Серебрякова Г. И.
Историки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Из литературного наследия академика Е. В. Тарле
   М., "Наука", 1981
   

Г. И. СЕРЕБРЯКОВА

Историки

   Евгений Викторович Тарле был человеком изысканных манер, в котором приятно соединялись простота с повышенным чувством собственного достоинства, утонченная вежливость с умением, однако, ответить ударом на удар. В обхождении с людьми такими, как он, вероятно, были бессмертные французские энциклопедисты, мыслители -- писатели Дидро, Монтень. Мягкий голос, многознающие, чуть насмешливые глаза, круглая лысеющая голова средневекового кардинала, собранность движений, легкость походки -- все это было не как у других, все это было особым. В совершенстве владел Тарле искусством разговора. Его можно было слушать часами. Ирония вплеталась в его речи, удивлявшие неисчерпаемыми знаниями. Франция была ему знакома, как дом, в котором он, казалось, прожил всю жизнь. Он безукоризненно владел французским языком и, будто отдыхая, прохаживался по всем вехам истории галлов, но особенно любил восемнадцатый и девятнадцатый века этой стремительной в своих порывах страны.
   Тарле рассказывал о колыбели Парижа -- Лютеции так, точно был свидетелем ее расцвета и падения. Эпохи первой буржуазной Французской революции, Наполеона и дальнейших социальных ураганов увлекали его с большой силой. Кто бы из борцов по обе стороны баррикад ни назывался, Евгений Викторович давал ему исчерпывающую характеристику, и так же полно знал он все, что относилось к искусству и литературе страны неутихающих бунтарских взрывов прошлого столетия.
   Наше знакомство с Тарле произошло после выхода моих "Женщин эпохи Французской революции". С ним неоднократно советовалась я о том, как писать "Юность Маркса". Он прочел роман в рукописи и высказал много неоценимо важных замечаний, которые я попыталась все использовать в книге. Не только Франция, но и вся Европа была ведома Тарле.
   Одно из нескольких весьма характерных писем ко мне Е. В. Тарле сохранилось. В нем академик как бы продолжает начатую беседу:
   
   "Москва, Кропоткинская набережная, 3. Дом ученых. 10.IX 1933.
   Прочел я, глубокоуважаемая Галина Осиповна, данный мне оттиск. И продолжение не уступает началу. Буршикозность Маркса и его антураж очень выпукло даны. Усмотрел я, что бедного Стока и др. уже начинают наказывать. Что ж с ними будет дальше?! Кстати, плетей не было почти вовсе в Германии, и орудием были: 1) розги (Rutten), 2) Ochsenrienier (англ, bulle' spirrle), т. e. длинный и тонкий ременный хлыст. Когда будет отдельное издание, исправьте. Еще (из мелочей): Маркс подавал свои ученические работы очень разборчиво переписанными, их иначе не принимали ни в коем случае, это требовалось как conditio sine qua non.
   Его почерк в позднейших рукописях ничего общего не имеет с подававшейся учителям перепиской.
   Но все это мелочи и пустяки, на которые никто не обратит внимания и не заметит (да я и о них пишу, только чтобы доказать Вам, как внимательно Вас читаю).
   Выведете ли вы Арнольда Руге? Брюзгу, жюль-верновского ученого, чудака? (О нем у Герцена кое-что есть.) Так хотелось бы, чтобы где-нибудь они с Марксом посидели в Kneipe и покурили (Маркс уже тогда любил сигары, а не традиционные трубки).
   А когда будете писать о процессе в Париже, хотелось бы, чтобы именно Ваше тонкое перышко дало бы нам (Вы это умеете в 15 строках делать) суетливого короля тогдашней (начинавшейся) желтой прессы Эмиля Ширардэна (убийцу на дуэли Армана Карелля), которого сторонилась порядочная журналистика, но который преуспел и не заметил этого. Он очень суетился около процесса, шнырял в зале суда. Юркий, извивающийся глист с вороватыми глазками, большая тогдашняя знаменитость. Без него будет неполно. Сердечный Вам привет.

Преданный Вам Е. Тарле.

   P. S. Если могу быть Вам полезен, дайте знать".
   
   Евгений Викторович был широкообразованным человеком, и общение с ним обогащало. Сам отлично владевший пером, он создал несколько исторических произведений, которые читаются неотрывно, как увлекательнейшие романы.
   С одинаковым блеском охарактеризовал он Талейрана, Дизраэли, Александра I или Меттерниха и однажды с такими подробностями и художественным мастерством рассказал нам о Венском конгрессе 1815 г., что и поныне я как бы вижу парад прекраснейших женщин и королей на этом съезде победителей Наполеона, вбивших гвоздь в гроб его славы и побед. Хитросплетения политических кулис, деляческий торг новой буржуазии, ослепительные и зловещие балы на кургане французской революции -- все это передал Тарле так талантливо, как умел только он один. И с не меньшим проникновением в глубины истории рассуждал он о молодом Марксе и "Союзе коммунистов". Велик и неожидан был диапазон интересов и сведений Тарле.
   Одним из ученых, которого Евгений Викторович называл своим учеником, высоко ценя его оригинальные открытия в истории Французской революции, был Григорий Самойлович Фридлянд, в первой половине 30-х годов декан исторического факультета МГУ.
   С Фридляндом я встретилась впервые в Лондоне во время одного из всемирных конгрессов историков. Это был шершавого, своеобразного характера, прямолинейный, иногда резкий в оценках, воинствующий в области науки человек. Рослый, физически сильный, широкоплечий, с узким лицом и продолговатыми близорукими глазами, испытующе смотрящими из-под очков, Фридлянд был острым полемистом и хорошим лектором, смело отстаивавшим свои взгляды и научные теории. Он отнюдь не стал только кабинетным исследователем и ученым и всю свою жизнь оставался борцом в каждом трудном деле, за которое брался.
   Как и с Тарле, знакомство, а затем дружба моя с Фридляндом основывались на том, что я работала в художественной литературе над историческим романом и начала путь беллетриста с книги "Женщины эпохи Французской революции", тема которой столь близка обоим этим ученым.
   Многократно Евгений Викторович приходил к нам домой вместе с Фридляндом, и легко было заметить их добрые отношения и взаимное доверие. Тарле умел держаться с молодыми людьми на равной ноге, не снижая себя при этом.
   За чашкой чая велись споры об историческом романе и его значении в воспитании нового человека, живущего в бесклассовом обществе. Мне слышатся голоса ушедших из жизни двух ярких, сильных людей.
   Фридлянд говорил с резкими интонациями горячо убежденного человека, готового сразу же броситься в бой. Он был задирист, смел, страстен.
   -- Исторический роман во все времена был огромной остроты орудием классовых сражений и политического воспитания народа. Я убежден, что историческая тематика освещает все затаенные углы человеческой психики. Писатель, работающий на этом ответственном участке литературы, находится не в обозе, как думают тупицы, а на аванпосту.
   У Тарле был всегда спокойный, приятный и как бы улыбающийся голос.
   -- Где, думается вам, проложена демаркационная линия между историческим и злободневным романом? -- спросил он как-то. -- Повествование о тысяча девятьсот семнадцатом годе или гражданской войне к чему прикажете отнести -- к исторической или современной теме?
   -- Извольте, Евгений Викторович, я вам отвечу, опираясь на блестящие высказывания Белинского. Он считал исторический роман одной из форм эпоса и приводил в пример Вальтера Скотта. "Может быть, -- писал Белинский, -- некогда история сделается художественным произведением и сменит роман". Так-то. А Гервинус назвал историю мыслящей поэзией. Преотлично сказано.
   -- Не все ясно, не все. Бывает, что художественная литература блестяще подменяет историю, -- ответил Тарле. -- Мы, историки, не раз уясняли себе многое благодаря писателям. Тот же почтеннейший Вальтер Скотт оказал большую помощь ученым. Ведь его роман о борьбе саксов и норманнов послужил ключом для крупнейших исследований девятнадцатого века. Художник сослужил немалую службу науке.
   -- Этот случай не единичен, -- подхватил Фридлянд. -- Но проведем, однако, грань между историком, который изучает, что было, и автором художественного романа, который воссоздает картины того, как было. Пока мы бедны хорошей исторической прозой. Не подлежит сомнению, что мы живем в эпоху "предыстории" исторической науки. Маркс говорил о предыстории всего человечества. Подлинная история начинается после утверждения бесклассового общества. Это же относится к исторической науке.
   -- Не оспариваю. Тешу себя мыслью, что мы уже на пороге. Ждать остается недолго, мягко добавил Тарле и продолжал: -- Но не будем забывать главного: жанр исторического либо историко-биографического романа глубоко оптимистичен. Как бы ни была велика трагедия изображенного в нем прошлого, она не дает нам в финале воодушевляющие перспективы наступающего вслед за тем будущего. К примеру, Маркс физически не смог дожить до осуществления въяве гигантской науки, которую заложил, но она должна была победить и победит. То же обессмертило Коперника, Галилея. Нам выпадает честь подводить итоги.
   Я спросила Евгения Викторовича, какие исторические романы XIX в. кажутся ему лучшими.
   -- "Боги жаждут" и "Девяносто третий год", -- ответил он, не задумываясь. [...]
   В 1936 г. всех нас волновало будущее. В Германии креп фашизм. Тарле с тревогой взирал на замутненный горизонт. Долгая работа над прошлым научила его понимать масштабы происходящего в настоящем и предвидеть грядущее.
   История -- великий учитель человечества и грозное предупреждение, ибо живые повторяют ошибки мертвых.
   Находясь постоянно в центре событий современности и одновременно в нескольких минувших столетиях, Тарле отлично ориентировался в политике мелкой и крупной буржуазии, сознавал опасность внутрипартийных неурядиц, угрозу войн и их последствия. Талантливейший историк предвидел чудовищное столкновение на земле.
   -- Фашисты попытаются разрушить всю европейскую культуру, -- заметил он однажды.
   Мы вспомнили о том, как ошибся Лев Толстой, веривший в естественный человеческий прогресс, развивающийся вместе с общими и техническими достижениями. Толстой надеялся, что в XX в. люди сделаются добрее и миролюбивее и войн больше не будет. Однако лютость, коварство, бессмысленная жестокость притаились, выжидая миг, чтобы показать свою страшную пасть Молоха, требующего жертв.
   -- Да, -- отозвался Тарле, -- походы Наполеона уже сейчас кажутся забавой, стоившей миру не так уж дорого.
   Евгений Викторович продолжал говорить, откинувшись глубоко в кресло, о значении отдельной личности для развития новой истории. Фридлянд разгорячился:
   -- Нет, право же, на свете силы, которая изменит поступательный ход наших идей!
   -- А Гитлер? -- сощурив глаза и подняв холеную, пухлую руку, спросил Тарле. Он больше, чем когда бы то ни было раньше, был похож на римского прелата.
   -- Его сотрут с лица земли и заклеймят вечным позором, как всякое иное препятствие на пути к нашей победе, как любого диктатора.
   -- Конечно, -- согласился, чуть улыбаясь, Тарле, -- жаль только, что у истории есть свое время, столь не совпадающее с отпущенным человеку. Правда, сейчас все убыстряется в движении. Мы пересели с почтовой кареты на локомотив и на аэроплан.
   В этот вечер я видела Тарле в последний раз в жизни.
   Встречи с Тарле были всегда праздниками для меня, душевным и умственным фильтром. Его ошеломляющая эрудиция, превосходное внутреннее и внешнее воспитание заставляли подтягиваться, проверять свой собственный умственный багаж и цели. Настоящий человек, значительный в любом деле, как бы излучает свет высокого накала. Он бывает совсем прост и скромен -- это и есть высшая форма человечности, так же как и отсутствие предвзятости и обязывающая доброжелательность. С ним приходит ощущение покоя. Тарле никогда не "подавал себя", строго блюл законы взаимоотношения людей и старался поделиться с ними щедротами своего интеллекта и сердца. Трудно перечислить все ценности познания, которые давал окружающим Евгений Викторович, сам того не подозревая, мышлением вслух, поведением, советами и вниманием к работе другого.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru