургенева, который слѣдилъ за всѣмъ и въ человѣческой душѣ читалъ, какъ въ открытой книгѣ. Все, что онъ видѣлъ и перечувствовалъ въ то время, доставило его поэтической фантазіи тему для романа "Отцы и дѣти". Это новое поколѣніе воплощено у него въ живомъ лицѣ, которое выработано, и типично, и индивидуально до мельчайшихъ подробностей образа мыслей, чувствъ, выраженій и дѣйствій,-- въ молодомъ медицинскомъ студентѣ Базаровѣ -- нигилистѣ. Въ первый разъ въ этомъ удивительномъ романѣ, живо изображающемъ нравы того времени, выговорено громко это прозвище, добровольно примѣненное къ себѣ молодымъ поколѣніемъ русскихъ людей. Вокругъ этой главной фигуры группируются другіе, менѣе выдающіеся представители и представительницы теоретическаго нигилизма, который тогда былъ еще безвреденъ и платониченъ. Этимъ лицамъ противопоставлены болѣе привлекательные представители добродушнаго, свободно-мыслящаго и проникнутаго западнымъ образованіемъ дворянства, охотно принесшаго жертву при освобожденіи крестьянъ, хотя это тягостно отзывалось на его благосостояніи, и съ прискорбіемъ видѣвшаго, что все, для нихъ милое, дорогое и достойное глубокаго уваженія, было осмѣяно ихъ собственными дѣтьми и выброшено, какъ ненужный хламъ. Этотъ романъ произвелъ сначала сильный переполохъ и вызвалъ негодованіе обѣихъ партій; каждая изъ нихъ признавала изображенія противниковъ вполнѣ вѣрными, а свои каррикатурными; каждая обвиняла Тургенева въ злоумышленной симпатіи къ другой, тогда какъ едва ли какое либо произведеніе было свободнѣе отъ пристрастія, чѣмъ этотъ романъ. Нѣсколькихъ лѣтъ было достаточно, благодаря скорому развитію молодого поколѣнія, чтобы значительно уменьшить въ его глазахъ мнимую вину писателя. Они соглашались, что картина нравовъ была довольно вѣрна, но его вина относительно молодежи состояла въ томъ, что онъ не достаточно откровенно высказалъ свою симпатію къ ней и сочувствіе къ ея тенденціямъ и любовно отнесся къ отцамъ. Эти упреки и порицанія также мало дѣйствовали на Тургенева, какъ и восхваленія всѣхъ главныхъ критиковъ европейской литературы.
   Въ промежутокъ времени между появленіемъ "Записокъ охотника" и романа "Отцы и дѣти" вышелъ въ свѣтъ цѣлый рядъ повѣстей и разсказовъ Тургенева, не заключавшихъ въ себѣ прямой тенденціи и обличенія соціальнаго положенія его отечества. Это были прелестныя произведенія, полныя страстныхъ, глубокихъ и нѣжныхъ ощущеній, похожія на радугу, нарисованную на темномъ фонѣ, замѣчательныя по искусству изображенія характеровъ и написанныя несравненнымъ стилемъ. Я назову здѣсь только нѣкоторыя изъ нихъ: повѣсть въ письмахъ, "Фаустъ", "Первая любовь", двѣ драгоцѣнныя жемчужины, "Наканунѣ", "Пѣтушковъ", "Жидъ", "Дворянское гнѣздо" и "Пасынковъ", Къ этому прибавимъ еще три повѣсти, въ которыхъ страданія крѣпостныхъ и тиранство старыхъ помѣщиковъ выступаютъ еще разъ во всей ихъ ужасающей дѣйствительности -- "Три портрета", "Муму" и "Постоялый дворъ". Упомянемъ кстати и о произведеніяхъ 50-хъ и 60 хъ годовъ: маленькой двухъактной драмѣ "На хлѣбахъ изъ милости", страшный конецъ которой проистекаетъ также изъ тогдашнихъ условій жизни, и веселой шуткѣ "Завтракъ у предводителя", полной юмора и правдиво очерчивающей характеры дѣйствующихъ лицъ.
   Германія позже всѣхъ ознакомилась съ этими произведеніями знаменитаго русскаго романиста, который во Франціи и въ Англіи былъ почти такъ же извѣстенъ, какъ и въ своемъ отечествѣ. Молодой русскій нѣмецъ Видертъ, лично знакомый съ Тургеневымъ, весьма увлеченный талантомъ поэта, тщательно перевелъ "Записки охотника" на нѣмецкій языкъ. Первый томъ этого перевода вышелъ въ 1854 или 55 г. въ изданіи Генриха Шиндлера въ Берлинѣ, издававшаго въ то время "Нѣмецкій художественный листокъ" съ литературными прибавленіями, подъ редакціей Ф. Эгерса. Второй томъ, менѣе художественно переведенный учителемъ русскаго языка Вольцемъ, вскорѣ послѣдовалъ за первымъ. Большинство читающей публики въ Германіи не поняло сначала всѣхъ достоинствъ этихъ разсказовъ, которые сильно подѣйствовали только на болѣе развитыхъ и образованныхъ людей. Между прочимъ, молодой Пауль Гейзе былъ горячо увлеченъ ими и часто въ вышеупомянутыхъ литературныхъ прибавленіяхъ заступался за "Записки охотника" и ихъ автора. Изъ перечисленныхъ произведеніи Тургенева, въ началѣ 60-хъ годовъ, появились на нѣмецкомъ языкѣ "Дворянское гнѣздо", въ переводѣ Фукса, и "Фаустъ", въ прекрасномъ переводѣ Боденштедта. Послѣдняя повѣсть была напечатана сперва въ "Нѣмецко-русскомъ обозрѣніи" Вольфзона; но и тогда еще равнодушіе къ Тургеневу не было побѣждено въ Германіи, и нѣмецкая читающая публика еще продолжала чуждаться его. Мнѣ не зачѣмъ увѣрять, съ какой радостью встрѣчалъ я появленіе перевода каждаго разсказа изъ "Записокъ охотника" и съ какимъ постоянно-возраставшимъ восхищеніемъ я читалъ его романы и повѣсти, которые живо напоминали мнѣ незабвеннаго для меня человѣка, во всей его добротѣ, красотѣ и величіи, и время, проведенное нами при ежедневныхъ встрѣчахъ съ нимъ. И такъ мое предчувствіе не обмануло меня; онъ оказался дѣйствительно такимъ, какъ я его и призналъ, и предсказалъ: настоящій поэтъ, предметъ удивленія и гордости всего своего народа. Послѣднія слова гетевскихъ строкъ, подписанныя мною подъ его портретомъ, полученнымъ семь лѣтъ тому назадъ, оправдались: "Проницательнымъ взоромъ онъ озираетъ весь міръ, сочувствуетъ всякому благому, сердечному стремленію, вызываетъ страстную любовь въ наилучшихъ женщинахъ, и повсюду раздается его своеобразная пѣсня".
   

II.

   Чрезъ шестнадцать лѣтъ послѣ нашего послѣдняго свиданія, я снова встрѣтился съ Тургеневымъ въ домѣ Віардо въ Парижѣ. Въ первый разъ тогда я увидѣлъ "столицу цивилизаціи" и вступилъ въ домъ знаменитой артистки. Совершенно неожиданно и къ большому моему удовольствію, я увидѣлъ тамъ знакомую фигуру поэта, столь же величественную и красивую, какъ нѣкогда въ Берлинѣ. Только бѣлизна волосъ и бороды доказывала, что онъ постарѣлъ; во всѣхъ остальныхъ отношеніяхъ, онъ ничуть не измѣнился и сохранилъ тѣ же убѣжденія и симпатіи. Связь, возникшая между нами въ юности, вновь была скрѣплена прочнои надолго. Къ сожалѣнію, мнѣ удалось только нѣсколько дней наслаждаться счастьемъ нашего свиданія къ Парижѣ. Віардо, со всей своей семьей, рѣшился уже оставить столицу, пока она будетъ служить мѣстопребываніемъ Наполеона III. и Тургеневъ, конечно, не пожелалъ остаться одинъ, безъ друзей, въ Парижѣ, гдѣ онъ жилъ уже нѣсколько лѣтъ. Послѣ прощальнаго представленія, которое m-me Віардо дала въ "Théâtre lyrique", -- она играла чуть ли не въ сотый разъ въ "Орфеѣ" Глюка, при безконечныхъ аплодисментахъ, -- всѣ они уѣхали изъ Парижа, чтобы поселиться отнынѣ въ "Thiergartenthal" близъ Баденъ-Бадена. Тамъ г. Віардо пріобрѣлъ себѣ виллу, окруженную садомъ, при подошвѣ лѣсистыхъ Зауербергскихъ горъ; Тургеневъ пока удовольствовался квартирой, нанятой имъ въ "Schillergasse". Я долженъ былъ дать обѣщаніе, что на возвратномъ пути заѣду въ Баденъ-Баденъ и нѣсколько дней проведу у Ивана Сергѣевича. При отъѣздѣ, онъ далъ мнѣ всѣ свои сочиненія, написанныя послѣ "Записокъ Охотника" и поименнованныя выше, въ превосходномъ французскомъ переводѣ самого автора, въ числѣ которыхъ я забылъ упомянуть прекрасное произведеніе "Рудинъ". Тогда только мнѣ удалось вполнѣ узнать и оцѣнить поэтическую силу и художественность Тургенева, во всемъ ихъ величіи, чистотѣ и изяществѣ. Я припоминаю, что впродолженіи цѣлыхъ дней, позабывши совершенно цѣль моего пріѣзда въ Парижъ, я углублялся въ чтеніе произведеній моего друга, очарованіе которыхъ вполнѣ завладѣло мной.
   Незачѣмъ говорить съ какимъ удовольствіемъ я навѣстилъ его по отъѣздѣ изъ Парижа. Но дѣйствительность превзошла всѣ мои надежды и мечты. Кто не бывалъ въ этомъ раю долинъ и лѣсовъ, на берегу Ооса, въ періодъ его процвѣтанія, предъ франко-прусской войной, тотъ не можетъ вѣрно представить себѣ привлекательности этой мѣстности, соединявшей тогда весьма разнородные общественные элементы. Любители всевозможныхъ развлеченій, разнообразныхъ туалетовъ и нарядовъ, могли находить не мало удовольствія въ лицезрѣніи этой, составленной изъ представителей всѣхъ націй міра маскарадной толпы собиравшейся на лѣтній сезонъ въ Баденъ-Баденѣ и появлявшейся всюду, какъ въ конверсаціонсгаузѣ, такъ и въ величественныхъ руинахъ замка Иффецгейма. Весь шумъ и блескъ этого своеобразнаго мірка не въ состояніи былъ нарушить тишину Лейвальдскихъ долинъ, выходящихъ прямо на Лихтентальскую аллею, и лѣсистыхъ высотъ, опьяняющихъ своимъ благоуханіемъ. Здѣсь жили преимущественно люди, чуждавшіеся шумныхъ удовольствій, но тѣмъ не менѣе представлявшіе собою избранный кругъ баденскаго общества.
   Домъ Віардо въ Тиргартенталѣ составлялъ центръ этого кружка. Уже въ первый годъ пребыванія тамъ, семейство Віардо построило въ своемъ обширномъ саду нѣчтовъ родѣ храма искусства, въ большомъ залѣ котораго поставленъ былъ инструментъ артистки и помѣщены лучшія изъ картинъ, собранныхъ Луи Віардо. Тамъ съ 1864 года составлялись по воскресеньямъ столь прославившіяся музыкальныя утреннія собранія. Самыя высокопоставленныя лица изъ посѣтителей Баденъ Бадена считали за честь и счастіе быть приглашенными на эти собранія, а рыцарямъ и аристократамъ ума" открытъ былъ туда еще болѣе свободный доступъ. Семейство Віардо и Тургеневъ настолько полюбили эту мѣстность, что не покидали ее даже зимою; изрѣдка лишь, и то только въ случаѣ крайней необходимости, нашъ писатель рѣшался на поѣздку въ Россію. Ему нужно было видѣть своихъ русскихъ друзей, наполниться впечатлѣніями русской жизни и побывать въ своемъ имѣніи. Поѣздку эту онъ всякій разъ откладывалъ, насколько возможно, но никакое препятствіе не могло помѣшать ему возвратиться къ 18 іюлю, дню рожденія Полины Віардо. Съ полнымъ довольствомъ, замѣнившимъ прежнее его меланхолическое настроеніе, Тургеневъ наслаждался своей жизнью въ Баденъ-Баденѣ. На мою долю выпало рѣдкое счастіе. проводить ежегодно около двухъ мѣсяцевъ съ моими друзьями. Уже въ 1865 году, Тургеневъ, неразсчитывая до конца жизни разстаться съ нашимъ очаровательнымъ уголкомъ, купилъ большой участокъ земли, прилегающій къ парку виллы Віардо и вдающійся еще глубже въ лѣсистыя горы и роскошные луга Тиргартенталя. На этомъ запущенномъ участкѣ росло много фруктовыхъ деревьевъ, и онъ заключалъ въ себѣ особенно дорогое поэту сокровище -- источникъ свѣжей воды. Тургеневъ гордился имъ, хотя самъ выражался не безъ примѣси ироніи объ этомъ чувствѣ. На этой землѣ парижскій архитекторъ построилъ ему большую виллу, въ видѣ замка, въ стилѣ Людовика XIII, превративъ всю окружающую мѣстность въ садъ. Фасадъ этого строенія, крытаго аспиднымъ камнемъ, съ крутой крышей и высокими красивыми трубами, на высокомъ фундаментѣ, былъ обращенъ къ заведенію для леченія сывороткой у подошвы Зауерберга. Тургеневъ переселился туда лишь въ 1867 г. Послѣ моего перваго десятидневнаго пребыванія въ Баденъ-Баденѣ, когда я прощался съ Тургеневымъ, меня отпустили, взявши обѣщаніе каждое лѣто возвращаться къ нему на болѣе продолжительное время. Могу васъ увѣрить, что мнѣ не нужно было особеннаго призыва, пробуждавшаго во мнѣ каждой весной непреодолимое желаніе -- видѣть это прекрасное мѣсто и его обитателей, и являвшагося мнѣ въ видѣ письма отъ моихъ друзей, лаконически гласившаго: "La chambre de Pietsch est prête и ждетъ своего жильца". Въ присутствіи Тургенева и его близкихъ друзей, самый требовательный умъ ощущалъ чувство удовлетворенія всѣхъ своихъ желаній и сознанія полнѣйшаго счастья. Какъ ни велико богатство наблюдательности и поэзіи, обнаруженнаго Тургеневымъ въ его произведеніяхъ, все-таки оно былъ только частицей того, что выливалось изъ его устъ въ присутствіи его друзей, освѣжая и нѣжа васъ, какъ тотъ ручей, которымъ онъ такъ гордился. Если-бы кто нибудь стенографировалъ всѣ разсказы и анекдоты изъ личной жизни, результаты непрерывнаго наблюденія природы и людей, всѣ глубокія и оригинальныя мысли Тургенева, эти золотыя изрѣченія, не заключавшія въ себѣ ни одной громкой или вульгарной фразы, эти сужденія, точныя, правдивыя и логичныя, съ неумолимымъ презрѣніемъ клеймящія всякую ложь, даже и въ искусствѣ, если кто либо сдѣлалъ это,-- подобно Эккерману, записывавшему разговоры Гете.-- тотъ собралъ бы неоцѣнимую сокровищницу вѣчной красоты и мудрости. Тому, кто пользовался такой полнотой жизни, какъ я тогда у Тургенева, слѣдовало бы имѣть иной характеръ, нежели пишущему эти строки, чтобы собирать и заботиться о томъ времени, когда уже ничего этого не будетъ. За утреннимъ чаемъ въ саду, въ маленькомъ открытомъ павильонѣ, около котораго протекалъ упомянутый ручеекъ, за завтракомъ, сидя со мной въ столовой, обитой деревомъ, широкія окна которой выходили на свѣжія зеленыя луга, окаймленные темнымъ горнымъ лѣсомъ, Тургеневъ выливался весь. Онъ полными пригоршнями расточалъ драгоцѣнныя сокровища своего сердца и, ума. Надо было только воспользоваться всѣмъ этимъ, чтобы имѣть на всю жизнь обильный матеріалъ для размышленій.
   Это были для него, плодотворные годы. Я, находясь тутъ же, какъ бы присутствовалъ при его поэтическомъ творчествѣ. Нѣкоторыя изъ его повѣстей и фантастическихъ произведеній, написанныхъ въ Баденѣ, я прослѣдилъ отъ первоначальнаго замысла ихъ до окончательной отдѣлки; я видѣлъ, какъ они мало-по-малу выдѣлялись изъ мрака небытія. Его способъ концепціи былъ также своеобразенъ, какъ и вся его натура. Онъ обладалъ счастливымъ удѣломъ, выпадающимъ на долю весьма немногихъ -- работать не изъ за куска хлѣба. Онъ былъ по природѣ лѣнивъ: въ его крови глубоко жила "обломовщина". Онъ брался за перо почти всегда подъ вліяніемъ внутренней потребности творчества, независѣвшей отъ его воли. Втеченіе цѣлыхъ дней и недѣль, онъ могъ отстранять отъ себя это побужденіе, но совершенно отъ него отдѣлаться онъ былъ не въ силахъ. Образы, вызываемые личными воспоминаніями, картины, сохранившіяся въ его памяти, возникали въ его фантазіи, неизвѣстно почему и откуда, и все болѣе и болѣе осаждали его и заставляли его рисовать -- какими они ему представляются, и записывать, что они говорятъ ему и между собою. Часто слышалъ я, какъ онъ во время этихъ рабочихъ часовъ, подъ вліяніемъ непреодолимой потребности, запирался въ своей комнатѣ, и, подобно льву въ клѣткѣ, шагалъ и стоналъ тамъ. Въ эти дни, еще за утреннимъ чаемъ, мы слышали отъ него трагикомическое восклицаніе: "охъ, сегодня я долженъ работать!" Разъ усѣвшись за работу, онъ даже физически переживалъ все то, о чемъ писалъ. Когда онъ однажды писалъ небольшой, безотрадный романъ "Несчастная", изъ воспоминаній его студенческихъ лѣтъ, сюжетъ котораго развивался почти помимо его воли, при описаніи особенно запечатлѣвшейся въ его памяти фигуры покинутой дѣвушки, стоящей у окна, онъ былъ втеченіе цѣлаго дня совершенно болѣнъ: "Что съ вами, Тургеневъ? Что случилось?" -- "Ахъ, она должна была отравиться! Ея тѣло выставлено въ открытомъ гробу въ церкви и, какъ это у насъ принято въ Россіи, каждый родственникъ долженъ цѣловать мертвую. Я разъ присутствовалъ при такомъ прощаніи, а сегодня я долженъ былъ описать это, и вотъ у меня весь день испорченъ". Читая его произведенія, чувствуешь, какъ авторъ переживалъ съ своими героями всѣ ихъ страданія. Даже Флоберъ, Зола и ихъ послѣдователи не обладаютъ въ большей степени этимъ цѣннымъ даромъ реалистическаго писателя. Но Тургеневъ превосходитъ ихъ всѣхъ въ другомъ отношеніи, а именно чистотой души и изяществомъ облагороженнаго вкуса, никогда не запятнавшимъ себя изображеніемъ соблазнительныхъ картинъ; во всѣхъ его произведеніяхъ, какъ бы ни была велика изображаемая въ нихъ страсть, исключены всѣ тѣ стороны ея, разъясненію которыхъ его французскіе товарищи-натуралисты предавались съ такимъ нескрываемымъ самодовольствомъ. Первое произведеніе Тургенева, написанное имъ въ Баденъ-Баденѣ, былъ фантастическій разсказъ "Призраки", въ которомъ старались найти символическое значеніе, тогда какъ оно не что иное, какъ сонъ реалиста. Боденштедтъ, въ своемъ мастерскомъ переводѣ этого произведенія, назвалъ его: "die Erscheinungen", и оно было напечатано, вмѣстѣ съ другими такъ же мастерски переведенными имъ произведеніями Тургенева, какъ-то: "Фаустъ", "Первая любовь", "Пасынковъ", "Постоялый дворъ" и "Муму". Боденштедтъ, качества котораго какъ переводчика, Тургеневъ всегда цѣнилъ по достоинству, прислалъ ему свой переводъ для просмотра. Никогда не забуду я тотъ августовскій вечеръ, когда въ маленькомъ, интимномъ салонѣ виллы Віардо, изъ оконъ котораго видны были вершины Меркурія, озаренныя горячимъ солнцемъ, Тургеневъ, вмѣстѣ съ хозяйкой дома и со мной, принялся за исправленіе этого перевода. Имѣя въ рукахъ русскій оригиналъ, онъ обдумывалъ каждое слово, которое я ему прочитывалъ изъ рукописи Боденштедта; онъ спрашивалъ нашего мнѣнія, и потомъ большинствомъ голосовъ рѣшалось,-"-какое изъ нѣмецкихъ выраженіи точнѣе передавало всѣ оттѣнки русскаго подлинника. Къ сожалѣнію, ему рѣдко удавалось прослѣдить такимъ образомъ переводы его произведеній, сдѣланныхъ другими нѣмецкими переводчиками, нерѣдко искажавшими ихъ смыслъ.
   Оба тома боденштедтовскихъ переводовъ Тургенева навсегда останутся неподражаемыми. Авторъ "Мирзы Шаффи", по поводу другой такой же работы, находился въ постоянныхъ письменныхъ сношеніяхъ съ нашими общими друзьями: онъ перевелъ на нѣмецкій языкъ болѣе двадцати русскихъ пѣсень, которыя Тургеневъ вмѣстѣ съ г-жей Віардо выбрали для того, чтобы положить ихъ на музыку. Для той же дѣли нашъ русскій другъ самъ написалъ нѣсколько стихотвореній, хотя и увѣрялъ нерѣдко, что богъ поэзіи не одарилъ его способностями поэта, не смотря на то, что за такой талантъ онъ охотно отдалъ бы все, написанное имъ. Впрочемъ, въ этотъ счастливый баденскій періодъ, Тургеневъ писалъ не одни только русскія стихотворенія для своей пріятельницы, которая ихъ перекладывала на музыку, но и сочинилъ для нея три французскія оперетки. Домъ госпожи Віардо въ Баденѣ считался въ тѣ годы какъ бы высшей школой пѣнія, куда являлись юные таланты изъ всѣхъ странъ, чтобы поучиться у знаменитой артистки, у которой умѣнье преподавать равнялось ея творческому генію. Особенно старалась она доставить молодымъ женщинамъ разныхъ національностей случаи попробовать себя въ маленькихъ легкихъ драматическихъ партіяхъ. Для этого, однако, нужно было найдти оперетки, въ которыхъ всѣ роли, за исключеніемъ одного или двухъ лицъ, могли быть исполнены пѣвицами. Съ этой цѣлью, Тургеневъ написалъ три веселыхъ фантастическихъ оперетки, драматизированныя сказки, исполненныя граціознаго юмора и тонкой прелести: "Le dernier des sorciers", "L'ogre" и "Trop de femmes", госпожа Віардо написала къ нимъ музыку и иногда принимала на себя исполненіе роли влюбленнаго принца, писанную для альта; когда случалось, что въ числѣ друзей Віардо не доставало баритона, Тургеневъ не считалъ для себя унизительнымъ играть роль стараго колдуна, паши или людоѣда, котораго дразнили и мучили или прелестные эльфы, или слишкомъ многочисленныя жены его гарема и, не смотря на его величину и силу, побѣждали. Большая зала его замка, первый этажъ котораго онъ занималъ самъ, а второй я, легко превращалась въ сцену. Если г-жа Віардо не участвовала сама, она исполняла роль оркестра и капельмейстера, сидя за роялемъ. Эти маленькія представленія давались иногда въ присутствіи такой отборной публики, которую рѣдко можно встрѣтить въ частныхъ домахъ. Король Вильгельмъ и королева Августа сидѣли тамъ въ первыхъ рядахъ креселъ, окруженные избранной баденской публикой, которая по воскресеньямъ во время музыкальныхъ утръ наполняла органную залу и садъ. Королевская чета, впродолженіи цѣлыхъ десятковъ лѣтъ, привыкла видѣть въ хозяйкѣ дома не только свѣтскую даму, но и выдающуюся артистку, и нерѣдко случалось, что, по окончаніи представленія, Ихъ Величества оставались на чай, участвуя въ безцеремонной, фамиліарной бесѣдѣ друзей дома.
   Въ Баденъ-Баденѣ каждый вечеръ посвящался музыкѣ, самой избранной, въ особенности нѣмецкой, исполнявшейся какъ членами семейства, такъ и гостями. Тургеневъ не могъ наслушаться этой музыки и чувствовалъ себя на верху полнѣйшаго блаженства, въ особенности, если днемъ онъ могъ заняться другимъ любимымъ своимъ развлеченіемъ -- охотой. Съ половины августа, на него, такъ же какъ и на его собаку, Пегаса, про котораго говорили, что хозяинъ любилъ его болѣе, чѣмъ людей, нападало особенное безпокойство: они едва могли дождаться перваго дня охоты; тогда уже нельзя было удержать ихъ. Съ Луи Віардо, который всю жизнь былъ такимъ же страстнымъ охотникомъ, и съ двумя собаками, Тургеневъ садился въ коляску, увозившую ихъ на мѣсто, нанятое для охоты, или же въ имѣніе кого-нибудь изъ ихъ друзей. Только вечеромъ, всегда съ большой, богатой добычей, они возвращались на виллу, выходивъ по солнцу неисчислимое количество верстъ, потомъ принимались за обѣдъ, а послѣ обѣда за музыку. Никогда, ранѣе часу или двухъ часовъ ночи, мы не оставляли съ Тургеневымъ дома, гдѣ наслаждались превосходнымъ музыкальнымъ исполненіемъ. А затѣмъ мы возвращались съ Тургеневымъ, въ эти теплыя ночи августа или сентября, послѣ столькихъ часовъ наслажденія, унося съ собою въ душѣ отголоски слышанныхъ нами очаровательныхъ мелодій. Какъ много онъ всегда умѣлъ сказать и какъ онъ умѣлъ передать все, что чувствовалъ и мыслилъ! Изъ лежащаго вблизи лѣса слышался крикъ совы, а изъ саду привѣтливое журчанье ручья; тихо шелестили въ ночной тишинѣ листья орѣховыхъ и грушевыхъ деревьевъ; спѣлые плоды падали съ отяжелѣвшихъ вѣтвей; Пегасъ чуялъ что-то и ворчалъ. Надъ лугами растилался бѣловатый туманъ, сквозь который проглядывала луна или блестѣли звѣзды. Мнѣ трудно было отрываться отъ друга и возвращаться въ свою спальню, и нерѣдко утренняя заря встрѣчала насъ вмѣстѣ стоящими на порогѣ, его неутомимо разсказывающимъ, а меня съ увлеченіемъ слушающимъ.
   

III.

   Въ одномъ изъ значительнѣйшихъ произведеній Тургенева, относящихся къ тому времени, дѣйствіе происходитъ внѣ предѣловъ Россіи. Мы видимъ въ немъ то русское общество, которое каждое лѣто съѣзжается въ Баденъ, въ свое любимое мѣстопребываніе. Это повѣсть "Дымъ", для которой сценой служатъ извѣстныя мѣстности Баденъ-Бадена. Эту повѣсть много переводили, немало порицали, но и высоко цѣнили. Она исполнена ѣдкости и горечи по отношенію не только къ высшимъ аристократическимъ классамъ Россіи, но и ко всѣмъ современнымъ русскимъ стремленіямъ, попыткамъ реформъ и смѣшному самообольщенію насчетъ достоинства, серьезности и значенія которыхъ Тургеневъ не впадалъ въ иллюзію. Пустота, внутреннее ничтожество и варварство, не смотря на модную, либеральную и благовоспитанную внѣшность оффиціальной аристократіи, прикрытыя лишь тонкимъ слоемъ европейской цивилизаціи, описаны у него съ безпощадной правдивостью. Но и не принадлежавшіе къ этому кружку дворянская учащаяся молодежь и чистосердечно стремящіеся впередъ реформаторы изъ соотечественниковъ поэта почти не нашли себѣ въ "Дымѣ" предпочтенія передъ генералами, придворными и государственными людьми новой Россіи Александра ІІ-го. Съ какою очаровательною, чувственно-поэтическою прелестью описана безсердечная красавица, -- героиня этого романа, съ какимъ жаромъ и съ какою нѣжностью описаны страстныя любовныя сцены! Какъ тонко и съ какимъ ироническимъ юморомъ описывается развязка отношеній между героемъ и героиней! Какими яркими красками и съ какой точностью описывается мѣсто и фонъ дѣйствія этого Баденъ-Бадена 60-хъ годовъ! Понятно, что такая книга должна была вызвать въ Россіи противъ автора общее негодованіе. Такія рѣзкія вещи, такую жестокую правду ни одинъ народъ не позволитъ безнаказанно высказать себѣ кому бы то ни было изъ своихъ сыновъ, не испытывая къ нему враждебнаго чувства. Но Тургеневъ слишкомъ хорошо зналъ свой народъ, чтобы испугаться и обмануться этими проявленіями раздраженія противъ него. И русская злоба, какъ и всѣ русскіе безрезультатныя попытки, походитъ на дымъ, съ шумомъ вырывающійся изъ локомотивной трубы и сначала кажущійся страшнымъ, но потомъ превращающійся въ ничто. Въ газетныхъ и журнальныхъ статьяхъ излилась вся злость оскорбленнаго тщеславія. Русскіе друзья его въ отечествѣ и въ Баденъ-Баденѣ также не обманули его. Даже собирающееся вокругъ"русскаго дерева", на прогулкѣ у ковверсаціонсгауза, благородное московское и петербургское общество старалось не выказывать Тургеневу своего недовольства и вскорѣ опять стало улыбаться великану съ сѣдой бородой также, какъ и прежде.
   При всѣхъ своихъ поѣздкахъ въ Россію, въ періодъ его пребыванія въ Баденъ Баденѣ, Тургеневъ всегда посѣщалъ Берлинъ. Онъ бывалъ и въ другихъ нѣмецкихъ городахъ: въ Веймарѣ, Штутгардѣ, Мюнхенѣ и Вѣнѣ. Но особенно часто онъ ѣздилъ въ Парижъ; тамъ я провелъ съ нимъ часть лѣта 1867 года, во время всемірной выставки. Въ упомянутыхъ нѣмецкихъ городахъ онъ обновлялъ старыя отношенія и завязывалъ новыя съ выдающимися писателями и артистами. Я всегда съ удовольствіемъ вспоминаю, что мнѣ удавалось служить посредникомъ при завязываньи этихъ отношеній, со временемъ превращавшихся въ дружескія. Я могу назвать болѣе всего: Юліана Шмидта, Адольфа Менцеля и Рейнгольда Бегаса. Талантливость, серьезность, внутренняя правдивость, откровенный и вѣрный взглядъ на жизнь, которые Тургеневъ нашелъ въ произведеніяхъ Менцеля, восхищали его и сдѣлали изъ него горячаго поклонника искусства и личности этого несравненнаго мастера. Юліанъ Шмидтъ, не читавшій до того времени ни одной строки русскаго поэта, послѣ того сталъ однимъ изъ его искреннѣйшихъ почитателей и распространителей его произведеній въ Германіи. Въ его очеркахъ мы встрѣчаемъ наиболѣе глубокую и вѣрную оцѣнку сочиненій Тургенева изъ всего, что было писано на нѣмецкомъ языкѣ объ этой "величайшей поэтической силѣ нашего времени", какъ Юліанъ Шмидтъ однажды назвалъ Тургенева.
   Все на свѣтѣ имѣетъ конецъ, и то, что намъ кажется прекраснѣйшимъ, оканчивается всего скорѣе. Если судить по ихъ прелести, эти годы очаровательной жизни въ Баденъ-Баденѣ длились сравнительно очень долго, но и имъ пришелъ конецъ. Причиною того была франко-прусская война. Мы оба предвидѣли ее, когда Тургеневъ, послѣ продолжительнаго пребыванія въ Россіи, на обратномъ пути въ Баденъ-Баденъ, проѣзжалъ черезъ Берлинъ, въ достопамятный день 15 іюля 1870 г. Тогда уже не было возможности сомнѣваться относительно близости войны. Ежеминутно ожидался пріѣздъ короля и принцевъ королевскаго дома; народъ толпился на улицахъ, въ крайне возбужденномъ состояніи. Все это произвело на Тургенева очень сильное впечатлѣніе; увѣренность въ торжествѣ праваго дѣла, наполнявшая каждаго изъ насъ, повліяла и на Typгенева, которому блескъ французскаго имперіализма никогда не внушалъ уваженія. Мы обѣдали вмѣстѣ за табльдотомъ въ гостинницѣ "Петербургъ", когда вошелъ высокій, не молодой уже офицеръ и сѣлъ за столъ противъ насъ. Я взглянулъ на него: это былъ графъ Мольтке. Видя еготакимъ спокойнымъ въ подобное время, какъ будто ничего не случилось, обѣдающимъ вмѣстѣ съ другими посѣтителями, не выказывающимъ ни однимъ движеніемъ лица душевнаго волненія, котораго онъ не могъ не испытывать, вслѣдствіе лежащихъ на немъ заботъ, даже у Тургенева вѣра въ нашу побѣду перешла въ основательную увѣренность.
   Друзья Тургенева въ Баденъ Баденѣ не были бы настоящими французами, Луи Віардо не былъ бы убѣжденнымъ республиканцемъ, если бы они послѣ Седана нё отнеслись горячо къ осадѣ Парижа, страданіямъ Франціи и бомбардировкѣ Страсбурга. Пріѣхавъ, послѣ взятія Страсбурга, въ октябрѣ, въ любимую мѣстность, я убѣдился, что очаровательные дни навсегда окончились. Въ ту же осень семья Віардо и Тургеневъ переселились въ Лондонъ. На слѣдующее лѣто, однако, они возвратились въ Парижъ, съ намѣреніемъ остаться тамъ навсегда. Тургеневъ поселился въ домѣ Своего друга въ rue de Douai, во второмъ этажѣ. Нѣсколько лѣтъ спустя, онъ вмѣстѣ съ нимъ же купилъ прелестный паркъ съ виллой "Les frênes", который тянется отъ края шоссе, черезъ склонъ высотъ Марли до края лѣса, гдѣ онъ незамѣтно поднимается въ гору. Тамъ, въ недалекомъ разстояніи отъ жилища семьи Віардо, Тургеневъ построилъ себѣ дачу въ родѣ коттэджа. Въ этомъ удобномъ помѣщеніи, устроенномъ, при всей его простотѣ, Съ большимъ вкусомъ, онъ прожилъ лѣтніе мѣсяцы послѣднихъ лѣтъ его жизни, до болѣзни, которая по немногу разрушала его. Парижъ и его писатели приняли съ большой радостью и почестями знаменитаго гостя, возвращеннаго французскому обществу. Скоро были забыты даже насмѣшки надъ столицей Франціи и ея населеніемъ (напр., въ "Призракахъ"), забыты также легко и скоро, какъ земляки поэта позабыли обиду, нанесенную имъ въ "Дымѣ". Такъ какъ онъ писалъ свободно по французски, на него скоро привыкли смотрѣть, какъ на француза въ душѣ и какъ на французскаго литератора. Упоминая объ этомъ, считаю долгомъ опровергнуть ошибочное мнѣніе, будто Тургеневъ свои послѣднія произведенія писалъ по французски, что еще недавно было высказано въ одной извѣстной газетѣ. Кромѣ трехъ упомянутыхъ уже мною оперетокъ и одной пьесы, которую онъ написалъ однажды въ Баденъ-Баденѣ, подъ названіемъ "L'auberge au grand sanglier." онъ ничего больше не писалъ по французски, кромѣ писемъ. Онъ всегда высказывалъ, что для него не понятно, какъ можно описывать происходящее въ душѣ поэта на какомъ бы то ни было языкѣ, кромѣ родного... Тѣмъ не менѣе, справедливо, что онъ участвовалъ въ переводѣ большинства его романовъ и повѣстей на французскій языкъ, сдѣланномъ его другомъ Віардо, вслѣдствіе чего эти переводы значительно превосходятъ нѣмецкія.
   Онъ не нашелъ уже въ Парижѣ своего великаго литературнаго друга и художественнаго единомышленника, Проспера Меримэ, талантъ котораго и авторскія качества во многомъ совпадали съ Тургеневскими. Этотъ писатель, познакомившій французскую публику съ русскимъ авторомъ своимъ блестящимъ предисловіемъ къ переводу романа "Отцы и дѣти", умеръ въ 1870 г., вскорѣ послѣ паденія имперіи. За то Тургеневъ нашелъ еще въ полномъ цвѣтѣ силъ и поэтическаго творчества наиболѣе уважаемаго имъ серьезнаго и истиннаго мастера повѣствовательнаго рода Густава Флобера. Уже въ 1864 г. мой другъ, передавая мнѣ его первое мастерское произведеніе "Madame Bovarye", написалъ на немъ слѣдующія замѣчательныя слова: "Это единственный хорошій романъ во французской литературѣ". Тоже, что привязывало Тургенева къ Менцелю въ области пластическаго искусства, сблизило его съ Флоберомъ и послужило основаніемъ ихъ прочной дружбы. Какъ у нѣмецкаго живописца, такъ и у французскаго романиста, онъ находилъ серьезное, благоговѣйное отношеніе къ дѣлу, неподкупную любовь къ правдѣ, откровенность и строгость художественной совѣсти, которыя казались ему, на ряду съ геніальностію, первыми основами и главными условіями настоящаго искусства.
   Вокругъ Флобера и Тургенева группировались таланты молодой, тогда еще только пробовавшей свои силы, натуралистической школы. Названныя качества привлекли его также къ Эмиліо Зола; хотя чувство Тургенева возмущалось иногда отсутствіемъ вкуса у этого писателя и его непреодолимой склонностью все называть своимъ именемъ ничего не утаивая.
   Въ началѣ 70-хъ годовъ новая страсть развилась у Тургенева, страсть, которая проявляется при продолжительномъ пребываніи въ Парижѣ болѣе, чѣмъ гдѣ-либо -- къ собиранію коллекцій картинъ и мелочей. Онъ сдѣлался однимъ изъ постоянныхъ посѣтителей отеля Друо и магазиновъ мелкихъ артистическихъ вещей въ Парижѣ. Его небольшая квартира скоро наполнилась отборными произведеніями старой голландской и современной французской живописи, въ особенности великихъ пейзажистовъ Діаза и Руссо. Коллекція бронзовыхъ и фарфоровыхъ вещицъ изъ Китая и Японіи каждый годъ пополнялась новыми дорогими экземплярами.
   Относительно литературной плодовитости, это время не уступаетъ проведенному въ Баденъ-Баденѣ. Въ Парижѣ написалъ онъ романъ "Вешнія воды", полный юношеской силы чувства, но потерявшій много, какъ призналъ вскорѣ самъ авторъ, отъ неудачной развязки. За этимъ романомъ послѣдовалъ, послѣ долгаго пребыванія въ Россіи, другой замѣчательный нравоописательный романъ, подъ названіемъ "Новь". Въ этомъ романѣ, какъ въ "Отцахъ и дѣтяхъ", выказался всепроницающій взоръ поэта, которому открыта какъ глубина сердца отдѣльнаго человѣка, такъ и скрытые отъ толпы симптомы болѣзни души народа, великаго соціальнаго тѣла. Въ этомъ романѣ Тургеневъ описалъ учениковъ и послѣдователей Базарова, перешедшихъ къ дѣйствію. Онъ сорвалъ завѣсу съ новаго, незнакомаго для стоящихъ внѣ его міра, и показалъ цѣлуй) армію фанатическихъ и рѣшительныхъ, хотя и близорукихъ людей, не разбирающихъ средствъ въ своемъ стремленіи разрушить, во чтобы то ни cтало, современный государственный строй. Всѣ знаютъ, какое впечатлѣніе произвела эта книга въ отечествѣ писателя и во всемъ образованномъ мірѣ, и всѣ помнятъ то общее удивленіе, когда, нѣсколько времени спустя, въ большомъ нигилистическомъ процессѣ восьмидесяти, представилось въ дѣйствительности все, что описывалъ Тургеневъ. Казалось, что не писатель изображалъ жизнь, а жизнь творила по его рисунку.
   Немалое число мелкихъ разсказовъ предшествовало изданію этого романа. Въ большинствѣ изъ нихъ авторъ предпочтительно изображалъ темныя стороны человѣческой природы, таинственное и демоническое человѣческой души. Тургеневъ отдался тогда съ особеннымъ увлеченіемъ изображенію новыхъ, непонятныхъ для жителей Запада, явленій темной религіозной жизни русскаго народа, которая всегда крайне интересовала его. Указываю на удивительные разсказы его: "Живыя мощи", "Странная исторія" и "Разсказъ отца Алексѣя". Демоническое и страшное, загадочное и необъяснимое безъ специфической окраски религіознаго умственнаго извращенія, придаютъ маленькому разсказу "Сонъ" (очень хорошо переведенному Паулемъ Линдау съ французскаго для "Gegenwart"), разсказамъ "Тукъ тукъ-тукъ" и "Часы", ихъ своеобразный характеръ и какую-то мучительную прелесть. Многіе, даже изъ ближайшихъ его друзей не знаютъ, что въ это время, когда Тургеневымъ все болѣе и болѣе овладѣвала старческая тоска, онъ написалъ. много поэтическихъ видѣній, воспоминаній и. аллегорій глубоко пессимистическаго содержанія, замѣчательныя то грандіозной смѣлостью, то увлекательной граціей рисунка. Онъ называлъ эти произведенія "senilia", сновидѣнія старца. Многія изъ нихъ онъ дѣйствительно видѣлъ во снѣ, какъ, напримѣръ, фантастическій разсказъ "Старуха", въ которомъ такъ наглядно изображается неизбѣжность смерти. Однажды, лѣтомъ въ Берлинѣ, проводя вечеръ съ Юліаномъ Шмидтомъ и мною, онъ намъ разсказалъ этотъ сонъ. У насъ выступилъ холодный потъ. Я записалъ тогда же слышанный мною разсказъ и напечаталъ его въ фельетонѣ "Schleiche Zeitung" подъ заглавіемъ "Сонъ".
   Эти листки дневника, или "Стихотворенія въ прозѣ", были найдены у Тургенева его издателемъ въ предпослѣдній годъ его жизни. Уступая настоятельной просьбѣ издателя, онъ позволилъ напечатать нѣкоторые изъ нихъ. Это поэтическое наслѣдство послѣдней эпохи его жизни теперь весьма распространено и переведено уже на многіе языки.
   Съ 1875 года я ежегодно разъ или два бывалъ въ Парижѣ и иногда по долго оставался тамъ, причемъ въ Eue сіе Douai или на виллѣ въ Буживалѣ я находилъ такой же дружески-радушный пріемъ, какъ и въ. Баденъ-Баденѣ, хотя и при измѣнившейся обстановкѣ. Кромѣ того, мы имѣли счастіе видать Тургенева и въ Берлинѣ: при каждомъ проѣздѣ его въ Петербургъ или обратно, онъ останавливался тамъ на день или на два. Каждый изъ этихъ дней былъ для насъ праздникомъ, который онъ украшалъ богатыми дарами своего ума. Низкая брань, которою осыпали его на'родинѣ за его "Новь", вызвала въ немъ рѣшеніе никогда ничего болѣе не писать и не печатать. И дѣйствительно, нѣсколько лѣтъ сряду онъ оставался вѣренъ этому рѣшенію и не страдалъ отъ этого, если не считать его подагру, заставлявшую его неоднократно, но безуспѣшно посѣщать Карльсбадъ и другія минеральныя воды. Въ маѣ 1881 года, отправляясь въ Россію, онъ снова остановился въ Берлинѣ. На этотъ разъ онъ предполагалъ остаться въ Россіи на болѣе продолжительное время: онъ чувствовалъ потребность увидѣть свое отечество при новомъ правительствѣ, послѣ ужасной катастрофы. Въ концѣ сентября онъ возвратился. Даже и въ прежніе годы я не видалъ его въ такомъ свѣжемъ и ясномъ настроеніи, какъ тогда; но его глубоко поразило, что наша общая пріятельница, Кати Эккертъ, у которой мы, только четыре мѣсяца тому назадъ, весело бесѣдовали за обѣденнымъ столомъ, умерла. Впрочемъ, никакая печаль не могла долго противостоять радостному чувству, испытанному имъ въ отечествѣ, во время пребыванія въ деревнѣ въ обществѣ знаменитаго товарища по оружію графа Толстаго, автора романа "Война м миръ" и его кружка. Онъ увѣрялъ насъ, что онъ нашелъ много новыхъ прекрасныхъ темъ для будущихъ произведеній, и что онъ снова начнетъ писать не заботясь о томъ, что нарушаетъ данное обѣщаніе. Онъ выѣхалъ изъ Берлина, преисполненный радостныхъ надеждъ, не подозрѣвая, что это былъ послѣдній пріѣздъ его къ намъ.
   Первое, что онъ написалъ, послѣ принятаго имъ снова рѣшенія работать, былъ разсказъ "Пѣснь торжествующей любви", напечатанный еще зимою 1881 г. Этотъ разсказъ необыкновенной простотой своего стиля напоминаетъ намъ старо-итальянскія новеллы, холодная форма которыхъ находится въ странномъ противорѣчіи съ причудливо романтическимъ и страстнымъ содержаніемъ. Второе -- была повѣсть: "Клара Миличъ", напечатанная уже въ періодѣ жестокихъ страданій, когда Тургеневымъ снова овладѣла прежняя наклонность интересоваться снами и субъективными явленіями, которыя для нервныхъ натуръ имѣютъ вполнѣ объективную реальность. Эта повѣсть написана имъ подъ вліяніемъ изученія подобныхъ явленій и соотвѣтственныхъ имъ душевныхъ страданій. Писателю удалось на столько вѣрно передать возникновеніе, послѣдовательное развитіе и теченіе этой болѣзни въ лицѣ бѣднаго, симпатичнаго Аратова, что всякій психіатръ охотно признаетъ замѣчательную тонкость и наблюдательность его изложенія. Въ тоже время авторъ съумѣлъ придать галлюцинаціямъ больнаго такую осязательность, что всѣ спириты не преминутъ, конечно, прославить поэта, какъ сторонника ихъ ученія, въ смыслѣ реальности духовнаго міра и вмѣшательства его въ нашу жизнь.
   "Въ январѣ 1882 года началась у Тургенева таинственная, загадочная болѣзнь, которая то улучшаясь, то ухудшаясь, пресѣкла, наконецъ, его жизнь, послѣ продолжительныхъ и нестерпимыхъ страданій. Только послѣ вскрытія трупа оказалось, что это былъ ракъ Спиннаго мозга. Равнодушная природа хладнокровно разрушила одно изъ своихъ совершеннѣйшихъ созданій. Состояніе его здоровья въ маѣ 1882 года, когда я въ послѣдній разъ видѣлся съ нимъ въ Парижѣ, было, по моему мнѣнію; не совершенно безнадежнымъ. Но съ января 1883 года надежда на выздоровленіе дѣлалась все слабѣе. Послѣднія письма, которыя я отъ него получилъ, были уже продиктованы имъ; но вскорѣ онъ не могъ даже и диктовать. Ему дѣлали операцію за операціей, по всѣмъ правиламъ медицины, и пробовали всевозможные способы леченія, но безуспѣшно. Весною онъ пожелалъ, чтобы его перевезли въ паркъ "Les Frêsnes" -- "прихоть умирающаго", какъ назвалъ докторъ это настойчивое желаніе больнаго. Переходъ отъ. полнаго затемнѣнія разсудка къ изступленію смѣнялись иногда минутными проблесками сознанія, какъ это было, напр., подъ вліяніемъ полученнаго имъ извѣстія о смерти его стараго друга Луи Віардо, въ маѣ мѣсяцѣ настоящаго года. Семья его друга, умершаго нѣсколькими мѣсяцами раньше, неутомимо исполняла тяжелыя обязанности ухода за обожаемымъ всѣми человѣкомъ. Наконецъ, въ послѣднихъ числахъ августа, мучимый страшною болью, которая не могла облегчаться даже морфіемъ, онъ окончательно лишился способности писать. "За два дня до своей смерти онъ совершенно утратилъ всякое сознаніе", такъ писала мнѣ его вѣрная подруга въ жизни и смерти, "онъ уже не страдалъ болѣе: жизнь его медленно угасала и, послѣ двухъ всхлипываній, онъ скончался. Мы всѣ были при немъ; онъ опять сталъ также красивъ, какъ былъ нѣкогда, въ царственномъ покоѣ смерти... Въ первый день послѣ его смерти замѣтна была еще глубокая морщина между бровями, образовавшаяся подъ вліяніемъ судорожной боли. Это придавало ему строгій и энергичный видъ. На второй день на его лицѣ появилось прежнее доброе, пріятное выраженіе; были моменты, когда можно было ожидать, что онъ улыбнется. О Боже, какое ужасное горе"...
   

Воспоминанія В. P. С. Рольстона.

   О литературной карьерѣ Тургенева много было писано послѣ того, какъ пронеслась вѣсть о его смерти. Поэтому я не имѣю надобности входить въ разборъ его сочиненій. Ихъ названія должны быть знакомы большинству читателей. Но я хочу прибавить ко всему уже сказанному нѣсколько словъ объ уважаемомъ другѣ, котораго безвременно унесла смерть. Я зналъ его близко въ теченіи около пятнадцати лѣтъ. Я посѣщалъ его въ Баденѣ, въ Парижѣ и въ Буживалѣ; я прогостилъ дней десять въ его русскомъ помѣстьѣ, въ 1870 г., не разъ встрѣчался съ нимъ въ Англіи, въ различныхъ случаяхъ и въ разныхъ мѣстахъ и повсюду, во всякое время я находилъ его все тѣмъ же, очаровательнымъ собесѣдникомъ, добрѣйшимъ и скромнѣйшимъ изъ людей. За все время нашего знакомства я никогда не слышалъ отъ него ни слова, въ которомъ сквозила бы хотя тѣнь зависти или высокомѣрія. Никто не былъ способенъ съ такой готовностью, какъ онъ, признать и поощрить нарождающійся талантъ, оцѣнить достоинства своихъ соперниковъ, какъ живыхъ, такъ и умершихъ. Его кротость по отношенію къ тѣмъ, кто иногда осмѣливался порицать его, была поистинѣ удивительна, и малѣйшій знакъ восхищенія всегда былъ для него неожиданностью. Какъ и покойный Дарвинъ, онъ постоянно бывалъ слегка удивленъ всякимъ доказательствомъ уваженія къ нему. Приведу для примѣра слѣдующій фактъ. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, Генри Гольтъ изъ Нью-Іорка прислалъ ему чекъ, прося принять это, какъ слабый знакъ признательности, и прибавляя, что никогда ни одно изъ издаваемыхъ имъ сочиненій не доставляло ему такого наслажденія, какъ переводы романовъ Тургенева. Тургеневъ былъ искренно восхищенъ этимъ неожиданнымъ для него признаніемъ его таланта за океаномъ, какъ будто онъ былъ писателемъ сравнительно неизвѣстнымъ, а не романистомъ, сочиненія котораго переведены чуть ли не на всѣ языки Европы.
   Когда распространилась ложная вѣсть о смерти Тургенева нѣсколько лѣтъ тому назадъ, одинъ англійскій критикъ написалъ о немъ біографическую статью, въ которой, между прочимъ, сказалъ, что великій романистъ говорилъ очаровательно, но что его энтузіазмъ иногда утомлялъ собесѣдника. "Это въ первый разъ меня назвали скучнымъ", писалъ мнѣ Тургеневъ въ одномъ изъ многихъ восхитительныхъ писемъ, которыя я получилъ отъ него. И это сущая правда. Менѣе скучнаго собесѣдника трудно себѣ представить. Онъ говорилъ блестяще, обнаруживая удивительный запасъ знаній по самымъ разнообразнымъ предметамъ; но онъ никогда одинъ не завладѣвалъ разговоромъ и отличался необыкновеннымъ умѣньемъ внимательно слушать. Я имѣлъ счастье присутствовать однажды при разговорѣ между тремя друзьями, изъ коихъ двое теперь уже покоятся вѣчнымъ сномъ. Одинъ изъ нихъ былъ Тургеневъ, дру гой -- Кларкъ, вице-директоръ Trinity College, и третій -- Теннисонъ. Я отчетливо помню, какъ искусно русскій романистъ отстаивалъ свои мнѣнія, даже когда разговоръ вращался на предметахъ, съ которыми его собесѣдники были спеціально знакомы. Въ разныхъ другихъ случаяхъ я замѣчалъ, какое сильное впечатлѣніе онъ производилъ на патентованныхъ ученыхъ, между прочимъ, когда онъ обѣдалъ въ Тринити Колледжѣ, во время краткаго посѣщенія имъ Кэмбриджа. Я увѣренъ, что многіе изъ воспитанниковъ училища до сихъ поръ еще помнятъ этотъ день, ознаменованный присутствіемъ такого блестящаго гостя. Хотя Тургеневъ бесѣдовалъ по обыкновенію увлекательно, но можно было замѣтить, что втайнѣ его занимала посторонняя мысль. Дѣло въ томъ, что въ тотъ же вечеръ должна была происходить въ Итонѣ защита диссертаціи однимъ изъ студентовъ, энергіей и талантомъ котораго Тургеневъ былъ пораженъ и которому онъ предсказывалъ блестящую карьеру (увы, она была пресѣчена ранней смертью). Тезисъ заключался въ томъ, что французскіе коммунары заслуживаютъ сочувствія англичанъ. Тезисъ былъ предложенъ до паденія коммуны и до пожара Парижа, но авторъ отказался взять его назадъ. Тургеневу такъ хотѣлось слышать дебаты, онъ такъ боялся пропустить бурную сцену, которую ожидалъ, судя по своему опыту на континентѣ, что онъ постоянно спрашивалъ: не пора ли отправляться? Послѣ дебатовъ, замѣтивъ, Съ какимъ спокойнымъ и почтительнымъ вниманіемъ молодые люди, толпившіеся въ залѣ, выслушали аргументы докладчика, а затѣмъ всѣ единогласно вотировали смерть его тезису, Тургеневъ обернулся, ко мнѣ и сказалъ: "Теперь-то, наконецъ, я понимаю, почему вы, англичане, не боитесь революціи".
   Въ Оксфордѣ Тургеневъ пріобрѣлъ себѣ столько же друзей, какъ и въ Кембриджѣ; когда университетъ поднесъ ему званіе почетнаго члена, онъ снова выразилъ свое удивленіе по поводу громадной разницы характеровъ между британскими и русскими студентами. Въ Лондонѣ онъ также имѣлъ много друзей, и всѣ присутствовавшіе на собраніяхъ, въ которыхъ онъ участвовалъ, напримѣръ, у покойнаго Данте Россети, у Уилльяма Споттисвуда и Мэдокса Броуна, долго сохранятъ пріятное воспоминаніе объ его статной фигурѣ съ величавой, львиной головой, объ его привлекательномъ обхожденіи и грустной прелести Хro улыбки. Въ послѣдній разъ, когда онъ былъ въ Англіи, два года тому назадъ, предполагалось устроить въ честь его банкетъ и соединить на немъ всѣхъ многочисленныхъ англійскихъ почитателей его. Всѣ, кому ни говорили объ этомъ, поэты, романисты, художники или музыканты, всѣ съ радостью привѣтствовали эту мысль. Но этому воспротивился самъ Тургеневъ, написавъ изъ Парижа: "Нѣтъ, дорогой другъ, нѣтъ никакихъ основаній, почему англичане должны были бы оказать мнѣ такую великую честь. Я недостоинъ ея, и мои враги скажутъ, что я интриговалъ для какой нибудь цѣли". Я цитирую его слова по памяти, но гарантирую, что смыслъ ихъ былъ именно таковъ. Однако, хотя большой банкетъ не состоялся, небольшое собраніе въ честь его все-таки произошло въ Лондонѣ, въ октябрѣ 1881 года.
   Онъ проѣзжалъ черезъ Лондонъ уже на обратномъ пути въ Парижъ изъ Ньюмаркета, гдѣ охотился на куропатокъ вмѣстѣ съ однимъ изъ лучшихъ своихъ англійскихъ друзей, Геллемъ, бывшимъ корреспондентомъ "Daily News". Второпяхъ былъ организованъ обѣдъ, на которомъ Тургеневъ встрѣтился съ нѣсколькими товарищами-романистами, Антони Троллопомъ, Улльямомъ Блэкомъ, Блэкморомъ, Вальтеромъ Бэзантомъ, Джемсомъ Пэномъ. Тургеневъ былъ сильно встревоженъ мыслью о томъ, что ему надо говорить рѣчь, такъ какъ онъ, въ противоположность большинству своихъ соотечественниковъ, не обладалъ плавнымъ ораторскимъ краснорѣчіемъ. Но его просили не вставать съ мѣста, когда онъ будетъ благодарить за тостъ, а просто, сидя, побесѣдовать немного со своими почитателями. Онъ послѣдовалъ этой просьбѣ и говорилъ безъ натянутости, безъ стѣсненія, съ такою увлекательностью, съ такимъ чувствомъ, что этого вечера не забудетъ ни одинъ изъ присутствовавшихъ. Для насъ, англичанъ онъ былъ всего интереснѣе, когда говорилъ о вліяніи, оказанномъ англійской литературой не только на него одного, но на русскую литературу вообще.
   Онъ основательно зналъ англійскую литературу и глубоко изучилъ многихъ старыхъ англійскихъ авторовъ. Въ его деревенскомъ домѣ, въ Спасскомъ, онъ показывалъ мнѣ томы сочиненій нашихъ старыхъ драматурговъ: Бена Джонсона, Бомона, Флетчера, Мзссинджера и другихъ; Шекспиръ всегда былъ его кумиромъ; вообще онъ до конца жизни сохранялъ искреннее поклоненіе ко многимъ великимъ англійскимъ писателямъ. Но тѣмъ не менѣе, онъ былъ страстнымъ приверженцемъ своего родного языка, горячимъ поклонникомъ тѣхъ прелестей, которыми русская литература справедливо можетъ гордиться. Пушкина онъ чуть на боготворилъ. На смертномъ одрѣ, онъ высказалъ своимъ друзьямъ, что желалъ бы лежать возлѣ Пушкина, но что онъ чувствуетъ себя недостойнымъ такой великой чести, и что такое желаніе слишкомъ дерзновенно съ его стороны. Это неподдѣльное самоуниженіе характеризуетъ человѣка. Быть можетъ, такое отсутствіе сомнѣнія и заставляло его такъ много думать о другихъ. Во время пребыванія моего въ Спасскомъ, я успѣлъ узнать глубину его сердца, обширность его симпатій и къ человѣку, и къ животнымъ, ко всему, что живетъ и страдаетъ. Для меня было настоящимъ наслажденіемъ слушать, какъ онъ въ своей деревнѣ разговаривалъ съ крестьянами, своими бывшими крѣпостными, съ мужиками окрестныхъ селъ и съ старыми слугами, пришедшими посмотрѣть на барина, котораго знали еще ребенкомъ. "Крестьяне очень довольны Иваномъ Сергѣевичемъ", сказалъ мнѣ одинъ изъ мужиковъ сосѣдней деревни, населеніе которой было недовольно своимъ прежнимъ владѣльцемъ. Въ прошедшемъ году Тургеневъ предполагалъ. вернуться въ Россію весной и провести все лѣто въ Спасскомъ. Я надѣялся посѣтить его въ это время и перевести подъ его руководствомъ романъ, который онъ намѣревался писать и который долженъ былъ иллюстрировать огромную разницу, существующую между соціализмомъ Россіи и соціализмомъ Западной Европы. Планъ романа, какъ онъ объяснялъ мнѣ, былъ приблизительно слѣдующій: русская дѣвушка, примкнувшая къ нигилистическимъ идеямъ, покидаетъ родину и поселяется въ Парижѣ. Тамъ она встрѣчаетъ молодого француза-соціалиста и выходитъ за него замужъ. Нѣкоторое время все идетъ какъ слѣдуетъ въ семьѣ, воодушевленной общей ненавистью ко всѣмъ законамъ и всѣмъ обрядамъ. Но, наконецъ, молодая женщина знакомится и разговариваетъ съ однимъ изъ своихъ соотечественниковъ, который разсказываетъ ей, что русскіе соціалисты думаютъ, говорятъ и дѣлаютъ на ея родинѣ. Она узнаетъ съ ужасомъ, что цѣли и стремленія русскихъ революціонеровъ существенно расходятся съ цѣлями французскихъ и нѣмецкихъ соціалистовъ, и что глубокая пропасть раздѣляетъ ее отъ мужа, съ которымъ она всегда считала себя вполнѣ согласной. Какъ должна была кончиться исторія -- не знаю, но легко себѣ представить съ какой силой и чувствомъ развилъ бы эту идею великій писатель, котораго мы утратили.
   Я упомянулъ уже о состраданіи Тургенева къ животнымъ. Слѣды этого чувства можно встрѣтить, во многихъ его сочиненіяхъ, но есть два разсказа его о собакахъ,-- животныхъ, которыхъ онъ особенно любилъ, и на нихъ то въ заключеніи я хочу обратить вниманіе читателей. Одинъ изъ нихъ -- коротенькій разсказъ подъ названіемъ "Собака", переводъ съ котораго появился въ "Temple Bar'ѣ" нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Другой -- исторія Муму, собаки, которая составляетъ единственный предметъ привязанности ея хозяина, несчастнаго глухонѣмого сторожа при домѣ сварливой старой московской дамы. Собака лаетъ и надоѣдаетъ барынѣ, та приказываетъ убить ее. Бѣдному глухонѣмому знаками сообщаютъ объ этомъ рѣшеніи. Онъ покоряется, но даетъ знать, что самъ желаетъ выполнить приговоръ. Онъ тщательно моетъ, чешетъ я кормитъ собаку, ласкаетъ ее, наконецъ, ведетъ къ рѣкѣ и топитъ. Однажды Карлейль при мнѣ говорилъ объ этомъ разсказѣ и замѣтилъ: "Мнѣ кажется, это самая трогательная исторія, какую мнѣ случалось читать".
   Почти всѣ разсказы Тургенева трогательны. Славянскій темпераментъ склоненъ къ меланхоліи, а Тургеневъ былъ истый славянинъ. Впрочемъ, не одна только природная склонность къ меланхоліи придавала грустный оттѣнокъ его творчеству. Жизнь его не была увѣнчана тѣмъ счастьемъ, которое онъ заслуживалъ болѣе, чѣмъ кто нибудь. Однажды онъ высказалъ мнѣ, что, по природѣ своей, онъ созданъ для тихой семейной жизни, оживленной семейными радостями. Но это счастье не было дано ему, и жизнь его была омрачена отсутствіемъ семьи. Какая-то туча заслоняла его отъ солнечнаго свѣта и бросала на его жизненный путь тѣнь, которая замѣтна и въ его твореніяхъ. Но теперь тѣнь разсѣялась, и ничто уже не препятствуетъ яркому вѣчному сіянію украшать его память Быть можетъ, памятникъ, который воздвигнется въ честь его благодарной Россіей, будетъ позлащенъ лучами новой зари, которая, надо надѣяться, скоро возсіяетъ надъ его родиной, -- родиной, которую онъ такъ горячо любилъ, для которой онъ такъ много сдѣлалъ и гдѣ теперь покоится прахъ его.
   

Воспоминанія Альфонса Додэ.

   Это было лѣтъ десять, двѣнадцать тому назадъ, у Густава Флобера, въ улицѣ Мурильо, въ небольшой уютной квартирѣ, убранной въ алжирскомъ вкусѣ и выходившей прямо въ паркъ Монсо -- убѣжище довольства и хорошаго тона; густыя массы зелени заслоняли окна, словно зеленыя шторы.
   Мы имѣли обыкновеніе встрѣчаться тамъ каждое воскресенье, неизмѣнно все одни и тѣже. Въ нашей интимности была нѣкоторая изысканность: двери были закрыты для постороннихъ, докучливыхъ посѣтителей.
   Въ одно изъ воскресеній, когда я, по обыкновенію, зашелъ къ старому учителю, Флоберъ остановилъ меня на порогѣ.
   -- Вы не знаете Тургенева? И не дожидаясь отвѣта, онъ впихнулъ меня въ маленькую гостинную.
   Тамъ на диванѣ лежала, растянувшись, высокая статная фигура славянскаго типа съ бѣлой бородой; увидѣвъ меня, она поднялась во весь ростъ и вскинула на меня пару огромныхъ, удивленныхъ глазъ.
   Мы, французы, живемъ въ странномъ невѣдѣніи по части всего, касающагося иностранной литературы. У насъ національный умъ также склоненъ Сидѣть дома, какъ и наше тѣло; мы питаемъ отвращеніе къ путешествіямъ и мало читаемъ чужеземныхъ произведеній.
   Но тутъ случилось, что я зналъ и хорошо зналъ Тургенева. Я съ глубокимъ восхищеніемъ прочелъ "Записки охотника", и эта книга великаго романиста, на которую я напалъ случайно, привела меня къ близкому знакомству съ другими его сочиненіями. Прежде чѣмъ встрѣтиться, мы уже были соединены нашей общей любовью къ природѣ въ ея великихъ проявленіяхъ, и тѣмъ обстоятельствомъ, что мы оба ощущали ее одинаковымъ образомъ.
   Обыкновенно, описательный геній имѣетъ только глаза и довольствуется картиной. У Тургенева же есть обоняніе и уши. Всѣ чувства его имѣютъ двери, которыя распахиваются настежъ и каждому чувству служатъ сообщеніемъ со всѣми остальными. Онъ поглощаетъ ароматы деревни, звуки водъ, прозрачность неба; онъ весь отдается, безъ расчета на эффектъ, этой музыкальной гармоніи своихъ чувствъ.
   Это музыка, которая доступна слуху не каждаго. Натура столичнаго жителя, съ дѣтства оглушенная и притупленная шумомъ и грохотомъ большихъ городовъ, никогда не примѣчаетъ ея и не примѣтитъ; ему никогда не слышатся таинственные голоса, шепчущіе среди кажущагося безмолвія лѣса, когда природа думаетъ, что она въ уединеніи и забываетъ о человѣкѣ. Эти тонкія ощущенія звука особенно развиваются въ дѣвственныхъ лѣсахъ и обширныхъ безлюдныхъ Степяхъ. Не помню, въ какомъ то романѣ Фенимора Купера, такъ и слышишь въ отдаленіи, какъ пара веселъ упала съ лодки въ воду среди тишины огромнаго озера. Лодка на разстояніи трехъ миль и, разумѣется, ея невидно; но дремлющая поверхность водъ и лѣса, окаймляющія ея берега, кажутся еще необъятнѣе, благодаря этому далекому звуку веселъ, и мы ощущаемъ какъ бы трепетъ уединенія. Я самъ, такъ много работавшій въ лѣсу Сенара, никогда не забуду шороха кроликовъ, пробирающихся по тропинкѣ къ пруду, и посѣщенія бѣлокъ, къ прыжкамъ которыхъ съ дерева на дерево я иногда прислушивался по цѣлымъ часамъ.
   Русская степь сообщила свою ширь чувствамъ и сердцу Тургенева. Люди становятся лучше, прислушиваясь къ природѣ, и тотъ, кто любитъ ее, никогда не теряетъ участія и: къ человѣку. Изъ этого источника вытекаетъ та сострадательная, заунывная, какъ пѣсня мужика, грусть, которая звучитъ въ глубинѣ твореній, славянскаго романиста. Это тотъ человѣческій вздохъ, о которомъ говорится въ креольской пѣснѣ, тотъ клапанъ, который не даетъ міру задохнуться: "Еслибъ міръ не могъ вздыхать, онъ задохся бы"... И этотъ вздохъ, слышный снова и снова, какъ въ большихъ, такъ и въ малыхъ повѣстяхъ и разсказахъ, донесся, наконецъ, до слуха императора. Покойный государь говорилъ о романахъ Тургенева: Это мои настольныя книги. "Записки охотника" много способствовали дѣлу освобожденія крестьянъ, -- это въ своемъ родѣ "Хижина дяди Тома", хотя тенденція произвести нравственный эффектъ болѣе скрыта.
   Все это я зналъ. Тургеневу былъ воздвигнутъ тронъ на моемъ Олимпѣ, кресло изъ слоновой кости въ сонмѣ моихъ боговъ. Но я былъ далекъ отъ мысли, что онъ въ Парижѣ, и даже никогда не задавалъ себѣ вопроса -- живъ онъ или умеръ. Поэтому легко себѣ представить мое удивленіе, когда я очутился въ присутствіи этой оригинальной. личности, въ парижской гостинной, въ квартирѣ, выходящей въ паркъ Монсо.
   Я весело разсказалъ ему все это и выразилъ ему мое восхищеніе съ свойственною моей южной натурѣ пылкостью; я сказалъ ему, что читалъ его тамъ въ моихъ лѣсахъ, и впечатлѣнія отъ ландшафта и отъ чтенія до того перемѣшались, что одинъ маленькій разсказъ его такъ и остался въ моей памяти неразлучно съ небольшой полянкой розоватаго вереска, слегка поблекшаго подъ вѣяніемъ осени.
   Тургеневъ не могъ придти въ себя отъ удивленія.
   -- Правда, вы читали меня?
   И онъ сообщилъ мнѣ разныя подробности о слабомъ сбытѣ его книгъ въ Парижѣ, о неизвѣстности его имени во Франціи. Издатель Гетцель издавалъ его просто изъ милости. Его популярность не перешла за предѣлы его отечества. Ему больно, что онъ остается неизвѣстнымъ въ странѣ, столь дорогой его сердцу. Онъ признавался въ своихъ разочарованіяхъ съ грустью, но безъ раздраженія; напротивъ, наши бѣдствія въ 1870 г. еще сильнѣе привязали его къ. Франціи. На будущее время онъ не намѣренъ покидать ея. До войны онъ обыкновенно весело проводилъ лѣто въ Баденѣ; но теперь онъ туда не вернется и будетъ довольствоваться Буживалемъ и берегами Сены.
   Случилось, что въ это. воскресенье у Флобера не было другихъ гостей, и наша бесѣда затянулась. Я разспрашивалъ Тургенева о его манерѣ работать и удивлялся, что онъ не можетъ быть переводчикомъ своихъ собственныхъ сочиненій; онъ говорилъ по-французски съ безукоризненной чистотой, только съ нѣкоторой медленностью, но это происходило отъ необыкновенной тонкости его ума. Онъ признался мнѣ, что академія съ ея словаремъ просто замораживаетъ его. Онъ съ трепетомъ перелистываетъ этотъ ужасный словарь, какъ будто это сводъ законовъ о словахъ и уложеніе о наказаніяхъ тому дерзновенному, который осмѣлится преступить эти законы. Обыкновенно онъ выходилъ изъ этихъ поисковъ съ головой, загроможденной литературными строгостями, и онѣ дѣйствовали губительно на его непосредственное чутье... Я помню, что въ повѣсти, которую онъ писалъ въ то время, онъ не счелъ удобнымъ рискнуть выраженіемъ "ses yeux pales", изъ боязни передъ академіей и ея опредѣленіемъ этого эпитета.
   Не впервые случалось и мнѣ наталкиваться на эти тревоги;. я уже испыталъ ихъ въ Мистралѣ, и высказалъ Тургеневу, что у меня было на сердцѣ: по моему мнѣнію, французскій языкъ не есть мертвый языкъ, чтобы на немъ писать по словарю установленныхъ выраженій, въ извѣстномъ порядкѣ. По моему, этотъ языкъ трепещетъ жизнью, клокочетъ, бурлитъ. Это великая полноводная рѣка; теченіе ея встрѣчаетъ препятствія на пути, но все уноситъ съ собой. Но пусть она течетъ: вода ея очистится сама собою.
   Затѣмъ, когда смерклось, Тургеневъ объявилъ, что долженъ отправиться за "дамами" въ концертъ Паделу, и я пошелъ съ нимъ. По дорогѣ мы разговорились о музыкѣ, и я съ восторгомъ убѣдился, что онъ любитъ ее. Во Франціи, среди литераторовъ установилась мода ненавидѣть музыку; живопись заполонила все. Теофиль Готье, Поль де Сенъ-Викторъ, Викторъ Гюго, Эдмонъ де Гонкуръ, Зола, Леконтъ де Лиль -- все это ненавистники музыки. Насколько мнѣ извѣстно, я первый громко признался въ своемъ невѣжествѣ по части живописи и въ своей страсти къ звукамъ. Безъ сомнѣнія, это зависитъ отъ моего южнаго темперамента и- отъ моей близорукости -- одно чувство развилось въ ущербъ другимъ. У Тургенева музыкальное чувство развилось въ Парижѣ; онъ пріобрѣлъ его въ кругу, среди котораго проводилъ жизнь, кружокъ образовался, благодаря тридцатилѣтней близости его съ г-жей Віардо, извѣстной пѣвицей, сестрой Малибранъ. Какъ человѣкъ независимый, холостой, Тургеневъ занималъ помѣщеніе въ домѣ No 50, улицы Дуэ, гдѣ жило семейство Віардо. "Дамы", о которыхъ онъ упомянулъ у Флобера, были г-жа Віардо и ея дочери, которыхъ Тургеневъ любилъ, какъ родныхъ дѣтей. Въ этомъ-то гостепріимномъ пріютѣ я посѣтилъ Тургенева.
   Домъ былъ убранъ съ утонченнымъ вкусомъ и роскошью, изобличавшими любовь къ искусству и за: боту о комфортѣ. Проходя по вестибюлю, я увидѣлъ сквозь отворенную дверь картинную галлерею. Свѣжіе дѣвичьи голоса доносились изъ-за портьеръ. Они чередовались съ страстными звуками контральто, который наполнялъ лѣстницу и поднимался вверхъ вмѣстѣ со мною
   Наверху, въ третьемъ этажѣ, помѣщалась небольшая квартирка, увѣшанная драпировками, загроможденная мебелью и подушками, какъ женскій будуаръ. Тургеневъ заимствовалъ отъ своихъ друзей вкусъ къ изящнымъ искусствамъ, отъ жены -- любовь къ музыкѣ, отъ мужа -- любовь къ живописи.
   Онъ легъ на софу, по своей привычкѣ. Я присѣлъ около него, и мы возобновили нашъ разговоръ на томъ мѣстѣ, на которомъ прервали его. Онъ былъ пораженъ моими замѣчаніями и обѣщалъ принести въ будущее воскресенье, когда мы соберемся у Флобера, повѣсть, съ тѣмъ, что всѣ мы. будемъ переводить ее, на его глазахъ. Затѣмъ онъ говорилъ мнѣ о романѣ, который собирался писать, о "Нови", этой мрачной картинѣ новыхъ соціальныхъ наслоеній, которыя клокочутъ въ глубинѣ русской жизни и уже поднимаются наружу. Страшное заблужденіе толкаетъ ихъ въ объятія народа. Народъ не понимаетъ ихъ, издѣвается надъ ними, отталкиваетъ ихъ. Покуда онъ говорилъ, я размышлялъ, что Россія дѣйствительно новь, почва еще рыхлая, гдѣ всякій шагъ оставляетъ слѣды, почва, гдѣ все ново, гдѣ все впереди, все еще надо сдѣлать, все еще надо открыть, между тѣмъ, какъ у насъ ни одна дорога не осталась непротоптанной, не осталось ни одной тропинки, по которой уже не ходилъ народъ. Оставаясь въ области романа, можно сказать, что тѣнь Бальзака въ концѣ каждой такой тропы.
   Послѣ этого свиданія, мы стали встрѣчаться чаще. Особенно живо помнится мнѣ одинъ весенній воскресный день, проведенный вмѣстѣ въ улицѣ Мурильо; онъ остался въ моемъ сердцѣ лучезарнымъ, дорогимъ воспоминаніемъ.
   На одномъ изъ нашихъ обѣдовъ мы говорили о Гете, и Тургеневъ сказалъ: "Друзья мои, вы его не знаете".
   Въ слѣдующее воскресенье онъ принесъ съ собою "Прометея" и "Сатира", котор,ый, по революціонному и безбожному тону, походитъ на разсказъ Вольтера, но только расширенный вдохновеннымъ умомъ.
   Снизу, изъ парка Монсо доносились крики дѣтей, яркое солнце свѣтило въ окна, сквозь свѣжую, влажную листву; а мы четверо, потрясенные этой блестящей импровизаціей, слушали генія въ переводѣ. Тургеневъ проникся вдохновеніемъ поэта; тутъ не было слѣдовъ обычной бѣдности перевода, который сковываетъ и сушитъ оригиналъ, -- нѣтъ, то была душа самого Гёте, пробудившаяся и бесѣдовавшая съ нами.
   Часто Тургеневъ посѣщалъ меня въ захолустья Марэ, въ старомъ домѣ временъ Генриха II, который я занимать въ то время. Его забавлялъ странный видъ этого величаваго двора и стараго царственнаго зданія съ остроконечной крышей, гдѣ теперь пріютились мелкія ремесла: фабрики волчковъ, сельтерской воды и засахареннаго миндаля.
   Однажды, когда онъ вошелъ ко мнѣ подъ руку съ Флоберомъ, мой маленькій сынъ, сильно пораженный, закричалъ:
   -- Папа, да это великаны!
   Да, въ самомъ дѣлѣ великаны; добрые великаны, обширные умы, великія сердца, въ пропорцію съ мощной грудью и плечами. Существовала связь, сродство непосредственной доброты между этими двумя геніальными натурами. Жоржъ Зандъ соединила, такъ сказать, сосватала ихъ. Флоберъ, говорунъ и рыцарь, настоящій Донъ-Кихотъ, съ голосомъ гвардейскаго трубача, съ могучей ироніей, олицетвореніе нормандца (какимъ онъ и былъ) временъ завоеванія, -- былъ, безъ сомнѣнія, мужской половиной этого духовнаго союза. Между тѣмъ, кто бы могъ подозрѣвать въ этомъ другомъ колоссѣ, съ бѣлой бородой и пушистыми бровями -- женственную натуру, натуру той самой женщины съ тонкими чувствами, которую Тургеневъ нарисовалъ въ своихъ романахъ, -- той нервной, томной, страстной русской женщины, то предающейся нѣгѣ, какъ уроженка Востока, то трагической, какъ разнузданная сила? Истинная правда, что иногда души получаютъ несвойственную имъ оболочку, души мужчинъ воплощаются въ слабыхъ женщинъ, а женскія души воплощаются въ титаническія формы. Какъ будто въ великой мастерской человѣческой чья-то коварная рука находитъ забавнымъ вводить въ заблужденіе нашъ разсудокъ фальшивыми ярлыками..
   Около этого времени мы задумали каждый мѣсяцъ устраивать собранія, на которыхъ могли бы встрѣчаться всѣ наши друзья; эти собранія должны были носить названіе "обѣдовъ Флобера" или "обѣдовъ освистанныхъ авторовъ". Флоберъ, принадлежалъ къ числу ихъ въ силу своего "Кандидата"; я -- но милости моей "Арлезіанки", Зола за его "Bouton de rose", Гонкуръ за "Анріетту Марsшаль". Эмилю Жирардену тоже хотѣлось втереться въ нашу кампанію; но хотя онъ и былъ отъ души освистанъ на театрѣ, мы не считали его писателемъ въ нашемъ смыслѣ и исключили его. Что касается Тургенева, то онъ далъ намъ слово, что былъ освистанъ въ Россіи; но такъ какъ это очень далеко, то мы не подумали справляться.
   Нельзя себѣ представить ничего очаровательнѣе этихъ дружескихъ пирушекъ, когда разговоръ льется непринужденно, духовныя силы всѣ возбуждены, сами собесѣдники не знаютъ никакихъ стѣсненій. Какъ люди опытные, всѣ мы были просвѣщенные ѣдоки. Разумѣется, сколько темпераментовъ, столько различныхъ вкусовъ, сколько провинцій, столько и разныхъ блюдъ. Флоберъ заказывалъ себѣ нормандскія сдобныя лепешки, руанскія утки à l'éstouffade. Гонкуръ доводилъ утонченность и привередничество до того, что требовалъ инбирнаго варенья! Я набрасывался на свою bouillabaisse и на ракушки, а Тургеневъ угощался икрой.
   Да, насъ не легко было кормить, и парижскіе рестораны должны хорошо помнить насъ! Испробовали мы ихъ множество. Одно время мы ходили къ "Адольфу и Пеле", за Оперой, потомъ на площадь Комической оперы, потомъ къ Вуазену, вина котораго успокоили нашу требовательность и примирили наши аппетиты.
   Мы садились за обѣдъ въ семь часовъ вечера, а въ два ночи еще не вставали съ мѣстъ. Флоберъ и Зола обѣдали безъ сюртуковъ; Тургеневъ разваливался на диванѣ; мы удаляли лакеевъ -- напрасная предосторожность, такъ какъ могучій голосъ Бера раздавался по всему дому,-- и начинали говорить о литературѣ. У кого нибудь изъ насъ всегда была только что вышедшая книга, то "Искушеніе Св. Антонія" и "Три сказки" Флобера, "Fille Elisa" Гонкура, "Аббатъ Мурэ" и "Assomoir" Зола. Тургеневъ принесъ "живыя мощи" и "Новь", я -- "Фромона", "Джека", "Набаба". Мы толковали другъ съ другомъ по душѣ, открыто, безъ лести, безъ взаимныхъ восхищеній.
   Вотъ у меня передъ глазами письмо Тургенева, крупнымъ иностраннымъ почеркомъ, словно старая рукопись, и я передаю его здѣсь цѣликомъ, потому что оно обрисовываетъ наши отношенія.
   "Понедѣльникъ, 24-го мая, 77.
   "Милый другъ, если я до сихъ поръ не говорилъ съ вами о вашей книгѣ, то лишь потому, что желалъ поговорить о ней какъ слѣдуетъ, а не ограничиться немногими банальными фразами. Отложу это до слѣдующаго нашего свиданія, которое состоится надѣюсь, скоро; Флоберъ надняхъ долженъ пріѣхать, и тогда опять начнутся наши обѣды.
   "Теперь ограничусь однимъ замѣчаніемъ. "Набабъ" самый замѣчательный и вмѣстѣ съ тѣмъ самый неровный изъ всѣхъ написанныхъ вами романовъ. Если "Фромона и Рислера" изобразить прямой линіей -----------, то "Набабъ" слѣдовало бы изобразить такъ ~~~~~~~~; и верхушки этихъ зигзаговъ доступны только таланту перворазрядному.
   "У меня опять былъ продолжительный и очень сильный припадокъ подагры. Вчера я въ первый разъ вышелъ изъ дому, и у меня ноги и колѣни точно у девяностолѣтняго старика. Очень боюсь, что сдѣлаюсь тѣмъ, что англичане называютъ "a conformed invalid".
   "Тысячу привѣтствій м-мъ Додэ. Искренно жму вашу руку. Вашъ Иванъ Тургеневъ
   Покончивъ съ книгами и новостями дня, наша бесѣда переходила на болѣе обширное поле; мы возвращались къ тѣмъ темамъ, къ тѣмъ идеямъ, которыя всегда, неразлучны съ нами; говорили о любви, о смерти, въ особенности о смерти.
   Каждый вставлялъ свое слово. Одинъ лишь русскій на диванѣ молчалъ.
   -- А вы что же, Тургеневъ?
   -- А я! Я не думаю о смерти. У насъ въ Россіи никто не задумывается надъ призракомъ смерти; она остается далекой, исчезаетъ... въ славянскомъ туманѣ.
   Одно это слово заключало цѣлые томы о свойствѣ его племени и о его собственномъ геніи. Славянскій туманъ носится надъ всѣми его твореніями, стушевываетъ ихъ рѣзкости, даже рѣчь его проникается имъ. Всегда, когда онъ говорилъ, онъ начиналъ съ трудомъ, съ какой-то неувѣренностью; потомъ вдругъ разсѣевалась туча, прорѣзывалась, какъ лучемъ солнца, рѣшительнымъ словомъ. Онъ говорилъ намъ не о Россіи наполеоновской зимы, ледяной, исторической, условной, но о Россіи въ лѣтнюю пору, когда спѣлая пшеница и цвѣты смѣняли снѣжныя мятели, о Малороссіи, странѣ степей, солнцѣ, травѣ, пчелѣ. И такъ какъ мы всегда приноравливаемъ слышанный нами разсказъ къ какому нибудь мѣсту, то русская жизнь изъ разсказовъ Тургенева представлялась мнѣ жизнью въ алжирскомъ помѣстьѣ, окруженномъ хижинами.
   Тургеневъ приподнялъ завѣсу, скрывающую отъ насъ его чудный, милый запуганный народъ. Онъ говорилъ намъ о его безпробудномъ пьянствѣ, о его оцѣпенѣломъ бездѣйствующемъ сознаніи, о его незнакомствѣ съ свободой. Или же онъ открывалъ болѣе свѣтлыя страницы, идилліи, воспоминаніе о крестьянкѣ-мельничихѣ, съ которой онъ однажды встрѣтился на охотѣ и въ которую влюбился на три дня. Онъ спросилъ ее на прощанье, чего бы она желала, и красивая дѣвушка отвѣчала: "Привези мнѣ, баринъ, изъ городу кусокъ мыла, я хочу, чтобы руки мои пахли хорошо и чтобы ты могъ цѣловать ихъ, какъ у барынь!".
   Отъ любви и смерти мы переходили къ разнымъ болѣзнямъ, говорили о томъ, что человѣкъ -- рабъ своего тѣла и долженъ влачить его за собой, какъ гирю на цѣпи. Грустныя признанія для сорока-лѣтнихъ людей! Что касается меня, то ревматизмъ еще не успѣлъ овладѣть мной, и я трунилъ надъ своими друзьями, посмѣивался надъ бѣднымъ Тургеневымъ, котораго мучила подагра и который, ковыляя, являлся на наши обѣды. Съ тѣхъ поръ я сильно понизилъ тонъ! Увы! Смерть, о которой мы такъ часто говорили, явилась въ нашу среду. Она унесла Флобера, самую душу, связующее звено нашего кружка. Съ его исчезновеніемъ, наша жизнь перемѣнилась, мы стали встрѣчаться рѣдко; ни у кого не было духу возобновить наши маленькія собранія, послѣ траура о понесенной нами утратѣ.
   Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, Тургеневъ старался снова собрать насъ. Мѣсто Флобера должно было оставаться пустымъ за нашимъ Столомъ. Но слишкомъ чувствительно было отсутствіе его могучаго голоса, его громкаго смѣха; обѣды были уже не тѣ, что въ старое время, и мы отказались отъ нихъ.
   Позже я встрѣтилъ Тургенева на вечерѣ у г-жи Аданъ. Онъ сопровождалъ одного высокопоставленнаго соотечественника своего, который, проѣздомъ черезъ Парижъ, пожелалъ видѣть современныя знаменитости -- музей Тиссо съ живыми и ужинающими фигурами. Скажу кстати, что онъ не увидѣлъ ничего кромѣ рисовки -- позированія людей, которые или поворачивались спиной или старались выказать себя въ самомъ выгодномъ свѣтѣ. Александръ Дюма, сердясь, что его принимаютъ за любопытное животное, отказался говорить свои остроты, Каролюсъ Дюранъ, живописецъ, пѣлъ; Мункачи свисталъ, Бейстъ сыгралъ хорошенькій вальсъ, который впрочемъ тянулся слишкомъ долго.
   Мы съ Тургеневымъ бесѣдовали въ уголку. Онъ былъ грустенъ и нездоровъ. Все та же подагра! Нѣсколько мѣсяцевъ онъ пролежалъ безъ движенія и просилъ друзей навѣщать его.
   Въ послѣдній разъ я видѣлъ его два мѣсяца тому назадъ. Домъ по прежнему былъ полонъ цвѣтовъ; по прежнему неслись изъ. залы звуки пѣнія; другъ мой былъ наверху, на Своемъ диванѣ, но сильно ослабѣлъ и осунулся.
   Онъ страдалъ отъ грудной джабы и кромѣ того отъ страшной раны послѣ излеченія кисты. Такъ какъ его не хлорофирмировали, то онъ описалъ мнѣ операцію съ полной ясностью воспоминанія. Сперва онъ почувствовалъ острую боль отъ вонзившагося въ тѣло ланцета, потомъ ощущеніе движенія, какъ будто очищаютъ фруктъ.
   -- Я анализировалъ свою боль, чтобы быть въ состояніи описать ее вамъ, полагая, что это можетъ заинтересовать васъ.
   Онъ все еще могъ ходить немного и спустился по лѣстницѣ, чтобы проводить меня до двери.
   Внизу онъ повелъ меня въ картинную галлерею и показалъ мнѣ работы своихъ національныхъ художниковъ: постой казаковъ, поля, ландшафты той теплой Россіи, которую онъ намъ описывалъ. Старикъ Віардо былъ тутъ же, тоже больной; Гарсія пѣла въ сосѣдней комнатѣ, и Тургеневъ, окруженный любимыми искусствами, улыбался, прощаясь со мною.
   Мѣсяцъ спустя, я услышалъ, что Віардо умеръ и что Тургенева, очень больного, увезли въ деревню.
   

Воспоминаніе Гюи де-Мопассана.

   Великій романистъ русскій былъ однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ писателей настоящаго столѣтія и въ то же время человѣкомъ честнѣйшимъ, прямымъ, искреннѣйшимъ во всемъ и экспансивнымъ. Простирая свою скромность даже до самоуничиженія, онъ не желалъ, чтобъ печать говорила о немъ, и не разъ статьи, наполненныя похвалами, уязвляли его, какъ оскорбленія, ибо онъ не допускалъ, чтобъ писали что нибудь иное, кромѣ произведеній литературныхъ. Даже критика художественныхъ произведеній казалась ему чистой болтовней и если какой нибудь журналистъ, говоря по поводу какого нибудь изъ его произведеній, сообщалъ подробности о немъ и его жизни, онъ испытывалъ чувство гнѣва, смѣшанное съ какой-то неловкостью, переходившею у него въ стыдливость. Теперь, когда отошелъ въ вѣчность этотъ великій человѣкъ, скажемъ вкратцѣ, кѣмъ онъ былъ. Въ первый разъ я встрѣтился съ Тургеневымъ у Густава Флобера. Отворилась дверь.-- явился гигантъ. Гигантъ съ серебряной головой, какъ гласилось бы въ сказкѣ фей. У него были длинные сѣдые волосы, густыя сѣдыя брови и большая сѣдая борода, настоящей бѣлизны серебра, отливающей блескомъ, сіяніемъ, и окруженное этой бѣлизной доброе, спокойное лицо, съ чертами нѣсколько крупными онъ былъ. И у этого колосса были жесты дѣтскіе, боязливые и сдержанные. Онъ говорилъ очень тихо, голосъ былъ нѣсколько мягокъ. Иногда онъ испытывалъ нерѣшительность, подъискивая точное французское слово для выраженія своей мысли, но онъ всегда находилъ его съ удивительнымъ чутьемъ, и эта легкая нерѣшительность придавала его рѣчи особенную прелесть. Онъ умѣлъ разсказывать восхитительно, придавая малѣйшимъ фактамъ художественное значеніе и забавный колоритъ; но онъ нравился не столько силой своего ума, сколько своей простотой добродушной и всегда съ выраженіемъ какого-то удивленія. Да, онъ былъ невѣроятно наивенъ, этотъ геніальный романистъ, побывавшій во всей Европѣ, знавшій всѣхъ великихъ людей своего времени, перечитавшій все, что въ состояніи перечесть человѣческое существо и говорившій на всѣхъ европейскихъ языкахъ, какъ на своемъ. И онъ удивлялся, поражался вещами, которыя казались простыми ученикамъ парижскихъ коллегій. Можно сказать, что обнаженная дѣйствительность его поражала, ибо умъ его не дивился ничему въ написанномъ, тогда какъ онъ возмущался малѣйшими житейскими явленіями. Быть можетъ, его инстинктивное крайнее прямодушіе и его широкое благодушіе задѣвались соприкосновеніемъ съ жестокостью, порочностью и двоедушіемъ человѣческой природы, тогда какъ, напротивъ, въ минуты его творчества, въ тиши кабинета, за письменнымъ столомъ, умъ его понималъ и проникалъ въ самыя темныя тайны жизни, точно онъ смотрѣлъ въ окно на улицу на происшествіе, въ которомъ самъ не принималъ участія. Его литературныя мнѣнія имѣли тѣмъ большее значеніе и цѣну, что онъ судилъ не съ исключительной и узкой точки зрѣнія, какъ всѣ мы, но отыскивалъ сравненія въ литературахъ всѣхъ народовъ, которыя зналъ основательно, расширяя такимъ образомъ область своихъ наблюденій, дѣлая сопоставленія между книгами, появившимися на двухъ концахъ свѣта, на различныхъ языкахъ. Не смотря на свой возрастъ и свою почти завершившуюся карьеру, онъ имѣлъ самые прогрессивные взгляды на литературу, отвергая устарѣлыхъ формъ романы съ комбинаціями драматическими и учеными, требуя, чтобъ они воспроизводили "жизнь", ничего, кромѣ жизни, безъ интригъ и запутанныхъ приключеній. "Романъ", говорилъ Тургеневъ, "есть самая новѣйшая форма художественной литературы. Въ настоящее время, когда вкусъ очищается, надо отбросить всѣ низшія средства, упростить и возвысить это искусство, которое есть искусство жизни, которое должно быть исторіей жизни". Если ему говорили о бойкой продажѣ разныхъ книгъ плѣнительнаго жанра, Тургеневъ замѣчалъ: "людей зауряднаго ума гораздо больше, чѣмъ одаренныхъ тонкимъ умомъ. Все зависитъ отъ сорта интеллигенціи, къ какому вы обращаетесь. Книга, которая нравится массѣ, намъ весьма часто не нравится вовсе. И если она нравится и намъ, и массѣ, будьте увѣрены, что въ обоихъ случаяхъ мотивы совершенно различные". Во Франціи Тургеневъ былъ другомъ Густава Флобера, Эдмонда де-Гонкура, Виктора Гюго, Эмиля Зола и Альфонса Додэ. Онъ любилъ музыку и живопись, жилъ въ атмосферѣ искусства. Ни у кого не было такой открытой души, болѣе чуткой и доступной дружбѣ, ни у кого талантъ не былъ такъ увлекателенъ, никто не имѣлъ сердца болѣе безупречнаго и добраго.
   

Отзывъ Крашевскаго.

   Нѣтъ уже среди насъ этого великаго артиста, золотаго сердца, благороднаго и симпатичнаго человѣка. Тургеневъ скончался. Всѣ, знавшіе его лично или знавшіе его только по произведеніямъ, исполненнымъ оригинальности и величавшаго обаянія, почувствуютъ эту невознаградимую утрату!.. Только однажды въ жизни мы имѣли удовольствіе встрѣтиться съ нимъ въ Парижѣ. Это было... въ году (увы, съ нѣкотораго времени память къ числамъ, относящимся къ моей жизни, рѣшительно мнѣ измѣняетъ), кажется въ 1860 году. Въ Парижѣ находился въ то время общій нашъ пріятель Антонъ Сова (Желиговскій) и его посредничеству обязанъ я знакомствомъ съ Тургеневымъ. Обрадовавшись такой счастливой случайности и желая продлить бесѣду, я уговорилъ Сову склонить Тургенева отобѣдать со мною въ "Taverne Anglaise", находившейся въ улицѣ Rivoli. Желиговскій обѣщалъ и увѣрилъ меня, что прибудетъ вмѣстѣ. Я уже предвкушалъ удовольствіе, какъ вдругъ на слѣдующій день утромъ, ко мнѣ врывается Сова, не то. испуганный, не то смущенный. "Я забылъ тебѣ сказать" -- заговорилъ онъ, переступая порогъ, "что Тургеневъ un grand seigneur, обѣдъ долженъ быть весьма изысканъ и согласно всѣмъ требованіямъ и обычаямъ большого свѣта".
   Я улыбнулся этому опасенію Желиговскаго, чтобы польскій дворянинъ не скомпрометировалъ себя излишнею простотою и бережливостью передъ большимъ бариномъ, и успокоилъ его, что обѣдъ будетъ по всѣмъ правиламъ. Въ назначенный часъ прибыли оба. Я ихъ ожидалъ. Мы сѣли къ столу въ сумерки и проболтали до поздней ночи. Тургеневъ, несмотря на казавшуюся холодность и на то, что не отличался большою разговорчивостью, былъ однимъ изъ самыхъ пріятныхъ собесѣдниковъ Въ обхожденіи его, дѣйствительно, не проглядывалъ большой баринъ, но манеры его изобличали принадлежность къ самому лучшему обществу.
   Уже тогда въ немъ былъ видѣнъ человѣкъ, который много пережилъ, нѣсколько поостылъ и изъ жизни вынесъ какое то тоскливое разочарованіе.
   На другой день послѣ проведеннаго въ "Taverne Anglaise" вечера, во время котораго мы много говорили о литературѣ и тогдашнихъ ея теченіяхъ, Тургеневъ принесъ мнѣ на память свою фотографію, сохраняемую мною, какъ дорогое воспоминаніе.
   Много лѣтъ спустя получилъ я отъ него, по поводу моего юбилея 1879 года, любезное письмо, глубоко меня тронувшее.
   Превозносить произведенія Тургенева и ихъ значеніе въ литературѣ -- трудъ излишній. Рѣдко кто изъ писателей можетъ похвалиться такимъ всеобщимъ признаніемъ. Впрочемъ, весьма немногіе, подобно ему, заслужили такую всеобщую дань дивною артистическою художественностью, своеобразіемъ и прелестью картинъ, въ которыхъ дѣйствительность и истина сочетаются съ фантазіею и идеализмомъ. Онъ былъ поэтомъ и артистомъ до мозга костей. Все, что онъ писалъ, имѣло свой собственный, рельефный, индивидуальный и не поддававшійся подражанію отпечатокъ. Самая маленькая вещица, вышедшая изъ подъ пера его, не пускалась имъ въ свѣтъ безъ обработки, съ небрежностью. Все имъ написанное было вынянчено, строго обдумано и облечено въ ту изящную форму, которая сообщала прелесть каждому его произведенію. Поразительный артистическій инстинктъ указывалъ ему прежде всего границы художественнаго творчества. Никто лучше его не постигалъ тайны покрытія тѣнью нѣкоторыхъ частей творенія, съ тѣмъ, чтобы остальныя предстали тѣмъ въ большемъ блескѣ. Почти всегда Тургеневъ представляется намъ черезчуръ сжатымъ, никогда растянутымъ. Это поэтъ и мастеръ формы, хотя въ немъ нѣтъ и малѣйшаго усилія или напряженія, а все, что онъ пишетъ, выливается, кажется, изъ подъ его пера съ легкостью необычайною. Какъ точные снимки съ общества и вѣка, произведенія его единственныя въ своемъ родѣ. Истина проявляется въ нихъ всегда именно тамъ, гдѣ она очерчивается наиболѣе рельефно! Будучи до нѣкоторой степени реалистомъ, Тургеневъ оставался вѣренъ природѣ, но свѣтъ, который онъ бросаетъ на своихъ героевъ, дѣлаетъ ихъ идеальными. Не теряя Самообладанія, Тургеневъ никогда не переступалъ границъ, за которыми реализмъ становится отталкивающимъ. Въ его герояхъ всегда есть нѣчто, что ихъ возвышаетъ, облагораживаетъ, къ нимъ манитъ и дѣлаетъ ихъ интересными. Каждое изъ тургеневскихъ дѣйствующихъ лицъ имѣетъ свою собственную мысль, языкъ и свой родной оттѣнокъ. У него нѣтъ двухъ одинаковыхъ лицъ, или ординарныхъ, или же просто вставленныхъ, чтобы занять пустое мѣсто.
   Независимо отъ нѣкоторыхъ общихъ признаковъ, напоминающихъ въ немъ порою Эдгара Поэ, Бретгарта и даже фантазіи Гофмана -- онъ остается всегда самимъ собою и вполнѣ оригинальнымъ. То, что въ немъ можно отыскать общаго съ другими, является просто знаменемъ вѣка.
   Литература не только русская, но и европейская утрачиваетъ въ немъ несравненнаго новеллиста, или вѣрнѣе долженъ былъ бы я сказать -- поэта и художника.
   Во Франціи дружескія отношенія связывали его прежде съ Флоберомъ, а впослѣдствіи съ корифеями реалистической школы. Въ Германіи онъ былъ хорошо знакомъ съ Линдау и видѣлся Съ нимъ каждый разъ, когда бывалъ въ Берлинѣ. Когда Тургеневъ лежалъ уже на смертномъ одрѣ, Ожье читалъ ему свое новѣйшее произведеніе. Все прекрасное онъ умѣлъ оцѣнить, какова бы ни была школа и люди ее представляющіе. Сужденія его были трезвы и здравы, и скорѣе снисходительны, нежели строги. Ему приписали созданіе слова -- "нигилизмъ". Быть можетъ онъ былъ первымъ крестнымъ отцомъ этого термина, но фактъ онъ засталъ уже совершившимся, и указалъ лишь на характерную черту, обнаруживающую его сущность. Какъ всѣ вообще дѣти переживаемаго вѣка, Тургеневъ страдалъ неизлечимою тоскою. Онъ чувствовалъ увлекающія теченія, не зная куда они приведутъ насъ! Скорбь о мірѣ, распадающемся въ развалинахъ, боролась въ немъ съ опасеніемъ, что должно было возникнуть на этихъ развалинахъ. Послѣдній день жизни не разрѣшилъ для него этой загадки.
   Какъ человѣкъ, Тургеневъ, въ сердцахъ всѣхъ знавшихъ его, оставляетъ неизгладимую печаль и память. Кроткій, добрый, крайне простой и естественный въ общеніи съ людьми, онъ самъ не придавалъ себѣ значенія и добровольно умалялъ свои заслуги -- но будущность Сдѣлаетъ его исполиномъ.
   

Отзывъ Проспера Меримэ.

   "Тургеневъ не принадлежитъ ни къ какой школѣ; онъ слѣдуетъ своимъ собственнымъ вдохновеніямъ. Какъ всѣ лучшіе романисты, онъ изучаетъ человѣческое сердце, эту неисчерпаемую мину, хотя уже эксплоатируемую съ давняго времени. Наблюдатель тонкій, точный, иногда до мелочности, онъ пишетъ свои персонажи какъ художникъ и поэтъ. Ихъ страсти и черты ихъ лица ему знакомы одинаково и близко. Онъ знаетъ ихъ привычки, ихъ жесты, онъ слушаетъ, какъ говорятъ они, и стенографируетъ ихъ бесѣду. Съ такимъ искусствомъ обдѣлываетъ онъ изъ всѣхъ эпизодовъ ансамбль физическій и моральный, что читатель видитъ портретъ вмѣсто фантастической картины. Благодаря своему умѣнью въ нѣкоторомъ родѣ сгущать свои наблюденія и придавать имъ точную форму, Иванъ Тургеневъ шокируетъ насъ не болѣе, чѣмъ сама природа, представляя намъ какое нибудь необычайное и анормальное явленіе. Это безпристрастіе, эта любовь къ правдѣ, составляющая выдающуюся черту въ талантѣ Тургенева, не покидаютъ его никогда. Онъ изгоняетъ въ своихъ произведеніяхъ крупныя преступленія и въ нихъ нельзя искать трагическихъ сценъ. Немного и крупныхъ событій въ его романахъ. Ничего нѣтъ проще ихъ фабулы, ничего, что не походило бы на обыденную жизнь, и это еще одно изъ слѣдствій его любви къ правдѣ. Иногда онъ слишкомъ вдается въ описанія, безъ сомнѣнія, весьма правдивыя, но ихъ можно бы сократить. Онъ любитъ и мастерски умѣетъ отмѣчать изящные оттѣнки, но въ этой части своей работы,-- достоинства и трудностей которой я не отрицаю, онъ рискуетъ иногда ослабить ею интересъ самого дѣйствія. Тургеневъ, глубокій знатокъ человѣческаго сердца, обладаетъ талантомъ наблюденія и изображенія явленій и эффектовъ природы. Всегда точный и простой, онъ нерѣдко возвышается невольно до поэзіи, по живости, своихъ впечатлѣній и мастерству, съ какимъ онъ рельефно оттѣняетъ характеристическія черты своихъ описаній. Его главные недостатки заключаются въ нѣкоторомъ замедленіи развитія интриги и въ изобиліи подробностей. Хотя никто не схватываетъ и не изображаетъ съ большей живостью уродливыя и смѣшныя стороны, пороки своей эпохи, нельзя, однако, сказать, что Тургеневъ писалъ сатиры. Онъ не ощущаетъ того злораднаго удовольствія, какое испытываютъ иные изъ критиковъ, встрѣчаясь съ слабостями и плоскостями человѣческими. Не впадая въ банальную филантропію, онъ является безпристрастнымъ защитникомъ слабыхъ и обиженныхъ; онъ любитъ находить и какую нибудь черту, которая ихъ возвышаетъ. Нерѣдко онъ напоминаетъ мнѣ Шекспира. Онъ питаетъ его любовь къ правдѣ; подобно англійскому поэту, онъ умѣетъ создавать образы изумительной реальности; но не смотря на искусство, Съ какимъ авторъ скрываетъ свою личность подъ персонажами своей изобрѣтательности, его характеръ все-таки можно отгадать, и въ этомъ, быть можетъ, заключается его не малое право на нашу симпатію.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru