Дымшиц А. Л.
Штрихи к портрету Е. В. Тарле

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Из литературного наследия академика Е. В. Тарле
   М., "Наука", 1981
   

А. Л. ДЫМШИЦ

Штрихи к портрету Е. В. Тарле

   Замечательный историк Е. В. Тарле был человеком, который, бесспорно, сам принадлежит истории. О нем уже много пишут и будут писать еще больше.
   Историки обязательно напишут о нем и книгу-портрет. Для этой будущей книги те, кто знал Е. В. Тарле, обязаны рассказать о нем все, что им ведомо. Осмелюсь и я поделиться некоторыми воспоминаниями о Евгении Викторовиче.
   В конце 20-х годов, будучи студентом-филологом, я ходил на исторический факультет Ленинградского университета, чтобы в порядке вольнослушательства посещать некоторые лекции Тарле.
   Тогда я впервые увидел и услышал этого удивительного лектора. Вокруг его имени сложилась особая атмосфера; все знали, что это именно тот самый профессор, которого в 1905 г. полоснул по лицу шашкой какой-то царский стражник, все знали, что Тарле участвовал в 1905 г. в протестах против преследования студенчества полицией, все знали, что этот ученый, обладающий громадной эрудицией, никогда не погружается "безвозвратно" в прошлое, но ищет связей прошлого с современностью, все знали, что он едва ли не самый блестящий лектор во всем университете -- лектор, за которым не успевали записывать даже квалифицированнейшие, "парламентские" стенографистки.
   Еще раньше, чем пойти на лекции Тарле, я слышал о нем как о несравненном лекторе и блистательном ученом от профессора Вульфиуса, читавшего у нас на первом курсе историю Запада. Вульфиус был коллегой Тарле (если не ошибаюсь, его соучеником в студенческие годы), он преклонялся перед его талантом.
   В пору своего студенчества я слышал многих замечательных лекторов (достаточно сказать, что среди них был А. В. Луначарский). Но Тарле был не сравним ни с кем из них. Такой стремительности речи, такой ее поистине "пулеметной" быстроты я не слышал ни до того, ни после. Речь его была образна, пластична, красочна; как историк, он постоянно прибегал к самым разнообразным сравнениям и сопоставлениям, заставляя слушателя мысленно странствовать по векам и странам. Каждая его лекция была творчеством; он не излагал заученных истин -- он работал, творил на наших глазах, как бы заново проверяя и уточняя ранее продуманные факты и характеристики. Каждый раз он представал перед нами как художник, воссоздающий из фактов истории живые и яркие картины и образы.
   К сожалению, я не мог прослушать полностью курс, который читал Е. В. Тарле, и побывал только на некоторых его лекциях. Но каждая встреча с этим необыкновенным профессором оставляла у меня такое чувство, точно я прикоснулся к искусству -- к творчеству и мастерству. Раза два или три я подходил к Евгению Викторовичу после лекций с какими-то вопросами, и получал ответы, краткие и ясные, и видел в его глазах внимательный интерес к слушателю. Я уходил с его занятий с чувством благодарности и видел, что это чувство владело всеми, кто его слушал.
   Так мы встречались, не будучи знакомы. А познакомились много позже -- во второй половине 30-х годов.
   Я служил тогда в Пушкинском Доме и именно там и общался с Евгением Викторовичем. Он работал над подготовкой материалов для "Литературного наследства", часто бывал в Рукописном отделении этого института и охотно беседовал с молодыми литераторами.
   Беседовать с Евгением Викторовичем было настоящей радостью. Оказалось, что этот историк был тончайшим знатоком истории литературы, что он необычайно тонко воспринимал литературу как искусство (вот в чем состоял и "секрет" острейшей литературности его лекций, художественности их формы). Чего только ни касался Тарле в этих недолгих, но содержательных разговорах -- и "Замогильных записок" Печорина, и стихов Каролины Павловой, и французских стихотворений некоторых декабристов, и образа Наполеона у Пушкина... Попутно Евгений Викторович вспоминал о некоторых исследователях, давал короткие и остроумные характеристики П. Е. Щеголева, М. О. Гершензона и др.
   В конце 30-х годов я встретился с Тарле на почве литературно-журнальных интересов. Будучи членом редакционной коллегии журнала "Ленинград", я просил Евгения Викторовича о сотрудничестве. Помнится, что Тарле участвовал в нашем журнале. Более того, он рекомендовал нам активнее привлечь к сотрудничеству нескольких литераторов.
   Евгений Викторович был человеком большой сердечной отзывчивости, он любил людей и заботился о них. Он высоко ценил в людях знания, талант, трудолюбие. Я помню его полные глубокого уважения отзывы о талантливой переводчице Анне Семеновне Кулишер (в более поздние годы он очень хвалил мне ее переводы Стендаля, Стефана Цвейга, он говорил, что А. Кулишер создана прежде всего для того, чтобы переводить художественно-историческую прозу, ибо в ее работе всегда чувствуется слияние литературного таланта с трудолюбием изыскателя).
   Очень тепло относился Е. В. Тарле и к такому своеобразному человеку, занимательнейшему рассказчику, каким был Петр Ильич Сторицын. О Петре Сторицыне, ранняя юность которого прошла в дружбе с Эдуардом Багрицким, в свое время превосходно рассказал Виктор Шкловский (в известном очерке, посвященном Бабелю). Я неплохо знал Петра Сторицына; он был, что называется, чудак, жил одиноко, нередко впроголодь и умел сверкнуть "находками" самого разнообразного свойства. Стихов он не писал уже давно, но зато сочинил цикл рассказов о собственном отце -- миллионере, самодуре, по безграмотности так и не сумевшем до самой смерти сосчитать собственные богатства. Эти рассказы прочитал Горький, он похвалил в них живость и своеобразие интонаций, но печатать не советовал. Сторицын работал корректором, иногда "прирабатывал" рецензиями, которые писал не только в отличной стилистической форме, но и с такой основательной подготовкой, каковая свойственна только настоящим знатокам своего дела. Чтобы написать небольшую рецензию, он мог неделями сидеть в библиотеках, изучать обильную литературу предмета и сделать из нее самобытные выводы.
   Был Сторицын большим мастером устного рассказа, любил находить короткие, меткие, порой убийственные характеристики. "Жизненный его девиз, -- говорил он, к примеру, об одном субъекте,-- заключен всего в двух словах: "Пища! Пища!"" Иногда, отправляясь со своими корректурами в издательство, Сторицын "ловил" собеседника у входа в ленинградский Дом книги и "комментировал" входящих и выходящих литераторов, обдавая их сарказмами. Многие относились к Сторицыну несерьезно, принимая его чуть ли не за "шута". Но люди умные, большие, проникновенные умели отбросить наносное и заглянуть в его истинное содержание. Не случайно о нем заботились, помогали ему, раздобывали для него работу такие крупные ученые, как
   В. А. Десницкий и Е. В. Тарле. Евгений Викторович любил слушать рассказы Сторицына; тот при Тарле переставал "паясничать" и становился как-то лиричнее, добрее. Евгений Викторович не раз просил меня заказывать Сторицыну рецензии, что я и делал.
   Так было в канун Великой Отечественной войны.
   Вскоре наступила война.
   В то время было, естественно, не до занятий историей. И все же исторические параллели были важным и нужным моментом в нашей политической агитации и пропаганде. Е. В. Тарле, которому пришлось эвакуироваться из Ленинграда в Казань, успел выпустить несколько брошюр, посвященных вторжению и разгрому Наполеона. В них отчетливо читались параллель с современными событиями -- блицкригом Гитлера и неизбежность грядущего разгрома гитлеровской военной машины. Где-то между делом я отозвался в газете на эти брошюры, польза которых была очевидна.
   В один из августовских дней я встретил в городе Петра Сторицына. Он сообщил мне, что Евгений Викторович уехал, выхватил у меня номер газеты с рецензией и записал номер моей полевой почты. Евгению Викторовичу, сказал он, будет приятен этот отклик из сражающегося Ленинграда.
   И вот в начале сентября на полевую почту No 524 пришла для меня открытка из Казани от Тарле, датированная 28 августа. Евгений Викторович писал, что получил газету с отзывом о его книжке. "Очень Вам благодарен, -- писал он, -- и за отзыв, и за внимание. Для меня фронтовики сейчас наиболее мне дорогие и близкие читатели. Примите мой сердечный привет и горячие пожелания всяких успехов в борьбе с гитлеровскими негодяями и подлейшими убийцами. Крепко жму Вашу руку".
   Надо ли говорить о том, как порадовал меня в то суровое время привет от человека и ученого, от писателя и патриота, которого я привык уважать и ценить чуть ли не с отроческих лет?
   В годы войны мне привелось однажды повидаться с Евгением Викторовичем. Было это ранней весной 1944 г. Блокада Ленинграда была снята. Я впервые выехал с Ленинградского фронта в командировку в Москву. Случилось так, что в это же время, также впервые за всю войну, из Ленинграда в Москву приехала и моя жена. В период блокады Ленинграда она исполняла обязанности директора Библиотеки Академии наук. По каким-то служебным делам ей нужно было посетить Е. В. Тарле, и мы вместе отправились к нему в гости.
   Евгений Викторович очень радушно принял нас в своей небольшой квартире на улице Серафимовича, 2. Мы провели хороший вечер. Евгений Викторович расспрашивал нас о Ленинграде, "вызнавал" подробности, относящиеся к жизни в блокаде. Вспоминали мы общих знакомых. С грустью сказал Евгений Викторович о том, что Петр Сторицын скончался в первую блокадную зиму. Я рассказал ему, что Петр Ильич не переставал подшучивать в первые месяцы войны (потом я его уже не встречал). "Да, -- сказал Тарле, -- приятно, что юмор его не покидал".
   Перед нашим уходом Евгений Викторович достал с полки книгу и надписал ее на память об этой встрече.
   Я никогда не переставал вспоминать о Тарле, хотя после войны нас разделили расстояния.
   Однажды -- дело было в Берлине в 1947 г. -- один немецкий товарищ рассказал мне, что вдова какого-то историка хотела бы продать находившийся во владении ее мужа раритет -- фригийский колпак Дантона. Не хочу ли я его приобрести, спросил меня товарищ, к нему имеется "диплом", заверяющий его подлинность.
   Я уже было хотел отказаться от этого предложения (к чему мне такой раритет?), как вдруг мысль о Тарле заставила меня решить иначе. "Вот кому будет приятен этот подарок!" -- подумал я и тотчас же сказал: "Да, покупаю".
   Вскоре мне был принесен фригийский колпак Дантона. Он лежал в футляре, соответствующем его форме. К нему был приложен "диплом". Я рассчитался с владелицей раритета и сразу же отправил его в Москву, для Евгения Викторовича.
   Через некоторое Нремя я получил от Тарле письмо, датированное 2 декабря 1947 г. Он писал:
   "Дорогой товарищ Дымшиц, только сегодня после приезда в Москву, где я не был с конца мая, я получил Ваш чудесный подарок -- фригийскую шапку Дантона. Я ее покажу всей нашей Академии!
   Надеюсь когда-нибудь побывать у Вас и поблагодарить лично".
   Так еще раз перекликнулись наши сердца"
   Вышло так, что, вернувшись в 1949 г. на родину, я не скоро встретился с Е. В. Тарле. Он жил в Москве (лишь иногда наезжая в Ленинград), я -- в Ленинграде.
   В 1950 г. -- я написал книжку о творчестве Мартина Андерсена-Нексе и предложил ее издательству "Художественная литература", его Ленинградскому отделению. Рукопись послали на внутренние рецензии, одним из трех ее рецензентов оказался Е. В. Тарле.
   У меня сохранилась копия отзыва, и мне хочется привести его здесь не потому, что он весьма лестен для меня, а прежде всего потому, что он говорит об удивительном разнообразии научных интересов Евгения Викторовича, о необыкновенной широте его научного и литературного кругозора.
   Вот что написал Тарле:
   "Я прочел работу А. Л. Дымшица "Мартин Андерсен-Нексе" с большим интересом. По-моему, писатель понят верно и обстановка -- тоже, и общие литературные замечания (связь с Л. Толстым, Тургеневым, Горьким) указаны верно. Но, говоря о Понтоппидане, может быть, стоило бы упомянуть, что немецкая критика считала, что его Пер кое-что и немало вобрал в себя и от Раскольникова. Вообще тов. Дымшицу удалось, по-моему, создать серьезную, содержательную, живую книгу о большом писателе, которого очень мало кто знает, хотя всем известно его имя.
   Конечно, книгу прочтут, и прочтут с удовольствием и пользой. Может быть, стоило бы вскользь все-таки сказать, что при масштабах датской литературы Андерсен-Нексе очень, очень большой, но и сама датская литература и русская литература -- не весьма соизмеримые величины...
   Вероятно, такой стилист, как автор этой работы, найдет изящную и вполне безобидную форму выражения этой мысли. Наш читатель иногда слишком щедр и склонен к переоценкам (вспомним о судьбах у нас скучнейшего "Жан-Кристофа", "Еврея Зюсса" и пр.).
   Андерсен -- живой, талантливый и не нуждается в читательском снисхождении.
   На месте редакции я бы без колебаний сдал эту машинопись в набор. Работа очень литературна (может быть, стоило бы заменить чем-нибудь "манатки" на 38 стр.). Думаю, что читателей она найдет в изобилии".
   В постскриптуме Е. В. Тарле отметил шесть "описок и мелких неточностей", которые я поспешил исправить.
   Конечно, с Евгением Викторовичем не обязательно было соглашаться в оценках романов Роллана и Фейхтвангера. Но одно лишь замечание относительно "Счастливчика Пера" Хенрика Понтоппидана говорило о том, как тонко знал Тарле историю зарубежных литератур.
   Получив эту рецензию Тарле, я решил лично поблагодарить его за внимание к моей скромной работе. Узнав, когда он приедет в Ленинград, я дозвонился до него по телефону и условился о визите.
   Я нашел его сильно постаревшим, но по-прежнему оживленным. Мы долго просидели, беседуя, в его квартире на набережной, где кресла у окна были поставлены на таком расстоянии, чтобы улица не была видна, чтобы не был виден и гранит набережной, а видны были волны Невы. Казалось, что мы сидим на борту парохода, а за бортом "бежит" вода.
   Евгений Викторович расспрашивал меня о четырех годах, проведенных в Германии. "Вы, -- сказал он, -- обязательно должны писать записки. Надо все записать". Я рассмеялся: "Мне это уже советовала Ольга Дмитриевна Форш, и притом весьма категорично. А мне хочется писать не о том, что было в Германии, а о литературе". -- "Жаль, -- заметил Евгений Викторович. -- Вы там были в очень интересное, историческое время".
   Потом Тарле говорил о своей работе, посвященной шведской кампании. Он говорил, что хочет еще раз вернуться к Наполеону. Выразительным жестом он похлопал рукой по жилетному карману и сказал: "Вот где у меня Наполеон! Весь -- и вся его эпоха!" Говорил Евгений Викторович и о движении сторонников мира, вновь набиравшем в ту пору большую силу.
   Как всегда при общении с Е. В. Тарле, мне было очень хорошо в тот вечер.
   В 1953 г. я получил еще одно, последнее письмо от Тарле. Оно явилось откликом на книгу, которую я ему послал. То был однотомник избранных произведений Георга Веерта, который вышел под моей редакцией.
   Привожу это письмо опять-таки не из личных побуждений, а как еще одно свидетельство глубокого интереса Евгения Викторовича к истории литературы.
   "Глубокоуважаемый Александр Львович, -- писал Тарле.-- С большим интересом и сочувствием получил и прочел Ваше прекрасно выполненное русское издание Георга Веерта, которого так любил Карл Маркс и которого у нас в дореволюционное время игнорировали. Это большой подарок советской литературе. Слышал я, что Вы нездоровы. Примите сердечные пожелания выздоровления. Это нам, старикам, болеть, а не молодым людям!
   Жму Вашу руку и желаю всяких успехов, которых вы так заслуживаете и по Вашим способностям, и по Вашей эрудиции, и общей большой подготовленности к научно-литературной ответственной работе".
   Это письмо было датировано 7 мая 1953 г.
   А через некоторое время произошла и наша последняя встреча. Шел я по набережной Невы и увидел Евгения Викторовича, сидящего на гранитной скамье в задумчивости и созерцании. Он любовался Невой.
   Мне было жаль нарушать его покой, но совесть не позволяла мне пройти мимо него. Я подсел к нему, и мы поговорили несколько минут.
   Евгений Викторович жаловался на нездоровье, но глаза у него были веселые, как всегда. Было солнечно, и он чуть-чуть прищуривался, иногда прикрывал один глаз.
   Простившись с Тарле, я не сразу нашел, кого он мне напомнил в этот раз. Потом я понял: Кутузова. Во всей его позе было такое мудрое спокойствие, какое бывает у человека, полководческим оком озирающего историю.
   Евгений Викторович -- один из тех, о ком можно сказать: "Да, человек он был!" Именно потому, что он был человеком, у него могли быть и человеческие слабости, и писательские промахи, и научные заблуждения. Но я видел его в силе и блеске. И таким храню его в своей памяти -- талантливым, мудрым и добрым.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru