Стэкпул Генри Де-Вер
Остров пальм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    The Garden of God.
    (Продолжение романа "Голубая лагуна")
    Перевод и переработка С. Лялицкой (1928).

Де-Вер-Стэкпул.
Остров пальм

I. Подарок моря

   Стройная и изящная, блистая на солнце своими белоснежными парусами, шхуна "Раратонга" вышла одним майским утром из порта Сан-Франциско и отправилась с грузом товаров на Маркизские острова [Маркизские острова -- или Меданья -- группа островов в юго-восточной и северо-восточной части Тихого океана, принадлежат Франции. Маркизские острова -- вулканического происхождения, с жарким, но сырым климатом].
   В первые дни она шла хорошо. Дул попутный ветер, и судно сделало легко и незаметно, словно шутя, около семисот миль. Потом вдруг ветер упал, и паруса беспомощно повисли. Океан и воздух словно застыли. Бушующие волны превратились в тихое озеро, и только изредка зеркальная поверхность его покрывалась мелкой рябью.
   Однако через два дня к вечеру снова подул легкий ветерок, и паруса надулись. Капитан шхуны Лестрендж стоял на палубе и смотрел в бинокль.
   -- Что это? -- вдруг обратился он к штурману Станнистриту, опустив бинокль и заслоняя глаза рукою от солнца.
   -- Где?
   -- Да вот там... -- Лестрендж указал на отдаленный крошечный, едва двигавшийся в море предмет.
   Штурман взглянул в переданный ему бинокль.
   -- Это крошечная пустая лодочка, плывущая по течению...
   -- Да, -- подтвердил один из матросов, -- но она не пустая, в ней что-то есть, или даже кто-то...
   -- Может, она нуждается в нашей помощи, ее надо нагнать, -- сказал капитан.
   Шхуна изменила свой курс и направилась к лодке. Достаточно приблизившись к ней, шхуна остановилась. Был спущен вельбот, куда сел капитан и пятеро матросов. Несколько дружных взмахов весел -- и вельбот уже касался кормы лодки, над которой, чуя добычу, вились хищные чайки.
   Странное зрелище представилось морякам. На дне крохотной лодочки лежало двое взрослых полуголых людей -- совсем юные мужчина и женщина -- и между ними голенький ребенок, которому было не более двух лет. Женщина держала в руке ветку с засохшими, красными "беспросыпными" ["Беспросыпные" ягоды -- ядовитый вид ягод, поев которых, человек впадает в сон, переходящий в смерть. Растут "беспросыпные" ягоды на островах Тихого океана] ягодами.
   -- Мертвые? -- полувопросительно сказал матрос Ян.
   -- Нет, они, кажется, дышат...
   -- Ребенок, во всяком случае, жив, -- сказал штурман.
   Он наклонился вперед и осторожно вынул ребенка из похолодевших рук матери. Мальчик был теплый и слегка пошевелился, когда Станнистрит передавал его рулевому.
   -- Кто бы это мог быть, -- задумчиво проговорил Лестрендж, -- судя по лицам, это совсем не канаки, да и шлюпка их американского образца... -- И вдруг перед ним живо всплыла история о "пропавших детях", слышанная им много лет тому назад. Капитан одного из суден потерял в Тихом океане шлюпку с матросом, племянницей Эммелиной и сыном Диком и так и не нашел их. Уж не были ли это те дети, выросшие, имевшие уже своего ребенка и найденные, по странной игре судьбы, уже мертвыми...
   Тела мужчины и женщины были обернуты в чистые простыни и спущены в море, а ребенка взяли на шхуну.
   К утру попутный ветер усилился, и "Раратонга" неслась на всех парусах, взбивая отражавшую звезды воду в белоснежную пену.
   Боцман Боуерс стоял у рулевого колеса, когда Лестрендж, капитан шхуны, вышел на палубу.
   -- Ребенок хорошо себя чувствует? -- спросил Лестрендж.
   -- О, мальчик чувствует себя прекрасно. Он просыпался ночью, и я дал ему чашку сгущенного молока с водой. Теперь он на задней штирбортной [правая сторона судна] койке и опять крепко спит.
   Было уже совсем светло. Ветер -- мягкий, но свежий -- надувал паруса, казавшиеся золотыми в горизонтальных лучах восходящего солнца.
   Лестрендж погасил огонь на нактоузе [на судне -- ящик со стеклянной крышкой для помещения компаса; ночью освещается лампочкой] и стал ходить взад и вперед по палубе. Вдруг он услышал голоса ребенка и Боуерса, который разговаривал с мальчиком.
   Минуту спустя Боуерс появился с завернутым в одеяло младенцем, которого он нежно прижимал к себе своей огромной рукой.
   Упитанный, загорелый до черноты, рыжеволосый мальчик громко смеялся и совсем не походил на взятого накануне на борт измученного ребенка.
   -- Он оттаскал меня за бороду, -- сказал Боуерс. -- Он силен, как бык, даю слово! Ну, вот, убирайся от меня и поиграй на солнце, как ты привык!..
   И он вытряхнул голого младенца из одеяла на палубу.
   Все матросы, даже сменившаяся вахта, окружили ребенка.
   -- Ну же, -- кричал Боуерс, -- разойдитесь, друзья, и лучше примитесь за дело. Джим, принеси-ка мне старую жестяную купальную лоханку из камбуза [ кухня на корабле; на больших пароходах помещается на верхней палубе, на небольших судах-- большей частью на палубе, а на военных судах -- в междупалубном пространстве или около батареи] и вели Дженкинсу прислать нам полотенце.
   Боуерс наполнил лоханку зачерпнутой ведром морской водой и начал намыливать и тереть ребенка губкой. Керней, длиннолицый, неуклюжий морской волк, стоял возле него с полотенцем. Остальные наблюдали на некотором расстоянии.
   -- А как его зовут? -- спросил вдруг Джим.
   -- Как его зовут! -- рассердился Боуерс. -- Как же могу я знать, как его зовут? У него нет имени...
   Но матросы не унимались.
   -- Как тебя зовут? Как звали его отца, капитан?
   -- Если не ошибаюсь -- Дик, -- да, припоминаю, именно Дик...
   -- Дик... -- подхватил знакомое слово ребенок и засмеялся. -- Дик!.. Дик!..
   -- Так тебе и быть Диком, -- сказал Боуерс и, в последний раз выжав губку, добавил: -- Ну, а теперь подайте-ка мне полотенце... Вот и готово дело!
   Он закончил обтирание и отпустил ребенка, который сейчас же направился к Джиму, почему-то избрав его из всех присутствовавших, обнял его ноги своими маленькими пухлыми ручками и посмотрел вверх в его лицо.
   -- Итак, твое имя Дик, да? -- спросил Джим, отцепляя крошечные ручки и поднимая ребенка на руки, -- а как твоя фамилия? Скажи мне твою фамилию, или я выкину тебя за борт, сейчас же выкину тебя за борт...
   Матрос стал подбрасывать мальчика на руках, делая вид, что хочет бросить его в море.
   -- Эм... -- закричал Дик, в памяти которого теплые руки Джима, вероятно, смутно пробудили имя его матери Эммелины, так часто подбрасывавшей его. -- Эм, эм!
   -- Ну, и будь Дик Эм, если тебе это нравится, -- решил Джим, усаживая мальчика к себе на плечо и отправляясь искать Дженкинса и сгущенное молоко.

II. Крушение шхуны

   Прошло несколько ясных, спокойных дней, но вдруг погода переменилась, и подул сильный ветер.
   Опытные матросы предсказывали к ночи неминуемый шторм. Весь этот день ветер то поднимался, то затихал, и паруса повисали, как тряпки.
   Небо на южной стороне горизонта было зловещее, зеленовато-серое, а солнце село в густые облака, из которых то и дело сверкала молния.
   И вдруг, как-то сразу, стемнело. Яркая молния прорезала небо, и раздался оглушительный удар грома.
   Одна вспышка молнии сверкала за другой, не успевал смолкать один раскат грома, как раздавался другой. Потом полил дождь, какой бывает только в тропиках.
   Ветер все усиливался, волны океана, который всего час тому назад был похож на спокойное озеро, бушевали, налетали на шхуну и точно решили ее потопить.
   И вдруг среди рева волн раздался оглушительный треск. Матросы почувствовали легкий толчок, потом опять толчок, но уже более чувствительный. Сначала никто не придал значения этому толчку, но потом оказалось, что в киле [деревянный брус, простирающийся во всю длину подводной части судна] образовалась пробоина -- вода с громким журчанием стала наполнять судно, которое наклонилось от кормы [задняя часть судна] к носу [передняя часть судна].
   Стало ясно, что судно погибло и надо только спасать свою жизнь.
   -- Все на палубу! -- раздалась команда капитана.
   Были спущены три шлюпки, и все люди разместились в них.

III. Остров Пальм

   Забрезживший рассвет застал потерпевших крушение в открытом море, но совсем близко от какого-то небольшого островка.
   -- Земля! Земля! -- раздался крик вахтенного.
   -- Ура, ура, остров! -- подхватили люди, уже было отчаявшиеся в спасении, и с новыми силами налегли на весла.
   Да, это был остров; еще очень, очень далеко, но все же это был он, этот никем не отмеченный, не занесенный ни на одну карту остров, известный, вероятно, только чайкам да китам.
   И вот, минута за минутой, остров стал подниматься перед ними из моря. Каждый раз, как шлюпка вздымалась на новой волне, все яснее был виден усеянный чайками риф [низкий коралловый остров под водой или над поверхностью моря -- весьма опасен для кораблей. Риф образуется постепенным напластованием коралла вокруг подводных камней или скал, причем верхний слой коралла умирает, прибоем воды приносится почва, рифы покрываются растительностью и служат убежищем морских птиц], все ярче и белее сверкала на солнце окаймлявшая его пена, а за рифом все зеленей и свежей становилась листва деревьев, переливавшая темным изумрудом.
   Вот уже остров совсем близко...
   Опытные глаза моряков усмотрели пролив между рифами и направили туда свои шлюпки. Они стрелою пронеслись через пролив, и великое море куда-то исчезло, превратившись в спокойное, зеркальное, лазурное озеро.
   Все смотрели, не отрывая глаз от раскинувшегося перед ними чудесного острова. Стройные кокосовые пальмы выстроились на самом берегу и склонились макушками, глядя в воду, такую прозрачную, что далеко внизу видны были ветви кораллов и стаи рыб на песчаном дне. Дальше виднелась роща пальм и хлебных деревьев, перевитых лианами и диким виноградом. Все это, залитое ярким солнцем, было так прекрасно, как в каком-то сказочном волшебном видении.
   Шлюпки подошли к берегу, и их вытащили на песчаную отмель.
   Все вышли на остров и с удивлением и восторгом осматривались вокруг.
   У самого берега под высокой пальмой один из матросов нашел большую гроздь бананов, полуизъеденную птицами, полуиспорченную солнцем, очевидно, пролежавшую здесь немало дней. Он наклонился, чтобы рассмотреть ее, и увидел, что стебель был срезан ножом.
   -- Посмотрите, -- закричал он, -- ведь ее срезали. Но здесь нет банановых кустов. Пойдемте дальше.
   Все пошли по проторенной тропинке, ведшей в гору.
   Здесь по склону изъеденной веками скалы, сверкая, ниспадал маленький водопад, терявшийся затем в папоротниках, а вверху, точно огромные канделябры, росли, так похожие на деревья, банановые кусты, высоко вздымая к небу свои зрелые плоды.
   -- Вот! -- сказал Лестрендж. Он указывал на гроздь плодов, кем-то срезанную и брошенную, лежавшую в папоротниках; затем он указал на какое-то высокое дерево с граненым стволом, стоявшее влево, поблизости от них. В дереве торчал топор, очевидно, оставленный там срезавшим бананы.
   Станнистрит подошел совсем близко к дереву, взял топор в руку и внимательно осмотрел его.
   -- Это американский топор, -- сказал он про себя. -- Неужели же мы как раз на том острове, где жили и выросли эти потерянные дети?
   -- Смотрите, капитан, -- сказал повар, выходя на лужайку, где деревья расступались у берега лагуны, оставляя открытое пространство.
   -- Я ничего не вижу, -- ответил Лестрендж, защищая рукой глаза от солнца.
   -- Разве вы не видите дома, там у просеки; тень деревьев лежит на нем; он невдалеке от воды, возле той группы деревьев, которая слегка выступает на лужайку.
   Вблизи деревьев, окруженная маленьким садиком, в котором росло таро [тропическое растение, плоды и листья которого употребляются туземцами в пищу. Плоды пекутся в золе или отвариваются, как картофель, в воде. Из листьев таро варят суп], стояла хижина. Хижина была построена из камыша и покрыта листьями пальм. Входное отверстие не имело дверей, и вечерний свет вливался в него, ярко озаряя всю простую обстановку: тщательно и аккуратно свернутые маты [особые цыновки, сотканные из травы, тростника, прутьев, кустарника, служат туземцам подстилкой во время сна], деревянную полку, на которой стояли вырезанные из скорлупы кокосовых орехов чашки, лежал клубок тонкой бечевки и старые ножницы. Все было расставлено аккуратно и в порядке. В одном из углов было прислонено несколько копий для рыбной ловли, а в маленькой игрушечной чашке, на самом конце полки, виднелись цветы, когда-то яркие, но теперь увядшие и иссохшие.
   Моряки молча стояли перед открытой хижиной, такой доверчивой, такой наивной, столь похожей на птичье гнездо, этой хижиной, построенной потерянными детьми, которых они видели всего несколько дней тому назад.
   Выйдя из хижины, моряки обошли почти весь остров и еще по некоторым вещам, найденным ими, заключили, что здесь жили именно те люди, трупы которых они нашли в шлюпке. Ребенок радостно побежал в хижину и потом вдруг принялся плакать без всякой видимой причины, -- это еще более утвердило их в мнении, что он здесь раньше жил и ожидал встретить привычные лица.
   К радости моряков, их шхуну прибило к рифу, и, хотя с большими трудностями, им удалось перетащить на остров, прежде чем она потонула, все самое необходимое -- провизию, белье, инструменты, посуду. И между деревьями, за домом, пришлось построить сарай для хранения всех этих вещей.

IV. Участь отплывших шлюпок

   С неделю жили моряки на острове, но нигде на горизонте не показывалось судно, -- было ясно, что Остров Пальм, -- так они назвали этот остров, -- не только необитаем, но и неизвестен судам, и они могли бы прожить здесь всю жизнь, не дождавшись помощи. Надо было спасаться своими силами.
   Капитан Лестрендж и матрос Керней изъявили желание остаться на острове, и с ними решили оставить и "хозяина острова", маленького Дика. Остальные решили, запасшись провизией и пресной водой, отправиться в плавание в надежде найти судно или обитаемую землю.
   Не более трех дней было употреблено на сборы, и в такое же прекрасное солнечное утро, в какое они пристали к берегу, две шлюпки под громкое ура матросов покинули гостеприимный остров и навсегда скрылись за мысом.
   Под утро спавший в доме Лестрендж был разбужен каким-то гулом, размеренным и ритмичным, потрясшим ночную тишину. Он встал и, пройдя мимо спящего ребенка, вышел на лужайку.
   Керней уже стоял там, под лунным светом, устремив взгляд на море.
   -- Это прибой на рифе! -- воскликнул матрос. -- Силы небесные, смотрите, что там делается!
   Через риф летели целые потоки брызг. Казалось, будто риф горит и дымится в лунном свете, и фонтаны пены, точно закутанные в саваны привидения, поднимались из бурного моря, разбивавшегося о внешний берег, -- поднимались, растворялись и исчезали в безветренном и ясном, как хрусталь, воздухе.
   Над морской пеной в лунном свете беспорядочно носились чайки, и резкие голоса их смешивались с грохотом волн; леса гудели отголосками прибоя.
   -- Это превосходит все, что я когда-либо видел, -- сказал Керней. -- Землетрясение? -- Нет, вероятно, но я думаю, что на севере разразилась жестокая буря, один из этих ужасных тропических циклонов, и волнение, вызванное им, столкнулось с приливом и течением. Горе шлюпкам, если они встретились с ним! Волны все еще очень высоки; прислушайтесь к этому прибою. Не дойти ли нам до рифа, чтобы посмотреть, что там происходит?
   На внешний берег все еще набегали волны, уже не такие гигантские, но все же большие, с шумом и грохотом разбивавшиеся о берег. И эти волны шли с севера, где накануне за линией горизонта скрылись из вида паруса двух шлюпок судна "Раратонга".

V. Воспитание Дика

   В течение многих недель после этой ночи Керней, хотя и вечно занятый, все время ощущал тревожное опасение, что они покинуты навсегда на необитаемом острове. Если шлюпка погибла в ту ночь, никто не принесет о них вести на материк, и года могут пройти, прежде чем сюда случайно зайдет какое-нибудь торговое или китоловное судно.
   Работая на своем маленьком участке ямса [тропическое ползучее растение, плоды которого в вареном или печеном виде употребляются в пищу], ловя рыбу или исполняя еще какую-нибудь хозяйственную работу, матрос все время терзался этой мыслью; но не желая, выдавать своего малодушия капитану Лестренджу, Керней иногда делился своими мыслями с Диком.
   Малютка Дик, знавший отдельные слова, но еще не приобретший способности к связной речи, серьезно и молча выслушивал печальные признания матроса и, конечно, ничего не понимал из того, что ему говорили. Но Кернею было достаточно уже того, что его кто-то слушал, и на душе у него становилось легче.
   Иногда Керней брал мальчика с собою, когда отправлялся в шлюпке на рыбную ловлю, и ребенок, наклонившись над водой, внимательно наблюдал, бормоча что-то себе под нос, за ярко окрашенными рыбами, проплывавшими мимо целыми стаями.
   -- Это большие рыбы, -- сказал однажды Керней, когда три огромные рыбы проплыли мимо и исчезли вдали, в своем хрустальном мире. -- Ага, вот на крючок попалась треска, -- Керней втащил извивавшуюся рыбу в лодку, и когда она упала на дно, Дик ухватил ее своими пухлыми ручонками.
   -- Треска тоже большая рыба, -- громко и отчетливо сказал Дик.
   -- Да, ты верно говоришь, -- ответил Керней, радуясь, что ребенок так понятлив и повторил только что слышанное им слово.
   Он поднял рыбу за жабры и передал ее Дику, который, взяв ее за хвост и под жабры, осторожно положил в тень под банку [скамейка на лодке для гребцов и пассажиров], куда не могли проникнуть солнечные лучи.
   -- Вот так молодец мальчишка! -- воскликнул восхищенный Керней. Если бы Дик внезапно произнес длинную речь по-латыни, матрос не мог бы сильнее удивиться, чем он удивился этому проявлению заботы и предусмотрительности со стороны своего питомца.
   Он снова наживил и спустил свой крючок, разговаривая в то же время с ребенком.
   -- Ну, мальчик, ты умнее, чем я думал. Да не путай же лесу; вот, можешь ее подержать, если хочешь.
   Матрос позволил маленькой ручке уцепиться за леску, не выпуская ее из собственных рук, и они вместе продолжали рыбную ловлю. Дик стоял у него между колен и помогал вытаскивать попадавшуюся на крючок рыбу.
   С этого дня Керней начал живо интересоваться ребенком.
   Он смастерил Дику из оставленных на острове простынь европейский костюм, но маленький белый дикарь, не признававший никакого стеснения свободы, выразил свой протест небывалым криком. Он решительно снял с себя штанишки, и при первой же попытке снова надеть их на него, пустился наутек. Тогда Керней сделал ему маленькую юбочку из травы, в роде тех, какие он видел на туземцах тихоокеанских островов, -- против нее Дик ничего не возражал.
   По мере того, как недели проходили, тревога Кернея о погибших шлюпках начала проходить. Прежде всего, волноваться было совершенно бесполезно, как не раз говорил Лестрендж, а затем, мало-помалу жизнь на острове стала захватывать его, появились неизбежные в жизни заботы, радости и огорчения.

VI. Исчезновение Лестренджа

   Что касается капитана Лестренджа, то в течение первых нескольких месяцев ум его был так занят, так заинтересован новой обстановкой, так поглощен ремонтом хижины, очисткой участка ямса от сорных трав и заканчиванием всех хозяйственных работ, которые прежние жители острова оставили незаконченными, что дни для него проходили так же быстро, как они проходили и для Кернея; затем постепенно он стал, как и Керней, привыкать к новой жизни.
   В свободные часы Лестрендж садился у двери дома, читая книгу и следя за Диком, который приносил какие-то игрушки из своего потаенного уголка и располагался на лужайке вблизи него. Лестрендж наблюдал и любовался им некоторое время, затем снова погружался в чтение, а Дик продолжал свою одинокую игру, о чем свидетельствовал долетавший до читавшего стук устричных раковин и кусков коралла.
   Иногда ребенок переставал играть и сидел со сложенными руками, смотря через лагуну, уставившись расширенными зрачками куда-то далеко, словно за пределы видимого мира.
   И вдруг, когда Лестрендж смотрел на задумавшегося Дика, Керней показывался из-за деревьев на противоположной стороне лужайки, неся в руках кисть бананов, за которыми он ходил. Тогда Дик, забыв и свои детские думы и свои игрушки, мчался к нему навстречу.
   Лестрендж всегда любил путешествовать, и здесь, на острове, он часто отправлялся один через леса, бродил по всем направлениям, садился на отдых, мечтал, вспоминал былую жизнь... Так нередко он проводил целые дни.
   Однажды, достигнув большой скалы, он взобрался на ее вершину. Остановившись на верхней площадке, он посмотрел вдаль, через широкое море, сперва на север, где исчезли шлюпки с товарищами, потом на запад, где солнце скрывается в конце каждого лучезарного дня, через широкое море, такое прекрасное и лазурное.
   Уставившись взглядом на это нескончаемое водное пространство, Лестрендж точно погрузился в сновидение. Через некоторое время он пришел в себя, приподнялся из своего полулежачего положения и пошел вниз, по склону горы.
   Чтобы вернуться к дому на лужайку, ему пришлось пройти через болотистое место, где на влажной земле растительность отличалась роскошью, невиданной им ни в какой другой части острова. Деревья зеленые и полные сил, деревья погибшие и гниющие, неведомые сочные растения и толстые лианы, повилика и дикий виноград, толщиною в канат, и другие вьющиеся растения, походившие на питонов, делали это место трудно проходимым; воздух напоминал воздух теплицы.
   В этой чаще легко было заблудиться, но такая боязнь никогда не смущала Лестренджа, -- у него было живое чувство направления, да и легкий наклон земли к морю был достаточным показателем.
   Здесь, как и на другой стороне острова, протекал небольшой ручеек, ширина которого едва достигала фута. Полускрытый низко наклоненными над ним лианами, он медленно струился со слабым журчанием среди своих болотистых берегов.
   Лестрендж только собирался перешагнуть через этот ручеек, когда что-то уцепилось за полу его одежды, будто крохотная ручка протянулась, чтобы оттащить его назад. Это была ветка колючего куста -- зеленый отросток, вооруженный длинными шипами, изогнутыми, как кошачьи ногти.
   Лестрендж отцепил ее и побрел дальше, направляясь к долине, где огромные обломки камней усеивали землю и кое-где среди папоротников еще уцелели каменные идолы, простоявшие здесь века и некогда считавшиеся всесильными богами в верованиях давно исчезнувшего народа.
   Лестрендж почувствовал усталость и сел на камень. Склонившись вперед, он оперся локтями о колени, положил подбородок на руки и опять погрузился в свои обычные размышления. Очнувшись, он быстро направился домой, но вдруг опять почувствовал странную слабость и боль в сердце. Он опустился на камень и потерял сознание.
   Как раз в отсутствие Лестренджа Керней собирался на рыбную ловлю. Дик, по обыкновению, вертелся возле него. Сев в лодку, Керней позвал мальчика:
   -- Дик, иди сюда! Осторожней! Так в лодку не влезают... Ну, ладно! Теперь сиди смирно и перестань возиться с острогами.
   Начался отлив, и матрос отправился к рифу, чтобы половить рыбу в лужах возле скал.
   Дик сидел на корме, наблюдая за каждым движением своего спутника, отчаливавшего от берега.
   Ему было сейчас не более трех лет, но он выглядел, как европейский мальчик лет пяти, -- море и солнце и непрестанная физическая работа сильно развили его детские мускулы.
   Теперь у них была всего одна шлюпка, потому что старая шлюпка пришла в окончательную негодность, расползлась по всем швам, которые законопатить было нечем, и наполнилась водой лагуны.
   Было девять часов утра, и когда рыболовы достигли рифа и причалили лодку, море уже наполовину ушло и обнаружились лужи, сверкавшие, как серебро, на утреннем солнце.
   Сегодня Керней, против обыкновения, мало интересовался рыбной ловлей. Душа его была полна тревоги. Лестрендж за последнее время что-то прихварывал, -- его стало сильно беспокоить сердце. Иногда он чувствовал себя прекрасно, но порою ему приходилось садиться и отдыхать после самого небольшого движения. Под глазами у него образовались мешки, и вообще он стал совсем непохож на подвижного, бодрого и веселого капитана "Раратонги".
   Часов в одиннадцать Керней и мальчик повернули обратно. Лестренджа нигде не было видно на берегу, но он часто отправлялся побродить в лесах, и Кернея не обеспокоило его отсутствие. Отложив в сторону остроги, матрос принялся готовить обед.
   Рыба уже изжарилась, а Лестренджа все еще не было. Однако ему и раньше случалось запаздывать, а Дик проголодался, поэтому они сели обедать. Матрос был недоволен, что Лестренджу достанется холодный обед, и ворчал себе под нос, точно заботливая хозяйка, стряпней которой пренебрегли.
   "И куда только он мог запропаститься? -- спрашивал себя Керней. -- Охота же ему шататься по этим гнилым лесам!"
   После обеда он сел, прислонившись спиной к дереву, и затянулся трубкой. Докурив ее, он лег на спину и, закинув руки за голову, стал смотреть на тихо шевелящиеся от ветра листья. Еще момент, и он заснул.
   Матрос проспал несколько часов, но когда он проснулся, Лестрендж все еще не вернулся. Его нигде не было видно, и Керней, теперь уже серьезно встревоженный, заглянул в дом, а затем стал оглядываться во все стороны, то по направлению к лагуне, то по направлению к лесу. Затем, увидев Дика, тоже уже проснувшегося и игравшего поблизости, он взял его за руку и направился к роще. Он проискал Лестренджа до вечера, кричал и свистал, но ответа не было, -- капитан исчез.
   Вскоре после этого Керней решил совершить экскурсию в восточную половину острова, чтобы поискать там бананов. Он мог бы поехать в лодке или пойти вдоль берега лагуны, но в последнюю минуту решил пробраться кратчайшим путем, через лес, и взять с собою Дика.
   Они пустились в путь через небольшую рощицу, росшую в противоположной дому стороне полянки. Деревья здесь росли не очень густо, и ветер, дувший с моря и доносивший рокот прибоя, колыхал их ветки и листья.
   Рощицу сменили гигантские деревья со стволами в несколько человеческих обхватов. Деревья эти стояли, точно насаженные, в два ряда, составляя аллею, через которую перебрасывались толстые, точно канаты, лианы, усеянные цветами-звездами, то тут, то там среди них виднелись цветы орхидей, напоминающие то огромных бабочек, то птичек, задержавшихся среди полета.
   Деревья, походившие на колонны обширного собора, сумерки и благоухание тропических цветов придавали этой местности какой-то совершенно особенный, торжественный характер.
   Бродя по лесам, Лестрендж открыл этот уголок и часто приходил сюда посидеть и помечтать в уединении и тиши.
   Пройдя половину этой аллеи, шедший впереди Керней остановился. До него долетело дуновение ветерка, шевелившее усики лиан, и внезапно принесло с собою из украшенного цветами сумрака, расстилавшегося перед путниками, какой-то отвратительный, удушливый запах.
   Керней сразу остановился, точно поперек его пути легла преграда, затем, взяв ребенка за руку, он резко повернул назад и зашагал обратно к дому. Теперь он знал, куда исчез Лестрендж...

VII. Урок гребли

   Прошло около года после исчезновения Лестренджа.
   Однажды утром, занятый починкой сети возле дома, Керней, внезапно подняв глаза, увидел Дика.
   Мальчик забрался в шлюпку, отвязал ее и оттолкнулся от берега при помощи лодочного крючка; на то, что начался отлив, ребенок, конечно, не обратил внимания.
   Перевесившись через корму и делая вид, что он ловит рыбу, Дик позабыл обо всем окружающем. Голос Кернея вернул его к действительности, и он встал, балансируя на ногах, очевидно, обдумывая положение, созданное его опрометчивым поступком.
   Хотя ему было всего около четырех лет, Дик по силе и росту равнялся гораздо более взрослому ребенку, но, конечно, он не был достаточно силен и велик, чтобы уметь справиться с веслами. Шлюпку несло к мысу, покрытому дикими кокосовыми пальмами, за которым лежала полоса лагуны, простиравшаяся до пролива и открытого моря.
   Керней закричал, чтобы он перетащил весло к правому борту и вставил его в уключину. Все еще стоя на ногах, Дик попытался грести, но никак не мог справиться с этим делом.
   -- Мальчик сумел вложить весло, -- воскликнул Керней. -- Ну, теперь тяни его к себе! Нет, так не годится; ты только дальше отгоняешь лодку.
   Матрос побежал вдоль берега к маленькому мысу, надеясь что лодку пронесет достаточно близко от берега, чтобы он мог схватить ее за борт. Плавать, как это ни странно для матроса, Керней не умел.
   Дик подтянул к себе весло и стоял без малейшего проявления страха, когда шлюпка, немного повернувшая вбок, благодаря его усилиям над веслом, изменила положение и стала подплывать к мысу уже носом вперед. Она проходила по крайней мере на метр дальше от берега, чем было бы нужно, чтобы ее можно было схватить Кернею.
   -- Лодочный крюк! -- закричал Керней, -- протяни мне лодочный крюк! Да попроворнее же!
   Раньше чем слова эти были произнесены, Дик уже понял, чего от него требовали. Он схватил лодочный крюк, поднял его с огромным усилием и, когда лодка поравнялась с мысом, спустил конец его в руки матроса.
   Керней подтащил шлюпку к берегу. Затем, взобравшись в маленькое суденышко, он взялся за весла и стал грести назад. Он не стал ни бранить, ни наказывать мальчика, как сделал бы всякий другой. Дик вел себя так разумно и мужественно, что у матроса не хватило духа быть суровым с ним.
   Но этот случай вызвал у Кернея новые мысли. Вопрос: что случилось бы с этим маленьким чертенком, если бы его унесло в море, -- породил другой вопрос в уме матроса: что случилось бы с ребенком, если бы в шлюпке унесло его, Кернея, или если бы он внезапно исчез, как Лестрендж.
   В течение целого дня эти мысли не выходили у Кернея из головы, и вечером, приблизительно за час до заката солнца, Керней сел в лодку и велел мальчику следовать за собой.
   -- Теперь я научу тебя, -- заявил он, -- как следует грести, и если когда-нибудь тебя опять унесет течением, ты уже не будешь таким беспомощным, как в этот раз.
   Матрос втащил весла, положил одно из них через корму, укрепив его в зарубке, и начал показывать мальчику, как грести при помощи одного весла.
   Дик все время внимательно наблюдал за ним, а затем матрос, положив одну руку на весло, велел мальчику ухватиться за него, чтобы показать ему, как это делается. Однако вся эта наука оказалась почти безнадежной, так как у ребенка не хватило ни силы, ни роста для этой работы, хотя воли и желания работать он выказал достаточно.
   Керней был не из тех, кто способен обескуражить ученика, критикуя его первые попытки.
   -- Великолепно, -- заявил он, оканчивая свой урок. -- Я и сам не мог бы на первый раз поработать лучше твоего...
   -- Дай мне... дай, -- кричал возбужденный Дик, пытаясь забрать все дело в собственные руки и едва не упустив весла в своей горячности.
   -- Да, да, -- сказал Керней, ловя весло. -- Я тебе позволю грести самостоятельно одним веслом, как только ты немного подрастешь. Но завтра же я тебе сделаю маленькое весло, которое тебе легко будет удержать в руке. А теперь ступай, поиграй с лодочным крюком; он тебе больше по росту.

VIII. Остров Таори

   Если стать на самом высоком месте Острова Пальм и направить взор к юго-западу, можно ясно видеть на небе, над линией горизонта, какое-то странное пятно; и перед самым закатом солнца это таинственное пятно на небе приобретало смутное сияние.
   Всякий, хорошо знакомый с Южным морем, сразу же понял бы, что это пятно -- отражение на небе большой лагуны. И Керней с первого же раза понял, что это так.
   "Там дальше в океане есть какой-нибудь большой низкий остров", -- решил он, и был совершенно прав.
   Этот остров-атолл [в Тихом океане -- низкие коралловые острова в виде незамкнутого кольца] назывался Таори. Даже китоловы называли его этим именем, данным ему туземцами, вместо того чтобы наградить его каким-нибудь своим иностранным названием, как они это обычно делали по отношению к неотмеченным на карте островам.
   В эту лагуну они никогда не заходили, -- воды и топлива на острове было мало, а туземцы недолюбливали европейцев.
   Лагуна имела сорок миль в окружности, а окружавший ее риф нигде не превышал шести футов. Только небольшие редкие рощицы пальм росли на острове. Прозрачного холодного ручейка на Таори даже не было: вода там встречалась только в вырубленных в коралле прудах, наполнявшихся дождевой водой; там не сеяли таро, а только ямс: не было там и хлебных и саговых деревьев [прямоствольные пальмы с пучком перистых листьев на вершине, дают питательное крахма-листов вещество (саго). Произрастают в Ост-Индии, Южной Японии, на Малуккских островах (около Новой Гвинеи)]. Кокосовые орехи, ямс, плоды пандануса [тропические деревья -- кустарники, близкие к пальмам, сочные плоды которых в сыром и вареном виде употребляются в пищу. Волокно из листьев служит для приготовления матов и веревок] и рыба служили островитянам главной пищей.
   И, несмотря на то, что Остров Пальм, со всей его богатой растительностью, лежал так близко, жители Таори никогда не посещали его.
   В плохие сезоны, когда на Таори рыба становилась ядовитой, рыбачьи лодки пускались в путь по несшему их к северу течению и иногда даже плыли вдоль рифа северного острова, но они никогда не причаливали к берегу по трем причинам: высокий остров, с его пустынным лесом и узкой лагуной, казался страшным выросшим на атолле туземцам. В отдаленном прошлом некоторые из них переселились туда со своими семьями, но вернулись не больше чем через три месяца, с удрученным духом, стосковавшись по широкому простору и солнечной, блестящей, как зеркало, лагуне.
   Кроме того, уж много лет назад произошла война между двумя племенами канаков, и остатки побежденного племени направились к северу; их настигли и убили до последнего на побережье Острова Пальм, и духи их, согласно поверью, все еще бродили в густых лесах, а духов суеверные жители Таори боялись больше всего на свете.
   Наконец, Остров Пальм, в обычное время незаметный простым глазом, иногда, через некоторые промежутки времени, поднимался чарами миража, появляясь на небе, точно картина; "остров же, который мог подниматься таким образом, конечно, был в представлении туземцев местом опасным, которого следовало избегать.

IX. Девочка Чита-Катафа

   Двенадцать лет тому назад в лагуну Таори вошло испанское судно "Пабло Пуарец", направлявшееся в Вальпарайзо [главный портовый город Вальпарайзской провинции республики Чили (Южная Америка). В Вальпарайзо-- огромная таможня, судостроительные верфи, порт прекрасно защищен молом. На высоком уровне стоит промышленность: механические, винокуренные заводы, табачные фабрики. Предметы вывоза: медь, пшеница, серебро, гуано].
   Капитана судна звали Валорезом, и с ним на корабле была жена и малютка-дочь Чита.
   Судно зашло в лагуну за водой. В то время была засуха, и колодцы Таори оскудели. Кроме того, незадолго до этого искавшие легкой, хотя и рискованной, наживы испанские вербовщики заехали на остров вербовать рабочих и проявили необычайную жестокость и несправедливость. Старик Ута-Мату, вождь племени, жаждал мести и боя с ненавистными европейцами, и вот теперь представился удобный случай.
   Ничего не подозревавшие мирные испанские путешественники высадились на берег со своими бочками для воды, но были встречены войсками Ута-Мату, преградившими им путь к колодцам; Валорез и его люди оттеснили их.
   Через мгновение на берегу закипел бой. Канаки вытащили из-под матов и щелей в скалах свои кинжалы и пики из зубов акулы и с яростью атаковали своих врагов.
   В конце концов испанцы были перебиты все, до последнего человека.
   Тогда туземные пироги отправились к судну. Ута-Мату абордировал [вести рукопашный бой, сцепив для этой цели посредством крючьев чужое судно со свои] его со штирборта, а один из воинов, Скру, -- с противоположной стороны. На борту было всего шесть испанцев. Они сбили затвор с якорной цепи и пытались распустить паруса, позабыв, что начался прилив, и что ветер дул с бурунов; они работали, как безумные, но все-таки все погибли под копьями туземцев.
   Жена Валореза умерла, защищая своего ребенка. Получив по спине удар палицы с коралловым набалдашником, она упала с ребенком на руках, прикрыв его так, что пришлось ее перевернуть, чтобы оторвать от него.
   Судно, освободившись от якоря, плыло, увлекаемое отливом и ветром, и как раз в ту минуту, когда Скру поднял ребенка, чтобы с размаху бросить его на палубу, киль судна ударился о подводный риф, поднимавшийся со дна лагуны. Сотрясение заставило юношу поскользнуться на залитой кровью палубе, и он упал. Вождь Ута-Мату подхватил ребенка. Когда Скру поднялся на ноги и попытался схватить свою добычу, он получил в висок удар кулака от старика Ута, который, жестоко отомстив взрослым врагам, угнетателям своего племени, почувствовал жалость к плачущему беззащитному ребенку.

X. Табу колдуньи Джуан

   Старый вождь Ута-Мату совсем не подумал, что скажет об этом колдунья Джуан, которая привыкла во всем руководить действиями слабого старика и дурачить его так же, как и всех остальных людей его племени.
   Колдунья Джуан, услышав о происшедшем, рассудила так: девочка была дочерью умных белых людей. Несомненно, когда она вырастет, она будет сообразительнее канаков и, вероятно, поймет ее "колдовства" и обманы, которые доставляли колдунье немалую выгоду. Джуан была очень умной женщиной, и она предвидела великую опасность для себя в этой девочке.
   "Эта испанка вырастет, наверное, вступит в брак с каким-нибудь юношей-канаком, и у них будут дети. Сколько, быть может, непокорных умов появится тогда, и что, если один из них займет место старого бездетного Уты..." -- думала Джуан.
   -- Нет, ребенок должен быть убит, -- заявила колдунья, сидя на корточках в хижине Ута-Мату, в то время как все племя праздновало свою победу.
   Хитрая, ловкая женщина сумела так подействовать на слабый ум вождя, что он уже готов был согласиться на то, чтобы Читу задушили, когда внезапно воздух наполнился каким-то шумом и шепотом, сменившимся громким плеском и ревом -- ревом дождя, долгожданного дождя, взбивавшего лагуну в пену и смывавшего следы крови с кораллов.
   -- Ну, что ты теперь скажешь по поводу дурной приметы? -- спросил Ута-Мату. -- Ребенок этот принес счастье, он дал нам дождь. Возьми девочку, сделай с нею, что хочешь, наложи на нее наговоры или что тебе еще нравится. Но если ты повредишь хотя один волосок на ее голове, я велю задушить тебя веревкой из пандануса и брошу твое тело акулам, Джуан!
   -- Как тебе будет угодно, -- недовольно сказала колдунья, которая не привыкла, чтобы ей перечили, -- я сделаю все, что смогу.
   Она назвала Читу Катафой, что значит фрегат -- птица, перелетающая огромные расстояния. Затем, постепенно, год за годом, стала все больше и больше отделять и удалять девочку от своего племени во всем, исключая речи.
   Но каким образом можно изолировать кого-нибудь от остальных людей до такой степени, чтобы, живя, говоря, двигаясь и трудясь вместе, они были бы настолько же далеки друг от друга, как если бы это лицо было окружено стальной стеной?
   Это кажется невозможным, но для Джуан это не было невозможным.
   Она наложила на Читу самую редкую из всех форм табу [у населения островов Южного океана означает неприкосновенность, святость посвященных богам лиц или предметов. Наложить табу -- сделать неприкосновенным данное лицо для окружающих] -- таминан. На Таори были мужчины и женщины, на которых были наложены табу, не позволявшее им дотронуться до шкуры акулы, есть некоторые сорта ракообразных и устриц...
   Но страшное табу таминан лишало своих жертв права дотронуться до какого-либо живого существа или подвергнуться его прикосновению.
   Джуан действовала на ум девочки с самого раннего ее детства до тех пор, пока табу не укоренилось в ней прочно и не стало неотъемлемой частью всей ее жизни, а уклонение от прикосновений обратилось в моментальный рефлекс. Человек мог бы внезапно протянуть руку, чтобы схватить Катафу или дотронуться до нее, но он встретил бы только воздух; подобно опытному фехтовальщику, она сумела бы уклониться от всякой попытки коснуться ее, хотя бы всего на одну двадцатую дюйма.
   Чтобы понять необычайную власть, приобретенную этой идеей над умом Катафы, достаточно сказать, что если бы даже она пожелала бы, чтобы к ней прикоснулся кто-либо, пожелала бы этого от всего сердца, ее желание осталось бы неосуществленным перед непреодолимой преградой подсознательной мысли.
   Табу таминан не могло быть положено ни на одного взрослого человека; только пластичным умом ребенка могло оно овладеть со всей силой гипноза и подчинить его себе до самой смерти.
   Когда девочке исполнилось семь лет, работа Джуан окончилась, -- Катафа была неприкосновенна и навсегда изолирована от всего остального племени.
   С того дня, когда Джуан провозгласила ее свободной, ее приняли в племя: мужчины, женщины и дети уже не держались вдали от нее, она общалась с ними, играла с ними, ловила с ними рыбу, говорила с ними, оставаясь для них духом во всем, кроме речи.

XI. Рыбная ловля

   Прошло уже около двенадцати лет, как Катафа жила на острове канаков.
   Однажды вечером, перед самым закатом солнца, она стояла на морском берегу, ожидая рыбака Тайофу. Они собирались отправиться ловить рыбу за рифом.
   Прямая, как стрела, в одежде, состоявшей только из листьев драцены, она стояла на берегу, следя глазами за водами лагуны, где чайки ловили рыбу.
   Поблизости несколько девушек-туземок помогали разгружать лодку, приплывшую через лагуну с южного побережья. Они болтали и смеялись во время работы; мускулистые, плосконосые и некрасивые, но полные радости жизни, они представляли странный контраст с испанской девушкой, находившейся в самом расцвете своей красоты. Стройная и грациозная, как молодая пальма, задумчивая и серьезная не по летам, Катафа стояла совершенно отдельно от всех остальных и, казалось, была чужда им как телом, так и душой, -- работа колдуньи Джуан не пропала напрасно.
   Катафа никогда не дотрагивалась ни до чего, кроме пищи, которую ела, земли, по которой ходила, воды, в которой плавала, работы, которую исполняла. Не касавшаяся ни одного живого существа, она, по-видимому, не имела даже тех простых прав жизни, которые даны были самой скромной из девушек-каначек, среди которых она выросла. Одним из самых странных результатов грозного закона, под которым Катафа жила, была ее полная нечувствительность к опасности.
   -- О-хэ! Катафа!
   К девушке подходил Тайофа, шестнадцатилетний юноша, рослый и сильный, как мужчина. Он нес плетеную корзину, в которой были сложены съестные припасы, несколько молодых кокосовых орехов для питья, а также лески и крючки.
   Общими усилиями юные рыбаки столкнули свою лодку на воду. Тайофа поднял парус, чтобы уловить попутный западный ветер, Катафа стала править лодкой при помощи короткого весла. Начался отлив, и они пробрались через пролив в ту самую минуту, когда заходящее солнце озарило далекий западный риф.
   Здесь они попали в крупные волны, и, при ветре, дувшем с запада, и последних отблесках зари, сверкавших на их парусе, они поплыли к месту рыбной ловли, лежавшему в трех милях дальше к северо-востоку, -- вода там достигала до двадцати футов глубины.
   Катафа и ее спутник ехали молча, только изредка перекидываясь двумя-тремя словами, -- для того, чтобы править парусной лодкой необходимо большое внимание.
   Вдруг Тайофа присел на корточки, уставил глаза на последний отблеск заката, а затем поднял их к показавшимся на небе звездам.
   И теперь, словно определив положение лодки по карте и компасу, он собрал парус и бросил глыбу обрубленного коралла, заменявшую обычный якорь. Лодка весело закачалась на волнах.
   Пока юноша ловил рыбу, девушка наблюдала с тяжелой дубиной в руке и, не теряя ни минуты, глушила рыбу, как только она попадалась на крючок.
   Прошел час, в продолжение которого рыболов вытащил всего несколько мелких рыбок.
   -- Хорошей рыбы нет здесь, -- проговорил Тайофа, -- но кто знает, до зари, быть может, она сюда и подойдет...
   -- Лучше на заре, чем совсем ее не будет, -- докончила его мысль девушка, -- но дело не в рыбе. О-хэ, Тайофа! Нам следовало бы подождать, пока луна увеличится, и тогда выезжать на рыбную ловлю.
   Прошло еще несколько часов, и, наконец, терпение рыболовов вознаградилось. Леса быстро развернулась, и юноша, приказав Катафе держать в равновесии лодку, стал вытаскивать свою добычу в то время, как огромная рыба отбивалась изо всех сил. Она то бросалась вперед так далеко, что нос лодки прыгал под якорным канатом, то возвращалась зигзагами к корме.
   Теперь рыболовы уже могли рассмотреть, как она то бьется под поверхностью воды, то взбивает озаренную звездами воду в пену; она уже была у борта лодки, и Тайофа кричал Катафе, чтобы она готовилась оглушить рыбу палкой, когда внезапно стало совсем темно, и на лодку вдруг налетел шквал.
   Увлеченные своей работой, они и не заметили, как надвигалась буря; потоки дождя и сильный ветер обратили их к действительности.
   Тайофа бросил лесу, которая сейчас же развернулась, и бросился к рулевому веслу. Он намеревался держать лодку по течению, но якорный канат разорвало, и лодка каким-то странным образом вдруг понеслась против ветра, кормою к яростным волнам.
   Причиной этого была барракуда [длинная, узкая, похожая на щуку рыба с острыми зубами. Питается барракуда рыбой, но иногда нападает и на человека]. Конец лесы был привязан к носу лодки, и огромная рыба, плывшая к северу по течению, буксировала их.
   С последним ревущим потоком дождя шквал пронесся, и вновь на небе появились звезды, озарив бурлящее море и лодку...
   Катафа огляделась... Тайофы в лодке больше не было! Очевидно, громадная волна, почти залившая лодку, унесла его в океан.
   Девушке некогда было размышлять об этом, -- бурные волны угрожали гибелью и ей самой.
   Что-то задело ее, точно удар бича. Это был оторвавшийся конец сделанного из мата паруса. Катафа схватила его, прикрепила на место и затем, когда ветер надул его, принялась править лодкой.
   Леса сильно дернула и внезапно ослабла: она или порвалась, или рыба соскочила с крючка.
   Повернуть лодку при таких волнах было слишком трудно, а заставить ее идти к югу, к Таори, против ветра, с единственным коротким веслом и неуклюжим парусом, было и совсем невозможно. Катафа хорошо знала это, и она ухватилась теперь за весло с одной только целью: не дать маленькому суденышку перевернуться.

XII. Лодочка в океане

   На заре ветер ослабел до легкого бриза, и волнение слегка улеглось. Когда яркая заря разгорелась на востоке и дута солнца разорвала линию горизонта, Катафа вспомнила о корзине с провизией, лежавшей на дне лодки, и раскрыла ее.
   Пока она ела, глаза ее бродили по линии горизонта... Но все усилия ее уловить знакомые очертания родного атолла были тщетны. Нигде ничего не было видно, кроме набегавших голубых волн. Далеко к западу лежали острова Паутому, с рифами, бурунами, позади лодки -- остров Таори, а за ним пустынное море тянулось до Гамбиэров; к востоку, в тысяче или больше миль, лежали берега Южной Америки, к северу находился Остров Пальм и Великий океан вплоть до Маркизских островов...
   В течение всего долгого дня кругом царило глубокое молчание. Это новое явление, которому Катафа не могла подобрать названия, почти угнетало ее. Она жила с вечным шумом прибоя в ушах; шум этот стал частью ее мира, как земля под ее ногами, и теперь, когда его не было, она растерялась.
   Случайное хлопанье паруса, шепот и плеск волн под носом лодки, шипение пены, когда нос лодки разбивал волны, -- все эти звуки казались ей какими-то странными среди окружающей тишины.
   Поднявшись на ноги при последней вспышке заката, девушка напрягла зрение... -- нигде ничего. Раз ей показалось, что на увидела какую-то точку, выделявшуюся на далеком горизонте, но разобрать, была ли это земля или крыло чайки, она не смогла. Только с наступлением мрака и ночи ветер совсем замер, и настал мертвый штиль. Присев на дно лодки, Катафа положила голову на скамью и закрыла глаза.
   Она проснулась на заре, когда вся восточная часть неба алела, точно лепесток огромной розы, на котором утренняя звезда сверкала, точно росинка. Слабое дуновение ветерка с севера принесло с собой шепот, знакомый шепот прибоя... На одну секунду, когда девушка только что открывала глаза, картина Таори предстала перед ней. Значит, ночью ветер переменился, и ее отнесло назад?..
   Поднявшись на ноги и ухватившись за мачту, Катафа обернулась лицом к ветру, и там, все еще далеко, но уже посылая ей дыхание своих берегов с роскошной растительностью, виднелся остров, который она два раза видела в мираже...

XIII. Робинзоны Острова Пальм

   Тринадцатилетнее пребывание на острове изменило Кернея почти так же сильно, как оно изменило и Дика.
   Вечно высматривавший какой-нибудь корабль в течение первых трех лет, теперь уже Керней ни за что не покинул бы острова. Он сроднился с этой жизнью, тишиной и покоем, пополнел и поседел.
   Ребенок и остров, солнце и спокойная жизнь -- все вместе точно сговорились, чтобы произвести в нем такие перемены. Теперь он уже не чувствовал никакого стремления к обществу людей, веселой компании товарищей, к шумной жизни портового города, о которой он раньше всегда мечтал во время дальних плаваний. Оставшись без табаку, в течение многих лет он жевал смолку, которую можно было найти в изобилии в лесу. Жизнь без впечатлений заставила его придумать не мало занимательных и невинных развлечений для себя и для мальчика.
   Одним из любимых занятий и того и другого было, как они в шутку говорили, "судостроительство".
   Дело началось с того, что однажды, когда Дику было не более семи лет, Керней вырезал ему из дерева маленькую лодочку, чем привел его в неописуемый восторг. Керней был хороший мастер и из любого куска дерева умел сделать что угодно при помощи одного только ножа.
   Вскоре ему пришла в голову удачная мысль построить модель погибшей шхуны "Раратонга". Ему понадобилось больше полугода, чтобы закончить эту работу, но в законченном виде модель оказалась удивительно удачной; паруса были сделаны из старой сорочки Лестренджа и оловянный киль из оловянной обертки чайного ящика, которую Керней умудрился расплавить.
   Моряк и мальчик отнесли модель на пруд рифа и почти с одинаковым увлечением стали пускать ее по воде. На следующий же день Керней принялся за новую модель, на этот раз модель фрегата [военное трехмачтовое судно].
   Целые четыре корабля вскоре вышли из доков компании Керней -- Дика, и за это время три настоящих корабля подходили к острову. Два китоловных и одна торговая шхуна, нагруженная сандаловым деревом [драгоценное дерево, из древесины которого добываются краски, идущие на окраску тканей. Сандаловое дерево произрастает главным образом в Ост-Индии].
   От китоловных судов Керней тщательно скрылся. Шхуна с сандаловым деревом принеслась в объятиях урагана и разбилась в щепки на рифе. Все находившиеся на ней погибли, а коралловый берег усеялся обменными товарами, кусками материи в количестве, вполне достаточном, чтобы одеть целую деревню, ящиками бус, дешевыми зеркалами, низкопробными ножами, посудой, словом, всем, кроме табаку.

XIV. Гостья с Таори

   В утро, когда Катафу после ночной бури несло течением к Острову Пальм, Керней собрался было после завтрака в путешествие по острову.
   Матрос несколько минут наблюдал за лагуной, рифом и Диком, поехавшим в лодке на другой берег лагуны, чтобы осмотреть расставленные сети. Затем Керней подтянулся и пошел в дом. Взяв с полки складной нож и мешок, он направился в восточную часть острова, где созрели бананы.
   Проходя через лес, Керней все поднимался вверх, пока не добрался до вершины горы, где остановился немного передохнуть, напоминая своей фигурой Робинзона Крузо, стоящего опершись рукой на большую скалу и смотрящего вдаль через океан.
   Вдруг Керней затенил глаза рукой от солнца. Далеко в океане чуть колыхалась на спокойных водах небольшая лодка. Ветер, дувший с суши, совершенно стих, и маленький парус висел, не шелохнувшись.
   Лодка была не менее, чем в двух милях от берега, и Керней не мог определить на таком расстоянии, был ли в лодке кто-нибудь, или она пустая. Бурая, точно увядший листок на воде, она плыла по течению, которое должно было пронести ее мимо острова. Керней знал это.
   С минуту он смотрел, не отрываясь, на это странное суденышко, покинутое на волю волн, затем, повернув обратно, он бросился бежать вниз с горы и назад, через лес, к берегу лагуны. Дик еще был на том берегу, Керней окликнул его и замахал руками. Мальчик, поняв, что он нужен матросу, оставил дело, которым занимался, подбежал к шлюпке и, отвязав ее, переехал через лагуну.
   На Дика, ехавшего стоя в лодке, с причальным крюком в руках, стоило посмотреть: только пятнадцати лет, он был высокий и сильный, как семнадцатилетний юноша, гибкий и грациозный, как пантера, голый, в одной только юбочке из листьев; темно-рыжие кудри его сияли и отливали золотом на солнце; его прямой взгляд орла и черты лица свидетельствовали об уме, отваге и решительности.
   -- За рифом плывет какая-то лодка, -- закричал ему Керней, влезая в шлюпку. -- Иди на корму и подай мне весла, я хочу попытаться поймать ее и привести сюда.
   -- Лодка? А где она, ты говоришь? -- спросил мальчик.
   -- Вот там дальше, за рифом, -- ответил Керней, отчаливая, -- поставь руль и правь ближе к берегу. Мне сейчас некогда разговаривать с тобой...
   Дик установил руль и стал править, в то время как его спутник принялся грести изо всех сил. Они проплыли мимо маленького мыса, чуть-чуть не задевая деревьев, затем вдоль длинного рукава лагуны, тянущегося к востоку. Впереди них, отнесенная теперь на четверть мили к северу, виднелась лодка, парус которой все еще свешивался без малейшего движения.
   -- Там кто-то есть! -- воскликнул Дик.
   Керней бросил взгляд через плечо и увидел девушку.
   Это была Катафа, которую, в конце концов, принесло к Острову Пальм. Она стояла, держась за мачту и смотря на невиданных ею белых людей.
   Когда Керней и Дик подплыли ближе, к ним донесся ее звонкий, как колокольчик, голос, окликнувший их на каком-то незнакомом им языке.
   -- Да это девушка! -- воскликнул Керней.
   -- А что это такое девушка? -- спросил Дик, так сильно заинтересованный этой новой находкой, что совсем позабыл править лодкой.
   -- Да правь же как следует и не задавай нелепых вопросов! Нет, лучше уж оставь, я сам все сделаю.
   Когда они приблизились, девушка бросилась на нос лодки и схватила оставшийся обрывок якорного каната; она выпрямилась, свернув его в руке и, когда шлюпка подплыла, ловко перебросила его к ним. Затем, когда Керней поймал канат, она бросилась на корму, схватила рулевое весло и крикнула что-то матросу тем же звонким голосом, на том же непонятном языке, что и раньше.
   -- Каначка, -- решил Керней, -- но она отлично знает свое дело. Дик, брось этот причальный крюк, мы потащим ее лодку к берегу. Держи веревку!
   Он втянул весла, прикрепил конец веревки к своей шлюпке и затем принялся повертывать нос лодки.
   Хотя Дик и спросил у Кернея, -- что такое девушка? -- он спрашивал только о значении слова, услышанного им в первый раз, а не о самой девушке. Дик сразу увидел в образе Катафы молодое существо, очень походившее на него самого, гораздо более, чем Керней, несмотря на то, что она была смугла и черна, как настоящая испанка. В его глазах Катафа была гораздо менее необычайной, чем ее лодка.
   Дик никогда не видел пироги южных морей, и это странное, похожее на москита сооружение, с веревками из волокон кокосового ореха и парусом из мата, заинтересовало мальчика гораздо сильнее, чем его пассажирка.
   Начался прилив. Волны быстро пронесли обе лодки через проливчик, и шлюпка повернула вверх по правому рукаву лагуны.
   Тут настала очередь удивиться Катафе. Выросшая на коралловом атолле, с бедной растительностью, она никогда не видела высоких деревьев, с верхушками, уходящими к небесам; они ей показались чудовищными и зародили ужас в ее душе, не знавшей до сих пор страха.
   Единственным знакомым и успокоительным предметом был риф и его голос... но эти сотни и тысячи деревьев, теснившие друг друга, тоже как бы шептались друг с другом и заглушали его голос.
   Направляя лодку своим коротким веслом, Катафа держала ее на одной линии со шлюпкой, и дикие кокосовые пальмы чуть не задели ее, когда она стала огибать маленький мыс; затем, когда она приблизилась к берегу, девушка одним прыжком выскочила из нее и остановилась, скрестив руки на груди и сжав плечи пальцами, наблюдая, как остальные высаживаются и как Керней привязывает лодки.
   -- Ну, а теперь, девушка-каначка, -- начал Керней, покончив с этим делом и приближаясь к ней в сопровождении осторожно следовавшего за ним мальчика, -- теперь скажи мне, как тебя зовут? Керней, -- заявил он, тыкая себя в грудь большим пальцем. -- Я -- Керней, а это -- Дик, -- сказал он, указывая на Дика. -- А как тебя зовут? А?
   Она сразу же поняла вопрос.
   -- Катафа, -- раздалось в ответ, затем последовало быстро, как струящийся ручеек: -- Те татага Таори по ули аготоимоана -- Катафа.
   -- Нет, это нам ни к чему, -- ответил Керней. -- Хочешь, мы попросту будем называть тебя Кэт? Есть ты хочешь? Но, кажется, говорить с ней совершенно бесполезно. Эй, Дик! Иди-ка сюда и разведи огонь. Пойдем со мной, девушка-каначка.
   Он протянул руку, чтобы похлопать ее по плечу... взмахнул рукою, но рука его не встретила ничего, кроме воздуха.
   -- Вот так штука! -- воскликнул озадаченный матрос. Ни разу в жизни еще не бывал он так сильно поражен.
   Тут играл роль не сам факт, что девушка уклонилась от него, но способ, каким она это сделала. Его рука, пронесшись мимо ее плеча, как бы отогнала ее, словно ветер откидывает занавес, однако, она едва пошевелилась, и ее лицо и поза ничуть не изменились. Девушка совершенно бессознательно уклонилась от прикосновения.
   Корней долго смотрел на нее недоумевающим взглядом и, наконец, махнув рукой, отправился помогать Дику готовить обед.
   Катафа приблизилась к ним, затем на некотором расстоянии присела на корточки и стала наблюдать за их работой.
   Среди даров, выброшенных на берег с разбившейся торговой шхуны, оказалось несколько жестяных ящиков со шведскими спичками, которых могло хватить на много лет. Керней припрятал свой ящик с трутом и теперь зажигал огонь при помощи коробки спичек.
   На острове Таори огонь добывали первобытным способом, посредством трения двух кусков дерева, и спички, так легко и быстро воспламенявшиеся, очень заинтересовали Катафу. Она уселась поудобнее и не спускала глаз с Кернея.
   Когда обед был готов и Дик принес воды из источника, протекавшего позади участка ямса, Керней окликнул девушку-каначку и движением руки велел ей приблизиться к "столу".
   Она подошла на расстояние двух метров и присела на корточки в положении, дававшем ей возможность вскочить и умчаться в любую минуту. Керней протянул ей руку с тарелкой, наполненной пищей, затем передал ей чашку из кокосового ореха, наполненную водой. После этого он и сам принялся за обед. Он казался чем-то раздосадованным.
   -- С ней что-то неладно, -- проговорил он неожиданно, точно рассуждая сам с собою.
   -- Что неладно, Керней? -- спросил мальчик, держа в пальцах жареную рыбу. -- Что с ней неладно? Почему это она не умеет говорить?
   -- Да ничего я не знаю, -- сказал Керней, у которого еще живо сохранился в уме недавний случай, объяснить который словами он не умел. -- Она непохожа на остальных людей. Ну, не задавай праздных вопросов, а продолжай свой обед. Может быть, все это только потому, что она каначка.
   -- А что такое каначка, Керней? -- спросил Дик, погружая зубы в жирную спинку рыбы.
   -- Да ешь ты свой обед и не задавай мне вопросов.
   Обед продолжался. Катафа ела все с прекрасным аппетитом, но все время не спускала глаз с Кернея. Своей попыткой ударить ее по плечу он и удивил и взволновал ее и невольно заставил ее относиться к себе подозрительно и осторожно.
   Ни один мужчина, женщина или ребенок на Таори никогда не пытался дотронуться до нее: для них она была табу, как и они были табу для нее; искусство уклоняться от прикосновения, которое в ней проявлялось так естественно и бессознательно, как и искусство ходить, всегда пускалось ею в ход против каждого случайного прикосновения.
   Каковы бы ни были средства, которыми колдунья Джули обучила ее, -- одним из них было раскаленное железо, -- они не оставили почти никакого следа в сознательном уме взрослой девушки. Колдунья Джуан обратила боязнь прикосновения в закон существования Катафы.
   Катафа уклонилась от дружеского похлопывания Кернеем по плечу совершенно так же, как на Таори она часто уклонялась от прикосновения рук при вытягивании рыболовного невода, уклонялась мгновенно и почти бессознательно, но разница все же была огромная. Там прикосновение было случайное, здесь Керней сам захотел дотронуться до нее. Своим поступком Керней поставил себя в ряды совершенно нового рода существ.
   Такому впечатлению способствовала и его одежда.
   Девушка до этого времени еще никогда не видела никого, одетого в рубашку и брюки: "За этим странным, бородатым и бледным мужчиной, положительно, необходимо наблюдать!" -- решила встревоженная девушка.
   Дик был совсем иное: несмотря на его рыжие волосы, прямой нос и голубые глаза, он был очень похож на мальчика с Таори.

XV. Нежданный товарищ

   Катафа окончила свой обед. Керней дал ей тарелку, одну из немногих, уцелевших из оставленных им с "Раратонги". На тарелке были нарисованы цветы, и они очень заинтересовали девушку, -- она была уверена, что это какой-то новый вид раковины. Когда моряк встал, сытый и сонный, и отправился, по обыкновению, вздремнуть в укромное местечко между деревьями, Дик, получивший инструкции убрать все и закричать, если девушка вздумает тронуть лодку, заметил, как Катафа украдкой старалась сцарапать цветы с тарелки.
   -- Они на ней нарисованы, -- сказал Дик, забывая, что девушка не поймет его. -- Тебе не удастся счистить их.
   Катафа посмотрела на него, улыбнувшись, и покачала головой, -- она не поняла, что он говорил. Дик вдруг почувствовал, что эта девушка может быть ему хорошим товарищем, и ему захотелось показать ей свои игрушки.
   Он вскочил на ноги, побежал в дом и вернулся через минуту с одним из корабликов -- фрегатом. Керней сделал по подставке к каждой модели, чтобы она могла стоять, и мальчик принес фрегат вместе с подставкой и поставил его на землю возле девушки.
   -- Это не такая лодка, как твоя, -- сказал Дик, растягиваясь на земле возле модели и перебирая миниатюрные снасти, чтобы девушка могла видеть, как они подвешены.
   -- Это фрегат.
   Девушка присела на корточки и стала с любопытством рассматривать маленькое суденышко, которое имело большое сходство с другим большим судном.
   В лагуне Таори, в двух милях от пролива, под десятью саженями воды, лежал корпус затопленного испанского судна, сожженного канаками. Оно наскочило на риф и получило большую пробоину. Пламя едва успело свалить мачты, как оно пошло ко дну; здесь оно лежало на ровном киле, ясно видное сквозь хрустальную воду, и рыбы играли вокруг его кормы. Жители Таори называли его большой пирогой белых, но Катафа ничего не знала ни о его истории, ни о его связи со своей собственной судьбой.
   -- Смотри! -- говорил ей Дик. -- Паруса у него квадратные, исключая бизани [косой парус в форме неправильной трапеции]. На твоей лодке руля нет.
   Он взглянул на девушку; судя по выражению ее лица и интересу, с каким она его слушала, можно было бы подумать, что она его понимает. Она склонилась вперед и пошевелила крошечный руль кончиком пальца. Затем девушка еще больше нагнулась и сильно подула на маленький четырехугольный парус.
   -- Матаги! -- воскликнула она. -- О хи амораи ма-таги!
   -- Вот как это все делается! -- воскликнул Дик, довольный, что она такая сообразительная и как будто отвечает ему. -- А когда плывешь по ветру, то надо сделать вот так. Этот квадратный парус... Погоди-ка минутку!
   Он побежал в дом и, вернувшись со шхуной, поставил ее перед Катафой.
   -- Вот тут все это лучше видно.
   Катафа стала рассматривать модель "Раратонги", слегка наклонив голову набок, -- она как будто любовалась шхуной. Наблюдавший за ней Дик был очень доволен впечатлением, произведенным на нее корабликами. Многие взрослые европейцы, умеющие говорить на его языке, не сумели бы понять, в чем дело, или неправильно оценили бы эти важные для него предметы, но Катафа была, по-видимому, вполне в курсе дела.
   Дик, который был одинок с молчаливым, начинавшим стареть Кернеем, чувствовал себя свободно и легко с Катафой, и в первый же день знакомства он показал ей свои драгоценные кораблики, которые взрослому человеку он показал бы, быть может, только через долгие месяца.
   Она не могла говорить с ним его языком, и он не мог говорить с ней, но она была воплощением молодости. Хотя юноша прожил с Кернеем все свое детство, и Керней научил его говорить, в моряке всегда чувствовался старший, и он никогда не был ему близок так, как это существо одного с ним возраста.
   Но между ними лежала пропасть, через которую даже юность не могла перешагнуть, -- та же пропасть, которая отделяла Катафу от детей Таори, с которыми, однако, она играла, но играла, как мог бы играть человек с тенью. Но все же молодость могла смотреть через пропасть, через которую, несмотря ни на что, уже переплыли маленькие кораблики.
   Эти кораблики очаровали Катафу. Она видела еще много таких же в домике; привлекательные, как игрушки, они вместе с тем были таинственны, как идолы, и, может быть, это и на самом деле были божества Дика и Кернея?..
   Дик, внезапно вспомнив о своих обязанностях, быстро схватил кораблики и отнес их в дом, а потом принялся убирать остатки обеда и мыть тарелки и котелок, в котором варился суп. Приведя все в порядок, он опять побежал в дом, но на этот раз принес не кораблик, а палку длиною в три фута и шарик, сделанный из какого-то неизвестного Кернею мягкого розоватого дерева.
   Керней придумал для мальчика игру, что-то среднее между бейсболом и крокетом. Ствол большого дерева, росшего на краю лужайки, служил воротами, а отсюда путь шарика шел к стволу хлебного дерева и обратно. Разленившись, Керней за последнее время стал удерживать Дика от этой игры, говоря, что она слишком утомительна. Теперь у Дика появился новый товарищ.
   -- Лови! -- весело закричал Дик, бросая шар Катафе.
   Она поймала его; юноша протянул руки, и девушка быстро и метко бросила шар обратно. Она умела бросать камень на расстояние почти сотни ярдов и притом бросать его, как бросает ловкий охотник за мелкой дичью.
   Дик показал ей палку и, снова бросив ей шар, побежал к дереву, указал на него и затем стал с палкой в руках, готовый защищать его.
   Девушка сразу поняла, чего от нее хотели.
   Когда Керней вернулся после своего послеобеденного сна, он застал Дика, сидевшего возле дома с палкой в руке; девушка же стояла на берегу лагуны, купая ноги в воде.
   -- Что ты делал с палкой? -- спросил Керней.
   -- Мы играли в мяч, -- ответил Дик смущенно, будто его накрыли в каком-то проступке.

XVI. Сигнал с рифа

   Керней устроил в доме полки для корабликов, чтобы они не занимали места на полу, на котором он спал с Диком. За домом находился сарай, где хранились припасы и вещи, выброшенные с разбитого корабля; в этом-то сарае Керней и решил устроить спальню для Катафы. Разбившийся корабль дал им несколько одеял вдобавок к взятым ими с "Раратонги", и когда солнце уже садилось, Керней с тремя одеялами в руках -- двумя для подстилки и одним для покрывания -- сделал девушке знак следовать за собой.
   Дойдя до сарая, она остановилась, как вкопанная, у его дверей, затем отступила на шаг и принялась наблюдать за его работой.
   Устроив ей постель, моряк вышел из сарая и указал девушке на одеяла.
   -- У нас нет подушек, -- заявил он, -- но тебя это, вероятно, не особенно огорчит. Так вот, девушка-каначка, это твоя постель. Тебе она нравится?
   Девушка отошла еще на шаг.
   -- Иди и ложись, -- сказал Керней, указывая на одеяла.
   Она покачала головой. Это было равносильно тому, чтобы попросить лисицу войти в капкан.
   -- Ну, в таком случае можешь спать на деревьях, если тебе так угодно, -- сердито сказал Керней и отправился в дом, предоставив ее собственному усмотрению.
   Дик, уставший от всех событий этого дня, был уже в доме и крепко спал, а матрос, которому надо было осмотреть рыболовные снасти, сел у дверей и принялся за работу. Перебирая сети пальцами и разбирая в уме канаков и их странные нравы и обычаи, он увидел, как девушка вышла из-за деревьев.
   Она вытащила из сарая два одеяла и проходила с ними по лужайке к причаленной у берега пироге. Вместе со своими одеялами она вошла в пирогу. Подняв тонкие руки, девушка приводила в порядок волосы. Казалось, будто она прихорашивается перед зеркалом.
   Керней окончил свою работу, отложил сеть и вошел в дом. Он волновался и долго не мог уснуть. Его тревожила мысль о Катафе -- она не походила ни на одну виденную им до сих пор каначку. Откуда она к ним приплыла? Не с того ли острова, который, по его догадкам, лежал там дальше, к югу? А если так, то не могла ли она вслед за собой привести оттуда других? Затем, эта непонятная ловкость, с какой она выскочила у него из-под руки! А выражение ее глаз, которых она с него не спускала! Нет, положительно, в ней было что-то странное...
   Моряк уснул с подобными мыслями в голове, и ему снились тревожные сны. Проспав часа три, он проснулся, и первой мыслью его было посмотреть, что делает таинственная девушка, и все ли благополучно. Сон его отлетел, и он вышел в тихую, безветренную звездную ночь.
   Первое, что ему бросилось в глаза, -- это дрожащий красный отблеск. На лагуне за рифом горел костер.
   Керней с минуту наблюдал за тем, как пламя то разгоралось и отбрасывало полосу красного света на тихие воды лагуны, то замирало, чтобы снова вспыхнуть еще ярче. Затем он бросился к пироге. Девушки там не было, и шлюпка также исчезла, не было весла и в пироге Катафы. Вероятно, она взяла его, чтобы переплыть на риф, так как не умела грести длинными веслами.
   На рифе было достаточно сухих водорослей и обломков дерева для разведения какого угодно костра, но чем она зажгла его? Он вернулся назад в дом и стал искать коробку спичек на полке у дверей, куда ее всегда клали, когда она больше не была нужна. Коробка со спичками исчезла!
   -- Девушка, наверное, бродила, разнюхивая, где что лежит, пока мы спали. Она, вероятно, заметила днем, куда положили спички, и теперь взяла их. Но зачем же она это сделала? -- спрашивал сам себя Керней, стоя на месте и почесывая себе затылок. -- Что это она затеяла?
   Он подошел к деревьям, стоявшим по другую сторону лужайки, и пронаблюдал целый час, пока, наконец, от костра не осталось несколько сверкающих угольков, а затем и они угасли...
   Вскоре раздался звук короткого весла; шлюпка поползла, точно жук, через освещенные звездами воды лагуны; она остановилась у берега, и неясная фигура, выскочившая из нее, прокралась вдоль берега к дому. Девушка положила коробку со спичками на старое место, затем вернулась к своей пироге, скользнула в нее и исчезла из виду.
   Керней подождал минут десять, затем потихоньку вошел в дом и снова лег.
   -- Подожди до утра, уж я тебя проучу, -- сказал он сам себе, закрывая глаза и засыпая с мыслью о трепке, ожидавшей завтра девушку-каначку.

* * *

   Приведя в порядок волосы и устроив себе постель из одеял на дне пироги, Катафа легла, но не закрыла глаз. Она лежала, наблюдая за последним отблеском заката, затем сразу засиявшие звезды привлекли к себе ее взгляд, говоря ей о Таори, о голубых морских просторах, так внезапно отнятых у нее.
   Жизнь на атолле подобна жизни на плоту, -- со всех сторон необъятная ширь и море, а здесь, на Острове Пальм, девушка внезапно почувствовала себя заключенной в какие-то стены; леса, поднимавшиеся до вершины горы, угнетали ее душу; крошечная лагуна была чем-то слишком уж незначительным, и даже риф не походил на риф Каролины.
   Керней вызвал в глубине ее ума непонятное враждебное отношение и почему-то казался ей теперь причиной всех ее невзгод. О Дике она почти не думала: подобно всем другим человеческим существам, он для нее значил очень мало.
   У нее мелькнула мысль попытаться вывести свою пирогу из лагуны и снова вернуться к свободе, -- единственному, что она любила, но это было безнадежно; одной ей справиться с этим делом было невозможно. Она попала в ловушку; это она ясно понимала.
   Когда колдунье Джуан требовалась помощь Нанауа, божества с зубами акулы, у нее было несколько способов вызвать это божество. Одним из наиболее простых было вызвать его при помощи огня.
   Девушка вспомнила это и решила уйти подальше, разложить большой костер и, подбрасывая в него топливо, повторять над ним заклинания, -- ряд все одних и тех же слов, выражавших ее пожелание.
   После этого обыкновенно что-нибудь да случалось: или желание исполнялось, или нет: божество Нанауа -- очень капризное и упрямое, -- так объясняла своим наивным слушателям хитрая Джуан. Но иногда оно было и милостиво и посылало долгожданный дождь, или лещи, покинувшие на время отмель, где они водились, возвращались назад по его приказанию. Иногда даже враг, смерти которого просило население через Джуан, умирал, -- хотя, правда, он, как узнавала Джуан, но, конечно, держала это ото всех в тайне, -- уже и до жертвоприношения был умирающим.
   Катафа часто помогала колдунье разводить небольшие жертвенные костры в несколько сажен дров и знала этот ритуал во всех его подробностях, но до нынешнего дня это колдовство ее мало интересовало.
   Быть может, Нанауа мог помочь ей убрать куда-нибудь этот остров или разбить его на куски, не повредив ей самой, или поднять его к небу, так же, как на ее глазах поднимал его мираж...
   Катафа больше часа обдумывала этот вопрос, затем, решившись, легко выскочила на берег и, двигаясь бесшумно, как тень, приблизилась к дому. По звуку дыхания Кернея и Дика она поняла, что они спят, и теперь она могла взять коробочку спичек на маленькой полочке, освещенной лунным светом.
   Девушка взяла спички, и когда она держала в руке эту странную коробку, дающую огонь, у нее зародилось желание, посланное ей, как она думала, самим Нанауа, -- ей вдруг захотелось поджечь дом.
   Казалось, это был лучший выход из ее тяжелого положения... Но вдруг она вспомнила о маленьких корабликах, стоявших на полке. Она не могла ясно рассмотреть их в царившем полумраке, но они несомненно стояли там, на своих полках, поставленные, чтобы защищать спящих, совершенно так как Джуан вешала над своей постелью засушенную человеческую руку.
   Маленькие кораблики, сделанные руками спавших, спасли их от смерти... Девушка отвернулась от них и, отправившись к берегу, отвязала шлюпку и повела ее по направлению к рифу.
   Как она и ожидала, она нашла здесь много топлива, а коробка со спичками не наделала ей никаких хлопот. Своими зоркими глазами, от которых не ускользала ни малейшая подробность, она тщательно следила за тем, как зажигались спички, и научилась с ними обращаться. Через минуту сложенные в кучу водоросли загорелись, и костер запылал.
   Стоя у костра и подбрасывая в него все новые и новые запасы сухих водорослей, кусков дерева и пересохших остатков рыбы, трещавших и вспыхивавших, Катафа, прижав руки к своей юбочке, чтобы пламя не перебросилось на листья драцены, повторила заклинания Джуан и произнесла свою просьбу к Нанауа, божеству с зубами акулы, чтобы Остров Пальм был уничтожен и ей была возвращена свобода.
   Час спустя, Катафа вернулась на остров, привязала шлюпку и, прикорнув на дне пироги, спокойно уснула, уверенная, что никто не видел ее жертвенного костра.

XVII. Неудавшееся наказание

   -- Послушай-ка, Дик, поменьше разговаривай с этой каначкой, -- заявил Керней. -- Она вела себя очень дурно...
   -- Что же она сделала, Керней? -- спросил мальчик.
   -- Играла со спичками, -- ответил матрос, находя более благоразумным воздержаться от подробностей, которые, наверное, навлекли бы на него поток бесчисленных вопросов со стороны Дика.
   Они сидели за завтраком, и Катафа подошла к ним за едой и уселась поодаль.
   В это утро, сидя под причудливой тенью деревьев, она была невыразимо прекрасна. Она пробежалась за мыс, покрытый кокосовыми пальмами, и выкупалась в лагуне и теперь, свежая после сна и купания, с красным цветком в волосах и сложенными на коленях руками, она сидела, не отрывая светящихся черных глаз от Кернея.
   Но Кернею было не до того, чтобы обращать внимание на внешность девушки.
   -- Когда это она с ними играла, Керней? -- поинтересовался мальчик, держа в пальцах кусок испеченного плода хлебного дерева.
   -- Это тебя не касается, -- ответил Керней, -- ешь свой завтрак и передай ей эту тарелку; а уж я ее проучу потом...
   Он передал девушке тарелку, затем положил пищи и себе самому, и завтрак продолжался. Дик усердно жевал пищу, но время от времени украдкой поглядывал то на Кернея, то на Катафу.
   Играть со спичками считалось тяжелым проступком, за который его два раза высекли, когда он еще был совсем маленьким. Он решил, что Керней высечет и девушку, и ожидал этого события с большим интересом и с тайным сочувствием к самому проступку и к совершившей его.
   Но, окончив завтрак, вместо того, чтобы приняться за расправу, матрос попросту направился к шлюпке, сделав девушке знак следовать за ним. Он сел, взял в руки весла и, когда она вошла вслед за ним и осторожно расположилась на корме, отчалил от берега.
   Они высадились на рифе; Керней пошел вперед, показывая дорогу и оглядываясь по сторонам, пока они не дошли до остатков костра.
   -- Вот, -- сказал Керней, останавливаясь и указывая на пепел и обожженный коралл, -- вот что ты наделала, да? Что заставило тебя разложить этот костер, а?
   Хотя язык Кернея был ей столь же мало понятен, как голландский -- китайцу, Катафа отлично поняла, в чем дело. Керней узнал, что она зажигала костер. Как он узнал об этом? Быть может, божество маленьких корабликов рассказало ему об этом?
   Девушка, однако, ничего не ответила, и Керней продолжал все громче и гневнее с каждым словом:
   -- Зачем тебе понадобилось бродить по всему дому, когда мы спали, и брать спички? Я тебя проучу!
   Он поднял стебель водоросли и замахнулся на Катафу. Она стояла совсем близко от него, и не попасть в нее было невозможно, и все же стебель ничего не задел. Девушка ловко и почти без движения отклонилась в сторону и затем пустилась бежать.
   Возмущенный Керней принялся гоняться за Катафой по гладкой коралловой площадке, но это было равносильно попытке побить ветер, -- девушка без всякого усилия перепархивала с одного места на другое, а он уже через несколько минут почувствовал себя совершенно измученным.
   Отбросив свой хлыст из водорослей и обтерев лоб руками, он тут только заметил, что Дик наблюдал за ними с другого берега. Керней почувствовал, что разыграл из себя дурака.
   -- Ну, никогда больше не смей этого делать, -- сказал Керней, грозя Катафе пальцем. -- Если ты это сделаешь, даю слово, я буду опять гонять тебя хлыстом, пока ты не обежишь весь остров.
   Он закивал головою, как бы в подтверждение этой ужасной угрозы, и повернул обратно к шлюпке, как вдруг его внимание привлек парус, далеко к югу, за сверкающей синевой моря.
   Мертвый штиль окончился час тому назад, и легкий ветерок взбивал волны на бурунах. Корабль, наверное, простоял в виду острова всю ночь. Видели ли с него костер?
   Затенив глаза рукою, Керней стоял и наблюдал за кораблем. Раздавшийся в лагуне плеск заставил его обернуться. Катафа бросилась в воду, не сняв даже свою травяную одежду, и плыла обратно к берегу, очевидно, боясь возвращаться с ним в шлюпке. Керней с минуту наблюдал за тем, как она плыла, затем взгляд его снова устремился на корабль.
   Теперь уже было ясно видно все судно и его квадратные паруса. Да, оно подходило к острову! Войдет ли оно в пролив? Китоловное ли это судно, или торговое судно, нагруженное сандаловым деревом, или еще какое?
   Нет, корабль направлялся не к проливу, а хотел пройти вблизи острова с северной стороны.
   Корабль был уже почти на одной линии с матросом, в четверти мили расстояния от берега. Керней мог рассмотреть кипучую жизнь на его палубе, матроса, взбиравшегося по выбленке...
   При виде полосатых рубашек и давно знакомой и уже позабытой толпы, палок и веревок, окрашенной в белый цвет палубы и надутых парусов Керней забыл спокойствие и счастье, которые он открыл на острове, и ему так захотелось снова увидеть людей, что он подскочил высоко в воздухе, вскинул руки вверх и завопил, как безумный.
   Керней вдруг увидел блеск длинной медной пушки, полосу дыма, заклубившегося над самым морем, и грохот выстрела потряс риф.
   Ни в кого не направленный, выпущенный ради забавы снаряд все же нашел свою мишень, разбив пирогу Катафы на множество кусков. Очевидно, на судне приняли его за канака.

XVIII. Новые проделки Катафы

   В течение долгих месяцев после этого с Кернеем начали случаться вещи, которые он ничем не мог объяснить. Иногда рвались лесы, которые не должны были рваться, иногда, когда он оставлял кусочек жевательной смолки на висящей у дома полочке, он исчезал; быть может, его взяли птицы, но почему это птицы вдруг стали выказывать такую любовь к смолке? В шлюпке появилась течь, на исправление которой у него ушло два дня; рыбьи гарпуны таинственно затупливались, хотя, когда он их прятал после ловли, они были достаточно острые.
   Матросу ни разу не приходило в голову, что виновницей всего этого может быть девушка. Недоразумения между ними давно прекратились, а с Диком она даже подружилась.
   Теперь она с Диком объяснялась на языке канаков. Девушка сперва научилась достаточному количеству английских слов, чтобы они могли кое-как понимать друг друга, но потом она стала говорить на языке туземцев Таори и, как это ни странно казалось Кернею, заставила и Дика выучиться ее языку, вместо того, чтобы самой выучиться говорить по-английски.
   -- Он совсем превратился в проклятого канака, -- проворчал однажды Керней, видя, как они отправляются на риф: Дик со своими рыбьими гарпунами через плечо и девушка за ним. -- За последние дни Дика ничем не удержишь, а если ему скажешь что-нибудь, что ему не понравится, или если помешаешь ему сделать какую-нибудь глупость, надуется на весь день. Ну, если он не будет поосторожней, я раз навсегда хорошенько проучу и его.
   Но Керней так и не привел своей угрозы в исполнение, просто потому, что слишком обленился. Вожжи первенства выпали у него из рук, юность оттолкнула его в сторону, и мальчик, с каждым днем превращавшийся в юношу, уже давал это почувствовать своему старевшему другу.
   Однако в один прекрасный день Керней все же пробудился от своей апатии и от добродушной воркотни опять перешел к действию.
   Отдыхая в тени деревьев на противоположной стороне лужайки, он увидел, как девушка, думая, что он заснул и никто ее не видит, осторожно приблизилась к дому.
   Ни на один день, с самого ее приезда на остров, не потеряла она своего желания бежать отсюда, чтобы снова найти свободу и любимый простор моря; ее дружба с Диком не привязала ее ни к Дику, ни к острову. Кернею она мстила, постоянно устраивая ему неприятности, о причине которых простодушный матрос совсем и не догадывался.
   Снаряд с проходившего судна, изломавший ее пирогу на части, и грохот пушки, прокатившийся эхом по лесу, были, по ее твердому убеждению, проявлениями могущества и голоса Нанауа; но тут, очевидно, вмешалось еще какое-то другое божество, нарушившее деяния Нанауа и испортившее ее пирогу из злобы к ней. Без сомнения, -- решила Катафа, -- этим божеством были маленькие кораблики, стоявшие на полке, которые Дик и Керней по временам снимали и, ставя на землю, с восторгом рассматривали, очевидно, поклоняясь им. Итак, если ей удастся избавиться от них, конечно, не от всех сразу, но постепенно, от одного до другого, она, может быть, найдет дорогу к Таори.
   Керней ни разу не заподозрил, что она крала и выбрасывала его смолку, рвала лесы или затупливала гарпуны, и, если бы она отнесла эти кораблики в лес и изломала бы их, он, быть может, оказался бы столь же несообразительным и не заподозрил бы ее.
   Это стоило попробовать, и сегодня, очутившись одна, Катафа прокралась к дому и заглянула в него. Вот эти кораблики стоят в сумерках на своих полках, эти божества, которые разбили ее пирогу. Такие красивые и занятные, несомненно, живые, стояли они: шхуна, фрегат, еще какое-то судно с полной оснасткой и несколько крошечных китоловных судов с тупым носом, платформой для дозорного на мачте и всеми остальными принадлежностями.
   На полке, прибитой у двери, лежал рядом с коробкой для спичек старый нож Кернея. Устоять против такого соблазна Катафа была не в силах. Не трогая спичек, она взяла нож и, выйдя из дома, швырнула его в лагуну. Затем снова вошла в дом и сняла китоловное судно с его полки. Это была самая маленькая из всех моделей, и девушка решила, что лучше всего начать истребление именно с нее.
   Она повернулась к двери с суденышком в руках и вдруг увидела Кернея, бежавшего через лужайку; бросив на пол китоловное судно, Катафа отскочила от двери и побежала. Еще полминуты -- и она оказалась бы пойманной.
   Увидя, что девушка вошла в дом, Керней выскочил из-под росших по ту сторону лужайки деревьев, думая, что на этот раз поймал ее, но он опять опоздал; гнаться же за нею было равносильно погоне за зайцем. Внезапно остановившись и подняв сделанный из дерева шар Дика, лежавший у него на пути, Керней прицелился в девушку, когда она бежала, и попал ей прямо в поясницу.
   До матроса долетел глухой стук шара, ударившегося о спину девушки, за которым последовал болезненный крик, и Катафа исчезла среди густой листвы деревьев.
   -- Это научит тебя вести себя получше, -- заметил Керней, поднимая китоловное судно, которое было почти цело, исключая надломившуюся мачту.
   Теперь он понял, кто крал у него смолку, тупил его гарпуны и попортил шлюпку; жест, с которым нож был брошен в лагуну, рассказал ему обо всем, и, садясь у дверей, чтобы починить кораблик, он поклялся, что расквитается с противной каначкой.
   -- Так это ты рвешь мою рыболовную снасть?.. -- бормотал он, сидя с зажатым между коленями рыболовным суденышком и быстро работая пальцами у мачты. -- Так это ты бросила мой нож в воду?.. Хорошо же, погоди! Не получишь ты больше ни куска и ни глотка пищи, которую не добудешь сама, не будь я матросом Кернеем. Ни куска и ни глотка, пока не выпросишь у меня прощения.
   Матрос продолжал работать, мысленно вспоминая все, что еще можно было вменить Катафе в вину: совсем новую веревку, таинственно куда-то исчезнувшую, пилу, попавшую на самую западную часть острова, точно ее унесли какие-то злые духи -- раньше он приписывал все эти случайности, собственной небрежности и забывчивости и винил во всем только самого себя.

XIX. Дик делается взрослым

   В то время как Керней чинил модель судна, с лагуны раздался плеск весел, и Дик высадился на берег с тремя крупными лещами, нанизанными на стебель лианы. Увидя, что Керней один, он стал искать глазами девушку.
   -- Где Катафа? -- спросил, наконец, юноша.
   Керней поднял голову:
   -- Убирайся отсюда и не задавай мне глупых вопросов, -- закричал он, точно говорил не с мальчиком, а со взрослым мужчиной. -- Ступай, поищи ее, если желаешь ее найти; она бросила мой нож в воду и перепортила мои снасти. Подходящая тебе пара; не даром вы с ней всегда вместе где-то шатаетесь.
   Мальчик отступил на шаг, смотря на матроса широко раскрытыми глазами.
   -- Что же она опять сделала? -- спросил он.
   -- Сделала? -- повторил Керней. -- Я сейчас только сказал тебе, что она натворила. Пойди поищи ее в лесу, если тебе хочется узнать, что она натворила. Чего же ты стоишь здесь, как какой-то проклятый канак, в которого она тебя обратила, и спрашиваешь, что она натворила. Убирайся прочь!
   Дик положил рыбу на землю и быстро зашагал к деревьям, росшим с правой стороны лужайки.
   Вскоре он скрылся, и Керней услышал его голос, кричавший на туземном языке:
   -- Катафа, хаи! Аманои Катафа, хаи, хаи!
   -- Проклятый канак, -- проворчал Керней.
   Катафа, забравшаяся в самую гущу леса, услышала зов Дика, но ничего не ответила.
   Мысли путались у нее в голове. Однажды очень давно, камень, брошенный маленьким канакским мальчиком, случайно задел ее, пробудив в темном уголке ее ума смущение и негодование. Как и теперь Керней, мальчик находился позади нее, и она не видела, как в нее полетел камень. Внезапный удар произвел на нее такое впечатление, будто кто-то ударил ее кулаком. Теперь произошло то же самое. Хотя она сейчас же поняла, что ее задел только шар, а не рука живого человека, потрясение все же осталось.
   Катафа простояла несколько минут, прислушиваясь к отдаленному зову Дика:
   -- Катафа, хаи! Аманои Катафа, хаи! ["Катафа, иди сюда! Милая Катафа, иди сюда, иди сюда!"]
   Призыв раздавался все слабее; Дик, очевидно, побежал не в том направлении.
   До этого Катафа ни разу еще не была одна в лесу: она всегда ходила туда или с Диком или с Кернеем. Она никак не могла привыкнуть к этим огромным чащам деревьев, к их сумраку, к их густым благоуханиям, к странным пятнам света и тени, вызванным движением веток и огромных листьев, к чувству, что она окружена со всех сторон. Когда девушка находилась среди леса, безграничный простор атолла еще громче призывал ее к себе, и ее тоска по родине и отчаяние все усиливались.
   Но сегодня она почему-то забыла свой страх перед деревьями, и призыв утратил на время свою силу. Оскорбление, нанесенное ей Кернеем, отодвинуло от нее все остальное, все образы, кроме образа первого человека, посмевшего нарушить табу неприкосновенности и ударить ее.
   Она свернула направо и вышла в аллею, образованную двойным рядом высоких деревьев. Здесь росли густые папоротники, а над ними в зеленом полумраке качались канатообразные лианы, усеянные цветами-звездами.
   Девушка остановилась на минуту, смотря вверх на орхидеи, похожие на летающих птичек, на большие, похожие на рупоры, цветы гигантской повилики, на отдаленную крышу из листьев, движущуюся под дуновением ветра и образующую дрожащие пятна света и тени.
   Затем она пошла дальше и дошла, наконец, до маленькой, окруженной деревьями и кустами лужайки, на которой среди темной зелени травы яркой белизной сверкал какой-то предмет. Это был череп. Девушка раздвинула листья. Перед ней лежал целый скелет с совершенно целым позвоночником и ребрами. Самое сильное пламя, зажженное рукой человеческой, не могло бы лучше обжечь добела эти кости, более аккуратно счистить все мясо, чем это сделало время, проливные дожди и жгучее южное солнце.
   Отогнув руками листья в сторону, Катафа молча смотрела на череп. Среди принадлежностей для заклинаний, которыми пользовалась колдунья Джуан, был и человеческий череп, к помощи которого она обычно прибегала, призывая злые силы на какого-нибудь врага.
   Когда Катафа смотрела на череп, она вспомнила о Кернее и решила взять череп с собой.
   Дик вернулся обратно к лагуне, а девушки все еще не было. Керней как будто успокоился и стал помогать мальчику готовить ужин. Они почти не говорили о случившемся, тень происшедшей ссоры все еще висела между ними, и ужин этот, за которым они молча сидели друг против друга, стал поворотным пунктом в жизни Дика. Это было как бы молчаливое признание его совершеннолетия. Керней в первый раз обращался с ним, как со взрослым мужчиной, с которым у него произошло недоразумение, а не как с мальчиком, которому можно было пригрозить или которого следовало наказать за непослушание.
   Ни тот, ни другой из них не вспомнил долгих лет совместной дружной жизни, в течение которых они работали, играли и отдыхали вместе. Всего этого как не бывало. Возраст и лень оказали свое действие на Кернея. Дик почувствовал себя одиноким, а тут явилась Катафа и внесла новый интерес в его жизнь.
   Когда Дик и Керней уже оканчивали свой ужин, они увидели девушку, вышедшую из-за деревьев по ту сторону лужайки, держа под мышкой какой-то круглый предмет. Она простояла несколько мгновений, затеняя рукой глаза от яркого заката и смотря на них, затем снова исчезла между деревьями. Дик, вскочив на ноги, побежал через лужайку. Он знал, где ее можно было найти.
   После того, как снаряд разбил ее пирогу, Катафа устроила себе среди деревьев навес из веток; здесь она и теперь сидела на корточках, смутно заметная в наступающих сумерках. При звуке раздвигаемых листьев она внезапно зашевелилась, пытаясь что-то спрятать.
   -- Катафа, -- сказал юноша на туземном наречии, -- Катафа, ужин ожидает тебя, а Керней уже не сердится.
   -- Мне все равно, Дик, -- ответил ее голос из мрака. -- Я поем завтра.
   -- А что это ты прячешь под собою?
   -- Плод хлебного дерева, лучшей пищи мне не нужно.
   -- Ахай, но у тебя нет огня, чтобы испечь его.
   -- Ничего не значит, я испеку его завтра.
   -- Ну, так ешь его сырым, -- сказал юноша, рассердившись, и ушел.
   Когда он ушел, Катафа взяла череп, который только что прятала, и поставила его рядом с собой; затем она легла, устремив взгляд на красноватый отблеск заката, видный через просвет в листве.

XX. Чудовищный десятиног

   В эту ночь луны не было. На море воцарился мертвый штиль. Воздух был тяжел и душен; огромный Тихий океан казался сонным и безжизненным, а звук прибоя на рифе напоминал дыхание сонного человека, уснувшего тяжелым, тревожным сном.
   Проснувшись в полночь, Керней вышел из дома подышать свежим морским воздухом. Но у лагуны было так же душно, как и в доме; небо, усеянное мириадами звезд, точно драгоценными камнями, простиралось над лагуной и отражалось в ее неподвижных водах; деревья у самой воды стояли, не шелохнувшись.
   Керней спустился к берегу и сел, опустив ноги в воду; круги расходились по воде, колебля отраженное небо. И вдруг, когда он лениво полулежал, опершись на локоть и болтая в воде ногами, зевая и дремля, взгляд его привлекла искра света в лагуне, не похожая на звезду. Она показалась на линии рифа.
   Искра вдруг угасла, затем снова ожила, вспыхнула и стала разгораться. Кто-то разжигал костер на рифе. Матрос привстал, посмотрел на шлюпку, спокойно стоявшую на своем причальном канате, затем снова перевел взгляд на отдаленный костер.
   -- Она не взяла лодки, -- сказал он сам себе. -- Должно быть, она перебралась вплавь. Что за взбалмошная каначка! Опять она что-то задумала! Может, она подает сигнал? Да, это, вероятно, так и есть. Уж не делает ли она этого, чтобы привлечь сюда своих земляков?
   Он побежал посмотреть, не взяла ли Катафа коробки со спичками. Нет, коробка оказалась на месте. Но он знал, что она умеет добывать огонь при помощи трения палочек, чему она научила и Дика.
   Керней побежал обратно к шлюпке, сел в нее, отвязал и отправился в путь. В эту ночь в нем поднялось такое озлобление против этой девушки, какого он еще никогда не испытывал, и он совершенно перестал владеть собой.
   Он составил план высадиться на риф, по возможности не производя шума, поймать, наконец, девушку и выбить из нее раз навсегда дух противоречия своими крепкими кулаками. На этот раз он решил уж обязательно "проучить" ее.
   Проплыв меньше половины пути, Керней втянул свои весла и, обернув их листьями драцены, стал почти бесшумно подвигать лодку к рифу. Теперь он уже мог рассмотреть девушку, стоявшую у костра и подбрасывавшую в него топливо; причудливые отблески пламени играли на ее лице и руках.
   Костер был довольно велик и освещал риф и воды лагуны, где плавало и вертелось множество привлеченных огнем крупных хищных рыб. Если бы Керней не был так раздражен, он, конечно, заметил бы их и помнил бы, что в ночное время у яркого огня риф -- не безопасное место.
   Когда Керней подплыл ближе, девушка внезапно обернулась и, заметив его, быстро побежала от костра. Керней напряг все силы и стал грести точно во время гонки. Нос шлюпки с треском стукнулся о коралл. Керней выпрыгнул на берег и привязал лодку. Но девушка исчезла...
   Матросу показалось, что он на мгновение видел ее по ту сторону костра, но свет слепил ему глаза, и, когда он обошел костер, он не мог рассмотреть ничего, кроме озаренного звездами коралла, его выпуклостей, ям и луж, пены волн и спокойного зеркала лагуны.
   Он отлично знал, куда девалась Катафа: она погрузилась в одну из луж, усеивавших риф; это было единственное место, куда можно было спрятаться. Он шел все дальше, сжимая в руке весло, и в сердце его теперь уже кипела ярость обманутого в своих ожиданиях охотника. Он заглянул в первую большую лужу -- в ней не было ничего, кроме одного крупного морского конька [рыба голубовато-пепельного цвета, голова ее похожа на лошадиную голову, туловище покрыто особыми щитками],метавшегося во все стороны.
   Керней поднялся и пошел дальше, как вдруг услышал позади себя в лагуне громкий всплеск воды. Керней обернулся. Догоравший костер все еще бросал довольно яркий свет, и матрос увидел между собой и костром какую-то огромную бесформенную массу, как бы обтянутую блестящим брезентом.
   Привлеченное светом огня чудовище вышло из лагуны, бесшумно, точно кошка, хотя и весило несколько тонн. Оно было всего в каких-нибудь двадцати футах от Кернея, когда внезапно приняло круглую форму и потом вытянулось, точно слизняк; глаза его засверкали, будто передние фонари паровоза, а вокруг них извивались большие змеи-змеи-щупальца
   Не более мгновения матрос простоял неподвижно, смотря широко раскрытыми глазами на появившееся перед ним чудовище.
   Вдруг вокруг его пояса обвился толстый и скользкий канат и стал постепенно стягиваться. Керней понял, что он пойман и погиб...
   Катафа, как и думал Керней, спряталась в большой луже, имевшей несколько футов глубины и достаточную величину, чтобы человек мог в ней плавать. Вода была теплая, и дно усеяно мягким песком. Скользнув в лужу с гибкостью змеи и погрузившись до подбородка в воду, Катафа стала ждать и прислушиваться. Выросшая среди океана, она хорошо знала, что здесь ей может угрожать краб, электрический скат, угорь, спрут, но Керней был для нее опаснее и страшнее всякого морского чудовища.
   Катафа вдруг почувствовала, как угорь, словно холодная змеящаяся лента, обвился вокруг ее левой ноги; затем стала она ощущать толчки как бы маленьких острых пальцев то в одну, то в другую часть тела -- на нее натыкались оставшиеся в луже рыбы; но девушка не могла пошевельнуться из страха всколыхнуть воду и этим выдать свое присутствие.
   Наконец, когда болезненный укол, обжегший ее, точно раскаленная игла, открыл ей, что рыба тригла [маленькая рыбка с большой головой, щетинистыми зубами и очень мелкой чешуей] впилась ей в тело, единственным ее движением было тихо пустить по воде, точно плавающую водоросль, свою правую руку и внезапно сжать пальцы: тригла, пойманная рукой, была раздавлена насмерть.
   Катафа принялась злобно месить остатки рыбки пальцами, и вдруг, когда уже отбросила их, до нее донесся резкий, душераздирающий крик, -- она узнала голос Кернея.
   Катафа вздрогнула, с быстротой ящерицы подняла голову и взглянула по направлению крика, затем снова поспешно нырнула в воду. Ей показалось, будто она увидела перед собой грозное божество.
   Катафа знала море и его обитателей так близко, как знают его очень немногие натуралисты. Она видела, как десятки гигантских скатов входили в лагуну Таори, играли при свете звезд и наполняли ночь звуками, походившими на грохот больших пушек во время боевой стрельбы.
   Она видела кашалота, загнанного насмерть свирепыми хищными рыбами, и осьминога со щупальцами длиною в сорок футов, плававшего, точно лопнувший воздушный шар, возле отмели, где водились лещи, выгнанного из глубокой воды какой-то подводной катастрофой; его рвали на части акулы, но глаза его все еще были живы, сумрачны и смотрели на небо с каким-то странным удивлением.
   Но она еще никогда не видела самое ужасное из всех порождений моря -- чудовищного декопода (десятинога), по форме похожего на бочку, с двумя клювами, глазами шириной в фут и десятью щупальцами, из которых два имели около пятидесяти футов длины.
   Притаившись в темной воде, девушка лежала совершенно неподвижно, чутко прислушиваясь. Но больше ничего не было слышно, кроме звука то набегающего, то отступающего прибоя.
   Затем, осторожно приподнявшись, она снова обвела взглядом риф. На нем ничего не было видно, кроме последних, еще тлевших угольков от костра. Шлюпка все еще стояла там, где ее привязали; от человека же, приплывшего в ней, не осталось ни малейшего следа.

XXI. Тщетные поиски Дика

   -- Керней! -- кричал Дик, стоя перед домом в первых лучах восходящего солнца. -- Хаи, аманои Керней! Где же ты, Керней?
   Чуть заметная рябь шевелила лагуну красками неописуемой красоты: от светящейся голубизны ближайших луж они переходили в пурпур и сиреневые оттенки залитого водой коралла, за которым лежали переливчатые сапфиры морской дали. И над всем этим -- легкий ветерок, голубое, точно незабудка, небо и белоснежные чайки.
   -- Керней, Керней! -- продолжал кричать Дик, но Кернея нигде не было видно.
   В это время из-за деревьев вышла Катафа, свежая и бодрая после своего купания в лагуне, за мысом, с красным цветком в волосах.
   Она перешла через лужайку и подошла к Дику, который принялся готовить завтрак. Не будь Дик так озабочен, он сразу заметил бы перемену в ее поведении: она шла уверенно, с совершенно новой для нее беззаботностью и веселостью. Обычно она подходила только на некоторое расстояние, садилась на корточки и, зорко следя за движениями Кернея, терпеливо ожидала, когда ей дадут пищу.
   Сегодня эти повадки неприрученного дикого зверька совсем исчезли. Катафа подошла совсем близко к Дику и спокойно уселась на землю; когда же завтрак был готов, она подсела к мальчику так близко, как обычно садился Керней, и стала сама накладывать себе пищу, не ожидая, чтобы ей ее подали.
   Теперь даже и Дик, несмотря на то, что весь был поглощен мыслями о Кернее, заметил в ней перемену, хотя он не мог бы точно определить, в чем именно эта перемена заключается; одно он знал: Катафа сегодня была не та, что вчера.
   В присутствии Кернея он и Катафа всегда чувствовали себя подчиненными; между подчиненными всегда существует какая-то связь, какое-то соглашение, хотя бы смутное и невысказанное. В данном случае помогла молодость, и эти двое составили маленькое тайное общество с Диком в роли вожака. Эти отношения были как-то странно нарушены в это утро отсутствием Кернея и поведением Катафы, делавшей то, чего она раньше никогда не делала.
   Завтрак был быстро окончен. Девушка вымыла тарелки и отнесла их в дом на сделанную для посуды полку, затем она собрала остатки пищи и выбросила их в лагуну, -- Керней всегда следил, чтобы нигде не оставалось никаких объедков или рыбьих костей, которые могли бы привлечь к дому разбойников-крабов или чаек.
   Дик затоптал огонь, решив, что, если Керней, вернувшись, захочет поесть, костер можно будет разложить опять.
   "Но куда же все-таки девался Керней, -- беспокоился юноша, -- и почему он так долго не возвращается? Он не взял даже шлюпки; маленькая лодка была причалена на своем обычном месте у берега. Значит, Керней ушел в лес".
   -- Катафа, -- сказал Дик, сбегав к лодке, чтобы посмотреть, не захватил ли Керней с собою рыболовную снасть, всегда хранившуюся в маленьком ящике на корме, -- Катафа, что бы это могло так долго задержать Кернея? Он даже не взял с собой рыболовной снасти: она в шлюпке.
   -- Может быть, он на рифе, -- сказала Катафа.
   -- Нет, -- ответил мальчик, -- он поехал бы туда на лодке.
   -- Может быть, он среди высоких деревьев?
   Дик слегка покачал головой, точно выражая сомнение. Затем, возвысив голос, он снова закричал:
   -- Хаи, аманои Керней! Хаи! Хаи!
   Отдаленное эхо в лесу подхватило этот призыв и прислало его обратно. "Хаи! хаи!" -- слабо, но отчетливо донесло эхо, замирая затем в отдалении.
   -- Он отвечает, -- проговорила Катафа, -- но он слишком далеко, он не может прийти сюда.
   На южном берегу Таори была небольшая рощица, где, как говорила колдунья Джуан, жили духи. Стоило там только что-нибудь крикнуть и уже можно было услышать ответ, передразнивавший кричавшего его собственным голосом. Девушка не верила, что дух Кернея отвечал Дику; быть может, юноше отвечал какой-нибудь другой дух, живший в роще, но никак не дух Кернея. Катафа знала, что меж деревьями Кернея быть не может, и говорила все это в насмешку.
   Дик же знал, что это простое эхо. Он крикнул еще раз, затем умолк, признав свои попытки безнадежными.

XXII. Нан, покровитель канаков

   Дик побежал к шлюпке, чтобы осмотреть рыболовную снасть, и затем вернулся за девушкой, чтобы отправиться вместе с ней на рыбную ловлю. Он застал ее возившейся с огромным старым кокосовым орехом и ножом, уцелевшим с разбитого корабля.
   Чтобы добыть этот нож, она должна была войти в дом, чего она никогда открыто не делала при Кернее. Но Дик и не подумал об этом; его внимание привлекла работа, которую она делала. Девушка счистила коричневые волокна, устроив из них кругом ореха нарядную оборку, и теперь трудилась над его скорлупой, вырезая на ней что-то в роде глаз, носа и рта.
   Катафе пришла в голову новая мысль, состоявшая в следующем. Главным божеством на Таори считался Нанауа; это было божество грозное и капризное, не всегда исполнявшее просьбы людей. Девушка и сама два раза призывала его к себе на помощь, и в первый раз он, промчавшись над лагуной, разбил ее пирогу, сердясь, вероятно, на то, что ему противодействовали божества маленьких корабликов; во второй раз, в минувшую ночь, он был к ней милостив, но Катафа, помня слова Джуан, подозревала, что, не найди Кернея, Нанауа утащил бы в морскую пучину ее саму, и девушка решила не иметь больше никакого дела с коварным божеством.
   Но на Таори было и еще одно божество -- Нан. Нан был старый, добродушный божок и считался покровителем рощ кокосовых пальм, участков ямса и деревьев пандануса. Бывали неурожаи плодов и зерен, но Нан никого не убивал и никому не мстил. Это божество очень почитали на Таори, и в каждом доме на этом острове можно было найти его изображение, вырезанное из кокосового ореха.
   Катафе пришло в голову сделать изображение Нана и водрузить его на южном рифе; она решила употребить его в виде сигнала. Если бы какая-нибудь рыболовная пирога, занесенная с Таори, увидела Нана, стоящего на рифе, она непременно бы подплыла, чтобы найти того, кто осмелился водрузить образ бога кокосовых орехов на чужом берегу, благодаря чему могло ослабнуть его могущество на Таори.
   Работа Катафы заняла Дика, и, присев на корточки и совершенно забыв о рыбной ловле, он следил за каждым движением ножа, прорезавшим безобразный широкий рот божества.
   -- Зачем ты это делаешь? -- спросил Дик.
   -- Ты вчера еще говорил, что рыба в лагуне становится все мельче, -- ответила Катафа, смотря с наклоненной набок головой на успех своей работы.
   -- Помню, -- ответил он. -- Но зачем ты это делаешь?
   -- Это привлечет в лагуну крупную рыбу, -- ответила Катафа, загадочно усмехаясь.
   Работая над Наном, она видела перед собой пироги, пристающие к берегу и отвозящие ее назад на родной остров; о том же, что туземцы могли сделать с Диком, она совсем и не думала.
   -- Но как же этот кокосовый орех привлечет рыбу? -- с недоверием спросил Дик.
   -- Я тебе это объясню, -- сказала она, -- но сперва принеси, что мне нужно.
   Через несколько минут Дик с топором в руках отправился в лес. Он вернулся оттуда, таща за собой восьмифутовый ствол молодого деревца, прямого, как удилище; оно было около четырех дюймов в диаметре у корня и делалось постепенно тоньше к концу.
   Катафа заострила ножом верхушку деревца, проделала отверстие в нижней части кокосового ореха и плотно вогнала в него этот заостренный конец. Затем они вместе отнесли орех и его подставку в шлюпку, положили его вдоль, так что ужасное лицо смотрело вниз в воду, сели в лодку, и Дик принялся грести, усердно работая веслами.
   Заинтересованный этой новой игрой в заманивание крупной рыбы, он ожидал видеть ее плывущей за лодкой или поднимающейся вверх по лагуне, привлеченную этой странной приманкой. Однако ничего этого не случилось; шлюпка проплыла через пролив и достигла южной стороны рифа.
   В то утро дул сильный ветер, и Катафа, с развевавшимися по ветру волосами, простояла несколько мгновений, смотря на юг, где лежал остров Таори; затем, вздохнув, начала искать трещину в коралле, в которую можно было бы вставить жердь.
   Ей удалось, наконец, найти отверстие, глубиной приблизительно в три фута, и с помощью Дика она водрузила туда дерево, укрепила его при помощи кусков отломанного коралла и песка. Затем оба остановились посмотреть на свою работу. Голова Нана была страшна и фантастична. Когда подул ветер, оборка ее макушки зашевелилась, голова заколыхалась, несуразная, ухмыляющаяся, и, казалось, закивала по направлению к Таори.
   -- О-хэ! -- воскликнул Дик. -- Но каким образом эта штука привлечет крупную рыбу?
   -- Рыба приплывет вон оттуда, -- сказала Катафа, указывая к югу.
   Дик посмотрел по направлению Таори, но не увидел ничего, кроме моря, чаек и неба. Постояв несколько минут, он направился к шлюпке; девушка последовала за ним.

* * *

   На южном рифе, ухмыляясь в морскую даль, высился на своей длинной жерди Нан, покровитель земледелия, и Дик время от времени наведывался к нему, надеясь найти у его подножия крупную рыбу. Но месяцы проходили, а удачного улова не было. На вопросы Дика Катафа ничего не отвечала. Она и не ожидала лещей. Ожидала же она длинные пироги с Таори, и, так как они не появлялись, она, быть может, впала бы в уныние, если бы у нее не нашлось чего-нибудь другого, о чем можно было бы подумать.
   Это новое был Дик.
   Отношения между юношей и девушкой незаметно изменились. Довольно долгое время -- около нескольких месяцев -- Дик вспоминал Кернея, недоумевая, что могло с ним случиться, даже судорожно искал его в лесах, надеясь где-нибудь наткнуться на него.
   Дик не знал, что значит умереть, и никогда не слышал о смерти. Керней для него исчез, вот и все; но куда он мог деться -- вот что тревожило Дика. Может, это он, Дик, чем-нибудь обидел его...
   Это постоянное напоминание о Кернее пробудило в уме Катафы смутную неприязнь к Дику, скучавшему без человека, который так оскорбил ее несколько раз, пытаясь дотронуться до нее. Хотя Дик ни разу не изъявлял такого же намерения, но она теперь стала видеть в нем единомышленника Кернея.
   Как-то раз Дик отправился в шлюпке ловить рыбу за мысом и вернулся сияющий и торжествующий.
   -- Катафа! -- кричал он, причаливая к берегу. -- Крупные рыбы появились!
   Девушка, сидевшая в тени деревьев у дома, быстро вскочила на ноги: перед глазами ее мелькнуло видение Таори, на одно мгновение затемнив все остальное; она быстро прибежала на берег.
   -- Где же они? -- воскликнула она.
   -- Вот здесь, -- ответил Дик, указывая на лодку, в которой лежала пара огромных лещей, красных и серебряных в лучах солнца.
   Катафу словно кто ударил. Она присела на корточки на берегу и с сумрачным лицом наблюдала, как Дик стал вытаскивать рыбу на берег. Недурно одурачил ее Нан! Но гнев ее относился не к Нану, а к Дику, и на следующий день, когда он весело отправился на риф с одним только рыболовным копьем, он открыл, что конец его был затуплен; его лесы, как и у Кернея, вдруг стали рваться без всякой видимой причины, и нож, положенный вечером на полку, к утру исчез.
   Если бы Дик жевал смолку, смолка его, наверное, последовала бы в лагуну за ножом. Это были все те же старые проделки, которыми Катафа изводила Кернея, и, подобно Кернею, Дик совершенно не понимал, как это все происходит.

XXIII. "Большие рыбы" Нана

   Наступил и быстро окончился дождливый сезон, -- настала весна, и Остров Пальм снова покрылся изумрудной зеленью. Пернатые обитатели его с веселым щебетанием начали вить гнезда.
   Дожди плохо отразились на лице кокосового Нана, и оно стало постепенно портиться. Отдыхавшие на его макушке чайки оставили белые пятна, далеко не усиливавшие его привлекательности, а ветры, вечно то сгибавшие, то выпрямлявшие жердь, раскачали его голову, которая, вздрагивая, издавала теперь странный звук, точно он щелкал языком от нетерпения.
   Жителям Таори не повезло в эту весну на рыбу, -- ее совсем не было у берегов атолла, и приходилось отправляться на рыбную ловлю далеко к северу.
   Правда, на острове были пруды с рыбой, пойманной в море, припасенной на черный день, но она не была так вкусна, как только что наловленная в море, и канаки иногда проплывали большие расстояния за настоящей морской рыбой и нередко поедали свой первый улов прямо сырым. "Сырая морская рыба вкуснее вареной рыбы из пруда", -- была поговорка у жителей Таори.
   Однажды утром Дик отправился в шлюпке к восточному берегу острова за бананами. Он набрал бананов и уложил их на песке для погрузки в лодку, когда ему внезапно пришло в голову посмотреть на Нана. Он направился было туда в шлюпке, но заметил невдалеке на море пирогу. Пирога была в точности такая, как та, в которой приплыла Катафа; она направлялась к рифу, и когда приблизилась к острову, до ушей Дика донесся резкий крик, напоминавший крик чаек.
   Дик, унаследовавший от Кернея боязнь встречи с людьми, не стал их ждать. Он налег на весла, отвел лодку в укромное место, где дерево орлана [дерево, из полусгнивших плодов которого туземцы добывают кисло пахнущую жидкость, которая у них очень ценится] нависло над водой, и спрятал ее под его ветвями... Затем он притаился в чаще деревьев.
   Про бананы он совершенно забыл. Они лежали на песке, озаренные ярким солнцем, и теперь было слишком поздно возвращаться за ними: пирога была уже совсем близко.
   Дик, выглядывавший сквозь ветви, мог рассмотреть фигуры и лица четырех гребцов: черные, некрасивые, почти безобразные лица, совершенно непохожие на лицо Катафы, и фигуры, коричневые и полированные, точно красное дерево. Белки их глаз сверкали, точно ожерелья из зубов акулы, украшавшие их шеи.
   Пирога прошла через пролив и бесшумно закачалась на мягких волнах лагуны; короткие весла теперь уже едва касались воды.
   Вот она подошла к берегу... Двое из приехавших выскочили из нее и, видимо, уговаривали высадиться и остальных.
   Но те колебались... Высадиться! Ну, нет! Было хорошо известно, что на берегу этом жили духи людей, павших в бою. Они же не имели при себе никакого оружия, да их к тому же было слишком мало; они находили, что лучше приехать в следующий раз с большим количеством воинов и тогда осмотреть остров и узнать, кто осмелился поставить на берегу идол Нана, бога Таори.
   -- Смотрите! -- закричал один из канаков. Он поднял две грозди бананов и повернулся лицом к деревьям, откуда неосторожно показался Дик.
   -- Духи!.. Духи!.. -- вдруг пронзительно закричал суеверный канак и, выронив бананы, бросился к пироге.
   -- Они идут на нас!.. -- завопили сидевшие в ней.
   Эти люди, не боявшиеся никаких врагов-людей, не могли противостоять чувству ужаса перед неведомым и таинственным. Взбивая воду в пену своими короткими веслами, они понеслись в море, и путь их обозначился легкой рябью и кругами на лазурной поверхности лагуны.
   Только отъехав подальше, они снова приобрели дар слова и закричали:
   -- Кара! Кара! Кара! Война!
   Вскоре они уже были далеко от острова, и Дик, выходя из своего убежища, провожал глазами удалявшуюся пирогу.
   -- Вот так "большие рыбы", которых послал Нан... -- подумал юноша.
   -- Катафа, -- сказал Дик вечером, когда они сидели за ужином. -- Катафа, сегодня сюда приезжали люди в пироге, похожей на твою.
   Катафа глубоко перевела дух, затем продолжала сидеть, точно пораженная громом, не говоря ни слова и не спуская глаз с Дика.
   -- Люди? -- проговорила наконец девушка. -- А где же эти люди?
   -- Двое из них вышли на берег, один схватил мои бананы и вдруг стал громко кричать. После этого все они быстро отчалили от берега...
   Юноша откинулся назад и зевнул, затем, поднявшись на ноги, спустился к берегу лагуны, и Катафа, наблюдавшая за ним сквозь сгущавшиеся сумерки, видела, как он вошел в шлюпку и выкачивал из нее воду. Покончив с этим, он потратил несколько минут на осмотр лесок и складывание их обратно в ящик, затем направился к дому и, не сказав ни слова, ушел спать, -- он не любил тратить много времени на разговоры.
   Предоставленная самой себе, девушка повернулась набок, затем легла ничком, положив лоб на скрещенные руки, думая о том, что случилось. Таори приблизился к ней и снова удалился, быть может, навсегда. И виноват в этом только Дик. Это он отослал пирогу обратно на Таори... И чувство неприязни и раздражения девушки против Дика еще больше усилилось. Теперь ей захотелось наказать его, как раньше Кернея.

XXIV. Цепи табу ослабевают

   Уже настала темная ночь, и, когда Катафа встала и спустилась к берегу лагуны, с моря дул сильный ветер, вздымая волны и принося с собой звук рифа и запах внешнего берега.
   Взгляд Катафы упал на шлюпку, стоявшую на причальном канате у берега. Дик сделал небольшую мачту для паруса; парус от пироги Катафы, оставшийся в целости, лежал в сарае за домом, и он намеревался воспользоваться им для своих поездок по лагуне. Девушка посмотрела на мачту, и ей пришла злобная мысль уничтожить или спрятать ее, но потом она забыла об этом, увлеченная другими мыслями.
   Затем Катафа снова подошла к дому, присела на корточки и прислушалась. Сквозь шепот листьев до нее долетело ровное дыхание спящего Дика. В домике было темно, но глаза ее скоро привыкли к мраку, и маленькие кораблики начали вырисовываться, стоя на своих полках и как бы охраняя сон растянувшегося под ними спящего Дика.
   Однажды, давно уже, в первую же ночь, проведенную ею на острове, Катафу вдруг охватило желание поджечь дом, но кораблики спасли Кернея и мальчика. Теперь желание возросло с новой силой, и кораблики уже не были достаточно могущественны, чтобы противодействовать ему. Катафа уже брала один из них в руки, и хотя его божество сейчас же заставило Кернея броситься спасать его, но, кроме этого, оно ничего не сделало, -- оно не могло даже защитить Кернея, когда Нанауа схватил его в рифе. Вероятно, это было очень слабое божество.
   Катафа могла рассмотреть маленькую полочку и лежавшую на ней коробку спичек. Она поднялась на ноги совершенно беззвучно и уже двинулась к полке, когда внезапно человеческий голос заставил ее остановиться. Это был голос Дика, переживавшего во сне испуг при виде высадившихся на берег.
   -- Катафа! -- раздался его голос в ночной тишине. -- Хаи, аманои Катафа, помоги мне, он схватил меня!
   Затем последовало бормотанье каких-то непонятных слов, замерших в тишине ночи, и можно было расслышать, как Дик тревожно метался во сне.
   Девушка продолжала стоять неподвижно; звезды озаряли ее своими трепетными лучами, и ветер раздувал ее волосы. Что-то встало между нею и злым желанием погубить Дика, голос юноши, внезапно потрясший ночную тишину, поколебал ее намерение; это был призыв на помощь, впервые направленный к ней человеческим существом.
   Она стояла, подняв голову, как стоит человек, пытающийся уловить отдаленный звук. Затем она бесшумно удалилась, перешла через лужайку и скрылась среди деревьев.
   Лежа в своей беседке между деревьями, Катафа раздумывала над тем, что теперь бог Нанауа уже собирался схватить Дика своими огненными когтями и внушил ей решение поджечь дом, но Дик попросил ее помощи, и она помогла ему тем, что не подожгла крыши. Она совершенно не могла понять, почему рука ее задержалась и почему призыв на помощь так быстро разрушил ее намерение.
   На следующий день и еще в течение многих дней Катафа, удаляясь от Дика, часто сидела одна, задумавшись; но где бы она ни была, у опушки леса или на берегу лагуны, если только Дик находился где-нибудь на виду, лицо девушки было обращено в его сторону, а глаза украдкой следили за ним.
   Страшная борьба происходила в ее существе. Дик до сих пор не мог забыть Кернея, который не раз пытался нарушить священное табу колдуньи Джуан, и сам Дик был виноват в том, что не позвал ее, когда приехали люди с Таори. По временам Катафой овладевало прежнее раздражение против Дика, и она схватывала копье или нож и бесшумно подкрадывалась, чтобы убить его. Но вдруг ей слышался голос Дика: "Хаи, аманои Катафа, помоги мне", -- и рука ее бессильно опускалась.
   Однажды, когда Дик отправился охотиться за черепахами на риф, зло восторжествовало в сердце девушки.
   Страх перед Нанауа и перед опасностью, грозившей ей самой, исчез. Она подбросила свежего топлива в костер, затем быстро пробежала по лужайке, нырнула в густую листву и вернулась с черепом Лестренджа в руках. Положив его на землю возле костра, она стала над огнем, точно юная мстящая жрица, и направила взгляд на череп, шевеля губами, повторявшими старую формулу:
   "Приди, Нанауа, имеющий власть убить или спасти, приди теперь и исполни желание моего сердца... желание моего сердца... желание моего сердца!.."
   Формула сбегала с ее уст, -- ряд бессмысленных слов, -- но та неведомая сила, которая сдерживала не раз ее руку, направленную против Дика, сдерживала теперь ее способность мышления. Катафа не могла облечь в связную мысль своего желания погубить юношу, так же, как на днях она не могла превратить желание убить его в действие.
   Окончив жертвоприношение, девушка погасила огонь и спрятала череп на прежнее место. Затем, бросившись на землю в тени деревьев, она лежала вся разбитая, ослабевшая, бессмысленно глядя на воды лагуны, на отдаленный риф и на небо за рифом.
   Над их домом вили себе гнездо две птички -- две очаровательные голубые птички пару а, не испытывавшие никакого страха перед человеком и избравшие для своего гнезда то же самое место, которое избирали уже в течение многих лет.
   Эти птицы, такие же долговечные, как попугаи, видели, как отец и мать Дика строили себе здесь хижину; они присутствовали при приезде Лестренджа и Кернея с крошкой Диком, видели постепенное развитие Дика, приезд Катафы...
   Голубые пару а всегда держались в стороне, так как беспокойный Дик разбивал их доверие, но теперь, когда Дик ушел, а Катафа лежала совершенно неподвижно, одна из них слетела вниз, на лужайку, рядом с девушкой, повертела из стороны в сторону своей хорошенькой головкой, посмотрела на нее сверкающими глазками, подняла стебелек сухой травы и полетела с ним вверх, к гнезду. Вскоре птичка снова спустилась вниз, и когда девушка протянула к ней руку, она доверчиво села на ее большой палец, затем снова спрыгнула на землю.
   Девушка положила руку на ее голубую теплую спинку и на мгновение придержала ее. Это было первое живое существо с теплой кровью, до которого Катафа дотронулась. Первое существо, которое она взяла в руки без намерения убить его, первое живое и приветливое существо, пришедшее вызвать в ее сердце теплые человеческие чувства, пробужденные криком Дика: "Хаи, аманои Катафа, помоги мне!"
   Катафа выпустила птицу, и та, снова подняв сухую веточку, улетела на дерево, где строилось ее гнездо, но она навсегда оставила в душе девушки какое-то неясное, волнующее воспоминание. Что-то неведомое и новое, и радостное, что-то от мировой души разумных существ, которое, быть может, уже смутно коснулось ее в крике Дика о помощи, теперь дало себя почувствовать гораздо сильнее.
   Катафой овладело сильное желание снова взять в руки птичку, но та была уже далеко от нее, в верхних ветках дерева, занятая постройкой гнезда. Девушка приподнялась, села, сложив руки на коленях, и стала внимательно смотреть в морскую даль, ошеломленная, смущенная, прислушиваясь к звуку набегавших на риф волн, к движениям птиц над ее головой, к тихому шелесту ветра в листве.
   Все самые нежные голоса острова, казалось, теперь вступили в заговор, чтобы усилить весть, принесенную ей доверчивой голубой птичкой, весть из мира сострадания, любви и жалости...

XXV. Бой морских чудовищ

   Оглушительный грохот, напоминающий удар грома, нарушил безмолвие безоблачного дня и заставил Катафу очнуться и вскочить на ноги.
   Звуки неслись с лагуны и звучали точно удары по гигантскому барабану. За минуту до того зеркально спокойная вода лагуны теперь была покрыта пеной и кишела рыбой; огромные лещи выбрасывались в воздух, морские судаки носились, точно мечи, по воде, морские щуки метались в воде, точно их кто-то преследовал, и все громче и громче раздавался какой-то непонятный грохот и шум.
   Дело было в следующем: большой кашалот самец, плававший в одиночестве и исследовавший большие глубины к югу от острова в поисках осьминогов, неожиданно наткнулся на четырех неприятелей.
   Первым была японская рыба-меч, свирепый разбойник моря. Она плыла с течением Куро-Сиво из Японии в Аляску и с Аляски вниз, по побережью Тихого океана, мимо Центральной Америки, затем, обогнув течение Гумбольдта, она направилась к западу, к Ганбиэрам, а потом вверх, мимо Таори и Острова Пальм, где и встретилась со своим врагом -- кашалотом.
   Почти у самого Острова Пальм, увидев кашалота, появившегося темной тенью в зеленевшей впереди воде, рыба-меч переменила курс и пошла в атаку. Быстрый, точно удар рапиры, грозный меч впился в тело врага, но застрял, словно гвоздь в дверях амбара. Этот меч прошел бы сквозь досчатую обшивку корабля с такой же легкостью, с какой нож проходит через сыр, и так же мягко вышел бы обратно. В течение двадцати лет он распарывал и убивал все живые существа, встречавшиеся ему на пути, и ни разу еще не застревал.
   Погрузившись под позвоночный столб кита, рыба-меч противостояла всем усилиям хвоста и больших, похожих на паруса, плавников морского разбойника. Кашалот понесся по воде, напуганный не столько болью от полученного удара, как тем, что его плавательный механизм не мог уже правильно работать.
   Затем, несясь по морю с быстротой стрел, появились откуда-то свирепые рыбы-собаки [рыба из семейства акулы, с длинным хвостовым плавником и мелкими треугольными зубами]. Они взяли на себя роль боцманов и, уцепившись, точно бульдоги, за голову кашалота, провели его в лагуну. Кашалот с силой вырывался, выбрасывался в воздух и падал обратно в пену, производя невероятный грохот и шум. Сражавшиеся двигались вверх по левому рукаву лагуны, гоня всех перед собой: морских щук, лещей, черепах, скатов и ужей, и все они старались удрать подальше. Рыбы-собаки неслись слева, справа и впереди кашалота; акулы и гигантские морские лисицы [разновидность акул, с длинным хвостовым плавником и мелкими треугольными зубами] следовали позади, теребя рыбу-меч, плавники которой были изорваны в ленты и хвост откушен.
   Целое облако крикливых белых чаек кружилось над рыбами, а издали, с моря, к месту битвы слетались, тяжело взмахивая своими широкими крыльями, огромные фрегаты [хищная морская птица, с длинными заостренными крыльями и чрезвычайно удлиненным хвостом питается рыбой и водяными животными] и буревестники [хищная морская птица, питается рыбой и водорослями. У моряков ее появление считается предвестником бури].
   Все это потрясающее зрелище представилось глазам Катафы, когда она следила за битвой.
   Вдруг раздался крик. Кричал Дик, только что вернувшийся из леса. Он бежал вниз, к берегу лагуны, обезумев от волнения, и даже не замечал Катафы.
   Между тем хищные рыбы-собаки до тех пор висели, извиваясь, пока, наконец, не открылась огромная пасть кашалота; тогда с быстротой хорьков они принялись обкусывать и выдирать его язык.
   Внезапно тело кашалота согнулось, и с треском, словно от освободившейся пружины, он повернулся так порывисто, что взбитая в пену вода брызнула вверх фонтаном до высоты деревьев, и помчался назад по лагуне с быстротой миноноски; акулы и рыбы-собаки понеслись за ним, и вскоре все скрылись за мысом.
   Крича, точно безумный, Дик побежал через лес, чтобы видеть конец битвы. Катафа смотрела широко открытыми глазами на смешанную с кровью воду и вся дрожала. С внешнего берега Таори ей не раз приходилось видеть, как рыбы-собаки преследовали и убивали кашалота; зрелище это не вызывало тогда в ней ни малейшего волнения, но теперь Катафа совсем изменилась, и нашлись голоса, рассказавшие ей о вещах, которых она до сих пор не понимала и не угадывала.
   Отвратительный бой морских чудовищ окончил ее превращение, соединившись каким-то странным образом, вероятно, по теории противоположности, с теплой нежностью, открытой ей маленькой доверчивой птичкой, и таким же доверием Дика, не подозревавшего о ее злых намерениях.
   Она взглянула вверх на птичек, весело чирикавших и усердно мастеривших себе гнездо, не обращая никакого внимания на ужасную битву, только что пронесшуюся мимо них. Затем она посмотрела на все еще мутную воду заливчика и, наконец, перевела взгляд на отдаленный риф и расстилающееся за ним море и увидела Дика. И снова послышался ей его голос, взывающий к ней о помощи.
   Бесшумно, как лунатик, прошла она вдоль берега лагуны к высоким пальмам, ничего не видя, двигаясь инстинктивно, глубоко потрясенная всем происшедшим. Она подошла к большому дереву, обвила его руками, точно это было живое существо, прижалась щекой к его гладкой, нагретой солнцем коре, -- и только тогда глубокое умиротворение сошло в ее измученную душу.
   Дик услышал первый шум битвы из леса. Выбежав из чащи деревьев, он бросился к берегу лагуны; волнение, вызванное в нем свирепым боем, и страх, что привязанная у берега шлюпка может получить повреждение, отвлекали его мысли от всего остального, и он даже не заметил Катафы, мимо которой пробежал.
   Когда кашалот скрылся за мысом, юноша последовал за ним, несясь через лес, громко крича. Сквозь нависшие над водой ветви он мог рассмотреть полосу пены, тянувшуюся вслед за сражавшимися, и длинную линию хищных морских птиц.
   Натыкаясь на деревья и путаясь ногами в поросли, Дик бежал, пока не достиг росшей вблизи берега банановой рощи. Здесь он остановился и стал наблюдать, как еле живой кашалот двигался на поверхности воды по большому кругу.
   Затем на глазах у Дика умиравший кашалот мало-помалу стал развивать все большую скорость, все выше и выше приподнимаясь над водой; акулы на мгновение отодвинулись подальше, и дюжина темных плавников прорезала поверхность воды. Птицы, внезапно смолкшие, закружились над кашалотом, точно волны дыма.
   Дик наблюдал, не шевелясь, пока быстрота морского гиганта вдруг не уменьшилась и он не принял вид медленно движущегося, перевернувшегося вверх дном, судна; тогда акулы окружили его, и птицы спустились на труп.
   Когда юноша вернулся домой, Катафы нигде не было видно. Он не стал беспокоиться о ней, -- он был слишком полон всем, только что виденным им. Поужинав, он лег спать.
   Катафа, забравшаяся, не поужинав, в свою беседку, лежала, смотря на звезды, мерцавшие сквозь листву, и долго не могла уснуть; она видела, как юноша вернулся, сварил себе ужин и скрылся в дом. Он и не подумал позвать ее...
   Теперь, после исчезновения Кернея, когда они перестали быть сообщниками, он никогда не звал ее, если не нуждался в ней для какой-нибудь работы: для приготовления пищи, для переноски его рыболовных принадлежностей, для управления лодкой.

XXVI. Цепи едва держатся

   Дик, почти всю ночь видевший во сне морское сражение, проснулся позднее, чем обычно. Выйдя из дома, он застал Катафу разводящей костер для приготовления завтрака. Она казалась совершенно такой же, какой была всегда, только в волосах у нее не было красного цветка.
   Но ее глаза избегали взгляда Дика, она почти ничего не ела и сидела, нахмурившись, точно между ними произошла ссора.
   Дик ничего этого не заметил: он торопился посмотреть, не осталось ли чего-нибудь от кашалота. Когда он схватил копье и побежал к месту битвы, он прокричал ей какое-то слово или приказание, которое она не расслышала и ничего на него не ответила.
   Пробравшись через чащу диких яблонь и папоротников, Дик достиг берега, но нигде уже не было видно следов кашалота. Ничто не напоминало о происшедшем накануне жестоком бое. Чайки ловили, как всегда, рыбу, и лагуна расстилалась, как всегда, спокойная и ровная, сияющая в лучах радостного утреннего солнца.
   Дик увидел далеко к югу Нана на его длинной жерди. Он вспомнил "крупную рыбу", и в уме его проснулось внезапное уважение к Нану и его могуществу.
   "Значит, это Нан прислал в лагуну кашалота, так же, как крупных лещей и щук", -- думал юноша, стоя у пенистой ряби воды, и кивнул головою по направлению к безобразному Нану, точно приветствуя его.
   Затем Дик снова погрузился в лесной сумрак и направился домой. Жердь Нана напомнила ему о второй жерди, срезанной им для мачты. Надо было приняться за эту мачту и парус; уже несколько дней, как он совершенно позабыл о них.
   Сделав парус, он получил бы возможность поплыть на шлюпке за риф, где он может поймать крупную рыбу.
   Горя желанием поскорее приняться за работу, Дик выбежал из леса, перебежал лужайку и скрылся за домом, направляясь к сараю, где хранился парус, уцелевший от пироги Катафы.
   Через минуту он снова появился на лужайке, таща за собой безобразный старый парус, сделанный из мата. Бросив его на землю, он побежал к палатке, схватил мачту, которая все еще оставалась там, и вернулся, неся ее на плече.
   Это было так похоже на него. Дик порою оставлял какую-нибудь работу неоконченной в течение многих дней, даже недель, затем внезапно снова принимался за нее, позабыв обо всем остальном.
   В доме осталось несколько старых веревок, взятых Кернеем с разбившегося корабля. Дик принес и их, а также некоторые инструменты из имевшегося в доме ящика со столярными принадлежностями. Затем, усевшись, он принялся за работу, веселый и счастливый, и открыл, что дела у него не мало.
   Парус был слишком велик, и, разостлав его на земле, Дик принялся ползать вокруг него на руках и коленях, меряя его по мачте. Иногда он говорил девушке несколько слов, но ни разу не получив ответа, поднял глаза и встретился с нею, взглядом.
   Юноша сидел, разложив парус у себя на коленях, Катафа -- против него, опершись на локоть. Она смотрела ему в лицо прямо, и он уловил выражение ее глаз, раньше чем она успела отвести от него взгляд, уловил выражение ее лица, что-то быстро исчезнувшее, раньше чем ум его мог осознать это.
   Остановившись среди работы, Дик с минуту молча смотрел на девушку; ее глаза, опущенные вниз и прикрытые длинными ресницами, следили за каким-то узором, который пальцы ее проводили по земле, и лицо уже ровно ни о чем не говорило.
   Дик машинально стал продолжать свою работу. Он работал с низко опущенной головой, словно погруженный в глубокое раздумье. Затем опять поднял голову и взглянул на Катафу, слегка сжав губы и с легкой морщинкой на лбу.
   Девушка услышала, что шитье прекратилось. Она медленно подняла лицо, и ее глаза прямо встретились с его глазами, не моргая, твердо, и в то время, как она все еще не отрывалась от его взгляда, девушка глубоко вздохнула. Дик выронил иглу из рук, и парус соскользнул с его колен.
   Он поднялся было на ноги, но вдруг, с резким криком, точно ее кто-то ударил, девушка тоже вскочила и помчалась по лужайке с быстротой дикой антилопы. Раздвигая перед собой ветки, не зацепившись ни за один острый шип колючих кустов, не ударившись ни об одно дерево, ничего не видя, но защищаемая своим инстинктом, неслась она вперед.
   Только далеко в лесу, где высокие деревья кивали ветру своими широкими зелеными листьями, она остановилась, притаившись среди папоротников, словно заяц в своем логове, с бьющимся сердцем прислушиваясь оттуда к голосу Дика.
   -- Катафа, хаи, аманои Катафа...
   Весь день провела Катафа в своем убежище, и только когда на землю спустились сумерки и свет звезд посеребрил лагуну, проскользнула меж деревьями. Выдвинув ветку, она стала смотреть и увидела лужайку и дом, озаренный светом взошедшей луны, где, с маленькими корабликами над головой, спал Дик.
   Воздух был совершенно неподвижен; ни один листик не шевелился; молчание сна охватило весь остров...
   И вдруг это молчание прервалось ужасающим звуком: воем, звоном, ревом, донесшимся с восточного берега и испугавшим спавших морских птиц, которые с криком взметнулись в воздух.
   Катафа вздрогнула, -- она так хорошо знала этот звук. Это был звон раковины Ламбои, огромной раковины острова Таори, в которую дули, только объявляя о войне.
   -- Мы прибыли! -- кричала раковина. -- Длинные пироги прибыли с юга, с юга, с юга! Война!.. Война!.. Война!..

XXVII. Живая фантазия канаков

   Когда шквал подхватил пирогу с Катафой и молодым канаком Тайофой, Тайофа был унесен за борт.
   Пирогу, сорванную с якорной цепи, утащила на буксире громадная рыба далеко к северу и оставила его далеко за собою. Видя, что догнать ее уже нет возможности, юноша, напрягая все силы, поплыл назад, к подветренной стороне атолла. Он проплыл много часов по морю, кишевшему голодными акулами, и после долгих усилий выбрался на берег с откусанной по колено левой ногой. Он успел все-таки добраться до своего дома и рассказать все, что случилось, прежде чем умер.
   "...Сильный ветер налетел на пирогу и опрокинул ее, -- рассказывал он. -- Мы с Катафой упали в воду. Акулы сразу подхватили ее, а я поплыл к рифу..."
   Такова была история, рассказанная им в полной уверенности, что все произошло именно так.
   У канаков, особенно молодых, сильно развита фантазия.
   То же живое чувство воображения помогло рыбакам-канакам, приставшим в своей пироге к Острову Пальм, увидеть вместо одного Дика целую толпу людей-духов, бросившуюся их преследовать.
   В слепом, паническом ужасе бросились они в бегство, сели в пирогу и отчалили от берега. Весла вспенивали воду, и большой парус надувался от поднявшегося попутного ветра. Всю ночь проработали гребцы, пока на востоке не заалела заря, точно сброшенный с неба розовый лепесток. Впереди виднелся Таори, и гребцы, успевшие перед рассветом немного отдохнуть, предоставив всю работу ветру, снова взялись за весла.
   Когда они вошли в пролив, весь берег покрылся народом, во главе с его престарелым вождем Ута-Матой.
   -- Нан! Нан! Нан! -- закричали рыболовы, когда лодка врезалась в песок. -- Какой-то новый, неизвестный народ украл у нас Нана... Нан стоит теперь на рифе северного острова, и никогда у нас не будет хорошего урожая... Полдня мы сражались с жителями этого острова, но их так много, что мы решили бежать. Война, война им!..
   Весть, переданная так убедительно, заставила всех находившихся на берегу окаменеть от ужаса. Рыболовы подошли к вождю Ута, чтобы погромче повторить ему свой рассказ, и жадные слушатели окружили их тесным кольцом...

XXVIII. Флотилия Таори

   Целую ночь шли приготовления к большому сражению и были закончены только утром. К отплытию были готовы четыре большие пироги. В каждой из них сидело по двадцати человек -- всего восемьдесят человек, здесь были почти все мужчины племени, кроме Уты, который давно уже устарел для войны, и других стариков, непригодных уже ни к чему, кроме ловли мелкой рыбы. А так как они шли сражаться не с людьми, а с духами, то в походе должна была принять участие и колдунья Джуан.
   Через два часа после того, как пироги были спущены на воду, все необходимое оружие и провизия были погружены, а еще через час вся эта оригинальная флотилия, с пирогой молодого храброго воина Ламинаи во главе, уже шла на веслах к проливу.
   Ветер изменился и дул теперь прямо с юга, и как только они вышли из пролива, паруса, сделанные из матов, распустились.
   Четыре длинные пироги быстро понеслись к северу, подгоняемые ветром, течением и веслами, точно соколы, спущенные за добычей.
   Через час после отъезда ветер стих, но весла продолжали работать. Перед самым закатом солнца канаки на мгновение перестали грести и закричали и замахали руками по направлению к Острову Пальм, еще далекому, но ясно выделявшемуся на северном горизонте.
   Вскоре крылья летевших по направлению к земле чаек начали окрашиваться в алый оттенок заката, а солнце стало быстро погружаться в ярко сверкающее море. Как только оно исчезло и надвинулись сумерки, поднялся южный ветер, и по команде Ламинаи гребцы опустили весла.
   До восхода луны еще оставалось много времени, но звезды озаряли путь и давали достаточно света, чтобы можно было рассмотреть буруны на внешнем побережье рифа и голову Нана на ее шесте.
   Пироги отыскали пролив в рифе, где стояло пальмовое дерево, согнувшееся, точно уснувший часовой; Ламинаи отдал приказ, паруса спустили, и гребцы снова взялись за весла.
   В это мгновение луна выглянула из моря. Отлив только что начался, и на длинной полосе света, исходившего от луны, пироги походили на темные, уносимые волнами листья. Флотилия проплыла через пролив и, почти бесшумно работая веслами, перерезала лагуну, двигаясь все медленней и медленней.
   Раздался новый приказ Ламинаи, и, сбросив каменные якоря без малейшего всплеска, пироги тихо заплясали на своих якорных канатах.
   Прибывшие были полны отваги и жажды битвы; их мужество, казалось, не мог сломить никакой самый свирепый враг. Если бы канаки шли в атаку на известные им племена, они вытащили бы пироги на берег и громко выкрикивали бы вызов. Но в данном случае они не знали, кто их враг и где они находятся.
   Став на якорь, они в смущении испытывали свои копья, снабженные головками из зубов акулы, прислушивались, всматривались при ярком свете луны в эту волшебную страну, на которую они собирались напасть и единственными защитниками которой были беззащитные юноша и девушка да густые деревья, пугавшие непривычных к ним канаков.
   Затем лагуна вдруг усеялась головами: вся армия Таори высадилась из своих лодок. Умея плавать, как выдры, воины направились к берегу, оставив в каждой пироге по одному человеку для охраны якорей, и сформировались на побережье.
   Навстречу им никто не появился, кроме их собственных длинных теней, начерченных на берегу луной, теней, которые потрясали дубинами и размахивали копьями, грозя своим невидимым врагам.
   Молчаливые леса стояли неподвижно, риф за лагуной шептал все одну и ту же весть; ветерок, шевеливший листвой, вдруг ослабел и замер. Под страшной угрозой Таори все, казалось, здесь притаилось и молчало, пока воины не схватили большую раковину Ламбои и не протрубили в нее сигнал войны.
   Ревущее, переливающееся эхо отозвалось с берега, с вершины горы из леса, -- больше не раздалось ни звука, но эхо было принято суеверными воинами за ответ духов...
   В этот вечер Дика охватил крепкий сон. Обычно он редко видел что-либо во сне, когда же это случалось, сны его всегда имели определенное происхождение: это было какое-нибудь сильное впечатление или огорчение, испытанное в течение дня.
   Он или пытался зажечь во сне костер, который не хотел разгораться, или лодка, на которой он плыл, давала течь и погружалась в воду под его тяжестью, или отправлялся за бананами, а деревья, на которых они росли, внезапно исчезали. Все сны Дика бывали в этом роде. До этой ночи Катафа никогда не фигурировала в них. Теперь же, в эту ночь, он увидел себя бежавшим за ней с копьем в руке. Он уже почти догнал девушку, но она бросилась в лагуну, обратилась в рыбу и исчезла мгновенно, как серебряная молния.
   Тут Дик сразу проснулся, -- его слух поразил какой-то непонятный грозный звук -- звук большой военной раковины Ламбои. Дик знал все звуки своего мирка, но в пробудившем его звуке было что-то новое, неведомое и враждебное, и он несся с восточного берега, того берега, который вел в неведомый океан.
   Звук, наконец, прекратился. Эхо тоже замерло, и ночь снова вернулась к своему глубокому молчанию. Дик, все еще неподвижный, слышал, как риф заговорил первыми волнами отлива, как упал на крышу листик, услышал таинственный шорох краба-разбойника с правой стороны, у стены дома. Затем, встав, он вышел на лунный свет, двигаясь так же бесшумно, как его собственная тень.
   У стены дома стояло копье для рыбной ловли. Юноша взял его и стал красться вдоль опушки леса, прислушиваясь, останавливаясь время от времени. Нигде -- ничего! Он перевел взгляд на лагуну. Тихое зеркало вод лежало, гладкое и спокойное, отражая в себе мерцающие звезды.
   Весь остров как бы говорил: "Здесь нет ничего, кроме того, что ты всегда знал; этот голос был, вероятно, голосом какого-нибудь морского животного, которое приплыло сюда, как та большая рыба, и снова исчезло".
   Однако Дик продолжал тревожно прислушиваться.
   Но что это? Ветка пошевельнулась... Обернувшись, он увидел меж деревьев Катафу. Она стояла с озаренным луной лицом, протянув к нему руки. Она сделала ему знак следовать за собой и, не говоря ни слова, побежала вперед; Дик машинально последовал за ней.
   Ветки задерживали его бег, и большие душистые цветы, похожие на рога охотников, били его по лицу.
   Вдруг деревья расступились, открыли лужайку, поросшую скользким мхом. Перебегая через эту лужайку, Дик поскользнулся и упал. Копье выпало у него из рук, и, поднявшись, он опять схватил его и понес в наклонном положении на плече, как нес его во сне.

XXIX. "Дух" Катафы

   Опять послышался какой-то странный шум; высоко вскинув голову и опираясь на свое копье, юноша с минуту стоял неподвижно, точно прекрасная мраморная статуя, высеченная рукою великого мастера.
   Дик мог расслышать шелест листьев... шаги... они раздавались все громче; Катафа, по-видимому, возвращалась, только почему у нее стала такая тяжелая походка...
   Вдруг ветки раздвинулись, и вместо Катафы на ярко озаренную луной лужайку выскочил воин с Таори Ма, с копьем и дубиной в руках, с белевшим, точно белки его глаз, ожерельем из зубов акулы на груди. Ма, гибкий и свирепый, как тигр, пораженный встречей с Диком, остановился перед ним, точно окаменевший.
   Два человека, сделавшиеся врагами только по дикому недоразумению и игре судьбы, стояли друг перед другом, не произнося ни слова. Затем Ма слегка отступил назад, прицелился, сделал скачок вперед, но поскользнулся на предательском мху и упал с сердцем, пронзенным собственным копьем, конец которого вышел через спину. Его дубина упала на мшистый ковер, и Дик приготовился повернуться и схватить ее, когда из-за деревьев выскочил Ламинаи в сопровождении своих двадцати воинов. Ма служил авангардом этому отряду.
   Дик, не ожидавший такого нашествия, мгновенно повернулся и бросился в бегство. Погрузившись в густую листву, он побежал, с одним только желанием в сердце -- уйти из леса, от веток, задерживавших его, от цветов, бивших его по лицу, от бесконечных завес из листьев и скрыться от этих неведомых ему людей. Он бросился вверх, к горе. Его преследователи уже почти могли дотронуться до него рукой, и лужайка звенела от их торжествующих криков. Ведшая в гору тропинка оказалась такой же предательской, как и мох на лужайке. Юноша поскользнулся и упал на одно колено. Его окружили, и он попал в плен.
   Через минуту он вскочил на ноги и стоял перед Ламинаи, скрестив руки на груди. Теперь Дик вспомнил, как Керней боялся встречи с людьми. Дик не имел ни малейшего представления о смерти, но ясно сознавал, что погиб, что с ним произойдет то же, что происходит с проткнутой копьем рыбой, и что произойдет это сейчас же.
   Взгляд юноши не дрогнул, когда Ламинаи, протянув вперед копье, дотронулся до левой стороны его груди острым концом своего оружия. Ламинаи примерял свой удар, чтобы пронзить врага прямо в сердце. Затем с быстротой молнии он откинул руку назад, чтобы размахнуться... но вдруг выронил копье из руки и упал, отбиваясь от повисшей у него на шее Катафы.
   Услышав звук военной трубы, Катафа сразу поняла, что Дику грозит опасность, и хотела увести его от нее. Но, поскользнувшись, он отстал и попал в руки врагов. Катафа вернулась назад и была свидетельницей всего, что происходило. Точно во сне, она видела, как Дик встал на ноги, встретился с Ма и, наконец, встал лицом к лицу с Ламинаи. Она слышала слова Ламинаи, видела, как он направил копье, и в эти несколько секунд, когда опасность смерти грозила юноше, она позабыла все чары колдуньи и помнила только, что надо спасти Дика.
   Когда рука Ламинаи откинулась назад для рокового удара, девушка быстро бросилась вперед и обхватила его сзади за шею. Ламинаи тяжело упал на землю, копье выскочило у него из рук, и Дик подхватил его.
   В этот момент раздался крик ужаса, вырвавшийся у людей Ламинаи. В новом враге воины сейчас же узнали Катафу, эту девушку, давно уже умершую, на которую было наложено табу, до которой никто не смел дотронуться, которая и сама не смела ни до кого дотронуться. Они увидели ее дух, уцепившийся за Ламинаи, и в паническом страхе бросились бежать, наполняя лес дикими воплями.

* * *

   Высадившись на Острове Пальм, воины разбились на два отряда: один, под командой храброго Ламинаи, должен был исследовать западную часть острова; командование другим отрядом было поручено Утали, самому рослому и сильному человеку после Ламинаи. Он повел своих воинов через чащу деревьев, покрывавших берега левого рукава лагуны.
   Вдруг он остановился. Грохот большой волны донесся сквозь чащу леса до его чуткого слуха, а за ним последовали тревожные стоны чаек. Он знал каждый звук моря, и ему было понятно, что надвигалась буря. Первой его мыслью была мысль о пирогах, но он услышал крик Ламинаи и шум преследования, прокатившегося к вершине горы. Не медля более, Утали начал взбираться в гору во главе своего отряда, так как было условлено, что оба отряда соединятся, если неуловимый неприятель начнет бой с тем или с другим.
   Крики внезапно прекратились, точно отрезанные захлопнувшейся дверью, и Утали, подняв вверх руку в зеленом полумраке чащи, остановил свой отряд.
   Крики, слышанные ими, были криками преследования. Почему же они так внезапно прекратились? Утали прислушивался и ждал. Ни звука...
   В это время Ламинаи, с копьем в руке, стоял лицом к лицу с Диком, касаясь концом копья его груди и откидывая руку назад для рокового удара. И вдруг дикий рев прорезал тишину ночи, когда отряд Ламинаи заметил Катафу. Утали, приняв его за боевой крик, бросился со своим отрядом в гору через лес, спеша на помощь к Ламинаи.
   Но не прошли они и двадцати шагов, как увидели, что целая лавина каких-то людей несется прямо на них. Это могло означать только одно: отряд Ламинаи был весь уничтожен без малейшего шума, и враги, уничтожившие его, приближались. Это, вероятно, были привидения и злые духи...
   -- Воины, духи наступают на нас! Смерть!.. -- завопил Утали.
   Он метнул копье в темную фигуру, выскочившую на него из расстилавшегося перед ним мрака, промахнулся и упал пораженный насмерть, а неведомая фигура перепрыгнула через него, тоже визжа от страха и ярости.
   Отряд Ламинаи, перепуганный видением духа девушки, съеденной акулами, несся вниз, через лес. Вой налетевшего с юга шторма, треск деревьев и большие перемежавшиеся пятна лунного света и тени еще более усилили их ужас, и когда они увидели Утали и его воинов, они приняли и их за духов и атаковали их. В свою очередь, и они подверглись атаке -- воображаемые полчища духов на воображаемые полчища духов; ничто на земле не могло сравниться с этим ужасным боем.
   Всего тридцать человек уцелело после этой битвы. Тридцать человек без копий, без ножей, все исцарапанные колючими кустами, задыхавшиеся и бежавшие к пирогам.
   Три пироги сорванные со своих якорей, лежали изломанные и ни к чему не годные. Осталась всего одна пирога, мечущаяся на своем причальном канате. Увидев, что воины вошли в воду, сидевший в ней гребец замахал руками и закричал:
   -- Карака! Карака! Карака! Акула!
   Лагуна была полна акул, загнанных в нее бурей, но беглецы или не слышали криков предостережения, или не обратили на них внимания. За ними по пятам гнались большие страхи, чем акулы.
   Воины поплыли по взволнованной воде, под луной, озарявшей своим ровным светом нырявшие головы, которые вдруг стали исчезать одна за другой. Наконец, их осталось всего десять человек. Они вскарабкались в пирогу, быстро перерезали якорный канат, схватили весла и направили пирогу к проливу. Но как только они перерезали канат и опустили весла в воду, они заметили свой промах. Отлив захватил их. Волны, с необычайной силой бежавшие из двух рукавов лагуны, понесли их в пролив, за которым выбегавшие воды произвели страшное волнение.
   На огромной пироге было слишком мало гребцов; то с поднятой кормой, то с поднятым носом, вылетели они из пролива в бурные волны моря, которые сейчас же перевернули их пирогу. Волна подхватила ее и разбила о коралл, а огромный вал, увенчанный пеной, овладел остатками ее и поднял их на риф, где и оставил с защемленной в расщелине кормой и носом, висящим в воздухе. Люди же все потонули в бурлящих волнах, не смея вернуться на берег, населенный привидениями.
   Так погиб флот Таори и все его воины и колдунья Джуан, погубленные собственным суеверием.

XXX. Цепи порваны

   Когда перепуганные канаки в ужасе бросились к берегу, Дик схватил за руку Катафу и побежал через лужайку. Юноша направлялся в южную часть острова, где густые леса, перевитые лианами, дали бы им убежище и защиту.
   Но не успели они достигнуть вершины горы, чтобы потом спуститься вниз, как налетел сильный ветер. Сгибая деревья, срывая листья и сбрасывая орехи, точно пушечные ядра, промчался он по всему острову.
   Ветер сорвал Нана с его места и сбросил его в лагуну и вслед за ним и его шест; затем он сорвал сделанные из матов паруса стоявшего на якоре флота и унес их, как пушинки.
   Дик и Катафа, низко наклонившись, едва имея силу устоять на ногах, отыскали себе убежище с подветренной стороны скалы. Здесь было совсем тихо, и они растянулись на земле и вскоре крепко уснули.

* * *

   Над рифом кричали чайки, и далеко на востоке, над линией моря, горел ало-красный огонь, постепенно бледнея и переходя в беззвездную, безграничную даль рассвета.
   В ту самую секунду, когда первые лучи солнца брызнули из моря на востоке, и птицы, гнездившиеся в деревьях, защебетали в ответ на крики чаек, Дик сразу сбросил с себя сон, как сбрасывают с себя одеяло, приподнялся и замахнулся на видение Ламинаи с копьем в руке, готовившегося нанести ему смертельный удар. С минуту черный вождь стоял в его воображения, точно живой, затем исчез, и глаза юноши остановились на Катафе.
   Она лежала на боку, прикрыв лицо руками, но когда солнце осветило ее, она зашевелилась; затем, быстро стряхнув с себя сон, приподнялась.
   Совершенно так же, как Дик, проснувшись, увидел перед собой призрачную фигуру человека с которым он бился, перед нею появился призрак Дика. Она увидела его с широко раскрытыми глазами, не видевшими ничего окружающего, протянула видению руки и закричала:
   -- Дик!..
   Руки ее схватили действительно живого Дика -- цепи табу были навсегда разбиты, чары колдуньи Джуан были теперь уже бессильны перед юностью, жаждавшей жизни и счастья.
   Они вскарабкались на согретую солнцем скалу.
   Огромная ширь прилива шла по Тихому океану, зеркально гладкому, точно ветер и не дул ночью, и ничто не напоминало о пронесшейся бешеной буре, кроме нескольких сломанных в лесу деревьев и стоявшей носом вверх пироги на рифе.
   Здесь, сидя высоко над островом, точно птицы, Катафа и Дик могли рассмотреть тысячу квадратных миль синего Тихого океана, от безграничного севера до дальнего бледного пятна на горизонте, указывавшего на местоположение острова Таори.
   Несколько незрелых кокосовых орехов были занесены ветром прямо на скалу. Юноша принес их, и они выпили их содержимое. Ни тот, ни другой ничего не ели со вчерашнего дня, но Дик не имел ни малейшего желания возвращаться в дом, не убедившись, что враги исчезли. Он хотел сначала исследовать и осмотреть остров.
   Сказав Катафе, чтобы она не сходила с вершины горы до его возвращения, Дик соскользнул вниз и побежал к лесу.
   Выбравшись из-под широких, похожих на фартуки, листьев хлебного дерева, Дик внезапно остановился.
   Путь ему преградил коричневый голый человек, стоявший на четвереньках. При пляшущих лучах солнца, то появлявшихся, то исчезавших, в то время как ветерок шевелил листья над головой, человек, казалось, двигался, в действительности же он был мертв и в этом странном положении поддерживал его сгнивший пень, на который он упал. Окоченелость, наступившая моментально под влиянием яда копья, поразившего его, придала его членам твердость дерева.
   За этим человеком стоял другой, крепко охвативший ствол дерева, с откинутой назад головой и тонким, словно тросточка, копьем в плече. Перед тем, как упасть, он ухватился за дерево, да так и закоченел; держась таким образом за ствол, с почерневшим лицом и раскрытыми глазами и ртом, он как будто дико озирался, отыскивая поразившего его врага.
   Дальше люди лежали кучами, поодиночке, парами, на спинах, с раскинутыми руками, сжав друг друга в смертельном объятии, полускрытые деревьями, колючими кустами и папоротниками. Тела их уже успел покрыть лесной сор, птичий помет, листья, лепестки цветов.
   Когда Дик быстро проходил мимо, он сразу понял, что бояться больше нечего: все люди, лежавшие здесь, были мертвы.
   Когда он вышел на южный берег, то увидел три пироги, выброшенные на песок. Две из них лежали на боку, одна вверх дном с разбитой кормой; дальше на рифе торчала четвертая в той позе, в какой он ее видел с вершины горы.
   Осматривая пироги, Дик убедился, что они построены совершенно так же, как пирога Катафы. Старая разбитая пирога врезалась в его память со всеми своими подробностями; ничто не отличало ее от лежавшей теперь перед ним, кроме размера и количества весел, необходимых для гребли на ней. Юноша осмотрел сломанную мачту и единственный парус, не сорванный ветром с пироги. Парус был совершенно таким же, как парус Катафы.
   Затем, когда он отвернулся от пироги, взгляд его остановился на чем-то, выброшенном волнами на песок. Он нагнулся и поднял свою находку. Это был Нан -- голова Нана, которую ветер сбросил в лагуну, а лагуна возвратила пескам. Нан был в ужасном, растерзанном и избитом виде, но все же Нан... Дик положил голову божества на кучу горячего песка и пошел искать шест, на котором она была укреплена.
   Вскоре он нашел и его и снова водрузил Нана на южном мысе острова.
   Затем Дик вдруг побежал под деревьями по берегу лагуны. Пироги, паруса, мертвые враги, даже сам Нан, -- все было позабыто, -- Дик вспомнил, что сегодня еще ничего не ел и вдруг почувствовал сильный голод.
   В доме имелась готовая пища: сохраненный им краб, немного печеной рыбы и таро, а ближайший путь к дому лежал вдоль берега лагуны. Добежав до дома, Дик вытащил провизию из тайника, в котором запрятал ее, чтобы предохранить от крабов-разбойников, и с жадностью стал уничтожать ее.
   Катафа, наверное, была не менее голодна, чем он, но голод заставил его позабыть об этом, хотя он и не думал о ней все время, пока ел.
   Наконец, он вернулся к ней, карабкаясь по горному склону с завернутыми в большой лист остатками провизии. Катафа лежала под прикрытием скалы, погруженная в глубокий сон. Положив лист на землю, Дик сел возле нее.

* * *

   Спокойная жизнь двух юных счастливых существ снова потекла на Острове Пальм.
   Иногда по вечерам, когда они сидели под звездным небом, Катафа рассказывала Дику о своем родном острове. Казалось, будто говорит сам остров Таори и рассказывает о себе. Она рассказывала ему о Нанауа и о вожде Ута-Мату, таком старом, что кожа его начинала шелушиться и от нее отпадала белая чешуя. Она рассказывала Дику, что на Таори нет ничего, кроме рифа...
   Дик на это смеялся коротким резким смехом. Как это на острове нет лесов, -- он не мог себе этого представить.
   Но Катафа уверяла его, что на ее острове не было ничего, кроме рифа, настолько большого, что взгляд человеческий не мог окинуть его. С одной стороны расстилалась лагуна -- спокойная вода, с другой -- море. Если бы кто-нибудь пожелал обойти остров пешком, пришлось бы идти несколько дней, прежде чем вернуться обратно к проливу. По меньшей мере два дня потребовалось бы на подобное путешествие и пришлось бы ночевать под звездным небом, без кровли над головой. Лагуна была так широка, что заключала в себе все звезды, даже Великий Дым (Млечный Путь), и луна, путешествуя всю ночь, не могла перерезать ее.
   Затем, голосом более отдаленным и точно сообщая секрет, девушка говорила, что на Таори нет никаких деревьев, кроме пальм.
   Во всех этих разговорах не было ни слова о самой Катафе или о заклятии, наложенном на нее колдуньей Джуан (Катафа и сама едва знала значение этого заклятия), или почему в течение многих лет она прожила на свете среди людей, точно тень среди теней, или каким образом она была пробуждена от него Диком. Однако в глубине ее сердца загорелся огонек, озаривший что-то смутное и чудовищное, называвшееся колдуньей Джуан.
   Катафа никогда не указывала Дику, где лежал ее остров, только намекая, что где-то есть место, откуда она прибыла, и где не было ничего, кроме моря, рифа и лагуны. Этот рассказ запечатлелся в памяти юноши и соединился со смутными воспоминаниями о рассказах Кернея, говорившего, что где-то на юге лежит остров, откуда прибыла девушка.
   Как-то раз Керней даже показал ему пятно на южном горизонте, сказав, что там лежит другой остров, и что девушка, по всей вероятности, приплыла оттуда, но этот разговор почти изгладился из памяти Дика.
   Однажды утром, приблизительно с месяц после высадки туземцев Таори, Дик, закончив парус для шлюпки, стоял у своего маленького суденышка. Катафа сидела в шлюпке, готовая отчалить, но вместо того чтобы присоединиться к ней, он сделал ей знак выйти на берег и, сказав: "Пойдем!" -- направился к деревьям. Она последовала за ним через лес, на вершину горы. Там он стал на самый южный конец большой скалы и указал к югу через озаренное утренними лучами море. Она посмотрела, но ничего не увидела.
   -- Я ничего не вижу, Дик, кроме воды и ветра на воде и морских птиц на ветру... Ах! Вот там?.. -- Глаза ее уловили пятно.
   -- Таори! -- заявил Дик.
   Девушка стояла с развевавшимися по ветру волосами, не отрывая глаз от светлого пятна, которое стало расти и расширяться в ее воображении, пока песня рифа не зазвучала у нее в ушах и она не ощутила свободы бесконечного простора моря и неба. Все, о чем она тосковала, лежало там, а все, что она любила, стояло возле нее.
   -- Как я хочу снова видеть Таори! -- вырвалось у девушки.
   Она не могла знать, что в сердце Дика шевелилась жажда приключений, движения, перемены, стремления к новизне. Он и сам едва сознавал это. Мысль, пришедшая ему в голову, пока еще едва оформилась или, оформившись, еще не развернула крыльев.
   Они покинули вершину горы и спустились через лес почти молча. Можно было бы подумать, что они поссорились, если бы его рука не лежала на ее плече.

XXXI. Рабовладельческая шхуна

   Если бы Дик и Катафа, стоя на горе, обратили взгляд к северу, они могли бы увидеть далеко на горизонте едва заметный только с этой высоты парус, белый, как крыло чайки, -- парус первого торговца сандаловым деревом, зашедшего в эти воды.
   Была чудесная тропическая ночь, вся проникнутая величием и красотой лунного света и полная тишины и покоя. Ветерок, дувший с моря, утих. Все было безмолвно и неподвижно. Едва уловимо доносились с лагуны вздохи прибоя, да изредка слышно было, как сухой лист падал на крышу да сухопутный краб-разбойник проползал по отвесному дереву или стене.
   Дик уже давно спал крепким сном здорового, уставшего за день человека. Катафа -- лежала неподвижно, в своей любимой позе на спине, заложив руки за голову. Она мечтала о своем возвращении на родной остров.
   Но что это? Она подняла голову и, опершись на руку, стала прислушиваться.
   К голосу прибоя вдруг примешался непонятный, слабый и невнятный шум, как будто отдаленные звуки многих голосов. Откуда же он доносился? Порой казалось, что с моря, порой -- что из леса.
   Катафа не могла понять, что это, и решила разбудить Дика.
   -- Дик, Дик, слышишь?
   В этот момент раздался новый звук, уже определенно доносившийся с моря, с западного, внешнего берега. Это был какой-то низкий длительный грохот, так же внезапно кончившийся, как и начался. Это был грохот якорной цепи причалившего судна.
   Сон в одно мгновение, как легкое летнее облачко, слетел со спящего юноши. Через минуту Дик был уже на ногах.
   -- Что это? -- спросила испуганная Катафа.
   -- Не знаю...
   -- А перед этим слышны были голоса, но я не могла тебя добудиться.
   Катафа стояла рядом с Диком, вытянув вперед голову, прислушиваясь.
   Но непонятные звуки больше не повторялись, тишина снова воцарилась вокруг, опять не слышалось ни звука, ни вблизи, ни вдали, в лагуне.
   Дик простоял минуту без движения, прислушиваясь, затем медленно подошел, весь освещенный лунным светом, к дому и взял стоявшее у его стены копье для ловли рыбы, которое всегда сопутствовало ему во время путешествий по острову. Он молча, как бы боясь, что их кто-нибудь услышит, кивнул Катафе.
   Они прошли через полянку, окружавшую их хижину, всю освещенную ярким лунным сиянием, превратившим ночь в светлый день, и погрузились во мрак густой чащи деревьев.
   Дик пробирался впереди, Катафа за ним, раздвигая ветви, разрывая вьющиеся растения, останавливаясь, прислушиваясь, принюхиваясь к воздуху, как это делает охотничья собака.
   Дик держался направления вдоль берега, и вскоре между листьями деревьев засверкала вода лагуны, залитая яркими лучами луны. Когда они пробрались совсем близко к берегу, красные проблески света показались между листьями.
   Дик, наконец, раздвинул ветви и выглянул на песчаную отмель.
   На берегу был разложен большой костер, который освещал красным отблеском береговой песок и стволы росших тут же кокосовых деревьев.
   Вокруг огня двигалось около полудюжины малорослых, почти совсем голых людей, с блестящей черной кожей, сверкавшими белыми зубами и ярко-белыми выпученными белками. Они суетились, подкладывая в костер хворост и приготовляя пищу.
   Катафа придвинулась ближе к Дику и прижалась к нему. Темнокожие полуголые люди, копошившиеся вокруг костра, поразили ее. Она никогда не видела таких лиц и таких людей. Она не могла не признать их сходства с канаками ее острова, но ее земляки, на судьбу которых европейцы еще не успели наложить свою руку, всегда держались спокойно и с достоинством, как чувствует себя каждый свободный и независимый человек.
   Во всех же движениях этих черных рабов сквозила, -- Катафа не могла бы выразить словами, но почувствовала это, -- робость, забитость и страх.
   Их жалкие, согнувшиеся фигуры, их движения, их спины, покрытые еще не зажившими рубцами от плетей и палок, их шеи, со следами цепей, красноречиво говорили о многом... Они вздрагивали и с ужасом оглядывались на каждый окрик своих повелителей. Далеко обходя группу белых людей, они сгибались от этого слепого, животного страха, как бы заранее уклоняясь от побоев.
   Канаки острова Таори, благодаря примеси меланезийской [из племен папуасов, отличаются черным цветом кожи, приплюснутым носом и толстыми губами. Живут в Меланезии -- группе островов, окружающих Австралийский материк] крови, правда, не были красивы, но самый безобразный из них мог бы назваться красавцем в сравнении с ними. Вывезенные с Ново-Гебридских [группа Меланезийских островов в Тихом океане, колонизованы Англией и Францией. Ново-Гебридские острова гористы, состоят из вулканических пород, богаты полезными ископаемыми: медной, железной и никелевой рудами. Местное население -- многочисленные племена меланезийце] островов, голые, с разорванными ушными раковинами и полусогнутым телом, они казались более похожими на обезьян, чем на людей.
   В то время как Катафа с любопытством и ужасом оглядывала чернокожих, все внимание Дика было приковано к другой группе людей, белолицых, рыжебородых, причесанных, бритых и одетых в европейский костюм, как одевался Керней.
   Одни из них сидели на корточках, остальные полулежали. Перед ними стояла бутылка и несколько скорлуп кокосовых орехов, которые, видимо, заменяли им стаканы. Время от времени один из них брал бутылку и наливал ее содержимое в скорлупы. Тогда то один, то другой кричал какие-то резкие, пронзительные приказания чернокожим, от которых те еще больше пугались и сгибались еще больше, точно ожидая удара, а иногда, когда они проходили близко, белые ударяли протянутой ногой в сапоге по голому черному телу.
   Странное волнение наполнило душу Дика...
   Смутное воспоминание детства, давно позабытые впечатления промчались в его душе.
   Перед ним ясно встал образ Кернея, лица Джаксона, Джима и других матросов экипажа корабля, на котором он когда-то нашел приют. Отдельные слова и восклицания этих людей на берегу долетали до него, и вдруг с какой-то непонятной живостью и силой он вспомнил родную речь, на которой уже редко говорил со времени появления на острове Катафы и на которой совсем перестал говорить со дня смерти Кернея.
   Названия, означающие берег, лагуну, остров, все окружающее, те названия, которыми Керней обозначал все это, всплыли перед ним. Диком овладело страстное желание пойти сейчас же к этим людям, близко подойти и посмотреть, похожи ли они и лицом на Кернея, заговорить с ними на их и его языке.
   Но так же внезапно Дика, привыкшего к уединению, охватила робость -- Дика, не знавшего страха перед чудовищной коброй и гигантским осьминогом, -- и он решил отложить свое знакомство до завтра.
   -- Вон в лагуне стоит их судно, -- указала Катафа. -- Откуда они приехали?
   -- Не знаю... пойдем домой! -- хрипло, стараясь скрыть свое волнение, произнес Дик, увлекая ее в чащу.
   -- Слышишь? -- спросила Катафа.
   Она проснулась с первыми лучами солнца и услышала какие-то глухие звуки, доносившиеся с берега, подхватывавшиеся и разносившиеся эхом по всему острову.
   Это приехавшие купцы принялись за работу. Рабы подрубали и валили драгоценные сандаловые деревья, ради которых судно и заехало на этот остров. Глухие удары раздавались один за другим и делались все ближе и ближе, становились все отчетливее и яснее. Оттуда же стали доноситься и окрики белых и голоса чернокожих.
   Дик развел костер, Катафа стала готовить завтрак. Она положила испечь плоды хлебного дерева и рыбу и подала завтрак на двух широких листьях. К этому же она присоединила еще бананы и кокосовые орехи.
   Дик ел, но молчал, прислушиваясь к рубке леса, думая о белых. Его опять неудержимо влекло к ним.
   Катафа принялась за уборку, а Дик взялся за свое неизменное копье.
   -- Я пойду туда... Посмотреть, что там делается, -- сказал он, -- а ты иди в чащу, где спрятана лодка, и жди меня там.
   Затем он быстро зашагал по направлению к западному берегу. Он, как и вчера ночью, прошел через чащу деревьев и лиан, раздвигая ветви и внимательно оглядываясь по сторонам.
   Выйдя на узкую, протоптанную им и Катафой тропинку, ведшую к берегу, он увидел, что прямо на него с берега шел большой рыжебородый человек. У него было круглое, белое, с ярким румянцем, веснушчатое лицо, маленькие хитрые глазки и ярко-рыжая бородка. В руке он держал хлыст и стегал им вправо и влево, сбивая верхушки поросли.
   Четверо черных, безобразных и согнувшихся чуть не вдвое людей следовали за ним.
   Дик быстро, с ловкостью пантеры, шмыгнул в заросли и теперь рассмотрел их черные курчавые головы, их безобразные, лоснящиеся лица с толстыми губами и сверкавшими белками глаз, с украшениями в носу и ушах, а также какие-то страшные непонятные следы на шее. Это были следы цепей, но Дик не знал этого. Спины их носили следы ударов плетей и еще не зажившие гноящиеся болячки.
   Рыжебородый ходил от дерева к дереву и что-то указывал неграм, покрикивая и иногда похлестывая подвернувшегося ему того или другого из них.
   Дик, незамеченный, наблюдал за ними, и когда белый, оставив черных на работе, вернулся к месту, где ночью был костер, Дик последовал за ним.
   Судно, как и вчера, тихо покачивалось на чуть шевелившихся водах в лагуне, а на берегу сидели еще два белых человека. Пришедший с раздражением стал что-то говорить им. Дик не мог разобрать всего, что он говорил, понял только, что дело шло о каком-то беглеце, и большой рыжебородый грозился проучить этого беглеца.
   Дик выжидал, пока они успокоятся, чтобы выйти к ним. Вот он уже делает движение рукой, раздвигает ветви, чтобы выйти и появиться перед ними.
   Но в это мгновение страшная процессия появляется перед белыми купцами.
   Оттуда, откуда доносился шум падавших деревьев, вышел чернокожий, поддерживаемый двумя другими. Его вели, так как он сильно хромал от колючки, впившейся ему в ступню. Его подвели к белому с рыжей бородой.
   Белый затопал ногами, видимо, в страшном раздражении и ударил негра палкой по лицу.
   Тот тихо и жалобно вскрикнул, пытался закрыться рукой, но удары сыпались на него, и на лице показалась кровь. Не смея избегать ударов, он извивался, как волчок, всем телом, издавая дикий вой. Наконец, он упал на землю. Он пытался подняться, но новый удар сшиб его с ног.
   -- Еще, еще подбавь, пусть он знает, как бегать от хозяев! -- раздался ободряющий голос одного из белых.
   Начались новые побои.
   Из разбитой головы текла кровь, слепя глаз, правая перебитая рука скоро повисла, как плеть, вся спина покрылась кровавыми рубцами, и Дик вспомнил только что виденные им исполосованные спины чернокожих.
   Дик стоял несколько мгновений, наблюдая это странное зрелище. Это было уже не наказание, а дикое издевательство, истязание.
   С диким, пронзительным криком, криком раненого, разъяренного, неистовствующего зверя, Дик бросился с копьем на рыжебородого.
   Тот изумленно взглянул на него, сразу узнав в этом юном полуголом дикаре человека своей расы, и палка выпала у него из рук.
   -- Что вы так взволновались, юноша?.. -- иронически начал было другой, но тут же замолчал и захлопал в ладоши.
   Несколько перепуганных черных лиц показалось из-за кустов.
   -- Держите его, а то все вы разделите участь беглеца Матаба.
   Дик мигом понял опасность, понял, что он один, а их много. Оглянувшись кругом, он бросился вперед по знакомой дороге и вскоре исчез и притаился в зарослях. Он долго слышал, сидя в безопасном месте, как чернокожие бродили вокруг, разыскивая его.
   Когда их крики и шаги замолкли и Дик хотел было выйти из засады, он услышал шаги и, выглянув, увидел белого в сопровождении нескольких рабов.
   -- Вы должны найти его, иначе вам грозит суровое наказание.
   Белый направился к хижине, и Дик с облегчением вздохнул, зная, что Катафа находится в безопасности. Белый вошел в дом, затем вышел и направился вглубь чащи. Минут через десять он вернулся. Навстречу ему шел другой.
   -- Алло! -- закричал он. -- Здесь дом этого белого дикаря, но его самого нет. Мы должны найти его и узнать, кто он... Слуги, видевшие, что он бросился на помощь к Матабе, конечно, укрывают его, и мы должны дать им еще один урок послушания...
   Дик все слышал и понял.
   Какое-то странное, неизведанное чувство беспокоило и волновало душу Дика, и сердце его наполнялось ужасом и ненавистью к тем людям, к которым еще вчера его так сильно влекло.
   Остров, который он любил, вдруг сделался ему ненавистным. Еще день тому назад он с грустью думал, что оставит его, уступая просьбам Катафы уехать на ее родной Таори; теперь же он только и мечтал о том, чтобы бежать, скорее уехать отсюда.
   Осторожно выбравшись из своей засады, он, шатаясь, как пьяный, все еще полный впечатлений виденного, поспешил к Катафе.
   Она, долго прождав его, наконец, уснула.
   Была уже ночь, когда легкий шелест листьев и звук его шагов разбудили ее.
   -- Что с тобой, ты был у рыжебородых? -- спросила Катафа.
   -- Да, и больше не пойду. Мы завтра уезжаем. Я больше не могу жить здесь. Завтра днем мы соберем наши припасы и уедем... На Таори... Но как там встретят нас?..
   Катафа живо прервала его:
   -- Колдунья Джуан утонула, а вождь Ута-Мату добрый и все другие тоже, они не сделают нам ничего дурного...
   Юноша и девушка остались и на ночь на берегу, в зарослях.
   Ночью странные протяжные завывающие звуки не давали им спать. Изредка доносились громкие отрывистые крики и глухие удары.
   -- Что это? -- спросила Катафа.
   Дик не отвечал ей.
   А утром, когда опять послышались удары топора, он сделал ей знак следовать за собой и пошел к берегу.
   Но там слышались голоса белых людей, и Дик боялся нового преследования. Только когда солнце стояло высоко, они решились пробраться опять сквозь чащу деревьев и выглянуть на берег.
   Страшная картина представилась их взорам. На отмели, на высоких кольях, вбитых в мелкую реку, торчало пять человеческих трупов, в самых ужасных позах, приданных им агонией.
   Стаи коршунов, громко крича, суетились над трупами, расклевывая тела, пожирая мясо еще вчера живых, двигавшихся людей. Иногда птицы тяжело поднимались ввысь и вдруг камнем падали, сложив крылья, и только над самой жертвой внезапно раскрывали их и вонзали когти в добычу. Насытившись, они садились неподалеку в песок и траву, грузно переступая с ноги на ногу.
   Катафа, вся дрожа, прижалась к Дику, который впился, дико блуждая глазами, в это зрелище. Потом он вдруг круто повернулся и пошел по лесной чаще к берегу, по направлению спрятанной лодки. Катафа молча последовала за ним...

XXXII. В новую жизнь

   Они решили отправиться в путь, как только люди со шхуны уснут, но уже настала полночь и начался отлив, а шум на восточной стороне острова не прекращался, -- очевидно, и в эту ночь сон отлетел от острова.
   Но Дик был не из тех, кто пропускает срок и ожидает более удобного случая. Когда взошла луна, он отвязал причальный канат и, установив мачту с парусом, оттолкнул лодку длинным веслом. Течение закружило ее, но он взял весла, и шлюпка быстро помчалась вперед, оставляя за собой раздваивающийся, струящийся след. Вскоре и озаренная луной роща и мыс с высокими кокосовыми пальмами остались позади.
   Катафа, управлявшая лодкой, увидела вдруг какой-то необычайный блеск за верхушками деревьев, какой-то вспыхивавший багровый свет, который точно боролся с лунным светом, а над ним длинными полосами, точно развевающиеся длинные волосы, летящие по ветру, поднимался дым.
   По мере того как шлюпка, подгоняемая веслами и течением, приближалась к изгибу лагуны, неясные звуки с восточного берега, доносившиеся до Дика и Катафы, когда они находились на лужайке, стали громче и отчетливее. Сквозь голоса людей, заглушавшие крики чаек, и голоса чаек, как бы старавшихся перекричать людей, раздался новый, всезаглушающий и несмолкаемый звук: рев торжествующего племени.
   Завернув за мыс, шлюпка сразу вышла в царство света.
   Шхуна белых купцов, стоявшая на якоре ярко пылала во мраке, точно праздничный костер; лагуна, риф и леса были освещены ярко, как днем. Крики чаек на рифе смешивались с визгом с берега, где несколько голых черных фигур плясали, пели, визжали, обезумев от дикой радости, вызванной видом гибели их белых мучителей.
   Катафа, полу привставшая на минуту, с озаренным заревом лицом, смотрела широко открытыми глазами, очарованная жутким блеском пожара; затем она снова опустилась на свое прежнее место и направила лодку между шхуной и берегом, в то время как Дик распустил парус по ветру.
   На мгновение влево мимо Катафа мелькнула ярко горевшая шхуна, посылавшая к небу языки пламени, мачты шхуны были усеяны белыми людьми, обезумевшими от ужаса, но не смевшими спрыгнуть в кишащую акулами лагуну; вправо, на расстоянии нескольких десятков метров, -- белый пляж и кричавшая страшные угрозы толпа голых черных людей.
   Вдруг Дик, не проронивший до этого времени ни слова, привстал: Катафа увидела при свете удалявшегося от них пламени отпечатавшуюся на его лице ненависть и ярость, она увидела, как он грозно взмахнул рукой по направлению к шхуне, и услышала его голос. Это был тот же крик, который кричали воины-канаки, высаживаясь на берег Острова Пальм.
   -- Кара! Кара! Кара! Война! Война! Война!..
   Катафа, управлявшая лодкой, круто повернула ее к югу, и в одно мгновение страшное зрелище исчезло. Озаренный огнем пожара парус четко обрисовался на царившем спокойном сумраке ночи.
   Некоторое время позади еще виднелось багровое зарево, слышались стоны и крики. Но вот постепенно они становились все тише...
   Наконец, лодка вышла в открытый океан. Здесь были мир и тишина. Большие темные волны подходили и проходили мимо в лунном свете; дул попутный ветер, блестели яркие звезды.
   Катафа правила рулем; большая гроздь бананов лежала у ее ног; добрый бог Нан на своем шесте стоял рядом с ней.
   Лодка тихо скользила по мирным волнам и несла Дика и Катафу в новую жизнь, на остров канаков -- Таори...

------------------------------------------------------------------------

   Первое издание перевода: Остров пальм (The palm tree Island). Роман / Де-Вер-Стэкпул; Пер. и переработка С. Лялицкой. -- Москва--Ленинград: Земля и фабрика, МСМXXVIII [1928] (Москва: тип. Госиздата "Красный пролетарий"). -- 168 с.; ил.; 18х15 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

что делать если врезался в припаркованную машину
Рейтинг@Mail.ru