Топелиус Сакариас
Рассказы фельдшера

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Второй цикл)
    1. Первая любовь
    2. Хижина Черной Яны
    3. Замок Майниеми
    4. Местер Адам
    Перевод М. П. Благовещенской (1917).

З. Топелиус.
Рассказы фельдшера.

(Второй цикл)

1. Первая любовь

   В один прекрасный весенний день в конце мая 1656 года в одном из юго-западных приморских приходов Финляндии по узкой тропинке пробирался одинокий всадник. Его лица почти не было видно из-под широких полей шляпы, с которой спускалось небольшое голубое перо, мягко развевавшееся по ветру и указывавшее на то, что всадник благородного происхождения и что он, во всяком случае, воин. Этому предположению не противоречило богато расшитое седло; серебряные стремена и изящные желтые ботфорты с позолоченными шпорами. Короткий плащ из темного бархата скрывал фигуру всадника, но судя по его ловким движениям и по тому нетерпению, с которым он отводил свешивавшиеся ветви берез, преграждавшие ему дорогу, можно было заключить, что это юноша, который еще не привык спокойно относиться к препятствиям на жизненном пути. Однако, мелкий лес стал настолько густ, и полуобнаженные ветви берез настолько назойливы, что всадник должен был наконец спешиться и вести под уздцы своего коня через стволы упавших деревьев и густые заросли кустарника. Но вот наконец между зеленью засверкала вода, и вскоре открылся вид на зеркальную поверхность залива, освещенного солнцем; этот глубокий залив был одним из очаровательных капризов моря, которыми так часто можно любоваться на этом побережье Финляндии. Эта картина скорее напоминала озеро, нежели море; берега извивались необыкновенно прихотливо, то заключая водяную поверхность в тесные бухты и узкие проливы, то вдруг расширяясь и открывая воде широкий простор.
   Всадник бросил нетерпеливый и испытующий взор на море и стал прислушиваться. Вскоре из-за зеленого мыса послышался ясный, свежий голос, который пел одну из песен веселых и вместе с тем печальных, родившихся, подобно водяным лилиям, на берету моря и созданных волнами и одиночеством, неизвестно как и когда. Можно было различить следующие слова:
   
   Тебя ждала я, друг мой милый,
   Как птичка ждет сиянья дня...
   
   При звуках этой песни юноша снял с себя шляпу и несколько раз помахал ею в воздухе. При этом он обнажил голову с прекрасными иссиня-черными волосами и открыл прелестное лицо в самом расцвете молодости, на котором сверкали черные глаза, такие живые и жгучие, какие могут быть только у южан. Над его верхней губой едва заметно пробивался пушок; его губы, которым время и жизнь, быть может, впоследствии придадут горькое выражение, теперь носили отпечаток юной свежести. Но вот из-за мыса словно стрела вылетела лодка с сидящей в ней девушкой, которая пела начало следующей песни:
   
   В душе тоска, и сердце бьется,
   Как бьются волны о скалу...
   
   Но тут она заметила на берету молодого человека, и пение ее вдруг оборвалось, но зато тем быстрее начала она грести, и лодка понеслась так, что под носом зашипела вода. С легкостью водяной птицы несся челн по заливу; и скоро он причалил к тому месту, где стоял молодой незнакомец. Привязав лошадь к стволу дерева, он ждал приближения лодки и ухватился за нее, чтобы она не толкнулась о берег, затем он с силой оттолкнул ее от берега и в то же время прыгнул в нее и сел на узкую скамью рядом с молодой девушкой. Он взял у нее одно весло, и они начали грести вдвоем, направляясь к острову, который находился вблизи против берега. Они обменялись немногими словами, но видно было по неровной гребле, что то один, то другой, а иногда и оба за раз забывались. Они употребили почти полчаса на то, чтобы переправиться через тот же пролив, через который молодая девушка только что переправилась менее чем в десять минут. Раз как-то случилось даже, что юноша совсем перестал грести, а так как молодая девушка продолжала работать веслом, то лодка начала вертеться на одном месте.
   -- Нет, -- засмеялась девушка, -- это никуда не годится! Вы совсем не умеете владеть веслом. Почему же вы не гребете?
   -- Потому что я смотрю на тебя, -- ответил юноша невинно, но вместе с тем так задушевно, что щеки молодой девушки ярко зарделись.
   -- Дайте мне ваше весло; мне будет удобнее грести двумя веслами.
   -- Ну, хорошо, греби, а я буду править.
   И с этими словами юноша пересел на корму и мечтательно устремил свои блестящие глаза на белокурую головку молодой девушки, нежные черты лица которой были полной противоположностью его чертам. Теперь дело пошло лучше, и лодка быстро понеслась вперед, потому что молодая девушка усердно гребла, не смея поднять своих глаз из боязни встретить его жгучий взор, который он не сводил с нее. Наконец она собралась с духом и сказала с оттенком досады:
   -- Если вы так будете смотреть на меня, то я перестану грести. Зачем вы так на меня смотрите?
   -- Потому что ты такая прелестная.
   -- Вы это находите? -- спросила молодая девушка, задорно закидывая свою головку. -- Знаете, что мне говорила мама, когда я была маленькой и смотрелась в зеркало? Кошечка хорошенькая, но не ты, говорила она.
   -- Но ты стала гораздо красивее с тех пор, как мы не видались. Подумай, Грета, ведь прошло целых два года с тех пор, как я видел тебя в последний раз в Майниеми. Да и теперь мне не удалось бы увидать тебя, если бы Яна не шепнула мне в замке, что ты будешь сегодня здесь, где мы и раньше виделись с тобой. Но ты не сказала мне ни одного доброго слова; ты такая нехорошая сегодня, ты злая. Ты не любишь меня больше ...
   -- Стоит ли говорить обо мне? Ведь вы так долго были в Стокгольме, вы были пажем у королевы Керстин и были при дворе короля... Разве будете вы обращать внимание на такую простую девушку ... Никогда не поверю я этому!
   -- Стокгольм ... Да, об этом есть кое-что порассказать. И когда-нибудь я расскажу тебе. Но знаешь ли ты, что я уже завтра отправляюсь на войну в Польшу?
   -- Что вы говорите? Вы отправляетесь на войну? Но ведь вы так молоды, вам всего семнадцать лет! Неужели вы будете убивать людей и, может быть, сами будете убиты? Фи, это безбожно, это отвратительно... -- И при этих словах Грета перестала грести, и лодка почти остановилась.
   -- Вот видишь ли, -- продолжал юноша серьезно, -- нас война -и на родине, и там далеко. Левенхаупт -двинулся на русских к Выборгу, и вначале предполагалось, что я последую за ним. Но мой отец написал из Польши, чтобы я ехал туда, -- ведь ты знаешь, он состоит полковником при штабе короля. Послезавтра отправляется корабль из Або в Ригу, и вот я приехал сюда, чтобы попрощаться с тобой и со своим родным домом. Но ты отталкиваешь меня, ты ненавидишь меня... Ты даже не говоришь мне больше ты...
   -- Как же мне говорить вам ты. Вы такой важный господин ... граф, а ваша мать была княжной...
   -- А моя бабушка была крестьянской дочерью... Ведь ты не знаешь -нашей родословной. Да, это правда, мой отец достиг очень высокого положения, благодаря королеве Кристине и своим подвигам, а также благодаря тем богатствам, которые он приобрел во время немецкой войны и благодаря моей матери. Правда, что он гордый, очень гордый, и, может быть, что и я такой же гордый, как и он. Но когда я смотрю на тебя и вспоминаю, как мы играли с тобой, когда были детьми, и как сильно мы любили друг друга, и когда я думаю о том, что среди всего великолепия придворной жизни всегда носил твой образ в своем сердце и ты осталась для меня моей первой, единственной и -вечной любовью, тогда, Грета, я забываю, что ты не более, как дочь управляющего, а я Бернхардт, граф Бертельшёльдт; я совсем забываю о том, что я когда-нибудь получу в наследство три прихода в Финляндии и три города в Лифляндии, а также унаследую титул немецкого владетельного князя от моей матери, -- какое мне дело до всего этого, если ты больше не любишь меня и не называешь меня больше своим милым Бернхардом, как раньше, когда ты обещала быть моей и любить меня всю жизнь. Скажи, неужели ты забыла меня, пока меня здесь не было?
   Говоря это, юноша смотрел на нее с выражением такой безграничной любви в своих темных глазах, этом южном наследии, полученном им от матери, и он был в это мгновение так обворожительно прекрасен, что бедная Грета, вместо ответа, принялась опять грести с такой силой и так успешно, что лодка в следующее мгновение сильно ударилась о берег, и в корму захлестнула вода. Девушка быстро выскочила из лодки и, протягивая своему рыцарю руку, она со смехом сказала, что плащ его совсем мокрый. Однако, как не старалась она незаметно поднести к глазам кончик платка, который был у нее на шее, молодой граф заметил две ясные предательские слезы, которые скатились по ее розовым щекам.
   -- Пойдем в эту избушку, -- сказала она быстро, указывая на разрушенную хижину, которую наполовину скрывали березы и клены и которая едва виднелась на некотором расстоянии от берега.
   Юноша не удерживал ее, но, не выходя из лодки, он оттолкнулся от берега.
   -- Иди к Яне! -- сказал он. -- Зачем мне итти с тобой, раз ты меня больше не любишь?
   -- Что вы хотите делать! -- смущенно воскликнула молодая девушка, пораженная и в то же время раздосадованная. -- Ведь лодка почти наполнена водой; ведь она перевернется!
   -- Не все ли равно, где я умру, здесь или в Польше, раз тебе нет больше никакого дела до меня!
   И при этом юноша покачнулся нечаянно или нарочно, так что лодка зачерпнула еще больше воды и едва держалась на поверхности.
   -- Как можете вы быть таким злым! -- воскликнула девушка, тщетно стараясь сохранить спокойствие. -- Подъезжайте скорее, выходите на берег, я вам что-то скажу.
   -- Не выйду до тех пор, пока ты не скажешь мне "ты" и не пообещаешь любить меня, как прежде.
   -- Ну, хорошо... Бернхард, ты самый противный мальчик, какого я когда-либо знала, и все-таки я не могу не любить тебя ...
   Услыша это, молодой граф быстро причалил к берегу, но в то же мгновение лодка перевернулась. Молодая девушка громко вскрикнула, но опасности почти не было никакой -- глубина у берега была не более локтя, и юноша в два прыжка очутился на берегу и бросился Грете на шею. И оба разразились слезами, и они плакали так, как только можно плакать в семнадцать лет, когда юное сердце полно любовью.

2. Хижина Черной Яны

   "Вода! Одна вода! -- раздался голос позади молодых людей. -- И слезы эти высохнут раньше, чем высохнет бархат на плаще. Любовь пройдет, прежде чем завянет эта молодая листва. Молодость забывает свое долгое будущее ради единого биения сердца в опьяняющем мгновении!
   Молодые люди в смущении отошли друг от друга, стараясь скрыть свои слезы. Позади них стояла старая женщина с очень странной наружностью; вылинявший черный шлык прикрывал ее седые волосы и часть ее увядшего лица; такое же вылинялое черное платье еще резче оттеняло необыкновенную бледность лица и необыкновенную белизну рук. Несмотря на бедность одежды, на ней не было ни дыр, ни лохмотьев; несомненная чистоплотность и аккуратность, которыми отличалась внешность старухи, указывали на то, что она, при всей своей крайней бедности, еще не забыла лучших дней.
   Черная Яна, как ее все называли вследствие ее неизменной черной одежды, была вдовой отставного солдата; много лет тому назад она переселилась на этот островок, который ей подарил вместе с хижиной в пожизненное владение богатый граф из Майниеми. В сущности, никто не мог сказать про нее ничего дурного; она поддерживала свое существование главным образом тем, что получала из замка, но она имела еще маленький как бы побочный заработок: она гадала по руке, разыскивала украденные вещи, указывала на след вора и тому подобное. Однако, благодаря царившему в те времена всеобщему суеверию, люди не могли не смотреть на эту маленькую ворожбу, как на нечто страшное, тем более, что Яна была по происхождению немка и, как многие думали, исповедовала католическую религию. Шепотом рассказывали, что ее муж солдат во время Тридцатилетней войны принимал участие в страшных и кровавых делах, и что он зарыл клад, приобретенный бесчеловечными грабежами; что Яна знала об этом, и что совесть не давала ей покоя, а потому она и проводила свою старость в самом строгом покаянии, искупая грехи мужа. Но все это были лишь слухи, подтвердить которые с уверенностью никто не мог; знали только наверное, что теперь у нее оставалось только одно живое существо на всем свете, к которому она относилась с доверием и с любовью, и это была прекрасная Грета управляющего, зеница ока старой Яны, имевшая постоянный доступ в ее одинокую хижину. Однако, никто не знал, что и молодой граф, привязанный к Грете детской любовью, также пользовался некоторым дружелюбием со стороны Яны и потихоньку также посещал ее вместе с Гретой.
   -- Пожалуйста, перестань дразнить нас, матушка, -- сказала наконец Грета, поборов свое смущение и переходя на шутливый тон. -- Лучше проведи нас в твою хижину, это самая меньшая любезность, которую ты можешь оказать званым гостям.
   И при этих словах она обхватила старуху за талию и шаловливо повертелась с ней на одном месте.
   -- Ах, молодость, молодость! -- ворчала Яна, которая, однако, привыкла к шалостям молодой девушки. -- Ну, идите, идите! Оставаться здесь то же самое, что играть в голубя и коршуна. Дело в том, что если бы твой отец знал, что вы здесь, то из этого вышло бы мало хорошего, -- прибавила она, многозначительно посмотрев на Грету.
   -- Отец уехал в Або и, вероятно, вернется только поздно вечером, -- ответила девушка с некоторой неуверенностью.
   -- Ну, в таком случае, войдите ко мне. Ведь маленький графчик весь мокрый, как рыба.
   "Маленький графчик" не спускал глаз с Греты и не слышал ни одного слова. Все вошли в хижину, которая стояла на пригорке среди густой листвы деревьев. Внутри хижина имела такой же бедный вид, как и снаружи; вся ее обстановка состояла из кровати, стола, двух стульев и большого дубового сундука; но на стене висели две драгоценные гравюры, из которых одна изображала Паппенгейма верхом на коне, а другая поясной -портрет Густава-Адольфа, написанный Ван-Дейком и гравированный на меди знаменитым Понтиусом. На противоположной стене висело грубое, вырезанное из дерева, нюрнбергской работы, изображение Девы Марии с Младенцем на руках.
   Яна предложила своим гостям вполне домашнее угощение: клюкву в можжевеловом сиропе и березового соку в глиняной кружке. Потом она вышла из хижины за дровами для очага, как она сказала.
   -- Как ты думаешь, -- сказал граф Бернхард, посмотрев вслед старухе, -- -она хорошо относится к нам? Ты уверена, что она не выдаст нас твоему отцу или моему? Это было бы то же самое, что воздвигнуть между нами высокую стену из камня.
   -- Мне кажется, -- сказала молодая девушка, -- что Яна искренно желает нам добра. Она любит нас. О, я знаю то, чего никто другой не знает! Ее считают за колдунью, а между тем она просто много перестрадала и много видела на своем веку, а потому она имеет способность заглядывать в будущее и видеть там более других. Отец очень зол на нее; я осмеливаюсь навещать Яну только тогда, когда отец уезжает из дому. Он был бы способен сжечь ее на костре, как ведьму, если бы он только узнал, что я вижусь с ней здесь.
   -- Но, Грета, любишь ли ты меня действительно? -- прервал ее юноша, следуя ходу своих мыслей. -- Вот видишь ля, завтра -я уезжаю за сотни миль отсюда, я должен знать, для. чего я буду жить и за что я буду бороться.
   -- Ты забудешь меня, Бернхард, -- сказала молодая девушка задумчиво. -- Никогда, никогда я не буду твоей женой... Я...
   -- Если ты будешь так говорить, то я сейчас же уйду. Мой отец сын крестьянки, а он женился на княжеской дочери. Неужели же разница между тобой и мной больше, чем между ним и его женой? А ты ведь прекраснейшая из роз и...
   Грета улыбнулась странной улыбкой, и в углах ее глаз засверкали две прозрачные слезы.
   -- Ну, еще что! -- сказала она. -- Никогда раньше ты не говорил так, Бернхард. Уж не выучился ли ты этому в Стокгольме? Нет, слушай лучше, что я тебе теперь скажу. Думай обо мне, как о сестре, иначе и быть не может, а я буду думать о тебе, как птичка думает зимою о минувшем лете.
   -- Ты мне не веришь, но я заставлю тебя поверить! Пусть Яна поворожит нам, она умеет ворожить. Хочешь побьемся об заклад? '
   -- На что?
   -- Вот видишь это кольцо на моем пальце? Оно так сверкает на солнце, словно сковано из лучей звезд. Когда королева Кристина уехала в чужие края, она сделала подарок каждому пажу. Мне она дала это кольцо, и оно стоит по крайней мере тысячу талеров. Так вот мы побьемся об заклад. Если Яна наворожит, что я когда-нибудь полюблю кого-нибудь другого, кроме тебя, то кольцо будет твое. Но если она наворожит другое, в чем я уверен, то ты дашь мне... ну хотя бы этот цветочек, который ты приколола к своей груди, -- это будет означать, что мы будем жить надеждой.
   -- Вот это было бы хорошо! Неужели ты думаешь, что я решилась бы взять брильянты и принять королевский подарок? Лучше обещай мне то медное кольцо, которое всегда носит твой отец: это как раз для меня.
   -- Ты сама не знаешь, чего ты просишь, Грета! Мой отец очень ценит это медное кольцо, и никто не знает, почему. Бернхард, сказал он мне однажды, рано или поздно, я умру скоропостижно, как твоя мать. Тогда ты прежде всего должен позаботиться об этом кольце, береги его, ибо счастье всей твоей жизни зависит от этого. Больше я ничего не мог узнать от него, но... разве может быть для меня какое-нибудь счастье без тебя? Если когда-нибудь медное кольцо будет принадлежат мне, то я охотно отдам его тебе, если я только теперь проиграю тебе заклад. Вот тебе моя рука на этом.
   -- Но ты пожалеешь об этом, Бернхард.
   -- Ведь я обещал тебе это.' Но и ты должна мне обещать цветочек.
   -- Хорошо. А теперь... съешь эту ягоду.
   В эту минуту Яна вошла с дровами, и скоро на очаге весело запылал огонь. Старуха взяла бархатный плащ графа и повесила его сушиться. После этого она поставила стул перед очагом и заставила Бернхарда сесть на него.
   -- Ну вот, теперь мы сперва высушим эти прекрасные сапоги. Ну на что вы похожи?! Ни дать, ни взять -- окунь, которого только что вытащили на берег. Да, видно, что вы привыкли шалить, но здесь с вами церемониться не будут!
   -- Делайте, что хотите, матушка Яна, я буду слушаться вас, как ребенок, но вы должны исполнить только одну мою просьбу, погадайте Грете и мне.
   -- Погадать вам? Нет, послушайте, бросьте-ка лучше эту затею. Человеку нет никакой пользы заглядывать в будущее. Это только вредит ему, да и грешно это.
   -- И это говорите вы, Яна, а ведь вы гадаете всему приходу!
   -- Ну, это совсем другое дело. Девушкам я гадаю о женихах и за это получаю от них пару чулок. Женщинам я гадаю, хорошо ли им удастся выткать полотно, а старикам, хороший ли будет урожай, и за это я получаю несколько ковриг хлеба или кружку молока... Но гадать вам, -- нет лучше бросьте это ... Это вам советует та, которая желает вам добра.
   -- Но я хочу непременно, чтобы вы погадали, Яна. Если вы не исполните моего желания, то я сейчас же уйду и никогда больше к вам не приду.
   -- Ну, ну, мой милый графчик... Вы настоящий огонь? Давайте вашу руку и пеняйте на самого себя.
   Граф Бернхард протянул старухе руку, которая, несмотря на свою изящную форму, была покрыта загаром.
   Старуха внимательно стала смотреть на ладонь, считала линии и морщинки, и в это время лицо ее то прояснялось, то омрачалось.
   -- Счастье! -- восклицала она прерывисто, -- такой же успех, как у отца, мой молодой графчик... и даже больше... Вы достигнете высокого положения ... очень высокого... князья и принцы будут считать вас равным себе... и все-таки в конце концов, вы падете, и падением вашим вы будете обязаны только самому себе...
   -- Хорошо, -- прервал ее нетерпеливо юноша. -- Дальше скажите, Яна, полюблю ли я когда-нибудь кого-нибудь другого, кроме одной единственной.
   Яна посмотрела на него вопросительно и даже несколько насмешливо.
   -- Вам семнадцать лет, -- сказала она, -- я понимаю. Но раз вы хотите откровенного ответа, то я и исполню ваше желание. Вы полюбите не один раз, и не два раза, а множество раз...
   -- Это невозможно, ты это говоришь только для того, чтобы рассердить меня, -- прервал ее юноша, весь вспыхнув.
   -- Да, но дело в том, что я это ясно читаю по этим чертам на ладони. Раз, два, три... вот эта черта означает принцессу... четыре, пять... а вот и особа королевской крови... шесть, семь, а это комедиантка, и тогда вы уже будете женаты... десять, одиннадцать, двенадцать... нет, я и конца не вижу вашим любовницам!
   -- Он отдаст свое сердце двенадцати женщинам! -- воскликнула молодая девушка, которая стояла рядом с Яной, и в голосе ее промелькнула насмешка, но вместе с тем послышалась и грусть. -- Ты слышишь, Бернхард, двенадцать!
   -- Это неправда, это ложь, в одиннадцати случаях это ложь! -- повторил молодой граф в полном смущении.
   -- Хотите еще что-нибудь услышать? -- продолжала Яна безжалостно. -- Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать... тогда вы будете стоять на самой вершине, как раз перед вашим падением. Шестнадцать, семнадцать... эта черта сливается с первой... В конце концов вы найдете свою первую любовь, но боюсь, что к тому времени и у вас, и у нее будут уже седые волосы.
   -- Пятнадцать раз ложь! Шестнадцать раз ложь! -- воскликнул граф Бернхард вне себя от замешательства и досады. -- Пусть тебя поглотят злые духи, старая колдунья!
   И с этими словами юноша выбежал из хижины.
   -- Прощай, Грета! Завтра рано утром мы увидимся с тобой в парке у замка. Медное кольцо будет принадлежать тебе! -- крикнул он, стоя в дверях. Потом он подбежал к лодке, бросился в нее, быстро переправился на противоположный берег, рискуя несколько раз перевернуться. Выйдя на берег. он отвязал свою лошадь, вскочил в седло и исчез в- лесной чаще.
   Яна и молодая девушка с тревогой следили за его неосторожной переправой.
   -- Ай, ай, что за горячая кровь! -- вздохнула старуха и задумчиво покачала головой. -- Конечно, жизнь его будет полна самой горячей борьбы.
   -- Он рассердился на вас, Яна, -- сказала молодая девушка, чуть не плача. -- Если бы вы сказали хоть два раза... Это он вам простил бы еще, но семнадцать... это было жестоко с вашей стороны!
   -- Да разве это моя вина? -- ответила старуха, пожав плечами. -- Однако, он взял лодку. Теперь ты должна остаться; у меня до утра.
   -- Это невозможно. Отец возвращается вечером, и если он узнает, что я была у вас, то вам не сдобровать.
   -- Но как же ты переправишься через пролив?
   -- А вот вы увидите, -- ответила девушка бодро.
   Она быстро сбросила с себя одежду, плотно связала всё в узел, а узел привязала к голове. Минуту спустя прозрачные волны охватили ее белые плечи. Она плавала, как водяная птица... сверкающие струйки играли вокруг ее шеи, и над, поверхностью воды видна была только ее белокурая головка. Десять минут спустя она благополучно вышла на противоположном берегу.

3. Замок Майниеми

   Середина шестнадцатого столетия была самым блестящим временем шведского и финского дворянства. Войдя в силу благодаря своему происхождению, различным привилегиям и своим, военным подвигам; блистая при помощи новоприобретенных богатств и наследственных земель; пресытившись почестями и той добычей, которой оно завладело во время долгой войны в чужих краях, -- дворянство во время царствования королевы Кристины стало предъявлять такие претензии и задаваться такими дерзкими планами и вообще держать себя с такой неслыханной наглостью, какой оно еще не проявляло с тех самых пор, как имело власть раздавать короны. В то время, как оно протягивало правую руку за диадемой, оно не гнушалось левой рукой присваивать себе земли и власть. Став между королем и народом, оно тяжело давило как вверх, так и вниз, угрожая королю избирательным правом, а народу крепостничеством. Напрасно Кристина, которая расточала все, за исключением того, чего у нее не было -- сердечной доброты, -- напрасно она рассыпала направо и налево дворянское достоинство без всякого разбора, награждая им достойных и недостойных и в таком количестве, что солдаты, кучера и повара заняли почетные места в рыцарском доме Швеции. Договоры между мировыми рынками были самым положительным образом в выгоду аристократии; она росла и выступала из берегов, разрушая те плотины, которые пыталось воздвигать правительство и народ, и она грозила наводнить все государство. И это чудовище, завладевшее такой властью и таким влиянием, при всех своих ненасытных притязаниях, имело за собой столько действительных заслуг, носило в своем сердце столько благородства и чести, что даже двести лет спустя два величайших шведских летописца завязали горячую полемику по поводу того, которая чаша весов перевесит: чаша с пользой, которую принесло государству шведское дворянство шестнадцатого столетия, или чаша с вредом.
   После смерти Густава-Адольфа Тридцатилетняя война приняла более дикий характер и более опустошительный, чем когда-либо. Не было больше того гуманного отношения, которое шведы проявляли даже к побежденным. Сражаясь не на живот, а на смерть, победители без всякого милосердия брали все, что только можно было взять, и возвращались домой после множества грабежей с богатой добычей. Почти все полководцы после Густава-Адольфа, оставшиеся в живых и не промотавшие так же быстро награбленное имущество, как они его приобрели, снова возвратились в Швецию с несметными богатствами, построили себе великолепные замки в Стокгольме или где-нибудь в деревне и до конца дней своих жили в княжеской роскоши, сохраняя привычки воинов. Некоторые из "их переселились в отдаленную Финляндию, на берегах которой они возвели свои величественные замки из камня; однако, большей части из них надоели охота, однообразные деревенские удовольствия и деревенская тишина; до тех пор, пока у них хватало на это сил, они пировали при дворе Кристины или принимали участие в войнах Карла-Густава, сохраняя для Финляндии последний блеск своей старости, готовясь быть, в конце концов, похороненными под сводами Абоского собора или в семейных склепах где-нибудь поде сводами уединенной деревенской церкви. После них великолепных поместий по большей части не осталось и следа, их роскошные замки разрушило время и опустошительные войны, но сотни церквей в Финляндии еще до сих пор сохраняют печальные памятники этой блестящей аристократии: мавзолеи и гербы, картины и надписи, люстры и церковную утварь, и эти кичливые могильные плиты, по которым теперь равнодушно ступает нога прохожего и на полустертой надписи которых всегда можно прочесть начальные цифры года -- 1 и 6.
   Одно из этих поместий, которое свидетельствовало о таком величии и таких богатствах, и блеск которого померк в позднейшее время вместе с блеском дворянства, было Майниеми. Замок, выстроенный графом Густавом Бертельшёльдом год спустя после заключения Вестфальского мира, получил имя в честь католической святой Марии: Мариэнес (Марьин мыс). Но простонародью это название было чуждо, и вскоре его переделали в Марьяла и, наконец, в Майниеми, -- это имя так и осталось за замком. В начале этого рассказа, в 1656 году, замок Майниеми находился в самом расцвете своего блеска. Высокое трехэтажное каменное здание с крутой вогнутой медной крышей и высокими обшитыми медью башнями имело угрожающий средневековый вид и взирало с высокомерием на жалкие хижины, ютившиеся у его подножья. Начиная с великолепного перрона и крыльца с мраморной лестницей и кончая роскошными залами, украшенными щитами, гербами и лосиными рогами, темными винтовыми лестницами и маленькими комнатками в башнях, а также оригинальной, в древне-германском стиле резьбой на крыше и орнаментами на стенах, -- все казалось в одно и то же время расточительно богатым и таким своеобразно старинным, что при виде этого замка скорее всего можно было представить себе, что он стоит в самом сердце Германии, и что это один из старинных княжеских бургов, а не дворянское поместье на берегу финских волн, среди северной природы, в местности, где ютятся бедность и нужда.
   Странное впечатление производил замок Майниеми. Прошло не более шести или семи лет с тех пор, как он был выстроен, а он казался уже таким старинным, словно существовал целые века. Может быть, это происходило оттого, что его владелец, гордый граф Бертельшёльд, очень мало жил в своем поместье; разгорелась новая война, и он отправился в чужие края, где его мужество и еще не ослабевшая рука так нужны были его королю и отечеству. А может быть, это происходило также и оттого, что ни одно женское существа не украшало замка и не смягчало того неприятного впечатления, какое производило это кичливое, суровое величие рядом с жалкой беднотой ветхих хижин, ютившихся тут же крутом.

* * *

   Был шестой час утра. Величественные стены замка Майниеми отражались в зеркальной поверхности залива в это прекрасное весеннее утро; не было ни малейшего ветерка, и вода тихо лежала у подножия замка, почти омывая его стены. Ночью выпал благодатный майский дождь, и вся природа сияла молодостью и свежестью, воздух быт напоен благоуханием, и на всем лежал отпечаток бодрости и той юности, которая делает северную весну такой обворожительной. Высоко в облаках раздавались трели жаворонков, в прозрачном воздухе быстро проносились ласточки, и их белые грудки сверкали ив солнечных лучах, а малиновка весело распевала в бледно-зеленой, молодой листве берез.
   В поле, за парком, невдалеке от замка, работала кучка графских крестьян-женщин, мужчин и детей, -- худых, голодных, одетых в отрепья. В средние века существование замка в какой-нибудь местности считалось большим несчастьем для всего населения. Время изменило многое, законы пытались положить предел самовластью феодализма, но в Финляндии законы имели слишком мало власти. Вельможи и их фохты делали все, что хотели, а если обиженный осмеливался жаловаться, то от этого он сам страдал больше всех и часто погибал. Так и здесь, даже в самом, близком соседстве с таким центром, как Або, где была высшая судебная инстанция, окружной суд, народ страдал от несправедливости и притеснений. Постройка замка Майниеми в конец разорила все окрестное население, а содержание роскошной усадьбы продолжало выжимать из обедневшего народа последние крохи, уцелевшие после войны и голодных годов. Весьма вероятно, что граф Бертельшёльд не имел понятия об ужасающей нищете своих подчиненных; вдали от родины, на войне, он едва ли думал об этом, и он был доволен тем, что его фохт в определенное время посылал ему значительные суммы, которые он, по обычаю того времени, расточал, вовсе не смущаясь тем, что эти деньги были выжаты из обнищавших крестьян, отдававших все до последней нитки.
   В это прекрасное майское утро крестьяне исполняли тяжелую и бесконечную работу. Обширный парк, в котором водилось много лосей и диких коз, разводимых для графской охоты, обносился каменной оградой, вместо старого деревянного забора. С четырех часов утра рабочие таскали камни и высоко нагромождали их один на другой, возводя каменную стену, а надсмотрщики, поставленные управляющим, находились тут же среди рабочих с гибкими хлыстами из орешника и рябины, готовые, при первом признаке лени или непокорности со стороны, рабочих, ударить их в назидание остальным. Одна женщина, изнемогавшая от старости и голода, не могла так скоро, как этого требовал надсмотрщик, подвезти тачку с мелкими камнями, которые предназначались для заполнения пустых пространств между большими камнями; она заслужила недовольство надсмотрщика, и он несколько раз так сильно ударил ее хлыстом, что она упала, как подкошенная. Это произошло на глазах у сына женщины, мальчика лет четырнадцати, и он, обезумев от ярости, бросился на надсмотрщика и стал изо всех, сил царапать и бить его. Надсмотрщик, высокий широкоплечий человек, схватил мальчика за шиворот, бросил его на землю и стал немилосердно хлестать его. Несколько крестьян, работавших тут же по близости, бросили свою работу и стали заступаться за мальчика, угрожая надсмотрщику. Этот последний окончательно вышел из себя и стал хлестать направо и налево. Один из рабочих, которому удар пришелся по лицу, схватил надсмотрщика поперек тела, в свою очередь повалил его на землю и сторицею воздал ему за те удары, которые тот так щедро рассыпал. Но тут в драку вмешались другие рабочие, и дело дошло до настоящего бунта. Долго сдерживаемое озлобление, наконец, вырвалось наружу, рабочие побросали свои инструменты, вооружились кольями, выдернутыми из деревянного забора, повалили на землю всех надсмотрщиков и стали их бить- без всякой пощады. Вероятно, дело кончилось бы тем, что надсмотрщиков забили бы до смерти, если бы появление нового лица сразу не изменило настроения толпы.
   -- Местер Адам! -- воскликнул один из рабочих, и это имя произвело магическое действие на толпу. В одно мгновение все побросали свои колья, избитых надсмотрщиков оставили в покое, каждый торопливо бросился к своей работе и со страхом оглядывался по сторонам, ожидая надвигающейся опасности.
   Местер Адам, управляющий графа, наводящий на всех такой ужас, показался на аллее, которая вела в замок. Это был высокий, мускулистый человек лет пятидесяти, по одежде нечто среднее между барином и крестьянином. Его короткие белобрысые волосы прикрывала зимняя шапка из собачьего меха, узкие, плотно сжатые губы, маленькие серые глазки и низкий, сильно выпуклый лоб -- указывали в одно и то же время на смелость, хитрость и жестокость.
   Его зоркие глаза издали увидали. свалку, однако, он не ускорил своих шагов, по наружности он сохранял полное спокойствие, потому что он был уверен в своей власти над этой кучкой людей, которые в продолжение многих лет привыкли, дрожать перед ним.
   Местер Адам терпеливо выслушал жалобы надсмотрщиков и сейчас же на месте произвел быстрое следствие. Он внушал рабочим такой страх, что никто из них не посмел произнести ни слова в свою защиту. А, впрочем, может быть, это происходило оттого, что они заранее были уверены в том, что это им только повредит. Один только четырнадцатилетний мальчик, который начал бунт, продолжал бесноваться. К ужасу всех присутствующих, он поднес сжатый кулак к лицу местера Адама и воскликнул:
   -- Если ты не оставишь в покое мать, то я убью тебя, когда стану большим! Сперва ты отнял у нас отца, который погиб на войне. Потом ты взял моего старшего брата, и он так и не возвращался к нам больше. Потом ты отнял у нас лошадь за недоимки. Потом ты заставил моего второго брата таскать возы с кирпичом, так как у нас не было большие лошади, и брат надорвался и умер. Теперь ты заставил мать и меня исполнять поденщину три раза в неделю без всякого вознаграждения, хотя у нас нет и корки хлеба для пропитания. А сегодня твои надсмотрщики избили мать и меня! Ты поступил несправедливо, местер Адам, и ты можешь приказать забить меня до смерти, но я все-таки буду говорить, что ты поступил несправедливо...
   -- Как тебя зовут? -- спросил управляющий коротко и насмешливо, разглядывая мальчика.
   -- Будто ты этого не знаешь! -- ответил мальчик дерзко. -- Меня зовут Пер, так звали и моего отца, а семью нашу зовут Лампи по имени того озера, на берегу которого стоит наш торп. Запиши все это в твоей черной книге; а Господь запишет это когда-нибудь в своей книге.
   -- У тебя здоровые легкие, -- сказал опять управляющий насмешливо, -- а потому для тебя будет полезно покричать не много. Заприте мальчишку в мельницу, -- продолжал он, обращаясь к надсмотрщикам, -- задавайте ему два раза в день хорошую порку и дайте мне знать, когда в нем явится дух смирения. А мать уберите отсюда, чтобы она не мешала работе; завтра она должна отбыть поденщину. А вы, негодяи, осмелившиеся бунтовать, разве вы не знаете, чти значит итти против своего господина и владыки? Шапки долой, мерзавцы! Ты, Нильс, конечно, первый поднял руку на моего надсмотрщика; знаю я тебя, голубчик! Свяжите его и отправьте в Або в тюрьму. А вы, остальные, войдите в соглашение с надсмотрщиками и уплатите им штраф; а потом мы бросим жребий, и восемь человек из вас будут отданы в солдаты и посланы в Польшу на войну. Слышите, негодяи!
   Двое надсмотрщиков не заставили себя долго просить и сейчас же схватили мальчика и Нильса, чтобы увести их. Мать мальчика, которая немного пришла в себя, бросилась между сыном и надсмотрщиками, то угрожая им, то умоляя их не трогать мальчика. Рабочие, которых было более сорока человек, столпились вокруг них и смотрели поочередно на управляющего и друг на друга с выражением страха и ненависти. Местер Адам почуял недоброе; мгновение было опасно, и его власть могла быть поколеблена. Но слепой случай пришел ему на помощь. В парке послышался лай собак, и вслед за тем раздался выстрел. Все взоры устремились туда, потому что в это время года, когда у крупной дичи детеныши еще были маленькие, в парке никогда не охотились.
   Лай собак приближался, захрустели сучья, и из чащи выскочил молодой лось и бросился к тому месту, где был снесен старый забор, но еще не заменен новым. В толпе раздался крик, лось вздрогнул, раздался новый выстрел, и истекающее кровью прекрасное животное ринулось в толпу рабочих, которые перед ним отступили, но он сейчас же зашатался и свалился на землю, озираясь кругом с тем умоляющим выражением в глазах, которое так хорошо знают охотники. Сейчас же вслед за тем из чащи выбежали собаки, а за ними появился молодой граф Бернхард верхом на лошади с ружьем через плечо.
   Юноша на мгновение остановился, по-видимому, смущенный тем, что в такое неподходящее время для охоты встретил строгого управляющего, к которому он с раннего детства питал невольное уважение, хотя и был единственным наследником и будущим владельцем замка. Однако, гордость тотчас же победила в нем смущение, он-спешился и подошел к убитому лосю с небрежным замечанием, сделанным как бы мимоходом, что, к счастью, это самец и, таким образом, телята не пострадают. Рабочие почтительно обнажили. свои головы и низко поклонились; управляющий также снял свою меховую шапку и сказал почтительно, но не без иронии:
   -- Ваша милость имеет право уничтожать свою дичь, когда вам это заблагорассудится.
   Управляющий не успел ничего больше сказать, так как женщина из Лампи упала на колени перед молодым графом и воскликнула:
   -- Ваша милость, сжальтесь над моим сыном! Они хотят запереть его в мельницу; вы, наверное, не знаете, что это значит. Над большим колесом есть темная каморка, пол там из бревен, через которые проникают снизу брызги воды, и туда управляющий запирает наказанных и держит их. там без пищи день и ночь; там темно и холодно, вода просачивается со всех сторон, и страшный шум мельницы оглушает. Сжальтесь над моим сыном!
   -- Правду ли она говорит? -- спросил граф Бернхард, недоверчиво глядя на управляющего, который вдруг из судьи, превратился в обвиняемого.
   Управляющий описал бунт с тем же презрением к рабочим, которое он им только что показал, говоря с ними. Однако, он ошибся в том впечатлении, которое произвел его' тон. Он упустил из виду, насколько чувствительно самолюбие- у гордого юноши в семнадцать лет; ему не пришло в голову, что молодой граф, только что принужденный чуть ли не извиниться перед ним за свой несвоевременный выстрел, с радостью ухватится за этот случай с целью показать свою власть над ним, слугою. Граф Бернхард окинул рабочих доброжелательным взглядом.
   -- Вы тяжко провинились, -- сказал он, -- и ни я, ни мой отец не оставим такой провинности без наказания, если только это повторится еще раз. Но я не хочу, чтобы мое короткое пребывание здесь омрачилось какими-нибудь наказаниями. На этот раз я вас прощаю, и я надеюсь, что впредь вы будете покорными слугами. Я освобождаю вас от всех наказаний и на сегодня освобождаю также от работы, я хочу, чтобы вы повеселились. Местер Адам, распорядитесь, чтобы людям дали обед, а после обеда две бочки пива.
   Граф ушел. Управляющий последовал за ним, мрачный и молчаливый. Но зато рабочие разразились ликующими криками "ура", а четырнадцатилетний мальчик из Лампи закричал, размахивая своей рваной шапкой:
   -- Ура! Да здравствует его милость! Это я припомню, когда вырасту большой.

4. Местер Адам

   Дом управляющего находился в нескольких шагах от замка, на высоком берегу у самого моря; с этого холма видно было все, что происходило на далеком расстоянии крутом. Это необходимо было по многим причинам, но главным образом вследствие той ненависти, которую возбуждал к себе управляющий во всем населении. Трое самых сильных и самых надежных рабочих составляли стражу его двора, который был обнесен высоким частоколом, усаженным гвоздями остриями вверх, а потому двор управляющего походил скорее на небольшое укрепление, возведенное для охраны замка. На самом высоком месте, под крышей дома, на подставке висел большой колокол, при помощи которого управляющий мог звать к себе на помощь людей из замка, в случае, если бы на него напали. Кроме того, дом был в изобилии снабжен всевозможным оружием и скорее походил на цейхгауз, чем на мирное жилище управляющего.
   Немного спустя после той сцены, которую мы только что описали, местер Адам вышел из своего дома и испытующим взором стал смотреть в парк. Очень скоро его зоркие глаза открыли две фигуры, видневшиеся среда деревьев, -- это были его дочь Грета, а рядом с ней молодой граф Бернхард. При виде их, управляющий насмешливо улыбнулся.
   -- Недурно! -- пробормотал он. --- Молодой орленок торопится проявлять свою власть, однако, у меня есть, чем обуздать его. -- После этого он спокойно пошел к замку, предоставив молодой паре беспрепятственно гулять по парку перед близкой разлукой.
   Местер Адам теперь вовсе не походил на самого себя. Его едва можно было узнать, когда он ходил среди собравшихся крестьян, щедро раздавая пищу и пиво, находя для каждого ласковое слово и притворяясь, будто совсем не замечает насмешливые и недоверчивые взгляды рабочих, которые не старались скрывать своего торжества над ним. Мальчик из Лампи не мог удержать своего языка.
   -- Ваше здоровье, местер Адам! -- воскликнул он, пробираясь сквозь толпу к бочке с пивом. -- Небось, это пиво не с мельницы!
   Управляющий улыбнулся и только ответил:
   -- Ты ошибаешься, мой милый, солод-то как раз оттуда.
   Между тем молодые влюбленные продолжали свою прогулку по зеленому парку. Майское солнце, такое же горячее, как они, такое же сияющее и здоровое, ласково взирало на них сквозь молодую листву кленов. Скромные, как первая любовь, невинные, свежие и полные надежды, как она, склоняли свои головки первые весенние подснежники под ногами влюбленных, а они и не замечали этого. Вокруг них раздавалось пение птиц, но они не слышали этого... И все-таки они видели все и слышали все. Ибо все для них сливалось в одну общую картину, в один общий звук: солнце, цветы, пение птиц, все принимало один образ, один звук -- образ любимого существа, звук дорогого голоса', потому что приближался час -разлуки, и весь мир отражался в единой слезе, как отражается вся природа в единой капле утренней росы.
   Знатное происхождение, титул, богатство, славное имя, гордые надежды, счастье и блеск, почет и могущество, -- склоните ваше чело и падите ниц! Ибо в людских сердцах живет сила, с которой вам нельзя тягаться; и она равняет высоты, заполняет ущелья и разрушает все преграды между высоким и низким, она дерзает все, потому что она верит всему, надеется на все и не просить ничего другого, кроме самой себя. Вот почему так ярко сияет первая любовь, вот почему, уже после того, как она давно исчезла, отблеск ее лучей озаряет все воспоминания и проходит через всю жизнь, как светлое видение.
   Солнце стояло уже высоко, когда молодой граф Бернхард, наконец, вспомнил, что он в этот же день должен ехать в Або, чтобы там сесть на корабль и покинуть родные края. Он -взял руку молодой девушки, -- он, этот богатый и знатный юноша, до сих пор не осмелился попросить у нее поцелуя. Теперь он поцеловал ее руку, которую держал в своей. У молодой девушки закружилась голова, а когда она опомнилась, то юноша уже исчез за толстыми дубами парка.
   Бедный неопытный юноша! Он любил и надеялся, и личные интересы еще не играли для него никакой роли. Он не подозревал, что в замке его ждал холодный расчет, и чтобы бороться с ним, ему нужна была бы сила взрослого человека и опыт старика, а его молодое сердце было полно неведомого блаженства и горя.
   В большой зале его ждал местер Адам. Юноша едва, заметил его. Но управляющий решительно подошел к своему молодому господину с выражением подобострастия и вместе с тем с примесью дерзкой самоуверенности. Он почтительно протянул графу маленький мешочек с серебряными монетами и сказал с каким-то особенным выражением:
   -- Вот все, что я мог собрать для путешествия вашей милости.
   -- Хорошо, -- ответил юноша, не глядя на деньги, положи их в мою шкатулку, а я потом распишусь в получении.
   -- Но, -- заметил управляющий, обманутый в своих- ожиданиях, -- здесь только четыреста пятьдесят талеров серебром. Вашей милости не хватит этого на путешествие и на необходимые приготовления к походу.
   -- Хорошо, я понимаю, -- ответил граф Бернхард рассеянно, -- ты мне дашь еще. Положи все это в мою шкатулку.
   -- Нет, ваша милость, к сожалению, я ничего больше не могу вам дать в настоящее время. Только завтра или послезавтра поступят доходы с северных поместий, и я принужден, передать кому-нибудь другому заботу о сборе этих доходов. Покорнейше прошу вашу милость сейчас же освободить меня от службы, и надеюсь, что его милость, ваш батюшка, также не откажет в своем согласии на это.
   -- Что вы говорите, местер Адам? -- воскликнул юноша, обратив, наконец, внимание на странный тон управляющего.
   -- Ваша милость, -- ответил управляющий, -- вы отправляетесь на войну. Там вы будете командовать солдатами. Может случиться, что солдаты устроят бунт, не против вас, а против сержанта, который будет настаивать на том, чтобы люди добросовестно исполняли свои обязанности. Сержант накажет солдат за это преступление, так как иначе дисциплина была бы окончательно подорвана. А вы, ваша милость, попадаете туда случайно, вы слышите только жалобы восставшей кучки, и вы прощаете преступников; мало того, вы еще вознаграждаете- их и приглашаете их на пир. Ваш подчиненный не может противоречить вам, он исполняет ваши приказания, но вместе с тем он поступает так, как повелевает ему долг: он просит отставки.
   -- Я надеюсь, вы шутите, местер Адам? Не можете же вы требовать, чтобы я после нескольких лет отсутствия ознаменовал эти два дня пребывания моего в родном поместье наказаниями!
   -- Ваша милость не может также требовать, чтобы я, верой и правдой прослужив вашему отцу пятнадцать лет, оставался на месте, где я не могу ожидать больше от своих подчиненных ничего другого, кроме насмешек и дерзости.
   -- Чего вы хотите от меня?
   -- Для меня только один выбор: или я сегодня же оставляю свою службу, или мне должно быть дозволено завтра наказать виновных.
   -- Это невозможно! Мое слово должно быть так же нерушимо, как и ваше. Местер Адам, вы поступили с людьми несправедливо. На всех лицах написано озлобление против вас и горькая нужда, которую терпит народ. Мне их жаль.
   -- Ваша милость не знает этого народа. Он строптив и упрям и держать его в узде можно только строгостью. Стоит только отпустить вожжи, простить какое-нибудь непослушание, и завтра он сравняет с землею весь замок. Ваш батюшка, граф, должен иметь ежегодно тридцать тысяч талеров на свои расходы. Сами вы, ваша милость, тратите, по крайней мере, десять тысяч. Расходы по содержанию замка составляют приблизительно такую же сумму. Каким образом хотите вы получить все эти деньги, если не держать народ в страхе и послушании? Шестнадцать ваших имений заложены. Тридцать усадеб остались без людей, которых отправили на войну. В этом году дворянство вдвое увеличило свои военные повинности, -- восьмого крестьянина забирают в солдаты; говорят, что в шхерах забирают из пяти крестьян одного в боцманы. В Або появилась чума, и народ кричит, что колодцы отравлены. Ведьмы и колдуньи бродят по всей стране и смущают народ всевозможными дьявольскими выдумками. Простите старого и верного слугу, если он спросит, время ли теперь проявлять кротость и снисхождение? Не буду скрывать от вас, ваша милость, что если я сегодня распущу вожжи, то завтра же может возникнуть всеобщее возмущение. Но если вы хотите следовать побуждениям вашего сердца, а не тому, что повелевают необходимость и благоразумие, то я не скажу больше ничего. Все мои отчеты в порядке, и я готов хотя сейчас же, оставаясь таким же бедным, каким я приехал сюда, переселиться с моей дочерью в Швецию...
   -- Укажите мне какой-нибудь выход из этого положения, лишь бы мне не пришлось наказывать, -- сказал юноша, на которого, по-видимому, подействовали слова управляющего, а также и намек на то, что прекрасная Грета уедет отсюда.
   -- Вашей милости и не надо никого наказывать, -- ответил управляющий с едва заметной усмешкой. -- Ваша милость уедет сегодня, сопутствуемый благословениями и восторженными кликами крестьян. Это меня будут завтра обвинять в том, что я поступил не согласно с вашей волей. Меня будут еще больше ненавидеть, чем до сих пор. Ведь видят только руку, которая наказывает, а не голову, которая повелевает. Но я привык к недоброжелательному отношению ко мне. Что мне за дело до ненависти, которую ко мне питают! Я служу своему господину -- вот и все, и я готов пожертвовать ради него всем!
   Граф Бернхард боролся с самим собой. Наконец, врожденная гордость и чувство чести взяли верх.
   -- Нет, -- сказал он, -- будь что будет, но вы должны найти другой выход. Я своего слова не нарушу.
   Некоторое время управляющий молчал. Потом он сказал:
   -- Обещайте мне, ваша милость, перед вашим отъездом созвать рабочих и приказать им, чтобы они во всем слушались меня, как они должны слушаться вас самих.
   -- Тогда вы останетесь?
   -- Да, ваша милость.
   -- Хорошо. Я обещаю вам это!
   Полчаса спустя после этого разговора все обитатели замка стояли вокруг своего молодого господина, лошадь которого уже рыла землю копытом у ворот замка. Граф Бернхард исполнил просьбу управляющего и сказал всем подчиненным, чтобы они во всем беспрекословно слушались местера Адама. Крики "ура" смешались с глухим ропотом, но молодой граф не обратил на это внимания и понесся в карьер по дороге в Або. Из всех провожавших его было единственное существо, которое со слезами на глазах следило за ним до тех пор, пока за поворотом дороги не исчезло его голубое перо, -- это была дочь жестокого управляющего, кроткая, светлокудрая Грета.
   Едва граф исчез, как местер Адам позвал к себе своих надсмотрщиков.
   -- Долой пиво! -- крикнул он. -- Давайте сюда телегу, в которой возят преступников. Везите Нильса в тюрьму. Восемь человек из самых неспокойных отдать в рекруты. Мальчика из Лампи запереть в мельнице, а его мать сию же минуту выгнать из ее торпа.
   Всех присутствующих охватил ужас, и они оцепенели, пораженные неожиданностью. Только женщина из Лампи осмелилась поднять свой голос.
   -- Горе, горе! -- воскликнула она. Горе неверному управляющему.

* * *

   1656 год был для Финляндии тяжелым во многих отношениях. Неприятель ворвался в Карелию, где опустошал все; вот тогда-то выборгские гимназисты мужественно встали на защиту города. Во многих местностях был неурожай, ждали чуму, война поглощала всех способных владеть оружием мужчин, каких только можно было отправлять туда. Король, вопреки закону, выписал не только тех рекрут, которые полагались на этот год, но также и тех, которые должны были служить на следующий год. Народ роптал, и его возбуждали также тайно подсылаемые агитаторы. Его верность королю осталась непоколебленной, но под давлением нужды и голода в некоторых местностях народ прислушивался к тем людям, которые старались убедить их в том, что новый набор делается без ведома короля, по произволу чиновников; а чиновники заботятся только о своей выгоде и хотят продать рекрутов датчанам или русским. И вот, то тут, то там, стали вспыхивать маленькие возмущения, и народ противился набору, который сопровождался или насилием с той и с другой стороны, или, в редких случаях, только после самых убедительных уговоров, кончался мирно.
   Местность, в которой находился замок Майниеми, где народ был возбужден и доведен до нищеты многолетним угнетением, представляла собою легко воспламеняемый материал. В тот день, когда граф Бернхард уехал в Або, поздно вечером через пролив к избушке Черной Яны быстро переправлялась лодка с двумя мужчинами и одной женщиной. Старуха спала или притворялась, что спит, и ее подняли несколькими сильными ударами в дверь, после чего она была принуждена впустить к себе поздних гостей.
   -- Уж не вселился ли в вас нечистый, -- ворчала она, -- что вы не даете людям покоя в такой поздний час! Или вы забыли, что вас самих уже в четыре часа утра разбудит хлыст управляющего?
   -- Вот именно потому, что мы так хорошо это знаем, мы и пришли к тебе, -- ответила женщина из Лампи, которая сопровождала мужчин. -- Хлыст управляющего никогда уже. больше не будет нас будить, и в этом ты должна помочь, нам, Яна.
   -- Я! -- воскликнула старуха с притворным изумлением, прекрасно понимая о чем идет речь.
   -- Именно ты, -- повторила женщина. -- На долгие объяснения у нас времени нет. Нильса из Арвио отправили в тюрьму, моего сына Пера заперли в мельницу, меня выгнали из моего торпа, а когда взойдет солнце, то этих двоих и еще шестеро человек отошлют в Або, где отдадут в солдаты.
   -- Да мне-то какое дело до всего этого! Я должна быть довольна и благодарить Бога за то, что меня не выгоняют из моей хижины!
   -- Как хочешь, -- ответила женщина решительно и таинственно, -- но ты должна погубить местера Адама еще в эту ночь.
   -- Да вы с ума сошли! Погубить управляющего!
   -- Послушай, Черная Яна, напрасно ты притворяешься такой, невинной. Всякий знает, что ты умеешь колдовать как для хорошего, так и для дурного. Твоя слава почти так же велика, как слава Пу-Юмала, и многие считают тебя добрее Вальборг Кюни из Тюрвиса, а потому ты совсем напрасно притворяешься такой глупой. Приготовь сейчас же снадобье, которое мы в эту же ночь бросим в окно управляющему, а когда наступит, утро, то его найдут мертвым в его постели.
   -- Убирайтесь подобру-поздорову! Я вижу, что вы заглянули на самое дно пивной бочки! -- крикнула Яна с раздражением.
   -- А, так ты вот как! -- сказали крестьяне с угрозой. -- Уж не думаешь ли ты, что мы пришли сюда для того, чтобы позволять смеяться над собой? Нет, старуха, теперь пришла беда, и тебе от нас не отвертеться. Если ты не сделаешь сейчас же того, чего от тебя требуют, то мы подожжем твою жалкую избушку с четырех углов и зажарим тебя, старую чертовку, на твоем собственном огне.
   Яна испытующе посмотрела на своих гостей и поняла, что они доведены до отчаяния, и что суеверие в них настолько сильно, что они способны исполнить свою угрозу.
   -- Ну, ладно, -- сказала она после некоторого колебания, -- я исполню ваше желание, но только не сегодня ночью. Неужели вы думаете, что погубить человека так же легко, как утопить котенка? Уж не думаете ли вы, что у меня здесь в избе растут волшебные травы, и что у меня всегда есть наготове драконова кровь? Правда, кости мертвецов у меня найдутся, есть у меня также головы ящериц и лягушечьи ноги, но откуда мне сейчас же достать кладбищенской земли, совиное сердце и жало ехидны? Нет, вам придется отложить эту затею. Нам придется подождать новолуния, потому что в полнолуние травы теряют свою силу и не приносят вреда, а, напротив, излечивают. Возвращайтесь-ка через две недели.
   Крестьяне казались смущенными.
   -- Через две недели нас уже будут везти к полякам, -- сказали они.
   -- Да чего же вы тут стоите и нюни распускаете! -- воскликнула женщина из Лампи, самая смелая и наиболее отмаявшаяся -из всех. -- Если нельзя помочь делу колдовством, то в запасе остаются еще руки. Скорее в лодку! До полуночи остается еще целый час. Прежде чем петух закричит в первый раз, -мы нападем на управляющего, все сорок человек за раз, и разнесем его дом в щепки!
   Крестьяне не сдались сразу и задумались над этим предложением, -- риск был слишком велик. Но тут Яна приняла на себя роль -посредницы -и сказала:
   -- Мне кажется, что лучше всего, чтобы несколько человек сейчас же ночью отправились в Або жаловаться губернатору. Может быть, молодой граф еще там, и тогда вы положите конец самоуправству управляющего и добьетесь правды.
   -- Хороша правда! -- воскликнула женщина из Лампи с горечью. -- С таким же успехом можно жаловаться на град, который побивает наш посев, и на мороз, который губит рожь, когда она колосится! Скорее можно добиться правды от града и от мороза, нежели от этих важных господ, которым -нет никакого дела до нашего брата. Нет, горе тому из нас, кто в наше время -не умеет сам себе помочь! Поделом таким людям, если из их рта вырывают последние крохи хлеба, выпрягают последнюю лошаденку из телеги, уводят последнюю корову из хлева и отнимают детей! Жалкие вы трусы, вы терпите такое насилие, и у вас не хватает мужества с полным правом возвратить удар, который вам нанесли, забыв всякую справедливость!
   -- Если бы нам удалось поднять всю деревню Арвио и всех жителей Лампи и собрать всех сегодня же ночью, то нас было бы пятьдесят-шестьдесят человек, -- заметил один из крестьян, как бы обдумывая что-то.
   -- А на дворе у управляющего, не считая Греты и служанки, только трое надсмотрщиков, да он сам, -- соображал второй крестьянин. -- Но если он ударит в набат, то к нему на помощь из замка прибегут еще десять или двенадцать человек.
   -- Двенадцать да четыре -- шестнадцать, -- считала женщина из Лампи. -- Тех шестнадцать, а вас, по крайней мере, пятьдесят человек! И вы еще раздумываете! Делайте со мной, что хотите, но я -- не я, если не расскажу в будущее воскресенье народу, который соберется возле церкви, какие вы трусы; и над вами будут смеяться все, даже маленькие дети.
   --- Скорее в лодку, -- воскликнули оба крестьянина, финское равнодушие которых понемногу исчезло, под напором возбуждающих слов женщины. И они наконец дошли до того состояния, когда люди не столько думают об опасности, сколько о правоте своего дела. Вскоре все трое высадились снова на противоположном берегу.
   Яна смотрела вслед удалявшейся лодке и задумчиво качала головой.
   -- Все, взявшие меч, мечом погибнут! -- сказала она тихо про себя. -- Неужели же в Финляндии нельзя добиться правды иначе, как только кровавым насилием? Но Грету надо спасти. Да будет милостив Бог к ее отцу, если им действительно удастся завладеть им.
   При этих словах Яна отвязала маленькую лодку, которая скрывалась у берега между камнями, и быстро, но неслышно работая веслами, она переправилась на тот же берег, где только что вышли крестьяне, возмутившиеся против управляющего. Ночь была тихая, только с опушки леса доносился крик коростеля, и он смешивался с легким плеском волн, которые разбивались о дремлющие берега.

-----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Сборник финляндской литературы / Под ред. В. Брюсова и М. Горького. -- Петроград: Парус, 1917. -- 490 с.; 21 см. -- С. 108--134.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru