Стэнтон Элизабет Кейди
Три главы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: журнал "Нива", 1898, No 40.

Три главы

Рассказ Г. Стэнтон

Глава писем

Эльма к Джону

20-го апреля 18...

   Отчего всякий мужчина думает, что он лучше женщины знает, что ей нужно?
   Я, например, в эту минуту не чувствую никакой потребности вступить в права хозяйки и предаться всем удовольствиям и заботам, которые будто бы необходимы для женского счастья.
   Я не могу этого не сказать. Я не хочу быть чьим-либо придатком. Неужели мне надо расстаться с моей настоящей жизнью, потому только, что мы друг друга любим?
   Что это имеет общего с моей мастерской, или с твоей конторой, или с предполагаемой квартирой в дачной части города?
   Я ничего не вижу общего между всем этим.
   Твоя любовь для меня естественная, благотворная сила, осветившая мою жизнь, давшая ей тепло и красоту...
   И вот эту неуловимую силу ты хочешь поймать, закупорить в бутылку и наклеить на нее ярлык с надписью: "Супружеская любовь"! А что касается прелести собственного хозяйства,' то мне совершенно достаточно того, что я имею теперь: газовая кухня, кастрюля для овсяной каши, бутылка прекрасного цельного молока, прозрачный сотовый мед в старинном фарфоровом блюде с голубыми разводами и корзинка с фруктами. Я вполне этим довольна. К чему мне услуги чужих, наемных рук, когда мне хорошо служат мои собственные руки, которые ты. милый друг, недавно еще так крепко целовал?
   Наша жизнь -- наша собственность: мы имеем полное право выливать ее в любую форму. Чем же я виновата, если общепринятые формы мне не нравятся? Может-быть, я изобрету новую форму, в которой мне будет удобнее, --и я чувствую неодолимое желание попробовать.
   И вот отчего.
   Я не выйду за тебя замуж и не "сделаюсь хозяйкой"!.. Одни эти слова меня обдают холодом. Разве ты в них не узнаешь стереотипные надгробные надписи на неисчислимых могилах любви?
   Нет, эти могилы не для нас с тобой!
   А какие же? -- спросишь ты.
   Другие, мой друг, более глубокие и спокойные...

Эльма.

Джон к Эльме

Апреля 23-го.

   О, моя непрактичная, маленькая мечтательница, видящая наяву сладкие сны!..
   Если бы ты была около меня, я бы поцелуями разогнал весь туман, затмевающий твои милые глазки! Глазки, зоркие для многого, но, увы! совсем отуманенные для другого...
   Что же мне делать? Как я могу тебя обнять и быть возле тебя, если ты не хочешь выйти за меня замуж? II можешь ли ты меня любить и не сгорать желанием быть всегда со мною?
   Да, дорогая, я тебя лучше знаю, чем ты сама себя знаешь: я знаю, что ты не можешь жить без меня, раз ты меня полюбила. Но ты должна сама дойти до этого сознания: ты из тех, которые сами хотят все испытать и которые сами себе портят жизнь, подвергая личному анализу законы, подтвержденные мудростью веков.
   Я не могу примириться с мыслью, что твоя умная головка удовлетворится одними призраками, неуловимыми, как болотные огоньки, и что ты, полное сил, жизнерадостное создание, превратишься в какой-то бесплотный дух.
   Ты скажешь, пожалуй, что недурно быть духом?
   Да, но тогда надо отказаться от земной жизни.
   Я не буду перед тобой, дорогая моя, отстаивать и доказывать преимущества физической жизни. Ты сама когда-нибудь уразумеешь эту премудрость, и с каждым нашим свиданием она будет тебе все яснее и понятнее.
   Ты так тонко, так горячо чувствуешь красоте в природе, так глубоко сознаешь масть искусства... Как же ты хочешь прожить без любви? Неужели ты думаешь, что твои художественные инстинкты пострадают, если твоя натура достигнет полного расцвета? Неужели ты думаешь, что ты можешь удовлетвориться той аскетической жизнью, о которой ты мечтаешь?
   Нет, дорогая моя, будь себе верна!..
   Почему ты думаешь, что наша брачная жизнь будет хуже чем та, которую ты теперь ведешь? Нет, она будет' деятельнее полнее, сильнее.
   Ты видишь, я прошу; по я жертв не приму. Ты по природе -- художник, и ты должна развивать в себе Богом данный дар, тебя влечет к искусству, -- ты не должна бороться с этим влечением; но я об одном прошу: позволь мне идти рядом с тобой и позволь мне удалять с твоего пути неизбежные препятствия. Дай мне согреться лучами твоей любви, но дай мне зато право тебя защищать от бурных ветров жизненных невзгод: они беспощадны. они сразят мою бедную девочку в ее одиночестве.
   О. милая, обнять тебя и не расставаться с тобою весь век -- вот мечта, которая должна явиться у всякого, кто тебя увидит.
   Но не пройдет 24 часов, как я уже буду самым счастливым из смертных, -- я буду у ног твоих, моя несравненная.
   Я обниму тебя и. прильнув к твоему лицу, попытаю опять свое счастье, повторю еще раз мою мольбу:
   -- Будь моей женой, -- а до тех пор --

Джон.

Она к нему

25-го апреля.

   Да, мой друг, сегодня я опять должна повторить то слово: "нет", которое вчера вечером показалось тебе таким жестоким...
   И мне все слышатся твои тихие слова: "Ты меня не любишь, как я тебя люблю, иначе ты бы не могла..."
   Моя душа взывает к тебе в порыве отчаяния: пойми меня, пойми! Но словами я ничего более не могу разъяснить твоему разуму, -- и если ты не можешь понять меня душою, то любовь наша -- лишь один сон и мечта.
   Как ни больно, ни мучительно, но если это так, я должна тебе сказать: "оставь меня и пусть всему будет конец".
   А завтра я буду с сердечным трепетом ждать звука твоих шагов, и один Бог знает, как я буду молиться моему богу красоты и правды, чтоб он тебя вернул мне с твоей неизменной любовью, не потревоженной моим всегдашним: "нет, нет, нет".

Эльма

Джон к Эльме

4-го мая.

   Меня очень интересует ваша "Хижина на поляне" и живописная местность, в которой она находится. 25 долларов за все лето, -- невероятно дешево!
   Но уверены ли вы в том, что в ней можно жить и что находящиеся в ней единственные две комнаты -- "одна наверху и одна внизу" -- удобообитаемы?
   Я убежден, что вы, милые художницы, сумеете преобразить хижину в прелестную игрушку: но все-таки я думаю, что было бы недурно мне самому, собственными глазами, убедиться, что, "несмотря на ее баснословную дешевизну и необычайную живописность", в этой хижине можно жить.
   Конечно, вы будете перевозить ваши мольберты, краски, книги, посуду и т. д. Вот я вам все это уложу.
   Я надеюсь, что в ближайшем городке от вашей Аркадии можно будет достать необходимую мебель -- кровати, деревянные белые столы, складные кресла и прочее, так что, с помощью ваших художественных рук и букетов из полевых цветов, ваше гнездышко станет очаровательным. Уже теперь я чувствую, как меня будет туда тянуть.
   О, сердце моего сердца, неужели ты не желаешь, чтобы я был с тобою это лето в прелестной хижине, вместо Бесс?
   Бесс -- прехорошенькая девушка, веселая хохотунья, но, -- признаюсь -- я ревнив!.. Она целые дни будет с тобою, а я, я, который любит тебя больше, чем жизнь свою, который готов, не только умереть за тебя, но даже отдать ради твоего счастья все надежды на счастье и любовь, -- а я, я могу только раз в неделю тебя видеть!
   Нельзя ли, по крайней мере, в будущее воскресенье отослать куда-нибудь Бесс, чтоб я мог быть один с тобой, -- хоть один день!
   Прошу тебя, радость моя, сделай это...

Джон.

Глава мечтаний

   С южной стороны крошечного домика, в котором поселились обе подруги-художницы, поднимался в гору старый запущенный фруктовый сад, заросший густой травой.
   На вершине холма старая яблоня широко п раскидисто бросала тень своими крючковатыми ветвями; тень была вся испещрена солнечными пятнами.
   К этой пестрой тени шли обе девушки по узкой душистой тропинке.
   Они несли принадлежности для рисованья и корзины с завтраком. Медленно пробираясь между густой травой и цветами, они с удовольствием вдыхали свежий утренний воздух.
   Обе художницы, выбрав себе место под яблоней, принялись за дело; устанавливая мольберты и раскрывая ящики с красками. они внимательно вглядывались в мягкую дать, следили за переливами света на зеленых полянах и за полутенью синих гор. Бесс очень скоро принялась за работу, но Эльма долго присматривалась и. наконец, не начавши работы, бросилась на зеленую траву в пестрой тени старой яблони.
   -- Мне хочется еще вдохнуть в себя всю эту прелесть, уловить вздох природы, -говорила она, вытягиваясь на своем душистом ложе.
   После некоторого молчания она начала опять говорить тихим полушепотом: она не хотела тревожить своим голосом жужжавшую пчелу и летавших вокруг неё белых бабочек, и веселых птиц, порхавших в ветвях.
   -- Не правда ли. -- тихо говорила сна: -- как странно, что душа, воспринимая красоту природы, ощущает потребность передать это чувство другому и что этим только определяется сознательное искусство?
   -- Да. конечно, в этом-то и заключается все назначение искусства. Источник искусства заключается в инстинктивной потребности передать другому свои ощущения, -- сказала Бесс, не переставая работать.
   -- Отчего же нам так часто говорят о самолюбии и эгоизме художников? И как могут люди так несправедливо судить художников... когда сам Бог, сотворивший мир и красоту, есть п всегда будет величайшим художником всей вселенной. Нет большего блаженства, чем творчество и воспроизведение красоты во всех ее бесконечных формах.
   Бесс молча углубилась в свою работу, а Эльма, вытянувшись на спине, стала' следить сквозь крючковатые ветки старой яблони за плавным движением пушистых белых облаков.
   -- Ну, что же, ты еще все не насытилась природой и ее красотой? -- спросила, наконец, Бесс у лежавшей Эльмы, когда утро уже почти прошло, а та все еще не бралась за кисти.
   -- Видишь ли ты, Бесс, ту яркую солнечную полосу, там на горе, -- она меня заставила вспомнить ясную улыбку Джона... II куда я ни посмотрю. -- везде я вижу его лицо или слышу его голос... Я впадаю в какую-то блаженную апатию. -- у меня пропала всякая охота к работе, и я жду, не дождусь его приезда!
   -- Да поможет тебе небо, Эльма, ибо я здесь уж ровно ничем не могу помочь тебе.
   -- Не думаешь ли ты, Бесс, что мне всего лучше выйти за него замуж?
   -- Да, конечно, Эльма, если одна мысль о нем тебя делает неспособной к работе. Но мне кажется, во всяком случае, что ты уже потеряна для искусства навсегда. Стыдно. Эльма! От тебя так много хорошего можно было ожидать! Ну, так иди себе кормить ребят и вести расходы по кухне. В женщине, вообще, существует какое-то вечное стремление к самобичеванию, к мучениям и к рабству, которое скрашивают именем "любви".
   -- Но, Бесс, ведь не можешь ты отрицать элементарную силу любви во всей природе?
   -- Любовь хороша для мужчин, но женщина не должна себе позволять такой роскоши, если она дорожит человеческим достоинством.
   -- Но разве ты можешь отвергать, что любовь одинаково сильно овладевает женщиной, как и мужчиной?
   -- Я и не желаю этого отвергать. Я только смотрю на это. как на несчастье, от которого нужно сторониться. Я не виновата, что женщине было сказано когда-то, что она сотворена для того, чтобы служить плоти, то есть продолжению рода, а мужчине, кажется, было сказано, что он сотворен по образу Божию и что он глава и муж... Иди спорить с Творцом, а мне позволь спокойно работать.
   -- Нет, Бесс, не может быть, чтобы брак умалял наше человеческое достоинство. Душа возвышается через любовь, а брак есть ее естественный жертвенник! Нам все доказывает, что любовь есть лучший путь для укрепления наших духовных сил. Мне верится, что я стану лучше работать, лучше пойму искусство, если я обогащу свою женскую природу любовью. Но если бы во имя любви пришлось даже пожертвовать своим делом, своими стремлениями -- разве это не было бы доказательством ее превосходства над всем остальным и способности женской природы -- любить и жертвовать? И мне кажется, что мужья могут лишь завидовать женам, которые найдут в себе силу для этой жертвы...
   -- О, да. конечно, и как надо жалеть этих несчастных мужчин. которые лишены способности жертвовать чем-либо во имя любви; они, вероятно, с завистью смотрят па страдания женщин и на их самопожертвование!..
   -- Ты зла, Бесс! И, может быть, теперь не время, но я все-таки тебе скажу, что я решилась: я выйду за него замуж.
   -- Увы, мне не изменил мой пророческий дар! А Джон знает уже о твоем решении?
   -- Нет, но я ему сегодня напишу. Мы повенчаемся в маленькой церкви соседнего местечка, в понедельник, в полдень...
   -- Отчего же не при закате солнца? Ты. кажется, склонна к символизму!
   Бесс собрала свои краски.
   -- Я иду домой. Эльма, я больше не буду работать, -- сказала она. уходя.
   -- А ты ничего не имеешь против, если я еще останусь здесь?
   -- Сколько хочешь, милый друг. -- закричала Бесс, спускаясь быстро по тропинке.
   Эльма продолжала лежать неподвижно, глядя с улыбкой на порхавших вокруг нее птиц и белых бабочек и прислушиваясь к жужжанию пчел.
   Неожиданно ее ухо начало различать какие-то новые звуки; то не был шелест мягких листьев над ее головой п не шорох пролетевшей птицы. Приподнявшись, она начала внимательно вслушиваться в мерные ритмические звуки, все приближавшиеся и усиливавшиеся... Кровь забилась в ее жилах, она с трепетом ждала...
   Раздвинув нависшие ветки старой яблони, Джон близко наклонился к ней и проговорил нетвердо:
   -- Эльма, я не мог не приехать сегодня, -- меня какая-то сила влекла сюда...
   -- Джон, это я тебя звала... Теперь ты здесь!.. Я кое-что тебе скажу... Джон, хочешь на мне жениться?
   Джон молча опустился перед нею на колени...
   Пушистые белые облака все так же плавно неслись по голубому небу... Горячий воздух, насыщенный лесным ароматом, мягко колыхал густую траву.

Глава действительной жизни

   В течение целого года Бесс продолжала считать свадьбу Эльмы за личную обиду. Но в один прекрасный день она решила, что надо примириться с этим и отправилась навестить подругу.
   Шла она долго по незнакомому тихому кварталу города, которого она совсем не знала, и в одном из маленьких домиков она нашла Эльму, которая в переднике работала у мольберта.
   -- Что ты пишешь? -- спросила Бесс, сразу начиная внимательно рассматривать картину и чувствуя некоторую неловкость при первой встрече. Но вдруг она восторженно воскликнула: -- Однако, Эльма, какие ты сделала успехи. Да ты -- настоящий художник!
   -- Да. я надеюсь сделаться настоящим художником к следующему твоему визиту, если между ними будут такие же промежутки. Но посмотри из моего окна. -- подымая штору, сказала Эльма: -- смотри!
   Бесс посмотрела.
   Солнце только что спряталось за крутыми высокими берегами реки, вода, все еще окрашенная розовыми лучами заходящего солнца, резко выделялась на темном фоне берегов.
   -- Я вижу все это перед собой каждый день. Не удивительно, что я стала лучше работать.
   Бесс, взглянув опять па полотно, увидала ту же реку с темными берегами. Одна яркая полоса бежала светлой лентой по воде, и на ней, точно птица, белел парус и колыхалась маленькая лодка.
   Протянув руку за окно, Бесс сорвала благоухающую кисть белых цветов, тянувшихся по стене старого домика.
   -- Уф... Как здесь хорошо после нашей душной улицы!.. Я не думала, что в городе может существовать что-нибудь подобное. Но, Боже мой, что это за шум?..
   -- О, ничего, это токари работают.
   -- Я всегда говорила, что ты -- какой-то анахронизм... Все это слишком идеально. Поэтическая идиллия. -- а тут же, под рукой, и театры, и собрания! Нет, мне не верится в реальность этой обстановки! Когда-нибудь ты опять проснешься в нашей прежней квартире... Ну, а это что за шум?.. -- При этом Бесс сделала такую уморительную гримасу, что Эльма расхохоталась.
   -- Это ты виновата: своим холостым голосом ты разбудила ребенка!
   -- Ребенок... Святые силы! Что же ты меня не предупредила?
   -- Мне показалось, что тебя это совсем не интересует. Вот уже пять месяцев, как она родилась, а сегодня только в первый раз я начала опять работать. Если бы ты только могла понять важное значение сна ребенка для всего дома, ты бы не говорила так громко. Подожди, я лучше принесу ее сюда.
   Эльма вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся осторожно комочек фланели, завернутый в одеяло.
   -- Ну, Бесс, теперь восторгайся! Восторгайся, -- повторила она вызывающим голосом: -- а если это тебе не удастся, то ты не женщина, а какое-то ненормальное существо! Это лучшее испытание.
   Эльма, толкнув Бесс в кресло, уложила на ее колени двигающийся узелок, из которого слышался раздражающий нервы резвей писк.
   -- Нет, нет, Эльма!.. Убери ее. -- противилась Бесс: -- ты видишь, она кричит еще громче и тянется к матери. Отнеси же ее к матери!
   -- Какая ты смешная, Бесс, да ведь я же -- мать! Она совсем не ко мне тянется, она ищет свой рожок.
   -- Нет, Эльма, я не могу, я боюсь!
   -- Чего ты боишься? Она такое же человеческое создание, как и все мы. только в меньшем виде!
   -- Я не умею, я ее уроню... Она так шумит! Я не хочу ее держать.
   -- Ну, неси ее тогда за мной, в другую комнату, и я ее уложу: она скоро заснет.
   Бесс послушно последовала за ней и молчала, пока Эльма грела какую-то таинственную смесь на спиртовой лампочке. Эльма, передавая ей рожок, дала ей понять знаками, чтобы она вымыла пузырек.
   -- Не скатится ли она с кровати? Посмотри, как она брыкается! -- стараясь перекричать ребенка, говорила громко Бесс прямо в ухо Эльме, которая только снисходительно-авторитетной улыбкой указала на дверь в ванну.
   -- Вымой!.. -- прокричала она ей вслед.
   Бесс вернулась с вымытой бутылкой и с тоскливым выражением на лице; Эльма же невозмутимо и спокойно продолжала свои приготовления, влила таинственную, подогретую смесь в бутылку и приладила ее к двигающемуся и брыкающемуся созданию на кровати. Моментально после этого наступила приятная тишина, прерывавшаяся лишь звуком легкого чмокания.
   -- Как это все удивительно! -- проговорила Бесс, смотря с почтением на Эльму, как будто бы та совершила какое-то чудо.
   Эльма, взглянув па часы, озабоченно сказала:
   -- Я не должна была бы ее кормить еще целые 20 минут, но мне так хотелось с тобой поговорить. Как ты думаешь, один раз это не повредит?
   -- Боже мой! Почем я знаю? Что с ней может случиться... ведь не может же она лопнуть?..
   Бесс имела привычку морщить свой длинный нос, когда се что-нибудь забавляло; Эльма заметила знакомое подергивание и совсем развеселилась.
   -- Не беспокойся! Давай лучше болтать... Я так много хочу от тебя узнать! Прежде всего, скажи мне, отчего ты так бессовестно меня забыла?
   -- Я думала, что ты не нуждаешься во мне! Замужние женщины редко помнят своих прежних подруг, нас, старых дев!
   -- Да, но ты могла бы дать мне случай вспомнить о тебе! Как же ты поживаешь?
   -- По-старому... работаю целый день, а идти вечером не удобно в твой безлюдный квартал. Но если бы я знала, что ты опять принялась за работу, я бы наверно зашла.
   -- Видишь: ты только интересуешься моей работой, а не мной самой!
   -- Ты знаешь отлично, что я хочу сказать! Когда ты подавляешь в себе лучшие силы, лучшие стремления твоего существа, -- на тебя не стоит смотреть! Ты создана, чтобы работать, быть художником. Вот отчего я не хотела, чтобы ты выходила замуж; я знала, что твое настоящее я завянет и погибнет, и что с тобою повторится в сотый раз обычная история: тот же миленький домик, миленький муж, миленькие дети... Конечно, все это в своем роде очень хорошо, но смотреть на это неинтересно. Помнишь, то же было с Фанни Миллер! Ты сама смеялась, помнишь?..
   Эльма покраснела, и глаза ее заблестели. Она помнила...
   -- Вот ты теперь такая же, как прежде бывала! Я узнаю твой вдохновенный взгляд, который мне так часто хотелось уловить. Но поговорим о тебе. Скажи мне теперь, что любовь есть верх совершенства, и что тебе приятно быть матерью?
   Эльма вскочила, чтобы дать рожок ребенку, который неистово кричал, потеряв его. Она прикрыла дитя и, вернувшись к Бесс, сказала:
   -- Надо торопиться, а то моя девочка уже почти кончила свою порцию!..
   -- Отчего же не повторить порции?
   -- О, Бесс! Она может от этого заболеть.
   -- Неужели? Ну, торопись, расскажи скорее про себя. Ты счастлива?
   -- Да, счастлива. Джон удивительный человек; с ним легко жить, он такой уравновешенный, такой благородный и так охотно входит во все мои мечты и планы. Он всегда на все соглашается и говорить: "Попробуем, увидим, как дело пойдет". Мы стараемся приложить на практике всякие интересные теории, и жизнь наша очень полна и деятельна. Теперь мы систематически хотим приучить нашу дочь к тому, чтобы она мне давала спокойно работать два часа утром и два часа вечером. Ты знаешь, он вполне сознает, что женщина даже после замужества должна иметь свою работу, свое дело! Он горячо верит в меня, и если из меня ничего не выйдет, то это будет не его вина! Я теперь решаю вопрос: может ли мать и жена быть художницей, или для всех нас существует одна только профессия -- волей или неволей производить детей на свет. Важность не в том, чтобы написать картину, а надо выработать в себе силу ее написать. Мне кажется, что с тех пор, как я замужем, во мне любовь к прекрасному стала сильнее, сознательнее, и художественные мои способности развились. Знаешь ли, Бесс, поняв теперь человеческую страсть, я узнаю отчасти то же чувство, которое я испытывала прежде перед созерцанием красоты!..
   -- В общем, значит, выходит, что стало одной няней больше, и -- одной художницей меньше; так, Эльма?
   -- Что же делать, если мир требует больше нянь, чем художниц!
   -- Мир, конечно, знает лучше, что ему надо, но отчего же, если это так, все продолжают повторять, что у женщины нет творческих сил?..
   -- Свет судит только по произведениям, а не выше ли всех произведений художественная, богато одаренная натура?
   -- Красота есть религия художника, и в своих произведениях он выражает ей свое поклонение... Но вот опять этот несносный ребенок!.. Не можешь ли ты устроиться так, чтобы он дольше спал?
   Эльма бросилась в спальню, а Бесс подошла к мольберту и стала внимательно всматриваться в картину.
   -- Знаешь ли, Эльма, ты уловила такой световой эффект, который...
   -- Уа!.. уа!.. уа!.. --раздавалось из двери все громче и громче.
   -- Что ты сказала, Бесс?
   -- Нет, ничего; кажется, мне пора идти, мне далеко. Прощай, дорогая! Можно мне поцеловать твою крикунью?
   -- Нет, не надо; я чувствую, что это у тебя одна только формальность.
   Бесс, осторожно нагнувшись над комочком фланели, поцеловала озабоченный лоб матери.
   -- Прощай, -- сказала рассеянно Эльма. -- Придешь еще? Когда? Она спит вообще от 2 до 4.
   Бесс подернула выразительно носом, что означало очень многое. Затем молча, зажимая обеими руками уши, она быстро ушла.

* * *

   Джон, вернувшись домой, нашел молодую жену у окна, с ребенком на коленях.
   Мягкие, теплые еще лучи заходящего солнца ласкали и освещали тонкий облик матери и полураздетого, дремлющего ребенка. Эльма, низко нагибая свою грациозную головку, бережно и нежно распеленывала ребенка.
   Сердце мужа наполнилось любовью, и под наплывом нежности, он взволнованно подошел к Эльме и стать возле нее на колени.
   -- Дорогая ты моя, -- сказал он, тихо целуя руку жены.
   Ребенок сладко мурлыкал во сне и с довольным видом потягивался под нежной лаской матери.
   Лицо Эльмы сияло. Склоняясь навстречу страстному поцелую мужа, она сознавала нераздельное духовное единство с любимым человеком.
   -- Ты работала сегодня, Эльма? -- спросил Джон вечером, сидя с нею на балконе.
   -- Очень мало, у меня была Бесси, и она подбодрила меня; ей понравилась моя картина, и я заметила, что она была удивлена моими успехами.
   -- Понятно, что картина ей понравилась: это твоя лучшая работа. Ты непременно должна ее кончить к Осенней выставке. Твое чуткое понимание природы и красоты не должно остаться известным мне одному: ты обязана работать для других, -- проговорил он горячо.
   Эльма задумчиво улыбнулась.
   -- Но если бы случилось, что мне пришлось бы выбирать между моим долгом перед людьми, как ты выражаешься, и долгом к нашему ребенку? Сомнения не может быть, которая из этих обязанностей важнее, -- обязанность к художественным произведениям или к человеческой душе. Не правда ли, сомнения нет, Джон?
   -- Но нет причин, Эльма, чтобы явилась необходимость выбора! Мы живем своей жизнью, и чужие взгляды нам не закон! Ты можешь быть художницей и матерью в одно и тоже время, так же, как и я работник, зарабатывающий ежедневный хлеб -- и отец.
   
   У ребенка стали проявляться особенные болезненные признаки. У него шли зубы, и ни аккуратное кормление, ни хороший уход, -- ничто не. помогало. Маленькое существо совсем расхворалось, и отец и мать поочередно носили ее на руках целыми часами, день и ночь.
   Отсутствие сна и отдыха вскоре отозвалось на здоровья Джона.
   Эльма, заметив это, немедленно перешла с ребенком из спальни в студию, где, отодвинув мольберт с неоконченной картиной в угол комнаты, нашла' место для своей кровати и для больного ребенка.
   Много бессонных ночей провела Эльма. Ранним утром засыпавший на короткое время ребенок давал ей возможность подышать у открытого окна свежим утренним воздухом и насладиться, несмотря на физическую усталость, всей прелестью и красотою просыпающейся природы. Но ребенку все становилось хуже и хуже и, нечего было делать, пришлось увезти его из города.
   Эльма увезла свою девочку на берег моря.
   Тяжело отозвалось на их материальных средствах это маленькое путешествие, но это было необходимо, -- и через месяц ребенок "вернулся вполне здоровым. Но Джон был испуган измученным лицом Эльмы; через несколько дней у нее оказалась горячка.
   Ребенок первый раз перешел в руки няни; замужняя сестра Джона, Китти, жившая по близости, приходила ежедневно присматривать за хозяйством.
   У Эльмы начался бред, и однажды вечером, в сильном возбуждении, она настоятельно потребовала свой мольберт и картину к кровати. Она относилась к картине, как к живому существу.
   -- Бедное, бедное дитя! -- говорила она: -- мать тебя забросила. Но она должна была это сделать я боюсь, -- из тебя выйдет урод, это будет моя вина. И люди скажут: "гадкий утенок!" -- и никто не поймет, как ты должна была быть красива. О, если бы я тебя не забросила! Бедное, забытое. беспомощное дитя. -- стонала она. ломая руки.
   -- Унесите все. -- говорил Джона, сестре. -- Ты видишь, это ее раздражает.
   Но Эльме стало лучше... и здоровье понемногу к ней возвращалось. Как только она почувствовала себя бодрой, она отослала няню и снова стала сама ходить за ребенком, иногда лишь пользуясь услугами единственной в доме прислуги.
   Сестра Джона заходила раза два в неделю, чтобы посмотреть, как у них все идет. Она уговаривала Эльму выносить маленькую Анни почаще на воздух, и рассказывала ей. что она своим детям дает есть.
   Раз как-то она застала Эльму за мольбертом, углубившеюся в свою работу, а ребенок сидел на полу и копался маленькой лопаточкой в ведре с песком.
   -- Бедная Анни, -- сказала Китти, поднимая ребенка с пола: -- у нее кажется, и лицо с утра не вымыто. Эльма, как ты можешь ее одевать в такие ужасные темные нанковые блузы, -- точно приютский ребенок! Маленькие дети должны быть всегда в белом.
   -- Несмотря на счета прачки?
   -- Ты должна следить за ее ногтями и за ее носом; ты, наверно, не обращаешь внимания на все эти важные мелочи... Я тебе показывала, как нужно массировать нос.
   -- Нет, этого я никогда не делаю, -- говорила Эльма, вымывая тщательно кисть.
   -- Мать многое может сделать для будущности ребенка маленькими заботами о нем. Ты верно жалеешь, что твоя мать массажем не исправила форму твоего носа?
   -- Нет; если у нее было поважнее дело, то я совсем не жалею.
   -- Но я не понимаю лучшего занятия для женщины, как заботы о ребенке. Быть матерью высшее призвание женщины! Я всегда нахожу время для мелочей в уходе за моими детьми, и к тому же нахожу время и для моих общественных обязанностей. Ты не подозреваешь, как при этом человек сам развивается и приобретает опыт. Необходимо входит вполне в детскую жизнь...
   -- Да, но ты. имея опытную' няню, и не подозреваешь, что такое -- настоящий уход за ребенком. Ты утром заходишь во время ванны массировать им толстые носики и расправлять ногти, и потом ты с ними возишься опять после обеда за десертом, перед сном, -- вот и все. А была ли ты когда-нибудь привязана на целые 24 часа к пеленкам твоего ребенка? Знаешь ли. Китти, я в одно утро узнаю больше, что значить уход за ребенком, чем ты в 6 месяцев. Я думаю, ты никогда в жизни еще не купала и не одевала сама твоих детей.
   -- Но я охотно бы это делала, если бы это было нужно.
   -- И успевала бы массировать носики?
   -- Конечно. Всякий человек должен работать, а для женщины нет лучшей работы...
   Эльма смешала краски на палитре.
   -- Да, но мне кажется. -- сказала она: -- что теперь мне лучше кончить эту картину и заплатить ею доктору. Если я ее не докончу и не продам ее, то Джону придется просить взаймы денег у твоего мужа.
   -- Разумеется, Джон очень глупо сделал, что женился с такими маленькими средствами.
   -- Ты хочешь, может быть, сказать, что Анни тоже дурно сделала, что явилась на свет без всяких личных средств... В этом я с тобою согласна! -- возразила Эльма, опять принимаясь писать.
   -- Бедная, маленькая Анни! -- сказала Китти тонким жалобным голоском.
   Эльма бросила кисть и встала со стула.
   -- Нет, напрасно я стараюсь сегодня работать, -- ничего не выходит!..
   -- Я бы, на твоем месте, Эльма, перестала бы рисовать. Ты можешь быть полезна твоему мужу, если будешь смотреть за ребенком и за хозяйством. Многое зависит от хорошей хозяйки. Вероятно, твоя прислуга портит и тратит много лишней провизии, пока ты здесь занимаешься живописью. Я не верю, что тебе удастся продать эту картину. И мне кажется, что ты могла бы шить сама твои платья, и одевать маленькую Анни, вместо того, чтобы покупать себе и ей. платья, и сколько бы ты этим сделала экономии!..
   -- Китти, я не хочу тебе говорить ничего неприятного, но прошу тебя, -- надень шляпу и иди домой! Благодарю тебя, что ты зашла, но мне сегодня как-то не по себе.
   -- О, конечно, я вижу, что ты очень нервна. Скажи Джону, что я его целую. Прощай, Эльма; я бы на твоем месте, пошла полежать. Поцелуй тетю Китти, маленькая Анни, будь "пай", бедная маленькая Анни!..
   День был испорчен. Эльма не могла уже больше писать и решила заняться хозяйством.
   При первом же осмотре она с ужасом убедилась, что предположения Китти были справедливы. На кухне уходила пропасть лишней провизии, по всем углам виднелись кучи мусора и пыли. Чем более она вникала в хозяйство, тем сильнее* поражал ее беспорядок и неряшливость Сусанны. Она в довольно резких выражениях выразила последней свое неудовольствие; но Сусанна немедленно превратилась в какую-то фурию и осыпала свою хозяйку дерзостями. Под треском ее речей Эльма почувствовала свою беспомощность и нетвердым шагом покорно удалилась.
   -- Вы никогда не заботились о кухне. Если вы не можете жить без чистоты и порядка, отчего вы до сих пор этого не требовали? Какая же порядочная барыня оставляет все хозяйство на руках прислуги, а сама целый день рисует картины?.. Разве хорошая барыня будет требовать столько работы от бедной девушки и, к тому же, с таким нищенским жалованьем!.. Отдайте мне месячное жалованье, и я сейчас же уйду! -- кричала она вслед за отступающей хозяйкой.
   Эльма вместе с ребенком заперлась в спальне и ждала прихода Джона, чтобы прогнать Сусанну. Вечером, все еще далеко не успокоившаяся, она вышла готовить обед, поручив Джону уложить ребенка.
   Когда окончилась домашняя буря и обыденный порядок установился, нашлось бы свободное время и для занятий живописью, но у Эльмы не было охоты, и работа не шла. Она была озабочена накопившимися долгами; несмотря на всевозможную экономию, -- денег не хватало. Она старалась придумать "способ заработать деньги. Если бы она нашла достаточно времени, чтобы разрисовать несколько ваз, то, может-быть, Бесс могла бы их продать. У нее самой не было богатых знакомых, которые могли бы ей помочь. -- она никогда не дорожила ими... а теперь ей приходят часто на ум благоразумные советы Китти, и она жалела, что не знакома с какими-нибудь богачами, которые заказывали бы ей портреты их разодетых и расчесанных детей, или просто давали бы ей какую-нибудь работу по шелку или бархату.
   Наконец, не придумав ничего, она решилась попробовать самой следить за всем, сократить расходы и шить на себя и на ребенка.
   Она тревожилась и мучилась из-за всякой лишней истраченной копейки, но зато вскоре с радостью заметила, что ей удалось сократить расходы, несмотря на то, что пища была лучше и здоровее прежнего.
   Труднее ей давалось шитье. Она измучилась над выкройками, похудела и побледнела, тщетно стараясь сшить себе приличное платье, которое бы не слишком возмущало ее художественный вкус. Бесс нашла ее раз всю в слезах, над изрезанным куском материи.
   -- Поделом тебе. -- сказала она:--сумасбродная девочка! Зачем ты забросила твою картину?
   -- Ах, Бесс, ты не знаешь, как я слаба! После болезни я не могу оправиться, и всякая безделица приводить меня в нервное состояние.
   -- Но ты должна от всего этого отделаться. Вот что, слушай: я нашла очаровательного покупателя картин, -- какого-то полусумасшедшего старика; он страшно богат... и я к тебе его привезу, чтобы он купил твою картину. Он наверно сделает тебе ещё заказ, и надеюсь, что тогда ты перестанешь тратить твои силы на то, в чем ты никогда не достигнешь успеха!.. Держись кисти, Эльма, и брось иголку! Подумай, ты отымаешь у несчастных швей их работу, которую они гораздо лучше тебя сделают. Может-быть, ты думаешь, что они будут писать картины?..
   На другое утро, как только маленькая Анни успокоилась, Эльма пошла в студию, достала мольберт и приготовила палитру. Она, как во сне, делала все приготовления, все время думая 6 заказе н продаже картин богатому старику. Боясь потерять дорогое время. она торопилась, но увы! -- она почувствовала полное отсутствие вдохновения. Она не находила в" себе ни воли, ни силы работать, и зная, что в таком настроении она ничего не сделает, она подошла к окну и, растворив его, высунулась наружу насколько могла.
   День стоял мягкий, серенький. Она следила за движением на реке. Из-за высоких берегов подымались тяжелые, темные облака; темными пятнами они ложились на реку, и белые паруса то и дело исчезали в них, опять появлялись на полосе света и снова быстро пропадали в темной дали... Несколько яхт стояло на якоре, совсем близко от неё. Они подымались и опускались, вспенивая воду, которая мерными маленькими волнами разбегалась и расплескивалась на берегу, у подножья дома. В маленьких лодках рыбаки перекликались между собой, и голоса их неслись через реку.
   Эльма, прислонившись головой к раме, чувствовала успокоительное влияние воздуха. Резкое, напряженное настроение ее души исчезло, и ее глаза наполнились слезами.
   -- О, Господи, помоги мне быть верною самой себе! -- проговорила она громко.
   Наплыв вдохновенья вернулся к ней. и она могла начать работу. С нервным напряжением и давно не ощущаемым вдохновением, она быстро схватила кисти... Она забыла все кругом и. отойдя, чтобы взглянуть на общий эффект картины, -- невольно громко и весело запела. Она забыла, что стены в доме были тонкие, что студия -- около спальни, и что маленькая Анни спит.
   Ребенок проснулся с громким, не гармоничным криком.
   Эльма стояла, как вкопанная, не будучи в состоянии в течение нескольких секунд сообразить, что случилось. Отложив кисть, она вошла в спальню, и, все еще, как в тумане, взяла и успокоила ребенка. Потом. взяв за руку начавшего уже ходить ребенка, она потихоньку привела его в студию и посадила на пол в солнечной стороне комнаты. Анни начала играть пестрыми клубками шерсти, а Эльма вернулась к своей работе.
   Но ребенок не хотел сидеть на месте, после сна ему хотелось бегать и возиться. Нечего было делать, маленькое создание имело свои права... Сперва, ласкаясь как котенок. она приставала к матери и заспанным личиком терлась об ее колени; но затем, на маленьком личике появилась капризная гримаса и начались требовательные дергания за платье и за руки.
   Эльма села на пол около ребенка.
   -- Анни, голубка, -- шептала она ей: -- дай маме поработать, она работает не оттого, что она любит больше свою картину, чем тебя, но ей нужно деньги зарабатывать для Анни...
   Но Анни не склонялась на это увещание н с детскою настойчивостью приставала к матери. Ей хотелось играть, п она требовала полного внимания к себе. Но тут голоса, прислуги прервал начатую игру. Та тоже требовала, чтобы Эльма обратила внимание на рыбу, которую принесли в кухню, и которая по ее мнению никуда не годилась.
   Эльма встала и, отстранив от себя ребенка, нервная и усталая, отправилась в кухню.
   Анни, оставленная на произвол судьбы, сначала поплакала, а затем, успокоившись, стала искать себе какой-нибудь забавы. Увидав на полу кисть, уроненную матерью, она весело схватила ее в свои крохотные ручонки и направилась к картине...
   Началась работа: вверх и вниз мазала по картине кисть, водимая детскими ручками, и вскоре небо и светлая полоса на реке получили новые оттенки, а к облакам -- поднялся мазок, достойный самого искусного импрессиониста. Анни, довольная забавой, мурлыкала что-то про себя.
   Эльма медленно подымалась по лестнице; она чувствовала себя очень утомленной, ее опять тревожили бесконечные противоречия... Где настоящий долг? Где верный путь? Неужели правы те, которые говорят, что жена и мать не должна иметь других стремлений? Разве быть женой и матерью -- профессия? Одно только казалось ей совершенно ясным: она любить мужа, как нежная жена, она любить ребенка сердечною материнскою любовью, а искусство она любить, как художник. Каждое из этих чувств дано ей Богом, и каждое из них хорошо само по себе: но отчего жизнь принуждает ее к насильственному выбору?
   Она вошла в мастерскую, машинально. не глядя, подошла совсем близко к мольберту и только тогда подняла глаза. Ребенок размахивал кистью и весело смеялся от удовольствия.
   Эльма поняла, что случилось.
   Ее охватила внезапная слепая злоба, -- она резким движением вырвала кисть из рук Анни. Ребенок пошатнулся и покатился на пол. - белокурая головка стукнулась об острый угол мольберта. На лбу и на щеке появилась струя крови. С испуганным криком Эльма бросилась к ребенку. Останавливая, как могла, кровь, она подняла ребенка в страстном порыве и прижала бледное личико к своим губам.
   О! Господи, неужели я ее убила!..
   Маленькое всхлипывание... затем Анни совсем замолкла и без движенья лежала у неё на руках. Что это--не умирает ли она? Нет, нет, она двигается!..
   -- Анни. Анни! Моя девочка, мое дитя... Джон, Джон! -- звала Эльма.
   На ее крик прибежала прислуга, и она послала ее за доктором. Смывая кровь с лица ребенка и не переставая страстно целовать его. она со слезами умоляла Анни простить ее, простить все, все бедной матери. Она поднесла ребенка к открытому окну.
   В теплых лучах солнца ей что-то вспомнилось знакомое. Какой-то другой день с такими же теплыми лучами, --старая яблоня с раскидистыми ветками и с пестрой тенью, п в ее душе прозвучали слова, сказанные ею под старой яблоней:
   "Но если бы во имя любви пришлось бы даже пожертвовать своим делом, своими стремлениями, то разве это не было бы доказательством превосходства любви над всем остальным?.."
   И она еще нежнее прижала ребенка к груди. Ей слышались мерные тихие удары весел, где-то в лодке звенел веселый, молодой смех, а оттуда, с того берега, долетали звуки церковного благовеста...
   Полдень был в разгаре.

--------------------------------------------------------------------------

   Текст издания: журнал "Нива", 1898, No 40. -- С. 788, 790--791, 794 -- 795.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru