Деревня Курицино стоитъ на ровномъ и крутомъ косогорѣ. Нижніе дома ея чуть не омываются рѣчкой Хубой, протекающей въ ложбинѣ, между тѣмъ какъ верхніе взлѣзаютъ на самый верхъ косогора. Выходитъ довольно красиво, потому что оригинально. Сверху идешь -- вся деревня на ладони, снизу идешь -- до неба дойдешь. Но ужь плохо будетъ, если загорится одинъ изъ нижнихъ домовъ; -- тогда всей деревнѣ не трудно превратиться въ пепелъ. Впрочемъ, это когда еще будетъ.
Въ десяти верстахъ отъ Курицина проходитъ Николаевская желѣзная дорога. Благодаря ей, значительная часть курицинскихъ обывателей живетъ кое-какъ. Нѣкоторыя семьи каждогодно выкармливаютъ по полудесятку телятъ и спроваживаютъ ихъ въ Петербургъ; выручка доходитъ до 50 и 60 руб. Если семья не богата коровами, но имѣетъ лишняго работника, то ей представляется возможность выручить копѣйку на самой чугункѣ; напр., она можетъ поставлять дрова на нее. Другое дѣло, если нѣтъ ни лишняго работника, ни лишней коровы; тутъ ужь не возьмешь подряда на поставку дровъ, не выкормишь теленка. Между тѣмъ, курицинская почва не отличается плодородіемъ и не можетъ удовлетворить всѣхъ крестьянскихъ нуждъ. Волей-неволей семья должна ограничивать свои насущныя потребности. Увы, въ крестьянствѣ, что во всѣхъ другихъ сословіяхъ, насколько богатому человѣку легко богатѣть, настолько бѣдному трудно выбиваться изъ бѣдности.
Корка принадлежалъ къ одной изъ самыхъ бѣдныхъ семей въ Курицинѣ. На десятомъ году онъ лишился своего отца. При отцѣ семья жила порядочно, не нуждалась въ насущномъ хлѣбѣ, хотя въ то же время не могла и похвастать матеріальнымъ благосостояніемъ. Мужикъ онъ былъ работящій, но неизворотливый, нерѣшительный, что называется -- многодумъ. Онъ былъ суроваго нрава, но несмотря на это, въ семьѣ былъ очень хорошъ, потому что не любилъ мѣшаться въ мелочи и безъ нужды стѣснять чужую свободу. Своихъ дѣтей онъ любилъ, какъ и всѣхъ ребятишекъ. Однако, чужія дѣти называли его "сердитый дядя Иванъ", и при каждой встрѣчѣ убѣгали отъ него, какъ отъ чумы. Дѣло въ томъ, что онъ, при своей суровости, не умѣлъ обращаться съ ними; примѣрно, чтобы выразить ласку, онъ щипалъ у нихъ носы и щипалъ молча, безъ улыбки. Взглядъ его на воспитаніе дѣтей былъ простъ до элементарности. "Робята, что поросята, говаривалъ онъ; поменьше ихъ бить, да сытнѣе кормить, -- здоровѣе будутъ". На этомъ основаніи онъ никогда не билъ и даже рѣдко бранилъ своихъ дѣтей. Изъ-за нихъ часто выходили у него стычки съ женой, которая въ воспитаніи дѣтей придерживалась пословицы: за битаго двухъ небитыхъ даютъ.
-- Не тронь, его, баба! кричалъ онъ, когда она начинала бить Корку.
Баба не слушалась и продолжала учить сына уму-разуму.
-- Ткни ее, Корка! злобно совѣтовалъ отецъ.
-- Охъ, ты дуракъ, дуракъ! напускалась на него жена; -- ну, чему ты учишь парня? Добру ли ты учишь, а? Пустомеля ты эдакая!...
Хотя дядя Иванъ любилъ всѣхъ ребятишекъ, но настоящимъ любимцемъ его былъ Корка. Съ нимъ онъ разгонялъ свои печали и велъ дѣловыя бесѣды. Нужды нѣтъ, если Корка отвѣчалъ вздоръ на его серьезные вопросы; дѣло было не въ отвѣтахъ, а въ любимомъ существѣ, которое могло одной улыбкой разсѣять всякое сомнѣніе. Лѣтомъ дядя Иванъ вездѣ таскалъ съ собой Корку; но можно и такъ сказать: лѣтомъ Корка вездѣ таскался за тятькой. Поѣхалъ онъ за дровами, Корка въ телѣгѣ сидитъ; пошелъ огородъ городить, и Корка рядомъ трясется.
-- А ты, тятька, куда пойдешь? спрашиваетъ Корка отца, видя, что тотъ куда-то собирается.
-- Далеко пойду, Корка, -- на заднюю полянку сѣно косить. Ты ужь дома сиди севодни.
-- Нѣтъ, я пойду съ тобой.
-- Полно врать! Я весь день пробуду тамъ; тебѣ наскучитъ; пожалуй, съ тобой заревешь.
-- Я помнишь, какъ я ходилъ съ тобой къ мельницѣ! Небось не заревѣлъ!
-- До мельницы верста, а до полянки три версты, -- разница большая.
-- Пойду, ей Богу пойду! говоритъ Корка, оттопыривъ губы.
-- Ну, ну! Не учись спорить съ тятькой!
Корка больше не споритъ и убѣгаетъ на улицу. Отецъ, между тѣмъ, беретъ хлѣба, овсяной крупы и соли, горшокъ и ложку, складываетъ все это въ берестяный кузовъ и отправляется въ путь. Пройдя деревню, онъ начинаетъ раскаиваться, что не взялъ Корку, и поминутно оглядывается назадъ. "Авось настижетъ", утѣшаетъ онъ себя. Но Корка не настигаетъ. "Видно, убѣжалъ къ робятамъ; мм! экая оказія, право оказія! Негодя воротился бы за нимъ! Вѣдь хочется парню... а мнѣ что? Мнѣ не мѣшаетъ!... Экая оказія..." Вдругъ выскакиваетъ изъ стороны Корка и пугаетъ тятьку крикомъ. Тятька нарочно вздрагиваетъ и хлопаетъ руками. "Экой мошенникъ, экой мошенникъ!" твердитъ онъ, шагая по дорогѣ. На сердцѣ у него становится легче, и дорога веселѣе, и работа не страшна.
Приходятъ на полянку. Отецъ беретъ косу и начинаетъ свое дѣло. Корка отправляется въ лѣсъ за масляниками и прилежно выискиваетъ ихъ впродолженіи двухъ-трехъ часовъ.
-- Ловко ли? кричитъ отецъ, при его возвращеніи.
-- Попало, да шибко мало!
Корка раскрываетъ свой подолъ и считаетъ масляники. Отецъ подходитъ къ нему.
-- Ну, гдѣ же мало? говоритъ онъ,-- какъ разъ хватитъ на обѣдъ. У-у, какой знатный масляникъ, -- не меньше твоей головы.
-- За то гнилой; вона какіе толстые черви!
-- То-то и хорошо, что толстые, -- мяса побольше! смѣется отецъ.
-- А ты станешь йись его?
-- Смѣшной ты, даръ Божій не сьись! Давай-ко, добро, разводи огонь, вари кашу и пеки свои масляники. А я пойду еще покошу; передъ обѣдомъ спорнѣе работа пойдетъ.
Корка остается хозяйничать. Бѣжитъ съ горшкомъ на рѣчку за водой, сыплетъ въ воду овсяной крупы, разводитъ огонь и въ концѣ концовъ составляетъ обѣдъ изъ двухъ блюдъ. Конечно, дряблые и недопеченые масляники -- незавидное кушанье, но когда они слегка вываляются въ пеплѣ, тогда бываютъ довольно вкусны.
Послѣ обѣда отецъ ложится всхрапнуть. Корка же складываетъ въ кузовъ обѣденные остатки и садится къ огню. Дѣлать нечего; спать не хочется. Надо какъ нибудь прогонять скуку. Корка долго думаетъ объ этомъ предметѣ. Вдругъ на лицѣ его появляется улыбка. Онъ взглядываетъ на отца и видя, что тотъ уже опитъ, тихо встаетъ съ мѣста, беретъ горшокъ и на цыпочкахъ уходитъ въ лѣсъ. Черезъ часъ онъ возвращается и несетъ въ горшкѣ двѣ-три горсти земляники и цѣлый подолъ земляничной травы. Отецъ все еще спитъ. Корка высыпаетъ изъ горшка землянику и на мѣсто ея кладетъ земляничной травы, очищенной отъ сора. Затѣмъ наполняетъ горшокъ водой, ставитъ его на огонь и такимъ образомъ приготовляетъ наваръ. Ему уже случалось съ отцомъ пивать такой наваръ и въ лѣсу, и дома. Вообще, въ Курицынѣ не безъизвѣстенъ чай. У многихъ есть своя самовары. Всѣ любятъ испить горяченькаго. Однако, чай не въ ходу; вмѣсто него употребляютъ звѣробой, земляничную траву и другіе суррогаты. Звѣробой предпочитается; курицинцы думаютъ, что вкусомъ онъ нисколько не уступаетъ чаю.
Итакъ, наваръ готовъ: нужно будить отца.
-- Тятька, вставай! Эи, тятька! кричитъ Корка.
Отецъ просыпается и потягивается.
-- Что у тебя въ горшкѣ-то варится? опрашиваетъ онъ.
-- Въ горшкѣ-то? Отгадай!
Отецъ думаетъ, думаетъ и быстро заглядываетъ въ горшокъ.
-- Трава! восклицаетъ онъ;-- зачѣмъ ты наклалалъ ее тутъ?
-- Возьми, трава! Это чай!
-- Неужли?
-- Ей Богу, чай.
-- А сахаръ-отъ гдѣ?
-- Эвоно сахару-то! отвѣчаетъ Корка и указываетъ на кучу земляники.
-- Охъ, ты плутъ-разбойникъ! И гдѣ ты набралъ всего этого?
-- То-то! А ты все спалъ, да спалъ!
Отецъ встаетъ и съ улыбкой довольства мѣшаетъ въ горшкѣ ложкой.
Начинается чаепитіе. Оба кладутъ въ ротъ по щепоткѣ земляники и прихлебываютъ навара. При этомъ отецъ прихлебываетъ прямо изъ горшка, а Корка предпочитаетъ пустить въ дѣло ложку. Для вящаго удовольствія отецъ отрѣзываетъ толстый ломоть хлѣба и намазываетъ его ягодами.
-- Ну, Корка, сдѣлалъ ты праздникъ, проговариваетъ онъ, вотъ, такъ праздникъ! За это прощается тебѣ сорокъ грѣховъ.
И дѣйствительно, не было такого грѣха, который бы онъ не простилъ своему Коркѣ. Трудно было бы рѣшить, кто изъ нихъ имѣлъ больше власти надъ другимъ. Если отецъ побѣждалъ сына на словахъ, то сынъ почти всегда оставался побѣдителемъ на дѣлѣ. За то характеръ Корки все болѣе и болѣе поддѣлывался подъ характеръ отца. Другія дѣти любятъ товарищество, любятъ шумныя игры; Корка же зачастую игралъ и говорилъ самъ съ собой, или, уходя куда нибудь съ отцомъ, по цѣлымъ часамъ бродилъ въ лѣсу и выговаривалъ какое нибудь слово въ разныя манеры; напр., сосна, сосенка, соснушка, сосонушка, сопоненушка. Другія дѣти имѣютъ задушевныхъ пріятелей, или друзей, съ которыми они преимущественно гуляютъ, играютъ, составляютъ планы на будущее.. Въ этомъ заключается поэзія дѣтской жизнй, а для крестьянскихъ дѣтей -- и школа, научающая ихъ любви, самопожертвованію и проч. У Корки не было ни друзей, ни пріятелей. Мальчики смотрѣли на него непріязненно и считали спорщикомъ, драчуномъ. Въ самомъ дѣлѣ, воспитываясь подъ вліяніемъ суроваго, по добраго отца и еще больше -- подъ вліяніемъ собственной своей натуры, онъ имѣлъ своеобразный взглядъ на иныя вещи и явленія. Отсюда происходила разноголосица между нимъ и его товарищами. Выходилъ споръ, а пожалуй и драка, потому что Корка былъ упрямъ и неуступчивъ; эти качества привилъ къ нему отецъ частію воспитаніемъ, частію по наслѣдству.
Послѣ смерти дяди Ивана, въ рукахъ у Дарьи осталось четыре дочери и сынъ; животовъ много, а работника нѣтъ. При этомъ еще распространился скотскій падежъ; въ иныхъ деревняхъ отъ сотни головъ крупнаго скота осталось лишь двѣ-три. Дарья не была слишкомъ несчастлива; у нея пала одна лошадь, но за то -- единственная лошадь. При тѣхъ условіяхъ, при которыхъ находилась семья, эта потеря была очень важна; -- Дарья не имѣла возможности купить другую лошадь, а крестьянское житье безъ лошади -- послѣднее дѣло. Правда, на дворѣ стояли еще двѣ коровы. Но если продашь одну корову, то выручишь 10 руб., между тѣмъ какъ на лошадь затратить нужно 20. Впрочемъ, черезъ годъ Дарья и безъ того должна была, продать корову, чтобы обсѣяться и чтобы имѣть возможность дожить до свѣжаго хлѣба. Значитъ, и та незавидная доля матеріальнаго довольства, которою семья обладала прежде, рушилась безвозвратно. Понятно, что крестьянская семья безъ мужчины-работника еще можетъ кой-какъ удержать хозяйство отъ упадка, но поднять его послѣ упадка не можетъ, если не поблагопріятствуютъ этому особенныя обстоятельства.
Вмѣстѣ съ разстройствомъ хозяйства, характеръ Дарьи, и безъ того раздражительный, дѣлался еще раздражительнѣе, еще несноснѣе. Она не обладала терпѣніемъ; при этомъ была немного горда, болѣе заносчива, чѣмъ горда. Она не любила, когда сосѣдки пересуживали о ея бѣдности; это потому, можетъ быть, что она сама любила прежде пересуживать о людскихъ достаткахъ. Но сосѣдки -- тѣ же грѣшные люди -- посплетничать любили. О чемъ же имъ было сплетничать? О чужихъ карманахъ. Матерія интересная и выгодная; разбирая чужую бѣдность, онѣ какъ бы забывали свою собственную. Несчастіе легче переносится, когда видишь, что оно -- общая доля.
Такимъ образомъ, сосѣдки нерѣдко задѣвали сердечную струну Дарьи. Конечно, онѣ ненарочно дѣлали это, но тѣмъ хуже было для Дарьи. Нарочное оскорбленіе,-- это брань, а брань на вороту не виснетъ; не нарочное же оскорбленіе вытекаетъ изъ внутренняго убѣжденія и слѣдовательно -- правда, а правда глаза колетъ. Иногда сосѣдки хотѣли выказать Дарьѣ сочувствіе, состраданіе; она же принимала это за оскорбленіе и старалась отплатить имъ, по силѣ возможности, тою же монетою. Иногда разговоръ, въ началѣ мирный и дружелюбный, кончался бранью, плевками. Бывало сидитъ Дарья у своей пріятельницы Онисьи и вспоминаетъ съ ней давнія событія, давнихъ знакомыхъ.
-- А кума-то твоя,-- слышала? вдругъ восклицаетъ Онисья.
-- Что?
-- Не слышала рази?
-- Вотъ-те Христосъ, ничего не слышала!
-- Вишь ты, иду я третьеводни на Пирогово... да постой, третьеводни ли? Не въ понедѣльникъ ли, бабонька, а?
Онисья склоняетъ голову и думаетъ.
-- Не знаю, голубушка, отвѣчаетъ Дарья.
-- Седни у насъ какой денекъ-отъ?
-- Середа, кажись.
-- Полно, середа ли?
-- Ужь ты говори!
-- А вотъ четвертокъ!
-- Аль и въ правду четвертокъ?.. Нѣтъ, матка, седни середа, теперь я утвердилась, что середа, убѣдительно говорить Дарья.
Однако, Онисьѣ не вѣрится и она снова поникаетъ головой. Глядя на нее, Дарья тоже задумывается; потомъ взглядываетъ въ окно и быстро проговариваетъ:
-- Вонъ, Микитишна идетъ, спроси ее.
Онисья высматривается въ прохожую и кричитъ:-- эй, Микитишна!
-- На что?
-- Это ты, Микитишна?
-- Эво!
-- Ну, ты и есть! Глаза-то вишь стары... Скажи, голубушка, какой седни день?
-- Да четвертокъ, отвѣчаетъ Микитишна, подходя къ окну.-- Въ понедѣльникъ-то я ходила на погостъ панафиду по дѣдку справлять, а во вторникъ крупу молола; потомъ, вчера.... что же я дѣлала вчера? Ужь не середа ли седни за грѣхи?
-- То-то!
-- Э, постой, матка! Вчера я барана стригла, того -- сѣренькаго, съ маленькими рожками. И-и, шерсть какая знатная!
-- Ну, слава Богу! говоритъ Онисья и затѣмъ обращается къ Дарьѣ.-- Такъ вотъ, матушка, выходитъ -- я во вторникъ шла на Пирогово... И попадаетъ мнѣ твоя кума, Федосья. Куда, молъ?-- Домой, говоритъ;-- что и какъ? спрашиваю;-- да ничего, говоритъ, слава Богу! Вотъ на бурлинской ярмаркѣ была, говоритъ, да обновокъ себѣ накупила: ситцу на три сарафана, три платка и еще кой-чего. Къ дочкѣ-то, говоритъ, сватается богатый женихъ, Олексій съ Борка.
-- Олексій съ Борка? одновременно восклицаютъ Дарья и Микитишна.
Начинаются вопросы, предположенія.
-- А ты, Дарьюшка, жди себѣ хорошаго подарка! говоритъ Онисья,-- Федосья ужь говорила, что на сарафанъ подаритъ тебѣ. За то ты скажи мнѣ спасибо.
-- За что тебѣ-то?
-- За то!.. Какъ она сказала мнѣ, что богатый женихъ сватается къ дочкѣ, я въ твоемъ антиресѣ и спросила, что, молъ, подаришь кумѣ къ свадьбѣ? У тебя, молъ, родныхъ немного, поэтому не стыдно подарить Дарьѣ на сарафанъ. Пожалуй, говоритъ, Дарьѣ, говоритъ, не грѣшно подарить на сарафанъ, потому что у нея на себѣ ничево-о-о, ничево нѣтъ.
-- Ну, гдѣ ужь намъ тягаться съ ней! обижается Дарья,-- Большая птица! Это къ свадьбѣ, видно, корову продала, такъ деньги проявились, а то знаемъ ихно богатство... немного чище, насъ!
-- Да вотъ поди! Она еще прибавила тутъ одно... ужь не знакъ говорить ли...
-- Говори, матка, все говори!
-- А какъ донесется?.. Пойдутъ недовольства... смерть не люблю!
-- И, во мнѣ, что въ могилѣ,-- сама знаешь! увѣренно говоритъ Дарья.
-- Да и дѣло то плевое, по правдѣ сказать, начинаетъ Онисья.-- Я, говоритъ, въ банѣ съ ней была и увидѣла тутъ, какая бѣдность бываетъ у людей. У кумы-то Дарьи, говоритъ, рубаха, слышь, ру-ба-ха до сихъ мѣсъ и то вся рисками вшитъ...
Онисья произноситъ послѣднюю фразу вполголоса и, произнося, отмѣриваетъ руками на вершокъ пониже груди, т. е. до того мѣста, до котораго была у Дарьи рубаха.
-- Тьфу, типунъ бы ей на языкъ! грозно кричитъ Дарья.-- Да я шары ей выцарапаю... чтобъ ей пусто было! Отрыгнется на томъ свѣтѣ это вранье, ужь такъ отрыгнется! Постой, голубушка, я подъѣду подъ тебя... да я тебя...
Дарья ищетъ самаго ѣдкаго словца, которымъ бы можно было уничтожить куму, по такого словца не находитъ.
-- Не бѣсись, матка! уговариваетъ ее Микитишна;-- сама знаешь, что бѣдность не порокъ; опять и то: на всякое чиханье не наздравствуешься.
-- Да я, можетъ, и соврала, прибавляетъ Онисья;-- она, кажись, сказала, что до этихъ мѣстъ была рубаха, а не до этихъ...
Такіе уговоры еще больше раздражаютъ Дарью.
-- Ну, и вы-то хороши... переносчицы... произноситъ она и съ злобой выбѣгаетъ изъ избы.
-- Постой, не забуду я тебѣ этого, въ жизнь не забуду! шепчетъ она дорогой.-- Удружила, шельма ты эдакая, нечего сказать! Да и Ониска та... истинно переносчица!.. Хоть бы сказала безъ Микитишны, а то и пойдутъ сейчасъ по деревнѣ сплетни...
Плохо приходилось ребятамъ, если они попадались въ такую минуту подъ руку Дарьѣ. Тяжеловѣсные тумаки и подзатыльники сыпались на праваго и виноватаго. Одна Катька, десятилѣтняя дочь Дарьи, будучи любимицей ея, не подвергалась брани и побіенію. Любовь матери она пріобрѣла тѣмъ, что съизмала спала съ ней на одной постели и нерѣдко наговаривала разныя были и небылицы на брата и сестеръ. Въ крестьянствѣ шпіонство вообще непопулярно; но жизнь, при извѣстныхъ условіяхъ, всему научаетъ. Дитя, какъ всякій человѣкъ, старается избѣгнуть непріятностей; а такъ какъ оно еще смутно понимаетъ различіе между добромъ и зломъ, то цѣль, естественно, оправдываетъ для него всѣ средства. Одинадцатилѣтній Корка не понималъ этой логики и не могъ простить сестрѣ шпіонства; онъ на каждомъ шагу старался изобидѣть ее, раздразнить. Та жаловалась матери, мать напускалась на Корку, Корка снова мстилъ Катькѣ.
Мать не любила Корку. Его упрямый, неуступчивый характеръ не могъ ужиться съ ея раздражительнымъ темпераментомъ. Какъ мать, да еще притомъ глупая мать, она требовала отъ дѣтей безусловной покорности. А Корка не покорялся даже отцу, который былъ авторитетнѣе, чѣмъ она. Понятно, что онъ дѣлался передъ ней безъ вины виноватымъ. И она била его за свои собственныя неудачи, била за Катьку, била за его упрямый характеръ.
Такимъ образомъ, домашняя жизнь Корки была крайне невесела. То приходилось не доѣдать за обѣдомъ, то мать допекала. Живо вспоминалъ онъ своего отца -- защитника, съ которымъ испыталъ столько незатѣйливыхъ, но искреннихъ удовольствій. Нерѣдко, послѣ такихъ воспоминаній, онъ уходилъ на тѣ мѣста, на которыхъ они съ отцомъ сиживали, ложился на землю вверхъ спиной и плакалъ, горько плакалъ.
Но было и у него въ семьѣ любимое существо, -- это Настя, семнадцатилѣтняя сестра его. Она была дѣвушка скромная, уступчивая, даже трусливая, и въ этомъ нисколько не сходилась съ Коркой. Но за то у нихъ было одно общее -- это протестъ противъ матери, противъ суровой жизни. Это общее давало имъ безконечное поле одинаковыхъ думъ, желаній и плановъ, служившихъ матеріаломъ для длинныхъ ночныхъ разговоровъ; а такіе разговори быстро сближаютъ людей между собой. Невеселая жизнь быстро развиваетъ дѣтей, раньше задастъ имъ іопросы, хотя въ то же время она скорѣе и раньше можетъ задавить дѣтскую натуру. Одинадцатилѣтній Корка уже могъ говорить съ семнадцатилѣтней Настей на равныхъ условіяхъ, т. е. Настя слушала его, возражала, сама высказывалась, словомъ, говорила не для него, а для себя. Отсюда вытекало взаимное удовольствіе, отсюда вытекала равноправная любовь.
II. Практическая школа крестьянскихъ дѣтей.
Въ одно майское воскресенье партія курицинскихъ мальчиковъ играла въ прятки. Корка тоже былъ въ компаніи. Для игры была назначена большая площадь, занимавшая нѣсколько домовъ, дворовъ и амбаровъ. Шумъ, крикъ и дѣтскій хохотъ поочереди смѣнялись съ невозмутимой тишиной. Всѣ были веселы и довольны.
Разъ Корка вздумалъ спрятаться подъ пестерь, давно уже лежавшій вверхъ дномъ за однимъ амбаромъ. Мальчикъ подбѣжалъ къ пестерю и быстро оглядѣлся кругомъ. Въ приливѣ счастія, онъ опустился на колѣни и два раза поклонился въ землю, проговоривъ скороговоркой: "дай, Господи, чтобы она не била насъ, дай Господи..." Въ эту минуту раздался топотъ около амбара. Корка вскочилъ на ноги и торопливо откинулъ пестерь. Подъ пестеремъ сидѣлъ Федька, одинъ изъ игравшихъ. Стыдъ охватилъ Корку и кровь густымъ румянцомъ выступила на щекахъ. Онъ не зналъ, что дѣлать, и, какъ вкопанный, стоялъ на одномъ колѣнѣ передъ самымъ носомъ скорчившагося Федьки. Послѣдній тоже съ недоумѣніемъ смотрѣлъ на него. Оба они, кажется, готовы были остаться въ этомъ положенія до самаго, вечера. Къ счастію, вскорѣ раздался крикъ:
-- Чуръ, чуръ, Корка, Федька! А, попались!..
Игра снова пошла своимъ чередомъ. Но Корка былъ неспокоенъ и ужасно досадовалъ на свою оплошность. При первомъ же случаѣ онъ подхватилъ Федьку на единѣ и замѣтилъ ему:
-- Ты, Федя, не сказывай того робятамъ.
-- Чего не сказывай?
-- Да вонъ то... Корка сдѣлалъ неопредѣленный жестъ.
-- И я вѣдь Богу-ту молюсь...
-- Да... да... не скажешь?
-- Не скажу.
-- Побожись!
-- Ей-Богу, не скажу.
-- Ну, вотъ... а то, смотри, на тебѣ грѣхъ будетъ.
Федя былъ единственный сынъ довольно зажиточнаго крестьянина. Мать его не чаяла въ немъ души. Для него она пекла лишнюю лепешку, для него откладывала въ ящикъ гроши и копѣйки. Сдѣлалъ хозяинъ лѣтнюю избу, она тотчасъ пустилась въ соображенія, какъ Федя выростетъ большой, женится и будетъ жить въ этой избѣ съ своей женой. Федѣ гораздо больше доставалось отъ нея ласкъ, чѣмъ брани. Однако, никто не могъ назвать его нѣженкой. Крестьянскія нѣженки -- рѣдкость. Въ десять лѣтъ Федя умѣлъ уже граблить сѣно, жать, обряжаться съ коровами, затопить печку и т. п. Мать подумывала отдать его въ сельскую школу, но этому сильно препятствовало именно то обстоятельство, что дома онъ замѣнялъ служанку, или взрослую дочь.
Впечатлительность была развита въ Федѣ до значительной степени, что очень понятно, въ виду того вліянія которое имѣла на него мать. Поэтому онъ былъ крайне удивленъ тѣмъ, что Корка, извѣстный драчунъ и забіяка, молился Богу во время игры, и потомъ такъ сильно устыдился, когда застали его на этомъ занятіи. Федя зналъ, что у Корки злая мать, что она часто била своихъ ребятъ, но ему никогда неприходило въ голову, чтобы эти ребята могли очень страдать отъ побоевъ. Мало ли въ Курицинѣ бьютъ ребятъ? Однако, они всегда бываютъ веселы, беззаботны, а если иногда плачутъ, такъ съ кѣмъ же не бываетъ этого? Корка въ одинъ мигъ разъяснилъ ему всѣ свои страданія. Слова "дай Господи, чтобы она не била насъ" -- эти слова глубоко запали въ сердцѣ Феди, и онъ полюбилъ за нихъ Корку, насколько дитя можетъ полюбить страдающаго человѣка.
Спустя часа три послѣ игры въ прятки, Федя шелъ по улицѣ и ѣлъ кусокъ пирога. Увидѣвъ Корку, онъ окликнулъ его.
-- Кора, хочешь пирога?
-- Н-нѣтъ, отвѣтилъ Кора и подозрительно взглянулъ на него.
-- Зачѣмъ нѣтъ? Пирогъ-отъ съ тварогомъ! У меня его много,-- одному по сьись.
Говоря это, Федя подошелъ къ Корѣ и поднесъ къ его рту пирога. Тотъ нерѣшительно взялъ кусокъ и пошелъ рядомъ съ Федей. Минуты двѣ-три тянулось молчаніе.
-- У меня дома картинки есть, проговорилъ Федя.-- Соловей-разбойникъ есть... у какой страшный! А то есть и смѣшныя; примѣрно, какъ кривда угощаетъ въ трактирѣ правду... Ну, разныя бабушки еще есть... колоколецъ... безъ языка, блюдечко, чайникъ безносый, гармонья... только худая, ничего не играетъ... Это все хранится у меня въ ящикѣ, на амбарѣ.
Кора молчалъ и ѣлъ кусокъ пирога.
-- А надо, я покажу тебѣ Соловьи-разбойника? спросилъ Федя.
-- По-ка-жи...
-- Давай, пойдемъ ко мнѣ.
Чрезъ пять минутъ они были на потолкѣ фединаго амбара. Федя досталъ изъ одного угла свой ящикъ и съ нѣкоторымъ торжествомъ сталъ выкладывать изъ него обломки разныхъ вещей и картинки. Послѣднія лежали на самомъ днѣ ящика. Федя подставилъ одну картинку къ глазамъ Коры. На картинкѣ было нарисовано нѣсколько деревъ, слишкомъ толстыхъ, сравнительно съ высотой. Какой-то толстякъ усѣлся сразу на всѣхъ деревахъ; въ одинъ глазъ его была воткнута острая палка; на губахъ сіяла страшная улыбка. Предъ толстякомъ стоялъ конь; на конѣ сидѣлъ опять толстякъ съ большущей головой; а глаза его... Господи, что за глаза! Точь въ точь
двѣ черныя крышки съ колечками по срединѣ. Въ рукахъ его былъ лукъ съ натянутой тетивой.
-- У-у! ужаснулся Кора.
-- Это Соловей-разбойникъ, сказалъ Федя, указывая на толстяка, сидѣвшаго на деревахъ.-- Голова у него съ пивной котелъ, а ноги, что бревна. Живетъ онъ на двѣнадцати дубахъ и свищетъ. Какъ свиснетъ, такъ за тысячу верстъ люди валятся.
-- Н-ну!.. за тысячу! усумнился Кора.
-- Да вѣдь тутъ написано, мнѣ читалъ это тятька.
-- А какже на двѣнадцати дубахъ онъ жилъ?
-- Да такъ!.. Онъ вѣдь толстой былъ; чу, ноги, что бревна: вотъ, одну ногу положитъ на одинъ дубъ, другую -- на другой.
-- Диво!.. Ну, а это кто на лошади?
-- На лошади Илья Муромецъ. У этого голова еще больше, чѣмъ у Соловьи-разбойника. За то и силища у него за пятьсотъ лошадей. Онъ, братъ, и Соловья-разбойника не побоялся, прямо подъѣхалъ къ нему и выстрѣлилъ въ глазъ. Соловей-разбойникъ съ дубовъ свалился; а стрѣла осталась у него въ глазѣ... видишь?
-- Вижу... Только онъ сидитъ на дубахъ, а ты говоришь -- свалился...
-- Написано -- свалился; мнѣ что врать?
За Соловьемъ-разбойникомъ стали смотрѣть другія картинки. Кора мало-по-малу воодушевился и съ восхищеніемъ осматривалъ ихъ. Ему никогда по удавалось видѣть такія диковинки. Правда, дома у него была одна картинка, на которой были нарисованы смѣшные и въ то же время страшные люди, съ крыльями, съ хвостами, съ огромными ногтями, но та картинка была святая, какъ говорили, и слѣдовательно, глядя на нее, нельзя было дѣлать то или другое сужденіе о нарисованномъ.
Федя былъ доволенъ тѣмъ, что угодилъ своему гостю. А довольство располагаетъ къ добродушію, къ жертвамъ. Федя предложилъ Корѣ въ подарокъ Соловья-разбойника. Тотъ взялъ его чуть не съ благоговѣніемъ и даже не сказалъ спасибо.
Долгъ платежомъ красенъ. Когда Федя склалъ свое имущество обратно въ ящикъ, Кора, не говоря ни слова, вытащилъ изъ подъ своей рубашки кожаный кошелекъ, висѣвшій у него на шеѣ. а изъ кошелька высыпалъ на ладонь штукъ двадцать грошей и копѣекъ. Федя широко раскрылъ глаза.
-- Гдѣ ты эстолько взялъ? спросилъ онъ.
Кора самодовольно улыбнулся и потрясъ ладонь. Деньги забрякали.
-- Это все я самъ накопилъ! съ гордостію сказалъ онъ.
-- А много ли тутъ?
-- Пятнадцать съ половиной.
-- Ну-ко посчитаемъ.
-- О, я завсегда готовъ считать!
Стали считать. Кора объяснялъ происхожденіе почти каждой крупной монеты, т. е. такой, которая была больше гроша. Федя съ любопытствомъ осматривалъ ихъ, перевертывалъ, теръ пальцемъ и даже прикладывалъ къ своей щекѣ.
-- Куда же ты дѣваешь эти деньги? спросилъ онъ.
-- Не куда... я все буду копить, все копить, а какъ много накоплю, тогда... тогда ужь я знаю, что сдѣлать... Тогда я куплю Настѣ чего нибудь хор-рошаго, ужь я знаю чего. И часто думаю, куда издержу деньги, какъ накоплю ихъ много.
Уже стало темнѣть, когда Кора и Федя разстались другъ съ другомъ. Это свиданіе положило начало дружбы между ними. Они часто стали видѣться, разговаривать, гулять... Весенній день, солнышко весело смотритъ, зелень, цвѣты, дорога песчаная и такая теплая, теплая,-- славно грѣетъ ихъ босыя ноги! Невольно является откровенность, сближеніе, любовь...
Такъ-то разъ они гуляли по берегу рѣчки Хубы. Разговоръ ихъ шелъ о томъ, когда, будетъ можно ловить раковъ и ходить за ягодами.
-- Станемъ сообща хранить имущество! неожиданно сказалъ Кора.
-- Какъ сообща?
-- Такъ! Мои деньги, твои картинки, бабушки... все сообща! Ежели кто изъ насъ достанетъ еще чего нибудь,-- клади въ общую калиту!
-- Да-а! У тебя деньги есть, а у меня нѣтъ.
-- У тебя картинки...
Федя молчалъ.
-- Идетъ?
-- Я сог-ла-сенъ... только смотри, у меня денегъ-то нѣтъ.
-- Ну, значитъ идетъ! крикнулъ Кора.-- Придемъ домой и складемъ все въ одинъ ящикъ. Мы, смотри, капиталъ будемъ копить, мно-ого накопимъ! Станемъ въ бабки выигрывать, рыбу продавать, раковъ продавать... За раками мы станемъ ходить лѣтомъ каждый день; наловимъ десятковъ семь и пойдемъ продавать въ Лыково, къ барину; онъ дастъ по три копѣйки за десятокъ, и выйдетъ... семь десятковъ... три да три -- шесть, да еще три... девять... такъ ли, Федя?
-- Кажись, девять.
-- Ну, девять; потомъ, еще три... три, да девять... четырнадцать...
Кора очень долго дѣлалъ на пальцахъ выкладки; и раки, и рыба, и бабки, все подвергалось исчисленію и все давало, по разсчету, значительные барыши.
Съ этихъ поръ они съ Федей сдѣлались неразлучными друзьями; вмѣстѣ думали-гадали о своемъ будущемъ, общими силами исполняли свои планы и желанія. Нужды нѣтъ, что ихъ думы, планы и желанія были дѣтски-наивны, можетъ быть -- несбыточны, можетъ быть -- глупы; все-таки эти думы и желанія составляли жизнь не менѣе полную, чѣмъ жизнь взрослаго человѣка.
Подъ вліяніемъ дружбы Кора дѣлался общительнѣе и откровеннѣе. Онъ сталъ сходиться съ другими товарищами и уже не былъ такимъ спорщикомъ и драчуномъ, какъ прежде. Онъ снова обладалъ счастіемъ и довольствомъ, какъ это было при отцѣ; а счастіе возвышаетъ нравственность. Человѣкъ дѣлаетъ другому какую либо несправедливость только тогда, когда разсчитываетъ получить отъ этого нѣкоторую пользу, выгоду, слѣдовательно-частичку счастія; когда же онъ счастливъ, то, очевидно, ему не для чего дѣлать несправедливость; напротивъ, онъ бываетъ тогда расположенъ сдѣлать и другого счастливымъ, посочувствовать чужому горю. Здѣсь мы видимъ значеніе дружбы въ общественной морали вообще и въ воспитаніи дѣтей въ частности. Съ другой стороны, человѣкъ только другу высказываетъ свои самыя задушевныя мысли и желанія, и эта откровенность дѣлаетъ возможнымъ всесторонній разборъ и провѣрку этихъ мыслей и желаній. Друзья, своими откровенностями, близкими и простыми отношеніями, дѣлаютъ возможными болѣе широкія умственныя комбинаціи. Тутъ мы видимъ значеніе дружбы въ общественномъ прогрессѣ вообще и въ образованіи дѣтей въ частности.
Кора нашелъ въ Федѣ то, что ему было нужно. Ему нуженъ былъ другъ, съ которымъ бы онъ могъ дѣлить и радость, и печаль, и игрушку, и гостинецъ... Въ дѣтяхъ вообще, и особенно въ крестьянскихъ, замѣчается склонность дѣлиться съ ближними всѣмъ, какъ моральнымъ, такъ и матеріальнымъ богатствомъ; не происходитъ ли это оттого, что они слишкомъ бѣдны своею жизнію?
Общая казна была самымъ крѣпкимъ звѣномъ для дружбы Коры съ Федей, потому что она составляла общую и живую цѣль ихъ жизни. И сколько трудовъ, сколько разговоровъ они посвятили ей! И какое довольство они ощущали, когда въ казнѣ прибывало два-три гроша! Конечно, Плюшкинъ меньше былъ доволенъ, когда получилъ деньги за мертвыя души...
И вотъ сидятъ они на берегу Хубы и удятъ рыбу. Кругомъ тишина невозмутимая; только комары звенятъ въ воздухѣ, только сбулькнетъ изрѣдка закинутая удочка. Вытянетъ который нибудь рыбку, взглянутъ другъ на друга, улыбнутся, и Боже мой, какая хорошая эта дѣтская улыбка! Сколько любви въ ней, сколько простоты!
Но вотъ и солнце закатилось. Начинаетъ темнѣть. Рыба плохо клюетъ.
-- Будетъ, шепчетъ одинъ.
-- Будетъ, уже громко отвѣчаетъ другой.
Друзья встаютъ и складываютъ удочки. Они хотятъ остаться тутъ ночевать. Извѣстно, что утромъ, при восходѣ солнца, рыба хорошо клюетъ.
Теперь надо огонь разводить. Кора лѣзетъ за пазуху и тамъ ищетъ чего-то;-- локоть поднимаетъ выше головы, самъ морщится, въ три погибели изгибается. Вдругъ лицо его дѣлается печальнымъ.
-- Что? шопотомъ спрашиваетъ Федя.
-- Спичку-ту потерялъ!
Оба задумываются.
-- И гдѣ это потерять? Мы вѣдь не бѣгали... Нѣтъ ли этта, вотъ гдѣ я удилъ рыбу?
-- Давай, поищемъ.
-- Давай.
Оба становятся на колѣни, снимаютъ свои картузы и наклоняютъ головы къ землѣ. но какъ найти маленькую спичку? Уже сильно вечерѣетъ... Однако, можетъ быть, найдется. Терпѣливо они водятъ свои головы отъ одной точки до другой, каждую бѣлую порошинку щупаютъ, подносятъ се къ глазамъ, смотрятъ на нее, потомъ бросаютъ, опять водятъ головы, опять осматриваютъ ту же порошинку..., при всемъ этомъ, отрывистый шопотъ, то громкій, то тихій, даже очень тихій, такъ что не слышно. Вотъ Кора поднимаетъ что то бѣлое, подноситъ къ глазамъ и вдругъ восклицаетъ: нашелъ!
Федя отъ такой находки выдѣлываетъ отчаянное па, потомъ бѣжитъ, бѣжитъ, бѣжитъ куда-то и возвращается еще скорѣе того... А Кора въ то время, какъ онъ бѣгаетъ, держитъ спичку за ухомъ, въ ямочкѣ, думая, что она отсырѣла и что надо подсушить ее.
Вспыхиваетъ огонь. Вскорѣ онъ принимаетъ грандіозные размѣры. Друзья улыбаются, хохочутъ, смотрятъ другъ на друга, смотрятъ на огонь, на дымные клубы, и какъ весело, какъ хорошо у нихъ на сердцѣ!.. Но размѣры огня мало-по-малу сокращаются. Друзья набираютъ какъ можно больше горючихъ матеріаловъ, складываютъ ихъ недалеко отъ огня, усаживаются и начинаютъ говорить.
-- Ежели завтра мы наудимъ много рыбы, то куда пойдемъ продавать ее? спрашиваетъ Кора.
-- А никуда не пойдемъ, отвѣчаетъ Федя; -- въ прошлый разъ продали; поэтому, завтра себѣ на жареху.
-- Ну, на жареху! Эдакъ мы никогда не накопимъ много денегъ.
-- Да вѣдь ты самъ въ прошлый разъ говорилъ, что, молъ, теперь продадимъ всю рыбу, а которую послѣ наудимъ, тую оставимъ себѣ; говорилъ вѣдь? Я тогда послушалъ тебя, теперь ты меня слушай.
-- Ты бы все въ брюхо! недовольнымъ голосомъ возражаетъ Кора.
-- Въ брюхо!.. Меня спрашиваютъ дома, много ли рыбы принесъ, а я говорю -- ничего, да ничего Эдакъ, пожалуй, не станутъ отпускать удить... Да и стыдно мнѣ тоже!
-- Ну, ладно, ладно! А все таки, ежели большую рыбу выудимъ, такъ унесемъ къ попу; онъ купитъ, потому что послѣ завтра постный день.
Федя немножко надувается и молчитъ. Да и какъ не надуться? Кора черезъ чуръ былъ скупъ; онъ руками и ногами отбивался, если Федя предлагалъ ему издержать копѣйки двѣ на гостинцы. Только разъ купили они полфунта суслениковъ на 3 коп. и два коробка спичекъ: это было во время курицинской ярмарки.
-- А много ли не достаетъ у насъ до шести гривенъ? спрашиваетъ Кора, очень хорошо зная, сколько не достаетъ {Въ Курицинѣ многіе мальчики имѣютъ карманныя деньги, о которыхъ не знаютъ ихъ домашніе: у иныхъ этотъ капиталъ доходитъ до рубля и даже др двухъ.}.
-- Четырехъ копѣекъ, отвѣчаетъ Федя.-- Денегъ урома, а ты тянешься за каждой рыбиной.
Опять молчаніе.
-- И чтобы найти намъ кладь! воодушевленно говоритъ Кора.-- Вѣдь бываетъ это. Вотъ бы теперь: сидѣли бы, сидѣли мы, да вдругъ и увидѣли этамо огонекъ. Мы бы сейчасъ побѣжали туда, и крикнули: "святъ, святъ Господь Саваофъ! разсыпься!" и лишь только разсыпалось бы, мы сейчасъ въ подолы бумажки, серебро, мѣдницу....
-- У, славно было бы тогда! подхватываетъ Федя.-- Я бы тогда не посмотрѣлъ на тебя; завтра же купилъ бы себѣ десять фунтовъ стручья и сталъ бы всѣхъ подчивать имъ, найдетъ робятъ много, я имъ всѣмъ по горсти! Ну, и самъ наѣлся бы до отвороту. Потомъ... потомъ, я бы... Ну, а ты куда дѣвалъ бы деньги?
-- О-о-о! Я бы такую штуку сдѣлалъ тогда, что... это стручья я не сталъ бы и йись, потому.... я бы домъ выстроилъ о шесть оконъ, большущій домъ! Въ одной половинѣ мы съ Настей стали бы жить, а въ другой -- мамка да Катька...
-- А мамка пришла бы къ вамъ!
-- Пришла бы!... Ежели она будетъ смиреная, то приходи, а нѣтъ, дакъ фю-ю-ю, просимъ о выходѣ. Тогда бы я хозяиномъ былъ, а Настя хозяйкой. Мамкѣ мы стали бы йись давать хорошаго, однако драться не моги; потому, мы запремся...
-- А она заругается!
-- Я мы съ Настей уѣдемъ куда нибудь на троечкѣ... Тогда вѣдь, смотри, у меня три лошади будутъ, да такія лошади, что и самому чорту не угнаться за ними!
-- Ты чорта не поминай, говоритъ Федя, оглядываясь назадъ
-- Теперь и чертей-то здѣсь нѣтъ. Мнѣ дядя Пудъ говорилъ что не стало ихъ съ тѣхъ поръ, какъ провели чугунку.
-- Отчего же?
-- Свистятъ.
-- Чего свиститъ?
-- Машина.
-- Гм, машина; да и чортъ умѣетъ свистать.
-- Умѣетъ; однако, машины боятся, потому... я ужо дядю Пуда спрошу, отчего чортъ боятся машины.
Разговоръ прерывается. Оба думаютъ, отчего и въ самомъ дѣлѣ чортъ боятся машины? Отъ чорта мысли переходятъ къ чугункѣ, отъ чугунки къ Питеру, о которомъ много разсказывали мужики, ѣздившіе туда извозничать. Тутъ разговоръ снова поднимается. Друзья припоминаютъ все, что слыхали о далекихъ странахъ и городахъ, высказываютъ желаніе побывать вездѣ, вездѣ, а особенно въ Питерѣ; затѣмъ снова обращаются къ своей казнѣ, высчитываютъ, сколько они денегъ накопятъ; уговариваются купить хорошую гармонику., когда накопятъ денегъ до двухъ рублей; отъ гармоники перескакиваютъ къ тетеревамъ, которыхъ куриципцы ловятъ осенью въ силки... Но вотъ одинъ изъ собесѣдниковъ смолкаетъ, кладетъ голову на руки и задумывается. Спустя пять-шесть минутъ, несутся предъ нимъ яркіе образы, чудныя картины; онъ является дѣйствующимъ лицомъ въ другомъ мѣстѣ, въ другое время и при другой обстановкѣ. Вотъ онъ падаетъ, падаетъ... и вдругъ просыпается, смотритъ и видитъ, что его другъ тоже падаетъ, поднимается, снова падаетъ... Онъ окликиваетъ его и оба смотрятъ другъ на друга съ удивленіемъ..
-- Поспимъ, говоритъ одинъ; -- а, ляжемъ?
-- Давай, ляжемъ, соглашается другой.
Затѣмъ они накладываютъ въ огонь самые толстые чурбаны, ложатся и засыпаютъ.
III. Тетка Дарья дѣлаетъ большую ошибку.
Дѣло было около сентября. Наши маленькіе друзья сидѣли на высокой горѣ, у подошвы которой протекала рѣчка. Возлѣ нихъ стояли корзинки, наполненныя клюквой. Вдали на безконечное пространство тянулся еловый лѣсъ. На небѣ чисто. Полуденное солнце грѣло и живило.
Ясный день въ концѣ лѣта имѣетъ свою привлекательность, какъ и весенній день. Онъ навѣваетъ на душу какую то грусть, тоску, но эта тоска походитъ на то чувство, какое возбуждаетъ грустная музыка: и пріятно, и сердце щемитъ... чего-то мѣтъ, чего-то хочется.
Такое то пріятное и вмѣстѣ съ тѣмъ тоскливое чувство ощущали Кора и Федя. Они молчали, потому что обыденный разговоръ не гармонировалъ съ душевнымъ настроеніемъ. Мысли ихъ двигались лѣниво; глаза медленно переходили съ одного предмета на другой. Такъ продолжалось съ полчаса.
-- Кабы вотъ завсегда такъ жить, славно было бы! задумчиво сказалъ Кора.-- А то зима придетъ, холодъ... играть нельзя будетъ... мамка сердитѣе станетъ, все будетъ хуже!
-- Все хуже! подтвердилъ Федя.
-- И зачѣмъ это дерутся?.. Примѣрно, зачѣмъ давѣ мамка выбила Настю? Низачѣмъ!.. Настя добрая, я люблю ее и она меня любитъ... Я бѣгаю, играю, а она все дома сидитъ, все дома, да и бьютъ ее...
-- Слушай, Кора, перебилъ его Федя, -- ты отдай своей мамкѣ наши деньги, тогда она не будетъ драться.
-- Ну-у, что выдумалъ!
-- Ей Богу, правда!.. Деньги теперь не надо намъ; а до лѣта доживемъ, снова накопимъ.
-- Да вѣдь мамка моя, а деньги у насъ общія.
-- Совсѣмъ не общія, а Боговы, потому -- все Богово.
-- Эдакъ и бабушки Боговы? А вѣдь Богъ не играетъ въ бабушки.
-- Не играетъ... не про бабушки говорятъ, а про деньги.
Кора задумался. Онъ находилъ, что Федина мысль недурна, но какъ разстаться съ деньгами? И съ какой стати отдать ихъ матери, когда она такая недобрая?.. Кора боролся. Казна была слишкомъ дорога для него; она поглотила много трудовъ и времени, мыслей и плановъ. И при всемъ этомъ, еще нельзя было рѣшить, будетъ ли мать добрѣе, если отдать ей деньги. Однако, если бы она сдѣлалась добрѣе?... А вѣдь это естественно. Вѣдь деньги не что нибудь другое. На нихъ можно все купить и все сдѣлать... Кора довольно долго раздумывалъ объ этомъ.
-- И ты не осердишься, ежели я отдамъ мамкѣ деньги? спросилъ онъ Федю.
-- Вотъ те Христосъ, не осержусь.
-- Вѣрно?
-- Вѣрно.
-- Ну, такъ отдамъ! Только я не всѣ отдамъ, а половину.
-- Зачѣмъ половину? Лучше всѣ, чѣмъ больше, тѣмъ добрѣе будетъ.
-- Нѣтъ, лучше половину... О, Федя!!
Кора вскочилъ на ноги и захлопалъ ладонями; потомъ подбѣжалъ къ Федѣ и схватилъ его за плечи. Онъ улыбался. И Федя улыбался. Головы ихъ были очень близко одна отъ другой. Кора протянулъ свои губы и... непоцѣловалъ, -- очень стыдно стало!
Черезъ часъ послѣ этого они сидѣли на амбарѣ, гдѣ хранилось ихъ имущество, и отсчитывали половину своего капитала. Половина равнялась 44 к. Федя убѣдилъ Кору добавить къ нимъ 6 к., чтобы полтина вышла.
Съ полной горстью гривенъ, семикопѣечниковъ и копѣекъ Кора пошелъ домой. Сердце его замирало. Онъ надѣялся на что-то очень хорошее и прежде всего на улыбку матери, на поцѣлуй Насти.
Въ то время, какъ онъ вошелъ въ свою избу, мать его хлопотала около печки; у окна сидѣла Настя и что-то шила. Мать была сердита; это можно было заключить по порывистому обращенію ея съ горшками и ухватомъ. Но сердитая мать -- явленіе обыкновенное; Кора не стѣснялся этимъ. Только онъ не зналъ, какъ приступить къ дѣлу; хотѣлъ было положить деньги на лавку и убѣжать; хотѣлъ отдать ихъ Настѣ съ условіемъ, чтобы она передала ихъ мамкѣ. Однако, мать разрѣшила всѣ его недоразумѣнія.
-- Что зажалъ въ горсти-то? крикнула она и подошла къ нему.
Минута была самая удобная для того, чтобы исполнить задуманное. Поэтому Кора раскрылъ свою горсть и, поднося ее къ матери, проговорилъ: на! Больше этого онъ не въ силахъ былъ сказать отъ душевнаго волненія.
Мать остановилась и съ разинутымъ ртомъ смотрѣла на деньги.
-- Гдѣ ты взялъ ихъ? грубо спросила она.-- Наворовалъ, шельма?
Лицо Коры передернулось. Онъ взглянулъ на мать, взглянулъ на Настю, на деньги. Горсть его понемногу сжималась.
-- Говори, разбойникъ, гдѣ взялъ?
Кора опустилъ руку и быстро замигалъ глазами. Онъ готовъ былъ плакать, готовъ былъ разцарапаться съ матерью. Мать приняла это за смущеніе и еще больше убѣдилась въ томъ, что деньги у него наворованыя.
-- Ну-ко покажи, покажи, говорила она, протягивая къ нему руку.
Но Кора не хотѣлъ показывать и, не двигаясь съ мѣста, упорно смотрѣлъ ей въ глаза.
-- Слышь, я тебѣ, кажись, говорю, что кажи деньги!